1 2 3 4 5 6 7 
   - Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.    

   Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого  человека.    

   Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:    

   - Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым  делом  поставил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а  другой   на спину, чтобы вытянуть дурь из головы.    

   Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем  его облагодетельствовали калоши счастья.    

     

   5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ     

     

   Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши,  которые  нашел  на улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но  ни  лейтенант, ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в  полицию.    

   - Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один  из полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и  внимательно  ее рассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил бы   одну  пару от другой.    

   - Господин писарь, - обратился к нему полицейский,  вошедший  с  какими-то бумагами.    

   Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе  пары калош,  то уж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли,   что  стоит справа, или та, что слева.    

   "Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал  он и ошибся: это  были как раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда  ошибается.    

   Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман,  а   другие  -  под мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать  дома),   вышел  на улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский  писарь подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.    

   Молодой человек отличался редким прилежанием и  усидчивостью, так  что пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы  в душной канцелярии.    

   Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все  не представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.    

   Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого  молодого поэта, и тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все  лето.    

   - Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал  писарь. - Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи  на  ногах.    

   - Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил  поэт.  -  Вам нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь,   получите пенсию.    

   - Так-то так, но вам все-таки живется гораздо   привольнее,  -  сказал писарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика  носит вас на  руках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы  посидеть   в  суде, как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!    

   Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они  разошлись  в разные стороны, оставшись каждый при своем мнении.    

   "Удивительный народ эти поэты, - думал молодой  чиновник.  -  Хотелось бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и  самому стать  поэтом. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать.  Ах,  какой сегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести,  поэзии! Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А  трава и листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал   этого, как сейчас".    

   Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но   внешне  совсем  не изменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек,  как  все  прочие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо  более   поэтические, чем многие прославленные поэты. Только у  поэтов  гораздо  лучше  развита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в  ней  до  тех пор,  пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек  становится поэтически одаренной натурой,  происходит  своего рода превращение,  - и такое именно превращение произошло с писарем.    

   "Какое восхитительное благоухание! - думал он. -  Оно  напоминает  мне фиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем  маленьким. Господи,  и как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая  старая  тетушка!  Она жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу,  на окнах у нее зеленели в банках какие-нибудь веточки или  росточки,  фиалки   наполняли комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым   стеклам, чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из  этих   окон! На канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон  составляли  весь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями  и  криками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем  необходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а я  вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду  сидеть  в  полицейской  канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта. Да, таков мой  удел!" - и он глубоко-глубоко  вздохнул,  но  потом  вдруг опомнился:  "Что это такое со мной делается сегодня?  Раньше  мне  ничего подобного и  в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А  сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".    

   Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них,  буду думать о чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый  попавшийся лист бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти  действиях", - прочитал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели  это я написал трагедию? А это еще что? "Интрига на валу, или Большой  праздник; водевиль". Но откуда все  это  у  меня?  Наверное,  кто-нибудь   подсунул.  Да,  тут  еще письмо..."    

   Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень  вежливо извещала автора, что обе его пьесы никуда не годятся.    

   - Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.    

   В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце  исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально  он   сорвал цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в  течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать,  выслушав  несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о  своем рождении,  рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это  благодаря ему  распустились и стали благоухать ее нежные лепестки.  А  поэт  в это время думал  о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке  еще неведомые ему силы и  чувства. Воздух и свет -  возлюбленные  маргаритки, но свет - ее главный  покровитель, перед ним она благоговеет; а когда  он уходит вечером, она  засыпает в объятьях воздуха.    

   - Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.    

   - А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.    

   Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в  грязной  канавке - брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался   вдруг  о  тех миллионах живых, невидимых  простым  глазом  существ,  которые   взлетают вместе с водяными каплями на огромную, по сравнению  с  их   собственными размерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над  облаками. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь   улыбнулся: "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки  удивительный   сон! Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только  снится.  Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра утром, когда я проснусь.  Какое  странное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя таким  бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь  что-нибудь припомнить,  в  голову  мне  полезет  только  чепуха. Сколько раз  это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи  на  золото гномов: ночью,  когда их получаешь, они кажутся драгоценными  камнями,  а днем превращаются в  кучу щебня и увядших листьев".    

   Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал,  поглядывая   на  птичек, которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на  ветку.    

   "И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая   чудесная  способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог  превратиться  в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"    

   И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились  в  крылья  и обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу  заметил  все эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это  сон.  Но  таких дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал  он,  взлетел  на зеленую ветку и запел.    

   Однако в его пении уже не было поэзии, так как он  перестал быть  поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться,  выполняли только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом  -  стал,   захотел  превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние  свойства.    

   "Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я  сижу  в  полицейской канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне  снится, что я жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт  возьми, можно написать целую народную комедию!"    

   И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело  клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.    

   Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему  почудилось, будто на него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же  деле это  мальчик из слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку  под  шапку  и схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от  страха,  потом вдруг возмутился:    

   - Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский  писарь!    

   Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и,  пи-и-и". Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.    

   По дороге он встретил двух школьников; оба они были в  высшем классе по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному   развитию  и успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким  образом полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной  квартире  на  Готской улице.    

   - Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а  не то  я  бы здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком.   И  ведь это моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую   малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к  подобным  сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?    

   Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где  их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась  "простой  полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее  разрешила мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.    

   - Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила  она и с  улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно  покачивался на кольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки  день рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его  поздравить.    

   Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно  раскачивался взад и вперед. В это время громко запела  красивая  канарейка,   которую  сюда привезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.    

   - Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку  белый  носовой платок.    

   - Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и  умолкла.    

   Писаря, которого хозяйка называла "полевой  птичкой", посадили  в  маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по  соседству с попугаем. Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу,  нередко звучавшую очень комично: "Нет, будем людьми!", а все  остальное получалось у  него  столь же невразумительным, как щебет канарейки.  Впрочем, писарь, превратившись в птичку, отлично понимал своих новых знакомых.    

   - Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным  деревом, - пела канарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над  чудесными цветами и зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали  отражения   прибрежных растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали  множество чудеснейших историй.    

   - Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие  никакого  образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица?   Если этой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не   посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок,  должен  вам сказать. Нет, будем людьми!    

   - А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью   цветущих  деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?    

   - Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь  мне   гораздо  лучше! Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен,  и с  меня довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая  натура, а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность,   но не хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя  осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся им  дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу кого  угодно поставить на место. Нет, будем людьми!    

   - О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я   буду  петь  о твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды  тихих заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых   хранителях влаги в пустыне - кактусах.    

   - Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи   лучше  что-нибудь смешное. Смех - это знак высшей степени духовного  развития.   Вот  разве могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только  плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! -  расхохотался  попочка и  окончательно  сразил  собеседников  своим  "нет,  будем  людьми!"    

   - И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала  канарейка  жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное,  холодно, но зато в них ты свободна. Лети же отсюда!  Смотри,  они  забыли   запереть  твою клетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!    

   Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле  нее. В этот миг дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась  кошка, гибкая, страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было   приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась  в  клетке,  а  попугай   захлопал крыльями и закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел  от  ужаса  и, вылетев в окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел,  наконец  устал, - и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в  доме было открыто. Писарь влетел в комнату и  уселся  на  стол.  К  своему  изумлению, он увидел, что это его собственная комната.    

   "Нет, будем людьми!" - машинально повторил он  излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал  полицейским  писарем,   только  зачем-то усевшимся на стол.    

   - Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на  стол, да еще заснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!    

     

   6. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ     

     

   На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в  постели, в  дверь постучали, и вошел его сосед, снимавший комнату на том же  этаже, - молодой студент-богослов.    

   - Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал он. -  Хоть в  саду  и сыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти   выкурить  трубочку.    

   Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только   два  дерева  слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в   Копенгагене большая редкость.    

   Студент прохаживался взад и вперед по  дорожке.  Время   было  раннее, всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового  дилижанса.    

   - О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у него.  - Что  может быть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они  осуществились,  я бы тогда, наверное, угомонился и перестал метаться.  Как   хочется  ехать подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по  Италии!    

   Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания  немедленно, а то  бы студент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого  и для нас  с вами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный  в  почтовый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Голова у него   трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали   немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то   мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив,  в  левом  паспорт, а в кожаном мешочке на груди  было  зашито  несколько  золотых. Стоило  нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало мерещиться, что  он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда его бросало в дрожь, а  рука его судорожно описывала треугольник - справа налево и на грудь, - чтобы  проверить, все ли цело. В  сетке  над  головами пассажиров болтались зонтики, палки,  шляпы, и все  это  мешало  студенту наслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но  он все смотрел, смотрел и не мог насмотреться, а в сердце его звучали строки   стихотворения,  которое написал, хотя и не стал печатать, один известный нам  швейцарский поэт:    

     

                  Прекрасный край! Передо мной     

                  Монблан белеет вдалеке.     

                  Здесь был бы, право, рай земной,     

                  Будь больше денег в кошельке.     

     

   Природа здесь была мрачная, суровая и величественная.   Хвойные  леса, покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто   зарослями вереска. Пошел снег, подул резкий, холодный ветер.    

   - Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по ту  сторону   Альп! Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы  по  аккредитиву  свои  деньги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня  пленять. Ах, если б я уже был там!    

   И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на  дороге между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащие между  двумя темно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды  в   расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь   виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелеными плетями. У дороги,  под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли стадо  черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как следует, все бы  только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни странно,  ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух  и комаров  тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались миртовыми  ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В  карете  не было человека, у  которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. У лошадей был еще более  несчастный вид: бедных  животных  сплошь  облепили огромные рои насекомых, так  что кучер время от времени слезал с козел  и отгонял от лошадей их мучителей,  но уже спустя мгновение налетали  новые полчища. Скоро зашло солнце, и   путешественников  охватил  пронизывающий холод - правда, ненадолго, но все  равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и облака окрасились в  непередаваемо красивые зеленые  тона, отливающие блеском последних солнечных  лучей.  Эта  игра  красок  не поддается описанию, ее нужно видеть. Зрелище  изумительное,  все  с  этим согласились, но в желудке у каждого было пусто,  тело устало, душа жаждала приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти  вопросы занимали  путешественников гораздо больше, чем красоты природы.    

   Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что  едешь  где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета   подъехала к одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек,  и  самый  бодрый из них казался "достигшим зрелости старшим  сыном  голода".   Одни калеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползали на руках; у  третьих  на изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась к  путникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza, miserabili!"   - хрипели они, показывая свои  уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка  гостиницы,  босая,  нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались на веревках, под потолком  порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в выбоинах, а вонь стояла такая,  что хоть топор вешай...    

   - Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, -  сказал  кто-то  из путешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.    

   Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в  комнату протянулись  высохшие  руки  и  послышалось   извечное   вытье:    "Eccelenza, miserabili!"    

   Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина  надписей   ругательски ругала "прекрасную Италию".    

   Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым  оливковым маслом, потом приправленный таким же маслом салат и, наконец,   несвежие  яйца  и жареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества;   даже  вино казалось не вином, а какой-то микстурой.    

   На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному   путешественнику поручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был  студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, - а  тут еще "miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.    

   - Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, -  вздохнул  студент, - не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало,  а дух  летал бы где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду  тоска   гложет  мне сердце. Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость  бытия.  Да, да, большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое?  Нет,   я  же знаю, к чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной  и   счастливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!    

   И только он произнес последние слова, как очутился у   себя  дома.  На окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу  стоял черный гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание   исполнилось: тело его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя  назвать счастливым раньше, чем он умрет", - сказал Солон;  и  теперь  его   слова  снова подтвердились.    

   Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот  "сфинкс"  в черном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос,  какой  он  сам  себе задавал за два дня до смерти.    

     

                  О злая смерть! Ты всюду сеешь страх,     

                  Твой след -  одни могилы да моленья.     

                  Так что ж, и мысль повергнута во прах?     

                  А я ничтожная добыча тленья?     

                  Что стонов хор для мира суеты!     

                  Ты одиноким весь свой век прожил,     

                  И жребий твой был тяжелей плиты,     

                  Что на твою могилу кто-то положил.     

     

   В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то была  фея   Печали  и вестница Счастья, и они склонились над умершим.    

   - Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли   человечеству  твои калоши?    

   - Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней мере дали  вечное  блаженство! - ответила фея Счастья.    

   - О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира раньше  своего срока. Он еще не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми  сокровищами,  которыми должен был овладеть по самому своему предназначению. Ну,  я  окажу ему благодеяние! - И она стащила калоши со студента.    

   Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал. Фея  Печали  исчезла, а с ней и калоши. Должно быть, она решила, что теперь они  должны принадлежать ей.    

     

     

     

    ВОЛШЕБНЫЙ ХОЛМ    

     

   Юркие ящерицы так и шмыгали по растрескавшейся коре  старого   дерева. Они прекрасно понимали друг дружку - ведь разговор-то они  вели   по-ящеричьи.    

   - Нет, вы только послушайте, как гремит, как бурлит  внутри волшебного холма, - сказала одна ящерица, - из-за их возни я уже две  ночи  глаз  не смыкаю. Лучше бы у меня зубы болели, все равно нет покоя.    

   - Что-то они там внутри затевают! - сказала вторая  ящерица. - На ночь они поднимают холм на четыре огненных столба, и он стоит   так  до  самых петухов - видно, хотят его проветрить получше. А лесные девы   разучивают новые танцы с притоптыванием. Что-то они там затевают.    

   - Интересно, что это за гости? - заволновались ящерицы. -  И  что  там затевается? Послушайте только, как бурлит, как гремит!    

   В этот самый момент волшебный холм раздался, и оттуда,  быстро перебирая ножками, вышла старая лесная дева. Спины у нее, правда, не  было,  но в остальном она выглядела вполне прилично. Она была дальней   родственницей лесного царя, служила у него экономкой  и  носила  на  лбу   янтарное сердце. Ноги ее так и мелькали - раз-два, раз-два! Ишь, как   засеменила, и прямиком в болото, где жил козодой.    

   - Вас приглашают к лесному царю, праздник состоится  сегодня ночью,  сказала она. - Но сначала мы хотели бы просить вас об одной   услуге.  Не согласитесь ли вы разнести приглашения? Ведь вы у себя приемов не  устраиваете, не мешало бы другим помочь! Мы ждем к себе знатных  иностранцев,  троллей, если вам это что-нибудь говорит. И старый лесной царь не  хочет  ударить лицом в грязь.    

   - Кого приглашать? - спросил козодой.    

   - Ну, на большой бал мы зовем всех подряд, даже  людей,   если  только они умеют разговаривать во сне или еще хоть чем-нибудь занимаются  по нашей части. Но на ужин решено приглашать с большим выбором, только  самую  знать. Сколько я спорила с лесным царем! По-моему, привидения и то звать не  стоит. Прежде всего надо пригласить морского  царя  с  дочками.  Они, правда,  не очень любят бывать на суше, но мы посадим их на мокрые камни, а может, и еще  что получше придумаем. Авось на этот раз они не  откажутся. Затем нужно пригласить  всех старых троллей высшего разряда, из  тех, что с хвостами. Потом - водяного  и домовых, а кроме того, я считаю,  что нельзя обойти кладбищенскую свинью,  трехногую лошадь без головы  и  гнома-церквушника. Правда, они относятся к  нечистой  силе  другого  рода  и вроде бы состоят при церкви, но в конце концов  это только их  работа,  а мы ведь все-таки в близком родстве, и они часто нас  навещают.    

   - Хорошо! - сказал козодой и полетел созывать гостей.    

   А лесные девы уже кружились на волшебном холме.    

   Они разучивали танец с покрывалами, с длинными  покрывалами, сотканными из тумана и лунного сияния. И те, кому такое по вкусу,   нашли  бы  их танец очень красивым. Внутри холма все было вычищено и вылизано.   Пол  в огромной зале вымыли лунным светом, а стены  протерли  ведьминым  салом,  так что они сверкали, точно тюльпаны на солнце. Кухня ломилась от припасов,  жарили на вертелах лягушек, начиняли детскими пальчиками колбасу из ужей,  готовили салаты из поганок, моченых мышиных мордочек и цикуты. Пиво привезли от  болотницы, из ее пивоварни, а игристое  вино  из  селитры доставили прямо из  кладбищенских склепов. Все готовили по лучшим  рецептам, а на десерт собирались  подать ржавые гвозди и битые церковные стекла.    

   Старый лесной царь велел почистить свою корону толченым  грифелем,  да не простым, а тем, которым писал первый ученик. Раздобыть такой   грифель для лесного царя задача нелегкая! В спальне вешали занавеси и  приклеивали их змеиной слюной. Словом, дым стоял коромыслом.    

   - Ну, теперь еще покурить конским волосом и свиной  щетиной, и я  считаю - мое дело сделано! - сказала старая лесная дева.    

   - Папочка! Милый! - приставала к лесному царю  младшая   дочь.  -  Ну, скажи, кто же все-таки эти знатные иностранцы?    

   - Ну что ж! - ответил царь. - Пожалуй, можно и сказать.  Две мои дочки сегодня станут невестами. Двум из вас придется сегодня  уехать   в  чужие края. Сегодня к нам приедет старый норвежский тролль, тот, что  живет   в Доврских горах. Сколько каменных замков у него понастроено на диких утесах! А  сколько у него золотых копей - куда больше,  чем  думают.  С  ним едут два его  сына, они должны присмотреть себе жен. Старый тролль - настоящий честный  норвежец, прямой и веселый. Мы с ним давно знакомы,  пили когда-то на  брудершафт. Он приезжал сюда за женой, теперь ее уже  нет  в живых. Она была  дочерью короля меловых утесов с острова Ме. И, как говорится, игра велась на  мелок. Ох, и соскучился же я  по  старику  троллю! Правда, про сыновей идет  слух, будто они воспитаны неважно и большие задиры. Но, может, на них просто  наговаривают. А женятся, так и образумятся. Надеюсь, вы сумеете прибрать их к  рукам.    

   - Когда же они приедут? - спросила одна из дочерей.    

   - Все зависит от погоды и от ветра, - ответил лесной  царь. - Не  привыкли они экономить, плывут на корабле! Я советовал им ехать  сушей через Швецию, но старый тролль до сих пор и смотреть не желает в  ту   сторону. Отстает он от жизни, вот что мне не нравится.    

   Вдруг вприпрыжку прибежали два болотных огонька, один  старался  обогнать другого и поэтому прибежал первым.    

   - Едут! Едут! - кричали они.    

   - Дайте-ка я надену корону, - распорядился лесной царь,  -  да  встану там, где луна поярче светит.    

   Дочки подобрали свои длинные покрывала и присели чуть не  до земли.    

   Перед ними стоял Доврский тролль в короне из крепких  сосулек и  полированных еловых шишек. Он был закутан в медвежью шубу, а ноги  его утопали в теплых сапогах. Сыновья же щеголяли без подтяжек и с голой грудью  они мнили себя богатырями.    

   - И это холм? - спросил младший и ткнул пальцем в  волшебный холм. - У нас в Норвегии это называется ямой.    

   - Дети! - сказал старик. - Яма уходит вниз, Холм уходит  вверх. У  вас что, глаз нет?    

   Молодчики заявили, что удивляет их тут только одно - как  это они сразу, без подготовки, понимают здешний язык.    

   - Не представляйтесь, - сказал старик. - Еще подумают,  что вы  совсем неученые.    

   Все вошли в волшебный холм. Там уже собралось изысканное  общество, да так быстро, будто гостей ветром сюда принесло. В зале все было   устроено так, что каждый из приглашенных чувствовал себя как дома. Водяные и   русалки сидели в больших кадках с водой и говорили, что  им  очень  уютно. Все  вели себя за столом как положено, только молодые  норвежские  тролли сразу  задрали ноги на стол - ведь, по их мнению, все,  что  они  делали, было очень  мило.    

   - А ну, убрать ноги из  тарелок!  -  прикрикнул   Доврский  тролль,  и братья послушались, хотя и не сразу.    

   Настал черед лесных дев показать, как они танцуют, и они  исполнили  и простые танцы, и танцы с притоптыванием, это у них ловко  получалось! Потом пошел настоящий балет, тут полагалось "забываться в   вихре  пляски". Ух ты, как они начали вскидывать ноги! У всех в глазах  зарябило: не поймешь, где руки, где ноги, где одна сестра, где другая, то  колесом  пройдутся, то волчком закружатся, так что в конце концов трехногой   безголовой лошади стало дурно, и ей пришлось выйти из-за стола.    

   - Н-да, - сказал старый тролль, - лихо у них получается!   Ну,  а  что они еще умеют делать, кроме как  плясать,  задирать  ноги  да   крутиться волчком?    

   - Сейчас увидишь, - сказал лесной царь и вызвал младшую.  Это была самая красивая из сестер, нежная и прозрачная, как лунный свет. Она   положила в рот белую щепочку и стала невидимой, вот что она умела делать!    

   Однако Доврский тролль сказал, что не хотел бы  иметь   жену,  умеющую проделывать такие фокусы, да и сыновьям его это вряд ли придется  по вкусу.    

   Вторая сестра умела ходить сама с собою рядом, будто была  собственной тенью, а ведь у троллей тени нет.    

   У третьей были совсем иные наклонности - она обучалась  варить пиво  у самой болотницы. Это она так искусно нашпиговала ольховые коряги  светляками!    

   - Будет хорошей хозяйкой! - сказал старик тролль и  подмигнул  ей,  но пива пить не стал, он не хотел пить слишком много.    

   Вышла вперед четвертая лесная дева, в руках у нее была  большая  золотая арфа. Она ударила по струнам раз, и гости подняли левую   ногу,  ведь все тролли - левши. Ударила второй, и все готовы были  делать,   что  она прикажет.    

   - Какая опасная женщина! - сказал старик тролль, но  сыновья  его  повернулись и пошли вон из холма: им все это уже надоело.    

   - А что умеет следующая? - спросил старый тролль.    

   - Я научилась любить все норвежское, - сказала пятая  дочь. - И  выйду замуж только за норвежца, я мечтаю попасть в Норвегию.    

   Но младшая сестра шепнула троллю на ухо:    

   - Просто она узнала из одной норвежской песни, что   норвежские  скалы выстоят, даже когда придет конец света. Вот она и хочет  забраться на них - ужасно боится погибнуть.    

   - Хо-хо! - сказал старый тролль. - Ну и ладно! А  где   же  седьмая  и последняя?    

   - Сначала шестая, - сказал лесной царь, он-то умел  считать. Но шестая ни за что не хотела показаться.    

   - Я только и умею, что говорить правду в глаза, -  твердила она,  -  а этого никто не любит. Лучше уж я буду шить себе саван.    

   Дошла очередь и до седьмой, последней дочери. Что же   умела  она?  О, эта умела рассказывать сказки, да к тому же сколько душе  угодно.    

   - Вот мои пять пальцев, - сказал  Доврский  тролль,  -   расскажи  мне сказку о каждом.    

   Лесная дева взяла его за руку и начала рассказывать, а он  покатывался со смеху. Когда же она дошла до безымянного пальца, который носил   золотое кольцо на талии, будто знал, что не миновать помолвки, старый тролль заявил:    

   - Держи мою руку покрепче. Она твоя. Я сам беру тебя в  жены.    

   Но лесная дева ответила, что она еще не рассказала про  безымянный палец и про мизинец.    

   И правда, где же мальчики? Они носились по  полю  и   тушили  болотные огоньки, которые чинно выстроились в ряд и  приготовились  к   факельному шествию.    

   - Хватит лоботрясничать! Я нашел для вас мать! А вы   можете  жениться на своих тетках.    

   Но сыновья ответили, что им больше хочется произносить  речи и пить на брудершафт, а жениться у них нет охоты. И они  говорили  речи,   пили  на брудершафт и опрокидывали стаканы вверх дном, хотели показать, что  выпито все до капли. Потом они стащили с себя одежду и улеглись спать  прямо на  столе - стеснительностью они не отличались. А старый тролль  отплясывал со  своей молодой невестой и даже обменялся с ней башмаками, ведь это гораздо  интереснее, чем меняться кольцами.    

   - Петух кричит, - сказала старая лесная дева, которая  была за  хозяйку. - Пора закрывать ставни, а то мы тут сгорим от солнца.    

   И холм закрылся.    

   А по растрескавшемуся старому дереву вверх и вниз сновали  ящерицы,  и одна сказала другой:    

   - Ах, мне так понравился старый норвежский тролль!    

   - А мне больше понравились сыновья, - сказал дождевой  червяк, но ведь он был совсем слепой, бедняга.    

     

     

     

    ДОЧЬ БОЛОТНОГО ЦАРЯ     

     

   Много сказок рассказывают аисты своим птенцам - все про  болота да про трясины. Сказки, конечно, приноравливаются к возрасту и   понятиям  птенцов. Малышам довольно сказать "крибле, крабле,  плурремурре", - для них и это куда как забавно; но птенцы постарше требуют  от сказки кое-чего  побольше, по крайней мере того, чтобы в ней упоминалось об  их  собственной семье. Одну из самых длинных и старых сказок, известных у  аистов,  знаем и мы все. В ней рассказывается о Моисее, которого мать пустила в  корзинке по волнам Нила, а дочь фараона нашла  и  воспитала.  Впоследствии  он  стал великим человеком, но где похоронен - никому неизвестно.  Так  оно,  впрочем, сплошь да рядом бывает.    

   Другой сказки никто не знает, может быть, именно потому,  что она  родилась у нас, здесь. Вот уже с тысячу лет, как она переходит  из   уст  в уста, от одной аистихи-мамаши к другой, и каждая аистиха рассказывает ее  все лучше и лучше, а мы теперь расскажем лучше их всех!    

   Первая пара аистов, пустившая эту сказку в  ход  и  сама   принимавшая участие в описываемых в ней событиях, всегда проводила лето  на   даче  в Дании, близ Дикого болота, в Венсюсселе, то есть в округе Иеринг, на  севере Ютландии - если уж говорить точно. Гнездо аистов находилось на крыше  бревенчатого дома викинга. В той местности и до сих пор еще есть  огромное  болото; о нем можно даже прочесть в официальном описании  округа. Местность эта  - говорится в нем - была некогда морским  дном,  но  потом дно поднялось;  теперь это несколько квадратных миль топких лугов, трясин и торфяных болот,  поросших морошкой да жалким кустарником  и  деревцами. Над всей местностью  почти постоянно клубится густой туман.  Лет  семь  десять тому назад тут еще  водились волки - Дикое болото вполне  заслуживало свое прозвище! Представьте же  себе, что было тут  тысячу  лет  тому назад! Конечно, и в те времена многое  выглядело так же,  как  и  теперь: зеленый тростник с темно-лиловыми  султанчиками был таким же высоким, кора на березках так же белела, а мелкие их  листочки так же трепетали; что же до живности, встречавшейся здесь, так мухи и  тогда щеголяли  в  прозрачных платьях того же фасона, любимыми цветами аистов  были, как  и  теперь, белый с черным, чулки они носили такие же красные, только  у  людей в те времена моды были другие. Но каждый человек, кто бы он ни был,   раб или охотник, мог проваливаться в трясину и тысячу лет тому назад, так же  как теперь: ведь стоит только ступить на зыбкую почву ногой -  и  конец, живо  очутишься во владениях болотного царя! Его можно было бы назвать  и трясинным  царем, но болотный царь звучит как-то лучше. К тому же и аисты его так  величали. О правлении болотного царя мало что и  кому  известно, да оно и  лучше, пожалуй.    

   Недалеко от болота, над самым Лим-фиордом, возвышался  бревенчатый замок викинга, в три этажа, с башнями и каменными подвалами. На  крыше  его свили себе гнездо аисты. Аистиха сидела на яйцах в  полной  уверенности,  что сидит не напрасно!    

   Раз вечером сам аист где-то замешкался и  вернулся  в   гнездо  совсем взъерошенный и взволнованный.    

   - Что я расскажу тебе! Один ужас! - сказал он аистихе.    

   - Ах, перестань, пожалуйста! - ответила она. - Не  забывай, что я сижу на яйцах и могу испугаться, а это отразится на них!    

   - Нет, ты послушай! Она таки явилась сюда, дочка-то  нашего египетского хозяина! Не побоялась такого путешествия! А теперь и  поминай  ее  как звали!    

   - Что? Принцесса, египетская принцесса? Да они ведь из  рода фей!  Ну, говори же! Ты знаешь, как вредно заставлять меня ждать, когда я  сижу  на яйцах!    

   - Видишь, она, значит, поверила докторам, которые  сказали, что болотный цветок исцелит ее больного отца, -  помнишь,  ты  сама   рассказывала мне? - и прилетела сюда, в одежде из  перьев,  вместе  с  двумя   другими принцессами. Эти каждый год прилетают на север купаться,  чтобы   помолодеть! Ну, прилететь-то она прилетела, да и тю-тю!    

   - Ах, как ты тянешь! - сказала аистиха. - Ведь яйца могут  остыть! Мне вредно так волноваться!    

   - Я видел все собственными глазами! - продолжал аист. -  Сегодня вечером хожу это я в тростнике, где трясина понадежнее, смотрю -   летят  три лебедки. Но видна птица по полету! Я сейчас же сказал себе: гляди в  оба, это не настоящие лебедки, они только нарядились в перья! Ты  ведь  такая  же чуткая, мать! Тоже сразу видишь, в чем дело!    

   - Это верно! - сказала аистиха. - Ну, рассказывай же   про  принцессу, мне уж надоели твои перья!    

   - Посреди болота, ты знаешь, есть что-то вроде небольшого  озера. Приподымись чуточку, и ты отсюда увидишь краешек его! Там-то,  на   поросшей тростником трясине, лежал большой ольховый пень. Лебедки уселись на   него, захлопали крыльями и огляделись кругом; потом одна из них сбросила с себя  лебединые перья, и я узнал нашу египетскую принцессу. Платья на ней никакого не  было, но длинные черные волосы одели ее, как плащом. Я  слышал, как она просила  подруг присмотреть за ее перьями, пока она  не  вынырнет с цветком, который  померещился ей под водою. Те пообещали,  схватили ее оперение в клювы и  взвились с ним в воздух. "Эге!  Куда  же  это они?" - подумал я.  Должно быть, и она спросила их о том  же.  Ответ  был яснее ясного. Они  взвились в воздух и крикнули ей сверху: "Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше  лебедкой! Не видать родины! Сиди в  болоте!"  -  и расщипали перья в  клочки! Пушинки так и запорхали в воздухе, словно снежинки, а скверных принцесс  и след простыл!    

   - Какой ужас! - сказала аистиха. - Сил нет слушать!..  Ну,  а  что  же дальше-то?    

   - Принцесса принялась плакать и убиваться! Слезы так и  бежали ручьями на ольховый пень, и вдруг он зашевелился! Это был сам  болотный   царь  тот, что живет в трясине. Я видел, как пень повернулся, глядь -  уж  это  не пень! Он протянул свои длинные, покрытые тиной ветви-руки к  принцессе.  Бедняжка перепугалась, спрыгнула и пустилась бежать по  трясине.  Да где! Мне  не сделать по ней двух шагов, не то что ей! Она сейчас же  провалилась вниз, а  за ней и болотный царь. Он-то и втянул ее туда!  Только пузыри пошли по воде, и  - все! Теперь принцесса похоронена в болоте.  Не вернуться ей с цветком на  родину. Ах, ты бы не вынесла  такого  зрелища, женушка!    

   - Тебе бы и не следовало рассказывать мне такие истории!  Ведь это может повлиять на яйца!.. А принцесса выпутается из беды! Ее-то  уж   выручат! Вот случись что-нибудь такое со мной, с тобой или с  кем-нибудь  из  наших, тогда бы - пиши пропало!    

   - Я все-таки буду настороже! - сказал аист и так и  сделал.    

   Прошло много времени.    

   Вдруг в один прекрасный день аист увидел, что со дна   болота  тянется кверху длинный зеленый стебелек; потом  на  поверхности  воды   показался листочек; он рос, становился все шире и шире. Затем выглянул из воды  бутон, и, когда аист пролетел над болотом, он под лучами солнца распустился, и  аист увидел в чашечке  цветка  крошечную  девочку,  словно  сейчас только  вынутую из ванночки. Девочка была так похожа на египетскую  принцессу, что аист  сначала подумал, будто это принцесса, которая опять стала маленькою, но,  рассудив хорошенько, решил,  что,  вернее,  это  дочка египетской принцессы и  болотного царя. Вот почему она и лежит в  кувшинке.    

   "Нельзя же ей тут оставаться! - подумал аист. - А в  нашем гнезде  нас и без того много! Постой, придумал! У жены викинга нет детей,  а она часто говорила, что ей хочется иметь малютку... Меня  все  равно   обвиняют, что я приношу в дом ребятишек, так вот я и взаправду притащу эту  девочку жене викинга, то-то обрадуется!"    

   И аист взял малютку, полетел к дому викинга, проткнул в  оконном пузыре клювом отверстие, положил ребенка возле жены викинга, а потом  вернулся в гнездо и рассказал обо всем жене. Птенцы тоже  слушали  -  они  уже  подросли.    

   - Вот видишь, принцесса-то не умерла - прислала сюда свою  дочку, а  я ее пристроил! - закончил свой рассказ аист.    

   - А что я твердила тебе с первого же раза? - отвечала  аистиха. -  Теперь, пожалуй, подумай и о своих детях! Отлет-то ведь на  носу!   У  меня даже под крыльями чесаться начинает. Кукушки и соловьи  уже  улетели,   а перепелки поговаривают, что скоро начнет дуть попутный ветер. Птенцы наши  постоят за себя на маневрах, уж я-то их знаю!    

   И обрадовалась же супруга викинга, найдя утром у своей  груди  крошечную прелестную девочку! Она принялась целовать и ласкать малютку,  но  та стала кричать и отбиваться ручонками и ножонками; ласки, видимо, были ей  не по вкусу. Наплакавшись и накричавшись, она наконец  уснула,  и  тогда нельзя  было не залюбоваться прелестным ребенком! Жена викинга не помнила себя от  радости; на душе у нее стало так легко и весело, - ей пришло  на ум, что и  супруг ее с дружиной явится также нежданно, как малютка! И вот она поставила на  ноги весь дом, чтобы успеть приготовиться к приему  желанных гостей. По стенам  развешали ковры собственной ее работы и  работы ее служанок, затканные  изображениями тогдашних богов Одина, Тора и  Фрейи. Рабы чистили старые щиты и  тоже украшали ими стены; по скамьям  были разложены мягкие подушки, а на очаг,  находившийся посреди  главного  покоя, навалили груду сухих поленьев, чтобы  сейчас же можно было  развести огонь. Под вечер жена викинга так устала от всех  этих хлопот, что уснула как убитая.    

   Проснувшись рано утром, еще до восхода солнца, она страшно   перепугалась: девочка ее исчезла! Она вскочила, засветила лучину и   осмотрелась: в ногах постели лежала не малютка, а большая отвратительная   жаба.  Жена викинга в порыве отвращения схватила тяжелый железный дверной болт  и хотела убить жабу, но та устремила на нее такой странный, скорбный взгляд,  что она не решилась ее ударить. Еще раз осмотрелась она кругом; жаба испустила  тихий стон; тогда жена викинга отскочила от постели к отверстию, заменявшему  окно, и распахнула деревянную ставню. В эту минуту  как  раз взошло солнце;  лучи его упали на постель и на жабу... В то же  мгновение широкий рот чудовища  сузился, стал маленьким, хорошеньким  ротиком,  все тело вытянулось и  преобразилось - перед женой викинга очутилась ее  красавица дочка, жабы же как  не бывало.    

   - Что это? - сказала жена викинга. - Не злой ли  сон   приснился  мне? Ведь тут лежит мое собственное дитя, мой эльф! - и она прижала  девочку к сердцу, осыпая поцелуями, но та кусалась и вырывалась, как  дикий   котенок.    

   Не в этот день и не на другой вернулся сам викинг, хотя и  был уже  на пути домой. Задержал его встречный ветер, который теперь помогал  аистам, а им надо было лететь на юг. Да, ветер, попутный одному, может быть  противным другому!    

   Прошло несколько дней, и жена викинга поняла, что над  ребенком  тяготели злые чары. Днем девочка была прелестна,  как  эльф,  но   отличалась злым, необузданным нравом, а ночью становилась отвратительною  жабой,  но с кротким и грустным взглядом. В девочке как бы соединялись две   натуры: днем, ребенок, подкинутый жене викинга аистом, наружностью  был  весь   в мать, египетскую принцессу, а характером в  отца;  ночью  же,  наоборот,  внешностью был похож на последнего, а в глазах светились душа  и  сердце  матери. Кто мог снять с ребенка злые чары? Жена викинга и горевала и боялась, и  все-таки привязывалась к бедному созданию все больше и  больше. Она решила  ничего не говорить о колдовстве мужу: тот, по тогдашнему обычаю, велел бы  выбросить бедного ребенка на проезжую дорогу - пусть берет кто хочет. А жене  викинга жаль было девочку, и она хотела устроить  так, чтобы супруг ее видел  ребенка только днем.    

   Однажды утром над замком викинга раздалось шумное  хлопанье крыльев, на крыше отдыхали ночью, после дневных маневров, сотни пар  аистов, а теперь все они взлетели на воздух, чтобы пуститься в дальний путь.    

   - Все мужья готовы! - прокричали они. - Жены с детьми  тоже!    

   - Как нам легко! - говорили молодые аисты. -  Так  и   щекочет  у  нас внутри, будто нас набили живыми лягушками! Мы отправляемся  за   границу! Вот счастье-то!    

   - Держитесь стаей! - говорили им отцы и матери. - Да не  болтайте  так много - вредно для груди!    

   И все полетели.    

   В ту же минуту над степью прокатился звук  рога:  викинг   с  дружиной пристал к берегу. Они вернулись с богатою  добычей  от  берегов   Галлии, где, как и в Британии, народ в ужасе молился: "Боже, храни нас от   диких норманнов!"    

   Вот пошло веселье в замке викинга! В большой покой  вкатили целую бочку меда; запылал костер, закололи лошадей, готовился пир  на   весь  мир. Главный жрец окропил теплою лошадиною кровью  всех  рабов.  Сухие   дрова затрещали, дым столбом повалил к потолку, с балок сыпалась  на  пирующих  мелкая сажа, но к этому им было не привыкать стать. Гостей богато одарили;  раздоры, вероломство - все было забыто; мед лился рекою; подвыпившие гости  швыряли друг в друга обглоданными костями в знак хорошего расположения духа.  Скальд, нечто вроде нашего певца и музыканта,  но  в  то  же время и воин,  который сам участвовал в походе и потому знал, о чем поет, пропел песню об  одержанных ими в битвах  славных  победах.  Каждый  стих сопровождался  припевом: "Имущество, родные, друзья, сам  человек  -  все минет, все  умрет; не умирает одно славное имя!" Тут все принимались бить в щиты и  стучать ножами или обглоданными костями по столу; стон стоял  в воздухе. Жена  викинга сидела на почетном месте,  разодетая,  в  шелковом платье; на руках ее  красовались золотые запястья, на шее - крупные янтари. Скальд не забывал  прославить и ее, воспел и сокровище,  которое  она только что подарила своему  супругу. Последний был в восторге от прелестного ребенка; он видел девочку  только днем во всей ее красе. Дикость  ее нрава тоже была ему по душе. Из нее  выйдет, сказал он, смелая воительница, которая сумеет постоять за себя. Она и  глазом не моргнет, если опытная рука одним взмахом острого меча сбреет у нее в  шутку густую бровь!    

   Бочка с медом опустела, вкатили новую, -  в  те  времена   люди  умели пить! Правда, и тогда уже была известна поговорка: "Скотина  знает, когда ей пора оставить пастбище и вернуться домой,  а  неразумный   человек  не знает своей меры!" Знать-то каждый знал, но ведь знать - одно,  а  применять знание к делу - другое. Знали все и другую  поговорку:  "И   дорогой гость надоест, если засидится не в меру", и все-таки сидели себе  да  сидели: мясо да мед - славные вещи! Веселье так и кипело! Ночью рабы,  растянувшись на теплой золе, раскапывали жирную сажу и  облизывали  пальцы.  То-то хорошее было времечко!    

   В этом же году викинг еще раз отправился в поход, хотя и  начались уже осенние бури. Но он собирался нагрянуть с дружиной на берега  Британии, а туда ведь было рукой подать: "Только через море махнуть",  -  сказал  он. Супруга его опять осталась дома одна с малюткою, и скоро  безобразная жаба с кроткими глазами, испускавшая такие глубокие вздохи, стала  ей почти милее дикой красавицы, отвечавшей на ласки царапинами и укусами.    

   Седой осенний туман, "беззубый дед", как его  называют, все-таки  обгладывающий листву, окутал лес и степь.  Бесперые   птички-снежинки  густо запорхали в воздухе; зима глядела во двор.  Воробьи   завладели  гнездами аистов и судили да рядили о бывших владельцах. А где же  были  сами  владельцы, где был наш аист со своей аистихой и птенцами?    

     

     

   Аисты были в Египте, где в это время солнышко светило и  грело, как  у нас летом. Тамаринды и акации стояли все  в  цвету;  на  куполах   храмов сверкали полумесяцы; стройные минареты были облеплены аистами,   отдыхавшими после длинного перелета. Гнезда их лепились одно возле  другого  на  величественных колоннах и полуразрушившихся  арках  заброшенных  храмов.  Финиковые пальмы высоко подымали свои верхушки, похожие на зонтики. Темными  силуэтами рисовались сероватые пирамиды в прозрачном голубом воздухе пустыни,  где щеголяли быстротою своих ног страусы, а лев  посматривал большими умными  глазами на мраморного сфинкса, наполовину погребенного в песке. Нил снова вошел  в берега, которые так и кишели  лягушками,  а  уж приятнее этого зрелища для  аистов и быть не могло.  Молодые  аисты  даже глазам своим верить не хотели -  уж больно хорошо было!    

   - Да, вот как тут хорошо, и всегда так бывает! - сказала  аистиха, и у молодых аистов даже в брюшке защекотало.    

   - А больше мы уж ничего тут не увидим? - спрашивали они.  -  Мы  разве не отправимся туда, вглубь, в самую глубь страны?    

   - Там нечего смотреть! - отвечала аистиха. - За этими  благословенными берегами - лишь дремучий лес, где деревья растут чуть не друг  на друге и опутаны ползучими растениями. Одни толстоногие слоны могут пролагать  там себе дорогу. Змеи же там чересчур велики, а ящерицы -  прытки.  Если  же  вздумаете пробраться в пустыню, вам засыплет глаза песком, и это еще будет  хорошо, а то прямо попадете в песочный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и  лягушек и саранчи вдоволь! Я останусь тут, и вы со мною!    

   Они и остались. Родители сидели в гнездах на стройных  минаретах,  отдыхали, охорашивались, разглаживали себе перья и обтирали клювы  о  красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи, величественно  раскланивались и гордо подымали голову с высоким лбом, покрытую  тонкими  глянцевитыми перьями; умные карие глаза их так и  сверкали.  Молоденькие  барышни-аистихи степенно прохаживались в сочном  тростнике,  поглядывали на  молодых аистов, знакомились и чуть не на каждом шагу глотали  по  лягушке, а  иногда забирали в клюв змейку и ходили да помахивали ею, -  это очень к ним  шло, думали они, а уж вкусно-то как  было!..  Молодые  аисты заводили ссоры и  раздоры, били друг друга крыльями, щипали клювами - даже до крови! Потом,  глядишь, то тот, то другой из них  становился  женихом, а барышни одна за  другою - невестами; все они для этого только ведь и жили. Молодые парочки  принимались вить себе гнезда, и тут опять не обходилось без ссор и драк - в  жарких странах все становятся такими  горячими, - ну, а вообще-то жизнь текла  очень приятно, и старики жили да радовались на молодых: молодежи все к лицу!  Изо дня в день светило солнышко, в еде недостатка не было, - ешь не хочу, живи  да радуйся, вот и  вся забота.    

   Но в роскошном дворце египетского хозяина, как звали его   аисты,  радостного было мало.    

   Могущественный владыка лежал в огромном покое с   расписными  стенами, похожими на лепестки тюльпана; руки, ноги его не   слушались,  он  высох, как мумия. Родственники и слуги окружали его ложе.  Мертвым его еще  назвать было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исцеление с  помощью болотного цветка, за которым полетела на далекий север  та,  что   любили  его больше всех, была теперь потеряна. Не дождаться владыке своей юной   красавицы дочери! "Она погибла!" - сказали две вернувшиеся на родину   принцессы - лебедки. Они даже сочинили о гибели своей подруги целую историю.    

   - Мы все три летели по воздуху, как вдруг заметил нас  охотник и  пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бедная медленно, с   прощальною лебединою песнью, опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу,   под душистой плакучей березой, мы и схоронили ее.  Но  мы  отомстили  за  ее  смерть: привязали к хвостам ласточек, живущих под крышей избушки охотника,  пучки зажженной соломы, - избушка сгорела, а с нею и сам хозяин  ее. Зарево  пожара осветило противоположный берег озера, где  росла  плакучая березка, под  которой покоилась в земле наша подруга. Да,  не  видать  ей больше родимой  земли!    

   И обе заплакали. Аист, услышав их речи, защелкал от гнева  клювом.    

   - Ложь, обман! - закричал он. - Ох, так бы и вонзил им в   грудь  свой клюв!    

   - Да и сломал бы его! - заметила аистиха. - Хорош бы  ты   был  тогда! Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе, а все остальное   побоку!    

   - Я все-таки хочу завтра усесться на краю открытого  купола  того  покоя, где соберутся все ученые и  мудрецы  совещаться  о   больном.  Может быть, они и доберутся до истины!    

   Ученые и мудрецы собрались и завели  длинные  разговоры,   из  которых аист не понял ни слова; да не много толку вышло  из  них  и  для   самого больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать речи ученых  нам  все  же не мешает, - мало ли что приходится слушать!    

   Вернее, впрочем, будет послушать и  узнать  кое-что  из   предыдущего, тогда мы поближе познакомимся со всею историей; во всяком случае,  узнаем из нее не меньше аиста.    

   "Любовь - родоначальница жизни! Высшая любовь  рождает и высшую жизнь! Лишь благодаря любви, может больной возродиться к  жизни!" Вот что изрекли мудрецы, когда дело шло об исцелении больного  владыки; изречение было необыкновенно мудро и хорошо изложено - по уверению  самих мудрецов.    

   - Мысль не дурна! - сказал тогда же аист аистихе.    

   - А я что-то не возьму ее в толк! - ответила та. - И, уж  конечно, это не моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня  есть о чем подумать и без того!    

   Потом ученые принялись толковать  о  различных  видах   любви:  любовь влюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к  другу  родители и дети, или от любви растения к свету - например,  солнечный   луч целует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою  глубиной и  ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не  то  чтобы  пересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоял так на  одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.    

   Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для  всей  страны  и народа большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было  бы   огромным счастьем, - об этом толковал весь народ, все - и бедные и  богатые.   "Но где же растет целебный цветок?" - спрашивали все друг у друга,  рылись  в ученых рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у  всех четырех ветров - словом, добивались нужных сведений всевозможными  путями,  но все напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: "Любовь -  родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!" В  этом был  глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки повторили  его еще раз и даже написали вместо рецепта: "Любовь - родоначальница  жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство? Да, вот тут-то  все и стали в тупик. В конце концов все  единогласно  решили, что помощи должно  ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искренно любившей отца. Затем  додумались и до того, как следовало поступить принцессе. И вот ровно год тому  назад, ночью, когда серп новорожденной  луны уже скрылся, принцесса отправилась  в пустыню к мраморному сфинксу,  отгребла песок от двери, что находилась в  цоколе, и прошла по длинному  коридору внутрь одной из больших пирамид, где  покоилась мумия древнего фараона, - принцесса должна была склониться головой  на  грудь  умершего  и ждать откровения.    

   Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне,  что она должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту - место было   обозначено точно - и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда она  нырнет в глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу.    

   Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на  Дикое болото. Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и  мы   получше,  чем раньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу  на  дно трясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из   мудрецов сказал то же, что и аистиха: "Она выпутается из беды!" Ну, и  решили ждать, - иного ведь ничего и не оставалось.    

   - Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, -  сказал аист. Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще  какой-нибудь штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!    

   - Где это там? - спросила аистиха.    

   - В нашем гнезде, близ болота! - ответил аист. -  Наши   птенцы  могут помочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по  дороге найдутся места, где их можно припрятать до  следующего  перелета  в   Данию. Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на севере  не худо иметь в запасе лишнюю одежду.    

   - Тебе и спасибо-то за все это не скажут! - заметила  аистиха. - Но ты ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!    

   Девочка, которую приютили в замке викинга близ  Дикого   болота,  куда каждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя  было слишком нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы   шли за месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали  те  же  перелеты:  осенью к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала; не  успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей.  Прекрасна была  оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостью и необузданностью  даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась,  купая руки в теплой,  дымящейся крови только что зарезанной жертвенной  лошади, перекусывала в порыве  дикого нетерпения горло черному петуху, приготовленному в жертву богам, а  своему приемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:    

   - Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу   твоего  дома, сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если  бы даже могла! Я бы не слышала ничего - так звенит еще в моих ушах пощечина, которую  ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!    

   Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как   и  все,  был очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и  внешней оболочки. Без седла скакала Хельга, словно  приросшая,  на  диком   коне, мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь   начинал грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва  в  быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к  берегу. Из  своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и  сплела из нее  тетиву для лука.    

   - Все надо делать самой! Лучше выйдет! - говорила она.    

   Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все  же в сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то   знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой.  Хельга  часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать:  увидав,  что  та вышла  на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и сидела там, болтая  руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую,  глубокую яму, ныряла с  головой, опять выплывала, и опять ныряла,  точно  лягушка, затем с ловкостью  кошки выкарабкивалась наверх и являлась в главный  покой замка вся мокрая;  потоки воды бежали с ее волос  и  платья  на  пол, смывая и унося устилавшие  его зеленые листья.    

   Одно только немного сдерживало Хельгу - наступление  сумерек. Под  вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери,  к которой влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и  превращение совершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и,  съежившись, сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы,  и  тем ужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и  плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть, из  груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне. В это  время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно забывала все ее  уродство, глядя в эти печальные глаза.    

   - Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею  немой  дочкой-жабой! - нередко говорила она. - Ты  куда  страшнее,  когда   красота возвращается к тебе, а душа мрачнеет!    

   И она чертила руны, разрушающие чары и исцеляющие недуги,  и  перебрасывала их через голову несчастной, но толку не было.    

   - Кто бы поверил, что она умещалась когда-то в  чашечке   кувшинки!  сказал аист. - Теперь она совсем взрослая, и лицом - вылитая мать,   египетская принцесса. А ту мы так и не видали больше! Не удалось ей, видно,  выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я из года в год  то и дело  летаю над болотом вдоль и поперек, но она до сих пор не подала ни малейшего  признака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь прилетал сюда раньше  тебя, чтобы починить наше гнездо, поправить кое-что, и целые ночи напролет -  словно я филин или летучая мышь - летал над болотом,  да все без толку! И два  лебединых оперения, что мы с таким трудом в три перелета перетащили сюда, не  пригодились! Вот уж сколько лет они лежат без пользы в нашем гнезде. Случись  пожар, загорись этот бревенчатый дом - от них не останется и следа!    

   - И от гнезда нашего тоже! - сказала аистиха. - Но о нем   ты  думаешь меньше, чем об этих перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы  уж  и сам к ней в трясину. Дурной ты отец семейства! Я говорила это еще  в  ту  пору, когда в первый раз сидела на яйцах! Вот подожди, эта шальная  девчонка  еще угодит в кого-нибудь из нас стрелою! Она ведь сама  не  знает, что делает!  А мы-то здесь подольше живем, - хоть бы об этом вспомнила! И повинности наши мы  уплачиваем честно: перо, яйцо и одного птенца в  год, как положено! Думаешь,  мне придет теперь в голову слететь вниз, во двор, как бывало в старые годы или  как и нынче в Египте, где я держусь на дружеской ноге со всеми - нисколько не  забываясь, впрочем, - и сую  нос  во все горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в  гнезде да злюсь на эту девчонку! И на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке,  пусть бы себе погибла!    

   - Ты гораздо добрее в душе, чем на словах! - сказал  аист.  -  Я  тебя знаю лучше, чем ты сама!    

   И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями,  вытянул ноги  назад, распустил оба крыла, точно паруса, и полетел так,   набирая  высоту; потом опять сильно взмахнул крыльями и опять поплыл по   воздуху.  Солнце играло на белых перьях, шея и голова вытянулись вперед...   Вот  это  был полет!    

   - Он и до сих пор красивее всех! - сказала аистиха. - Но  ему-то я  не скажу этого!    

     

     

   В эту осень викинг вернулся домой рано. Много добычи и  пленных привез он с собой. В числе пленных был молодой христианский священник,  один  из тех, что отвергали богов древнего Севера. В последнее время в замке   викинга - и в главном покое и на женской половине - то  и  дело  слышались  разговоры о новой вере, которая распространилась по всем странам Юга  и,  благодаря святому Ансгарию, проникла даже сюда, на  Север.  Даже  Хельга уже  слышала о боге, пожертвовавшем собою из любви к людям и ради их спасения. Она  все эти рассказы, как говорится, в одно  ухо  впускала,  а  в другое выпускала.  Слово "любовь" находило доступ в ее душу лишь в те минуты, когда она  в образе жабы сидела, съежившись, в запертой комнате. Но жена викинга чутко  прислушивалась к рассказам и  преданиям,  ходившим  о сыне единого истинного  бога, и они будили в ней новые чувства.    

   Воины, вернувшись домой, рассказывали о великолепных  храмах, высеченных из драгоценного камня и воздвигнутых в честь того, чьим  заветом была любовь. Они привезли с собой и два тяжелых золотых сосуда искусной  работы, из которых исходил какой-то удивительный аромат.    

   Это были две кадильницы, которыми кадили христианские  священники  перед алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этих алтарях   вино  и хлеб превращались в кровь и тело Христовы, принесенные им в жертву   ради спасения всех людей - даже не родившихся еще поколений.    

   Молодого священника связали по рукам и ногам веревками из  лыка и  посадили в глубокий, сложенный из камней подвал замка. Как он был   прекрасен! "Словно сам Бальдур!"  - сказала жена викинга, тронутая  бедственным   положением пленника, а Хельге хотелось, чтобы ему продернули под коленками   толстые веревки и привязали к хвостам диких быков.    

   - Я бы выпустила на них собак: то-то бы травля пошла!   По  лесам,  по болотам, прямо в степь! Любо! А еще лучше - самой нестись за  ними по пятам!    

   Но викинг готовил пленнику иную смерть: христианин, как  отрицатель  и поноситель могучих богов, был обречен в  жертву  этим  самым   богам.  На жертвенном камне, в священной роще, впервые должна была пролиться   человеческая кровь.    

   Хельга выпросила позволения обрызгать кровью жертвы  изображения богов и народ, отточила свой нож и потом с размаху всадила его в  бок пробегавшей мимо огромной свирепой дворовой собаке.    

   - Для пробы! - сказала она, а жена викинга  сокрушенно   поглядела  на дикую, злую девушку. Ночью, когда красота и безобразие Хельги,  по  обыкновению, поменялись местами, мать обратилась к ней  со  словами   горячей укоризны, которые сами собою вырвались из наболевшей души.    

   Безобразная, похожая на тролля жаба устремила на нее   свои  печальные карие глаза и, казалось, понимала каждое слово, как разумный  человек.    

   - Никогда и никому, даже супругу моему, не проговорилась  я о том, что терплю из-за тебя! - говорила жена викинга. - И сама не  думала   я,  что так жалею тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не  знает любви! Сердце твое похоже на холодную тину, из которой ты явилась в  мой  дом!    

   Безобразное создание задрожало, как будто  эти  слова   затронули  какие-то невидимые нити, соединявшие тело с душой; на глазах жабы  выступили крупные слезы.    

   - Настанет время и твоего испытания! - продолжала жена  викинга. -  Но много горя придется тогда изведать и мне!.. Ах, лучше  бы   выбросили  мы тебя на проезжую дорогу, когда ты была еще крошкой; пусть бы ночной   холод усыпил тебя навеки!    

   Тут жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнева и   печали,  за занавеску из звериной шкуры, подвешенную к балке и заменявшую  перегородку.    

   Жаба, съежившись, сидела в углу одна; мертвая тишина  прерывалась лишь ее тяжелыми, подавленными вздохами; казалось, в глубине   сердца  жабы  с болью зарождалась новая жизнь. Вдруг она сделала шаг к дверям,  прислушалась, потом двинулась дальше, схватилась своими беспомощными  лапами   за тяжелый дверной болт и тихонько выдвинула его из скобы. В горнице  стоял  зажженный ночник; жаба взяла его и вышла за двери; казалось, чья-то  могучая  воля придавала ей силы. Вот она вынула  железный  болт  из  скобы, прокралась к  спавшему пленнику и дотронулась  до  него  своею  холодною, липкою лапой.  Пленник проснулся, увидал безобразное животное и задрожал, словно перед  наваждением злого духа. Но жаба перерезала ножом  связывавшие его веревки и  сделала ему знак следовать за нею.    

   Пленник сотворил молитву и крестное знамение - наваждение  не  исчезало; тогда он произнес:    

   - Блажен, кто разумно относится к малым сим, - Господь  спасет  его  в день несчастья!.. Но кто ты? Как может скрываться под оболочкой  животного сердце, полное милосердного сострадания?    

   Жаба опять кивнула головой, провела пленника по   уединенному  проходу между спускавшимися с потолка до полу коврами в конюшню и  указала на одну из лошадей. Пленник вскочил на лошадь, но вслед за ним вскочила  и жаба и примостилась впереди него, уцепившись за гриву лошади. Пленник  понял  ее намерение и пустил лошадь вскачь по окольной дороге, которую  никогда бы не  нашел один.    

   Скоро он забыл безобразие животного, понял,  что  это   чудовище  было орудием милости Божьей, и из уст его полились молитвы и  священные  псалмы. Жаба задрожала - от молитв ли, или от утреннего  предрассветного  холодка? Что ощущала она - неизвестно, но вдруг  приподнялась   на  лошади, как бы желая остановить ее и спрыгнуть на землю. Христианин силою   удержал жабу и продолжал громко петь псалом, как бы думая победить  им  злые  чары. Лошадь понеслась еще быстрее: небо заалело, и вот первый луч солнца  прорвал облако. В ту же минуту произошло превращение: жаба стала  молодою  красавицей с демонски злою душой! Молодой христианин  увидал,  что держит в  объятиях красавицу девушку, испугался, остановил лошадь и  соскочил на землю,  думая, что перед ним новое наваждение.  Но  и  Хельга  в один прыжок очутилась  на земле, короткое платье едва доходило ей до  колен; выхватив из-за пояса нож,  она бросилась на остолбеневшего  христианина.    

   - Постой! - крикнула она. - Постой, я проколю  тебя   ножом  насквозь. Ишь, побледнел, как солома! Раб! Безбородый!    

   Между нею и пленником завязалась борьба, но молодому  христианину, казалось, помогали невидимые силы. Он крепко стиснул руки девушки,  а  старый дуб, росший у дороги, помог ему одолеть ее окончательно: Хельга   запуталась ногами в узловатых, переплетающихся корнях  дуба,  вылезших  из  земли. Христианин крепко охватил ее руками и повлек к  протекавшему  тут же  источнику. Окропив водою грудь и лицо девушки, он произнес заклинание против  нечистого духа, сидевшего в ней, и осенил ее крестным  знамением, но одно  крещение водою не имеет настоящей силы, если душа не омыта внутренним  источником веры.    

   И все-таки во всех действиях и словах христианина,   совершавшего  таинство, была какая-то особая, сверхчеловеческая сила, которая и  покорила Хельгу. Она опустила руки и удивленными глазами, вся бледная  от   волнения, смотрела на молодого человека. Он казался ей  могучим  волшебником,  посвященным в тайную науку. Он ведь чертил над ней  таинственные  знаки, творил  заклинания! Она не моргнула бы глазом перед занесенным над ее головой блестящим  топором или острым ножом, но когда он начертил на ее челе и груди знак креста,  она закрыла глаза, опустила голову  на  грудь  и присмирела, как прирученная  птичка.    

   Тогда он кротко заговорил с нею о подвиге любви,  совершенном ею в эту ночь, когда она, в образе отвратительной жабы, явилась  освободить его от уз и вывести из мрака темницы к свету жизни. Но сама она -  говорил он  опутана еще более крепкими узами, и теперь его очередь освободить   ее  и вывести к свету жизни. Он повезет ее в Хедебю,  к  святому  Ансгарию,  и  там, в этом христианском городе, чары с нее будут сняты. Но  он  уже  не смел  везти ее на лошади перед собою, хотя она и покорилась ему.    

   - Ты сядешь позади меня, а не впереди! Твоя красота  обладает злой силой, и я боюсь ее! Но с помощью Христа победа  все-таки  будет   на  моей стороне.    

   Тут он преклонил колена и горячо помолился; безмолвный  лес как  будто превратился в святой храм: словно члены новой паствы, запели  птички; дикая мята струила аромат, как бы желая заменить ладан. Громко   прозвучали слова священного писания:    

   "Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и  сидящим в стране тени смертной воссиял свет!"    

   И он стал говорить девушке о духовной тоске, о  стремлении  к  высшему всей природы, а ретивый конь в это время стоял спокойно,  пощипывая  листики ежевики; сочные, спелые ягоды падали в руку Хельги, как бы   предлагая ей утолить ими жажду.    

   И девушка покорно дала  христианину  усадить  себя  на   круп  лошади; Хельга была словно во сне. Христианин связал две ветви наподобие   креста и высоко поднял его перед собою. Затем они продолжали путь по лесу,   который все густел и густел, дорожка становилась все уже и уже,  а  где  и  вовсе пропадала. Терновые кусты преграждали путь, точно опущенные  шлагбаумы;  приходилось объезжать их. Источник превратился не в  быстрый  ручей, а в стоячее  болото; и его надо было объехать. В лесной  чаще  веяло отрадною, подкрепляющею  и освежающею душу прохладой, но не меньше  подкрепляли и освежали душу кроткие,  дышащие верою и любовью, речи  христианина, воодушевленного желанием вывести  заблудшую из мрака к свету жизни.    

   Говорят, дождевая капля дробит твердый камень, волны  морские  обтачивают и округляют оторванные обломки скал - роса божьего  милосердия,  окропившая душу Хельги, также продолбила ее жесткую оболочку,  сгладила шероховатости. Но сама Хельга еще не отдавала себе отчета в том, что в  ней совершается: ведь и едва выглянувший из земли росток, впивая  благотворную  влагу росы и поглощая теплые лучи солнца, тоже мало ведает  о  заложенном в нем  семени жизни и будущем плоде.    

   И, как песня матери незаметно западает в душу ребенка,  ловящего  одни отдельные слова, не понимая их смысла, который станет ему ясным   лишь  с годами, так западали в душу Хельги и животворные слова христианина.    

   Вот они выехали из леса в степь, потом опять  углубились   в  дремучий лес и под вечер встретили разбойников.    

   - Где ты подцепил такую красотку? - закричали они,  остановили  лошадь и стащили всадника и всадницу; сила была на стороне  разбойников.    

   У христианина для защиты был лишь нож, который он вырвал  в  борьбе  у Хельги. Один из разбойников замахнулся на него топором, но молодой  человек успел отскочить в сторону, иначе был бы убит на месте. Топор глубоко  врезался в шею лошади: кровь  хлынула  ручьем,  и  животное  упало.  Тут Хельга  словно очнулась от глубокой задумчивости и припала  к  издыхающей лошади.  Христианин тотчас заслонил девушку собою, но один из разбойников раздробил ему  голову секирой. Кровь и мозг брызнули во  все  стороны,  и молодой священник  пал мертвым.    

   Разбойники схватили Хельгу за белые руки, но в эту минуту  солнце  закатилось, и она превратилась в безобразную жабу. Бледно-зеленый рот  растянулся до самых ушей, руки и ноги стали тонкими и липкими, а кисти  рук  превратились в веерообразные лапы с перепонкой между пальцами. Разбойники в ужасе  выпустили ее. Чудовище постояло перед ними  с  минуту,  затем высоко  подпрыгнуло и скрылось в лесной чаще. Разбойники поняли, что  это или Локе   сыграл с ними злую шутку, или перед  ними  совершилось страшное  колдовство, и в ужасе убежали прочь.    

     

     

   Полный месяц осветил окрестность, и безобразная жаба  выползла из кустов. Она остановилась перед трупом христианина и коня и  долго   смотрела на них полными слез глазами; из груди ее вырвалось тихое кваканье,  похожее на всхлипывание ребенка. Потом она начала бросаться то к тому, то  к  другому, черпала своею глубокою перепончатою горстью воду и брызгала  на  убитых. Но мертвых не воскресишь! Она поняла это.  Скоро  набегут  дикие звери  и растерзают их тела! Нет, не бывать этому! Она выроет для них такую глубокую  могилу, какую только сможет. Но у нее  был  только  толстый обломок ветви, а  перепончатые лапы плохо рыли землю. В пылу  работы  она разорвала перепонку; из  лап полилась кровь. Тут она поняла,  что  ей  не справиться; она опять  зачерпнула воды  и  обмыла  лицо  мертвого;  затем прикрыла тела свежими,  зелеными листьями, на них набросала больших  ветвей, сверху еще листьев, на все  это навалила тяжелые камни, какие только в силах была поднять, а все отверстия  между ними заткнула мхом. Она  надеялась, что под таким могильным курганом тела  будут в безопасности.  За этою тяжелою работой прошла ночь; выглянуло   солнышко,  и  Хельга  опять превратилась в красавицу девушку, но руки ее были  все в крови, а по  розовым девичьим щекам в первый раз в жизни струились слезы.    

   За минуту до превращения обе ее натуры словно  слились   в  одну.  Она задрожала всем телом и тревожно оглянулась кругом, словно только   пробудясь от страшного сна, затем бросилась к стройному буку,  крепко   уцепилась за ветви, ища точку опоры, и в один миг, как  кошка,  вскарабкалась  на вершину. Там она крепко примостилась на ветвях и сидела, как пугливая белка,  весь день одна-одинешенька среди пустынного безмолвия леса.  Пустынное  безмолвие леса! Да, тут было и пустынно  и  безмолвно,  только  в воздухе  кружились бабочки, не то играя, не то борясь  между  собою;  муравьиные кучки  кишели крохотными насекомыми; в воздухе  плясали  бесчисленные рои комаров,  носились тучи жужжащих мух, божьих коровок,  стрекоз и других крылатых  созданьиц; дождевой червяк выползал  из  сырой  почвы; кроты выбрасывали комья  земли, - словом, тихо и пустынно здесь было лишь в том смысле, в каком принято  говорить и понимать это. Никто  из  лесных обитателей не обращал на Хельгу  внимания, кроме сорок, с криком летавших над вершиной дерева, где она сидела.  Они даже перепрыгивали с  ветки  на ветку, подбираясь поближе к ней, - такие  они смелые и любопытные! Но довольно было ей метнуть на них взгляд, и они  разлетались;  так  им  и  не удалось разгадать это странное явление, да и сама  Хельга не могла разгадать себя!    

   Перед закатом солнца предчувствие приближавшегося  превращения  заставило Хельгу слезть с дерева; последний луч погас, и она опять  сидела  на земле в виде съежившейся жабы с разорванною перепонкою  между   пальцами. Но глаза безобразного животного сияли такою красотою, какою вряд ли   отличались даже глаза красавицы Хельги. В этих кротких, нежных глазах светились  глубоко чувствующая душа и человеческое сердце; ручьями лились из них слезы,  облегчая переполненную горем душу.    

   На кургане лежал еще крест - последняя работа  умершего   христианина. Хельга взяла его, и ей сама собою пришла в голову мысль утвердить   крест между камнями над курганом. При воспоминании о погребенном под ним слезы  заструились еще сильнее, и Хельга, повинуясь какому-то внутреннему  сердечному  влечению, вздумала начертить знаки креста на земле вокруг  всего кургана -  вышла бы такая красивая ограда! Но едва она  начертила  обеими лапами первый же  крест, перепонка слетела с них, как разорванная перчатка. Она омыла их в воде  источника и удивленно посмотрела на  свои  белые тонкие руки, невольно сделала  ими тот же знак в воздухе  между  собою  и могилою, губы ее задрожали, и с  языка слетело имя, которое  она  столько раз во время пути слышала от умершего:  "Господи Иисусе Христе"!    

   Мгновенно оболочка жабы слетела с Хельги, и она опять   стала  молодою красавицей девушкой; но голова ее устало склонилась на грудь,   все  тело просило отдыха - она заснула.    

   Недолго, однако, спала она; в полночь она пробудилась:  перед нею стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сиянием; глаза ее  метали пламя; из глубокой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лошадью стоял  и  убитый христианин, "прекраснее самого Бальдура" - сказала бы жена  викинга. Он тоже был весь окружен сиянием.    

   Кроткие глаза его смотрели испытующе-серьезно, как   глаза  праведного судии, проникающего взглядом в самые  сокровенные  уголки   души.  Хельга задрожала, память ее пробудилась мгновенно, словно в день  последнего суда. Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово,   слышанное ею, - все мгновенно ожило в ее памяти, и она поняла, что в эти дни  испытаний ее, дитя живой души и мертвой тины, поддержала  одна  любовь.  Она  осознала, что повиновалась при этом лишь голосу внутреннего  настроения, а сама  для себя не сделала ничего. Все было ей дано, все  она  совершила не сама  собою, а руководимая чьею-то высшею  волею.  Сознавая  все  свое ничтожество, полная  стыда, смиренно преклонилась она перед тем, кто  читал в глубине ее сердца. В  ту же минуту она почувствовала, как  зажглась в ней, как бы от удара молнии,  светлая, божественная искра,  искра  духа святого.    

   - Дочь тины! - сказал христианин. - Из тины, из земли   ты  взята,  из земли же ты и восстанешь! Солнечный луч, что животворит твое  тело,  сознательно стремится слиться со своим источником; но источник его не  солнце, а сам Бог! Ни одна душа в мире не погибает; но  медленно  течет  вся  жизнь земная и есть лишь единый миг вечности. Я явился к тебе из обители  мертвых; некогда и ты совершишь тот же путь через глубокие долины в горные  светлые селения, где обитают Милость и Совершенство. Я  поведу  тебя теперь, но  не в Хедебю для восприятия  крещения,  -  ты  должна  сначала прорвать пелену,  стелющуюся над глубоким болотом, и освободить живой корень твоей жизни и  колыбели, выполнить свое дело, прежде нежели  удостоишься посвящения!    

   И, посадив ее на лошадь, он протянул ей золотую   кадильницу,  похожую на ту, что Хельга видела раньше в замке викинга; из  кадильницы  струился ароматный фимиам. Рана на лбу убитого христианина сияла,  точно  диадема. Он взял крест, возвышавшийся над курганом, и высоко поднял его  перед собою; они понеслись по воздуху над шумящим лесом, над курганами, под   которыми были погребены герои, верхом на своих добрых конях. И могучие тени  поднялись, выехали и остановились на вершинах курганов;  лунный  свет играл на  золотых обручах, красовавшихся на лбах героев; плащи их  развевались по ветру.  Дракон, страж сокровищ, поднял голову и смотрел воздушным путникам вслед.  Карлики выглядывали на них  из  холмов,  из  борозд, проведенных плугом,  мелькая голубыми, красными и зелеными  огоньками,  словно сотни искр перебегали  по золе, оставшейся после сгоревшей бумаги.    

   Они пролетали над лесами, степями, озерами и трясинами,  направляясь к Дикому болоту. Долетев до него, они принялись реять над ним:   христианин высоко поднимал крест, блестевший, точно золотой, а из  уст  его   лились священные песнопения; Хельга вторила ему, как дитя вторит песне  матери,  и кадила при этом золотою  кадильницей.  Из  кадильницы  струился  такой  сильный, чудодейственный фимиам, что осока и тростник зацвели, а со  дна болота  поднялись зеленые стебли, все, что только носило в  себе  зародыш жизни,  пустило ростки и вышло на свет Божий. На поверхности воды  раскинулся роскошный  цветочный ковер из кувшинок, а на нем покоилась в глубоком сне молодая женщина  дивной красоты. Хельга  подумала,  что  видит  в зеркале вод свое собственное  отражение, но это была ее мать, супруга болотного царя, египетская принцесса.    

   Христианин повелел спящей подняться на лошадь, и  та   опустилась  под новою тяжестью, точно свободно висящий в воздухе  саван,  но   христианин осенил ее крестным знамением, и тень вновь окрепла. Все трое  выехали  на твердую почву.    

   Пропел петух во дворе замка викинга, и видения рассеялись  в  воздухе, как туман от дуновения ветра. Мать и дочь очутились лицом к лицу.    

   - Не себя ли я вижу в глубокой воде? - спросила мать.    

   - Не мое ли это отражение в водяном зеркале? - промолвила  дочь.    

   Они приблизились друг к другу и крепко обнялись. Сердце  матери  забилось сильнее, и она поняла почему.    

   - Мое дитя, цветок моего сердца, мой лотос из глубины  вод!    

   И она опять обняла дочь и заплакала; эти слезы были для  Хельги  новым крещением, возрождавшим ее к жизни и любви.    

   - Я прилетела на болото в лебедином оперении и здесь  сбросила  его  с себя! - начала свой рассказ мать. - Ступив на зыбкую почву,   я  погрузилась в болотную тину, которая сразу же сомкнулась над моей головой.  Скоро я почувствовала приток свежей воды, и какая-то неведомая сила увлекала  меня все глубже и глубже; веки мои отяжелели, и я заснула...  Во  сне мне  грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной  колеблющийся  ольховый пень, который так испугал меня на поверхности  болота. Я рассматривала  трещины на его коре, и  они  вдруг  засветились  и стали иероглифами - передо  мной очутилась мумия.  Наружная  оболочка  ее вдруг распалась, и оттуда  выступил древний царь, покоившийся тысячи лет, черный как смоль, лоснящийся,  как лесная улитка или жирная,  черная  болотная грязь. Был ли передо мною сам  болотный царь, или мумия - я уж перестала понимать. Он обвил меня руками, и мне  показалось, что я  умираю. Очнулась я, почувствовав на своей груди что-то  теплое: на груди  у  меня сидела, трепеща крылышками, птичка, щебетала и пела.  Потом она  взлетела с моей груди кверху, к черному, тяжелому своду, но длинная  зеленая лента привязывала ее ко мне. Я поняла ее тоскливое щебетанье: "На  волю, на волю, к отцу!" Мне вспомнился мой отец, залитая солнцем  родина,   вся  моя жизнь, моя любовь... И я развязала узел, отпустила птичку на волю к   отцу! С той минуты я уже не видела никаких снов и спала  непробудно,  пока  сейчас меня не вызвали со дна болота эти звуки и аромат!    

   Где же развевалась, где  была  теперь  зеленая  лента,   привязывавшая птичку к сердцу матери? Видел ее лишь аист, лентой ведь был  зеленый стебель, узлом - яркий цветок - колыбель малютки, которая теперь   превратилась в юную красавицу девушку и опять покоилась на груди у матери.    

   А в то время, как они стояли обнявшись на  берегу   болота,  над  ними кружился аист. Он быстро слетал назад, в гнездо, за  спрятанными там давным-давно оперениями и бросил их матери с дочерью. Они  сейчас же накинули их на себя и поднялись на воздух в виде белых лебедок.    

   - Теперь поговорим! - сказал аист. - Теперь мы поймем  друг друга, хотя клюв не у всех птиц скроен одинаково!.. Хорошо, что  вы  явились   как раз сегодня ночью: днем нас бы уже не было тут. И я, и жена, и птенцы  все  улетаем поутру на юг! Я ведь старый знакомый ваш с нильских берегов! И жена моя  тут же, со мною; сердце у нее добрее, чем  язык!  Она  всегда говорила, что  принцесса выпутается из беды! А я и птенцы наши  перенесли сюда лебединые  перья!.. Ну, очень рад! Ведь это просто  счастье,  что  я еще здесь! На заре мы  улетаем всей компанией! Мы полетим вперед,  только не отставайте, и вы не  собьетесь с дороги! Мы с птенцами будем, впрочем, присматривать за вами.    

   - И я принесу с собой на родину лотос! - сказала  египетская  принцесса. - Он летит рядом со мною в лебедином оперении! Цветок   моего  сердца со мною - вот как это все разрешилось! Домой теперь, домой!    

   Но Хельга сказала, что не может покинуть  Данию,  не   повидавшись  со своею приемною матерью, доброю женою викинга. Хельга  припомнила  всю  ее доброту, каждое ее ласковое слово, каждую слезу, пролитую  ею из-за  приемной дочери, и в эту минуту девушке казалось даже,  что  она   любит  ту мать сильнее, чем эту.    

   - Да нам и надо слетать в замок викинга! - ответил аист.  -  Там  ведь ждет нас жена с птенцами! Вот-то заворочают они глазами и  затрещат! Жена - та, пожалуй, не много скажет! Она вообще скупа  на  слова,   выражается кратко и вразумительно, а думает еще лучше! Сейчас я затрещу, чтобы  предупредить их о нашем приближении!    

   И он затрещал, защелкал клювом. Скоро они подлетели к  замку викинга.    

   В замке все было погружено в глубокий сон. Забылась сном  и  жена  викинга, но только позднею ночью: страх и беспокойство долго не  давали  ей уснуть. Прошло ведь уже три дня, как Хельга  исчезла  вместе  с   пленным христианином; должно быть, это она помогла ему бежать: в конюшне   недоставало именно ее лошади. Но как могло все это случиться? И жене  викинга  невольно припомнились рассказы о чудесах, которые творил сам белый Христос и  веровавшие в него. Все эти мысли, бродившие в ее голове наяву, облеклись во сне  в живые образы, и вот ей пригрезилось, что она по-прежнему сидит на постели,  погруженная в думы о Хельге;  все  кругом  тонет  в сплошном мраке, надвигается  буря. С обеих сторон - и со стороны Северного моря и со стороны Каттегата -  слышится грозный шум прибоя. Чудовищная змея, обвивающая в глубине морской  кольцом всю землю, бьется  в  судорогах. Приближается страшная ночь - Рагнарок,  как древние называли последнюю ночь, когда рухнет мир и погибнут самые боги.  Вот  слышится  громкий звук рога и по радуге выезжают верхом на конях боги,  закованные в  светлые доспехи, выезжают на последнюю  битву!  Перед  ними   летят  крылатые валькирии, а замыкается поезд рядами умерших героев. Небо  залито  северным сиянием, но мрак победит. Приближается ужасный час.    

   А рядом с испуганной женой викинга сидит на полу Хельга в  образе  жабы, дрожит от страха и жмется к ней. Она берет жабу на колени  и  с   любовью прижимает к себе, хоть она и безобразна. Вот  воздух  задрожал  от  ударов мечей и палиц, засвистели стрелы - словно град посыпался с  неба. Настал  тот час, когда земля и небо должны были рухнуть, звезды упасть  с неба, и все  погибнуть в пламени Суртура .    

   Но жена викинга знала, что после того возникнут новое   небо  и  новая земля, и хлебная нива заволнуется там, где прежде катило свои   волны  по желтому песчаному дну сердитое море. Она знала, что воцарится новый   неведомый бог, и к нему вознесется кроткий, светлый Бальдур, освобожденный из  царства теней. И вдруг она видит его перед собою! Она  узнала  его  с первого  взгляда - это был пленный христианин.    

   - Белый Христос! - воскликнула она и, произнося это имя,  поцеловала в лоб свое безобразное дитя-жабу. В ту же минуту оболочка с жабы  спала,  и перед ней очутилась Хельга, прекрасная, как всегда, но такая кроткая  и с таким сияющим любовью взглядом! Хельга поцеловала руки жены викинга, как бы  благодаря ее за все заботы и любовь, которыми она окружала свою  приемную дочь  в тяжелое время испытания, за все добрые мысли и чувства, которые она пробудила  в ее душе, и за произнесенное ею сейчас  имя  белого Христа. Хельга повторила  это имя и вдруг поднялась на воздух в виде  лебедя: белые крылья распустились и  зашумели, словно  взлетала  на  воздух целая стая птиц.    

   Тут жена викинга проснулась. На дворе в самом деле  слышалось хлопанье крыльев. Она знала, что настала пора обычного отлета  аистов,  и  догадалась, что это они шумели крыльями. Ей захотелось еще  раз   взглянуть  на них и попрощаться с ними. Она встала, подошла к  отверстию,   заменяющему окно, распахнула ставню и выглянула во двор. На крыше пристройки   сидели рядышком сотни аистов, а над двором, над высокими деревьями, летали  стаями другие; прямо же против окна, на краю колодца, где так часто сиживала,  пугая свою приемную мать, красавица Хельга, сидели две лебедки, устремив свои  умные глаза на жену викинга. Она вспомнила свой сон,  который произвел на  нее   такое  глубокое  впечатление,  что  почти  казался  ей действительностью,  вспомнила Хельгу в образе лебедя, вспомнила  христианина, и сердце ее вдруг  радостно забилось.    

   Лебедки захлопали крыльями и изогнули шеи, точно  кланялись ей, а она, как бы в ответ на это, протянула к ним руки и  задумчиво   улыбнулась  им сквозь слезы.    

   Аисты, шумя крыльями и щелкая клювами, взвились  в   воздух,  готовясь направить свой полет к югу.    

   - Мы не станем ждать этих лебедок! - сказала аистиха.  -   Коли  хотят лететь с нами, пусть не мешкают! Не оставаться же нам тут, пока не  соберутся лететь кулики! А ведь лететь так, как мы, семьями,  куда  пристойнее,  чем так, как летят зяблики или туруханы: у тех мужья летят сами  по себе, а  жены сами по себе! Просто неприлично! А у  лебедей-то,  у  лебедей-то что за  полет?!    

   - Всяк летит по-своему! - ответил аист. - Лебеди летят  косою  линией, журавли - треугольником, а кулики - змеею!    

   - Пожалуйста, не напоминай мне теперь о змеях! - заметила  аистиха.  У птенцов может пробудиться аппетит, а чем их тут накормишь?    

     

     

   - Так вот они, высокие горы, о которых я слышала! -   сказала  Хельга, летевшая в образе лебедки.    

   - Нет, это плывут под нами грозовые тучи! - возразила  мать.    

   - А что это за белые облака в вышине? - спросила дочь.    

   - Это вечно снежные вершины гор! - ответила мать,  и   они,  перелетев Альпы, продолжали путь по направлению к Средиземному морю.    

     

     

   - Африка! Египет! - ликовала дочь нильских берегов,  завидев с  высоты желтую волнистую береговую полосу своей родины.    

   Завидели берег и аисты и ускорили полет.    

   - Вот уж запахло нильскою тиной и влажными лягушками! -  сказала  аистиха птенцам. - Ох, даже защекотало внутри! Да, вот теперь сами  попробуете, каковы они на вкус, увидите марабу, ибисов и журавлей. Они все   нашего же рода, только далеко не такие  красивые.  А  важничают!  Особенно  ибисы - их избаловали египтяне; они делают из ибисов мумии,  набивая  их  душистыми травами. А по мне, лучше быть набитой живыми лягушками! Вот вы  узнаете, как это приятно! Лучше при жизни быть сытым, чем  после  смерти попасть  в музей! Таково мое мнение, а оно самое верное!    

   - Вот и аисты прилетели! - сказали обитатели дворца на  нильском берегу. В открытом покое на мягком ложе, покрытом шкурой леопарда,  лежал сам царственный владыка, по-прежнему ни живой, ни мертвый, ожидая  целебного  лотоса из глубокого северного болота. Родственники и слуги окружали  ложе.    

   И вдруг в покой влетели две прекрасные лебедки,  прилетевшие вместе  с аистами. Они сбросили с себя оперения, и  все   присутствовавшие  увидали двух красавиц, похожих друг на друга, как две капли  воды. Они  приблизились к бледному, увядшему старцу и откинули назад свои   длинные  волосы. Хельга склонилась к деду, и в ту же минуту щеки его окрасились  румянцем, глаза заблистали, жизнь вернулась в окоченевшее тело. Старец встал  помолодевшим, здоровым, бодрым! Дочь и внучка взяли его за руки,  точно  для  утреннего приветствия после длинного тяжелого сна.    

   Что за радость воцарилась во дворце! В гнезде аистов  тоже  радовались - главным образом, впрочем, хорошему корму и обилию лягушек.  Ученые впопыхах записывали историю обеих принцесс и целебного цветка,  принесшего с собою счастье и радость всей стране и всему царствующему дому,  аисты  же рассказывали ее своим птенцам, но, конечно, по-своему, и не прежде,   чем все наелись досыта, - не то у них нашлось бы иное занятие!    

   - Теперь и тебе перепадет кое-что! - шепнула аистиха  мужу.  -  Уж  не без того!    

   - А что мне нужно? - сказал аист. - И что я такое сделал?  Ничего!    

   - Ты сделал побольше других! Без тебя и наших птенцов  принцессам  вовек не видать бы Египта и не исцелить старика. Конечно,  тебе   перепадет за это! Тебя, наверно, удостоят степени доктора, и наши следующие  птенцы уже родятся в этом звании, их птенцы - тоже и так далее! По  мне,  ты  и  теперь ни дать ни взять - египетский доктор!    

   А ученые и мудрецы продолжали развивать основную мысль,   проходившую, как они говорили, красною нитью через все событие,  и  толковали   ее  на разные лады. "Любовь - родоначальница жизни" - это была  основная  мысль, а истолковывали ее так: "Египетская принцесса, как  солнечный  луч,  проникла во владения болотного царя, и от их встречи произошел  цветок..."    

   - Я не сумею как следует передать их речей! -  сказал   подслушивавший эти разговоры аист, когда ему пришлось пересказать их в  гнезде.   -  Они говорили так длинно и так мудрено, что их сейчас же наградили  чинами  и  подарками; даже лейб-повар получил орден - должно быть, за суп!    

   - А ты что получил? - спросила аистиха. - Не следовало бы  им забывать самое главное лицо, а самое главное лицо - это ты! Ученые-то только  языком трепали! Но дойдет еще очередь и до тебя!    

   Позднею ночью, когда весь дворец, все его счастливые  обитатели  спали сладким сном, не спала во всем доме лишь одна живая  душа.   Это  был  не аист - он хоть и стоял возле гнезда на одной ноге, но спал на  страже,  не спала Хельга. Она вышла на террасу и смотрела на чистое, ясное   небо, усеянное большими блестящими звездами, казавшимися ей куда больше и ярче  тех, что она привыкла видеть на севере. Но это были те же самые  звезды! И  Хельге вспомнились кроткие глаза жены викинга и слезы, пролитые ею над своею  дочкой-жабой, которая теперь любовалась великолепным звездным  небом на берегу  Нила, вдыхая чудный весенний воздух. Она думала о том, как умела любить эта  язычница, какими нежными заботами окружала  она  жалкое создание, скрывавшее в  себе под человеческою оболочкой звериную  натуру, а в звериной - внушавшее  такое отвращение, что противно было на  него  и взглянуть, не то что  дотронуться! Хельга смотрела на  сияющие  звезды  и вспомнила блеск, исходивший  от чела убитого христианина, когда они летели вместе над лесом и болотом. В  ушах ее снова раздавались  те  звуки  и слова, которые она слышала от него  тогда, когда сидела  позади  него  на лошади: он говорил ей о великом источнике  любви, высшей любви,  обнимающей все поколения людские!..    

   Когда-то страусы славились красотой; крылья их были  велики и  сильны. Однажды вечером другие могучие  лесные  птицы  сказали   страусу:  "Брат, завтра, бог даст, полетим к реке напиться!" И страус  ответил: "Захочу  и полечу!" На заре птицы полетели. Все выше и   выше  взвивались  они,  все ближе и ближе к солнцу, Божьему оку. Страус летел   один,  впереди  всех, горделиво, стремясь к самому источнику света и полагаясь   лишь  на  свои силы, а не на подателя их; он говорил не "Бог даст", а  "захочу",  и  вот ангел возмездия сдернул с раскаленного солнечного  диска тонкую пелену  в ту же минуту крылья страуса опалило,  как  огнем,  и   он,  бессильный, уничтоженный, упал на землю. Никогда больше он и весь его род   не  могли подняться с земли! Испугавшись чего-нибудь, они  мечутся  как   угорелые, описывая все один и тот же узкий круг, и служат нам, людям, живым   напоминанием и предостережением.    

   Хельга задумчиво опустила голову, посмотрела на  страусов,   мечущихся не то от ужаса, не то от глупой радости при виде своей собственной   тени на белой, освещенной луной, стене, и душою ее овладело серьезное  настроение. Да, ей выпала на долю богатая счастьем жизнь, что же ждет ее   впереди? Еще высшее счастье - "даст Бог!"    

     

     

   Ранней весною, перед отлетом аистов на север, Хельга  взяла к себе золотое кольцо, начертила на нем свое имя и подозвала к себе  своего знакомого аиста. Когда тот приблизился, Хельга надела ему кольцо на шею,  прося отнести его жене викинга, - кольцо скажет ей, что  приемная  дочь  ее  жива, счастлива и помнит о ней.    

   "Тяжеленько это будет нести! - подумал аист. - Но  золото и  честь  не выбросишь на дорогу! "Аист приносит счастье", -  скажут там на севере!.."    

   - Ты несешь золото, а не яйца! - сказала аистиха. - Но   ты-то  принесешь его только раз, а я несу яйца каждый год! Благодарности же не   дождется ни один из нас! Вот что обидно!    

   - Довольно и собственного сознания, женушка! - сказал  аист.    

   - Ну, его не повесишь себе на шею! - ответила аистиха. -  Оно тебе  ни корму, ни попутного ветра не даст!    

   И они улетели.    

   Маленький соловей, распевавший в тамариндовой  роще,   тоже  собирался улететь на север; в былые времена Хельга часто слышала его  возле  Дикого болота. И она дала поручение и соловью: с тех пор, как  она   полетала  в лебедином оперении, она могла объясняться на птичьем языке и часто   разговаривала и с аистами и с ласточками, которые понимали ее. Соловей тоже  понял ее: она просила его поселиться на Ютландском полуострове в буковом лесу,  где возвышался курган из древесных ветвей и  камней,  и  уговорить других  певчих птичек ухаживать за могилой и, не умолкая,  петь  над  нею свои песни.    

   Соловей полетел стрелой, полетело стрелой и время!    

     

     

   Осенью орел, сидевший на вершине пирамиды, увидел  приближавшийся  богатый караван; двигались нагруженные сокровищами верблюды,  гарцевали  на горячих арабских конях разодетые и вооруженные всадники.   Серебристо-белые кони с красными раздувающимися ноздрями и густыми гривами,  ниспадавшими до тонких стройных ног, горячились и фыркали. Знатные гости, в  числе которых был и один аравийский принц, молодой и  прекрасный,  каким  и  подобает быть принцу, въехали во двор могучего владыки, хозяина  аистов, гнездо  которых стояло теперь пустым. Аисты находились еще на севере,  но скоро должны  были вернуться.    

   Они вернулись в тот самый день, когда во  дворце  царила   шумная  радость, кипело веселье - праздновали свадьбу. Невестой была   разодетая  в шелк, сиявшая драгоценными украшениями Хельга; женихом  -   молодой  аравийский принц. Они сидели рядом за свадебным столом, между матерью  и дедом.    

   Но Хельга не смотрела на смуглое мужественное лицо  жениха,  обрамленное черною курчавою бородой, не смотрела и в его огненные  черные  глаза, не отрывавшиеся от ее лица. Она  устремила  взор  на  усеянный   светлыми звездами небесный свод.    

   Вдруг в воздухе послышались шум и хлопанье крыльев -  вернулись аисты. Старые знакомые Хельги были тут же, и как ни устали они оба с  пути,  как ни нуждались в отдыхе, сейчас же спустились на перила террасы, зная,  что за праздник идет во дворце. Знали они также - эта весть долетела до них,  едва они приблизились к границам страны, - что Хельга велела  нарисовать их  изображение на стене дворца: аисты были ведь тесно связаны с историей ее  собственной жизни.    

   - Очень мило! - сказал аист.    

   - Очень и очень мило! - объявила аистиха. - Меньшего уж  нельзя было и ожидать!    

   Увидав аистов, Хельга встала и вышла к ним на террасу  погладить их по спине. Старый аист наклонил голову,  а  молодые  смотрели  из   гнезда  и чувствовали себя польщенными.    

   Хельга опять подняла взор к небу и засмотрелась на  блестящие  звезды, сверкавшие все ярче и ярче. Вдруг она увидела, что между  ними и ею витает прозрачный, светлый, светлее самого воздуха образ. Вот он  приблизился к Хельге, и она узнала убитого христианина. И он явился  к  ней  в   этот торжественный день, явился из небесных чертогов!    

   - Небесный блеск и красота превосходят все, что может  представить себе смертный! - сказал он.    

   И Хельга стала просит его так кротко, так неотступно, как  никогда еще никого и ни о чем не просила, взять ее туда, в небесную обитель,  хоть на одну минуту, позволить ей бросить хоть один-единственный взгляд  на   небесное великолепие!    

   И он вознесся с нею в обитель блеска, света и гармонии.  Дивные  звуки и мысли не только звучали и светились вокруг  Хельги  в   воздухе,  но  и внутри ее, в глубине ее души. Словами не передать, не   рассказать  того, что она чувствовала!    

   - Пора вернуться! Тебя ищут! - сказал он.    

   - Еще минутку! - молила она. - Еще один миг!    

   - Пора вернуться! Все гости уже разошлись!    

   - Еще одно мгновение! Последнее...    

   И вот Хельга опять очутилась на террасе, но... все огни и  в саду и  в дворцовых покоях были уже потушены, аистов не было, гостей  и   жениха  тоже; все словно ветер развеял за эти три кратких мгновения.    

   Хельгу охватил страх, и она прошла через огромную,  пустынную  залу  в следующую. Там спали чужеземные воины! Она отворила боковую  дверь, которая вела в ее собственный покой, и вдруг очутилась в саду, -  все   стало тут по-другому! Край неба алел, занималась заря.    

   В три минуты, проведенные ею на небе, протекла целая  земная ночь!    

   Тут Хельга увидела аистов, подозвала их к себе,  заговорила с ними  на их языке, и аист, подняв голову, прислушался и  приблизился к ней.    

   - Ты говоришь по-нашему! - сказал он. - Что  тебе  надо?   Откуда  ты, незнакомка?    

   - Да ведь это же я, Хельга! Ты не узнаешь меня? Три  минуты тому назад я разговаривала с тобой тут, на террасе!    

   - Ты ошибаешься! - ответил аист. - Ты, верно, видела все  это во сне!    

   - Нет, нет! - сказала она и стала напоминать ему о замке   викинга,  о Диком болоте, о полете сюда...    

   Аист заморгал глазами и сказал:    

   - А, это старинная история! Я слышал ее еще от моей  пра-пра-прабабушки! Тут, в Египте, правда, была такая принцесса из Дании, но  она исчезла в самый день своей свадьбы много-много лет тому назад!  Ты  сама   можешь прочесть об этом на памятнике, что стоит в саду! Там высечены лебедки  и  аисты, а на вершине памятника стоишь ты сама, изваянная из белого мрамора!    

   Так оно и было. Хельга увидела памятник, поняла все и  пала на колени.    

   Взошло солнце, и как прежде с появлением его спадала с  Хельги  безобразная оболочка жабы и из нее выходила молодая красавица, так  теперь  из бренной телесной оболочки, очищенной крещением света,  вознесся  к   небу прекрасный образ, чище, прозрачнее воздуха; солнечный луч вернулся к отцу!    

   А тело распалось в прах; на том месте, где стояла   коленопреклоненная Хельга, лежал теперь увядший лотос.    

   - Новый конец истории! - сказал аист. - И совсем  неожиданный! Но  ничего, мне он нравится!    

   - А что-то скажут о нем детки? - заметила аистиха.    

   - Да, это, конечно, важнее всего! - сказал аист.    

     

     

     

    СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ     

  1. СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ     

     

   Ну и пир задали нам вчера во дворце! - сказала одна  пожилая мышь другой мыши, которой не довелось побывать на придворном пиршестве.  Я сидела двадцать первой от нашего старого мышиного царя, а это не так уж   плохо! И чего только там не подавали к столу! Заплесневелый хлеб, кожу от   окорока, сальные свечи, колбасу, - а потом все начиналось сызнова. Еды было  столько, что мы словно два обеда съели! А какое  у  всех  было  чудесное  настроение, как непринужденно велась беседа, если бы  ты  только  знала! Обстановка  была самая домашняя. Мы сгрызли все подчистую, кроме  колбасных палочек - это  на которых колбасу жарят; о них-то и зашла потом речь, и кто-то вдруг вспомнил  про суп из  колбасной  палочки.  Оказалось,  что слышать-то про этот суп  слышали все, а вот попробовать его или тем более сварить самой не приходилось  никому. И тогда был предложен замечательный тост за мышь, которая сумеет  сварить суп из колбасной палочки, а значит, сможет стать начальницей приюта для  бедных. Ну скажи, разве не остроумно придумано? А старый мышиный царь поднялся  со своего трона  и  заявил  во всеуслышание, что сделает царицей ту  молоденькую  мышь,  которая  сварит самый вкусный суп из колбасной палочки.  Срок он назначил -  год  и  один день.    

   - Ну что ж, срок достаточный, - сказала другая мышь. - Но  как же  его варить, этот самый суп, а?    

   Да, как его варить? Об этом спрашивали все мыши, и  молодые и  старые. Каждая была бы не прочь попасть в царицы, да только ни у   кого  не  было охоты странствовать по белу свету, чтобы  разузнать,  как   готовят  этот суп. А без этого не обойтись: сидя дома, рецепта не выдумаешь.   Но  ведь не всякая мышь может оставить семью и родной уголок; да и житье на   чужбине не слишком сладкое: там не отведаешь сырной корки, не понюхаешь кожи от  окорока, иной раз придется и поголодать, а чего доброго, и в  лапы кошке  угодишь.    

   Многие кандидатки в царицы были так встревожены всеми  этими соображениями, что предпочли остаться дома, и лишь четыре мыши, молодые  и  шустрые, но бедные, стали готовиться к отъезду. Каждая избрала себе одну  из  четырех сторон света - авось хоть кому-нибудь повезет, - и каждая запаслась  колбасной палочкой, чтобы не забыть по дороге о цели путешествия; к тому же  палочка могла заменить дорожный посох.    

   В начале мая они тронулись в путь и в мае же следующего   года  вернулись обратно, но не все, а только три; о четвертой не было ни   слуху  ни духу, а назначенный срок уже близился.    

   - В любой бочке меда всегда найдется ложка дегтя,  -   сказал  мышиный царь, но все-таки велел созвать мышей со всей округи.    

   Собраться им было приказано в царской кухне; здесь  же,   отдельно  от прочих, стояли рядом три мыши-путешественницы, а на место  пропавшей  без вести придворные поставили колбасную  палочку,  обвитую  черным   крепом. Всем присутствующим велели молчать, пока не выскажутся путешественницы  и мышиный царь не объявит своего решения.    

   Ну, а теперь послушаем.    

     

     

   2. ЧТО ВИДЕЛА И ЧЕМУ НАУЧИЛАСЬ ПЕРВАЯ МЫШЬ ВО ВРЕМЯ СВОЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ     

     

   - Когда я отправилась странствовать по белу свету, -  начала мышка,  я, как и многие мои сверстницы, воображала, что давно  уже   разжевала  и проглотила всю земную премудрость. Но жизнь показала мне, что я   жестоко заблуждалась, и понадобился целый год и один день, чтобы постичь  истину. Я отправилась на север и сначала плыла морем на большом корабле. Мне  говорили, что коки должны быть изобретательны, однако нашему коку,   по-видимому, не было в этом ровно никакой нужды: корабельные  трюмы  ломились  от корейки, солонины и прекрасной заплесневелой муки. Жилось мне   восхитительно, ничего не скажешь. Но посудите сами - могла ли я там научиться  варить суп из колбасной палочки? Много дней и ночей мы все плыли и  плыли, нас  качало и заливало волнами; но в конце  концов  корабль  все-таки прибыл в  далекий северный порт, и я выбралась на берег.    

   Ах, как все это странно: уехать из родного уголка, сесть  на  корабль, который вскоре становится для тебя родным уголком, и вдруг  очутиться  за сотни миль от родины, в совершенно  незнакомой  стране!  Меня   обступили дремучие леса, еловые и березовые, и как ужасно они  пахли!   Невыносимо! Дикие травы издавали такой пряный запах, что я все чихала и чихала  и думала про колбасу. А огромные лесные озера! Подойдешь поближе  к  воде  она  кажется прозрачной, как хрусталь; а отойдешь подальше -  и  вот  уже она темна,  как чернила. В озерах плавали белые лебеди; они держались  на воде так  неподвижно, что сначала я приняла их за пену, но потом, увидев, как они летают  и ходят, сразу поняла, что это птицы; они ведь из гусиного племени, по походке  видно, а от родни своей не отречешься! И я поспешила отыскать свою собственную  родню - лесных и полевых мышей, хотя они, сказать правду, мало что смыслят по  части угощения, а я только за этим и поехала-то в чужие края. Когда здесь  услышали о том,  что  из  колбасной палочки можно сварить суп - а разговор об  этом пошел по  всему  лесу,  всем это показалось невозможным, ну а мне-то  откуда было знать, что я  в ту же ночь буду посвящена в тайну супа из колбасной  палочки.    

   Вот несколько эльфов подошли ко мне, и самый знатный  сказал, указывая на мою колбасную палочку:    

   "Это как раз то, что нам нужно. Конец заострен  превосходно!"    

   И чем дольше он смотрел на мой дорожный посох, тем больше  восторгался им.    

   "Я, пожалуй, могу одолжить его вам на время, но не  навсегда", -  сказала я.    

   "Ну конечно, не навсегда, только на время!" -  закричали все, выхватили у меня колбасную палочку и пустились с ней,  приплясывая, прямо к тому месту, где зеленел нежный мох; там ее и установили.  Эльфам, видно,  тоже хотелось иметь свой майский шест, а моя колбасная   палочка  так  подошла им, как будто ее сделали по заказу. Они тут же принялись  ее  наряжать  и убрали на славу. Вот это, скажу вам, было зрелище!    

   Крошечные паучки обвили шест золотыми нитями и украсили  развевающимися флагами и прозрачными тканями. Ткань была такая тонкая и  при   лунном свете сияла такой ослепительной белизной, что у меня в глазах  зарябило.  Потом эльфы собрали с крыльев бабочек разноцветную пыльцу и посыпали  ею белую  ткань, и в тот же миг на ней засверкали тысячи цветов  и  алмазов. Теперь мою  колбасную палочку и узнать было нельзя - другого такого майского шеста,  наверное, в целом мире не было!    

   Тут, словно из-под земли, появилась несметная толпа эльфов.  На них не было никакой одежды, но мне они казались еще более красивыми, чем   самые нарядные из одетых. Меня тоже пригласили взглянуть на все это   великолепие, но только издали, потому что я слишком велика.    

   "Да так, как мы это только что делали, - сказал с  улыбкой самый знатный эльф. - Ты сама все видела, но вряд ли даже  узнала   свою  колбасную палочку".    

   "Ах, вот о чем они говорят", - подумала я и  рассказала им все  начистоту: зачем я отправилась путешествовать и чего ждут от  меня на родине.    

   "Ну скажите, - закончила я свой рассказ, - какой  будет прок  мышиному царю и всему нашему великому государству от того, что я  видела  все  эти чудеса? Ведь не могу же я вытряхнуть их из колбасной палочки  и  сказать: "Вот палочка, а вот суп!" Таким блюдом не насытишься,   разве  что  после обеда".    

   Тогда эльф провел своим крошечным пальчиком по лепесткам  голубой  фиалки, потом дотронулся до колбасной палочки и сказал:    

   "Смотри! Я прикасаюсь к ней, а когда ты вернешься во  дворец  мышиного царя, прикоснись этим своим дорожным посохом к теплой царской  груди -  и тотчас на посохе расцветут фиалки, хотя бы на  дворе  была  самая   лютая стужа. Значит, ты вернешься домой не с пустыми руками. А вот тебе и  еще  кое-что".    

   Но прежде чем мышка показала это "кое-что", она  дотронулась  палочкой до теплой груди мышиного царя - и действительно, в тот же  миг на палочке вырос прелестный букет фиалок. Они так благоухали, что мышиный  царь приказал нескольким мышам, стоявшим поближе к очагу, сунуть хвосты в  огонь, чтобы покурить в комнате паленой шерстью: ведь мыши не любят запаха  фиалок, для их тонкого обоняния он невыносим.    

   - А что еще дал тебе эльф? - спросил мышиный царь.    

   - Ах, - ответила маленькая мышка, - просто он научил меня  одному  фокусу.    

   Тут она повернула колбасную палочку - и все цветы  мгновенно  исчезли. Теперь мышка держала в лапе простую палочку и, как дирижер   поднимая  ее над головой, говорила:    

   - "Фиалки услаждают наше зрение, обоняние и  осязание, - сказал  эльф, - но ведь остаются еще вкус и слух".    

   Мышка начала дирижировать, и в тот же миг послышалась  музыка,  однако совсем не похожая на ту, которая звучала в лесу на празднике  эльфов: эта музыка сразу напомнила всем о шумах в обыкновенной кухне.  Вот   это  был концерт так концерт! Он начался внезапно - словно ветер вдруг  завыл   во всех дымоходах сразу; во всех котлах и горшках вдруг  закипела  вода  и,  шипя, полилась через край, а кочерга застучала по медному  котлу.  Потом столь  же внезапно наступила тишина:  слышалось  лишь  глухое  бормотанье чайника,  такое странное, что нельзя было понять,  закипает  он  или  его только что  поставили. В маленьком горшке клокотала вода, и в большом тоже, - и они  клокотали, не обращая ни малейшего внимания друг  на  друга, словно обезумели.  А мышка размахивала своей палочкой все быстрее и быстрее. Вода в котлах  клокотала, шипела и пенилась, ветер дико  завывал,  а труба гудела: у-у-у!  Мышке стало так страшно, что она даже выронила  палочку.    

   - Вот так суп! - воскликнул мышиный царь. - А что будет  на второе?    

   - Это все, - ответила мышка и присела.    

   - Ну и хватит, - решил мышиный царь. - Послушаем теперь,   что  скажет вторая мышь.    

     

     

   3. ЧТО РАССКАЗАЛА ВТОРАЯ МЫШЬ     

     

   - Я родилась в дворцовой библиотеке, - начала вторая  мышь.  -  Мне  и всему семейству за всю жизнь так ни разу и не удалось побывать  в  столовой, а уж про кладовку и говорить нечего. Кухню я впервые  увидела   лишь во время моего путешествия да вот еще сейчас вижу. По правде  говоря,  в  библиотеке нам частенько приходилось  голодать,  но  зато  мы  приобрели  большие познания. И когда до нас дошли слухи о царской награде за суп из  колбасной палочки, моя старая бабушка разыскала одну рукопись. Сама  она эту  рукопись, правда, прочитать не могла, но слышала, как ее читали другие, и  запомнила такую фразу: "Если ты поэт, то сумеешь сварить суп даже из  колбасной палочки". Бабушка спросила меня, есть ли у меня поэтический дар.  Я за собой ничего такого не знала, но бабушка заявила, что я непременно должна  стать поэтессой. Тогда я спросила, что для этого  нужно,  ибо стать поэтессой  мне было не легче, чем сварить суп из колбасной  палочки. Бабушка прослушала на  своем веку множество книг  и  сказала,  что для этого нужны три вещи: разум,  фантазия и чувство.    

   "Добудь все это, и ты станешь поэтессой, - закончила  она, -  а  тогда наверняка сваришь суп даже из колбасной палочки".    

   И вот я отправилась на запад и стала странствовать  по   свету,  чтобы стать поэтессой.    

   Я знала, что во всяком деле разум - это самое важное,  а   фантазия  и чувство имеют лишь второстепенное значение, - так что прежде всего  я решила обзавестись разумом. Но где его искать? "Иди к муравью и   набирайся от него мудрости", - сказал великий царь иудейский, об  этом  я   слышала еще в библиотеке; я ни разу не остановилась, пока наконец  не   добралась до большого муравейника. Там я притаилась и стала набираться  мудрости.    

   Что за почтенный народ эти муравьи, и до чего же они   мудрые!  У  них все рассчитано до мелочей. "Работать и класть яйца, -  говорят муравьи, означает жить в настоящем и заботиться о будущем", - и  они так и  поступают. Все муравьи делятся на благородных и рабочих. Положение  каждого  в обществе определяется его номером. У царицы муравьев - номер первый,  и с ее мнением обязаны соглашаться все муравьи,  ибо  она  уже  давным-давно  проглотила всю земную премудрость. Для меня было очень важно  узнать  об этом.  Царица говорила так много и так умно, что ее речи даже  показались мне  заумными. Она утверждала, например, что во всем мире нет ничего выше их муравейника,  а между тем тут же, рядом с ним, стояло дерево куда  более высокое; этого,  конечно, никто не мог отрицать, так что  приходилось просто помалкивать. Как-то  раз, вечером, один  муравей  вскарабкался  по стволу очень высоко и заблудился  на этом дереве; он, правда, не добрался до верхушки, но залез выше, чем  когда-либо залезал любой другой муравей. А когда вернулся домой и стал  рассказывать, что на свете есть кое-что  и повыше их муравейника, то остальные  муравьи  сочли  его  слова  оскорбительными для всего муравьиного рода и  приговорили наглеца к наморднику и долговременному одиночному заключению.  Вскоре после этого на дерево  залез другой муравей, совершил такое же  путешествие  и  тоже  рассказал  о своем открытии, но более осторожно и как-то  неопределенно; и потому, что он был весьма уважаемый муравей, к тому же из  благородных, ему поверили, а когда он умер, ему поставили памятник из яичной  скорлупы - в знак уважения к науке.    

   - Мне часто приходилось видеть, - продолжала мышка, - как  муравьи переносят яйца на спине. Однажды муравей уронил яйцо, и как он ни   пытался поднять его, у него ничего не получалось. Подоспели два  других   муравья и, не щадя сил, принялись ему помогать. Но они  чуть  не  уронили   своей собственной ноши, а когда одумались, бросили товарища в беде и  убежали,  потому что ведь свое добро всякому дороже чужого. Царица муравьев увидела в  этом лишнее доказательство тому, что  муравьи  обладают  не  только сердцем, но  и разумом. "Оба эти качества ставят нас, муравьев, выше всех разумных  существ, - сказала она. - Разум, впрочем, стоит на первом  месте, и я наделена  им больше всех!" С этими словами  царица  величественно поднялась на  задние лапки, и я проглотила ее; она так отличается от  остальных, что  ошибиться было невозможно. "Иди к муравью и набирайся у него  мудрости!" - я и вобрала в себя мудрость вместе с самой царицей.    

   Потом я подошла поближе к большому дереву, которое росло  у муравейника. Это был высокий, развесистый дуб, должно быть очень старый. Я  знала, что на нем живет женщина, которую зовут дриадой. Она рождается, живет  и  умирает вместе с деревом. Об этом я слышала еще в библиотеке,  а  теперь своими  глазами увидела лесную деву. Заметив меня, дриада громко  вскрикнула: как и все  женщины, она очень боялась нас, мышей; но у нее были  на это гораздо более  веские причины, чем у других: ведь я могла  перегрызть корни дерева, от  которого зависела ее жизнь. Я заговорила с ней  ласково и приветливо и  успокоила ее, а она посадила меня на свою  нежную  ручку. Узнав, зачем я отправилась  странствовать по свету, она  подсказала  мне, что, быть может, я в тот же вечер  добуду одно из тех двух сокровищ,  которые мне осталось найти. Дриада  объяснила, что дух фантазии - ее добрый приятель, что он прекрасен, как бог  любви, и подолгу отдыхает под  сенью зеленых ветвей, а ветви тогда шумят над  ними обоими громче обычного.  Он называет ее своей любимой дриадой, говорила  она, а ее дуб - своим  любимым деревом. Этот узловатый, могучий, великолепный  дуб пришелся  ему  по душе. Его корни уходят глубоко в землю, а ствол и  верхушка тянутся высоко к небу, им ведомы и снежные холодные метели, и буйные  ветры, и  горячие лучи солнца.    

   "Да, - продолжала дриада, - там, на верхушке дуба,  поют птицы и рассказывают о заморских странах. Только один сук на этом дубе  засох,  и  на нем свил себе гнездо аист. Это очень красиво, и к тому же  можно   послушать рассказы аиста о стране пирамид. Духу фантазии все это  очень   нравится, а иногда я и сама рассказываю ему о жизни в лесу: о том  времени,  когда я была еще совсем маленькой, а деревце мое  едва  поднималось  над  землей, так что даже крапива заслоняла от него солнце, и обо  всем,  что было с  тех пор и по сей день, когда дуб вырос и окреп. А теперь послушай меня:  спрячься под ясменник и смотри в оба. Когда появится дух фантазии, я при первом  же удобном случае вырву у него из крыла перышко. А ты  подбери это перо -  лучшего нет ни у одного поэта! И больше тебе  ничего  не нужно".    

   - Явился дух фантазии, перо было вырвано, и я его  получила, - продолжала мышка. - Мне пришлось опустить его в воду и держать там  до тех пор, пока оно не размякло, а тогда я его сгрызла, хотя оно  было  не   слишком удобоваримым. Да, нелегко в наши дни стать поэтом, сначала  нужно   много чего переварить. Теперь я приобрела не только разум, но и фантазию, а  с  ними мне уже ничего не стоило найти и чувство в нашей собственной библиотеке.  Там я слышала, как один великий человек говорил,  что  существуют романы,  единственное назначение которых  -  избавлять  людей  от  лишних слез. Это  своего рода губка, всасывающая чувства. Я вспомнила  несколько подобных книг.  Они всегда казались мне особенно аппетитными, потому  что были так зачитаны и  засалены, что, наверное, впитали в себя  целое  море чувств.    

   Вернувшись на родину, я отправилась домой, в библиотеку,  и  сразу  же взялась за большой роман - вернее, за его мякоть, или, так  сказать, сущность; корку же, то есть переплет, я не тронула. Когда я переварила  этот роман, а потом еще один, я вдруг почувствовала, что у меня внутри что-то  зашевелилось. Тогда я отъела еще кусочек от третьего романа  -  и  стала  поэтессой. Я так и сказала всем. У меня начались головные боли, колики в животе  - вообще где у меня только не болело! Тогда я стала  придумывать: что бы такое  рассказать о колбасной палочке? И тотчас же в голове у меня завертелось великое  множество всяких палочек - да, у муравьиной  царицы, как видно, ум был  необыкновенный! Сначала я вдруг ни с того  ни  с  сего вспомнила про человека,  который, взяв в рот волшебную палочку, становился невидимкой; потом вспомнила  про палочку-выручалочку,  потом  про  то, что "счастье не палка, в руки не  возьмешь"; потом - что "всякая палка  о двух концах"; наконец  про все, чего я боюсь, "как собака палки", и  даже про "палочную  дисциплину"! Итак, все мои мысли сосредоточились  на  всевозможнейших  палках и палочках. Если ты поэт, то сумей воспеть и простую палку! А я теперь  поэтесса, и не хуже других. Отныне я смогу каждый день угощать вас рассказом о  какой-нибудь палочке - это и есть мой суп!    

   - Послушаем третью, - сказал мышиный царь.    

   - Пи-и, пи-и! - послышалось за дверью, и в кухню стрелой  влетела  маленькая мышка, четвертая по счету, - та самая, которую все  считали   погибшей. Впопыхах она опрокинула колбасную палочку, обвитую  черным  крепом.  Она бежала день и ночь, ехала по железной дороге товарным  поездом, на который  едва успела вскочить, и все-таки чуть не опоздала. По  дороге она потеряла свою  колбасную палочку, но язык сохранила,  и  вот  теперь, вся взъерошенная,  протиснулась вперед и сразу же начала говорить, словно только ее одну и ждали,  только ее и хотели послушать, словно на ней  одной весь мир клином сошелся. Она  трещала без умолку и появилась так неожиданно, что никто не успел ее остановить  вовремя, и мышке удалось выговориться до конца. Что ж, послушаем и мы.    

     

     

   4. ЧТО РАССКАЗАЛА ЧЕТВЕРТАЯ МЫШЬ, КОТОРАЯ ГОВОРИЛА ПОСЛЕ ВТОРОЙ     

     

   - Я сразу же направилась в огромный  город.  Как  он   называется,  я, впрочем, не помню: у меня плохая память на  имена.  Прямо  с   вокзала  я вместе с конфискованными товарами была доставлена в городскую  ратушу,  а оттуда побежала к тюремщику. Он много рассказывал об  узниках,   особенно об одном из них, угодившем в тюрьму за неосторожно сказанные слова.  Было состряпано громкое дело, но в общем-то оно и выеденного яйца не  стоило.  "Вся эта история - просто суп из колбасной палочки, - заявил тюремщик, но  за этот суп бедняге, чего доброго, придется поплатиться головой". Понятно,  что я заинтересовалась узником, и, улучив минутку,  проскользнула к нему в  камеру: ведь нет на свете такой запертой двери, под которой  не нашлось бы щели  для мышки. У заключенного были большие сверкающие глаза, бледное лицо и длинная  борода. Лампа коптила, но стены  уже  привыкли  к этому и чернее стать не  могли. Узник царапал на стене картинки и  стихи, белым по черному, но я их не  разглядывала. Он, видимо, скучал, и я  была для него желанной гостьей, поэтому  он подманивал меня хлебными крошками, посвистывал и говорил мне ласковые слова.  Должно быть, он очень мне  обрадовался, а я почувствовала к нему расположение,  и мы  быстро  подружились. Он делил со мной хлеб и воду, кормил меня сыром и  колбасой -  словом, жилось мне там великолепно, но всего  приятней  мне  было,   что  он очень полюбил меня. Он позволял мне бегать по рукам, даже залезать в  рукава и карабкаться по бороде; он называл меня своим маленьким другом.  И я  его тоже очень полюбила, ведь истинная любовь должна быть взаимной.  Я забыла,  зачем отправилась странствовать по свету, забыла и свою  колбасную палочку в  какой-то щели, - наверное, она там лежит и по сю  пору.  Я решила не покидать  моего нового друга: ведь уйди я от него, у бедняги не осталось бы никого на  свете, а этого он бы не перенес. Впрочем, я-то осталась, да он не остался.  Когда мы виделись с ним в  последний  раз,  он казался таким печальным, дал мне  двойную порцию хлеба и сырных  корок  и послал мне на прощанье воздушный  поцелуй. Он ушел - и не вернулся. Ничего больше мне так и не удалось о нем  узнать.    

   Я вспомнила слова тюремщика: "Состряпали суп из   колбасной  палочки". Он сперва тоже поманил меня к себе, а потом посадил   в  клетку,  которая вертелась, как колесо. Это просто ужас что такое! Бежишь и  бежишь, а все ни с места, и все над тобой потешаются.    

   Но у тюремщика была прелестная маленькая внучка с  золотистыми  кудрями, сияющими глазами и вечно смеющимся ротиком.    

   - Бедная маленькая мышка, - сказала она однажды, заглянув  в мою  противную клетку, потом отодвинула железную задвижку - и я тут же  выскочила на подоконник, а с него прыгнула в водосточный желоб. "Свободна,  свободна, снова свободна!" - ликовала я и даже забыла от радости, зачем я  сюда прибежала.    

   Однако становилось темно, надвигалась ночь. Я устроилась  на ночлег  в старой башне, где жили сторож да сова. Сначала я немного   опасалась  их, особенно совы - она очень похожа на кошку, и, кроме  того,  у   нее  есть один большой порок: как и кошка, она ест мышей. Но ведь кто  из  нас   не ошибается! На этот раз ошиблась и я. Сова оказалась весьма  почтенной  и  образованной особой. Многое повидала она на  своем  долгом  веку,  знала  больше, чем сторож, и почти столько же, сколько я. Ее  совята  принимали всякий  пустяк слишком близко к сердцу. "Не варите супа из колбасной  палочки, -  поучала их в таких случаях старая сова, - не шумите  по  пустякам", - и  больше не бранила их! Она была очень нежной матерью. И я сразу же почувствовала  к ней такое доверие, что даже пискнула из  своей  щели. Это ей очень польстило,  и она обещала мне свое покровительство. Ни одному животному она отныне не  позволит съесть меня, сказала она, и уж лучше сделает это сама, поближе к зиме,  когда больше нечего будет есть.    

   Сова была очень умная. Она, например, доказала мне, что  сторож не мог бы трубить, если бы у него не было рога, который висит у него на   поясе. А он еще важничает и воображает, что он ничуть не хуже совы!  Да  что  с  него взять! Воду он решетом носит! Суп из колбасной палочки!.. Тут-то  я и  попросила ее сказать, как его надо варить, этот суп. И сова объяснила:  "Суп из колбасной палочки - это всего только поговорка; каждый  понимает  ее по-своему, и каждый думает, что он прав. А если толком во всем разобраться,  то никакого супа-то и нет". - "Как нет?" - изумилась я. Вот  так  новость! Да, истина не всегда приятна, но она превыше всего. То же самое  сказала и старая сова. Подумала я, подумала и поняла, что если я привезу домой  высшее, что только есть на свете, то есть истину, то это будет гораздо ценнее,  чем какой-то там суп. И я поспешила домой, чтобы  поскорее преподнести вам  высшее и лучшее - истину. Мыши - народ  образованный,  а мышиный царь образованнее  всех своих подданных. И он может сделать  меня царицей во имя истины.    

   - Твоя истина - ложь! - вскричала мышь, которая еще не  успела  высказаться. - Я могу сварить этот суп, да и сварю!    

     

     

   5. КАК ВАРИЛИ СУП...     

     

   - Я никуда не ездила, - сказала третья мышь. - Я осталась  на родине это надежнее. Незачем шататься по белу свету, когда все можно  достать  у себя дома. И я осталась! Я не водилась со всякой  нечистью,  чтобы   научиться варить суп, не глотала муравьев и не приставала к совам. Нет,  до  всего я дошла сама, своим умом. Поставьте, пожалуйста, котел  на  плиту. Вот  так! Налейте воды, да пополнее. Хорошо! Теперь разведите  огонь,  да пожарче.  Очень хорошо! Пусть вода кипит, пусть  забурлит  белым  ключом! Бросьте в котел  колбасную палочку... Не соблаговолите ли вы теперь, ваше величество, сунуть в  кипяток свой царственный хвост и слегка  помешивать им суп! Чем дольше вы  будете мешать, тем наваристее будет бульон, - ведь это же очень просто. И не  надо никаких приправ - только сидите  себе  да помешивайте хвостиком! Вот так!    

   - А нельзя ли поручить это кому-нибудь  другому?  -   спросил  мышиный царь.    

   - Нет, - ответила мышка, - никак нельзя. Ведь вся  сила-то  в  царском хвосте!    

   И вот вода закипела, а мышиный царь примостился возле  котла и вытянул хвост, - так мыши обычно снимают сливки с молока. Но как  только  царский хвост обдало горячим паром, царь мигом соскочил на пол.    

   - Ну, быть тебе царицей! - сказал он. - А с супом  давай   обождем  до нашей золотой свадьбы. Вот обрадуются бедняки в моем царстве! Но  ничего, пусть пока ждут да облизываются, хватит им времени на это.    

   Сыграли свадьбу, да только многие мыши по дороге домой  ворчали:    

   - Ну разве это суп из колбасной палочки? Это скорее суп   из  мышиного хвоста!    

   Они находили, что кое-какие подробности из рассказанного  тремя мышами были переданы, в общем, неплохо, но, пожалуй, все нужно было   рассказать совсем иначе. Мы бы-де рассказывали бы это так-то вот и этак.    

   Впрочем, это критика, а ведь критик всегда задним умом  крепок.    

   Эта история обошла весь мир, и мнения о ней разделились;  но сама  она от этого ничуть не изменилась. Она верна во всех подробностях от   начала до конца, включая и колбасную палочку. Вот только благодарности за  сказку лучше не жди, все равно не дождешься!