1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Входите,   господа, входите, графиня готова вас принять. Не удивляйтесь тому, что она печальна:   ее огорчает несчастье, приключившееся с бедным Жаном.      

Придворные   в удивлении переглянулись: они не слыхали, что произошло с виконтом.      

У многих   появилась надежда, что он мертв.      

Их лица   приняли приличное случаю выражение. Самые оживленные из них превратились в   наиболее скучающие, так придворные и вошли к графине.      

 Глава 25. ЧАСОВАЯ ЗАЛА      

       

В одной   из просторных комнат Версальского дворца, носившей название Часовой залы, расхаживал   розовощекий юноша с добрым взглядом, опустив руки и наклонив голову.      

Он был   одет в сюртук из фиолетового бархата. На его груди поблескивала брильянтовая   подвеска, голубой аксельбант спускался до самого бедра; висевший на нем крест   задевал при ходьбе шитую серебром белую атласную куртку.      

Все, кто   его видел, безошибочно узнавали его характерный профиль, строгий и вместе с тем   добрый, величественный, но и улыбающийся, выдававший в нем отпрыска основной   ветви Бурбонов. Молодой человек, представший пред взором наших читателей,   представлял собою самый живой, но, может быть, и наиболее утрированный портрет   своего знаменитого рода. В нем было отчетливо заметно фамильное сходство, –   однако с оттенком вырождения, – с благородными лицами Людовика XIV и Анны   Австрийской; невольно возникало впечатление, что он – последний представитель   славного рода, что он не мог бы передать своему наследнику этого благородства.   Проявившаяся у него в последнем колене врожденная красота неизбежно должна была   переродиться в тяжелые черты лица, как если бы рисунок превратился в   карикатуру.      

В самом   деле, у Людовика-Огюста, герцога де Берри, дофина Франции и будущего короля   Людовика XVI был характерный орлиный нос, длиннее, чем у всех Бурбонов; его   несколько узковатый лоб был еще меньше, чем у Людовика XV, а двойной подбородок   его предка был у него таким крупным, что хотя в описываемое нами время еще не   стал мясистым, но уже занимал почти треть лица.      

У него   была медлительная, неуклюжая походка; несмотря на то, что он был строен, он выглядел   нескладным при ходьбе. Только его руки, а пальцы в особенности, были подвижны,   гибки, сильны. По ним можно было читать то, что у других обыкновенно бывает   написано на лбу, на губах или в глазах.      

Итак,   дофин в полном молчании, прохаживался туда и обратно по Часовой зале, той   самой, в которой восемью годами раньше Людовик XV вручил г-же де Помпадур   приговор Парламента, согласно которому из королевства изгонялись все иезуиты.   Шагая по зале, он размышлял.      

В конце   концов ему надоело ждать, вернее, думать о том, что его в тот момент занимало,   он стел переводить взгляд с одних часов на другие, находя развлечение, подобно   Карлу V, в том, чтобы заметить разницу во времени, неизбежную даже для самых   точных часов – странное, однако в свое время точно сформулированное   подтверждение неравенства материальных предметов независимо от того, касалась   их рука человека или нет.      

Он   остановился перед огромными часами в глубине залы, где они находятся по сей   день; благодаря сложному и искусному механизму, часы показывают день, месяц,   год, фазу луны, движение планет – в общем, все, что интересует еще более   любопытный механизм, именуемый человеком, который последовательно продвигается   от жизни к смерти.      

Дофин   обводил любовным взглядом эти часы, неизменно вызывавшие его восхищение,   наклонял голову то вправо, то влево, рассматривая то или иное колесико, которое   острыми зубчиками, похожими на тончайшие иголочки, цепляли еще более изящную   пружинку.      

Изучив   часы сбоку, он принялся рассматривать их спереди; он следил взглядом за стремительной   секундной стрелкой, похожей на водяного комара, без устали снующего на длинных   ножках по поверхности пруда или бассейна, не нарушая зеркальной водной глади.      

Это   созерцание заставило дофина вспомнить о времени и о том, что он ждет уже не   одну минуту. Правда, он не осмеливался поторопить короля через лакея.      

Вдруг   стрелка, на которую пристально смотрел юный принц, остановилась.      

В ту же   минуту, как по волшебству, медные колесики перестали вращаться, стальные стрелки   замерли, – полная тишина наступила в механизме, в котором только что   царили шум и движение. Ни колебаний маятника, ни ритмичного постукивания   колесиков, ни передвижения стрелок: механизм остановился, часы замерли.      

Вероятно,   какая-нибудь песчинка, совсем крошечная, попала на зубчик одного из колесиков,   или, может быть, восхитительный механизм просто-напросто решил отдохнуть от   непрерывного движения.      

При виде   этой внезапной кончины, этого сокрушительного смертельного удара дофин забыл,   зачем пришел и сколько времени он ждал. Главное, он забыл, что не колебания   звонкого маятника швыряют время в бездну вечности; время не может ни на минуту   замереть вместе с остановкой часовой стрелки: его отмеряют часы вечности,   появившиеся раньше, чем возникло человечество; эти часы переживут мир,   подчиняясь воле всемогущего Бога.      

Дофин   распахнул хрустальную дверцу – святая святых часов – и просунул туда голову, желая   разглядеть часы изнутри.      

Ему   мешал главный маятник. Он осторожно вставил чуткие пальцы в медное отверстие и   отцепил маятник.      

Этого   оказалось недостаточно: он осмотрел часы со всех сторон, но причины остановки   так и не обнаружил.      

Тогда   принц предположил, что дворцовый часовщик забыл завести часы, поэтому они и   остановились. Он снял ключ и стал уверенно заводить часовую пружину. Однако   едва он повернул ключ три раза, как почувствовал сопротивление. Это   свидетельствовало о том, что механизм остановился по другой причине: взведенная   до отказа пружина по-прежнему не работала.      

Дофин   достал из кармана стальную пилочку для ногтей с костяной ручкой и кончиком лезвия   подтолкнул колесико. Оно скрипнуло, но часы не пошли.      

Поломка   часов оказывалась серьезнее, чем он предположил вначале.      

Тогда   Людовик принялся пилкой снимать одну за другой части, аккуратно раскладывая их   на столике с выгнутыми ножками.      

Продолжая   разбирать сложный механизм, он увлекся и постепенно добрался до самых что ни на   есть потайных его уголков.      

Радостный   крик вырвался у него из груди: он наконец догадался, что зажимный винт, зацепившись   за спираль, не смог удержать пружинку и остановил ведущее колесико.      

Он   подтянул винт.      

Зажав в   левой руке колесико, а в правой – пилочку, он еще раз засунул голову в часовой   корпус.      

Он был   увлечен своим делом, погрузившись в созерцание механизма, когда дверь распахнулась   и лакей объявил:      

– Король!      

Однако   Людовик ничего не слыхал, кроме мелодичного «тик-так», рождавшегося под его   рукой подобно сердцу, возвращенному к жизни искусным врачом.      

Король   огляделся по сторонам; он не сразу заметил дофина, по пояс скрывшегося в часах.      

Король с   улыбкой подошел к внуку и хлопнул его по плечу.      

– Какого   черта ты тут делаешь. – спросил он. Людовик поспешно выпрямился, постаравшись,   однако, не толкнуть при этом изящную безделушку, которую он взялся исправить.      

– Сир!   Как ваше величество могли заметить, я развлекался в ожидании вашего   прихода, – краснея, отвечал молодой человек, устыдившись того, что был   застигнут врасплох.      

– Да,   да, расправлялся с моими часами, – милое развлечение!      

– Напротив,   сир, я их чинил. Ведущее колесо остановилось, ему мешал вот этот винт. Я подтянул   винт, и теперь часы идут.      

– Ты   испортишь себе зрение. Я бы и головы не повернул в сторону этого ящика, хоть ты   меня озолоти!      

– Вы   не правы, сир; и потом, я в этом деле разбираюсь: я сам обычно разбираю, чищу и   собираю восхитительные часы, которые ваше величество подарили мне в день моего   четырнадцатилетия.      

– Ну,   хорошо. А теперь поскорее оставь свою механика Ты ведь хотел со мной   поговорить, не так ли?      

– Я,   сир? – краснея, переспросил молодой человек.      

– Ну   да, ты просил сказать, что ждешь меня?      

– Это   правда, сир. – опустив глаза, отвечал дофин.      

– Ну   и чего же ты от меня хотел? Отвечай! Если тебе нечего мне сказать, я поеду в   Марли.      

Людовик   XV уже искал по своему обыкновению повод, чтобы избежать разговора.      

Дофин   отложил пилочку и колесико. Это было свидетельством того, что ему необходимо   было сообщить королю нечто весьма важное, раз он решил прервать свое интересное   занятие.      

– Не   нужно ли тебе денег? – с живостью спросил король. – Если дело только   в этом – подожди, я тебе пришлю.      

И   Людовик XV сделал еще один шаг по направлению к двери, – О нет, сир! –   отвечал Людовик-младший. – Я еще не израсходовал тысячу экю своего   месячного жалованья.      

– Какая   бережливость! – вскричал король. – До чего хорошее воспитание дал ему   господин де ла Вогийон!      

Я даже   думаю, что он сумел ему привить все те добродетели, которых лишен я.      

Молодой   человек сделал над собой видимое усилие.      

– Сир!   Далеко ли еще принцесса? – спросил он.      

– Разве   тебе это известно не лучше, чем мне?      

– Мне? –   в замешательстве повторил дофин.      

– Разумеется.   Вчера нам читали путевой бюллетень: в прошлый понедельник она была в Нанси;   сейчас она находится приблизительно в сорока пяти милях от Парижа.      

– Не   считает ли ваше величество, что принцесса едет чересчур медленно?      

– Да   нет же! – возразил Людовик XV. – Напротив, я полагаю, что для   женщины, да еще если принять во внимание устраиваемые в ее честь празднества и   приемы, она едет быстро: она проделывает по пять миль в день – Сир! Этого   недостаточно, – робко заметил дофин. Людовик XV не переставал удивляться   нетерпению дофина, о котором он и не подозревал.      

– Ах,   вот как! – насмешливо воскликнул он. – Так ты торопишься?      

Краска   бросилась дофину в лицо – Уверяю вас, сир, – пролепетал он, – что   совсем по другой причине, чем может показаться вашему величеству.      

– Тем   хуже. Я бы предпочел, чтобы причина была та самая. Какого черта! Тебе   шестнадцать лет; говорят, принцесса хороша собой; твое нетерпение было бы   вполне объяснимо. Хорошо, не волнуйся: приедет твоя принцесса!      

– Сир!   Нельзя ли сократить время торжественных церемоний в пути? – продолжал   дофин.      

– Это   невозможно Она и так уже не останавливаясь миновала несколько городов, в   которых ей следовало бы остановиться.      

– Ну,   так она никогда не приедет. Кроме того, сир, есть еще одно обстоятельство… –   робко заметил дофин.      

– Что   такое? Говори!      

– Я   полагаю, что обслуживание принцессы недостаточно, сир.      

– То   есть как? Какое обслуживание?      

– Дорожное   обслуживание.      

– Да   что ты! Посуди сам: я отправил тридцать тысяч лошадей, тридцать карет,   шестьдесят фургонов, не помню сколько коробок – да если все это разложить в   одну линию, она протянулась бы от Парижа до Страсбурга. И ты полагаешь, что,   несмотря на все это, обслуживание недостаточно?      

– Сир!   Несмотря на щедрость вашего величества, я почти уверен в том, что говорю; возможно,   я недостаточно ясно выразился: следовало бы сказать, что обслуживание плохо   налажено.      

Король   поднял голову и пристально посмотрел на дофина. Он начинал догадываться, что в   словах его высочества, скрывалось нечто весьма важное.      

– Тридцать   тысяч лошадей, – повторил король, – тридцать карет, шестьдесят   фургонов, два полка охраны… Позволь тебя спросить, господин профессор: видел ли   ты когда-нибудь, чтобы принцесса въезжала во Францию с такими почестями?      

– Признаюсь,   сир, что все было предусмотрено и выполнено по-королевски, как умеет лишь ваше   величество; однако вы, ваше величество, должно быть, не отдали приказания,   чтобы все эти лошади, экипажи и прочее имущество находились в распоряжении ее   высочества и свиты…      

Король в   третий раз взглянул на Людовика. В сердце его закралось смутное подозрение,   едва уловимое воспоминание забрезжило в его голове, в то же время ему   почудилось в словах дофина нечто близкое тому неприятному, что он совсем   недавно пытался изгнать из своего сердца.      

– Что   за вопрос! – воскликнул король. – Вполне естественно, что все это   предназначено для принцессы, вот почему я тебе сказал, что она скоро будет   здесь. Почему ты так на меня смотришь? Погоди-ка, – прибавил он жестко,   даже угрожающе, – уж не издеваешься ли ты надо мной? Зачем ты изучаешь мое   лицо, словно это пружина из твоих дурацких часов?      

Дофин,   открывший было рот, внезапно замолчал, услышав это замечание.      

– Ну   что ж! – с живостью воскликнул король. – Мне кажется, тебе больше   нечего сказать, а? Ты доволен, не правда ли? Твоя принцесса скоро будет здесь,   ее прекрасно встречают, ты богат, как Крез – все хорошо. Раз ничто тебя больше   не беспокоит, доставь мне удовольствие: собери мои часы.      

Дофин не   пошевелился.      

– Знаешь, –   со смехом продолжал Людовик XV, – я хочу тебя назначить главным дворцовым   часовщиком, разумеется, платным.      

Дофин   опустил голову, оробев под взглядом короля. Он взял с кресла пилочку и   колесико.      

Тем   временем Людовик XV неслышно направился к выходу.      

«Что он   разумел под плохими услугами? – подумал король, оглянувшись на   дофина. – Хорошо, что и на этот раз удалось избежать сцены: видно, он   чем-то недоволен».      

В самом   деле, обычно спокойный дофин нетерпеливо постукивал ногой.      

– Плохо   дело, – усмехаясь, прошептал король, – пора бежать.      

Однако   распахнув дверь, он нос к носу столкнулся с г-ном де Шуазелем. Министр низко поклонился.      

 Глава 26. ДВОР КОРОЛЯ ПЕТО      

       

Людовик   XV невольно отступил при виде нового действующего лица, неожиданно появившегося   на сцене и помешавшего королю удалиться.      

«Признаться,   я совсем о нем позабыл, – подумал он. – Ну что же, входи, входи,   сейчас ты за все заплатишь».      

– А,   вот и вы! – воскликнул он. – Вам известно, что я вас вызывал?      

– Да,   сир, – холодно отвечал министр, – я как раз одевался, чтобы явиться к   вашему величеству, когда мне передали ваше приказание.      

– Отлично!   Мне необходимо обсудить с вами очень важные дела, – насупившись, обратился   Людовик XV к своему министру в надежде его смутить.      

К   несчастью для короля, г-н де Шуазель был не робкого десятка.      

– Я   тоже собирался поговорить с вами о важных делах, если это будет угодно вашему   величеству, – с поклоном сказал он.      

Министр   и дофин, показавшийся из-за часов, переглянулись.      

Король   замер.      

«А,   прекрасно! – подумал он. – И этот туда же! Я окружен с трех сторон.   Да, теперь не ускользнуть».      

– Вам   должно быть известно, – заторопился король, желая нанести удар   первым, – что бедного виконта Жана едва не убили.      

– Другими   словами, ударом шпаги он был ранен в предплечье. Я как раз собирался поговорить   об этом с вашим величеством.      

– Да,   да, понимаю: вы хотели избежать огласки.      

– Я   стремился опередить тех, кто может ложно истолковать это дело, сир.      

– Так   вы с этим делом знакомы? – со значительным видом спросил король.      

– Как   нельзя лучше.      

– Мне   об этом уже говорили в другом месте, – заметил король.      

Господин   де Шуазель был по-прежнему невозмутим.      

Дофин   продолжал завинчивать медную гайку, однако, опустив голову, он внимательно следил   за разговором, стараясь не пропустить ни слова.      

– А   теперь я вам расскажу, как было дело, – сказал король.      

– Ваше   величество! Уверены ли вы в том, что вы хорошо осведомлены? – спросил г-н   де Шуазель.      

– О,   не беспокойтесь…      

– В   таком случае, мы вас слушаем, сир.      

– Кто   это мы? – спросил король.      

– Его   высочество и я.      

– Его   высочество? – переспросил король, переводя взгляд с почтительно   склонившегося Шуазеля на внимательно слушавшего Людовика-Огюста. – А какое   отношение имеет его высочество к этой стычке?      

– Она   непосредственно касается его высочества, – продолжал г-н де Шуазель,   отвесив поклон юному принцу, – потому что в этом деле замешана принцесса.      

– Ее   высочество замешана в этом деле? – дрогнув, переспросил король.      

– Вот   именно. А вы разве не знали? В таком случае вы, ваше величество, недостаточно хорошо   осведомлены.      

– Ее   высочество и Жан Дю Барри? Это становится интересно! – произнес   король. – Ну, ну, объясните же скорее, господин де Шуазель! Главное,   ничего не скрывайте. Так это принцесса ранила Дю Барри?      

– Сир!   Не принцесса, а офицер из ее охраны, – невозмутимо отвечал г-н де Шуазель.      

– Ах,   вот как! – вновь став серьезным, сказал король. – И вы знаете этого   офицера, господин де Шуазель?      

– Нет,   сир, зато вам его имя должно быть известно, если ваше величество помнит своих   верных слуг. Его отец участвовал в осаде Филипсбурга, в битве при Фонтенуа, при   взятии Маона. Его зовут Таверне-Мезон-Руж.      

Дофин   постарался припомнить это имя.      

– Мезон-Руж? –   спросил Людовик XV. – Да, мне знакомо это имя. Зачем же он обнажил шпагу   против Жана, которого я люблю? Вероятно, именно потому, что я его люблю…   Нелепая ревность, пробуждающееся недовольство, да это начало бунта!      

– Сир!   Ваше величество соблаговолит выслушать меня? – обратился к нему г-н де   Шуазель.      

Людовик   XV понял, что у него нет иного способа отделаться, кроме как разбушеваться.      

– Говорят   вам, сударь, что я усматриваю в этом деле начало заговора, который может лишить   меня спокойствия, это подготовленная травля членов моей семьи.      

– Ах,   сир, неужели отважный молодой человек заслуживает этого упрека только потому,   что защищал принцессу, будущую невестку вашего величества? – воскликнул   господин де Шуазель.      

Дофин   выпрямился и скрестил руки на груди.      

– Должен   признаться, – заметил он, – что я очень благодарен молодому человеку,   рисковавшему своей жизнью ради принцессы, которая через две недели должна стать   моей супругой.      

– Рисковал   жизнью, рисковал жизнью! – пробормотал король. – А с какой стати?      

– Дело   в том, – вмешался г-н де Шуазель, – что виконт Жан Дю Барри, который   очень торопился, вообразил, что может себе позволить забрать лошадей,   предназначенных для принцессы, с почтовой станции, куда ее высочество вот-вот   должна была прибыть И все это, вероятно, ему понадобилось только ради того,   чтобы ехать еще быстрее.      

Король   закусил губу и побледнел: его вновь охватило уже знакомое ему беспокойство.      

– Это   все не так. Я знаком с этим делом, а вы недостаточно осведомлены, герцог, –   пробормотал Людовик XV, надеясь выиграть время.      

– Нет,   сир, я прекрасно осведомлен, и то, что я имел честь доложить вашему   величеству, – чистая правда. Да, виконт Жан Дю Барри нанес оскорбление ее   высочеству, захватив предназначенных ей лошадей, и пытался силой их увести,   избив хозяина почтовой станции. Прибывший в это самое время на станцию господин   шевалье Филипп де Тэверне, посланный ее высочеством, сначала предупредил его…      

– Хо,   хо! – недоверчиво воскликнул король.      

– Повторяю:   сначала предупредил его, сир…      

– Да,   я готов это подтвердить, – заметил дофин.      

– Вы   тоже осведомлены? – не скрывая удивления, спросил король.      

– Да,   сир.      

Обрадованный   г-н де Шуазель поклонился.      

– Не   угодно ли вашему высочеству продолжать? – спросил он – Его величество,   вероятно, скорее поверит своему августейшему внуку, нежели мне.      

– Да,   сир, – продолжал дофин. Нельзя было сказать, что его высочество испытывал   признательность по отношению к министру, на которую тот вправе был   рассчитывать, столь горячо защищая принцессу. – Да, сир, я об этом знал и   пришел сообщить вашему величеству, что Дю Барри не только оскорбил ее   высочество тем, что пытался захватить ее лошадей; он, кроме того, оказал грубое   сопротивление офицеру моего полка, выполнявшему свой долг и уличившему Дю Барри   в несоблюдении приличий. Король покачал головой.      

– Необходимо   узнать все подробности, – сказал он.      

– Я   их знаю, сир, – мягко возразил дофин, – для меня в этом деле нет   никаких сомнений: господин Дю Барри обнажил шпагу.      

– Первым? –   спросил Людовик XV, довольный тем, что у него появилась возможность отыграться.      

Покраснев,   дофин взглянул на г-на де Шуазеля. Заметив, что дофин оказался в затруднительном   положении, он поспешил ему на помощь.      

– Сир! –   сказал он. – Шпаги скрестили два господина, один из которых оскорбил ее   высочество, а другой защищал ее честь.      

– Да,   но кто напал первым? – настаивал король. – Я знаю Жана: он кроток,   как агнец.      

– Нападавшим,   насколько я понимаю, следует считать того, кто был не прав, – с обычной   сдержанностью заметил дофин.      

– Это   тонкое дело, – заметил Людовик XV. – Нападавший – тот, кто не прав..,   кто не прав… А что, если офицер вел себя вызывающе?      

– Вызывающе! –   вскричал г-н де Шуазель. – Разве можно назвать вызывающим отношение к   человеку, который силой уводит лошадей, предназначенных для ее высочества, сир?      

Дофин   ничего не сказал, однако заметно побледнел. Людовик XV взглянул на враждебно   настроенных собеседников.      

– Я   хотел сказать, что он был, возможно, вспыльчив, – овладев собой, добавил   король.      

– Кстати   сказать, – продолжал г-н де Шуазель; пользуясь тем, что король был   вынужден отступить, в атаку теперь бросился он, – вашему величеству хорошо   известно, что верный слуга не бывает не прав.      

– Послушайте!   Как вы узнали о том, что произошло? – не сводя глаз с г-на де Шуазеля, обратился   король к дофину; неожиданный вопрос так смутил молодого человека, что, несмотря   на попытки овладеть собой, его замешательство бросалось в глаза.      

– Из   письма, сир, – отвечал дофин.      

– От   кого было это письмо?      

– От   человека, который проявляет к ее высочеству интерес и, очевидно, находит   странным, когда ее оскорбляют.      

– Ага! –   вскричал король. – Опять тайная переписка, заговоры! Снова попытки   договориться за моей спиной, и все это затем, чтобы меня мучить, как во времена   госпожи де Помпадур!      

– Да   нет же, сир! – возразил г-н де Шуазель. – Все довольно просто: имел   место проступок, оскорбляющий достоинство ее высочества. Виновный будет   примерно наказан, только и всего.      

При   слове «наказан» Людовик XV представил себе, как будет бушевать графиня, как   ощетинится Шон; он представил себе, как будет нарушен семейный покой, к   которому он безуспешно стремился всю жизнь; он уже видел, как разгорается   междоусобная война; он уже видел красные, припухшие от слез глаза графини.      

– Наказан! –   вскричал он. – Я еще не выслушал обе стороны, не решил, на чьей стороне   правда… Заточение без суда… Да это вызовет государственный переворот!   Хорошенькое дельце вы мне предлагаете, господин герцог!      

– Сир!   Кто станет уважать ее высочество, если мы не подвергнем суровому наказанию первого   же наглеца, осмелившегося ее оскорбить?      

– Я   согласен с герцогом, – заметил дофин. – Да ведь это скандал, сир!      

– Строгое   наказание! Скандал! – проговорил король. – Ах, черт побери! Да если   мы станем строго наказывать за каждый скандал, у меня не хватит времени   подписывать приказы об арестах и казнях. Слава Богу, я и так их довольно подписываю!      

– В   данном случае это необходимо, сир, – заметил г-н де Шуазель.      

– Сир!   Умоляю ваше величество… – проговорил дофин.      

– Как!   Вы считаете, что он недостаточно наказан, получив удар шпагой?      

– Нет,   сир, потому что он мог ранить господина де Таверне.      

– В   таком случае, чего же вы требуете, сударь?      

– Смертной   казни.      

– Но   так наказали господина Монтгомери за то, что он убил короля Генриха   Второго, – возразил Людовик XV.      

– Он   случайно убил короля, сир, а господин Жан Дю Барри преднамеренно оскорбил ее высочество.      

– Вы,   сударь, тоже требуете головы Жана? – обратился Людовик XV к дофину.      

– Нет,   сир, я противник смертной казни, как известно вашему величеству, – тихо   произнес дофин, – поэтому я ограничусь просьбой о его изгнании. Король   вздрогнул..,:. – Изгнание в наказание за пьяную драку? Людовик! Вы слишком   строги, несмотря на свои филантропические идеи. Правда, вы прежде всего   математик, а…      

– Соблаговолите   закончить, ваше величество!      

– А   математик готов хоть целым светом пожертвовать в угоду своим цифрам.      

– Сир! –   возразил дофин. – Я ничего не имею против господина Дю Барри лично, –   Так кого же вы хотите наказать?      

– Обидчика   ее высочества.      

– Образцовый   супруг! – насмешливо воскликнул король. – К счастью, меня не так-то   легко одурачить. Я понимаю, на кого вы нападаете, я вижу, к чему вы меня   пытаетесь склонить, раздувая это дело.      

– Сир! –   возразил г-н де Шуазель. – Не думайте, что мы в самом деле что-нибудь   преувеличиваем. И потом, этой наглостью возмущен народ.      

– Не   пытайтесь меня запугать народом! Да разве я прислушиваюсь к тому, что говорит   народ? Ведь сочинители пасквилей, авторы памфлетов, куплетисты, интриганы – это   все тот же народ, который ежедневно меня обкрадывает, высмеивает, предает. О   Господи, да я не мешаю ему говорить все, что ему вздумается, я просто над ним   смеюсь. Поступайте как я, черт побери! Заткните уши, а когда этому вашему   народу надоест кричать, он сам замолчит. Итак, вы выражаете мне свое   неудовольствие, Людовик на меня дуется. На самом деле странно, что для меня вы   не можете сделать того, что готовы совершить ради любого обыкновенного   человека: вы не даете мне жить так, как мне хочется; вы ненавидите то, что я   люблю; зато вы всегда готовы отдать предпочтение тому, что я терпеть не могу! Я   что, святой или сумасшедший? Король я или нет?      

Дофин   взял в руки пилочку и вернулся к часам. Господин де Шуазель поклонился так же почтительно,   как и в первый раз.      

– А,   так вы не желаете мне отвечать? Да скажите же мне хоть что-нибудь, черт побери!   Вы хотите, чтобы я умер от тоски, приняв ваши предложения и не вынеся ни вашего   молчания, ни вашей ненависти, ни ваших страхов?      

– Я   далек от того, чтобы ненавидеть господина Дю Барри, сир, – с улыбкой   возразил дофин.      

– А   я, сир, его не боюсь, – возвысив голос, сказал г-н де Шуазель.      

– Так   вы все против меня сговорились! – закричал король, изображая гнев, хотя на   самом деле чувствовал лишь досаду. – Вы хотите, чтобы я стал притчей во   языцеях. У всей Европы, чтобы надо мной смеялся мой брат      

– король   Пруссии, чтобы я стал посмешищем подобно королю Пето, которого изобразил этот   наглец Вольтер! Не бывать этому! Нет, я вам такой радости не доставлю. Я   по-своему понимаю честь, я по-своему буду ее соблюдать!      

– Сир! –   заговорил дофин с неизменной кротостью, однако по-прежнему настойчиво. – Я   должен заметить, что речь не идет о чести вашего величества: затронуто   достоинство ее высочества, ведь, в сущности, это она была оскорблена.      

– Его   высочество прав, сир: одно ваше слово – и никто не посмеет продолжать…      

– А   разве кто-нибудь собирается продолжать? Да никто ничего и не начинал: Жан –   грубиян, но у него доброе сердце.      

– Допустим,   что так, – проговорил г-н де Шуазель, – отнесем это на счет его   грубости, сир; тогда пусть за свою грубость он принесет извинения господину де   Таверне.      

– Я   уже вам сказал, – вскричал Людовик XV, – что все это меня не   касается. Будет Жан извиняться или нет – он волен решать сам.      

– Имею   честь предупредить ваше величество, что дело, оставленное без последствий, вызовет   толки, сир, – заметил г-н де Шуазель.      

– Тем   лучше! – взревел король. – Так или иначе, я просто заткну уши, чтобы   не слышать больше ваших глупостей.      

– Итак,   ваше величество поручает мне опубликовать в печати, что одобряет поступок господина   Дю Барри? – не теряя хладнокровия, спросил г-н де Шуазель.      

– Я? –   вскричал Людовик XV. – Чтобы я стал одобрять кого бы то ни было в столь   темном деле? Вы меня толкаете на крайности. Берегитесь, герцог… Людовик! Ради   самого себя вам следует меня щадить… Я вам даю возможность поразмыслить над   моими словами, я устал, я доведен до крайности, я еле держусь на ногах.   Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли в надежде хоть там   обрести спокойствие, если, конечно, вы не будете и там меня преследовать.      

Как раз   в ту минуту, как король направился к выходу, дверь распахнулась и на пороге появился   лакей.      

– Сир! –   сказал он. – Ее высочество Луиза ожидает ваше величество в галерее, чтобы   попрощаться.      

– Попрощаться? –   переспросил Людовик XV. – Куда же она собралась?      

– Ее   высочество говорит, что решила воспользоваться позволением вашего величества   покинуть дворец.      

– Час   от часу не легче! И святоша моя туда же! Нет, ям впрямь несчастнейший человек!      

И он   выбежал из залы.      

– Его   величество оставляет нас без ответа, – сказал герцог, обращаясь к   дофину, – какое решение принимаете вы, ваше высочество?      

– Слышите?   Звонят! – вскричал юный принц, прислушиваясь то ли с притворной, то ли с искренней   радостью к бою часов.      

Министр   нахмурился и, пятясь, вышел из Часовой залы, оставив дофина в полном одиночестве.      

 Глава 27. ЕЕ ВЫСОЧЕСТВО   ЛУИЗА ФРАНЦУЗСКАЯ      

       

Старшая   дочь короля ожидала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1683 году   Людовик XIV принимал дожа и четырех генуэзских сенаторов, прибывших для того,   чтобы вымаливать у него прощение за Республику.      

В конце   галереи, противоположном тому, откуда должен был появиться король, собрались   удрученные фрейлины.      

Людовик   вошел, когда придворные уже начали собираться группами в приемной; утром ее   высочество решила уехать, и эта новость постепенно облетела дворец.      

Ее   высочество Луиза Французская была высокого роста и отличалась поистине   королевской красотой. Однако необъяснимая грусть набегала время от времени на   ее безмятежное чело. Ее высочество внушала придворным уважение прежде всего   своей редкой добродетелью; это было то самое уважение к властям предержащим,   которого вот уже лет пятьдесят французская корона добивалась либо подкупом,   либо запугиванием.      

Более   того, в эпоху, когда народ потерял веру в своих правителей – правда, их еще не   называли вслух тиранами – принцессу любил народ. Ее добродетель нельзя было   назвать неприступной; о ее высочестве никогда не злословили и справедливо   считали ее сердечной. Дня не проходило, чтобы она не доказывала этого добрыми   делами, в то время как другие не шли дальше споров о добродетели.      

Людовик   XV побаивался дочери: она внушала ему уважение Ему случалось ею гордиться;   кроме того, она была единственной из его детей, кого он щадил и не высмеивал с   присущей ему едкостью. Трех других дочерей, Аделаиду, Викторию и Софью, он   прозвал Тряпкой, Вороной и Пустомелей, в то время как к Луизе он обращался не   иначе, как «сударыня».      

С той   поры, как маршал де Сакс унес с собой в могилу величие Тюреннов и Конде, а   Мария Лещинская – мудрость правления Марии-Терезии, все пошло на убыль при   жалком французском троне. В то время лишь ее высочество Луиза обладала истинно   королевским нравом, который сравнительно с остальными представлялся   героическим. Она олицетворяла собою гордость французской короны, была   единственной ее жемчужиной среди подделок и мишуры.      

Это   отнюдь не означает, что Людовик XV любил свою дочь. Как известно, Людовик XV,   кроме. – себя, не любил никого. Однако она была ему дороже других.      

Входя,   он увидел, что ее высочество стоит посреди галереи, опершись на столик, инкрустированный   красной яшмой и лазуритом.      

Она была   одета в черное, прекрасные ненапудренные волосы были убраны под кружевной   наколкой; выражение ее лица было не столь строгим, как обыкновенно, зато она   была еще печальнее. Она смотрела в одну точку; время от времени она окидывала   тоскующим взором портреты европейских монархов, в чьих жилах текла кровь ее   предков.      

Черный   цвет одежды был у принцесс в моде. В темных складках скрывались глубокие карманы,   имевшие распространение в описываемую нами эпоху. Ее высочество Луиза носила на   поясе, на золотом кольце, сотню ключей от всех своих ящиков и сундуков.      

Заметив,   что присутствовавшие придворные с жадностью наблюдают за готовящейся сценой,   король глубоко задумался.      

Однако   галерея была такая длинная, что зрители не могли слышать, о чем говорили на другом   ее конце. Они лишь наблюдали за происходящим, и это было их право, но они не   могли разобрать ни слова, а вслушиваться не входило в их обязанности.      

Принцесса   сделала несколько шагов навстречу королю, поднесла его руку к губам и почтительно   ее поцеловала.      

– Я   слышал, вы собрались уезжать, сударыня? – спросил Людовик XV. – Вы,   должно быть, отправляетесь в Пикардию?      

– Нет,   сир, – ответила принцесса.      

– Кажется,   я догадываюсь: вы едете на богомолье в Нуармутье.      

– Нет,   сир, – отвечала ее высочество Луиза, – я ухожу в монастырь кармелиток   Сен-Дени – там, как вам известно, я могу быть настоятельницей.      

Король   вздрогнул, однако лицо его оставалось спокойным, несмотря на то, что он пришел   в замешательство.      

– Дочь   моя! – вскричал он. – Не покидайте меня! Это немыслимо!      

– Дорогой   отец! Я давно решилась на этот шаг, и ваше величество дали согласие. Не противьтесь   же теперь, отец, умоляю вас!      

– Да,   я дал согласие, но против воли, как вы помните, в надежде, что в последнюю   минуту вы передумаете. Вам не следует заживо хоронить себя в монастыре; это   обычай минувших дней; в монастырь уходят от неизбывной печали или после   разорения. Королевская дочь далеко не бедна, насколько мне известно, а если она   несчастлива – этого никто не должен знать.      

Король   повышал голос по мере того, как входил в роль отца и властелина. Ни один актер,   оказавшись на его месте, не смог бы в этом случае переиграть, так как от него   требуются лишь сожаление и гордыня.      

Заметив   волнение отца, столь редкое для эгоистичного Людовика XV, Луиза была глубоко   тронута.      

– Сир! –   отвечала Луиза. – Не лишайте меня последних сил своим великодушием. Моя печаль   – не простой каприз, вот почему мое решение идет вразрез с обычаями нашего   времени.      

– Что   же вас так опечалило? – вскричал король в приливе чувствительности. –   Бедное мое дитя! Что же это за печаль?      

– Горькая,   неизбывная, сир, – отвечала ее высочество Луиза.      

– Дочь   моя! Отчего же вы никогда мне об этом не говорили?      

– Это   такая печаль, которую никто не в силах одолеть.      

– Даже   король?      

– Даже   король.      

– И   отец?      

– Нет,   отец, нет!      

– Вы   благочестивы, Луиза, и можете почерпнуть силы в вере…      

– Пока   еще не могу, сир. За этим я и иду в монастырь, в надежде обрести помощь. Бог   говорит с человеком в тишине, человек обращается к Господу в уединении.      

– Вы   готовы принести Всевышнему слишком большую жертву. Ведь вы всегда можете укрыться   в надежной тени французского трона. Вам этого недостаточно?      

– Тень   кельи еще более непроницаема, отец мой, она веселит сердце, она поддерживает и   сильных и слабых, и низших и высших, и великих и ничтожных.      

– Вам   угрожает какая-нибудь опасность? В таком случае, Луиза, вы можете быть уверены,   что король вас защитит.      

– Сир!   Пусть сначала Господь защитит короля.      

– Повторяю,   Луиза, вы совершаете ошибку, неверно истолковав усердие. Молитва хороша сама по   себе, но нельзя же молиться все время! Вы добры, благочестивы, зачем вам   столько молиться?      

– Дорогой   отец! Сколько бы я ни молилась, мне никогда не вымолить прощения, чтобы   предотвратить несчастья, готовые вот-вот над нами разразиться, ваше величество.   Боюсь, что доброты, которой наделил меня Господь, и чистоты, которую я двадцать   лет стараюсь сберечь, окажется недостаточно для искупления наших грехов.      

Король   отступил на шаг и удивленно взглянул на Луизу.      

– Вы   никогда об этом со мной не говорили, – заметил он. – Вы   заблуждаетесь, дорогое мое дитя, аскетизм вас погубит.      

– Сир!   Прошу вас не употреблять столь светское понятие, которое не в состоянии   выразить истинного и, что еще важнее, необходимого самопожертвования. Вряд ли   когда-нибудь подданная была так предана своему королю, а дочь – отцу, как я –   вам! Сир! Ваш трон, в спасительной тени которого вы с гордостью предлагали мне   укрыться, уже сотрясается; вы еще не чувствуете ударов, однако я их уже   угадываю. Бездна вот-вот разверзнется и поглотит монархию. Вам кто-нибудь говорит   правду, сир?      

Ее   высочество Луиза оглянулась, дабы убедиться в том, что придворные ее не слышат.   Она продолжала:      

– Мне   многое известно из того, о чем вы не догадываетесь. Переодевшись сестрой милосердия,   я не однажды бывала на темных парижских улицах, в жалких мансардах, на мрачных   перекрестках. Зимой там умирают от голода и холода, летом – от жажды и жары. Вы   не знаете, что происходит в деревне, сир, потому что ездите лишь из Версаля в   Марли и обратно. Так вот, в деревне нет ни зернышка, я имею в виду – не для   пропитания, а для того, чтобы засеять поля, не знаю кем проклятые, потому что   они пожирают семена, не принося взамен урожая. Голодные крестьяне глухо ропщут,   потому что в воздухе уже витают смутные мысли. Темный народ постепенно   просвещается, он слышит слова: оковы, цепи, тирания. Люди пробуждаются от   спячки, они перестают жаловаться и начинают ругаться.      

Парламент   требует для себя права предостережения короля, то есть добивается возможности   открыто говорить вам то, о чем все говорят вполголоса: «Король, ты нас   погубишь! Спаси нас, иначе мы будем сами себя спасать!..»      

Военные   от безделья ковыряют шпагой землю, из которой прорастает свобода, посеянная   щедрой рукой энциклопедистов. Писатели – как случилось, что люди начали   замечать то, чего не видели раньше? – замечают все наши промахи в тот   самый миг, как мы их допускаем, и открывают на совершаемое нами зло глаза   простому люду, который теперь хмурится каждый раз, как мимо проходит кто-нибудь   из хозяев. Ваше величество готовится к свадьбе внука… В былые времена,   например, когда Анна Австрийская женила своего сына, парижане преподносили   подарки ее высочеству Марии-Терезии. Сегодня не только город ничего не   предлагает в подарок, напротив: ваше величество увеличивает подати для того,   чтобы было чем оплатить экипажи, в которых наследница Цезаря прибывает к   потомку Людовика Святого. Духовенство давно разучилось молиться Богу. Однако,   видя, что все земли уже розданы, привилегии исчерпаны, казна опустела, духовенство   решило вновь обратиться к Господу с мольбой о том, что оно называет счастьем   народа! Наконец, сир, вы должны услышать то, о чем и так догадываетесь, то, что   вам должно быть настолько горько видеть, что и разговаривать об этом ни с кем   не хочется! Ваши братья когда-то вам завидовали, а теперь презрительно от вас   отвернулись. Четыре ваших дочери, сир, не могут выйти замуж. В Германии –   двадцать принцев, в Англии – три, в странах Северной Европы – шестнадцать, не   говоря уже о наших родственниках – Бурбонах в Испании и Неаполе, которые,   впрочем, давно от нас отвернулись, как и все остальные. Может быть, только   турецкий султан не погнушался бы нами, да вот беда: мы воспитаны в христианской   вере! Я не о себе говорю, отец, я не жалуюсь на свою судьбу! Мне еще повезло,   потому что я свободна, я никому из родных не нужна, потому что я смогу в тиши   уединения, в бедности, предаваться размышлениям и просить Бога о том, чтобы он   отвел от вас и от моего племянника бурю, готовую вот-вот разразиться у вас над   головами.      

– Дочь   моя, дитя мое! – заговорил король. – У страха глаза велики!      

– Сир,   сир! – воскликнула ее высочество Луиза. – Вспомните о древнегреческой   принцессе-предсказательнице: она предупреждала, как я сейчас, своего отца и   братьев о войне, разрушениях, пожаре, а отец и братья подняли ее на смех,   называли сумасшедшей. Прислушайтесь к моим словам! Будьте осторожны, отец,   хорошенько подумайте над тем, что я вам сказала, ваше величество!      

Людовик   XV скрестил руки на груди и уронил голову.      

– Дочь   моя! – наконец заговорил он. – Вы чересчур строги. В самом ли деле   повинен я в тех несчастьях, которые вы вменяете мне в вину?      

– Боже   меня сохрани от подобных мыслей! Этими несчастьями мы обязаны времени, в которое   мы живем. Вы виноваты в происходящем ничуть не больше, чем все остальные.   Однако обратите внимание, сир, как горячо поддерживают низы любой намек на   порочность монарха; обратите внимание, как по вечерам оживленная дворцовая   прислуга шумно спускается с верхних этажей по боковым лестницам, а в это время   парадная мраморная лестница темна и безлюдна. Сир! Простолюдины и куртизанки   выбирают место для веселья подальше от нас, а если нам доводится появиться,   когда они веселятся, их радость угасает. Красивые юноши, очаровательные   девушки! – с грустью продолжала принцесса. – Любите! Пойте!   Веселитесь! Будьте счастливы! Я вас стесняла своим присутствием, зато там, куда   я направляюсь, могу быть вам полезной. Здесь вы сдерживаете жизнерадостный смех   из опасения вызвать мое неудовольствие – там я стану от всего сердца молиться   за короля, за сестер, за племянников, за французский народ, за всех вас, за   тех, кого я люблю всей душой.      

– Дочь   моя! – помолчав, обратился к ней насупившийся король. – Умоляю вас,   не покидайте меня хотя бы в эту минуту, пожалейте меня!      

Луиза   Французская взяла отца за руку и взглянула на него полными любви глазами.      

– Нет, –   отвечала она, – нет, отец, я ни минуты больше не останусь во дворце. Нет!   Настал час молитвы! Я чувствую, что могу искупить своими слезами те   удовольствия, в которых вы не можете себе отказать; вы еще нестары, вы –   прекрасный отец, вы великодушны: простите меня!      

– Оставайся   с нами, Луиза, оставайся! – воскликнул король, крепко прижимая к себе   дочь. Принцесса покачала головой.      

– Мое   царство – в другом мире, – грустно проговорила она, высвобождаясь из   объятий короля. – Прощайте, отец! Я сегодня сказала вам то, что уже лет   десять камнем лежало у меня на сердце. Я задыхалась под этим грузом. Теперь я   довольна. Прощайте! Взгляните: я улыбаюсь, я, наконец, счастлива. Я ни о чем не   жалею.      

– И   тебе не жаль меня, дочь моя?      

– Вас   мне было бы жаль, если бы нам не суждено было больше увидеться. Но я надеюсь,   что вы будете меня навещать в Сен-Дени. Вы не забудете свою дочь?      

– Что   ты! Никогда, никогда!      

– Не   огорчайтесь, сир. Ведь разлука не будет долгой, не так ли? Мои сестры еще   ничего не знают, как мне кажется; по крайней мере я предупредила о своем   отъезде только своих камеристок. Я готовилась к нему целую неделю и страстно   желаю, чтобы мой отъезд не вызвал никакого шума, пока за мной не захлопнутся   ворота Сен-Дени. А тогда мне уже будет все равно…      

Король   взглянул дочери в глаза и понял, что ее решение окончательно. Ему тоже   хотелось, чтобы она уехала без лишнего шума. Ее высочество Луиза опасалась, что   ее решение вызовет у отца слезы, а он щадил свои нервы.      

И потом   он собирался отправиться в Марли, а пересуды и сплетни в Версале неизбежно заставили   бы его отложить эту поездку.      

Ну и,   наконец, он надеялся, что ему не придется теперь после обычных своих оргий, не   достойных его ни как короля, ни как отца, читать в грустных и строгих глазах   дочери упрек в беззаботной праздности, которой он с таким удовольствием   предавался!      

– Пусть   будет так, как ты хочешь, дитя мое, – сказал он. – Подойди, я тебя   благословлю, ведь ты меня так радовала!      

– Позвольте   поцеловать вашу руку, сир, а свое благословение пошлите мне мысленно.      

Для тех,   кто знал о намерении ее высочества уйти в монастырь, прощание было торжественным   и вместе с тем поучительным зрелищем: с каждой минутой принцесса становилась   ближе своим славным предкам, которые, казалось, следили за ней из золоченых рам   и были благодарны за то, что еще при жизни она стремилась соединиться с ними в   фамильном склепе.      

Король   проводил дочь до дверей, простился с ней и, не проронив ни слова, пошел   обратно.      

Придворные   последовали за ним, как того требовал этикет.      

 Глава 28. ТРЯПКА,   ВОРОНА И ПУСТОМЕЛЯ      

       

Король   отправился на каретный двор, где он по своему обыкновению проводил некоторое   время перед охотой или прогулкой. Он лично отдавал распоряжения на весь   оставшийся день.      

Дойдя до   конца галереи, он отпустил придворных. Оставшись один, Людовик пошел по коридору,   в который выходила дверь апартаментов их высочеств. Дверь была скрыта от глаз   гобеленом. Король замер на минуту в нерешительности и покачал головой.      

– Была   среди них одна порядочная девушка, – процедил он сквозь зубы, – да и   та уехала!      

Это   весьма нелестное для других дочерей короля замечание было встречено громкими возгласами.   Гобелен приподнялся, и возмущенные девицы в один голос воскликнули:      

– Спасибо,   отец!      

Они   окружили Людовика XV.      

– А,   здравствуй. Тряпка! – обратился он к старшей, ее высочеству   Аделаиде. – Признаться, мне безразлично, рассердишься ты или нет: я сказал   правду.      

– Да   вы не сообщили нам ничего нового, сир, – заметила ее высочество   Виктория, – мы знаем, что Луиза была вашей любимицей.      

– По   правде сказать, ты совершенно права, Пустомеля!      

– Чем   же Луиза лучше нас? – ядовито спросила ее высочество Софья.      

– Да   тем, что Луиза меня не мучает, – добродушно отвечал король.      

– Можете   быть уверены, отец, что сейчас она бы вас помучила!.. – проговорила ее   высочество Софья с такой злостью, что король невольно поднял на нее глаза.      

– О   чем это ты, Ворона? – спросил он. – Уж не откровенничала ли с тобой   перед отъездом Луиза? Это было бы странно – ведь она тебя терпеть не могла!      

– Сказать   по правде, это у нас взаимно, – отвечала ее высочество Софья.      

– Прекрасно! –   воскликнул Людовик XV. – Можете друг друга ненавидеть, презирать, хоть в   клочья разодрать, это ваше дело! Меня это не касается, лишь бы вы не мешали мне   наводить в королевстве порядок. Впрочем, хотел бы я знать, чем бедняжка Луиза   могла мне досадить.      

– Бедняжка! –   в один голос вскричали ее высочество Виктория и ее высочество Аделаида,   по-разному сложив губы.      

– Я   вам скажу, чем она могла бы вам досадить! – объявила ее высочество Софья.      

Людовик   XV поудобнее устроился в огромном кресле, стоявшем недалеко от двери, на случай,   если пришлось бы спешно уносить ноги.      

– Ее   высочество Луизу одолевает тот же бес, что и настоятельницу де Шелл: она   отправилась в монастырь ради того, чтобы ставить там свои опыты.      

– Ну,   ну, пожалуйста, без намеков, – оборвал ее Людовик XV. – Не надо   ставить под сомнение добродетель вашей сестры. Слава Богу, на сей предмет не   было никаких сплетен, хотя обычно это – великолепный предлог для того чтобы   посудачить. Так что не вам затевать подобные разговоры.      

– Не   мне?      

– Именно   не вам!      

– А   я и не собираюсь рассуждать о ее добродетели, – возразила ее высочество   Софья, задетая за живое тем, что король подчеркнул слово «вам», а потом еще раз   его повторил.      

– Я   говорю, что она собирается проводить там опыты, только и всего.      

– Ну   и что ж из этого? Пусть занимается химией, совершает подвиги, играет на флейте,   стучит в барабан, мучает клавесин или щиплет струны – вам что за дело? Что вы   нашли в этом дурного?      

– Я   хотела сказать, что она будет заниматься политикой.      

Людовик   XV вздрогнул.      

– Она   хочет изучать философию, богословие и продолжить комментарии к папской грамоте   Unigenitus, а мы будем выглядеть никому не нужными на фоне ее государственных   теорий, метафизических систем, ее богословия…      

– Что   вам за дело, если таким образом ваша сестра надеется попасть в рай, –   продолжал Людовик XV, однако ему показалось, что есть нечто общее между   обвинениями Вороны и замечаниями ее высочества Луизы, которые она ему высказала   перед отъездом. – Вы завидуете ее будущему блаженству? Это было бы   недостойно истинных дочерей Христа.      

– Клянусь,   я ей не завидую! – воскликнула принцесса Виктория. – Пусть   отправляется, куда хочет, я за ней не собираюсь идти.      

– И   я не пойду! – сказала принцесса Аделаида.      

– Я   тоже не пойду! – заметила ее высочество Софья.      

– Кроме   того, она нас просто не выносила, – проговорила ее высочество Виктория.      

– Она   вас не выносила? – переспросил Людовик XV.      

– Да,   да, терпеть не могла, – подтвердили сестра.      

– Мне   кажется, бедняжка Луиза выбрала для себя этот рай, чтобы только не встречаться   с вами.      

Острота   короля рассмешила сестер. Принцесса Аделаида, самая старшая, собралась с духом,   чтобы нанести королю более ощутительный удар.      

– Сестры! –   жеманно проговорила она, на минуту выходя из обычного своего состояния безразличия,   за которое отец прозвал ее Тряпкой. – Вы, очевидно, не поняли или не   осмеливаетесь сообщить королю истинную причину отъезда ее высочества Луизы.      

– Опять   какая-нибудь гадость! – воскликнул король. – Ну, ну. Тряпка, говори!      

– Сир! –   продолжала она. – Боюсь, что вам будет неприятно это услышать…      

– Скажите   лучше, что вы на это надеетесь, – вот это было бы вернее!      

Ее   высочество Аделаида прикусила язычок.      

– Во   всяком случае, я скажу правду, – добавила она.      

– Сказать   правду? Постарайтесь поскорее избавиться от этого недостатка. Разве я говорю когда-нибудь   правду? И, как видите, слава Богу, я не чувствую себя от этого хуже.      

Людовик   XV пожал плечами.      

– Да   говорите же, говорите, сестра! – в один голос закричали ее высочество   Софья и ее высочество Виктория, сгорая от нетерпения услышать пресловутую   причину, которая, как они предполагали, могла больно задеть короля.      

– Какие   же вы милые! – проворчал Людовик XV. – Вы только поглядите, как они   любят папочку!      

Правда,   его утешила мысль, что он испытывает к ним точно такие же чувства.      

– Так   вот, – продолжала принцесса Аделаида, – наша сестра, которая всегда   ревниво относилась к соблюдению этикета, больше всего опасалась того…      

– Чего? –   спросил Людовик XV. – Договаривайте, раз начали.      

– Сир!   Она опасалась появления при дворе новых лиц.      

– Появления   новых лиц? – переспросил король, недовольный таким началом, потому что   предвидел, куда она клонит. – Разве у меня в доме есть посторонние? Разве   меня можно заставить принимать тех, кого я не желаю видеть?      

Это была   ловкая попытка уйти от ответа.      

Однако   ее высочество Аделаида была хитрая бестия, ее невозможно было так просто сбить   с пути, особенно когда она собиралась сказать какую-нибудь колкость.      

– Я   не так выразилась, это неточно. Вместо «появления» следовало бы сказать   «введение» нового лица.      

– А,   ну это дело другое: признаться, первое меня несколько смутило. Итак, я   предпочитаю второе.      

– Знаете,   сир, – вмешалась принцесса Виктория, – мне кажется, это слово тоже   неясно выражает суть дела.      

– Что   же это?      

– Представление   ко двору.      

– Да,   да, верно! – воскликнули сестры. – На этот раз слово найдено!      

Король   поджал губы.      

– Вы   полагаете? – спросил он.      

– Да! –   воскликнула ее высочество Аделаида. – Так вот я хотела сказать, что моя   сестра очень и очень опасалась новых представлений.      

– И   что же дальше? – недовольно спросил король, желавший как можно скорее   покончить с неприятным разговором.      

– Она   боялась, отец, что госпожа Дю Барри будет представлена ко двору.      

– Наконец-то! –   вскричал король, не в силах побороть досаду. – Раз уж заговорили, нечего   было ходить вокруг да около, черт побери! Как вы любите тянуть время, госпожа   Истина!      

– Сир! –   сказала ее высочество Аделаида. – Я так долго не осмеливалась сообщить вам   это из уважения к вашему величеству: только повинуясь вашей воле, я об этом   заговорила.      

– Ну   да, ну да, а все остальное время от вас ведь и слова не добьешься, вы ведь и   рта не раскрываете, не разговариваете, не кусаетесь!..      

– Что   бы вы ни говорили, видимо, я все-таки угадала истинную причину, по которой моя   сестра покинула дворец, – заметила ее высочество Аделаида.      

– Должен   вас разочаровать: вы ошибаетесь!      

– Да   что вы, сир, Аделаида права, мы в этом совершенно уверены! – в один голос   воскликнули принцесса Виктория и принцесса Софья, кивая головами.      

– О   Господи! – вскричал Людовик XV, точь-в-точь как один из героев   Мольера. – Все мои домашние решили, как видно, сговориться против меня.   Так вот почему это представление не может состояться! Вот почему принцесс   невозможно застать дома! Вот почему они не отвечают на прошения и не   удовлетворяют просьбы об аудиенции!      

– Что   за прошения? О каких аудиенциях вы говорите? – спросила ее высочество   Аделаида.      

– Да   ведь вам это хорошо известно: о прошениях мадмуазель Жанны де Вобернье, –   заметила принцесса Софья.      

– Да   нет! Речь идет о просьбе принять мадмуазель Ланж, – добавила ее высочество   Виктория.      

Взбешенный   король вскочил на ноги, бросая злобные взгляды на дочерей.      

Ни одна   из трех принцесс не могла противостоять отцовскому гневу: все они опустили   глаза долу.      

– Вот   лишнее доказательство тому, о чем я уже сказал: уехала лучшая из четырех дочерей! –   сказал он.      

– Сир, –   заметила ее высочество Аделаида, – ваше величество очень плохо к нам   относится, вы с нами обращаетесь хуже, чем со своими собаками!      

– Еще   бы! Когда я прихожу на псарню, мои собаки ко мне ластятся, мои собаки мне   верны! Прощайте, прощайте! Пойду-ка я к Шарлотте, Красавке и Хвостику! Милые   собачки! Да, я их люблю особенно за то, что они мне не будут тявкать   правду-матку!      

Разгневанный   король вышел в приемную; он услыхал, как вслед ему дочери хором запели:      

На   площадях и улицах столицы И женщины, и парни, и девицы – Любовью все готовы поделиться,   Хотя со вздохом: ах, ах, ах!      

И лишь   подруга Блеза – вот бедняжка! – Лежит в постели, захворавши тяжко.      

Ах,   тяжко!      

Ох, как   тяжко!      

Вот   бедняжка!      

Неужто   помирает?! Ах, ах, ах!      

Это был   первый куплет водевиля, направленного против г-жи Дю Барри, который распевали в   Париже на каждом углу; он носил название «Прекрасная бурбонка».      

Король   хотел было вернуться, и, возможно, принцессам не поздоровилось бы. Однако он   сдержался и пошел дальше, пытаясь перекричать их голоса:      

– Господин   собачий капитан! Эй, где вы, господин собачий капитан?      

Явился   офицер, носивший столь странное звание.      

– Прикажите   отворить псарню, – сказал король.      

– Сир! –   вскричал офицер, бросившись Людовику XV наперерез. – Ваше величество, умоляю   вас, остановитесь!      

– В   чем дело, черт побери? – спросил король, останавливаясь на пороге двери,   из-за которой доносился радостный лай собак, почуявших хозяина.      

– Сир!   Прошу простить мою настойчивость, но я не могу позволить вашему величеству   пройти к собакам.      

– А,   понимаю, понимаю: псарня не убрана… Ну, ничего! Приведите сюда Хвостика.      

– Сир, –   растерянно пробормотал офицер, – Хвостик второй день не ест и не пьет:   возможно, он взбесился.      

– О,   Господи! – вскричал король. – Несчастный я человек! Хвостик взбесился!   Это уж последняя капля…      

Собачий   офицер счел своим долгом выдавить слезу, чтобы оживить всю сцену.      

Король   круто повернулся и зашагал к себе, где его уже ожидал камердинер.      

Заметив,   что король чем-то сильно расстроен, он поспешил отойти к окну.      

Не обращая   внимания на верного слугу, которого он и за человека не считал, Людовик XV   широким шагом прошел в свой кабинет.      

– А,   теперь я понимаю: господин де Шуазель смеется надо мной; дофин чувствует себя почти   хозяином и думает что заменит меня, как только посадит на трон свою австриячку.   Луиза меня любит, но как-то очень непросто: читает мне нотации, да еще ушла из   дому… Три дочери распевают песенки, в которых называют меня жителем Блуа. Граф   де Прованс переводит Лукреция. Граф д'Артуа шляется по ночам неизвестно где.   Собаки взбесились и готовы меня искусать. Решительно, кроме дорогой графини,   меня никто не любит. К черту тех, кто хочет ей насолить!      

С   отчаянной решимостью Людовик XV уселся за стол, где он по обыкновению   подписывал бумаги.      

– Теперь   я догадываюсь, почему все с таким нетерпением ожидают прибытия ее высочества.   Они думают: стоит ей здесь появиться, как я стану ее рабом или попаду под   влияние ее семейства. Право, у меня еще будет время наглядеться на мою   дражайшую невестку! Должно быть, ее приезд доставит мне новые хлопоты.   Поживу-ка я спокойно как можно дольше, а для этого необходимо задержать ее в   пути. Предполагалось, что она без остановок проедет через Реймс и Нуайон, а   затем прибудет в Компьень. Ну что же, надо изменить порядок церемониала. Пусть   будет трехдневный прием в Реймсе, а затем один.., нет, черт возьми! Два… Да что   я! Три дня на празднования в Нуайоне. Итак, я выиграл шесть дней, целых шесть   дней!      

Король   взял перо и приказал г-ну де Стенвилю остановиться на три дня в Реймсе и   столько же времени провести в Нуайоне.      

Он   вызвал дежурного курьера.      

– Срочно   передать это письмо господину де Стенвилю, – приказал он.      

И   принялся за другое письмо.      

«Дорогая   графиня! – написал он. – Мы сегодня же назначаем Замора дворецким.   Сейчас я уезжаю в Марли, однако вечером прибуду в Люсьенн, чтобы сказать Вам   то, чем сию минуту переполнено мое сердце.      

Людовик   «      

– Лебель! –   сказал он. – Отнесите это письмо графине. Настоятельно советую быть с ней   повежливее. Камердинер поклонился и вышел.      

 Глава 29. ГОСПОЖА ДЕ   БЕАРН      

       

Графиня   де Беарн, бывшая причиной страстных споров при дворе, камнем преткновения   умышленных или невольных скандалов, быстро продвигалась к Парижу, о чем Жан Дю   Барри узнал от своей сестры.      

Этим   путешествием г-жа де Беарн была обязана богатому воображению виконта Жана, которое   всегда приходило ему на помощь в трудную минуту.      

Ему   никак не удавалось найти среди придворных дам поручительницу, без которой было   невозможно представление ко двору г-жи Дю Барри. Тогда он обратился взором к   провинции, оценил создавшееся положение, пошарил в отдаленных городах и нашел   то, что искал.      

В   готическом замке на берегу реки Мез жила старая дама, которая с давних пор вела   тяжбу.      

Эту   старую сутягу звали графиня де Беарн.      

Затянувшийся   процесс представлял собой дело, от которого зависело все ее состояние. Дело   оказалось всецело в руках г-на де Монеу. А г-н де Монеу стал с недавних пор   сторонником г-жи Дю Барри, установив доселе никому не известные родственные   отношения, в результате чего называл ее кузиной. В надежде получить в ближайшее   время портфель канцлера, г-н де Монеу испытывал к фаворитке самые что ни на   есть дружеские чувства. Этой-то Дружбе он и был обязан тем, что король уже   назначил его вице-канцлером.      

Госпожа   де Беарн была любительницей судебных разбирательств: она обожала судиться и   сильно смахивала на графиню д'Эскарбань и г-жу Пимбеш, типичнейших   представительниц той эпохи, и отличалась от них, должно быть, только   аристократическим именем.      

Проворная,   худощавая, угловатая, державшаяся всегда настороженно, с бегающими глазками под   седыми бровями, г-жа де Беарн к тому же одевалась так, как это было принято в   ее молодости. Как бы капризна ни была мода, она иногда пытается образумиться;   вот почему платье, которое графиня де Беарн носила в 1740-м, будучи юной девицей,   оказалось вполне подходящим в 1770 году для старой дамы. Широкая гипюровая   юбка, короткая кружевная накидка, огромный чепец, глубокие карманы, огромных   размеров сак и шейный шелковый платок в мелкий цветочек – такой предстала   графиня де Беарн взору Шон, любимой сестры и доверенного лица г-жи Дю Барри,   когда Шон в первый раз приехала к графине де Беарн, представившись дочерью ее   адвоката мэтра Флажо.      

Старая   графиня одевалась так не столько из любви к моде прежних лет, сколько из экономии.   Она была не из тех кто стыдится бедности, потому что была бедна не по своей   вине. Она сожалела лишь о том, что не могла оставить после себя приличного для   своего имени состояния сыну, юному, застенчивому, словно девушка, провинциалу,   предпочитавшему материальные удовольствия тем льготам, которые могло ему дать   доброе имя.      

Графиня   де Беарн тешила самолюбие тем, что называла своими те земли, которые ее адвокат   отсуживал у Салюсов. Однако, обладая здравым смыслом, она хорошо понимала, что   если бы ей понадобилось заложить земли ростовщику – а в описываемое нами время   этих ловкачей во Франции было более чем достаточно, – то ни один прокурор,   каким бы пройдохой он ни был, не взялся бы ни обеспечить ей гарантию, ни   авансировать ее в надежде на возвращение ей земель.      

Итак,   г-жа де Беарн ограничивалась доходами лишь с тех земель, которые не   фигурировали в процессе, да была еще обязана вносить арендную плату. Она   получала всего около тысячи экю ренты, что вынуждало ее избегать двора, где   надо было выбрасывать деньги на ветер, платя по двенадцать ливров в день только   за наем кареты, на которой просительница обычно разъезжала от судей к адвокатам   и обратно.      

В   особенности же она избегала двора потому, что справедливо полагала, что до ее   тяжбы дело дойдет не раньше, чем лет через пять. Еще и сегодня бывают долгие   процессы, но им далеко до судебных разбирательств тех лет: процесс мог пережить   два-три поколения, он расцветал, подобно сказочному растению из «Тысячи и одной   ночи», раз в двести или даже триста лет.      

Госпоже   де Беарн не хотелось истратить последнее свое достояние, пытаясь получить обратно   несколько десятин спорных земель; как мы уже сказали, она была дамой старой   закалки, то есть проницательной, осторожной, энергичной и скупой.      

Вне   всякого сомнения, она смогла бы лучше любого прокурора, адвоката и судебного   исполнителя вести тяжбу, вызывать в суд, защищать, привести приговор в   исполнение. Но она была урожденная Беарн, и это имя во многом служило ей   препятствием. Из-за него она страдала и томилась, подобно Ахиллу, укрывшемуся в   своей палатке и терзавшемуся при звуках боевого рожка, делая вид, что не слышит   его; нацепив на нос очки, графиня де Беарн весь день напролет просиживала над   старыми грамотами, а по ночам, завернувшись в халат из персидского шелка,   произносила речи, расхаживая с развевавшимися по ветру седыми волосами перед   своей подушкой, и отстаивала свое право на спорное наследство с таким   красноречием, которого только и могла желать своему адвокату.      

Нетрудно   догадаться, что приезд Шон, представившейся м-ль Флажо, приятно взволновал до   Беарн.      

Молодой   граф де Беарн был в это время в армии. Обычно охотно веришь в то, чего страстно   желаешь. Вполне понятно поэтому, что г-жа де Беарн поверила рассказу молодой   дамы.      

Впрочем,   в сердце графини закралось некоторое сомнение: графиня лет двадцать была знакома   с Флажо, сто раз была у него дома на улице Пти-Лион-Сен-Север, но никогда не   замечала, чтобы с квадратного ковра, казавшегося ей слишком маленьким для   просторного адвокатского кабинета, на нее смотрели глазки какого-нибудь   постреленка, выбежавшего клянчить конфеты.      

В конце   концов можно было сколько угодно напрягать память, пытаясь припомнить адвокатский   ковер, представить себе ребенка, который мог играть, сидя на этом ковре, однако   м-ль Флажо была перед ней, вот и все.      

Кроме   того, м-ль Флажо сказала, что она была замужем, и, наконец, что рассеивало   последнее подозрение г-жи де Беарн в том, что девица нарочно приехала в   Верден, – она сообщила, что направляется к мужу в Страсбург.      

Вероятно,   графине де Беарн следовало бы попросить у м-ль Флажо рекомендательное письмо;   однако если допустить, что отец не может отправить с поручением родную дочь без   такого письма, то кому тогда он вообще мог бы доверить дело? И потом к чему   были эти опасения? К чему могли привести подобные подозрения? С какой целью   надо было проделывать шестьдесят миль: чтобы рассказывать графине сказки?      

Если бы   графиня была богата, как, скажем, жена банкира или откупщика, если бы она, отправляясь   в путь, брала с собой дорогую посуду и драгоценности, она могла бы заподозрить   заговор с целью обокрасть ее в дороге. Но графиня де Беарн от души веселилась,   когда представляла себе разочарование разбойников, которые вздумали бы на нее   напасть.      

Поэтому   когда Шон, переодетая мещанкой, уехала от нее в плохоньком кабриолете, запряженном   одной-единственной лошадью, в который она предусмотрительно пересела на предпоследней   почтовой станции, оставив там свою роскошную карету, графиня де Беарн,   убежденная в том, что настал ее час, села в старинный экипаж и отправилась в   Париж. Она все время подгоняла кучеров и миновала Ла Шоссе часом раньше ее   высочества, а у заставы Сен-Дени оказалась всего часов шесть спустя после того,   как через нее проехала г-жа Дю Барри.      

Так как   у путешественницы был весьма скудный багаж – а важнее всего на свете были для   нее тогда сведения о тяжбе, – то г-жа де Беарн поехала прямиком на улицу   Пти-Лион и приказала остановить карету у двери Флажо.      

Понятно,   дело не обошлось без любопытных – а все парижане очень любопытны, – окруживших   громоздкий экипаж, выехавший, казалось, из конюшен Генриха IV: такой он был   надежный, крепкий, с покоробившимися от времени кожаными занавесками,   двигавшимися с ужасным скрежетом на медном позеленевшем карнизе.      

Улица   Пти-Лион – неширокая, поэтому величественный экипаж г-жи де Беарн совершенно ее   загородил. Уплатив кучерам прогонные, путешественница приказала отвезти карету   на постоялый двор, где она обыкновенно останавливалась в Париже, то есть в   «Поющий петух» на улице Сен-Жермен-де-Пре.      

Держась   за сальную веревку, она поднялась по темной лестнице к Флажо; на лестнице было   прохладно – к удовольствию графини, утомленной быстрой ездой и летним зноем.      

Когда   служанка Флажо по имени Маргарита доложила о графине де Беарн, он наскоро подтянул   короткие штаны, которые были спущены из-за жары, натянул на голову парик,   всегда лежавший у его под рукой, и надел полосатый шлафрок из бумазеи.      

Одевшись,   он пошел к двери с улыбкой, в которой сквозило столь сильное удивление, что   графиня сочла своим долгом объявить:      

– Да,   дорогой мой господин Флажо, это я!      

– Вижу,   вижу, ваше сиятельство, – отвечал г-н Флажо. Стыдливо запахнув полы   шлафрока, адвокат проводил графиню к кожаному креслу, стоявшему в самом светлом   углу кабинета, и усадил ее на всякий случай подальше от бумаг на столе, памятуя   о том, что графиня до крайности любопытна.      

– А   теперь, ваше сиятельство, – учтиво обратился к ней Флажо, – позвольте   узнать, чему я обязан столь приятной неожиданностью?      

Удобно   устроившись в кресле, графиня де Беарн в эту минуту приподняла ноги, обутые в сатиновые   туфли, давая возможность Маргарите подложить под них кожаную подушку. Услыхав   слова Флажо, она быстро встала. Достав из футляра очки, она нацепи их на нос,   желая получше рассмотреть Флажо, и спросила:      

– То   есть как неожиданность?      

– А   как же? Я думал, вы сейчас в своем имении, ваше сиятельство, – отвечал   адвокат, в надежде польстить графине де Беарн, называя имением три арпана   земли, распаханных под огород.      

– Как   вы верно заключили, я там и была, но по первому вашему сигналу я все бросила и   примчалась.      

– По   первому моему сигналу? – удивленно переспросил адвокат.      

– По   первому вашему слову, намеку, совету – называйте, как хотите.      

Глаза   Флажо округлились и стали размером с очки графини.      

– Надеюсь,   вы довольны, что я не заставила себя ждать?      

– Я   как всегда рад вас видеть, ваше сиятельство, однако позвольте вам заметить, что   я не совсем понимаю, при чем здесь я?      

– Как? –   вскричала графиня. – Как это при чем здесь вы?.. Ведь я приехала из-за   вас!      

– Из-за   меня?      

– Ну   да, из-за вас. Так что у нас нового?      

– О   ваше сиятельство! Говорят, король замышляет переворот в парламенте… Не желаете   ли выпить чего-нибудь?      

– При   чем здесь король? Разве речь идет о перевороте?      

– А   о чем же, ваше сиятельство?      

– Речь   идет о моем процессе. Я говорила о своем деле, когда спросила, нет ли   чего-нибудь нового.      

– О,   что касается вашего дела, – грустно качая головой, отвечал г-н   Флажо, – увы, нового ничего нет…      

– То   есть совсем ничего?      

– Ничего.      

– Ничего   с тех пор, как ваша дочь со мной говорила? Но так как мы с ней разговаривали третьего   дня, ничего и не могло еще за это время произойти…      

– Моя   дочь, вы сказали?      

– Ну   да!      

– Вы   говорите, моя дочь?      

– Ну   конечно, ваша дочь, та самая, которую вы ко мне послали.      

– Простите,   сударыня, – сказал г-н Флажо, – я не мог послать к вам дочь.      

– Почему   не могли?      

– Да   просто потому, что у меня нет дочери!      

– Вы   в этом уверены? – спросила графиня.      

– Ваше   сиятельство! Имею честь сообщить вам, что я холостяк.      

– Вот   тебе раз! – воскликнула графиня.      

Обеспокоенный   Флажо позвал Маргариту и приказал принести графине выпить чего-нибудь холодного;   кроме того, он знаком велел за ней приглядывать.      

«Бедная   женщина! – подумал он. – Должно быть, у нее плохо с головой».      

– Ничего   не понимаю! – продолжала графиня. – Так у вас нет дочери?      

– Нет,   ваше сиятельство.      

– Ну,   у нее еще муж в Страсбурге…      

– Ничего   похожего, ваше сиятельство.      

– И   вы не поручали своей дочери, – продолжала графиня, не в силах освободиться   от обуревавших ее мыслей, – сообщить мне, что мой процесс готов вот-вот   начаться?      

– Нет.      

Графиня   так и подпрыгнула в кресле, хватив кулаком по колену.      

– Выпейте   чего-нибудь, ваше сиятельство, – предложил Флажо, – вам станет легче.      

Он подал   знак Маргарите – та приблизилась, держа на подносе два стакана с пивом, однако   старой графине было не до этого: она оттолкнула поднос так резко, что м-ль   Маргарита, пользовавшаяся, по-видимому, в доме некоторыми привилегиями,   почувствовала себя задетой.      

– Та-а-ак…   – глянув поверх очков на Флажо, заговорила графиня, – не угодно ли будет   вам объясниться?      

– С   удовольствием, – отвечал Флажо. – Останьтесь, Маргарита. Возможно, ее   сиятельство еще захочет пить. Итак, давайте объяснимся!      

– Да,   объяснимся, раз это необходимо. Я вас что-то не понимаю, господин Флажо. Можно   подумать, что у вас голова плохо соображает из-за жары!      

– Не   надо волноваться, ваше сиятельство, – проговорил адвокат, пытаясь   отодвинуться вместе с креслом подальше от графини, – не волнуйтесь,   давайте побеседуем спокойно.      

– Да,   давайте побеседуем. Так вы говорите, у вас нет дочери, господин Флажо?      

– Нет,   ваше сиятельство. Я искренне об этом сожалею, потому что, мне кажется, это было   бы вам приятно, хотя…      

– Хотя?.. –   переспросила графиня.      

– Хотя   я предпочел бы сына: мальчику легче устроиться в жизни, вернее, мальчикам проще   живется в наше время.      

Графиня   де Беарн нетерпеливо скрестила руки на груди.      

– Послушайте!   А вы не вызывали меня в Париж через сестру, племянницу, какую-нибудь   родственницу?      

– У   меня и в мыслях этого не было, ваше сиятельство, ведь жизнь в Париже не дешева…      

– А   как же мое дело?      

– Как   только его затребуют в суд, я сейчас же дам вам знать.      

– Как   только его затребуют в суд?      

– Так   точно.      

– Значит,   оно еще не в суде?      

– Насколько   мне известно, еще нет, ваше сиятельство.      

– Так   мой процесс еще и не начинался?      

– Нет.      

– Можно   ли надеяться, что его в скором времени затребуют?      

– Нет,   ваше сиятельство! Да нет же, Господи!      

– Значит,   со мной сыграли шутку!.. – воскликнула, поднимаясь, старая графиня. –   Надо мной недостойно подшутили!      

Флажо   сдвинул парик на затылок.      

– Боюсь,   что так, ваше сиятельство, – пробормотал он.      

– Господин   Флажо! – вскричала графиня. Адвокат вскочил со стула и подал знак   Маргарите, чтобы она приготовилась в случае чего вступиться за хозяина.      

– Господин   Флажо! – повторила графиня. – Я не намерена терпеть подобного   унижения, я буду жаловаться начальнику полиции. Он найдет эту дуру, осмелившуюся   так меня оскорбить.      

– Ну,   это маловероятно, – заметил Флажо.      

– А   когда ее найдут, – продолжала разъяренная графиня, – я подам на нее в   суд.      

– Что,   еще один процесс? – уныло спросил адвокат. Его слова заставили старуху   спуститься с небес на бренную землю.      

– Да,   увы… – пробормотала она. – Ах, в каком прекрасном расположении духа я сюда   ехала!..      

– Что   же вам сказала та дама, ваше сиятельство?      

– Прежде   всего, что прибыла по вашему поручению.