1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Ничего…   так… пройдет…– успокоивала ее Марья Гавриловна.Поставь самовар… Да вот еще что…   Не знаешь ли?.. У матушки Манефы есть гости какие на приезде?      

– Есть, –   отвечала Таня. – Вечор от нас из Москвы какой-то приехал… И прокурат же   парень – ни в часовне не помолился, ни у матушки не благословился, первым делом   к белицам за околицу куралесить да песни петь… Сам из себя маленек да черненек,   а девицы сказывают, голос что соловей.      

«Не   он», – подумала Марья Гавриловна.      

– А   то еще из Осиповки с припасами к матушке приказчик прислан от Патапа Максимыча…   В светелке его ночевать положили…      

– В   светелке? – вскрикнула Марья Гавриловна.      

– В   светелке…– подтвердила Таня. – Вот что сюда окнами – в этой…прибавила она.      

– Поди,   Таня, поставь самовар, – сказала Марья Гавриловна, медленно проводя по лбу   ладонью и потом закрыв ею глаза.      

Таня   вышла. Марья Гавриловна стала ходить взад и вперед по горнице.      

«Тот,   тот самый, что Фленушка сказывала, – думала она. – Непременно он… А   похож-то как!.. Вылитый голубчик Евграша! Ровно он из могилы встал…»      

По-новому   сердце забилось… Во что бы то ни стало захотелось поближе взглянуть на красавца…   Решила скорей идти к Манефе, чтоб увидеть его. Тотчас принялась одеваться.   Надела синее шелковое платье, что особенно шло ей к лицу.      

Принесла   Таня самовар и подивилась, увидя сударыню в нарядном платье.      

– Что   это вы так оделись? – спросила она, расставляя посуду на чайном столике.      

– К   матушке Манефе хочу сходить, – отвечала Марья Гавриловна.      

– А   платье-то зачем такое надели? Сегодня не праздник, – молвила Таня.      

Немножко   смешалась Марья Гавриловна, но тотчас поправилась.      

– Какая   ж ты, Таня, недогадливая! – сказала она. – Как это ты до сих пор не   можешь понять, что когда у матушки бывают посторонние люди, особенно из Москвы,   так, идучи к ней, надо одеваться нарядней. Все знают про мои достатки – выдь-ка   я к людям растрепой, тотчас осудят, назовут скрягой.      

– Да,   это так, – тихо проговорила Таня, удивляясь, как это самой ей не пришло   того в голову.      

– А   ты сбегай-ка к матушке, узнай, не встала ли она, – сказала Марья Гавриловна.   Вышла Таня, но через минуту воротилась.      

– Приказчик   от Патап Максимыча к вам идет, – сказала она, – на крылечко уж   взошел. Опустились руки у Марьи Гавриловны.      

– Ступай   к себе, – сказала она Тане. – Сейчас выйду… Да покаместь к матушке-то   не ходи, после часов к ней пойду.      

Таня   вышла. Марья Гавриловна старалась принять на себя строгий, сдержанный вид. Проходя   мимо зеркала, заглянула в него и поправила на груди ленточку.      

Вошла в   горницу, где Алексей дожидался – обомлела… Евграф, с ног до головы Евграф.      

Смутилась,   опустила глаза… Слова не может сказать… Заговорил Алексей – Евграфов голос, его   говор…      

Как в   тумане каком пробыла Марья Гавриловна, пока стояла перед Алексеем, а вышел он,   тяжело опустилась на стул и закрыла руками лицо… Тяжело и сладко ей было. Почувствовала   она особое биенье сердца, напоминавшее золотые минуты, проведенные когда-то в   уголке садика, поросшего густым вишеньем. Таня вошла.      

– Что   это с вами, сударыня? – сказала она. – Больно, видно, неможется –   личико-то так и горит… Легли бы в самом деле.      

– И   то лягу, Таня, – ответила Марья Гавриловна. – Пойдем-ка, раздень   меня… Нет, уж я не пойду к матушке. После, завтра, что ли…      

Часа три   пролежала Марья Гавриловна. Роями думы носятся в ее голове. Про Евграфа вспоминала,   но мысль своевольная на Алексея как-то все сворачивала.      

Вошла   Таня, сказала: «Осиповский приказчик за письмом пришел». Вскочила с постели Марья   Гавриловна.      

– Одеваться   скорей… Скажи, обождал бы маленько… Ах, нет… Скажи, письма, мол, не успела   написать… Да ведь я сказала, чтоб он после обеда пришел.      

Таня   вышла. Тут только вспомнила Марья Гавриловна про письмо Патапа Максимыча. Оно   лежало нераспечатанным.      

«Ответ   надо писать», – подумала она и, взявши письмо, стала читать… Не понимает   ничего.      

Таня   пришла, сказала, что приказчик уезжает, кони заложены, матушка-де Манефа ехать   скорей велит.      

«По   скорости не могу письма написать, никак не могу, – думает Марья   Гавриловна. – Как же быть-то, как же быть-то мне?.. Повидать бы его хоть   минуточку… Скажу Тане… Нет, не могу».      

– Скажи   ему, Таня, – молвила она, – на обратном бы пути зашел, теперь, мол,   некогда мне письма изготовить… Поди скажи… Посылочку, мол, еще припасу…      

Таня   пошла, а Марья Гавриловна, на босу ногу, в одной сорочке, побежала в горницу,   смежную с той, где Алексей дожидался. Тихонько подвинула она дверцу и, припав к   щели глазом, смотрела на Алексея, говорившего с Таней.      

Он ушел,   а Марья Гавриловна, чуть-чуть раздвинув оконные занавески, вслед за ним смотрела.   «Он, он – Евграф», – думалось ей.      

И когда,   завернув за угол келарни, Алексей скрылся из глаз Марьи Гавриловны, закрыв пылающее   лицо холодными руками, она разразилась рыданьями…      

И   надобно же было так случиться, что в те самые часы, когда двойник Евграфа   свиделся с Марьей Гавриловной, исстрадавшаяся Настя поведала матери про свое   неизбывное горе, про свой позор, которого нельзя спрятать от глаз людских.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Под   вечер того дня как Алексей уехал из Комарова, прискакал туда гонец из Осиповки.   Писем не привез, на речах подал весть, что Патап Максимыч, по желанью Марьи   Гавриловны, снарядил было в путь обеих дочерей, но вдруг с Настасьей Патаповной   что-то попритчилось, и теперь лежит она без памяти, не знают, в живых останется   ли. Христом богом велел Патап Максимыч просить Марью Гавриловну, – дала бы   посланному письмо к городскому лекарю, что вылечил Манефу, звала бы скорей его   в Осиповку. Письмо к лекарю было написано, гонец помчался в город.      

На   другой день скитский работник приехал из Осиповки. Те же вести: лежит как   пласт, навряд ли встанет.      

Всполошились   в обители. Матери и белицы любили Настю, все жалели об ней… Строга и сдержанна   мать Манефа, но, узнав о тяжкой болезни племянницы, и та при людях заплакала.   Фленушка так и рвалась, так и металась во все стороны. В каком-то исступленье   бегала она из кельи в келью, плакала, рыдала, наконец сама слегла… Алексеевы   речи навели ее на мысль, что Настина болезнь от него пришла. И кляла себя   Фленушка всеми клятвами, что свела Настю с лиходеем бессовестным. У матерей   только и речи, что про Настину болезнь, а добрая Виринея походя плакала, и в   келарне у ней все пошло не по-прежнему: то рыба переварится, то пироги в уголь   перегорят. Сколько лет в келарне хозяйствует, никогда такой беды не случалось.      

Только   что сведала Манефа про болезнь племянницы, нарядила в часовне соборную службу   ради исцеления от телесной скорби рабы божией девицы Анастасии служить.   Повестили о том сиротам и по всем обителям. И был в келарне большой корм,   обильная трапеза и велико число прихожих молельщиков. И большая раздача дана   сиротам и иным скудным людям, дабы молились о здравии болящей девицы. И по   другим обителям Комарова послала Манефа денег на соборные службы и на кормы.   Послала даже к Глафириным, к Игнатьевым и к другим пораздорившим с нею из-за   австрийского священства. А на расходы Манефа деньги выдавала от имени ктитора   обители, брата своего родного по плоти, скитского заступника и во всем   оберегателя Патапа Максимыча.      

Ни   службы по часовням, ни кормы по келарням не помогали Насте. Через каждые   два-три дня пересылалась Манефа с Осиповкой: каждый раз одну весть привозили   ей: «нет облегчения».      

       

       ***             

В той   самой светлице, куда Фленушка привела Алексея пяльцы чинить, без чувств, без   памяти, неподвижна и бледна лежала Настя. У изголовья больной, погруженная в   думы, стояла сестра ее богоданная – сердобольная, вселюбящая Груня. В одном   углу сидела убитая горем, потерявшая сознанье Аксинья Захаровна, возле нее   Настина крестная, знаменитая повариха Никитишна. В другом углу – Параша. Окна   были растворены, свежесть весны и благовонный запах цветущей черемухи обильно   вливались в светлицу. Не слышно было никакого звука, опричь щебетанья птичек в   огороде, да глухих вздохов больной.      

Лежит   Настя, не шелохнется; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки, сошел   белый свет с ясных очей. Лежит Настя, разметавшись на тесовой кроватушке –   скосила ее болезнь трудная… Не дождёвая вода в мать сыру землю уходит, не   белы-то снеги от вешнего солнышка тают, не красное солнышко за облачком   теряется – тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский   свет – красота ненаглядная кончается.      

Недвижно   лежит она на постели, ни шепота, ни стона не слышно. Не будь лицо Настино крыто   смертной бледностью, не запади ее очи в темные впадины, не спади алый цвет с   полураскрытых уст ее, можно б было думать, что спит она тихим, безмятежным   сном.      

Патап   Максимыч подолгу в светелке не оставался. Войдет, взглянет на дочь любимую, задрожат   у него губы, заморгают слезами глаза, и пойдет за дверь, подавляя подступавшие   рыданья. Сумрачней осенней ночи бродит он из горницы в горницу, не ест, не   пьет, никто слова от него добиться не может… Куда делись горячие вспышки   кипучего нрава, куда делась величавая строгость? Косой подкосило его горе,   перемогла крепкую волю лютая скорбь сердца отцовского.      

Лекарь   приехал. Стрелой полетел навстречу к нему Патап Максимыч. С рыданьем кинулся   ему в ноги и, охватив колена, восклицал трепетным голосом:      

– Батюшка!..   Будь отец родной!.. Вылечи дочку… Тысяч не пожалею… Помоги ради создателя… Не   умерла бы, не покинула б меня, горького…      

– Полноте,   Патап Максимыч, перестаньте, – успокоивал его лекарь, отстраняясь от   рыдавшего у ног его тысячника. – Вот осмотрим больную, сделаем что нужно…   Бог милостив, не всякая болезнь к смерти бывает.      

– Голубчик   ты мой, Андрей Богданыч… Всего-то девятнадцатый годок!.. Умница-то какая!..   Помоги ты ей, – продолжал мольбы свои Патап Максимыч, ведя в светлицу   лекаря.      

Андрей   Богданыч осмотрел больную. Груня рассказала ему, что знала про болезнь ее от Аксиньи   Захаровны. Сама      

Аксинья   Захаровна не могла говорить.      

– Что?..   Что, Андрей Богданыч? – с нетерпеньем спрашивал Патап Максимыч, переходя   из светлицы в переднюю горницу. – Можно вылечить?.. А?.. Подымется?..   Выздоровеет?..      

Молча   перебирал Андрей Богданыч в дорожном ящике снадобья.      

– Самовар   бы поставить да плиту развести, – сказал он.      

Патап Максимыч   бросился из горницы. Оказалось, что и самовар на столе и плита разведена. В   ожиданье лекаря, Никитишна заранее все приготовила, и ветошек нарезала и   салфетки для нагреванья припасла, и лед, и горчишники; плита уж двое суток не   гасла, самовар со стола не сходил.      

Отобрав   нужные снадобья, Андрей Богданыч свесил их и пошел на кухню лекарство варить.      

– Да   скажи же мне, Христа ради, Андрей Богданыч, пожалей сердце отцовское, –   приставал Патап Максимыч.      

– Что   ж я скажу, Патап Максимыч? – пожав плечами, отозвался лекарь.Все сделаю,   что нужно, а ручаться не могу.      

– Помрет? –   вскрикнул Патап Максимыч. Ноги у него подкосились, и грузно опустился он на   лавку. Холодный пот выступил на померкшем лице.      

Прислуживавшая   лекарю Никитишна закрыла рукой глаза и прошептала молитву.      

– Молитесь   богу, Патап Максимыч, – сказал Андрей Богданыч. – В его власти и   чудеса творить…      

– Господи!   Господи!.. – закрывая лицо руками и снопом повалясь на лавку, завопил   Патап Максимыч. – Голубонька ты моя!.. Настенька!.. Настя! Светик ты мой!..   Умильная ты моя!      

– Да   перестаньте же, не убивайте себя, – успокоивал его Андрей Богданыч.      

– Распороли   бы вы, батюшка, грудь мою да посмотрели на отцовское сердце, – вскочив с   лавки, вскричал Патап Максимыч. – Есть ли у вас детки-то?      

– Есть, –   отвечал лекарь, ставя на плиту кастрюлю с лекарством.      

– А   теряли ль вы их?      

– Нет,   благодаря бога, не терял…– отвечал Андрей Богданыч.      

– И   не дай вам господи до такого горя дожить, – сказал Патап Максимыч.Тут,   батюшка, один день десять лет жизни съест… Нет горчей слез родительских!.. Ах,   Настенька… Настенька!.. Улетаешь ты от нас, покидаешь вольный свет!..      

И, ровно   хмельной, качаясь, вышел из кухни. Постояв несколько в раздумье перед светлицей,   робкой рукой отворил дверь и взглянул на умирающую.      

– Что   сказал? – быстро вскинув на него глазами, шепнула Груня.      

Патап   Максимыч махнул рукой и, чувствуя, что не в силах долее сдерживать рыданий,   спешно удалился. Шатаясь, как стень, прошел он в огород и там в дальнем уголке   ринулся на свежую, только что поднявшуюся травку. Долго раздавались по огороду   отчаянные его вопли, сердечные стоны и громкие рыданья…      

Встал   Патап Максимыч, в моленную пошел. Там все свечи были зажжены, канонница Евпраксия   мерным голосом читала канон за болящую.      

– Евпраксеюшка, –   молвил Патап Максимыч, – самому мне невмоготу писать, напиши, голубка,   письмецо в Городец к Михаилу Петровичу Скорнякову, просит, мол, Патап Максимыч   как можно скорее попа прислать, а нет наготове попа, так старца какого… дочку,   мол, надо исправить ' Исповедать.'.      

В заднем   углу стон раздался. Оглянулся Патап Максимыч – а там с лестовкой в руках стоит   на молитве Микешка Волк. Слезы ручьями текут по багровому лицу его. С того дня,   как заболела Настя, перестал он пить и, забившись в уголок моленной, почти не   выходил из нее.      

– Что   ты, Никифор? – грустно спросил его Патап Максимыч.      

– Помирает!.. –   всхлипывая, молвил Никифор и горько, по-детски заплакал… Патап Максимыч не   отвечал ему. Лекарства не помогли. По-прежнему Настя в забытьи лежит. Дыханье   становилось слабей и слабей. Андрей Богданыч стал задумываться.      

Только   пять дней прошло с приезда лекаря, а Патапа Максимыча узнать нельзя, лицо осунулось,   опухшие глаза впали, полуседая борода совсем побелела. На шестой день Андрей   Богданыч сказал ему: – Силы упали, лекарства не действуют.      

– Не   действуют? – дрожащим голосом молвил Патап Максимыч.      

– Последнее   средство употреблю, мускуса дам…– продолжал Андрей Богданыч.      

– Мускуса? –   бессознательно повторил за ним Патап      

Максимыч,   не понимая слова.      

– Да, –   подтвердил Андрей Богданыч. – От мускуса на короткое время возвратятся ей   силы; тогда дам ей решительное средство… Поможет – хорошо, не поможет – божья   воля.      

– Боже,   милостив буди мне, грешному, – прошептал Патап Максимыч.      

Стояло   ясное, теплое весеннее утро. Солнце весело горело в небесной выси, в воздухе   царила тишина невозмутимая: листочек на деревце не шелохнется… Тихо в Настиной   светлице, тихо во всем доме, тихо и кругом его. Только и слышны щебетанье   птичек, прыгавших по кустикам огорода, да лившаяся с поднебесья вольная песня   жаворонка.      

Легкий,   сначала чуть заметный румянец показался на бледных ланитах Насти. Глубже и свободней   стала она вздыхать, исхудавшая грудь начала подыматься. Гуще и гуще   разыгрывался румянец. И вот больная открыла глаза, сухие, как стекло блестящие.      

Оглянув   стоявших, улыбнулась Настя ясной улыбкой и голосом тихим, как жужжанье пчелки,   сказала:      

– Приподнимите   меня.      

Груня с   Никитишной приподняли подушки, больная осталась в полусидячем положении.      

Отец с   матерью бросились к ожившей дочери, но Андрей Богданыч остановил их.      

– Не   тревожьте, – сказал он. – Вот лекарство… Дайте скорее с божьей   помощью.      

Груня   дала лекарство. Приняв его, Настя весело взглянула на нее и молвила:      

– Ах,   Груня!.. И ты здесь… Крестненька!.. И ты… Ну вот и хорошо, вот и прекрасно, что   все собрались… Благодарствуйте, милые… Тятенька, голубчик, что ты какой?..   Мамынька!.. Родная моя!..      

– Ясынька   ты моя, голубушка, – обливаясь слезами, сказала Аксинья Захаровна. –   Что это сталось с тобой?      

– Ничего,   мамынька, ничего, теперь мне легко… У меня теперь ничего не болит… Ничего… И   светлая, как ясный день, улыбка ни на миг не сходила с уст ее, и с каждым   словом живей и живей разгорались глаза ее.      

Вдруг   слетела улыбка, и глаза стыдливо опустились.      

Слабо   подняла она исхудавшую руку и провела ею по лбу, будто что вспоминая.      

– Мамынька, –   тихо сказала она, – наклонись ко мне. Аксинья Захаровна наклонилась.      

– Прости   ты меня, господа ради, – жалобно прошептала Настя. – Не жилица я на   белом свете, прости меня, родная.      

– Что   поминать, что поминать? – всхлипывая, тихо молвила Аксинья Захаровна.      

– Тяте   сказывала? – шепнула Настя.      

– Ох,   сказала, дитятко, сказала, родная ты моя, – еще тише промолвила Аксинья   Захаровна.      

– Кто   еще знает? – спросила Настя.      

– Кому   знать? Никто больше не знает, – сказала Аксинья Захаровна.      

– Скажи,   чтоб не погневались, вышли бы все, а ты останься с тятенькой…– младенческим   каким-то голоском пролепетала Настя и закрыла усталые глаза.      

Когда   вышли все, зорко взглянула она на отца, и слеза сверкнула на ресницах ее.      

– Прости   меня, тятя… Согрубила я перед тобой…      

– Не   поминай, Настенька, не поминай, господь простит…– заливаясь слезами и   наклоняясь к дочери, проговорил Патап Максимыч.      

– Горько   тебе… Обиду какую я сделала!.. – жалобно продолжала Настя.      

– Полно,   забудь…– молвил Патап Максимыч. – Выздоравливай только… К чему поминать?..      

– Поцелуй   же меня, тятя, поцелуй, как, бывало, маленькую целовал.      

– Ох   ты, милая моя, ненаглядное мое сокровище, – едва мог проговорить Патап   Максимыч и, припав губами к Насте, навзрыд зарыдал.      

– Перестань,   тятя, не плачь, голубчик, – с светлой улыбкой говорила Настя. –   Исполни мою просьбу… последнюю…      

– Говори,   родная; что ни вымолвишь, все будет по-твоему…– отвечал Патап Максимыч.      

– Прости   его… Сверкнул глазами Патап Максимыч. Ни слова в ответ.      

– Не   можешь? По крайности зла не делай… господь с ним!.. Молчит Патап Максимыч.      

– Тятя, –   грустно заговорила Настя, – завтра, как будешь стоять у моего гробика да   взглянешь на меня – не жаль тебе будет, что не утешил ты меня в последний   час?.. А? И она тихо заплакала.      

– Добрая   ты моя!.. Голубица ты моя!.. – сказал до глубины души тронутый Патап Максимыч. –   Не сделаю зла… Зачем?.. Господь с ним!..      

– Ну,   вот и хорошо… вот и прекрасно, – улыбнулась Настя. – Где он?      

– Не   воротился, – сказал Патап Максимыч.      

– Ну   и слава богу…– с горькой улыбкой прошептала Настя. – Господь с ним!..   Теперь, тятя, благослови ты меня на смерть великим своим родительским   благословением… благослови и ты, мамынька!      

– Да   полно, Настя, тебе ведь лучше… Бог милостив… Он поднимет тебя, – сказал   Патап Максимыч.      

– Нет,   тятя, не надейся… не встать мне, – ответила Настя. – Смерть уж в   головах. Благословите ж меня поскорее да других позовите… Со всеми проститься   хочу…      

Положив   уставной семипоклонный начал, Аксинья Захаровна благоговейно подняла из божницы   икону богородицы и подала ее мужу. Тот благословил Настю, потом Аксинья Захаровна…   Затем все вошли в светлицу.      

– Прости,   Параша… прощай, сестрица милая…– обращаясь то к одному, то к другому, говорила   Настя тихим, певучим голосом, – не забывай меня… Поедешь к тетеньке,   поклонись ей, и Фленушке отдай поклон, и всем, всем… Походи везде, где мы с   тобой, бывало, гуляли, цветочки где рвали, веночки плели… Марьюшке голубой   сарафан, новый шелковый – пусть поминает меня… Груня, ты моя милая сестрица   богоданная… прости, голубушка… помолись за меня, за грешную, твоя молитва   чиста… до бога доходна… Молись же, не забудь меня… Прости, благослови меня на   смерть, крестненька, великим своим благословением… Евпраксеюшка… Матренушка,   простите…      

И всех,   всех одарила Настя последним приветом… Светлая, небесная улыбка так и сияла на   устах умиравшей… Все работники пришли, все работницы – всякому ласковое слово   сказала, каждому что-нибудь отказала на память…      

Вдруг   кто-то сильными размахами растолкал работный люд, ринулся к кровати и с громким   рыданьем упал перед нею.      

– Прости,   моя радость!.. Прости, святая душа!.. Он поднялся, всплеснул руками и до крови   разбился головой о край кровати.      

– Дядя,   не пей, голубчик, – тихо молвила ему Настя.      

– Не   буду, лебедушка, не буду, – рыдал Никифор. – Покарай меня господи,   коль забуду зарок, что даю тебе… Молись обо мне, окаянном, святая душенька!..   Ах, Настенька, Настенька!.. Не знаешь, каково я любил тебя… А подойти близко   боялся. Что ж?.. Пьян завсегда, мерзко ведь тебе было взглянуть на меня… Только   издали любовался тобой… Помолись за меня царю небесному, перед его престолом   стоючи…      

– Полно,   дядя, полно… благослови меня, перекрести…– молвила Настя.      

– Нет,   святая душа, ты меня благослови на хорошую жизнь… С твоим благословеньем не   пропаду, опять человеком стану, – сказал Никифор, становясь на колени   перед племянницей. Она перекрестила дядю.      

– Тятенька,   миленький, простимся еще разок…– сказала упадавшим голосом Настя.      

Стоявший   в углу Андрей Богданыч шепнул Никитишне, чтоб лишний народ вышел вон… Пока   выходили, отец с матерью вдругорядь благословили Настю.      

Стал   сбегать румянец с лица Настина, веки смежались, дыханье становилось слабее и   реже…      

– Тише…   Кончается, – шепнул Андрей Богданыч Никитишне, а сам потихоньку вышел из   светлицы.      

Зажгла   Никитишна свечи перед иконами и вышла вместе с канонницей… Все переглянулись,   догадались… Аксинья Захаровна села у изголовья дочери и, прижавшись к Груне,   тихо плакала. Патап Максимыч, скрестив руки, глаз не сводил с лица дочери.      

Вошла   Никитишна. В одной руке несла стакан с водой, в другой кацею с жаром и ладаном.   Стакан поставила на раскрытое окно, было бы в чем ополоснуться душе, как   полетит она на небо… Кацеею трижды покадила Никитишна посолонь перед иконами,   потом над головой Насти. Вошла с книгой канонница Евпраксея и, став у икон,   вполголоса стала читать «канон на исход души» -      

Тише и   реже вздыхала Настя… Скоро совсем стихать начала.      

В это   время откуда ни возьмись малиновка – нежно, уныло завела она свою песенку,   звучней и громчей полилась с поднебесья вольная песня жаворонка.. Повеял тихий   ветерок и слегка шелохнул приподнятые оконные занавеси.      

– Молитесь, –   оглянув всех, шепнула Никитишна, – ангелы за душой прилетели. Все в глубоком   молчанье набожно стали креститься. Никитишна зажгла восковую свечу и, вложив в   руку умиравшей, шепнула Параше, чтоб она поддержала ее.      

Глубже   вздохнула Настя… Еще раз потише… Еще… и дыханье совсем прекратилось.      

Никитишна   дернула за рукав канонницу. Та перестала читать.      

Минут   пять продолжалось глубокое молчанье… Только и слышны были заунывное пение на   земле малиновки да веселая песня жаворонка, парившего в поднебесье.      

Наклонилась   Никитишна щекой к хладевшим губам Насти и, обратясь к Аксинье Захаровне,   молвила:      

– Отошла.      

Поднялась   со стула Аксинья Захаровна. Закрыла глаза дочери и, перекрестив ее, тихо промолвила:      

– Прощай,   доченька милая, меня дожидайся!.. И поднялись по всему дому крики и вопли… Плач   заглушил и унылую малиновку и поднебесную песню жаворонка…      

Насилу   выпроводила всех из светлицы Никитишна. Оставшись с канонницей Евпраксеей да с   Матренушкой, стала она готовить Настю «под святые», обмывать, чесать и   опрятывать' Одевать. ' новопреставленную рабу божию девицу Анастасию.      

       

       ***             

Никитишна   на все руки была мастерица, на всякие дела дошлая источница. Похоронной обрядней   тоже умела распорядиться, Евпраксея с Матренушкой были ей на подмогу.      

Только   что обмыли покойницу, взяла Никитишна у Аксиньи Захаровны ключи от сундуков и   вынула, что нужно было для погребенья. Дала девицам кусок тонкого батиста на   шитье савана, а первые три стежка заставила сделать самое Аксинью Захаровну.   Под венец ли девицу сряжать, во гроб ли класть ее, – всякое шитье мать   должна зачинать – так повелось на Руси…      

Достала   Никитишна нового полотна обернуть ноги покойнице, новое недержанное полотенце   дать ей в руки, было бы чем отереть с лица пот в день страшного суда Христова.   Обмыли, причесали Настю. Чистую сорочку на нее надели, в саван окутали,   спеленали новым разрезным полотном и положили в моленной на столе… А на том   столе загодя наложили соломы и покрыли ее чистой простыней. Парчи наготове не   явилось, зато нашелся кусок голубого веницейского бархата; готовили его в   приданое Насте. На тот бархат из золотого позумента нашили большой осмиконечный   крест с копием, с тростию и с подножием и покрыли им тело покойницы. Канонница   Евпраксеюшка достала из книжного шкафа моленной бумажный венец старой   московской печати с надписанием молитвы «Святый боже», Аксинья Захаровна   положила тот венец на охладевшее чело дочери. Зажгли свечи перед всеми иконами,   поставили подсвечники с ослопными свечами вкруг тела, и канонница Евпраксея,   окадив образа и покойницу, начала псалтырь читать.      

Никитишна   сама и мерку для гроба сняла, сама и постель Настину в курятник вынесла, чтоб   там ее по три ночи петухи опели… Управившись с этим, она снаружи того окна, в   которое вылетела душа покойницы, привесила чистое полотенце, а стакан с водой с   места не тронула. Ведь души покойников шесть недель витают на земле и до самых   похорон прилетают на место, где разлучились с телом. И всякий раз душа тут   умывается, утирается.      

И тем   Никитишна распорядилась, чтоб на похоронах как можно больше девиц было. Молодость   молодостью что под венец, что в могилу провожается. Для того разослали   работников по окольным деревням, ближним и дальным, звать-позывать всех девиц   проводить до вековечного жилья Настасью Патаповну… И скитам иным повестили…   Ждали гостей из Городца и даже из города – повсюду разосланы были посыльные. А   девицам всем дары были заготовлены, которым по платку, которым по переднику,   которым по ленте в косу. За Волгой ведется обычай на девичьих похоронах, как на   свадьбе, дары раздавать.      

Не   забыла Никитишна послать за плакушами (Плакуши, плачеи, вопленницы – женщины,   которые по найму причитают и поют древние плачи на похоронах, на поминках и на   свадьбах.). Не пришлось отпраздновать Настину свадьбу, надо справить ее   погребение на славу, людям бы на долгое время памятно было оно… Нарядила   Никитишна подводу верст за сорок, в село Стародумово, звать-позывать знаменитую   «плачею» Устинью Клещиху, что по всему Заволжью славилась плачами, причитаньями   и свадебными песнями… Золото эта Клещиха была. Свадьбу играют, заведет песню –   седые старики вприсядку пойдут, на похоронах «плач заведет» – каменный зарыдает…   Кроме Устиньи, еще шесть «вопленниц» позвала Никитишна, чтоб вся похоронная   обрядня справлена была чинно и стройно, как отцами, дедами заповедано.      

А меж   тем на улице перед домом Патапа Максимыча семеро домохозяев сосновые доски тесали,   домовину из них сколачивали (Делают гроб непременно на улице, обыкновенно   родственники умершего и непременно в нечетном числе. За неимением родных,   делают гроб домохозяева той деревни, где умер покойник.). Изготовив, внесли его   в сени и обили алым бархатом с позументом, а стружки и обрубки бережно собрали   и отдали Никитишне… Она сама снесла их за околицу и там с молитвой пустила по   живой воде, – в речку кинула. Оборони господи, если малый какой остаток   гроба в огонь угодит,жарко на том свете покойнику будет… В гроб девушки, как   под брачное ложе, ржаных снопов настлали и потом все нутро новым белым полотном   обили.      

Хороша   лежала в гробу Настенька… Строгое, думчивое лицо ее как кипень бело, умильная   улыбка недвижно лежит на поблеклых устах, кажется, вот-вот откроет она глаза и   осияет всех радостным взором… Во гроб пахучей черемухи наклали… Приехала Марья   Гавриловна, редких цветов с собой привезла, обложила ими головку усопшей   красавицы.      

Фленушку   Марья Гавриловна с собой привезла. Как увидела она Настю во гробе, так и ринулась   на пол без памяти… Хоть и не знала, отчего приключилась ей смертная болезнь, но   чуяла, что на душе ее грех лежит.      

Приехала   и Марья головщица со всем правым клиросом, мать Виринея, мать Таифа… Еще   собралось несколько матерей… Сама Манефа порывалась ехать, хотелось ей   проводить на вековечное жилье любимую племянницу, да сил у нее не достало.      

Сотня   свечей горит в паникадиле и на подсвечниках в моленной Чапурина. Клубами   носится голубой кадильный дым росного ладана; тихо, уныло поют певицы плачевные   песни погребального канона. В головах гроба в длинной соборной мантии, с лицом,   покрытым черным крепом наметки, стоит мать Таифа – она службу правит… Кругом   родные и сторонние женщины, все в черных сарафанах, с платками белого полотна   на головах… Патап Максимыч у самого гроба стоит, глаз не сводит с покойницы и   только порой покачивает головою… Покамест жива была Настя, терзался он, рыдал,   как дитя, заливался слезами, теперь никто не слышит его голоса – окаменел.      

Допели   канон. Дрогнул голос Марьюшки, как завела она запев прощальной песни: «Приидите   последнее дадим целование…». Первым прощаться подошел Патап Максимыч. Истово сотворил   он три поклона перед иконами, тихо подошел ко гробу, трижды перекрестил   покойницу, припал устами к холодному челу ее, отступил и поклонился дочери в   землю… Но как встал да взглянул на мертвое лицо ее, затрясся весь и в порыве   отчаянья вскрикнул:      

– Родная!..      

И   расшибся бы на месте, если б сильные руки стоявшего сзади Колышкина не   поддержали его. Оглянулся Патап Максимыч.      

– Сергей   Андреич?.. Какими судьбами? – слабым голосом спросил он прискакавшего в Осиповку   уж во время отпеванья Колышкина.      

– Узнал,   крестный, про горе твое, – молвил он. – Как же не приехать-то?      

Горячо   обнял его Патап Максимыч, сдерживая рыданья.      

– Плачь,   а ты, крестный, плачь, не крепись, слез не жалей – легче на сердце   будет, – говорил ему Колышкин… А у самого глаза тоже полнехоньки слез.      

После   прощанья Аксинью Захаровну без чувств на руках из моленной вынесли.      

Кончились   простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на черный «одёр» (Носилки,   на которых носят покойников. За Волгой, особенно между старообрядцами, носить   покойников до кладбища на холстах или же возить на лошадях почитается грехом.),   понесли на плечах. До кладбища было версты две, несли, переменяясь, но Никифор   как стал к племяннице под правое плечо, так и шел до могилы, никому не уступая   места.      

Только   что вынесли гроб за околицу, вдали запылилась дорога и показалась пара добрых   саврасок, заложенных в легкую тележку. Возвращался с Ветлуги Алексей.      

Своротил   он с дороги, соскочил на землю… Видит гроб, крытый голубым бархатом, видит   много людей, и люди все знакомые. В смущении скинул он шапку.      

Приближался   шедший впереди подросток лет четырнадцати, в черном суконном кафтанчике, с   двумя полотенцами, перевязанными крестом через оба плеча. В руках на большой   батистовой пелене нес он благословенную икону в золотой ризе, ярко горевшей под   лучами полуденного солнца.      

– Кого   это хоронят? – спросил у него Алексей.      

– Настасью   Патаповну, – вполголоса ответил мальчик.      

Так и   остолбенел Алексей… Даже лба перекрестить не догадался.      

Как в   сонном виденье проносятся перед ним смутные образы знакомых и незнакомых людей.   Вот двое высокорослых молодцов несут на головах гробовую крышу. Смотрит на нее   Алексей… Алый бархат… алый… И вспоминается ему точно такой же алый шелковый   платок на Настиной головке, когда она, пышная, цветущая красой и молодостью,   резво и весело вбежала к отцу в подклет и, впервые увидев Алексея, потупила   звездистые очи… Аленькой гробок, аленькой гробок!.. В таком же алом тафтяном   сарафане с пышными белоснежными рукавами одета была Настя, когда он по приказу   Патапа Максимыча впервые пришел к ней в светлицу… когда, улыбаясь сквозь слезы,   она страстно взглянула ему в очи и в порыве любви кинулась на грудь его… Вот   «певчая стая» Манефиных крылошанок, впереди знакомая головщица Марьюшка. Она   знает, что покойница любила его, Фленушка ей о том сказывала. Тихо певицы поют:   «Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи…». Тут только вспомнил   Алексей, что следует перекреститься… А вот четверо несут «одёр» на плечах… В   головах твердой поступью идет Никифор… Показалось Алексею, что он злобно   взглянул на него… От мерных шагов носильщиков гроб слегка покачивается, и   колышется на нем голубой бархатный покров… Сил не стало у Алексея, потупил   глаза и низко преклонился перед покойницей…      

Вот   ведут под руки убитую горем Аксинью Захаровну… Вот неровными шагами, склонив   голову, идет Патап Максимыч… как похудел он, сердечный, как поседел!.. Вот   Параша, Фленушка… Увидя Алексея, она закрыла глаза передником, громко зарыдала   и пошатнулась… Кто-то подхватил ее под руки… Звезды небесные!.. Да это она –   Марья Гавриловна!.. Вот взглянула молодая вдова на Алексея, сама зарделась, как   маков цвет, и стыдливо опустила искрометные очи… Света не взвидел Алексей, и в   глазах и в уме помутилось… Видит пеструю толпу – мужчины, женщины, дети, много,   много народу… Слышит голосистые, за душу тянущие причитанья вопленниц:      

Не утай,   скажи, касатка моя, ластушка. Ты чего, моя касатушка, спужалася? Отчего ты в могилушку   сряжалася? Знать, того ты спужалася, моя ластушка,      

Что ноне   годочки пошли все слезовые, Молодые людушки пошли все обманные, Холосты ребята   пошли нонь бессовестные…      

Как   ножом по сердцу полоснуло Алексея от этих слов старорусского «жального плача»…   Заговорила в нем совесть, ноги подкосились, и как осиновый лист он затрясся…   Мельтешит перед ним длинный поезд кибиток, таратаек, крестьянских телег; шагом   едут они за покойницей…      

Жалко   ему стало ту, за которую так недавно с радостью сложил бы голову… Мутится в   уме, двоятся мысли… То покойница вспоминается, то Марья Гавриловна на память   идет.      

Опомнился   Алексей. Вскочив в тележку, во весь опор помчался за похоронным поездом и,   догнав, поехал сзади всех… Влекло вперед, хотелось взглянуть на Марью      

Гавриловну,   но гроб не допускал.      

– Ефрем, –   окликнул он красильщика, ехавшего в задней телеге.      

– Чего? –   откликнулся тот.      

– От   чего померла?      

– Знамо,   от смерти, – ухмыльнувшись, ответил Ефрем.      

– Делом   говори…– строго прикрикнул Алексей.      

– Хворала,   болела, ну и померла, – встряхнув головой, молвил Ефрем.      

– Долго   ль хворала? – спросил Алексей.      

– Недели   с полторы, не то и боле, – отвечал красильщик. – Лекаря из городу   привозили, вечор только уехал… Лечил тоже, да, видно, на роду ей писано   помереть… Тут уж, брат, ничего не поделаешь.      

– А   что за болезнь была? – перебил Ефрема Алексей.      

– А   кто ее знат, дело хозяйское, – почесав в затылке, молвил   красильщик. – Без памяти, слышь, лежала, без языка.      

– Без   языка? – быстро спросил Алексей.      

– Ни   словечка, слышь, не вымолвила с самых тех пор, как с нею попритчилось.      

– А   что ж с ней такое попритчилось? – продолжал свои расспросы Алексей.      

– Кто   их знат… Дело хозяйское!.. Мы до того не доходим, – сказал Ефрем, но   тотчас же добавил: – Болтают по деревне, что собралась она в Комаров ехать,   уложились, коней запрягать велели, а она, сердечная, хвать о пол, ровно громом   ее сразило.      

«Коли   так, все как осенний след запало», – подумал Алексей.      

Стал   Ефрем рассказывать, что у Патапа Максимыча гостей на похороны наехало видимо-невидимо;   что угощенье будет богатое; что «строят» столы во всю улицу; что каждому будет   по три подноса вина, а пива и браги пей, сколько в душу влезет, что на поминки   наварено, настряпано, чего и приесть нельзя; что во всех восемнадцати избах   деревни Осиповки бабы блины пекут, чтоб на всех поминальщиков стало   горяченьких.      

Мимо   ушей пропускал Алексей рассказы несмолкавшего Ефрема… Много в те минуты дум у   него было передумано.      

       

       ***             

Погребальные   «плачи» веют стариной отдаленной. То древняя обрядня, останки старорусской   тризны, при совершении которой близкие к покойнику, особенно женщины, плакали   «плачем великим». Повсюду на Руси сохранились эти песни, вылившиеся из   пораженной тяжким горем души. По наслуху переходили они в течение веков из   одного поколенья в другое, несмотря на запрещенья церковных пастырей творить   языческие плачи над христианскими телами…      

Нигде   так не сбереглись эти отголоски старины, как в лесах Заволжья и вообще на   Севере, где по недостатку церквей народ меньше, чем в других местностях,   подвергся влиянию духовенства. Плачеи и вопленницы – эти истолковательницы   чужой печали – прямые преемницы тех вещих жен, что «великими плачами» справляли   тризны над нашими предками. Погребальные обряды совершаются ими чинно и   стройно, по уставу, изустно передаваемому из рода в род. На богатых похоронах   вопленницы справляют плачи в виде драмы: главная «заводит плач», другие, составляя   хор, отвечают ей… Особые бывают плачи при выносе покойника из дому, особые во   время переноса его на кладбище, особые на только что зарытой могиле, особые за   похоронным столом, особые при раздаче даров, если помрет молодая девушка. Одни   плачи поются от лица мужа или жены, другие от лица матери или отца, брата или   сестры, и обращаются то к покойнику, то к родным его, то к знакомым и соседям…   и на все свой порядок, на все свой устав… Таким образом, одновременно   справляется двое похорон: одни церковные, другие древние старорусские, веющие   той стариной, когда предки наши еще поклонялись Облаку ходячему, потом Солнцу   высокому, потом Грому Гремучему и Матери Сырой Земле (В глубокой древности наши   предки поклонялись ходячему небу или ходячему облаку – это Сварог. Потом стали   поклоняться солнцу – это Дажбог, и, наконец, грому – это Перун пли Гром   Гремучий. То же самое было и у древних эллинов: сначала поклонение Урану   (небо), потом Кроносу (время, которое показывается ходом солнца) и, наконец,   Зевсу (грому), что у эллинов Кивилла – то у нас Мать Сыра Земля).      

Вот за   гробом Насти, вслед за родными, идут с поникшими головами семь женщин. Все в   синих крашенинных сарафанах с черными рукавами и белыми платками на   головах. – Впереди выступает главная «плачея» Устинья Клещиха. Хоронят   девушку, оттого в руках у ней зеленая ветка, обернутая в красный платок.      

Завела   Устинья плач от лица матери, вопленницы хором повторяют каждый стих… Далеко по   полю разносятся голосистые причитанья, заглушая тихое пение воскресного тропаря   идущими впереди певицами.      

На   полете летит белая лебедушка,      

На   быстром несется касатка-ластушка.      

Ты куда,   куда летишь, лебедь белая,      

Ты куда   несешься, моя касатушка?..      

Не утай,   скажи, дитя мое родное…      

Ты в   какой же путь снарядилася,      

Во   которую путь-дороженьку,      

В каки   гости незнакомые,      

Незнакомые,   нежеланные?      

Собралася   ты, снарядилася      

На   вечное житье, бесконечное.      

Как   пчела в меду, у меня ты купалася,      

Как   скатной жемчуг, на золоте блюде рассыпалася.      

Уж как   зарились удалы добры молодцы      

На твою   красоту ненаглядную,      

Говорили   ж тебе советны милы подруженьки:      

"Уж   счастлива ж ты, девица таланная,      

Цветным   платьем ты изнавешана,      

Тяжелой   работой ты не огружена,      

Бранным   словечушком не огрублена".      

Не   чаялась я, горюша, не надеялась      

Глядеть   на тебя во гробу да в дубовом.      

Уж как   встану я, бывало, по раннему по утрышку,      

Потихонечку   приду ко твоей ко кроватушке,      

Сотворю   над тобой молитву Исусову,      

Принакрою   тебя соболиным одеяльчиком,      

Я   поглажу тебя по младой по головушке:      

"Да   ты спи же, усни, моя бела лебедушка,      

Во своем   во прекрасном во девичестве.      

На   мягкой на пуховой на перинушке".      

Не утай,   скажи, дитятко мое удатное,      

Чем,   победная горюша, тебя я погневала,      

Коим   словом тебя я согрубила?      

Что не   солнышко за облачком потерялося,      

Не   светёл месяц за тучку закатался.      

Не ясна   звезда со небушка скатилася -      

Отлетала   моя доченька родная      

За   горушки она да за высокие,      

За те ли   за леса да за дремучие,      

За те ли   облака да за ходячие,      

Ко   красному солнышку на беседушку,      

Ко   светлому месяцу на супрядки,      

Ко   частыим звездушкам в хоровод играть.      

       

Приносили   на погост девушку, укрывали белое лицо гробовой доской, опускали ее в могилу   глубокую, отдавали Матери Сырой Земле, засыпали рудожелтым песком.      

Стоит у   могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по лицу бледному, не хочется расставаться   ей с новосельем милой доченьки… А отец стоит: скрестил руки, склонил голову,   сизой тучей скорбь покрыла лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у   могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную   память», Устинья над свежей могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице:      

Я кляну   да свою буйну головушку,      

Я корю   свое печально скорбно сердечушко!      

Ах,   завейте, завейте-тка, ветры буйные,      

Вы   развейте, развейте-тка желты пески,      

Что на   новой, на свежей на могилушке.      

Расколите,   расколите гробову доску,      

Разверните,   разверните золоту парчу.      

Разверните,   разверните бел тонкой саван,      

Размахни   ты, моя голубонька, ручки белые,      

Разомкни   ты, моя ластушка, очи звездистые.      

Распечатай,   моя лебедушка, уста сахарные,      

Посмотри   на меня, на горюшу победную,      

Ты   промолви-ка мне хоть едино словечушко…      

Я   надеялась на тебя крепкой надеждушкой:      

Ро стила   до хорошего до возрасту,      

Научала   уму-разуму      

И   всякому рукодельицу.      

Не судил   мне господь с тобой пожить,      

Покидала   ты меня, горюшу, раным-ранешенько,      

Миновалася   жизнь моя хорошая,      

Наступило   горько, слезовое времечко…      

Один по   одному разошлись с погоста. Выпрягли и потом вновь запрягли коней и поехали в   деревню. Без этого обряда нельзя с кладбища ехать – не то другую смерть в дом   привезешь.      

Опустела   Настина могилка, все ее покинули, один не покинул. До позднего вечера, обливаясь   слезами, пролежал на ней Никифор. Хоть Аксинья Захаровна и говорила, что   остался он на кладбище, чтоб удалиться от искушения, что предстало бы ему на   поминальной трапезе, но неправду про брата сказала она. Хоть виду не подавал,   хоть ни единым словом никогда никому не высказывал, но с раннего детства Насти   горячо он любил ее преданной и беззаветной любовью. Нежданная смерть племянницы   так поразила его, что он совсем переродился. Душа-то у него всегда была хороша,   губила ее только чара зелена вина.      

Дня   потом не проходило, чтоб Никифор по нескольку часов не просиживал на дорогой могилке.   На девятый день пришли на кладбище покойницу помянуть и, как водится, дерном   могилу окласть, а она уж обложена и крест поставлен на ней. Пришли на поминки в   двадцатый день, могилка вся в цветиках.      

       

       ***             

Проводив   за околицу крестницу и предоставив дальнейшую погребальную обрядню Устинье   Клещихе, Никитишна воротилась в дом Патапа Максимыча и там с помощью работниц и   позванных деревенских молодух все привела в порядок… Вымыли и мокрыми тряпицами   подтерли полы во всех горницах и в моленной. Тряпицы, веники, весь сор, солому,   на которой до положения во гроб лежала покойница, горшок, из которого ее   обмывали, гребень, которым расчесывали ей волосы, – все собрала Никитишна,   с молитвой вынесла за околицу и бросила там на распутье… После того, умывшись и   переодевшись во все чистое, принялась она вместе с приспешницами «помины   строить». Во всех горницах накрыли столы и расставили на них канун, кутью и   другие поминальные снеди. Вдоль улицы, как во время осенних и троицких   «кормов», длинным рядом выстроили столы и покрыли их столешниками (Скатерть.).   На столах явились блюда с кутьей и кануном, деревянные жбаны с сыченой брагой и   баклаги с медовой сытой для поминального овсяного киселя.      

К   возврату с погоста досужая Никитишна успела все обрядить, как следует. Гости   как на двор, так и за стол… Устинья Клещиха, взойдя в большую горницу, положила   перед святыми три поклона, взяла «с красного стола» (Главный стол, приготовленный   для почетных гостей.) блюдо с кутьей, сначала поднесла отцу с матерью, потом   родным и знакомым. На улице за столами уселось больше двухсот человек мужчин,   баб, девок и подростков; там вопленницы тем же порядком всем кутью разносили.   Ели ее в молчании, так стародавним обычаем установлено.      

После   кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улице всех обносили   вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за   стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь   от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну.      

Родимая   моя доченька,      

Любимое   мое дитятко,      

Настасья   свет Патаповна,      

Тебе   добро принять пожаловать      

Стакан   да пива пьяного,      

Чарочку   да зелена вина,      

От меня,   от горюши победныя.      

С моего   ли пива пьяного      

Не болит   буйна головушка,      

Не щемит   да ретиво сердце;      

Весело   да напиватися      

И легко   да просыпатися.      

Ты   пожалуй, бела лебедушка,      

Хлеба-соли   покушати:      

Дубовы   столы порасставлены,      

Яства   сахарны наношены.      

На улице   подавали народу поминальные яства в изобилии. Изо всех восемнадцати домов деревни   вынесли гречневы блины с маслом и сметаной, а блины были мерные, добрые, в   каждый блин ломоть завернуть. За блинами угощали народ пирогами-столовиками   (Круглый пирог из сочней, с начинкой из молочных блинов и репы.), щами с   солониной, лапшой со свининой, пряженцами с яйцами, а в конце стола подан был   овсяный кисель с сытой. Вином по-трижды обносили, пива и сыченой браги пили,   сколько хотели, без угощенья. После киселя покойницу «тризной» помянули: выпили   по доброму стакану смеси из пива, меду и ставленной браги (Эту смесь, в которую   прибавляется также и виноградное вино, зовут «тризной», а также «чашей».   Поповское или семинарское ее названье – «пивомедие».). В хоромах за красным   столом кушанья были отборные: там и дорогие вина подавали, и мерных стерлядей,   и жирных индюков, и разную дичину. Но блины, кисель и тризна, как   принадлежности похоронной трапезы, и за красным столом были ставлены.      

Только   что отобедали, раздача даров началась. Сначала в горницах заменявшая место   сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке,   крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем вместе с отцом, матерью и   почетными гостями вышла она на улицу. На десяти больших подносах вынесли за   Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела к людям   «причет»:      

Вы   ступайте, люди добрые,      

Люди   добрые, крещеные.      

Принимайте   дары великие,      

А   великие да почетные      

От   Настасьи свет Патаповны:      

Красны девицы   по шириночке,      

Молоды   молодки по передничку,      

Добры   молодцы по опоясочке.      

Да не   будьте вы крикливые,      

Да не   будьте вы ломливые,      

А будьте   вы милостивы,      

Еще   милостивы да жалостливы,      

Жалостливы   да приступливы.      

Спервоначалу   девицы одна за другой подходили к Параше и получали из рук ее: кто платок, кто   ситцу на рукава аль на передник. После девиц молодицы подходили, потом холостые   парни: их дарили платками, кушаками, опоясками. Не остались без даров ни   старики со старухами, ни подростки с малыми ребятами. Всех одарила щедрая рука   Патапа Максимыча: поминали б дорогую его Настеньку, молились бы богу за упокой   души ее. А во время раздачи даров Устинья с вопленницами пела:      

Не была   я, горюша, забытлива*,      

Не была,   победна головушка, беспамятна,      

Поспрошать   родное свое детище,      

Как   раздать кому ее одеженьку.      

Ведь   сотлеют в сундуках платья цветные.      

Потускнеют   в скрыне камни самоцветные,      

Забусеет   в ларце скатной жемчуг.      

Говорила   же мне бела лебедушка,      

Что   Настасья свет Патаповна:      

"Я   кладу жемчужны поднизи      

И все   камни самоцветные      

Ко иконе   пречистой богородицы,      

Я своей   душе кладу на спасенье      

И на   вечное поминание.      

А все   алы, цветны ленточки      

По душам   раздам по красным девушкам,      

Поминали   б меня, девицу,      

На   веселых своих на беседушках.      

Сарафаны   свои мелкоскладные      

Я раздам   молодым молодушкам,      

Поминали   б меня, красну девицу.      

А   шелковые платочки атласные      

Раздарю   удалым добрым молодцам,      

Пусть-ка   носят их по праздникам      

Вокруг   шеи молодецкия,      

Поминаючи   меня, красну девицу". * То есть забывчива.      

       

А   милостыню по нищей братии раздавали шесть недель каждый божий день. А в Городецкую   часовню и по всем обителям Керженским и Чернораменским разосланы были великие   подаяния на службы соборные, на свечи негасимые и на большие кормы по трапезам…   Хорошо, по всем порядкам, устроил душу своей дочери Патап Максимыч.      

И ходила   про то молва великая, и были говоры многие по всему Заволжью и по всем лесам   Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили Патапа Максимыча за   доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и бархатник, а, дочку хороня, справил   все по-старому, по-заветному, как отцами-дедами святорусскому люду заповедано.      

       

       ***             

На   кладбище, перед тем как закрывать гробовую крышку, протеснился к могиле Алексей   и стал среди окруживших Настю для отдачи последнего поцелуя…      

Взглянул   он на лицо покойницы… Света не взвидел… Злая совесть стоит палача.      

Опомнился,   когда народ с кладбища пошел, последним в деревню приехал, отдал коней работнику,   ушел в подклет и заперся в боковуше… Доносились до него и говор поминальщиков и   причитанья вопленниц, но был он ровно в чаду, сообразить ничего не мог.      

Уж под   вечер, когда разошлись по домам поминальщики, вышел он из боковуши и увидал   Пантелея. Склонив голову на руки, сидел старик за столом, погруженный в   печальные думы. Удивился он Алексею.      

– Отколь   взялся, Алексеюшка? – спросил он.      

– Приехал   вот, – сумрачно ответил Алексей.      

– Когда?      

– Утром   давеча… Во время выносу… Навстречу попалась, – сказал Алексей.      

– Вот   горе-то какое у нас, Алексеюшка, – молвил, покачав головой,   Пантелей. – Нежданно, негаданно – вдруг… Кажется, кому бы и жить, как не   ей… Молодехонька была, царство ей небесное, из себя красавица, каких на свете   мало живет, все-то ее любили, опять же во всяком довольстве жила, чего душа ни   захочет, все перед ней готово… Да, видно, человек гадает по-своему, а бог   решает по-своему.      

– Как   это случилось, Пантелей Прохорыч? – спросил Алексей. – Давеча толку   ни от кого добиться не мог. Что за болезнь такая с нею была, отчего?      

– Бог   ее знает, что за болезнь, – отвечал Пантелей. – На другой никак день,   как ты на Ветлугу уехал, Патап Максимыч стал в Комаров с девицами сряжаться.   Марья Гавриловна, купецкая вдова, коли слыхал, живет там у матушки Манефы, она   звала девиц-то погостить… Покойнице, мнится мне, не по себе что-то было: то   развеселая по горницам бегает, песни поет, суетится, ехать торопится, то ровно   варом ее обдаст, помутится вся из лица, сядет у окна грустная такая, печальная…   Там, наверху, в больших сенях Аксинья Захаровна с покойницей ихни пожитки в   чемоданы складывала, а Прасковья Патаповна с Евпраксеюшкой в светлице была…   Вдруг она, голубушка, ни с того ни с сего, пала аки мертвая… По дому забегали,   засуетились, на руках отнесли ее на кровать… И десять денечков лежала она   недвижимая, и не было от нее ни гласа, ни послушания… Перед смертью только   очнулась, и уж как же она, голубушка, прощалась со всеми, – камень, кажись,   и тот бы растаял. Всякому-то доброе слово промолвила, никого-то не забыла   последним своим подареньицем… Все приходили: и работники, и работницы, и с   деревни много людей приходило, со всеми прощалась… Один ты, Алексеюшка, не   угодил проститься… И только что успела со всеми попрощаться, ровно заснула,   голубушка… Тихо возлетела чистая ее душенька ко престолу царя небесного… Да,   Алексеюшка, видал я много раз, как люди помирают, дожил, как видишь, до седых   волос, а такой тихой, блаженной кончины не видывал… Ни на земле зла не   оставила, ни за собой людского зла не унесла… Вот хоть бы сегодня взять…   Сколько было на поминах народу, а был ли хоть един человек, кто бы лихом ее   помянул?.. Правду аль нет говорю?      

– Да, –   вымолвил Алексей, отирая платком обильный пот, выступивший на лице его.      

– При   жизни, пожалуй, и у ней завистники бывали, – продолжал Пантелей.Кто   уму-разуму завидовал, кто богатству да почести, кто красоте ее неописанной… Сам   знаешь, какова приглядна была.      

– Да, –   прошептал Алексей.      

– Смертью   все смирилось, – продолжал Пантелей. – Мир да покой и вечное   поминание!.. Смерть все мирит… Когда господь повелит грешному телу идти в   гробную тесноту, лежать в холодке, в темном уголке, под дерновым одеялом, а   вольную душеньку выпустит на свой божий простор – престают тогда все счеты с   людьми, что вживе остались… Смерть все кроет, Алексеюшка, все…      

– Все? –   сказал Алексей, вскинув глазами на Пантелея.      

– Все, –   внушительно подтвердил Пантелей. – Только людских грехов перед покойником   покрыть она не может… Кто какое зло покойнику сделал, тому до покаянья грех не   прощен… Ох, Алексеюшка! Нет ничего лютей, как злобу к людям иметь… Каково будет   на тот свет-от нести ее!.. Тяжела ноша, ух как тяжела!..      

Угрюмо   молчал Алексей, слушая речи Пантелея… Конца бы не было рассуждениям старика, не   войди в подклет Никитишна. Любил потолковать Пантелей про смерть и последний   суд, про райские утехи и адские муки. А тут какой повод-от был!..      

– Забегалась   я, Пантелеюшка, искавши тебя, – сказала Никитишна. – Ступай кверху,   Патап Максимыч зовет.      

– Что   он? – спросил Пантелей, вставая с лавки.      

– Лег…   Вовсе, сердечный, примучился… Посылать никак хочет тебя куда-то, – сказала   Никитишна. – Ты давно ль приехал? – обратилась она к Алексею.      

– Давеча   во время похорон, – молвил Алексей.      

– Вишь,   на какое горе приехал!.. Не чаяли мы, не гадали такого горя… Да что ж я давеча   тебя не заприметила? – спросила Никитишна.      

– На   кладбище-то я был, – молвил Алексей.      

– Не   про кладбище речь, – сказала Никитишна, – за столами тебя не видала.      

– Две   ночи не спал я, Дарья Никитишна, притомился очень, – сказал   Алексей. – Приехавши, отдохнуть прилег, да грехом и заснул… Разбудить-то   было некому.      

– Как   же это, парень?.. И покойницу не помянул и даров не принял, а еще в доме   живешь, – сказала Никитишна. – Поесть не хочешь ли?.. Иди в   стряпущую.      

– Нет,   Дарья Никитишна, неохота, – ответил Алексей.      

– Ну   как знаешь, – молвила Никитишна и потом спросила:      

– Патапа   Максимыча видел?      

– Нет   еще, – отвечал Алексей…– Не до того, поди, ему теперь.      

При этих   словах вошел Пантелей и сказал Алексею, что Патап Максимыч его требует.      

– Тебя-то   куда посылает?. – спросила старика Никитишна.      

– В   Городец да по скитам с сорокоустами, – отвечал Пантелей.      

И   Пантелей и Никитишна обошлись с Алексеем ласково, ничего не намекнули… Значит,   про него во время Настиной болезни особых речей ведено не было… По всему видно,   что Настя тайну свою в могилу снесла… Такими мыслями бодрил себя Алексей, идя   на зов Патапа Максимыча. А сердце все-таки тревогой замирало.      

Патап   Максимыч раздетый лежал на кровати, когда Алексей, тихонько отворив дверь,   вошел в его горницу. Лицо у Патапа Максимыча осунулось, наплаканные глаза были   красны, веки припухли, седины много прибыло в бороде. Лежал истомленный,   изнуренный, но брошенный на Алексея взор его гневен был.      

– Здорово,   Алексей Трифоныч! – сдержанно проговорил он, – подобру ль, поздорову   ли съездил?      

Алексей   поклонился. Надо бы сказать что-нибудь, да речи на ум не шли.      

– Пантелей   сказывал, что ты еще утром приехал, – молвил Патап Максимыч, устремив пристальный   взор на тяжело переводившего дух Алексея.      

– Так   точно, – едва слышно проговорил Алексей.      

– Вот   какие ноне у нас приказчики завелись, – усмехнулся Патап Максимыч. –   Приедет с делом, а хозяину и глаз не кажет. Просить его надо, послов посылать…      

– Такое   время, Патап Максимыч, – запинаясь, ответил смущенный Алексей.До того ли   вам было?.. Не посмел.      

– Чего   не посмел? – быстро спросил Патап Максимыч.      

– Не   посмел беспокоить вас, – отвечал Алексей.      

– Так   ли, полно, парень? – сказал Патап Максимыч. – А я так полагаю, что   совестно тебе было на глаза мне показаться… Видно, совести-то малая толика   осталась… Не до конца растерял.      

Побледнел   Алексей. Ни жив ни мертв стоит перед Патапом Максимычем.      

– Что   молчишь?.. Аль язык-от в цепи заковало?.. Говори!..      

– Не   погубите…– простонал Алексей, кинувшись в ноги перед кроватью.      

– Губить   тебя?.. Не бойся.. А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня   не будет? – сказал      

Патап   Максимыч, сев на кровать. – Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на   исходе души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от   людей его не скроешь, – в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?..   А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом богом молила – волосом не трогать   тебя.      

Заплакал   Алексей, припав к ногам Патапа Максимыча.      

– Я   ль тебя не жалел, я ли не возлюбил тебя, – продолжал Патап   Максимыч. – А ты за мое добро да мне же в ребро…      

– Согрешил   я перед богом и перед вами, Патап Максимыч, – простонал Алексей.      

– А   перед ней-то, перед голубушкой-то моей, нешто не грешен? – отирая слезы,   сказал Патап Максимыч. – А у меня, у старого дурака, еще на мыслях было в   зятья тебя взять, выдать ее за тебя… А ты позором накрыл ее… Да что лежать-то?   Встань.      

– Глаз   не смею поднять, Патап Максимыч, – простонал Алексей.      

– Вставай,   коли говорят, – сказал Патап Максимыч.      

Алексей   встал и отер слезы.      

– Зла   не жди, – стал говорить Патап Максимыч. – Гнев держу, – зла не   помню… Гнев дело человеческое, злопамятство – дьявольское… Однако знай, что можешь   ты меня и на зло навести…– прибавил он после короткого молчанья. – Слушай…   Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если же, оборони бог, услышу я,   что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься – на дне морском   сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу станешь каяться – про грех скажи,   а имени называть не смей… Слышишь?      

– Слушаю,   Патап Максимыч, – отвечал Алексей. – Умрет со мной.      

– Смотри   же, помни, – сказал Патап Максимыч. – Не хочу, чтобы страмными речами   память ее порочили… Не потерплю ни единого гнилого слова об ней… Пойдет молва –   кровавыми слезами наплачешься… Помни мое слово!..      

– Буду   помнить, Патап Максимыч, – отвечал Алексей, понурив голову.      

– Еще   тебе сказ, – продолжал Патап Максимыч. – Сам понимать можешь, что тебе   у меня не житье… Любил я тебя, души в тебе не чаял, в зятья прочил, а теперь   отвратилась от тебя душа моя… Сейчас дать тебе расчет нельзя – толки пойдут…   Некое время побудь при делах, а тем временем места ищи… Что у меня забрано –   прими на помин ее души… Когда отпускать стану тебя – не оставлю… До той поры   моей хозяйке глаз не смей показывать!.. Не стерпит твоего виду душа ее… Скажу,   что послал тебя за каким ни на есть делом, а ты ступай, куда знаешь.      

– Можно   войти? – спросил, отворяя дверь, Колышкин.      

– Войди,   Сергей Андреич… Отчего не войти? – молвил Патап Максимыч.      

– Может,   у тебя дела какие? – сказал Колышкин.      

– Какие   теперь дела! – со вздохом молвил Патап Максимыч. – На ум ничего   нейдет… Это мой приказчик – посылал его кой-куда, сегодня воротился. Да и   слушать не могу его теперь – после.      

– А   по-моему, теперь-то тебе про дела и поговорить, – заметил Сергей   Андреич. – Это бы маленько развеяло печаль твою и на сердце полегчало бы.      

– Эх,   друг ты мой, Сергей Андреич!.. Моего горя ничем не размыкаешь,сказал Патап Максимыч.      

– Разве   говорю я, что разговорами размыкаешь его? Твое горе только годы размыкать могут, –   молвил Колышкин. – А надо тебе мыслями перескочить на что на другое… Коли   про дела говорить не можешь, расспроси парня, каково съездил, кого видел, что   говорил…      

– Пожалуй…–   неохотно промолвил Патап Максимыч. – Ах да, ведь ты, Сергей Андреич, про   это дело знаешь…      

– Про   какое? – спросил Колышкин.      

– А   помнишь, я у тебя постом-то был, про золото сказывал?      

– Про   мышиное-то?.. Помню… Что ж ты молодца-то за ним, что ли, посылал?.. –   улыбнувшись, спросил Колышкин.      

– Нет, –   ответил Патап Максимыч, – тут другое… Сказал ты мне тогда, что Зубкова   Максима Алексеича за фальшивы бумажки в острог посадили и что бумажки те   Красноярского скита послушник ему продал.      

– Помню, –   молвил Колышкин. – Теперь по этому делу пропасть народу навезли – целу фабрику,   говорят, нашли.      

– Ну,   так видишь ли… Игумен-от красноярский, отец Михаил, мне приятель, – сказал   Патап Максимыч. – Человек добрый, хороший, да стар стал – добротой да простотой   его мошенники, надо полагать, пользуются. Он, сердечный, ничего не знает – молится   себе да хозяйствует, а тут под носом у него они воровские дела затевают… Вот и   написал я к нему, чтобы он лихих людей оберегался, особенно того проходимца,   помнишь, что в Сибири-то на золотых приисках живал?.. Стуколов…      

– А   сколь давно ты знаешь этого игумна? – спросил Колышкин.      

– Да   вот тогда, как к тебе ехать, великим постом, впервой его видел,молвил Патап   Максимыч.      

– Скоренько   же ты приятелей-то наживаешь, – сказал Колышкин. – А пословица,   кажись, говорит, что человека узнать – куль соли с ним съесть.      

– Такого   старца видно с первого разу, – решил Патап Максимыч. – Душа человек –   одно слово… И хозяин домовитый и жизни хорошей человек!.. Нет, Сергей Андреич,   я ведь тоже не первый год на свете живу – людей различать могу.      

– То-то,   смотри, не облапошил бы он тебя, – сказал Колышкин. – Про этот   Красноярский скит нехорошая намолвка пошла – бросить бы тебе этого игумна… Ну   его совсем!.. Бывает, что одни уста и теплом и холодом дышат, таков, сдается   мне, и твой отец Михаил… По нонешнему времени завсегда надо опаску держать –   сам знаешь, что от малого опасенья живет великое спасенье… Кинь ты этого игумна   – худа не посоветую.      

– Полно,   Сергей Андреич!.. Что пустое городить-то? – с недовольством возразил Патап   Максимыч. – Не таков человек, чтоб его беречись…      

– Бережно-недолжно,   друг ты мой любезный, – сказал на то Колышкин.Опасливого коня и зверь не   берет, так-то…      

Надоели   Патапу Максимычу наставления Колышкина… Обратился он к Алексею.      

– Что   Якимко-то? В скиту еще аль уехал?      

– Встречу   попался, – ответил Алексей.      

– Куда   ехал?      

– Пешком   шел, не ехал, – сказал Алексей.      

– Как   пешком? – удивился Патап Максимыч.      

– Пешком, –   молвил Алексей, – в кандалах.      

– В   кандала-а-а-х? – вскочив с кровати, вскрикнул от изумленья Патап Максимыч.      

– С   арестантами гнали, – продолжал Алексей.      

– Значит,   допрыгался!.. – сказал Патап Максимыч. – Всякие царства произошел,   всякие моря переплывал, а доплыл-таки, куда ему следует… Отец-от Михаил знает   ли, что Стуколов попался?.      

– Как   не знать! – молвил Алексей. – Сам на одном железном пруте с ним идет…   И его в острог… До скита я не доехал, пустой теперь стоит – всех до единого   забрали оттуда…      

– Господи,   господи!.. – всплеснув руками, вскрикнул Патап Максимыч.Час от часу не легче!..      

– Что?..   Говорил я тебе?.. – молвил Сергей Андреич. – Видишь, каков твой отец   Михаил… Вот тебе и душа человек, вот те и богомолец!.. Известно дело – вор   завсегда слезлив, плут завсегда богомолен… Письмо-то хозяйское где? –   спросил он Алексея.      

Вынув из   кармана письмо, Алексей подал его Патапу Максимычу.      

– Ну,   слава богу, – сказал Колышкин, разорвав письмо на мелкие куски.Попалось бы   грехом, и тебя бы притянули.      

– Ума   не приложу… Отец Михаил!.. – удивлялся Патап Максимыч. – Сам ты   видел, как гнали его? – обратился он к Алексею.      

– Рядом   с паломником к пруту прикован, – отвечал Алексей. – Я ведь в лицо-то   его не знаю, да мне сказали: Вот этот высокий, ражий, седой – ихний игумен,   отец Михаил"; много их тут было, больше пятидесяти человек,молодые и старые.   Стуколова сам я признал.      

– Как   же узнал ты, что в скиту всех забрали? – спросил Патап Максимыч.      

– На   дороге сказали, – отвечал Алексей. – В Урене узнал… Едучи туда,   кое-где по дороге расспрашивал я, как поближе проехать в Красноярский скит, так   назад-то теми деревнями ехать поопасился, чтоб не дать подозренья. Окольным   путем воротился – восемьдесят верст крюку дал.      

– Хвалю!.. –   молвил Колышкин, ударив по плечу Алексея. – Догадливый у тебя приказчик,   Патап Максимыч. Хват парень!.. Из молодых да ранний.      

– Да, –   сквозь зубы процедил Чапурин. – Однако что-то ко сну меня тянет…– сказал   он после короткого молчанья.      

– И   распрекрасное дело, крестный!.. – молвил Колышкин. – Усни-ка в самом   деле, отдохни…      

Но когда   Колышкин с Алексеем ушли, Патап Максимыч даже не прилег… Долго ходил он взад и   вперед по горнице, и много разных дум пронеслось через его седую голову.      

       

       ***             

Не чаял   Алексей так дешево разделаться… С первых слов Патапа Максимыча понял он, что   Настя в могилу тайны не унесла… Захолонуло сердце, смёртный страх обуял его:   «Вот он, вот час моей погибели от сего человека!..» – думалось ему, и с трепетом   ждал, что вещий сон станет явью.      

И слышит   незлобные речи, видит, с какой кротостью переносит этот крутой человек свое горе…   Не мстить собирается, благодеянье хочет оказать погубителю своей дочери…   Размягчилось сердце Алексеево, а как сведал он, что в последние часы своей   жизни Настя умолила отца не делать зла своему соблазнителю, такая на него   грусть напала, что не мог он слез сдержать и разразился у ног Патапа Максимыча   громкими рыданьями. Не вовсе еще очерствел он тогда.      

Надо   покинуть дом, где его бедняка-горюна приютили, где осыпали его благодеяньями,   где узнал он радости любви, которую оценить не сумел… Куда деваться?.. Как   сказать отцу с матерью, почему оставляет он Патапа Максимыча?.. Опять же легко   молвить – «сыщи другое место…» А как сыщешь его?..      

Всю ночь   провел Алексей в тревожных думах и не мог придумать, что делать ему… О возврате   к отцу не помышлял. То дело нестаточное… Где же место сыскать?.. И среди таких   дум представлялись его душевным очам то Настя во гробе, то Марья Гавриловна,   устремившая взоры на солнечный всход… И каждый раз, как только вспоминалась ему   молодая вдова, образ Насти тускнел и потом совсем исчезал… А больше всего   волновали Алексея думы про богатство… Денег кучу да людской почет – вот чего   ему хочется, вот что кружит ему голову!.. Но как добыть богатство?      

Рано   утром пошел он по токарням и красильням. В продолжение Настиной болезни Патапу   Максимычу было не до горянщины, присмотра за рабочими не было.      

Оттого и   работа пошла из рук вон. Распорядился Алексей как следует, и все закипело. Пробыл   в заведениях чуть не до полудня и пошел к Патапу Максимычу. Тот в своей горнице   был.      

– Что   скажешь? – сухо спросил его Чапурин.      

– Насчет   работы пришел доложить, – молвил Алексей. – Обошел красильни и   токарни – большие непорядки, Патап Максимыч.      

– Каких   порядков ждать, коли больше двух недель призору не было! – заметил Патап   Максимыч.      

– Ко   всем станкам приставил работников, – начал было Алексей.      

– Не   до них мне теперь, – перебил его Патап Максимыч. – Делай, как прежде.   Дня через два сам за дело примусь.      

– Слушаю, –   сказал Алексей.      

       

       ***             

– Ступай, –   молвил ему Патап Максимыч. Алексей вышел.      

Возвращаясь   в подклет мимо опустелой Настиной светлицы, он невольно остановился. Захотелось   взглянуть на горенку, где в первый раз поцеловал он Настю и где, лежа на   смертной постели, умоляла она отца не платить злом своему погубителю. Еще утром   от кого-то из домашних слышал он, что Аксинья Захаровна в постели лежит. Оттого   не боялся попасть ей на глаза и тем нарушить приказ Патапа Максимыча…   Необоримая сила тянула Алексея в светлицу… Робкой рукой взялся он за дверную   скобу и тихонько растворил дверь.      

Только   половина светлицы была видна ему. На месте Настиной кровати стоит крытый белой   скатертью стол, а на нем в золотых окладах иконы с зажженными перед ними   свечами и лампадами. На окне любимые цветочки Настины, возле пяльцы с неконченой   работой… О! у этих самых пялец, на этом самом месте стоял он когда-то робкий и   несмелый, а она, закрыв глаза передником, плакала сладкими слезами первой   любви… На этом самом месте впервые она поцеловала его. Тоскливо заныло сердце у   Алексея.      

«А где   стол стоит, тут померла она, – думалось ему, – тут-то в последний час   свой молила она за меня».      

И   умилилось сердце его, а на глазах слеза жалости выступила… Добрая мысль его   осенила – вздумалось ему на том месте положить семипоклонный начал за упокой   Насти.      

Несмелой   поступью вошел он в светлицу. Оглянулся – склонив на руку голову, у другого окна   сидит Марья Гавриловна. Завидя Алексея, она слабо вскрикнула.      

– Испужал   я вас? – робко молвил Алексей.      

– Ах,   нет… я задумалась… а вы… невзначай…– опуская глаза, сказала Марья Гавриловна.      

На   глазах-то хоть и стыдно, зато душе отрадно… Страстно глядит вдовушка на   пригожего молодца… покойного Евграфа на памяти нет.      

– Не   взыщите… Я не знал… думал, нет никого… Я уйду…– говорил смущенный Алексей и   пошел было вон из светлицы.      

– Нет…   зачем же?.. – вставая с места, сдержанно молвила Марья Гавриловна. –   Вы мне не помеха.      

Молча   стоит перед ней Алексей… Налюбоваться не может… Настя из мыслей вон.      

– Заезжали   в Комаров? – с наружной холодностью спросила Марья Гавриловна.      

– Не   заезжал, – ответил Алексей, – надо было другую дорогу взять.      

– А   опять на Ветлугу поедете? – после короткого молчанья спросила Марья   Гавриловна.      

– Не   знаю… Может статься, и вовсе не буду там, – отвечал Алексей.      

– И   в Комарове не будете?      

– Не   знаю.      

– Здесь,   стало быть, останетесь?.. У Патапа Максимыча? – спросила Марья Гавриловна,   пристально глядя на Алексея.      

– Вряд   ли долго у него проживу… Места ищу, – сказал      

Алексей.      

– Какого? –   спросила Марья Гавриловна.      

– По   торговой части… В приказчики, – сказал Алексей. – Да, сказывают,   трудно… Пока сам не знаю, как бог устроит меня.      

Не   ответила Марья Гавриловна. Опять несколько минут длилось молчанье.      

– Приведется   быть в Комарове, кельи моей не забудьте, – улыбнувшись слегка, молвила Марья   Гавриловна.      

– Не   премину, – ответил Алексей.      

– А   насчет места я поразузнаю… Брат у меня в Казани недавно искал приказчика… Его   спрошу, – сказала Марья Гавриловна.