ГАДКИЙ УТЕНОК     

   Хорошо было за городом! Стояло лето. Золотилась рожь,   зеленел  овес, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал  длинноногий  аист и болтал по-египетски - этому языку он выучился у матери.   За  полями  и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озера. Да,   хорошо было за городом!    

   Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окруженная  глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой  большой,  что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными  листьями   во  весь рост. В чаще лопуха было глухо и дико, как в самом густом  лесу,  и   вот там-то сидела на яйцах утка. Она должна была выводить утят, и ей это  порядком надоело, потому что сидела она уже давно и ее  редко  навещали  другим  уткам больше нравилось плавать по канавам, чем сидеть  в  лопухах да крякать с  нею.    

   Наконец яичные скорлупки затрещали.    

   - Пип! Пип! - запищало внутри.    

   Все яичные желтки ожили и высунули головки.    

   - Кряк! Кряк! - сказала утка.    

   Утята быстро выкарабкались из скорлупы и стали озираться   кругом  под зелеными листьями лопуха; мать не мешала им - зеленый цвет   полезен  для глаз.    

   - Ах, как велик мир! - сказали утята.    

   Еще бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.    

   - Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? - сказала   мать.  -  Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я  отроду  не бывала!.. Ну что, все вы тут? - И она встала. - Ах нет,  не  все.   Самое большое яйцо целехонько! Да когда же этому будет конец! Я  скоро  совсем  потеряю терпение.    

   И она уселась опять.    

   - Ну, как дела? - спросила старая утка, которая пришла ее  навестить.    

   - Да вот с одним яйцом никак не управлюсь, - сказала  молодая утка.  Все не лопается. Зато посмотри-ка на малюток! Просто прелесть!  Все,  как один, - в отца.    

   - А ну-ка покажи мне яйцо, которое не лопается, - сказала  старая  утка. - Наверняка это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды  провели. Ну и было же мне с этими индюшатами хлопот, скажу я тебе! Никак не  могла заманить их в воду. Уж я и крякала, и толкала  -  не  идут,  да  и  только! Ну-ка, покажи яйцо. Так и есть! Индюшечье! Брось его  да  ступай учи  деток плавать!    

   - Посижу уж еще! - сказала молодая утка. - Столько  сидела, что  можно и еще посидеть.    

   - Как угодно! - сказала старая утка и ушла.    

   Наконец лопнуло и большое яйцо.    

   - Пип! Пип! - пропищал птенец и вывалился из яйца.    

   Но какой же он был большой и гадкий!    

   Утка оглядела его.    

   - Ужасно велик! - сказала она. - И совсем не похож на   остальных!  Уж не индюшонок ли это, в самом деле? Ну да в воде-то он у  меня   побывает, силой да загоню!    

   На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был  залит  солнцем. Утка со всею своею семьей отправилась к канаве.  Бултых!  -  и   она очутилась в воде.    

   - Кряк! Кряк! - позвала она, и утята один за другим   тоже  побултыхались в воду. Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас  же  вынырнули и отлично поплыли вперед. Лапки у них так и работали, и даже  некрасивый серый утенок не отставал от других.    

   - Какой же это индюшонок? - сказала утка. -  Вон  как   славно  гребет лапками! И как прямо держится! Нет, мой он, мой родненький... Да  он вовсе и не дурен, как посмотришь на него  хорошенько.  Ну,  живо,  живо  за  мной! Сейчас я введу вас в общество, представлю вас  на  птичьем  дворе. Только  держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь  кошек!    

   Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был  за шум! Два утиных семейства дрались из-за одной головки угря, а кончилось  тем,  что головка досталась кошке.    

   - Вот видите, как бывает на свете! - сказала утка и  облизнула язычком клюв - она и сама была не прочь отведать угриной головки. -  Ну-ну, шевелите лапками! - сказала она утятам. - Крякните  и  поклонитесь  вон   той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая  жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскут. Как красиво!  Это  высшее  отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что ее не хотят  потерять, - по этому лоскуту ее узнают и люди и животные. Ну,  живо! Да не  держите лапки вовнутрь! Благовоспитанный утенок  должен  выворачивать лапки  наружу, как отец и мать. Вот так! Смотрите! Теперь  наклоните голову и скажите:  "Кряк!"    

   Так они и сделали. Но другие утки оглядели их и сказали  громко:    

   - Ну вот, еще целая орава! Как будто нас мало было? А   один-то  какой безобразный! Уж его-то мы не потерпим!    

   И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в затылок.    

   - Оставьте его! - сказала утка-мать. - Ведь он вам ничего  не сделал!    

   - Положим, но он такой большой и странный! - ответила  чужая  утка.  Ему надо задать хорошенько.    

   - Славные у тебя детки! - сказала старая утка с красным   лоскутом  на лапе. - Все славные, вот только один... Этот не удался!  Хорошо   бы  его переделать!    

   - Это никак невозможно, ваша милость! - ответила  уткамать. - Он  некрасив, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею  даже  сказать - лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и  станет   поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце, оттого и не совсем удался. - И она  почесала у него в затылке и огладила перышки. - К тому же он  селезень,  а  селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он окрепнет и пробьет себе дорогу.    

   - Остальные утята очень, очень милы! - сказала  старая   утка.  -  Ну, будьте как дома, а найдете угриную головку, можете принести ее  мне.    

   Вот утята и устроились как дома. Только бедного утенка,  который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали,  толкали  и   дразнили решительно все - и утки и куры.    

   - Больно велик! - говорили они.    

   А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и  потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах,   подлетел к утенку, поглядел на него и сердито залопотал;  гребешок  у  него так  и налился кровью.    

   Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда  деваться.  И  надо же ему было уродиться таким безобразным, что весь  птичий   двор  смеется над ним!..    

   Так прошел первый день, а потом пошло еще  хуже.  Все   гнали  бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему: "Хоть бы  кошка утащила тебя, несносный урод!" А мать прибавляла: "Глаза бы на  тебя не глядели!" Утки щипали его, куры клевали, а  девушка,  которая   давала  птицам корм, толкала ногою.    

   Не выдержал утенок, перебежал двор  -  и  через   изгородь!  Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.    

   "Это оттого, что я такой безобразный!" -  подумал утенок, закрыл глаза и пустился дальше. Бежал-бежал, пока не очутился в  болоте, где жили  дикие утки. Усталый и печальный, пролежал он тут всю ночь.    

   Утром дикие утки поднялись из гнезд и увидали нового  товарища.    

   - Это что за птица? - спросили они.    

   Утенок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.    

   - Ну и страшилище ты! - сказали дикие утки. - Впрочем,  нам все равно, только не думай породниться с нами.    

   Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Только бы  позволили ему посидеть в камышах да попито болотной водицы.    

   Два дня провел он в болоте. На третий день явились два  диких  гусака. Они лишь недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.    

   - Слушай, дружище! - сказали они. - Ты такой урод, что,   право,  нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Здесь  поблизости есть другое болото, там живут хорошенькие дикие гуси-барышни. Они   умеют говорить: "Га-га-га!" Ты такой урод, что, чего доброго, будешь   иметь  у них успех.    

   Пиф! Паф! - раздалось вдруг над болотом, и оба гусака  замертво  упали в камыши; вода обагрилась их кровью. Пиф! Паф! - раздалось  опять,  и  из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники  окружили болото со всех сторон; некоторые засели даже в нависших  над  болотом  ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По  болоту бегали охотничьи собаки - шлеп! шлеп!  Камыш  и  тростник так и качались  из стороны в сторону. Бедный утенок был ни жив  ни  мертв от страха. Он хотел  было спрятать голову под крыло, как вдруг прямо  перед ним очутилась охотничья  собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она сунулась пастью к  утенку, оскалила острые зубы и - шлеп! Шлеп! - побежала дальше.    

   "Не тронула, - подумал утенок и перевел дух. - Уж  видно, такой я  безобразный, что даже собаке противно укусить меня!"    

   И он притаился в камышах. Над головою его то и дело   свистела  дробь,  раздавались выстрелы.     

   Пальба стихла только к вечеру, но утенок  долго  еще   боялся  пошевелиться. Лишь через несколько часов он осмелился встать, огляделся  и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что  утенок  еле-еле мог двигаться.     

   К ночи добежал он до бедной избушки. Избушка до того   обветшала,  что  готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и  держалась. Ветер  так и подхватывал утенка - приходилось упираться в землю  хвостом. А  ветер все крепчал. Тут утенок заметил, что дверь избушки соскочила  с одной  петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через  щель   в  избушку. Так он и сделал.     

   В избушке жила старуха с котом и курицей. Кота она звала  сыночком; он  умел выгибать спину, мурлыкать и даже пускать искры, если  погладить  его  против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки,  потому  ее  и  прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка   любила  ее,  как дочку.     

   Утром чужого утенка заметили. Кот замурлыкал, курица  заклохтала.     

   - Что там? - спросила старушка, осмотрелась кругом и  заметила утенка,  но по слепоте приняла его за жирную утку, которая отбилась от  дому.     

   - Вот так находка! - сказала старушка. - Теперь у меня   будут  утиные  яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем!     

   И утенка приняли на испытание. Но прошло недели три, а  яиц все не было. Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой - курица, и оба  всегда  говорили: "Мы и весь свет!"     

   Они считали самих себя половиной всего света, и притом  лучшей половиной. Правда, утенок полагал, что можно быть на этот счет и  другого  мнения. Но курица этого не потерпела.     

   - Умеешь ты нести яйца? - спросила она утенка.     

   - Нет.     

   - Так и держи язык на привязи!     

   А кот спросил:     

   - Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?     

   - Нет.     

   - Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные  люди!     

   И утенок сидел в углу нахохлившись.     

   Вдруг вспомнились ему свежий воздух и  солнышко,   страшно  захотелось  поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.     

   - Да что с тобой? - спросила она. - Бездельничаешь, вот  тебе блажь  в  голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!     

   - Ах, плавать так приятно! - сказал утенок. - Такое  удовольствие  нырять вниз головой в самую глубь!     

   - Вот так удовольствие! - сказала курица. - Ты совсем  c   ума  сошел!  Спроси у кота - он умнее всех, кого я знаю, - нравится ли ему  плавать  и  нырять. О себе самой я уж и не говорю! Спроси, наконец, у нашей  старушки  госпожи, умнее ее никого нет на свете! По-твоему, и ей  хочется   плавать  или нырять?     

   - Вы меня не понимаете, - сказал утенок.     

   - Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет!  Ты   что  ж,  хочешь  быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а  будь благодарен за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты  попал  в  такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая   голова, и разговаривать-то с тобой не стоит. Уж поверь  мне!  Я  желаю  тебе   добра, потому и браню тебя. Так всегда узнаются истинные друзья. Старайся же  нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!     

   - Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, -  сказал утенок.     

   - Ну и ступай себе! - отвечала курица.     

   И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные  попрежнему презирали его за безобразие.     

   Настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели;  ветер подхватывал и кружил их по воздуху. Стало очень холодно. Тяжелые  тучи   сыпали  на землю то град, то снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от   холода  во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо  приходилось бедному утенку.     

   Раз; под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из  кустов поднялась  целая стая прекрасных больших птиц, утенок никогда еще  не   видал  таких  красивых: все белые как снег, с длинными, гибкими шеями.     

   Это были лебеди. Издав странный крик,  они  всплеснули   великолепными  большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые  края,   за  синее  море. Высоко-высоко поднялись лебеди, а бедного утенка охватила  непонятная тревога. Волчком завертелся он в воде, вытянул шею и тоже   закричал,  да так громко и странно, что сам испугался. Ах, он не мог оторвать   глаз  от этих прекрасных счастливых птиц, а когда они совсем скрылись из виду,   нырнул на самое дно, вынырнул и был словно не в себе.  Не  знал  утенок,  как  зовут этих птиц, куда они летят, но полюбил их, как не любил до  сих  пор  никого на свете. Красоте их он не завидовал; ему и в голову не  приходило, что  он может быть таким же красивым, как они.     

   Он был бы рад-радехонек, если б хоть утки не отталкивали  его от себя.  Бедный гадкий утенок!     

   Зима настала холодная-прехолодная. Утенку приходилось  плавать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью  полынья, в  которой он плавал, становилась все меньше и меньше.  Морозило   так,  что  даже лед потрескивал. Без устали работал лапками утенок,  но  под   конец  совсем выбился из сил, замер и весь обмерз.     

   Рано утром проходил мимо крестьянин. Он  увидал  утенка,   разбил  лед  своими деревянными башмаками и отнес полумертвую  птицу  домой  к   жене.  Утенка отогрели.     

   Но вот дети вздумали поиграть с ним, а ему показалось,  что они  хотят  обидеть его. Шарахнулся от страха утенок и угодил прямо в  подойник с молоком. Молоко расплескалось. Хозяйка вскрикнула и  взмахнула   руками,  а  утенок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда - в бочонок с   мукой.  Батюшки, на что он стал похож! Хозяйка  кричала  и  гонялась  за  ним   с  угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали.  Хорошо еще, дверь была открыта, - утенок выскочил, кинулся в  кусты, прямо на  свежевыпавший снег,  и  долго-долго  лежал  там  почти  без  чувств.     

   Было бы слишком печально описывать все беды и несчастья  утенка за эту  суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими  теплыми  лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки. Пришла весна!     

   Утенок взмахнул крыльями и полетел. Теперь в крыльях его  гудел ветер,  и они были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как  очутился  в  большом саду. Яблони стояли в цвету; душистая сирень склоняла свои  длинные зеленые ветви над извилистым каналом. Ах, как тут было  хорошо,  как   пахло весною!     

   И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых  лебедя. Они  плыли  так легко и плавно, точно скользили по  воде.  Утенок   узнал  прекрасных  птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.     

   - Полечу-ка к ним, к этим величавым птицам.  Они,   наверное,  заклюют  меня насмерть за то, что я, такой безобразный, осмелился  приблизиться  к  ним. Но пусть! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить   щипки  уток  и  кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!     

   И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным   лебедям,  которые, завидя его, тоже поплыли к нему.     

   - Убейте меня! - сказал бедняжка и низко опустил голову,  ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало,  воде?  Свое   собственное  отражение. Но он был уже не гадким темно-серым утенком, а лебедем.      

   Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты  вылупился из лебединого яйца!     

   Теперь он был рад, что перенес столько горя и бед,  -   он  мог  лучше  оценить свое счастье и окружавшее его великолепие. А большие  лебеди плавали вокруг и гладили его клювами.     

   В сад прибежали маленькие дети. Они  стали  бросать   лебедям  хлебные  крошки и зерна, а самый младший закричал:     

   - Новый прилетел!     

   И все остальные подхватили:     

   - Новый, новый!     

   Дети хлопали в ладоши и плясали от радости, а потом  побежали за отцом  и матерью и опять стали бросать в воду крошки хлеба и  пирожного. Все говорили:     

   - Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!     

   И старые лебеди склонили перед ним голову.     

   А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не   зная  зачем.  Он был очень счастлив, но нисколько не возгордился -  доброе   сердце  не  знает гордости; ему вспоминалось то время, когда все смеялись над  ним  и  гнали его. А теперь все говорят, что он самый прекрасный среди   прекрасных птиц. Сирень склоняла к нему в воду свои  душистые  ветви,   солнышко  светило так тепло, так ярко... И вот крылья его зашумели,  стройная   шея  выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:     

   - Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще  гадким утенком!     

     

    НОВЫЙ НАРЯД КОРОЛЯ     

     

   Много лет назад жил-был король, который страсть как   любил  наряды  и  обновки и все свои деньги на них тратил. И к солдатам своим  выходил, и в  театр выезжал либо в лес на прогулку не иначе как затем, чтобы  только  в  новом наряде щегольнуть. На каждый час дня был у него особый   камзол,  и  как про королей говорят: "Король в совете", так про него  всегда  говорили: "Король в гардеробной".     

   Город, в котором жил король, был большой и бойкий, что ни  день приезжали чужестранные гости, и как-то раз заехали двое обманщиков. Они   сказались ткачами и заявили, что могут выткать замечательную  ткань,  лучше   которой и помыслить нельзя. И расцветкой-то она необыкновенно хороша,  и   узором, да и к тому же платье, сшитое из этой ткани,  обладает  чудесным   свойством становиться невидимым для всякого человека, который не на своем месте  сидит или непроходимо глуп.     

   "Вот было бы замечательное платье! - подумал  король.  -  Надел  такое  платье - и сразу видать, кто в твоем королевстве не  на своем  месте  сидит. А еще я смогу отличать умных от глупых! Да, пусть мне  поскорее соткут такую ткань!"     

   И он дал обманщикам много денег, чтобы они немедля  приступили к работе.     

   Обманщики поставили два ткацких станка и ну показывать,  будто работают, а у самих на станках ровнехонько ничего нет. Не церемонясь   потребовали они тончайшего шелку и чистейшего золота, прикарманили все  и   продолжали работать на пустых станках до поздней ночи.     

   "Хорошо бы посмотреть, как подвигается дело!"  -  подумал  король,  но  таково-то смутно стало у него на душе, когда он  вспомнил, что глупец или  тот, кто не годится для своего места, не увидит  ткани. И хотя верил  он,  что за себя-то ему нечего бояться, все же рассудил,  что лучше послать на  разведки кого-нибудь еще.     

   Ведь весь город уже знал, каким чудесным свойством  обладает ткань,  и  каждому не терпелось убедиться, какой никудышный или глупый  его сосед.     

   "Пошлю к ткачам своего честного старого министра! -  решил  король.  Уж кому-кому, как не ему рассмотреть ткань, ведь он  умен  и   как  никто  лучше подходит к своему месту!"     

   И вот пошел бравый старый министр в зал, где два  обманщика на  пустых  станках работали.     

   "Господи помилуй! - подумал старый министр, да так  и  глаза  растаращил. - Ведь я ничего-таки не вижу!"     

   Но вслух он этого не сказал.     

   А обманщики приглашают его подойти  поближе,   спрашивают,  веселы  ли  краски, хороши ли узоры, и при этом все указывают на   пустые  станки,  а  бедняга министр как ни таращил глаза, все равно ничего не  увидел, потому  что и видеть-то было нечего.     

   "Господи боже! - думал он. - Неужто я глупец? Вот уж  никогда  не  думал! Только чтоб никто не узнал! Неужто я не гожусь  для   своего  места?  Нет, никак нельзя признаваться, что я не вижу ткани!"     

   - Что ж вы ничего не скажете? - спросил один из ткачей.     

   - О, это очень мило! Совершенно очаровательно! -  сказал   старый  министр, глядя сквозь очки. - Какой узор, какие краски! Да, да,  я   доложу  королю, что мне чрезвычайно нравится!     

   - Ну что ж, мы рады! - сказали обманщики и ну называть  краски, объяснять редкостные узоры. Старый министр слушал и запоминал, чтобы   в  точности все доложить королю.     

   Так он и сделал.     

   А обманщики потребовали еще денег, шелку и золота:  дескать,  все  это  нужно им для тканья. Но все это они опять прикарманили, на  ткань не пошло ни нитки, а сами по-прежнему продолжали ткать на пустых станках.      

   Скоро послал король другого честного чиновника  посмотреть,  как  идет  дело, скоро ли будет готова ткань. И с этим сталось то  же, что и  с  министром, он все смотрел, смотрел, но так ничего и не   высмотрел,  потому  что, кроме пустых станков, ничего и не было.     

   - Ну как? Правда, хороша ткань? - спрашивают обманщики   и  ну  объяснять-показывать великолепный узор, которого и в помине не было.     

   "Я не глуп! - подумал чиновник. - Так, стало быть,  не подхожу к  доброму месту, на котором сижу? Странно! Во всяком случае,   нельзя  и  виду  подавать!"     

   И он стал расхваливать ткань, которой не видел, и выразил  свое восхищение прекрасной расцветкой и замечательным узором.     

   - О да, это совершенно очаровательно! - доложил он  королю.     

   И вот уж весь город заговорил о том, какую великолепную  ткань соткали  ткачи.     

   А тут и сам король надумал посмотреть на нее, пока она  еще  не  снята  со станка.     

   С целой толпой избранных придворных, среди них и оба   честных  старых  чиновника, которые уже побывали там, вошел он к двум хитрым   обманщикам.  Они ткали изо всех сил, хотя на станках не было ни нитки.     

   - Великолепно! Не правда ли? - сказали оба бравых  чиновника. -  Соизволите видеть, ваше величество, какой узор, какие краски!     

   И они указали на пустой станок, так как думали, что  другие-то уж непременно увидят ткань.     

   "Что такое? - подумал король. - Я ничего не вижу!  Это ужасно.  Неужто  я глуп? Или не гожусь в короли? Хуже не придумаешь! "      

   - О, это очень красиво! - сказал король. - Даю свое  высочайшее  одобрение!     

   Ой довольно кивал и рассматривал пустые станки, не желая   признаться,  что ничего не видит. И вся его свита глядела, глядела и тоже   видела  не  больше всех прочих, но говорила вслед за королем: "О, это   очень  красиво!" - и советовала ему сшить из новой великолепной ткани  наряд к предстоящему торжественному шествию. "Это великолепно! Чудесно!  Превосходно!"  - только и слышалось со всех сторон. Все были  в  совершенном   восторге.  Король пожаловал каждому из обманщиков рыцарский крест в петлицу и  удостоил их звания придворных ткачей.     

   Всю ночь накануне торжества просидели обманщики за   шитьем  и  сожгли  больше шестнадцати свечей. Всем видно было, что они очень  торопятся  управиться в срок с новым нарядом короля. Они делали  вид,  будто   снимают  ткань со станков, они резали воздух большими ножницами, они  шили   иглой  без нитки и наконец сказали:     

   - Ну вот, наряд и готов!     

   Король вошел к ним со своими самыми знатными придворными,  и  обманщики, высоко поднимая руку, как будто держали в ней что-то, говорили:     

   - Вот панталоны! Вот камзол! Вот мантия! - И так далее. -  Все легкое,  как паутинка! Впору подумать, будто на теле и нет ничего, но в  этом-то и  вся хитрость!     

   - Да, да! - говорили придворные, хотя они ровно ничего не  видели, потому что и видеть-то было нечего.     

   - А теперь, ваше королевское  величество,  соблаговолите   снять  ваше  платье! - сказали обманщики. - Мы оденем вас в  новое,  вот  тут,   перед  большим зеркалом!     

   Король разделся, и обманщики сделали вид, будто надевают  на него одну  часть новой одежды за другой. Они обхватили его за талию и  сделали  вид,  будто прикрепляют чтото - это был шлейф, и король   закрутился-завертелся  перед зеркалом.     

   - Ах, как идет! Ах, как дивно сидит! - в голос говорили  придворные. Какой узор, какие краски! Слов нет, роскошное платье!     

   - Балдахин ждет, ваше величество! - доложил   оберцеремониймейстер.  Его понесут над вами в процессии.     

   - Я готов, - сказал король. - Хорошо ли сидит платье?     

   И он еще раз повернулся перед зеркалом, ведь надо было  показать,  что  он внимательно рассматривает наряд.     

   Камергеры, которым полагалось нести шлейф, пошарили  руками по полу  и  притворились, будто приподнимают шлейф, а затем пошли с  вытянутыми руками - они не смели и виду подать, что нести-то нечего.     

   Так и пошел король во главе процессии под роскошным  балдахином, и все  люди на улице и в окнах говорили:     

   - Ах, новый наряд короля бесподобен! А  шлейф-то  какой   красивый!  А  камзол-то как чудно сидит!     

   Ни один человек не хотел признаться, что он ничего не  видит, ведь это  означало бы, что он либо глуп, либо не на своем  месте   сидит.  Ни  одно  платье короля не вызывало еще такого восторга.     

   - Да ведь он голый! - сказал вдруг какой-то ребенок.     

   - Господи боже, послушайте-ка, что говорит невинный  младенец! -  сказал его отец.     

   И все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.     

   - Он голый! Вот ребенок говорит, что он голый!     

   - Он голый! - закричал наконец весь народ.     

   И королю стало не по себе: ему казалось, что люди правы,  но он  думал  про себя: "Надо же выдержать процессию до конца".     

   И он выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся  шлейф,  которого не было.     

     

    СВИНОПАС     

     

   Жил-был бедный принц. Королевство у него было  совсем   маленькое,  но  какое-никакое, а все же королевство - хоть женись, и вот  жениться-то  он  как раз и хотел.     

   Оно, конечно, дерзко было взять да спросить дочь императора:  "Пойдешь  за меня?" Но он осмелился. Имя у него было известное  на   весь  свет,  и  сотни принцесс сказали бы ему спасибо, но вот что ответит   императорская  дочь?     

   А вот послушаем.     

   На могиле отца принца рос розовый куст, да какой   красивый!  Цвел  он  только раз в пять лет, и распускалась на нем  одна-единственная роза. Зато сладок был ее аромат, понюхаешь - и сразу  забудутся все твои  горести  и заботы. А еще был у принца соловей, и пел он  так, будто в  горлышке  у  него были собраны все самые чудесные напевы на  свете. Вот и решил  принц  подарить принцессе розу и соловья. Положили их в  большие серебряные ларцы и отослали ей.     

   Повелел император принести ларцы к себе в большой зал -  принцесса играла там в гости со своими фрейлинами, ведь других-то дел у нее не  было.  Увидела принцесса ларцы с подарками, захлопала в ладоши от радости.     

   - Ах, если б тут была маленькая киска! - сказала она.     

   Но появилась чудесная роза.     

   - Ах, как мило сделано! - в голос сказали фрейлины.     

   - Мало сказать мило, - отозвался император, - прямотаки  недурно!     

   Только принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.     

   - Фи, папа! Она не искусственная, она настоящая.     

   - Фи! - в голос повторили придворные. - Настоящая!     

   - Погодим сердиться! Посмотрим сначала, что в другом  ларце! -  сказал  император.     

   И вот выпорхнул из ларца соловей и запел так дивно, что  поначалу не к  чему и придраться было.     

   - Бесподобно!  Великолепно!  -  сказали  фрейлины;  все   они  болтали  по-французски одна хуже другой.     

   - Эта птица так напоминает мне органчик покойной  императрицы! -  сказал один старый придворный. - Да, да, и звук тот же, и  манера!     

   - Да! - сказал император и заплакал, как ребенок.     

   - Надеюсь, птица не настоящая? - спросила принцесса.     

   - Настоящая! - ответили посланцы, доставившие подарки.     

   - Ну так пусть летит, - сказала принцесса и наотрез   отказалась  принять принца.     

   Только принц не унывал; вымазал лицо черной и бурой  краской, нахлобучил на глаза шапку и постучался в дверь.     

   - Здравствуйте, император! - сказал он. - Не найдется   ли  у  вас  во  дворце местечка для меня?     

   - Много вас тут ходит да ищет! - отвечал император. -   Впрочем,  постой, мне нужен свинопас! У нас пропасть свиней!     

   Так и определили принца свинопасом его величества  и   убогую  каморку  рядом со свинарником отвели, и там он должен был жить. Ну  вот,  просидел  он целый день за работой и к вечеру сделал чудесный маленький   горшочек.  Весь увешан бубенцами горшочек, и когда в нем что-нибудь варится,  бубенцы вызванивают старинную песенку: Ах, мой милый  Августин,  Все  прошло,   прошло, прошло!     

   Но только самое занятное в горшочке то, что если  подержать над ним  в  пару палец - сейчас можно узнать, что у кого готовится   в  городе.  Слов  нет, это было почище, чем роза.     

   Вот раз прогуливается принцесса со всеми фрейлинами  и   вдруг  слышит  мелодию, что вызванивали бубенцы. Стала она на месте, а сама  так  вся  и  сияет, потому что она тоже умела наигрывать "Ах, мой милый  Августин",  только эту мелодию и только одним пальцем.     

   - Ах, ведь и я это могу! - сказала она. - Свинопас-то у   нас,  должно  быть, образованный. Послушайте, пусть ктонибудь пойдет  и   спросит,  что  стоит этот инструмент.     

   И вот одной из фрейлин пришлось пройти к свинопасу,  только она надела  для этого деревянные башмаки.     

   - Что возьмешь за горшочек? - спросила она.     

   - Десять поцелуев принцессы! - отвечал свинопас.     

   - Господи помилуй!     

   - Да уж никак не меньше! - отвечал свинопас.     

   - Ну, что он сказал? - спросила принцесса.     

   - Это и выговорить-то невозможно! - отвечала фрейлина. -  Это ужасно!     

   - Так шепни на ухо!     

   И фрейлина шепнула принцессе.     

   - Какой невежа! - сказала принцесса и пошла дальше, да не  успела сделать и нескольких шагов, как бубенцы опять зазвенели так славно: Ах,  мой  милый Августин, Все прошло, прошло, прошло!     

   - Послушай, - сказала принцесса, - поди спроси, может,  он  согласится  на десять поцелуев моих фрейлин?     

   - Нет, спасибо! - отвечал свинопас. - Десять поцелуев   принцессы  или  горшочек останется у меня.     

   - Какая скука! - сказала принцесса. - Ну, станьте вокруг  меня,  чтобы  никто не видел!     

   Загородили фрейлины принцессу, растопырили юбки, и   свинопас  получил  десять поцелуев принцессы, а принцессагоршочек.     

   Вот радости-то было! Весь вечер и весь следующий день  стоял  на  огне  горшочек, и в городе не осталось ни одной кухни, будь то  дом   камергера  или сапожника, о которой бы принцесса не знала, что там стряпают.   Фрейлины плясали от радости и хлопали в ладоши.     

   - Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Знаем,  у кого каша  и свиные котлеты! Как интересно!     

   - В высшей степени интересно! - подтвердила  обергофмейстерша.     

   - Но только держите язык за зубами, ведь я дочь  императора!     

   - Помилуйте! - сказали все.     

   А свинопас - то есть принц, но для них-то он был  по-прежнему свинопас  - даром времени не терял и смастерил трещотку. Стоит  повертеть ею в воздухе - и вот уж она сыплет всеми вальсами и польками, какие  только  есть  на свете.     

   - Но это же бесподобно! - сказала принцесса, проходя  мимо.  -  Просто  не слыхала ничего лучше! Послушайте, спросите,  что  он   хочет  за  этот  инструмент. Только целоваться я больше не стану!     

   - Он требует сто поцелуев принцессы! - доложила   фрейлина,  выйдя  от  свинопаса.     

   - Да он, верно, сумасшедший! - сказала принцесса и пошла  дальше,  но,  сделав два шага, остановилась. - Искусство надо поощрять! -  сказала она.  - Я дочь императора. Скажите ему, я согласна  на  десять   поцелуев,  как  вчера, а остальные пусть получит с моих фрейлин!     

   - Ах, нам так не хочется! - сказали фрейлины.     

   - Какой вздор! - сказала принцесса. - Уж если я могу  целовать его, то  вы и подавно! Не забывайте, что я кормлю вас и плачу вам  жалованье!     

   Пришлось фрейлине еще раз сходить к свинопасу.     

   - Сто поцелуев принцессы! - сказал он. - А нет - каждый  останется при  своем.     

   - Становитесь вокруг! - сказала принцесса, и фрейлины  обступили ее, а  свинопас принялся целовать.     

   - Это что еще за сборище у свинарника? - спросил  император, выйдя  на  балкон. Он протер глаза и надел очки. -  Не  иначе  как   фрейлины  опять  что-то затеяли! Надо пойти посмотреть.     

   И он расправил задники своих туфель - туфлями-то ему  служили стоптанные башмаки. И-эх, как быстро он зашагал!     

   Спустился император во двор, подкрадывается потихоньку к  фрейлинам, а  те только тем и заняты, что поцелуи считают: ведь надо  же,   чтобы  дело  сладилось честь по чести и свинопас получил ровно столько, сколько  положено, - ни больше, ни меньше. Вот почему никто и не заметил  императора,  а  он привстал на цыпочки и глянул.     

   - Это еще что такое? - сказал он, разобрав, что принцесса  целует свинопаса, да как хватит их туфлей по голове!     

   Случилось это в ту минуту, когда свинопас  получал  свой   восемьдесят  шестой поцелуй.     

   - Вон! - в гневе сказал император и вытолкал принцессу  со  свинопасом  из пределов своего государства.     

   Стоит и плачет принцесса, свинопас ругается, а дождь так  и поливает.     

   - Ах я горемычная! - причитает принцесса. - Что бы мне  выйти за прекрасного принца! Ах я несчастная!..     

   А свинопас зашел за дерево, стер с лица черную и бурую  краску,  сбросил грязную одежду - и вот перед ней уже принц в царственном   облачении,  да такой пригожий, что принцесса невольно сделала реверанс.     

   - Теперь я презираю тебя! - сказал он. -  Ты  не   захотела  выйти  за  честного принца. Ты ничего не поняла ни в соловье, ни в  розе, зато могла  целовать за безделки свинопаса. Поделом тебе!     

   Он ушел к себе в королевство и закрыл дверь  на  засов.   А  принцессе  только и оставалось стоять да петь: Ах, мой милый Августин, Все   прошло,  прошло, прошло!     

     

    ОЛЕ-ЛУКОЙЛЕ     

     

   Никто на свете не знает столько историй, сколько  Оле-Лукойе. Вот мастер рассказывать-то!     

   Вечером, когда дети смирно сидят за столом или на  своих   скамеечках,  является Оле-Лукойе. В одних чулках он подымается тихонько по   лестнице,  потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнет  в  комнату  и   слегка  прыснет детям в глаза сладким молоком. Веки у детей начинают   слипаться,  и они уже не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади  и начинает легонько дуть им в затылок. Подует - и головки у них сейчас   отяжелеют. Это совсем не больно - у Оле-Лукойе нет ведь  злого  умысла;  он  хочет  только, чтобы дети угомонились, а для  этого  их  непременно  надо  уложить в  постель! Ну вот он и уложит их, а потом уж начинает  рассказывать истории.     

   Когда дети заснут, Оле-Лукойе присаживается к ним на  постель. Одет он  чудесно: на нем шелковый кафтан, только нельзя сказать,  какого цвета,  он отливает то голубым, то зеленым, то красным, смотря по тому,  в  какую  сторону повернется Оле. Под мышками у него по зонтику: один с  картинками  - его он раскрывает над хорошими детьми, и тогда им всю ночь снятся  волшебные сказки, другой совсем простой, гладкий, - его он  раскрывает  над   нехорошими детьми; ну, они и спят всю ночь как убитые, и поутру оказывается,  что они и они ровно ничего не видали во сне!     

   Послушаем же о  том,  как  Оле-Лукойе  навещал  каждый   вечер  одного  мальчика, Яльмара, и рассказывал ему истории! Это будет целых  семь историй, - в неделе ведь семь дней. Понедельник     

   - Ну вот, - сказал Оле-Лукойе, уложив Яльмара в постель,  - теперь украсим комнату!     

   И в один миг все комнатные цветы превратились в большие  деревья,  которые тянули свои длинные ветви вдоль стен к самому потолку, а вся   комната превратилась в чудеснейшую беседку. Ветви деревьев были усеяны цветами;  каждый цветок по красоте и запаху был лучше розы, а  вкусом  (если  бы только  вы захотели его попробовать) слаще варенья; плоды же блестели,  как золотые.  Еще на деревьях были пышки, которые  чуть  не  лопались  от  изюмной начинки.  Просто чудо что такое!     

   Вдруг в ящике стола, где лежали учебные принадлежности  Яльмара,  поднялись ужасные стоны.     

   Что там такое? - сказал Оле-Лукойе, пошел и выдвинул  ящик.     

   - Что там такое?     

   Оказывается, это рвала и метала аспидная доска: в  решение  написанной  на ней задачи вкралась ошибка, и все вычисления готовы  были рассыпаться;  грифель скакал и прыгал на своей веревочке, точно собачка:  он очень  хотел помочь делу, да не мог. Громко стонала и тетрадь Яльмара,  слушать ее  было просто ужасно! На каждой странице стояли большие буквы,  а  с   ними  рядом маленькие, и так целым столбцом одна под другой -  это  была   пропись; сбоку же шли другие, воображавшие, что держатся так же твердо.  Их   писал Яльмар, и они, казалось, спотыкались об линейки, на которых должны  были  стоять.     

   - Вот как надо держаться! - говорила пропись. -  Вот   так,  с  легким  наклоном вправо!     

   - Ах, мы бы и рады, - отвечали буквы Яльмара, - да не  можем! Мы такие  плохонькие!     

   - Так вас надо немного подтянуть! - сказал Оле-Лукойе.     

   - Ой, нет! - закричали они и выпрямились так, что любо  было глядеть.     

   - Ну, теперь нам не до историй! - сказал Оле-Лукойе. -   Будем-ка  упражняться! Раз-два! Раз-два!     

   И он довел все буквы Яльмара так, что они стояли уже  ровно  и  бодро,  как твоя пропись. Но утром, когда Оле-Лукойе ушел  и  Яльмар   проснулся,  они выглядели такими же жалкими, как прежде. Вторник     

   Как только Яльмар улегся, Оле-Лукойе дотронулся своею  волшебной брызгалкой до мебели, и все вещи сейчас же начали болтать, и болтали   они  о  себе, - все, кроме плевательницы; эта молчала и сердилась про себя на  их  тщеславность: говорят только о себе да о себе и даже не подумают о  той,   что так скромно стоит в углу и позволяет в себя плевать!     

   Над комодом висела большая картина в  золоченой  раме;   на  ней  была  изображена красивая местность: высокие старые деревья,  трава,   цветы  и  широкая река, убегавшая мимо дворцов за лес, в далекое море.     

   Оле-Лукойе дотронулся волшебной брызгалкой до картины, и  нарисованные  на ней птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака  понеслись  по  небу; видно было даже, как скользила по земле их тень.     

   Затем Оле приподнял Яльмара к раме, и мальчик стал ногами  прямо в высокую траву. Солнышко светило на него сквозь ветви деревьев, он   побежал  к воде и уселся в лодочку, которая колыхалась  у  берега.  Лодочка   была  выкрашена в красное с белым, паруса блестели, как  серебряные,  и  шесть   лебедей с золотыми коронами на шеях и сияющими голубыми звездами на  головах  повлекли лодочку вдоль зеленых лесов, где деревья  рассказывали  о  разбойниках  и ведьмах, а цветы - о прелестных маленьких эльфах и о  том,  что они слышали  от бабочек.     

   Чудеснейшие рыбы с серебристою и золотистою чешуей плыли   за  лодкой,  ныряли и плескали в воде хвостами; красные  и  голубые,  большие   и  маленькие птицы летели за Яльмаром двумя длинными вереницами; комары   танцевали, а майские жуки гудели:  "Жуу!  Жуу!";  всем  хотелось   провожать  Яльмара, и у каждого была для него наготове история.     

   Да, вот это было плавание!     

   Леса то густели и темнели, то становились похожими на  прекрасные  сады, озаренные солнцем и усеянные цветами. По  берегам  реки   возвышались  большие хрустальные и мраморные дворцы; на балконах их стояли  принцессы,  и все это были знакомые Яльмару девочки, с которыми он часто играл.      

   Каждая держала в правой руке славного обсахаренного  пряничного  поросенка - такого редко купишь у торговки. Яльмар, проплывая мимо,  хватался  за один конец пряника, принцесса крепко держалась за  другой,  и   пряник  разламывался пополам; каждый получал свою долю: Яльмар - побольше,  принцесса - поменьше. У всех дворцов стояли на часах маленькие  принцы;  они   отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его изюмом и оловянными  солдатиками, - вот что значит настоящие-то принцы!     

   Яльмар плыл через леса, через  какие-то  огромные  залы   и  города...  Проплыл он и через город, где жила его старая няня, которая   носила  его  на руках, когда он был еще малюткой, и очень любила  своего   питомца.  И  вот он увидел ее: она кланялась, посылала ему рукою воздушные  поцелуи  и  пела хорошенькую песенку, которую сама сложила и прислала Яльмару:     

   Мой Яльмар, тебя вспоминаю     

   Почти каждый день, каждый час!     

   Сказать не могу, как желаю     

   Тебя увидать вновь хоть раз!     

   Тебя ведь я в люльке качала,     

   Учила ходить, говорить     

   И в щечки и в лоб целовала.     

   Так как мне тебя не любить!     

   И птички подпевали ей, цветы приплясывали, а старые ивы   кивали,  как  будто Оле-Лукойе и им рассказывал историю. Среда     

   Ну и дождь лил! Яльмар слышал этот страшный шум даже во  сне; когда же  Оле-Лукойе открыл окно, оказалось, что вода стоит вровень  с   подоконником. Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепнейший корабль.      

   - Хочешь прогуляться, Яльмар? - спросил Оле. - Побываешь  ночью в  чужих землях, а к утру - опять дома!     

   И вот Яльмар, разодетый по-праздничному, очутился на  корабле.  Погода  сейчас же прояснилась; они проплыли по улицам, мимо церкви,  и  оказались  среди сплошного огромного озера. Наконец они уплыли так далеко,  что земля совсем скрылась из глаз. По поднебесью неслась стая аистов; они   тоже  собрались в чужие теплые края и летели длинною вереницей, один  за   другим. Они были в пути уже много-много дней, и один из них так устал,  что   крылья отказывались ему служить. Он летел позади всех,  потом  отстал  и  начал  опускаться на своих распущенных  крыльях  все  ниже  и  ниже,  вот  взмахнул  ими раз, другой, но напрасно... Скоро он задел за мачту  корабля, скользнул по  снастям и - бах! - упал прямо на палубу.     

   Юнга подхватил его и посадил в птичник к  курам,  уткам   и  индейкам.  Бедняга аист стоял и уныло озирался кругом.     

   - Ишь какой! - сказали куры.     

   А индейский петух надулся и спросил у аиста, кто он   таков;  утки  же  пятились,  подталкивая  друг  друга  крыльями,  и    крякали:   "Дур-рак!  Дур-рак!"     

   Аист рассказал им про жаркую Африку, про пирамиды и  страусов, которые  носятся по пустыне с быстротой диких лошадей, но утки ничего  не поняли и  опять стали подталкивать одна другую:     

   - Ну не дурак ли?     

   - Конечно, дурак! - сказал индейский петух и сердито  забормотал.     

   Аист замолчал и стал думать о своей Африке.     

   - Какие у вас чудесные тонкие ноги! - сказал индейский  петух. - Почем  аршин?     

   - Кряк! Кряк! Кряк! - закрякали смешливые утки, но аист  как  будто  и  не слыхал.     

   - Могли бы и вы посмеяться с нами! - сказал аисту  индейский петух.  Очень забавно было сказано! Да куда там,     

   то это слишком низменно! И вообще нельзя сказать, чтобы  он  отличался  понятливостью. Что ж, будем забавлять себя сами!     

   И куры кудахтали, утки крякали, и это их ужасно  забавляло.     

   Но Яльмар подошел к птичнику, открыл дверцу,  поманил   аиста,  и  тот  выпрыгнул к нему на палубу - он уже успел отдохнуть. Аист как  будто поклонился Яльмару в знак благодарности, взмахнул широкими крыльями и  полетел в теплые края. Куры закудахтали, утки закрякали, а  индейский  петух   так надулся, что гребешок у него весь налился кровью.     

   - Завтра из вас сварят суп! - сказал Яльмар и проснулся  опять в своей  маленькой кроватке.     

   Славное путешествие проделали они ночью с Оле-Лукойе!  Четверг  Знаешь  что?     

   сказал Оле-Лукойе. - Только не пугайся! Я сейчас покажу  тебе мышку! И правда, в руке у него была хорошенькая мышка. - Она явилась  пригласить  тебя на свадьбу! Две мышки собираются сегодня ночью вступить в  брак. Живут они под полом в кладовой твоей матери. Чудесное помещение, говорят!      

   - А как же я пролезу сквозь  маленькую  дырочку  в   полу?  -  спросил  Яльмар.     

   - Уж положись на меня! - сказал Оле-Лукойе.     

   Он дотронулся до мальчика своею волшебной брызгалкой, и  Яльмар  вдруг  стал уменьшаться, уменьшаться и наконец сделался величиною с  палец.     

   - Теперь можно одолжить мундир у оловянного солдатика.  По-моему,  такой наряд тебе вполне подойдет: мундир ведь так красит,  а  ты   идешь  в  гости!     

   - Хорошо! - согласился Яльмар, переоделся и стал похож на  образцового  оловянного солдатика.     

   - Не угодно ли вам сесть в наперсток вашей матушки? -  сказала Яльмару  мышка. - Я буду иметь честь отвезти вас.     

   - Ах, какое беспокойство для фрекен! - сказал Яльмар, и   они  поехали  на мышиную свадьбу.     

   Проскользнув в дыру, прогрызенную мышами в полу, они  попали сначала в  длинный узкий коридор, здесь как раз только и можно было  проехать в  наперстке. Коридор был ярко освещен гнилушками.     

   - Правда ведь, чудный запах? - спросила мышка-возница. -  Весь коридор  смазан салом! Что может быть лучше?     

   Наконец добрались и до зала, где праздновалась свадьба.  Направо,  перешептываясь и пересмеиваясь, стояли мышкидамы, налево, покручивая   лапками усы, - мышки-кавалеры, а посередине, на выеденной корке сыра,   возвышались сами жених с невестой и целовались на глазах у всех. Что ж, они   ведь были обручены и готовились вступить в брак.     

   А гости все прибывали да прибывали; мыши чуть не  давили   друг  друга  насмерть, и вот счастливую парочку оттеснили к самым дверям, так  что никому больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зал, как и коридор, был весь   смазан салом, другого угощенья и не было; а на  десерт  гостей  обносили   горошиной, на которой одна родственница новобрачных выгрызла  их  имена,  то  есть, конечно, всего-навсего первые буквы. Диво, да и только!     

   Все мыши объявили, что свадьба была великолепна и что они  очень  приятно провели время.     

   Яльмар поехал домой. Довелось ему побывать в знатном  обществе, хоть и  пришлось порядком съежиться и облечься в  мундир  оловянного   солдатика.  Пятница     

   - Просто не верится, сколько есть пожилых людей,   которым  страх  как  хочется залучить меня к себе! - сказал ОлеЛукойе. -  Особенно желают этого те, кто сделал что-нибудь дурное. "Добренький,  миленький Оле, - говорят они мне, - мы просто не можем сомкнуть глаз, лежим без  сна всю  ночь  напролет и видим вокруг себя все свои дурные дела. Они, точно  гадкие маленькие тролли, сидят по краям постели и брызжут на нас  кипятком.   Хоть  бы ты пришел и прогнал их. Мы бы с удовольствием заплатили тебе, Оле!   добавляют они с глубоким вздохом. - Спокойной же ночи,  Оле!  Деньги  на   окне!" Да что мне деньги! Я ни к кому не прихожу за деньги!     

   - А что мы будем делать сегодня ночью? - спросил Яльмар.     

   - Не хочешь ли опять побывать на свадьбе? Только  не  на   такой,  как  вчера. Большая кукла твоей сестры, та, что  одета  мальчиком  и   зовется  Германом, хочет повенчаться с куклой Бертой; а еще сегодня день  рождения  куклы, и потому готовится много подарков!     

   - Знаю, знаю! - сказал Яльмар. - Как только куклам  понадобится  новое  платье, сестра сейчас празднует их рождение или свадьбу.  Это уж было сто  раз!     

   - Да, а сегодня ночью будет сто первый, и, значит,  последний!  Оттого  и готовится нечто необыкновенное. Взгляни-ка!     

   Яльмар взглянул на стол. Там стоял домик из картона; окна  были  освещены, и все оловянные солдатики держали ружья на караул. Жених с   невестой задумчиво сидели на полу, прислонившись к ножке стола; да, им было о   чем задуматься! Оле-Лукойе, нарядившись в бабушкину черную юбку,  обвенчал их.     

   Затем молодые получили подарки, но от угощения  отказались:  они  были  сыты своей любовью.     

   - Что ж, поедем теперь На дачу или отправимся за  границу?  -  спросил  молодой.     

   На совет пригласили опытную путешественницу ласточку и  старую курицу,  которая уже пять раз была наседкой. Ласточка рассказала о  теплых  краях,  где зреют сочные, тяжелые кисти винограда, где воздух так  мягок, а  горы  расцвечены такими красками, о каких здесь и понятия не имеют.     

   - Зато там нет нашей кудрявой капусты! - сказала курица.  - Раз  я  со  всеми своими цыплятами провела лето в деревне; там была целая  куча  песку, в котором мы могли рыться и копаться сколько угодно! А еще  нам   был  открыт вход в огород с капустой! Ах, какая она была  зеленая!  Не  знаю,   что может быть красивее!     

   - Да ведь качаны похожи, как две капли воды! - сказала  ласточка. -  К  тому же здесь так часто бывает дурная погода.     

   - Ну, к этому можно привыкнуть! - сказала курица.     

   - А какой тут холод! Того и гляди, замерзнешь! Ужасно  холодно!     

   - То-то и хорошо для капусты! - сказала курица. - Да, в  конце-то концов, и у нас бывает тепло! Ведь четыре года тому назад лето стояло  у нас  целых пять недель! Да какая жарища-то была! Все задыхались! Кстати   сказать, у нас нет ядовитых тварей, как у вас там! Нет и разбойников!  Надо   быть отщепенцем, чтобы не находить нашу страну самой лучшей в мире!  Такой  недостоин и жить в ней! - Тут курица заплакала. - Я ведь тоже  путешествовала,  как же! Целых двенадцать миль проехала в бочонке! И никакого  удовольствия нет  в путешествии!     

   - Да, курица-особа вполне достойная! - сказала кукла  Берта. - Мне тоже вовсе не нравится ездить по горам - то вверх, то вниз! Нет,  мы переедем на дачу в деревню, где есть песочная куча, и будем гулять в   огороде  с капустой.     

   На том и порешили. Суббота     

   - А сегодня будешь рассказывать? - спросил Яльмар, как  только Оле-Лукойе уложил его в постель.     

   - Сегодня некогда! - ответил Оле и раскрыл над мальчиком  свой  красивый зонтик. - Погляди-ка вот на этих китайцев!     

   Зонтик был похож на большую китайскую чашу, расписанную  голубыми  деревьями и узенькими мостиками, на которых стояли маленькие китайцы  и кивали головами.     

   - Сегодня надо будет принарядить к завтрашнему дню весь  мир!  -  продолжал Оле. - Завтра ведь праздник, воскресенье! Мне надо пойти на  колокольню - посмотреть, вычистили ли церковные карлики все колокола, не  то   они плохо будут звонить завтра; потом надо в поле - посмотреть, смел  ли  ветер  пыль с травы и листьев. Самая же трудная работа еще впереди:  надо  снять с  неба и перечистить все звезды. Я собираю их в свой передник,  но  приходится  ведь нумеровать каждую звезду и каждую дырочку, где она сидела, чтобы потом  каждую поставить на свое место, иначе они не будут  держаться и ПОСЫПАЮТСЯ с  неба одна за другой!     

   - Послушайте-ка вы, господин Оле-Лукойе! - сказал вдруг   висевший  на  стене старый портрет. - Я прадедушка Яльмара и очень вам  признателен  за  то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны  извращать  его  понятий. Звезды нельзя снимать с неба и чистить. Звезды -  такие  же  небесные тела, как наша Земля, тем-то они и хороши!     

   - Спасибо тебе, прадедушка! - отвечал Оле-Лукойе.  -   Спасибо!  Ты  глава фамилии, родоначальник, но я  все-таки  постарше  тебя!  Я   старый  язычник; римляне и греки звали меня богом сновидений! Я имел и имею  вход  в знатнейшие дома и знаю, как обходиться и с большими и с малыми. Можешь   теперь рассказывать сам!     

   И Оле-Лукойе ушел, взяв под мышку свой зонтик.     

   - Ну, уж нельзя и высказать своего мнения! - сказал  старый портрет.     

   Тут Яльмар проснулся. Воскресенье     

   - Добрый вечер! - сказал Оле-Лукойе.     

   Яльмар кивнул ему, вскочил и повернул  прадедушкин   портрет  лицом  к  стене, чтобы он опять не вмешался в разговор.     

   - А теперь ты расскажи мне историю про пять зеленых   горошин,  родившихся в одном стручке, про петушиную ногу, которая ухаживала за   куриной  ногой, и про штопальную иглу, что воображала себя швейной иголкой.     

   - Ну нет, хорошенького понемножку! - сказал ОлеЛукойе. -  Я лучше  покажу тебе кое-что. Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут   Оле-Лукойе. Но он знает только две сказки: одна бесподобно хороша, а другая   так  ужасна, что... да нет, невозможно даже и сказать как!     

   Тут Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднес его к окну и  сказал:     

   - Сейчас ты увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе.   Кафтан  на  нем  весь расшит серебром, что твой гусарский мундир; за плечами   развевается  черный бархатный плащ! Гляди, как он скачет!     

   И Яльмар увидел, как мчался во весь опор другой ОлеЛукойе  и  сажал  к  себе на лошадь и старых и малых. Одних он сажал перед собою,  других  позади; но сначала каждого спрашивал:     

   - Какие у тебя отметки за поведение?     

   - Хорошие! - отвечали все.     

   - Покажи-ка! - говорил он.     

   Приходилось показывать; и вот тех, у кого были отличные   или  хорошие  отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудесную сказку,  а  тех,  у кого были посредственные или плохие, - позади себя, и эти должны   были  слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели  спрыгнуть с лошади, да не могли-они сразу крепко прирарастали к седлу.     

   - А я ничуть не боюсь его! - сказал Яльмар.     

   - Да и нечего бояться! - сказал Оле. - Смотри только,   чтобы  у  тебя  всегда были хорошие отметки!     

   - Вот это поучительно! - пробормотал прадедушкин портрет.  - Все-таки,  значит, не мешает иногда высказать свое мнение.     

   Он был очень доволен.     

   Вот вся история об Оле-Лукойе! А вечером пусть он сам  расскажет  тебе  еще что-нибудь.     

     

    ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ     

     

   Жил-был принц, он хотел взять себе в жены принцессу, да   только  настоящую принцессу. Вот он и объехал весь свет, искал  такую,  да   повсюду  было что-то не то; принцесс было полно, а вот настоящие ли они, этого  он  никак не мог распознать до конца, всегда с ними было что-то не в  порядке.  Вот и воротился он домой и очень горевал: уж так ему хотелось настоящую  принцессу.     

   Как-то ввечеру разыгралась страшная  буря;  сверкала   молния,  гремел  гром, дождь лил как из ведра, ужас что такое! И вдруг в  городские ворота  постучали, и старый король пошел отворять.     

   У ворот стояла принцесса. Боже мой, на кого она была  похожа от  дождя  и непогоды! Вода стекала с ее волос и платья, стекала прямо в  носки башмаков и вытекала из пяток, а она говорила, что она настоящая  принцесса.     

   "Ну, это мы разузнаем!" - подумала старая  королева, но ничего не сказала, а пошла в опочивальню, сняла с кровати все  тюфяки и подушки и  положила на доски горошину, а потом взяла двадцать тюфяков  и  положила  их  на горошину, а на тюфяки еще двадцать перин из гагачьего пуха.      

   На этой постели и уложили на ночь принцессу.     

   Утром ее спросили, как ей спалось.     

   - Ах, ужасно плохо! - отвечала принцесса. - Я всю  ночь   не  сомкнула  глаз. Бог знает, что там у меня было в постели! Я лежала на  чем-то твердом, и теперь у меня все тело в синяках! Это просто ужас что такое!     

   Тут все поняли, что перед ними настоящая принцесса. Еще  бы,  она  почувствовала горошину через двадцать тюфяков  и  двадцать  перин   из  гагачьего пуха! Такой нежной может быть только настоящая принцесса.     

   Принц взял ее в жены, ведь теперь-то он знал, что берет  за себя  настоящую принцессу, а горошина попала в кунсткамеру, где ее можно  видеть и  поныне, если только никто ее не стащил.     

   Знайте, что это правдивая история!     

     

    СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК     

     

   Было когда-то  на  свете  двадцать  пять  оловянных   солдатиков,  все  братья, потому что родились от старой оловянной ложки. Ружье   на  плече,  смотрят прямо перед собой, а мундир-то какой великолепный  -   красный  с  синим! Лежали они в коробке, и когда крышку сняли, первое, что они  услышали, было:     

   - Ой, оловянные солдатики!     

   Это закричал маленький мальчик и захлопал в ладоши. Их   подарили  ему  на день рождения, и он сейчас же расставил их на столе.     

   Все   Солдатики   оказались   совершенно   одинаковые,     и    только  один-единственный был немножко не такой, как все: у него была  только одна нога, потому что отливали его последним, и олова не хватило. Но и   на  одной ноге он стоял так же твердо, как остальные на двух, и вот с ним-то  и  приключится замечательная история.     

   На столе, где очутились солдатики, стояло много  других   игрушек,  но  самым приметным был красивый дворец из картона.  Сквозь   маленькие  окна  можно было заглянуть прямо в залы. Перед дворцом, вокруг  маленького зеркальца, которое изображало озеро, стояли деревца,  а  по  озеру   плавали  восковые лебеди и гляделись в него.     

   Все это было куда как мило, но милее всего была девушка,   стоявшая  в  дверях замка. Она тоже была вырезана из бумаги, но юбочка на ней  была из  тончайшего батиста; через плечо у нее  шла  узенькая  голубая   ленточка,  будто шарф, а на груди сверкала блестка не меньше головы самой   девушки.  Девушка стояла на одной ноге, вытянув перед собой руки, - она была   танцовщица, - а другую вскинула так высоко, что оловянный солдатик и не видел  ее, а потому решил, что она тоже одноногая, как и он.     

   "Вот бы мне такую жену! - подумал он. - Только она,  видать, из  знатных, живет во дворце, а у меня всего-то и есть, что коробка, да  и то нас  в ней целых двадцать пять солдат, не место ей там! Но познакомиться  можно!"     

   И он притаился за табакеркой, которая стояла тут же на  столе.  Отсюда  он отлично видел прелестную танцовщицу.     

   Вечером всех остальных оловянных солдатиков, кроме него  одного,  водворили в коробку, и люди в доме легли спать. А игрушки сами стали  играть  - и в гости, и в войну, и в бал. Оловянные солдатики ворошились в  коробке - ведь им тоже хотелось играть, - да не могли поднять крышку. Щелкунчик  кувыркался, грифель плясал по доске. Поднялся такой шум и  гам,  что  канарейка  проснулась да как засвистит, и не просто, а стихами! Не трогались с места  только оловянный солдатик да  танцовщица.  Она  по-прежнему  стояла на одном  носке, протянув руки вперед, а он браво стоял  на  своей  единственной ноге и  не сводил с нее глаз.     

   Вот пробило двенадцать, и  -  щелк!  -  крышка   табакерки  отскочила,  только в ней оказался не табак, нет, а маленький черный  тролль. Табакерка-то была с фокусом.     

   - Оловянный солдатик, - сказал тролль, - не смотри куда  не надо!     

   Но оловянный солдатик сделал вид, будто не слышит.     

   - Ну погоди же, вот наступит утро! - сказал тролль.     

   И наступило утро; встали дети, и оловянного  солдатика   поставили  на  подоконник. Вдруг, по милости ли тролля, или от сквозняка, окно  как распахнется, и солдатик как полетит вниз головой с третьего этажа! Это   был  ужасный полет. Солдатик взбросил негу в воздух, воткнулся каской и  штыком  между камнями мостовой, да так и застрял вниз головой.     

   Мальчик и служанка сейчас же выбежали искать его, но  никак  не  могли  увидеть, хотя чуть не наступали на него ногами. Крикни он им:  "Я тут!" они, наверное, и нашли бы его, да только не пристало солдату  кричать  во  все горло - ведь на нем был мундир.     

    

   Начал накрапывать дождь, капли падали все чаще, и наконец  хлынул настоящий ливень. Когда он кончился, пришли двое уличных мальчишек.     

   - Гляди-ка! - сказал один. - Вон оловянный солдатик!   Давай  отправим  его в плаванье!     

   И они сделали из газетной бумаги кораблик, посадили в  него оловянного  солдатика, и он поплыл по водосточной канаве. Мальчишки  бежали  рядом  и  хлопали в ладоши. Батюшки, какие волны ходили по канаве,   какое  стремительное было течение! Еще бы, после такого ливня!     

   Кораблик бросало то вверх, то вниз и вертело так, что  оловянный  солдатик весь дрожал, но он держался стойко - ружье на плече, голова  прямо,  грудь вперед.     

   Вдруг кораблик нырнул под длинные мостки через канаву.  Стало так темно, будто солдатик опять попал в коробку.     

   "Куда меня несет? - думал он. - Да, да, все это  проделки тролля!  Ах,  если бы со мною в лодке сидела та барышня, тогда будь  хоть вдвое темнее,  и то ничего!"     

   Тут появилась большая водяная крыса, жившая под мостками.      

   - Паспорт есть? - Спросила она. - Предъяви паспорт!     

   Но оловянный солдатик как воды в рот набрал и только еще  крепче  сжимал ружье. Кораблик несло все вперед и вперед, а крыса плыла за ним  вдогонку. У! Как скрежетала она зубами, как кричала плывущим навстречу щепкам и  соломинам:     

   - Держите его! Держите! Он не уплатил пошлины! Он  беспаспортный!     

   Но течение становилось все сильнее и сильнее,  и   оловянный  солдатик  уже видел впереди свет, как вдруг раздался такой шум, что   испугался  бы  любой храбрец. Представьте себе, у конца мостика водосточная  канава впадала в большой канал. Для солдатика это было так же опасно, как для   нас  нестись в лодке к большому водопаду.     

   Вот канал уже совсем близко, остановиться невозможно.  Кораблик вынесло из-под мостка, бедняга держался, как только мог,  и  даже   глазом  не  моргнул. Кораблик развернуло три, четыре раза, залило водой до  краев,  и  он стал тонуть.     

   Солдатик оказался по шею в воде, а кораблик погружался  все  глубже  и  глубже, бумага размокала. Вот вода покрыла солдатика с головой,  и тут он  подумал о прелестной маленькой танцовщице - не видать ему ее   больше.  В  ушах у него зазвучало:     

   Вперед стремись, воитель,     

   Тебя настигнет смерть!     

   Тут бумага окончательно расползлась, и солдатик пошел ко  дну, но в ту  же минуту его проглотила большая рыба.     

   Ах, как темно было внутри, еще хуже, чем под мостком  через  водосточную канаву, да еще и тесно в придачу! Но оловянный солдатик  не   потерял  мужества и лежал растянувшись во весь рост, не выпуская из рук  ружья...     

   Рыба заходила кругами,  стала  выделывать  самые   диковинные  скачки.  Вдруг она замерла, в нее точно молния ударила. Блеснул   свет,  и  кто-то  крикнул: "Оловянный солдатик!" Оказывается, рыбу   поймали,  привезли  на  рынок, продали, принесли на кухню, и кухарка распорола  ей брюхо  большим  ножом. Затем кухарка взяла солдатика двумя пальцами за  поясницу  и  принесла в комнату. Всем хотелось посмотреть на такого  замечательного человечка - еще бы, он проделал путешествие в брюхе рыбы! Но  оловянный  солдатик ничуть не загордился. Его поставили на стол, и - каких  только  чудес не бывает на свете! - он оказался в той же самой комнате, увидал  тех  же детей, на столе стояли те же игрушки и чудесный дворец  с  прелестной   маленькой танцовщицей. Она попрежнему стояла на одной ноге, высоко вскинув  другую, - она тоже была стойкая. Солдатик был тронут и чуть не  заплакал  оловянными слезами, но это было бы непригоже. Он смотрел  на  нее,  она на  него, но они не сказали друг другу ни слова.     

   Вдруг один из малышей схватил оловянного солдатика и  швырнул в печку,  хотя солдатик ничем не провинился. Это, конечно, подстроил   тролль,  что  сидел в табакерке.     

   Оловянный солдатик стоял в пламени, его охватил ужасный  жар,  но  был  ли то огонь или любовь - он не знал. Краска с него совсем   сошла,  никто  не мог бы сказать, отчего - от путешествия или от горя.  Он   смотрел  на  маленькую танцовщицу, она  на  него,  и  он  чувствовал,  что   тает,  но  по-прежнему держался стойко, не выпуская из рук  ружья.  Вдруг   дверь  в  комнату распахнулась, танцовщицу подхватило ветром, и она, как  сильфида,  порхнула прямо в печку к оловянному солдатику, вспыхнула разом -  и   нет  ее. А оловянный солдатик стаял в комочек, и наутро  горничная,  выгребая   золу, нашла вместо солдатика оловянное сердечко. А от  танцовщицы  осталась  одна только блестка, и была она обгорелая и черная, словно уголь.     

     

     

    СОЛОВЕЙ     

     

   В Китае, как ты, наверное, знаешь, и сам император  китаец, и все  его  подданные китайцы.     

   Давным-давно это было, но потому-то и стоит рассказать   эту  историю,  пока она еще не совсем позабыта.     

   Во всем мире не нашлось бы дворца лучше, чем у китайского  императора.  Он весь был из драгоценного фарфора, такого тонкого и  хрупкого,   что  и  дотронуться страшно. В саду росли диковинные цветы, и к самым лучшим   из  них были привязаны серебряные колокольчики. Они звенели, чтобы никто  не   прошел мимо, не заметив цветов. Вот как хитро было придумано!     

   Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что и сам   садовник  не  знал,  где он кончается. За садом был чудесный лес с высокими  деревьями и  глубокими озерами, и доходил он до самого синего моря. Большие  корабли могли заплывать прямо под ветви, и здесь, у самого берега моря,  жил   соловей. Пел он так дивно, что его заслушивался даже бедный рыбак, у которого и  без того дел хватало.     

   Со всех концов света приезжали в столицу императора   путешественники;  все они дивились дворцу и саду, но, услышав соловья,  говорили: "Вот  это  лучше всего!" Вернувшись домой, они  рассказывали  об  увиденном.  Ученые  описывали в книгах столицу, дворец и сад  императора и никогда не забывали о соловье - его хвалили особенно; поэты  слагали чудесные стихи о  соловье, живущем в лесу у синего моря.     

   Книги расходились по всему свету, и некоторые дошли до  самого императора. Он сидел в своем золотом кресле, читал и каждую минуту кивал  головой - очень уж приятно было читать похвалы своей столице, дворцу и саду.   "Но соловей лучше всего!" - стояло в книге.     

   - Как! - сказал император. - Что за соловей? Ничего о  таком не  знаю!  Неужто в моей империи, и даже в моем собственном саду, есть  такая птица,  а я о ней ничего не слыхал? И вот приходится вычитывать такое из  книг!     

   И он послал за своим первым министром. Тот был такой  важный, что если  кто-нибудь чином пониже осмеливался заговорить  с  ним  или   спросить  о  чем-либо, он отвечал только: "П!" - что ровно ничего не  значит.     

   - Говорят, у нас есть замечательная птица по имени  соловей, -  сказал  император. - Говорят, лучше ее нет ничего в моем  государстве. Почему мне  ни разу о ней не докладывали?     

   - Никогда не слыхал такого имени, - сказал министр. -   Наверное,  она  не была представлена ко двору!..     

   - Желаю, чтобы она явилась во дворец и пела предо мной  сегодня же вечером! - сказал император. - Весь свет знает, что у меня есть,  а   я  не  знаю!     

   - Никогда не слыхал такого имени! - повторил министр. -  Будем искать,  разыщем!     

   А где ее разыщешь?     

   Министр бегал вверх и вниз по лестницам, по  залам  и   коридорам,  но  никто из придворных, к которым он обращался, ничего не слыхал о  соловье.  Тогда министр снова прибежал к императору и заявил, что сочинители,  верно, рассказывают сказки.     

   - Ваше императорское величество! Не верьте всему, что  пишут в книгах!  Все это одни выдумки, так сказать, черная магия!     

   - Но ведь книга, в которой я прочел о соловье, прислана  мне могущественным императором Японии, в ней не может быть  неправды!  Хочу   слышать  соловья! Он должен быть здесь сегодня вечером! Объявляю ему мое  высочайшее благоволение! А если его не будет, весь двор, как  отужинает,   будет  бит палками по животу!     

   - Цзин-пе! - сказал первый министр и снова забегал вверх   и  вниз  по  лестницам, по залам и коридорам, а с  ним  вместе  забегала  и   половина  придворных - уж больно им не хотелось, чтобы их били палками по   животу.  И все лишь об одном и спрашивали: что это за соловей, которого весь  свет  знает и только при дворе никто не знает.     

   Наконец на кухне нашли одну бедную девочку. Она сказала:     

   - Господи! Как не знать соловья! Вот уж поет-то! Мне  позволено  относить по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда.  Живет  она  у самого моря. И вот когда на обратном пути я устану и присяду  отдохнуть  в лесу, я слушаю соловья. Слезы так и потекут из глаз, а на душе-то   так  радостно, словно матушка целует меня!     

   - Девочка, - сказал министр, - я зачислю вас на должность  при кухне и  исхлопочу вам позволение посмотреть, как кушает император, если  вы  проведете нас к соловью. Он приглашен сегодня вечером к императору!     

   И вот все отправились в лес, в котором жил соловей. Шли  они, шли, как  вдруг замычала корова.     

   - О! - сказал камер-юнкер. - Вот он! Какая, однако, сила  у такого маленького создания! Мне определенно уже доводилось слышать его!     

   - Нет, это корова мычит! - отвечала маленькая кухарка. -   А  нам  еще  далеко идти!     

   Вот в пруду заквакали лягушки.     

   - Восхитительно! Восхитительно! - сказал придворный  священник. -  Теперь я его слышу! Точь-в-точь как малые колокола!     

   - Нет, это лягушки! - отвечала маленькая кухарка. - Но  теперь,  пожалуй, скоро услышим и его!     

   И вот запел соловей.     

   - Вот он! - сказала девочка. - Слушайте! Слушайте! А вон  и он сам!     

   И она указала на серенькую птичку среди ветвей.     

   - Возможно ли! - сказал министр. - Никак не воображал его  себе таким!  Уж больно простоват на вид! Верно, он стушевался при виде стольких  знатных особ.     

   - Соловушка! - громко крикнула девочка. -  Наш  милостивый   император  хочет, чтобы ты ему спел!     

   - С величайшим удовольствием! - отвечал соловей и запел  так, что  любо-дорого было слушать.     

   - Совсем как стеклянные колокольчики! - сказал министр.   -  Смотрите,  как он старается горлышком! Просто удивительно, что мы  не   слышали  его  раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе!     

   - Спеть ли мне еще для императора? - спросил соловей. Он   думал,  что  император был тут.     

   - Мой несравненный соловушка! - сказал министр. - Имею  приятную честь  пригласить вас на имеющий быть сегодня придворный праздник. Не   сомневаюсь, что вы очаруете его императорское величество  своим   восхитительным  пением!     

   - Меня лучше всего слушать в лесу! - сказал соловей, но  все же охотно  подчинился воле императора и последовал за придворными.     

   А дворец-то как украшали! Фарфоровые стены и  пол   сверкали  тысячами  золотых фонариков, в проходах были выставлены самые лучшие  цветы с колокольчиками. Беготни и сквозняку было куда как много, но все  колокольчики  звенели так, что ничего не было слышно.     

   Посреди огромного зала, где сидел император, установили  золотой  шест  для соловья. Весь двор был в сборе, а маленькой кухарке  дозволили  стать  в дверях - ведь она уже была в звании придворной  поварихи.   Все  надели  свои лучшие наряды, и все глядели на маленькую серую птичку, а  император  кивнул ей головой.     

   И соловей запел так дивно, что у императора слезы  набежали на  глаза,  и тогда еще краше запел соловей, и песнь его хватала за  сердце.  Император был очень доволен и хотел пожаловать соловью свою золотую   туфлю  на  шею. Но соловей с благодарностью отказался:     

   - Я видел на глазах императора слезы, и для меня нет  ничего драгоценнее! Слезы императора-это ведь настоящее чудо! Я награжден с  избытком!     

   И он вновь запел своим дивным, сладостным голосом.     

   - Ах, очаровательнее кокетства и помыслить нельзя! -   говорили  придворные дамы и стали набирать в рот воды, чтобы булькать,  когда   с  ними  кто-нибудь заговорит. Им казалось, что тогда они сами  будут  похожи   на  соловья. Даже слуги и служанки объявили, что они довольны,  а  ведь  это   немало - угодить им труднее всего. Да, соловей положительно имел успех.     

   Его определили при дворе, отвели ему собственную клетку   и  разрешили  гулять два раза днем и один раз  ночью.  К  нему  приставили   двенадцать  слуг, и каждый держал его за привязанную к лапке  шелковую   ленточку.  И  прогулка была ему не в прогулку.     

    

   Весь город говорил об  удивительной  птице,  и  когда   двое  знакомых  встречались, один сейчас же говорил: "соло", а другой  доканчивал: "вей!"  - и оба вздыхали, поняв друг друга. А еще именем   соловья  были  названы  одиннадцать сыновей мелочных торговцев, хотя всем им  слон на ухо  наступил.     

   И вот однажды императору пришел большой пакет с надписью:  "Соловей".     

   - Не иначе как еще одна книга о нашей знаменитой птице, -  сказал  император.     

   Но это была не книга, а шкатулка с затейливой штучкой -  искусственным  соловьем. Он был совсем как настоящий и весь отделан алмазами,   рубинами  и сапфирами. Заведешь его - и он мог спеть песню настоящего   соловья,  и  его хвост при этом так и ходил вверх и вниз, отливая золотом и  серебром.  На шее у него была ленточка с надписью: "Соловей императора  Японии ничто  по сравнению с соловьем императора китайского".     

   - Какая прелесть! - сказали все в один голос, и того, кто  принес  искусственного соловья, тотчас утвердили  в  звании   "обер-поставщика  соловьев его величества".     

   - Теперь пусть-ка споют вместе, интересно, выйдет у них  дуэт?     

   И им пришлось спеть вместе, но дело на лад не пошло:  настоящий  соловей пел по-своему, а искусственный - как шарманка.     

   - Он не виноват, - сказал придворный капельмейстер. - Он  отлично  выдерживает такт и поет строго по моей методе!     

   И вот искусственного  соловья  заставили  петь  одного.   Он  имел  не  меньший успех, чем настоящий, но был куда красивее, весь так  и   сверкал  драгоценностями!     

   Тридцать три раза пропел он одно и то же и  не  устал.   Все  были  не  прочь послушать его еще раз, да тут император сказал, что  теперь  должен  спеть немного и настоящий соловей.     

   Но куда же он делся? Никто и не заметил, как он выпорхнул  в  открытое  окно и улетел в свой зеленый лес.     

   - Что же это такое? - сказал император, и все придворные   возмутились  и назвали соловья неблагодарным.     

   - Все равно тот соловей, что остался у нас, лучше, -  сказали  они,  и  искусственному соловью пришлось петь опять, и все в   тридцать  четвертый  раз услышали одну и ту же песенку. Однако придворные так и  не  запомнили  ее наизусть, такая она была трудная. А капельмейстер знай  нахваливал искусственного соловья и утверждал даже, что он лучше настоящего не  только  нарядом и чудесными алмазами, но и внутренним своим складом.     

   - Изволите видеть, ваше величество, и вы, господа, про  живого соловья  никогда нельзя знать наперед, что он споет, а про  искусственного  можно!  Именно так, и не иначе! В искусственном соловье все   можно  понять,  его  можно разобрать и показать человеческому уму,  как   расположены  валики,  как они вертятся, как одно следует из другого!..     

   - И я тоже так думаю! - в голос сказали все, и  капельмейстер  получил  разрешение в следующее же воскресенье  показать   искусственного  соловья  народу.     

   - Пусть и народ послушает его! - сказал император.     

   И народ слушал и остался очень доволен, как будто вдоволь  напился чаю  - это ведь так по-китайски. И все говорили: "О!" - и   поднимали  в  знак  одобрения палец и кивали головами. Только бедные рыбаки,  слышавшие  настоящего соловья, говорили:     

   - Недурно и очень похоже, да вот чего-то недостает, сами  не знаем чего.     

   Настоящего соловья объявили  изгнанным  из  пределов   страны,  а  искусственный занял место на шелковой подушке у постели императора.  Вокруг  него лежали преподнесенные ему подарки, а сам он был возведен  в   звание  "певца ночного столика его императорского величества номер один   слева",  потому что самым почетным император считал место, где  расположено  сердце, а сердце расположено слева даже у императоров. А  капельмейстер написал об искусственном соловье ученый труд в двадцати пяти   томах,  полный  самых трудных китайских слов, и придворные говорили, что прочли  и поняли  его, не то они показали бы себя дураками и были бы биты палками по  животу.     

   Так прошел год. Император, придворные и все прочие  китайцы знали наизусть каждое коленце в песне искусственного соловья, но как  раз  поэтому  он им и нравился. Теперь они и  сами  могли  подпевать  ему.   "Ци-ци-ци!  Клюк-клюкклюк!" - распевали уличные мальчишки, и то же  самое напевал император. Ах, что за прелесть!     

   Но вот однажды вечером искусственный соловей пел во всю  мочь, а император лежал в постели, слушая его, как вдруг внутри соловья что-то  щелкнуло, колесики побежали впустую, и музыка смолкла.     

   Император сейчас же вскочил с постели и послал за своим  лейб-медиком,  но что тот мог поделать? Призвали часовщика, и после длинных   разговоров  и долгих осмотров он кое-как подправил соловья, но сказал, что его   надо  поберечь, потому как шестеренки поистерлись,  а  поставить  новые,  так,   чтобы музыка шла по-прежнему, невозможно. Ах, какое это было  огорчение!   Теперь соловья заводили только раз в год, и даже это казалось  чересчур.  А  капельмейстер произнес краткую речь, полную всяких умных слов, -  дескать, все  по-прежнему хорошо. Ну, значит, так оно и было.     

   Прошло пять лет, и страну постигло большое горе: все так  любили императора, а он, как говорили, заболел, и жить ему  осталось  недолго.   Уже  подобрали и нового императора. На улице стоял народ и спрашивал  первого   министра, что с их прежним повелителем.     

   - П! - только и отвечал министр и покачивал головой.     

   Бледный и похолодевший лежал император  на  своем   пышном  ложе.  Все  придворные решили, что он уже умер, и каждый спешил на  поклон  к  новому  владыке. Слуги выбегали из дворца поболтать об этом, а  служанки  приглашали к себе гостей на чашку кофе. По всем залам  и  проходам   расстелили  ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и всюду было так тихо,   так  тихо... Только император еще не умер. Закоченевший и бледный лежал  он   на  пышном ложе под бархатным балдахином с тяжелыми золотыми  кистями.  А  с  высоты  в открытое окно светила на императора  и  искусственного  соловья  луна.     

   Бедняга император дышал с трудом, и казалось ему, будто   на  груди  у  него кто-то сидит. Он открыл глаза и увидел, что на груди у   него  сидит  Смерть. Она надела его золотую корону и держала в одной руке его  золотую  саблю, в другой его славное знамя. А вокруг из складок бархатного  балдахина выглядывали диковинные лица, одни гадкие и мерзкие, другие добрые и   милые: это смотрели на императора все его злые и добрые  дела,  ведь  на  груди  у него сидела Смерть.     

   - Помнишь? - шептали они одно за другим. - Помнишь? - И   рассказывали  ему столько, что на лбу у него выступил пот.     

   - Я об этом никогда не знал! - говорил император. -  Музыки мне, музыки, большой китайский барабан! - кричал он. - Не хочу слышать  их речей!     

   А они продолжали, и Смерть, как китаец, кивала головой   на  все,  что  они говорили.     

   - Музыки мне, музыки! - кричал император. - Пой хоть ты,  милая  золотая птичка, пой! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я   собственноручно повесил тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!     

   Но искусственный соловей молчал - некому было завести  его, а иначе он  петь не мог. А Смерть все  смотрела  и  смотрела  на   императора  своими  большими пустыми глазницами, и было так тихо, страшно  тихо...     

   И вдруг раздалось чудесное пение. Это пел живой соловей.  Он сидел  за  окном на ветке, он прослышал про болезнь императора и прилетел  утешить и  ободрить его своей песней. Он пел, и призраки все  бледнели,  кровь   все  убыстряла свой бег в слабом теле императора, и даже сама Смерть  слушала   соловья и повторяла:     

   - Пой, соловушка, пой еще!     

   - А ты отдашь мне золотую саблю? И славное знамя? И  корону?     

   И Смерть отдавала одну драгоценность за другой, а соловей  все пел. Он  пел о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает сирень и   свежая  трава увлажняется слезами живых. И Смерть охватила такая тоска по  своему  саду, что она холодным белым туманом выплыла из окна.     

   - Спасибо, спасибо, чудесная птичка! - сказал император.  - Я не забыл  тебя! Я изгнал тебя из страны, но ты все же  отогнала  от  моей   постели  ужасные призраки, согнала с моей груди Смерть. Как мне наградить тебя?      

   - Ты уже вознаградил меня! Я исторг у тебя слезы в первый  раз,  когда  пел перед тобою, - этого я никогда не забуду!  Нет  награды   дороже  для  сердца певца. Ну, а теперь спи и просыпайся здоровым и  бодрым!   Я  спою  для тебя.     

   И он запел, и император заснул сладким сном. Ах,  какой   спокойный  и  благотворный был этот сон!     

   Когда он проснулся, в окно уже светило солнце. Никто из  слуг не  заглядывал к нему, все думали, что он умер. Один соловей  сидел  у   окна  и  пел.     

   - Ты должен остаться со мной навсегда! - сказал  император.  -  Будешь  петь, только когда сам захочешь,  а  искусственного   соловья  я  разобью  вдребезги.     

   - Не надо! - сказал соловей. - Он сделал все, что мог.  Пусть остается  у тебя. Я не могу жить во дворце, позволь лишь прилетать к   тебе,  когда  захочу. Тогда я буду садиться вечером у твоего окна и петь тебе,   и  моя  песнь порадует тебя и заставит задуматься. Я буду петь  о  счастливых   и  несчастных, о добре и зле, укрытых от твоих глаз. Певчая  птичка  летает   повсюду, наведывается и к бедному рыбаку и к крестьянину - ко всем,  кто  живет  далеко от тебя и твоего двора. Я люблю тебя за твое сердце больше,  чем за  корону. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне одно...     

   - Все что угодно! - сказал император и встал во всем  своем  царственном убранстве - он сам облекся в него, а к груди он прижимал  свою  тяжелую золотую саблю.     

   - Об одном прошу я тебя: не говори никому, что у тебя  есть  маленькая  птичка, которая рассказывает тебе обо всем. Так дело пойдет  лучше.     

   И соловей улетел.     

   Слуги вошли поглядеть на мертвого императора - и застыли  на пороге, а  император сказал им:     

   - С добрым утром!     

     

    РУСАЛОЧКА     

     

   Далеко в море вода  синяя-синяя,  как  лепестки  самых   красивых  васильков, и прозрачная-прозрачная, как самое чистое стекло, только   очень  глубока, так глубока, что никакого якорного каната не хватит. Много   колоколен надо поставить одну на другую, тогда только верхняя выглянет  на   поверхность. Там на дне живет подводный народ.     

   Только не подумайте, что дно голое, один только белый  песок. Нет, там  растут невиданные деревья и цветы с такими гибкими стеблями и   листьями,  что они шевелятся, словно живые, от малейшего  движения  воды.  А   между  ветвями снуют рыбы, большие и маленькие, совсем как птицы  в  воздухе   у  нас наверху. В самом глубоком месте стоит дворец морского царя  -  стены   его из кораллов, высокие стрельчатые окна из самого  чистого  янтаря,  а  крыша  сплошь раковины; они то открываются, то закрываются, смотря по тому, прилив или  отлив, и это очень красиво, ведь в каждой  лежат  сияющие  жемчужины - одна-единственная  была бы великим украшением в короне  любой  королевы.     

   Царь морской давным-давно овдовел, и  хозяйством  у   него  заправляла  старуха мать, женщина умная, только больно уж гордившаяся  своей  родовитостью: на хвосте она носила целых двенадцать устриц, тогда  как   прочим  вельможам полагалось только шесть. В остальном же она  заслуживала   всяческой похвалы, особенно потому, что души не  чаяла  в  своих  маленьких   внучках - принцессах. Их было шестеро, все прехорошенькие, но милее всех  самая  младшая, с кожей чистой и нежной, как лепесток розы, с глазами синими и  глубокими, как море. Только у нее, как у остальных, ног не  было,  а вместо них  был хвост, как у рыб.     

   День-деньской играли принцессы во дворце, в просторных   палатах,  где  из стен росли живые цветы. Раскрывались большие янтарные окна,  и  внутрь  вплывали рыбы, совсем как у нас ласточки влетают в дом, когда окна  стоят  настежь, только рыбы подплывали прямо к маленьким принцессам,  брали   из  их рук еду и позволяли себя гладить.     

   Перед дворцом был большой сад, в нем росли огненнокрасные  и темно-синие деревья, плоды их сверкали золотом, цветы - горячим огнем, а   стебли  и листья непрестанно колыхались. Земля была сплошь мелкий песок,   только  голубоватый, как серное пламя. Все там внизу отдавало в какую-то  особенную синеву, - впору было подумать, будто стоишь не на дне морском,  а  в   воздушной вышине, и небо у тебя не только над головой, но и под  ногами.  В  безветрие со дна видно было солнце, оно казалось пурпурным цветком, из  чаши  которого льется свет.     

   У каждой принцессы было в саду свое местечко, здесь они  могли  копать  и сажать что угодно. Одна устроила себе цветочную грядку  в   виде  кита,  другой вздумалось, чтобы ее грядка гляделась русалкой, а  самая   младшая  сделала себе грядку, круглую как солнце, и цветы на ней сажала такие   же  алые, как оно само. Странное дитя была эта русалочка, тихое, задумчивое.   Другие сестры украшали себя разными разностями, которые находили на  потонувших  кораблях, а она только и любила, что  цветы  ярко-красные,  как  солнце там,  наверху, да еще красивую мраморную статую. Это был  прекрасный мальчик,  высеченный из чистого белого камня и  спустившийся  на  дно  морское после  кораблекрушения. Возле статуи русалочка  посадила  розовую  плакучую иву, она  пышно разрослась и свешивала свои ветви над статуей  к  голубому песчаному дну,  где получалась фиолетовая тень, зыблющаяся в лад  колыханию ветвей, и от этого  казалось, будто верхушка и  корни  ластятся  друг к другу.     

   Больше всего русалочка любила слушать рассказы о мире  людей там,  наверху. Старой бабушке пришлось рассказать ей все, что она знала о  кораблях и городах, о людях и животных. Особенно чудесным и удивительным   казалось русалочке то, что цветы на земле пахнут, - не то  что  здесь,  на   морском дне, - леса там зеленые, а рыбы среди ветвей поют так  громко  и   красиво, что просто заслушаешься. Рыбами бабушка  называла  птиц,  иначе   внучки не поняли бы ее: они ведь сроду не видывали птиц.     

   - Когда вам исполнится пятнадцать лет, - говорила  бабушка, - вам дозволят всплывать на поверхность, сидеть в лунном свете на  скалах и  смотреть на плывущие мимо огромные корабли, на леса и города!     

   В этот год старшей принцессе как раз исполнялось  пятнадцать  лет,  но  сестры были погодки, и выходило так, что только  через   пять  лет  самая  младшая сможет подняться со дна морского  и  увидеть,  как   живется  нам  здесь, наверху. Но каждая обещала рассказать остальным, что она   увидела  и что ей больше всего понравилось в первый день, - рассказов бабушки   им  было мало, хотелось знать побольше.     

   Ни одну из сестер не тянуло так на поверхность,  как   самую  младшую,  тихую, задумчивую русалочку, которой приходилось ждать дольше  всех. Ночь  за ночью проводила она у открытого окна и  все  смотрела  наверх   сквозь  темно-синюю воду, в которой плескали хвостами и плавниками рыбы. Месяц  и  звезды виделись ей, и хоть светили  они  совсем  бледно,  зато  казались   сквозь воду много больше, чем нам. А если под ними скользило как бы темное  облако, знала она, что это либо кит проплывает, либо корабль,  а  на  нем много  людей, и, уж конечно, им и в мысль не приходило, что внизу под  ними  хорошенькая русалочка тянется к кораблю своими белыми руками.     

   И вот старшей принцессе исполнилось пятнадцать лет,  и   ей  позволили  всплыть на поверхность.     

   Сколько было рассказов, когда она вернулась назад! Ну, а  лучше всего,  рассказывала она, было лежать в лунном свете на отмели, когда море   спокойно, и рассматривать большой город на берегу: точно сотни  звезд,  там   мерцали огни, слышалась музыка, шум и гул экипажей  и  людей,  виднелись   колокольни и шпили, звонили колокола. И как раз потому, что туда ей было   нельзя, туда и тянуло ее больше всего.     

   Как жадно внимала ее рассказам самая младшая сестра! А   потом,  вечером, стояла у открытого окна и смотрела наверх сквозь темно-синюю  воду и  думала о большом городе, шумном и оживленном, и ей  казалось  даже,   что  она слышит звон колоколов.     

   Через год и второй сестре позволили подняться на  поверхность и  плыть  куда угодно. Она вынырнула из воды как раз в ту минуту,  когда солнце садилось, и решила, что прекраснее зрелища нет на свете. Небо  было  сплошь  золотое, сказала она, а облака - ах, у нее просто нет слов  описать,  как  они красивы! Красные и фиолетовые, плыли они по  небу,  но  еще   быстрее  неслась к солнцу, точно длинная белая вуаль, стая диких лебедей. Она  тоже поплыла к солнцу, но оно погрузилось в воду, и розовый отсвет на море  и  облаках погас.     

   Еще через год поднялась на поверхность третья сестра. Эта  была смелее  всех и проплыла в широкую реку, которая впадала в море. Она  увидела  там  зеленые холмы с виноградниками, а из  чащи  чудесного  леса   выглядывали  дворцы и усадьбы. Она слышала, как поют птицы, а солнце   пригревало  так  сильно, что ей не раз приходилось нырять в воду, чтобы  остудить свое пылающее лицо. В бухте ей попалась целая стая маленьких   человеческих  детей, они бегали нагишом и плескались в воде. Ей  захотелось   поиграть  с  ними, но они испугались ее и убежали, а вместо них явился  какой-то  черный зверек - это была собака, только ведь ей еще ни разу  не   доводилось  видеть собаку - и залаял на нее так страшно, что она перепугалась  и  уплыла назад в море. Но никогда не забыть ей чудесного леса, зеленых  холмов  и прелестных детей, которые умеют плавать, хоть и нет у них  рыбьего  хвоста.     

   Четвертая сестра не была такой смелой, она держалась в  открытом  море  и считала, что там-то и было лучше всего:  море  видно  вокруг   на  много-много миль, небо над головой как огромный  стеклянный  купол.   Видела  она и корабли, только совсем издалека, и выглядели они совсем как  чайки,  а еще в море кувыркались резвые дельфины и киты пускали из ноздрей  воду,  так что казалось, будто вокруг били сотни фонтанов.     

   Дошла очередь и до пятой сестры. Ее день рождения был  зимой, и поэтому она увидела то, чего не удалось увидеть другим. Море было  совсем  зеленое, рассказывала она, повсюду плавали огромные ледяные  горы,   каждая  ни дать ни взять жемчужина, только куда выше любой колокольни,  построенной людьми. Они были самого причудливого вида и сверкали, словно  алмазы.  Она уселась на самую большую из них, ветер развевал ее длинные волосы,  и  моряки испуганно обходили это место подальше. К вечеру небо  заволоклось   тучами, засверкали молнии,  загремел  гром,  почерневшее  море  вздымало  ввысь  огромные ледяные глыбы, озаряемые вспышками  молний.  На  кораблях  убирали  паруса, вокруг был страх и ужас, а она как ни в  чем  не  бывало  плыла на  своей ледяной горе и смотрела, как молнии синими зигзагами ударяют в море.     

   Так вот и шло: выплывет какая-нибудь из сестер первый раз  на  поверхность, восхищается всем новым и красивым, ну а потом, когда взрослой  девушкой может подниматься наверх в любую минуту, все становится ей   неинтересно и она стремится домой и уже месяц спустя говорит, что у них внизу  лучше всего, только здесь и чувствуешь себя дома.     

   Часто по вечерам, обнявшись, всплывали пять сестер на  поверхность.  У  всех были дивные голоса, как ни у кого из людей, и когда  собиралась  буря, грозившая гибелью кораблям, они плыли перед  кораблями  и   пели  так  сладко, о том, как хорошо на морском дне, уговаривали моряков без  боязни  спуститься вниз. Только моряки не могли разобрать слов, им казалось,  что  это просто шумит буря, да и не довелось бы им увидеть на дне никаких чудес  - когда корабль тонул, люди захлебывались и попадали во дворец морского царя  уже мертвыми.     

   Младшая же русалочка, когда сестры ее всплывали вот  так  на   поверхность, оставалась одна-одинешенька и смотрела им вслед, и ей впору  было   заплакать, да только русалкам не дано слез, и от этого ей было еще  горше.     

   - Ах, когда же мне будет пятнадцать лет! - говорила она.   -  Я  знаю,  что очень полюблю и тот мир, и людей, которые там живут!     

   Наконец и ей исполнилось пятнадцать лет.     

   - Ну вот, вырастили и тебя! - сказала бабушка,  вдовствующая королева.  - Поди-ка сюда, я украшу тебя, как остальных сестер!     

   И она надела русалочке на голову венок из белых лилий,  только  каждый  лепесток был половинкой жемчужины, а потом нацепила ей на   хвост  восемь  устриц в знак ее высокого сана.     

   - Да это больно! - сказала русалочка.     

   - Чтоб быть красивой, можно и потерпеть! - сказала  бабушка.     

   Ах, как охотно скинула бы русалочка все это великолепие и  тяжелый венок! Красные цветы с ее грядки пошли бы ей куда больше, но ничего не  поделаешь.     

   - Прощайте! - сказала она и легко и плавно, словно   пузырек  воздуха,  поднялась на поверхность.     

   Когда она подняла голову над водой, солнце только что  село, но облака  еще отсвечивали розовым и золотым, а в бледно-красном небе  уже  зажглись  ясные вечерние звезды; воздух был мягкий и свежий, море  спокойно.  Неподалеку стоял трехмачтовый корабль всего лишь с одним поднятым  парусом  не было ни малейшего ветерка. Повсюду на снастях и реях сидели   матросы.  С палубы раздавалась музыка и пение, а когда  совсем  стемнело,   корабль  осветился сотнями разноцветных фонариков и в воздухе словно бы  замелькали флаги всех наций. Русалочка подплыла прямо к  окну  каюты,  и   всякий  раз, как ее приподымало волной, она могла заглянуть внутрь сквозь   прозрачные стекла. Там было множество нарядно одетых людей, но красивее всех   был молодой принц с большими черными глазами.  Ему,  наверное,  было  не   больше шестнадцати лет. Праздновался его день рождения, оттого-то на корабле и  шло такое веселье. Матросы плясали на палубе, а когда вышел туда  молодой  принц, в небо взмыли сотни ракет, и стало светло, как днем,  так  что русалочка  совсем перепугалась и нырнула в воду, но тут же опять  высунула голову, и было  так, будто все звезды с неба падают к ней в  море.  Никогда еще не видала она  такого фейерверка. Вертелись колесом  огромные  солнца, взлетали в синюю высь  чудесные огненные рыбы, и все это  отражалось в тихой, ясной воде. На самом  корабле было так  светло,  что  можно  было различить каждый канат, а людей и  подавно. Ах, как хорош был  молодой принц! Он пожимал всем руки, улыбался и  смеялся, а музыка все гремела и гремела в чудной ночи.     

   Уже поздно было, а русалочка все не могла глаз оторвать  от корабля  и  от прекрасного принца. Погасли разноцветные фонарики, не  взлетали больше  ракеты, не гремели пушки, зато загудело и заворчало в глуби  морской. Русалочка качалась на волнах и все заглядывала в каюту, а корабль стал  набирать ход, один за другим распускались паруса, все выше вздымались волны,  собирались тучи, вдали засверкали молнии.     

   Надвигалась буря, матросы принялись убирать паруса.  Корабль, раскачиваясь, летел по разбушевавшемуся морю, волны вздымались  огромными черными горами, норовя перекатиться через мачту, а корабль нырял,  словно  лебедь, между высоченными валами и вновь возносился на  гребень   громоздящейся волны. Русалочке все это казалось приятной прогулкой, но не  матросам. Корабль стонал и трещал; вот подалась под ударами волн толстая   обшивка бортов, волны захлестнули корабль, переломилась пополам, как тростинка,  мачта, корабль лег набок, и вода хлынула в трюм. Тут уж русалочка  поняла,  какая опасность угрожает людям, - ей и самой приходилось увертываться от бревен  и обломков, носившихся по волнам. На минуту стало  темно, хоть глаз выколи, но  вот блеснула молния, и русалочка опять  увидела  людей на корабле. Каждый  спасался как мог. Она искала глазами  принца  и  увидела, как он упал в воду,  когда корабль развалился на  части.  Сперва  она очень обрадовалась - ведь он  попадет теперь к ней на дно, но тут  же  вспомнила, что люди не могут жить в  воде и он приплывет во дворец ее отца только мертвый. Нет, нет, он не должен умереть!  И она  поплыла  между  бревнами и досками, совсем не думая о том, что они  могут  ее  раздавить.  Она то ныряла глубоко, то взлетала на волну и наконец  доплыла  до  юного  принца. Он почти уже совсем выбился из сил и плыть по   бурному  морю  не  мог. Руки и ноги отказывались ему служить, прекрасные глаза  закрылись, и  он умер бы, не явись ему на помощь русалочка. Она приподняла   над  водой  его голову и предоставила волнам нести их обоих куда угодно...     

   К утру буря стихла. От корабля не осталось и щепки.  Опять  засверкало  над водой солнце и как будто вернуло краски щекам принца,  но  глаза  его  все еще были закрыты.     

   Русалочка откинула со лба принца волосы,  поцеловала   его  в  высокий  красивый лоб, и ей показалось, что он похож на мраморного  мальчика,  который стоит у нее в саду. Она поцеловала его еще раз и  пожелала,   чтобы  он остался жив.     

   Наконец она завидела сушу, высокие синие горы, на   вершинах  которых,  точно стаи лебедей, белели снега. У самого берега зеленели  чудесные  леса, а перед ними стояла не то церковь, не то монастырь, - она  не   могла  сказать точно, знала только, что это было здание. В саду росли  апельсинные и лимонные деревья, а у самых ворот высокие пальмы.  Море   вдавалось  здесь в берег небольшим заливом, тихим, но очень глубоким, с   утесом,  у  которого море намыло мелкий белый песок. Сюда-то и приплыла  русалочка  с  принцем и положила его на песок, так, чтобы голова его  была   повыше  на  солнце.     

   Тут в высоком белом здании зазвонили колокола, и в сад  высыпала целая  толпа молодых девушек. Русалочка отплыла подальше за высокие  камни, торчавшие из воды, покрыла свои волосы и грудь морскою пеной, так  что   теперь никто не различил бы ее лица, и стала ждать, не придет  ли  кто  на   помощь бедному принцу.     

   Вскоре к утесу подошла молодая девушка и поначалу  очень   испугалась,  но тут же собралась с духом и позвала других людей, и русалочка  увидела,  что принц ожил и улыбнулся всем, кто был возле него. А ей он не  улыбнулся, он даже не знал, что она спасла ему жизнь. Грустно стало   русалочке,  и, когда принца уведи в большое здание, она печально нырнула  в   воду  и  уплыла домой.     

   Теперь она стала еще тише, еще задумчивее, чем прежде.  Сестры спрашивали ее, что она видела в первый раз на поверхности моря, но она   ничего  им не рассказала.     

   Часто по утрам и вечерам приплывала она к тому  месту,   где  оставила  принца. Она видела, как созревали в саду плоды, как их  потом   собирали,  видела, как стаял снег на высоких горах, но принца так больше и не  видала и возвращалась домой каждый раз все печальнее.  Единственной  отрадой   было для нее сидеть в своем садике, обвив руками красивую мраморную статую,  похожую на принца, но за своими цветами она  больше  не  ухаживала.  Они  одичали и разрослись по дорожкам, переплелись стеблями и листьями  с  ветвями  деревьев, и в садике стало совсем темно.     

   Наконец она не выдержала и рассказала обо всем одной  из   сестер.  За  ней узнали и остальные сестры, но больше никто, разве  что  еще   две-три  русалки да их самые близкие подруги. Одна из них тоже  знала  о   принце,  видела празднество на корабле и даже знала, откуда принц родом и где  его  королевство.     

   - Поплыли вместе, сестрица! - сказали русалочке сестры  и,  обнявшись,  поднялись на поверхность моря близ того места, где стоял дворец  принца.     

   Дворец был из светло-желтого блестящего камня, с  большими  мраморными  лестницами; одна из них спускалась прямо к морю.  Великолепные позолоченные купола высились над крышей, а между колоннами,   окружавшими  здание,  стояли мраморные статуи, совсем как  живые  люди.   Сквозь  высокие  зеркальные окна виднелись роскошные покои; всюду  висели   дорогие  шелковые  занавеси, были разостланы ковры, а стены  украшены   большими  картинами.  Загляденье, да и только! Посреди самой большой залы  журчал большой  фонтан; струи воды били высоко-высоко под стеклянный купол   потолка,  через  который воду и диковинные растения, росшие по  краям   бассейна,  озаряло  солнце.     

   Теперь русалочка знала, где живет принц, и стала  приплывать ко дворцу  почти каждый вечер или каждую ночь. Ни одна из  сестер   не  осмеливалась  подплывать к земле так близко, ну а она заплывала даже  в  узкий   канал,  который проходил как раз под мраморным балконом, бросавшим на воду  длинную тень. Тут она останавливалась и подолгу смотрела на юного принца,  а   он-то думал, что гуляет при свете месяца один-одинешенек.     

   Много раз видела она, как он катался с музыкантами на  своей  нарядной  лодке, украшенной развевающимися флагами. Русалочка  выглядывала из зеленого тростника, и если люди иногда замечали, как полощется  по  ветру  ее  длинная серебристо-белая вуаль, им казалось, что это плещет  крыльями лебедь.     

   Много раз слышала она, как говорили о принце рыбаки,  ловившие по  ночам с факелом рыбу; они рассказывали о нем много хорошего,  и   русалочка  радовалась, что спасла ему жизнь, когда  его,  полумертвого,   носило  по  волнам; она вспоминала, как его голова покоилась на ее груди и как  нежно  поцеловала она его тогда. А он-то ничего не знал о ней, она ему и   присниться не могла!     

   Все больше и больше начинала русалочка любить людей, все  сильнее  тянуло ее к ним; их земной мир казался ей куда больше, чем  ее   подводный;  они могли ведь переплывать на своих кораблях море, взбираться на  высокие  горы выше облаков, а их страны с лесами и полями раскинулись так  широко,  что и глазом не охватишь! Очень хотелось русалочке побольше узнать о  людях, о их жизни, но сестры не могли ответить на все ее  вопросы,  и  она   обращалась к бабушке: старуха хорошо знала "высший свет", как она   справедливо называла землю, лежавшую над морем.     

   - Если люди не тонут, - спрашивала русалочка, - тогда они  живут  вечно, не умирают, как мы?     

   - Ну что ты! - отвечала старуха. - Они тоже умирают, их  век даже  короче нашего. Мы живем триста лет; только когда мы перестаем быть,  нас не  хоронят, у нас даже нет могил, мы просто превращаемся в морскую пену.     

   - Я бы отдала все свои сотни лет за один день  человеческой  жизни,  проговорила русалочка.     

   - Вздор! Нечего и думать об этом! - сказала старуха. -  Нам тут живется куда лучше, чем людям на земле!     

   - Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду больше  слышать музыку волн, не увижу ни чудесных цветов, ни красного солнца! Неужели  я  никак не могу пожить среди людей?     

   - Можешь, - сказала бабушка, - пусть только кто-нибудь из  людей полюбит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, пусть отдастся  он  тебе всем своим сердцем и всеми помыслами, сделает тебя  своей  женой  и   поклянется в вечной верности. Но этому не бывать никогда! Ведь то, что у  нас  считается красивым - твой рыбий хвост, например, - люди находят  безобразным.  Они ничего не смыслят в красоте; по  их  мнению,  чтобы  быть  красивым, надо  непременно иметь две неуклюжие подпорки,  или  ноги,  как  они их называют.     

   Русалочка глубоко вздохнула  и  печально  посмотрела  на   свой  рыбий  хвост.     

   - Будем жить - не тужить! - сказала  старуха.  -   Повеселимся  вволю,  триста лет - срок немалый. Сегодня вечером у нас во дворце  бал!     

   Вот было великолепие, какого не увидишь на  земле!   Стены  и  потолок  танцевальной залы были из толстого, но прозрачного  стекла;   вдоль  стен  рядами лежали сотни огромных пурпурных и  травянисто-зеленых   раковин  с  голубыми огоньками в середине; огни эти ярко освещали всю залу, а   через  стеклянные стены - и море вокруг. Видно было, как  к  стенам   подплывают  стаи больших и маленьких рыб, и чешуя их переливается золотом, серебром,   пурпуром.     

   Посреди залы вода бежала широким потоком, и в нем  танцевали под  свое  чудное пение водяные и русалки. Таких прекрасных голосов  не бывает у людей. Русалочка пела лучше всех, и все хлопали ей в ладоши. На  минуту  ей  было сделалось весело при мысли о том, что ни у кого и нигде, ни в  море,  ни на земле, нет такого чудесного голоса, как у нее; но потом она   опять  стала думать о надводном мире, о прекрасном принце, и ей стало   грустно.  Незаметно выскользнула она из дворца и, пока там пели и веселились,   печально сидела в своем садике. Вдруг сверху донеслись  звуки  валторн,  и  она  подумала: "Вот он опять катается на лодке! Как я люблю его!  Больше,  чем  отца и мать! Я принадлежу ему всем сердцем, всеми своими  помыслами,  ему я бы охотно  вручила счастье всей моей жизни! На все  бы  я  пошла  только бы мне быть с  ним. Пока сестры танцуют в отцовском дворце, поплыву-ка я к морской ведьме. Я  всегда  боялась  ее,  но,  может  быть,  она  что-нибудь посоветует или  как-нибудь поможет мне!"     

   И русалочка поплыла из своего садика к бурным  водоворотам, за которыми жила ведьма. Еще ни разу не доводилось ей  проплывать   этой  дорогой;  тут не росли ни цветы, ни даже трава - кругом был только голый  серый песок; вода за ним бурлила и шумела, как под мельничным колесом, и  увлекала за собой в пучину все, что только встречала на своем  пути.  Как  раз   между такими бурлящими водоворотами и пришлось  плыть  русалочке,  чтобы   попасть в тот край, где владычила ведьма. Дальше путь лежал через  горячий пузырящийся  ил, это место ведьма называла своим торфяным болотом.  А  там уж было рукой  подать до  ее  жилья,  окруженного  диковинным  лесом:  вместо деревьев и  кустов в нем росли полипы - полуживотные-полурастения,  похожие на стоглавых  змей, выраставших прямо из песка; ветви их были подобны длинным осклизлым рукам  с пальцами, извивающимися, как черви;  полипы ни на минуту не переставали  шевелиться от корня до самой верхушки и  хватали гибкими пальцами все, что  только им попадалось, и уж  больше  не  выпускали. Русалочка в испуге   остановилась,  сердечко  ее  забилось  от  страха, она готова была вернуться,  но вспомнила о принце и  собралась  с  духом: крепко обвязала вокруг головы  свои длинные волосы, чтобы в них не  вцепились полипы, скрестила на груди руки и,   как  рыба,  поплыла  между  омерзительными полипами, которые тянулись к ней  своими извивающимися руками. Она видела, как крепко, точно железными клещами,  держали они своими пальцами все, что удалось им схватить: белые скелеты  утонувших людей,  корабельные рули, ящики, кости животных,  даже  одну   русалочку.  Полипы  поймали и задушили ее. Это было страшнее всего!     

   Но вот она очутилась на скользкой лесной поляне, где  кувыркались, показывая противное желтоватое брюхо, большие, жирные водяные ужи.  Посреди  поляны был выстроен дом из белых человеческих костей; тут же сидела  сама  морская ведьма и кормила изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких   канареек. Омерзительных ужей она звала своими цыплятками и позволяла  им   ползать по своей большой, ноздреватой, как губка, груди.     

   - Знаю, знаю, зачем ты пришла! - сказала русалочке  морская ведьма.  Глупости ты затеваешь, ну да я все-таки помогу тебе - на твою   же  беду,  моя красавица! Ты хочешь отделаться от своего хвоста и  получить   вместо  него две подпорки, чтобы ходить, как люди. Хочешь, чтобы юный принц   полюбил тебя.     

   И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба и ужи   попадали  с  нее и шлепнулись на песок.     

   - Ну ладно, ты пришла в самое время! - продолжала ведьма.  - Приди  ты  завтра поутру, было бы поздно, и я не могла бы помочь тебе раньше   будущего года. Я изготовлю тебе питье, ты возьмешь его, поплывешь  с  ним  к   берегу еще до восхода солнца, сядешь там и выпьешь все до  капли;  тогда  твой  хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы  люди, ножек. Но  тебе будет так больно, как будто тебя пронзят  острым  мечом. Зато все, кто  тебя увидит, скажут, что такой прелестной девушки они  еще не встречали! Ты  сохранишь свою плавную походку - ни одна танцовщица  не сравнится с тобой; но  помни: ты будешь ступать как по острым ножам, и  твои ноги будут кровоточить.  Вытерпишь все это? Тогда я помогу тебе.     

   - Да! - сказала русалочка дрожащим голосом, подумав о  принце.     

   - Помни, - сказала ведьма, - раз ты примешь человеческий  облик,  тебе  уж не сделаться вновь русалкой! Не видать тебе ни морского дна,   ни  отцовского дома, ни сестер! А если принц не полюбит тебя так, что  забудет   ради тебя и отца и мать, не отдастся тебе всем сердцем и не сделает тебя  своей  женой, ты погибнешь; с первой же зарей после его женитьбы на  другой твое  сердце разорвется на части и ты станешь пеной морской.     

   - Пусть! - сказала русалочка и побледнела как смерть.     

   - А еще ты должна заплатить мне за помощь, - сказала  ведьма.  -  И  я  недешево возьму! У тебя чудный голос, им ты и думаешь  обворожить принца,  но ты должна отдать этот голос мне. Я возьму за свой   бесценный  напиток  самое лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать  к  напитку   свою  собственную кровь, чтобы он стал остер, как лезвие меча.     

   - Если ты возьмешь мой голос, что же останется мне? -  спросила  русалочка.     

   - Твое прелестное лицо, твоя плавная походка и твои  говорящие глаза этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце! Ну полно,  не  бойся:  высунешь язычок, и я отрежу его в уплату за волшебный напиток!     

   - Хорошо! - сказала русалочка, и ведьма  поставила  на   огонь  котел,  чтобы сварить питье.     

   - Чистота - лучшая красота! - сказала она и обтерла котел  связкой живых ужей.     

   Потом она расцарапала себе грудь; в котел закапала   черная  кровь,  и  скоро стали подыматься клубы пара, принимавшие такие  причудливые  формы,  что просто страх брал. Ведьма поминутно подбавляла в котел  новых и новых  снадобий, и когда питье закипело, оно забулькало так, будто  плакал  крокодил. Наконец напиток был готов, на вид он казался прозрачнейшей  ключевой водой.     

   - Бери! - сказала ведьма, отдавая русалочке напиток.     

   Потом отрезала ей язык, и русалочка стала немая - не  могла больше  ни  петь, ни говорить.     

   - Схватят тебя полипы, когда поплывешь назад, -  напутствовала ведьма,  - брызни на них каплю питья, и их руки и пальцы  разлетятся на тысячу кусочков.     

   Но русалочке не пришлось этого делать - полипы с  ужасом  отворачивались  при одном виде напитка, сверкавшего в ее руках, как  яркая  звезда.  Быстро  проплыла она лес, миновала болото и бурлящие водовороты.     

   Вот и отцовский дворец; огни в танцевальной зале  потушены, все  спят.  Русалочка не посмела больше войти туда - ведь она была  немая  и  собиралась покинуть отцовский дом навсегда. Сердце ее готово было   разорваться  от тоски. Она проскользнула в сад, взяла по цветку  с  грядки  у   каждой  сестры, послала родным тысячи воздушных поцелуев  и  поднялась  на  темно-голубую  поверхность моря.     

   Солнце еще не вставало, когда она увидела перед собой  дворец принца и  присела на широкую мраморную лестницу. Месяц озарял  ее   своим  чудесным  голубым сиянием. Русалочка выпила обжигающий напиток, и  ей   показалось,  будто ее пронзили обоюдоострым мечом; она потеряла сознание и  упала  замертво. Когда она очнулась, над морем уже сияло солнце: во всем теле  она  чувствовала жгучую боль. Перед ней стоял прекрасный принц и с удивлением   рассматривал ее. Она потупилась и увидела,  что  рыбий  хвост  исчез,  а   вместо него у нее появились две маленькие беленькие ножки. Но  она  была   совсем нагая и потому закуталась в свои длинные,  густые  волосы.  Принц   спросил, кто она и как сюда попала, но она только кротко и грустно смотрела на  него своими темносиними глазами: говорить  ведь  она  не  могла.  Тогда он взял  ее за руку и повел во дворец. Правду сказала ведьма:  каждый шаг причинял  русалочке такую боль, будто она ступала по острым ножам  и иголкам; но она  терпеливо переносила боль и шла об руку с принцем легко, точно по воздуху.  Принц и его свита только дивились ее чудной, плавной походке.     

   Русалочку нарядили в шелк и муслин, и она стала первой  красавицей при  дворе, но оставалась по-прежнему немой, не могла ни петь,  ни   говорить.  Как-то раз к принцу и его царственным родителям позвали   девушек-рабынь,  разодетых в шелк и золото. Они стали петь, одна из них пела  особенно хорошо, и принц хлопал в ладоши и улыбался ей.  Грустно  стало   русалочке:  когда-то и она могла петь, и несравненно лучше! "Ах, если  бы   он  знал,  что я навсегда рассталась со своим голосом, только чтобы быть возле   него!"     

   Потом девушки стали танцевать под звуки чудеснейшей  музыки, тут и русалочка подняла свои белые прекрасные руки, встала на цыпочки  и   понеслась в легком, воздушном танце; так не танцевал еще никто! Каждое движение  подчеркивало ее красоту, а глаза ее говорили сердцу больше, чем  пение рабынь.     

   Все были в восхищении, особенно принц; он назвал  русалочку своим  маленьким найденышем, а русалочка все танцевала и танцевала,   хотя  каждый  раз, как ноги ее касались земли, ей было так больно, будто  она   ступала  по острым ножам. Принц сказал, что она всегда должна быть возле него,   и  ей было позволено спать на бархатной подушке перед дверями его комнаты.     

   Он велел сшить ей мужской костюм, чтобы она могла  сопровождать его на  прогулках верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в  свежей  листве  пели птицы, а зеленые ветви касались ее плеч. Они взбирались  на  высокие  горы, и хотя из ее ног сочилась кровь и все видели это, она   смеялась  и  продолжала следовать за принцем на самые вершины; там они  любовались  на  облака, плывшие у их ног, точно стаи птиц, улетающих в чужие  страны.     

   А ночью во дворце у принца, когда все спали, русалочка  спускалась  по  мраморной лестнице, ставила пылающие, как в огне, ноги в  холодную воду и  думала о родном доме и о дне морском.     

   Раз ночью всплыли из воды рука об руку ее сестры и   запели  печальную  песню; она кивнула им, они узнали ее и рассказали ей, как   огорчила  она  их всех. С тех пор они навещали ее каждую ночь, а один раз  она   увидала  вдали даже свою старую бабушку, которая уже много лет не подымалась   изводы, и самого царя морского с короной на голове; они простирали  к  ней   руки, но не смели подплыть к земле так близко, как сестры.     

   День ото дня принц привязывался к русалочке все сильнее и  сильнее, но  он любил ее только как милое, доброе дитя, сделать же ее своей   женой  и  принцессой ему и в голову не приходило, а между тем ей надо  было   стать  его женой, иначе, если бы он отдал свое сердце и руку другой, она   стала  бы пеной морской.     

   "Любишь ли ты меня больше всех на свете?" -  казалось, спрашивали глаза русалочки, когда принц обнимал ее и целовал в лоб.     

   - Да, я люблю тебя! - говорил принц. - У тебя доброе  сердце, ты  предана мне больше всех и похожа на молодую девушку, которую я  видел однажды и, верно, больше уж не увижу! Я плыл  на  корабле,  корабль   затонул,  волны выбросили меня на берег вблизи какого-то храма,  где  служат   богу  молодые девушки; самая младшая из них нашла меня на берегу и спасла  мне   жизнь; я видел ее всего два раза, но только ее одну в целом мире мог  бы  я  полюбить! Ты похожа на нее и почти вытеснила из моего сердца ее образ.  Она  принадлежит святому храму, и вот моя счастливая звезда  послала  мне  тебя;  никогда я не расстанусь с тобой!     

   "Увы! Он не знает, что это я спасла ему жизнь! -  думала русалочка.  Я вынесла его из волн морских на берег и положила в роще,  возле храма, а  сама спряталась в морской пене и смотрела, не придет ли  кто-нибудь к нему на помощь. Я видела эту красивую девушку, которую  он  любит   больше,  чем меня! - И русалочка глубоко вздыхала, плакать она не могла. - Но   та  девушка принадлежит храму, никогда не вернется в мир, и они  никогда  не   встретятся! Я же нахожусь возле него, вижу его каждый день, могу  ухаживать за  ним, любить его, отдать за него жизнь!"     

   Но вот стали поговаривать, что принц женится на  прелестной дочери соседнего короля и потому снаряжает свой великолепный корабль  в  плавание.  Принц поедет к соседнему королю как будто для того, чтобы  ознакомиться с  его страной, а на самом-то деле, чтобы увидеть  принцессу;  с   ним  едет  большая свита. Русалочка на все эти речи  только  покачивала   головой  и  смеялась - она ведь лучше всех знала мысли принца.     

   - Я должен ехать! - говорил он ей. - Мне надо   посмотреть  прекрасную  принцессу; этого требуют мои родители, но они не станут  принуждать  меня  жениться на ней, а я никогда не полюблю ее! Она ведь  не   похожа  на  ту  красавицу, на которую похожа ты. Если уж мне  придется   наконец  избрать  себе невесту, так я лучше выберу тебя, мой немой найденыш  с   говорящими  глазами!     

   И он целовал ее в розовые губы, играл ее  длинными   волосами  и  клал  свою голову на ее грудь,  где  билось  сердце,  жаждавшее   человеческого  счастья и любви.     

   - Ты ведь не боишься моря, моя немая крошка? - говорил  он, когда  они  уже стояли на корабле, который должен был отвезти их в страну   соседнего  короля.     

   И принц стал рассказывать ей о бурях и о штиле, о   диковинных  рыбах,  что живут в пучине, и о том, что видели там  ныряльщики,   а  она  только  улыбалась, слушая его рассказы, - она-то лучше всех знала, что   есть  на  дне морском.     

   В ясную лунную ночь, когда все, кроме рулевого, спали,  она села у самого борта и стала смотреть в прозрачные волны, и ей показалось,  что она  видит отцовский дворец; старая бабушка в  серебряной  короне  стояла   на  вышке и смотрела сквозь волнующиеся струи воды на киль корабля. Затем на   поверхность моря всплыли ее сестры: они печально смотрели на нее и  протягивали  к ней свои белые руки, а она кивнула им головой,  улыбнулась  и  хотела  рассказать о том, как ей хорошо здесь, но тут к ней подошел корабельный юнга, и  сестры нырнули в воду, а юнга подумал, что это мелькнула  в волнах белая  морская пена.     

   Наутро корабль вошел в гавань нарядной столицы соседнего  королевства.  В городе зазвонили в колокола, с высоких башен раздались звуки  рогов; на  площадях стояли полки солдат с блестящими штыками и развевающимися   знаменами. Начались празднества, балы следовали за балами, но принцессы еще  не  было - она воспитывалась где-то далеко в монастыре,  куда  ее  отдали  учиться  всем королевским добродетелям. Наконец прибыла и она.     

   Русалочка жадно смотрела на нее и не могла не признать,  что лица  милее и прекраснее она еще не видала. Кожа на лице  принцессы  была   такая  нежная, прозрачная, а из-за длинных темных ресниц улыбались синие   кроткие глаза.     

   - Это ты! - сказал принц. - Ты спасла мне жизнь, когда я   полумертвый  лежал на берегу моря!     

   И он крепко прижал к сердцу свою зардевшуюся невесту.     

   - Ах, я так счастлив! - сказал он русалочке. - То, о чем  я не смел  и  мечтать, сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ты ведь так  любишь меня.     

   Русалочка поцеловала ему руку, а сердце ее, казалось,   вотвот  разорвется от боли: его свадьба должна ведь убить ее, превратить в пену  морскую.     

   В тот же вечер принц с молодой женой должны были   отплыть  на  родину  принца; пушки палили, флаги развевались, на палубе был  раскинут шатер из  золота и пурпура, устланный мягкими подушками; в шатре они   должны  были  провести эту тихую, прохладную ночь.     

   Паруса надулись от ветра, корабль легко и плавно  заскользил по волнам  и понесся в открытое море.     

   Как только смерклось, на корабле зажглись  разноцветные   фонарики,  а  матросы стали весело плясать на палубе.  Русалочка  вспомнила,   как  она  впервые поднялась на поверхность моря и увидела такое же веселье на   корабле. И вот она понеслась в быстром воздушном  танце,  точно  ласточка,   преследуемая коршуном. Все были в восторге: никогда еще не танцевала она  так  чудесно! Ее нежные ножки резало как ножами,  но  этой  боли  она  не   чувствовала - сердцу ее было еще больнее. Она знала, что один лишь вечер   осталось ей пробыть с тем, ради кого она  оставила  родных  и  отцовский  дом,  отдала свой чудный голос и терпела невыносимые мучения,  о  которых  принц и не  догадывался. Лишь одну ночь оставалось ей дышать одним воздухом с ним, видеть  синее море и звездное небо, а  там  наступит  для  нее  вечная ночь, без  мыслей, без сновидений. Далеко за полночь  продолжались  на корабле танцы и  музыка, и русалочка смеялась  и  танцевала  со  смертельной мукой на сердце;  принц же целовал красавицу жену, а  она  играла  его черными кудрями; наконец  рука об руку они удалились в  свой  великолепный шатер.     

   На корабле все стихло, только рулевой остался у руля.  Русалочка оперлась о поручни и, повернувшись лицом к востоку, стала ждать первого  луча  солнца, который, она знала, должен был убить ее. И  вдруг  она  увидела,   как из моря поднялись ее сестры; они были бледны, как и она, но их длинные  роскошные волосы не развевались больше по ветру - они были обрезаны.     

   - Мы отдали наши волосы ведьме, чтобы она помогла нам   избавить  тебя  от смерти! А она дала нам вот этот нож - видишь, какой он  острый? Прежде  чем взойдет солнце, ты должна вонзить его в сердце принца, и  когда  теплая кровь его брызнет тебе на ноги, они опять срастутся в рыбий  хвост  и  ты опять станешь русалкой, спустишься к нам  в  море  и  проживешь   свои  триста лет, прежде чем превратишься в соленую пену  морскую.  Но  спеши!   Или он, или ты - один из вас должен  умереть  до  восхода  солнца.  Убей   принца и вернись к нам! Поспеши. Видишь, на небе показалась красная  полоска?  Скоро взойдет солнце, и ты умрешь!     

   С этими словами они глубоко вздохнули и погрузились в  море.     

   Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела,  что головка  молодой жены покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и  поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо,  где  разгоралась   утренняя  заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор  на   принца,  который во сне произнес имя своей жены - она одна была у него в   мыслях!  - и нож дрогнул в руках у русалочки. Еще минута - и она  бросила  его   в  волны, и они покраснели, как будто в том месте, где  он  упал,  из  моря   выступили капли крови.     

   В последний раз взглянула она на принца полуугасшим  взором, бросилась  с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается  пеной.     

   Над морем поднялось солнце; лучи его любовно согревали   мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не чувствовала смерти; она видела  ясное  солнце и какие-то прозрачные, чудные создания, сотнями реявшие над   ней.  Она видела сквозь них белые паруса корабля и красные облака в небе;   голос их звучал как музыка, но такая возвышенная, что человеческое ухо  не   расслышало бы ее, так же как человеческие глаза не видели  их  самих.  У  них не  было крыльев, но они носились в воздухе, легкие и прозрачные. Русалочка  заметила, что и она стала такой же, оторвавшись от морской пены.     

   - К кому я иду? - спросила она, поднимаясь в воздухе, и  ее голос звучал такою же дивною музыкой.     

   - К дочерям воздуха! - ответили ей воздушные создания. Мы  летаем повсюду и всем стараемся приносить радость. В жарких странах, где люди  гибнут от знойного, зачумленного воздуха, мы навеваем  прохладу.  Мы   распространяем в воздухе благоухание цветов и несем людям исцеление и   отраду... Летим с нами в заоблачный мир! Там ты обретешь любовь  и  счастье,   каких не нашла на земле.     

   И русалочка протянула свои прозрачные руки к солнцу и  в   первый  раз  почувствовала у себя на глазах слезы.     

   На корабле за это время все опять пришло в движение, и  русалочка увидела, как принц с молодой женой ищут ее. Печально смотрели они на  волнующуюся морскую пену, точно знали, что русалочка бросилась в волны.  Невидимая, поцеловала русалочка красавицу в лоб, улыбнулась принцу и вознеслась  вместе с другими детьми воздуха к розовым облакам, плававшим в  небе.     

     

    ЕЛКА     

     

   Стояла в лесу этакая славненькая елочка; место у нее было  хорошее:  и  солнышко ее пригревало, и воздуха было вдосталь, а вокруг росли  товарищи  постарше, ель да сосна. Только не терпелось елочке самой стать  взрослой:  не думала она ни о теплом солнышке, ни о свежем воздухе; не   замечала  и  говорливых деревенских детишек, когда они приходили в лес  собирать  землянику или малину. Наберут полную кружку, а то нанижут ягоды на   соломины, подсядут к елочке и скажут:     

   - Какая славная елочка!     

   А ей хоть бы и вовсе не слушать таких речей.     

   Через год подросла елочка на один побег,  через  год   вытянулась  еще  немножко; так, по числу побегов, всегда можно узнать, сколько  лет  росла  елка.     

   - Ах, быть бы мне такой же большой, как другие! -  вздыхала елка. - Уж  как бы широко раскинулась я ветвями да  выглянула   макушкой  на  вольный  свет! Птицы вили бы гнезда у меня в ветвях, а как подует  ветер, я кивала  бы с достоинством, не хуже других!     

   И не были ей в радость ни солнце, ни птицы, ни алые  облака,  утром  и  вечером проплывавшие над нею.     

   Когда стояла зима и снег лежал вокруг искрящейся белой  пеленой,  частенько являлся вприпрыжку заяц и перескакивал прямо через елочку -  такая  обида! Но прошло две зимы, и на третью елка так подросла, что зайцу   уже  приходилось обегать ее кругом.     

   "Ах! Вырасти, вырасти, стать большой и старой -  лучше этого нет ничего на свете!" - думала елка.     

   По осени в лес приходили дровосеки и валили сколько-то  самых  больших  деревьев. Так случалось каждый год, и елка, теперь уже совсем   взрослая,  всякий раз трепетала, - с таким стоном и звоном  падали  наземь   большие  прекрасные деревья. С них срубали ветви, и они были такие  голые,   длинные, узкие - просто не узнать. Но потом их укладывали на повозки, и  лошади  увозили их прочь из лесу. Куда? Что их ждало?     

   Весной, когда прилетели ласточки и аисты, елка спросила у  них:     

   - Вы не знаете, куда их увезли? Они вам не попадались?     

   Ласточки не знали, но аист призадумался, кивнул головой и  сказал:     

   - Пожалуй, что знаю. Когда я летел из Египта, мне  встретилось   много  новых кораблей с великолепными мачтами. Помоему, это они и были, от   них  пахло елью. Я с ними много раз здоровался, и голову они держали  высоко,   очень высоко.     

   - Ах, если б и я была взрослой и могла поплыть через   море!  А  какое  оно из себя, это море? На что оно похоже?     

   - Ну, это долго рассказывать, - ответил аист и улетел.     

   - Радуйся своей молодости! - говорили солнечные лучи. -  Радуйся своему здоровому росту, юной жизни, которая играет в тебе!     

   И ветер ласкал елку, и роса проливала над ней слезы, но  она этого  не  понимала.     

   Как подходило рождество, рубили в лесу совсем юные елки,  иные из  них  были даже моложе и ниже ростом, чем наша, которая не знала покоя   и  все  рвалась из лесу. Эти деревца, а они, кстати сказать, были  самые   красивые, всегда сохраняли свои ветки, их сразу укладывали на повозки, и   лошади увозили их из лесу.     

   - Куда они? - спрашивала елка. - Они ведь не больше меня,  а одна  так  и вовсе меньше. Почему они сохранили все свои ветки? Куда они  едут?     

   - Мы знаем! Мы знаем! - чирикали воробьи. - Мы бывали в  городе и заглядывали в окна! Мы знаем, куда они едут! Их ждет такой блеск  и   слава,  что и не придумаешь! Мы заглядывали в окна, мы видели! Их сажают  посреди  теплой комнаты и украшают замечательными вещами -  золочеными   яблоками,  медовыми пряниками, игрушками и сотнями свечей!     

   - А потом? - спрашивала елка, трепеща ветвями. - А потом?  Потом что?     

   - Больше мы ничего не видали! Это было бесподобно!     

   - А может, и мне суждено пойти этим сияющим путем! -  ликовала елка. Это еще лучше, чем плавать по морю. Ах, как я томлюсь! Хоть бы   поскорей  опять рождество! Теперь и я такая же большая и рослая, как  те,   которых  увезли в прошлом году. Ах, только бы мне попасть на повозку!  Только   бы  попасть в теплую комнату со всей этой славой и великолепием! А  потом?..   Ну, а потом будет что-то еще лучше, еще прекраснее, а то к чему  же  еще  так  наряжать меня? Уж конечно, потом будет что-то еще более величественное, еще  более великолепное! Но что? Ах, как я тоскую, как томлюсь! Сама  не знаю, что  со мной делается!     

   - Радуйся мне! - говорили воздух и солнечный свет.  -   Радуйся  своей  юной свежести здесь, на приволье!     

   Но она ни капельки не радовалась; она росла и росла, зиму  и лето стояла она зеленая; темно-зеленая стояла она, и все, кто ни видел ее,  говорили: "Какая славная елка!" - и под рождество срубили ее первую.   Глубоко, в самое нутро ее вошел топор, елка со вздохом пала наземь, и было ей   больно, было дурно, и не могла она думать ни о каком  счастье,  и  тоска  была  разлучаться с родиной, с клочком земли,  на  котором  она  выросла:  знала она,  что никогда больше не видать ей своих милых старых товарищей,  кустиков и  цветов, росших вокруг, а может, даже и птиц. Отъезд был  совсем невеселым.     

   Очнулась она, лишь когда ее сгрузили во дворе вместе с   остальными  и  чей-то голос сказал:     

   - Вот эта просто великолепна! Только эту!     

   Пришли двое слуг при полном параде и внесли елку в   большую  красивую  залу. Повсюду на стенах висели портреты, на большой  изразцовой печи стояли китайские вазы со львами на крышках; были тут  кресла-качалки, шелковые диваны и большие столы, а на столах книжки с  картинками  и  игрушки,  на которые потратили, наверное, сто раз по сто  риксдалеров, - во  всяком  случае, дети говорили так. Елку поставили в большую  бочку с  песком,  но  никто бы и не подумал, что это бочка, потому что она была  обернута зеленой материей, а стояла на большом пестром ковре. Ах, как трепетала  елка!  Что-то будет теперь? Девушки и слуги стали наряжать ее. На ветвях  повисли маленькие сумочки, вырезанные из цветной бумаги, и каждая была  наполнена сластями; золоченые яблоки и грецкие орехи словно сами  выросли  на   елке, и больше ста маленьких свечей, красных, белых и голубых,  воткнули  ей в  ветки, а на ветках среди зелени закачались куколки, совсем как  живые человечки  - елка еще ни разу не видела таких, - закачались среди зелени, а вверху, на  самую макушку ей посадили усыпанную золотыми блестками звезду. Это было  великолепно, совершенно бесподобно...     

   - Сегодня вечером, - говорили все, - сегодня вечером она  засияет!     

   "Ах! - подумала елка. - Скорей бы вечер! Скорей бы   зажгли  свечи!  И  что же будет тогда? Уж не придут ли из леса деревья  посмотреть на  меня?  Уж не слетятся ли воробьи к окнам? Уж не приживусь ли я  здесь, уж не буду ли стоять разубранная зиму и лето?"     

   Да, она изрядно во всем разбиралась и томилась до  того,   что  у  нее  прямо-таки раззуделась кора, а для дерева это  все  равно  что   головная  боль для нашего брата.     

   И вот зажгли свечи. Какой блеск, какое великолепие! Елка   затрепетала  всеми своими ветвями, так что одна из свечей пошла огнем по  ее   зеленой  хвое; горячо было ужасно.     

   - Господи помилуй! - закричали девушки и бросились гасить  огонь.     

   Теперь елка не смела даже и трепетать. О, как страшно   ей  было!  Как  боялась она потерять хоть что-нибудь из своего убранства, как  была  ошеломлена всем этим блеском... И тут распахнулись створки дверей, и в   зал  гурьбой ворвались дети, и было так, будто они вот-вот  свалят  елку.  За   ними степенно следовали взрослые. Малыши замерли на месте,  но  лишь  на   мгновение, а потом пошло такое веселье, что только в ушах звенело.  Дети   пустились в пляс вокруг елки и один за другим срывали с нее подарки.     

   "Что они делают? - думала елка. - Что будет  дальше?"     

   И выгорали свечи вплоть до самых ветвей, и когда они  выгорели, их потушили, и дозволено было детям обобрать елку. О, как они  набросились  на  нее! Только ветки затрещали. Не будь она привязана  макушкой   с  золотой  звездой к потолку, ее бы опрокинули.     

   Дети кружились в хороводе со своими великолепными  игрушками, а на елку никто и не глядел, только старая няня высматривала среди   ветвей,  не  осталось ли где забытого яблока или финика.     

   - Сказку! Сказку! - закричали дети  и  подтащили  к   елке  маленького  толстого человечка, и он уселся прямо под ней.     

   - Так мы будем совсем как в лесу, да и елке не  мешает   послушать,  сказал он, - только я расскажу всего одну сказку. Какую хотите: про  Иведе-Аведе или про Клумпе-Думпе, который с лестницы свалился, а все ж таки  в  честь попал да принцессу за себя взял?     

   - Про Иведе-Аведе! - кричали одни.     

   - Про Клумпе-Думпе! - кричали другие.     

   И был шум и гам, одна только елка молчмя молчала и  думала:   "А  я-то  что же, уж больше не с ними, ничего уж больше не сделаю?"  Она свое отыграла, она, что ей было положено, сделала.     

   И толстый человечек рассказал про Клумпе-Думпе, что с   лестницы  свалился, а все ж таки в честь попал да принцессу за себя взял. Дети  захлопали в ладоши, закричали: "Еще, еще расскажи!", им хотелось  послушать  и  про ИведеАведе, но пришлось остаться при Клумпе-Думпе. Совсем  притихшая,  задумчивая стояла елка, птицы в лесу ничего подобного  не   рассказывали.  "Клумпе-Думпе с лестницы свалился, а все ж таки принцессу  за себя  взял!  Вот, вот, бывает же такое на свете!" - думала елка и  верила, что все это  правда, ведь рассказывал-то такой  славный  человек.   "Вот,  вот,  почем  знать? Может, и я с лестницы свалюсь и выйду за принца".  И  она  радовалась, что назавтра ее опять украсят свечами и игрушками, золотом  и фруктами.     

   "Уж завтра-то я не буду так трястись! - думала она.  - Завтра я  вдосталь натешусь своим торжеством. Опять услышу сказку про  Клумпе-Думпе,  а  может, и про Иведе-Аведе". Так, тихая и задумчивая,   простояла  она  всю  ночь.     

   Поутру пришел слуга со служанкой.     

   "Сейчас меня опять начнут наряжать!" - подумала  елка. Но  ее  волоком  потащили из комнаты, потом вверх по лестнице, потом на  чердак, а там сунули в темный угол, куда не проникал дневной свет.     

   "Что бы это значило? - думала елка. - Что мне тут  делать? Что я  могу  тут услышать?" И она прислонилась к стене и так  стояла и все думала, думала. Времени у нее было достаточно.     

   Много дней и ночей миновало; на чердак никто не приходил.  А когда наконец кто-то пришел, то затем лишь, чтобы  поставить  в  угол   несколько  больших ящиков. Теперь елка стояла совсем запрятанная в угол, о ней   как  будто окончательно забыли.     

   "На дворе зима! - подумала она. - Земля затвердела  и  покрылась  снегом, люди не могут пересадить меня, стало быть, я,  верно,   простою  тут  под крышей до весны. Как умно придумано! Какие они все-таки  добрые,  люди!.. Вот если б только тут не было так темно,  так  страшно   одиноко...  Хоть бы один зайчишка какой! Славно все-таки было в лесу,  когда   вокруг  снег, да еще заяц проскочит, пусть даже и перепрыгнет через  тебя,   хотя  тогда-то я этого терпеть не могла. Все-таки ужасно одиноко здесь   наверху!"     

   - Пип! - сказала вдруг маленькая мышь и выскочила из  норы, а  за  нею  следом еще одна малышка. Они обнюхали елку и стали шмыгать по  ее ветвям.     

   - Тут жутко холодно! - сказали мыши. -  А  то  бы   просто  благодать!  Правда, старая елка?     

   - Я вовсе не старая! - отвечала елка.  -  Есть  много   деревьев  куда  старше меня!     

   - Откуда ты? - спросили мыши. - И что ты знаешь? -  Они   были  ужасно  любопытные. - Расскажи нам про самое чудесное место на  свете!   Ты  была  там? Ты была когда-нибудь в кладовке, где на полках лежат  сыры,  а   под  потолком висят окорока, где можно плясать по сальным свечам,  куда   войдешь тощей, откуда выйдешь жирной?     

   - Не знаю я такого места, - сказала елка, - зато знаю  лес, где солнце  светит и птицы поют!     

   И рассказала елка все про свою юность, а мыши отродясь  ничего  такого  не слыхали и, выслушав елку, сказали:     

   - Ах, как много ты видела! Ах, как счастлива ты была!     

   - Счастлива? - переспросила елка и задумалась над своими   словами.  Да, пожалуй, веселые были денечки!     

   И тут рассказала она про сочельник, про то, как ее  разубрали пряниками и свечами.     

   - О! - сказали мыши. - Какая же ты была счастливая,  старая елка!     

   - Я вовсе не старая! - сказала елка. - Я пришла из лесу  только нынешней зимой! Я в самой поре! Я только что вошла в рост!     

   - Как славно ты рассказываешь! - сказали мыши  и  на   следующую  ночь  привели с собой еще четырех послушать ее, и чем больше елка   рассказывала, тем яснее припоминала все и думала: "А ведь и в самом  деле   веселые  были денечки! Но они вернутся, вернутся Клумпе-Думпе с лестницы   свалился, а все ж таки принцессу за себя взял, так, может, и я за принца   выйду!" И вспомнился елке этакий хорошенький молоденький дубок, что  рос   в  лесу, и был он для елки настоящий прекрасный принц.     

   - А кто такой Клумпе-Думпе? - спросили мыши.     

   И елка рассказала всю сказку, она запомнила ее слово в  слово. И  мыши  подпрыгивали от радости чуть ли не до самой ее верхушки.     

   На следующую ночь мышей пришло куда больше, а в   воскресенье  явились  даже две крысы. Но крысы сказали, что сказка вовсе не так  уж  хороша,  и  мыши очень огорчились, потому что теперь и им сказка стала   меньше  нравиться.     

   - Вы только одну эту историю и знаете? - спросили крысы.     

   - Только одну! - отвечала елка. - Я слышала ее в самый  счастливый вечер всей моей жизни, но тогда я и не думала, как счастлива я была.      

   - Чрезвычайно убогая история! А вы не знаете   какойнибудь  еще  -  со  шпиком, с сальными свечами? Истории про кладовую?     

   - Нет, - отвечала елка.     

   - Так премного благодарны! - сказали крысы и убрались  восвояси.     

   Мыши в конце концов тоже разбежались, и тут елка сказала,  вздыхая:     

   - А все ж хорошо было, когда они сидели вокруг, эти  резвые  мышки,  и  слушали, что я им рассказываю! Теперь и этому конец. Но уж   теперь-то  я  не упущу случая порадоваться, как только меня  снова  вынесут   на  белый  свет!     

   Но когда это случилось... Да, это было утром, пришли люди  и шумно завозились на чердаке. Ящики передвинули, елку вытащили из угла; ее,  правда, больнехонько шваркнули об пол, но слуга тут же поволок ее к  лестнице,  где брезжил дневной свет.     

   "Ну вот, это начало новой жизни!" - подумала  елка. Она  почувствовала  свежий воздух, первый луч солнца, и вот уж она на  дворе.  Все  произошло  так быстро; елка даже забыла оглядеть себя, столько  было вокруг  такого,  на что стоило посмотреть. Двор примыкал к саду, а в саду  все цвело.  Через изгородь перевешивались свежие, душистые розы, стояли в  цвету  липы,  летали ласточки. "Вить-вить! Вернулась моя женушка!" -  щебетали они,  но  говорилось это не про елку.     

   "Уж теперь-то я заживу", - радовалась елка,  расправляя ветви. А  ветви-то были все высохшие да пожелтевшие, и лежала она в  углу двора в крапиве и сорняках. Но на верхушке у нее все еще сидела звезда из  золоченой  бумаги и сверкала на солнце.     

   Во дворе весело играли дети - те самые, что в сочельник  плясали  вокруг елки и так радовались ей. Самый младший подскочил к  елке  и   сорвал  звезду.     

   - Поглядите, что еще осталось на этой гадкой старой елке!  - сказал он  и стал топтать ее ветви, так что они захрустели под его сапожками.      

   А елка взглянула на сад в свежем убранстве из  цветов,   взглянула  на  себя и пожалела, что не осталась в своем темном углу на  чердаке;  вспомнила свою свежую юность в лесу, и веселый сочельник, и  маленьких  мышек,  которые с таким удовольствием слушали сказку про  Клумпе-Думпе.     

   - Конец, конец! - сказало бедное деревцо. - Уж хоть бы я   радовалась,  пока было время. Конец, конец!     

   Пришел слуга и разрубил елку на щепки - вышла целая  охапка; жарко запылали они под большим пивоваренным котлом; и так глубоко  вздыхала елка,  что каждый вздох был как маленький выстрел; игравшие во дворе  дети  сбежались к костру, уселись перед ним и, глядя в огонь, кричали:     

   - Пиф-иаф!     

   А елка при каждом выстреле, который был ее глубоким  вздохом,  вспоминала то солнечный летний день, то звездную зимнюю ночь в лесу,  вспоминала сочельник и сказку про Клумпе-Думпе - единственную, которую слышала  и  умела рассказывать... Так она и сгорела.     

   Мальчишки играли во дворе, и на груди у самого  младшего   красовалась  звезда, которую носила елка в самый счастливый  вечер  своей   жизни;  он  прошел, и с елкой все кончено, и с этой историей тоже. Кончено,  кончено,  и так бывает со всеми историями.     

    

     

    ПАСТУШКА И ТРУБОЧИСТ     

     

   Видали вы когда-нибудь старинный-старинный шкаф,  почерневший от  времени и украшенный резными завитушками и листьями? Такой вот  шкаф -  прабабушкино наследство - стоял в гостиной. Он был весь  покрыт   резьбой  розами, тюльпанами и самыми затейливыми завитушками. Между ними  выглядывали оленьи головки с ветвистыми рогами, а на самой середке был   вырезан  во весь рост человечек. На него нельзя было глядеть без смеха, да и   сам  он ухмылялся от уха до уха - улыбкой такую гримасу никак не назовешь.  У   него были козлиные ноги, маленькие рожки на лбу и длинная  борода.  Дети  звали  его обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног, потому  что  выговорить  такое имя трудно и дается такой титул не многим. Зато и вырезать такую фигуру  не легко, ну да все-таки вырезали. Человечек все время  смотрел на  подзеркальный столик, где стояла хорошенькая фарфоровая  пастушка. Позолоченные  башмаки, юбочка, грациозно подколотая  пунцовой  розой, позолоченная шляпа на  головке и пастуший посох в руке - ну разве не  красота!     

   Рядом с нею стоял маленький трубочист, черный, как уголь,  но тоже  из  фарфора и такой же чистенький и милый, как  все  иные  прочие.   Он  ведь  только изображал трубочиста, и мастер точно так же мог  бы  сделать   его  принцем - все равно!     

   Он стоял грациозно, с лестницей в руках, и лицо у него  было  бело-розовое, словно у девочки, и это было немножко неправильно, он мог  бы быть  и почумазей. Стоял он совсем рядом с пастушкой - как их  поставили,   так  они и стояли. А раз так, они взяли да обручились. Парочка вышла хоть куда:  оба молоды, оба из одного и того же фарфора и оба одинаково хрупкие.     

   Тут же рядом стояла еще одна кукла, втрое больше их  ростом, -  старый  китаец, умевший кивать головой. Он был тоже фарфоровый  и   называл  себя  дедушкой маленькой пастушки, вот только доказательств у него не  хватало.  Он утверждал, что она должна  его  слушаться,  и  потому  кивал   головою  обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанту Козлоногу, который сватался  за  пастушку.     

   - Хороший у тебя будет муж! - сказал старый китаец. -  Похоже, даже из  красного дерева. С ним  ты  будешь   оберунтер-генерал-кригскомиссар-сержантшей. У него целый шкаф серебра, не говоря  уж о том, что лежит в  потайных ящиках.     

   - Не хочу в темный шкаф! - отвечала пастушка. - Говорят,  у  него  там  одиннадцать фарфоровых жен!     

   - Ну так будешь двенадцатой! - сказал китаец.  -  Ночью,   как  только  старый шкаф закряхтит, сыграем вашу свадьбу, иначе не быть мне  китайцем!     

   Тут он кивнул головой и заснул.     

   А пастушка расплакалась и, глядя на своего милого -  фарфорового  трубочиста, сказала:     

   - Прошу тебя, убежим со мной куда глаза глядят. Тут нам  нельзя  оставаться.     

   - Ради тебя я готов на все! - отвечал трубочист. - Уйдем   сейчас  же!  Уж наверное я сумею прокормить тебя своим ремеслом.     

   - Только бы спуститься со столика! - сказала она. - Я не  вздохну свободно, пока мы не будем далеко-далеко!     

   Трубочист успокаивал ее и показывал, куда ей лучше  ступать своей фарфоровой ножкой, на какой выступ или золоченую  завитушку.   Его  лестница  также сослужила им добрую службу, и  в  конце  концов  они   благополучно  спустились на пол. Но, взглянув на старый шкаф, они увидели там  страшный  переполох. Резные олени вытянули вперед головы, выставили рога и  вертели  ими во все стороны, а обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант  Козлоног   высоко подпрыгнул и крикнул старому китайцу:     

   - Они убегают! Убегают!     

   Пастушка и трубочист испугались и шмыгнули в подоконный  ящик.     

   Тут лежали разрозненные колоды карт, был кое-как  установлен кукольный  театр. На сцене шло представление.     

   Все дамы - бубновые и червонные, трефовые и пиковые -  сидели в первом  ряду и обмахивались тюльпанами, а за ними стояли валеты и  старались  показать, что и они о двух головах, как все фигуры в картах. В пьесе  изображались страдания влюбленной парочки,  которую  разлучали,  и  пастушка   заплакала: это так напомнило ее собственную судьбу.     

   - Сил моих больше нет! - сказала она трубочисту. - Уйдем  отсюда!     

   Но когда они очутились на полу и взглянули на свой  столик, они увидели, что старый китаец проснулся и раскачивается всем телом -  ведь внутри  него перекатывался свинцовый шарик.     

   - Ай, старый китаец гонится за нами! - вскрикнула  пастушка и в отчаянии упала на свои фарфоровые колени.     

   - Стой! Придумал! - сказал трубочист.  -  Видишь  вон   там,  в  углу,  большую вазу с сушеными душистыми травами и цветами?   Спрячемся  в  нее!  Ляжем там на розовые и лавандовые лепестки, и если китаец   доберется  до  нас, засыплем ему глаза солью.     

   - Ничего из этого не выйдет! - сказала пастушка. - Я  знаю,  китаец  и  ваза были когда-то помолвлены, а от старой дружбы всегда   что-нибудь  да  остается. Нет, нам одна дорога - пуститься по белу свету!     

   - А у тебя хватит на это духу? - спросил трубочист. - Ты   подумала  о  том, как велик свет? О том, что нам уж никогда не вернуться назад?      

   - Да, да! - отвечала она.     

   Трубочист пристально посмотрел на нее и сказал:     

   - Мой путь ведет через дымовую трубу! Хватит ли у тебя   мужества  залезть со мной в печку, а потом в дымовую трубу? Там-то уж  я   знаю,  что  делать! Мы поднимемся так высоко, что до нас и не доберутся. Там,  на самом верху, есть дыра, через нее можно выбраться на белый свет!     

   И он повел ее к печке.     

   - Как тут черно! - сказала она, но все-таки полезла за  ним и в печку,  и в дымоход, где было темно, хоть глаз выколи.     

   - Ну вот мы и в трубе! - сказал трубочист. -  Смотри,   смотри!  Прямо  над нами сияет чудесная звездочка!     

   На небе и в самом деле сияла звезда, словно указывая им  путь.  А  они  лезли, карабкались ужасной дорогой все выше и выше. Но трубочист  поддерживал пастушку и подсказывал, куда ей удобнее  ставить  свои  фарфоровые   ножки. Наконец они добрались до самого верха и присели отдохнуть на край  трубы  - они очень устали, и не мудрено.     

   Над ними было усеянное звездами небо, под ними все   крыши  города,  а  кругом на все стороны, и вширь и вдаль, распахнулся вольный  мир.  Бедная  пастушка никак не думала, что свет так велик. Она склонилась  головкой  к  плечу трубочиста и заплакала так сильно, что слезы смыли всю  позолоту  с  ее пояса.     

   - Это для меня слишком! - сказала пастушка. - Этого мне   не  вынести!  Свет слишком велик! Ах, как мне хочется обратно на подзеркальный  столик!  Не будет у меня ни минуты спокойной, пока я туда не вернусь! Я ведь  пошла за тобой на край света, а теперь ты проводи меня обратно домой,  если   любишь меня!     

   Трубочист стал ее вразумлять, напоминал о старом китайце   и  обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанте Козлоного, но она только рыдала  безутешно да целовала своего трубочиста. Делать  нечего,  пришлось  уступить   ей, хоть это и было неразумно.     

   И вот они спустились обратно вниз по трубе. Не легко это   было!  Оказавшись опять в темной печи, они сначала постояли у дверцы,   прислушиваясь к тому, что делается в комнате. Все было тихо, и  они  выглянули   из  печи. Ах, старый китаец валялся на полу: погнавшись за ними, он свалился   со столика и разбился на три части. Спина отлетела начисто, голова закатилась в  угол. Обер-унтер-генерал-кригскомиссарсержант стоял, как  всегда, на своем  месте и раздумывал.     

   - Какой ужас! - воскликнула пастушка. - Старый  дедушка   разбился,  и  виною этому мы! Ах, я этого не переживу!     

   И она заломила свои крошечные ручки.     

   - Его еще можно починить! - сказал трубочист. - Его  отлично можно починить! Только не волнуйся! Ему приклеят спину, а в затылок  вгонят хорошую заклепку, и он опять будет совсем как новый и сможет наговорить   нам  кучу неприятных вещей!     

   - Ты думаешь? - сказала пастушка.     

   И они снова вскарабкались на свой столик.     

   - Далеко же мы с тобою ушли! - сказал трубочист. - Не  стоило  и  трудов!     

   - Только бы дедушку починили! - сказала пастушка. - Или  это очень дорого обойдется?..     

   Дедушку починили: приклеили ему спину и  вогнали  в   затылок  хорошую  заклепку. Он стал как новый, только головой кивать перестал.     

   - Вы что-то загордились с  тех  пор,  как  разбились!  -   сказал  ему  обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног. - Только  с   чего  бы  это? Ну так как, отдадите за меня внучку?     

   Трубочист и пастушка с мольбой взглянули на старого  китайца: они  так  боялись, что он кивнет. Но кивать он уже больше не мог, а  объяснять посторонним, что у тебя в затылке заклепка, тоже радости мало. Так и   осталась фарфоровая парочка неразлучна. Пастушка и  трубочист  благословляли   дедушкину заклепку и любили друг друга, пока не разбились.     

     

    ДУРЕНЬ ГАНС     

     

   Жил в усадьбе старик хозяин, и было у него два сына,  такие умные, что  и вполовину хватило бы. И решили они посвататься к королевне  - отчего же  нет? Она сама объявила, что возьмет в мужья того, кто за словом в  карман  не лезет.     

   Двое умников готовились целую неделю; больше времени у  них  не  было,  да и того достаточно: начатки знаний у них были,  а  это   главное.  Один  знал наизусть весь латинский словарь и местную газету за три  года, с начала до конца и с конца до начала. Другой  изучил  всю  цеховую   премудрость: что какому цеховому старшине полагается знать;  стало  быть,  мог   рассуждать и о делах государственных - так, по крайней мере, он сам  полагал.  Кроме того, он был франт и умел вышивать подтяжки, а это  немалое  искусство.     

   - Королевна будет моей, - говорил и тот и другой.     

   И вот отец дал каждому чудесного коня; тому, который  знал  словарь  и  газету, - вороного, а тому, который был цеховым знатоком  и   умел  вышивать, - белого. Оба смазали себе уголки губ рыбьим жиром, чтобы   пошевеливались побыстрей. Все слуги высыпали во двор поглядеть, как они  сядут   на коней. И вдруг прибежал  третий  брат.  Всего-то  их  было  трое,  да   третьего никто и в расчет не принимал. Далеко ему было до  своих  ученых   братьев, и называли его попросту Дурень Ганс.     

   - Вы куда это собрались, что так распарадились? - спросил  он.     

   - Ко двору. Хотим выговорить себе королевну. Или ты не  слыхал, о  чем  барабанили по всей стране? - И они рассказали ему, в чем дело.     

   - Эге, так и я с вами, - сказал Дурень Ганс.     

   Братья только засмеялись и тронулись в путь.     

   - Отец, давай и мне коня! - закричал Дурень Ганс. - И  меня  разбирает  охота жениться. Возьмет меня королевна - ладно, а  не   возьмет  -  я  ее  возьму.     

   - Полно пустое болтать, - сказал отец. - Не дам я тебе  коня. Ты и говорить-то не умеешь. Вот братья твои - те молодцы.     

   - Не дашь коня - возьму козла, - сказал  Дурень  Ганс.   -  Козел  мой  собственный и небось довезет меня. - И он уселся на козла  верхом, всадил  ему пятки в бока и помчался по дороге во всю прыть.     

   - Го-го! Берегись! - крикнул он и запел во все горло.     

   А братья ехали себе потихоньку, не говоря ни слова: надо  же было  хорошенько обдумать заранее все шутки и острые словечки, сразу-то ведь  они  в голову не придут.     

   - Го-го! Вот и я! - закричал им Дурень Ганс. - Гляньте,  что я на  дороге нашел. - И он показал им дохлую ворону.     

   - Дурак, - сказали они. - Куда она тебе?     

   - Я ее королевне подарю.     

   - Подари, подари! - засмеялись они и поехали дальше.     

   - Го-го! Вот и я! Гляньте, что я еще нашел. Это не каждый  день на дороге валяется.     

   Братья поглядели.     

   - Дурак, - сказали они. - Это же просто деревянный  башмак, да еще без  передка. Ты и его королевне подаришь?     

   - Непременно, - сказал Дурень Ганс.     

   Братья засмеялись и уехали вперед.     

   - Го-го! Вот и я! - опять закричал Дурень Ганс. - Одно к  одному.  Вот  находка так находка.     

   - Ну, что ты там еще нашел? - спросили братья.     

   - О-о, - сказал Дурень Ганс, - просто и слов не  подберешь. То-то  королевна обрадуется.     

   - Тьфу!.. - сказали братья. - Да это грязь из канавы.     

   - Верно, - сказал Дурень Ганс, - первейшего сорта. На  ладони не удержишь, так и ползет. - И он набил себе грязью карман.     

   А братья помчались от него во всю прыть; приехали целым  часом  раньше  и остановились у городских ворот, где женихи записывались  в   очередь  и  получали номерки. Потом их всех выстроили по шести в ряд, да так   тесно,  что и не шевельнуться. И хорошо, что так, а то они исполосовали бы  ножами друг другу спины за то лишь, что одни очутились впереди других.     

   Все жители страны столпились у дворца и заглядывали в  окна: всем  хотелось видеть, как королевна принимает женихов. А женихи входили  в  залу  один за другим, и как кто войдет, так язык у него и отнимается.     

   - Не годен, - говорила королевна. - Следующий!     

   Вот вошел старший брат, который знал наизусть словарь. Но  он уж позабыл все, пока стоял в очереди, а тут - паркет  скрипучий,  потолок   зеркальный, так что видишь самого себя кверху ногами, и у каждого  окна  по   три писца да по одному писаке, и все записывают каждое слово, чтобы сейчас же  тиснуть в газету да продать за два гроша на углу. Просто ужас!  К  тому же  печку в зале так натопили, что она раскалилась докрасна.     

   - Какая жара здесь, - сказал жених.     

   - Отцу моему вздумалось поджарить молодых петушков, -   сказала  королевна.     

   - Э-э... - сказал жених: такого разговора он не ожидал и  не  нашелся,  что сказать в ответ - сказать-то ведь надо было что-нибудь  остроумное. Э-э...     

   - Не годен, - сказала королевна. - Вон!     

   И пришлось ему убраться восвояси. Вошел второй брат.     

   - Ужасно жарко здесь, - сказал он.     

   - Да, мы сегодня поджариваем молодых петушков, - сказала  королевна.     

   - Ка-ак? Ка... - сказал он.     

   И все писцы записали: "Ка-ак? Ка..."     

   - Не годен, - сказала королевна. - Вон!     

   Следующим был Дурень Ганс. Он въехал на козле прямо в  зал.     

   - Ну и жарища тут, - сказал он.     

   - Это я молодых петушков поджариваю, - сказала королевна.      

   - Славно, - сказал Дурень Ганс. - Так и мне заодно можно  зажарить мою  ворону?     

   - Отчего же нельзя, - сказала королевна. - А у вас есть в  чем жарить?  У меня нет ни кастрюльки, ни сковородки.     

   - У меня найдется, - ответил Дурень Ганс. - Вот  посудина,  да  еще  с  ручкой. - И он вытащил старый деревянный башмак с  отколотым  передком  и  положил в него ворону.     

   - Да это целый обед! - сказала королевна. - Только где же  мы  возьмем  подливки?     

   - У меня в кармане, - ответил Дурень Ганс. - У меня ее  хоть отбавляй.  - И он зачерпнул из кармана горсть грязи.     

   - Вот это я люблю, - сказала королевна. - Ты за словом   в  карман  не  лезешь. Тебя я и возьму в мужья. Но знаешь, каждое наше слово   записывается и завтра попадет в газеты. Видишь, у каждого окна три писца да   еще  старший писака. Всех хуже самый главный, он ведь ничего не понимает.     

   Это уж она припугнуть его хотела. А писцы заржали и  посадили  на  пол  по жирной кляксе.     

   - Вот так компанийка! - сказал Дурень Ганс. - Сейчас я  разуважу самого главного.     

   И он недолго думая выворотил карманы и залепил  главному   писаке  все  лицо грязью.     

   - Ловко, - сказала королевна. - У меня бы так не вышло.   Ну  да  поучусь.     

   И стал Дурень Ганс королем: женился, надел корону и сел  на  трон.  Мы  же взяли все это прямо из газеты главного писаки, а на  нее   ведь  положиться нельзя.     

     

    СТАРЫЙ УЛИЧНЫЙ ФОНАРЬ     

     

   Слыхали вы историю про старый уличный фонарь? Она не то  чтобы так  уж  занятна, но послушать ее разок не мешает. Так вот, жил-был   этакий  почтенный старый уличный фонарь; он честно служил много-много лет и  наконец  должен был выйти в отставку.     

   Последний вечер висел фонарь на своем столбе, освещая  улицу, и на душе у него было как у старой балерины, которая в последний раз   выступает  на сцене и знает, что завтра будет всеми забыта в своей каморке.     

   Завтрашний день  страшил  старого  служаку:  он  должен   был  впервые  явиться в ратушу и предстать перед "тридцатью шестью отцами  города", которые решат, годен он еще к службе или нет. Возможно, его  еще   отправят  освещать какой-нибудь мост или пошлют в провинцию на какую-нибудь  фабрику, а возможно, просто сдадут в переплавку, и тогда из него может   получиться что угодно. И вот его мучила мысль: сохранит ли он воспоминание о   том, что был когда-то уличным фонарем. Так или иначе, он знал, что ему в  любом  случае придется расстаться с ночным сторожем и его женой,  которые  стали для  него все равно что родная семья. Оба они - и фонарь и сторож поступили на  службу одновременно. Жена сторожа тогда  высоко  метила  и,  проходя мимо  фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам, а  днем  никогда. В  последние же годы, когда все трое - и сторож, и его  жена,  и  фонарь -  состарились, она тоже стала ухаживать за фонарем, чистить лампу  и наливать в  нее ворвань. Честные люди были эти старики, ни разу не  обделили фонарь ни на  капельку.     

   Итак, светил он на улице последний вечер, а поутру должен  был  отправиться в ратушу. Мрачные эти мысли не давали ему покоя,  и  не   мудрено,  что и горел он неважно. Впрочем, мелькали у него и другие мысли; он  многое видел, на многое довелось ему пролить свет, быть может, он не  уступал в  этом всем "тридцати шести отцам города". Но он молчал и  об  этом.   Он ведь был почтенный старый фонарь и не хотел никого обижать, а уж свое   начальство тем более.     

   А между тем многое вспоминалось ему, и время  от   времени  пламя  его  вспыхивало как бы от таких примерно мыслей:     

   "Да, и обо мне кто-нибудь вспомнит! Вот хоть бы тот  красивый юноша...  Много лет прошло с тех пор. Он подошел ко мне с письмом в  руках.  Письмо  было на розовой бумаге, тонкой-претонкой, с золотым обрезом, и   написано  изящным женским почерком. Он прочел его дважды, поцеловал  и  поднял   на  меня сияющие глаза. "Я самый счастливый человек на  свете!"  -   говорили  они. Да, только он да я знали, что написала в своем  первом  письме   его  любимая.     

   Помню я и другие глаза... Удивительно, как   перескакивают  мысли!  По  нашей улице двигалась пышная похоронная процессия.   На  обитой  бархатом  повозке везли в гробу молодую прекрасную женщину. Сколько  было венков  и  цветов! А факелов горело столько, что они совсем затмили мой  свет.  Тротуары были заполнены людьми, провожавшими гроб. Но когда факелы  скрылись  из виду, я огляделся и увидел человека, который стоял у моего   столба  и  плакал. - Никогда мне не забыть взгляда его скорбных глаз,  смотревших на  меня!"     

   И много о чем еще вспоминал старый уличный фонарь  в   этот  последний  вечер. Часовой, сменяющийся с поста, тот хоть знает,  кто   заступит  его  место, и может перекинуться со своим товарищем  несколькими   словами.  А  фонарь не знал, кто придет ему на смену, и не мог рассказать ни о   дожде  и непогоде, ни о том, как месяц освещает тротуар и с какой стороны   дует  ветер.     

   В это-то время на мостик через водосточную канаву и  явились три  кандидата на освобождающееся место, полагавшие, что назначение на  должность  зависит от самого фонаря. Первым была селедочная головка,   светящаяся  в  темноте; она полагала, что ее появление на столбе  значительно   сократит  расход ворвани. Вторым была гнилушка, которая тоже светилась  и,  по   ее  словам, даже ярче, чем вяленая треска; к тому же она считала  себя   последним остатком всего леса. Третьим кандидатом был светлячок; откуда  он   взялся, фонарь никак не мог взять в толк, но тем не менее светлячок  был  тут и  тоже светился, хотя селедочная головка и гнилушка клятвенно уверяли, что он  светит только временами, а потому не в счет.     

   Старый фонарь сказал, что ни один из них не  светит   настолько  ярко,  чтобы служить уличным фонарем, но ему, конечно, не   поверили.  А  узнав,  что назначение на должность зависит вовсе не от него, все  трое  выразили  глубокое удовлетворение - он ведь слишком стар, чтобы сделать  верный выбор.     

   В это время из-за угла налетел ветер и шепнул фонарю под  колпак:     

   - Что такое? Говорят, ты уходишь завтра в отставку?  И   я  вижу  тебя  здесь в последний раз? Ну, так вот тебе от меня подарок. Я  проветрю твою  черепную коробку, и ты будешь не только ясно и  отчетливо   помнить  все,  что видел и слышал сам, но и видеть как наяву все, что  будут   рассказывать или читать при тебе. Вот какая у тебя будет свежая голова!     

   - Не знаю, как тебя и благодарить! - сказал старый  фонарь. - Лишь  бы  не попасть в переплавку!     

   - До этого еще далеко, - отвечал ветер. - Ну, сейчас я  проветрю  твою  память. Если бы ты получил много таких подарков, у тебя была бы  приятная  старость.     

   - Лишь бы не попасть в переплавку! - повторил фонарь. -   Или,  может,  ты и в этом случае сохранишь мне память? - Будь же благоразумен,   старый  фонарь! - сказал ветер и дунул.     

   В эту минуту выглянул месяц.     

   - А вы что подарите? - спросил ветер.     

   - Ничего, - ответил месяц. - Я ведь на ущербе, к тому же   фонари  никогда не светят за меня, всегда я за них.     

   И месяц опять спрятался за тучи - он не хотел, чтобы ему  надоедали.     

   Вдруг на железный колпак фонаря капнула капля. Казалось,   она  скатилась с крыши, но капля сказала, что упала из серых туч, и тоже - как  подарок, пожалуй даже самый лучший.     

   - Я проточу тебя, - сказала капля, - так что ты получишь   способность  в любую ночь, когда только пожелаешь, обратиться  в  ржавчину  и   рассыпаться прахом.     

   Фонарю этот подарок показался плохим, ветру - тоже.     

   - Кто даст больше? Кто даст больше? - зашумел он что было  сил.     

   И в ту же минуту с неба скатилась звезда, оставив  за   собой  длинный  светящийся след.     

   - Что это? - вскрикнула селедочная головка. - Никак,   звезда  с  неба  упала? И кажется, прямо на фонарь. Ну, если  этой  должности   домогаются  столь высокопоставленные особы, нам остается только  откланяться   и  убраться восвояси.     

   Так все трое и сделали. А старый фонарь вдруг вспыхнул  особенно ярко.     

   - Вот это чудесный подарок! - сказал он. - Я всегда так  любовался ясными звездами, их дивным светом! Сам я никогда не мог светить, как   они,  хотя стремился к этому всем сердцем. И вот  они  заметили  меня,  жалкий   старый фонарь, и послали мне в подарок одну из своих сестриц. Они одарили меня  способностью показывать тем, кого я люблю, все, что  я  помню  и  вижу сам. Вот  это поистине удовольствие! А то и радость  не  в  радость,  если нельзя  поделиться ею с другими.     

   - Почтенная мысль, - сказал ветер. - Но ты, верно, не  знаешь,  что  к  этому дару полагается восковая свеча. Ты никому ничего не  сможешь  показать, если в тебе не будет гореть восковая свеча. Вот о чем не   подумали  звезды. И тебя, и все то, что светится, они принимают за восковые  свечи.  Ну, а теперь я устал, пора улечься, - сказал ветер и улегся.     

   На другое утро... нет, через день мы лучше перескачем -  на  следующий  вечер фонарь лежал в кресле, и у кого же? У старого ночного  сторожа.  За  свою долгую верную службу старик попросил у "тридцати шести  отцов  города" старый уличный фонарь. Те посмеялись над ним, но  фонарь   отдали.  И  вот теперь фонарь лежал в кресле возле теплой печи  и,  казалось,   будто  вырос от этого - он занимал чуть ли не все кресло. Старички  уже   сидели  за ужином и ласково поглядывали на старый фонарь: они охотно посадили  бы  его с собой хоть за стол.     

   Правда, жили они в подвале, на несколько локтей под  землей,  и  чтобы  попасть в их каморку, надо было пройти через вымощенную  кирпичом  прихожую, зато в самой каморке было тепло и уютно. Двери были обиты  по  краям  войлоком, кровать пряталась за пологом, на окнах висели занавески,  а  на  подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка.  Их  привез   матрос  Христиан не то из Ост-Индии, не то из Вест-Индии. Это были глиняные  слоны с углублением на месте спины, в которое  насыпалась  земля.  В  одном   слоне рос чудесный лук-порей - это был огород старичков, в другом  пышно  цвела  герань - это был их сад. На стене висела большая масляная картина,   изображающая Венский конгресс, на котором присутствовали разом все императоры и  короли. Старинные часы с тяжелыми свинцовыми гирями тикали  без  умолку и вечно  убегали вперед, но это было лучше, чем если бы они отставали, говорили  старички.     

   Итак, сейчас они ужинали, а старый уличный фонарь лежал,  как  сказано  выше, в кресле возле теплой печки, и ему казалось, будто весь  мир  перевернулся вверх дном. Но вот старик сторож взглянул на него и стал  припоминать все, что им довелось пережить вместе в дождь и в непогоду, в   ясные, короткие летние ночи и в снежные метели, когда так и тянет  в   подвальчик, - и старый фонарь словно очнулся и увидел все это как наяву.     

   Да, славно его проветрил ветер!     

   Старички были люди работящие и любознательные, ни один  час не  пропадал у них зря. По воскресеньям после обеда на столе появлялась  какая-нибудь книга, чаще всего описание путешествия, и старик  читал  вслух   про  Африку, про ее огромные леса и диких слонов,  которые  бродят  на  воле.   Старушка слушала и поглядывала на глиняных слонов, служивших  цветочными   горшками.     

   - Воображаю! - приговаривала она.     

   А фонарю так хотелось, чтобы в нем горела  восковая   свеча,  -  тогда  старушка, как и он сам, наяву увидела бы все: и высокие  деревья с переплетающимися густыми ветвями, и голых черных людей на  лошадях,   и  целые  стада слонов, утаптывающих толстыми ногами тростник и кустарник.     

   - Что проку в моих способностях, если нет восковой  свечи?  -  вздыхал  фонарь. - У стариков только ворвань да сальные свечи, а  этого мало.     

   Но вот в подвале оказалась целая куча восковых огарков.   Длинные  шли  на освещение, а короткими старушка вощила  нить,  когда  шила.   Восковые  свечи теперь у стариков были, но им и в  голову  не  приходило   вставить  хоть один огарок в фонарь.     

   - Ну, вот и стою я тут со всеми моими редкими  способностями, -  говорил фонарь. - Внутри у меня целое богатство, а я не могу  им  поделиться!  Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти белые стены в  чудесную обивку, в густые леса, во все, чего вы пожелаете!.. Ах, вы не знаете!     

   Фонарь, всегда вычищенный и опрятный, стоял в углу, на   самом  видном  месте. Люди, правда, называли его старым хламом, но  старики  пропускали   такие слова мимо ушей - они любили старый фонарь.     

   Однажды, в день рождения старого сторожа, старушка  подошла к  фонарю,  улыбнулась и сказала:     

   - Сейчас мы зажжем в его честь иллюминацию!     

   Фонарь так и задребезжал колпаком от радости. "Наконец-то   их  осенило!" - подумал он.     

   Но досталась ему опять ворвань, а не восковая свеча.  Он   горел  весь  вечер и знал теперь, что дар звезд - чудеснейший дар - так и  не   пригодится ему в этой жизни.     

   И вот пригрезилось фонарю - с такими способностями не  мудрено и  грезить, - будто старики умерли, а сам он попал  в  переплавку.  И   страшно  ему, как в тот раз, когда предстояло явиться в ратушу на смотр к   "тридцати шести отцам города". И хотя он обладает способностью по  своему  желанию рассыпаться ржавчиной и прахом, он этого не сделал, а попал в  плавильную печь и превратился в чудесный железный подсвечник в виде  ангела  с  букетом в руке. В букет вставили восковую свечу,  и  подсвечник  занял  свое  место на зеленом сукне письменного стола. Комната очень уютна;  все  полки  заставлены книгами, стены увешаны великолепными  картинами.  Здесь  живет поэт,  и все, о чем он думает и пишет,  развертывается  перед  ним,  как в панораме.  Комната становится то дремучим темным лесом, то  озаренными солнцем лугами, по  которым расхаживает аист,  то  палубой  корабля,  плывущего по бурному морю...     

   - Ах, какие способности скрыты во мне! - сказал старый  фонарь, очнувшись от грез. - Право, мне даже хочется попасть в  переплавку.   Впрочем,  нет! Пока живы старички - не надо. Они любят меня таким, какой я  есть, я  для них все равно что сын родной. Они чистят меня, заливают ворванью,   и  мне здесь не хуже, чем всем этим высокопоставленным особам на конгрессе.     

   С тех пор старый уличный фонарь обрел душевное  спокойствие - и он его  заслужил.     

     

    ИСТИННАЯ ПРАВДА     

     

   Ужасное происшествие! - сказала курица, проживавшая  совсем на  другом  конце города, а не там, где случилось происшествие. -  Ужасное происшествие в курятнике! Я просто не смею теперь ночевать одна!  Хорошо, что  нас  много на нашесте!     

   И она принялась рассказывать, да так, что перышки у всех   кур  встали  дыбом, а гребешок у петуха съежился. Да, да, истинная правда!     

   Но мы начнем сначала, а началось все в курятнике на  другом конце  города.     

   Солнце садилось, и все куры уже были на нашесте. Одна из   них,  белая  коротконожка, курица во всех  отношениях  добропорядочная  и   почтенная,  исправно несущая положенное число яиц, усевшись поудобнее,  стала   перед  сном чиститься и охорашиваться. И - вот одно маленькое перышко   вылетело  и упало на землю.     

   - Ишь полетело! - сказала курица. - Ну ничего, чем  больше  охорашиваешься, тем больше хорошеешь!     

   Это было сказано так, в шутку, - курица вообще была   веселого  нрава,  но это ничуть не мешало ей быть, как уже сказано, весьма и   весьма  почтенною курицей. С тем она и заснула.     

   В курятнике было темно. Куры сидели рядом, и та, что  сидела бок о бок  с нашей курицей, не спала еще: она не то чтобы нарочно  подслушивала слова соседки, а так, слышала краем уха, - так ведь и следует,  если  хочешь  жить в мире с ближними! И вот она не утерпела и шепнула другой  своей соседке:     

   - Слышала? Я не желаю называть имен, но среди нас есть  курица,  которая готова выщипать себе все перья, чтобы только быть покрасивее.  Будь я  петухом, я бы презирала ее!     

   Как раз над курами сидела в гнезде сова с мужем и  детками; у сов слух  острый, и они не упустили ни одного слова соседки. Все они  при этом усиленно вращали глазами, а совиха махала крыльями, точно опахалами.     

   - Тс-с! Не слушайте, детки! Впрочем, вы, конечно, уже  слышали? Я  тоже. Ах! Просто уши вянут! Одна из кур до того  забылась,  что   принялась  выщипывать себе перья прямо на глазах у петуха!     

   - Осторожно, здесь дети! - сказал сова-отец. - При детях  о таких  вещах не говорят!     

   - Надо все-таки рассказать об этом нашей соседке сове,  она такая  милая особа!     

   И совиха полетела к соседке.     

   - У-гу, у-гу! - загукали потом обе совы прямо над   соседней  голубятней. - Вы слышали? Вы слышали? У-гу! Одна курица выщипала себе  все перья  из-за петуха! Она замерзнет, замерзнет до смерти! Если уже не   замерзла!  У-гу!     

   - Кур-кур! Где, где? - ворковали голуби.     

   - На соседнем дворе! Это почти на моих глазах было!  Просто неприлично  и говорить об этом, но это истинная правда!     

   - Верим, верим! - сказали голуби и заворковали сидящим  внизу курам: Кур-кур! Одна курица, а иные говорят, даже две выщипали себе все   перья,  чтобы отличиться перед петухом! Рискованная затея. Этак и простудиться  и  умереть недолго, да они уж и умерли!     

   - Кукареку! - запел петух, взлетая на забор. -  Проснитесь! - У самого  глаза еще слипались ото сна, а он уже кричал: - Три   курицы  погибли  от  несчастной любви к петуху! Они выщипали себе все перья!  Такая гадкая история! Не хочу молчать о ней! Пусть разнесется по всему свету!     

   - Пусть, пусть! - запищали летучие мыши, закудахтали   куры,  закричал  петух. - Пусть, пусть!     

   И история разнеслась со двора во двор, из курятника в  курятник и дошла наконец до того места, откуда пошла.     

   - Пять куриц, - рассказывалось тут, - выщипали себе все  перья,  чтобы  показать, кто из них больше исхудал от любви к петуху! Потом  они  заклевали друг друга насмерть, в позор и посрамление всему своему  роду   и  в  убыток своим хозяевам!     

   Курице, которая обронила перышко, было и невдомек, что  вся эта  история про нее, и, как курица во всех отношениях почтенная, она  сказала:     

   - Я презираю этих кур! Но таких ведь много! О подобных  вещах  нельзя,  однако, молчать! И я, со своей стороны, сделаю все,  чтобы   история  эта  попала в газеты! Пусть разнесется по всему свету - эти куры  и   весь  их  род стоят того!     

   И в газетах действительно напечатали  всю  историю,  и   это  истинная  правда: из одного перышка совсем не трудно сделать целых пять  кур!     

     

    ЖАБА     

     

   Колодец был глубок, веревка длинна, и когда вытаскивали  полное ведро,  ворот ходил туго. Как ни прозрачна была колодезная вода, никогда  не  играли в ней солнечные лучи - они попросту не достигали ее поверхности.  А   куда солнце заглядывало, пробивалась между камнями травка. Тут-то и проживало  большое семейство жаб. Они были пришлые,  и,  собственно  говоря,  первой,  причем вверх тормашками, переселилась сюда самая старая  жаба  она  здравствовала и поныне. Зеленые лягушки, испокон веков  обитавшие  в  колодце,  признали жаб за родню и окрестили их  "курортниками".  Но  жабы   замыслили остаться здесь и обжились на "суше", как они  называли   мокрые  камни.     

   Старой лягушке довелось разок совершить путешествие  в   ведре,  когда  его поднимали наверх. Но там ей показалось чересчур ярко -  у   нее  даже  глаза заломило. Ее счастье, что исхитрилась выпрыгнуть из ведра.   Она  с  такой силой шлепнулась об воду, что потом слегла на три дня  с  болью   в  спине.     

   Много о мире наверху она рассказать, конечно, не могла,  но, во всяком  случае, и она, и все остальные знали, что колодец-это еще не   весь  мир.  Вот старая жаба, та могла бы кое-что рассказать, но она никогда не  отвечала на вопросы, ну ее и спрашивать перестали.     

   - Старуха-толстуха, бородавчатое брюхо! -  говорили  про   жабу  молоденькие зеленые лягушки. - И дети все в нее.     

   - Очень может быть, - отзывалась жаба. - Зато у  когонибудь из них,  а  то и у меня самой спрятан в голове драгоценный камень.     

   Зеленые лягушки слушали, таращили глаза и с досады  передразнивали жабу, а потом бухались на дно колодца. А  молодые  жабы  гордо   вытягивали  задние лапки. Каждая воображала, что драгоценный камень спрятан  именно у  нее. Они сидели смирнехонько, боясь даже голову повернуть,  но  в   конце  концов спросили, чем же им, собственно, гордиться и что это за  драгоценный камень.     

   - Он такой дорогой и такой красивый, что и  не  описать,   -  отвечала  старая жаба. - А носят его для собственного удовольствия, другим  на  зависть. Больше ни о чем не спрашивайте, не стану отвечать.     

   - Ну, уж у меня-то его нет, - сказала самая младшая из  жаб, такая безобразная, что дальше некуда. - Да и откуда бы ему взяться у меня?  А если другие завидуют, мне это вовсе не доставляет радости.  Нет,  чего  бы   мне хотелось, так это добраться когда-нибудь до края колодца и выглянуть  на  свет. То-то, должно быть, красота!     

   - Хорошо там, где нас нет, - сказала старая жаба. - Ты  все  тут  знаешь, все тебе знакомо. Берегись ведра, оно может тебя  раздавить.   А  уж  если попадешь в него, так скорее выскакивай.  Правда,  не  всем   удается  упасть так удачно, как мне, - и кожа и кости целы.     

   - Ква! - сказала младшая жаба, а это все равно что   "Ах!"  по-нашему.  Уж очень ей хотелось побывать наверху, поглядеть  на белый свет,  на  зелень.     

   И вот наутро, когда полное ведро проходило мимо камня, на  котором сидела молодая жаба, все внутри у нее так и затрепетало.  Она   прыгнула  в  ведро и упала на его дно. Ведро вытянули наверх и тут же  выплеснули.     

   - Ах ты, чтоб тебя!.. - воскликнул работник, увидев жабу.  - Сроду  не  видывал такой гадины! - И он так пнул ее носком деревянного  башмака, что  чуть не изувечил, но она все-таки успела забиться в  высокую   крапиву  и  стала озираться вокруг. Крапива была густая - стебель к  стеблю,   и  вот  жаба посмотрела наверх. Солнце просвечивало сквозь листья крапивы, и  для  нее эти заросли были все равно что для нас  лесная  чаща  со  сверкающим   между листьями и ветвями солнцем.     

   - Тут гораздо красивее, чем в колодце! Право, я готова   остаться  тут  на всю жизнь! - сказала жаба.     

   Прошел час, другой.     

   - Интересно, а что вокруг? Уж если я забралась так  далеко, надо  посмотреть и что дальше.     

   И она поползла что было сил и выползла к дороге.  Солнце   светило  на  жабу, пыль припудривала, а она знай себе ползла да ползла через  дорогу.     

   - Вот где суша-то! - сказала она. - Пожалуй, тут даже  слишком сухо. У  меня першит в горле.     

   Так добралась она до канавы. Здесь голубели незабудки,  цвела таволга.  Вдоль канавы тянулась живая изгородь из бузины и боярышника.  Словно лианы, вился белый вьюнок. Залюбоваться можно было всей этой   пестротой.  А  еще порхала здесь бабочка. Жаба решила, что это тоже цветок,   только  он  оторвался от стебля и хочет полетать по свету - чего же тут  непонятного!     

   - Вот бы и мне так полетать! - вздохнула жаба. - Ква! Ах,  какая  красота!     

   Восемь дней и восемь ночей провела жаба в канаве, благо  еды было вдоволь. А на девятый день сказала себе: "Вперед!" Что же  манило ее?  Разве  могла она найти что-нибудь лучше? Может быть, маленькую жабу  или зеленых  лягушек? Сегодня ночью ветер донес звуки, говорившие о том,  что   где-то  неподалеку были ее родичи.     

   "Жизнь прекрасна! Выбраться из колодца, полежать в  крапиве, проползти  по пыльной дороге, отдохнуть в сырой канаве-до чего же  хорошо! Но теперь  - вперед! Поискать лягушек или молоденькую жабу! Без   общества  все-таки  не обойтись, одной природы мало!"     

   И жаба снова пустилась в путь.     

   Она перебралась через поле, допрыгала до большого пруда,   окруженного  тростником, и заглянула в заросли.     

   - Вам здесь не слишком сыро? - спросили ее лягушки. - А  впрочем,  милости просим. Вы кавалер или дама? Ну да это все  равно.  Добро   пожаловать!     

   Вечером ее пригласили на концерт - домашний концерт.  Известное  дело:  много рвения, жидкие голоса. Угощенья никакого, зато питья -  целый пруд,  стало бы охоты.     

   - Теперь двинусь дальше! - сказала молодая жаба.  Стремление к лучшему  не покидало ее.     

   Она видела звезды, такие большие и ясные, видела серп   молодой  луны,  видела, как солнце поднимается все выше и выше.     

   "Пожалуй, я все еще в колодце, только в большом.  Надо  подняться  еще  выше! Мне так неспокойно, такая тоска на душе! - А когда   луна  округлилась и стала полной, бедняга жаба подумала: - Не ведро ли это   спускается? Не прыгнуть ли в него, чтобы забраться выше? А  может,  и  солнце   ведро, только покрупнее? Какое оно огромное, яркое! Мы все в нем  поместимся.  Надо ловить случай. Ах, как светло у меня в голове! Наверно, даже  тот  драгоценный камень не горит так ярко. Ну да такого камня у меня нет,  и я об  этом не горюю. Нет, выше, к свету и радости! Я уже  решилась,  но  мне как-то  страшно. Шутка ли сделать такой шаг! Но раз надо,  так  надо!  Вперед! Вперед  на дорогу!"     

   И она пошла, вернее, поползла, как ей и было положено, и  выбралась на  проезжую дорогу. Тут жили люди и было много цветочных садов и   огородов,  где росла капуста. Жаба остановилась отдохнуть перед огородом.     

   - Сколько же на свете разных тварей! Я даже и не  подозревала! Ах, как  велик и прекрасен мир! Вот и надо в нем осмотреться, а не  сидеть все  на  одном месте. - И она прыгнула в огород. - Какая тут зелень!  Какая благодать!     

   - Еще бы! - отозвался капустный червяк, сидевший на  листке. - У  меня  здесь самый крупный листок закрывает полсвета. Ну да мне  хватает.     

   - Кудах-тах-тах! - послышалось около них.     

   Это пожаловали в огород куры и засеменили  между   грядок.  У  курицы,  шедшей первой, было очень острое зрение. Она заметила  червяка на капустном листе и клюнула. Червяк упал на землю и ну вертеться да   извиваться.  Курица, не зная, что это должно означать,  поглядела  на  червяка   одним  глазом, потом другим и решила: "Это он неспроста".     

   В конце концов она нацелилась склевать червяка. Жаба так   испугалась,  что поползла прямо на курицу.     

   - Эге, да он выдвигает резервы! - сказала курица. -   Смотрите,  какой  ползун. - И курица отвернулась от червяка. - Очень мне нужен  такой зеленый заморыш! От него только запершит в горле.     

   Остальные куры согласились с нею, и все ушли.     

   - Отвертелся-таки! - сказал червяк. - Вот как  важно   сохранять  присутствие духа. Но самое трудное впереди - как вернуться на мой  капустный  лист. Где он?     

   А маленькая жаба подскочила к нему выразить свое  сочувствие: мол, она  так рада, что своим уродством спугнула курицу.     

   - О чем это вы? - спросил червяк. - Я отвертелся от нее  без чужой помощи. Не угодно ли вам оставить меня в покое? А, вот и капустой   пахнет.  Вот и мой лист. Что может быть лучше собственного хозяйства? Надо  только  подняться повыше.     

   "Да! - сказала себе жаба. - Все выше и выше! Вот и   червяк  тоже  так  думает. Только он сейчас не в духе со страху. Все мы   должны  стремиться  ввысь". И она задрала голову, как только могла.     

   На крыше одного крестьянского дома сидел в гнезде аист и  щелкал  клювом. Рядом сидела аистиха и тоже щелкала.     

   "Как высоко они живут! - подумала жаба. - Вот бы  попасть туда!"     

   В доме у крестьянина жили два молодых студента. Один -  поэт, другой натуралист. Один радостно воспевал природу, как  она  отражалась   в  его  сердце, - воспевал короткими, выразительными и звучными стихами.   Другой  вникал в самую суть вещей, так сказать, потрошил их. Оба были   веселыми,  добрыми людьми.     

   - Смотри-ка, жаба, да какой славный экземпляр! -   воскликнул  натуралист. - Так и просится в банку со спиртом.     

   - Да у тебя уже две сидят, - возразил поэт. -  Оставь   эту  в  покое.  Пусть себе радуется жизни.     

   - Уж больно она безобразна! Просто прелесть! - сказал  натуралист.     

   - Вот если б мы могли найти у нее в голове драгоценный  камень,  я  бы  сам помог тебе распотрошить ее.     

   - Драгоценный камень! - усмехнулся натуралист. - Силен  же  ты  в  естествознании.     

   - А разве не прекрасно это народное поверье, будто жаба,  безобразнейшая из тварей, нередко таит в голове драгоценный камень? И разве не   бывает того же с людьми? Ведь какие замечательные  мысли  носил  в  голове   Эзоп или, скажем, Сократ...     

   Больше жаба ничего не услышала, да все равно она и  половины разговора  не поняла. Студенты пошли своей дорогой, а жаба ушла от  беды - от  банки  со спиртом.     

   - И эти тоже толковали про драгоценный камень, - сказала  жаба. -  Хорошо, что у меня его нет, а то бы мне несдобровать.     

   На крыше дома опять защелкало. Это аист-отец читал лекцию  своему  семейству, а семейство косилось на двух студентов, расхаживавших по  огороду.     

   - Нет на земле твари заносчивей человека! - говорил аист.  -  Слышите,  как они тараторят? А по-настоящему-то у них все равно не  получается. Они  чванятся даром речи, своим человеческим языком. Хорош язык,  нечего  сказать. Чем дальше кто едет, тем меньше его понимают. А  вот  мы  с   нашим  языком понимаем друг друга по всему свету, и в Дании, и в Египте. А   они  даже летать не умеют! Правда, они умеют ездить по  "железной   дороге"  так они назвали эту свою выдумку, - зато и шеи  себе  ломают   частенько.  Мороз по клюву подирает, как подумаешь. Свет простоял бы и без  людей. Во  всяком случае, мы прекрасно проживем и без них. Были бы  только   лягушки  да дождевые черви.     

   "Вот это речь! - подумала молодая жаба. - Какой же  он большой  и  как  высоко забрался! Я еще никого на такой высоте не  видела".     

   - А плавает-то как! - воскликнула жаба, когда  аист   полетел,  широко  взмахивая крыльями.     

   Аистиха, оставшись в гнезде,  продолжала  болтать.  Она   рассказывала  птенцам про Египет, про воды Нила и про то, какой чудесный  ил   в  чужедальней стране. И для жабы все это было ново и занятно.     

   "Я непременно должна побывать в Египте! - сказала  она себе. - Ах, если б аист или кто-нибудь из его птенцов взял меня с собой. Уж  я бы  отслужила им в день их свадьбы. Да, я побываю в Египте -  ведь  мне   всегда  так везет. Право, моя тоска, мои порывы лучше всякого драгоценного  камня  в голове".     

   А ведь это-то и был ее драгоценный камень - ее вечная  тоска, ее порывы ввысь, все время ввысь! Она как бы светилась изнутри, сияла  счастьем,  излучала радость.     

   Тут появился аист. Он заметил жабу в траве, спустился и  схватил ее не  слишком деликатно. Клюв сжался, засвистел ветер. Неприятно это  было, зато жаба летела ввысь, ввысь, в Египет! Глаза ее сияли, из них как   будто  вылетела искра.     

   - Ква-ах...     

   Тело ее умерло, жабы не стало. Ну, а искра из ее глаз -  куда девалась  она?     

   Ее подхватил солнечный луч, солнечный луч унес  драгоценный камень  из  головы жабы. Куда?     

   Не спрашивай об этом натуралиста, спроси лучше поэта. Он  ответит тебе  сказкой. В этой сказке будут и  капустный  червяк,  и  семья   аистов.  И  представь себе! Червяк-то превратится в красивую бабочку!  Семья   аистов  полетит над горами и морями в далекую Африку, а йотом найдет   кратчайший  путь обратно в датскую землю, на то же место, в тот же самый   день!  Да,  это похоже на сказку, но это так! Спроси хоть у натуралиста, он  подтвердит. Да ты и сам это знаешь, сам видел.     

   Ну, а драгоценный камень из головы жабы?     

   Ищи его на солнце, посмотри на солнце, если можешь!     

   Блеск его слишком ярок. Не приспособлены еще наши глаза,  чтобы  разглядеть всю красоту мироздания, но когда-нибудь мы этого достигнем. И  это  будет всем сказкам сказка, потому что будет она про нас самих.     

     

    УЖ ЧТО МУЖЕНЕК СДЕЛАЕТ, ТО И ЛАДНО!     

     

   Расскажу я тебе историю, которую сам слышал в  детстве.   Всякий  раз,  как она мне вспоминалась потом, она казалась мне все лучше  и   лучше:  с  историями ведь бывает то же, что со многими людьми, и они   становятся  с  годами все лучше и лучше, а это куда как хорошо!     

   Тебе ведь случалось бывать за городом,  где  ютятся   старые-престарые  избушки с соломенными кровлями? Крыши у них поросли мхом  и   травой,  на  коньке непременно гнездо аиста, стены покосились,  окошки   низенькие,  и  открывается всего только одно. Хлебная печь  выпячивает  на   улицу  свое  толстенькое брюшко, а через изгородь перевешивается бузина. Если  же  где  случится лужица воды, там уж, глядишь, утка и утята  плавают  и   корявая  ива приткнулась. Ну и, конечно, возле избушки есть и цепная собака,   что  лает на всех и каждого.     

   Вот точь-в-точь такая-то избушка и стояла у нас за  городом, а  в  ней  жили старички - муж с женой. Как ни скромно было их  хозяйство, а кое без  чего они все же могли бы и обойтись - была  у  них   лошадь,  кормившаяся  травой, что росла у придорожной канавы. Муж ездил на   лошадке  в  город,  одалживал ее соседям, ну, а уж известно, за услугу  отплачивают  услугой!  Но все-таки выгоднее было бы продать эту лошадь или  поменять на  что-нибудь более полезное. Да вот на что?     

   - Ну, уж тебе это лучше знать, муженек! - сказала жена.  -  Нынче  как  раз ярмарка в городе, поезжай туда да и продай лошадку или  поменяй с выгодой. Уж что ты сделаешь, то и ладно. Поезжай с богом.     

   И она повязала ему на шею платок - это-то она все-таки   умела  делать  лучше мужа, - завязала его двойным узлом;  очень  шикарно   вышло!  Потом  пригладила шляпу старика ладонью и поцеловала его в губы. И   вот  поехал  он в город на лошади, которую надо было или продать,  или   обменять.  Уж  он-то знал свое дело!     

   Солнце так и пекло, на небе ни облачка! Пыль на дороге   стояла  столбом, столько ехало и шло народу - кто в тележке, кто  верхом,  а   кто  и  просто пешком. Жара была страшная: солнцепек и ни малейшей тени по   всей  дороге.     

   Шел среди прочих и какой-то человек с коровой; вот уж  была корова так  корова!  Чудесная!  "Верно,  и  молоко  дает  чудесное!   -  подумал  наш  крестьянин. - То-то была бы мена, если бы сменять на нее  лошадь!"     

   - Эй ты, с коровой! - крикнул он. - Постой-ка! Видишь  мою  лошадь?  Я  думаю, она стоит дороже твоей коровы! Но так и быть: мне  корова сподручнее. Поменяемся?     

   - Ладно! - ответил тот, и они поменялись.     

   Дело было слажено, и крестьянин мог повернуть восвояси -  он ведь сделал то, что задумал: но раз уж он решил побывать на ярмарке, так и   надо  было, хотя бы для того только, чтоб поглядеть на нее. Вот и пошел  он  с   коровой дальше. Шагал он быстро, корова не отставала, и они скоро нагнали  человека, который вел овцу. Добрая была овца: в теле и шерсть густая.     

   "Вот бы мне такую! - подумал крестьянин. - Этой бы  хватило  травы  на  нашем краю канавы, а зимою ее и в избушке можно держать. И   то  сказать,  нам сподручнее держать овцу, чем корову. Поменяться, что  ли?"     

   Владелец овцы охотно согласился, мена состоялась, и  крестьянин  зашагал по дороге с овцой. Вдруг у придорожного плетня он увидал  человека  с  большим гусем под мышкой.     

   - Ишь гусище-то у тебя какой! - сказал крестьянин. - У  него и жира  и  пера вдоволь. А ведь любо было бы поглядеть, как он стоит на   привязи  у  нашей лужи! Да и старухе моей было бы для  кого  собирать   отбросы!  Она  часто говорит: "Ах, кабы у нас был гусь!" Ну вот,  теперь есть случай добыть его... и она его получит! Хочешь меняться? Дам тебе  за гуся овцу да  спасибо в придачу!     

   Тот не отказался, и они поменялись; крестьянин получил  гуся. Вот и до  городской заставы рукой подать. Толкотни на дороге прибавилось,   люди  и  животные, сбившись толпой, шли по канаве и даже  по  картофельному   полю  сторожа. Тут бродила курица сторожа, но ее привязали к изгороди  веревочкой, чтобы она не испугалась народа и не отбилась от дома.   Короткохвостая была курица, подмигивала одним глазом и вообще  на  вид  хоть   куда.  "Куд-кудах!" - бормотала она. Что хотела она этим сказать, не   знаю,  но  крестьянин, слушая ее, думал: "Лучше этой курицы я  и  не   видывал.  Она  красивее наседки священника; вот бы нам ее! Курица везде сыщет  себе зернышко, почитай что сама себя прокормит! Право, хорошо было бы сменять  на  нее гуся".     

   - Хочешь меняться? - спросил он у сторожа.     

   - Меняться? Отчего ж! - ответил тот.     

   И они поменялись. Сторож взял себе гуся, а крестьянин -  курицу.     

   Немало-таки дел сделал он на пути в город, а жара стояла   ужасная,  и  он сильно умаялся. Не худо было бы теперь и перекусить  да   выпить...  А  постоялый двор тут как тут. К нему он и направился, а оттуда   выходил  в  эту минуту работник с большим, туго набитым мешком, и они  встретились  в  дверях.     

   - Чего у тебя там? - спросил крестьянин.     

   - Гнилые яблоки! - ответил работник. - Несу полный мешок  свиньям.     

   - Такую-то уйму?! Вот бы поглядела моя старуха! У нас в  прошлом  году  уродилось на старой яблоне всего одно яблочко, так мы берегли  его в сундуке, пока не сгнило. "Все же это показывает, что в  доме   достаток",  говорила старуха. Вот бы посмотрела она на такой достаток! Да,  надо  будет порадовать ее!     

   - А что дадите за мешок? - спросил парень.     

   - Что дам? Да вот курицу! - И он отдал курицу, взял мешок  с яблоками,  вошел в горницу - и прямо к прилавку, а мешок приткнул к самой  печке.     

   Она топилась, но крестьянин и не подумал об этом. В  горнице было пропасть гостей: барышники, торговцы скотом и два англичанина,  такие  богатые, что карманы у них чуть не лопались от золота,  и  большие   охотники  биться об заклад. Теперь слушайте!     

   Зу-ссс! Зу-ссс!.. Что это за звуки раздались у печки?  А   это  яблоки  начали печься.     

   - Что там такое? - спросили гости и сейчас же узнали   всю  историю  о  мене лошади на корову, коровы на овцу и так далее - до мешка   с  гнилыми  яблоками.     

   - Ну и попадет тебе от старухи, когда вернешься!  -   сказали  они.  То-то крику будет!     

   - Поцелует она меня, вот и все! - сказал крестьянин. - А  еще  скажет:  "Уж что муженек сделает, то и ладно!"     

   - А вот посмотрим! - сказали англичане. - Ставим бочку  золота! В мере  сто фунтов!     

   - И полного четверика довольно! - сказал крестьянин. -  Я-то могу поставить только полную мерку яблок да нас со старухою в придачу!  Так  мерка-то выйдет уж с верхом!     

   - Идет! - сказали те и ударили но рукам.     

   Подъехала тележка хозяина, англичане влезли, крестьянин  тоже, взвалили и яблоки, покатили к избушке крестьянина...     

   - Здравствуй, старуха!     

   - Здравствуй, муженек!     

   - Ну, я променял!     

   - Да уж ты свое дело знаешь! - сказала жена, обняла его,  а на мешок и  англичан даже и не взглянула.     

   - Я променял лошадь на корову!     

   - Слава богу, с молоком будем! - сказала жена. - Будем  кушать и масло  и сыр. Вот мена так мена!     

   - Так-то так, да корову-то я сменял на овцу!     

   - И того лучше! - ответила жена. - Обо всем-то ты  подумаешь! У нас  и  травы-то как раз на овцу! Будем теперь с овечьим молоком и  сыром, да еще  шерстяные чулки и даже фуфайки будут. Корова-то этого не даст!  Она линяет. Вот какой ты, право, умный!     

   - Я и овцу променял - на гуся!     

   - Как, неужто у нас в этом году будет к мартинову дню   жареный  гусь,  муженек?! Все-то ты думаешь, чем бы порадовать  меня!  Вот   ведь  славно  придумал! Гуся можно будет держать на привязи, чтобы он еще  больше  разжирел к мартинову дню.     

   - Я и гуся променял - на курицу! - сказал муж.     

   - На курицу! Вот это мена! Курица нанесет яиц, высидит  цыплят,  заведем целый птичник! Вот чего мне давно хотелось!     

   - А курицу-то я променял на мешок гнилых яблок!     

   - Ну так дай же мне расцеловать тебя! - сказала жена. -  Спасибо тебе,  муженек!.. Вот послушай, что я расскажу тебе. Ты уехал, а я и   подумала:  "Дай-ка приготовлю ему к вечеру что-нибудь повкуснее - яичницу  с луком!"  Яйца-то у меня были, а луку не было. Я и пойди к жене школьного  учителя.  Я знаю, лук у них есть, но она ведь скупая-прескупая! Я  прошу   одолжить  мне луку, а она: "Одолжить! Ничего у нас в саду не растет, даже   гнилого  яблока не отыщешь!" Ну, а я теперь могу одолжить ей хоть   десяток,  хоть  целый мешок! Вот смехуто, муженек! - И она опять поцеловала его  в губы.     

   - Вот это нам нравится! - вскричали англичане. - Все хуже  да хуже,  и  все нипочем! За это и деньги отдать не жаль!     

   И они отсыпали крестьянину за то, что ему  достались   поцелуи,  а  не  трепка, целую меру золотых.     

   Да, уж если жена считает мужа умнее всех на свете и все,   что  он  ни  делает, находит хорошим, это без награды не остается!     

   Вот и вся история! Я слышал ее в детстве, а теперь  рассказал ее тебе,  и ты теперь знаешь: "Уж что муженек сделает, то и ладно".      

     

    ПРЫГУНЫ     

     

   Блоха, кузнечик и гусек-скакунок вздумали раз посмотреть,  кто из  них  выше прыгнет, и пригласили прийти полюбоваться на такое диво весь  свет всех, кто захочет. И вот три изрядных прыгуна  сошлись  вместе  в  одной   комнате.     

   - Я выдам свою дочку за того, кто прыгнет выше всех! -  сказал король.     

   Обидно было бы таким молодцам прыгать задаром!     

   Сначала вышла блоха. Она держалась в высшей степени мило  и  раскланялась на все стороны: в жилах ее текла голубая кровь, и она  вообще   привыкла иметь дело только с людьми, а ведь это что-нибудь да значит!     

   Потом вышел кузнечик. Он был, конечно, потяжелее весом,  но тоже очень  приличен на вид и одет в зеленый мундир - он и родился в  мундире. Кузнечик говорил, что происходит из очень древнего рода, из Египта, а   потому  в большой чести в здешних местах; его взяли прямо с поля  и  посадили   в  трехэтажный карточный домик, который был сделан из одних фигурных  карт,   обращенных лицом вовнутрь. А окна и двери в нем были прорезаны в туловище  червонной дамы.     

   - Я пою, - сказал кузнечик, - да так, что шестнадцать  здешних  сверчков, которые трещат с самого рожденья и всетаки не удостоились  карточного домика, послушали меня да и похудели с досады!     

   Таким образом, и блоха и кузнечик полагали, что  достаточно зарекомендовали себя в качестве приличной партии для принцессы.     

   Гусек-скакунок не сказал ничего, но о нем шел слух, что  зато он много  думает. Придворный пес, как только обнюхал его, сказал, что он  из  очень  хорошего семейства. А старый придворный советник,  который  получил   три  ордена за умение молчать, уверял, что гусек-скакунок наделен пророческим   даром: по его спине можно узнать, мягкая или суровая будет зима, а этого   нельзя узнать даже по спине самого составителя календарей.     

   - Я пока ничего не скажу! - сказал старый король. - Но   у  меня  есть  свои соображения!     

   Теперь оставалось прыгать.     

   Блоха прыгнула, да так высоко, что никто и не уследил, и   потому  все  стали говорить, что она вовсе и не прыгала. Только это было  нечестно.     

   Кузнечик прыгнул вдвое ниже и угодил королю прямо в лицо,  и тот  сказал, что это очень скверно.     

   Гусек-скакунок долго стоял и думал, и в конце концов все  решили,  что  он вовсе не умеет прыгать.     

   - Только бы ему не сделалось дурно! - сказал придворный  пес  и  снова  принялся обнюхивать его.     

   Прыг! И гусек-скакунок маленьким прыжком наискосок  очутился прямо  на  коленях у принцессы, которая сидела на низенькой золотой  скамейке.     

   И тогда король сказал:     

   - Выше всего - допрыгнуть до моей дочери, вот в чем   суть.  Но  чтобы  додуматься до этого, нужна голова, и гусекскакунок доказал,   что  она  у  него есть. И притом с мозгами!     

   И принцесса досталась гуську-скакунку.     

   - А все-таки я прыгнула выше всех! - сказала блоха. - Но   все  равно,  пусть остается при своем дурацком гуське с палочкой и смолой! Я  прыгнула  выше всех, но на этом свете надо иметь фигуру, только тогда  тебя   заметят!     

   И блоха поступила добровольцем в чужеземное войско и,  говорят,  нашла  там свою смерть.     

   Кузнечик возвратился в канаву и стал думать о том, как  устроен  свет.  Он тоже сказал:     

   - Фигуру, фигуру надо иметь!     

   И он затянул песенку о своей печальной доле. Из его песни  мы и  взяли  эту историю. Впрочем, она, наверно, выдумана, хоть и напечатана.     

     

    СОСЕДИ     

     

   Право, впору было подумать, будто в пруду что-то  случилось, а на  самом-то деле ровно ничего. Только все утки, и те,  что   спокойно  дремали  себе на воде, и те, что вставали на голову вверх хвостами -   они  и  это  умеют, - вдруг заспешили на берег. На мокрой глине  запечатлелись   следы  их лап, и издали еще долго-долго слышалось их кряканье.     

   Вода тоже взволновалась, а ведь всего за минуту перед тем  она  стояла  недвижно, отражая в себе, как в зеркале, каждое деревцо, каждый   кустик,  старый крестьянский дом со слуховыми оконцами и ласточкиным  гнездом,   а  главное - большой розовый куст в полном цвету, росший над водой у  самой   стены. Только все это стояло в воде вверх ногами, как перевернутая  картина.  Когда вода взволновалась, одно набежало на другое, и  вся  картина  пропала. На  воде тихо колыхались  два  перышка,  оброненных  утками;  их  вдруг словно  погнало и закрутило ветром. Но ветра не было, и  скоро  они  опять спокойно  улеглись на воде. Сама вода тоже мало-помалу успокоилась,  и в ней опять  отчетливо отразился домик с ласточкиным гнездом и  розовый  куст со всеми его  розами. Они были чудо как хороши, но сами об  этом  не  знали - им ведь никто  об этом не говорил. Солнце просвечивало сквозь  их  нежные ароматные лепестки,  и на душе у роз было так же хорошо, как у нас  в минуты тихого счастливого  раздумья.     

   - Как прекрасна жизнь! - говорили розы. - Одного только   хотелось  бы  нам - поцеловать теплое красное солнышко да вон те розы в воде.  Они  так  похожи на нас! А еще нам хотелось бы расцеловать и тех миленьких  птенчиков вон там, внизу. Наверху, над нами, тоже есть птенчики, они высовывают  из гнезда головки и попискивают. У них еще нет перышек, как у отца  с  матерью.  Да, славные у нас соседи и  вверху  и  внизу.  Ах,  как  хороша  жизнь!     

   Птенчики наверху и внизу - нижние-то только отражение  верхних -  были  воробьи, мать и отец их - тоже. Они завладели пустовавшим с  прошлого года ласточкиным гнездом и расположились в нем как у себя дома.     

   - Что это плавает по воде? Утиные дети? - спросили  воробьишки, увидав  утиные перья.     

   - Не задавайте глупых вопросов! - отвечала воробьихамать.  - Не видите  разве, что это перья, живое платье, какое ношу и я, какое будет и  у вас,  - только наше-то потоньше! Неплохо бы положить эти перышки  в  гнездо   они славно греют. Хотелось бы мне знать, чего  испугались  утки.  Должно  быть,  что-нибудь случилось там под водой, не меня же  они  испугались...  Хотя,  положим, я довольно громко сказала вам  "Пип!".  Тупоголовые  розы   должны бы знать, что случилось, но они никогда ничего не  знают,  только   глядятся на себя в пруд да пахнут. Ох, как они мне надоели, эти соседи!     

   - Послушайте-ка этих милых птенцов наверху! - сказали  розы. - Они тоже начинают пробовать голос. Они еще не умеют, но скоро   научатся  щебетать! То-то радости будет! Приятно иметь таких веселых соседей!     

   В это время к пруду подскакала пара лошадей на водопой.  На одной  сидел верхом деревенский парнишка. На нем ничего не было,  он  поснимал   с  себя все, одну только черную шляпу оставил. Она была черная, с  широкими   полями. Парнишка насвистывал, словно птица, и забрался с лошадьми на самую  глубину пруда. Проезжая мимо розового куста, он сорвал розу, заткнул  ее за  ленту шляпы и теперь воображал себя страсть каким нарядным! Напоив  лошадей, он  уехал. Оставшиеся розы глядели вслед уехавшей  и  спрашивали  друг друга:     

   - Куда это она отправилась?     

   Но никто этого не знал.     

   - Я бы тоже не прочь пуститься по белу свету! - сказала одна  роза.  Только нам и в своей зелени неплохо! Днем солнышко пригревает, ночью  небо светится еще краше! На нем много маленьких дырочек, через них  и  видать!     

   Дырочками они считали звезды - розам ведь можно и не  знать, что такое  звезды.     

   - Мы оживляем собою весь дом! - сказала воробьиха. - К  тому  же  ласточкины гнезда приносят счастье, как говорят люди. Вот  почему   они  так  рады нам! Но соседи, соседи!.. Этакий вот розовый куст  у  стены   только  разводит сырость. Надеюсь, когда-нибудь его уберут отсюда, и на его  месте вырастет хлеб. Розы на то только и годны, чтоб любоваться ими да пахнуть,  самое большее - торчать в шляпе. От моей матери я слыхала, что они  каждый год  опадают, и тогда жена крестьянина собирает  их  и  пересыпает  солью, причем они  получают уже какое-то французское имя, не могу его выговорить, да и без нужды  мне. Потом их подогревают на  огне,  чтобы  они  были душистее. Вот и все. Они  только на то и  годятся,  чтобы  услаждать  нос да глаза. Поняли?..     

   Настал вечер, в теплом воздухе заплясали комары и мошки,  облака окрасились пурпуром, запел соловей. Пел он для роз о том, что красота -   это  как солнечный свет на земле, что красота живет вечно. А розы думали, что   соловей поет о самом себе, и не мудрено, что они так думали. Им и в  голову не  приходило, что песня эта - о них, они лишь радовались ей и думали: "А не  могут ли и все воробьишки стать соловьями?"     

   - Мы отлично понимаем, что поет эта птица, -  сказали   воробьишки.  Вот только одно слово нам непонятно: что такое "красота"?      

   - Так, ничего, - отвечала им мать. - Одна  видимость!   На  господском  дворе у голубей есть свой дом, там их каждый день угощают  горохом и зернами - я, к слову сказать, едала с ними, и вы тоже  будете:   скажи  мне,  кто твой друг, и я скажу, кто ты, - так вот, там во дворе есть две  птицы  с зелеными шеями и гребешком на голове. Хвост у них может   распускаться,  и как распустится - ну что твое  колесо,  да  еще  переливается   разными  красками, так что глазам  невтерпеж!  Зовут  этих  птиц  павлинами,   вот  это-то и есть красота. Пообщипать их немножко - и выглядели бы не  лучше   нашего брата. Я бы их заклевала, не будь они такие большие.     

   - Я их заклюю, - сказал самый маленький, совсем еще  голенький воробышек.     

   В доме жила молодая чета - муж и жена. Они очень любили   друг  друга;  оба были такие работящие и расторопные, и в доме у них было очень  нарядно и уютно. Каждое воскресное утро молодая женщина набирала целый  букет   самых красивых роз и ставила его в кувшине с водой на большой деревянный   сундук.     

   - Вот я и вижу, что сегодня воскресенье! - говаривал   молодой  муж  и  целовал свою милую женушку; потом оба усаживались рядом, а  солнце светило в окно, озаряя свежие розы и молодую чету.     

   - Глядеть на них тошно! - говорила воробьиха, заглянув   из  гнезда  в  комнату, и улетала.     

   Так повторялось из воскресенья в воскресенье, ведь свежие  розы  появлялись в кувшине каждое воскресное утро: розовый куст цвел  все  так   же  пышно. Тем временем воробышки уже успели опериться и тоже  хотели  полетать  с матерью, но воробьиха сказала им:     

   - Сидите дома!     

   И они остались сидеть.     

   А она летела, летела, да и попала лапкой в силок из  конского  волоса,  который закрепили на ветке мальчишки-птицеловы. Петля так и  впилась  воробьихе в лапку, словно хотела перерезать  ее,  и  боль-то  была   какая,  страх-то какой! Мальчишки подскочили и грубо схватили птицу.     

   - Простой воробей! - сказали они, но все-таки не  выпустили воробьиху,  а понесли ее к себе на двор, угощая щелчками по носу  всякий раз, как она  попискивала.     

   А на дворе у них жил в это время старичок, который   занимался  варкой  мыла для бороды и для рук, в шариках и кусках. Веселый   такой  старичок,  вечно переходил с места на место, нигде не задерживался  подолгу.  Увидел  он у мальчишек птицу, услышал, что они собираются выпустить  ее на волю зачем им простой воробей! - и сказал:     

   - Постойте! Мы наведем на нее красоту!     

   Услыхала это воробьиха и вся задрожала, а - старичок  достал из своего  ящика, где хранились чудесные краски, сусального золота,  велел  мальчишкам принести ему яйцо, обмазал белком всю птицу и облепил  ее   сусальным  золотом, так что воробьиха стала вся позолоченная. Но она и не  думала  о  таком великолепии, а только дрожала всем телом. А старичок оторвал   лоскут от красной подкладки своей старой куртки, вырезал его зубчиками, как   петушиный гребешок, и прилепил воробьихе на голову.     

   - Ну вот, теперь глядите, как полетит золотая птица! -  сказал  старичок, выпустил воробьиху, и она в страхе понеслась прочь.  Вот   блеску-то  было! Все птицы - и воробьи, и даже ворона, которая не вчера  родилась, не на шутку перепугались, но все же пустились вслед за воробьихой,  желая  знать, что это за важная птица такая.     

   - Прраво, диво! Прраво, диво! - каркала ворона.     

   - Постой! Постой! - чирикали воробьи.     

   Но она не желала останавливаться. В страхе летела она   домой,  каждую  минуту готовая упасть на землю, а птиц, летевших за ней,  все   прибавлялось и прибавлялось - и малых  и  больших.  Некоторые  подлетали  к   ней  вплотную, чтобы клюнуть ее.     

   - Ишь ты! Ишь ты! - щебетали и чирикали они.     

   - Ишь ты! Ишь ты! - зачирикали и птенцы, когда она  подлетела к своему  гнезду. - Это, наверное, и есть павлин! Ишь какой цветастый!  Глазам невтерпеж, как говорила мать. Пип! Это и есть красота!..     

   И они всем скопом принялись клевать ее, так что она   никак  не  могла  проскользнуть в гнездо. От ужаса она не могла даже сказать  "пип", не  то  что "я ваша мать". Остальные птицы тоже принялись   клевать  воробьиху  и  выщипали у нее все перья. Обливаясь кровью, упала она в   самую  середину  розового куста.     

   - Бедная пташка! - сказали розы. - Мы укроем тебя. Склони  к нам  свою  головку!     

   Воробьиха еще раз распустила крылья, плотно прижала их к  телу и умерла у своих соседок, свежих, прекрасных роз.     

   - Пип! - сказали воробышки. - Куда же это запропастилась  мамаша?  Неужто она нарочно выкинула такую штуку и нам теперь самим  придется   промышлять о себе? Гнездо она оставила нам в наследство, но вот обзаведемся  мы  семьями, кому ж из нас им владеть?     

   - Да уж для вас здесь места не будет,  когда  я   обзаведусь  женой  и  детьми! - сказал самый младший.     

   - А у меня побольше твоего будет и жен и детей! - сказал  другой.     

   - А я старше вас всех! - сказал третий.     

   Воробышки заспорили, захлопали крылышками и ну клевать  друг  друга...  И вдруг - бух! - попадали из гнезда один за другим. Но и лежа   на  земле  врастяжку, они не переставали злиться, кривили головки  набок  и   мигали  глазом, который смотрел наверх. Манера дуться у них была своя.     

   Летать они кое-как уже умели; поупражнялись еще немножко   и  порешили  расстаться, а чтобы узнавать друг друга при встрече, уговорились  шаркать  три раза левою ножкой и говорить "пип".     

   Гнездом завладел младший и постарался рассесться в нем  как можно  шире. Теперь он стал в нем полный хозяин, да только  ненадолго.   Ночью  из  окон дома полыхнуло пламя и ударило прямо под крышу, сухая солома   мгновенно вспыхнула, и весь дом сгорел, а с ним вместе  и  воробей.  Молодые   супруги, к счастью, спаслись.     

   Наутро взошло солнце, и все вокруг смотрело так, словно  освежилось за  ночь сладким сном. Только на месте дома осталось лишь   несколько  черных  обгорелых балок, опиравшихся на дымовую трубу, которая  теперь была  сама  себе хозяйка. Пожарище еще сильно дымило, а розовый куст  стоял все такой  же свежий, цветущий, и каждая роза, каждая ветка отражались в  тихой  воде.     

   - Ах, что за прелесть - розы на фоне сгоревшего дома!  -   сказал  какой-то прохожий. - Прелестнейшая картинка! Непременно надо  зарисовать!     

   И он достал из кармана небольшую книжку с чистыми белыми  страницами и  карандаш - это был художник. Живо набросал он карандашом  дымящиеся  развалины, обгорелые балки, покосившуюся трубу - она заваливалась  набок все  больше и больше, - а на первом плане цветущий розовый куст. Он и в  самом  деле был прекрасен, ради него-то и рисовали картину.     

   Днем мимо пролетали два воробья, родившихся здесь.     

   - А где же дом-то? - сказали они. - Где гнездо? Пип! Все   сгорело,  и  наш крепыш-братец тоже. Это ему за то, что он забрал себе гнездо.  А розы  таки уцелели! По-прежнему красуются своими красными  щеками.  У   соседей  несчастье, а им небось и горюшка мало! И заговаривать-то с ними нет  охоты. Да и скверно тут стало - вот мое мнение!     

   И они улетели.     

   А как-то осенью выдался чудесный солнечный день -  впору   было  подумать, что лето в  разгаре.  На  дворе  перед  высоким  крыльцом   барской  усадьбы было так сухо, так чисто; тут расхаживали голуби - и  черные,   и  белые, и сизые; перья их так и блестели на солнце. Старые голубки-мамаши   топорщили перышки и говорили молоденьким:     

   - В грруппы, в грруппы!     

   Так ведь было красивее и виднее.     

   - А кто эти серенькие крошки, что шмыгают у нас под  ногами? - спросила старая голубка с зеленовато-красными глазами. - Эти серрые   крошки!..  Серрые крошки!..     

   - Это воробышки! Хорошие птички! Мы ведь всегда славились  своей  кротостью, пусть поклюют с нами! Они никогда не вмешиваются  в   разговор  и  так мило шаркают лапкой.     

   Воробьи и в самом деле шаркали лапкой. Каждый из них  шаркнул три раза  левою лапкой и сказал "пип". Вот почему все сейчас  же узнали друг  друга  - это были три воробья из сгоревшего дома: третий-то,   оказывается,  остался жив.     

   - Изрядно тут кормят! - сказали воробьи.     

   А голуби гордо ходили друг вокруг друга, выпячивали  грудь, судили  да  рядили.     

   - Видишь вон ту зобастую? Видишь, как она глотает горох?  Ей достается  слишком много! Ей достается самое лучшее! Курр! Курр! Висишь,  какая  она  плешивая? Видишь эту хорошенькую злюку? - И глаза у всех делались   красными от злости. - В грруппы! В грруппы! Серрые  крошки!  Серрые  крошки!   Курр! Курр!..     

   Так шло у них беспрерывно, и будет идти еще тысячу лет.     

   Воробьи как следует ели, как следует слушали и даже  становились  было  в группы, только это им не шло. Насытившись, они ушли от  голубей и стали  перемывать им косточки, потом шмыгнули под забором прямо в  сад. Дверь  в  комнату, выходившую в сад, была отворена, и один из воробьев,  переевший,  а потому очень храбрый, вспрыгнул на порог.     

   - Пип! - сказал он. - Какой я смелый!     

   - Пип! - сказал другой. - А я еще смелее!     

   И он прыгнул за порог. В комнате никого не было. Это  отлично  заметил  третий воробышек, залетел в глубину комнаты и сказал:     

   - Входить так входить или вовсе не входить! Вот оно какое  чудное, это  человечье гнездо! А это что здесь поставлено? Нет, что же это  такое?     

   Прямо перед ними цвели розы, отражаясь в воде, а рядом,   опираясь  на  готовую упасть трубу, торчали обгорелые балки.     

   - Нет, что бы это могло быть? Как это сюда попало?     

   И все три воробья захотели перелететь через розы и  трубу,  но  ударились прямо об стену. И розы, и труба были нарисованные -  большая великолепная картина, которую художник написал по своему наброску.     

   - Пип! - сказали друг другу воробьи. - Это так,  ничего!   Одна  видимость! Пип! Это красота! Можете вы это понять? Я не могу!     

   Тут в комнату вошли люди, и воробьи упорхнули.     

   Шли дни и годы. Голуби продолжали ворковать, если не  сказать ворчать,  - злющие птицы! Воробьи мерзли и голодали зимой, а летом жили  привольно.  Все они обзавелись семьями, или поженились, или как там еще это  назвать.  У них были птенцы, и каждый, разумеется, был  прекраснее  и  умнее   всех  птенцов на свете. Все они жили в разных местах, а если  встречались,  то   узнавали друг друга по троекратному  шарканью  левой  ногой  и  по  приветствию  "пип". Самой старшей  из  воробьев,  родившихся  в  ласточкином   гнезде, была воробьиха. Она осталась в девицах, и у нее не было ни своего  гнезда, ни птенцов. И вот ей  вздумалось  отправиться  в  какойнибудь  большой  город, и она полетела в Копенгаген.     

   Близ королевского дворца, на самом берегу канала, где  стояли лодки  с  яблоками и глиняной посудой, увидела она большой разноцветный  дом. Окна,  широкие внизу, суживались кверху. Воробьиха посмотрела в окно,  посмотрела в другое, и ей показалось, будто она заглянула в  чашечки   тюльпанов:  все стены так и пестрели разными рисунками и завитушками, а  в   середине  каждого тюльпана стояли белые люди: одни из мрамора, другие из гипса,  но  для воробья что мрамор, что гипс - все едино.  На  крыше  здания  стояла   бронзовая колесница с бронзовыми конями, которыми правила богиня победы.  Это  был музей Торвальдсена.     

   - Блеску-то, блеску! - сказала воробьиха. - Это, верно, и  есть красота. Пип! Но тут она побольше павлина.     

   Воробьиха еще с  детства  помнила,  как  мать   рассказывала  о  самой  большой красоте, какую ей довелось увидеть. Затем она  слетела  вниз,  во  двор. Там тоже было чудесно. На стенах были нарисованы  пальмы  и  разные  ветви, а посреди двора стоял большой цветущий розовый куст.   Он  склонял  свои свежие ветви, усыпанные розами, к могильной плите. Воробьиха  подлетела к ней, увидав там еще нескольких  воробьев.  "Пип"!  И   она  трижды  шаркнула левою лапкой. Этим приветствием она из  года  в  год   встречала  всех воробьев, но никто не понимал его - раз расставшиеся  встречаются не  каждый день, - и теперь она повторила его  просто  по   привычке.  А  тут  глядь - два старых воробья и один молоденький тоже шаркнули  трижды левою  лапкой и сказали "пип".     

   - А, здравствуйте, здравствуйте!     

   Оказывается, это были два старых воробья  из  ласточкиного   гнезда  и  один молодой отпрыск.     

   - Так вот где мы встретились! - сказали они. - Место тут   знаменитое,  вот только поживиться нечем! Вот она, красота-то! Пип!     

   Из боковых комнат, где стояли великолепные статуи,  выходило  во  двор  много людей. Все подходили к каменной плите, под которой  покоился  великий мастер, изваявший все эти мраморные  статуи,  и  долго-долго   стояли  возле нее молча, с задумчивым, но светлым выражением на лице.   Некоторые  собирали опавшие розовые лепестки и прятали их на память. Среди   посетителей были и прибывшие издалека - из Англии,  Германии,  Франции.  Самая   красивая из дам взяла одну розу и спрятала ее у себя на груди. Видя  все  это,  воробьи подумали, что здесь царствуют розы и что все здание построено  исключительно для них. По  мнению  воробьев,  это  было  уж  слишком  большою  честью для роз, но так как все люди выказывали им  такое  уважение, то и  воробьи не захотели отставать от них.     

   - Пип! - сказали они и принялись мести землю хвостами,  косясь на розы  одним глазом. Прошло немного времени, и они узнали в розах  своих  старых  соседей. И это действительно было  так.  Художник,  срисовавший   розовый  куст и обгорелые развалины дома, выпросил у хозяев  позволение   выкопать  куст и подарил его строителю музея. Прекраснее этих роз не было на   свете, и строитель посадил весь куст на могиле Торвальдсена. И теперь  розы   цвели над ней как живое воплощение красоты и отдавали свои алые душистые   лепестки на память людям, приезжавшим сюда из далеких стран.     

   - Вас определили на должность здесь в городе? - спросили   воробьи,  и  розы кивнули им: они тоже узнали своих сереньких соседей и очень  обрадовались встрече с ними.     

   - Как хороша жизнь! - сказали они. -  Жить,  цвести,   встречаться  со  старыми друзьями, ежедневно видеть вокруг себя ласковые лица!  Тут каждый  день словно великий праздник.     

   - Пип! - сказали воробьи между собой. - Да это и вправду  наши  старые  соседки. Мы-то знаем, откуда они взялись - с  деревенского   пруда!  Пип!  Ишь, в какую честь попали! Вот уж истинно счастье дается иным во  сне.  И  что хорошего в этих красных кляксах, ума не приложу. А вон торчит   увядший лепесток. Видим, видим!     

   И они клевали его до тех пор, пока он не упал, но розовый  куст  стоял  все такой же свежий и зеленый. Розы благоухали  на  солнце  над   могилой  Торвальдсена и склонялись к самой плите, как бы  венчая  своей   красотой  его бессмертное имя.     

     

    ТЕНЬ     

     

   Вот уж где печет солнце - так это в жарких странах! Люди  загорают там  до того, что кожа их становится цвета красного дерева, а в самых   жарких  - черная, как у негров.     

   Но пока речь пойдет только о жарких странах: сюда приехал  из холодных  один ученый. Он было думал и тут бегать по городу, как у себя   дома,  да  скоро отвык и, как все благоразумные люди, стал сидеть весь день  дома  с  закрытыми ставнями и дверьми. Можно было подумать, что весь дом спит  или  никого нет дома. Узкая улица, застроенная высокими домами, располагалась   так, что жарилась на солнце с утра до вечера, и просто сил не было выносить эту  жару! Ученому, приехавшему из холодных стран, - он был  человек  умный и  молодой еще, - казалось, будто он сидит в раскаленной печи. Жара  сильно  сказывалась на его здоровье. Он исхудал, и даже тень  его  как-то  вся  съежилась и стала куда меньше, чем была на родине: жара  сказывалась  и на ней.  Оба они - и ученый и тень - оживали только с наступлением  вечера.     

   И, право, любо было посмотреть на них! Как только в  комнату   вносили  свечу, тень растягивалась во всю стену, захватывала даже часть потолка  ей ведь надо было потянуться хорошенько, чтобы вновь набраться сил.     

   Ученый выходил на балкон и тоже потягивался и, как только  в ясном вечернем небе зажигались звезды, чувствовал, что вновь возрождается к  жизни. На все другие балконы - а в жарких странах перед каждым окном балкон  -  тоже выходили люди: ведь свежий воздух необходим даже тем, кому  нипочем быть  цвета красного дерева!     

   Оживление царило и внизу - на улице, и наверху - на  балконах. Башмачники, портные и прочий рабочий люд - все высыпали на улицу,  выносили  на  тротуары столы и стулья и зажигали свечи. Их были сотни, этих  свечей,  а  люди - кто пел, кто разговаривал, кто просто гулял. По  мостовой   катили  экипажи, семенили ослы. Динь-динь-динь! -  звякали  они  бубенцами.   Тут  проходила с пением похоронная процессия, там уличные мальчишки  взрывали   на мостовой хлопушки, звонили колокола.     

   Да, оживление царило повсюду. Тихо было в одном только  доме, стоявшем  как раз напротив того, где жил ученый. И все же дом этот не  пустовал: на  балконе, на самом солнцепеке стояли цветы, без поливки они не   могли  бы  цвести так пышно, кто-нибудь да поливал их! Стало быть,  в  доме   кто-то  жил. Дверь на балкон отворяли по вечерам, но в самих комнатах было  всегда темно, по крайней мере в той, что выходила окнами на улицу. А  где-то  в  глубине дома звучала музыка. Ученому слышалось в ней дивно прекрасное,  но,  может статься, ему только так казалось: по его мнению, здесь, в жарких странах,  все было прекрасно; одна беда - солнце!  Хозяин  дома,  где  поселился ученый,  тоже не знал, кто живет в доме напротив:  там  никогда  не показывалось ни  души, а что до музыки, то он находил ее страшно скучной.     

   - Словно кто сидит и долбит одну и ту же пьесу, и  ничего-то у него не  получается, а он все долбит: дескать, добьюсь своего, и  по-прежнему  ничего не получается, сколько б ни играл.     

   Как-то ночью ученый проснулся; дверь на балкон стояла  настежь,  ветер  шевелил портьеры, и ему показалось, что балкон дома напротив  озарен  каким-то удивительным сиянием; цветы пламенели самыми чудесными   красками,  а между цветами стояла стройная прелестная  девушка  и,  казалось,   тоже  светилась. Все это так ослепило его, что ученый еще шире раскрыл глаза и   тут только окончательно проснулся. Он вскочил, тихонько подошел к  двери  и  стал за портьерой, но девушка исчезла, исчез свет и блеск, и цветы  не   пламенели больше, а просто стояли прекрасные, как всегда. Дверь на  балкон была  приотворена, и из глубины дома слышались нежные, чарующие звуки  музыки,  которые хоть кого могли унести в мир сладких грез.     

   Все это было похоже на колдовство. Кто же там жил?  Где,   собственно,  был вход в дом? Весь нижний этаж был занят  магазинами  -  не  могли   же  жильцы постоянно входить через них!     

   Однажды вечером ученый сидел на своем балконе. В комнате  позади  него  горела свеча, и вполне естественно, тень его падала на стену дома  напротив. Больше того, она даже расположилась между  цветами  на  балконе,  и   стоило ученому  шевельнуться,  шевелилась  и  тень  -  такое  уж  у  нее   свойство.     

   - Право, моя тень - единственное живое существо в том  доме, -  сказал  ученый. - Ишь как ловко устроилась между цветами. А дверь-то  ведь приотворена. Вот бы тени догадаться войти в дом, все высмотреть, а потом  вернуться и рассказать мне, что она там видела. Да, ты сослужила бы мне хорошую  службу, - как бы в шутку сказал ученый. - Будь добра, войди  туда!  Ну, идешь?     

   И он кивнул тени, а тень ответила ему кивком.     

   - Ну ступай, смотри только не пропади там!     

   С этими словами ученый встал, и тень его на балконе  напротив -  тоже.  Ученый повернулся - повернулась и тень, и если бы кто-нибудь  внимательно  наблюдал за ними в эту минуту, то увидел бы, как тень скользнула в  полуотворенную балконную дверь дома напротив как раз в то  мгновение,  когда   ученый ушел с балкона в комнату и опустил за собой портьеру.     

   Наутро ученый вышел в кондитерскую попить кофе и почитать  газеты.     

   - Что такое? - сказал он, выйдя на солнце. - У меня нет   тени!  Стало  быть, она и вправду ушла вчера вечером и не вернулась. Вот  досада-то!     

   Ему стало неприятно, не столько потому, что тень ушла,  сколько  потому, что он вспомнил историю о человеке без тени, известную всем и  каждому у него на родине, в холодных странах. Вернись он теперь домой и  расскажи, что с ним приключилось, все сказали бы, что он пустился в  подражательство, а ему это было без нужды. Вот почему он  решил  даже  не   заикаться о происшествии с тенью и умно сделал.     

   Вечером он опять вышел на балкон и поставил свечу прямо  позади  себя,  зная, что тень всегда старается загородиться от света хозяином.  Но выманить свою тень таким образом ему не удалось. Уж он и садился, и   выпрямлялся - тени не было, тень не являлась. Он хмыкнул - да что толку?     

   Досадно было, но в жарких странах все растет необычайно  быстро, и вот  через неделю ученый, выйдя на солнце, к своему величайшему  удовольствию,  заметил, что от его ног начала расти новая тень -  должно   быть,  корешки-то старой остались. Через три недели у него уже была сносная  тень,  а  за время обратного путешествия ученого на родину она подросла еще и   под  конец стала такой большой и длинной, что хоть убавляй.     

   Итак, ученый вернулся домой и стал писать книги об   истине,  добре  и  красоте. Шли дни, шли годы... Так прошло много лет.     

   И вот сидит он однажды вечером у себя дома, как вдруг  послышался  тихий стук в дверь.     

   - Войдите! - сказал он, но никто не вошел. Тогда он  отворил дверь сам  и увидел перед собой необыкновенно тощего человека,  так   что  ему  даже  как-то чудно стало. Впрочем, одет тот был очень элегантно,  по-господски.     

   - С кем имею честь говорить? - спрашивает ученый.     

   - Я так и думал, что вы не узнаете меня, - сказал   элегантный  господин. - Я обрел телесность, обзавелся плотью и платьем. Вы,  конечно, и не  предполагали встретить меня когда-нибудь таким благоденствующим.  Неужели  вы все еще не узнаете свою бывшую тень? Да, пожалуй, вы  думали,  что   я  уже больше не вернусь. Мне очень повезло с тех пор, как  я  расстался  с   вами. Я во всех отношениях завоевал себе прочное положение в свете и могу  откупиться от службы, когда пожелаю!     

   При этих словах он забренчал множеством дорогих брелоков,  висевших на  цепочке для часов, а потом начал играть толстой золотой  цепью,   которую  носил на шее. Пальцы его так и сверкали бриллиантовыми перстнями!  Драгоценности были настоящие, не поддельные.     

   - Я просто не могу прийти в себя от удивления! - сказал  ученый. - Что  все это означает?     

   - Да, явление не совсем обыкновенное, это правда, -  сказала  тень.  Но ведь и вы сами не относитесь к числу людей обыкновенных, а  я, как  вы  знаете, с детства ходил по вашим стопам. Как только вы нашли, что я  достаточно созрел, чтобы зажить самостоятельно, я и  пошел  своею  дорогой,   добился, как видите, полного благосостояния; да вот взгрустнулось что-то  по  вас, захотелось повидаться с вами, пока вы еще не умерли - должны  же  вы  когда-нибудь умереть! - и, кстати, взглянуть  еще  разок  на  здешние  края.  Любовь к родине, понимаете ли, никогда нас не  покидает.  Я  знаю,  что у вас  теперь новая тень. Скажите, не должен ли я что-нибудь  ей  или  вам? Только  скажите слово - и я заплачу.     

   - Так неужели это в самом деле ты? - воскликнул ученый. -  Это в  высшей степени замечательно! Вот уж никогда бы не поверил, что  моя   бывшая  тень вернется ко мне, да еще человеком!     

   - Скажите же, не должен ли я вам? - вновь спросила тень.  - Мне не хотелось бы быть у кого-нибудь в долгу!     

   - Что за разговор! - сказал ученый. - Какой там долг! Ты  вполне  свободен! Я ужасно рад, что ты счастлив! Садись  же,  старина,  и   расскажи  мне, как все это вышло и что ты увидел в доме напротив?     

   - Извольте, - сказала тень, усаживаясь. - Но обещайте мне  не говорить  никому здесь, в городе, где бы вы меня ни встретили, что я был   когда-то  вашей тенью. Я собираюсь жениться! Я в состоянии содержать семью, и  даже  неплохо!..     

   - Будь спокоен! - сказал ученый. - Никто  не  будет   знать,  кто  ты,  собственно, есть! Вот моя рука! Даю тебе слово! А  ведь   слово  -  человек...     

   - Слово - тень! - вставила тень, ведь иначе она и не  могла сказать.     

   А ученому оставалось только удивляться, как много в ней  было  человеческого, начиная с самого платья: черная пара из тонкого сукна,   лакированные ботинки, цилиндр, который мог складываться,  так  что  оставались   только донышко да поля; о брелоках, золотой цепи на шее и  бриллиантовых   перстнях мы уже говорили. Да, тень была  одета  превосходно,  и  это-то,   собственно, и придавало ей вид настоящего человека.     

   - Ну, теперь к рассказу! - сказала тень и придавила  ногами в  лакированных ботинках руку новой тени ученого, которая, словно  пудель,  лежала  у его ног. Зачем она это сделала, то ли из высокомерия, то ли  в  надежде  прилепить ее к своим ногам, - неизвестно. А тень, лежавшая на полу,  даже  не шевельнулась, вся превратившись в слух. Должно быть, ей  очень   хотелось знать, как это можно добиться свободы и стать хозяином самому себе.     

   - Знаете, кто жил в доме напротив? -  начала  бывшая   тень.  -  Нечто  прекраснейшее в мире - сама Поэзия! Я провел там три недели,  а  это  все  равно что прожить на свете три тысячи лет и прочесть все, что  сочинено и  написано поэтами, уверяю вас! Я видел все и знаю все!     

   - Поэзия! - воскликнул ученый. - Да, да! Она часто живет   отшельницей  в больших городах. Поэзия! Я видел ее лишь мельком, да и то   впросонках!  Она стояла на балконе и сияла,  как  северное  сияние.   Рассказывай  же,  рассказывай! Ты был на балконе, проскользнул в дверь и...     

   - И оказался в передней! - подхватила тень. - Вы ведь  всегда сидели и  смотрели только на переднюю. Она не была освещена, в ней царил  полумрак,  но в отворенную дверь виднелась целая анфилада освещенных  покоев.   Этот  свет начисто уничтожил бы меня, если б я сейчас же вошел к  деве,  но  я   проявил благоразумие и выждал время. Так и следует всегда поступать!     

   - И что же ты там увидел? - спросил ученый.     

   - Я видел все и расскажу вам обо всем, вот только...  Видите ли, не из  гордости, а... ввиду той свободы и знаний, которыми я  располагаю, не говоря уже о моем исключительном финансовом и общественном  положении...  я  очень бы желал, чтобы вы обращались ко мне на "вы".     

   - Прошу прощения! - сказал ученый. - Старая привычка,   не  так  легко  избавиться... Вы совершенно правы! Постараюсь следить  за   собой...  Так  расскажите же, что вы там видели?     

   - Все! - отвечала тень. - Я видел все и знаю все!     

   - На что же были похожи эти внутренние покои?  -   спросил  ученый.  Свежий зеленый лес? Святой храм? Или вашему взору открылось  звездное небо, каким его можно видеть только с горных высей?     

   - Там было все! - сказала тень. - Правда, я не входил в  самые  покои,  а все время оставался в передней, в полумраке, там мне было  отлично, и я  видел все и знаю все! Ведь я был в передней при дворе Поэзии.     

   - Но что же вы там видели? Величавые шествия  древних   богов?  Борьбу  героев седой старины? Игры милых детей?     

   - Говорю же вам, я был там и, следовательно, видел  все,   что  только  можно было видеть! Явись вы туда, вы бы не сделались человеком, а  я сделался! И вместе с тем я познал там мою  внутреннюю  сущность,  все,  что   есть во мне прирожденного, мое кровное сродство с Поэзией. Да, в те времена,  когда я был при вас, я ни о чем таком и не помышлял. Но припомните  только, как  я всегда удивительно вырастал на восходе и при закате  солнца. А при лунном  свете я был чуть ли не заметнее вас самих! Но  тогда  я  еще не понимал своей  натуры, меня осенило только в передней Поэзии.  Там  я стал человеком, вполне  созрел. Но вас уже не было в жарких странах.  А  между тем, в качестве  человека, я уже  стеснялся  показываться  в  своем  прежнем виде. Мне нужны  были обувь, платье, весь тот внешний  человеческий лоск, по которому признают  вас за человека. И вот я нашел себе  убежище... да, вам я могу в этом признаться,  вы ведь не напечатаете этого в  книге... я нашел себе убежище у торговки  сластями. Она и не подозревала,  что она скрывает! Выходил я только по вечерам,  бегал при лунном свете по  улицам, растягивался во всю длину на стенах - это   так  приятно  щекочет  спину! Я взбегал вверх по стенам, сбегал вниз,  заглядывал в  окна  самых  верхних этажей, в залы и на чердаки, заглядывал  туда, куда не мог заглянуть никто, видел то, чего не видел никто другой, да и  не должен видеть!  Как, в сущности, низок свет! Право, я даже не хотел бы   быть  человеком,  если бы только не было раз навсегда принято считать это   чем-то  особенным! Я подмечал самые невероятные вещи у женщин, у мужчин, у  родителей и  даже у их милых бесподобных деток. Я видел  то,  чего  никто  не   должен  знать, но что всем так хочется знать - тайные пороки  и  грехи   людские.  Издавай я газету, вот бы ее читали! Но я писал непосредственно  заинтересованным лицам и нагонял на них страх во всех городах, где мне   приходилось бывать. Меня так боялись и так любили! Профессора  признавали   меня  коллегой, портные одевали - платья теперь у меня  вдоволь,  -  монетчики   чеканили для меня монету, а женщины восхищались моей красотой! И  вот  я  стал  тем, что я есть. А теперь я распрощаюсь с вами; вот  моя  карточка.  Живу я на  солнечной стороне и в дождливую погоду всегда дома!     

   С этими словами тень ушла.     

   - Как это все-таки странно! - сказал ученый.     

   Шли дни и годы, и вот тень опять явилась к нему.     

   - Ну, как дела? - спросила она.     

   - Увы! - отвечал ученый. - Я пишу об истине, добре и  красоте, а никому до этого и дела нет. Я просто в отчаянии, меня это так  огорчает!     

   - А меня нет! - сказала тень. - Я все толстею, и именно к  этому  надо  стремиться. Да, не умеете вы жить на свете. Еще заболеете,  пожалуй.  Вам  надо путешествовать. Я как раз собираюсь летом в небольшое   путешествие,  поедете со мной? Мне нужен компаньон, так не поедете ли  вы  в   качестве  моей тени? Право, ваше общество доставило бы мне  большое   удовольствие.  Все издержки беру на себя!     

   - Ну, это уж слишком! - сказал ученый.     

   - Да ведь как взглянуть на дело! - сказала тень. -   Поездка  принесла  бы вам большую пользу! Стоит вам согласиться быть моей тенью  - и вы поедете на всем готовом.     

   - Вы сумасшедший! - сказал ученый.     

   - Но ведь таков мир, - сказала тень. - Таким он и  останется!     

   И тень ушла.     

   А ученому приходилось круто, его снедали печаль и забота.  Он писал об  истине, добре и красоте, а люди в этом нисколько не разбирались.  Наконец  он совсем расхворался.     

   - Вы неузнаваемы, вы стали просто тенью! - говорили  ученому  люди,  и  он весь дрожал от мысли, мелькавшей у него при этих словах.     

   - Вам следует побывать на водах! - сказала тень, опять  заглянув к нему. - Ничего другого не остается! Я готов взять вас с собой ради  старого  знакомства. Я беру на себя все издержки по путешествию, а вы будете  описывать поездку и развлекать меня в дороге. Я собираюсь на воды:  у  меня   что-то не отрастает борода, а это своего рода болезнь  -  борода  нужна!  Ну,  будьте благоразумны, принимайте мое предложение. Ведь мы  же  поедем  как  товарищи.     

   И они поехали. Тень стала хозяином, хозяин - тенью. Они   были  неразлучны: и ехали, и беседовали, и ходили всегда вместе, то бок о   бок,  то  тень впереди ученого, то позади, смотря по положению солнца. Но тень  отлично умела держаться хозяином, и ученый как-то не замечал этого. Он вообще  был добродушный, славный, сердечный человек, и вот раз возьми да  и  скажи  тени:     

   - Мы ведь теперь товарищи, да и выросли вместе, не выпить  ли  нам  на  брудершафт? Это будет по-приятельски!     

   - В  ваших  словах  много  искреннего   доброжелательства,  -  сказала  тень-господин. - И я тоже хочу быть с вами  откровенным. Вы человек  ученый и, вероятно, знаете, какими странностями  отличается  натура  человеческая. Некоторым, например, неприятно дотрагиваться  до серой бумаги,  у  других мороз по коже подирает, если при них провести  гвоздем по  стеклу.  Вот такое же ощущение овладевает и мною, когда вы говорите  мне "ты". Это  меня угнетает, я чувствую себя как бы низведенным до  прежнего моего  положения. Вы понимаете, это просто ощущение, тут нет гордости.  Я не  могу  позволить вам говорить мне "ты", но сам охотно буду  говорить с  вами  на  "ты". Таким образом, ваше желание будет исполнено  хотя бы наполовину.     

   И вот тень стала говорить своему бывшему хозяину  "ты".     

   "Это, однако, никуда не годится, - подумал ученый. -  Я  должен  обращаться к нему на "вы", а он мне "тыкает".     

   Но делать было нечего.     

   Наконец они прибыли на воды. Наехало много иностранцев.   В  числе  их  была и одна красавица принцесса - ее болезнь состояла в том, что   у  нее  было слишком зоркое зрение, а это ведь не шутка, хоть кого испугает.     

   Она сразу заметила, что вновь прибывший иностранец совсем  непохож  на  остальных.     

   - Хоть и говорят, что он приехал сюда ради того, чтобы  отрастить себе  бороду, но меня-то не проведешь. Я вижу, что он просто-напросто  не может  отбрасывать тени.     

   Любопытство не давало ей покоя, и она недолго думая  подошла к  незнакомцу на прогулке и завязала с ним беседу. Как принцесса, она,  не  церемонясь, сказала ему:     

   - Ваша болезнь заключается в том, что вы не можете  отбрасывать тени!     

   - А ваше королевское высочество, должно быть, уже близки  к  выздоровлению! - сказала тень. - Я знаю, что вы страдали слишком зорким  зрением,  а теперь, как видно, исцелились от недуга! У меня как раз весьма  необыкновенная тень. Или вы не заметили особу, которая  постоянно  следует  за   мной? У всех других людей тени обыкновенные,  но  я  вообще  враг  всего   обыкновенного, и как другие одевают своих слуг в ливреи из более тонкого   сукна, чем носят сами, так я нарядил свою тень  настоящим  человеком  и,  как  видите, даже и к ней приставил тень. Все это обходится мне, конечно,  недешево,  но уж я в таких случаях за расходами не стою!     

   "Вот как! - подумала принцесса. - Так я и в самом   деле  выздоровела?  Да, лучше этих вод нет на свете. Вода в наше время обладает  поистине чудодейственной силой. Но с отъездом я повременю - теперь здесь будет   еще  интереснее. Мне ужасно нравится этот иностранец. Лишь бы борода  у  него   не росла, а то он уедет!"     

   Вечером был бал, и принцесса танцевала с тенью.   Принцесса  танцевала  легко, но тень еще легче, такого танцора принцесса  никогда до  этого  не  встречала. Она сказала ему, из какой страны приехала, и   оказалось,  что  он знает эту страну и даже был там, только она в это время  была в отлучке. А он заглядывал в окна повсюду, видел кое-что и потому мог   отвечать  принцессе на все вопросы и даже делать такие намеки, от которых она  приходила в полное изумление и стала считать его умнейшим человеком на свете.  Его знания прямотаки поражали ее, и она прониклась к нему  глубочайшим  уважением. А протанцевав с ним еще раз, она влюбилась в него, и тень  это отлично  заметила: принцесса чуть ли не пронизывала ее насквозь своим  взглядом.  Протанцевав же с тенью третий раз, принцесса готова была признаться ей в любви,  но рассудок все же взял верх, когда  она  подумала  о  своей стране,  государстве и народе, которым ей придется управлять.     

   "Умен-то он умен, - говорила она себе, - и это  прекрасно. Танцует  он  восхитительно, и это тоже хорошо, но обладает ли он  основательными  познаниями, вот что важно! Надо его проэкзаменовать".     

   И она опять завела с ним разговор и стала задавать ему  такие  трудные  вопросы, на которые и сама не смогла бы ответить.     

   Тень сделала удивленное лицо.     

   - Так вы не можете ответить мне! - сказала принцесса.     

   - Все это я изучил еще в детстве! - отвечала тень. -  Я   думаю,  даже  тень моя - вон она стоит у дверей! - сумеет вам ответить.     

   - Ваша тень? - переспросила принцесса. - Это было бы   просто  поразительно!     

   - Я, видите ли, не утверждаю, - сказала - тень, - но  думаю, что  сможет, она ведь столько лет неразлучна со мной и кое-чего от меня  понаслышалась. Но, ваше королевское высочество,  позвольте  мне  обратить   ваше  внимание на одно обстоятельство. Тень моя очень горда тем, что слывет за   человека, и если вы не желаете привести ее в дурное  расположение  духа,  вам  следует обращаться с ней как с человеком. Иначе она, пожалуй, не будет в  состоянии отвечать как следует.     

   - Это мне нравится! - ответила принцесса и, подойдя к  ученому, стоявшему у дверей, заговорила с ним о солнце, о луне, о внешних и  внутренних  сторонах и свойствах человеческой натуры.     

   Ученый отвечал на все ее вопросы хорошо и умно.     

   "Каким же должен быть человек, если даже тень его  так умна! - подумала принцесса. - Сущее благодеяние для народа и государства,  если я изберу его в супруги. Да, так и сделаю!"     

   И они - принцесса и тень - скоро договорились между  собой  обо  всем.  Никто, однако, не должен был знать ничего, пока принцесса не  вернется  к  себе на родину.     

   - Никто, даже моя собственная тень! - настаивала  тень,   имея  на  то  свои причины.     

   Наконец они прибыли в страну, которой управляла  принцесса, когда  бывала дома.     

   - Послушай, старина! - сказала тут тень ученому. -   Теперь  я  достиг  верха счастья и могущества человеческого и хочу сделать   кое-что  и  для  тебя! Ты останешься при мне, будешь жить в моем  дворце,   разъезжать  со  мною в королевской карете и получать сто тысяч риксдалеров в  год. Но  за  это позволь называть тебя тенью всем и каждому.  Ты  не  должен   и  заикаться, что был когда-то человеком! А раз в год, в солнечный день, когда   я буду восседать на балконе перед народом, ты должен будешь лежать у моих ног,  как и подобает тени. Надо тебе сказать, я женюсь  на  принцессе.  Свадьба  сегодня вечером.     

   - Нет, это уж слишком! - воскликнул ученый. - Я этого не   хочу  и  не  сделаю! Это значило бы обманывать всю страну и принцессу! Я   скажу  все!  Скажу, что я человек, а ты только переодетая тень!     

   - Тебе никто не поверит! - сказала тень. - Ну, будь же   благоразумен,  не то кликну стражу!     

   - Я пойду прямо к принцессе! - сказал ученый.     

   - Ну, я-то попаду к ней прежде тебя! - сказала тень. -   А  ты  отправишься под арест.     

   Так и вышло: стража повиновалась тому, за кого, как все  знали,  выходила замуж принцесса.     

   - Ты весь дрожишь! - сказала принцесса, когда тень   вошла  к  ней.  Что-нибудь случилось? Смотри не захворай до вечера,  сегодня   ведь  наша  свадьба.     

   - Ах, я пережил сейчас ужаснейшую минуту! - сказала  тень.  -  Подумай  только... Да много ли, в сущности, нужно мозгам какой-то  несчастной  тени! Подумай только, моя тень сошла с ума, вообразила себя   человеком,  а  меня называет - подумай только! - своею тенью!     

   - Какой ужас! - сказала принцесса. - Надеюсь, ее заперли?      

   - Разумеется, но, боюсь, она уже никогда не придет в  себя.     

   - Бедная тень! - вздохнула принцесса. - Она так   несчастна!  Было  бы  сущим благодеянием избавить ее от той частицы жизни,  которая в  ней  еще  есть. А подумать хорошенько, то, по-моему, даже  необходимо  покончить  с  ней поскорее и без шума!     

   - Все-таки это жестоко! - сказала тень. - Она была мне  верным слугой!  - И тень притворно вздохнула.     

   - У тебя благородная душа! - сказала принцесса.     

   Вечером весь город был расцвечен огнями иллюминации,  гремели пушечные  выстрелы, солдаты брали ружья на караул. Вот была свадьба   так  свадьба!  Принцесса с тенью вышли к народу на балкон, и народ еще раз  прокричал им  "ура".     

   Ничего этого ученый не слышал - с ним уже покончили.     

     

    СЧАСТЛИВОЕ СЕМЕЙСТВО     

     

   Самый большой лист в нашем краю, конечно, лист лопуха.   Наденешь  его  на животик - вот тебе и передник, положишь в дождик на голову -   зонтик!  Вот какой он большущий, этот лопух! И он никогда не растет в одиночку,  а  всегда уж где один - там и другие, роскошество, да и только! И  вся  эта   роскошь - кушанье для улиток! А самих улиток, белых, больших,  кушали  в   старину важные господа. Из улиток приготовлялось фрикасе, и господа, кушая его,  приговаривали: "Ах, как вкусно!" Они и впрямь думали,  что  это   ужасно вкусно, так вот, большие белые улитки ели лопух, потому  и  стали  сеять  лопух.     

   В одной старинной барской усадьбе уже давно не ели  улиток, и они  все  повымерли. А лопух не вымер. Он рос себе да рос, и ничем  нельзя было его  заглушить. Все аллеи, все грядки заросли лопухом, так что и  сад стал  не  сад, а лопушиный лес. Никто бы и не догадался, что тут прежде   был  сад,  если бы не торчали еще где яблонька, где сливовое деревцо. Вот в  этом-то  лопушином лесу и жила последняя пара старых-престарых улиток.     

   Они сами не знали, сколько им лет, но отлично помнили,  что прежде  их  было очень много, что они иностранной породы и что весь этот  лес был насажен исключительно ради них и их родичей. Старые улитки ни разу не   выходили из своего леса, но знали, что где-то есть еще  нечто,  называемое   "господским двором", что там улиток варили до тех пор, пока они  не   почернеют, а потом клали на серебряное блюдо. Что было дальше, они не знали.  Впрочем, не представляли они себе и того, что значит свариться и лежать на  серебряном блюде, и предполагали только, что это чудесно и  необыкновенно  аристократично. И ни майский жук, ни жаба, ни дождевой червь,  которых они об  этом спрашивали, ничего не могли сказать  им:  никому  из  них еще не  приходилось лежать в вареном виде на серебряном блюде.     

   Что же касается самих себя, то улитки отлично знали, что  они,  старые  белые улитки, самые знатные на свете, что весь  лес  растет   только  для  них, а усадьба существует лишь для того, чтобы их можно  было   варить  и  класть на серебряное блюдо.     

   Жили улитки уединенно и счастливо. Детей у них не было,  и  они  взяли  на воспитание улитку из простых. Приемыш их ни за что не хотел   расти  он был ведь из простых, но старикам, особенно улитке-мамаше,  все   казалось, что он заметно увеличивается, и она просила улитку-папашу, если он   не замечает этого на глаз, ощупать раковину малютки. Папаша щупал и соглашался.      

   Как-то раз шел сильный дождь.     

   - Ишь как барабанит по лопуху! - сказал улитка-папаша.     

   - И капли-то какие крупные! - сказала улитка-мамаша. -  Вон как  текут  вниз по стеблям! Увидишь, как здесь будет сыро! Как я рада, что  и у  нас  и у нашего сынка такие прочные домики! Нет, что ни говори,  а  ведь   нам  дано больше, чем любым другим тварям. Сейчас видать, что мы созданы  господами. У нас уже с самого рождения есть свои дома, для нас насажен  целый  лопушиный лес! А хотелось бы знать, как далеко он тянется и что  там  за ним?     

   - Ничего за ним нет! - сказал улитка-папаша. - Уж лучше,   чем  у  нас  тут, нигде и быть не может. Я, во всяком случае, лучшего не ищу.     

   - А мне, - сказала улитка-мамаша, - хотелось бы попасть  на господский  двор, свариться и лежать на серебряном блюде.  Этого   удостаивались  все  наши предки, и уж поверь, это что-то особенное.     

   - Господский двор-то, пожалуй, давно развалился, -  сказал  улитка-папаша, - или весь зарос лопухом, так что людям и не выбраться  оттуда.  Да  и к чему спешить? Ты вот вечно спешишь, и сынок наш  туда  же,   на  тебя  глядя. Вон он уже третий день все ползет и ползет вверх по стеблю.  Просто голова кружится, как поглядишь!     

   - Ну, не ворчи на него! - сказала улитка-мамаша. - Он  ползет осторожненько. Вот, верно, будет нам утеха под старость лет, нам ведь  больше  и  жить не для чего. Только ты подумал, откуда нам  взять  ему  жену?   Что,  по-твоему, там дальше в лопухах не найдется ли кого из нашего рода?     

   - Черные улитки есть, конечно, - сказал улитка-папаша. -  Черные улитки без домов. Но ведь это же простонародье. Да и много они о себе   воображают. Впрочем, можно поручить это дело муравьям: они вечно бегают взад  и  вперед, точно за делом, и, уж верно, знают, где искать жену для нашего  сынка.     

   - Знаем, знаем одну красавицу  из  красавиц!  -  сказали   муравьи.  Только вряд ли что-нибудь выйдет - она королева.     

   - Это не беда! - сказали старики. - А есть ли у нее дом?     

   - Даже дворец! - сказали муравьи. - Чудесный муравейник,  семьсот  ходов.     

   - Благодарим покорно! - сказала улитка-мамаша. - Сыну  нашему не с чего лезть в муравейник! Если у вас нет на примете никого получше,  мы  поручим дело белым мошкам: они летают и в дождь и в солнышко, знают   лопушиный лес вдоль и поперек.     

   - У нас есть невеста для вашего сына! - сказали белые  мошки. -  Шагах  в ста отсюда на кусте крыжовника сидит в  своем  домике  одна   маленькая  улитка. Живет она одна-одинешенька и как раз невестится. Это всего в  ста  человечьих шагах отсюда!     

   - Так пусть она явится к нашему сыну! У него целый  лопушиный лес, а у  нее всего-навсего какой-то куст!     

   Послали за улиткой-невестой. Она отправилась в путь и на  восьмой день  путешествия благополучно добралась до лопухов. Вот  что  значит   чистота  породы!     

   Справили свадьбу. Шесть светляков светили изо  всех   сил.  Вообще  же  свадьба была тихая: старики терпеть не могли суеты  и   шумного  веселья.  Зато улитка-мамаша произнесла чудесную речь - папаша не мог,  так он  был  растроган. И вот старики отдали молодым во владение весь  лопушиный  лес,  сказав при этом, как они и всю жизнь говорили, что лучше этого  леса  ничего нет на свете, и если молодые будут честно и благородно жить и   плодиться, то когда-нибудь им или их детям доведется попасть на  господский   двор, и там их сварят дочерна и положат на серебряное блюдо.     

   Затем старики заползли в свои домики и больше уж  не   показывались  заснули.     

   А молодые улитки стали царствовать  в  лесу  и  оставили   после  себя  большое потомство. Попасть же на господский двор и лежать на   серебряном  блюде им так и не довелось. Вот почему они решили, что  господский   двор  совсем развалился, а все люди на свете повымерли. Никто им не  противоречил - значит, так оно и было. И вот дождь барабанил по лопуху, чтобы  позабавить улиток, солнце сияло, чтобы зеленел их лопух, и они были  очень   счастливы, и все семейство их было счастливо. Вот так.     

     

    БУЗИННАЯ МАТУШКА     

     

   Один маленький мальчик раз простудился. Где он промочил   ноги,  никто  не мог взять в толк - погода стояла совсем сухая. Мать раздела  его, уложила в постель и велела принести чайник, чтобы заварить бузинного чаю   отличное потогонное! В эту минуту в комнату вошел славный, веселый  старичок,  живший в верхнем этаже того же дома. Был он совсем одинок, не было у него ни  жены, ни детей, а он так любил ребятишек, умел рассказывать  им такие чудесные  сказки и истории, что просто чудо.     

   - Ну вот, попьешь чайку, а там, поди, и сказку   услышишь!  -  сказала  мать.     

   - Эх, кабы знать какую-нибудь новенькую! - отвечал  старичок,  ласково  кивая головой. - Только где же это наш  мальчуган   промочил  себе  ноги?  где? сказала мать. - Никто в толк не     

   - То-то и оно возьмет.     

   - А сказка будет? - спросил мальчик.     

   - Сначала мне нужно знать, глубока ли водосточная канава  в  переулке,  где ваше училище. Можешь ты мне это сказать?     

   - Как раз до середины голенища! - отвечал мальчик. - Да и  то в  самом  глубоком месте.     

   - Так вот где мы промочили ноги! - сказал старичок. -  Теперь  и  надо  бы рассказать тебе сказку, да ни одной новой не знаю!     

   - Да вы можете сочинить ее прямо сейчас! - сказал  мальчик. - Мама говорит, вы на что ни взглянете, до чего ни дотронетесь, из   всего  у  вас  выходит сказка или история.     

   - Верно, только такие сказки и истории никуда не  годятся.  Настоящие,  те приходят сами. Придут и постучатся мне в лоб: "А  вот и я!"     

   - А скоро какая-нибудь постучится? - спросил мальчик.     

   Мать засмеялась, засыпала в чайник бузинного чая и  заварила.     

   - Ну расскажите! Расскажите!     

   - Да вот кабы пришла сама! Но они важные, приходят  только,  когда  им  самим вздумается!.. Стой! - сказал вдруг старичок. - Вот  она!  Посмотри,  в чайнике!     

   Мальчик посмотрел. Крышка чайника начала приподыматься  все выше,  все  выше, вот из-под нее выглянули свежие беленькие цветочки  бузины, а потом  выросли и длинные зеленые ветви. Они раскидывались на все   стороны  даже  из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст;   ветви  тянулись к самой постели, раздвигали занавески. Как чудесно цвела и   благоухала бузина! А из зелени ее выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в   какое-то удивительное платье, зеленое, словно листья бузины, и все  усеянное  белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было,  платье  это  или  просто  зелень и живые цветки бузины.     

   - Что это за старушка? - спросил мальчик.     

   - Древние римляне и греки звали ее Дриадой! - сказал  старичок. -  Ну,  а для нас это слишком мудреное имя, и в Новой слободке ей  дали  прозвище  получше: Бузинная матушка. Смотри же на нее хорошенько да  слушай, что  я  буду рассказывать...     

   ...Точно такой же большой, обсыпанный цветами куст рос в  углу дворика  в Новой слободке. Под кустом сидели в послеобеденный час  и   грелись  на  солнышке двое старичков - старый-старый бывший матрос и его   старая-старая жена. У них были и внуки, и правнуки, и они скоро должны  были   отпраздновать свою золотую свадьбу, да только не помнили хорошенько  дня  и   числа. Из зелени глядела на них Бузинная матушка,  такая  же  славная  и   приветливая, как вот эта, и говорила: "Уж я-то знаю день  вашей  золотой   свадьбы!" Но старички были заняты разговором - вспоминали о былом - и не   слышали ее.     

   - А помнишь, - сказал бывший матрос, - как мы бегали и  играли с тобой  детьми! Вот тут, на этом самом дворе, мы сажали садик.  Помнишь,  втыкали  в землю прутики и веточки?     

   - Как же! - подхватила старушка. - Помню, помню! Мы не  ленились поливать эти веточки, одна из них была бузинная, пустила корни, ростки  и вот  как разрослась! Мы, старички, теперь можем сидеть в ее тени!     

   - Верно - продолжал муж. - А вон в том углу стоял чан с  водой. Там мы  спускали в воду мой кораблик, который я сам вырезал из  дерева.   Как  он  плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание!     

   - Да, только до того мы еще ходили в школу и  кое-чему   научились!  перебила старушка. - А потом выросли, и, помнишь, однажды пошли  осматривать Круглую башню, забрались на самый верх и любовались оттуда   городом  и морем? А потом отправились во Фредериксберг и смотрели,  как   катаются  по каналам в великолепной лодке король с королевой.     

   - Только мне-то пришлось плавать по-другому, долгие годы  вдали от родины!     

   - Сколько слез я пролила по тебе! Мне уж думалось, ты  погиб и  лежишь  на дне морском! Сколько раз вставала я по ночам посмотреть,  вертится  ли  флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не являлся! Как сейчас   помню,  однажды, в самый ливень, к нам во двор приехал  мусорщик.  Я  жила   там  в  прислугах и вышла с мусорным ящиком да и остановилась  в  дверях.   Погода-то была ужасная! И тут приходит почтальон и подает мне письмо от  тебя.  Пришлось же этому письму погулять по белу свету! Как я схватила  его  и сразу  же читать! Я и смеялась, и плакала зараз... Я была так  рада!  В  письме  говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе! То-то,  должно быть,  благословенная страна! Ты много еще  о  чем  рассказывал  в  письме, и я видела  все это как наяву. Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным  ящиком. Вдруг кто-то обнял меня за талию...     

   - Верно, и ты закатила такую оплеуху, что только звон  пошел!     

   - Откуда мне было знать, что это ты! Ты догнал свое  письмо. А  красивый ты был... Ты и теперь такой. Из кармана  у  тебя   выглядывал  желтый  шелковый платок, на голове клеенчатая шляпа. Такой  щеголь!.. Но  что  за  погода стояла, на что была похожа наша улица!     

   - И вот мы поженились, - продолжал бывший матрос. -   Помнишь?  А  там  пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мари, потом Нильс,  потом  Петер, потом Ганс Христиан!     

   - Да, и все они выросли и стали славными людьми, все их  любят.     

   - А теперь уж и у их детей есть дети! - сказал старичок.  -  Это  наши  правнуки, и какие же они крепыши! Сдается мне, наша свадьба была  как раз  в эту пору...     

   - Как раз сегодня! - сказала Бузинная матушка и просунула  голову между старичками, но те подумали, что это кивает им головой соседка.     

   Они сидели рука в руке и любовно смотрели друг на друга.  Немного  погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня  день  золотой свадьбы стариков, и уже поздравляли их утром, да только старички   успели позабыть об этом, хотя хорошо помнили все, что  случилось  много,  много  лет назад. Бузина так и благоухала, солнышко, садясь,  светило  на  прощанье  старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков  плясал вокруг  дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня  вечером  у них будет  настоящий пир: за ужином подадут горячий картофель! Бузинная  матушка кивала  головой и кричала "ура" вместе со всеми.     

   - Да ведь это вовсе не сказка! - возразил мальчуган,  внимательно слушавший старичка.     

   - Это ты так говоришь, - отвечал старичок, - а вот  спроси-ка Бузинную  матушку!     

   - Это не сказка! - отвечала Бузинная матушка. - Но сейчас  начнется  и  сказка. Из действительности-то и вырастают самые чудесные сказки.   Иначе  мой прекрасный куст не вырос бы из чайника.     

   С этими словами она взяла мальчика на руки, ветви   бузины,  осыпанные  цветами, вдруг сдвинулись вокруг них, и мальчик со   старушкой  оказались  словно в укрытой листвою беседке, которая поплыла с ними  по воздуху. Это  было чудо как хорошо! Бузинная матушка превратилась в  маленькую прелестную девочку, но платьице на ней осталось все то же -   зеленое,  усеянное  беленькими цветочками. На груди у девочки красовался живой  бузинный цветок, на светло-русых кудрях - целый венок из таких же  цветов.   Глаза  у  нее были большие, голубые. Ах, какая была она хорошенькая, просто  загляденье! Мальчик и девочка поцеловались, и оба стали одного возраста,  одних  мыслей и чувств.     

   Рука об руку вышли они из беседки и очутились в цветочном  саду  перед  домом. На зеленой лужайке стояла привязанная к колышку трость  отца.  Для  детей и трость была живая. Стоило сесть на нее верхом, и   блестящий  набалдашник стал великолепной лошадиной головой  с  длинной   развевающейся  гривой. Затем выросли четыре стройных крепких ноги, и горячий  конь  помчал детей кругом по лужайке.     

   - Теперь мы поскачем далеко-далеко! - сказал  мальчик.   -  В  барскую  усадьбу, где мы были в прошлом году!     

   Дети скакали кругом по лужайке, и девочка - мы ведь   знаем,  что  это  была Бузинная матушка, - приговаривала:     

   - Ну, вот мы и за городом! Видишь крестьянский дом?  Огромная  хлебная  печь, словно гигантское яйцо, выпячивается из стены прямо на  дорогу. Над  домом раскинул свои ветви бузинный куст. Вон бродит по двору  петух,  роется в земле, выискивает корм для кур. Гляди, как важно он  выступает!  А  вот мы и на высоком холме у церкви, она стоит среди высоких  дубов,  один  из них наполовину засох... А вот мы у кузницы! Гляди,  как  ярко   пылает  огонь, как работают молотами полуобнаженные люди! Искры так и разлетаются  во все стороны! Но нам надо дальше, дальше, в барскую усадьбу!     

   И все, что ни называла девочка, сидевшая  верхом  на   "трости  позади  мальчика, проносилось мимо. Мальчик видел  все  это,  а   между  тем  они  только кружились по лужайке. Потом они играли на боковой  тропинке,  разбивали себе маленький садик. Девочка вынула  из  своего  венка   бузинный  цветок и посадила в землю. Он пустил корни и  ростки  и  скоро   вырос  в  большой куст бузины, точь-в-точь как у старичков в Новой слободке,  когда  они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли  гулять, но отправились не к Круглой башне и не во  Фредериксбергский  сад.   Нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на  воздух,  и  они   полетели над Данией. Весна сменялась летом, лето - осенью, осень  -  зимою.  Тысячи картин отражались в глазах мальчика и запечатлевались в  его  сердце, а  девочка все приговаривала:     

   - Этого ты не забудешь никогда!     

   А бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик   вдыхал  и  аромат  роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее:  ведь ее цветки  красовались у девочки на груди, а к ней он так часто склонял  голову.     

   - Как чудесно здесь весною! - сказала девочка, и они  очутились в  молодом буковом лесу. У ног их цвел душистый ясменник, из травы  выглядывали чудесные бледно-розовые анемоны. - О, если б  вечно  царила  весна   в  благоуханном датском буковом лесу!     

   - Как хорошо здесь летом! - сказала она, когда они   проносились  мимо  старой барской усадьбы с древним рыцарским замком. Красные  стены и  зубчатые фронтоны отражались во рвах с водой, где плавали лебеди,   заглядывая в старинные прохладные аллеи. Волновались, точно море, нивы,   канавы  пестрели красными и желтыми полевыми цветами, по изгородям  вился   дикий  хмель и цветущий вьюнок. А вечером взошла большая и круглая луна, с   лугов пахнуло сладким ароматом свежего сена. - Это не забудется никогда!     

   - Как чудно здесь осенью! - сказала девочка, и  свод   небесный  вдруг  стал вдвое выше и синее. Лес окрасился в чудеснейшие  цвета   -  красный,  желтый, зеленый. Вырвались на волю охотничьи собаки. Целые стаи   дичи  с  криком летали над курганами, где лежат старые  камни,  обросшие   кустами  ежевики. На темно-синем море забелели паруса. Старухи,  девушки  и   дети  обирали хмель и бросали его в большие чаны. Молодежь распевала старинные   песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых. -  Лучше  не  может  быть нигде!     

   - А как хорошо здесь зимою! - сказала девочка, и все  деревья  оделись  инеем, ветки их превратились в белые кораллы. Захрустел под  ногами снег,  словно все надели новые сапоги, а с неба одна за другой  посыпались падучие звезды. В домах зажглись елки, увешанные подарками; люди   радовались  и веселились. В деревне, в крестьянских домах, не умолкали  скрипки,  летели в воздух яблочные пышки. Даже  самые  бедные  дети  говорили:   "Как  все-таки чудесно зимою!"     

   Да, это было чудесно! Девочка показывала все мальчику, и  повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым  крестом,   флаг,  под которым плавал бывший матрос из Новой слободки. И вот  мальчик   стал  юношей, и ему тоже пришлось отправиться  в  дальнее  плавание  в  теплые   края, где растет кофе. На прощанье девочка дала ему цветок со своей груди, и он  спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою  родину  и раскрывал  книгу - всегда на том месте, где лежал цветок! И чем  больше  юноша смотрел на  цветок, тем свежее тот становился, тем сильнее  благоухал, а юноше казалось,  что он слышит аромат датских лесов.  В  лепестках  же цветка ему виделось  личико голубоглазой девочки, он словно слышал  ее  шепот: "Как хорошо тут  и весной, и летом, и осенью, и  зимой!"  И  сотни  картин проносились в  его памяти.     

   Так прошло много лет. Он состарился и сидел со своею  старушкой  женой  под цветущим деревом. Они держались за руки и говорили о  былом, о  своей  золотой свадьбе, точь-в-точь как их прадед и прабабушка из  Новой слободки. Голубоглазая девочка с бузинными цветками в волосах и на груди  сидела в ветвях дерева, кивала им головой и говорила: "Сегодня ваша   золотая  свадьба!" Потом она вынула из своего венка два цветка, поцеловала  их,  и  они заблестели, сначала как серебро, а потом как золото. А когда  девочка  возложила их на головы старичков, цветы превратились в золотые короны,  и  муж с женой сидели точно король с королевой, под  благоухающим  деревом,   так похожим на куст бузины. И старик рассказал жене историю  о  Бузинной   матушке, как сам слышал ее в детстве, и обоим казалось, что в той  истории  очень много похожего на историю их жизни. И как раз то, что было похожего, им и  нравилось больше всего.     

   - Вот так! - сказала девочка, сидевшая в листве. - Кто  зовет меня Бузинной матушкой, кто Дриадой, а настоящее-то мое имя Воспоминание.  Я сижу на дереве, которое все растет и растет. Я все помню,  обо  всем  могу   рассказать! Покажи-ка, цел ли еще у тебя мой цветок?     

   И старик раскрыл книгу: бузинный цветок лежал такой  свежий, точно его  сейчас только вложили между листами. Воспоминание ласково  кивало старичкам, а те сидели в золотых коронах, озаренные пурпурным  закатным   солнцем. Глаза их закрылись, и... и... Да тут и сказке конец!     

   Мальчик лежал в постели и сам не знал, видел ли он все  это во сне или  только слышал. Чайник стоял на столе, но бузина из него не  росла, а старичок собрался уходить и ушел.     

   - Как чудесно! - сказал мальчик. - Мама, я побывал в  теплых краях!     

   - Верно! Верно! - сказала мать. - После двух  таких   чашек  бузинного  чая не мудрено побывать в теплых краях. - И она хорошенько  укутала  его,  чтобы он не простыл. - Ты таки славно поспал, пока  мы   спорили,  сказка  это или быль!     

   - А где же Бузинная матушка? - спросил мальчик.     

   - В чайнике! - ответила мать. - Там ей и быть.     

     

    СВИНЬЯ-КОПИЛКА     

     

   Сколько игрушек было в детской! А высоко на шкафу стояла  глиняная копилка в виде свиньи. В спине у нее, конечно, была щель,  только  ее   еще  расширили ножом, чтобы проходили монеты и покрупнее, и две такие  монеты   в копилке уже лежали, не считая множества мелких.  Копилка  была  набита   битком, так что уж и не брякала даже, а о  большем  ни  одной  свинье  с   деньгами не о чем и мечтать. Стояла она на шкафу и  смотрела  на  все  в   комнате сверху вниз - она ведь могла купить все это, а такая мысль  хоть  кому  придаст уверенности в себе.     

   Все окружающие помнили об этом, хотя и не высказывались  вслух - у них  и без того было о чем поговорить. Ящик комода был полуоткрыт,   и  оттуда  высовывалась большая кукла, уже не первой молодости и с подклеенной   шеей. Поглядев по сторонам, она сказала:     

   - Давайте играть в людей - это всегда интересно!     

   Поднялась возня, зашевелились даже картины на стенах,  показывая,  что  и у них есть оборотная сторона, и против этого нечего  возразить.     

   Была полночь. В окна светил месяц, предлагая всем  даровое  освещение.  Участвовать в игре были приглашены все, даже детская  коляска, хотя она и  принадлежала к громоздкому, низшему разряду игрушек.     

   - Всяк хорош по-своему! - говорила она. - Не всем же быть  благородными, надо кому-нибудь и дело делать, как говорится!     

   Письменное приглашение получила только одна свиньякопилка  - она стояла так высоко, что устное могла и не услышать, рассудили игрушки.  Ну,  а  она даже не ответила, придет или нет, - и не пришла. Уж если  желают   ее  общества, то пусть сделают так, чтобы она видела все  со  своего  места.   Так и сделали.     

   Кукольный театр поставили прямо перед ней, вся сцена была  как на  ладони. Начать хотели комедией, а потом предполагалось  общее   чаепитие  и  обмен мнениями. Начали с конца. Лошадь-качалка заговорила о   тренировках  и чистоте породы, детская коляска - о железных дорогах и силе  пара.  Все  это было по их части, так кому же и говорить об этом, как не им?  Комнатные часы толковали о политике: "Тики-тики!" Про них  говорили,   что  они  знают, когда надо "ловить момент", да  вот  только  всегда   запаздывают.  Бамбуковая тросточка гордилась своим  железным  башмачком  и   серебряным  колпачком - она была обита и сверху и снизу. На диване лежали две   вышитые подушки, очень миленькие и очень глупенькие. И вот  началось   представление.     

   Все сидели и смотрели. Зрителей просили щелкать, хлопать  и греметь  в  знак одобрения. Но кнут заявил, что не щелкает старухам, а   только  непросватанным барышням.     

   - А я так хлопаю всем! - сказал пистон.     

   - Где-нибудь да надо стоять! - сказала плевательница.     

   У каждого были свои мысли, которые он и высказывал во  время представления. Комедия не стоила ломаного гроша, но  сыграна  была   превосходно.  Исполнители показывались публике только раскрашенной стороной;   смотреть  с оборотной на них не полагалось. Все играли замечательно и даже  вываливались за рампу - нитки были слишком длинны, - зато так каждый был   виднее. Склеенная кукла до того расчувствовалась, что расклеилась совсем, а   свинья-копилка ощутила в брюхе  такое  благодушие,  что  решила  сделать   что-нибудь для одного из актеров - например, упомянуть его в своем завещании  кик достойного быть погребенным вместе с нею, когда придет время.     

   Все пришли в такой восторг, что даже отказались от чая и  перешли прямо к обмену мнениями - это и называлось играть в людей,  причем   тут  не  было никакого злого умысла, а всего лишь игра... Каждый думал лишь о  себе да о том, что думает свинья с деньгами. А свинья  с  деньгами  думала   больше всех, думала о своем завещании и похоронах. "Когда придет  час..."  - а он всегда приходит скорее, чем ожидают.  Бац!  Свинья   свалилась  со  шкафа на пол и разлетелась вдребезги. А монеты так и   запрыгали,  так  и  заплясали. Маленькие вертелись волчком, крупные катились  солидно.     

   Особенно долго катилась одна - ей очень  хотелось   погулять  по  белу  свету. Так оно и сталось - и она отправилась  гулять  по   свету,  и  остальные тоже. А черепки от свиньи отправились в мусорный ящик.  Только на  шкафу уже на другой день красовалась новая свинья-копилка. В   желудке  у  нее было еще пусто, и она не брякала - в этом она была схожа со   старой.  Для начала довольно и этого, а мы на этом кончим.     

     

    ПОСЛЕДНИЙ СОН СТАРОГО ДУБА     

   (Рождественская сказка)     

     

   В лесу, высоко на круче, на открытом берегу моря стоял  старый-престарый дуб, и было ему ровно триста шестьдесят пять лет, - срок  немалый, ну  а для дерева это все равно что для нас,  людей,  столько  же   суток.  Мы  бодрствуем днем, спим и видим сны ночью. С деревом дело  обстоит   иначе:  дерево бодрствует три времени года и засыпает только к зиме. Зима -  время его сна, его ночь после долгого дня - весны, лета и осени.     

   В теплые летние дни вокруг его кроны плясали  мухиподенки;  они  жили,  порхали и были счастливы, а когда одно из этих  крошечных созданий в  тихом блаженстве опускалось отдохнуть на большой свежий  лист,  дуб  всякий  раз говорил:     

   - Бедняжка! Вся твоя жизнь -  один-единственный  день!   Такая  короткая... Как печально!     

   - Печально? - отвечала поденка. - О чем это ты?  Кругом   так  светло,  тепло и чудесно! Я так рада!     

   - Да ведь всего один день - и конец!     

   - Конец? - говорила поденка. - Чему конец? И тебе тоже?     

   - Нет, я-то, может, проживу тысячи твоих дней, мой день тянется  целые  времена года! Ты даже и сосчитать не можешь, как это долго!     

   - Нет, не понимаю я тебя! У тебя тысячи моих дней, а  у   меня  тысячи  мгновений, и в каждом радость и счастье! Ну, а разве с твоей  смертью умрет и вся краса мира?     

   - Нет, - отвечал дуб. - Мир будет существовать куда  дольше, бесконечно, я и представить себе не могу, как долго!     

   - Так, значит, нам с тобой дано поровну, только считаем  мы  по-разному!     

   И поденка плясала и кружилась в  воздухе,  радовалась   своим  нежным,  изящным, прозрачно-бархатистым крылышкам,  радовалась  теплому   воздуху,  напоенному запахом клевера, шиповника, бузины и жимолости. А  как   пахли  ясменник, примулы и мята! Воздух был такой душистый, что впору было  захмелеть от него. Что за долгий и чудный был день, полный радости  и   сладостных ощущений! А когда солнце садилось, мушка чувствовала такую  приятную  усталость, крылья отказывались ее носить, она тихо  опускалась  на  мягкую  колеблющуюся былинку, сникала головой и сладко засыпала. Это была  смерть.     

   - Бедняжки! - говорил дуб. - Уж слишком короткая у них  жизнь!     

   И каждый летний день повторялась та же пляска, тот же  разговор, ответ  и засыпание; так повторялось с целыми поколениями поденок, и  все они были одинаково веселы, одинаково счастливы.     

   Дуб бодрствовал свое утро - весну, свой полдень - лето и  свой вечер осень, наступала пора засыпать и ему, приближалась его ночь - зима.     

   Вот запели бури: "Покойной ночи! Покойной ночи! Тут   лист  упал,  там  лист упал! Мы их обрываем, мы их обрываем! Постарайся  заснуть!  Мы  тебя  убаюкаем, мы тебя укачаем! Не правда ли, как хорошо твоим  старым ветвям?  Их так и ломит от удовольствия! Спи сладко, спи сладко! Это  твоя  триста  шестьдесят пятая ночь, ведь ты еще все равно что  годовалый   малыш!  Спи  сладко! Облака сыплют снег, он ляжет простыней, мягким покрывалом  вокруг  твоих ног! Спи сладко, приятных тебе снов!"     

   И дуб сбросил с себя листву, собравшись на  покой,   готовясь  уснуть,  провести в грезах всю долгую зиму, видеть во сне картины  пережитого, как  видят их во сне люди.     

   Он тоже был когда-то маленьким, и колыбелью ему был  желудь. По  человеческому счету он был теперь на сороковом десятке. Больше,  великолепнее  его не было дерева в лесу. Вершина его высоко возносилась над  всеми  деревьями и была видна с моря издалека, служила приметой  для  моряков.   А  дуб и не знал о том, сколько глаз искало его. В его зеленой кроне   гнездились лесные голуби, куковала кукушка, а осенью, когда листья его казались  выкованными из меди, на ветви присаживались перелетные  птицы,  отдохнуть перед  тем, как пуститься через море. Но сейчас, зимой, дуб стоял  без листьев, и  видно было, какие у него изгибистые, узловатые сучья; вороны и галки по очереди  садились на них и говорили о том, какая  тяжелая  настала пора, как трудно  будет зимой добывать прокорм.     

   В ночь под рождество дубу приснился самый чудный сон его  жизни.  Послушаем же!     

   Он как будто чувствовал, что время настало праздничное,  ему  слышался  вокруг звон колоколов, грезился теплый тихий летний день. Он  широко раскинул свою могучую зеленую крону; между его ветвями  и  листьями   играли  солнечные лучи, воздух был напоен ароматом трав и кустов; пестрые  бабочки гонялись друг за другом; мухи-поденки плясали, как будто все только и   существовало для их пляски и веселья. Все, что из года в год переживал и  видел  вокруг себя дуб, проходило теперь перед ним словно  в  праздничном  шествии.  Ему виделись конные рыцари и дамы прошлых времен, с перьями  на  шляпах и  соколами на руке. Они проезжали  через  лес,  трубил  охотничий  рог, лаяли  собаки. Ему виделись вражеские солдаты в  блестящих  латах  и  пестрых одеждах,  с пиками и алебардами; они разбивали палатки,  а  затем  снимали их. Пылали  бивачные костры, люди пели и спали под широко  раскинувшимися ветвями дуба. Ему  виделись счастливые влюбленные, они встречались здесь в лунном свете и вырезали  первую букву своих имен на его  иссера-зеленой коре. Веселые странствующие  подмастерья, бывало,  -  с  тех  пор прошло много, много лет, - развешивали на  его ветвях цитры и  эоловы  арфы, и теперь они висели опять и звучали опять так  призывно. Лесные голуби ворковали, словно хотели рассказать, что чувствовало  при этом дерево, кукушка куковала, сколько летних дней ему еще осталось жить.     

   И вот словно новый поток жизни заструился в нем  от   самых  маленьких  корешков до самых высоких ветвей и листьев. И чудилось ему,  что он потягивается, чуялась жизнь и тепло в корнях там, под землей,  чуялось,   как  прибывают силы. Он рос все выше и выше, ствол быстро, безостановочно  тянулся ввысь, крона становилась все гуще, все пышнее, все раскидистее.  И  чем  больше вырастало дерево, тем больше росла в нем радостная жажда  вырасти еще  выше, подняться к самому солнцу, сверкающему и горячему.     

   Вершина дуба уже поднялась над облаками, которые неслись   внизу,  как  стаи перелетных птиц или белых лебедей.     

   Дуб видел каждым листком своим, словно у каждого были  глаза. Он видел  и звезды среди дня, и были они такие большие, блестящие!   Каждая  светилась, словно пара ясных, кротких очей, напоминая о других  знакомых  глазах - глазах детей и влюбленных, которые встречались под его  кроной.     

   Дуб переживал чудные, блаженные мгновенья. И все-таки ему  недоставало  его лесных друзей... Ему так хотелось, чтобы и все другие   деревья,  все  кусты, травы и цветы поднялись вместе с ним, ощутили ту же  радость, увидели тот же блеск, что и он. Могучий дуб даже и в эти минуты   блаженного  сна не был вполне счастлив: ему хотелось разделить свое счастье со  всеми  - и малыми и большими, и чувство это трепетало в каждой его ветке,   каждом листке страстно и горячо, словно в человеческой груди.     

   Крона дуба шевелилась, словно искала чего-то, словно ей   чего-то  недоставало; он поглядел вниз и вдруг услышал запах ясменника, а   потом  и  еще более сильный запах жимолости и фиалок, и ему показалось  даже,   что  он слышит кукушку.     

   И вот сквозь облака проглянули зеленые верхушки леса. Дуб  увидал  под  собой другие деревья, они тоже росли и тянулись вверх; кусты и  травы тоже. Некоторые даже вырывались из земли с корнями, чтобы лететь   быстрее.  Впереди всех была береза; словно  белая  молния,  устремлялся  вверх   ее  стройный ствол, ветви развевались, как зеленые покрывала и знамена.  Все   лесные растения, даже коричневые султаны тростника, поднимались к  облакам;  птицы с песнями летели за ними, а на былинке, зыбившейся на  ветру,  как  длинная зеленая лента, сидел кузнечик и наигрывал крылышком на своей  тонкой  ножке. Гудели майские жуки, жужжали пчелы, заливались во все горло птицы; все в  поднебесье пело и ликовало.     

   "А где же красный водяной цветок? Пусть и он будет с  нами!  -  сказал  дуб. - И голубой колокольчик, и малютка маргаритка!"     

   Дуб всех хотел видеть возле себя.     

   "Мы тут, мы тут!" - раздалось со всех сторон.     

   "А красивый прошлогодний ясменник? А ковер ландышей,  что  расстилался  здесь год назад? А чудесная дикая яблонька и все  те,  кто   украшал  лес  много, много лет? Если б они дожили до этого мгновенья, они  были   бы  с  нами!"     

   "Мы тут, мы тут!" - раздалось в вышине,  будто   отвечавшие  пролетели  как раз над ним.     

   "Нет, до чего же хорошо, просто не верится! -  ликовал старый  дуб.  Они все тут со мной, и малые и большие! Ни один не   забыт!  Возможно  ли  такое счастье?"     

   "Все возможно!" - прозвучало в ответ.     

   И старый дуб, не перестававший расти, почувствовал вдруг,  что  совсем  отделяется от земли.     

   "Ничего не может быть лучше! - сказал он. - Теперь  меня не удерживают  никакие узы! Я могу взлететь к самому источнику света и   блеска!  И  все  мои дорогие друзья со мною! И малые и большие - все!"     

   "Все!"     

   Вот что снилось старому дубу. И пока он грезил, над   землей  и  морем  бушевала страшная буря - это было в рождественскую ночь. Море  накатывало  на берег тяжелые валы, дуб скрипел и трещал и был вырван с корнями  в  ту  самую минуту, когда ему снилось, что он отделяется от  земли.  Дуб   рухнул... Триста шестьдесят пять лет его жизни стали теперь как  один  день   для мухи-поденки.     

   В рождественское утро, когда взошло солнце, буря   утихла.  Празднично  звонили колокола, изо всех труб, даже из трубы самой  бедной хижины, вился голубой дымок, словно жертвенный фимиам в праздник  друидов. Море  все  более успокаивалось, и на большом корабле, выдержавшем  ночную бурю, подняли нарядные рождественские флаги.     

   - А дерева-то нет больше! Ночная буря сокрушила старый  дуб, нашу примету на берегу! - сказали моряки. - Кто нам его заменит? Никто!     

   Вот какою надгробною речью, краткою, но сказанною от  чистого  сердца,  почтили моряки старый дуб, поверженный бурей на снежный   покров.  Донеслась до дуба и старинная песнь, пропетая моряками. Они пели о  рождестве,  и звуки песни возносились высоко-высоко к небу, как возносился к  нему  в  своем последнем сне старый дуб.     

     

    СКОРОХОДЫ     

     

   Был назначен приз, и даже два, один большой, другой   малый,  за  наибольшую быстроту - не на состязании, а вообще в течение целого  года.     

   - Я получил первый приз! - сказал заяц. - По-моему, уж  можно  ожидать  справедливости, если судьи - твои близкие друзья и родные.  Однако присудить второй приз улитке? Мне это даже обидно!     

   - Но ведь надо же принимать во внимание и усердие, и  добрую волю, как  справедливо рассудили высокоуважаемые судьи, и я вполне  разделяю их мнение! - заметил заборный столб, бывший свидетелем присуждения   призов.  Улитке понадобилось полгода, чтобы переползти через  порог,  но   всетаки  она спешила на совесть и даже сломала себе второпях бедренную кость!  Она  душой и телом отдавалась своему делу, да еще тащила на спине  свой  дом!   Такое усердие достойно всяческого поощрения, вот почему ей  и  присужден   второй приз.     

   - Могли бы, кажется, и меня взять в расчет!  -  сказала   ласточка.  Быстрее меня на лету, смею думать, никого нет! Где только я не  побывала!  Везде, везде!     

   - В том-то и беда, - сказал столб. - Уж  больно  много   вы  рыскаете!  Вечно рветесь в чужие края, чуть у нас холодком повеет. Вы не  патриотка,  а потому и не в счет.     

   - А если бы я проспала всю зиму в болоте, тогда на меня   обратили  бы  внимание? - спросила ласточка.     

   - Принесите справку от самой болотницы, что  вы   проспали  на  родине  хоть полгода, тогда посмотрим!     

   - Я-то заслуживала первого приза, а не второго! -  заметила улитка.  Я ведь знаю, что заяц бегает, только когда думает, что за ним  гонятся, словом, из трусости! А я смотрела на движение как на свою жизненную   задачу и пострадала при исполнении служебных обязанностей! И уж если  кому  и  следовало присудить первый приз, так это мне! Но я не люблю  поднимать  шум,  терпеть не могу!     

   И она плюнула.     

   - Я могу засвидетельствовать, что каждый приз был  присужден  справедливо! - заявила межевая веха. - Я вообще держусь порядка,  меры, расчета.  Уже восьмой раз я имею честь участвовать в присуждении призов,  но только  в этот раз настояла на своем. Дело в том, что я всегда  присуждаю   призы  по алфавиту: для первого приза беру букву с начала, для второго - с  конца. Потрудитесь теперь обратить внимание на мой счет:  восьмая  буква  с   начала - "з", и на первый приз я подала голос за зайца, а восьмая   буква  с конца - "у", и на второй приз я подала голос за  улитку.  В   следующий  раз первый приз назначу букве "и", а второй-букве  "с". Главное, порядок!  Иначе и опереться не на что.     

   - Не будь я сам в числе судей, я бы подал голос  за   себя!  -  сказал  осел. - Надо принимать во внимание не только быстроту, но и   другие  качества - например, груз. На этот раз я, впрочем, не хотел упирать на  эти  обстоятельства, равно как и на ум зайца или на ловкость, с какой он   путает следы, спасаясь от погони. Но есть обстоятельство, на которое вообще-то  принято обращать внимание и которое никоим образом нельзя упускать  из виду -  это красота. Я взглянул на чудесные, хорошо развитые уши зайца  - на них,  право, залюбуешься, - и мне показалось, что я вижу самого себя  в детском  возрасте! Вот я и подал голос за зайца.     

   - Ж-ж-жж! - зажужжала муха. -  Я  не  собираюсь  держать   речь,  хочу  только сказать несколько слов. Уж я-то попроворнее всякого зайца,  это  я  знаю точно! Недавно я даже подбила одному зайчишке заднюю ногу. Я  сидела  на паровозе, я это часто делаю - так лучше всего следить за   собственной  быстротой. Заяц долго бежал впереди поезда; он и не  подозревал   о  моем  присутствии. Наконец ему пришлось свернуть в сторону, и тут-то паровоз  и  толкнул его в заднюю ногу, а я сидела на паровозе. Заяц остался на  месте, а  я помчалась дальше. Кто же победил? Полагаю - я! Только  очень  он  мне нужен,  этот приз!     

   "А по-моему, - подумала дикая роза, вслух она ничего  не сказала, не в  ее характере это было, хотя и лучше было бы, если б она   высказалась,  по-моему, и первого и второго приза заслуживает солнечный луч!   Он  вмиг  пробегает безмерное пространство от солнца до земли и пробуждает от   сна  всю природу. Поцелуи его дарят красоту - мы, розы, алеем и благоухаем от   них. А высокие судьи, кажется, совсем и не заметили его! Будь я лучом, я  бы  отплатила им солнечным ударом... Нет, это отняло бы у  них  последний  ум, а  они им и так небогаты. Лучше промолчать. В лесу мир и тишина!  Как  хорошо  цвести, благоухать, упиваться светом и жить в сказаниях и песнях!  Но солнечный  луч переживет нас всех!"     

   - А какой первый приз? - спросил дождевой червь. Он  проспал событие и  только-только явился на сборный пункт.     

   - Свободный вход в огород с капустой! - ответил осел. - Я  сам  назначал призы! Первый приз должен был получить заяц, и я, как мыслящий и  деятельный член судейской комиссии, обратил надлежащее внимание на потребности  и нужды зайца. Теперь он обеспечен. А улитке мы предоставили право  сидеть на  придорожном камне, греться на солнце и лакомиться мхом.  Кроме  того, она  избрана одним из главных судей в соревнованиях по бегу. Хорошо  ведь иметь специалиста  в комиссии, как это называется у людей. И,  скажу  прямо, судя по такому  прекрасному началу, мы вправе  ожидать  в  будущем  многого!     

     

    ВЕТЕР РАССКАЗЫВАЕТ О ВАЛЬДЕМАРЕ ДО И ЕГО ДОЧЕРЯХ     

     

   Пронесется ветер над травой, и по ней пробежит  зыбь,   как  по  воде;  пронесется над нивою, и она взволнуется, как море. Так танцует  ветер.  А  послушай его рассказы! Он поет их, и голос его звучит по-разному: в  лесу  - так, в слуховых окнах, щелях и трещинах стен - иначе. Видишь,  как  он   гонит по небу облака, точно стада овец?     

   Слышишь, как он воет в открытых воротах, будто сторож  трубит в рог? А  как странно гудит он в дымоходе, врываясь в камин!  Пламя   вспыхивает  и  разлетается искрами, озаряя дальние углы комнаты, и сидеть   тут,  слушая  его, тепло и покойно. Пусть рассказывает только он один! Сказок  и  историй он знает больше, чем все мы, вместе взятые. Слушай же,  он   начинает  рассказ!     

   "У-у-уу! Лети дальше!" - это его припев.     

   - На берегу Большого Бельта стоит старый замок  с   толстыми  красными  стенами, - начал ветер. - Я знаю там каждый камень, я видел  их все,  еще  когда они сидели в стенах замка Марека  Стига.  Замок  снесли,   а  камни  опять пошли в дело, из них сложили новые стены, новый  замок,  в   другом  месте - в усадьбе Борребю, он стоит там и поныне.     

   Знавал я и высокородных владельцев и владетельниц замка,  много их поколений сменилось на моих глазах. Сейчас я расскажу о  Вальдемаре   До  и  его дочерях!     

   Высоко держал он свою голову - в нем текла королевская  кровь. И  умел  он не только оленей травить да кубки осушать, а кое-что  получше,  а  что  именно - "поживем-увидим", говаривал он.     

   Супруга его, облаченная в парчовое платье, гордо ступала  по блестящему мозаичному полу. Роскошна была обивка стен, дорого плачено за  изящную  резную мебель. Много золотой и серебряной утвари принесла госпожа в  приданое. В погребах хранилось немецкое пиво - пока там вообще чтолибо  хранилось. В конюшнях ржали холеные вороные кони. Богато жили в замке  Ворребю  - пока богатство еще держалось.     

   Были у хозяев и дети, три нежных девушки: Ида, Йоханна и  Анна Дортея.  Я еще помню их имена.     

   Богатые то были люди,  знатные,  родившиеся  и  выросшие   в  роскоши.  У-у-уу! Лети дальше! - пропел ветер и продолжал свой рассказ: -   Тут  не  случалось мне видеть, как в других старинных замках, чтобы   высокородная  госпожа вместе со своими девушками сидела в парадном  зале  за   прялкой.  Нет, она играла на звучной лютне и пела, да не одни только старые   датские песни, а и чужеземные, на других языках. Тут шло гостеванье и   пированье, гости наезжали и из дальних и из ближних  мест,  гремела  музыка,   звенели бокалы, и даже мне не под силу было их перекрыть! Тут с  блеском  и  треском гуляла спесь, тут были господа, но не было радости.     

   Стоял майский вечер, - продолжал ветер, - я шел с   запада.  Я  видел,  как разбивались о ютландский берег корабли, я  пронесся   над  вересковой  пустошью и зеленым лесистым побережьем, я, запыхавшись и  отдуваясь, прошумел над островом Фюн и Большим Бельтом и улегся только у   берегов  Зеландии, близ Борребю, в великолепном дубовом лесу - он был еще цел   тогда.     

   По лесу бродили парни из окрестных деревень и собирали  хворост и ветви, самые крупные и сухие. Они возвращались с ними в селение,  складывали  их в кучи, поджигали и с песнями принимались плясать вокруг.  Девушки  не  отставали от парней.     

   Я лежал смирно, - рассказывал ветер, - и лишь тихонько  дул на  ветку,  положенную самым красивым парнем. Она вспыхнула, вспыхнула ярче  всех,  и  парня назвали королем праздника, а он выбрал себе из  девушек   королеву.  То-то было веселья и радости - больше, чем в  богатом  господском   замке  Борребю.     

   Тем временем к замку подъезжала запряженная шестерней  золоченая карета. В ней сидела госпожа и три ее дочери, три нежных,  юных,   прелестных  цветка: роза, лилия и бледный гиацинт. Сама мать была как пышный  тюльпан  и не отвечала ни на один книксен,  ни  на  один  поклон,  которыми   приветствовали ее приостановившие игру поселяне. Тюльпан словно боялся сломать  свой хрупкий стебель.     

   "А вы, роза, лилия и бледный гиацинт, - да, я видел  их всех троих,  чьими королевами будете вы? - думал я. - Вашим королем будет  гордый  рыцарь, а то, пожалуй, и принц!" У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!      

   Так вот, карета проехала, и поселяне вновь пустились в  пляс.  Госпожа  совершала летний объезд своих владений - Борребю, Тьеребю,  всех  селений  окрест.     

   А ночью, когда я поднялся, - продолжал ветер, -  высокородная  госпожа  легла, чтобы уже не встать. С нею случилось то, что  случается  со  всеми  людьми, ничего нового. Вальдемар До стоял несколько   минут  серьезный  и  задумчивый. Гордое дерево гнется, но не ломается,  думалось  ему.  Дочери  плакали, дворня тоже утирала глаза платками. Госпожа До  поспешила дальше  из этого мира, полетел дальше и я! У-у-уу! - сказал ветер.     

   Я вернулся назад - я часто возвращался, - проносясь над  островом  Фюн  и Большим Бельтом, и улегся на морской берег в Борребю, близ   великолепного дубового леса. В нем вили себе гнезда орланы, вяхири, синие   вороны  и даже черные аисты. Стояла ранняя весна. Одни птицы еще сидели  на   яйцах, другие уже вывели птенцов. Ах, как летали, как кричали птичьи стаи!  В  лесу раздавались удары топоров, дубы были обречены на сруб.  Вальдемар  До  собирался построить дорогой корабль - военный  трехпалубный  корабль,  его  обещал купить король. Вот почему валили лес - примету моряков,  прибежище птиц.  Летали кругами вспугнутые сорокопуты - их гнезда были разорены. Орланы и прочие  лесные птицы лишались своих жилищ. Они как шальные  кружили в воздухе, крича от  страха и злобы. Я понимал  их.  А  вороны  и  галки кричали громко и  насмешливо: "Крах! Вон из гнезда! Крах! Крах!"     

   Посреди леса, возле артели лесорубов, стояли Вальдемар До  и  три  его  дочери. Все они смеялись над дикими криками птиц,  все,  кроме   младшей,  Анны Дортеи. Ей было жаль птиц, и когда настал черед полузасохшего  дуба,  на голых ветвях которого ютилось гнездо черного аиста с уже   выведенными  птенцами, она попросила не рубить дерево, попросила со слезами   на  глазах, и дуб пощадили ради черного аиста - стоило ли  разговаривать   из-за  одного дерева!     

   Затем пошла пилка и рубка - строили трехпалубный корабль.  Сам  строитель был незнатного рода, но благородной души человек. Глаза и лоб  обличали в нем ум, и Вальдемар До охотно слушал его рассказы.  Заслушивалась   их и молоденькая Ида, старшая дочь, которой было пятнадцать лет.  Строитель же,  сооружая корабль для Вальдемара До, строил  воздушный  замок  и  для себя, в  котором он и Ида сидели рядышком, как муж и жена. Так оно  и  сталось бы, будь  его замок с каменными стенами, с валами и рвами, с  лесом и садом. Только где  уж воробью соваться в  танец  журавлей!  Как  ни  умен был молодой строитель,  он все же был бедняк. У-у-уу! Умчался я, умчался и он - не смел он больше там  оставаться, а Ида примирилась со своей судьбой, что же ей было делать?..     

   В конюшнях ржали вороные кони, на них стоило поглядеть, и  на них глядели. Адмирал, посланный самим королем для осмотра и покупки нового   военного корабля, громко восхищался ретивыми конями. Я хорошо все  слышал,   ведь я прошел за господами в открытые двери и сыпал им под ноги  золотую   солому, - рассказывал ветер. - Вальдемар До хотел получить золото, а адмирал -  вороных коней, оттого-то он и нахваливал их. Но его не поняли, и  дело не  сладилось. Корабль как стоял, так и остался  стоять  на  берегу,  прикрытый  досками, - ноев ковчег, которому не суждено было  пуститься  в  путь. У-у-уу!  Лети дальше! Лети дальше! Жалко было смотреть на него!     

   Зимою, когда земля лежала  под  снегом,  плавучие  льды   забили  весь  Бельт, а я нагонял их на берег, - говорил ветер. - Зимою  прилетали  стаи  ворон и воронов, одни чернее  других.  Птицы  садились  на   заброшенный,  мертвый, одинокий корабль, стоявший на берегу, и хрипло кричали о  загубленном лесе, о разоренных дорогих им гнездах, о бесприютных старых  птицах  о бездомных молодых, и все ради этого величественного хлама - гордого корабля,  которому не суждено выйти в море.     

   Я вскрутил снежный вихрь, и снег ложился вокруг  корабля   и  накрывал  его, словно разбушевавшиеся волны. Я дал ему послушать свой голос  и  музыку бури. Моя совесть чиста: я сделал  свое  дело,  познакомил  его  со   всем, что полагается знать кораблю. У-у-уу! Лети дальше!     

   Прошла и зима. Зима и лето проходят, как проношусь я,  как  проносится  снег, как облетает яблоневый цвет и падают  листья.  Лети   дальше!  Лети  дальше! Лети дальше! Так же и с людьми...     

   Но дочери были еще молоды. Ида по-прежнему цвела, словно  роза, как  и  в то время, когда любовался ею строитель корабля. Я часто играл  ее  распущенными русыми волосами, когда она задумчиво стояла под яблоней в   саду, не замечая, как я осыпаю ее цветами. Она смотрела на красное солнышко и  золотой небосвод, просвечивавший между темными деревьями и кустами.     

   Сестра ее, Йоханна, была как стройная блестящая лилия;  она была горда  и надменна и с такой же тонкой талией, какая была у матери.   Она  любила  заходить в большой зал, где висели портреты предков. Знатные   дамы  были  изображены в бархатных и шелковых платьях и затканных жемчугом  шапочках,  прикрывавших заплетенные в косы волосы. Как прекрасны были они!  Мужья их  были в стальных доспехах или дорогих мантиях на беличьем меху с  высокими  стоячими голубыми воротниками. Мечи они носили не на пояснице, а у   бедра. Где-то будет висеть со временем портрет Йоханны, как-то будет выглядеть  ее благородный супруг? Вот о чем она думала, вот что беззвучно шептали ее губы.  Я подслушал это, когда ворвался в зал по длинному  проходу  и, переменившись,  понесся вспять.     

   Анна Дортея, еще четырнадцатилетняя девочка, была тиха   и  задумчива.  Большие синие, как море, глаза ее смотрели серьезно и грустно,  но на устах порхала детская улыбка. Я не мог ее сдуть, да и не хотел.     

   Я часто встречал Анну Дортею в саду, на дороге и в поле.  Она собирала  цветы и травы, которые могли пригодиться ее отцу: он приготовлял  из  них  питье и капли. Вальдемар До был не только заносчив и горд, но и учен.  Он  много знал. Все это видели, все об этом шептались. Огонь пылал в его камине  даже в летнее время, а дверь была на замке.  Он  проводил  взаперти  дни и  ночи, но не любил распространяться о своей  работе.  Силы  природы  надо  испытывать в тиши. Скоро, скоро найдет он самое лучшее, самое  драгоценное -  червонное золото.     

   Вот почему из камина валил дым, вот почему трещало и  полыхало  в  нем  пламя. Да, да, без меня тут не обошлось, -  рассказывал   ветер.  "Будет,  будет! - гудел я в трубу. - Все развеется дымом, сажей,   золой,  пеплом.  Ты прогоришь! У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!"  Вальдемар До  стоял  на  своем.     

   Куда же девались великолепные лошади из конюшен? Куда   девалась  старинная золотая и серебряная утварь из шкафов? Куда девались коровы  с полей, все добро и имение? Да, все это можно расплавить! Расплавить в   золотом тигле, но золота не получить.     

   Пусто стало в кладовых, в погребах и на  чердаках.   Убавилось  людей,  прибавилось мышей. Оконное стекло лопнет здесь, треснет там,  и  мне  уже  не надо входить непременно через дверь, - рассказывал ветер. -   Где  дымится труба, там готовится еда, а тут дымилась такая труба, что  пожирала  всю еду ради червонного золота.     

   Я гудел в крепостных воротах, словно сторож трубил в рог,  но  тут  не  было больше сторожа, - рассказывал ветер. - Я вертел башенный  флюгер,  и  он скрипел, словно сторож храпел на башне, но сторожа не было  и   там  были только крысы да мыши. Нищета накрывала на стол, нищета  водворилась  в  платяных шкафах и буфетах, двери срывались с петель, повсюду появились  трещины  и щели, я свободно входил и выходил, - рассказывал ветер, -  оттого-то и знаю,  как все было.     

   От дыма и пепла, от забот и бессонных ночей поседели  борода  и  виски  владельца Борребю, пожелтело и избороздилось морщинами   лицо,  но  глаза  по-прежнему блестели в ожидании золота, желанного золота.     

   Я пыхал ему дымом и пеплом в лицо и  бороду.  Вместо   золота  явились  долги. Я свистел в разбитых окнах и щелях, задувал  в  сундуки   дочерей,  где лежали их полинявшие, изношенные платья - носить их приходилось   без  конца, без перемены. Да, не такую песню  пели  девушкам  над  колыбелью!   Господское житье стало житьем горемычным. Лишь я один пел  там  во  весь   голос! - рассказывал ветер. - Я засыпал весь  замок  снегом  -  говорят,  будто  под снегом теплее. Взять дров неоткуда было, лес-то ведь вырубили.  А мороз так  и трещал. Я гулял по всему замку, врывался в слуховые окна и  проходы, резвился  над крышей и стенами. Высокородные дочери  попрятались  от холода в постели,  отец залез под меховое одеяло. Ни еды,  ни  дров  вот так господское житье!  У-у-уу! Лети дальше! Будет, будет! Но господину До было мало.     

   "За зимою придет весна, - говорил он. - За  нуждою   придет  достаток.  Надо только немножко подождать, подождать. Имение заложено,  теперь самое  время явиться золоту, и оно явится к празднику".     

   Я слышал, как он шептал пауку:  "Ты,  прилежный   маленький  ткач,  ты  учишь меня выдержке. Разорвут твою ткань, ты начинаешь с начала  и  доводишь работу до конца. Разорвут опять - ты опять, не пав духом,   принимаешься за дело. С начала, с начала! Так и следует! И в  конце  концов   ты  будешь вознагражден".     

   Но вот и первый день пасхи.  Зазвонили  колокола,   заиграло  на  небе  солнце. Вальдемар До лихорадочно работал всю  ночь,   кипятил,  охлаждал,  перемешивал, возгонял. Я слышал, как он вздыхал в  отчаянии, слышал,  как  он молился, слышал, как он задерживал дыхание. Лампа  его  потухла  -  он  этого не заметил. Я раздувал уголья, они бросали красный  отсвет  на  его  бледное как мел лицо с глубоко запавшими глазами. И вдруг  глаза его стали расширяться все больше и больше и вот уже, казалось, готовы  были выскочить из орбит.     

   Поглядите в сосуд алхимика! Там что-то мерцает. Горит,  как жар,  чистое и тяжелое... Он подымает сосуд дрожащей рукою, он с дрожью в   голосе  восклицает: "Золото! Золото!" У него закружилась голова, я  мог  бы  свалить его одним дуновением, - рассказывал ветер, - но я лишь подул  на угли и последовал за ним в комнату, где мерзли его дочери. Его камзол,  борода, взлохмаченные волосы были обсыпаны пеплом. Он выпрямился и  высоко   поднял сокровище, заключенное в хрупком сосуде. "Нашел!  Получил!   Золото!" - закричал он и протянул им сосуд, искрившийся на  солнце,  но   тут  рука его дрогнула, и сосуд упал на пол, разлетелся на  тысячу  осколков.   Последний мыльный пузырь надежды лопнул...  У-у-уу!  Лети  дальше!  И  я   унесся из замка алхимика.     

   Поздней осенью, когда дни становятся короче, а туман  приходит со своей мокрой тряпкой и выжимает капли на ягоды и голые  сучья,  я   вернулся  свежий и бодрый, проветрил и обдул небо от туч и, кстати, пообломал  гнилые ветви - работа не ахти какая, но кто-то должен же ее делать. В замке   Борребю тоже было чисто, словно выметено, только на другой  лад.  Недруг   Вальдемара До, Ове Рамель из Баснеса, явился с закладной на именье:  теперь  замок и все имущество принадлежали ему. Я колотил по  разбитым  окнам, хлопал  ветхими дверями, свистел в щели и дыры:  "У-у-уу!  Пусть  не  захочется  господину Ове остаться тут!"  Ида  и  Анна  Дортея  заливались  горькими  слезами; Йоханна стояла гордо выпрямившись, бледная,  до  крови  прикусив  палец. Но что толку! Ове Рамель позволил господину  До  жить  в  замке до самой  смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я все слышал,  я видел, как  бездомный дворянин гордо вскинул голову и выпрямился. Тут я  с такой силой  хлестнул по замку и старым липам, что сломал толстенную  и  нисколько не гнилую  ветвь. Она упала  возле  ворот  и  осталась  лежать,  словно метла, на случай,  если понадобится что-нибудь вымести. И вымели прежних владельцев.     

   Тяжелый выдался день, горький час, но они были настроены  решительно и  не гнули спины. Ничего у них не осталось, кроме того, что было  на  себе,  да вновь купленного сосуда, в который собрали с пола остатки   сокровища,  так много обещавшего, но не давшего ничего. Вальдемар До спрятал  его  на  груди, взял в руки посох, и вот некогда богатый владелец замка вышел   со  своими тремя дочерьми из Борребю. Я охлаждал своим дуновением его  горячие  щеки, гладил по бороде и длинным седым  волосам  и  пел,  как  умел:   "У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!"     

   Ида и Анна Дортея шли рядом с отцом; Йоханна, выходя из  ворот,  обернулась. Зачем? Ведь счастье не обернется. Она посмотрела на красные  стены, возведенные из камней замка Марека Стига, и вспомнила о его дочерях.  И  старшая, младшую за руку взяв, Пустилась бродить с ней по свету.     

   Вспомнила ли Йоханна эту песню? Тут изгнанниц было трое,  да четвертый  - отец. И они поплелись по дороге, по которой, бывало, ездили в   карете,  поплелись в поле Смидструп, к жалкой мазанке, снятой ими за десять  марок  в год, - новое господское поместье, пустые стены, пустая посуда.   Вороны  и галки летали над ними и насмешливо кричали:  "Крах!  Крах!   Разорение!  Крах!" - как кричали птицы в лесу Борребю, когда деревья  падали под ударами топоров.     

   Господин До и его дочери отлично понимали эти крики, хоть  я и дул  им  в уши изо всех сил - стоило ли слушать?     

   Так вошли они в мазанку, а я понесся над болотами и  полями, над голыми кустами и раздетыми лесами, в открытое море, в другие  страны. У-у-уу!  Лети дальше! Лети дальше! И так из года в год.     

   Что же сталось с Вальдемаром До, что сталось с  его   дочерьми?  Ветер  рассказывает:     

   - Последней я видел Анну Дортею, бледный  гиацинт,  -   она  была  уже  сгорбленной старухой, прошло ведь целых пятьдесят лет. Она  пережила всех  и все знала.     

   На вересковой пустоши близ города Виборга стоял  новый   красивый  дом  священника - красные стены, зубчатый фронтон. Из трубы валил  густой дым.  Кроткая жена священника и красавицы дочери сидели у окна и  смотрели  поверх кустов садового терновника на бурую пустошь. Что же они там видели?   Они видели гнездо аиста, лепившееся на крыше  полуразвалившейся  хижины.  Вся  крыша поросла мхом и диким чесноком, и покрывала-то  хижину  главным  образом  не она, а гнездо аиста. И оно одно только и чинилось - его  держал в порядке  сам аист.     

   На хижину эту можно было только смотреть, но уж никак не  трогать! Даже мне приходилось дуть здесь с опаской! - рассказывал ветер.  -   Только  ради гнезда аиста и оставляли на пустоши такую развалюху, не то давно  бы  снесли. Семья священника не хотела прогонять аиста, и вот хижина стояла,  а  в ней жила бедная старуха. Своим приютом она была  обязана  египетской  птице,  а может, и наоборот, аист был обязан ей тем, что  она  вступилась  когда-то за  гнездо его черного брата, жившего в лесу Борребю. В те  времена нищая старуха  была нежным ребенком, бледным гиацинтом высокородного  цветника. Анна Дортея  помнила все.     

   "О-ох! - Да, и люди вздыхают, как ветер в тростнике  и осоке. -  О-ох!  Не звонили колокола над твоею могилой,  Вальдемар  До!  Не   пели  бедные  школьники, когда бездомного владельца Борребю опускали  в   землю!..  Да,  всему, всему наступает конец, даже несчастью!.. Сестра Ида   вышла  замуж  за крестьянина. Это-то и нанесло отцу самый жестокий удар... Муж  его дочери - жалкий раб, которого господин может посадить на кобылку. Теперь и   он, наверно, в земле, и сестра Ида. Да, да! Только мне,  бедной,  судьба  конца  не посылает!"     

   Так говорила Анна Дортея в жалкой  хижине,  стоявшей   лишь  благодаря  аисту.     

   Ну, а о самой здоровой и смелой из сестер позаботился я  сам!  -  продолжал ветер. - Она нарядилась в платье, которое было ей больше по   вкусу: переоделась парнем и нанялась в матросы на корабль. Скупа  была  она  на  слова, сурова на вид, но от дела не отлынивала, вот только лазать  не  умела. Ну,  я и сдул ее в воду, пока не распознали, что она женщина, -  и  хорошо сделал!     

   Был первый день пасхи, как и тогда, когда Вальдемару  До   показалось,  что он получил золото, и я услыхал под крышей  с  гнездом  аиста   пение,  последнюю песнь Анны Дортеи.     

   В хижине не было даже окна, а просто круглое отверстие в  стене. Словно золотой самородок, взошло солнце и заполнило  собой  хижину.   Что  за  блеск был! Глаза Анны Дортеи не выдержали, не выдержало и сердце.   Впрочем, солнце тут ни при чем; не озари оно ее в то утро, случилось  бы  то   же самое.     

   По милости аиста у Анны Дортеи был кров над головой до  последнего дня  ее жизни. Я пел и над ее могилой, и над могилой ее отца, я  знаю,  где  и  та и другая, а кроме меня, не знает никто.     

   Теперь настали новые времена, другие времена! Старая  проезжая  дорога  упирается теперь в огороженное поле, новая проходит по  могилам, а  скоро  промчится тут и паровоз, таща за собой ряд вагонов и грохоча  над могилами, такими же забытыми, как и имена. У-у-уу! Лети дальше!     

   Вот вам и вся история о Вальдемаре До и его дочерях.  Расскажи ее лучше, кто сумеет! - закончил ветер и повернул в другую сторону.     

   И след его простыл.     

     

    ДВОРОВЫЙ ПЕТУХ И ФЛЮГЕРНЫЙ     

     

   Стояли два петуха - один на навозной куче, другой на крыше,  но спесивы были оба одинаково. Кто же из них лучше, как потвоему? Скажи, а  мы...  останемся при своем мнении.     

   Птичий двор был отделен от соседнего деревянным   забором,  а  на  том  дворе была навозная куча, и на ней рос большой огурец,  сознававший,  что  он растение парниковое.     

   "А парниковым нужно родиться! - рассуждал он сам с   собой.  -  Но  не  всем же родиться огурцами, надо существовать и другим  породам. Куры, утки и все население птичьего двора тоже ведь живые твари.  Вот   стоит  на  заборе дворовый петух. Он почище флюгерного будет! Тот хоть и высоко  сидит, а даже крыльями хлопать не может, не то что петь!  Нет  у  него  ни   кур, ни цыплят, он занят только самим собою да знай  потеет  ярью-медянкой!  Нет, дворовый петух - вот это петух! Как выступает! Словно танцует!  А как поет  - музыка! Послушать его, так узнаешь,  что  значит  настоящий  трубач! Да,  приди он сюда, проглоти меня целиком со стеблем и листьями вот была бы  блаженная смерть!"     

   Ночью разыгралась непогода. Куры, цыплята и сам петух -  все  попрятались. Забор повалило ветром - шум, треск. С крыши  падали   черепицы,  но  флюгерный петух усидел. Он даже с места не сошел и уже не  вертелся -  не  мог, хоть и был молод, недавно отлит. Флюгерный петух был  очень  разумен  и степенен, он и родился стариком и не имел ничего общего с  птицами  небесными,  воробьями  и  ласточками,  которых  презирал  как    "ничтожных  вульгарных пискуний". Голуби-то побольше, и перья у них  отливают  перламутром, так что они даже смахивают  на  флюгерных  петухов,   вот  только  толсты они и глупы, думают лишь о том, как бы набить себе зоб, а   потому  и водиться с ними скучно.     

   Навещали флюгерного петуха и перелетные птицы. Они  рассказывали ему о  чужедальних странах, о воздушных караванах и страшные  разбойничьи  истории про нападения хищных птиц. Это было ново и интересно для  первого раза, но затем шли повторения одного и того же, а это уже тоска   смертная!  Надоели ему они, надоело ему все. Не стоило ни с кем и водиться, все  такие нудные, пошлые!     

   - Свет никуда не годится! - говорил он. - Все сплошная  ерунда!     

   Флюгерный петух был, что называется, петухом  разочарованным и, конечно, очень заинтересовал бы собою огурца, знай тот об  этом. Но огурец был  занят одним только дворовым петухом, и вот этот взял да  пожаловал к нему  в гости.     

   Забор был повален ветром, но грома и молнии давно уже не  было.     

   - А что вы скажете об этом вот моем крике? - спросил у  кур  и  цыплят  дворовый петух. Малость грубоват он был, без изящества.     

   И куры с цыплятами вступили вслед за петухом на навозную  кучу.  Петух  шагал вразвалку, словно кавалерист.     

   - Садовое растение! - сказал он огурцу, и  тот  сразу   уразумел,  как  всесторонне образован петух, и даже не заметил, что его  клюнули.     

   "Блаженная смерть!"     

   Подбежали куры и цыплята, у кур ведь всегда так: куда   одна,  туда  и  другая. Они кудахтали, пищали, любовались на петуха и гордились,  что  он  из их породы.     

   - Ку-ка-ре-ку! - закричал он. - Цыплята сейчас же  сделаются  взрослыми, стоит мне прокукарекать об этом навесь мировой курятник.     

   Куры и цыплята закудахтали, запищали, а  петух  объявил   великую  новость:     

   - Петух может снести яйцо! И знаете, что в нем?   Василиск!  Никто  не  может выдержать его взгляда! Люди это знают, а теперь и  все  вы  знаете,  что есть во мне, знаете, что я всем петухам петух.     

   И дворовый петух захлопал крыльями, встопорщил гребешок и  опять закукарекал. Кур и цыплят даже озноб прошиб, так им было лестно, что один  из  их семейства - петух из петухов. Они кудахтали и пищали  так,  что  даже   флюгерному петуху было слышно, но он и не пошевелился.     

   "Все ерундя! - говорил он сам себе. -  Никогда   дворовому  петуху  не  снести яйца, а что до меня, то я просто не хочу! А  захотел бы,  то  снес  бы яйцо ветряное! Но мир не стоит ветряного яйца! Все  ерунда!  Я  и  сидеть-то здесь больше не хочу!     

   И флюгерный петух надломился  и  слетел  вниз,  но   дворового  петуха  все-таки не убил, хоть и норовил, как уверяли куры.     

   Мораль?     

   "Лучше петь петухом, чем разочароваться в жизни и  надломиться!"     

     

    НА УТИНОМ ДВОРЕ     

     

   Из Португалии - а кто говорит, из Испании, но это все  едино - вывезли  утку. Прозвали ее Португалкою. Она несла яйца, потом ее  зарезали,  зажарили и подали на стол - вот и вся ее история. Выводков из  ее   яиц  тоже  звали Португалками, и это кое-что да значило. Наконец из всего  потомства  первой Португалки осталась на утином дворе только  одна  утка.  На   этот  утиный двор допускались и куры с петухом, неимоверно задиравшим нос.     

   - Он просто оскорбляет меня своим неистовым криком! -  говорила Португалка. - Но он красив - этого у него не отнимешь, хоть и не  сравнится  с  селезнем. Ему бы следовало быть посдержаннее, но сдержанность -  это  искусство, требующее высшего образования. Этим отличаются  певчие   птички,  что гнездятся вон там, в соседском саду на липах. Как мило они  поют!   В  их пении есть что-то такое трогательное, португальское - так я это называю.  Будь у меня такая певчая птичка, я бы заменила ей мать, была  бы  с  нею  ласкова, добра! Это уж у меня в крови, в моем португальстве.     

   Как раз в эту минуту и свалилась с крыши певчая птичка.  Она спасалась  от кошки и сломала при этом крыло.     

   - Как это похоже на кошку, эту негодяйку! - сказала  Португалка.  -  Я  знаю ее еще по той поре, когда у  меня  самой  были  утята.   И  подумать  только, что такой твари позволяют жить и бегать тут по крышам! Нет  уж, в  Португалии, я думаю, такого не увидишь!     

   И она принялась соболезновать бедной птахе.  Соболезновали  и  простые  утки, не португальские.     

   - Бедная крошка! - говорили они, подходя к ней одна за  другой. - Хоть  сами-то мы не из певчих, но в нас есть внутренний резонанс или  что-то  в  этом роде. Мы это чувствуем, хоть и не говорим об этом.     

   - Ну так я поговорю!  -  сказала  Португалка.  -  И   сделаю  для  нее  кое-что. Это прямой долг каждого! - С этими словами она  подошла к  корыту, зашлепала по воде крыльями и чуть не залила птичку ливнем  брызг,  но  все это от доброго сердца. - Вот доброе дело! -  сказала   Португалка.  Смотрите и берите пример.     

   - Пип! - пискнула птаха; сломанное крыло не  давало  ей   встряхнуться  хорошенько. Но она все же понимала, что выкупали ее от доброго  сердца. Вы очень добры, сударыня! - прибавила она, но повторить душ не просила.      

   - Я никогда не думала о том, какой у меня нрав! -  ответила  Португалка. - Но знаю, что люблю всех моих ближних, кроме кошки. А  уж  этого  от  меня требовать не приходится! Она съела двух моих утят!.. Ну,  будьте  же  теперь здесь как дома! Это можно! Сама я тоже не здешняя, что вы,  конечно, заметили по моей осанке и оперению. А селезень мой здешний, не  моей   крови, но я не спесива!.. Если вас вообще кто-нибудь  поймет  здесь,  на   дворе, то уж, смею думать, это я!     

   - У нее портулакария в зобу! - сострил один маленький  утенок из простых.     

   Остальные утки, тоже из простых, нашли это  бесподобным:   "портулакария" звучит ведь совсем как Португалия. Они подталкивали   друг  друга  и  крякали:     

   - Кряк! Вот остряк!     

   А потом опять занялись бедной птахой.     

   - Португалка мастерица поговорить! - сказали они. - У  нас  нет  таких  громких слов в клюве, но и мы принимаем в вас не меньшее  участие. И если  мы ничего не делаем для вас, то не кричим об этом! По-нашему,  так благороднее.     

   - У вас прелестный голос! - сказала одна из пожилых   уток.  -  То-то,  должно быть, приятно сознавать, что радуешь  многих!  Я,   впрочем,  мало  смыслю в пении, оттого и держу язык в клюве! Это лучше, чем  болтать глупости, какие вам столько приходится выслушивать!     

   - Не надоедайте ей! - вмешалась Португалка. - Ей нужен  отдых и  уход.  Хотите, я опять вас выкупаю, милая певунья?     

   - Ах нет! Позвольте мне остаться сухой! - попросила та.     

   - А мне только водяное леченье и помогает! - продолжала  Португалка. Развлечения тоже очень полезны! Вот скоро придут в гости соседки  куры, в  их числе две китаянки. Они ходят в панталончиках  и  очень   образованны.  Это подымает их в моих глазах.     

   Куры явились, явился и петух. Сегодня он был вежлив и не  грубиянил.     

   - Вы настоящая певчая птица! - сказал он пташке. - Вы  делаете из своего крохотного голоска все, что только можно сделать из   крохотного  голоска. Только надо бы иметь свисток, как у паровоза, чтобы  слышно  было,  что ты мужчина.     

   Обе китаянки пришли от пташки в полный восторг: после  купанья она была вся взъерошенная и напомнила им китайского цыпленка.     

   - Как она мила! - сказали они и вступили с нею в беседу.  Говорили они  шепотом, да еще и с придыханием на "п", как и положено  мандаринам, говорящим на изысканном китайском языке.     

   - Мы ведь вашей породы! А утки, даже сама Португалка,  относятся к водяным птицам, как вы, вероятно, заметили. Вы нас еще не знаете,  но  многие ли нас здесь знают или дают себе труд узнать? Никто,  даже  и   среди  кур никто,  хотя  мы  и  рождены  для  более  высокого  нашеста,   нежели  большинство! Ну да пусть! Мы мирно идем своею дорогой, хотя у нас и  другие принципы: мы смотрим только на одно хорошее, говорим только о  хорошем,  хотя и трудно найти его там, где ничего нет! Кроме нас двух да  петуха, во всем  курятнике нет больше даровитых и вместе с тем честных  натур. Об утином дворе и  говорить нечего. Мы предостерегаем вас, милая певунья! Не верьте вон той  короткохвостой утке - она коварная! А  вон  та,  пестрая, с косым узором на  крыльях, страшная спорщица,  никому  не  дает  себя переговорить, а сама всегда  неправа! А вон та, жирная, обо всех отзывается дурно, а это противно нашей  природе:  уж  лучше  молчать,  если  нельзя сказать ничего хорошего! У одной  только Португалки еще есть  хоть  какое-то образование, и с нею еще можно  водиться, но  она  тоже  небеспристрастна и слишком много говорит о своей  Португалии.     

   - И чего это китаянки так расшептались!  -  удивлялись   две  утки  из  простых. - На нас они просто наводят скуку, мы никогда с ними  не  разговариваем.     

   Но вот явился селезень. Он принял певчую птичку за  воробья.     

   - Ну да я особенно не разбираю, для меня все едино! -   сказал  он.  Она из породы шарманок, есть они - ну и ладно.     

   - Пусть себе говорит, не обращайте внимания! - шепнула   птахе  Португалка. - Зато он весьма деловой селезень, а дело ведь главное!..   Ну,  а  теперь я прилягу отдохнуть. Это прямой долг по отношению к  самой   себе,  если хочешь разжиреть и быть набальзамированной яблоками и черносливом.     

   И она улеглась на солнышке, подмаргивая одним  глазом.   Улеглась  она  хорошо, сама была хороша, и спалось ей хорошо. Певчая птичка   пригладила  сломанное крыло и прилегла к своей покровительнице. Солнце здесь  пригревало так славно, хорошее было местечко.     

   Соседские куры принялись рыться в земле. Они, в сущности,  и  приходили-то сюда только за кормом. Потом они стали расходиться;  первыми   ушли  китаянки, за ними и остальные. Остроумный утенок сказал про  Португалку,   что старуха скоро впадет в утиное  детство.  Утки  закрякали  от  смеха.   "Утиное детство!" Ах, он бесподобен! Вот остряк! - Они повторяли и  прежнюю его остроту: - "Портулакария!" Позабавившись, улеглись и они.      

   Прошел час, как вдруг на двор выплеснули кухонные  отбросы. От всплеска вся спящая компания проснулась и забила крыльями.  Проснулась и Португалка, перевалилась на бок и придавила певчую птичку.     

   - Пип! - пискнула та. - Вы наступили на меня, сударыня!     

   - Не путайтесь под ногами, - ответила Португалка. - Да не  будьте  такой неженкой. У меня тоже есть нервы, но я никогда не пищу.     

   - Не сердитесь! - сказала птичка. - Это у меня так  вырвалось!     

   Но Португалка не слушала, набросившись на отбросы, и  отлично пообедала. Покончив с едой, она опять улеглась. Птичка снова подошла   к  ней  и  хотела было доставить ей удовольствие песенкой:     

   Чу-чу-чу-чу!     

   Уж я не промолчу,     

   Я вас воспеть хочу!     

   Чу-чу-чу-чу!     

   - После обеда мне надо отдохнуть! - сказала утка. - Пора   вам  привыкать к здешним порядкам. Я хочу спать!     

   Бедная пташка совсем растерялась, она ведь хотела только  услужить!  А  когда госпожа Португалка проснулась, пташка уже опять стояла  перед ней и  поднесла ей найденное зерно. Но Португалка не выспалась как   следует  и,  разумеется, была не в духе.     

   - Отдайте это цыпленку! - крикнула она. - Да не стойте у  меня над душой!     

   - Вы сердитесь на меня? - спросила пташка. - Что же я  такого сделала?     

   - "Сделала"! - передразнила Португалка. -  Выражение  не  из  изящных,  позвольте вам заметить!     

   - Вчера светило солнышко, - сказала пташка, -  а   сегодня  так  серо,  темно... Мне так грустно!     

   - Вы не сильны во времяисчислении! - сказала Португалка.  -  День  еще  не кончился! Да не смотрите же так глупо!     

   - Теперь у вас точь-в-точь такие же злые глаза, как те,  от которых  я  спаслась!..     

   - Ах бесстыдница! - сказала Португалка. - Вы  что  же,   приравниваете  меня к кошке, к хищнице? В моей крови нет ни единой капельки  зла! Я приняла в вас участие, и я научу вас приличному обхождению!     

   Она откусила птичке голову, и та упала замертво.     

   - Это еще что такое! - сказала Португалка. - И этого  вынести не  могла! Ну, так она вообще была не жилец на свете. А я была ей как  мать родная, уж я-то знаю! Что у меня, сердца нет, что ли?     

   Соседский петух просунул голову на двор и закричал, что  твой паровоз.     

   - Вы хоть кого в могилу сведете своим криком! - сказала  утка.  -  Это  вы во всем виноваты! Она потеряла голову, да и я скоро свою  потеряю!     

   - Не много же места она теперь занимает! - сказал петух.     

   - Говорите о ней почтительнее! - сказала Португалка. - У  нее были манеры, она умела петь, у нее было высшее образование! Она  была   нежна  и  полна любви, а это приличествует животным не меньше, чем так   называемым  людям!     

   Вокруг мертвой птички собрались все  утки.  Утки  вообще   способны  к  сильным чувствам, будь то зависть или симпатия. Но завидовать   тут  было  нечему, стало быть, оставалось жалеть. Пришли и куры-китаянки.     

   - Такой певуньи у нас больше не будет! Она была почти что  китаянка! И они всхлипывали, другие куры тоже, а утки ходили с красными  глазами. Что-что, а сердце-то у нас есть! - говорили они. - Этого уж у нас не  отнимут!     

   - Сердце! - повторила Португалка. - Да, этого-то добра   у  нас  здесь  почти столько же, сколько в Португалии!     

   - Подумаем-ка лучше о том, чем бы набить зобы! - сказал   селезень.  Это главное! А если и сгинула одна шарманка, что ж, их еще довольно   осталось на свете.     

     

    МОТЫЛЕК     

     

   Мотылек вздумал жениться. Естественно, ему хотелось взять  за себя хорошенький цветочек.     

   Он посмотрел вокруг: цветки сидели на своих стебельках   тихо,  как  и  подобает еще не просватанным барышням. Но выбрать  было  ужасно   трудно,  так много их тут росло.     

   Мотыльку надоело раздумывать, и он порхнул к полевой  ромашке. Французы зовут ее Маргаритой и уверяют, что она умеет ворожить, и она   вправду  умеет ворожить. Влюбленные берут ее и обрывают  лепесток  за   лепестком,  приговаривая: "Любит? Не любит?" - или  что-либо  в   этом  духе.  Каждый  спрашивает на родном языке. Вот и мотылек тоже обратился  к  ромашке,  но  обрывать лепестков не стал, а перецеловал их, считая, что   всегда  лучше  брать лаской.     

   - Матушка Маргарита, полевая ромашка! - сказал он. - Вы  умеете  ворожить! Укажите же мне мою суженую. Тогда я хоть сразу могу  посвататься!     

   Но ромашка молчала - она обиделась. Она была девицей, а  ее вдруг назвали матушкой. Как вам это понравится?     

   Мотылек спросил еще раз, потом еще - ответа все нет. Ему  это надоело,  и он полетел прямо свататься.     

   Дело было ранней весной. Всюду цвели подснежники и  крокусы.     

   - Недурны, - сказал мотылек, - миленькие барышни.  Только... зеленоваты больно!     

   Мотылек, как и все юноши, искал девиц постарше.     

   Потом он оглядел других и нашел, что анемоны горьковаты,  фиалки  немножко сентиментальны, тюльпаны-щеголихи, нарциссы  -  простоваты,   цветы  липы и малы и родни у них пропасть, яблоневые цветы хоть и почти как  розы, да недолговечны: пахнуло ветром - и нет их, стоит ли и жениться? Горошек  понравился ему больше всех: бело-розовый, просто кровь с  молоком,  нежный,  изящный, да и на кухне лицом в грязь не ударит.  Мотылек  совсем  уж было  собрался посвататься, да вдруг увидел рядом  стручок  с  увядшим  цветком.     

   - Это кто же? - спросил он.     

   - Сестрица моя, - отвечал горошек.     

   - Стало быть, и вы такая будете?     

   Испугался мотылек и упорхнул прочь.     

   Через изгородь перевешивалась целая толпа цветков  жимолости.  Но  эти  барышни с вытянутыми желтыми физиономиями были ему совсем  не  по  вкусу.  Ну, а что же было ему по вкусу? Поди узнай!     

   Прошла весна, прошло лето, настала осень, а мотылек не  подвинулся  со  своим сватовством ни на шаг. Появились новые цветы в роскошных   нарядах,  да что толку? Стареющее сердце все больше и больше начинает тосковать  по  весенней свежести, по живительному аромату юности. Не искать же этого  у   осенних георгинов и штокроз? И мотылек полетел к кудрявой мяте.     

   - На ней нет особых цветов, она вся сплошной благоухающий  цвет, ее-то  я и возьму в жены!     

   И он посватался.     

   Но мята листочком не шелохнула и сказала только:     

   - Дружба - и больше ничего. Мы оба стары. Друзьями мы еще  можем быть,  но жениться?.. Нет, что за дурачество на старости лет!     

   Так и остался ни с чем мотылек. Уж больно много он  перебирал,  а  это  не дело. Вот и остался старым холостяком.     

   Скоро налетела непогода с дождем и изморозью. Поднялся   холодный  ветер. Дрожь пробирала старые, скрипучие ивы. Несладко было  разгуливать по  ветру в летнем платье. Но мотылек и не разгуливал.  Ему   как-то  удалось  залететь в комнату, там топилась печь и было тепло, как  летом.  Жить  бы  да поживать здесь мотыльку. Но что это за жизнь!     

   - Мне нужны солнце, свобода и хоть самый маленький  цветочек! - сказал  мотылек, полетел и ударился об оконное стекло.     

   Тут его увидали, пришли от него в восторг, проткнули  булавкой и посадили в ящичек с прочими редкостями. Большего для него и сделать  было невозможно.     

   - Теперь я сижу на стебельке, как цветы! - сказал  мотылек. - Не  особенно-то это сладко. Ну да зато вроде как женился: тоже  сидишь крепко.     

   Этим он и утешался.     

   - Плохое утешение! - сказали комнатные цветы.     

   "Ну, комнатным цветам не очень-то верь! - думал  мотылек. - Они уж чересчур близко знаются с людьми".     

     

    УЛИТКА И РОЗЫ     

     

   Сад окружала живая изгородь из орешника. За нею  начинались поля и луга, где паслись коровы и овцы. Посреди сада цвел розовый  куст, а под ним  сидела улитка. Она была богата внутренним содержа-     

   нием - содержала самое себя.     

   - Погодите, придет и мое время! - сказала она. - Я дам   миру  кое-что  поважнее этих роз, орехов или молока, что дают коровы и овцы.     

   - Я многого ожидаю от вас, - сказал розовый куст. -  Позвольте же  узнать, когда это будет?     

   - Время терпит. Это вот вы все торопитесь! А   торопливость  ослабляет  впечатление.     

   На другой год улитка лежала чуть ли не на  том  же   самом  месте,  на  солнце, под розовым кустом. Куст выпускал  бутоны  и   расцветал  розами,  каждый раз свежими, каждый раз новыми.     

   Улитка наполовину выползла из раковины, навострила рожки  и вновь  подобрала.     

   - Все как в прошлом году! Никакого прогресса. Розовый   куст  остается  при своих розах - и ни шагу вперед!     

   Прошло лето, прошла осень, розовый куст пускал  бутоны,   и  расцветал  розами, пока не выпал снег. Стало сыро, холодно; розовый куст   пригнулся  к земле, улитка уползла в землю.     

   Опять настала весна, появились розы, появилась улитка.     

   - Теперь уже вы стары! - сказала она розовому  кусту.  -   Пора  бы  и  честь знать. Вы дали миру все, что могли. Много ли - это вопрос,  которым  мне некогда заниматься. Да что вы ничего не сделали для своего   внутреннего развития, это ясно. Иначе из вас вышло бы что-нибудь другое. Что  вы  скажете в свое оправдание? Ведь вы скоро обратитесь в сухой хворост.  Вы   понимаете, о чем я говорю?     

   - Вы меня пугаете, - сказал розовый куст. - Я никогда над  этим не задумывался.     

   - Да, да, вы, кажется, мало затрудняли себя мышлением! А  вы  попробовали когда-нибудь задаться вопросом: зачем вы цветете? И как это   происходит? Почему так, а не иначе?     

   - Нет! - сказал розовый куст. - Я просто цвел от   радости  и  не  мог  иначе. Солнце такое теплое, воздух так освежающ, я  пил   чистую  росу  и  обильный дождь. Я дышал, я жил! Силы поднимались в меня из  земли, вливались из воздуха, я был счастлив всегда новым, большим счастьем и  поэтому  всегда должен был цвести. Такова моя жизнь, я не мог иначе.     

   - Словом, вы жили не тужили! - сказала улитка.     

   - Конечно! Мне было все дано! - отвечал розовый куст. -  Но  вам  дано  еще больше! Вы одна из тех мыслящих,  глубоких,   высокоодаренных  натур,  которым суждено удивить мир.     

   - Была охота! - сказала улитка. - Я знать не желаю вашего  мира. Какое  мне до него дело? Мне довольно самой себя.     

   - Да, но мне кажется, все мы, живущие на  земле,  должны   делиться  с  другими лучшим, что в нас есть! Отдавать им все, что можем!.. Да,  я  дал  миру только розы... А вы? Вам дано так много. Что дали миру вы?  Что   вы  ему дадите?     

   - Что дала я? Что дам? Плевать мне на мир! Он мне ни к  чему! Мне дела  до него нет! Снабжайте его розами, вас только на  это  и   хватит!  Пусть  орешник дает ему орехи, коровы и овцы - молоко, у них своя  публика!  Моя  же - во мне самой! Я замкнусь в себе самой - и баста. Мне  нет   дела  до  мира!     

   И улитка заползла в свою раковину и закрылась в ней.     

   - Как печально! - сказал розовый куст. - А я и хотел бы,  да  не  могу  замкнуться в себе. У меня все прорывается  наружу,  прорывается   розами.  Лепестки их опадают и разносятся ветром, но я видел, как  одну  из   моих  роз положила в книгу мать семейства, другую приютила на своей груди  прелестная молодая девушка, третью целовали улыбающиеся губки ребенка. И  я   был так счастлив, я находил в этом истинную усладу. Вот  мои  воспоминания, моя  жизнь!     

   И розовый куст цвел во всей своей простоте и невинности,  а улитка тупо дремала в своей раковине - ей не было дела до мира.     

   Шли годы...     

   Улитка стала прахом от праха, и розовый куст стал   прахом  от  праха,  истлела в книге и роза воспоминаний... Но в  саду  цвели   новые  розовые  кусты, в саду росли новые улитки. Они заползали в свои домики   и  плевались - им не было дела до мира. Не начать ли эту  историю  сначала?   Она  будет все та же.     

     

    СЕРЕБРЯНАЯ МОНЕТКА     

     

   Жила-была монетка. Она только что  вышла  из  чеканки  -   чистенькая,  светленькая, - покатилась и зазвенела:     

   - Ура! Теперь пойду гулять по белу свету!     

   И пошла.     

   Ребенок крепко сжимал ее в своем тепленьком  кулачке,   скряга  тискал  холодными липкими пальцами, люди постарше вертели и   поворачивали  много  раз, а у молодых она не задерживалась и живо катилась  дальше.     

   Монетка была серебряная, меди в ней было очень мало, и  вот она  целый  год гуляла по белу свету, то есть в той стране, где была  отчеканена. Потом она отправилась за границу и оказалась последней родной   монеткой  в  кошельке путешественника. Но он и не подозревал о ее  существовании, пока  она сама не попала к нему в пальцы.     

   - Вот как! У меня еще осталась одна наша родная монетка!  - сказал он.  - Ну, пусть едет со мною путешествовать!     

   И монетка подпрыгнула от радости и зазвенела, когда ее  сунули обратно  в кошелек. Тут ей пришлось лежать со своими иностранными  сородичами, которые все сменялись - одна уступала место другой, ну а она  все   оставалась в кошельке. Это уже было своего рода отличие!     

   Прошло много недель. Монетка заехала далеко-далеко от  родины, сама не  знала куда. Она  лишь  слышала  от  соседок,  что  они   француженки  или  итальянки, что они теперь в такомто и таком-то городе, но  сама она ни  о  чем и представления не имела: не много увидишь,  сидя  в   кошельке,  как  она! Но вот однажды монетка заметила, что кошелек не закрыт.  Ей  вздумалось хоть одним глазком поглядеть на мир, и она проскользнула в  щелочку.  Не следовало бы ей этого делать, да она была любопытна,  ну,  и  это   не  прошло ей даром. Она попала в карман брюк. Вечером  кошелек  из  кармана   вынули, а монетка осталась лежать, как лежала. Брюки вынесли для  чистки  в  коридор, и тут монетка вывалилась из кармана на пол.  Никто  этого  не  слыхал,  никто этого не видал.     

    

   Утром платье опять забрали в комнату, путешественник  оделся и  уехал,  а монетка осталась. Вскоре ее нашли на полу, и  она  вновь   должна  была  пойти в ход вместе с тремя другими монетами.     

   "Вот хорошо-то! Опять пойду гулять по свету, увижу  новых людей, новые  нравы!" - подумала монетка.     

   - А это что за монета? - послышалось в ту же минуту. -   Это  не  наша  монета. Фальшивая! Не годится!     

   С этого и началась история, которую она сама потом  рассказывала.     

   - "Фальшивая! Не годится!" Я вся так и  задрожала! - рассказывала она.  - Я же знала, что я серебряная, чистого звона и  настоящей чеканки.  Верно, ошиблись, думаю, не могут люди так отзываться обо   мне.  Однако  они  говорили именно про меня! Это меня называли фальшивой, это  я  никуда  не  годилась! "Ну, сбуду ее с  рук  в  сумерках!"  -   сказал  мой  хозяин  и  сбыл-таки. Но при дневном свете меня опять принялись   бранить:  "Фальшивая!", "Не годится!", "Надо поскорее  сбыть ее с рук!"     

   И монетка дрожала от страха и стыда всякий раз,  как  ее   подсовывали  кому-нибудь вместо монеты той страны.     

   - Ах я горемычная! Что мне мое серебро, мое достоинство,  моя чеканка,  когда все это ничего не значит! В глазах людей остаешься  тем,   за  кого  они тебя принимают! Как же ужасно и вправду иметь нечистую совесть,  пробиваться в жизни нечистыми путями, если мне, ни в чем не  повинной,  так   тяжело только потому, что я кажусь виновной!.. Всякий раз, как я перехожу в  новые руки, я трепещу взгляда, который на меня упадет: я знаю,  что  меня  сейчас же швырнут обратно на стол, словно я какая-нибудь обманщица!     

    

   Раз я попала к одной бедной женщине: она получила меня   в  уплату  за  тяжелую поденную работу. Ей никак не удавалось сбыть меня с   рук,  никто  не хотел меня брать. Я была для бедняги сущей напастью.     

   "Право, поневоле придется обмануть кого-нибудь! -  сказала женщина.  Где мне, при моей бедности, держать фальшивую монету!  Отдам-ка ее  богатому булочнику, он-то не разорится от этого, хоть и нехорошо   это,  сама  знаю, нехорошо!"     

   "Ну вот, теперь я буду лежать на совести у бедной  женщины! - вздохнула я. - Неужто я и впрямь так изменилась под старость?"     

   Женщина отправилась к богатому булочнику, но он слишком  хорошо разбирался в монетах, и мне не пришлось долго лежать там, куда меня  положили:  он швырнул меня в лицо бедной женщине. Ей не дали за меня хлеба,  и   мне  было так горько, так горько сознавать, что я отчеканена на горе  Другим!   Это я-то, некогда такая смелая, уверенная в себе, в своей чеканке, в хорошем  звоне! И я так пала духом, как только может пасть монетка, которую  никто не  хочет брать. Но женщина принесла меня обратно домой,  поглядела  на меня  добродушно и ласково и сказала:     

   "Не хочу я никого обманывать! Я пробью в  тебе   дырку,  пусть  каждый  знает, что ты фальшивая... А впрочем... Постой, мне  пришло на ум -  быть  может, ты монетка счастливая? Наверно, так! Я  пробью  в   тебе  дырочку,  продерну шнурок и повешу тебя на шею соседкиной девочке - пусть  носит на  счастье!"     

   И она пробила во мне дырочку. Не особенно-то приятно,  когда тебя пробивают, но ради доброго намерения многое можно перенести. Через   дырочку  продернули шнурок, и я стала похожа на медаль. Меня повесили на шею   малютке, и она улыбалась мне, целовала меня, и я всю ночь провела на   тепленькой невинной детской груди.     

   Утром мать девочки взяла меня в руки, поглядела и что-то   задумала...  Я сейчас же догадалась! Потом взяла ножницы и перерезала шнурок.     

   "Счастливая монетка! - сказала она. - А ну  посмотрим!" И она положила  меня в кислоту, так что я вся позеленела:  потом затерла дырку,  немножко  почистила меня и в сумерках пошла к продавцу  лотерейных  билетов  купить  билетик на счастье.     

   Ах, как мне было тяжело! Меня точно в тисках сжимали,  ломали пополам!  Я ведь знала, что меня обзовут фальшивой, осрамят  перед   всеми  другими  монетами, что лежат и гордятся своими надписями и чеканкой.   Но  нет!  Я  избежала позора! В лавке была такая толпа, продавец был так   занят,  что  не глядя бросил меня в выручку, к другим монетам. Выиграл  ли   купленный  на меня билет, не знаю, знаю только, что на другой же день меня  признали  фальшивой, отложили в сторону и опять отправили обманывать - все  обманывать! Ведь это просто невыносимо для честной натуры - ее-то уж у меня не   отнимут! Так переходила я из рук в руки, из дома в дом  больше  года,  и   всюду-то меня бранили, всюду-то на меня сердились. Никто не верил в  меня, и я  сама разуверилась и в себе и в людях. Тяжелое выдалось для  меня  время!     

   Но вот однажды явился путешественник; ему, конечно,  сейчас же  подсунули меня, и он был так прост, что взял меня за тамошнюю  монету. Но когда он, в свою очередь, хотел расплатиться мною, я опять   услышала  крик:  "Фальшивая! Не годится!"     

   "Мне дали ее за настоящую! - сказал путешественник и  вгляделся в меня  пристальнее. И вдруг на лице его появилась улыбка. А ведь,  глядя на  меня, давно уже никто не улыбался. - Нет, что же это! - сказал он. -   Ведь  это наша родная монетка, хорошая, честная монетка моей родины, а  в  ней   пробили дырку и называют ее фальшивой! Вот забавно! Надо припрятать тебя  и  взять с собою домой".     

   То-то я обрадовалась! Меня опять называют  доброй,   честной  монетой,  хотят взять домой, где все и каждый узнают меня, будут  знать, что я  серебряная, настоящей чеканки! Я бы засверкала от радости  искрами, да  это  не в моей натуре, искры испускает сталь, а не серебро.     

   Меня завернули в тонкую белую бумажку, чтобы не смешать с  другими монетами и не затерять. Вынимали меня только в торжественных случаях,   при  встречах с земляками, и тогда обо мне отзывались  необыкновенно  хорошо.   Все говорили, что я очень интересна. Забавно, что можно быть интересной,  не  говоря ни слова.     

   И вот я попала домой.  Миновали  мои  мытарства,   потекла  счастливая  жизнь. Я ведь была серебряная, настоящей чеканки, и мне  совсем не вредило, что во мне пробита дыра, как в фальшивой: что за беда, если   на  самом-то деле ты не фальшивая! Да, надо иметь терпение: пройдет  время,  и   все станет на свои места. Уж в это я твердо верю! - заключила свой рассказ  монетка.     

     

    О ТОМ, КАК БУРЯ ПЕРЕВЕСИЛА ВЫВЕСКИ     

     

   В старину, когда дедушка был еще совсем маленьким  мальчиком и  разгуливал в красных штанишках, красной курточке с кушаком и  шапочке с  пером  - а надо вам сказать, что тогда детей именно так и одевали,  ежели хотели  их нарядить, - так вот, в те далекие, далекие времена все было  совершенно иначе, чем теперь.     

   Ведь какие, бывало, торжества устраивались на улицах! Нам  с вами  таких уже не видать: их давным-давно упразднили, они, видите ли, вышли   из  моды. Но до чего же занятно теперь послушать дедушкины рассказы об этом,   вы и представить себе не можете!     

   Что это было за великолепие, когда, скажем, сапожники  меняли  помещение цеха и переносили на новое место цеховую вывеску. Во главе  процессии  величественно колыхалось шелковое знамя с изображением большого  сапога и  двуглавого орла. Младшие подмастерья торжественно несли заздравный  кубок  и большой ларец, а на рукавах у них развевались по ветру красные и  белые  ленты. Старшие подмастерья держали в руках обнаженные шпаги с  насаженными на острия лимонами. Музыка гремела так, что небо сотрясалось, и  самым  замечательным инструментом в оркестре была "птица" - так  называл дедушка  длинный шест, увенчанный полумесяцем и  обвешанный   всевозможными  колокольчиками и бубенчиками, - настоящая турецкая музыка! Шест  поднимали  и  раскачивали из стороны в сторону, колокольчики звенели и  бренчали,  а  в  глазах просто рябило от золота, серебра и меди, сверкавших на  солнце.     

   Впереди всех бежал арлекин в костюме из разноцветных  лоскутков;  лицо  у него было вымазано сажей, а колпак украшен бубенчиками -   ни  дать  ни  взять лошадь, запряженная в сани! Он размахивал палкой направо и  налево,  но это была палка-хлопушка: она только громко хлопала и пугала людей,   а  вреда от нее никому не было. Люди толпились и толкались,  стараясь   протиснуться одни - вперед, другие - назад; мальчишки и  девчонки  спотыкались  и летели прямо в канаву, а пожилые кумушки отчаянно работали локтями, сердито  озирались по сторонам и бранились. Всюду слышались  говор  и  смех. Люди стояли  на лестницах, высовывались из окон, а иные даже  забирались на крышу. На небе  ярко светило солнышко. Правда,  случалось,  что  на процессию попрыскает  небольшой дождик, но ведь дождь  крестьянину  не  помеха: пусть хоть весь город  насквозь промокнет, зато урожай будет  богаче!     

   До чего хорошо рассказывал наш дедушка, просто  заслушаешься! Ведь еще  маленьким мальчиком он все это видел  своими  глазами.   Старший  цеховой  подмастерье всегда залезал на помост, построенный под самой  вывеской,  и  говорил речь - да не как-нибудь, а  в  стихах,  словно  по   вдохновенью.  Впрочем, тут и вправду не обходилось без вдохновенья: ведь речь  он сочинял вместе с двумя друзьями, и работу они начинали с того,  что   осушали  целую кружку пунша - для пользы дела, конечно. Народ встречал  эту   речь  криками "ура". Но еще громче кричали "ура" арлекину,  когда он тоже вылезал на помост и передразнивал оратора. Все хохотали до упаду,  а он попивал себе мед из водочных рюмок и бросал рюмки в толпу, и люди ловили   их  на лету. У дедушки была такая рюмочка: ее поймал какой-то штукатур и  подарил ему на память. Да, вот это было веселье так  веселье!  А  вывеска,  вся  в цветах и зелени, красовалась на новом месте.     

   - Такого праздника не забудешь, хоть до ста лет живи! -   говорил  дедушка.     

   Да он и вправду ничего не  забыл,  хотя  каких  только   не  перевидал  празднеств и торжеств на своем веку. Много коечего мог он   порассказать,  но забавнее всего рассказывал о том, как в одном большом городе   переносили вывески.     

   Дедушка был еще совсем маленьким, когда приехал с  родителями  в  этот  город, самый большой в стране. На улицах было полным-полно  народа, и дедушка даже подумал, что здесь тоже будут торжественно переносить   вывески, которых, к слову сказать, здесь оказалось великое множество, - сотни   комнат можно было бы заполнить этими картинками, если бы  их  вешали  не   снаружи, а внутри дома.  На  вывеске  портного  было  изображено  разное   платье, и если бы он захотел, то мог бы даже перекроить самого  неказистого  человека в самого красивого. А на вывеске торговца табаком -  хорошенькие  мальчики с сигарами в зубах, эдакие озорники! Были тут вывески с  маслом и  селедками, были вывески с пасторскими воротниками и гробами,  а  сколько всюду  висело объявлений и афиш - видимо-невидимо! Ходи себе  целый день взад и вперед  по улицам да любуйся сколько душе угодно  -  ведь  картинки. А заодно узнаешь и  что за люди живут на улице - ведь они  сами  вывесили свои вывески.     

   - К тому же, - говорил дедушка, - когда ты попал в  большой город, полезно и поучительно знать, что кроется за толстыми каменными  стенами домов.     

   И надо же было, чтобы вся эта кутерьма с вывесками   приключилась  как  раз в тот день, когда в город приехал дедушка.  Он  сам   рассказывал  об  этом, и очень складно, хоть мама и уверяла, что он морочит   мне  голову.  Нет, на этот раз дедушка говорил всерьез.     

   В первую же ночь, когда он приехал в город, здесь  разыгралась  страшная буря, до того страшная, что такой ни в газетах никогда не  описывали,  ни старожилы не помнили. Ветер срывал черепицу с крыш, трещали  и   валились старые заборы, а одна тачка вдруг взяла да и покатилась  по  улице,   чтобы убежать от бури. А буря бушевала все сильнее и сильнее, ветер дико   завывал, ревел и стучал в ставни, стены и крыши. Вода в каналах вышла из   берегов и теперь просто не знала, куда ей деваться. Буря неслась над городом,  ломала и уносила трубы. А сколько старых  высокомерных  церковных  шпилей  согнулось в эту ночь - просто не сосчитать! И они так  никогда  и  не  выпрямились.     

   Перед домом почтенного брандмайора, который прибывал на  пожар,  когда  от строения оставались только головешки, стояла  караульная   будка.  Так  вот, буря почему-то захотела лишить его этого скромного символа  пожарной  доблести и, опрокинув будку, с грохотом покатила ее  по  улице.  Как   ни  странно, будка остановилась перед домом бедного плотникатого самого,  который во время последнего пожара вынес из огня трех человек, - да так  и   осталась там стоять, но, конечно, без всякого умысла.     

   Вывеску цирюльника - большой медный таз - ветер забросил  на  подоконник дома советника юстиции. Вот это было сделано уж явно с целью,   поговаривали соседи, ибо все-все, даже самые близкие приятельницы его  жены,   называли госпожу советницу "бритвой". Она была такая умная, такая умная,   что знала о людях куда больше, чем они сами о себе знали.     

   А вывеска с нарисованной на ней вяленой треской  перелетела  на  дверь  редактора одной газеты. Подумать только, какая  нелепость! Буря, как видно, забыла, что с журналистом шутки плохи: ведь в  своей  газете  он  сам  себе голова и никакой закон ему не писан.     

   Флюгерный петух перелетел на крышу соседнего дома, да там  и остался с каким-то злым умыслом, конечно, говорили соседи. Бочка бондаря   очутилась под вывеской "Дамские моды". Меню, висевшее у входа  в   кухмистерскую, ветер перенес к подъезду театра, в который редко кто захаживал.  Ничего себе, забавная получилась афиша: "Суп из хрена и фаршированная   капуста". Публика валом повалила в театр.     

   Лисья шкурка с вывески скорняка повисла на шнурке  колокольчика у дверей одного молодого человека, который исправно ходил в  церковь, вел себя  тише воды, ниже травы, стремился к истине и  всем  служил   примером,  по  словам его тетки.     

   Доска с надписью: "Высшее учебное заведение"  оказалась на  бильярдном  клубе, а на питейном заведении появилась вывеска  детского врача:  "Здесь  дети приучаются к бутылочке". И вовсе это  было не  остроумно,  а  просто  невежливо! Но уж если буря захочет  что-нибудь   натворить,  то  натворит  непременно, и ничего ты с ней не поделаешь.     

   Да, ну и выдалась же погода! Наутро - только подумайте! -  все вывески  в городе поменялись местами, а кое-где получилось такое  безобразие,  что  дедушка, уж как ни хотелось ему рассказать об этом, только  помалкивал да  посмеивался про себя - я это сразу заметил, - а значит, у  него   что-нибудь да было на уме.     

   Каково же было жителям этого города, а особенно приезжим!  Они  совершенно сбились с толку и ходили как потерянные. Да иначе и быть не  могло:  ведь они привыкли искать дорогу по вывескам! Например, кто-нибудь   хотел  попасть на заседание  деятелей,  обсуждающих  важнейшие   государственные  вопросы, а попадал в школу к мальчишкам, которые изо всех сил   старались  перекричать друг друга и только что не ходили на головах.     

   А были и такие, что из-за вывески вместо церкви попадали  - о ужас!  в театр.     

   Теперь подобных бурь больше не бывает: такую только  дедушке  довелось  повидать, и то тогда он был еще мальчишкой. Да и вряд ли  такая буря повторится при нас; разве что при наших внуках. А мы дадим им благой  совет:  "Пока буря перевешивает вывески, сидите-ка лучше дома".     

     

    ЧАЙНИК     

     

   Жил-был гордый чайник. Он гордился и фарфором своим, и  длинным  носиком, и изящной ручкою - веем-веем, и об этом говорил. А вот что  крышка у  него разбита и склеена - об этом он не говорил, это ведь   недостаток,  а  кто же любит говорить о своих недостатках, на то есть другие.  Весь  чайный сервиз - чашки, сливочник, сахарница охотнее говорили о хилости  чайника, чем о его добротной ручке и великолепном носике. Чайнику это  было   известно.     

   "Знаю я их! - рассуждал он про себя. - Знаю и свой  недостаток и признаю его, и в этом - мое смирение и скромность. Недостатки   есть  у  всех  нас, зато у каждого есть и свои преимущества. У чашек есть ручка,  у  сахарницы - крышка, а у меня и то и другое да и еще кое-что,  чего  у  них   никогда не будет, - носик. Благодаря ему я - король всего чайного стола.   Сахарнице и сливочнице тоже выпало на долю услаждать вкус, но  только  я   истинный дар, я главный, я услада всего жаждущего человечества:  во  мне   кипящая безвкусная вода перерабатывается в китайский ароматный напиток".     

   Так рассуждал чайник в пору беспечальной юности. Но вот  однажды стоит  он на столе, чай разливает чья-то тонкая изящная рука. Неловка  оказалась  рука: чайник выскользнул из нее, упал - и носика как  не  бывало,   ручки  тоже, о крышке же и говорить нечего, о ней сказано уже достаточно.   Чайник лежал без чувств на полу, из него бежал кипяток. Ему был нанесен тяжелый  удар, и тяжелее всего было то, что смеялись-то не над неловкою рукой, а над ним  самим.     

   "Этого мне никогда не забыть! -  говорил  чайник,   рассказывая  впоследствии свою биографию самому себе. - Меня прозвали калекою,  сунули куда-то в угол, а на другой день подарили женщине, просившей немного  сала.  И вот попал я в бедную обстановку и пропадал без пользы, без всякой  цели  - внутренней и внешней. Так стоял я и стоял, как вдруг для меня началась   новая, лучшая жизнь... Да, бываешь одним, а становишься другим. Меня набили  землею - для чайника это все равно что быть закопанным, - а в землю  посадили  цветочную луковицу. Кто посадил, кто подарил ее мне,  не  знаю,  но дали мне ее  взамен китайских листочков и кипятка, взамен отбитой ручки и носика. Луковица  лежала в земле, лежала во мне, стала моим сердцем,  моим живым сердцем, какого  прежде во мне никогда не было. И во мне зародилась жизнь, закипели силы,  забился пульс. Луковица пустила ростки, она  готова была лопнуть от избытка  мыслей и чувств. И они вылились в цветке.     

   Я любовался им, я держал его в своих объятиях, я   забывал  себя  ради  его красоты. Какое блаженство забывать себя ради других!  А  цветок  даже  не сказал мне спасибо, он и не думал обо мне, - им  все   восхищались,  и  если я был рад этому, то как же должен был радоваться он сам!  Но вот однажды я услышал: "Такой цветок достоин лучшего  горшка!"   Меня  разбили,  было ужасно больно... Цветок пересадили в лучший горшок, а меня  выбросили на двор, и теперь я валяюсь там, но воспоминаний моих у меня никто  не  отнимет!"     

     

    СУДЬБА РЕПЕЙНИКА     

     

   Перед богатой усадьбой был разбит  чудесный  сад  с   редкостными  деревьями и цветами. Гости, приезжавшие к  господам,  громко   восторгались  садом. А горожане и жители окрестных деревень специально   являлись  сюда  по праздникам и воскресеньям и просили позволения осмотреть  его.  Приходили сюда с тою же целью и ученики разных школ со своими учителями.     

   За забором сада, отделявшим его от поля, рос репейник.  Он  был  такой  большой, густой и раскидистый, что  по  всей  справедливости   заслуживал  название куста. Но никто не любовался им, кроме старого осла,   возившего  тележку молочницы. Он вытягивал свою длинную шею и говорил  репейнику:     

   - Как ты хорош! Так бы и съел тебя!     

   Но веревка была коротка, никак не дотянуться до репейника  ослу.     

   Как-то раз в саду собралось большоее общество:  к   хозяевам  приехали  знатные гости из столицы, молодые люди, прелестные девушки,  и в их числе  одна барышня издалека, из Шотландии, знатного рода и очень  богатая. "Завидная невеста!" - говорили холостые молодые люди и их  маменьки.     

   Молодежь резвилась на лужайке, играла в крокет. Затем все  отправились  гулять по саду. Каждая барышня сорвала цветок и воткнула его  в   петлицу  своему кавалеру. А юная шотландка долго озиралась кругом, выбирала,   выбирала, но так ничего и не выбрала: ни один из садовых цветов не пришелся ей  по вкусу. Но вот она глянула через забор, где рос репейник, увидала его  иссиня-красные пышные цветы, улыбнулась и попросила сына  хозяина  дома сорвать  ей цветок.     

   - Это цветок Шотландии! - сказала  она.  -  Он  украшает   шотландский  герб. Дайте мне его!     

   И он сорвал самый красивый, исколов себе при этом пальцы,  словно  колючим шиповником.     

   Барышня продела цветок молодому человеку в петлицу, и   он  был  очень  польщен, да и каждый из молодых людей охотно отдал бы свой  роскошный садовый цветок, чтобы только получить из рук прекрасной  шотландки   репейник. Но уж если был польщен хозяйский сын, то что  же  почувствовал  сам   репейник? Его словно окропило росою, осветило солнцем...     

   "Однако я поважнее, чем думал! - сказал он про себя.  - Место-то  мое,  пожалуй, в саду, а не за забором. Вот, право, как  странно   играет  нами  судьба! Но теперь хоть одно из моих детищ перебралось за забор,   да  еще  попало в петлицу!"     

   И с тех пор репейник рассказывал об этом событии каждому   вновь  распускавшемуся бутону. А затем не прошло и недели,  как  репейник   услышал  новость, и не от людей, не от щебетуний пташек, а от самого воздуха,  который воспринимает и разносит повсюду малейший звук, раздающийся в самых   глухих аллеях сада или во внутренних покоях дома, где окна и двери стоят   настежь. Ветер сказал, что молодой человек, получивший из прекрасных рук   шотландки цветок репейника, удостоился получить также руку и сердце красавицы.  Славная вышла пара, вполне приличная партия.     

   - Это я их сосватал! - решил репейник, вспоминая свой  цветок,  попавший в петлицу. И каждый вновь распускавшийся цветок должен был   выслушивать эту историю.     

   - Меня, конечно, пересадят в сад! - рассуждал репейник. -  Может быть,  даже посадят в горшок. Тесновато будет, ну да зато честь-то какая!      

   И репейник так увлекся этой мечтою, что уже с полной  уверенностью говорил: "Я попаду в горшок!" - и обещал каждому   своему  цветку,  который  распускался вновь, что и он тоже попадет в горшок, а  то и в петлицу - уж  выше этого попасть было некуда! Но ни один из цветов не  попал в  горшок,  не говоря уже о петлице. Они впивали в себя воздух и свет,  солнечные лучи днем и капельки росы ночью, они цвели,  принимали  визиты   женихов  пчел и ос, которые искали приданого - цветочного сока,  получали  его   и  покидали цветы.     

   - Разбойники этакие! - говорил про них репейник. - Так бы  и  проколол  их насквозь, да не могу!     

   Цветы поникали головками, блекли и увядали, но на смену  им  распускались новые.     

   - Вы являетесь как раз вовремя! - говорил им репейник. -  Я  с  минуты  на минуту жду пересадки туда, за забор.     

   Невинные ромашки и мокричник слушали его с глубоким  изумлением,  искренне веря каждому его слову.     

   А старый осел, таскавший тележку молочницы, стоял на  привязи у дороги  и любовно косился на цветущий репейник, но веревка была   коротка,  никак  не добраться ослу до куста.     

   А репейник так много думал о своем родиче, репейнике  шотландском, что  под конец уверовал в свое шотландское происхождение и в то,   что  именно  его родители и красовались в гербе страны. Великая была мысль, но  отчего  бы такому большому репейнику и не иметь великих мыслей?     

   - Иной раз происходишь из такого знатного рода, что не  смеешь и догадываться об этом! - сказала крапива, росшая неподалеку. У нее  тоже  было  смутное ощущение, что при надлежащем уходе и она могла  бы   превратиться  во что-нибудь этакое благородное.     

   Прошло лето, прошла осень. Листья с деревьев  облетели,   цветы  стали  ярче, но почти без запаха. Ученик садовника распевал в саду по ту  сторону забора: Вверх на горку, Вниз под горку Пролетает жизнь!     

   Молоденькие елки в лесу уже начали томиться   предрождественской  тоской, хотя до рождества было еще далеко.     

   - А я так все здесь и стою! - сказал репейник. - Словно  никому до меня и дела нет, а ведь я устроил свадьбу! Они обручились да и   поженились  вот уж неделю тому назад! Что ж, сам я шагу не сделаю - не могу!     

   Прошло еще несколько недель. На репейнике красовался  всего лишь  один  цветок, последний, зато какой большой, какой пышный! Вырос   он  почти  у  самых корней, ветер обдавал его холодом, краски его поблекли, и  чашечка,  большая, словно у цветка артишока, напоминала теперь высеребренный   подсолнечник.     

   В сад вышла молодая пара - муж и жена. Они шли вдоль  садового забора,  и молодая женщина заглянула через него.     

   - А вот он, большой репейник! Все еще стоит! -  воскликнула она. -  Но  на нем нет больше цветов!     

   - А вон, видишь, призрак последнего! - сказал муж,  указывая на  высеребренную чашечку, цветка.     

   - Все-таки он красив! - сказала она. - Надо велеть  вырезать такой  на  рамке нашего портрета.     

   Пришлось молодому мужу опять лезть через забор за  цветком  репейника.  Цветок уколол его пальцы - ведь молодой человек обозвал  его "призраком".  И вот цветок попал в сад, в дом и даже в залу, где  висел масляный  портрет молодых супругов. В петлице у молодого был изображен  цветок репейника. Поговорили и об этом цветке и о том, который  только  что   принесли,  чтобы вырезать на рамке.     

   Ветер подхватил этот разговор и разнес далеко-далеко по  округе.     

   - Чего только не приходится переживать! - сказал  репейник. - Мой первенец попал в петлицу, мой последыш попадет на рамку! Куда  же попаду я?     

   А осел стоял у дороги и косился на него:     

   - Подойди ко мне, сладостный мой! Сам я не могу подойти к  тебе -  веревка коротка!     

   Но репейник не отвечал. Он все больше и больше погружался  в думы. Так  он продумал вплоть до рождества и наконец расцвел мыслью:     

   "Коли детки пристроены хорошо, родители могут  постоять и за забором!"     

   - Вот это благородная мысль! - сказал солнечный луч. - Но  и вы займете почетное место!     

   - В горшке или на рамке? - спросил репейник.     

   - В сказке! - ответил луч.     

   Вот она, эта сказка!     

     

    РЕБЯЧЬЯ БОЛТОВНЯ     

     

   У богатого купца был детский вечер; приглашены были все  дети  богатых  и знатных родителей. Дела купца шли отлично; сам он был человек   образованный, даже в свое время окончил гимназию. На этом настоял его  почтенный  отец, который был сначала простым прасолом, но человеком  честным  и   трудолюбивым и сумел составить себе капиталец, а сын еще приумножил его.     

   Купец был человек умный и добрый, хотя люди говорили  не   столько  об  этих качествах, сколько о его богатстве.     

   Он вел знакомство и с аристократами крови и, что  называется, с  аристократами ума, а также с аристократами и крови и ума вместе  и,  наконец,  с теми, которые не могли похвалиться ни тем, ни другим.     

   Так вот, большое общество собралось у него в  доме,   только  исключительно детское; дети болтали без умолку - у них, как  известно,   что  на  уме, то и на языке. В числе детей была одна прелестная маленькая   девочка, только ужасно спесивая. Спесь в нее не вбили, а   "вцеловали",  и  не  родители, а слугиродители были для этого слишком  разумны.  Отец  малютки  был камер-юнкером, и она знала, что это нечто  "ужасно важное".     

   - Я камер-юнкерская дочка! - сказала она.     

   Она точно так же могла быть дочкой лавочника - от  человека  не  зависит, кем он рождается. И вот она  рассказывала  другим   детям,  что  она  "урожденная" такая-то, а кто не  "урожденный", из того ничего и  не  выйдет. Читай, старайся, учись  сколько хочешь, но, если ты не "урожденная",  толку не выйдет.     

   - А уж из тех, чье имя кончается на "сен", -  прибавила она, - никогда  ничего путного не выйдет. Тут уж упрись руками в   бока  да  держись  подальше от всех этих "сенов"!     

   И она уперлась прелестными ручонками в бока и выставила  острые локотки, чтобы показать, как надо держаться. Славные у нее были ручонки,  да и  сама она была премиленькая!     

   Но дочка купца обиделась: фамилия ее отца была  Мадсен,   стало  быть,  тоже оканчивалась на "сен", и вот она гордо закинула  головку и сказала:     

   - Зато мой папа может купить леденцов  на  целых  сто   риксдалеров  и  разбросать их народу! А твой может?     

   - Ну, а мой папа, - сказала дочка писателя, - может и  твоего папу,  и  твоего, и всех пап на свете пропечатать в газете! Все его  боятся,  говорит мама: ведь это он распоряжается газетой!     

   И девочка гордо закинула головку - ни дать ни взять,  принцесса крови!     

   А за полуотворенною дверью стоял бедный мальчик и  поглядывал на детей  в щелочку; мальчуган не смел войти в комнату: куда   такому  бедняку  соваться к богатым и знатным детям! Он поворачивал на  кухне   для  кухарки  вертел, и теперь ему позволили поглядеть на разряженных,  веселящихся детей в щелку; и уже одно это было для него огромным счастьем.     

   "Во: бы мне на их место!" - думалось ему. Он  слышал болтовню девочек,  а слушая ее, можно было пасть духом. Ведь у родителей  его не было в  копилке ни гроша; у них не было средств даже выписать газету, а  не то  что  самим издавать ее. Ну, а хуже всего было то, что  фамилия  его   отца,  а  значит, и его собственная, как раз кончалась на "сен"! Из   него  никогда  не выйдет ничего путного! Вот горе-то! Но родился он, казалось   ему,  не  хуже других; иначе и быть не могло.     

   Вот какой был этот вечер!     

   Прошло много лет, дети стали взрослыми людьми.     

   В том же городе стоял великолепный дом, полный сокровищ.   Всем  хотелось видеть его; для этого приезжали даже из других городов. Кто  же   из  тех детей, о которых мы говорили, мог назвать этот дом  своим?  Скажете,   это легко угадать? Нет, не легко! Дом принадлежал бедному мальчугану. Из  него  всетаки вышло кое-что, хоть фамилия его и  кончалась  на   "сен"Торвальдсен.     

   Ну, а другие дети? Дети кровной, денежной и умственной  спеси, из  них  что вышло? Да, все они друг друга стоили, все они были  дети   как  дети!  Вышло из них одно хорошее: задатки-то в них были  хорошие.  Мысли   же  и  разговоры их в тот вечер были так, ребячья болтовня!     

     

    ЧЕГО ТОЛЬКО НЕ ПРИДУМАЮТ...     

     

   Жил-был молодой человек. Он учился на поэта и хотел   стать  поэтом  к  пасхе, а потом жениться и зажить доходом от своих сочинений.  Сочинять  значит придумывать что-то новое, это он знал, вот только придумывать   не  умел.     

   Слишком поздно он родился, все уже было разобрано до  того, как он появился на свет, все воспето, обо всем написано.     

   - Как счастливы были те, что родились тысячу лет назад! -  говорил он.  - Им не трудно было стяжать бессмертие! Даже тех, кто  родился   сто  лет  назад, можно считать счастливыми: все-таки тогда  еще  оставалось   много  такого, о чем можно было писать. А теперь все сюжеты для поэзии  исчерпаны - о чем же я стану писать?     

   И до того он доучился, бедняга, что извел себя вконец и   заболел.  Ни  один врач не мог ему помочь, разве что знахарка. Жила  она  в   маленьком  домике у шлагбаума, который должна была  поднимать  перед   всадниками  и  экипажами. Но она умела открывать не только шлагбаум и была  умнее самого  доктора, ездившего в собственном экипаже и платившего налог за  звание.     

   - Надо пойти к ней! - решил молодой человек.     

   Жила знахарка в маленьком, чистеньком домике без затей:  ни дерева рядом, ни цветов. У дверей только улей - вещь очень полезная! И   маленькое  картофельное поле - вещь тоже очень полезная! А еще была тут канава,  поросшая терновником. Терновник уже отцвел и был усыпан ягодами, от  которых  сводит рот, если отведать их до того, как их прихватит морозом.     

   "Вот воплощение нашего лишенного поэзии века!"  - подумал молодой  человек, и это уже была мысль, золотое зерно,  найденное   на  пороге  дома  знахарки.     

   - Запиши ее! - сказала она. - И крошки тоже хлеб! Я   знаю,  зачем  ты  пришел: ты не умеешь ничего придумывать, а хочешь стать к  пасхе поэтом!     

   - Обо всем уже написано! - сказал он. - Наше время не то,  что  доброе  старое время!     

   - Конечно, нет! - отвечала знахарка. - В старые времена  знахарок сжигали, а поэты ходили голодные, с продранными локтями. Наше время   лучше,  самое лучшее. Но у тебя нет правильного взгляда  на  вещи,  нет   острого  слуха. Есть о чем петь и рассказывать и в наше время, надо только  уметь   рассказать. А мысли можно черпать где хочешь - в злаках и травах земных,  в  текучих и стоячих водах, надо только уметь, надо уметь поймать солнечный луч.  На вот попробуйка мои очки, приставь к уху мой слуховой рожок и  перестань  думать только о самом себе.     

   Не думать о самом себе было трудненько, удивительно, как  такая  умная  женщина могла даже потребовать этого.     

   Он взял очки и рожок и вышел на середину картофельного  поля.  Старуха  дала ему большую картофелину. В картофелине звенело.  Затем   послышалась  песня со словами - история картофелин, очень интересная будничная   история в десяти строках; десяти строк было достаточно.     

   О чем же пела картофелина?     

   Она пела о себе и своей семье, о тем, как картофель  впервые  появился  в Европе, и о том презрении, какое ей  довелось  испытать,   пока  ее  не  признали за дар, более драгоценный, чем золотые самородки.     

   - По повелению короля нас раздавали в ратушах всех  городов, всем было  объявлено о нашем великом значении, но этому никто не   верил,  не  знали  даже, как нас сажать. Одни рыли яму и бросали в нее целую  меру  картофеля. Другие совали в землю одну картофелину здесь, другую  там  и   ждали,  что из каждой вырастет целое дерево, с которого можно  будет   стряхивать  плоды. Появлялись отдельные кусты, цветы, водянистые плоды,  остальное же  погибало. Никому не приходило в голову порыться в  земле,   поискать  там  настоящие картофелины... Да, мы много вынесли и выстрадали, то   есть  не  мы, а наши предки, но ведь это все едино.     

   - Вот так история! - сказал молодой человек.     

   - Ну, хватит, пожалуй. Теперь посмотри на терновник!     

   - У нас тоже есть близкие родственники на родине  картофеля, но только  севернее, - рассказывал терновник. - Туда явились  норманны из  Норвегии,  они направились на запад сквозь туманы и бури в  неведомую страну и  там,  за льдами и снегами, нашли травы и зеленые луга,   кусты  с  темно-синими  винными ягодами - терновник. Его ягоды созревали на  морозе, как созреваем и мы. А та страна получила название Винланд -   "Винная  страна",  или  Гренландия - "Зеленая страна".     

   - В высшей степени романтическое повествование! - сказал  молодой  человек.     

   - Да, а теперь поднимись на насыпь, что возле канавы, -  сказала  старуха, - да погляди на дорогу, ты увидишь там людей.     

   - Вот так толпа! - сказал молодой человек. - Да тут  историям конца не  будет. Шум, гам! У меня просто в глазах рябит. Я лучше  отойду назад.     

   - Нет, шагай вперед! - сказала старуха. - Шагай прямо в  людскую  толчею, пусть твои глаза и уши будут открыты и сердце тоже, тогда ты   скоро  что-нибудь да придумаешь. Только прежде чем идти, давай-ка сюда мои  очки  и слуховой рожок!     

   И она отняла у него то и другое.     

   - Теперь я ровно ничего не вижу! - сказал молодой  человек. - И ничего  не слышу.     

   - Ну, тогда не сделаться тебе к пасхе поэтом.     

   - А когда же?     

   - Ни к пасхе, ни к троице! Тебе никогда ничего не  придумать!     

   - Так за что же мне взяться, если я хочу зарабатывать на  поэзии?     

   - Ну, этого-то ты можешь добиться хоть к масленице! -  сказала  старуха. - Трави поэтов! Рази их творения, это все равно что разить их  самих.  Главное, не дрейфь! Бей сплеча и тогда сколотишь деньжонок,  чтобы   прокормить себя и жену.     

   - Чего только не придумают! - сказал молодой человек  и   ну  колотить  поэтов направо и налево, раз уж сам не мог заделаться поэтом.     

   Все это нам поведала знахарка; кому же, как не ей, знать,  чего только  не придумают.     

     

    СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА     

     

   История первая В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ЗЕРКАЛЕ И ЕГО ОБЛОМКАХ     

     

   Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать  больше,  чем  сейчас. Так вот, жил-был тролль, злой-презлой, сущий дьявол. Раз  был  он  в особенно хорошем расположении духа: смастерил такое зеркало, в  котором  все доброе и прекрасное уменьшалось дальше некуда, а все дурное и  безобразное так и выпирало, делалось еще гаже. Прекраснейшие ландшафты  выглядели в нем вареным шпинатом, а лучшие из людей - уродами, или  казалось,   будто стоят они кверху ногами, а животов у них вовсе нет!  Лица  искажались  так, что и не узнать, а если у кого была веснушка, то уж будьте покойны - она  расползалась и на нос и на губы. А если у человека  являлась  добрая мысль, она  отражалась в зеркале такой ужимкой, что тролль  так  и  покатывался со смеху,  радуясь своей хитрой выдумке.     

   Ученики тролля - а у него была своя школа -   рассказывали  всем,  что  сотворилось чудо: теперь только, говорили они, можно  увидеть весь мир  и  людей в их истинном свете. Они бегали повсюду с зеркалом,  и скоро не осталось ни одной страны, ни одного человека, которые не отразились   бы  в  нем в искаженном виде.     

   Напоследок захотелось им добраться и до неба. Чем выше   они  поднимались, тем сильнее кривлялось зеркало, так что они еле удерживали   его  в  руках. Но вот они взлетели совсем высоко, как вдруг зеркало до того   перекорежило от гримас, что оно вырвалось у них из рук, полетело на  землю  и  разбилось на миллионы,  биллионы  осколков,  и  оттого  произошло  еще  больше  бед. Некоторые осколки, с песчинку величиной, разлетаясь по  белу  свету,  попадали людям в глаза, да так там и оставались. А человек с  таким осколком в  глазу начинал видеть все навыворот или замечать в  каждой  вещи только дурное -  ведь каждый осколок сохранял свойство всего  зеркала. Некоторым людям осколки  попадали прямо в сердце, и это было страшнее  всего: сердце делалось как кусок  льда. Были среди Осколков и  большие  их вставили в оконные рамы, и уж в эти-то  окна  не  стоило  смотреть  на  своих добрых друзей. Наконец, были и такие  осколки, которые пошли на очки, и худо было, если такие очки надевали для того,  чтобы лучше видеть и  правильно судить о вещах.     

   Злой тролль надрывался от смеха - так веселила его эта   затея.  А  по  свету летало еще много осколков. Послушаем же про них!     

                                                                                   

    История вторая МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА     

     

   В большом городе, где столько домов и людей, что не всем  хватает места хотя бы на маленький садик, а потому большинству  жителей   приходится  довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили двое бедных  детей, и  садик у них был чуть побольше цветочного горшка. Они не  были   братом  и  сестрой, но любили друг друга, как брат и сестра.     

   Родители их жили в каморках под крышей в двух соседних  домах.  Кровли  домов сходились, и между ними  тянулся  водосточный  желоб.   Здесь-то  и  смотрели друг на друга чердачные окошки от каждого дома. Стоило  лишь перешагнуть через желоб, и можно было попасть из одного окошка в другое.     

   У родителей было по большому деревянному ящику, в  них   росла  зелень  для приправ и небольшие розовые кусты - по одному в каждом  ящике,  пышно  разросшиеся. Родителям пришло в голову поставить эти ящики  поперек желоба, так что от одного окна к другому тянулись словно две цветочные  грядки. Зелеными гирляндами спускался из ящиков горох, розовые кусты  заглядывали  в окна и сплетались ветвями. Родители позволяли мальчику и девочке ходить друг  к другу в гости по крыше и сидеть на скамеечке под  розами. Как чудесно им тут  игралось!     

   Зима клала конец этой радости. Окна зачастую совсем  замерзали, но дети нагревали на печи медные монеты, прикладывали их к замерзшим  стеклам,  и сейчас же оттаивало чудесное круглое отверстие, а  в  него   выглядывал  веселый ласковый глазок - это смотрели, каждый из своего окна,  мальчик и  девочка, Кай и Герда. Летом они одним прыжком могли очутиться  в   гостях  друг у друга, а зимою надо было сначала спуститься на много-много  ступеней вниз, а потом подняться на столько же вверх. На  дворе  перепархивал   снежок.     

   - Это роятся белые пчелки! - говорила старая бабушка.     

   - А у них тоже есть королева? - спрашивал мальчик.  Он   знал,  что  у  настоящих пчел есть такая.     

   - Есть! - отвечала бабушка. - Снежинки окружают ее   густым  роем,  но  она больше их всех и никогда не присаживается на землю,  вечно носится  в  черном облаке. Часто по ночам пролетает она по городским  улицам и заглядывает в окошки, вот оттого-то  и  покрываются  они  морозными   узорами,  словно цветами.     

   - Видели, видели! - говорили дети и верили, что все это  сущая правда.     

   - А сюда Снежная королева не может войти? - спрашивала  девочка.     

   - Пусть только попробует! - отвечал мальчик. - Я посажу  ее на  теплую  печку, вот она и растает.     

   Но бабушка погладила его по голове и завела разговор о  другом.     

   Вечером, когда Кай был дома и почти совсем разделся,   собираясь  лечь  спать, он вскарабкался на стул у окна и поглядел в оттаявший  на  оконном  стекле кружочек. За окном порхали Снежинки. Одна из них, побольше,  упала  на край цветочного ящика и начала расти, расти, пока наконец не   превратилась в женщину, закутанную в тончайший белый  тюль,  сотканный,   казалось, из миллионов снежных звездочек. Она была так прелестна и нежна, но   изо льда, из ослепительно сверкающего льда, и все же живая! Глаза ее сияли, как  две ясных звезды, но не было в них ни теплоты,  ни  покоя.  Она  кивнула  мальчику и поманила его рукой. Кай испугался и спрыгнул со  стула. А мимо окна  промелькнуло что-то похожее на большую птицу.     

   На другой день было ясно и морозно, но потом настала  оттепель, а  там  и весна пришла. Заблистало солнце,  проглянула  зелень,   строили  гнезда  ласточки. Окна растворили, и дети опять могли сидеть в  своем   садике  в  водосточном желобе над всеми этажами.     

   Розы в то лето цвели пышно, как никогда. Дети пели,  взявшись за руки,  целовали розы и радовались солнцу. Ах, какое чудесное  стояло  лето,  как  хорошо было под розовыми кустами, которым,  казалось,   цвести  и  цвести  вечно!     

   Как-то раз Кай и Горда сидели и рассматривали книжку с   картинками  зверями и птицами. На больших башенных часах пробило пять.     

   - Ай! - вскрикнул вдруг Кай. - Меня кольнуло прямо в  сердце, и что-то  попало в глаз!     

   Девочка обвила ручонкой его шею, он часто-часто моргал,   но  в  глазу  как будто ничего не было.     

   - Должно быть, выскочило, - сказал он.     

   Но это было не так. Это были как раз осколки того  дьявольского зеркала, о котором мы говорили вначале.     

   Бедняжка Кай! Теперь его сердце должно было  стать  как   кусок  льда.  Боль прошла, но осколки остались.     

   - О чем ты плачешь? - спросил он Герду. - Мне совсем не   больно!  Фу,  какая ты некрасивая! - вдруг крикнул он. - Вон ту розу точит  червь. А та  совсем кривая. Какие гадкие розы! Не лучше ящиков, в которых  торчат.     

   И он пнул ящик ногою и сорвал обе розы.     

   - Кай, что ты делаешь! - закричала Герда, а он, видя ее испуг,  сорвал  еще одну розу и убежал от милой маленькой Герды в свое окно.     

   Принесет ли теперь ему Герда книжку с картинками, он  скажет, что  эти  картинки хороши только для грудных ребят; расскажет ли  что-нибудь старая  бабушка - придерется к ее словам. А то дойдет даже до того,   что  начнет  передразнивать ее походку, надевать ее очки, говорить ее голосом.   Выходило очень похоже, и люди смеялись. Скоро Кай научился передразнивать  и   всех соседей. Он отлично умел выставлять напоказ все их странности и недостатки,  и люди говорили:     

   - Удивительно способный мальчуган!     

   А причиной всему были осколки, что попали ему в глаз и в  сердце.  Потому-то он и передразнивал даже милую маленькую Герду, а ведь она  любила  его всем сердцем.     

   И забавы его стали теперь совсем иными, такими мудреными.  Раз  зимою,  когда шел снег, он явился с большим увеличительным стеклом  и   подставил  под снег полу своей синей куртки.     

   - Погляди в стекло, Герда, - сказал он.     

   Каждая снежинка казалась под стеклом куда больше, чем  была  на  самом  деле, и походила на роскошный цветок или десятиугольную  звезду. Это было  так красиво!     

   - Видишь, как хитро сделано! - сказал Кай. - Гораздо  интереснее  настоящих цветов! И какая точность! Ни единой неправильной линии!  Ах,  если  б только они не таяли!     

   Немного спустя Кай явился в больших рукавицах, с санками   за  спиною,  крикнул Герде в самое ухо: "Мне позволили покататься на  большой  площади  с другими мальчиками!" - и убежал.     

   На площади каталось множество детей. Кто  посмелее,   привязывал  свои  санки к крестьянским саням и катился далекодалеко. Это было  куда как занятно. В самый разгар веселья на площади появились большие сани,   выкрашенные в белый цвет. В них сидел кто-то укутанный в белую меховую шубу и   в такой же шапке. Сани объехали вокруг площади два раза. Кай живо привязал к  ним свои санки и покатил. Большие сани  понеслись  быстрее,  затем  свернули с  площади в переулок. Сидевший в них человек обернулся  и  приветливо кивнул Каю,  точно знакомому. Кай несколько раз  порывался  отвязать свои санки, но человек  в шубе все кивал ему, и он  продолжал  ехать  за ним.     

   Вот они выбрались за городские ворота. Снег повалил вдруг  хлопьями, и  стало темно, хоть глаз выколи. Мальчик поспешно отпустил веревку,   которою зацепился за большие сани, но санки его точно приросли к ним и   продолжали нестись вихрем. Кай громко закричал - никто не услышал его. Снег   валил, санки мчались, ныряя в сугробы, перескакивая через изгороди и канавы.  Кай весь дрожал.     

   Снежные хлопья все росли и обратились под конец в больших  белых  кур.  Вдруг они разлетелись в стороны, большие сани остановились, и  сидевший в  них человек встал. Это была высокая, стройная, ослепительно белая  женщина - Снежная королева; и шуба и шапка на ней были из снега.     

   - Славно проехались! - сказала она. - Но ты совсем  замерз  -  полезай  ко мне в шубу!     

   Посадила она мальчика в сани, завернула в  свою   медвежью  шубу.  Кай  словно в снежный сугроб опустился.     

   - Все еще мерзнешь? - спросила она и поцеловала его в  лоб.     

   У! Поцелуй ее был холоднее льда, он пронизал его насквозь  и дошел  до  самого сердца, а оно и без того уже было наполовину ледяным. Каю  показалось, что еще немного - и он умрет... Но только на минуту, а потом,  напротив, ему стало так хорошо, что он даже совсем перестал зябнуть.     

   - Мои санки! Не забудь мои санки! - спохватился он.     

   Санки привязали на спину одной из белых кур, и она  полетела с ними за  большими санями. Снежная королева поцеловала Кая еще раз, и  он позабыл и  Герду, и бабушку, и всех домашних.     

   - Больше не буду целовать тебя, - сказала она. -  Не  то   зацелую  до  смерти.     

   Кай взглянул на нее. Как она была хороша! Лица умней а  прелестней  он  не мог себе и представить. Теперь она не казалась ему ледяною,  как в тот  раз, когда сидела за окном и кивала ему.     

   Он совсем не боялся ее и рассказал ей, что знает все  четыре  действия  арифметики, да еще с дробями, знает, сколько в каждой стране   квадратных  миль и жителей, а она только улыбалась в ответ. И тогда ему   показалось,  что на самом-то деле он знает совсем мало.     

   В тот же миг Снежная королева взвилась с ним на черное   облако.  Буря  выла и стонала, словно распевала старинные песни; они летели  над  лесами  и озерами, над морями и сушей; студеные ветры дули под ними, выли  волки,  искрился снег, летали с криком черные вороны, а над  ними  сиял   большой  ясный месяц. На него смотрел Кай всю долгую-долгую зимнюю ночь,  а   днем  заснул у ног Снежной королевы.     

     

    История третья ЦВЕТНИК ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ УМЕЛА КОЛДОВАТЬ     

     

   А что же было с Гордой, когда Кай не вернулся? Куда он  девался? Никто  этого не знал, никто не мог дать ответ.     

   Мальчики рассказали только, что видели, как он привязал  свои санки  к  большим великолепным саням, которые потом свернули в переулок и   выехали  за городские ворота.     

   Много было пролито по нему слез, горько и долго плакала  Герда.  Наконец решили, что Кай умер, утонул в реке, протекавшей за  городом.   Долго  тянулись мрачные зимние дни.     

   Но вот настала весна, выглянуло солнце.     

   - Кай умер и больше не вернется! - сказала Герда.     

   - Не верю! - отвечал солнечный свет.     

   - Он умер и больше не вернется! - повторила она  ласточкам.     

   - Не верим! - отвечали они.     

   Под конец и сама Герда перестала этому верить.     

   - Надену-ка я свои новые красные башмачки (Кай ни разу  еще  не  видел  их), - сказала она как-то утром, - да пойду спрошу про него у  реки.     

   Было еще очень рано. Она поцеловала спящую  бабушку,   надела  красные  башмачки и побежала одна-одинешенька за город, прямо к реке.     

   - Правда, что ты взяла моего названого братца? - спросила  Герда. -  Я  подарю тебе свои красные башмачки, если ты вернешь мне его!     

   И девочке почудилось, что волны как-то странно кивают  ей.  Тогда  она  сняла свои красные башмачки - самое драгоценное, что у  нее   было,  -  и  бросила в реку. Но они упали у самого берега, и волны сейчас же   вынесли  их обратно - река словно бы не хотела брать у девочки ее   драгоценность,  так как не могла вернуть ей Кая. Девочка же подумала, что   бросила  башмачки недостаточно далеко, влезла в лодку, качавшуюся в тростнике,  стала  на самый краешек кормы и опять бросила башмачки в воду.  Лодка  не   была  привязана и от ее толчка отошла от берега. Девочка хотела поскорее   выпрыгнуть на берег, но, пока пробиралась с кормы на нос, лодка уже  совсем   отплыла и быстро неслась по течению.     

   Герда ужасно испугалась и принялась плакать и кричать, но  никто, кроме воробьев, не слышал ее. Воробьи же не могли перенести ее  на   сушу  и  только летели за ней вдоль берега и щебетали, словно желая ее утешить:      

   - Мы здесь! Мы здесь!     

   Лодку уносило все дальше. Герда сидела смирно, в одних  чулках:  красные башмачки ее плыли за лодкой, но не могли догнать ее.     

   "Может быть, река несет меня к Каю?" -   подумала  Герда,  повеселела,  встала на ноги и долго-долго любовалась  красивыми зелеными берегами.     

   Но вот она приплыла к большому вишневому саду, в котором  ютился домик  под соломенной крышей, с красными и синими стеклами в окошках. У   дверей  стояли два деревянных солдата и отдавали честь всем, кто проплывал  мимо.  Герда закричала им - она приняла их за живых, но они, понятно, не   ответили ей. Вот она подплыла к ним еще ближе, лодка подошла чуть не к самому берегу,  и девочка закричала еще громче. Из домика вышла  старая-престарая старушка с  клюкой, в большой соломенной шляпе, расписанной  чудесными цветами.     

   - Ах ты бедное дитятко! - сказала старушка. - И как это  ты попала  на  такую большую быструю реку да забралась так далеко?     

   С этими словами старушка вошла в воду, зацепила лодку  клюкой,  притянула к берегу и высадила Герду.     

   Герда была рада-радешенька, что очутилась наконец на  суше, хоть и побаивалась незнакомой старухи.     

   - Ну, пойдем, да расскажи мне, кто ты и как сюда   попала,  -  сказала  старушка.     

   Герда стала рассказывать ей обо всем, а старушка  покачивала головой и  повторяла: "Гм! Гм!" Когда девочка кончила,  она  спросила  старушку,  не  видала ли она Кая. Та ответила, что он еще не  проходил тут,  но,  верно,  пройдет, так что горевать пока не о чем, пусть  Герда лучше отведает  вишен да полюбуется цветами, что растут в саду: они  красивее, чем в  любой  книжке с картинками, и все умеют рассказывать сказки.  Тут старушка взяла  Герду за руку, увела к себе в домик и заперла дверь на  ключ.     

   Окна были высоко от пола и все из разноцветных  -   красных,  синих  и  желтых - стеклышек; от этого и сама комната была освещена  каким-то  удивительным радужным светом. На столе стояла корзинка с чудесными  вишнями,  и Герда могла есть их сколько угодно. А пока она ела, старушка   расчесывала ей волосы золотым гребешком. Волосы вились кудрями и золотым  сиянием окружали милое, приветливое, круглое, словно роза, личико девочки.     

   - Давно мне хотелось иметь такую миленькую девочку! -  сказала старушка. - Вот увидишь, как ладно мы с тобой заживем!     

   И она продолжала расчесывать кудри девочки и чем дольше   чесала,  тем  больше забывала Герда своего названого братца Кая - старушка  умела  колдовать. Только она была не злою колдуньей и колдовала лишь изредка,   для  своего удовольствия; теперь же ей очень захотелось оставить у себя  Герду.  И вот она пошла в сад, дотронулась клюкой до всех розовых кустов,  и  те как  стояли в полном цвету, так все и ушли глубоко-глубоко в землю,  и  следа от них  не осталось. Старушка боялась, что Герда при виде этих  роз  вспомнит о своих,  а там и о Кае да и убежит от нее.     

   Потом старушка повела Герду в цветник. Ах, какой аромат  тут был,  какая красота: самые разные цветы, и на каждое время года! Во  всем   свете  не нашлось бы книжки с картинками пестрее, красивее этого цветника.  Герда прыгала от радости и играла среди цветов, пока солнце не село за   высокими вишневыми деревьями. Тогда ее уложили в чудесную постель с  красными  шелковыми перинками, набитыми голубыми фиалками. Девочка заснула, и  ей снились  сны, какие видит разве королева в день своей свадьбы.     

   На другой день Герде опять позволили играть в  чудесном   цветнике  на  солнце. Так прошло много дней. Герда знала теперь каждый цветок  в  саду,  но как ни много их было, ей все же казалось,  что  какого-то   недостает,  только какого? И вот раз она сидела  и  рассматривала  соломенную   шляпу  старушки, расписанную цветами, и самым красивым из них была роза -   старушка забыла ее стереть, когда спровадила живые розы под землю. Вот  что   значит рассеянность!     

   - Как! Тут нет роз? - сказала Герда и сейчас же побежала  в сад, искала их, искала, да так и не нашла.     

   Тогда девочка опустилась на землю и заплакала.  Теплые   слезы  падали  как раз на то место, где стоял прежде один  из  розовых   кустов,  и  как  только они увлажнили землю, куст мгновенно вырос из нее, такой  же цветущий, как прежде.     

   Обвила его ручонками Герда, принялась целовать розы и  вспомнила о тех  чудных розах, что цвели у нее дома, а вместе с тем и о Кае.     

   - Как же я замешкалась! - сказала девочка. -  Мне  ведь   надо  искать  Кая!.. Вы не знаете, где он? - спросила она у роз. - Правда ли,   что  он  умер и не вернется больше?     

   - Он не умер! - отвечали розы. - Мы ведь были под  землей,  где  лежат  все умершие, но Кая меж ними не было.     

   - Спасибо вам! - сказала Герда и пошла к другим цветам,  заглядывала в  их чашечки и спрашивала: - Вы не знаете, где Кай?     

   Но каждый цветок грелся на солнышке и думал только о  своей  собственной сказке или истории. Много их наслушалась Герда, но ни один  не сказал  ни слова о Кае.     

   Тогда Герда пошла к одуванчику, сиявшему в блестящей  зеленой траве.     

   - Ты, маленькое ясное солнышко! - сказала ему Герда. -  Скажи, не знаешь ли ты, где мне искать моего названого братца?     

   Одуванчик засиял еще ярче и взглянул на  девочку.  Какую   же  песенку  спел он ей? Увы! И в этой песенке ни слова не говорилось о Кае!     

   - Был первый весенний день, солнце грело и так приветливо  светило  на  маленький дворик. Лучи его скользили по белой стене  соседнего   дома,  и  возле самой стены проглянул первый  желтенький  цветок,  он  сверкал   на  солнце, словно золотой. Во двор вышла посидеть старая бабушка. Вот пришла  из гостей ее внучка, бедная служанка, и поцеловала старушку.  Поцелуй  девушки  дороже золота - он идет прямо от сердца. Золото на ее губах, золото в сердце,  золото и на небе в утренний час! Вот и все! - сказал одуванчик.     

   - Бедная моя бабушка! - вздохнула Герда. - Верно, она  скучает обо мне  и горюет, как горевала о Кае. Но я скоро вернусь и его приведу  с  собой.  Нечего больше и расспрашивать цветы - толку от  них  не  добьешься,   они  знай твердят свое! - И она побежала в конец сада.     

   Дверь была заперта, но Герда так долго шатала ржавый   засов,  что  он  поддался, дверь отворилась, и девочка так, босоножкой, и   пустилась  бежать по дороге. Раза три оглядывалась она назад, но никто не   гнался  за  нею.     

   Наконец она устала, присела на камень и осмотрелась: лето  уже прошло,  на дворе стояла поздняя осень. Только в чудесном саду старушки,  где вечно сияло солнышко и цвели цветы всех времен года, этого не было заметно.      

   - Господи! Как же я замешкалась! Ведь уж осень на дворе!   Тут  не  до  отдыха! - сказала Герда и опять пустилась в путь.     

   Ах, как ныли ее бедные усталые ножки! Как холодно, сыро  было  вокруг!  Длинные листья на ивах совсем пожелтели, туман оседал  на  них   крупными  каплями и стекал на землю; листья так и сыпались. Один только   терновник  стоял весь покрытый вяжущими, терпкими ягодами. Каким серым, унылым   казался весь мир!     

     

    История четвертая ПРИНЦ И ПРИНЦЕССА     

     

   Пришлось Герде опять присесть отдохнуть. На  снегу   прямо  перед  ней  прыгал большой ворон. Долго смотрел он на девочку, кивая ей   головою,  и  наконец молвил:     

   - Кар-кар! Здррравствуй!     

   Выговаривать по-человечески чище он не мог, но он желал  девочке добра  и спросил ее, куда это она бредет по белу  свету  одна-одинешенька.   Что  такое "одна-одинешенька", Герда знала очень хорошо, сама на себе  испытала. Рассказав ворону всю свою жизнь, девочка спросила, не  видал  ли  он   Кая.     

   Ворон задумчиво покачал головой и сказал:     

   - Может быть! Может быть!     

   - Как! Правда? - воскликнула девочка и чуть не задушила  ворона -  так  крепко она его расцеловала.     

   - Потише, потише! - сказал ворон. - Думаю, это был твой  Кай.  Но  теперь он, верно, забыл тебя со своею принцессой!     

   - Разве он живет у принцессы? - спросила Герда.     

   - А вот послушай, - сказал ворон. - Только мне ужасно  трудно говорить  по-вашему. Вот если бы ты понимала по-вороньи, я рассказал бы   тебе  обо  всем куда лучше.     

   - Нет, этому меня не учили, - сказала Герда. - Как жалко!      

   - Ну ничего, - сказал ворон. - Расскажу как сумею, хоть и  плохо.     

   И он рассказал все, что знал.     

   - В королевстве, где мы с тобой находимся, есть  принцесса, такая  умница, что и сказать нельзя! Прочла все газеты на свете и   позабыла  все,  что в них прочла, - вот какая умница! Раз как-то сидит она на  троне -  а  веселья-то в этом не так уж много, как люди говорят, - и напевает  песенку: "Отчего бы мне не выйти замуж?" "А ведь и в самом  деле!" -  подумала  она, и ей захотелось замуж. Но в мужья она хотела  выбрать такого человека, который бы умел отвечать, когда с ним говорят, а не  такого, что умел  бы только важничать, - это ведь так скучно! И вот барабанным  боем  созывают всех придворных дам, объявляют им волю принцессы. Уж  так  они   все  обрадовались! "Вот это нам нравится! - говорят. - Мы и сами  недавно   об  этом думали!" Все это истинная правда! - прибавил ворон. -  У  меня   при  дворе есть невеста - ручная ворона, от нее-то я и знаю все это.     

   На другой день все газеты вышли с каймой  из  сердец  и   с  вензелями  принцессы. А в газетах объявлено, что каждый  молодой  человек   приятной  наружности может явиться во дворец и побеседовать с принцессой; того  же,  кто будет держать себя непринужденно, как дома, и окажется всех   красноречивее, принцесса изберет в мужья. Да, да! - повторил ворон. - Все  это   так же верно, как то, что я сижу здесь перед тобою. Народ валом  повалил  во  дворец, пошла давка и толкотня, да все без проку ни в первый,  ни  во  второй  день. На улице все женихи говорят отлично, а стоит им перешагнуть  дворцовый  порог, увидеть гвардию в серебре да лакеев в золоте и войти  в  огромные,  залитые светом залы - и их оторопь берет. Подступят  к  трону,  где сидит  принцесса, да и повторяют за ней ее же слова, а  ей  вовсе  не  это было нужно.  Ну, точно на них порчу напускали, опаивали  дурманом!  А  выйдут за ворота -  опять обретут дар слова. От самых ворот до дверей тянулся длинный-длинный хвост  женихов. Я сам там был и видел.     

   - Ну, а Кай-то, Кай? - спросила Герда. - Когда же  он   явился?  И  он  пришел свататься?     

   - Постой! Постой! Вот мы дошли и до него! На третий день   явился  небольшой человечек, не в карете, не верхом, а просто пешком, и  прямо   во  дворец. Глаза блестят, как твои, волосы длинные, вот только одет бедно.     

   - Это Кай! - обрадовалась Герда. - Я нашла его! - И она   захлопала  в  ладоши.     

   - За спиной у него была котомка, - продолжал ворон.     

   - Нет, это, верно, были его санки! - сказала Герда. - Он  ушел из дому  с санками.     

   - Очень может быть! - сказал ворон. - Я не особенно  вглядывался.  Так  вот, моя невеста рассказывала, как вошел он в дворцовые  ворота и  увидел  гвардию в серебре, а по всей лестнице лакеев в золоте,  ни   капельки  не  смутился, только головой кивнул и сказал: "Скучненько, должно  быть, стоять тут на лестнице, войду-ка я лучше в комнаты!" А все залы  залиты светом. Тайные советники и их превосходительства расхаживают без сапог,  золотые блюда разносят, - торжественнее некуда! Сапоги его  страшно  скрипят, а  ему все нипочем.     

   - Это наверное Кай! - воскликнула Герда. - Я знаю, он был  в новых сапогах. Я сама слышала, как они скрипели, когда он приходил к бабушке.      

   - Да, они таки скрипели порядком, - продолжал ворон. -   Но  он  смело  подошел к принцессе. Она сидела на жемчужине величиною с колесо   прялки,  а кругом стояли придворные дамы со своими служанками и служанками  служанок и кавалеры со слугами и слугами слуг, а у тех опять прислужники. Чем   ближе кто-нибудь стоял к дверям, тем выше задирал  нос.  На  прислужника  слуги  слуги, стоявшего в самых дверях, нельзя было и взглянуть без дрожи  - такой он  был важный!     

   - Вот страх-то! - сказала Герда. - А Кай все-таки женился  на принцессе?     

   - Не будь я вороном, я бы сам женился на ней, хоть я и  помолвлен.  Он  завел с принцессой беседу и говорил не хуже, чем я по-вороньи,  - так, по  крайней мере, сказала мне моя ручная невеста. Держался он очень  свободно  и мило и заявил, что пришел не свататься, а только, послушать умные  речи  принцессы. Ну и вот, она ему понравилась, он ей тоже.     

   - Да-да, это Кай! - сказала Герда. - Он ведь такой умный!  Он знал все  четыре действия арифметики, да еще с дробями! Ах,  проводи  же   меня  во  дворец!     

   - Легко сказать, - отвечал ворон, - трудно сделать.  Постой, я поговорю с моей невестой, она что-нибудь придумает и посоветует нам.  Ты  думаешь, что тебя вот так прямо и впустят во дворец?  Как  же,  не   очень-то  впускают таких девочек!     

   - Меня впустят! - сказала Герда. - Когда Кай услышит, что  я  тут,  он  сейчас же прибежит за мною.     

   - Подожди меня тут у решетки, - сказал ворон, тряхнул  головой и  улетел.     

   Вернулся он уже совсем под вечер и закаркал:     

   - Кар, кар! Моя невеста шлет тебе тысячу поклонов и вот  этот  хлебец.  Она стащила его на кухне - там их много, а ты, верно, голодна!..  Ну,  во  дворец тебе не попасть: ты ведь босая - гвардия в серебре и лакеи в   золоте ни за что не пропустят тебя. Но не плачь, ты все-таки попадешь  туда.  Невеста моя знает, как пройти в спальню принцессы с черного  хода  и  где  достать ключ.     

   И вот они вошли в сад, пошли по длинным аллеям, где   один  за  другим  падали осенние листья, и когда огни во дворце погасли, ворон  провел  девочку в полуотворенную дверь.     

   О, как билось сердечко Герды от страха и нетерпения!  Точно она  собиралась сделать что-то дурное, а ведь она только хотела узнать,  не  здесь  ли ее Кай! Да, да, он, верно, здесь! Герда так  живо  представляла   себе  его умные глаза, длинные волосы, и как он улыбался ей, когда они,   бывало, сидели рядышком под кустами роз. А как обрадуется он  теперь,  когда   увидит ее, услышит, на какой длинный путь решилась она ради него,  узнает, как  горевали о нем все домашние! Ах, она была  просто  вне  себя  от  страха и  радости!     

   Но вот они на площадке лестницы. На шкафу горела лампа, а  на полу сидела ручная ворона и осматривалась по сторонам. Герда присела и  поклонилась, как учила ее бабушка.     

   - Мой жених рассказывал мне о вас столько хорошего,  барышня! - сказала ручная ворона. - И ваша жизнь также очень трогательна! Не   угодно  ли  вам взять лампу, а я пойду вперед. Мы пойдем прямою дорогой, тут  мы  никого не встретим.     

   - А мне кажется, за нами кто-то идет, - сказала Герда, и  в ту же  минуту мимо нее с легким шумом промчались какие-то тени: лошади с  развевающимися гривами и тонкими ногами, охотники, дамы и кавалеры верхами.     

   - Это сны! - сказала ручная ворона. - Они являются сюда,  чтобы  мысли  высоких особ унеслись на охоту. Тем лучше для нас, удобнее   будет  рассмотреть спящих.     

   Тут они вошли в первую залу, где стены были  обиты   розовым  атласом,  затканным цветами. Мимо девочки опять пронеслись сны, но так  быстро, что  она не успела рассмотреть всадников. Одна зала была великолепнее  другой,  так что было от чего прийти  в  замешательство.  Наконец  они  дошли   до  спальни. Потолок напоминал верхушку огромной пальмы с драгоценными  хрустальными листьями; с середины его спускался толстый золотой стебель,  на   котором висели две кровати в виде лилий. Одна была белая,  в  ней  спала   принцесса, другая - красная, и в ней Герда надеялась найти Кая.  Девочка   слегка отогнула один из красных лепестков и увидала темно-русый затылок.  Это  Кай! Она громко назвала его по имени и поднесла лампу к  самому  его  лицу. Сны  с шумом умчались прочь; принц проснулся и  повернул  голову...  Ах, это был не  Кай!     

   Принц походил на него только с затылка, но был так же  молод и красив.  Из белой лилии выглянула принцесса и спросила, что случилось.  Герда заплакала и рассказала всю свою историю, упомянув и о том, что сделали   для  нее вороны.     

   - Ах ты бедняжка! -  сказали  принц  и  принцесса,   похвалили  ворон,  объявили, что ничуть не гневаются на них - только пусть   они  не  делают  этого впредь, - и захотели даже наградить их.     

   - Хотите быть вольными птицами? - спросила принцесса. -   Или  желаете  занять должность придворных ворон, на полном содержании из  кухонных  остатков?     

   Ворон с вороной поклонились и попросили должности при  дворе. Они  подумали о старости и сказали:     

   - Хорошо ведь иметь верный кусок хлеба на старости лет!     

   Принц встал и уступил свою постель Герде - больше он  пока  ничего  не  мог для нее сделать. А она сложила ручки и подумала:  "Как добры все люди  и животные!" - закрыла глаза и сладко заснула.   Сны  опять  прилетели  в  спальню, но теперь они везли на маленьких саночках  Кая,   который  кивал  Герде головою. Увы, все это было лишь во сне и исчезло, как   только  девочка проснулась.     

   На другой день ее одели с ног до головы в шелк и бархат   и  позволили  ей оставаться во дворце сколько она пожелает.     

   Девочка могла жить да поживать тут припеваючи,  но   прогостила  всего  несколько дней и стала просить, чтобы ей дали повозку с  лошадью  и  пару  башмаков - она опять хотела пуститься разыскивать по белу   свету  своего  названого братца.     

   Ей дали и башмаки, и муфту, и чудесное платье, а когда  она простилась  со всеми, к воротам подъехала карета из чистого золота, с  сияющими,  как  звезды, гербами принца и принцессы: у кучера, лакеев,  форейторов -  дали  ей и форейторов - красовались на головах маленькие золотые  короны.     

   Принц и принцесса сами усадили Герду в карету и пожелали  ей  счастливого пути.     

   Лесной ворон, который уже успел жениться, провожал  девочку первые три  мили и сидел в карете рядом с нею - он не мог ехать, сидя  спиною к лошадям. Ручная ворона сидела на воротах и хлопала крыльями. Она не   поехала  провожать Герду, потому что страдала головными болями, с тех пор как  получила должность при дворе и слишком много ела. Карета была битком набита  сахарными крендельками, а ящик под сиденьем - фруктами и пряниками.     

   - Прощай! Прощай! - закричали принц и принцесса.     

   Герда заплакала, ворона - тоже. Через три мили простился  с девочкой и  ворон. Тяжелое было расставанье! Ворон взлетел на дерево и махал  черными  крыльями до тех пор, пока карета, сиявшая, как солнце,  не  скрылась   из  виду.     

     

    История пятая МАЛЕНЬКАЯ РАЗБОЙНИЦА     

     

   Вот Герда въехала в темный лес, в котором жили  разбойники; карета горела как жар, она резала разбойникам глаза, и они просто  не могли  этого  вынести.     

   - Золото! Золото! - закричали они, схватив лошадей под   уздцы,  убили  маленьких форейторов, кучера и слуг и вытащили из кареты Герду.     

   - Ишь какая славненькая, жирненькая! Орешками  откормлена!  -  сказала  старуха разбойница с длинной жесткой бородой и  мохнатыми, нависшими бровями. - Жирненькая, что твой барашек! Ну-ка, какова на  вкус будет?     

   И она вытащила острый сверкающий нож. Какой ужас!     

   - Ли! - вскрикнула она вдруг: ее укусила за ухо ее  собственная дочка,  которая сидела у нее за спиной и была такая необузданная и   своевольная,  что просто любо. - Ах ты дрянная девчонка! - закричала мать,  но   убит".  Герду не успела.     

   - Она будет играть со мной, - сказала маленькая  разбойница. - Она отдаст мне свою муфту, свое хорошенькое платьице и будет  спать со  мной  в  моей постели.     

   И девочка опять так укусила мать, что та подпрыгнула и  завертелась на  месте. Разбойники захохотали.     

   - Ишь как пляшет со своей девчонкой!     

   - Хочу в карету! - закричала маленькая разбойница и  настояла на своем  - она была ужасно избалована и упряма.     

   Они уселись с Гердой в карету и помчались по пням и  кочкам в чащу леса.     

   Маленькая разбойница была ростом с Герду, но сильнее,  шире в плечах и  гораздо смуглее. Глаза у нее были совсем черные, но какие-то   печальные.  Она обняла Герду и сказала:     

   - Они тебя не убьют, пока я не рассержусь на тебя. Ты,   верно,  принцесса?     

   - Нет, - отвечала девочка и рассказала, что пришлось  ей   испытать  и  как она любит Кая.     

   Маленькая разбойница серьезно поглядела па нее, слегка  кивнула и сказала:     

   - Они тебя не убьют, даже если я и рассержусь на тебя, -  я лучше сама  убью тебя!     

   И она отерла слезы Герде, а потом спрятала обе руки в ее   хорошенькую  мягкую теплую муфточку.     

   Вот карета остановилась: они въехал и во двор  разбойничьего замка.     

   Он был весь в огромных трещинах; из них вылетали вороны и  вороны. Откуда-то выскочили огромные бульдоги, казалось, каждому  из  них   нипочем  проглотить человека, но они только высоко подпрыгивали и даже не лаяли  это было запрещено. Посреди огромной залы с полуразвалившимися, покрытыми  копотью стенами и каменным полом пылал огонь. Дым подымался к потолку  и сам  должен был искать себе выход. Над огнем  кипел  в  огромном  котле  суп, а на  вертелах жарились зайцы и кролики.     

   - Ты будешь спать вместе со мной вот тут, возле моего  маленького зверинца, - сказала Герде маленькая разбойница.     

   Девочек накормили, напоили, и они ушли в свой угол, где  была постлана  солома, накрытая коврами. Повыше сидело на жердях больше сотни   голубей.  Все они, казалось, спали, но, когда девочки  подошли,  слегка   зашевелились.     

   - Веемой! - сказала маленькая разбойница, схватила  одного  голубя  за  ноги и так тряхнула его, что тот забил крыльями. - На,   поцелуй  его!  крикнула она и ткнула голубя Герде прямо в лицо. - А вот тут  сидят  лесные плутишки, - продолжала она, указывая на двух голубей, сидевших в  небольшом углублении в стене, за деревянною решеткой. - Эти двое -  лесные   плутишки. Их надо держать взаперти, не то живо улетят! А вот и мой милый   старичина бяшка! - И девочка потянула за рога привязанного к  стене  северного  оленя в блестящем медном ошейнике. - Его тоже нужно  держать  на  привязи,  иначе удерет! Каждый вечер я щекочу его под шеей  своим  острым  ножом - он до  смерти этого боится.     

   С этими словами маленькая разбойница вытащила из   расщелины  в  стене  длинный нож и провела им по шее оленя. Бедное  животное   забрыкалось,  а  девочка захохотала и потащила Герду к постели.     

   - Неужели ты и спишь с ножом? - спросила ее Герда.     

   - Всегда! - отвечала  маленькая  разбойница.  -  Мало   ли  что  может  статься! Ну, расскажи мне еще раз о  Кае  и  о  том,  как  ты   пустилась  странствовать по белу свету.     

   Герда рассказала. Лесные голуби в клетке тихо ворковали;  другие голуби уже спали. Маленькая разбойница обвила одною рукой шею Герды - в  другой у нее был нож - и захрапела, но Герда не  могла  сомкнуть  глаз,  не   зная, убьют ее или оставят в живых.     

   Вдруг лесные голуби проворковали:     

   - Курр! Курр! Мы видели Кая! Белая курица несла на спине  его санки, а  он сидел в санях Снежной королевы. Они летели над лесом, когда  мы, птенцы, еще лежали в гнезде. Она дохнула на нас, и  все  умерли,  кроме   нас  двоих. Курр! Курр!     

   - Что вы говорите! - воскликнула Герда. - Куда  же  полетела   Снежная  королева? Знаете?     

   - Наверно, в Лапландию - ведь там вечный снег и лед.  Спроси у  северного оленя, что стоит тут на привязи.     

   - Да, там вечный снег и лед.  Чудо  как  хорошо!  -   сказал  северный  олень. - Там прыгаешь себе на воле по огромным сверкающим  равнинам.  Там  раскинут летний шатер Снежной королевы, а постоянные ее чертоги  - у  Северного полюса, на острове Шпицберген.     

   - О Кай, мой милый Кай! - вздохнула Герда.     

   - Лежи смирно, - сказала маленькая разбойница. - Не то пырну  тебя ножом!     

   Утром Герда рассказала ей, что слышала от лесных   голубей.  Маленькая  разбойница серьезно посмотрела на Герду, кивнула головой и  сказала:     

   - Ну, так и быть!.. А ты знаешь, где Лапландия? -  спросила она  затем  у северного оленя.     

   - Кому же и знать, как не мне! - отвечал олень, и глаза  его заблестели. - Там я родился и вырос, там прыгал по снежным равнинам.     

   - Так слушай, - сказала Герде маленькая разбойница. -  Видишь, все наши ушли, дома одна мать; немного погодя она хлебнет из большой  бутылки и  вздремнет, тогда я кое-что сделаю для тебя.     

   И вот старуха хлебнула из своей бутылки и захрапела, а  маленькая разбойница подошла к северному оленю и сказала:     

   - Еще долго можно было бы потешаться над тобой! Уж  больно  ты  уморительный, когда тебя щекочут острым ножом. Ну, да так и  быть!   Я  отвяжу  тебя и выпущу на волю. Можешь бежать в свою Лапландию, но за это ты  должен отвезти к дворцу Снежной королевы эту  девочку  -  там  ее  названый   брат. Ты ведь, конечно, слышал, что она рассказывала? Она говорила громко, а у  тебя вечно ушки на макушке.     

   Северный олень так и подпрыгнул от радости.  А   маленькая  разбойница  посадила на него Герду, крепко привязала ее для верности  и даже подсунула под нее мягкую подушку, чтобы ей удобнее было сидеть.     

   - Так и быть, - сказала она затем, - возьми назад свои  меховые сапожки - ведь холодно будет! А муфту уж я оставлю себе, больно  она   хороша.  Но мерзнуть я тебе не дам: вот огромные рукавицы моей матери, они  дойдут  тебе до самых локтей. Сунь в них руки! Ну вот, теперь руки у тебя, как  у  моей уродины матери.     

   Герда плакала от радости.     

   - Терпеть не могу, когда хнычут! - сказала  маленькая   разбойница.  Теперь ты должна радоваться. Вот тебе еще два хлеба и окорок,   чтобы  не  пришлось голодать.     

   И то и другое было привязано к оленю.     

   Затем маленькая разбойница отворила дверь, заманила собак  в дом,  перерезала своим острым ножом веревку, которою был привязан олень, и   сказала ему:     

   - Ну, живо! Да береги смотри девочку.     

   Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных  рукавицах  и  попрощалась с нею. Северный олень пустился во всю прыть через пни  и кочки по лесу, по болотам и степям. Выли волки, каркали вороны.     

   Уф! Уф! - послышалось вдруг с неба, и оно словно зачихало  огнем.     

   - Вот мое родное северное сияние! - сказал олень. -  Гляди, как горит.     

   И он побежал дальше, не останавливаясь ни днем, ни ночью.  Хлебы  были  съедены, ветчина тоже, и вот они очутились в Лапландии.     

     

    История шестая ЛАПЛАНДКА И ФИНКА     

     

   Олень остановился у жалкой лачуги. Крыша спускалась до  самой земли, а  дверь была такая низенькая, что людям приходилось проползать   в  нее  на  четвереньках.     

   Дома была одна старуха лапландка, жарившая при  свете   жировой  лампы  рыбу. Северный олень рассказал лапландке всю историю Герды,   но  сначала  рассказал свою собственную - она казалась ему гораздо важнее.     

   Герда же так окоченела от холода, что и говорить не  могла.     

   - Ах вы бедняги! - сказала лапландка. - Долгий же вам   еще  предстоит  путь! Придется сделать сто с лишним миль, пока доберетесь до   Финляндии,  где Снежная королева живет на даче и каждый вечер зажигает голубые   бенгальские огни. Я напишу несколько слов на сушеной треске - бумаги у меня   нет, - и вы снесете послание финке, которая живет в тех местах  и  лучше  моего  сумеет научить вас, что надо делать.     

   Когда Герда согрелась, поела и попила, лапландка   написала  несколько  слов на сушеной треске, велела Герде хорошенько беречь ее,  потом  привязала девочку к спине оленя, и тот снова помчался.     

   Уф! Уф! - послышалось опять с неба, и оно  стало   выбрасывать  столбы  чудесного голубого пламени. Так добежал олень с Гердой и  до Финляндии  и  постучался в дымовую трубу финки - у нее и дверей-то не было.     

   Ну и жара стояла в ее жилье! Сама финка, низенькая   толстая  женщина,  ходила полуголая. Живо стащила она с Герды платье,   рукавицы  и  сапоги,  иначе девочке было бы жарко, положила оленю на голову  кусок льда и затем  принялась читать то, что было написано на сушеной треске.     

   Она прочла все от слова до слова три раза, пока не  заучила  наизусть,  а потом сунула треску в котел - рыба ведь годилась в пищу,  а у финки ничего даром не пропадало.     

   Тут олень рассказал сначала свою историю, а потом историю  Герды. Финка мигала своими умными глазами, но не говорила ни слова.     

   - Ты такая мудрая женщина... - сказал олень. - Не   изготовишь  ли  ты  для девочки такое питье, которое бы дало ей силу   двенадцати  богатырей?  Тогда бы она одолела Снежную королеву!     

   - Силу двенадцати богатырей! - сказала финка. - Да   много  ли  в  том  проку!     

   С этими словами она взяла с полки большой кожаный свиток  и развернула  его: он был весь исписан какими-то удивительными письменами.     

   Финка принялась читать их и читала до того, что пот  градом  покатился  с ее лба.     

   Олень опять принялся просить за Герду, а сама Герда  смотрела на финку  такими умоляющими, полными слез глазами, что та опять  заморгала,  отвела  оленя в сторону и, меняя ему на голове лед, шепнула:     

   - Кай в самом деле у Снежной королевы, но он вполне  доволен и думает,  что лучше ему нигде и быть не может. Причиной же всему  осколки  зеркала,  что сидят у него в сердце и в глазу. Их надо удалить, иначе  Снежная  королева сохранит над ним свою власть.     

   - А не можешь ли ты дать  Герде  что-нибудь  такое,  что   сделает  ее  сильнее всех?     

   - Сильнее, чем она есть, я не могу ее сделать. Не видишь   разве,  как  велика ее сила? Не видишь, что ей служат и люди и звери? Ведь она   босая  обошла полсвета! Не у нас занимать ей силу, ее сила в ее сердце, в   том,  что она невинный милый ребенок. Если она сама  не  сможет  проникнуть  в   чертоги Снежной королевы и извлечь из сердца Кая осколок, то мы и подавно ей не  поможем! В двух милях отсюда начинается сад  Снежной  королевы.  Отнеси туда  девочку, спусти у большого куста, обсыпанного красными  ягодами, и, не мешкая,  возвращайся обратно.     

   С этими словами финка посадила Герду на спину оленя, и   тот  бросился  бежать со всех ног.     

   - Ай, я без теплых сапог! Ай, я без рукавиц! - закричала  Герда,  очутившись на морозе.     

   Но олень не смел остановиться, пока не добежал до  куста   с  красными  ягодами. Тут он спустил девочку, поцеловал ее в губы, и по щекам  его покатились, крупные блестящие слезы. Затем он стрелой пустился назад.     

   Бедная девочка осталась одна на трескучем морозе, без   башмаков,  без  рукавиц.     

   Она побежала вперед что было мочи.  Навстречу  ей  несся   целый  полк  снежных хлопьев, но они не падали с неба - небо было совсем  ясное,  и  в  нем полыхало северное сияние, - нет, они бежали по земле прямо  на  Герду  и становились все крупнее и крупнее.     

   Герда вспомнила большие красивые хлопья под   увеличительным  стеклом,  но эти были куда больше, страшнее и все живые.     

   Это были передовые дозорные войска Снежной королевы.     

   Одни напоминали собой больших безобразных ежей,  другие   -  стоглавых  змей, третьи - толстых медвежат с взъерошенной шерстью. Но все  они  одинаково сверкали белизной, все были живыми снежными хлопьями.     

   Однако Герда смело шла все вперед и вперед  и  наконец   добралась  до  чертогов Снежной королевы.     

   Посмотрим же, что было в это время с Каем. Он и не думал  о  Герде,  а  уж меньше всего о том, что она так близко от него.     

     

    История седьмая ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В ЧЕРТОГАХ СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЫ И ЧТО  СЛУЧИЛОСЬ ПОТОМ     

     

   Стенами чертогам были вьюги, окнами и дверями  буйные   ветры.  Сто  с  лишним зал тянулись здесь одна за другой так, как наметала их  вьюга. Все  они освещались северным сиянием, и самая большая  простиралась  на   много-много миль. Как холодно, как пустынно было в этих белых,  ярко   сверкающих чертогах! Веселье никогда и не заглядывало сюда. Никогда не   устраивались здесь медвежьи балы с танцами под музыку бури, на которых могли бы  отличиться грацией и умением ходить на задних лапах белые медведи;  никогда не  составлялись партии в карты с ссорами и дракою, не  сходились  на беседу за  чашкой кофе беленькие кумушкилисички.     

   Холодно, пустынно, грандиозно! Северное сияние   вспыхивало  и  горело  так правильно, что можно было точно рассчитать, в какую  минуту свет усилится, в какую померкнет. Посреди самой большой пустынной   снежной  залы  находилось замерзшее озеро. Лед треснул на нем на тысячи   кусков,  таких  одинаковых и правильных, что это казалось каким-то фокусом.  Посреди озера сидела Снежная королева, когда бывала дома, говоря, что сидит на  зеркале разума; по ее мнению, это было единственное  и  лучшее  зеркало  на   свете.     

   Кай совсем посинел, почти почернел от холода, но не замечал   этого  поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к холоду, да и  самое сердце его было все равно что кусок льда.  Кай  возился  с  плоскими   остроконечными льдинами, укладывая их на всевозможные  лады.  Есть  ведь  такая  игра-складывание фигур из деревянных дощечек, - которая называется  китайской  головоломкой. Вот и Кай тоже складывал разные затейливые фигуры, только из  льдин, и это называлось ледяной игрой разума. В его глазах  эти фигуры были  чудом искусства, а складывание их -  занятием  первостепенной важности. Это  происходило оттого, что в глазу у него сидел  осколок волшебного зеркала.  Складывал он и такие фигуры, из которых  получались целые слова, но никак не  мог сложить того, что ему  особенно  хотелось, - слово "вечность".  Снежная королева сказала ему: "Если ты сложишь  это слово, ты будешь сам  себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару  новых коньков". Но он  никак не мог его сложить.     

   - Теперь я полечу в теплые края, - сказала Снежная  королева. - Загляну в черные котлы.     

   Так она называла кратеры огнедышащих гор - Этны и  Везувия.     

   - Побелю их немножко. Это хорошо для лимонов и винограда.      

   Она улетела, а Кай остался один в необозримой пустынной  зале, смотрел  на льдины и все думал, думал, так что в голове у него трещало.  Он  сидел  на месте, такой бледный, неподвижный, словно нежилой. Можно  было   подумать, что он совсем замерз.     

   В это-то время в огромные ворота, которыми были буйные  ветры, входила  Герда. И перед нею ветры улеглись, точно заснули. Она вошла  в   огромную  пустынную ледяную залу и увидела Кая. Она тотчас узнала  его,   бросилась  ему на шею, крепко обняла его и воскликнула:     

   - Кай, милый мой Кай! Наконец-то я нашла тебя!     

   Но он сидел все такой же неподвижный и холодный. И тогда  Герда заплакала; горячие слезы ее упали ему на грудь, проникли в сердце,   растопили  ледяную кору, растопили осколок. Кай взглянул на Герду и  вдруг   залился  слезами и плакал так сильно, что осколок вытек из глаза вместе со  слезами. Тогда он узнал Герду и обрадовался:     

   - Герда! Милая Герда!.. Где же это ты была так долго? Где  был я  сам?  - И он оглянулся вокруг. - Как здесь холодно, пустынно!     

   И он крепко прижался к Герде. А она смеялась и плакала от  радости.  И  это было так чудесно, что даже льдины пустились в пляс, а когда   устали,  улеглись и составили то самое слово, которое задала сложить Каю   Снежная  королева. Сложив его, он мог сделаться сам себе господином да еще   получить от нее в дар весь свет и пару новых коньков.     

   Герда поцеловала Кая в обе щеки, и они опять зарделись,  как розы; поцеловала его в глаза, и они заблестели; поцеловала его руки и ноги,  и он  опять стал бодрым и здоровым.     

   Снежная королева могла вернуться когда угодно - его  отпускная  лежала  тут, написанная блестящими ледяными буквами.     

   Кай с Гердой рука об руку вышли из ледяных чертогов. Они  шли и  говорили о бабушке, о розах, что цвели в их садике,  и  перед  ними   стихали  буйные ветры, проглядывало солнце. А когда дошли  до  куста  с   красными  ягодами, там уже ждал их северный олень.     

   Кай и Герда отправились сначала к финке, отогрелись у   нее  и  узнали  дорогу домой, а потом - к лапландке. Та сшила им новое платье,   починила  свои сани и поехала их провожать.     

   Олень тоже провожал юных путников вплоть до самой  границы  Лапландии,  где уже пробивалась первая зелень. Тут Кай и Герда  простились с ним и  с  лапландкой.     

   Вот перед ними и лес. Запели первые птицы, деревья  покрылись зелеными  почками. Из леса навстречу путникам выехала верхом на  великолепной лошади молодая девушка в ярко-красной шапочке с пистолетами за  поясом.     

   Герда сразу узнала и лошадь - она была когда-то   впряжена  в  золотую  карету - и девушку. Это была маленькая разбойница.     

   Она тоже узнала Герду. Вот была радость!     

   - Ишь ты, бродяга! - сказала она Каю. - Хотелось бы мне  знать, стоишь  ли ты того, чтобы за тобой бегали на край света?     

   Но Герда потрепала ее по щеке и спросила о принце и  принцессе.     

   - Они уехали в чужие края, - отвечала молодая разбойница.      

   - А ворон? - спросила Герда.     

   - Лесной ворон умер; ручная ворона осталась вдовой,   ходит  с  черной  шерстинкой на ножке и сетует на судьбу. Но все это  пустяки,   а  ты  вот  расскажи-ка лучше, что с тобой было и как ты нашла его.     

   Герда и Кай рассказали ей обо всем.     

   - Ну, вот и сказке конец! - сказала молодая разбойница,  пожала им руки и обещала навестить их, если когда-нибудь заедет к ним в город.     

   Затем она отправилась своей дорогой, а Кай и Герда -  своей.     

   Они шли, и на их пути расцветали весенние цветы, зеленела  трава.  Вот  раздался колокольный звон, и они узнали колокольни своего родного   города. Они поднялись по знакомой лестнице и вошли в комнату, где  все  было   по-старому: часы говорили "тик-так", стрелки  двигались  по   циферблату.  Но, проходя в низенькую дверь, они заметили, что стали совсем  взрослыми.  Цветущие розовые кусты заглядывали с крыши в  открытое  окошко;   тут  же  стояли их детские стульчики. Кай с Гордой сели  каждый  на  свой,   взяли  друг друга за руки, и холодное, пустынное великолепие  чертогов   Снежной  королевы забылось, как тяжелый сон.     

   Так сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети  сердцем и душою, а  на дворе стояло лето, теплое благодатное лето.     

     

    САДОВНИК И ГОСПОДА     

     

   В миле от столицы, посреди старинной усадьбы, стоял  красивый  барский  дом с массивными стенами, башенками и фронтонами. В этом  доме жили муж и  жена - богатые и знатные дворяне. Они, правда, приезжали сюда  только летом, но это было самое любимое их поместье. Дом был красив снаружи,  удобен и уютен внутри. Высеченный из камня родовой герб хозяев украшал   парадный подъезд. Прекрасные розы обвивали этот герб и  поднимались  вверх  по  стене, а перед домом расстилался густой ковер зелени. Рядом с белым и  красным  боярышником здесь красовались редкостные цветы, которые цвели не  только в  оранжерее, но и под открытым небом.     

   Недаром у хозяев усадьбы служил хороший садовник.  Цветник,  фруктовый  сад, огород - все это было делом его рук и радовало   глаз.  За  огородом  еще сохранились остатки старого сада, заросшего кустами   букса,  которые  были подстрижены в виде шаров и пирамид. А дальше высились  два  огромных  старых дерева, почти совсем высохших. Издали казалось, что  внезапный порыв урагана сверху донизу облепил их голые сучья густыми комьями  навоза.  На самом деле это был не навоз, а птичьи гнезда.     

   В этих гнездах с незапамятных времен жили крикливые стаи  ворон и грачей, которые устроили тут настоящий птичий городок и безраздельно  царили  в усадьбе. Они ведь были первыми поселенцами в здешних краях,   исконными  владельцами поместья,  его  подлинными  хозяевами.  Двуногих   обитателей  усадьбы они просто презирали, хоть и мирились волей-неволей с   существованием столь низменных созданий. А те иной раз палили в птиц из ружей,  и  тогда стаи взъерошенных, перепуганных ворон и грачей взлетали с  криком:   "Карр! Карр!"     

   Садовник не раз говорил господам, что надо бы срубить  эти  деревья  они портят вид сада; а как только их не станет, из сада улетят и  крикливые птицы. Но господа и слышать не хотели о том, чтобы лишиться деревьев   и птичьего гомона. В старых деревьях и в карканье птиц они видели особую   прелесть - печать старины, которую хотели сохранить во что бы то ни стало.     

   - Деревья перешли к птицам по наследству от  предков,  так   пусть  же  птицы и владеют ими, добрейший Ларсен! - говорили хозяева.     

   (Ларсеном звали садовника, но для нашей истории это не   имеет  значения.)     

   - Разве вам мало места, добрейший Ларсен? В вашем  распоряжении  цветники и теплицы, фруктовый сад и огород.     

   Садовник действительно мог распоряжаться цветниками,  теплицами, садом  и огородом, и он ухаживал за ними, возделывал и пестовал их с  усердием и  любовью. Господа были этим очень довольны, но не скрывали от   садовника,  что в других домах их часто угощают такими фруктами и показывают  им  такие цветы, до которых далеко их собственным цветам и фруктам. Эти  слова   огорчали садовника, потому что он всем сердцем желал, чтобы  сад  у  его   господ был лучший в мире, и ради этого трудился не покладая рук. Руки  у  него  были умелые, а сердце доброе.     

   Однажды господа пригласили его к себе и сказали ему  ласково и снисходительно, как и подобает господам, что вчера они были в гостях   у  своих  знатных друзей, и те угостили их яблоками и грушами, да такими  сочными,   такими ароматными, что сами они, хозяева Ларсена, и все остальные  гости   пришли в восхищение.     

   - Конечно, - сказали господа, - те фрукты привезены из-за  границы.     

   Но отчего бы Ларсену не попытаться вырастить такие же в   их  усадьбе?  Вот только смогут ли нежные плоды приспособиться к местному  климату?  По  слухам, яблоки и груши, которые господа ели в гостях, были  куплены в городе у самого крупного торговца фруктами: к нему-то  господа  и   послали  садовника, чтобы разузнать, из какой страны прибыли эти плоды,  и   выписать оттуда черенки.     

   Садовник хорошо знал этого торговца, так как по приказу  господ продавал ему излишки фруктов из хозяйского сада.     

   И вот он поехал в город и спросил у торговца, откуда тот  получил хваленые яблоки и груши.     

   - Из вашего собственного сада! - ответил торговец и   показал  Ларсену  яблоки и груши, которые тот сразу узнал.     

   Ну и обрадовался садовник! Он поспешил к своим господам и  сказал, что  яблоки и груши, которые они ели в гостях, - из их собственного  сада.     

   Господа ушам своим не верили.     

   - Быть не может, Ларсен! - говорили они. -  Если  вы   хотите  убедить  нас, что это правда, принесите собственноручную расписку  торговца  фруктами.     

   И Ларсен принес ее господам.     

   - Удивительно! - воскликнули они.     

   Теперь каждый день к господскому столу подавали большие  вазы с чудесными яблоками и грушами из их собственного сада. Целыми корзинами  рассылались эти фрукты друзьям по соседству, в другие города и даже за границу.  Господам это было очень приятно. Однако они никогда не упускали случая  напомнить садовнику, что последние две осени погода особенно благоприятствовала  фруктовым садам и у всех садовников был хороший урожай.     

   Прошло немного времени. Однажды господа были приглашены   на  обед  во  дворец. На следующий день они вызвали к себе садовника и  рассказали ему,  что к королевскому столу подавали необыкновенно сочные и  сладкие дыни из  собственных королевских теплиц.     

   - Подите к придворному садовнику, любезный Ларсен,  и   попросите  его  дать вам семена этих необыкновенных дынь, хоть немножко.     

   - Но ведь королевский садовник сам получил от меня эти  семена! -  радостно воскликнул Ларсен.     

   - Если так, значит, он сумел вырастить из них   превосходные  дыни,  заявили господа. - Дыни, поданные к столу, были одна  другой лучше!     

   - Выходит, гордиться надо мне, - сказал Ларсен. - В  нынешнем  году  у  королевского садовника дыни не удались; и вот он увидел,  какие  чудесные  дыни растут в саду вашей милости, отведал их и  заказал   несколько  штук  для королевского стола.     

   - Уж не воображаете ли вы, Ларсен, что за королевским  столом  подавались дыни из нашего сада?     

   - Ничуть в этом не сомневаюсь, - ответил Ларсен.     

   Он пошел к королевскому садовнику и получил у него   свидетельство,  в  котором было сказано, что дыни, подававшиеся  за  обедом  в   королевском  замке, были доставлены из сада, принадлежащего господам Ларсена.     

   Господа были поражены. Они рассказывали об этом случае  всем и каждому  и всякий раз показывали свидетельство королевского садовника.   А  семена  дынь, как прежде черенки яблонь и груш, они стали  рассылать  во   многие  страны.     

   Тем временем из разных мест приходили вести,  что   посланные  черенки  привились, яблони и груши приносят отменные плоды,   которые  названы  по  имени родовой господской усадьбы. Название усадьбы писали  теперь на английском, немецком и французском языках.     

   Прежние хозяева усадьбы и мечтать об этом не могли.     

   - Лишь бы только садовник не возомнил о себе невесть что,  -  встревожились господа.     

   Но Ларсен думал совсем о другом: он стремился к тому,  чтобы сохранить  за собой славу одного из лучших садовников в стране и каждый -  год  создавать какой-нибудь новый отличный сорт плодов или овощей. И он  создавал  их, но в благодарность за его труды ему часто приходилось  слышать,   что  первые его прославившиеся фрукты-яблоки и грушибыли все-таки самыми  лучшими, а все остальные уже не могли  с  ними  сравниться.  Дыни,  правда,   очень вкусны, но все же далеко не так, как яблоки и груши. Клубника тоже   хороша, но не лучше той, которую подают у других господ. А когда однажды  у  садовника не уродилась редиска, то господа только и  говорили,  что  о   неудачной редиске, словно позабыв обо всех других овощах и фруктах своего сада.      

   Можно было подумать, что господам приятно говорить:  "В  этом  году  у  вас все уродилось плохо, добрейший Ларсен!" Они  были  просто  счастливы,  твердя: "Ах, как плохо все у вас уродилось  нынче!"     

   Несколько раз в неделю садовник приносил в комнату свежие  букеты, подобранные с удивительно тонким вкусом; в этих букетах каждый цветок,  сочетаясь с другими цветами, становился как будто еще прекраснее.     

   - У вас хороший вкус, Ларсен, - говорили господа. - Но   не  забудьте,  что этим даром вы обязаны не самому себе, а господу богу.     

   Однажды садовник принес господам большую хрустальную  вазу, в  которой  плавал лист кувшинки, а на этом листе, опустив в  воду   длинный  плотный  стебелек, покоился яркоголубой цветок величиной с  подсолнечник.     

   - Индийский лотос! - воскликнули господа.     

   В жизни они не видывали подобного цветка. Они приказали  днем  выставлять его на солнце, а вечером освещать искусственным светом.  И   каждый,  кто видел этот цветок, приходил в восторг, называя его чудом.     

   Так назвала его даже знатнейшая дама королевства -  молодая принцесса.  Она была умная и добрая девушка.     

   Господа сочли для себя честью преподнести принцессе голубой  цветок, и  она взяла его с собой во дворец. А они спустились в сад посмотреть,   нет  ли там другого такого же цветка, но не нашли того, что хотели. Тогда они   позвали садовника и спросили, где он достал голубой лотос.     

   - Мы искали, но не нашли таких цветов ни в оранжерее, ни  на клумбах в  саду, - сказали они.     

   - Там их и нет, - улыбнулся садовник. - Этот скромный   цветок  растет  на грядках в огороде. Но, правда, он необыкновенно красив! Он   похож  на  голубой кактус, а на самом деле это всего лишь цветок артишока.     

   - Как же вы не сказали нам раньше? - возмутились господа.  - Мы  думали, что это редкий заморский цветок! Вы осрамили нас  перед   принцессой!  Она пришла в восторг, как только взглянула на цветок, и сказала,  что никогда не видела такого растения, а ведь она прекрасно разбирается в   ботанике. Но теперь понятно, почему она его не узнала: науке нечего делать  в  огороде. И как вам могло прийти в голову, милейший Ларсен, принести  в  комнаты  подобный цветок? Теперь над нами будут потешаться!     

   И прекрасный голубой цветок, сорванный на грядке, был  изгнан из  господских покоев, где он оказался не к  месту.  А  господа   отправились  к  принцессе извиняться и объясняться, что цветок был  обыкновенным  огородным растением, которое садовник вздумал поставить в вазу,  за что и получил строгий выговор.     

   - Это грешно и несправедливо - укоризненно проговорила   принцесса.  Он открыл для нас цветок, о котором мы ничего не знали, показал нам  красоту там, где мы и не думали ее искать! Пока артишоки в цвету, я прикажу   придворному садовнику каждый день ставить их в вазу в моей комнате.     

   Так она и сделала.     

   Тогда господа объявили садовнику, что он снова может  поставить в вазу  свежий цветок артишока.     

   - В сущности, цветок и в самом деле красив, - сказали  они. - Да, красив, как это ни странно!     

   И они даже похвалили садовника.     

   - Он любит, когда его хвалят, - говорили господа. - Он у  нас балованное дитя!     

   Как-то раз осенью поднялась буря. К ночи она так   разбушевалась,  что  вырвала с корнем несколько могучих деревьев на опушке  леса. И к большому  горю господ (они так и говорили: "Какое горе!"),  но  к  великой  радости  садовника, она повалила оба высоких дерева с   птичьими  гнездами.  Слуги  потом рассказывали, что к завыванию бури  примешивались  крики  грачей  и  ворон, которые бились крыльями в оконные  стекла.     

   - Ну, теперь вы рады, Ларсен, - сказали господа. - Буря   сломала  деревья, и птицы улетели в лес. Ничто здесь больше не напоминает о   старине: от нее не осталось и следа. Нас это глубоко огорчает!     

   Садовник ничего не ответил господам. Он молча лелеял  мечту о том, как  он возделает теперь прекрасный,  солнечный  участок  земли,   к  которому  прежде не смел прикоснуться, и превратит его в украшение всего   сада  на  радость своим господам.     

   Вырванные бурей деревья, падая, смяли и поломали старые  буксовые кусты, и садовник посадил на их месте простые  полевые  и  лесные   растения  родной земли.     

   Ни один садовник, кроме Ларсена, не решился бы посадить  в  господском  саду подобные растения. А Ларсен каждому отвел подходящий для  него участок на солнце или в тени - как кому было нужно. Землю  он  возделывал   с  любовью, и земля щедро отблагодарила его.     

   Здесь поднялся уроженец шотландских пустошей -  можжевельник,  похожий  цветом и очертаниями на итальянский кипарис. Расцвел   блестящий  колючий  терновник, одетый зеленью и зимой и летом. А кругом пышно  разросся папоротник разных видов, то напоминавший миниатюрные пальмы,  то   казавшийся  предком нежного прекрасного растения, которое мы называем "венерины   волосы". Здесь цвел и репейник, который люди обычно презирают, но   напрасно, потому что его свежие цветы могут служить украшением любого  букета.   Репейник рос на сухой почве, а ниже, на более влажном месте, зеленел лопух,  тоже презираемое всеми растение, хотя его  крупные,  мощные  листья  придают  ему своеобразную красоту. Королевская свеча - полевое растение с  высоким  стеблем и яркими цветами - тянулась ввысь, похожая  на  огромный  многосвечный  канделябр. Цвели здесь также  ясменник,  первоцвет,  лесной  ландыш,  белокрыльник и  нежная  трехлистная  кислица.  Любо-дорого  было  смотреть на  всю эту красоту!     

   А впереди всех, у самой проволочной ограды, расположился  ряд карликовых грушевых деревьев, привезенных из Франции. Погода стояла   солнечная,  уход за ними был заботливый, и они вскоре стали приносить крупные,   сочные плоды - такие же, как и у себя на родине.     

   На месте двух старых, засохших деревьев садовник водрузил  два длинных  шеста: один из них был увенчан Даннеброгом - датским  флагом,  а   другой  шест летом и осенью был обвит душистыми побегами хмеля; зимой же к   нему  подвешивали кормушку, чтобы птицам небесным было чем поживиться на   рождество.     

   - Наш Ларсен становится сентиментальным на старости лет,   -  пожимали  плечам" господа. - Но он служит нам преданно и честно.     

   В новогоднем номере одного столичного иллюстрированного  журнала  появилась гравюра, изображавшая старое поместье. На ней виден был и  Даннеброг, и кормушка с рождественским угощением для птиц, а подпись  гласила:   "Какая это прекрасная мысль - возродить давний обычай, столь характерный   для подобной старинной усадьбы!"     

   - Что бы наш Ларсен ни придумал, об этом сейчас же  раззвонят по всему  свету! - удивлялись господа. - Прямо счастливец  какой-то!   Право,  нам,  чего доброго, придется еще гордиться тем, что он служит у нас.     

   Но они, разумеется, и не думали этим гордиться, ибо  никогда не  забывали, что они знатные господа, а значит, могут в любую  минуту   прогнать  Ларсена, если им вздумается. Но они его не прогоняли,  это  были   добрые  люди, а таких добрых людей на белом свете очень  много,  к  счастью   для  разных там Ларсенов.     

   Вот и вся история о садовнике и господах.     

   Поразмысли-ка о ней на досуге.     

    ОГНИВО     

     

   Шел солдат по дороге: раз-два! раз-два! Ранец за спиной,  сабля на боку; он шел домой с войны. На дороге встретилась ему старая ведьма -   безобразная, противная: нижняя губа висела у нее до самой груди.     

   - Здорово, служивый! - сказала она. - Какая у тебя  славная  сабля!  А  ранец-то какой большой! Вот бравый солдат! Ну сейчас ты  получишь  денег,  сколько твоей душе угодно.     

   - Спасибо, старая ведьма! - сказал солдат.     

   - Видишь вон то старое дерево? - сказала ведьма,  показывая на дерево,  которое стояло неподалеку. - Оно внутри пустое. Влезь  наверх, там  будет  дупло, ты и спустись в него, в самый низ! А перед тем я  обвяжу тебя  веревкой вокруг пояса, ты мне крикни, и я тебя вытащу.     

   - Зачем мне туда лезть? - спросил солдат.     

   - За деньгами! - сказала ведьма. - Знай, что когда ты   доберешься  до  самого низа, то увидишь большой подземный ход; в нем горит  больше  сотни  ламп, и там совсем светло. Ты увидишь три  двери;  можешь   отворить  их,  ключи торчат снаружи. Войди в первую комнату;  посреди  комнаты   увидишь  большой сундук, а на нем собаку: глаза у нее, словно чайные чашки! Но  ты  не бойся! Я дам тебе свой синий клетчатый передник, расстели его на  полу,  а сам живо подойди и схвати собаку, посади ее  на  передник,  открой  сундук и  бери из него денег вволю. В этом сундуке одни медяки;  захочешь  серебра -  ступай в другую комнату;  там  сидит  собака  с  глазами,  как  мельничные  колеса! Но ты не пугайся: сажай ее на передник  и  бери  себе  денежки. А  захочешь, так достанешь и  золота,  сколько  сможешь  унести;  пойди только в  третью комнату. Но у собаки, что сидит там на  деревянном  сундуке, глаза -  каждый с круглую башню. Вот это собака!  Злющая-презлющая! Но ты ее не бойся:  посади на мой передник, и она тебя не тронет,  а  ты бери себе золота, сколько  хочешь!     

   - Оно бы недурно! - сказал  солдат.  -  Но  что  ты  с   меня  за  это  возьмешь, старая ведьма? Ведь что-нибудь да тебе от меня нужно?     

   - Я не возьму с тебя ни полушки! - сказала ведьма. -   Только  принеси  мне старое огниво, его позабыла там моя бабушка, когда  спускалась в последний раз.     

   - Ну, обвязывай меня веревкой! - приказал солдат.     

   - Готово! - сказала ведьма. - А вот и мой синий клетчатый  передник!     

   Солдат влез на дерево, спустился в  дупло  и  очутился,   как  сказала  ведьма, в большом проходе, где горели сотни ламп.     

   Вот он открыл первую дверь. Ох! Там сидела собака с  глазами, как чайные чашки, и таращилась на солдата.     

   - Вот так молодец! - сказал солдат, посадил пса на  ведьмин передник и  набрал полный карман медных денег, потом закрыл сундук,  опять посадил на  него собаку и отправился в другую комнату. Ай-ай! Там   сидела  собака  с  глазами, как мельничные колеса.     

   - Нечего тебе таращиться на меня, глаза заболят! -   сказал  солдат  и  посадил собаку на ведьмин передник. Увидев в сундуке  огромную  кучу  серебра, он выбросил все медяки и набил оба кармана и ранец  серебром.  Затем солдат пошел в третью комнату. Фу ты пропасть! У этой  собаки   глаза  были ни дать ни взять две круглые башни и вертелись, точно колеса.     

   - Мое почтение! - сказал солдат и взял под козырек.  Такой  собаки  он  еще не видывал.     

   Долго смотреть на нее он, впрочем, не стал, а взял да  и   посадил  на  передник и открыл сундук. Батюшки! Сколько тут было золота!  Он   мог  бы  купить на него весь Копенгаген, всех сахарных поросят у торговки  сластями, всех оловянных солдатиков, всех деревянных лошадок и все кнутики  на   свете! На все хватило бы! Солдат повыбросил из карманов и ранца серебряные  деньги и так набил карманы,  ранец,  шапку  и  сапоги  золотом,  что  еле-еле  мог двигаться. Ну, наконец-то он был с деньгами! Собаку он опять  посадил на  сундук, потом захлопнул дверь, поднял голову и закричал:     

   - Тащи меня, старая ведьма!     

   - Огниво взял? - спросила ведьма.     

   - Ах черт, чуть не забыл! - сказал солдат, пошел и взял  огниво.     

   Ведьма вытащила его наверх, и он опять очутился на  дороге, только теперь и карманы его, и сапоги, и ранец, и фуражка были набиты  золотом.     

   - Зачем тебе это огниво? - спросил солдат.     

   - Не твое дело! - ответила ведьма. - Получил деньги, и  хватит с тебя!  Ну, отдай огниво!     

   - Как бы не так! - сказал солдат. - Сейчас же говори,  зачем тебе оно,  не то вытащу саблю да отрублю тебе голову.     

   - Не скажу! - уперлась ведьма.     

   Солдат взял и отрубил ей голову. Ведьма повалилась  мертвая, а он  завязал все деньги в ее передник, взвалил узел на спину,  сунул   огниво  в  карман и зашагал прямо в город.     

   Город был чудесный; солдат остановился  на  самом   дорогом  постоялом  дворе, занял самые лучшие комнаты и потребовал все свои  любимые блюда  теперь ведь он был богачом!     

   Слуга, который чистил приезжим обувь, удивился, что у  такого богатого  господина такие плохие сапоги, но солдат еще не успел  обзавестись  новыми. Зато на другой день он купил себе и хорошие сапоги и  богатое платье.  Теперь солдат стал настоящим барином, и ему рассказали обо  всех чудесах,  какие были тут, в городе, и о короле, и о его прелестной  дочери,   принцессе.     

   - Как бы ее увидать? - спросил солдат.     

   - Этого никак нельзя! - сказали ему. - Она живет  в   огромном  медном  замке, за высокими стенами с башнями. Никто,  кроме  самого   короля,  не  смеет ни войти туда, ни выйти оттуда,  потому  что  королю   предсказали,  будто дочь его выйдет замуж за простого солдата, а короли этого   не  любят!     

   "Вот бы на нее поглядеть!" - подумал солдат.     

   Да кто бы ему позволил?!     

   Теперь-то он зажил весело: ходил в театры, ездил кататься  в королевский сад и много помогал бедным. И хорошо делал: он ведь  по  себе   знал,  как плохо сидеть без гроша в кармане! Теперь  он  был  богат,   прекрасно  одевался и приобрел очень много друзей; все они называли его славным  малым, настоящим кавалером, а ему это очень нравилось. Так он  все  тратил  да  тратил деньги, а вновь-то взять было неоткуда, и осталось  у  него  в  конце  концов всего-навсего две денежки! Пришлось перебраться из  хороших  комнат в  крошечную каморку под самой крышей, самому чистить себе  сапоги  и даже латать  их; никто из друзей не навещал его, - уж очень высоко было  к нему подниматься!      

   Раз как-то, вечером, сидел солдат в своей каморке; совсем  уже стемнело, и вспомнил про маленький огарочек в огниве, которое  взял  в   подземелье, куда спускала его ведьма. Солдат достал огниво и огарок, но стоило  ему ударить по кремню, как дверь распахнулась, и перед ним  очутилась  собака с  глазами, точно чайные чашки, та самая, которую он видел в  подземелье.     

   - Что угодно, господин? - пролаяла она.     

   - Вот так история! - сказал солдат. - Огниво-то, выходит,  прелюбопытная вещица: я могу получить все, что захочу! Эй ты, добудь  мне   деньжонок! - сказал он собаке. Раз - ее уж и след простыл, два - она опять тут   как тут, а в зубах у нее большой кошель, набитый медью! Тут  солдат  понял, что  за чудное у него огниво. Ударишь по кремню раз - является собака, которая  сидела на сундуке с медными деньгами; ударишь два - является  та, которая  сидела на серебре; ударишь три - прибегает собака, что сидела на золоте.     

   Солдат опять перебрался в хорошие комнаты, стал ходить   в  щегольском  платье, и все его друзья сейчас же узнали его и ужасно полюбили.      

   Вот ему и приди в голову: "Как это глупо, что нельзя  видеть  принцессу. Такая красавица, говорят, а что толку? Ведь она  век  свой   сидит  в  медном замке, за высокими стенами с башнями. Неужели мне так и не  удастся поглядеть на нее хоть одним глазком? Ну-ка, где  мое  огниво?"  И   он  ударил по кремню раз - в тот же миг перед ним стояла собака  с  глазами,   точно чайные чашки.     

   - Теперь, правда, уже ночь, - сказал солдат. - Но мне до  смерти захотелось увидеть принцессу, хоть на одну минуточку!     

   Собака сейчас же за дверь, и не успел солдат опомниться,  как она явилась с принцессой. Принцесса сидела у собаки на спине и спала. Она   была  чудо как хороша; всякий сразу бы увидел, что это настоящая принцесса,  и   солдат не утерпел и поцеловал ее, - он ведь был бравый  воин,  настоящий   солдат.     

   Собака отнесла принцессу назад, и за утренним чаем  принцесса  рассказала королю с королевой, какой она видела сегодня ночью  удивительный сон  про собаку и солдата: будто она ехала верхом на собаке, а  солдат поцеловал ее.     

   - Вот так история! - сказала королева.     

   И на следующую ночь к постели принцессы приставили  старуху фрейлину она должна была разузнать, был ли то в самом деле сон или что  другое.     

   А солдату опять до смерти захотелось увидеть прелестную  принцессу.  И  вот ночью опять явилась собака, схватила принцессу и помчалась с  ней  во  всю прыть, но старуха фрейлина надела непромокаемые сапоги  и   пустилась  вдогонку. Увидав, что собака скрылась с принцессой в одном большом  доме,  фрейлина подумала: "Теперь я знаю, где их найти!"взяла кусок мела,   поставила на воротах дома крест и отправилась домой спать. Но собака, когда   понесла принцессу назад, увидала этот крест, тоже  взяла  кусок  мела  и   наставила крестов на всех воротах в городе. Это  было  ловко  придумано:   теперь фрейлина не могла отыскать нужные ворота - повсюду белели кресты.     

   Рано утром король с королевой, старуха фрейлина и все   офицеры  пошли  посмотреть, куда это ездила принцесса ночью.     

   - Вот куда! - сказал король, увидев первые ворота с  крестом.     

   - Нет, вот куда, муженек! - возразила королева, заметив  крест на других воротах.     

   - Да и здесь крест и здесь! - зашумели другие, увидев  кресты на  всех  воротах. Тут все поняли, что толку им не добиться.     

   Но королева была женщина умная, умела не только в каретах  разъезжать.  Взяла она большие золотые ножницы, изрезала на лоскутки  штуку   шелковой  материи, сшила крошечный хорошенький мешочек,  насыпала  в  него   мелкой  гречневой крупы, привязала его на спину принцессе и  потом  прорезала   в  мешочке дырочку, чтобы крупа могла сыпаться на дорогу, по которой ездила   принцесса.     

   Ночью собака явилась опять, посадила принцессу на спину  и  понесла  к  солдату; солдат так полюбил принцессу, что начал жалеть,   отчего  он  не  принц, - так хотелось ему жениться на ней. Собака  и  не   заметила,  что  крупа сыпалась за нею по всей дороге, от самого дворца до окна   солдата,  куда она прыгнула с принцессой. Поутру король и королева  сразу   узнали,  куда ездила принцесса, и солдата посадили в тюрьму.     

   Как там было темно и скучно! Засадили его туда и сказали:  "Завтра утром тебя повесят!" Очень было невесело услышать это, а   огниво  свое  он  позабыл дома, на постоялом дворе.     

   Утром солдат подошел к маленькому окошку и стал смотреть   сквозь  железную решетку на улицу: народ толпами валил за город смотреть, как   будут вешать солдата; били барабаны, проходили полки. Все спешили,  бежали   бегом. Бежал и мальчишка-сапожник в кожаном переднике и туфлях. Он мчался  вприпрыжку, и одна туфля слетела у него с ноги и  ударилась  прямо  о  стену, у  которой стоял солдат и глядел в окошко.     

   - Эй ты, куда торопишься! - сказал мальчику солдат. -  Без  меня  ведь  дело не обойдется! А вот, если сбегаешь туда, где я жил, за   моим  огнивом, получишь четыре монеты. Только живо!     

   Мальчишка был не прочь получить четыре монеты, он стрелой  пустился за  огнивом, отдал его солдату и... А вот теперь послушаем!     

   За городом построили огромную виселицу, вокруг стояли  солдаты и сотни  тысяч народу. Король и королева сидели на роскошном троне   прямо  против  судей и всего королевского совета.     

   Солдат уже стоял на лестнице, и ему собирались  накинуть   веревку  на  шею, но он сказал, что, прежде чем казнить преступника, всегда  исполняют  какое-нибудь его желание. А ему бы очень хотелось выкурить  трубочку,   это ведь будет последняя его трубочка на этом свете!     

   Король не посмел отказать в этой просьбе, и солдат  вытащил свое огниво. Ударил по кремню раз, два, три - и перед ним предстали все  три собаки: собака с глазами, как чайные чашки, собака с глазами, как  мельничные  колеса, и собака с глазами, как круглая башня.     

   - А ну помогите мне избавиться от петли! - приказал  солдат.     

   И собаки бросились на судей и на весь королевский совет:  того за  ноги, того за нос да кверху на несколько сажен, и все падали и  разбивались  вдребезги!     

   - Не надо! - закричал король, но самая большая  собака   схватила  его  вместе с королевой и подбросила их вверх вслед за другими. Тогда  солдаты  испугались, а весь народ закричал:     

   - Служивый, будь нашим королем и возьми за себя  прекрасную принцессу!     

   Солдата посадили в королевскую карету, и все три собаки  танцевали перед ней и кричали "ура". Мальчишки свистели, засунув  пальцы в рот,  солдаты отдавали честь. Принцесса вышла из своего медного замка  и сделалась  королевой, чем была очень довольна. Свадебный пир продолжался  целую  неделю; собаки тоже сидели за столом и таращили глаза.     

     

     

    ДИКИЕ ЛЕБЕДИ     

     

   Далеко-далеко, в той стране, куда улетают от нас  на   зиму  ласточки,  жил король. У него было одиннадцать сыновей и одна дочка,  Элиза.     

   Одиннадцать братьев-принцев уже ходили в школу; на   груди  у  каждого  красовалась звезда, а сбоку гремела сабля; писали они на  золотых  досках  алмазными грифелями и отлично умели читать, хоть по  книжке,   хоть  наизусть - все равно. Сразу было слышно, что читают настоящие принцы!  Сестрица их Элиза сидела на скамеечке из зеркального стекла и  рассматривала   книжку с картинками, за которую было заплачено полкоролевства.     

   Да, хорошо жилось детям, только недолго!     

   Отец их, король той страны, женился на злой королеве,  которая невзлюбила бедных детей. Им пришлось испытать это в первый же день: во   дворце  шло веселье, и дети затеяли игру в гости, но мачеха вместо разных  пирожных и печеных яблок, которых они всегда получали вдоволь, дала им чайную   чашку песку и сказала, что они могут представить себе, будто это  угощение.     

   Через неделю она отдала сестрицу Элизу на воспитание  в   деревню  каким-то крестьянам, а прошло еще немного времени, и  она  успела   столько  наговорить королю о бедных принцах, что он больше и видеть их не  хотел.     

   - Летите-ка подобру-поздорову на все четыре стороны! -   сказала  злая  королева. - Летите большими птицами без голоса и промышляйте о  себе  сами!     

   Но она не могла сделать им такого зла, как  бы  ей   хотелось,  -  они  превратились в одиннадцать прекрасных диких лебедей, с   криком  вылетели  из дворцовых окон и понеслись над парками и лесами.     

   Было раннее утро, когда они пролетали мимо избы, где  спала еще  крепким сном их сестрица Элиза. Они принялись летать над крышей,  вытягивали   свои гибкие шеи и хлопали крыльями, но никто не слышал и  не  видел  их;  так  им пришлось улететь ни с чем. Высоко-высоко взвились они к самым облакам и  полетели в большой темный лес, что тянулся до самого моря.     

   Бедняжечка Элиза стояла в крестьянской избе и играла  зеленым  листочком - других игрушек у нее не было; она проткнула в листе  дырочку, смотрела сквозь нее на солнышко, и ей казалось, что она  видит  ясные   глаза  своих братьев; когда же теплые лучи солнца скользили  по  ее  щеке,  она   вспоминала их нежные поцелуи.     

   Дни шли за днями, один как другой. Колыхал ли  ветер   розовые  кусты,  росшие возле дома, и шептал розам: "Есть ли кто-нибудь  красивее вас?"  розы качали головками и говорили: "Элиза  красивее". Сидела ли в воскресный день у дверей своего домика  какая-нибудь  старушка,  читавшая  псалтырь, а ветер переворачивал листы,  говоря книге: "Есть ли  кто  набожнее  тебя?" книга отвечала:  "Элиза набожнее!" И розы и псалтырь говорили  сущую правду.     

   Но вот Элизе минуло пятнадцать лет, и ее отправили домой.  Увидав, какая она хорошенькая, королева разгневалась  и  возненавидела   падчерицу.  Она с удовольствием превратила бы ее в дикого  лебедя,  да  нельзя   было  сделать этого сейчас же, потому что король хотел видеть свою дочь.     

   И вот рано утром королева пошла в  мраморную,  всю   убранную  чудными  коврами и мягкими подушками купальню, взяла трех жаб,  поцеловала  каждую  и сказала первой:     

   - Сядь Элизе на голову, когда она войдет в купальню;  пусть она станет  такою же тупой и ленивой, как ты! А ты сядь ей на  лоб!  -   сказала  она  другой. - Пусть Элиза будет такой же безобразной, как ты, и отец  не  узнает ее! Ты же ляг ей на сердце! -  шепнула  королева  третьей  жабе.   Пусть она станет злонравной и мучиться от этого!     

   Затем она спустила жаб в прозрачную воду, и вода сейчас  же вся  позеленела. Позвав Элизу, королева раздела ее и велела ей войти в воду.  Элиза послушалась, и одна жаба села ей на темя, другая на лоб, а третья  на   грудь; но Элиза даже не заметила этого, и, как только вышла из воды,  по  воде  поплыли три красных мака. Если бы жабы не были  отравлены  поцелуем  ведьмы,  они превратились бы, полежав у Элизы на голове и  на  сердце,  в  красные розы;  девушка была так набожна и невинна, что  колдовство  никак  не могло  подействовать на нее.     

   Увидав это, злая королева натерла Элизу соком грецкого  ореха, так что  она стала совсем коричневой, вымазала ей личико вонючей мазью  и  спутала  ее чудные волосы. Теперь нельзя было и узнать  хорошенькую  Элизу.   Даже  отец ее испугался и сказал, что это не его дочь. Никто не признавал  ее,   кроме цепной собаки да ласточек, но кто же стал бы слушать  бедных  тварей!     

   Заплакала Элиза и подумала о своих выгнанных братьях,  тайком ушла  из  дворца и целый день брела по полям и болотам, пробираясь к  лесу. Элиза и  сама хорошенько не знала, куда надо ей идти,  но  так   истосковалась  по  своим братьям, которые тоже были изгнаны из родного дома,  что решила искать их повсюду, пока не найдет.     

   Недолго пробыла она в лесу, как уже настала ночь, и Элиза  совсем сбилась с дороги; тогда она улеглась на мягкий мох, прочла молитву  на   сон  грядущий и склонила голову на пень. В лесу стояла тишина, воздух был такой  теплый, в траве мелькали, точно зеленые огоньки, сотни светлячков, а  когда Элиза  задела рукой за какой-то  кустик,  они  посыпались  в  траву  звездным дождем.     

   Всю ночь снились Элизе братья: все  они  опять  были   детьми,  играли  вместе, писали грифелями на золотых досках и  рассматривали   чудеснейшую  книжку с картинками, которая стоила полкоролевства.  Но  писали   они  на  досках не черточки и нулики, как бывало прежде,  -  нет,  они   описывали  все, что видели и пережили. Все картины в книжке были живые: птицы   распевали, а люди  сходили  со  страниц  и  разговаривали  с  Элизой  и  ее   братьями; но стоило ей захотеть перевернуть лист, - они  впрыгивали  обратно,  иначе в картинках вышла бы путаница.     

   Когда Элиза проснулась, солнышко стояло уже высоко; она  даже не могла  хорошенько видеть его за густою листвой деревьев, но отдельные  лучи  его  пробирались между ветвями и бегали золотыми зайчиками по траве; от  зелени шел чудный запах, а птички чуть не садились Элизе на плечи. Невдалеке   слышалось  журчание  источника;  оказалось,  что  тут  бежало  несколько   больших ручьев, вливавшихся в пруд с чудным песчаным дном. Пруд был  окружен  живой изгородью, но в одном месте дикие олени проломали  для  себя  широкий  проход, и Элиза могла спуститься к самой воде. Вода в пруду была  чистая и  прозрачная; не шевели ветер ветвей деревьев и кустов, можно было бы подумать,  что и деревья и кусты нарисованы на дне,  так  ясно  они  отражались в зеркале  вод.     

   Увидав в воде свое лицо, Элиза совсем перепугалась,   такое  оно  было  черное и гадкое; и вот она зачерпнула горсть воды, потерла  глаза и  лоб,  и опять заблестела ее белая нежная кожа. Тогда Элиза разделась  совсем  и  вошла в прохладную воду. Такой хорошенькой принцессы  поискать   было  по  белу свету!     

   Одевшись и заплетя свои длинные волосы, она пошла к  журчащему  источнику, напилась воды прямо из пригоршни и потом пошла дальше по  лесу, сама не зная куда. Она думала о своих братьях и надеялась, что бог не   покинет ее: это он ведь повелел расти диким лесным яблокам, чтобы напитать  ими  голодных; он же указал ей одну из таких яблонь, ветви  которой  гнулись от  тяжести плодов. Утолив голод, Элиза подперла ветви  палочками  и  углубилась в  самую чащу леса. Там стояла такая тишина, что Элиза слышала  свои собственные  шаги, слышала шуршанье каждого сухого листка,  попадавшегося ей под ноги. Ни  единой птички не залетало в эту глушь, ни  единый  солнечный луч не  проскальзывал  сквозь  сплошную  чащу  ветвей.  Высокие  стволы стояли плотными  рядами, точно бревенчатые стены; никогда еще Элиза не чувствовала себя такой  одинокой.     

   Ночью стало еще темнее; во мху не светилось ни единого  светлячка. Печально улеглась Элиза на траву, и вдруг ей показалось, что ветви  над ней  раздвинулись, и на нее глянул добрыми очами сам господь  бог;   маленькие  ангелочки выглядывали из-за его головы и из-под рук.     

   Проснувшись утром, она и сама не знала, было ли то во сне  или наяву.     

   Отправившись дальше, Элиза встретила старушку с корзинкой  ягод;  старушка дала девушке горсточку ягод, а Элиза спросила ее, не проезжали   ли  тут, по лесу, одиннадцать принцев.     

   - Нет, - сказала старушка, - но вчера я видела здесь на  реке одиннадцать лебедей в золотых коронах.     

   И старушка вывела Элизу к обрыву, под которым протекала  река. По обоим берегам росли деревья, простиравшие навстречу друг другу  свои   длинные, густо покрытые листьями ветви. Те из деревьев, которым не удавалось   сплести своих ветвей с ветвями их братьев на противоположном берегу, так   вытягивались над водой, что корни их вылезали из земли, и они все же добивались  своего.     

   Элиза простилась со старушкой и пошла к устью реки,  впадавшей в  открытое море.     

   И вот перед молодой девушкой открылось чудное безбрежное  море, но  на  всем его просторе не виднелось ни одного паруса, не было ни   единой  лодочки, на которой бы она могла пуститься в дальнейший путь.  Элиза   посмотрела на бесчисленные валуны, выброшенные на берег морем, - вода   отшлифовала их так, что они стали совсем гладкими и круглыми. Все остальные   выброшенные морем предметы: стекло, железо и камни - тоже  носили  следы  этой  шлифовки, а между тем вода была мягче нежных рук Элизы,  и  девушка  подумала:  "Волны неустанно катятся одна за другой и наконец шлифуют  самые твердые  предметы. Буду же и я трудиться неустанно!  Спасибо  вам  за  науку, светлые  быстрые волны! Сердце говорит мне,  что  когда-нибудь  вы  отнесете меня к моим  милым братьям!"     

   На выброшенных морем сухих водорослях лежали одиннадцать  белых  лебединых перьев; Элиза собрала и связала их в пучок; на перьях еще  блестели  капли - росы или слез, кто знает? Пустынно было на берегу, но  Элиза   не  чувствовала этого: море представляло собою вечное разнообразие;  в   несколько часов тут можно было насмотреться больше, чем в целый год где-нибудь  на берегах  пресных  внутренних  озер.  Если  на  небо  надвигалась  большая  черная туча и ветер крепчал, море как будто  говорило:  "Я  тоже  могу  почернеть!" - начинало бурлить, волноваться  и  покрывалось  белыми   барашками. Если же облака были розоватого цвета, а ветер  спал,  -  море  было  похоже на лепесток розы; иногда оно становилось зеленым, иногда белым; но какая  бы тишь ни стояла в воздухе и как бы спокойно ни было само  море, у берега  постоянно было заметно легкое волнение, - вода тихо вздымалась, словно грудь  спящего ребенка.     

   Когда солнце было близко к закату, Элиза увидала вереницу  летевших  к  берегу диких лебедей в золотых коронах; всех лебедей было  одиннадцать, и  летели они один за другим, вытянувшись длинною белою лентой,  Элиза взобралась наверх и спряталась за куст. Лебеди спустились недалеко от  нее  и  захлопали своими большими белыми крыльями.     

   В ту же самую минуту, как солнце скрылось под водой,  оперение с лебедей вдруг спало, и на земле  очутились  одиннадцать  красавцев   принцев,  Элизиных братьев! Элиза громко вскрикнула; она сразу узнала их,  несмотря  на то, что они успели сильно измениться; сердце подсказало ей,  что   это  они! Она бросилась в их объятия, называла их всех по  именам,  а  они-то   как обрадовались, увидав и узнав свою сестрицу, которая  так  выросла  и   похорошела. Элиза и ее братья смеялись и плакали и скоро узнали друг  от   друга, как скверно поступила с ними мачеха.     

   - Мы, братья, - сказал самый старший, - летаем в виде   диких  лебедей  весь день, от восхода до самого заката солнечного; когда же  солнце заходит, мы опять принимаем человеческий образ. Поэтому  ко  времени   захода  солнца мы всегда должны иметь под ногами твердую землю: случись нам  превратиться в людей во время нашего полета под облаками, мы тотчас же упали бы  с такой страшной высоты. Живем же мы не тут; далеко-далеко за  морем лежит такая  же чудная страна, как эта, но дорога туда длинна, приходится перелетать через  все море, а по пути нет ни единого  острова,  где  бы мы могли провести ночь.  Только по  самой  середине  моря  торчит  небольшой одинокий утес, на котором  мы кое-как и  можем  отдохнуть,  тесно  прижавшись друг к другу. Если море  бушует, брызги воды  перелетают  даже  через наши головы, но мы благодарим бога  и за такое пристанище: не  будь  его, нам вовсе не удалось бы навестить нашей  милой родины - и  теперь-то  для этого перелета нам приходится выбирать два  самых длинных дня в году.  Лишь раз в год позволено нам прилетать на родину;   мы  можем  оставаться  здесь одиннадцать дней и летать над этим большим лесом,  откуда нам виден  дворец, где мы родились и где живет наш отец, и колокольня   церкви,  где  покоится наша мать. Тут даже кусты и деревья кажутся нам родными;  тут по  равнинам по-прежнему бегают дикие лошади, которых мы видели в дни  нашего  детства, а угольщики по-прежнему поют те песни, под которые  мы   плясали  детьми. Тут наша родина, сюда тянет нас всем сердцем, и здесь-то мы  нашли тебя, милая, дорогая сестричка! Два дня еще можем мы пробыть здесь, а   затем должны улететь за море, в чужую страну! Как же нам  взять  тебя  с   собой? У нас нет ни корабля, ни лодки!     

   - Как бы мне освободить вас от чар? - спросила братьев  сестра.     

   Так они проговорили почти всю ночь и задремали  только   на  несколько  часов.     

   Элиза проснулась от шума лебединых крыл. Братья опять  стали птицами и  летали в воздухе большими кругами, а потом и совсем скрылись  из виду.  С  Элизой остался только самый младший из братьев; лебедь положил  свою  голову ей на колени, а она гладила и перебирала его  перышки.  Целый   день  провели они вдвоем, к вечеру же прилетели и остальные,  и  когда  солнце   село, все вновь приняли человеческий образ.     

   - Завтра мы должны улететь отсюда и сможем вернуться не  раньше  будущего года, но тебя мы не покинем здесь! - сказал младший брат. -   Хватит  ли у тебя мужества улететь с нами? Мои руки довольно сильны, чтобы   пронести тебя через лес, - неужели же мы все не сможем  перенести  тебя  на   крыльях через море?     

   - Да, возьмите меня с собой! - сказала Элиза.     

   Всю ночь провели они за плетеньем сетки из гибкого  лозняка и тростника; сетка вышла большая и прочная; в нее положили  Элизу.   Превратившись  на восходе солнца в лебедей, братья схватили сетку клювами и  взвились  с  милой, спавшей крепким сном, сестрицей к облакам. Лучи солнца  светили ей  прямо в лицо, поэтому один из лебедей полетел над ее головой, защищая  ее  от солнца своими широкими крыльями.     

   Они были уже далеко от земли, когда Элиза проснулась,  и   ей  показалось, что она видит сон наяву, так странно было ей  лететь  по   воздуху.  Возле нее лежали ветка с чудесными спелыми ягодами и пучок  вкусных   кореньев; их набрал и положил к ней самый младший из братьев, и она благодарно  улыбнулась ему, - сна догадалась, что это он летел над ней и защищал ее от  солнца своими крыльями.     

   Высоко-высоко летели они, так что первый корабль, который  они увидели  в море, показался им плавающею на воде чайкой. В небе позади них   стояло  большое облако - настоящая гора! - и на нем Элиза увидала движущиеся  исполинские тени одиннадцати лебедей и свою собственную. Вот была картина!   Таких ей еще не приходилось видеть! Но по мере того как  солнце  подымалось  выше и облако оставалось все дальше и дальше позади, воздушные тени   мало-помалу исчезли.     

   Целый день летели лебеди, как пущенная из лука  стрела,   но  все-таки  медленнее обыкновенного; теперь ведь они несли сестру.  День   стал  клониться к вечеру, поднялась непогода; Элиза со страхом  следила  за   тем,  как опускалось солнце, одинокого морского утеса все еще не  было  видно.   Вот ей показалось, что лебеди как-то усиленно машут  крыльями.  Ах,  это  она  была виной того, что они не могли лететь быстрее! Зайдет  солнце,  они станут  людьми, упадут в море и утонут! И она от всего  сердца  стала  молиться богу,  но утес все не  показывался.  Черная  туча  приближалась,  сильные порывы ветра  предвещали бурю, облака собрались в сплошную  грозную свинцовую волну,  катившуюся по небу; молния сверкала за молнией.     

   Одним своим краем солнце почти уже касалось воды; сердце  Элизы затрепетало; лебеди вдруг полетели вниз с неимоверною  быстротой,  и   девушка  подумала уже, что все они падают; но нет, они опять  продолжали   лететь.  Солнце наполовину скрылось под водой, и тогда только Элиза  увидала   под  собой утес, величиною не больше  тюленя,  высунувшего  из  воды  голову.   Солнце быстро угасало; теперь оно казалось  только  небольшою  блестящею   звездочкой; но вот лебеди ступили ногой на твердую почву, и  солнце  погасло,  как последняя искра догоревшей бумаги. Элиза увидела вокруг  себя  братьев,  стоявших рука об руку; все они едва умещались на крошечном утесе. Море бешено  билось об него и окатывало их целым дождем  брызг;  небо  пылало от молний, и  ежеминутно грохотал гром, но сестра и братья  держались за руки и пели псалом,  вливавший в их сердца утешение и мужество.     

   На заре буря улеглась, опять стало ясно и тихо; с  восходом солнца лебеди с Элизой полетели дальше. Море еще волновалось, и они  видели с  высоты, как плыла по темно-зеленой воде, точно несметные стаи  лебедей, белая пена.     

   Когда солнце поднялось выше, Элиза увидала перед собой  как бы плавающую в воздухе гористую страну с массами блестящего льда на скалах;  между  скалами возвышался огромный замок, обвитый какими-то смелыми   воздушными  галереями из колонн; внизу под ним качались пальмовые леса  и   роскошные  цветы, величиною с мельничные колеса. Элиза спросила, не это ли та  страна, куда они летят, но лебеди покачали головами: она видела перед  собой   чудный, вечно изменяющийся облачный замок Фата-Морганы; туда они не смели  принести ни единой человеческой души. Элиза опять устремила свой взор  на  замок, и вот горы, леса и замок сдвинулись вместе, и из них образовались   двадцать  одинаковых  величественных  церквей  с  колокольнями   и   стрельчатыми окнами. Ей показалось даже, что она слышит звуки органа, но  это  шумело море. Теперь церкви были совсем близко, но вдруг превратились  в целую  флотилию кораблей; Элиза вгляделась пристальнее и  увидела,  что  это просто  морской туман, подымавшийся над водой. Да,  перед  глазами  у  нее были вечно  сменяющиеся воздушные образы и картины! Но вот,  наконец,  показалась и настоящая  земля, куда они летели.  Там  возвышались  чудные  горы, кедровые леса, города  и замки.     

   Задолго до захода солнца Элиза сидела на скале перед  большою пещерой,  точно обвешанной вышитыми зелеными коврами - так обросла она  нежно-зелеными ползучими растениями.     

   - Посмотрим, что приснится  тебе  тут  ночью!  -  сказал   младший  из  братьев и указал сестре ее спальню.     

   - Ах, если бы мне приснилось, как освободить вас от   чар!  -  сказала  она, и эта мысль так и не выходила у нее из головы.     

   Элиза стала усердно молиться Богу и продолжала свою  молитву  даже  во  сне. И вот ей пригрезилось, что она летит  высоко-высоко   по  воздуху  к  замку Фата-Морганы и что фея сама выходит ей навстречу, такая  светлая  и  прекрасная, но в то же время удивительно похожая на ту старушку,  которая  дала Элизе в лесу ягод и рассказала о лебедях в золотых коронах.     

   - Твоих братьев можно спасти, - сказала она. - Но хватит   ли  у  тебя  мужества и стойкости? Вода мягче твоих нежных  рук  и  все-таки   шлифует  камни, но она не ощущает боли, которую будут ощущать твои пальцы; у  воды  нет сердца, которое бы стало изнывать от страха и муки,  как  твое.   Видишь, у меня в руках крапива? Такая крапива растет здесь возле пещеры, и   только она, да еще та крапива, что растет на кладбищах, может тебе   пригодиться; заметь же ее! Ты нарвешь этой крапивы, хотя твои руки покроются  волдырями от ожогов; потом разомнешь ее ногами, ссучишь из полученного волокна  длинные нити, затем сплетешь из них одиннадцать рубашекпанцирей с длинными рукавами  и набросишь их на лебедей; тогда колдовство  исчезнет. Но помни, что с той  минуты, как ты начнешь свою работу, и до тех  пор, пока не окончишь ее, хотя бы  она длилась целые годы, ты  не  должна  говорить ни слова. Первое же слово,  которое сорвется  у  тебя  с  языка,  пронзит сердца твоих братьев, как  кинжалом. Их жизнь и  смерть  будут  в  твоих руках! Помни же все это!     

   И фея коснулась ее руки жгучею крапивой;  Элиза   почувствовала  боль,  как от ожога, и проснулась. Был уже светлый день, и рядом   с  ней  лежал  пучок крапивы, точно такой же, как та, которую она видела  сейчас во сне.  Тогда она упала на колени, поблагодарила Бога и вышла из   пещеры,  чтобы  сейчас же приняться за работу.     

   Своими нежными руками рвала она злую, жгучую крапиву, и руки  ее  покрывались крупными волдырями, но она с радостью переносила  боль:   только  бы удалось ей спасти милых братьев! Потом она размяла крапиву голыми  ногами и стала сучить зеленое волокно.     

   С заходом солнца явились братья и очень  испугались,   видя,  что  она  стала немой. Они думали, что это новое колдовство их  злой   мачехи,  но.  Взглянув на ее руки, поняли они, что она стала немой ради  их   спасения.  Самый младший из братьев заплакал; слезы его падали ей на руки,  и   там,  куда упадала слезинка, исчезали жгучие волдыри, утихала боль.     

   Ночь Элиза провела за своей работой; отдых не шел ей на  ум; она думала только о том, как бы поскорее освободить своих  милых  братьев.   Весь  следующий день, пока лебеди летали, она оставалась одна-одинешенька,  но   никогда еще время не бежало для нее с такой быстротой. Одна рубашка-панцирь  была готова, и девушка принялась за следующую.     

   Вдруг в горах послышались звуки охотничьих рогов;  Элиза   испугалась;  звуки все приближались, затем раздался лай собак. Девушка скрылась  в пещеру, связала всю собранную ею крапиву в пучок и села на него.     

   В ту же минуту из-за кустов выпрыгнула большая собака, за  ней  другая  и третья; они громко лаяли и бегали взад и вперед. Через несколько  минут  у пещеры собрались все охотники; самый красивый из них  был  король  той   страны; он подошел к Элизе - никогда еще не встречал он такой красавицы!     

   - Как ты попала сюда, прелестное дитя? - спросил он, но  Элиза  только  покачала головой; она ведь не смела говорить: от  ее  молчания   зависела  жизнь и спасение ее братьев. Руки свои Элиза спрятала под передник,  чтобы король не увидал, как она страдает.     

   - Пойдем со мной! - сказал он. - Здесь тебе нельзя   оставаться!  Если  ты так добра, как хороша, я наряжу тебя в шелк и бархат,  надену тебе  на  голову золотую корону, и ты будешь жить в моем великолепном  дворце! -  И  он посадил ее на седло перед собой; Элиза плакала и ломала себе  руки, но  король сказал: - Я хочу только твоего счастья. Когда-нибудь ты сама  поблагодаришь меня!     

   И повез ее через горы, а охотники скакали следом.     

   К вечеру показалась великолепная столица короля, с  церквами и куполами, и король привел Элизу в свой дворец, где в высоких  мраморных  покоях  журчали фонтаны, а стены и потолки были украшены живописью.  Но Элиза  не  смотрела ни на что, плакала и тосковала; безучастно отдалась она  в  распоряжение прислужниц, и те надели на нее королевские одежды, вплели ей в   волосы жемчужные нити и натянули на обожженные пальцы тонкие перчатки.     

   Богатые уборы так шли к ней, она была в них так  ослепительно  хороша,  что весь двор преклонился перед ней, а король  провозгласил ее своей  невестой, хотя архиепископ и покачивал  головой,   нашептывая  королю,  что  лесная красавица, должно быть, ведьма, что она отвела  им  всем  глаза  и  околдовала сердце короля.     

   Король, однако, не стал его слушать,  подал  знак   музыкантам,  велел  вызвать прелестнейших танцовщиц и подавать на стол дорогие  блюда, а  сам  повел Элизу через благоухающие сады в великолепные покои, она же  оставалась по-прежнему грустною и печальною. Но вот король открыл дверцу в  маленькую комнатку, находившуюся как раз возле ее  спальни.  Комнатка  вся   была увешана зелеными коврами и напоминала лесную пещеру, где нашли Элизу; на  полу лежала связка крапивного волокна, а на потолке висела  сплетенная Элизой  рубашка-панцирь; все это, как диковинку, захватил с  собой  из леса один из  охотников.     

   - Вот тут ты можешь вспоминать свое прежнее жилище! -  сказал  король.  - Тут и работа твоя; может быть, ты пожелаешь иногда  поразвлечься  среди  всей окружающей тебя пышности воспоминаниями о прошлом!     

   Увидав дорогую ее сердцу работу, Элиза улыбнулась и   покраснела;  она  подумала о спасении братьев и поцеловала у короля руку, а он  прижал ее к  сердцу и велел звонить в колокола по случаю своей свадьбы. Немая  лесная   красавица стала королевой.     

   Архиепископ продолжал нашептывать королю злые речи, но  они не доходили до сердца короля, и свадьба состоялась. Архиепископ  сам   должен  был  надеть на невесту корону; с досады он так плотно надвинул ей на  лоб  узкий золотой обруч, что всякому стало бы больно, но она даже не   обратила  на это внимания: что значила для нее телесная боль, если сердце ее  изнывало от тоски и жалости к милым братьям! Губы ее попрежнему были  сжаты,   ни единого слова не вылетело из них - она знала, что от ее молчания  зависит  жизнь братьев, - зато в глазах светилась горячая любовь к  доброму  красивому  королю, который делал все, чтобы только порадовать ее. С  каждым днем она  привязывалась к нему все больше и больше. О!  Если  бы  она  могла довериться  ему, высказать ему свои страдания,  но  -  увы!  -  она  должна была молчать,  пока не окончит своей работы. По ночам она тихонько  уходила из королевской  спальни в свою потаенную комнатку, похожую на пещеру, и плела там одну  рубашку-панцирь за другой, но когда принялась уже  за седьмую, у нее вышло все  волокно.     

   Она знала, что может найти такую крапиву на  кладбище,   но  ведь  она  должна была рвать ее сама; как же быть?     

   "О, что значит телесная боль в сравнении  с   печалью,  терзающею  мое  сердце! - думала Элиза. - Я должна решиться! Господь  не оставит меня!"     

   Сердце ее сжималось от страха, точно она шла на  дурное   дело,  когда  пробиралась лунною ночью в сад, а оттуда по длинным аллеям  и   пустынным  улицам на кладбище. На широких могильных  плитах  сидели   отвратительные  ведьмы; они сбросили с себя лохмотья, точно собирались  купаться,  разрывали своими костлявыми пальцами свежие могилы, вытаскивали  оттуда тела и  пожирали их. Элизе пришлось пройти мимо них, и они так и  таращили на нее  свои злые глаза - но она сотворила молитву, набрала крапивы и   вернулась  домой.     

   Лишь один человек не спал в ту ночь и видел ее -  архиепископ;  теперь  он убедился, что был прав, подозревая королеву, итак, она  была ведьмой и  потому сумела околдовать короля и весь народ.     

   Когда король пришел к нему в исповедальню, архиепископ  рассказал  ему  о том, что видел и что подозревал; злые слова так и сыпались   у  него  с  языка, а резные изображения святых качали головами,  точно  хотели   сказать: "Неправда,  Элиза  невинна!"  Но  архиепископ   перетолковывал  это  по-своему, говоря, что и святые свидетельствуют  против   нее,  неодобрительно качая головами. Две крупные слезы  покатились  по  щекам   короля,  сомнение и отчаяние овладели его сердцем. Ночью он  только   притворился,  что спит, на самом же деле сон бежал от него. И вот он увидел,  что Элиза  встала и скрылась из спальни; в следующие ночи повторилось то же   самое;  он следил за ней и видел, как она исчезала в своей потаенной комнатке.     

   Чело короля становилось все мрачнее и мрачнее; Элиза  замечала это, но  не понимала причины; сердце ее ныло от страха и от жалости к  братьям; на  королевский пурпур катились горькие слезы, блестевшие, как алмазы,  а люди, видевшие ее богатые уборы, желали быть на месте королевы! Но скороскоро  конец ее работе; недоставало всего одной рубашки, и взором и знаками попросила  его уйти; в эту ночь ей ведь нужно было кончить свою  работу, иначе пропали бы  задаром все ее страдания, и слезы, и бессонные  ночи! Архиепископ ушел, понося  ее бранными словами, но бедняжка Элиза знала, что она невинна, и продолжала  работать.     

   Чтобы хоть немножко помочь ей, мышки, шмыгавшие по полу,  стали  собирать и приносить к ее ногам разбросанные стебли крапивы, а дрозд,  сидевший за решетчатым окном, утешал ее своею веселою песенкой.     

   На заре, незадолго до восхода солнца,  у  дворцовых   ворот  появились  одиннадцать братьев Элизы и потребовали, чтобы их впустили к  королю.  Им  отвечали, что этого никак нельзя: король еще спал и никто  не   смел  его  беспокоить. Они продолжали просить, потом стали угрожать; явилась   стража, а затем вышел и сам король узнать, в чем дело. Но в эту минуту взошло  солнце, и никаких братьев больше не было - над дворцом взвились одиннадцать  диких лебедей.     

   Народ валом повалил за город посмотреть, как будут жечь  ведьму.  Жалкая кляча везла телегу, в которой сидела Элиза; на нее накинули  плащ  из  грубой мешковины; ее чудные длинные волосы были распущены по   плечам,  в  лице не было ни кровинки, губы тихо шевелились, шепча молитвы, а   пальцы  плели зеленую пряжу. Даже по дороге к месту казни не  выпускала  она   из  рук начатой работы; десять рубашекпанцирей лежали у ее ног совсем  готовые,  одиннадцатую она плела. Толпа глумилась над нею.     

   - Посмотрите на ведьму! Ишь, бормочет! Небось не  молитвенник у нее  в  руках - нет, все возится со своими колдовскими штуками!  Вырвем-ка  их  у  нее да разорвем в клочки.     

   И они теснились вокруг нее, собираясь вырвать из ее рук   работу,  как  вдруг прилетели одиннадцать белых лебедей, сели по краям телеги  и  шумно  захлопали своими могучими крыльями. Испуганная толпа отступила.     

   - Это знамение небесное! Она невинна, - шептали многие,  но  не  смели  сказать этого вслух.     

   Палач схватил Элизу за руку, но она  поспешно  набросила   на  лебедей  одиннадцать рубашек, и... перед ней встали одиннадцать  красавцев   принцев, только у самого младшего не хватало одной руки, вместо нее было  лебединое крыло: Элиза не успела докончить последней рубашки, и в ней   недоставало одного рукава.     

   - Теперь я могу говорить! - сказала она. - Я невинна!     

   И народ, видевший все, что произошло, преклонился перед  ней, как  перед святой, но она без чувств упала в объятия братьев - так  подействовали на нее неустанное напряжение сил, страх и боль.     

   - Да, она невинна! - сказал самый старший брат и  рассказал  все,  как  было; и пока он говорил, в воздухе распространилось   благоухание,  точно  от множества роз, - это каждое полено в костре пустило  корни и ростки, и  образовался высокий благоухающий куст, покрытый красными  розами. На  самой же верхушке куста блестел, как звезда,  ослепительно  белый   цветок.  Король сорвал его, положил на грудь Элизы, и она пришла в  себя  на   радость и на счастье!     

   Все церковные колокола зазвонили сами собой, птицы  слетелись   целыми  стаями, и ко дворцу потянулось такое свадебное шествие, какого не   видал  еще ни один король!     

     

     

    ДЮЙМОВОЧКА     

     

   Жила-была женщина; очень ей хотелось иметь ребенка, да  где его взять?  И вот она отправилась к одной старой колдунье и сказала ей:     

   - Мне так хочется иметь ребеночка; не скажешь ли ты, где  мне его достать?     

   - Отчего же! - сказала колдунья. - Вот тебе ячменное   зерно;  это  не  простое зерно, не из тех, что крестьяне сеют в поле или   бросают  курам;  посади-ка его в цветочный горшок - увидишь, что будет!     

   - Спасибо! - сказала женщина и дала колдунье  двенадцать   скиллингов;  потом пошла домой, посадила ячменное зерно в цветочный горшок,  и   вдруг  из него вырос большой чудесный цветок вроде тюльпана,  но  лепестки   его  были еще плотно сжаты, точно у нераспустившегося бутона.     

   - Какой славный цветок! - сказала женщина и поцеловала  красивые пестрые лепестки.     

   Что-то щелкнуло, и цветок распустился. Это был точь-вточь  тюльпан, но  в самой чашечке на зеленом стульчике сидела крошечная девочка.  Она  была  такая нежная, маленькая всего с дюйм ростом, ее и прозвали  Дюймовочкой.     

   Блестящая лакированная скорлупка грецкого ореха была ее   колыбелькою,  голубые фиалки - матрацем, а лепесток розы - одеяльцем; в эту  колыбельку  ее укладывали на ночь, а днем она играла на столе. На стол женщина   поставила тарелку с водою, а на края  тарелки  положила  венок  из  цветов;   длинные стебли цветов купались в воде, у самого же края  плавал  большой   лепесток тюльпана. На нем Дюймовочка могла переправляться с одной стороны  тарелки на другую; вместо весел у нее были два белых конских  волоса.  Все это  было прелесть как мило! Дюймовочка умела и петь, и такого нежного, красивого  голоска никто еще не слыхивал!     

   Раз ночью, когда она лежала в своей колыбельке, через  разбитое  оконное стекло пролезла большущая жаба, мокрая, безобразная! Она   вспрыгнула  прямо на стол, где спала под розовым лепестком Дюймовочка.     

   - Вот и жена моему сынку! - сказала жаба, взяла ореховую   скорлупу  с  девочкой и выпрыгнула через окно в сад.     

   Там протекала большая, широкая река; у самого  берега   было  топко  и  вязко; здесь-то, в тине, и жила жаба с сыном. У! Какой он был  тоже  гадкий, противный! Точь-в-точь мамаша.     

   - Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! - только и мог он  сказать, когда увидал прелестную крошку в ореховой скорлупке.     

   - Тише ты! Она еще проснется, пожалуй, да убежит от   нас,  -  сказала  старуха жаба. - Она ведь легче лебединого пуха! Высадим-ка ее  посередине  реки на широкий лист кувшинки - это ведь целый остров для такой   крошки,  оттуда она не сбежит, а мы пока приберем там, внизу, наше гнездышко.  Вам  ведь в нем жить да поживать.     

   В реке росло множество кувшинок; их широкие зеленые  листья плавали по  поверхности воды. Самый большой лист был дальше всего от  берега; к  этому-то листу подплыла жаба и поставила туда ореховую скорлупу с  девочкой.     

   Бедная крошка проснулась рано утром,  увидала,  куда   она  попала,  и  горько заплакала: со всех сторон была вода, и ей никак нельзя   было  перебраться на сушу!     

   А старая жаба сидела внизу, в тине, и убирала свое  жилище  тростником  и желтыми кувшинками - надо же было приукрасить все для  молодой  невестки! Потом она поплыла со своим безобразным сынком к  листу,   где  сидела  Дюймовочка, что бы взять прежде всего ее хорошенькую кроватку и  поставит  в спальне невесты. Старая жаба очень низко присела в воде перед  девочкой  и сказала:     

   - Вот мой сынок, твой будущий муж! Вы славно заживете с  ним у  нас  в  тине.     

   - Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! - только и мог сказать  сынок.     

   Они взяли хорошенькую кроватку и уплыли с ней, а девочка  осталась одна-одинешенька на зеленом листе и горькогорько плакала, -  ей   вовсе  не  хотелось жить у гадкой жабы и выйти замуж за  ее  противного  сына.   Маленькие рыбки, которые плавали под водой, верно, видели жабу с сынком  и   слышали, что она говорила, потому что все повысунули  из  воды  головки,  чтобы  поглядеть на крошку невесту. А как они увидели ее, им стало ужасно  жалко, что  такой миленькой девочке приходится идти жить к старой жабе  в  тину. Не бывать  же этому! Рыбки столпились внизу, у стебля,  на  котором  держался лист, и живо  перегрызли его своими зубами;  листок  с  девочкой  поплыл по течению, дальше,  дальше... Теперь уж жабе ни за  что  было  не  догнать крошку!     

   Дюймовочка плыла мимо разных прелестных местечек, и  маленькие птички,  которые сидели в кустах, увидав ее, пели:     

   - Какая хорошенькая девочка!     

   А листок все плыл да плыл, и вот Дюймовочка попала за  границу.     

   Красивый белый мотылек все время порхал вокруг нее и   наконец  уселся  на листок - уж очень ему понравилась Дюймовочка! А  она   ужасно  радовалась: гадкая жаба не могла теперь догнать ее, а вокруг все было  так красиво! Солнце так и горело золотом на воде! Дюймовочка сняла с себя  пояс,  одним концом обвязала мотылька, а другой привязала к  своему  листку,   и  листок поплыл еще быстрее.     

   Мимо летел майский жук, увидал девочку, обхватил ее за   тонкую  талию  лапкой и унес на дерево, а зеленый листок поплыл дальше, и с ним  мотылек  - он ведь был привязан и не мог освободиться.     

   Ах, как перепугалась бедняжка, когда жук схватил ее и  полетел  с  ней  на дерево! Особенно ей жаль было хорошенького  мотылечка,   которого  она  привязала к листку: ему придется теперь умереть с голоду, если  не удастся освободиться. Но майскому жуку и горя было мало.     

   Он уселся с крошкой на самый большой зеленый лист,  покормил ее  сладким цветочным соком и сказал, что она прелесть какая  хорошенькая, хоть и  совсем непохожа на майского жука.     

   Потом к ним пришли с визитом другие майские жуки, которые  жили на том  же дереве. Они оглядывали девочку с головы до ног, и жучки-барышни  шевелили усиками и говорили:     

   - У нее только две ножки! Жалко смотреть!     

   - У нее нет усиков!     

   - Какая у нее тонкая талия! Фи! Она совсем как человек!  Как  некрасиво! - сказали в один голос все жуки женского пола.     

   Дюймовочка была премиленькая! Майскому жуку, который  принес  ее,  она  тоже очень понравилась сначала, а тут вдруг и он нашел, что   она  безобразна, и не захотел больше держать ее у себя - пусть идет куда хочет.  Он  слетел с нею с дерева и посадил ее на  ромашку.  Тут  девочка  принялась   плакать о том, что она такая безобразная: даже майские жуки не  захотели   держать ее у себя! А на самом-то деле она была прелестнейшим  созданием:   нежная, ясная, точно лепесток розы.     

   Целое лето прожила Дюймовочка о дна-одинешенька в  лесу.   Она  сплела  себе колыбельку и подвесила ее под большой лопушиный лист -  там   дождик  не мог достать ее. Ела крошка сладкую цветочную пыльцу, а пила росу,  которую каждое утро находила на листочках. Так прошли лето и осень; но вот   дело пошло к зиме, длинной и холодной. Все певуньи  птички  разлетелись,  кусты  и цветы увяли, большой лопушиный лист, под которым жила  Дюймовочка, пожелтел,  весь засох и свернулся в трубочку. Сама крошка  мерзла  от  холода: платьице ее  все разорвалось, а она была такая маленькая,  нежная  - замерзай, да и все тут!  Пошел снег, и каждая снежинка была для нее  то  же, что для нас целая лопата  снега; мы ведь большие, а она была всего-то  с дюйм! Она завернулась было в сухой  лист, но он совсем не грел, и  бедняжка сама дрожала как лист.     

   Возле леса, куда она попала, лежало большое поле; хлеб  давно был  убран, одни голые, сухие стебельки торчали из мерзлой земли; для  Дюймовочки это был целый лес. Ух! Как она дрожала от холода! И вот  пришла   бедняжка к дверям полевой мыши; дверью была  маленькая  дырочка,  прикрытая   сухими стебельками и былинками. Полевая мышь жила в тепле и  довольстве:  все  амбары были битком набиты хлебными зернами; кухня и  кладовая  ломились от  припасов! Дюймовочка стала у порога, как  нищенка,  и  попросила  подать ей  кусочек ячменного зерна - она два дня ничего не ела!     

   - Ах ты бедняжка! - сказала полевая мышь: она была, в  сущности,  добрая старуха. - Ступай сюда, погрейся да поешь со мною!     

   Девочка понравилась мыши, и мышь сказала:     

   - Ты можешь жить у меня всю зиму, только убирай  хорошенько мои комнаты да рассказывай мне сказки - я до них большая охотница.     

   И Дюймовочка стала делать все, что приказывала ей мышь, и  зажила  отлично.     

   - Скоро, пожалуй, у нас будут гости, - сказала как-то  полевая мышь. Мой сосед обычно навещает меня раз в неделю. Он живет еще куда  лучше меня: у него огромные залы, а ходит он в чудесной бархатной шубке. Вот  если бы тебе удалось выйти за него замуж! Ты  бы  зажила  на  славу!  Беда   только, что он слеп и не может видеть тебя; но  ты  расскажи  ему  самые   лучшие сказки, какие только знаешь.     

   Но девочке мало было дела до всего этого: ей вовсе не  хотелось  выйти  замуж за соседа - ведь это был крот. Он в самом деле скоро  пришел в гости к полевой мыши. Правда, он носил черную бархатную  шубку,  был   очень  богат и учен; по словам полевой мыши, помещение у него было раз в   двадцать просторнее, чем у нее, но он совсем не любил ни солнца, ни прекрасных  цветов и отзывался о них очень дурно - он ведь никогда не видел  их.  Девочке  пришлось петь, и она спела две песенки: "Майский жук, лети,  лети" и  "Бродит по лугам монах", да так мило, что крот  прямо-таки  в  нее   влюбился. Но он не сказал ни слова - он был такой степенный  и  солидный   господин.     

   Крот недавно прорыл под землей длинную галерею от своего  жилья к дверям полевой мыши и позволил  мыши  и  девочке  гулять  по  этой   галерее  сколько угодно. Крот просил только не пугаться  мертвой  птицы,   которая  лежала там. Это была настоящая птица, с перьями, с клювом;  она,   должно  быть, умерла недавно, в начале зимы, и была зарыта в землю как раз   там,  где крот прорыл свою галерею.     

   Крот взял в рот гнилушку - в темноте это ведь все равно,  что  свечка,  - и пошел вперед, освещая длинную темную галерею.  Когда  они   дошли  до  места, где лежала мертвая птица, крот проткнул  своим  широким   носом  в  земляном потолке дыру, и в галерею пробился дневной свет. В самой   середине галереи лежала мертвая ласточка;  хорошенькие  крылья  были  крепко   прижаты к телу, лапки и головка спрятаны в перышки; бедная птичка,  верно,  умерла от холода. Девочке стало ужасно жаль  ее,  она  очень  любила  этих  милых птичек, которые целое лето так чудесно пели  ей  песенки,  но  крот толкнул  птичку своей короткой лапой и сказал:     

   - Небось не свистит больше! Вот  горькая  участь   родиться  пичужкой!  Слава Богу, что моим детям нечего бояться этого! Этакая  птичка только  и  умеет чирикать - поневоле замерзнешь зимой!     

   - Да, да, правда ваша, умные слова приятно слышать, -  сказала полевая  мышь. - Какой прок от этого чириканья? Что оно приносит  птице?  Холод  и  голод зимой? Много, нечего сказать!     

   Дюймовочка не сказала ничего, но когда крот  с  мышью   повернулись  к  птице спиной, нагнулась к ней, раздвинула перышки и поцеловала  ее  прямо  в закрытые глазки. "Может быть, эта та самая, которая так  чудесно распевала летом! - подумала девочка. - Сколько радости доставила ты  мне,  милая, хорошая птичка!"     

   Крот опять заткнул дыру в потолке и проводил дам обратно.  Но  девочке  не спалось ночью. Она встала с постели, сплела из сухих былинок   большой  славный ковер, снесла его в галерею и завернула в него  мертвую   птичку;  потом отыскала у полевой мыши пуху и обложила им всю ласточку, чтобы   ей  было потеплее лежать на холодной земле.     

   - Прощай, миленькая птичка, - сказала Дюймовочка. -   Прощай!  Спасибо  тебе за то, что ты так чудесно пела мне летом, когда  все   деревья  были  такие зеленые, а солнышко так славно грело!     

   И она склонила голову на грудь птички, но вдруг  испугалась  -  внутри  что-то застучало. Это забилось сердечко птицы: она не  умерла,  а  только  окоченела от холода, теперь же согрелась и ожила.     

   Осенью ласточки улетают в теплые края, а если которая   запоздает,  то  от холода окоченеет, упадет замертво на землю, и  ее  засыплет   холодным  снегом.     

   Девочка вся задрожала от испуга - птица ведь была в  сравнении с крошкой просто великаном, - но все-таки собралась с духом, еще  больше  закутала ласточку, потом сбегала принесла листок мяты,  которым   закрывалась  вместо одеяла сама, и покрыла им голову птички.     

   На следующую ночь Дюймовочка опять потихоньку пробралась  к  ласточке.  Птичка совсем уже ожила, только была еще очень слаба и  еле-еле   открыла  глаза, чтобы посмотреть на девочку, которая стояла перед нею с   кусочком  гнилушки в руках, - другого фонаря у нее не было.     

   - Благодарю тебя, милая крошка! - сказала больная  ласточка. -  Я  так  славно согрелась. Скоро я совсем поправлюсь и опять вылечу  на солнышко.     

   - Ах, - сказала девочка, - теперь так холодно,  идет   снег!  Останься  лучше в своей теплой постельке, я буду ухаживать за тобой.     

   И Дюймовочка принесла птичке воды в цветочном лепестке.  Ласточка  попила и рассказала девочке, как поранила себе крыло о терновый куст  и поэтому не смогла улететь вместе с другими ласточками в теплые  края.  Как   упала на землю и... да больше она уж ничего не помнила и как попала сюда  - не  знала.     

   Всю зиму прожила тут ласточка, и  Дюймовочка  ухаживала   за  ней.  Ни  крот, ни полевая мышь ничего не знали об этом - они ведь совсем  не любили птичек.     

   Когда настала весна и пригрело солнышко, ласточка  распрощалась с  девочкой, и Дюймовочка ототкнула дыру, которую проделал крот.     

   Солнце так славно грело, и ласточка спросила,  не  хочет   ли  девочка  отправиться вместе с ней, - пускай сядет к ней на спину, и они  полетят в  зеленый лес! Но Дюймовочка не захотела бросить полевую мышь -  она   ведь  знала, что старуха очень огорчится.     

   - Нет, нельзя! - сказала девочка ласточке.     

   - Прощай, прощай, милая добрая крошка! - сказала ласточка  и  вылетела  на солнышко.     

   Дюймовочка посмотрела ей вслед, и у нее  даже  слезы   навернулись  на  глазах, - уж очень полюбилась ей бедная птичка.     

   - Кви-вить, кви-вить! - прощебетала птичка и скрылась в  зеленом лесу.     

   Девочке было очень грустно. Ей совсем не позволяли  выходить  на  солнышко, а хлебное поле так все заросло высокими толстыми   колосьями,  что  стало для бедной крошки дремучим лесом.     

   - Летом тебе придется готовить себе приданое! -  сказала   ей  полевая  мышь. Оказалось, что скучный сосед в бархатной шубе посватался за  девочку.     

   - Надо, чтобы у тебя всего было вдоволь, а там выйдешь  замуж за крота  и подавно ни в чем нуждаться не будешь!     

   И девочке пришлось прясть по целым дням, а старуха мышь  наняла  четырех пауков для тканья, и они работали день и ночь.     

   Каждый вечер крот приходил к полевой мыши в гости и все  только и болтал о том, что вот скоро лету будет конец, солнце перестанет так   палить  землю, - а то она совсем уж как камень стала,  -  и  тогда  они   сыграют  свадьбу. Но девочка была совсем не рада: ей не  нравился  скучный   крот.  Каждое утро на восходе солнышка и каждый вечер на закате Дюймовочка   выходила на порог мышиной норки; иногда ветер раздвигал верхушки колосьев,  и  ей удавалось увидеть кусочек голубого неба. "Как  светло,  как  хорошо   там, на воле!" - думала девочка и вспоминала о ласточке; ей очень   хотелось бы повидаться с птичкой, но ласточки нигде не  было  видно:  должно   быть, она летала там, далеко-далеко, в зеленом лесу!     

   К осени Дюймовочка приготовила все свое приданое.     

   - Через месяц твоя свадьба! - сказала девочке полевая  мышь.     

   Но крошка заплакала и сказала, что не хочет выходить  замуж за скучного крота.     

   - Пустяки! - сказала старуха мышь. - Только не  капризничай,  а  то  я  укушу тебя - видишь, какой у меня белый зуб? У  тебя   будет  чудеснейший  муж. У самой королевы нет такой бархатной шубки, как у  него! Да и в кухне и в погребе у него не пусто! Благодари Бога за такого мужа!     

   Наступил день свадьбы. Крот пришел за девочкой. Теперь ей  приходилось  идти за ним в его нору, жить там, глубокоглубоко под землей,  и   никогда  не выходить на солнце, - крот ведь терпеть его не мог! А  бедной   крошке  было так тяжело навсегда распроститься с красным  солнышком!  У   полевой  мыши она все-таки могла хоть изредка любоваться на него.     

   И Дюймовочка вышла взглянуть на солнце в последний раз.  Хлеб был  уже  убран с поля, и из земли опять торчали одни голые, засохшие  стебли.  Девочка отошла от дверей подальше и протянула к солнцу руки:     

   - Прощай, ясное солнышко, прощай!     

   Потом она обняла ручонками маленький красный  цветочек,   который  рос  тут, и сказала ему:     

   - Кланяйся от меня милой ласточке, если увидишь ее!     

   - Кви-вить, кви-вить! - вдруг раздалось над ее головой.     

   Дюймовочка подняла глаза и увидела ласточку, которая  пролетала  мимо.  Ласточка тоже увидела девочку и очень обрадовалась, а  девочка  заплакала  и рассказала ласточке, как ей не хочется выходить  замуж   за  противного  крота и жить с ним глубоко под землей, куда никогда не  заглянет  солнышко.     

   - Скоро придет холодная зима, - сказала ласточка, - и я  улетаю  далеко-далеко, в теплые края. Хочешь лететь со мной? Ты можешь сесть  ко  мне  на спину - только привяжи себя покрепче поясом, - и мы  улетим  с   тобой  далеко от гадкого крота, далеко за синие моря, в теплые края,  где   солнышко светит ярче, где всегда лето и цветут  чудные  цветы!  Полетим  со   мной, милая крошка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала  в  темной,  холодной яме.     

   - Да, да, я полечу с тобой! - сказала Дюймовочка, села  птичке на спину, уперлась ножками в ее распростертые крылья и крепко   привязала  себя  поясом к самому большому перу.     

   Ласточка взвилась стрелой и полетела над темными лесами,   над  синими  морями и высокими горами, покрытыми снегом. Тут было страсть как   холодно; Дюймовочка вся зарылась в теплые перья ласточки и только головку  высунула, чтобы любоваться всеми прелестями, которые встречались в пути.     

   Но вот и теплые края! Тут солнце сияло уже гораздо ярче,  а около  канав и изгородей рос зеленый и черный виноград. В лесах  зрели   лимоны  и  апельсины, пахло миртами и душистой мятой, а по дорожкам бегали  прелестные ребятишки и ловили больших пестрых бабочек. Но ласточка  летела   все  дальше и дальше, и чем дальше, тем было все лучше. На  берегу  красивого   голубого озера, посреди зеленых кудрявых деревьев, стоял старинный белый   мраморный дворец. Виноградные лозы обвивали его высокие колонны,  а  наверху,  под крышей, лепились ласточкины гнезда. В одном  из  них  и  жила  ласточка,  что принесла Дюймовочку.     

   - Вот мой дом! - сказала ласточка. - А ты выбери себе  внизу какой-нибудь красивый цветок, я тебя посажу в него, и ты чудесно  заживешь!     

   - Вот было бы хорошо! - сказала крошка и захлопала в  ладоши.     

   Внизу лежали большие куски мрамора, - это  свалилась   верхушка  одной  колонны и разбилась на три куска, между ними росли крупные  белые  цветы.  Ласточка спустилась и посадила девочку на один из широких  лепестков.  Но  вот диво! В самой чашечке цветка сидел маленький человечек,  беленький  и  прозрачный, точно хрустальный. На голове у него сияла прелестная  золотая  корона, за плечами развевались блестящие  крылышки,  а  сам  он  был   не  больше Дюймовочки.     

   Это был эльф. В каждом цветке живет эльф, мальчик или  девочка, а тот,  который сидел рядом с Дюймовочкой, был сам король эльфов.     

   - Ах, как он хорош! - шепнула Дюймовочка ласточке.     

   Маленький король совсем перепугался при виде ласточки.  Он  был  такой  крошечный, нежный, и она показалась ему просто чудовищем. Зато  он  очень  обрадовался, увидав нашу крошку, - он никогда еще не видывал такой  хорошенькой девочки! И он снял свою золотую корону, надел ее  Дюймовочке  на   голову и спросил, как ее зовут и хочет ли она быть его женой,  королевой   эльфов и царицей цветов? Вот это так муж! Не то что сын жабы или крот  в   бархатной шубе! И девочка согласилась. Тогда из каждого цветка  вылетели  эльфы  - мальчики и девочки - такие хорошенькие, что просто прелесть! Все  они  поднесли Дюймовочке подарки. Самым лучшим была пара прозрачных стрекозиных  крылышек. Их прикрепили к спинке девочки, и она тоже  могла  теперь летать с  цветка на цветок! Вот-то была радость! А  ласточка  сидела  наверху, в своем  гнездышке, и пела им, как только умела.     

     

     

    МАЛЕНЬКИЙ КЛАУС И БОЛЬШОЙ КЛАУС     

     

   В одной деревне жили два человека; обоих звали Клаусами,  но у  одного было четыре лошади, а у другого только одна; так  вот,  чтобы   различить их, и стали звать того, у которого было четыре лошади, Большой  Клаус,  а того, у которого одна, Маленький Клаус. Послушаем-ка теперь, что с   ними случилось; ведь это целая история!    

   Всю неделю, как есть, должен был Маленький Клаус пахать  на своей  лошадке поле Большого Клауса. Зато тот давал ему своих четырех, но   только раз в неделю, по воскресеньям. Ух ты, как звонко щелкал кнутом Маленький  Клаус над всей пятеркой, - сегодня  ведь  все  лошадки  были  будто  его  собственные. Солнце сияло, колокола звонили к обедне, люди все были  такие  нарядные и шли с молитвенниками в руках в церковь  послушать  проповедь  священника. Все они видели, что Маленький Клаус пашет на пяти лошадях, и он был  очень доволен, пощелкивал кнутом и покрикивал:    

   - Эх вы, мои лошадушки!    

   - Не смей так говорить! - сказал ему как-то раз Большой   Клаус.  -  У тебя ведь всего одна лошадь!    

   Но вот опять кто-нибудь проходил мимо, и Маленький Клаус  забывал, что не смел говорить так, и опять покрикивал:    

   - Ну вы, мои лошадушки!    

   - Перестань сейчас же! - сказал ему наконец Большой  Клаус. - Если  ты скажешь это еще хоть раз, я возьму да хвачу твою лошадь по  лбу. Ей тогда сразу конец придет!    

   - Не буду больше! - сказал Маленький Клаус. - Право же,  не буду!    

   Да вдруг опять кто-то прошел мимо и поздоровался с ним, а  он  от  радости, что пашет так важно на пяти лошадях, опять щелкнул кнутом и   закричал:    

   - Ну вы, мои лошадушки!    

   - Вот я тебе понукаю твоих лошадушек! - сказал Большой  Клаус.    

   Взял он обух, которым вколачивают в поле колья для  привязи лошадей, и так хватил лошадь Маленького Клауса, что убил ее наповал.    

   - Эх, нет теперь у меня ни одной лошади! - проговорил  Маленький Клаус и заплакал.    

   Потом он снял с лошади шкуру, высушил ее хорошенько на  ветру, положил в мешок, взвалил мешок на спину и пошел в город продавать шкуру.    

   Идти пришлось очень далеко, через большой темный лес, а  тут еще непогода разыгралась, и Маленький Клаус заблудился. Едва выбрался он  на  дорогу, как совсем стемнело, а до города было еще далеко, да и домой назад  не близко; до ночи ни за что не добраться ни туда, ни сюда.    

   При дороге стоял большой крестьянский двор; ставни в   доме  были  уже закрыты, но сквозь щели светился огонь.    

   "Вот тут я, верно, найду себе приют на  ночь",   -  подумал  Маленький Клаус и постучался.    

   Хозяйка отперла, узнала, что ему надо, и велела идти   своей  дорогой: мужа ее не было дома, а без него она не могла принимать гостей.    

   - Ну, тогда я переночую на дворе! - сказал Маленький  Клаус, и хозяйка захлопнула дверь.    

   Возле дома стоял большой стог сена, а между стогом и  домом - сарайчик с плоской соломенной крышей.    

   - Вон там я и улягусь! - сказал Маленький Клаус, увидев  эту крышу.  Чудесная постель! Надеюсь, аист не слетит и не укусит меня за ногу!    

   Это он сказал потому, что на крыше дома в своем  гнезде   стоял  живой аист.    

   Маленький Клаус влез на крышу сарая, растянулся на соломе  и  принялся ворочаться с боку на бок, стараясь улечься поудобнее.  Ставни   закрывали только нижнюю половину окон, и ему видна была вся горница.    

   А в горнице был накрыт большой стол; чего-чего только на  нем не было: и вино, и жаркое, и чудеснейшая рыба; за столом сидели хозяйка  и   пономарь, больше - никого.    

   Хозяйка наливала гостю вино, а он уплетал рыбу, - он был   большой  до нее охотник.    

   "Вот бы мне присоседиться!" - подумал Маленький  Клаус и, вытянув шею, заглянул в окно. Боже, какой дивный пирог он увидал! Вот  так пир!    

   Но тут он услыхал, что кто-то подъезжает к дому, - это  вернулся домой хозяйкин муж. Он был очень добрый человек, но у него была   странная  болезнь: он терпеть не мог пономарей. Стоило ему встретить пономаря -  и он приходил в бешенство. Поэтому пономарь и пришел в гости к его жене в  то  время, когда мужа не было дома, а добрая  женщина  постаралась  угостить его на  славу. Оба они очень испугались, услышав, что хозяин вернулся,  и хозяйка  попросила гостя поскорее влезть в большой пустой сундук, который стоял в углу.  Пономарь послушался, - он ведь знал,  что  бедняга  хозяин терпеть не может  пономарей, - а хозяйка проворно убрала все  угощение  в печку: если бы муж  увидал все это, он, конечно,  спросил  бы,  кого  она вздумала угощать.    

   - Ах! - громко вздохнул Маленький Клаус на крыше, глядя,  как она прятала кушанье и вино.    

   - Кто там? - спросил крестьянин и вскинул глаза на  Маленького Клауса. - Чего ж ты лежишь тут? Пойдем-ка лучше в горницу!    

   Маленький Клаус объяснил, что он заблудился и попросился  ночевать.    

   - Ладно, - сказал крестьянин, - ночуй. Только сперва нам  надо с тобой подкрепиться с дороги.    

   Жена приняла их обоих очень ласково, накрыла на стол и  вынула из печки большой горшок каши.    

   Крестьянин проголодался и ел с аппетитом, а у   Маленького  Клауса  из головы не шли жаркое, рыба и пирог, которые были  спрятаны в печке.    

   Под столом, у ног Маленького Клауса, лежал мешок с  лошадиной  шкурой, с той самой, которую он нес продавать. Каша не лезла ему в  горло, и  вот он придавил мешок ногой; сухая шкура громко заскрипела.    

   - Тсс! - сказал Маленький Клаус, а сам опять  наступил   на  мешок,  и шкура заскрипела еще громче.    

   - Что там у тебя? - спросил хозяин.    

   - Да это все мой колдун! - сказал Маленький Клаус. -  Говорит, что  не стоит нам есть кашу, - он уже наколдовал для  нас  полную   печку  всякой всячины: там и жаркое, и рыба, и пирог!    

   - Вот так штука! - вскричал крестьянин, мигом открыл  печку  и  увидал там чудесные кушанья. Мы-то знаем, что их спрятала туда его  жена,  а  он подумал, что это все колдун наколдовал!    

   Жена не посмела сказать ни слова и живо поставила все на  стол, а  муж с гостем принялись уплетать и жаркое, и рыбу, и пирог. Но вот   Маленький Клаус опять наступил на мешок, и шкура заскрипела.    

   - А что он сейчас сказал? - спросил крестьянин.    

   - Да вот, говорит, что наколдовал нам еще три бутылки  вина, они  тоже в печке, - ответил Маленький Клаус.    

   Пришлось хозяйке вытащить и вино. Крестьянин выпил  стаканчик, другой, и ему стало так весело! Да, такого колдуна, как у Маленького  Клауса,  он не прочь был заполучить!    

   - А может он вызвать черта? - спросил крестьянин. - Вот  на кого бы  я посмотрел; ведь мне сейчас весело!    

   - Может, - сказал Маленький Клаус, - мой колдун  может   сделать  все, чего я захочу. Правда? - спросил он у мешка, а сам наступил на   него,  и шкура заскрипела. - Слышишь? Он отвечает "да". Только черт  очень уж  безобразный, не стоит и смотреть на него!    

   - Ну, я его ни капельки не боюсь. А каков он на вид?    

   - Да вылитый пономарь!    

   - Тьфу! - сплюнул крестьянин. - Вот мерзость! Надо тебе  сказать,  что я видеть не могу пономарей! Но все равно, я ведь знаю, что это   черт,  и мне будет не так противно! К тому же я сейчас  набрался  храбрости,   это очень кстати! Только пусть он не подходит слишком близко!    

   - А вот я сейчас скажу колдуну! - проговорил Маленький  Клаус,  наступил на мешок и прислушался.    

   - Ну что?    

   - Он велит тебе пойти и открыть вон тот сундук в углу:  там  притаился черт. Только придерживай крышку, а то он выскочит.    

   - А ты помоги придержать! - сказал крестьянин и пошел к  сундуку, куда жена спрятала пономаря.    

   Пономарь был ни жив ни мертв от страха. Крестьянин  приоткрыл крышку и заглянул в сундук.    

   - Тьфу! Видел, видел! - закричал он и отскочил прочь.  -   точь-в-точь наш пономарь! Вот гадость-то!    

   Такую неприятность надо было запить, и они пили до  поздней ночи.    

   - А колдуна этого ты мне продай! - сказал крестьянин. -  Проси сколько хочешь, хоть целую мерку денег!    

   - Нет, не могу! - сказал Маленький Клаус. Подумай,  сколько мне от него пользы!    

   - Продай! Мне страсть как хочется его получить! - сказал  крестьянин и принялся упрашивать Маленького Клауса.    

   - Ну ладно, - ответил наконец Маленький Клаус, - пусть  будет по-твоему! Ты со мной ласково обошелся, пустил меня ночевать,  так  бери   моего колдуна за мерку денег, только насыпай полнее!    

   - Хорошо! - сказал крестьянин. - Но ты должен взять и  сундук, я и часу не хочу держать его у себя в доме. Почем знать, может, черт   все  еще там сидит.    

   Маленький Клаус отдал крестьянину свой мешок с   высушенной  шкурой  и получил за него полную мерку денег, да еще большую тачку,  чтобы было  на чем везти деньги и сундук.    

   - Прощай! - сказал Маленький Клаус и покатил тачку  с   деньгами  и  с сундуком, в котором все еще сидел пономарь.    

   По ту сторону леса протекала большая глубокая  река,   такая  быстрая, что едва можно было справиться с течением. Через реку был  перекинут  новый мост. Маленький Клаус встал посредине моста и сказал нарочно  громче, чтобы пономарь услышал:    

   - К чему мне этот дурацкий сундук? Он такой тяжелый,  точно набит камнями! Я совсем измучусь с ним! Брошу-ка его в реку: приплывет он  ко  мне домой сам - ладно, а не приплывет - и не надо!    

   Потом он взялся за сундук одною рукою и слегка приподнял   его,  точно собирался столкнуть в воду.    

   - Постой! - закричал из сундука пономарь. - Выпусти  сначала меня!    

   - Ай! - вскрикнул Маленький Клаус, притворяясь, что  испугался.  -  Он все еще тут! В воду его скорее! Пусть тонет!    

   - Нет, нет! Это не черт, это я! - кричал пономарь. -  Выпусти меня,  я тебе дам целую мерку денег!    

   - Вот это другое дело! - сказал Маленький Клаус и открыл  сундук.    

   Пономарь мигом выскочил оттуда и столкнул пустой сундук в  воду. Потом они пошли к пономарю, и Маленький Клаус получил еще целую  мерку   денег. Теперь тачка была полна деньгами.    

   - А ведь лошадка принесла мне недурной барыш! - сказал  себе Маленький Клаус, когда пришел домой и высыпал на пол кучу  денег.  -  Вот   Большой Клаус разозлится, когда узнает, как я разбогател от  своей   единственной лошади! Только пусть не ждет, чтобы я ему сказал всю правду!    

   И он послал к Большому Клаусу мальчика попросить мерку,  которою мерят зерно.    

   "На что она ему понадобилась?" - подумал  Большой Клаус и слегка  смазал дно меры дегтем, - авось, мол, к нему что-нибудь  да  пристанет.  Так оно и вышло: получив мерку назад, Большой Клаус увидел, что  ко дну  прилипли три новеньких серебряных монетки.    

   - Вот так штука! - сказал Большой Клаус и сейчас  же   побежал  к  Маленькому Клаусу.    

   - Откуда у тебя столько денег?    

   - Я продал вчера вечером шкуру своей лошади.    

   - С барышом продал! - сказал Большой Клаус, побежал  домой, взял топор и убил всех своих четырех лошадей, снял с них шкуры и  отправился в город продавать.    

   - Шкуры! Шкуры! Кому надо шкуры! - кричал он по улицам.    

   Все сапожники и  кожевники  сбежались  к  нему  и  стали   спрашивать, сколько он просит за шкуры.    

   - Мерку денег за штуку! - отвечал Большой Клаус.    

   - Да ты в уме? - возмутились покупатели. - У нас столько  денег не водится, чтобы их мерками мерить!    

   - Шкуры! Шкуры! Кому надо шкуры! - кричал он опять и  всем, кто  спрашивал, почем у него шкуры, отвечал: - Мерку денег за штуку!    

   - Да он нас дурачить вздумал! - закричали сапожники и  кожевники, похватали кто ремни, кто кожаные передники и принялись хлестать ими  Большого Клауса.    

   - "Шкуры! Шкуры!" - передразнивали они его. -   Вот  мы  покажем  тебе шкуры! Вон из города!    

   И Большой Клаус давай бог ноги! Сроду его так не  колотили!    

   - Ну, - сказал он, добравшись до дому, - поплатится мне   за  это  Маленький Клаус! Убью его!    

   А у Маленького Клауса как раз умерла старая бабушка; она  не  очень-то ладила с ним, была злая и жадная, но он все-таки очень жалел ее и   положил на ночь в свою теплую постель - авось отогреется и оживет, -  а  сам  уселся в углу на стуле: ему не впервой так ночевать.    

   Ночью дверь отворилась, и вошел Большой Клаус с топором  в  руках.  Он знал, где стоит кровать Маленького Клауса, подошел к ней и ударил  по голове того, кто на ней лежал. Думал, что это Маленький Клаус, а там лежала  мертвая бабушка.    

   - Вот тебе! Не будешь меня дурачить! - сказал Большой  Клаус  и  пошел домой.    

   - Ну и злодей! - сказал Маленький Клаус. - Это он меня   хотел  убить! Хорошо, что бабушка-то была мертвая, а то бы ей не поздоровилось!    

   Потом он одел бабушку в праздничное платье, попросил у  соседа лошадь, запряг ее в тележку, хорошенько усадил старуху на заднюю  скамейку, чтобы она не свалилась, когда поедут, и покатил с ней через лес.  Когда солнышко встало, они подъехали к большому постоялому  двору.  Маленький   Клаус остановился и пошел спросить себе чего-нибудь закусить.    

   У хозяина постоялого двора было много-много денег, и сам он  был человек очень добрый, но такой горячий, точно весь был начинен перцем и   табаком.    

   - Здравствуй! - сказал он Маленькому Клаусу. - Чего ты   нынче  спозаранку расфрантился?    

   - Да вот, - отвечал Маленький Клаус, - надо с бабушкой в  город  съездить; она там, в тележке, осталась - ни за что не хочет вылезать.   Пожалуйста, отнесите ей туда стаканчик меду. Только говорите с ней погромче,  она глуховата!    

   - Ладно! - согласился хозяин, взял большой стакан меду и  понес старухе, а та сидела в тележке прямая, как палка.    

   - Вот, внучек прислал вам стаканчик медку! - сказал  хозяин, подойдя к тележке, но старуха не ответила ни слова и даже не  шевельнулась.    

   - Слышите? - закричал хозяин во все горло. - Ваш  внук   посылает  вам стакан меду!    

   Еще раз прокричал он то же самое и еще раз, а она все не   шевелилась; тогда он рассердился и запустил ей стаканом прямо в лицо,  так   что  мед потек у нее по носу, а сама она опрокинулась навзничь.  Маленький   Клаус ведь не привязал ее, а просто прислонил к спинке скамейки.    

   - Что ты наделал? - завопил Маленький Клаус,  выскочил   из  дверей  и схватил хозяина за ворот. - Ты мою бабушку убил! Погляди,  какая   у  нее дыра во лбу!    

   - Вот беда-то! - заохал хозяин, всплеснув руками. - И  все  это  из-за моей горячности! Маленький Клаус, друг ты мой, я тебе целую  мерку  денег дам и бабушку твою похороню, как свою собственную, только молчи об  этом, не то мне отрубят голову, а ведь это ужасно неприятно!    

   И вот Маленький Клаус получил целую мерку денег,  а   хозяин  схоронил его старую бабушку, точно свою собственную.    

   Маленький Клаус вернулся домой опять с целой кучей денег  и сейчас  же послал к Большому Клаусу мальчика попросить мерку.    

   - Как так? - удивился Большой Клаус. - Разве я не убил  его? Надо посмотреть самому!    

   И он сам понес меру Маленькому Клаусу.    

   - Откуда это у тебя такая куча денег? - спросил он и  просто глаза вытаращил от удивления.    

   - Ты убил-то не меня, а мою бабушку, - сказал Маленький  Клаус, - и  я ее продал за мерку денег!    

   - С барышом продал! - сказал Большой Клаус, побежал  домой, взял топор и убил свою старую бабушку, потом положил ее в тележку,  приехал с ней  в город к аптекарю и предложил ему купить мертвое тело.    

   - Чье оно, и где вы его взяли? - спросил аптекарь.    

   - Это моя бабушка! - ответил Большой Клаус. - Я убил ее,   чтобы  продать за мерку денег!    

   - Господи помилуй! - воскликнул аптекарь. - Вы сами  не   знаете,  что говорите! Смотрите, ведь это может стоить вам головы!    

   И он растолковал Большому Клаусу, что он такое наделал,  какой он дурной человек и как его за это накажут. Большой Клаус  перепугался,   опрометью выскочил из аптеки, сел в тележку, хлестнул лошадей и помчался домой.  Аптекарь и весь народ подумали, что он сумасшедший, и потому не задержали его.    

   - Поплатишься же ты мне за это, поплатишься, Маленький  Клаус! -  сказал Большой Клаус, выехав на дорогу, и, как  только  добрался  до   дому, взял большущий мешок, пошел к Маленькому Клаусу и сказал:    

   - Ты опять одурачил меня? Сперва я убил своих лошадей, а  теперь и бабушку! Все это по твоей милости! Но уж больше тебе меня не дурачить!    

   И он схватил Маленького Клауса и засунул в мешок,  а   мешок  завязал, вскинул на спину и крикнул:    

   - Пойду утоплю тебя!    

   До реки было не близко, и Большому Клаусу становилось  тяжеленько  тащить Маленького. Дорога шла мимо церкви; оттуда слышались звуки   органа, да и молящиеся красиво пели хором. Большой Клаус поставил  мешок  с   Маленьким Клаусом у самых церковных дверей и подумал, что не худо было  бы  зайти в церковь, прослушать псалом, а потом уж  идти  дальше.  Маленький Клаус  не мог вылезти из мешка сам, а весь народ  был  в  церкви.  И  вот Большой  Клаус зашел в церковь.    

   - Ох, ох! - вздыхал Маленький Клаус, ворочаясь в мешке,  но, как он ни старался, развязать мешок ему не удавалось. В это самое время  мимо  проходил старый, седой как лунь пастух с большой клюкой в руках; он  погонял ею стадо. Коровы и быки набежали на мешок с Маленьким Клаусом и  повалили его.    

   - О-ох! - вздохнул Маленький Клаус. - Такой я молодой  еще, а уж  должен отправляться в царство небесное!    

   - А я, несчастный, такой старый, дряхлый и все не могу  попасть  туда! - сказал пастух.    

   - Так развяжи мешок, - закричал Маленький Клаус.  -   Полезай  на  мое место - живо попадешь туда!    

   - С удовольствием! - сказал пастух и развязал мешок, а  Маленький Клаус мигом выскочил на волю.    

   - Теперь тебе смотреть за стадом! - сказал старик и влез  в мешок.    

   Маленький Клаус завязал его и погнал стадо дальше.    

   Немного погодя вышел из церкви Большой Клаус, взвалил  мешок на спину, и ему сразу показалось, что мешок стал гораздо легче, -  Маленький  Клаус весил ведь чуть не вдвое больше против старого пастуха.    

   "Ишь как теперь легко стало! А все от того, что я  прослушал  псалом!" - подумал Большой Клаус, дошел до широкой и глубокой  реки,  бросил  туда мешок с пастухом и, полагая, что там сидит Маленький Клаус,  закричал:    

   - Ну вот, вперед не будешь меня дурачить!    

   После этого он отправился домой, но у  самого  перепутья   встретил... Маленького Клауса с целым стадом!    

   - Вот тебе раз! - вскричал Большой Клаус. - Разве я не  утопил тебя?    

   - Конечно, утопил! - сказал Маленький Клаус. - Полчаса  тому назад  ты бросил меня в реку!    

   - Так откуда же ты взял такое большое стадо? - спросил  Большой Клаус.    

   - А это водяное стадо! - ответил Маленький Клаус. - Я   расскажу  тебе целую историю. Спасибо тебе, что ты утопил меня,  теперь  я   разбогател, как видишь! А страшно мне было в мешке! Ветер так и  засвистел  в   ушах, когда ты бросил меня в холодную воду! Я сразу пошел ко дну, но не   ушибся, - там внизу растет такая нежная, мягкая трава, на нее я и упал.  Мешок  сейчас же развязался, и  прелестнейшая  девушка  в  белом  как  снег платье, с  венком из зелени на мокрых волосах, протянула мне руку и  сказала: "А, это  ты, Маленький Клаус? Ну вот, прежде всего бери это  стадо, а в миле отсюда, на  дороге пасется другое, побольше, -  ступай,  я  тебе его дарю".    

   Тут я увидел, что река была для водяных жителей все равно  что дорога: они ездили и ходили по дну от самого озера и до того места, где  реке конец. Ах, как там было хорошо! Какие цветы, какая свежая трава!  А  рыбки  шныряли мимо моих ушей точь-в-точь как у нас здесь птицы! Что за  красивые люди  попадались мне навстречу, и какие чудесные стада паслись у  изгородей и канав!    

   - Почему же ты так скоро вернулся? - спросил Большой  Клаус. - Уж меня бы не выманили оттуда, если там так хорошо!    

   - Я ведь это неспроста сделал! - сказал Маленький Клаус.  - Ты слышал, что водяная девушка велела мне отправиться за другим стадом,  которое пасется на дороге всего в одной версте оттуда? Дорогой она называет  реку другой дороги они ведь там не знают, - а река так петляет, что мне  пришлось бы сделать здоровый круг. Вот я и решился выбраться на сушу да пойти  прямиком к тому месту, где ждет меня стадо; так я выиграю почти  полмили!    

   - Экий счастливец! - сказал Большой Клаус. - Как ты  думаешь, получу я стадо, если спущусь на дно?    

   - Конечно! - сказал Маленький Клаус. - Только я не могу  тащить тебя в мешке до реки, ты больно тяжелый. А вот,  коли  хочешь,  дойди   сам,  да влезь в мешок, а я с удовольствием тебя сброшу в воду!    

   - Спасибо! - сказал Большой Клаус. - Но если я не получу  там стадо, я тебя изобью, так и знай!    

   - Ну-ну, не сердись! - сказал Маленький Клаус, и они  пошли к реке.    

   Когда стадо увидело воду, оно так и бросилось к ней:  скоту очень  хотелось пить.    

   - Погляди, как они торопятся! - сказал Маленький Клаус.   -  Ишь,  как соскучились по воде: домой, на дно, знать, захотелось!    

   - Но ты сперва помоги мне, а не то я тебя изобью!  -   сказал  Большой Клаус и влез в большой мешок, который лежал на спине у одного  из  быков. - Да положи мне в мешок камень, а то я, пожалуй, не пойду ко дну!    

   - Пойдешь! - сказал Маленький Клаус,  но  все-таки   положил  в  мешок большой камень, крепко завязал мешок и столкнул его в  воду.   Бултых!  И Большой Клаус пошел прямо ко дну.    

   - Ох, боюсь не найдет он там ни коров, ни быков! -   сказал  Маленький Клаус и погнал свое стадо домой.    СТАРЫЙ ДОМ     

     

   На одной улице стоял старый-старый дом, выстроенный еще  около трехсот лет тому назад, - год его постройки был вырезан на одном из  оконных карнизов, по которым вилась затейливая резьба: тюльпаны и побеги хмеля;  тут же было вырезано старинными буквами и с соблюдением старинной орфографии  целое стихотворение. На других карнизах красовались  уморительные  рожи,  корчившие гримасы. Верхний этаж дома образовывал над нижним большой выступ; под  самой крышей шел водосточный желоб оканчивавшийся головой  дракона. Дождевая  вода должна была вытекать у дракона из пасти, но текла из живота - желоб был  дырявый.    

   Все остальные дома на  улице  были  такие  новенькие,   чистенькие,  с большими окнами и прямыми, ровными стенами; по всему видно было,  что они не желали иметь со старым домом ничего общего и даже думали:   "Долго  ли он будет торчать тут на позор всей улице? Из-за  этого  выступа   нам  не видно, что делается по ту сторону дома! А лестница-то, лестница-то!   Широкая, будто во дворце, и высокая, словно ведет на колокольню!  Железные  перила напоминают вход в могильный склеп, а на  дверях  блестят  большие медные  бляхи! Просто неприлично!"    

   Против старого дома, на другой стороне улицы,  стояли   такие  же  новенькие, чистенькие домики и думали то же, что их собратья; но  в   одном из них сидел у окна маленький краснощекий  мальчик  с  ясными,  сияющими  глазами; ему старый дом и при солнечном и при лунном свете нравился куда больше  всех остальных домов. Глядя на стену старого дома с потрескавшейся и местами  пообвалившейся штукатуркой, он рисовал себе самые причудливые картины прошлого,  воображал всю улицу застроенной такими же  домами, с широкими лестницами,  выступами и остроконечными крышами,  видел  перед собою солдат с алебардами и  водосточные желобы в виде  драконов  и  змиев... Да, можно таки было  заглядеться на старый дом! Жил в нем один старичок, носивший короткие панталоны  до колен, кафтан с большими  металлическими пуговицами и парик, про который  сразу можно  было  сказать:  вот это настоящий парик! По утрам к старику  приходил старый  слуга,  который прибирал все в доме и исполнял  поручения   старичка  хозяина;  остальное время дня старик оставался в доме  один-одинешенек. Иногда он подходил  к окну взглянуть на улицу и на соседние  дома; мальчик,  сидевший  у  окна, кивал старику головой и получал в ответ  такой же  дружеский  кивок.  Так они познакомились и подружились, хоть и ни разу  не говорили друг с  другом, - это ничуть им не помешало!    

   Раз мальчик услышал, как родители его говорили:    

   - Старику живется вообще не дурно, но он так одинок,  бедный!    

   В следующее же воскресенье мальчик завернул что-то в   бумажку,  вышел за ворота и остановил проходившего мимо слугу старика.    

   - Послушай! Снеси-ка это от меня старому господину! У  меня  два  оловянных солдатика, так вот ему один! Пусть он останется у него,  ведь старый господин так одинок, бедный!    

   Слуга, видимо, обрадовался, кивнул головой и отнес  солдатика в старый дом. Потом тот же слуга явился к мальчику спросить, не   пожелает  ли  он сам навестить старого господина. Родители позволили, и мальчик  отправился в гости.    

   Медные бляхи на перилах лестницы блестели ярче  обыкновенного,   точно их вычистили в ожидании гостя, а резные трубачи - на  дверях  были  ведь  вырезаны трубачи, выглядывавшие из тюльпанов, -  казалось,  трубили  изо всех  сил, и щеки  их  раздувались  сильнее,  чем  всегда.  Они  трубили:  "Тра-та-та -  та!  Мальчик  идет!  Тра-та-та-та!"  Двери   отворились,  и мальчик вошел в коридор. Все стены были увешаны старыми  портретами рыцарей в латах и дам в  шелковых  платьях;  рыцарские  доспехи   бряцали,  а платья шуршали... Потом мальчик прошел на лестницу, которая сначала   шла высоко вверх, а потом опять вниз, и  очутился  на  довольно-таки  ветхой  террасе с большими дырами и широкими щелями в полу, из которых  выглядывали  зеленые трава и листья. Вся терраса, весь двор и даже вся стена дома были увиты  зеленью, так что терраса выглядела настоящим садом,  а  на самом-то деле это  была терраса! Тут стояли старинные цветочные горшки  в виде голов с ослиными  ушами; цветы росли в них как хотели. В одном горшке так и лезла через край  гвоздика: зеленые ростки ее разбегались во все стороны, и гвоздика как будто  говорила: "Ветерок ласкает меня,  солнышко целует и обещает подарить мне в  воскресенье еще один цветочек! Еще  один цветочек в воскресенье!"    

   С террасы мальчика провели в комнату, обитую свиною  кожей  с  золотым тиснением.    

     

                      Да, позолота-то сотрется,     

                      Свиная ж кожа остается! -     

     

   говорили стены.    

   В той же комнате стояли разукрашенные резьбою кресла с  высокими спинками.    

   - Садись! Садись! - приглашали они, а потом жалобно скрипели.   -  Ох, какая ломота в костях! И мы схватили ревматизм, как старый шкаф.   Ревматизм в спине! Ох!    

   Затем мальчик вошел в комнату с большим выступом на  улицу. Тут  сидел сам старичок хозяин.    

   - Спасибо за оловянного солдатика, дружок! - сказал он  мальчику. -  И спасибо, что сам зашел ко мне!    

   "Так, так" или, скорее, "кхак, кхак!"  - закряхтела и  заскрипела  мебель. Стульев, столов и кресел было так много,  что они мешали друг другу смотреть на мальчика.    

   На стене висел портрет прелестной молодой дамы с живым,   веселым  лицом, но причесанной и одетой по старинной моде: волосы ее были   напудрены, а платье стояло колом. Она не сказала ни "так", ни  "кхак", но ласково смотрела на мальчика, и он сейчас же спросил  старика:    

   - Где вы ее достали?    

   - В лавке старьевщика! - отвечал тот. - Там много таких  портретов, но никому до них нет дела: никто не знает, с кого они писаны, - все  эти лица давным-давно умерли и похоронены. Вот и этой дамы нет  на  свете  лет  пятьдесят, но я знавал ее в старину.    

   Под картиной висел за стеклом букетик засушенных цветов;   им,  верно, тоже было лет под пятьдесят, - такие они были  старые!  Маятник   больших старинных часов качался взад и вперед, стрелка двигалась, и все в  комнате старело с каждою минутой, само того не замечая.    

   - У нас дома говорят, что ты ужасно одинок! - сказал  мальчик.    

   - О! Меня постоянно навещают воспоминания знакомых лиц и  образов!.. А теперь вот и ты навестил меня! Нет, мне хорошо!    

   И старичок снял с полки книгу с картинками. Тут были  целые процессии, диковинные кареты, которых теперь уж не  увидишь,  солдаты,   похожие  на трефовых валетов, городские ремесленники с развевающимися   знаменами.  У портных на знаменах красовались ножницы, поддерживаемые двумя  львами,  у сапожников же не сапоги, а орел о двух головах - сапожники  ведь   делают все парные вещи. Да, вот так картинки были!    

   Старичок хозяин пошел в другую комнату за вареньем,  яблоками и орехами. Нет, в старом доме, право, было прелесть как хорошо!    

   - А мне просто невмочь оставаться здесь! - сказал  оловянный солдатик, стоявший на сундуке. - Тут так пусто и печально. Нет, кто  привык  к  семейной жизни, тому здесь не житье. Сил моих  больше  нет!  День   тянется здесь без конца, а вечер и того дольше! Тут не услышишь ни приятных   бесед, какие вели, бывало, между собою твои родители, ни веселой возни  ребятишек, как у нас! Старый хозяин так одинок! Ты думаешь, его кто-нибудь  целует? Глядит на него кто-нибудь ласково? Бывает у него елка?  Получает он  подарки? Ничего! Вот разве гроб он получит!.. Нет, право, я не выдержу такого  житья!    

   - Ну, ну полно! - сказал мальчик. -  По-моему,  здесь   чудесно;  сюда ведь заглядывают воспоминания и приводят с собою столько  знакомых лиц!    

   - Что-то не видал их, да они мне и не знакомы!  -   отвечал  оловянный солдатик. - Нет, мне просто не под силу оставаться здесь!    

   - А надо! - сказал мальчик.    

   В эту минуту в комнату вошел с веселою улыбкой на  лице   старичок,  и чего-чего он только не принес! И варенья, и яблок, и орехов!  Мальчик перестал и думать об оловянном солдатике.    

   Веселый и довольный вернулся он домой.  Дни  шли  за   днями;  мальчик по-прежнему посылал в старый дом поклоны, а оттуда тоже поклоны  в ответ, и вот мальчик опять отправился туда в гости.    

   Резные  трубачи  опять  затрубили:  "Тра-та-та-та!   Мальчик   пришел! Тра-та-та-та!" Рыцари и дамы на портретах бряцали   доспехами  и  шуршали шелковыми платьями, свиная кожа говорила, а  старые   кресла  скрипели  и кряхтели от ревматизма в спине: "Ох!" Словом, все  было как  и  в  первый раз, - в старом доме часы и дни шли один, как другой,  без всякой перемены.    

   - Нет, я не выдержу! - сказал оловянный солдатик. - Я уже  плакал оловом! Тут слишком печально! Пусть лучше пошлют меня на войну, отрубят  там руку или ногу! Все-таки хоть перемена будет! Сил моих больше нет!..  Теперь  и я знаю, что это за воспоминания, которые приводят с собою  знакомых лиц! Меня  они тоже посетили, и, поверь, им не обрадуешься! Особенно, если они станут  посещать тебя часто. Под конец я готов был  спрыгнуть  с сундука!.. Я видел  тебя и всех твоих!.. Вы все стояли передо  мною,  как живые!.. Это было утром в  воскресенье... Все  вы,  ребятишки,  стояли  в столовой, такие серьезные,  набожно сложив руки,  и  пели  утренний  псалом... Папа и мама стояли тут же.  Вдруг дверь отворилась, и  вошла  незванная двухгодовалая сестренка ваша Мари.  А ей стоит только услышать музыку или пение - все равно какое, - сейчас  начинает плясать. Вот  она  и принялась приплясывать, но никак не могла попасть  в такт - вы  пели  так протяжно... Она поднимала то одну ножку, то другую и   вытягивала  шейку, но дело не ладилось. Никто из вас даже не улыбнулся, хоть и  трудно  было удержаться. Я таки и не удержался, засмеялся про себя, да  и   слетел  со стола! На лбу у меня вскочила большая шишка - она и теперь еще не   прошла, и поделом мне было!.. Много и еще чего вспоминается мне... Все,  что я  видел, слышал и пережил в вашей семье, так и всплывает  у  меня  перед глазами!  Вот каковы они, эти воспоминания, и вот что они приводят с  собой!.. Скажи, вы  и теперь еще поете по утрам?  Расскажи  мне  что-нибудь про малютку Мари! А  товарищ мой, оловянный солдатик, как  поживает?  Вот счастливец!.. Нет, нет, я  просто не выдержу!..    

   - Ты подарен! - сказал мальчик. - И должен остаться тут!  Разве ты  не понимаешь этого?    

   Старичок хозяин явился с ящиком, в котором было много  разных  диковинок: какие-то шкатулочки, флакончики и колоды  старинных  карт   -  таких больших, расписанных золотом, теперь уж не увидишь! Старичок  отпер   для гостя и большие ящики старинного бюро и даже клавикорды, на крышке которых  был нарисован ландшафт. Инструмент издавал под рукой  хозяина  тихие  дребезжащие звуки, а сам старичок напевал при  этом  какую-то  заунывную  песенку.    

   - Эту песню певала когда-то она! - сказал он, кивая на  портрет,  купленный у старьевщика, и глаза его заблестели.    

   - Я хочу на войну! Хочу не войну! - завопил вдруг  оловянный  солдатик и бросился с сундука.    

   Куда же он девался? Искал его и сам старичок хозяин, искал  и  мальчик - нет нигде, да и только.    

   - Ну, я найду его после! - сказал старичок, но так и  не   нашел.  Пол весь был в щелях, солдатик упал в одну из них и лежал там, как в   открытой могиле.    

   Вечером мальчик вернулся домой. Время шло; наступила зима;   окна  замерзли, и мальчику приходилось дышать на них,  чтобы  оттаяло  хоть   маленькое отверстие, в которое можно было взглянуть на улицу. Снег запорошил  все завитушки и надпись на карнизах старого дома и завалил лестницу, - дом  стоял словно нежилой. Да так оно и  было:  старичок,  хозяин  его, умер.    

   Вечером к старому дому подъехала колесница, на нее  поставили  гроб  и повезли старичка за город, в фамильный склеп. Никто не шел  за  гробом  все друзья старика давным-давно умерли. Мальчик послал вслед гробу   воздушный поцелуй.    

   Несколько дней спустя в старом доме назначен был аукцион.  Мальчик видел из окошка, как уносили старинные портреты рыцарей и  дам,   цветочные горшки с длинными ушами, старые стулья и шкафы. Одно пошло сюда,   другое туда; портрет дамы, купленный в лавке старьевщика, вернулся туда же,  да  так там и остался: никто ведь не знал этой дамы, никому и не  нужен  был ее  портрет.    

   Весною стали ломать старый дом - этот жалкий сарай уже   мозолил  всем глаза, и с улицы можно было заглянуть в самые комнаты с обоями из  свиной кожи, висевшими клочьями; зелень на террасе разрослась еще пышнее и  густо обвивала упавшие балки. Наконец место очистили совсем.    

   - Вот и отлично! - сказали соседние дома.    

   Вместо старого дома на улице появился новый, с большими  окнами и  белыми ровными стенами. Перед ним, то есть, собственно, на том самом   месте, где стоял прежде старый дом, разбили садик, и виноградные лозы  потянулись оттуда к стене соседнего дома. Садик был обнесен высокой железной  решеткой, и вела в него железная калитка. Все это выглядело так нарядно, что  прохожие останавливались и глядели сквозь решетку. Виноградные  лозы были  усеяны десятками воробьев, которые чирикали наперебой, но не о старом доме, -  они ведь не могли его помнить; с тех пор прошло столько лет, что мальчик успел  стать мужчиною. Из него вышел дельный человек  на  радость своим родителям. Он  только что женился и переехал со своею молодой женой как раз в этот новый дом с  садом.    

   Оба они были в саду; муж смотрел, как жена сажала на  клумбу  какой-то приглянувшийся ей полевой цветок. Вдруг молодая женщина  вскрикнула:    

   - Ай! Что это?    

   Она укололась - из мягкой, рыхлой земли торчало  что-то   острое.  Это был - да, подумайте! - оловянный солдатик, тот самый, что пропал  у  старика, валялся в мусоре и наконец много-много лет пролежал в земле.    

   Молодая женщина обтерла солдатика сначала зеленым   листком,  а  затем своим тонким носовым платком. Как чудесно пахло от него  духами!  Оловянный солдатик словно очнулся от обморока.    

   - Дай-ка мне посмотреть! - сказал молодой человек,  засмеялся и  покачал головой. - Ну, это, конечно, не тот самый, но он  напоминает мне одну историю из моего детства!    

   И он рассказал своей жене о старом доме, о хозяине его и  об оловянном солдатике, которого послал бедному одинокому старичку. Словом, он   рассказал все, как было в действительности, и молодая женщина даже  прослезилась, слушая его.    

   - А может быть, это и тот самый оловянный солдатик! -  сказала она.  Я спрячу его на память. Но ты непременно покажи мне могилу  старика!    

   - Я и сам не знаю, где она! - отвечал он. - Да и никто не  знает!  Все его друзья умерли раньше него, никому не было и дела до его могилы,  я же в те времена был еще совсем маленьким мальчуганом.    

   - Как ужасно быть таким одиноким! - сказала она.    

   - Ужасно быть одиноким! -  сказал  оловянный  солдатик.   -  Но  какое счастье сознавать, что тебя не забыли!    

   - Счастье! - повторил чей-то голос совсем рядом, но никто  не  расслышал его, кроме оловянного солдатика.    

   Оказалось, что это говорил лоскуток свиной кожи, которую  когда-то были обиты комнаты старого дома. Позолота с него вся сошла, и он был  похож скорее на грязный комок земли, но у него был свой взгляд на вещи,  и  он  высказал его:    

     

                     Да, позолота-то сотрется,     

                     Свиная ж кожа остается!     

     

   Оловянный солдатик, однако, с этим не согласился.    

     

     

     

    ШТОПАЛЬНАЯ ИГЛА     

     

   Жила-была штопальная игла; она считала себя такой тонкой,  что воображала, будто она швейная иголка.    

   - Смотрите, смотрите, что вы держите! - сказала  она   пальцам,  когда они вынимали ее. - Не уроните меня! Упаду на пол - чего  доброго, затеряюсь: я слишком тонка!    

   - Будто уж! - ответили пальцы и крепко обхватили ее за  талию.    

   - Вот видите, я иду с целой свитой! - сказала штопальная  игла и потянула за собой длинную нитку, только без узелка.    

   - Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туфлю, - кожа на  туфле  лопнула, и надо было зашить дыру.    

   - Фу, какая черная работа! - сказала штопальная игла. - Я  не выдержу! Я сломаюсь!    

   И вправду сломалась.    

   - Ну вот, я же говорила, - сказала она. - Я слишком  тонка!    

   "Теперь она никуда не годится", - подумали   пальцы,  но  им  все-таки пришлось крепко держать ее: кухарка накапала  на   сломанный  конец  иглы сургуч и потом заколола ею косынку.    

   - Вот теперь я - брошка! - сказала штопальная игла. -  Я   знала,  что буду в чести: в ком есть толк, из того всегда выйдет что-нибудь  путное.    

   И она засмеялась про себя, - ведь никто не  видал,   чтобы  штопальные иглы смеялись громко, - она сидела в косынке, словно в  карете, и  поглядывала по сторонам.    

   - Позвольте спросить, вы из золота? - обратилась она к  соседке-булавке. - Вы очень милы, и у вас собственная  головка...  Только   маленькая! Постарайтесь ее отрастить, - не всякому ведь достается сургучная   головка!    

   При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что  вылетела из платка прямо в раковину, куда кухарка как раз выливала помои.    

   - Отправляюсь в плавание! - сказала штопальная игла. -  Только бы  мне не затеряться!    

   Но она затерялась.    

   - Я слишком тонка, я не создана для этого мира! - сказала  она, лежа в уличной канаве. - Но я знаю себе цену, а это всегда приятно.    

   И штопальная игла тянулась в струнку, не теряя хорошего   расположения духа.    

   Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки,  клочки  газетной бумаги...    

   - Ишь, как плывут! - говорила штопальная игла. - они  понятия не имеют о том, кто скрывается тут под ними. - Это я тут скрываюсь! Я   тут  сижу! Вон плывет щепка: у нее только и мыслей, что о щепках.  Ну,  щепкой   она век и останется! Вот соломинка несется... Вертится-то, вертится-то  как! Не  задирай так носа! Смотри, как бы не наткнуться на камень! А  вон  газетный обрывок  плывет. Давно уж забыть успели, что на нем напечатано,  а он, гляди, как  развернулся!.. Я лежу тихо, смирно. Я знаю себе  цену,  и этого у меня не  отнимут!    

   Раз возле нее что-то заблестело, и штопальная  игла   вообразила,  что это бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел,  и   штопальная игла заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:    

   - Вы, должно быть, бриллиант?    

   - Да, нечто в этом роде.    

   И оба думали друг про друга и про самих себя, что они  настоящие  драгоценности, и говорили между собой о невежественности и  надменности света.    

   - Да, я жила в коробке у одной девицы, - рассказывала  штопальная  игла. - Девица эта была кухаркой. У  нее  на  каждой  руке  было   по  пяти пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их   чванство! А ведь занятие у них было только одно - вынимать меня и класть  обратно в коробку!    

   - А они блестели? - спросил бутылочный осколок.    

   - Блестели? - отвечала штопальная игла. - Нет, блеску в  них не  было, зато сколько высокомерия!.. Их  было  пять  братьев,  все  -   урожденные "пальцы"; они всегда стояли в ряд, хоть и были различной  величины. Крайний - Толстяк, - впрочем, отстоял от других, он был толстый  коротышка, и спина у него гнулась только в одном месте,  так  что  он  мог  кланяться  только раз; зато он говорил, что если его отрубят, то человек не годится больше  для военной службы. Второй - Лакомка - тыкал нос всюду: и в сладкое и в кислое,  тыкал и в солнце и в луну; он не нажимал перо, когда надо было писать.  Следующий - Долговязый - смотрел на всех  свысока.  Четвертый - Златоперст -  носил вокруг пояса золотое кольцо и, наконец,  самый маленький - Пер-музыкант -  ничего не делает и очень  этим  гордился. Да, они только и знали, что  хвастаться, и вот - я бросилась в раковину.    

   - А теперь мы сидим и блестим! - сказал бутылочный  осколок.    

   В это время воды в канаве прибыло, так что она хлынула  через  край  и унесла с собой осколок.    

   - Он продвинулся! - вздохнула штопальная игла. - А я  осталась лежать! Я слишком тонка, слишком деликатна, но я горжусь этим, и это  благородная гордость!    

   И она лежала, вытянувшись в струнку, и передумала много  дум.    

   - Я просто готова думать, что родилась от солнечного  луча,  -  так  я тонка! Право, кажется, будто солнце ищет меня под водой! Ах, я  так  тонка, что даже отец мой солнце не может меня найти!  Не  лопни  тогда   мой глазок , я бы,   кажется, заплакала! Впрочем, нет, плакать неприлично!    

   Однажды пришли уличные мальчишки и стали копаться в  канавке,  выискивая старые гвозди, монетки и прочие сокровища. Перепачкались  они  страшно, но это-то и доставляло им удовольствие!    

   - Ай! - закричал вдруг один из них; он укололся о  штопальную иглу.  Смотри, какая штука!    

   - Черное на белом фоне очень красиво! - сказала   штопальная  игла.  Теперь меня хорошо видно! Только бы не поддаться морской  болезни,  этого я не выдержу: я такая хрупкая!    

   Но она не поддалась морской болезни - выдержала.    

   - Я не штука, а барышня! - заявила штопальная игла, но   ее  никто  не расслышал. Сургуч с нее сошел, и она вся почернела, но в  черном   всегда выглядишь стройнее, и игла воображала, что стала еще тоньше прежнего.    

   - Вон плывет яичная скорлупа! - закричали мальчишки,  взяли штопальную иглу и воткнули в скорлупу.    

   - Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок, и  всегда помнить, что ты не то что простые смертные! Теперь я совсем оправилась.  Чем ты благороднее, тем больше можешь перенести!    

   - Крак! - сказала яичная скорлупа: ее переехала ломовая  телега.    

   - Ух, как давит! - завопила штопальная игла. - Сейчас   меня  стошнит! Не выдержу! Сломаюсь!    

   Но она выдержала, хотя ее и переехала ломовая телега;  она  лежала  на мостовой, вытянувшись во всю длину, - ну и пусть себе лежит!    

     

     

     

    СУНДУК-САМОЛЕТ     

     

   Жил был купец, такой богач, что мог бы вымостить  серебряными деньгами целую улицу, да еще переулок в придачу; этого, однако, он  не делал, - он знал, куда девать деньги, и уж если расходовал скиллинг, то  наживал  целый далер. Так вот какой был купец! Но вдруг он умер, и все денежки  достались сыну.    

   Весело зажил сын купца: каждую ночь - в маскараде,   змеев  пускал  из кредитных бумажек, а круги по воде - вместо камешков  золотыми  монетами. Не мудрено, что денежки прошли у него между пальцев и под  конец из всего наследства осталось только четыре скиллинга, и из платья -  старый  халат да пара туфель-шлепанцев. Друзья и знать его больше не хотели -  им  ведь тоже неловко было теперь показаться с ним на улице; но один из них,   человек добрый, прислал ему старый сундук с советом: укладываться!  Отлично;  одно горе - нечего ему было укладывать; он взял да уселся  в  сундук сам!    

   А сундук-то был не простой. Стоило нажать на замок - и   сундук  взвивался в воздух. Купеческий сын так и сделал. Фьють! - сундук   вылетел  с ним в трубу и понесся высоко-высоко, под самыми облаками, -  только   дно потрескивало! Купеческий сын поэтому крепко побаивался, что вот-вот сундук  разлетится вдребезги; славный прыжок  пришлось  бы  тогда  совершить ему! Боже  упаси! Но вот он прилетел в Турцию, зарыл свой сундук в лесу в кучу сухих  листьев, а сам отправился в город,  -  тут  ему  нечего  было стесняться своего  наряда: в Турции все ведь ходят в халатах и туфлях. На улице встретилась ему  кормилица с ребенком, и он сказал ей:    

   - Послушай-ка, турецкая мамка! Что это за большой дворец  тут, у самого города, еще окна так высоко от земли?    

   - Тут живет принцесса! - сказала кормилица. - Ей  предсказано, что она будет несчастна по милости своего жениха, вот к ней и не  смеет  являться никто иначе, как в присутствии самих короля с королевой.    

   - Спасибо! - сказал купеческий сын, пошел обратно  в   лес,  уселся  в свой сундук, прилетел прямо на крышу дворца и влез к принцессе  в окно.    

   Принцесса спала на диване и была так хороша собою, что он  не  мог  не поцеловать ее. Она проснулась и очень испугалась, но купеческий сын  сказал, что он турецкий бог, прилетевший к ней по воздуху, и ей  это  очень  понравилось.    

   Они уселись рядышком, и он стал рассказывать ей сказки: о  ее  глазах, это были два чудных темных озера, в которых плавали   русалочки-мысли;  о ее белом лбе: это была снежная гора, скрывавшая в себе   чудные  покои  и картины; наконец, об аистах, которые приносят людям крошечных   миленьких деток.    

   Да, чудесные были сказки! А потом он посватался за  принцессу,  и  она согласилась.    

   - Но вы должны прийти сюда в субботу! - сказала она   ему.  -  Ко  мне придут на чашку чая король с королевой. Они будут  очень   польщены  тем, что я выхожу замуж за турецкого бога, но вы уж  постарайтесь   рассказать им сказку получше - мои родители очень любят сказки. Только мамаша  любит слушать что-нибудь поучительное и серьезное, а папаша -  веселое,  чтобы  можно было посмеяться.    

   - Я и не принесу никакого свадебного подарка, кроме  сказки! -  сказал купеческий сын.    

   Принцесса же подарила ему на прощанье саблю, всю  выложенную червонцами, а их-то ему не доставало. С тем они и расстались.    

   Сейчас же полетел он, купил себе новый халат, а затем  уселся  в  лесу сочинять сказку; надо ведь было сочинить ее к субботе, а это   не  так-то просто, как кажется.    

   Но вот сказка была готова, и настала суббота.    

   Король, королева и весь двор собрались к принцессе на  чашку чая.  Купеческого сына приняли как нельзя лучше.    

   - Ну-ка, расскажите нам сказку! - сказала королева. -  Только  что-нибудь серьезное, поучительное.    

   - Ну чтобы и посмеяться можно было! - прибавил король.    

   - Хорошо! - отвечал купеческий сын и стал рассказывать.    

   Слушайте же хорошенько!    

   - Жила-была пачка серных спичек, очень гордых своим  высоким происхождением: глава их семьи, то есть сосна, была одним из крупных и  старейших деревьев в лесу. Теперь спички лежали на полке между  огнивом  и   старым железным котелком и рассказывали соседям о своем детстве.    

   - Да, хорошо нам жилось, когда мы были молоды-зелены (мы  ведь тогда и в самом деле были зеленые!), - говорили они. - Каждое утро и  каждый  вечер у нас был бриллиантовый чай - роса, день-деньской светило на   нас  в ясную погоду солнышко, а птички должны были рассказывать нам свои   сказки! Мы отлично понимали, что принадлежим к богатой семье: лиственные  деревья были одеты только летом, а у нас хватало средств и на зимнюю и  на  летнюю одежду. Но вот явились раз дровосеки, и начались великие  перемены!  Погибла и вся наша семья! Глава семьи -  ствол  получил  после  того место  грот-мачты на великолепном корабле, который мог бы объехать кругом всего света,  если б только захотел; ветви уже разбрелись кто-куда, а нам вот выпало на долю  служить светочами для черни. Вот ради чего  очутились на кухне такие важные  господа, как мы!    

   - Ну, со мной все было по-другому! - сказал котелок,  рядом с  которым лежали спички. - С самого появления на свет  меня   беспрестанно  чистят, скребут и ставят на огонь. Я забочусь вообще о  существенном и, говоря по правде, занимаю здесь в доме первое место.  Единственное мое баловство  это вот лежать после обеда чистеньким на полке и  вести приятную беседу с товарищами. Все мы вообще большие домоседы, если не  считать ведра, которое бывает иногда во дворе; новости же нам приносит корзинка  для  провизии; она часто ходит на рынок, но у нее уж чересчур резкий язык.   Послушать только, как она рассуждает о правительстве и  о  народе!  На  днях,  слушая ее, свалился от страха с полки и разбился в черепки  старый  горшок! Да,  немножко легкомысленна она - скажу я вам!    

   - Уж больно ты разболтался! - сказало вдруг огниво, и  сталь так  ударило по кремню, что посыпались искры. - Не устроить ли нам   лучше  вечеринку?    

   - Конечно, конечно. Побеседуем о том, кто из нас всех  важнее! -  сказали спички.    

   - Нет, я не люблю говорить о самой себе, - сказала  глиняная миска.  Будем просто вести беседу! Я начну и расскажу кое-что из  жизни, что  будет знакомо и понятно всем и каждому, а это  ведь  приятнее   всего.  Так вот: на берегу родного моря, под тенью датских буков...    

   - Чудесное начало! - сказали тарелки. - Вот это будет  история как раз по нашему вкусу!    

   - Там в одной мирной семье провела я свою молодость. Вся  мебель  была полированная, пол чисто вымыт, а занавески на окнах сменялись  каждые две недели.    

   - Как вы интересно рассказываете! - сказала метелка. - В  вашем  рассказе так и слышна женщина,  чувствуется  какая-то  особенная   чистоплотность!    

   - Да, да! - сказало ведро и от удовольствия даже  подпрыгнуло, плеснув на пол воду.    

   Глиняная миска продолжала свой рассказ, и конец был на  хуже начала.    

   Тарелки загремели от восторга, а метелка достала из   ящика  с  песком зелень петрушки и увенчала ею миску; она знала, что это  раздосадует всех остальных, да к тому же подумала: "Если я увенчаю ее  сегодня, она  увенчает меня завтра!"    

   - Теперь мы попляшем! - сказали угольные щипцы и  пустились в пляс.  И боже мой, как они вскидывали то одну, то другую ногу!  Старая  обивка  на стуле, что стоял в углу, не выдержала такого зрелища и  лопнула!    

   - А нас увенчают? - спросили щипцы, и их тоже увенчали.    

   "Все это одна чернь!" - думали спички.    

   Теперь была очередь за самоваром: он должен был спеть. Но  самовар отговорился тем, что может петь лишь тогда, когда внутри у него   кипит,  он просто важничал и не хотел петь иначе, как стоя на столе у господ.    

   На окне лежало старое гусиное перо, которым обыкновенно   писала  служанка; в нем не было ничего замечательного, кроме разве  того,  что   оно слишком глубоко было обмокнуто в чернильницу, но именно этим оно и   гордилось!    

   - Что ж, если самовар не хочет петь, так и не надо! -  сказало оно.  За окном весит в клетке соловей - пусть он споет! Положим, он не  из ученых, но об этом мы сегодня говорить не будем.    

   - По-моему, это в высшей степени неприлично - слушать  какую-то  пришлую птицу! - сказал большой медный чайник, кухонный певец и  сводный брат самовара. - Разве это патриотично? Пусть рассудит корзинка для  провизии!    

   - Я просто из себя выхожу! - сказала корзинка. - Вы не   поверите,  да чего я выхожу из себя!  Разве  так  следует  проводить  вечера?   Неужели нельзя поставить дом на надлежащую ногу? Каждый бы тогда знал свое   место, и я руководила бы всеми! Тогда дело пошло совсем иначе!    

   - Давайте шуметь! - закричали все.    

   Вдруг дверь отворилась, вошла служанка, и - все  присмирели, никто  ни гу-гу; но не было ни единого горшка, который не мечтал  про себя о  своей знатности и о том, что он мог бы сделать. "Уж если бы  взялся за дело  я, пошло бы веселье!" - думал про себя каждый.    

   Служанка взяла спички и зажгла ими свечку. Боже ты мой,  как  они  зафыркали, загораясь!    

   "Вот теперь все видят, что мы здесь первые персоны!  - думали  они.  Какой от нас блеск, сколько света!"    

   Тут они и сгорели.    

   - Чудесная сказка! - сказала королева. - Я точно сама  посидела в кухне вместе со спичками! Да, ты достоин руки нашей дочери.    

   - Конечно! - сказал король. - Свадьба будет в  понедельник!    

   Теперь они уже говорили ему ты - он ведь скоро должен   был  сделаться членом их семьи.    

   И так, день свадьбы был объявлен, и вечером в городе  устроили иллюминацию, а в народ бросали пышки и крендели. Уличные мальчишки  поднимались на цыпочки, чтобы поймать их, кричали "ура" и свистели в  пальцы; великолепие было несказанное.    

   "Надо же и мне устроить что-нибудь!" - подумал  купеческий сын; он накупил ракет, хлопушек и прочего, положив все это в свой  сундук и взвился в воздух.    

   Пиф, паф! Шш-пшш! Вот так трескотня пошла, вот так  шипение!    

   Турки подпрыгивали так, что туфли летели через головы;  никогда еще не видывали они такого фейерверка. Теперь-то все поняли, что  на   принцессе женится сам турецкий бог.    

   Вернувшись в лес, купеческий сын подумал: "Надо  пойти в город  послушать, что там говорят обо мне!" И не мудрено, что ему  захотелось  узнать это.    

   Ну и рассказов же ходило по городу! К кому он не   обращался,  всякий, оказывается, рассказывал о виденном по-своему, но все в  один голос говорили, что это было дивное зрелище.    

   - Я видел самого турецкого бога! - говорил один. - Глаза  у него  были что твои звезды, а борода что пена морская!    

   - Он летел в огненном плаще! - рассказывал другой.  -  А   из  складок выглядывали прелестнейшие ангелочки.    

   Да, много чудес рассказали ему, а на другой день должна   была  состояться и свадьба.    

   Пошел он назад в лес, чтобы опять сесть в свой сундук, да  куда же  он девался? Сгорел! Купеческий сын заронил в него искру от фейерверка,  сундук тлел, тлел, да и вспыхнул; теперь от него оставалась одна зола.  Так и  не удалось купеческому сыну опять прилететь к своей невесте.    

   А она весь день стояла на крыше, дожидаясь его, да ждет и  до сих пор! Он же ходит по белу свету и рассказывает сказки, только уж не  такие  веселые, как была его первая сказка о серных спичках.    

     

     

     

    ДОРОЖНЫЙ ТОВАРИЩ    

     

   Бедняга Йоханнес был в большом горе: отец его лежал при   смерти.  Они были одни в своей каморке; лампа на столе догорала; дело шло к  ночи.    

   - Ты был мне добрым сыном, Йоханнес! - сказал больной. -  Бог не оставит тебя своей милостью!    

   И он ласково-серьезно взглянул на Йоханнеса, глубоко  вздохнул и умер, точно заснул. Йоханнес заплакал. Теперь он остался круглым   сиротой:  ни отца у него, ни матери, ни сестер, ни братьев! Бедняга  Йоханнес!   Долго стоял он на коленях перед кроватью и целовал  руки  умершего,  заливаясь  горькими слезами, но потом глаза его  закрылись,  голова  склонилась  на край  постели, и он заснул.    

   И приснился ему удивительный сон.    

   Он видел, что солнце и месяц преклонились перед ним,  видел своего отца опять свежим и бодрым, слышал его смех, каким он всегда  смеялся, когда бывал особенно весел; прелестная девушка с золотою короной на   чудных длинных волосах протягивала Йоханнесу руку, а отец его говорил: "Видишь,  какая у тебя невеста? Первая красавица на свете!"    

   Тут Йоханнес проснулся, и прощай все это великолепие!  Отец его  лежал мертвый, холодный, и никого не было у Йоханнеса! Бедняга  Йоханнес!    

   Через неделю умершего хоронили; Йоханнес шел за гробом. Не  видать ему больше своего отца, который так любил его! Йоханнес слышал,  как   ударялась о крышку гроба земля, видел, как гроб засыпали: вот уж виден только  один краешек, еще горсть земли - и гроб скрылся совсем. У Йоханнеса чуть сердце  не разорвалось от горя. Над могилой  пели  псалмы;  чудное  пение растрогало  Йоханнеса до слез, он заплакал, и на душе у него стало полегче. Солнце так  приветливо озаряло зеленые деревья, как  будто  говорило: "Не тужи,  Йоханнес! Посмотри, какое красивое голубое  небо  -  там  твой отец молится за  тебя!"    

   - Я буду вести хорошую жизнь! - сказал Йоханнес. -  И   тогда  я  тоже пойду на небо к отцу.  Вот  будет  радость,  когда  мы  опять   свидимся! Сколько у меня будет рассказов! А он покажет мне все  чудеса  и   красоту неба и опять будет учить меня, как учил, бывало, здесь,  на  земле.   Вот будет радость!    

   И он так живо представил себе все это, что даже улыбнулся  сквозь слезы. Птички, сидевшие на ветвях каштанов, громко чирикали и пели; им  было весело, хотя только что присутствовали при погребении, но они ведь  знали,  что умерший теперь на небе, что у него выросли крылья, куда красивее и больше,  чем у них, и что он вполне счастлив, так  как  вел  здесь,  на земле, добрую  жизнь.    

   Йоханнес увидел, как птички вспорхнули с зеленых деревьев  и  взвились высоко-высоко, и ему самому захотелось улететь куда-нибудь  подальше.  Но сначала надо было поставить на могиле отца деревянный крест.  Вечером  он принес крест и увидал, что могила вся усыпана песком и убрана  цветами, об этом позаботились посторонние люди, очень любившие доброго его  отца.    

   На другой день рано утром Йоханнес связал все свое добро  в  маленький узелок, спрятал в пояс весь свой капитал, что достался ему в  наследство, - пятьдесят талеров и несколько серебряных монет, и был готов   пуститься в путь-дорогу. Но прежде он отправился на кладбище, на могилу отца,  прочел над ней "Отче наш" и сказал:    

   - Прощай, отец! Я постараюсь всегда быть хорошим, а  ты   помолись  за меня на небе!    

   Потом Йоханнес свернул в поле. В поле росло  много   свежих,  красивых цветов; они грелись на солнце и качали на ветру головками,  точно говорили: "Добро пожаловать! Не правда ли, как у нас тут  хорошо?" Йоханнес еще раз обернулся, чтобы взглянуть на старую церковь,  где его  крестили  ребенком и куда он ходил по воскресеньям со своим добрым отцом  петь  псалмы. Высоко-высоко, на самом верху колокольни, в одном из круглых   окошечек Йоханнес увидел крошку домового в красной остроконечной шапочке,  который стоял, заслонив глаза от солнца правою рукой. Йоханнес  поклонился ему,  и крошка домовой высоко взмахнул в ответ своей красной шапкой, прижал руку к  сердцу и послал Йоханнесу несколько воздушных поцелуев -  вот так горячо желал  он Йоханнесу счастливого пути и всего хорошего!    

   Йоханнес стал думать о чудесах, которые ждали его  в   этом  огромном, прекрасном мире и бодро шел вперед, все дальше и дальше,   туда,  где  он никогда еще не был; вот уже пошли чужие города, незнакомые   лица,  -  он забрался далеко-далеко от своей родины.    

   Первую ночь ему пришлось провести в поле, в стогу сена, -  другой постели взять было негде. "Ну и что ж, - думалось ему, - лучшей  спальни  не найдется у самого короля!" В самом деле, поле с ручейком,   стог  сена  и голубое небо над головой - чем не спальня? Вместо ковра -  зеленая  трава с красными и белыми цветами, вместо букетов в вазах - кусты  бузины и шиповника, вместо умывальника - ручеек с хрустальной свежей водой,   заросший тростником, который приветливо кланялся Йоханнесу и желал ему и доброй  ночи и доброго утра. Высоко над голубым потолком висел огромный ночник - месяц;  уж этот ночник не подожжет занавесок! И Йоханнес  мог  заснуть совершенно  спокойно. Так он и сделал, крепко  проспал  всю  ночь  и проснулся только рано  утром, когда солнце уже сияло, а птицы пели:    

   - Здравствуй! Здравствуй! Ты еще не встал?    

   Колокола звали в церковь, было воскресенье; народ шел  послушать  священника; пошел на ним и Йоханнес, пропел псалом, послушал слова  божьего, и ему показалось, что он был в своей собственной церкви, где его  крестили и куда он ходил с отцом петь псалмы.    

   На церковном кладбище было много могил, совсем заросших   сорной  травой. Йоханнес вспомнил о могиле отца, которая могла со временем   принять такой же вид, - некому ведь было ухаживать за ней! Он присел на землю   и стал вырывать сорную траву, поправил покачнувшиеся кресты и  положил  на  место сорванные ветром венки, думая при этом: "Может статься, кто-нибудь  сделает то же на могиле моего отца".    

   У ворот кладбища стоял старый калека нищий; Йоханнес   отдал  ему  всю серебряную мелочь и весело пошел дальше по белу свету.    

   К вечеру собралась гроза; Йоханнес  спешил  укрыться   куда-нибудь  на ночь, но скоро наступила полная темнота, и он успел дойти  только до  часовенки, одиноко возвышающейся на придорожном холме; дверь,  к   счастью, была отперта, и он вошел туда, чтобы переждать непогоду.    

   - Тут я и посижу в уголке! - сказал Йоханнес. - Я очень  устал, и  мне надо отдохнуть.    

   И он опустился на пол, сложил руки, прочел вечернюю  молитву и еще какие знал, потом заснул и спал спокойно, пока в поле  сверкала   молния  и грохотал гром.    

   Когда Йоханнес проснулся, гроза уже прошла, и месяц   светил  прямо  в окна. Посреди часовни стоял раскрытый гроб с покойником,  которого еще не успели похоронить. Йоханнес нисколько не испугался, - совесть у  него была чиста, и он хорошо знал, что мертвые никому не делают зла, не то  что  живые злые люди. Двое таких как раз и стояли возле мертвого,  поставленного в  часовню в ожидании погребения. Они хотели обидеть бедного умершего - выбросить  его из гроба на порог.    

   - Зачем вы это делаете? - спросил их Йоханнес. - Это   очень  дурно  и грешно! Оставьте его покоиться с миром!    

   - Вздор! - сказали злые люди. - Он надул нас! Взял у нас   деньги,  не отдал и умер! Теперь мы не получим с него ни гроша; так вот хоть   отомстим ему - пусть валяется, как собака, за дверями!    

   - У меня всего пятьдесят талеров, - сказал Йоханнес, -   это  все  мое наследство, но я охотно отдам его вам, если вы дадите мне слово  оставить бедного умершего в покое! Я обойдусь и без денег, у меня есть пара   здоровых рук, да и бог не оставит меня!    

   - Ну, - сказали злые люди, - если ты заплатишь нам  за   него,  мы  не сделаем ему ничего дурного, будь спокоен!    

   И они взяли у Йоханнеса деньги, посмеялись над его  простотой и  пошли своей дорогой, а Йоханнес хорошенько уложил покойника в гробу,   скрестил ему руки, простился с ним и с веселым сердцем вновь пустился в путь.    

   Идти пришлось через лес; между деревьями, освещенными  лунным сиянием, резвились прелестные малютки эльфы; они ничуть  не  пугались   Йоханнеса; они хорошо знали, что он добрый, невинный человек, а  ведь  только   злые люди не могут видеть эльфов. Некоторые из малюток были не больше мизинца и  расчесывали свои длинные белокурые волосы  золотыми  гребнями,  другие качались  на больших каплях росы, лежавших на листьях и стебельках травы; иногда капля  скатывалась, а с нею и эльфы, прямо в густую траву, и тогда между остальными  малютками поднимался такой хохот и возня! Ужасно забавно было! Они пели, и  Йоханнес узнал все хорошенькие песенки, которые  он певал еще ребенком. Большие  пестрые пауки с серебряными коронами на  головах должны были перекидывать для  эльфов с куста на куст висячие  мосты и ткать целые дворцы, которые, если на  них попадала капля росы, сверкали при лунном свете чистым хрусталем. Но вот  встало солнце,  малютки  эльфы вскарабкались в чашечки цветов, а ветер  подхватил их мосты  и  дворцы  и понес по воздуху, точно простые паутинки.    

   Йоханнес уже вышел из леса, как вдруг позади  него   раздался  звучный мужской голос:    

   - Эй, товарищ, куда путь держишь?    

   - Куда глаза глядят! - сказал Йоханнес. - У меня нет ни  отца, ни  матери, я круглый сирота, но бог не оставит меня!    

   - Я тоже иду по белу свету, куда глаза глядят, - сказал  незнакомец. Не пойти ли нам вместе?    

   - Пойдем! - сказал Йоханнес, и они пошли вместе.    

   Скоро они очень полюбились друг другу: оба они были  славные люди.  Но Йоханнес заметил, что незнакомец был гораздо умнее его,  обошел  чуть  ли не весь свет и умел порассказать обо всем.    

   Солнце стояло уже высоко, когда они присели под большим  деревом закусить. И тут появилась дряхлая старуха, вся сгорбленная, с клюкой   в  руках; за спиной у нее была вязанка хвороста, а из высоко подоткнутого  передника три больших пучка папоротника и ивовых  прутьев.  Когда  старуха  поравнялась с Йоханнесом и его товарищем, она вдруг поскользнулась, упала и  громко вскрикнула: бедняга сломала себе ногу.    

   Йоханнес сейчас же предложил товарищу отнести старуху  домой, но  незнакомец открыл свою котомку, вынул оттуда баночку и сказал  старухе,  что у него такая мазь, которая сразу вылечит ее, и она пойдет домой,  как  ни в чем не бывало. Но за это она должна подарить ему те три пучка,  которые у нее в переднике.    

   - Плата хорошая! - сказала старуха и как-то странно  покачала головой. Ей не хотелось расставаться со своими прутьями, но и лежать  со сломанной ногой было тоже неприятно, и вот она отдала ему прутья, а он   сейчас  же помазал ей ногу мазью; раз, два - и старушка вскочила и  зашагала   живее прежнего. Вот так мазь была! Такой не достанешь в аптеке!    

   - На что тебе эти прутья? - спросил Йоханнес у товарища.    

   - А чем не букеты? - сказал тот. Они мне очень   понравились:  я  ведь чудак!    

   Потом они прошли еще добрый конец.    

   - Смотри, как заволакивает, - сказал Йоханнес, указывая   перед  собой пальцем. - Вот так облака!    

   - Нет, - сказал его товарищ, - это не облака, а горы,   высокие  горы, по которым можно добраться до самых облаков. Ах, как там  хорошо!  Завтра мы будем уже далеко-далеко!    

   Горы были совсем не так близко, как казалось:  Йоханнес   с  товарищем шли целый день, прежде чем добрались до того места, где  начинались  темные леса, взбиравшиеся чуть ли не к самому небу, и лежали  каменные  громады величиной с город; подняться на горы было не шуткой, и   потому  Йоханнес с товарищем зашли отдохнуть и собраться  с  силами  на   постоялый двор, приютившийся внизу.    

   В нижнем этаже, в пивной, собралось много народа:   хозяин  марионеток поставил там, посреди комнаты, свой маленький театр, а народ  уселся  перед ним полукругом, чтобы полюбоваться представлением. Впереди всех,   на самом лучшем месте, уселся толстый мясник с большущим бульдогом. У,  как  свирепо глядел бульдог! Он тоже уселся на полу и таращился на  представление.    

   Представление началось и шло прекрасно: на бархатном  троне  восседали король с королевой с золотыми коронами на головах и в платьях  с длинными - длинными шлейфами, - средства позволяли им такую роскошь. У всех   входов стояли чудеснейшие деревянные куклы со стеклянными глазами и большими  усами и распахивали двери, чтобы проветрить комнаты.  Словом,  представление  было чудесное и совсем не печальное; но вот королева встала,  и только она  прошла несколько шагов, как бог знает что сделалось с бульдогом: хозяин не  держал его, он вскочил прямо на сцену,  схватил  королеву зубами за тоненькую  талию и - крак! -  перекусил  ее  пополам.  Вот  был ужас!    

   Бедный хозяин марионеток страшно перепугался и   огорчился  за  бедную королеву: это была самая красивая из всех  его  кукол,   и  вдруг  гадкий бульдог откусил ей голову! Но вот народ разошелся, и  товарищ   Йоханнеса сказал, что починит королеву, вынул баночку с той же мазью, которой   мазал сломанную ногу старухи, и помазал куклу; кукла сейчас же опять стала  целехонька и вдобавок сама начала двигать  всеми  членами,  так  что  ее больше  не нужно было дергать за веревочки; выходила, что кукла была совсем как живая,  только говорить не могла. Хозяин марионеток остался  этим очень доволен: теперь  ему не нужно было управлять королевой,  она  могла сама танцевать, не то что  другие куклы!    

   Ночью, когда все люди в гостинице легли спать, кто-то  вдруг завздыхал так глубоко и протяжно, что все повставали посмотреть, что и с  кем  случилось, а хозяин марионеток подошел к своему маленькому театру, -  вздохи слышались оттуда. Все деревянные куклы, и король и телохранители, лежали  вперемежку, глубоко вздыхали и таращили свои стеклянные глаза;  им  тоже  хотелось, чтобы их смазали мазью, как королеву, - тогда бы и  они  могли  двигаться сами! Королева же встала на колени и  протянула  свою  золотую  корону, как бы говоря: "Возьмите ее, только помажьте моего супруга и моих  придворных!" Бедняга хозяин не мог удержаться от слез, так  ему  жаль  стало своих кукол, пошел к товарищу Йоханнеса и пообещал отдать ему  все  деньги, которые соберет за  вечернее  представление,  если  тот  помажет мазью  четыре-пять лучших из его кукол. Товарищ Йоханнеса сказал, что денег он не  возьмет, а пусть хозяин отдаст ему большую саблю, которая  висит у него на  боку. Получив ее, он помазал шесть кукол,  которые  сейчас же заплясали, да так  весело, что, глядя на них, пустились в пляс  и  все живые, настоящие девушки,  заплясали и кучер, и кухарка, и лакеи, и  горничные, все гости и даже кочерга  со щипцами; ну, да эти-то двое растянулись с первого же прыжка. Да, веселая  выдалась ночка!    

   На следующее утро Йоханнес и его товарищ ушли из   гостиницы,  взобрались на высокие горы и вступили в  необозримые  сосновые   леса.  Путники поднялись наконец так высоко, что колокольни внизу казались им  какими-то красненькими ягодками в зелени, и, куда ни оглянись, видно было на   несколько миль кругом. Такой красоты Йоханнес еще не видывал; теплое солнце  ярко светило с голубого прозрачного  неба,  в  горах  раздавались  звуки  охотничьих рогов, кругом была такая благодать, что у Йоханнеса выступили на  глазах от радости слезы, и он не мог не воскликнуть:    

   - Боже ты мой! Как бы я расцеловал тебя за то, что ты  такой добрый  и создал для нас весь этот чудесный мир!    

   Товарищ Йоханнеса тоже стоял со скрещенными на груди  руками и смотрел на леса и города, освещенные солнцем. В эту минуту над  головами их  раздалось чудесное пение; они подняли головы - в воздухе плыл  большой прекрасный белый лебедь и пел, как не петь ни одной птице; но голос его  звучал все слабее м слабее, он склонил голову и тихо-тихо опустился на землю:  прекрасная птица лежала у ног Йоханнеса и его товарища мертвой!    

   - Какие чудные крылья! - сказал товарищ Йоханнеса. -  Такие большие  и белые, цены им нет! Они могут нам пригодиться!  Видишь,   хорошо,  что  я взял с собой саблю!    

   И он одним ударом отрубил у лебедя оба крыла.    

   Потом они прошли по горам еще много-много миль и наконец  увидели  перед собой большой город с сотнями башен, которые блестели на солнце,  как серебряные; посреди города стоял великолепный мраморный дворец с  крышей и  червонного золота; тут жил король.    

   Йоханнес с товарищем не захотели сейчас же идти  осматривать город,  а остановились на одном постоялом дворе, чтобы  немножко   пообчиститься  с дороги и принарядиться, прежде чем показаться на улицах.  Хозяин  постоялого двора рассказал им, что король - человек очень добрый и  никогда  не сделает людям ничего худого, но что дочь у него  злая-презлая.   Конечно, она первая красавица на свете, но что толку,  если  она  при  этом   злая ведьма, из-за которой погибло столько прекрасных принцев.  Дело  в  том,  что всякому - и принцу, и нищему - было позволено свататься за нее:  жених  должен был отгадать только три вещи, которые  задумывала  принцесса; отгадай он  - она вышла бы за него замуж, и он стал бы, по смерти ее  отца, королем над  всей страной, нет - и ему грозила  смертная  казнь.  Вот какая гадкая было  красавица принцесса! Старик  король,  отец  ее,  очень грустил об этом, но не  мог ничего с ней поделать и раз и навсегда  отказался иметь дело с ее женихами,  - пусть-де она знается с ними сама,  как хочет. И вот являлись жених за  женихом, их заставляли  отгадывать  и  за неудачу казнили - пусть не суются,  ведь их предупреждали заранее!    

   Старик король, однако, так грустил об этом, что раз в  год  по  целому дню простаивал в церкви на коленях, де еще со  всеми  своими   солдатами, моля бога о том, чтобы принцесса стала добрее, но она и знать  ничего  не хотела. Старухи, любившие выпить, окрашивали водку в черный цвет, -   чем иначе они могли выразить свою печаль?    

   - Гадкая принцесса! - сказал Йоханнес. - Ее бы следовало   бы  высечь. Уж будь я королем-отцом, я бы задал ей перцу!    

   В эту самую минуту народ на  улице  закричал   "ура".  Мимо  проезжала принцесса; она в самом деле была так хороша,  что все забывали, какая она злая, и кричали ей "ура". Принцессу окружали  двенадцать красавиц на  вороных конях; все они были в белых шелковых платьях, с  золотыми тюльпанами в руках. Сама принцесса ехала на белой как снег лошади; вся  сбруя была усыпана бриллиантами и рубинами; платье на принцессе было из   чистого золота, а хлыст в руках сверкал, точно солнечный луч; на голове  красавицы сияла корона, вся сделанная будто из настоящих звездочек, а на  плечи  был наброшен плащ, сшитый из сотни тысяч прозрачных стрекозиных крыльев, но  сама принцесса была все-таки лучше всех своих нарядов.    

   Йоханнес взглянул на нее, покраснел, как маков цвет, и не  мог  вымолвить ни слова: она как две капли воды была похожа на ту девушку в   золотой короне, которую он видел во сне в ночь смерти отца. Ах, она так   хороша, что Йоханнес не мог не полюбить ее. "Не может быть,  -  сказал  он  себе, - чтобы она на самом деле была такая ведьма и приказывала вешать и  казнить людей, если они не отгадывают того, что она задумала. Всем  позволено  свататься за нее, даже последнему нищему; пойду же и я во дворец! От судьбы,  видно, не уйдешь!"    

   Все стали отговаривать его, - ведь и с ним случилось бы  то же, что  с другими. Дорожный товарищ Йоханнеса решил, что, бог даст, все  пойдет хорошо, вычистил сапоги и кафтан, умылся, причесал свои красивые  белокурые волосы и пошел один-одинешенек в город, а потом во дворец.    

   - Войдите! - сказал старик король, когда Йоханнес  постучал в дверь.    

   Йоханнес отворил дверь, и старый король встретил его  одетый в  халат; на ногах у него были вышитые шлепанцы, на голове корона,  в   одной  руке скипетр, в другой - держава.    

   - Постой! - сказал он и взял державу под мышку, чтобы   протянуть  Йоханнесу руку.    

   Но как только он услыхал, что перед ним новый жених,  он   начал  плакать, выронил из рук и скипетр и державу и принялся утирать слезы  полами халата. Бедный старичок король!    

   - И не пробуй лучше! - сказал он. - С тобой будет то же,  что со  всеми! Вот погляди-ка!    

   И он свел Йоханнес в сад принцессы. Брр... какой ужас! На  каждом  дереве висело по три, по четыре  принца,  которые  когда-то  сватались   за принцессу, но не сумели отгадать того, что она задумала.  Стоило  подуть  ветерку, и кости громко стучали одна о другую, пугая  птиц,  которые  не смели  даже заглянуть в этот сад. Колышками для цветов там служили  человечьи кости, в  цветочных горшках торчали черепа с оскаленными  зубами  вот так сад был у  принцессы!    

   - Вот видишь! - сказал старик король. - И с тобой будет  то же, что  и с ними! Не пробуй лучше! Ты ужасно огорчаешь меня, я так близко  принимаю это к сердцу!    

   Йоханнес поцеловал руку доброму королю и сказал, что  все-таки  попробует, очень уж полюбилась красавица принцесса.    

   В это время во двор въехала принцесса со своими дамами,   и  король  с Йоханнесом вышли к ней поздороваться. Она была в самом  деле   прелестна, протянула Йоханнесу руку, и он полюбил ее еще больше прежнего. Нет,   конечно, она не могла быть такою злой, гадкой ведьмой, как говорили люди.    

   Они отправились в залу, и маленькие пажи стали обносить  их вареньем и медовыми пряниками, но старик король был так опечален, что не мог  ничего есть, да и пряники были ему не по зубам!    

   Было решено, что Йоханнес придет во дворец на другое  утро, а судьи  и весь совет соберутся слушать, как он будет отгадывать.   Справится  он  с задачей на первый раз - придет еще два раза; но никому еще не   удавалось отгадать и одного раза, все платились головой за первую же попытку.    

   Йоханнеса ничуть не заботила мысль о том, что будет  с   ним;  он  был очень весел, думал только о прелестной принцессе и крепко верил,  что бог не оставит его своей помощью; каким образом поможет он ему - Йоханнес  не знал, да и думать об этом не хотел, а шел себе, приплясывая, по  дороге,  пока наконец не пришел обратно на постоялый двор, где его ждал товарищ.    

   Но дорожный товарищ Йоханнеса грустно покачал головой и  сказал:    

   - Я так люблю тебя, мы могли бы провести вместе еще  много  счастливых дней, и вдруг мне придется лишиться тебя! Мой бедный друг, я  готов  заплакать, но не хочу огорчать тебя: сегодня, может быть,  последний   день, что мы вместе! Повеселимся же хоть сегодня! Успею наплакаться и  завтра,  когда ты уйдешь во дворец!    

   Весь город сейчас же узнал, что у принцессы новый жених,  и все страшно опечалились. Театр закрылся, торговки сладостями обвязали  своих   сахарных поросят черным крепом, а король и священники собрались в церкви и на  коленях молились богу. Горе было всеобщее: ведь и с Йоханнесом должно было  случиться то же, что с прочими женихами.    

   Вечером товарищ Йоханнеса приготовил пунш и предложил  Йоханнесу хорошенько повеселиться и выпить за здоровье принцессы. Йоханнес   выпил  два стакана, и ему ужасно захотелось спать, глаза у него закрылись сами   собой, и он уснул крепким сном. Товарищ поднял его со  стула  и  уложил  в  постель, а сам, дождавшись ночи, взял два больших крыла, которые отрубил у  мертвого лебедя, привязал их к плечам, сунул в  карман  самый  большой пучок  розог из тех, что получил от старухи, сломавшей себе ногу,  открыл окно и  полетел прямо ко дворцу. Там он уселся в уголке под  окном  принцессиной  спальни и стал ждать.    

   В городе было тихо, тихо; вот пробило три четверти  двенадцатого, окно распахнулось и вылетела принцесса в длинном белом плаще, с  большими черными крыльями за спиной. Она направилась прямо к высокой горе, но  дорожный товарищ Йоханнеса сделался невидимкой и полетел за ней следом, хлеща  ее розгами до крови. Брр... вот так был полет!  Ее  плащ  развевался  на ветру,  точно парус, и через него просвечивал месяц.    

   - Что за град! Что за град! - говорила принцесса при  каждом ударе розог, и поделом ей было.    

   Наконец она добралась до горы и постучала. Тут будто гром  загремел, и гора раздалась; принцесса вошла, а за ней и товарищ Йоханнеса -  ведь  он стал невидимкой, никто не видал его. Они прошли длинный-длинный   коридор с какими-то странно сверкающими стенами, - по ним бегали тысячи  огненных пауков, горевших, как жар. Затем принцесса и ее невидимый спутник   вошли в большую залу из серебра и золота; на стенах сияли  большие  красные  и  голубые цветы вроде подсолнечников, но боже упаси сорвать их! Стебли  их были  отвратительными ядовитыми змеями, а самые цветы -  пламенем.  выходившим у них  из пасти. Потолок был усеян светляками и голубоватыми летучими мышами, которые  беспрерывно хлопали своими тонкими крыльями; удивительное было зрелище! Посреди  залы стоял трон на четырех лошадиных остовах вместо ножек; сбруя на лошадях  была из огненных пауков,  самый  трон из молочно-белого стекла, а подушки на  нем из черненьких мышек,  вцепившихся друг другу в хвосты зубами. Над троном  был балдахин из  ярко-красной паутины, усеянной хорошенькими зелеными мухами,  блестевшими не  хуже драгоценных камней. На троне сидел старый тролль; его  безобразная голова была увенчана короной, а в руках он  держал  скипетр.   Тролль  поцеловал принцессу в лоб и усадил ее рядом с собой на драгоценный  трон. Тут заиграла музыка; большие черные кузнечики играли на губных  гармониках, а сова била себя крыльями по животу - у нее не было  другого   барабана.  Вот был концерт! Маленькие гномы, с блуждающими огоньками на шапках,  плясали по залу. Никто не видал дорожного товарища Йоханнеса, а он стоял   позади трона и видел и слышал все!    

   В зале было много нарядных и важных придворных; но тот,  у  кого  были глаза, заметил бы, что придворные эти не больше ни меньше,  как   простые палки с кочнами капусты вместо голов, - тролль оживил  их  и  нарядил   в расшитые золотом платья; впрочем, не все  ли  равно,  если  они  служили  только для парада!    

   Когда пляска кончилась, принцесса рассказала троллю о  новом женихе  и спросила, о чем бы загадать на следующее утро, когда он придет   во  дворец.    

   - Вот что, - сказал тролль, - надо взять  что-нибудь   самое  простое, чего ему и в голову не придет. Задумай, например, о своем  башмаке. Ни за что не отгадает! Вели тогда отрубить ему голову, да не  забудь   принести мне завтра ночью его глаза, я их съем!    

   Принцесса низко присела и сказала, что не забудет. Затем  тролль раскрыл гору, и принцесса полетела домой, а товарищ  Йоханнеса  опять   летел следом и так хлестал ее розгами, что она стонала и жаловалась на сильный  град и изо всех сил торопилась добраться до окна своей спальни. Дорожный  товарищ Йоханнеса полетел обратно на постоялый двор; Йоханнес еще  спал;  товарищ его отвязал свои крылья и тоже улегся в постель, - еще бы, устал  порядком!    

   Чуть занялась заря, Йоханнес был уже на ногах; дорожный   товарищ  его тоже встал и рассказал ему, что ночью он  видел  странный  сон  -   будто принцесса загадала о своем башмаке, и потому просил Йоханнеса непременно  назвать принцессе башмак. Он ведь как раз слышал в горе у тролля, но  не хотел  ничего рассказывать Йоханнесу.    

   - Что ж, для меня все равно, что ни назвать! - сказал  Йоханнес. - Может быть, твой сон и в руку: я ведь все время  думал,  что  бог   поможет мне! Но я все-таки прощусь с тобой - если я не угадаю, мы больше не  увидимся.    

   Они поцеловались, и Йоханнес отправился во дворец. Зала   была  битком набита народом; судьи сидели в креслах, прислонившись головами к   подушкам из гагачьего пуха, - им ведь приходилось так  много  думать!  Старик  король стоял и вытирал глаза белым носовым платком. Но вот  вошла  принцесса;  она была еще краше вчерашнего, мило раскланялась со всеми, а  Йоханнесу подала  руку и сказала:    

   - Ну, здравствуй!    

   Теперь надо было отгадывать, о чем она задумала. Господи,  как ласково смотрела она на Йоханнеса! Но как только он произнес:  "башмак", она  побелела как мел и задрожала всем телом. Делать,  однако, было нечего - Йоханнес угадал.    

   Эхма! Старик король даже кувыркнулся на радостях, все и  рты разинули! И принялись хлопать королю, да и Йоханнесу тоже - за  то,  что   он  правильно угадал.    

   Спутник Йоханнеса так и засиял от удовольствия, когда  узнал, как  все хорошо получилось, а Йоханнес набожно сложил руки и   поблагодарил  бога, надеясь, что он поможет ему и в следующие разы. Ведь на  другой день надо было приходить опять.    

   Вечер прошел так же, как и накануне. Когда Йоханнес   заснул,  товарищ его опять полетел за принцессой и хлестал ее еще сильнее, чем   в  первый раз, так как взял с собой два пучка розог; никто  не  видал  его,  и   он опять подслушал совет тролля. Принцесса должна была на этот раз загадать о  своей перчатке, что товарищ и передал Йоханнесу, снова  сославшись  на свой  сон. Йоханнес угадал и во второй раз, и во дворце пошло  такое  веселье, что  только держись! Весь двор стал кувыркаться - ведь сам  король подал вчера  пример. Зато принцесса лежала на диване  и  не  хотела  даже разговаривать. Теперь  все дело было в том, отгадает ли Йоханнес в третий раз: если да, то женится на  красавице принцессе и  наследует  по  смерти старика короля все королевство,  нет - его казнят,  и  тролль  съест  его прекрасные голубые глаза.    

   В этот вечер Йоханнес рано улегся в постель, прочел   молитву  на  сон грядущий и спокойно заснул, а товарищ его привязал себе  крылья, пристегнул сбоку саблю, взял все три пучка розог и полетел ко дворцу.    

   Тьма была - хоть глаз выколи; бушевала такая гроза, что  черепицы  валились с крыш, а деревья в саду со скелетами гнулись от ветра, как  тростинки. Молния сверкала ежеминутно, и гром сливался в один сплошной  раскат.  И вот открылось окно, и вылетела принцесса, бледная как смерть;  но она  смеялась над непогодой - ей все еще было мало; белый плащ  ее  бился на ветру,  как огромный парус, а  дорожный  товарищ  Йоханнеса  до  крови хлестал ее всеми  тремя пучками розог, так что под конец она  едва  могла лететь и еле-еле  добралась до горы.    

   - Град так и сечет! Ужасная гроза! - сказала она. - Сроду  не приходилось мне вылетать из дома в такую непогоду.    

   - Да, видно, что тебе порядком досталось! - сказал  тролль.    

   Принцесса рассказала ему, что Йоханнес угадал и во  второй  раз;  случись то же и в третий, он выиграет дело, ей нельзя будет  больше   прилетать в гору и колдовать. Было по этому о чем печалиться.    

   - Не угадает он больше! - сказал тролль. - Я найду  что-нибудь  такое, чего ему и в голову прийти не может, иначе он тролль почище  меня. А  теперь будем плясать!    

   И он взял принцессу за руки, и принялись танцевать вместе  с гномами и блуждающими огоньками, а пауки весело прыгали вверх и  вниз  по   стенам, точно живые огоньки. Сова била в барабан,  сверчки  свистели,  а   черные кузнечики играли на губных гармониках. Развеселый был бал!    

   Натанцевавшись вдоволь, принцесса стала торопиться   домой,  иначе  ее могли там хватиться; тролль сказал, что проводит ее, и они,  таким  образом, подольше побудут вместе.    

   Они летели, а товарищ Йоханнеса хлестал ее всеми тремя пучками  розог; никогда еще троллю не случалось вылетать в такой град.    

   Перед дворцом он простился с принцессой и шепнул ей на  ухо:    

   - Загадай о моей голове!    

   Товарищ Йоханнеса, однако, расслышал его слова, и в ту  самую  минуту, как принцесса скользнула в окно, а тролль хотел повернуть назад,  схватил его за длинную черную бороду и срубил саблей его гадкую голову по   самые плечи!    

   Тролль и глазом моргнуть не успел! Тело тролля дорожный   товарищ  Йоханнеса бросил в озеро, а голову окунул в воду, затем завязал в  шелковый платок и полетел с этим узлом домой.    

   Наутро он отдал Йоханнесу узел, но не велел ему  развязывать его, пока принцесса не спросит, о чем она загадала.    

   Большая дворцовая зала была битком набита народом; люди  жались друг к другу, точно сельди в бочонке. Совет заседал в креслах с мягкими   подушками под головами, а старик король разоделся в новое  платье,  корона  и  скипетр его были вычищены на славу; зато принцесса была бледна и одета в траур,  точно собралась на похороны.    

   - О чем я загадала? - спросила она Йоханнеса.    

   Тот сейчас же развязал платок  и  сам  испугался   безобразной  головы тролля. Все вздрогнули от ужаса, а принцесса сидела, как  окаменелая,  не говоря ни слова. Наконец она встала, подала Йоханнесу  руку  -   он  ведь угадал - и, не глядя ни на кого, сказала с глубоким вздохом:    

   - Теперь ты мой господин! Вечером сыграем свадьбу!    

   - Вот это я люблю! - сказал старик король. - Вот это  дело!    

   Народ закричал "ура", дворцовая стража заиграла  марш, колокола зазвонили, и торговки сластями сняли с сахарных поросят траурный  креп  -  теперь повсюду была радость! На площади были выставлены три жареных  быка с начинкой из уток и кур - все могли подходить и отрезать себе по куску; в  фонтанах било чудеснейшее вино, а в булочных каждому, кто покупал  крендели на  два гроша, давали в придачу шесть больших пышек с изюмом.    

   Вечером весь  город  был  иллюминирован,  солдаты   палили  из  пушек, мальчишки - из хлопушек, а во дворце  ели,  пили,  чокались   и  плясали. Знатные кавалеры и красивые девицы танцевали друг с другом  и   пели  так громко, что на улице было слышно:    

     

                    Много тут девиц прекрасных,     

                    Любо им плясать и петь!     

                    Так играйте ж плясовую,     

                    Полно девицам сидеть!     

                    Эй, девица, веселей,     

                    Башмачков не пожалей!     

     

   Но принцесса все еще оставалась ведьмой и совсем не  любила Йоханнеса; дорожный товарищ его не забыл об этом, дал ему три лебединых  пера и  пузырек с какими-то каплями и велел поставить перед кроватью принцессы  чан с водой; потом Йоханнес должен был  вылить  туда  эти  капли  и  бросить  перья, а когда принцесса станет ложиться в постель, столкнуть ее в чан и  погрузить в воду три раза, - тогда принцесса освободится от колдовства и крепко  его полюбит.    

   Йоханнес сделал все так, как ему было сказано. Принцесса,  упав в  воду, громко вскрикнула и забилась у Йоханнеса в  руках,   превратившись  в большого, черного как смоль лебедя с сверкающими глазами; во  второй  раз она уже вынырнула уже белым лебедем и только  на  шее  оставалось   узкое черное кольцо; Йоханнес воззвал к богу и погрузил птицу в третий раз - в  то же самое мгновение она опять сделалась красавицей принцессой. Она была еще  лучше прежнего и со слезами на глазах  благодарила  Йоханнеса  за то, что он  освободил ее от чар.    

   Утром явился к ним старик король со всею свитой, и   пошли  поздравления. После всех пришел дорожный товарищ Йоханнеса с палкой в  руках и котомкой за плечами. Йоханнес расцеловал его и стал просить остаться -  ему ведь он был обязан своим счастьем! Но тот покачал головой и ласково сказал:    

   - Нет, настал мой час! Я только заплатил тебе свой долг.  Помнишь бедного умершего человека, которого хотели обидеть злые люди? Ты   отдал  им все, что имел, только бы они не тревожили его в гробу. Этот умерший -  я!    

   В ту же минуту он скрылся.    

   Свадебные торжества продолжались целый месяц.  Йоханнес   и  принцесса крепко любили друг друга, и старик король прожил  еще  много   счастливых лет, качая на коленях и забавляя своим скипетром и державой внучат,  в то время как Йоханнес правил королевством.    

     

     

     

    КАЛОШИ СЧАСТЬЯ     

  1. НАЧАЛО     

     

   Дело было в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от  Новой  королевской площади. В одном доме собралось большое общество -  иногда   ведь приходится все-таки принимать гостей; зато,  глядишь,  и  сам  дождешься  когда-нибудь приглашения. Гости разбились на две  большие  группы:  одна  немедленно засела за ломберные столы, другая же образовала кружок вокруг  хозяйки, которая предложила "придумать что-нибудь поинтереснее", и  беседа потекла сама собой. Между прочим, речь зашла про средние века, и многие  находили, что в те времена жилось гораздо лучше, чем теперь. Да, да! Советник  юстиции Кнап отстаивал это мнение так рьяно, что хозяйка тут же с ним  согласилась, и они вдвоем накинулись на бедного  Эрстеда,  который доказывал в  своей статье в "Альманахе", что наша эпоха кое в чем все-таки выше  средневековья. Советник утверждал, что времена короля Ганса были лучшей и  счастливейшей порой в истории человечества.    

   Пока ведется этот жаркий спор, который прервался лишь   на  мгновенье, когда принесли вечернюю газету (впрочем, читать в  ней  было   решительно нечего), пройдем в переднюю, где гости оставили свои пальто, палки,  зонтики и калоши. Сюда только что вошли две женщины: молодая и  старая.  На  первый взгляд их можно было принять  за  горничных,  сопровождающих  каких-нибудь  старых барынь, которые пришли сюда в гости, но, приглядевшись повнимательнее,  вы бы заметили, что эти женщины ничуть не похожи на служанок: слишком уж мягки  и нежны были у них руки, слишком величавы осанка и движения, а платье  отличалось каким-то особо смелым покроем.  Вы,  конечно, уже догадались, что  это были феи. Младшая была если  и  не  самой феей Счастья, то, уж наверно,  камеристкой одной из ее многочисленных камер-фрейлин и занималась тем, что  приносила  людям  разные  мелкие  дары Счастья. Старшая казалась гораздо более  серьезной - она была феей Печали и всегда управлялась со своими делами сама, не  поручая их  никому:  так, по крайней мере, она знала, что все наверняка будет  сделано как следует.    

   Стоя в передней, они рассказывали друг другу о том, где   побывали  за день. Камеристка камер-фрейлины Счастья  сегодня  выполнила   всего  лишь несколько маловажных поручений: спасла от ливня чью-то новую  шляпу,  передала одному почтенному человеку поклон от  высокопоставленного   ничтожества и все в том же духе. Но зато в запасе у нее осталось нечто  совершенно необыкновенное.    

   - Нужно тебе сказать, - закончила она, - что у меня  сегодня день рождения, и в честь этого события мне дали пару калош, с тем чтобы  я отнесла их людям. Эти калоши обладают одним  замечательным  свойством:  того,  кто их наденет, они могут мгновенно перенести в любое место или в обстановку  любой эпохи - куда он только пожелает, - и он, таким образом, сразу обретет  счастье.    

   - Ты так думаешь? - отозвалась фея Печали. - Знай же: он  будет  самым несчастным человеком на земле и благословит ту минуту, когда  наконец избавится от твоих калош.    

   - Ну, это мы еще посмотрим! - проговорила камеристка  Счастья. - А пока что я поставлю их у дверей. Авось кто-нибудь  их  наденет   по  ошибке вместо своих и станет счастливым.    

   Вот какой между ними произошел разговор.    

     

   2. ЧТО ПРОИЗОШЛО С СОВЕТНИКОМ ЮСТИЦИИ     

     

   Было уже поздно. Советник юстиции Кнап собирался домой,  все еще  размышляя о временах короля Ганса. И надо  же  было  так  случиться,   чтобы вместо своих калош он надел калоши Счастья. Как только он вышел в них на  улицу, волшебная сила калош немедленно перенесла его во  времена  короля Ганса,  и ноги его тотчас же утонули в непролазной грязи, потому что  при короле Гансе  улиц не мостили.    

   - Ну и грязища! Просто ужас что такое! - пробормотал  советник. - И  к тому же ни один фонарь не горит.    

   Луна еще не взошла, стоял густой туман, и все вокруг  тонуло во мраке. На углу перед изображением мадонны висела лампада, но  она   чуть  теплилась, так что советник заметил  картину,  лишь  поравнявшись  с   нею,  и только тогда разглядел божью матерь с младенцем на руках.    

   "Здесь, наверно, была мастерская художника, - решил  он, -  а  вывеску позабыли убрать".    

   Тут мимо него прошло несколько человек в средневековых  костюмах.    

   "Чего это они так вырядились? - подумал советник. -   Должно  быть,  с маскарада идут".    

   Но внезапно послышался барабанный бой и свист дудок,  замелькали факелы, и взорам советника представилось удивительное зрелище!  Навстречу ему по улице двигалась странная процессия: впереди шли барабанщики,   искусно выбивая дробь палочками, а за ними шагали стражники с луками и  арбалетами. По-видимому, то была свита, сопровождавшая какое-то важное   духовное лицо. Изумленный советник спросил, что это за шествие и кто этот   сановник.    

   - Епископ Зеландский! - послышалось в ответ.    

   - Господи помилуй! Что еще такое приключилось с  епископом? - вздохнул советник Кнап, грустно покачивая головой. - Нет, вряд ли  это епископ.    

   Размышляя обо всех этих чудесах и не глядя по сторонам,  советник медленно шел по Восточной улице, пока наконец не добрался до площади   Высокого моста. Однако моста, ведущего к Дворцовой площади, на месте не  оказалось, - бедный советник едва разглядел в кромешной тьме  какую-то  речонку  и в конце концов заметил лодку, в которой сидело двое парней.    

   - Прикажете переправить вас на остров? - спросили они.    

   - На остров? - переспросил советник, не зная еще, что он  теперь живет во время средневековья. - Мне нужно попасть в Христианову гавань,  на Малую торговую улицу.    

   Парни вытаращили на него глаза.    

   - Скажите хотя бы, где мост? - продолжал советник. - Ну  что за безобразие! Фонари не горят, а грязь такая, что кажется, будто по болоту  бродишь!    

   Но чем больше он говорил с перевозчиками, тем меньше мог   разобраться в чем-нибудь.    

   - Не понимаю я вашей борнхольмской тарабарщины! -  рассердился он  наконец и повернулся к ним спиной.    

   Но моста он все-таки не нашел; каменный парапет  набережной исчез  тоже. "Что делается! Вот безобразие!" - думал он.  Да, никогда еще действительность не казалась ему такой жалкой и  мерзкой,  как   в  этот  вечер. "Нет, лучше взять извозчика, - решил он. - Но, господи,  куда же они  все запропастились? Как назло, ни одного! Вернусь-ка я на Новую   королевскую площадь - там, наверное, стоят экипажи, а то мне вовек не   добраться  до Христианской гавани!"    

   Он снова вернулся на Восточную улицу и успел уже пройти  ее почти всю, когда взошла луна.    

   "Господи, что это здесь понастроили такое?" -  изумился советник, увидев перед собой Восточные городские ворота, которые в те  далекие времена стояли в конце Восточной улицы.    

   Наконец он отыскал калитку и вышел на  теперешнюю  Новую   королевскую площадь, которая в те времена была просто большим лугом. На лугу   там  и сям торчали кусты, и он был пересечен не то широким каналом, не  то   рекой. На противоположном берегу расположились жалкие лавчонки халландских  шкиперов, отчего место это называлось Халландской высотой.    

   - Боже мой! Или это мираж, фата-моргана, или я...  господи... пьян?  застонал советник юстиции. - Что же это такое? Что же это  такое?    

   И советник опять повернул назад, подумав, что заболел.  Шагая по  улице, он теперь внимательнее приглядывался к домам и заметил, что  все  они старинной постройки и многие крыты соломой.    

   - Да, конечно, я заболел, - вздыхал он, - а ведь   всего-то  стаканчик пунша выпил, но мне и это повредило. И надо же додуматься -  угощать гостей пуншем и горячей лососиной! Нет, я непременно  поговорю  об   этом  с агентшей. Вернуться разве к ним и рассказать, какая со мной  приключилась беда? Нет, неудобно. Да они, уж пожалуй, давно спать улеглись.    

   Он стал искать дом одних своих знакомых, но его тоже не  оказалось  на месте.    

   - Нет, это просто бред какой-то! Не узнаю Восточной  улицы. Ни  одного магазина! Все только старые, жалкие лачуги - можно подумать,  что я попал в Роскилле или Рингстед. Да, плохо мое дело! Ну что уж  тут   стесняться, вернусь к агенту! Но, черт возьми, как мне найти его дом?  Я   больше  не узнаю его. Ага, здесь, кажется, еще не спят!... Ах, я совсем   расхворался, совсем расхворался.    

   Он наткнулся на полуоткрытую дверь, из-за которой лился  свет. Это был один из тех старинных трактиров, которые  походили  на   теперешние  наши пивные. Общая комната напоминала голштинскую харчевню. В ней  сидело несколько завсегдатаев - шкипера, копенгагенские бюргеры и еще какие-то  люди, с виду ученые. Попивая пиво из кружек, они вели какой-то жаркий спор и не  обратили ни малейшего внимания на нового посетителя.    

   - Простите, - сказал советник подошедшей к нему хозяйке,  - мне  вдруг стало дурно. Вы не достанете мне извозчика? Я живу в Христианской   гавани.    

   Хозяйка посмотрела на него и грустно покачала головой,   потом  что-то сказала по-немецки. Советник подумал, что она плохо понимает   по-датски, и повторил свою просьбу на немецком языке. Хозяйка уже заметила, что  посетитель одет как-то странно, а теперь, услышав немецкую  речь,  окончательно  убедилась в том, что перед ней иностранец. Решив,  что  он  плохо себя  чувствует, она принесла ему кружку солоноватой колодезной воды. Советник оперся  головой на руку, глубоко вздохнул  и  задумался:  куда  же все-таки он попал?    

   - Это вечерний "День"? - спросил он чтобы  сказать что-нибудь, увидев, как хозяйка убирает большой лист бумаги.    

   Она его не поняла, но все-таки протянула ему лист: это  была старинная гравюра, изображавшая странное свечение неба, которое однажды  наблюдали  в Кельне.    

   - Антикварная картина! - сказал советник,  увидев   гравюру,  и  сразу оживился. - Где вы достали эту редкость? Очень, очень  интересно, хотя  и сплошная выдумка. На самом деле это было  просто  северное   сияние,  как объясняют теперь ученые; и, вероятно, подобные явления вызываются  электричеством.    

   Те, что сидели близко и слышали его слова, посмотрели на  него с  уважением; один человек даже встал, почтительно снял шляпу и сказал с  самым серьезным видом:    

   - Вы, очевидно, крупный ученый, мосье?    

   - О нет, - ответил советник, - просто я могу поговорить о  том о  сем, как и всякий другой.    

   - Modestial  - прекраснейшая  добродетель,  -  изрек его собеседник. - Впрочем, о сути вашего высказывания  mihi secus videtur , хотя и с удовольствием  воздержусь пока высказывать мое собственное judicium .    

   - Осмелюсь спросить, с кем имею удовольствие беседовать?  - осведомился советник.    

   - Я бакалавр богословия, - ответил тот.    

   Эти слова все объяснили советнику  -  незнакомец  был   одет  в  соответствии со своим ученым званием.  "Должно  быть,  это   какой-то  старый сельский учитель, - подумал он, - человек не от  мира  сего,   каких  еще можно встретить в отдаленных уголках Ютландии".    

   - Здесь, конечно, не locus docendi , - говорил богослов, - но я все-таки очень прошу вас  продолжать   свою  речь. Вы, конечно, весьма начитаны в древней литературе?    

   - О да! Вы правы, я частенько-таки  прочитываю  древних   авторов,  то есть все их хорошие произведения; но очень люблю и новейшую   литературу, только не "Обыкновенные истории" ; их  хватает и в жизни.    

   - Обыкновенные истории? - переспросил богослов.    

   - Да, я говорю об этих новых романах, которых столько  теперь выходит.    

   - О, они очень остроумны и пользуются успехом при дворе,  -  улыбнулся бакалавр. - Король особенно любит романы об Ифвенте и Гаудиане, в   которых рассказывается о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, и даже   изволил шутить по этому поводу со своими приближенными .    

   - Этих романов я еще не читал, - сказал советник   юстиции.  -  Должно быть, это Хейберг что-нибудь новое выпустил?    

   - Нет, что вы, не Хейберг, а Готфред фон Гемен, - ответил  бакалавр.    

   - Так вот кто автор! - воскликнул советник. - Какое  древнее имя! Ведь это наш первый датский книгопечатник, не так ли?    

   - Да, он наш первопечатник! - подтвердил богослов.    

   Таким образом, пока что все шло прекрасно. Когда один из  горожан  заговорил о чуме, свирепствовавшей здесь несколько лет назад, а   именно  в 1484 году, советник подумал, что речь идет о недавней эпидемии  холеры, и разговор благополучно продолжался. А после как было не  вспомнить   окончившуюся совсем недавно пиратскую войну 1490 года, когда английские  каперы  захватили стоящие на рейде датские корабли. Тут советник,  вспомнив о событиях  1801 года, охотно присоединил свой голос к общим нападкам  на англичан. Но  дальше разговор что-то перестал клеиться и все чаще  прерывался гробовой  тишиной.    

   Добрый бакалавр был очень уж невежественный: самые   простые  суждения советника казались ему чем-то необычайно смелым и  фантастичным. Собеседники смотрели друг на друга со все возрастающим   недоумением,  и,  когда наконец окончательно перестали понимать один другого,  бакалавр,  пытаясь поправить дело, заговорил по-латыни, но это мало помогло.    

   - Ну, как вы себя чувствуете? - спросила хозяйка,  потянув   советника за рукав.    

   Тут он опомнился и в изумлении воззрился на своих  собеседников, потому что за разговором совсем забыл, что с ним происходит.    

   "Господи, где я?" - подумал он, и при одной  мысли об этом у него закружилась голова.    

   - Давайте пить кларет, мед и бременское пиво! - закричал  один из гостей. - И вы с нами!    

   Вошли две девушки, одна из них была в двухцветном чепчике  ; они  подливали гостям вино и низко приседали. У советника даже мурашки  забегали  по  спине.    

   - Что же это такое? Что это такое? - шептал он, но  вынужден был  пить вместе со всеми. Собутыльники так на него насели,  что   бедный  советник пришел в совершенное смятение, и когда кто-то  сказал,  что   он,  должно быть, пьян, ничуть в этом не усомнился и только попросил, чтобы  ему  наняли извозчика. Но все подумали, что он говорит по-московитски.  Никогда  в жизни советник не попадал в такую грубую и неотесанную компанию. "Можно  подумать, - говорил он себе, - что мы вернулись ко временам  язычества. Нет,  это ужаснейшая минута в моей жизни!"    

   Тут ему пришло в голову: а что, если залезть под  стол,   подползти  к двери и улизнуть? Но когда он был уже почти у цели, гуляки  заметили, куда он ползет, и схватили его за ноги. К счастью, калоши свалились у  него с ног, а с ними рассеялось и волшебство.    

   При ярком свете фонаря советник отчетливо увидел большой  дом,  стоявший прямо перед ним. Он узнал и этот дом и все соседние, узнал и  Восточную улицу. Сам он лежал на тротуаре, упираясь ногами в чьи-то ворота,  а  рядом сидел ночной сторож, спавший крепким сном.    

   - Господи! Значит, я заснул прямо на улице, вот тебе и  на!  -  сказал советник. - Да, вот и Восточная улица... Как светло и красиво!  Но кто бы мог подумать, что один стакан пунша подействует на меня так сильно!    

   Спустя две минуты советник уже ехал на извозчике  в   Христианову  гавань. Всю дорогу он вспоминал пережитые им ужасы и от всего сердца   благословлял счастливую действительность и свой век, который,  несмотря  на все  его пороки и недостатки, все-таки был  лучше  того,  в  котором  ему только что  довелось побывать. И надо сказать, что на этот  раз  советник юстиции мыслил  вполне разумно.    

     

   3. ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТОРОЖА     

     

   - Гм, кто-то оставил здесь свои калоши! - сказал сторож.  -  Это,  наверно, лейтенант, что живет наверху. Вот ведь какой, бросил их  у   самых ворот!    

   Честный сторож, конечно, хотел было немедленно позвонить  и отдать калоши их законному владельцу, тем более что у лейтенанта еще горел   свет, - но побоялся разбудить соседей.    

   - Ну и тепло, должно быть, ходить в таких калошах! -  сказал сторож. А кожа до чего мягкая!    

   Калоши пришлись ему как раз впору.    

   - И ведь как странно устроен мир, - продолжал он.  -   Взять  хотя  бы этого лейтенанта: мог бы сейчас преспокойно спать в  теплой   постели,  так нет же, всю ночь шагает взад и вперед по комнате. Вот кому   счастье! Нет у него ни жены, ни детей, ни тревог, ни забот; каждый вечер по   гостям разъезжает. Хорошо бы мне поменяться с ним местами: я тогда стал  бы  самым счастливым человеком на земле!    

   Не успел он это подумать, как волшебной силой калош   мгновенно  перевоплотился в того офицера, что жил наверху. Теперь он стоял посреди  комнаты, держа в руках листок розовой бумаги со  стихами,  которые  написал сам  лейтенант. Да и к кому иной раз не является поэтическое вдохновение! Вот  тогда-то мысли и выливаются в стихи. На розовом листке было написано следующее:    

     

                             БУДЬ Я БОГАТ     

                  "Будь я богат, - мальчишкой я мечтал,  -     

                  Я непременно б офицером стал,     

                  Носил бы форму, саблю и плюмаж!"     

                  Но оказалось, что мечты -  мираж.     

                  Шли годы -  эполеты я надел,     

                  Но, к сожаленью, бедность -  мой удел.     

                  Веселым мальчиком, в вечерний час,     

                  Когда, ты помнишь, я бывал у вас,     

                  Тебя я детской сказкой забавлял,     

                  Что составляло весь мой капитал.     

                  Ты удивлялась, милое дитя,     

                  И целовала губы мне шутя.     

     

                  Будь я богат, я б и сейчас мечтал     

                  О той, что безвозвратно потерял...     

                  Она теперь красива и умна,     

                  Но до сих пор сума моя бедна,     

                  А сказки не заменят капитал,     

                  Которого всевышний мне не дал.     

                  Будь я богат, я б горечи не знал     

                  И на бумаге скорбь не изливал,     

                  Но в эти строки душу я вложил     

                  И посвятил их той, которую любил.     

                  В стихи мои вложил я пыл любви!     

                  Бедняк я. Бог тебя благослови!     

     

   Да, влюбленные вечно пишут подобные стихи, но люди   благоразумные  их все-таки не печатают. Чин лейтенанта, любовь и бедность -  вот  злополучный треугольник, или, вернее, треугольная половина игральной  кости, брошенной на счастье и расколовшейся. Так думал лейтенант,  опустив   голову на подоконник и тяжко вздыхая:    

   "Бедняк сторож и тот счастливее, чем я. Он не знает  моих  мучений.  У него есть домашний очаг, а жена и дети делят с ним и радость  и горе. Ах, как бы мне хотелось быть на его месте, ведь он гораздо счастливее  меня!"    

   И в этот же миг ночной сторож снова стал ночным сторожем:  ведь офицером он сделался лишь благодаря калошам, но, как мы видели,  не  стал   от этого счастливее и захотел вернуться в  свое  прежнее  состояние.  Итак,  ночной сторож опять сделался ночным сторожем.    

   "Какой скверный сон мне приснился! - сказал он. - А  впрочем, довольно забавный. Приснилось мне, что я стал тем самым лейтенантом,  который  живет у нас наверху, - и до чего же скучно он живет! Как  мне  не   хватало жены и ребятишек: кто-кто, а они всегда готовы зацеловать меня до  смерти".    

   Ночной сторож сидел на прежнем месте и кивал в такт своим  мыслям. Сон никак не выходил у него из головы, а на ногах все еще были надеты  калоши счастья. По небу покатилась звезда.    

   "Ишь как покатилась, - сказал себе сторож. - Ну  ничего,  их  там  еще много осталось, - А хорошо бы увидеть поближе все эти  небесные  штуковины. Особенно луну: она не то что звезда, меж  пальцев  не   проскользнет. Студент, которому моя жена белье стирает, говорит, что после   смерти  мы будем перелетать с одной звезды на другую. Это, конечно, вранье,  а   все же как было бы интересно этак путешествовать! Эх, если б только мне удалось  допрыгнуть до неба, а тело пусть бы лежало здесь, на ступеньках".    

   Есть вещи, о которых вообще нужно говорить очень  осторожно,  особенно если на ногах у тебя калоши счастья! Вот послушайте,  что   произошло  со сторожем.    

   Мы с вами наверняка ездили на поезде или на пароходе,  которые шли  на всех парах. Но по сравнению со скоростью света их скорость все  равно что скорость ленивца или улитки. Свет бежит  в  девятнадцать  миллионов   раз быстрее самого лучшего скорохода, но не быстрее электричества. Смерть  это  электрический удар в сердце, и на крыльях электричества  освобожденная душа  улетает из тела. Солнечный  луч  пробегает  двадцать  миллионов миль всего за  восемь минут с секундами, но душа еще быстрее,  чем  свет, покрывает огромные  пространства, разделяющие звезды.    

   Для нашей души пролететь расстояние между двумя   небесными  светилами так же просто, как нам самим дойти до соседнего дома.  Но   электрический удар в сердце может стоить нам жизни, если на ногах у нас нет  таких  калош счастья, какие были у сторожа.    

   В несколько секунд ночной сторож пролетел  пространство   в  пятьдесят две тысячи миль, отделяющее землю от луны, которая, как известно,  состоит из вещества гораздо более легкого, чем наша земля, и она примерно такая  же мягкая, как только что выпавшая пороша.    

   Сторож очутился на одной из тех бесчисленных  лунных   кольцевых  гор, которые известны нам по большим лунным картам доктора Мэдлера.   Ведь  ты тоже видел их, не правда ли? В горе образовался кратер, стенки   которого почти отвесно обрывались вниз на целую датскую милю, а на самом дне  кратера находился город. Город этот напоминал яичный  белок,  выпущенный  в  стакан воды, - такими прозрачными и легкими казались его башни, купола и  парусообразные балконы, слабо колыхавшиеся в разреженном воздухе луны. А над  головой сторожа величественно плыл огромный  огненно-красный  шар  наша земля.    

   На луне было множество живых существ, которых мы бы   назвали  людьми, если б они не так сильно отличались от нас и по  своей   внешности  и  по языку. Трудно было ожидать, чтобы душа сторожа понимала этот  язык, - однако она прекрасно его понимала.    

   Да, да, можете удивляться, сколько хотите, но душа  сторожа сразу научилась языку жителей луны. Чаще всего они спорили  о  нашей   земле.  Они очень и очень сомневались в том, что на земле  есть  жизнь,  ибо   воздух там, говорили они, слишком плотный, и разумное лунное создание не  могло  бы им дышать. Они утверждали далее, что жизнь возможна только на луне   единственной планете, где уже давным-давно зародилась жизнь.    

   Но вернемся на Восточную улицу и посмотрим, что сталось с  телом  сторожа.    

   Безжизненное, оно по-прежнему сидело на ступеньках; палка  со  звездой на конце, - у нас ее прозвали "утренней звездой", -   выпала  из  рук,  а глаза уставились на луну, по которой сейчас путешествовала  душа сторожа.    

   - Эй, сторож, который час? - спросил какой-то прохожий;  не дождавшись ответа, он слегка щелкнул сторожа по носу. Тело потеряло  равновесие и во всю длину растянулось на тротуаре.    

   Решив, что сторож умер, прохожий пришел в ужас, а мертвый  так  и  остался мертвым. Об этом сообщили куда следует, и  утром  тело   отвезли  в больницу.    

   Вот заварилась бы каша, если бы душа вернулась  и,  как   и  следовало ожидать, принялась бы искать свое тело там, где  рассталась  с   ним,  то есть на Восточной улице. Обнаружив пропажу, она скорее  всего  сразу   же кинулась бы в полицию, в адресный стол, оттуда в бюро по розыску  вещей,  чтобы дать объявление о пропаже в газете, и  лишь  в  последнюю  очередь  отправилась бы в больницу. Впрочем, о душе беспокоиться нечего  -  когда она  действует самостоятельно, все идет прекрасно, и лишь тело мешает  ей и  заставляет ее делать глупости.    

   Так вот, когда сторожа доставили в больницу и внесли в  мертвецкую,  с него первым долгом, конечно, сняли калоши, и душе волей-неволей  пришлось прервать свое путешествие и возвратиться в тело. Она сразу  же   отыскала его, и сторож немедленно ожил. Потом он уверял, что это была самая   бредовая ночь в его жизни. Он даже за две марки не согласился бы вновь   пережить все эти ужасы. Впрочем, теперь все это позади.    

   Сторожа выписали в тот же день, а калоши остались в  больнице.    

     

   4. "ГОЛОВОЛОМКА". ДЕКЛАМАЦИЯ. СОВЕРШЕННО НЕОБЫЧАЙНОЕ  ПУТЕШЕСТВИЕ     

     

   Каждый житель Копенгагена много раз видел главный  вход   в  городскую фредериксбергскую больницу, но так как эту историю, возможно,  будут  читать не только копенгагенцы, нам придется дать кое-какие разъяснения.    

   Дело в том, что больницу отделяет от улицы довольно   высокая  решетка из толстых железных прутьев. Прутья эти расставлены так редко,  что  многие практиканты, если только они худощавы, ухитряются протиснуться  между ними, когда в неурочный час хотят выбраться в город.  Труднее  всего  им  просунуть голову, так что и в этом случае, как, впрочем, нередко  бывает в  жизни, большеголовым приходилось труднее всего... Ну,  для  вступления об этом  хватит.    

   В этот вечер в больнице как раз дежурил один молодой  медик, о котором хоть и можно было сказать, что "голова у него  большая", но... лишь в самом прямом смысле этого слова. Шел проливной  дождь; однако, невзирая  на непогоду и дежурство, медик все-таки решил сбегать  в город  по  каким-то неотложным делам, - хотя бы на четверть часика.  "Незачем, - думал он,  связываться с привратником, если можно легко  пролезть сквозь решетку". В вестибюле все еще валялись калоши, забытые  сторожем. В такой ливень  они были очень кстати, и медик надел их,  не  догадываясь,   что  это  калоши счастья. Теперь осталось только протиснуться между  железными   прутьями, чего ему ни разу не приходилось делать.    

   - Господи, только бы просунуть голову, - промолвил он.    

   И в тот же миг голова его, хотя и очень большая,  благополучно проскочила между прутьями, - не без помощи калош, разумеется.    

   Теперь дело было за туловищем, но ему никак не удавалось  пролезть.    

   - Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то думал,   что  голову просунуть всего труднее будет. Нет, не пролезть мне!    

   Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но не  тут-то было: она застряла безнадежно, он мог лишь крутить ею сколько угодно и  без всякого толка. Сначала медик просто рассердился, но вскоре настроение его  испортилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в жуткое положение.    

   К несчастью, он никак не догадывался, что надо пожелать  освободиться, и сколько ни вертел головой, она не пролезала обратно. Дождь все   лил  и лил, и на улице ни души не было. До звонка к дворнику  все  равно  никак  было не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он  думал,  что,  чего  доброго, придется простоять так до утра: ведь только утром  можно  будет  послать за кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И вряд ли удастся перепилить  ее быстро, а на шум сбегутся школьники, все окрестные  жители,  да, да,  сбегутся и будут глазеть на медика, который скорчился, как преступник у  позорного столба; глазеть, как в прошлом году на огромную  агаву, когда она  расцвела.    

   - Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с ума  сойду! Да, да, сойду с ума! Ох, только бы мне освободиться!    

   Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же  минуту   голова  его освободилась, и он стремглав кинулся назад, совершенно обезумев от  страха, в который повергли его калоши счастья.    

   Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко  ошибаетесь. Нет, самое худшее еще впереди.    

   Прошла ночь, наступил следующий день, а за калошами все  никто не  являлся.    

   Вечером в маленьком театре, расположенном на  улице   Каннике,  давали представление. Зрительный зал был полон. В числе  других   артистов  один чтец продекламировал стихотворение под названием "Бабушкины  очки":    

     

                  У бабушки моей был дар такой,     

                  Что раньше бы сожгли ее живой.     

                  Ведь ей известно все и даже более:     

                  Грядущее узнать - в ее то было воле,     

                  В сороковые проникала взором,     

                  Но просьба рассказать всегда кончалась  спором.     

                  "Скажи мне, говорю, грядущий год,     

                  Какие нам событья принесет?     

                  И что произойдет в искусстве, в  государстве?"     

                  Но бабушка, искусная в коварстве,     

                  Молчит упрямо, и в ответ ни слова.     

                  И разбранить меня подчас готова.     

                  Но как ей устоять, где взять ей сил?     

                  Ведь я ее любимцем был.     

     

                  "По-твоему пусть будет в этот раз, -     

                  Сказала бабушка и мне тотчас     

                  Очки свои дала. -  Иди-ка ты туда,     

                  Где собирается народ всегда,     

                  Надень очки, поближе подойди     

                  И на толпу людскую погляди.     

                  В колоду карт вдруг обратятся люди.     

                  По картам ты поймешь, что было и что  будет".     

     

                  Сказав спасибо, я ушел проворно.     

                  Но где найти толпу? На площади, бесспорно.      

                  На площади? Но не люблю я стужи.     

                  На улице? Там всюду грязь да лужи.     

                  А не в театре ли? Что ж, мысль на славу!     

                  Вот где я встречу целую ораву.     

                  И наконец я здесь! Мне стоит лишь очки  достать,     

                  И стану я оракулу под стать.     

                  А вы сидите тихо по местам:     

                  Ведь картами казаться надо вам,     

                  Чтоб будущее было видно ясно.     

                  Молчанье ваше -  знак, что вы согласны.     

                  Сейчас судьбу я расспрошу, и не напрасно,     

                  Для пользы собственной и для народа.     

                  Итак, что скажет карт живых колода.     

                  (Надевает очки.)     

                  Что вижу я! Ну и потеха!     

                  Вы, право, лопнули б от смеха,     

                  Когда увидели бы всех тузов бубновых,     

                  И нежных дам, и королей суровых!     

                  Все пики, трефы здесь чернее снов дурных.     

                  Посмотрим же как следует на них.     

                  Та дама пик известна знаньем света -     

                  И вот влюбилась вдруг в бубнового валета.     

                  А эти карты что нам предвещают?     

                  Для дома много денег обещают     

                  И гостя из далекой стороны,     

                  А впрочем, гости вряд ли нам нужны.     

                  Беседу вы хотели бы начать     

                  С сословий? Лучше помолчать!     

                  А вам я дам один благой совет:     

                  Вы хлеб не отбирайте у газет.     

                  Иль о театрах? Закулисных треньях?     

                  Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья.     

                  О будущем моем? Но ведь известно:     

                  Плохое знать совсем неинтересно.     

                  Я знаю все -  какой в том прок:     

                  Узнаете и вы, когда наступит срок!     

                  Что, что? Кто всех счастливей среди вас?     

                  Ага! Счастливца я найду сейчас...     

                  Его свободно можно б отличить,     

                  Да остальных пришлось бы огорчить!     

                  Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно!     

                  Но говорить на сей сюжет опасно.     

                  Сказать? Сказать? Сказать иль нет?     

                  Нет, не скажу -  вот мой ответ!     

                  Боюсь, что оскорбить могу я вас,     

                  Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас,     

                  Всю силу волшебства признав тотчас.     

                  Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:     

                  Вам кажется, что я, с каких уж пор,     

                  Болтаю перед вами вздор.     

                  Тогда молчу, вы правы, без сомненья,     

                  Теперь я сам хочу услышать ваше мненье.     

     

   Декламировал чтец превосходно, в зале загремели  аплодисменты.    

   Среди публики находился и наш злосчастный медик.  Он,   казалось,  уже забыл свои злоключения, пережитые прошлой ночью. Отправляясь в  театр, он опять надел калоши, - их пока никто не востребовал, а на улице была  слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую службу. И сослужили!    

   Стихи произвели большое впечатление на нашего медика. Ему  очень  понравилась их идея, и он подумал, что хорошо бы раздобыть такие очки.  Немного навострившись, можно было бы научиться читать в  сердцах  людей,  а это  гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год,  -  ведь  он  все равно  наступит рано или поздно, а вот в душу к человеку иначе не  заглянешь.    

   "Взять бы, скажем, зрителей первого ряда, - думал медик,  - и  посмотреть, что делается у них в сердце, - должен же туда вести какой-то  вход, вроде как в магазин. Чего бы я там ни насмотрелся, надо полагать! У этой  вот дамы в сердце, наверное, помещается целый галантерейный магазин. А у этой  уже опустел, только надо бы его как следует  помыть  да  почистить. Есть среди  них и солидные магазины. Ах, - вздохнул медик, - знаю я  один такой магазин,  но, увы, приказчик для него уже нашелся, и это единственный его недостаток. А  из многих других, наверное, зазывали бы:  "Заходите, пожалуйста, к нам,  милости просим!" Да, вот зайти  бы  туда  в  виде крошечной мысли,  прогуляться бы по сердцам!"    

   Сказано - сделано!  Только  пожелай  -  вот  все,  что   надо  калошам счастья. Медик вдруг весь как-то съежился, стал совсем крохотным  и начал свое необыкновенное путешествие по сердцам зрителей первого ряда.    

   Первое сердце, в которое он попал, принадлежало одной  даме, но бедняга медик сначала подумал, что очутился в ортопедическом   институте,  где врачи лечат больных, удаляя различные опухоли и  выправляя   уродства.  В комнате, куда вошел наш медик, были  развешаны  многочисленные   гипсовые слепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только  в  том,  что   в настоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает, а в  этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался  здоровый  человек.    

   Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые  с физических и нравственных уродств всех ее подруг.    

   Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик  быстро  перекочевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему  показалось,   что  он вступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь  -   олицетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему  нужно  было спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его  еще  долго  звучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище,  чем был  раньше, и достоин теперь войти в  следующее  святилище,  оказавшееся жалкой  каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна лились теплые  солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном, качали головками,  кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенку о детских радостях, а  больная мать просила счастья для своей дочери.    

   Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку;  она была завалена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался  на  туши.   Это было сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его  имя,   наверно, можно найти в справочнике по городу.    

   Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно  представляло собой старую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был  водружен  над  ней вместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь,  которая то открывалась, то закрывалась - в зависимости  от  того,  куда  поворачивался  супруг.    

   Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую  же,  как  во дворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все  увеличивали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое  "я"  обладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.    

   Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему  показалось, что он попал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро  решил, что это сердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало   награжденному множеством орденов молодому военному, о котором  говорили,  что   он "человек с сердцем и умом".    

   Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и,  совершенно ошалев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он   винил  свою разыгравшуюся фантазию.    

   "Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет,  я   определенно  схожу  с ума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к  голове. - Тут  он вспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды.  - Вот когда я заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться  за  лечение.   Говорят, что в таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже  лежал на полке".    

   И он действительно очутился в бане на самом верхнем  полке,  но  лежал там совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо   ему  капала горячая вода.    

   - Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.    

   Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого  человека.    

   Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:    

   - Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым  делом  поставил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а  другой   на спину, чтобы вытянуть дурь из головы.    

   Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем  его облагодетельствовали калоши счастья.    

     

   5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ     

     

   Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши,  которые  нашел  на улице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но  ни  лейтенант, ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в  полицию.    

   - Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один  из полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и  внимательно  ее рассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил бы   одну  пару от другой.    

   - Господин писарь, - обратился к нему полицейский,  вошедший  с  какими-то бумагами.    

   Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе  пары калош,  то уж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли,   что  стоит справа, или та, что слева.    

   "Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал  он и ошибся: это  были как раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда  ошибается.    

   Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман,  а   другие  -  под мышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать  дома),   вышел  на улицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский  писарь подумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.    

   Молодой человек отличался редким прилежанием и  усидчивостью, так  что пожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы  в душной канцелярии.    

   Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все  не представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.    

   Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого  молодого поэта, и тот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все  лето.    

   - Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал  писарь. - Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи  на  ногах.    

   - Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил  поэт.  -  Вам нет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь,   получите пенсию.    

   - Так-то так, но вам все-таки живется гораздо   привольнее,  -  сказал писарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика  носит вас на  руках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы  посидеть   в  суде, как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!    

   Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они  разошлись  в разные стороны, оставшись каждый при своем мнении.    

   "Удивительный народ эти поэты, - думал молодой  чиновник.  -  Хотелось бы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и  самому стать  поэтом. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать.  Ах,  какой сегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести,  поэзии! Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А  трава и листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал   этого, как сейчас".    

   Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но   внешне  совсем  не изменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек,  как  все  прочие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо  более   поэтические, чем многие прославленные поэты. Только у  поэтов  гораздо  лучше  развита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в  ней  до  тех пор,  пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек  становится поэтически одаренной натурой,  происходит  своего рода превращение,  - и такое именно превращение произошло с писарем.    

   "Какое восхитительное благоухание! - думал он. -  Оно  напоминает  мне фиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем  маленьким. Господи,  и как это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая  старая  тетушка!  Она жила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу,  на окнах у нее зеленели в банках какие-нибудь веточки или  росточки,  фиалки   наполняли комнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым   стеклам, чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из  этих   окон! На канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон  составляли  весь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями  и  криками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем  необходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, а я  вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду  сидеть  в  полицейской  канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта. Да, таков мой  удел!" - и он глубоко-глубоко  вздохнул,  но  потом  вдруг опомнился:  "Что это такое со мной делается сегодня?  Раньше  мне  ничего подобного и  в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А  сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".    

   Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них,  буду думать о чем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый  попавшийся лист бумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти  действиях", - прочитал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели  это я написал трагедию? А это еще что? "Интрига на валу, или Большой  праздник; водевиль". Но откуда все  это  у  меня?  Наверное,  кто-нибудь   подсунул.  Да,  тут  еще письмо..."    

   Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень  вежливо извещала автора, что обе его пьесы никуда не годятся.    

   - Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.    

   В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце  исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально  он   сорвал цветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она в  течение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать,  выслушав  несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о  своем рождении,  рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это  благодаря ему  распустились и стали благоухать ее нежные лепестки.  А  поэт  в это время думал  о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке  еще неведомые ему силы и  чувства. Воздух и свет -  возлюбленные  маргаритки, но свет - ее главный  покровитель, перед ним она благоговеет; а когда  он уходит вечером, она  засыпает в объятьях воздуха.    

   - Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка.    

   - А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.    

   Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в  грязной  канавке - брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался   вдруг  о  тех миллионах живых, невидимых  простым  глазом  существ,  которые   взлетают вместе с водяными каплями на огромную, по сравнению  с  их   собственными размерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над  облаками. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь   улыбнулся: "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки  удивительный   сон! Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только  снится.  Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра утром, когда я проснусь.  Какое  странное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себя таким  бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь  что-нибудь припомнить,  в  голову  мне  полезет  только  чепуха. Сколько раз  это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи  на  золото гномов: ночью,  когда их получаешь, они кажутся драгоценными  камнями,  а днем превращаются в  кучу щебня и увядших листьев".    

   Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал,  поглядывая   на  птичек, которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на  ветку.    

   "И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая   чудесная  способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог  превратиться  в птичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"    

   И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились  в  крылья  и обросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу  заметил  все эти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это  сон.  Но  таких дурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал  он,  взлетел  на зеленую ветку и запел.    

   Однако в его пении уже не было поэзии, так как он  перестал быть  поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться,  выполняли только одно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом  -  стал,   захотел  превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние  свойства.    

   "Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я  сижу  в  полицейской канцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне  снится, что я жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт  возьми, можно написать целую народную комедию!"    

   И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело  клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.    

   Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему  почудилось, будто на него набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же  деле это  мальчик из слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку  под  шапку  и схватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от  страха,  потом вдруг возмутился:    

   - Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский  писарь!    

   Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и,  пи-и-и". Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.    

   По дороге он встретил двух школьников; оба они были в  высшем классе по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному   развитию  и успехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким  образом полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной  квартире  на  Готской улице.    

   - Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а  не то  я  бы здорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком.   И  ведь это моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую   малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к  подобным  сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?    

   Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где  их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась  "простой  полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее  разрешила мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.    

   - Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила  она и с  улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно  покачивался на кольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки  день рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его  поздравить.    

   Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно  раскачивался взад и вперед. В это время громко запела  красивая  канарейка,   которую  сюда привезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.    

   - Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку  белый  носовой платок.    

   - Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и  умолкла.    

   Писаря, которого хозяйка называла "полевой  птичкой", посадили  в  маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по  соседству с попугаем. Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу,  нередко звучавшую очень комично: "Нет, будем людьми!", а все  остальное получалось у  него  столь же невразумительным, как щебет канарейки.  Впрочем, писарь, превратившись в птичку, отлично понимал своих новых знакомых.    

   - Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным  деревом, - пела канарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над  чудесными цветами и зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали  отражения   прибрежных растений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали  множество чудеснейших историй.    

   - Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие  никакого  образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица?   Если этой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не   посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок,  должен  вам сказать. Нет, будем людьми!    

   - А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью   цветущих  деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?    

   - Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь  мне   гораздо  лучше! Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен,  и с  меня довольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая  натура, а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность,   но не хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебя  осаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся им  дорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могу кого  угодно поставить на место. Нет, будем людьми!    

   - О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я   буду  петь  о твоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды  тихих заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых   хранителях влаги в пустыне - кактусах.    

   - Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи   лучше  что-нибудь смешное. Смех - это знак высшей степени духовного  развития.   Вот  разве могут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только  плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! -  расхохотался  попочка и  окончательно  сразил  собеседников  своим  "нет,  будем  людьми!"    

   - И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала  канарейка  жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное,  холодно, но зато в них ты свободна. Лети же отсюда!  Смотри,  они  забыли   запереть  твою клетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!    

   Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле  нее. В этот миг дверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась  кошка, гибкая, страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было   приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась  в  клетке,  а  попугай   захлопал крыльями и закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел  от  ужаса  и, вылетев в окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел,  наконец  устал, - и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в  доме было открыто. Писарь влетел в комнату и  уселся  на  стол.  К  своему  изумлению, он увидел, что это его собственная комната.    

   "Нет, будем людьми!" - машинально повторил он  излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал  полицейским  писарем,   только  зачем-то усевшимся на стол.    

   - Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на  стол, да еще заснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!    

     

   6. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ     

     

   На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в  постели, в  дверь постучали, и вошел его сосед, снимавший комнату на том же  этаже, - молодой студент-богослов.    

   - Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал он. -  Хоть в  саду  и сыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти   выкурить  трубочку.    

   Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только   два  дерева  слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в   Копенгагене большая редкость.    

   Студент прохаживался взад и вперед по  дорожке.  Время   было  раннее, всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового  дилижанса.    

   - О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у него.  - Что  может быть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они  осуществились,  я бы тогда, наверное, угомонился и перестал метаться.  Как   хочется  ехать подальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по  Италии!    

   Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания  немедленно, а то  бы студент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого  и для нас  с вами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный  в  почтовый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Голова у него   трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали   немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то   мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив,  в  левом  паспорт, а в кожаном мешочке на груди  было  зашито  несколько  золотых. Стоило  нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало мерещиться, что  он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда его бросало в дрожь, а  рука его судорожно описывала треугольник - справа налево и на грудь, - чтобы  проверить, все ли цело. В  сетке  над  головами пассажиров болтались зонтики, палки,  шляпы, и все  это  мешало  студенту наслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но  он все смотрел, смотрел и не мог насмотреться, а в сердце его звучали строки   стихотворения,  которое написал, хотя и не стал печатать, один известный нам  швейцарский поэт:    

     

                  Прекрасный край! Передо мной     

                  Монблан белеет вдалеке.     

                  Здесь был бы, право, рай земной,     

                  Будь больше денег в кошельке.     

     

   Природа здесь была мрачная, суровая и величественная.   Хвойные  леса, покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто   зарослями вереска. Пошел снег, подул резкий, холодный ветер.    

   - Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по ту  сторону   Альп! Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы  по  аккредитиву  свои  деньги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня  пленять. Ах, если б я уже был там!    

   И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на  дороге между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащие между  двумя темно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды  в   расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь   виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелеными плетями. У дороги,  под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли стадо  черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как следует, все бы  только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни странно,  ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух  и комаров  тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались миртовыми  ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В  карете  не было человека, у  которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. У лошадей был еще более  несчастный вид: бедных  животных  сплошь  облепили огромные рои насекомых, так  что кучер время от времени слезал с козел  и отгонял от лошадей их мучителей,  но уже спустя мгновение налетали  новые полчища. Скоро зашло солнце, и   путешественников  охватил  пронизывающий холод - правда, ненадолго, но все  равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и облака окрасились в  непередаваемо красивые зеленые  тона, отливающие блеском последних солнечных  лучей.  Эта  игра  красок  не поддается описанию, ее нужно видеть. Зрелище  изумительное,  все  с  этим согласились, но в желудке у каждого было пусто,  тело устало, душа жаждала приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти  вопросы занимали  путешественников гораздо больше, чем красоты природы.    

   Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что  едешь  где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета   подъехала к одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек,  и  самый  бодрый из них казался "достигшим зрелости старшим  сыном  голода".   Одни калеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползали на руках; у  третьих  на изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась к  путникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza, miserabili!"   - хрипели они, показывая свои  уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка  гостиницы,  босая,  нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались на веревках, под потолком  порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в выбоинах, а вонь стояла такая,  что хоть топор вешай...    

   - Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, -  сказал  кто-то  из путешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.    

   Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в  комнату протянулись  высохшие  руки  и  послышалось   извечное   вытье:    "Eccelenza, miserabili!"    

   Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина  надписей   ругательски ругала "прекрасную Италию".    

   Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым  оливковым маслом, потом приправленный таким же маслом салат и, наконец,   несвежие  яйца  и жареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества;   даже  вино казалось не вином, а какой-то микстурой.    

   На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному   путешественнику поручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был  студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, - а  тут еще "miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.    

   - Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, -  вздохнул  студент, - не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало,  а дух  летал бы где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду  тоска   гложет  мне сердце. Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость  бытия.  Да, да, большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое?  Нет,   я  же знаю, к чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной  и   счастливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!    

   И только он произнес последние слова, как очутился у   себя  дома.  На окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу  стоял черный гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание   исполнилось: тело его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя  назвать счастливым раньше, чем он умрет", - сказал Солон;  и  теперь  его   слова  снова подтвердились.    

   Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот  "сфинкс"  в черном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос,  какой  он  сам  себе задавал за два дня до смерти.    

     

                  О злая смерть! Ты всюду сеешь страх,     

                  Твой след -  одни могилы да моленья.     

                  Так что ж, и мысль повергнута во прах?     

                  А я ничтожная добыча тленья?     

                  Что стонов хор для мира суеты!     

                  Ты одиноким весь свой век прожил,     

                  И жребий твой был тяжелей плиты,     

                  Что на твою могилу кто-то положил.     

     

   В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то была  фея   Печали  и вестница Счастья, и они склонились над умершим.    

   - Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли   человечеству  твои калоши?    

   - Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней мере дали  вечное  блаженство! - ответила фея Счастья.    

   - О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира раньше  своего срока. Он еще не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми  сокровищами,  которыми должен был овладеть по самому своему предназначению. Ну,  я  окажу ему благодеяние! - И она стащила калоши со студента.    

   Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал. Фея  Печали  исчезла, а с ней и калоши. Должно быть, она решила, что теперь они  должны принадлежать ей.    

     

     

     

    ВОЛШЕБНЫЙ ХОЛМ    

     

   Юркие ящерицы так и шмыгали по растрескавшейся коре  старого   дерева. Они прекрасно понимали друг дружку - ведь разговор-то они  вели   по-ящеричьи.    

   - Нет, вы только послушайте, как гремит, как бурлит  внутри волшебного холма, - сказала одна ящерица, - из-за их возни я уже две  ночи  глаз  не смыкаю. Лучше бы у меня зубы болели, все равно нет покоя.    

   - Что-то они там внутри затевают! - сказала вторая  ящерица. - На ночь они поднимают холм на четыре огненных столба, и он стоит   так  до  самых петухов - видно, хотят его проветрить получше. А лесные девы   разучивают новые танцы с притоптыванием. Что-то они там затевают.    

   - Интересно, что это за гости? - заволновались ящерицы. -  И  что  там затевается? Послушайте только, как бурлит, как гремит!    

   В этот самый момент волшебный холм раздался, и оттуда,  быстро перебирая ножками, вышла старая лесная дева. Спины у нее, правда, не  было,  но в остальном она выглядела вполне прилично. Она была дальней   родственницей лесного царя, служила у него экономкой  и  носила  на  лбу   янтарное сердце. Ноги ее так и мелькали - раз-два, раз-два! Ишь, как   засеменила, и прямиком в болото, где жил козодой.    

   - Вас приглашают к лесному царю, праздник состоится  сегодня ночью,  сказала она. - Но сначала мы хотели бы просить вас об одной   услуге.  Не согласитесь ли вы разнести приглашения? Ведь вы у себя приемов не  устраиваете, не мешало бы другим помочь! Мы ждем к себе знатных  иностранцев,  троллей, если вам это что-нибудь говорит. И старый лесной царь не  хочет  ударить лицом в грязь.    

   - Кого приглашать? - спросил козодой.    

   - Ну, на большой бал мы зовем всех подряд, даже  людей,   если  только они умеют разговаривать во сне или еще хоть чем-нибудь занимаются  по нашей части. Но на ужин решено приглашать с большим выбором, только  самую  знать. Сколько я спорила с лесным царем! По-моему, привидения и то звать не  стоит. Прежде всего надо пригласить морского  царя  с  дочками.  Они, правда,  не очень любят бывать на суше, но мы посадим их на мокрые камни, а может, и еще  что получше придумаем. Авось на этот раз они не  откажутся. Затем нужно пригласить  всех старых троллей высшего разряда, из  тех, что с хвостами. Потом - водяного  и домовых, а кроме того, я считаю,  что нельзя обойти кладбищенскую свинью,  трехногую лошадь без головы  и  гнома-церквушника. Правда, они относятся к  нечистой  силе  другого  рода  и вроде бы состоят при церкви, но в конце концов  это только их  работа,  а мы ведь все-таки в близком родстве, и они часто нас  навещают.    

   - Хорошо! - сказал козодой и полетел созывать гостей.    

   А лесные девы уже кружились на волшебном холме.    

   Они разучивали танец с покрывалами, с длинными  покрывалами, сотканными из тумана и лунного сияния. И те, кому такое по вкусу,   нашли  бы  их танец очень красивым. Внутри холма все было вычищено и вылизано.   Пол  в огромной зале вымыли лунным светом, а стены  протерли  ведьминым  салом,  так что они сверкали, точно тюльпаны на солнце. Кухня ломилась от припасов,  жарили на вертелах лягушек, начиняли детскими пальчиками колбасу из ужей,  готовили салаты из поганок, моченых мышиных мордочек и цикуты. Пиво привезли от  болотницы, из ее пивоварни, а игристое  вино  из  селитры доставили прямо из  кладбищенских склепов. Все готовили по лучшим  рецептам, а на десерт собирались  подать ржавые гвозди и битые церковные стекла.    

   Старый лесной царь велел почистить свою корону толченым  грифелем,  да не простым, а тем, которым писал первый ученик. Раздобыть такой   грифель для лесного царя задача нелегкая! В спальне вешали занавеси и  приклеивали их змеиной слюной. Словом, дым стоял коромыслом.    

   - Ну, теперь еще покурить конским волосом и свиной  щетиной, и я  считаю - мое дело сделано! - сказала старая лесная дева.    

   - Папочка! Милый! - приставала к лесному царю  младшая   дочь.  -  Ну, скажи, кто же все-таки эти знатные иностранцы?    

   - Ну что ж! - ответил царь. - Пожалуй, можно и сказать.  Две мои дочки сегодня станут невестами. Двум из вас придется сегодня  уехать   в  чужие края. Сегодня к нам приедет старый норвежский тролль, тот, что  живет   в Доврских горах. Сколько каменных замков у него понастроено на диких утесах! А  сколько у него золотых копей - куда больше,  чем  думают.  С  ним едут два его  сына, они должны присмотреть себе жен. Старый тролль - настоящий честный  норвежец, прямой и веселый. Мы с ним давно знакомы,  пили когда-то на  брудершафт. Он приезжал сюда за женой, теперь ее уже  нет  в живых. Она была  дочерью короля меловых утесов с острова Ме. И, как говорится, игра велась на  мелок. Ох, и соскучился же я  по  старику  троллю! Правда, про сыновей идет  слух, будто они воспитаны неважно и большие задиры. Но, может, на них просто  наговаривают. А женятся, так и образумятся. Надеюсь, вы сумеете прибрать их к  рукам.    

   - Когда же они приедут? - спросила одна из дочерей.    

   - Все зависит от погоды и от ветра, - ответил лесной  царь. - Не  привыкли они экономить, плывут на корабле! Я советовал им ехать  сушей через Швецию, но старый тролль до сих пор и смотреть не желает в  ту   сторону. Отстает он от жизни, вот что мне не нравится.    

   Вдруг вприпрыжку прибежали два болотных огонька, один  старался  обогнать другого и поэтому прибежал первым.    

   - Едут! Едут! - кричали они.    

   - Дайте-ка я надену корону, - распорядился лесной царь,  -  да  встану там, где луна поярче светит.    

   Дочки подобрали свои длинные покрывала и присели чуть не  до земли.    

   Перед ними стоял Доврский тролль в короне из крепких  сосулек и  полированных еловых шишек. Он был закутан в медвежью шубу, а ноги  его утопали в теплых сапогах. Сыновья же щеголяли без подтяжек и с голой грудью  они мнили себя богатырями.    

   - И это холм? - спросил младший и ткнул пальцем в  волшебный холм. - У нас в Норвегии это называется ямой.    

   - Дети! - сказал старик. - Яма уходит вниз, Холм уходит  вверх. У  вас что, глаз нет?    

   Молодчики заявили, что удивляет их тут только одно - как  это они сразу, без подготовки, понимают здешний язык.    

   - Не представляйтесь, - сказал старик. - Еще подумают,  что вы  совсем неученые.    

   Все вошли в волшебный холм. Там уже собралось изысканное  общество, да так быстро, будто гостей ветром сюда принесло. В зале все было   устроено так, что каждый из приглашенных чувствовал себя как дома. Водяные и   русалки сидели в больших кадках с водой и говорили, что  им  очень  уютно. Все  вели себя за столом как положено, только молодые  норвежские  тролли сразу  задрали ноги на стол - ведь, по их мнению, все,  что  они  делали, было очень  мило.    

   - А ну, убрать ноги из  тарелок!  -  прикрикнул   Доврский  тролль,  и братья послушались, хотя и не сразу.    

   Настал черед лесных дев показать, как они танцуют, и они  исполнили  и простые танцы, и танцы с притоптыванием, это у них ловко  получалось! Потом пошел настоящий балет, тут полагалось "забываться в   вихре  пляски". Ух ты, как они начали вскидывать ноги! У всех в глазах  зарябило: не поймешь, где руки, где ноги, где одна сестра, где другая, то  колесом  пройдутся, то волчком закружатся, так что в конце концов трехногой   безголовой лошади стало дурно, и ей пришлось выйти из-за стола.    

   - Н-да, - сказал старый тролль, - лихо у них получается!   Ну,  а  что они еще умеют делать, кроме как  плясать,  задирать  ноги  да   крутиться волчком?    

   - Сейчас увидишь, - сказал лесной царь и вызвал младшую.  Это была самая красивая из сестер, нежная и прозрачная, как лунный свет. Она   положила в рот белую щепочку и стала невидимой, вот что она умела делать!    

   Однако Доврский тролль сказал, что не хотел бы  иметь   жену,  умеющую проделывать такие фокусы, да и сыновьям его это вряд ли придется  по вкусу.    

   Вторая сестра умела ходить сама с собою рядом, будто была  собственной тенью, а ведь у троллей тени нет.    

   У третьей были совсем иные наклонности - она обучалась  варить пиво  у самой болотницы. Это она так искусно нашпиговала ольховые коряги  светляками!    

   - Будет хорошей хозяйкой! - сказал старик тролль и  подмигнул  ей,  но пива пить не стал, он не хотел пить слишком много.    

   Вышла вперед четвертая лесная дева, в руках у нее была  большая  золотая арфа. Она ударила по струнам раз, и гости подняли левую   ногу,  ведь все тролли - левши. Ударила второй, и все готовы были  делать,   что  она прикажет.    

   - Какая опасная женщина! - сказал старик тролль, но  сыновья  его  повернулись и пошли вон из холма: им все это уже надоело.    

   - А что умеет следующая? - спросил старый тролль.    

   - Я научилась любить все норвежское, - сказала пятая  дочь. - И  выйду замуж только за норвежца, я мечтаю попасть в Норвегию.    

   Но младшая сестра шепнула троллю на ухо:    

   - Просто она узнала из одной норвежской песни, что   норвежские  скалы выстоят, даже когда придет конец света. Вот она и хочет  забраться на них - ужасно боится погибнуть.    

   - Хо-хо! - сказал старый тролль. - Ну и ладно! А  где   же  седьмая  и последняя?    

   - Сначала шестая, - сказал лесной царь, он-то умел  считать. Но шестая ни за что не хотела показаться.    

   - Я только и умею, что говорить правду в глаза, -  твердила она,  -  а этого никто не любит. Лучше уж я буду шить себе саван.    

   Дошла очередь и до седьмой, последней дочери. Что же   умела  она?  О, эта умела рассказывать сказки, да к тому же сколько душе  угодно.    

   - Вот мои пять пальцев, - сказал  Доврский  тролль,  -   расскажи  мне сказку о каждом.    

   Лесная дева взяла его за руку и начала рассказывать, а он  покатывался со смеху. Когда же она дошла до безымянного пальца, который носил   золотое кольцо на талии, будто знал, что не миновать помолвки, старый тролль заявил:    

   - Держи мою руку покрепче. Она твоя. Я сам беру тебя в  жены.    

   Но лесная дева ответила, что она еще не рассказала про  безымянный палец и про мизинец.    

   И правда, где же мальчики? Они носились по  полю  и   тушили  болотные огоньки, которые чинно выстроились в ряд и  приготовились  к   факельному шествию.    

   - Хватит лоботрясничать! Я нашел для вас мать! А вы   можете  жениться на своих тетках.    

   Но сыновья ответили, что им больше хочется произносить  речи и пить на брудершафт, а жениться у них нет охоты. И они  говорили  речи,   пили  на брудершафт и опрокидывали стаканы вверх дном, хотели показать, что  выпито все до капли. Потом они стащили с себя одежду и улеглись спать  прямо на  столе - стеснительностью они не отличались. А старый тролль  отплясывал со  своей молодой невестой и даже обменялся с ней башмаками, ведь это гораздо  интереснее, чем меняться кольцами.    

   - Петух кричит, - сказала старая лесная дева, которая  была за  хозяйку. - Пора закрывать ставни, а то мы тут сгорим от солнца.    

   И холм закрылся.    

   А по растрескавшемуся старому дереву вверх и вниз сновали  ящерицы,  и одна сказала другой:    

   - Ах, мне так понравился старый норвежский тролль!    

   - А мне больше понравились сыновья, - сказал дождевой  червяк, но ведь он был совсем слепой, бедняга.    

     

     

     

    ДОЧЬ БОЛОТНОГО ЦАРЯ     

     

   Много сказок рассказывают аисты своим птенцам - все про  болота да про трясины. Сказки, конечно, приноравливаются к возрасту и   понятиям  птенцов. Малышам довольно сказать "крибле, крабле,  плурремурре", - для них и это куда как забавно; но птенцы постарше требуют  от сказки кое-чего  побольше, по крайней мере того, чтобы в ней упоминалось об  их  собственной семье. Одну из самых длинных и старых сказок, известных у  аистов,  знаем и мы все. В ней рассказывается о Моисее, которого мать пустила в  корзинке по волнам Нила, а дочь фараона нашла  и  воспитала.  Впоследствии  он  стал великим человеком, но где похоронен - никому неизвестно.  Так  оно,  впрочем, сплошь да рядом бывает.    

   Другой сказки никто не знает, может быть, именно потому,  что она  родилась у нас, здесь. Вот уже с тысячу лет, как она переходит  из   уст  в уста, от одной аистихи-мамаши к другой, и каждая аистиха рассказывает ее  все лучше и лучше, а мы теперь расскажем лучше их всех!    

   Первая пара аистов, пустившая эту сказку в  ход  и  сама   принимавшая участие в описываемых в ней событиях, всегда проводила лето  на   даче  в Дании, близ Дикого болота, в Венсюсселе, то есть в округе Иеринг, на  севере Ютландии - если уж говорить точно. Гнездо аистов находилось на крыше  бревенчатого дома викинга. В той местности и до сих пор еще есть  огромное  болото; о нем можно даже прочесть в официальном описании  округа. Местность эта  - говорится в нем - была некогда морским  дном,  но  потом дно поднялось;  теперь это несколько квадратных миль топких лугов, трясин и торфяных болот,  поросших морошкой да жалким кустарником  и  деревцами. Над всей местностью  почти постоянно клубится густой туман.  Лет  семь  десять тому назад тут еще  водились волки - Дикое болото вполне  заслуживало свое прозвище! Представьте же  себе, что было тут  тысячу  лет  тому назад! Конечно, и в те времена многое  выглядело так же,  как  и  теперь: зеленый тростник с темно-лиловыми  султанчиками был таким же высоким, кора на березках так же белела, а мелкие их  листочки так же трепетали; что же до живности, встречавшейся здесь, так мухи и  тогда щеголяли  в  прозрачных платьях того же фасона, любимыми цветами аистов  были, как  и  теперь, белый с черным, чулки они носили такие же красные, только  у  людей в те времена моды были другие. Но каждый человек, кто бы он ни был,   раб или охотник, мог проваливаться в трясину и тысячу лет тому назад, так же  как теперь: ведь стоит только ступить на зыбкую почву ногой -  и  конец, живо  очутишься во владениях болотного царя! Его можно было бы назвать  и трясинным  царем, но болотный царь звучит как-то лучше. К тому же и аисты его так  величали. О правлении болотного царя мало что и  кому  известно, да оно и  лучше, пожалуй.    

   Недалеко от болота, над самым Лим-фиордом, возвышался  бревенчатый замок викинга, в три этажа, с башнями и каменными подвалами. На  крыше  его свили себе гнездо аисты. Аистиха сидела на яйцах в  полной  уверенности,  что сидит не напрасно!    

   Раз вечером сам аист где-то замешкался и  вернулся  в   гнездо  совсем взъерошенный и взволнованный.    

   - Что я расскажу тебе! Один ужас! - сказал он аистихе.    

   - Ах, перестань, пожалуйста! - ответила она. - Не  забывай, что я сижу на яйцах и могу испугаться, а это отразится на них!    

   - Нет, ты послушай! Она таки явилась сюда, дочка-то  нашего египетского хозяина! Не побоялась такого путешествия! А теперь и  поминай  ее  как звали!    

   - Что? Принцесса, египетская принцесса? Да они ведь из  рода фей!  Ну, говори же! Ты знаешь, как вредно заставлять меня ждать, когда я  сижу  на яйцах!    

   - Видишь, она, значит, поверила докторам, которые  сказали, что болотный цветок исцелит ее больного отца, -  помнишь,  ты  сама   рассказывала мне? - и прилетела сюда, в одежде из  перьев,  вместе  с  двумя   другими принцессами. Эти каждый год прилетают на север купаться,  чтобы   помолодеть! Ну, прилететь-то она прилетела, да и тю-тю!    

   - Ах, как ты тянешь! - сказала аистиха. - Ведь яйца могут  остыть! Мне вредно так волноваться!    

   - Я видел все собственными глазами! - продолжал аист. -  Сегодня вечером хожу это я в тростнике, где трясина понадежнее, смотрю -   летят  три лебедки. Но видна птица по полету! Я сейчас же сказал себе: гляди в  оба, это не настоящие лебедки, они только нарядились в перья! Ты  ведь  такая  же чуткая, мать! Тоже сразу видишь, в чем дело!    

   - Это верно! - сказала аистиха. - Ну, рассказывай же   про  принцессу, мне уж надоели твои перья!    

   - Посреди болота, ты знаешь, есть что-то вроде небольшого  озера. Приподымись чуточку, и ты отсюда увидишь краешек его! Там-то,  на   поросшей тростником трясине, лежал большой ольховый пень. Лебедки уселись на   него, захлопали крыльями и огляделись кругом; потом одна из них сбросила с себя  лебединые перья, и я узнал нашу египетскую принцессу. Платья на ней никакого не  было, но длинные черные волосы одели ее, как плащом. Я  слышал, как она просила  подруг присмотреть за ее перьями, пока она  не  вынырнет с цветком, который  померещился ей под водою. Те пообещали,  схватили ее оперение в клювы и  взвились с ним в воздух. "Эге!  Куда  же  это они?" - подумал я.  Должно быть, и она спросила их о том  же.  Ответ  был яснее ясного. Они  взвились в воздух и крикнули ей сверху: "Ныряй, ныряй! Не летать тебе больше  лебедкой! Не видать родины! Сиди в  болоте!"  -  и расщипали перья в  клочки! Пушинки так и запорхали в воздухе, словно снежинки, а скверных принцесс  и след простыл!    

   - Какой ужас! - сказала аистиха. - Сил нет слушать!..  Ну,  а  что  же дальше-то?    

   - Принцесса принялась плакать и убиваться! Слезы так и  бежали ручьями на ольховый пень, и вдруг он зашевелился! Это был сам  болотный   царь  тот, что живет в трясине. Я видел, как пень повернулся, глядь -  уж  это  не пень! Он протянул свои длинные, покрытые тиной ветви-руки к  принцессе.  Бедняжка перепугалась, спрыгнула и пустилась бежать по  трясине.  Да где! Мне  не сделать по ней двух шагов, не то что ей! Она сейчас же  провалилась вниз, а  за ней и болотный царь. Он-то и втянул ее туда!  Только пузыри пошли по воде, и  - все! Теперь принцесса похоронена в болоте.  Не вернуться ей с цветком на  родину. Ах, ты бы не вынесла  такого  зрелища, женушка!    

   - Тебе бы и не следовало рассказывать мне такие истории!  Ведь это может повлиять на яйца!.. А принцесса выпутается из беды! Ее-то  уж   выручат! Вот случись что-нибудь такое со мной, с тобой или с  кем-нибудь  из  наших, тогда бы - пиши пропало!    

   - Я все-таки буду настороже! - сказал аист и так и  сделал.    

   Прошло много времени.    

   Вдруг в один прекрасный день аист увидел, что со дна   болота  тянется кверху длинный зеленый стебелек; потом  на  поверхности  воды   показался листочек; он рос, становился все шире и шире. Затем выглянул из воды  бутон, и, когда аист пролетел над болотом, он под лучами солнца распустился, и  аист увидел в чашечке  цветка  крошечную  девочку,  словно  сейчас только  вынутую из ванночки. Девочка была так похожа на египетскую  принцессу, что аист  сначала подумал, будто это принцесса, которая опять стала маленькою, но,  рассудив хорошенько, решил,  что,  вернее,  это  дочка египетской принцессы и  болотного царя. Вот почему она и лежит в  кувшинке.    

   "Нельзя же ей тут оставаться! - подумал аист. - А в  нашем гнезде  нас и без того много! Постой, придумал! У жены викинга нет детей,  а она часто говорила, что ей хочется иметь малютку... Меня  все  равно   обвиняют, что я приношу в дом ребятишек, так вот я и взаправду притащу эту  девочку жене викинга, то-то обрадуется!"    

   И аист взял малютку, полетел к дому викинга, проткнул в  оконном пузыре клювом отверстие, положил ребенка возле жены викинга, а потом  вернулся в гнездо и рассказал обо всем жене. Птенцы тоже  слушали  -  они  уже  подросли.    

   - Вот видишь, принцесса-то не умерла - прислала сюда свою  дочку, а  я ее пристроил! - закончил свой рассказ аист.    

   - А что я твердила тебе с первого же раза? - отвечала  аистиха. -  Теперь, пожалуй, подумай и о своих детях! Отлет-то ведь на  носу!   У  меня даже под крыльями чесаться начинает. Кукушки и соловьи  уже  улетели,   а перепелки поговаривают, что скоро начнет дуть попутный ветер. Птенцы наши  постоят за себя на маневрах, уж я-то их знаю!    

   И обрадовалась же супруга викинга, найдя утром у своей  груди  крошечную прелестную девочку! Она принялась целовать и ласкать малютку,  но  та стала кричать и отбиваться ручонками и ножонками; ласки, видимо, были ей  не по вкусу. Наплакавшись и накричавшись, она наконец  уснула,  и  тогда нельзя  было не залюбоваться прелестным ребенком! Жена викинга не помнила себя от  радости; на душе у нее стало так легко и весело, - ей пришло  на ум, что и  супруг ее с дружиной явится также нежданно, как малютка! И вот она поставила на  ноги весь дом, чтобы успеть приготовиться к приему  желанных гостей. По стенам  развешали ковры собственной ее работы и  работы ее служанок, затканные  изображениями тогдашних богов Одина, Тора и  Фрейи. Рабы чистили старые щиты и  тоже украшали ими стены; по скамьям  были разложены мягкие подушки, а на очаг,  находившийся посреди  главного  покоя, навалили груду сухих поленьев, чтобы  сейчас же можно было  развести огонь. Под вечер жена викинга так устала от всех  этих хлопот, что уснула как убитая.    

   Проснувшись рано утром, еще до восхода солнца, она страшно   перепугалась: девочка ее исчезла! Она вскочила, засветила лучину и   осмотрелась: в ногах постели лежала не малютка, а большая отвратительная   жаба.  Жена викинга в порыве отвращения схватила тяжелый железный дверной болт  и хотела убить жабу, но та устремила на нее такой странный, скорбный взгляд,  что она не решилась ее ударить. Еще раз осмотрелась она кругом; жаба испустила  тихий стон; тогда жена викинга отскочила от постели к отверстию, заменявшему  окно, и распахнула деревянную ставню. В эту минуту  как  раз взошло солнце;  лучи его упали на постель и на жабу... В то же  мгновение широкий рот чудовища  сузился, стал маленьким, хорошеньким  ротиком,  все тело вытянулось и  преобразилось - перед женой викинга очутилась ее  красавица дочка, жабы же как  не бывало.    

   - Что это? - сказала жена викинга. - Не злой ли  сон   приснился  мне? Ведь тут лежит мое собственное дитя, мой эльф! - и она прижала  девочку к сердцу, осыпая поцелуями, но та кусалась и вырывалась, как  дикий   котенок.    

   Не в этот день и не на другой вернулся сам викинг, хотя и  был уже  на пути домой. Задержал его встречный ветер, который теперь помогал  аистам, а им надо было лететь на юг. Да, ветер, попутный одному, может быть  противным другому!    

   Прошло несколько дней, и жена викинга поняла, что над  ребенком  тяготели злые чары. Днем девочка была прелестна,  как  эльф,  но   отличалась злым, необузданным нравом, а ночью становилась отвратительною  жабой,  но с кротким и грустным взглядом. В девочке как бы соединялись две   натуры: днем, ребенок, подкинутый жене викинга аистом, наружностью  был  весь   в мать, египетскую принцессу, а характером в  отца;  ночью  же,  наоборот,  внешностью был похож на последнего, а в глазах светились душа  и  сердце  матери. Кто мог снять с ребенка злые чары? Жена викинга и горевала и боялась, и  все-таки привязывалась к бедному созданию все больше и  больше. Она решила  ничего не говорить о колдовстве мужу: тот, по тогдашнему обычаю, велел бы  выбросить бедного ребенка на проезжую дорогу - пусть берет кто хочет. А жене  викинга жаль было девочку, и она хотела устроить  так, чтобы супруг ее видел  ребенка только днем.    

   Однажды утром над замком викинга раздалось шумное  хлопанье крыльев, на крыше отдыхали ночью, после дневных маневров, сотни пар  аистов, а теперь все они взлетели на воздух, чтобы пуститься в дальний путь.    

   - Все мужья готовы! - прокричали они. - Жены с детьми  тоже!    

   - Как нам легко! - говорили молодые аисты. -  Так  и   щекочет  у  нас внутри, будто нас набили живыми лягушками! Мы отправляемся  за   границу! Вот счастье-то!    

   - Держитесь стаей! - говорили им отцы и матери. - Да не  болтайте  так много - вредно для груди!    

   И все полетели.    

   В ту же минуту над степью прокатился звук  рога:  викинг   с  дружиной пристал к берегу. Они вернулись с богатою  добычей  от  берегов   Галлии, где, как и в Британии, народ в ужасе молился: "Боже, храни нас от   диких норманнов!"    

   Вот пошло веселье в замке викинга! В большой покой  вкатили целую бочку меда; запылал костер, закололи лошадей, готовился пир  на   весь  мир. Главный жрец окропил теплою лошадиною кровью  всех  рабов.  Сухие   дрова затрещали, дым столбом повалил к потолку, с балок сыпалась  на  пирующих  мелкая сажа, но к этому им было не привыкать стать. Гостей богато одарили;  раздоры, вероломство - все было забыто; мед лился рекою; подвыпившие гости  швыряли друг в друга обглоданными костями в знак хорошего расположения духа.  Скальд, нечто вроде нашего певца и музыканта,  но  в  то  же время и воин,  который сам участвовал в походе и потому знал, о чем поет, пропел песню об  одержанных ими в битвах  славных  победах.  Каждый  стих сопровождался  припевом: "Имущество, родные, друзья, сам  человек  -  все минет, все  умрет; не умирает одно славное имя!" Тут все принимались бить в щиты и  стучать ножами или обглоданными костями по столу; стон стоял  в воздухе. Жена  викинга сидела на почетном месте,  разодетая,  в  шелковом платье; на руках ее  красовались золотые запястья, на шее - крупные янтари. Скальд не забывал  прославить и ее, воспел и сокровище,  которое  она только что подарила своему  супругу. Последний был в восторге от прелестного ребенка; он видел девочку  только днем во всей ее красе. Дикость  ее нрава тоже была ему по душе. Из нее  выйдет, сказал он, смелая воительница, которая сумеет постоять за себя. Она и  глазом не моргнет, если опытная рука одним взмахом острого меча сбреет у нее в  шутку густую бровь!    

   Бочка с медом опустела, вкатили новую, -  в  те  времена   люди  умели пить! Правда, и тогда уже была известна поговорка: "Скотина  знает, когда ей пора оставить пастбище и вернуться домой,  а  неразумный   человек  не знает своей меры!" Знать-то каждый знал, но ведь знать - одно,  а  применять знание к делу - другое. Знали все и другую  поговорку:  "И   дорогой гость надоест, если засидится не в меру", и все-таки сидели себе  да  сидели: мясо да мед - славные вещи! Веселье так и кипело! Ночью рабы,  растянувшись на теплой золе, раскапывали жирную сажу и  облизывали  пальцы.  То-то хорошее было времечко!    

   В этом же году викинг еще раз отправился в поход, хотя и  начались уже осенние бури. Но он собирался нагрянуть с дружиной на берега  Британии, а туда ведь было рукой подать: "Только через море махнуть",  -  сказал  он. Супруга его опять осталась дома одна с малюткою, и скоро  безобразная жаба с кроткими глазами, испускавшая такие глубокие вздохи, стала  ей почти милее дикой красавицы, отвечавшей на ласки царапинами и укусами.    

   Седой осенний туман, "беззубый дед", как его  называют, все-таки  обгладывающий листву, окутал лес и степь.  Бесперые   птички-снежинки  густо запорхали в воздухе; зима глядела во двор.  Воробьи   завладели  гнездами аистов и судили да рядили о бывших владельцах. А где же  были  сами  владельцы, где был наш аист со своей аистихой и птенцами?    

     

     

   Аисты были в Египте, где в это время солнышко светило и  грело, как  у нас летом. Тамаринды и акации стояли все  в  цвету;  на  куполах   храмов сверкали полумесяцы; стройные минареты были облеплены аистами,   отдыхавшими после длинного перелета. Гнезда их лепились одно возле  другого  на  величественных колоннах и полуразрушившихся  арках  заброшенных  храмов.  Финиковые пальмы высоко подымали свои верхушки, похожие на зонтики. Темными  силуэтами рисовались сероватые пирамиды в прозрачном голубом воздухе пустыни,  где щеголяли быстротою своих ног страусы, а лев  посматривал большими умными  глазами на мраморного сфинкса, наполовину погребенного в песке. Нил снова вошел  в берега, которые так и кишели  лягушками,  а  уж приятнее этого зрелища для  аистов и быть не могло.  Молодые  аисты  даже глазам своим верить не хотели -  уж больно хорошо было!    

   - Да, вот как тут хорошо, и всегда так бывает! - сказала  аистиха, и у молодых аистов даже в брюшке защекотало.    

   - А больше мы уж ничего тут не увидим? - спрашивали они.  -  Мы  разве не отправимся туда, вглубь, в самую глубь страны?    

   - Там нечего смотреть! - отвечала аистиха. - За этими  благословенными берегами - лишь дремучий лес, где деревья растут чуть не друг  на друге и опутаны ползучими растениями. Одни толстоногие слоны могут пролагать  там себе дорогу. Змеи же там чересчур велики, а ящерицы -  прытки.  Если  же  вздумаете пробраться в пустыню, вам засыплет глаза песком, и это еще будет  хорошо, а то прямо попадете в песочный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и  лягушек и саранчи вдоволь! Я останусь тут, и вы со мною!    

   Они и остались. Родители сидели в гнездах на стройных  минаретах,  отдыхали, охорашивались, разглаживали себе перья и обтирали клювы  о  красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи, величественно  раскланивались и гордо подымали голову с высоким лбом, покрытую  тонкими  глянцевитыми перьями; умные карие глаза их так и  сверкали.  Молоденькие  барышни-аистихи степенно прохаживались в сочном  тростнике,  поглядывали на  молодых аистов, знакомились и чуть не на каждом шагу глотали  по  лягушке, а  иногда забирали в клюв змейку и ходили да помахивали ею, -  это очень к ним  шло, думали они, а уж вкусно-то как  было!..  Молодые  аисты заводили ссоры и  раздоры, били друг друга крыльями, щипали клювами - даже до крови! Потом,  глядишь, то тот, то другой из них  становился  женихом, а барышни одна за  другою - невестами; все они для этого только ведь и жили. Молодые парочки  принимались вить себе гнезда, и тут опять не обходилось без ссор и драк - в  жарких странах все становятся такими  горячими, - ну, а вообще-то жизнь текла  очень приятно, и старики жили да радовались на молодых: молодежи все к лицу!  Изо дня в день светило солнышко, в еде недостатка не было, - ешь не хочу, живи  да радуйся, вот и  вся забота.    

   Но в роскошном дворце египетского хозяина, как звали его   аисты,  радостного было мало.    

   Могущественный владыка лежал в огромном покое с   расписными  стенами, похожими на лепестки тюльпана; руки, ноги его не   слушались,  он  высох, как мумия. Родственники и слуги окружали его ложе.  Мертвым его еще  назвать было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исцеление с  помощью болотного цветка, за которым полетела на далекий север  та,  что   любили  его больше всех, была теперь потеряна. Не дождаться владыке своей юной   красавицы дочери! "Она погибла!" - сказали две вернувшиеся на родину   принцессы - лебедки. Они даже сочинили о гибели своей подруги целую историю.    

   - Мы все три летели по воздуху, как вдруг заметил нас  охотник и  пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бедная медленно, с   прощальною лебединою песнью, опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу,   под душистой плакучей березой, мы и схоронили ее.  Но  мы  отомстили  за  ее  смерть: привязали к хвостам ласточек, живущих под крышей избушки охотника,  пучки зажженной соломы, - избушка сгорела, а с нею и сам хозяин  ее. Зарево  пожара осветило противоположный берег озера, где  росла  плакучая березка, под  которой покоилась в земле наша подруга. Да,  не  видать  ей больше родимой  земли!    

   И обе заплакали. Аист, услышав их речи, защелкал от гнева  клювом.    

   - Ложь, обман! - закричал он. - Ох, так бы и вонзил им в   грудь  свой клюв!    

   - Да и сломал бы его! - заметила аистиха. - Хорош бы  ты   был  тогда! Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе, а все остальное   побоку!    

   - Я все-таки хочу завтра усесться на краю открытого  купола  того  покоя, где соберутся все ученые и  мудрецы  совещаться  о   больном.  Может быть, они и доберутся до истины!    

   Ученые и мудрецы собрались и завели  длинные  разговоры,   из  которых аист не понял ни слова; да не много толку вышло  из  них  и  для   самого больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать речи ученых  нам  все  же не мешает, - мало ли что приходится слушать!    

   Вернее, впрочем, будет послушать и  узнать  кое-что  из   предыдущего, тогда мы поближе познакомимся со всею историей; во всяком случае,  узнаем из нее не меньше аиста.    

   "Любовь - родоначальница жизни! Высшая любовь  рождает и высшую жизнь! Лишь благодаря любви, может больной возродиться к  жизни!" Вот что изрекли мудрецы, когда дело шло об исцелении больного  владыки; изречение было необыкновенно мудро и хорошо изложено - по уверению  самих мудрецов.    

   - Мысль не дурна! - сказал тогда же аист аистихе.    

   - А я что-то не возьму ее в толк! - ответила та. - И, уж  конечно, это не моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня  есть о чем подумать и без того!    

   Потом ученые принялись толковать  о  различных  видах   любви:  любовь влюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к  другу  родители и дети, или от любви растения к свету - например,  солнечный   луч целует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою  глубиной и  ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не  то  чтобы  пересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоял так на  одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.    

   Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для  всей  страны  и народа большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было  бы   огромным счастьем, - об этом толковал весь народ, все - и бедные и  богатые.   "Но где же растет целебный цветок?" - спрашивали все друг у друга,  рылись  в ученых рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у  всех четырех ветров - словом, добивались нужных сведений всевозможными  путями,  но все напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: "Любовь -  родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!" В  этом был  глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки повторили  его еще раз и даже написали вместо рецепта: "Любовь - родоначальница  жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство? Да, вот тут-то  все и стали в тупик. В конце концов все  единогласно  решили, что помощи должно  ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искренно любившей отца. Затем  додумались и до того, как следовало поступить принцессе. И вот ровно год тому  назад, ночью, когда серп новорожденной  луны уже скрылся, принцесса отправилась  в пустыню к мраморному сфинксу,  отгребла песок от двери, что находилась в  цоколе, и прошла по длинному  коридору внутрь одной из больших пирамид, где  покоилась мумия древнего фараона, - принцесса должна была склониться головой  на  грудь  умершего  и ждать откровения.    

   Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне,  что она должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту - место было   обозначено точно - и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда она  нырнет в глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу.    

   Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на  Дикое болото. Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и  мы   получше,  чем раньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу  на  дно трясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из   мудрецов сказал то же, что и аистиха: "Она выпутается из беды!" Ну, и  решили ждать, - иного ведь ничего и не оставалось.    

   - Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, -  сказал аист. Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще  какой-нибудь штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!    

   - Где это там? - спросила аистиха.    

   - В нашем гнезде, близ болота! - ответил аист. -  Наши   птенцы  могут помочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по  дороге найдутся места, где их можно припрятать до  следующего  перелета  в   Данию. Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на севере  не худо иметь в запасе лишнюю одежду.    

   - Тебе и спасибо-то за все это не скажут! - заметила  аистиха. - Но ты ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!    

   Девочка, которую приютили в замке викинга близ  Дикого   болота,  куда каждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя  было слишком нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы   шли за месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали  те  же  перелеты:  осенью к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала; не  успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей.  Прекрасна была  оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостью и необузданностью  даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась,  купая руки в теплой,  дымящейся крови только что зарезанной жертвенной  лошади, перекусывала в порыве  дикого нетерпения горло черному петуху, приготовленному в жертву богам, а  своему приемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:    

   - Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу   твоего  дома, сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если  бы даже могла! Я бы не слышала ничего - так звенит еще в моих ушах пощечина, которую  ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!    

   Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как   и  все,  был очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и  внешней оболочки. Без седла скакала Хельга, словно  приросшая,  на  диком   коне, мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь   начинал грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва  в  быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к  берегу. Из  своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и  сплела из нее  тетиву для лука.    

   - Все надо делать самой! Лучше выйдет! - говорила она.    

   Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все  же в сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то   знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой.  Хельга  часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать:  увидав,  что  та вышла  на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и сидела там, болтая  руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую,  глубокую яму, ныряла с  головой, опять выплывала, и опять ныряла,  точно  лягушка, затем с ловкостью  кошки выкарабкивалась наверх и являлась в главный  покой замка вся мокрая;  потоки воды бежали с ее волос  и  платья  на  пол, смывая и унося устилавшие  его зеленые листья.    

   Одно только немного сдерживало Хельгу - наступление  сумерек. Под  вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери,  к которой влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и  превращение совершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и,  съежившись, сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы,  и  тем ужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и  плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть, из  груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне. В это  время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно забывала все ее  уродство, глядя в эти печальные глаза.    

   - Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею  немой  дочкой-жабой! - нередко говорила она. - Ты  куда  страшнее,  когда   красота возвращается к тебе, а душа мрачнеет!    

   И она чертила руны, разрушающие чары и исцеляющие недуги,  и  перебрасывала их через голову несчастной, но толку не было.    

   - Кто бы поверил, что она умещалась когда-то в  чашечке   кувшинки!  сказал аист. - Теперь она совсем взрослая, и лицом - вылитая мать,   египетская принцесса. А ту мы так и не видали больше! Не удалось ей, видно,  выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я из года в год  то и дело  летаю над болотом вдоль и поперек, но она до сих пор не подала ни малейшего  признака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь прилетал сюда раньше  тебя, чтобы починить наше гнездо, поправить кое-что, и целые ночи напролет -  словно я филин или летучая мышь - летал над болотом,  да все без толку! И два  лебединых оперения, что мы с таким трудом в три перелета перетащили сюда, не  пригодились! Вот уж сколько лет они лежат без пользы в нашем гнезде. Случись  пожар, загорись этот бревенчатый дом - от них не останется и следа!    

   - И от гнезда нашего тоже! - сказала аистиха. - Но о нем   ты  думаешь меньше, чем об этих перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы  уж  и сам к ней в трясину. Дурной ты отец семейства! Я говорила это еще  в  ту  пору, когда в первый раз сидела на яйцах! Вот подожди, эта шальная  девчонка  еще угодит в кого-нибудь из нас стрелою! Она ведь сама  не  знает, что делает!  А мы-то здесь подольше живем, - хоть бы об этом вспомнила! И повинности наши мы  уплачиваем честно: перо, яйцо и одного птенца в  год, как положено! Думаешь,  мне придет теперь в голову слететь вниз, во двор, как бывало в старые годы или  как и нынче в Египте, где я держусь на дружеской ноге со всеми - нисколько не  забываясь, впрочем, - и сую  нос  во все горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в  гнезде да злюсь на эту девчонку! И на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке,  пусть бы себе погибла!    

   - Ты гораздо добрее в душе, чем на словах! - сказал  аист.  -  Я  тебя знаю лучше, чем ты сама!    

   И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями,  вытянул ноги  назад, распустил оба крыла, точно паруса, и полетел так,   набирая  высоту; потом опять сильно взмахнул крыльями и опять поплыл по   воздуху.  Солнце играло на белых перьях, шея и голова вытянулись вперед...   Вот  это  был полет!    

   - Он и до сих пор красивее всех! - сказала аистиха. - Но  ему-то я  не скажу этого!    

     

     

   В эту осень викинг вернулся домой рано. Много добычи и  пленных привез он с собой. В числе пленных был молодой христианский священник,  один  из тех, что отвергали богов древнего Севера. В последнее время в замке   викинга - и в главном покое и на женской половине - то  и  дело  слышались  разговоры о новой вере, которая распространилась по всем странам Юга  и,  благодаря святому Ансгарию, проникла даже сюда, на  Север.  Даже  Хельга уже  слышала о боге, пожертвовавшем собою из любви к людям и ради их спасения. Она  все эти рассказы, как говорится, в одно  ухо  впускала,  а  в другое выпускала.  Слово "любовь" находило доступ в ее душу лишь в те минуты, когда она  в образе жабы сидела, съежившись, в запертой комнате. Но жена викинга чутко  прислушивалась к рассказам и  преданиям,  ходившим  о сыне единого истинного  бога, и они будили в ней новые чувства.    

   Воины, вернувшись домой, рассказывали о великолепных  храмах, высеченных из драгоценного камня и воздвигнутых в честь того, чьим  заветом была любовь. Они привезли с собой и два тяжелых золотых сосуда искусной  работы, из которых исходил какой-то удивительный аромат.    

   Это были две кадильницы, которыми кадили христианские  священники  перед алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этих алтарях   вино  и хлеб превращались в кровь и тело Христовы, принесенные им в жертву   ради спасения всех людей - даже не родившихся еще поколений.    

   Молодого священника связали по рукам и ногам веревками из  лыка и  посадили в глубокий, сложенный из камней подвал замка. Как он был   прекрасен! "Словно сам Бальдур!"  - сказала жена викинга, тронутая  бедственным   положением пленника, а Хельге хотелось, чтобы ему продернули под коленками   толстые веревки и привязали к хвостам диких быков.    

   - Я бы выпустила на них собак: то-то бы травля пошла!   По  лесам,  по болотам, прямо в степь! Любо! А еще лучше - самой нестись за  ними по пятам!    

   Но викинг готовил пленнику иную смерть: христианин, как  отрицатель  и поноситель могучих богов, был обречен в  жертву  этим  самым   богам.  На жертвенном камне, в священной роще, впервые должна была пролиться   человеческая кровь.    

   Хельга выпросила позволения обрызгать кровью жертвы  изображения богов и народ, отточила свой нож и потом с размаху всадила его в  бок пробегавшей мимо огромной свирепой дворовой собаке.    

   - Для пробы! - сказала она, а жена викинга  сокрушенно   поглядела  на дикую, злую девушку. Ночью, когда красота и безобразие Хельги,  по  обыкновению, поменялись местами, мать обратилась к ней  со  словами   горячей укоризны, которые сами собою вырвались из наболевшей души.    

   Безобразная, похожая на тролля жаба устремила на нее   свои  печальные карие глаза и, казалось, понимала каждое слово, как разумный  человек.    

   - Никогда и никому, даже супругу моему, не проговорилась  я о том, что терплю из-за тебя! - говорила жена викинга. - И сама не  думала   я,  что так жалею тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не  знает любви! Сердце твое похоже на холодную тину, из которой ты явилась в  мой  дом!    

   Безобразное создание задрожало, как будто  эти  слова   затронули  какие-то невидимые нити, соединявшие тело с душой; на глазах жабы  выступили крупные слезы.    

   - Настанет время и твоего испытания! - продолжала жена  викинга. -  Но много горя придется тогда изведать и мне!.. Ах, лучше  бы   выбросили  мы тебя на проезжую дорогу, когда ты была еще крошкой; пусть бы ночной   холод усыпил тебя навеки!    

   Тут жена викинга горько заплакала и ушла, полная гнева и   печали,  за занавеску из звериной шкуры, подвешенную к балке и заменявшую  перегородку.    

   Жаба, съежившись, сидела в углу одна; мертвая тишина  прерывалась лишь ее тяжелыми, подавленными вздохами; казалось, в глубине   сердца  жабы  с болью зарождалась новая жизнь. Вдруг она сделала шаг к дверям,  прислушалась, потом двинулась дальше, схватилась своими беспомощными  лапами   за тяжелый дверной болт и тихонько выдвинула его из скобы. В горнице  стоял  зажженный ночник; жаба взяла его и вышла за двери; казалось, чья-то  могучая  воля придавала ей силы. Вот она вынула  железный  болт  из  скобы, прокралась к  спавшему пленнику и дотронулась  до  него  своею  холодною, липкою лапой.  Пленник проснулся, увидал безобразное животное и задрожал, словно перед  наваждением злого духа. Но жаба перерезала ножом  связывавшие его веревки и  сделала ему знак следовать за нею.    

   Пленник сотворил молитву и крестное знамение - наваждение  не  исчезало; тогда он произнес:    

   - Блажен, кто разумно относится к малым сим, - Господь  спасет  его  в день несчастья!.. Но кто ты? Как может скрываться под оболочкой  животного сердце, полное милосердного сострадания?    

   Жаба опять кивнула головой, провела пленника по   уединенному  проходу между спускавшимися с потолка до полу коврами в конюшню и  указала на одну из лошадей. Пленник вскочил на лошадь, но вслед за ним вскочила  и жаба и примостилась впереди него, уцепившись за гриву лошади. Пленник  понял  ее намерение и пустил лошадь вскачь по окольной дороге, которую  никогда бы не  нашел один.    

   Скоро он забыл безобразие животного, понял,  что  это   чудовище  было орудием милости Божьей, и из уст его полились молитвы и  священные  псалмы. Жаба задрожала - от молитв ли, или от утреннего  предрассветного  холодка? Что ощущала она - неизвестно, но вдруг  приподнялась   на  лошади, как бы желая остановить ее и спрыгнуть на землю. Христианин силою   удержал жабу и продолжал громко петь псалом, как бы думая победить  им  злые  чары. Лошадь понеслась еще быстрее: небо заалело, и вот первый луч солнца  прорвал облако. В ту же минуту произошло превращение: жаба стала  молодою  красавицей с демонски злою душой! Молодой христианин  увидал,  что держит в  объятиях красавицу девушку, испугался, остановил лошадь и  соскочил на землю,  думая, что перед ним новое наваждение.  Но  и  Хельга  в один прыжок очутилась  на земле, короткое платье едва доходило ей до  колен; выхватив из-за пояса нож,  она бросилась на остолбеневшего  христианина.    

   - Постой! - крикнула она. - Постой, я проколю  тебя   ножом  насквозь. Ишь, побледнел, как солома! Раб! Безбородый!    

   Между нею и пленником завязалась борьба, но молодому  христианину, казалось, помогали невидимые силы. Он крепко стиснул руки девушки,  а  старый дуб, росший у дороги, помог ему одолеть ее окончательно: Хельга   запуталась ногами в узловатых, переплетающихся корнях  дуба,  вылезших  из  земли. Христианин крепко охватил ее руками и повлек к  протекавшему  тут же  источнику. Окропив водою грудь и лицо девушки, он произнес заклинание против  нечистого духа, сидевшего в ней, и осенил ее крестным  знамением, но одно  крещение водою не имеет настоящей силы, если душа не омыта внутренним  источником веры.    

   И все-таки во всех действиях и словах христианина,   совершавшего  таинство, была какая-то особая, сверхчеловеческая сила, которая и  покорила Хельгу. Она опустила руки и удивленными глазами, вся бледная  от   волнения, смотрела на молодого человека. Он казался ей  могучим  волшебником,  посвященным в тайную науку. Он ведь чертил над ней  таинственные  знаки, творил  заклинания! Она не моргнула бы глазом перед занесенным над ее головой блестящим  топором или острым ножом, но когда он начертил на ее челе и груди знак креста,  она закрыла глаза, опустила голову  на  грудь  и присмирела, как прирученная  птичка.    

   Тогда он кротко заговорил с нею о подвиге любви,  совершенном ею в эту ночь, когда она, в образе отвратительной жабы, явилась  освободить его от уз и вывести из мрака темницы к свету жизни. Но сама она -  говорил он  опутана еще более крепкими узами, и теперь его очередь освободить   ее  и вывести к свету жизни. Он повезет ее в Хедебю,  к  святому  Ансгарию,  и  там, в этом христианском городе, чары с нее будут сняты. Но  он  уже  не смел  везти ее на лошади перед собою, хотя она и покорилась ему.    

   - Ты сядешь позади меня, а не впереди! Твоя красота  обладает злой силой, и я боюсь ее! Но с помощью Христа победа  все-таки  будет   на  моей стороне.    

   Тут он преклонил колена и горячо помолился; безмолвный  лес как  будто превратился в святой храм: словно члены новой паствы, запели  птички; дикая мята струила аромат, как бы желая заменить ладан. Громко   прозвучали слова священного писания:    

   "Народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и  сидящим в стране тени смертной воссиял свет!"    

   И он стал говорить девушке о духовной тоске, о  стремлении  к  высшему всей природы, а ретивый конь в это время стоял спокойно,  пощипывая  листики ежевики; сочные, спелые ягоды падали в руку Хельги, как бы   предлагая ей утолить ими жажду.    

   И девушка покорно дала  христианину  усадить  себя  на   круп  лошади; Хельга была словно во сне. Христианин связал две ветви наподобие   креста и высоко поднял его перед собою. Затем они продолжали путь по лесу,   который все густел и густел, дорожка становилась все уже и уже,  а  где  и  вовсе пропадала. Терновые кусты преграждали путь, точно опущенные  шлагбаумы;  приходилось объезжать их. Источник превратился не в  быстрый  ручей, а в стоячее  болото; и его надо было объехать. В лесной  чаще  веяло отрадною, подкрепляющею  и освежающею душу прохладой, но не меньше  подкрепляли и освежали душу кроткие,  дышащие верою и любовью, речи  христианина, воодушевленного желанием вывести  заблудшую из мрака к свету жизни.    

   Говорят, дождевая капля дробит твердый камень, волны  морские  обтачивают и округляют оторванные обломки скал - роса божьего  милосердия,  окропившая душу Хельги, также продолбила ее жесткую оболочку,  сгладила шероховатости. Но сама Хельга еще не отдавала себе отчета в том, что в  ней совершается: ведь и едва выглянувший из земли росток, впивая  благотворную  влагу росы и поглощая теплые лучи солнца, тоже мало ведает  о  заложенном в нем  семени жизни и будущем плоде.    

   И, как песня матери незаметно западает в душу ребенка,  ловящего  одни отдельные слова, не понимая их смысла, который станет ему ясным   лишь  с годами, так западали в душу Хельги и животворные слова христианина.    

   Вот они выехали из леса в степь, потом опять  углубились   в  дремучий лес и под вечер встретили разбойников.    

   - Где ты подцепил такую красотку? - закричали они,  остановили  лошадь и стащили всадника и всадницу; сила была на стороне  разбойников.    

   У христианина для защиты был лишь нож, который он вырвал  в  борьбе  у Хельги. Один из разбойников замахнулся на него топором, но молодой  человек успел отскочить в сторону, иначе был бы убит на месте. Топор глубоко  врезался в шею лошади: кровь  хлынула  ручьем,  и  животное  упало.  Тут Хельга  словно очнулась от глубокой задумчивости и припала  к  издыхающей лошади.  Христианин тотчас заслонил девушку собою, но один из разбойников раздробил ему  голову секирой. Кровь и мозг брызнули во  все  стороны,  и молодой священник  пал мертвым.    

   Разбойники схватили Хельгу за белые руки, но в эту минуту  солнце  закатилось, и она превратилась в безобразную жабу. Бледно-зеленый рот  растянулся до самых ушей, руки и ноги стали тонкими и липкими, а кисти  рук  превратились в веерообразные лапы с перепонкой между пальцами. Разбойники в ужасе  выпустили ее. Чудовище постояло перед ними  с  минуту,  затем высоко  подпрыгнуло и скрылось в лесной чаще. Разбойники поняли, что  это или Локе   сыграл с ними злую шутку, или перед  ними  совершилось страшное  колдовство, и в ужасе убежали прочь.    

     

     

   Полный месяц осветил окрестность, и безобразная жаба  выползла из кустов. Она остановилась перед трупом христианина и коня и  долго   смотрела на них полными слез глазами; из груди ее вырвалось тихое кваканье,  похожее на всхлипывание ребенка. Потом она начала бросаться то к тому, то  к  другому, черпала своею глубокою перепончатою горстью воду и брызгала  на  убитых. Но мертвых не воскресишь! Она поняла это.  Скоро  набегут  дикие звери  и растерзают их тела! Нет, не бывать этому! Она выроет для них такую глубокую  могилу, какую только сможет. Но у нее  был  только  толстый обломок ветви, а  перепончатые лапы плохо рыли землю. В пылу  работы  она разорвала перепонку; из  лап полилась кровь. Тут она поняла,  что  ей  не справиться; она опять  зачерпнула воды  и  обмыла  лицо  мертвого;  затем прикрыла тела свежими,  зелеными листьями, на них набросала больших  ветвей, сверху еще листьев, на все  это навалила тяжелые камни, какие только в силах была поднять, а все отверстия  между ними заткнула мхом. Она  надеялась, что под таким могильным курганом тела  будут в безопасности.  За этою тяжелою работой прошла ночь; выглянуло   солнышко,  и  Хельга  опять превратилась в красавицу девушку, но руки ее были  все в крови, а по  розовым девичьим щекам в первый раз в жизни струились слезы.    

   За минуту до превращения обе ее натуры словно  слились   в  одну.  Она задрожала всем телом и тревожно оглянулась кругом, словно только   пробудясь от страшного сна, затем бросилась к стройному буку,  крепко   уцепилась за ветви, ища точку опоры, и в один миг, как  кошка,  вскарабкалась  на вершину. Там она крепко примостилась на ветвях и сидела, как пугливая белка,  весь день одна-одинешенька среди пустынного безмолвия леса.  Пустынное  безмолвие леса! Да, тут было и пустынно  и  безмолвно,  только  в воздухе  кружились бабочки, не то играя, не то борясь  между  собою;  муравьиные кучки  кишели крохотными насекомыми; в воздухе  плясали  бесчисленные рои комаров,  носились тучи жужжащих мух, божьих коровок,  стрекоз и других крылатых  созданьиц; дождевой червяк выползал  из  сырой  почвы; кроты выбрасывали комья  земли, - словом, тихо и пустынно здесь было лишь в том смысле, в каком принято  говорить и понимать это. Никто  из  лесных обитателей не обращал на Хельгу  внимания, кроме сорок, с криком летавших над вершиной дерева, где она сидела.  Они даже перепрыгивали с  ветки  на ветку, подбираясь поближе к ней, - такие  они смелые и любопытные! Но довольно было ей метнуть на них взгляд, и они  разлетались;  так  им  и  не удалось разгадать это странное явление, да и сама  Хельга не могла разгадать себя!    

   Перед закатом солнца предчувствие приближавшегося  превращения  заставило Хельгу слезть с дерева; последний луч погас, и она опять  сидела  на земле в виде съежившейся жабы с разорванною перепонкою  между   пальцами. Но глаза безобразного животного сияли такою красотою, какою вряд ли   отличались даже глаза красавицы Хельги. В этих кротких, нежных глазах светились  глубоко чувствующая душа и человеческое сердце; ручьями лились из них слезы,  облегчая переполненную горем душу.    

   На кургане лежал еще крест - последняя работа  умершего   христианина. Хельга взяла его, и ей сама собою пришла в голову мысль утвердить   крест между камнями над курганом. При воспоминании о погребенном под ним слезы  заструились еще сильнее, и Хельга, повинуясь какому-то внутреннему  сердечному  влечению, вздумала начертить знаки креста на земле вокруг  всего кургана -  вышла бы такая красивая ограда! Но едва она  начертила  обеими лапами первый же  крест, перепонка слетела с них, как разорванная перчатка. Она омыла их в воде  источника и удивленно посмотрела на  свои  белые тонкие руки, невольно сделала  ими тот же знак в воздухе  между  собою  и могилою, губы ее задрожали, и с  языка слетело имя, которое  она  столько раз во время пути слышала от умершего:  "Господи Иисусе Христе"!    

   Мгновенно оболочка жабы слетела с Хельги, и она опять   стала  молодою красавицей девушкой; но голова ее устало склонилась на грудь,   все  тело просило отдыха - она заснула.    

   Недолго, однако, спала она; в полночь она пробудилась:  перед нею стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сиянием; глаза ее  метали пламя; из глубокой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лошадью стоял  и  убитый христианин, "прекраснее самого Бальдура" - сказала бы жена  викинга. Он тоже был весь окружен сиянием.    

   Кроткие глаза его смотрели испытующе-серьезно, как   глаза  праведного судии, проникающего взглядом в самые  сокровенные  уголки   души.  Хельга задрожала, память ее пробудилась мгновенно, словно в день  последнего суда. Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово,   слышанное ею, - все мгновенно ожило в ее памяти, и она поняла, что в эти дни  испытаний ее, дитя живой души и мертвой тины, поддержала  одна  любовь.  Она  осознала, что повиновалась при этом лишь голосу внутреннего  настроения, а сама  для себя не сделала ничего. Все было ей дано, все  она  совершила не сама  собою, а руководимая чьею-то высшею  волею.  Сознавая  все  свое ничтожество, полная  стыда, смиренно преклонилась она перед тем, кто  читал в глубине ее сердца. В  ту же минуту она почувствовала, как  зажглась в ней, как бы от удара молнии,  светлая, божественная искра,  искра  духа святого.    

   - Дочь тины! - сказал христианин. - Из тины, из земли   ты  взята,  из земли же ты и восстанешь! Солнечный луч, что животворит твое  тело,  сознательно стремится слиться со своим источником; но источник его не  солнце, а сам Бог! Ни одна душа в мире не погибает; но  медленно  течет  вся  жизнь земная и есть лишь единый миг вечности. Я явился к тебе из обители  мертвых; некогда и ты совершишь тот же путь через глубокие долины в горные  светлые селения, где обитают Милость и Совершенство. Я  поведу  тебя теперь, но  не в Хедебю для восприятия  крещения,  -  ты  должна  сначала прорвать пелену,  стелющуюся над глубоким болотом, и освободить живой корень твоей жизни и  колыбели, выполнить свое дело, прежде нежели  удостоишься посвящения!    

   И, посадив ее на лошадь, он протянул ей золотую   кадильницу,  похожую на ту, что Хельга видела раньше в замке викинга; из  кадильницы  струился ароматный фимиам. Рана на лбу убитого христианина сияла,  точно  диадема. Он взял крест, возвышавшийся над курганом, и высоко поднял его  перед собою; они понеслись по воздуху над шумящим лесом, над курганами, под   которыми были погребены герои, верхом на своих добрых конях. И могучие тени  поднялись, выехали и остановились на вершинах курганов;  лунный  свет играл на  золотых обручах, красовавшихся на лбах героев; плащи их  развевались по ветру.  Дракон, страж сокровищ, поднял голову и смотрел воздушным путникам вслед.  Карлики выглядывали на них  из  холмов,  из  борозд, проведенных плугом,  мелькая голубыми, красными и зелеными  огоньками,  словно сотни искр перебегали  по золе, оставшейся после сгоревшей бумаги.    

   Они пролетали над лесами, степями, озерами и трясинами,  направляясь к Дикому болоту. Долетев до него, они принялись реять над ним:   христианин высоко поднимал крест, блестевший, точно золотой, а из  уст  его   лились священные песнопения; Хельга вторила ему, как дитя вторит песне  матери,  и кадила при этом золотою  кадильницей.  Из  кадильницы  струился  такой  сильный, чудодейственный фимиам, что осока и тростник зацвели, а со  дна болота  поднялись зеленые стебли, все, что только носило в  себе  зародыш жизни,  пустило ростки и вышло на свет Божий. На поверхности воды  раскинулся роскошный  цветочный ковер из кувшинок, а на нем покоилась в глубоком сне молодая женщина  дивной красоты. Хельга  подумала,  что  видит  в зеркале вод свое собственное  отражение, но это была ее мать, супруга болотного царя, египетская принцесса.    

   Христианин повелел спящей подняться на лошадь, и  та   опустилась  под новою тяжестью, точно свободно висящий в воздухе  саван,  но   христианин осенил ее крестным знамением, и тень вновь окрепла. Все трое  выехали  на твердую почву.    

   Пропел петух во дворе замка викинга, и видения рассеялись  в  воздухе, как туман от дуновения ветра. Мать и дочь очутились лицом к лицу.    

   - Не себя ли я вижу в глубокой воде? - спросила мать.    

   - Не мое ли это отражение в водяном зеркале? - промолвила  дочь.    

   Они приблизились друг к другу и крепко обнялись. Сердце  матери  забилось сильнее, и она поняла почему.    

   - Мое дитя, цветок моего сердца, мой лотос из глубины  вод!    

   И она опять обняла дочь и заплакала; эти слезы были для  Хельги  новым крещением, возрождавшим ее к жизни и любви.    

   - Я прилетела на болото в лебедином оперении и здесь  сбросила  его  с себя! - начала свой рассказ мать. - Ступив на зыбкую почву,   я  погрузилась в болотную тину, которая сразу же сомкнулась над моей головой.  Скоро я почувствовала приток свежей воды, и какая-то неведомая сила увлекала  меня все глубже и глубже; веки мои отяжелели, и я заснула...  Во  сне мне  грезилось, что я опять внутри египетской пирамиды, но передо мной  колеблющийся  ольховый пень, который так испугал меня на поверхности  болота. Я рассматривала  трещины на его коре, и  они  вдруг  засветились  и стали иероглифами - передо  мной очутилась мумия.  Наружная  оболочка  ее вдруг распалась, и оттуда  выступил древний царь, покоившийся тысячи лет, черный как смоль, лоснящийся,  как лесная улитка или жирная,  черная  болотная грязь. Был ли передо мною сам  болотный царь, или мумия - я уж перестала понимать. Он обвил меня руками, и мне  показалось, что я  умираю. Очнулась я, почувствовав на своей груди что-то  теплое: на груди  у  меня сидела, трепеща крылышками, птичка, щебетала и пела.  Потом она  взлетела с моей груди кверху, к черному, тяжелому своду, но длинная  зеленая лента привязывала ее ко мне. Я поняла ее тоскливое щебетанье: "На  волю, на волю, к отцу!" Мне вспомнился мой отец, залитая солнцем  родина,   вся  моя жизнь, моя любовь... И я развязала узел, отпустила птичку на волю к   отцу! С той минуты я уже не видела никаких снов и спала  непробудно,  пока  сейчас меня не вызвали со дна болота эти звуки и аромат!    

   Где же развевалась, где  была  теперь  зеленая  лента,   привязывавшая птичку к сердцу матери? Видел ее лишь аист, лентой ведь был  зеленый стебель, узлом - яркий цветок - колыбель малютки, которая теперь   превратилась в юную красавицу девушку и опять покоилась на груди у матери.    

   А в то время, как они стояли обнявшись на  берегу   болота,  над  ними кружился аист. Он быстро слетал назад, в гнездо, за  спрятанными там давным-давно оперениями и бросил их матери с дочерью. Они  сейчас же накинули их на себя и поднялись на воздух в виде белых лебедок.    

   - Теперь поговорим! - сказал аист. - Теперь мы поймем  друг друга, хотя клюв не у всех птиц скроен одинаково!.. Хорошо, что  вы  явились   как раз сегодня ночью: днем нас бы уже не было тут. И я, и жена, и птенцы  все  улетаем поутру на юг! Я ведь старый знакомый ваш с нильских берегов! И жена моя  тут же, со мною; сердце у нее добрее, чем  язык!  Она  всегда говорила, что  принцесса выпутается из беды! А я и птенцы наши  перенесли сюда лебединые  перья!.. Ну, очень рад! Ведь это просто  счастье,  что  я еще здесь! На заре мы  улетаем всей компанией! Мы полетим вперед,  только не отставайте, и вы не  собьетесь с дороги! Мы с птенцами будем, впрочем, присматривать за вами.    

   - И я принесу с собой на родину лотос! - сказала  египетская  принцесса. - Он летит рядом со мною в лебедином оперении! Цветок   моего  сердца со мною - вот как это все разрешилось! Домой теперь, домой!    

   Но Хельга сказала, что не может покинуть  Данию,  не   повидавшись  со своею приемною матерью, доброю женою викинга. Хельга  припомнила  всю  ее доброту, каждое ее ласковое слово, каждую слезу, пролитую  ею из-за  приемной дочери, и в эту минуту девушке казалось даже,  что  она   любит  ту мать сильнее, чем эту.    

   - Да нам и надо слетать в замок викинга! - ответил аист.  -  Там  ведь ждет нас жена с птенцами! Вот-то заворочают они глазами и  затрещат! Жена - та, пожалуй, не много скажет! Она вообще скупа  на  слова,   выражается кратко и вразумительно, а думает еще лучше! Сейчас я затрещу, чтобы  предупредить их о нашем приближении!    

   И он затрещал, защелкал клювом. Скоро они подлетели к  замку викинга.    

   В замке все было погружено в глубокий сон. Забылась сном  и  жена  викинга, но только позднею ночью: страх и беспокойство долго не  давали  ей уснуть. Прошло ведь уже три дня, как Хельга  исчезла  вместе  с   пленным христианином; должно быть, это она помогла ему бежать: в конюшне   недоставало именно ее лошади. Но как могло все это случиться? И жене  викинга  невольно припомнились рассказы о чудесах, которые творил сам белый Христос и  веровавшие в него. Все эти мысли, бродившие в ее голове наяву, облеклись во сне  в живые образы, и вот ей пригрезилось, что она по-прежнему сидит на постели,  погруженная в думы о Хельге;  все  кругом  тонет  в сплошном мраке, надвигается  буря. С обеих сторон - и со стороны Северного моря и со стороны Каттегата -  слышится грозный шум прибоя. Чудовищная змея, обвивающая в глубине морской  кольцом всю землю, бьется  в  судорогах. Приближается страшная ночь - Рагнарок,  как древние называли последнюю ночь, когда рухнет мир и погибнут самые боги.  Вот  слышится  громкий звук рога и по радуге выезжают верхом на конях боги,  закованные в  светлые доспехи, выезжают на последнюю  битву!  Перед  ними   летят  крылатые валькирии, а замыкается поезд рядами умерших героев. Небо  залито  северным сиянием, но мрак победит. Приближается ужасный час.    

   А рядом с испуганной женой викинга сидит на полу Хельга в  образе  жабы, дрожит от страха и жмется к ней. Она берет жабу на колени  и  с   любовью прижимает к себе, хоть она и безобразна. Вот  воздух  задрожал  от  ударов мечей и палиц, засвистели стрелы - словно град посыпался с  неба. Настал  тот час, когда земля и небо должны были рухнуть, звезды упасть  с неба, и все  погибнуть в пламени Суртура .    

   Но жена викинга знала, что после того возникнут новое   небо  и  новая земля, и хлебная нива заволнуется там, где прежде катило свои   волны  по желтому песчаному дну сердитое море. Она знала, что воцарится новый   неведомый бог, и к нему вознесется кроткий, светлый Бальдур, освобожденный из  царства теней. И вдруг она видит его перед собою! Она  узнала  его  с первого  взгляда - это был пленный христианин.    

   - Белый Христос! - воскликнула она и, произнося это имя,  поцеловала в лоб свое безобразное дитя-жабу. В ту же минуту оболочка с жабы  спала,  и перед ней очутилась Хельга, прекрасная, как всегда, но такая кроткая  и с таким сияющим любовью взглядом! Хельга поцеловала руки жены викинга, как бы  благодаря ее за все заботы и любовь, которыми она окружала свою  приемную дочь  в тяжелое время испытания, за все добрые мысли и чувства, которые она пробудила  в ее душе, и за произнесенное ею сейчас  имя  белого Христа. Хельга повторила  это имя и вдруг поднялась на воздух в виде  лебедя: белые крылья распустились и  зашумели, словно  взлетала  на  воздух целая стая птиц.    

   Тут жена викинга проснулась. На дворе в самом деле  слышалось хлопанье крыльев. Она знала, что настала пора обычного отлета  аистов,  и  догадалась, что это они шумели крыльями. Ей захотелось еще  раз   взглянуть  на них и попрощаться с ними. Она встала, подошла к  отверстию,   заменяющему окно, распахнула ставню и выглянула во двор. На крыше пристройки   сидели рядышком сотни аистов, а над двором, над высокими деревьями, летали  стаями другие; прямо же против окна, на краю колодца, где так часто сиживала,  пугая свою приемную мать, красавица Хельга, сидели две лебедки, устремив свои  умные глаза на жену викинга. Она вспомнила свой сон,  который произвел на  нее   такое  глубокое  впечатление,  что  почти  казался  ей действительностью,  вспомнила Хельгу в образе лебедя, вспомнила  христианина, и сердце ее вдруг  радостно забилось.    

   Лебедки захлопали крыльями и изогнули шеи, точно  кланялись ей, а она, как бы в ответ на это, протянула к ним руки и  задумчиво   улыбнулась  им сквозь слезы.    

   Аисты, шумя крыльями и щелкая клювами, взвились  в   воздух,  готовясь направить свой полет к югу.    

   - Мы не станем ждать этих лебедок! - сказала аистиха.  -   Коли  хотят лететь с нами, пусть не мешкают! Не оставаться же нам тут, пока не  соберутся лететь кулики! А ведь лететь так, как мы, семьями,  куда  пристойнее,  чем так, как летят зяблики или туруханы: у тех мужья летят сами  по себе, а  жены сами по себе! Просто неприлично! А у  лебедей-то,  у  лебедей-то что за  полет?!    

   - Всяк летит по-своему! - ответил аист. - Лебеди летят  косою  линией, журавли - треугольником, а кулики - змеею!    

   - Пожалуйста, не напоминай мне теперь о змеях! - заметила  аистиха.  У птенцов может пробудиться аппетит, а чем их тут накормишь?    

     

     

   - Так вот они, высокие горы, о которых я слышала! -   сказала  Хельга, летевшая в образе лебедки.    

   - Нет, это плывут под нами грозовые тучи! - возразила  мать.    

   - А что это за белые облака в вышине? - спросила дочь.    

   - Это вечно снежные вершины гор! - ответила мать,  и   они,  перелетев Альпы, продолжали путь по направлению к Средиземному морю.    

     

     

   - Африка! Египет! - ликовала дочь нильских берегов,  завидев с  высоты желтую волнистую береговую полосу своей родины.    

   Завидели берег и аисты и ускорили полет.    

   - Вот уж запахло нильскою тиной и влажными лягушками! -  сказала  аистиха птенцам. - Ох, даже защекотало внутри! Да, вот теперь сами  попробуете, каковы они на вкус, увидите марабу, ибисов и журавлей. Они все   нашего же рода, только далеко не такие  красивые.  А  важничают!  Особенно  ибисы - их избаловали египтяне; они делают из ибисов мумии,  набивая  их  душистыми травами. А по мне, лучше быть набитой живыми лягушками! Вот вы  узнаете, как это приятно! Лучше при жизни быть сытым, чем  после  смерти попасть  в музей! Таково мое мнение, а оно самое верное!    

   - Вот и аисты прилетели! - сказали обитатели дворца на  нильском берегу. В открытом покое на мягком ложе, покрытом шкурой леопарда,  лежал сам царственный владыка, по-прежнему ни живой, ни мертвый, ожидая  целебного  лотоса из глубокого северного болота. Родственники и слуги окружали  ложе.    

   И вдруг в покой влетели две прекрасные лебедки,  прилетевшие вместе  с аистами. Они сбросили с себя оперения, и  все   присутствовавшие  увидали двух красавиц, похожих друг на друга, как две капли  воды. Они  приблизились к бледному, увядшему старцу и откинули назад свои   длинные  волосы. Хельга склонилась к деду, и в ту же минуту щеки его окрасились  румянцем, глаза заблистали, жизнь вернулась в окоченевшее тело. Старец встал  помолодевшим, здоровым, бодрым! Дочь и внучка взяли его за руки,  точно  для  утреннего приветствия после длинного тяжелого сна.    

   Что за радость воцарилась во дворце! В гнезде аистов  тоже  радовались - главным образом, впрочем, хорошему корму и обилию лягушек.  Ученые впопыхах записывали историю обеих принцесс и целебного цветка,  принесшего с собою счастье и радость всей стране и всему царствующему дому,  аисты  же рассказывали ее своим птенцам, но, конечно, по-своему, и не прежде,   чем все наелись досыта, - не то у них нашлось бы иное занятие!    

   - Теперь и тебе перепадет кое-что! - шепнула аистиха  мужу.  -  Уж  не без того!    

   - А что мне нужно? - сказал аист. - И что я такое сделал?  Ничего!    

   - Ты сделал побольше других! Без тебя и наших птенцов  принцессам  вовек не видать бы Египта и не исцелить старика. Конечно,  тебе   перепадет за это! Тебя, наверно, удостоят степени доктора, и наши следующие  птенцы уже родятся в этом звании, их птенцы - тоже и так далее! По  мне,  ты  и  теперь ни дать ни взять - египетский доктор!    

   А ученые и мудрецы продолжали развивать основную мысль,   проходившую, как они говорили, красною нитью через все событие,  и  толковали   ее  на разные лады. "Любовь - родоначальница жизни" - это была  основная  мысль, а истолковывали ее так: "Египетская принцесса, как  солнечный  луч,  проникла во владения болотного царя, и от их встречи произошел  цветок..."    

   - Я не сумею как следует передать их речей! -  сказал   подслушивавший эти разговоры аист, когда ему пришлось пересказать их в  гнезде.   -  Они говорили так длинно и так мудрено, что их сейчас же наградили  чинами  и  подарками; даже лейб-повар получил орден - должно быть, за суп!    

   - А ты что получил? - спросила аистиха. - Не следовало бы  им забывать самое главное лицо, а самое главное лицо - это ты! Ученые-то только  языком трепали! Но дойдет еще очередь и до тебя!    

   Позднею ночью, когда весь дворец, все его счастливые  обитатели  спали сладким сном, не спала во всем доме лишь одна живая  душа.   Это  был  не аист - он хоть и стоял возле гнезда на одной ноге, но спал на  страже,  не спала Хельга. Она вышла на террасу и смотрела на чистое, ясное   небо, усеянное большими блестящими звездами, казавшимися ей куда больше и ярче  тех, что она привыкла видеть на севере. Но это были те же самые  звезды! И  Хельге вспомнились кроткие глаза жены викинга и слезы, пролитые ею над своею  дочкой-жабой, которая теперь любовалась великолепным звездным  небом на берегу  Нила, вдыхая чудный весенний воздух. Она думала о том, как умела любить эта  язычница, какими нежными заботами окружала  она  жалкое создание, скрывавшее в  себе под человеческою оболочкой звериную  натуру, а в звериной - внушавшее  такое отвращение, что противно было на  него  и взглянуть, не то что  дотронуться! Хельга смотрела на  сияющие  звезды  и вспомнила блеск, исходивший  от чела убитого христианина, когда они летели вместе над лесом и болотом. В  ушах ее снова раздавались  те  звуки  и слова, которые она слышала от него  тогда, когда сидела  позади  него  на лошади: он говорил ей о великом источнике  любви, высшей любви,  обнимающей все поколения людские!..    

   Когда-то страусы славились красотой; крылья их были  велики и  сильны. Однажды вечером другие могучие  лесные  птицы  сказали   страусу:  "Брат, завтра, бог даст, полетим к реке напиться!" И страус  ответил: "Захочу  и полечу!" На заре птицы полетели. Все выше и   выше  взвивались  они,  все ближе и ближе к солнцу, Божьему оку. Страус летел   один,  впереди  всех, горделиво, стремясь к самому источнику света и полагаясь   лишь  на  свои силы, а не на подателя их; он говорил не "Бог даст", а  "захочу",  и  вот ангел возмездия сдернул с раскаленного солнечного  диска тонкую пелену  в ту же минуту крылья страуса опалило,  как  огнем,  и   он,  бессильный, уничтоженный, упал на землю. Никогда больше он и весь его род   не  могли подняться с земли! Испугавшись чего-нибудь, они  мечутся  как   угорелые, описывая все один и тот же узкий круг, и служат нам, людям, живым   напоминанием и предостережением.    

   Хельга задумчиво опустила голову, посмотрела на  страусов,   мечущихся не то от ужаса, не то от глупой радости при виде своей собственной   тени на белой, освещенной луной, стене, и душою ее овладело серьезное  настроение. Да, ей выпала на долю богатая счастьем жизнь, что же ждет ее   впереди? Еще высшее счастье - "даст Бог!"    

     

     

   Ранней весною, перед отлетом аистов на север, Хельга  взяла к себе золотое кольцо, начертила на нем свое имя и подозвала к себе  своего знакомого аиста. Когда тот приблизился, Хельга надела ему кольцо на шею,  прося отнести его жене викинга, - кольцо скажет ей, что  приемная  дочь  ее  жива, счастлива и помнит о ней.    

   "Тяжеленько это будет нести! - подумал аист. - Но  золото и  честь  не выбросишь на дорогу! "Аист приносит счастье", -  скажут там на севере!.."    

   - Ты несешь золото, а не яйца! - сказала аистиха. - Но   ты-то  принесешь его только раз, а я несу яйца каждый год! Благодарности же не   дождется ни один из нас! Вот что обидно!    

   - Довольно и собственного сознания, женушка! - сказал  аист.    

   - Ну, его не повесишь себе на шею! - ответила аистиха. -  Оно тебе  ни корму, ни попутного ветра не даст!    

   И они улетели.    

   Маленький соловей, распевавший в тамариндовой  роще,   тоже  собирался улететь на север; в былые времена Хельга часто слышала его  возле  Дикого болота. И она дала поручение и соловью: с тех пор, как  она   полетала  в лебедином оперении, она могла объясняться на птичьем языке и часто   разговаривала и с аистами и с ласточками, которые понимали ее. Соловей тоже  понял ее: она просила его поселиться на Ютландском полуострове в буковом лесу,  где возвышался курган из древесных ветвей и  камней,  и  уговорить других  певчих птичек ухаживать за могилой и, не умолкая,  петь  над  нею свои песни.    

   Соловей полетел стрелой, полетело стрелой и время!    

     

     

   Осенью орел, сидевший на вершине пирамиды, увидел  приближавшийся  богатый караван; двигались нагруженные сокровищами верблюды,  гарцевали  на горячих арабских конях разодетые и вооруженные всадники.   Серебристо-белые кони с красными раздувающимися ноздрями и густыми гривами,  ниспадавшими до тонких стройных ног, горячились и фыркали. Знатные гости, в  числе которых был и один аравийский принц, молодой и  прекрасный,  каким  и  подобает быть принцу, въехали во двор могучего владыки, хозяина  аистов, гнездо  которых стояло теперь пустым. Аисты находились еще на севере,  но скоро должны  были вернуться.    

   Они вернулись в тот самый день, когда во  дворце  царила   шумная  радость, кипело веселье - праздновали свадьбу. Невестой была   разодетая  в шелк, сиявшая драгоценными украшениями Хельга; женихом  -   молодой  аравийский принц. Они сидели рядом за свадебным столом, между матерью  и дедом.    

   Но Хельга не смотрела на смуглое мужественное лицо  жениха,  обрамленное черною курчавою бородой, не смотрела и в его огненные  черные  глаза, не отрывавшиеся от ее лица. Она  устремила  взор  на  усеянный   светлыми звездами небесный свод.    

   Вдруг в воздухе послышались шум и хлопанье крыльев -  вернулись аисты. Старые знакомые Хельги были тут же, и как ни устали они оба с  пути,  как ни нуждались в отдыхе, сейчас же спустились на перила террасы, зная,  что за праздник идет во дворце. Знали они также - эта весть долетела до них,  едва они приблизились к границам страны, - что Хельга велела  нарисовать их  изображение на стене дворца: аисты были ведь тесно связаны с историей ее  собственной жизни.    

   - Очень мило! - сказал аист.    

   - Очень и очень мило! - объявила аистиха. - Меньшего уж  нельзя было и ожидать!    

   Увидав аистов, Хельга встала и вышла к ним на террасу  погладить их по спине. Старый аист наклонил голову,  а  молодые  смотрели  из   гнезда  и чувствовали себя польщенными.    

   Хельга опять подняла взор к небу и засмотрелась на  блестящие  звезды, сверкавшие все ярче и ярче. Вдруг она увидела, что между  ними и ею витает прозрачный, светлый, светлее самого воздуха образ. Вот он  приблизился к Хельге, и она узнала убитого христианина. И он явился  к  ней  в   этот торжественный день, явился из небесных чертогов!    

   - Небесный блеск и красота превосходят все, что может  представить себе смертный! - сказал он.    

   И Хельга стала просит его так кротко, так неотступно, как  никогда еще никого и ни о чем не просила, взять ее туда, в небесную обитель,  хоть на одну минуту, позволить ей бросить хоть один-единственный взгляд  на   небесное великолепие!    

   И он вознесся с нею в обитель блеска, света и гармонии.  Дивные  звуки и мысли не только звучали и светились вокруг  Хельги  в   воздухе,  но  и внутри ее, в глубине ее души. Словами не передать, не   рассказать  того, что она чувствовала!    

   - Пора вернуться! Тебя ищут! - сказал он.    

   - Еще минутку! - молила она. - Еще один миг!    

   - Пора вернуться! Все гости уже разошлись!    

   - Еще одно мгновение! Последнее...    

   И вот Хельга опять очутилась на террасе, но... все огни и  в саду и  в дворцовых покоях были уже потушены, аистов не было, гостей  и   жениха  тоже; все словно ветер развеял за эти три кратких мгновения.    

   Хельгу охватил страх, и она прошла через огромную,  пустынную  залу  в следующую. Там спали чужеземные воины! Она отворила боковую  дверь, которая вела в ее собственный покой, и вдруг очутилась в саду, -  все   стало тут по-другому! Край неба алел, занималась заря.    

   В три минуты, проведенные ею на небе, протекла целая  земная ночь!    

   Тут Хельга увидела аистов, подозвала их к себе,  заговорила с ними  на их языке, и аист, подняв голову, прислушался и  приблизился к ней.    

   - Ты говоришь по-нашему! - сказал он. - Что  тебе  надо?   Откуда  ты, незнакомка?    

   - Да ведь это же я, Хельга! Ты не узнаешь меня? Три  минуты тому назад я разговаривала с тобой тут, на террасе!    

   - Ты ошибаешься! - ответил аист. - Ты, верно, видела все  это во сне!    

   - Нет, нет! - сказала она и стала напоминать ему о замке   викинга,  о Диком болоте, о полете сюда...    

   Аист заморгал глазами и сказал:    

   - А, это старинная история! Я слышал ее еще от моей  пра-пра-прабабушки! Тут, в Египте, правда, была такая принцесса из Дании, но  она исчезла в самый день своей свадьбы много-много лет тому назад!  Ты  сама   можешь прочесть об этом на памятнике, что стоит в саду! Там высечены лебедки  и  аисты, а на вершине памятника стоишь ты сама, изваянная из белого мрамора!    

   Так оно и было. Хельга увидела памятник, поняла все и  пала на колени.    

   Взошло солнце, и как прежде с появлением его спадала с  Хельги  безобразная оболочка жабы и из нее выходила молодая красавица, так  теперь  из бренной телесной оболочки, очищенной крещением света,  вознесся  к   небу прекрасный образ, чище, прозрачнее воздуха; солнечный луч вернулся к отцу!    

   А тело распалось в прах; на том месте, где стояла   коленопреклоненная Хельга, лежал теперь увядший лотос.    

   - Новый конец истории! - сказал аист. - И совсем  неожиданный! Но  ничего, мне он нравится!    

   - А что-то скажут о нем детки? - заметила аистиха.    

   - Да, это, конечно, важнее всего! - сказал аист.    

     

     

     

    СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ     

  1. СУП ИЗ КОЛБАСНОЙ ПАЛОЧКИ     

     

   Ну и пир задали нам вчера во дворце! - сказала одна  пожилая мышь другой мыши, которой не довелось побывать на придворном пиршестве.  Я сидела двадцать первой от нашего старого мышиного царя, а это не так уж   плохо! И чего только там не подавали к столу! Заплесневелый хлеб, кожу от   окорока, сальные свечи, колбасу, - а потом все начиналось сызнова. Еды было  столько, что мы словно два обеда съели! А какое  у  всех  было  чудесное  настроение, как непринужденно велась беседа, если бы  ты  только  знала! Обстановка  была самая домашняя. Мы сгрызли все подчистую, кроме  колбасных палочек - это  на которых колбасу жарят; о них-то и зашла потом речь, и кто-то вдруг вспомнил  про суп из  колбасной  палочки.  Оказалось,  что слышать-то про этот суп  слышали все, а вот попробовать его или тем более сварить самой не приходилось  никому. И тогда был предложен замечательный тост за мышь, которая сумеет  сварить суп из колбасной палочки, а значит, сможет стать начальницей приюта для  бедных. Ну скажи, разве не остроумно придумано? А старый мышиный царь поднялся  со своего трона  и  заявил  во всеуслышание, что сделает царицей ту  молоденькую  мышь,  которая  сварит самый вкусный суп из колбасной палочки.  Срок он назначил -  год  и  один день.    

   - Ну что ж, срок достаточный, - сказала другая мышь. - Но  как же  его варить, этот самый суп, а?    

   Да, как его варить? Об этом спрашивали все мыши, и  молодые и  старые. Каждая была бы не прочь попасть в царицы, да только ни у   кого  не  было охоты странствовать по белу свету, чтобы  разузнать,  как   готовят  этот суп. А без этого не обойтись: сидя дома, рецепта не выдумаешь.   Но  ведь не всякая мышь может оставить семью и родной уголок; да и житье на   чужбине не слишком сладкое: там не отведаешь сырной корки, не понюхаешь кожи от  окорока, иной раз придется и поголодать, а чего доброго, и в  лапы кошке  угодишь.    

   Многие кандидатки в царицы были так встревожены всеми  этими соображениями, что предпочли остаться дома, и лишь четыре мыши, молодые  и  шустрые, но бедные, стали готовиться к отъезду. Каждая избрала себе одну  из  четырех сторон света - авось хоть кому-нибудь повезет, - и каждая запаслась  колбасной палочкой, чтобы не забыть по дороге о цели путешествия; к тому же  палочка могла заменить дорожный посох.    

   В начале мая они тронулись в путь и в мае же следующего   года  вернулись обратно, но не все, а только три; о четвертой не было ни   слуху  ни духу, а назначенный срок уже близился.    

   - В любой бочке меда всегда найдется ложка дегтя,  -   сказал  мышиный царь, но все-таки велел созвать мышей со всей округи.    

   Собраться им было приказано в царской кухне; здесь  же,   отдельно  от прочих, стояли рядом три мыши-путешественницы, а на место  пропавшей  без вести придворные поставили колбасную  палочку,  обвитую  черным   крепом. Всем присутствующим велели молчать, пока не выскажутся путешественницы  и мышиный царь не объявит своего решения.    

   Ну, а теперь послушаем.    

     

     

   2. ЧТО ВИДЕЛА И ЧЕМУ НАУЧИЛАСЬ ПЕРВАЯ МЫШЬ ВО ВРЕМЯ СВОЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ     

     

   - Когда я отправилась странствовать по белу свету, -  начала мышка,  я, как и многие мои сверстницы, воображала, что давно  уже   разжевала  и проглотила всю земную премудрость. Но жизнь показала мне, что я   жестоко заблуждалась, и понадобился целый год и один день, чтобы постичь  истину. Я отправилась на север и сначала плыла морем на большом корабле. Мне  говорили, что коки должны быть изобретательны, однако нашему коку,   по-видимому, не было в этом ровно никакой нужды: корабельные  трюмы  ломились  от корейки, солонины и прекрасной заплесневелой муки. Жилось мне   восхитительно, ничего не скажешь. Но посудите сами - могла ли я там научиться  варить суп из колбасной палочки? Много дней и ночей мы все плыли и  плыли, нас  качало и заливало волнами; но в конце  концов  корабль  все-таки прибыл в  далекий северный порт, и я выбралась на берег.    

   Ах, как все это странно: уехать из родного уголка, сесть  на  корабль, который вскоре становится для тебя родным уголком, и вдруг  очутиться  за сотни миль от родины, в совершенно  незнакомой  стране!  Меня   обступили дремучие леса, еловые и березовые, и как ужасно они  пахли!   Невыносимо! Дикие травы издавали такой пряный запах, что я все чихала и чихала  и думала про колбасу. А огромные лесные озера! Подойдешь поближе  к  воде  она  кажется прозрачной, как хрусталь; а отойдешь подальше -  и  вот  уже она темна,  как чернила. В озерах плавали белые лебеди; они держались  на воде так  неподвижно, что сначала я приняла их за пену, но потом, увидев, как они летают  и ходят, сразу поняла, что это птицы; они ведь из гусиного племени, по походке  видно, а от родни своей не отречешься! И я поспешила отыскать свою собственную  родню - лесных и полевых мышей, хотя они, сказать правду, мало что смыслят по  части угощения, а я только за этим и поехала-то в чужие края. Когда здесь  услышали о том,  что  из  колбасной палочки можно сварить суп - а разговор об  этом пошел по  всему  лесу,  всем это показалось невозможным, ну а мне-то  откуда было знать, что я  в ту же ночь буду посвящена в тайну супа из колбасной  палочки.    

   Вот несколько эльфов подошли ко мне, и самый знатный  сказал, указывая на мою колбасную палочку:    

   "Это как раз то, что нам нужно. Конец заострен  превосходно!"    

   И чем дольше он смотрел на мой дорожный посох, тем больше  восторгался им.    

   "Я, пожалуй, могу одолжить его вам на время, но не  навсегда", -  сказала я.    

   "Ну конечно, не навсегда, только на время!" -  закричали все, выхватили у меня колбасную палочку и пустились с ней,  приплясывая, прямо к тому месту, где зеленел нежный мох; там ее и установили.  Эльфам, видно,  тоже хотелось иметь свой майский шест, а моя колбасная   палочка  так  подошла им, как будто ее сделали по заказу. Они тут же принялись  ее  наряжать  и убрали на славу. Вот это, скажу вам, было зрелище!    

   Крошечные паучки обвили шест золотыми нитями и украсили  развевающимися флагами и прозрачными тканями. Ткань была такая тонкая и  при   лунном свете сияла такой ослепительной белизной, что у меня в глазах  зарябило.  Потом эльфы собрали с крыльев бабочек разноцветную пыльцу и посыпали  ею белую  ткань, и в тот же миг на ней засверкали тысячи цветов  и  алмазов. Теперь мою  колбасную палочку и узнать было нельзя - другого такого майского шеста,  наверное, в целом мире не было!    

   Тут, словно из-под земли, появилась несметная толпа эльфов.  На них не было никакой одежды, но мне они казались еще более красивыми, чем   самые нарядные из одетых. Меня тоже пригласили взглянуть на все это   великолепие, но только издали, потому что я слишком велика.    

   "Да так, как мы это только что делали, - сказал с  улыбкой самый знатный эльф. - Ты сама все видела, но вряд ли даже  узнала   свою  колбасную палочку".    

   "Ах, вот о чем они говорят", - подумала я и  рассказала им все  начистоту: зачем я отправилась путешествовать и чего ждут от  меня на родине.    

   "Ну скажите, - закончила я свой рассказ, - какой  будет прок  мышиному царю и всему нашему великому государству от того, что я  видела  все  эти чудеса? Ведь не могу же я вытряхнуть их из колбасной палочки  и  сказать: "Вот палочка, а вот суп!" Таким блюдом не насытишься,   разве  что  после обеда".    

   Тогда эльф провел своим крошечным пальчиком по лепесткам  голубой  фиалки, потом дотронулся до колбасной палочки и сказал:    

   "Смотри! Я прикасаюсь к ней, а когда ты вернешься во  дворец  мышиного царя, прикоснись этим своим дорожным посохом к теплой царской  груди -  и тотчас на посохе расцветут фиалки, хотя бы на  дворе  была  самая   лютая стужа. Значит, ты вернешься домой не с пустыми руками. А вот тебе и  еще  кое-что".    

   Но прежде чем мышка показала это "кое-что", она  дотронулась  палочкой до теплой груди мышиного царя - и действительно, в тот же  миг на палочке вырос прелестный букет фиалок. Они так благоухали, что мышиный  царь приказал нескольким мышам, стоявшим поближе к очагу, сунуть хвосты в  огонь, чтобы покурить в комнате паленой шерстью: ведь мыши не любят запаха  фиалок, для их тонкого обоняния он невыносим.    

   - А что еще дал тебе эльф? - спросил мышиный царь.    

   - Ах, - ответила маленькая мышка, - просто он научил меня  одному  фокусу.    

   Тут она повернула колбасную палочку - и все цветы  мгновенно  исчезли. Теперь мышка держала в лапе простую палочку и, как дирижер   поднимая  ее над головой, говорила:    

   - "Фиалки услаждают наше зрение, обоняние и  осязание, - сказал  эльф, - но ведь остаются еще вкус и слух".    

   Мышка начала дирижировать, и в тот же миг послышалась  музыка,  однако совсем не похожая на ту, которая звучала в лесу на празднике  эльфов: эта музыка сразу напомнила всем о шумах в обыкновенной кухне.  Вот   это  был концерт так концерт! Он начался внезапно - словно ветер вдруг  завыл   во всех дымоходах сразу; во всех котлах и горшках вдруг  закипела  вода  и,  шипя, полилась через край, а кочерга застучала по медному  котлу.  Потом столь  же внезапно наступила тишина:  слышалось  лишь  глухое  бормотанье чайника,  такое странное, что нельзя было понять,  закипает  он  или  его только что  поставили. В маленьком горшке клокотала вода, и в большом тоже, - и они  клокотали, не обращая ни малейшего внимания друг  на  друга, словно обезумели.  А мышка размахивала своей палочкой все быстрее и быстрее. Вода в котлах  клокотала, шипела и пенилась, ветер дико  завывал,  а труба гудела: у-у-у!  Мышке стало так страшно, что она даже выронила  палочку.    

   - Вот так суп! - воскликнул мышиный царь. - А что будет  на второе?    

   - Это все, - ответила мышка и присела.    

   - Ну и хватит, - решил мышиный царь. - Послушаем теперь,   что  скажет вторая мышь.    

     

     

   3. ЧТО РАССКАЗАЛА ВТОРАЯ МЫШЬ     

     

   - Я родилась в дворцовой библиотеке, - начала вторая  мышь.  -  Мне  и всему семейству за всю жизнь так ни разу и не удалось побывать  в  столовой, а уж про кладовку и говорить нечего. Кухню я впервые  увидела   лишь во время моего путешествия да вот еще сейчас вижу. По правде  говоря,  в  библиотеке нам частенько приходилось  голодать,  но  зато  мы  приобрели  большие познания. И когда до нас дошли слухи о царской награде за суп из  колбасной палочки, моя старая бабушка разыскала одну рукопись. Сама  она эту  рукопись, правда, прочитать не могла, но слышала, как ее читали другие, и  запомнила такую фразу: "Если ты поэт, то сумеешь сварить суп даже из  колбасной палочки". Бабушка спросила меня, есть ли у меня поэтический дар.  Я за собой ничего такого не знала, но бабушка заявила, что я непременно должна  стать поэтессой. Тогда я спросила, что для этого  нужно,  ибо стать поэтессой  мне было не легче, чем сварить суп из колбасной  палочки. Бабушка прослушала на  своем веку множество книг  и  сказала,  что для этого нужны три вещи: разум,  фантазия и чувство.    

   "Добудь все это, и ты станешь поэтессой, - закончила  она, -  а  тогда наверняка сваришь суп даже из колбасной палочки".    

   И вот я отправилась на запад и стала странствовать  по   свету,  чтобы стать поэтессой.    

   Я знала, что во всяком деле разум - это самое важное,  а   фантазия  и чувство имеют лишь второстепенное значение, - так что прежде всего  я решила обзавестись разумом. Но где его искать? "Иди к муравью и   набирайся от него мудрости", - сказал великий царь иудейский, об  этом  я   слышала еще в библиотеке; я ни разу не остановилась, пока наконец  не   добралась до большого муравейника. Там я притаилась и стала набираться  мудрости.    

   Что за почтенный народ эти муравьи, и до чего же они   мудрые!  У  них все рассчитано до мелочей. "Работать и класть яйца, -  говорят муравьи, означает жить в настоящем и заботиться о будущем", - и  они так и  поступают. Все муравьи делятся на благородных и рабочих. Положение  каждого  в обществе определяется его номером. У царицы муравьев - номер первый,  и с ее мнением обязаны соглашаться все муравьи,  ибо  она  уже  давным-давно  проглотила всю земную премудрость. Для меня было очень важно  узнать  об этом.  Царица говорила так много и так умно, что ее речи даже  показались мне  заумными. Она утверждала, например, что во всем мире нет ничего выше их муравейника,  а между тем тут же, рядом с ним, стояло дерево куда  более высокое; этого,  конечно, никто не мог отрицать, так что  приходилось просто помалкивать. Как-то  раз, вечером, один  муравей  вскарабкался  по стволу очень высоко и заблудился  на этом дереве; он, правда, не добрался до верхушки, но залез выше, чем  когда-либо залезал любой другой муравей. А когда вернулся домой и стал  рассказывать, что на свете есть кое-что  и повыше их муравейника, то остальные  муравьи  сочли  его  слова  оскорбительными для всего муравьиного рода и  приговорили наглеца к наморднику и долговременному одиночному заключению.  Вскоре после этого на дерево  залез другой муравей, совершил такое же  путешествие  и  тоже  рассказал  о своем открытии, но более осторожно и как-то  неопределенно; и потому, что он был весьма уважаемый муравей, к тому же из  благородных, ему поверили, а когда он умер, ему поставили памятник из яичной  скорлупы - в знак уважения к науке.    

   - Мне часто приходилось видеть, - продолжала мышка, - как  муравьи переносят яйца на спине. Однажды муравей уронил яйцо, и как он ни   пытался поднять его, у него ничего не получалось. Подоспели два  других   муравья и, не щадя сил, принялись ему помогать. Но они  чуть  не  уронили   своей собственной ноши, а когда одумались, бросили товарища в беде и  убежали,  потому что ведь свое добро всякому дороже чужого. Царица муравьев увидела в  этом лишнее доказательство тому, что  муравьи  обладают  не  только сердцем, но  и разумом. "Оба эти качества ставят нас, муравьев, выше всех разумных  существ, - сказала она. - Разум, впрочем, стоит на первом  месте, и я наделена  им больше всех!" С этими словами  царица  величественно поднялась на  задние лапки, и я проглотила ее; она так отличается от  остальных, что  ошибиться было невозможно. "Иди к муравью и набирайся у него  мудрости!" - я и вобрала в себя мудрость вместе с самой царицей.    

   Потом я подошла поближе к большому дереву, которое росло  у муравейника. Это был высокий, развесистый дуб, должно быть очень старый. Я  знала, что на нем живет женщина, которую зовут дриадой. Она рождается, живет  и  умирает вместе с деревом. Об этом я слышала еще в библиотеке,  а  теперь своими  глазами увидела лесную деву. Заметив меня, дриада громко  вскрикнула: как и все  женщины, она очень боялась нас, мышей; но у нее были  на это гораздо более  веские причины, чем у других: ведь я могла  перегрызть корни дерева, от  которого зависела ее жизнь. Я заговорила с ней  ласково и приветливо и  успокоила ее, а она посадила меня на свою  нежную  ручку. Узнав, зачем я отправилась  странствовать по свету, она  подсказала  мне, что, быть может, я в тот же вечер  добуду одно из тех двух сокровищ,  которые мне осталось найти. Дриада  объяснила, что дух фантазии - ее добрый приятель, что он прекрасен, как бог  любви, и подолгу отдыхает под  сенью зеленых ветвей, а ветви тогда шумят над  ними обоими громче обычного.  Он называет ее своей любимой дриадой, говорила  она, а ее дуб - своим  любимым деревом. Этот узловатый, могучий, великолепный  дуб пришелся  ему  по душе. Его корни уходят глубоко в землю, а ствол и  верхушка тянутся высоко к небу, им ведомы и снежные холодные метели, и буйные  ветры, и  горячие лучи солнца.    

   "Да, - продолжала дриада, - там, на верхушке дуба,  поют птицы и рассказывают о заморских странах. Только один сук на этом дубе  засох,  и  на нем свил себе гнездо аист. Это очень красиво, и к тому же  можно   послушать рассказы аиста о стране пирамид. Духу фантазии все это  очень   нравится, а иногда я и сама рассказываю ему о жизни в лесу: о том  времени,  когда я была еще совсем маленькой, а деревце мое  едва  поднималось  над  землей, так что даже крапива заслоняла от него солнце, и обо  всем,  что было с  тех пор и по сей день, когда дуб вырос и окреп. А теперь послушай меня:  спрячься под ясменник и смотри в оба. Когда появится дух фантазии, я при первом  же удобном случае вырву у него из крыла перышко. А ты  подбери это перо -  лучшего нет ни у одного поэта! И больше тебе  ничего  не нужно".    

   - Явился дух фантазии, перо было вырвано, и я его  получила, - продолжала мышка. - Мне пришлось опустить его в воду и держать там  до тех пор, пока оно не размякло, а тогда я его сгрызла, хотя оно  было  не   слишком удобоваримым. Да, нелегко в наши дни стать поэтом, сначала  нужно   много чего переварить. Теперь я приобрела не только разум, но и фантазию, а  с  ними мне уже ничего не стоило найти и чувство в нашей собственной библиотеке.  Там я слышала, как один великий человек говорил,  что  существуют романы,  единственное назначение которых  -  избавлять  людей  от  лишних слез. Это  своего рода губка, всасывающая чувства. Я вспомнила  несколько подобных книг.  Они всегда казались мне особенно аппетитными, потому  что были так зачитаны и  засалены, что, наверное, впитали в себя  целое  море чувств.    

   Вернувшись на родину, я отправилась домой, в библиотеку,  и  сразу  же взялась за большой роман - вернее, за его мякоть, или, так  сказать, сущность; корку же, то есть переплет, я не тронула. Когда я переварила  этот роман, а потом еще один, я вдруг почувствовала, что у меня внутри что-то  зашевелилось. Тогда я отъела еще кусочек от третьего романа  -  и  стала  поэтессой. Я так и сказала всем. У меня начались головные боли, колики в животе  - вообще где у меня только не болело! Тогда я стала  придумывать: что бы такое  рассказать о колбасной палочке? И тотчас же в голове у меня завертелось великое  множество всяких палочек - да, у муравьиной  царицы, как видно, ум был  необыкновенный! Сначала я вдруг ни с того  ни  с  сего вспомнила про человека,  который, взяв в рот волшебную палочку, становился невидимкой; потом вспомнила  про палочку-выручалочку,  потом  про  то, что "счастье не палка, в руки не  возьмешь"; потом - что "всякая палка  о двух концах"; наконец  про все, чего я боюсь, "как собака палки", и  даже про "палочную  дисциплину"! Итак, все мои мысли сосредоточились  на  всевозможнейших  палках и палочках. Если ты поэт, то сумей воспеть и простую палку! А я теперь  поэтесса, и не хуже других. Отныне я смогу каждый день угощать вас рассказом о  какой-нибудь палочке - это и есть мой суп!    

   - Послушаем третью, - сказал мышиный царь.    

   - Пи-и, пи-и! - послышалось за дверью, и в кухню стрелой  влетела  маленькая мышка, четвертая по счету, - та самая, которую все  считали   погибшей. Впопыхах она опрокинула колбасную палочку, обвитую  черным  крепом.  Она бежала день и ночь, ехала по железной дороге товарным  поездом, на который  едва успела вскочить, и все-таки чуть не опоздала. По  дороге она потеряла свою  колбасную палочку, но язык сохранила,  и  вот  теперь, вся взъерошенная,  протиснулась вперед и сразу же начала говорить, словно только ее одну и ждали,  только ее и хотели послушать, словно на ней  одной весь мир клином сошелся. Она  трещала без умолку и появилась так неожиданно, что никто не успел ее остановить  вовремя, и мышке удалось выговориться до конца. Что ж, послушаем и мы.    

     

     

   4. ЧТО РАССКАЗАЛА ЧЕТВЕРТАЯ МЫШЬ, КОТОРАЯ ГОВОРИЛА ПОСЛЕ ВТОРОЙ     

     

   - Я сразу же направилась в огромный  город.  Как  он   называется,  я, впрочем, не помню: у меня плохая память на  имена.  Прямо  с   вокзала  я вместе с конфискованными товарами была доставлена в городскую  ратушу,  а оттуда побежала к тюремщику. Он много рассказывал об  узниках,   особенно об одном из них, угодившем в тюрьму за неосторожно сказанные слова.  Было состряпано громкое дело, но в общем-то оно и выеденного яйца не  стоило.  "Вся эта история - просто суп из колбасной палочки, - заявил тюремщик, но  за этот суп бедняге, чего доброго, придется поплатиться головой". Понятно,  что я заинтересовалась узником, и, улучив минутку,  проскользнула к нему в  камеру: ведь нет на свете такой запертой двери, под которой  не нашлось бы щели  для мышки. У заключенного были большие сверкающие глаза, бледное лицо и длинная  борода. Лампа коптила, но стены  уже  привыкли  к этому и чернее стать не  могли. Узник царапал на стене картинки и  стихи, белым по черному, но я их не  разглядывала. Он, видимо, скучал, и я  была для него желанной гостьей, поэтому  он подманивал меня хлебными крошками, посвистывал и говорил мне ласковые слова.  Должно быть, он очень мне  обрадовался, а я почувствовала к нему расположение,  и мы  быстро  подружились. Он делил со мной хлеб и воду, кормил меня сыром и  колбасой -  словом, жилось мне там великолепно, но всего  приятней  мне  было,   что  он очень полюбил меня. Он позволял мне бегать по рукам, даже залезать в  рукава и карабкаться по бороде; он называл меня своим маленьким другом.  И я  его тоже очень полюбила, ведь истинная любовь должна быть взаимной.  Я забыла,  зачем отправилась странствовать по свету, забыла и свою  колбасную палочку в  какой-то щели, - наверное, она там лежит и по сю  пору.  Я решила не покидать  моего нового друга: ведь уйди я от него, у бедняги не осталось бы никого на  свете, а этого он бы не перенес. Впрочем, я-то осталась, да он не остался.  Когда мы виделись с ним в  последний  раз,  он казался таким печальным, дал мне  двойную порцию хлеба и сырных  корок  и послал мне на прощанье воздушный  поцелуй. Он ушел - и не вернулся. Ничего больше мне так и не удалось о нем  узнать.    

   Я вспомнила слова тюремщика: "Состряпали суп из   колбасной  палочки". Он сперва тоже поманил меня к себе, а потом посадил   в  клетку,  которая вертелась, как колесо. Это просто ужас что такое! Бежишь и  бежишь, а все ни с места, и все над тобой потешаются.    

   Но у тюремщика была прелестная маленькая внучка с  золотистыми  кудрями, сияющими глазами и вечно смеющимся ротиком.    

   - Бедная маленькая мышка, - сказала она однажды, заглянув  в мою  противную клетку, потом отодвинула железную задвижку - и я тут же  выскочила на подоконник, а с него прыгнула в водосточный желоб. "Свободна,  свободна, снова свободна!" - ликовала я и даже забыла от радости, зачем я  сюда прибежала.    

   Однако становилось темно, надвигалась ночь. Я устроилась  на ночлег  в старой башне, где жили сторож да сова. Сначала я немного   опасалась  их, особенно совы - она очень похожа на кошку, и, кроме  того,  у   нее  есть один большой порок: как и кошка, она ест мышей. Но ведь кто  из  нас   не ошибается! На этот раз ошиблась и я. Сова оказалась весьма  почтенной  и  образованной особой. Многое повидала она на  своем  долгом  веку,  знала  больше, чем сторож, и почти столько же, сколько я. Ее  совята  принимали всякий  пустяк слишком близко к сердцу. "Не варите супа из колбасной  палочки, -  поучала их в таких случаях старая сова, - не шумите  по  пустякам", - и  больше не бранила их! Она была очень нежной матерью. И я сразу же почувствовала  к ней такое доверие, что даже пискнула из  своей  щели. Это ей очень польстило,  и она обещала мне свое покровительство. Ни одному животному она отныне не  позволит съесть меня, сказала она, и уж лучше сделает это сама, поближе к зиме,  когда больше нечего будет есть.    

   Сова была очень умная. Она, например, доказала мне, что  сторож не мог бы трубить, если бы у него не было рога, который висит у него на   поясе. А он еще важничает и воображает, что он ничуть не хуже совы!  Да  что  с  него взять! Воду он решетом носит! Суп из колбасной палочки!.. Тут-то  я и  попросила ее сказать, как его надо варить, этот суп. И сова объяснила:  "Суп из колбасной палочки - это всего только поговорка; каждый  понимает  ее по-своему, и каждый думает, что он прав. А если толком во всем разобраться,  то никакого супа-то и нет". - "Как нет?" - изумилась я. Вот  так  новость! Да, истина не всегда приятна, но она превыше всего. То же самое  сказала и старая сова. Подумала я, подумала и поняла, что если я привезу домой  высшее, что только есть на свете, то есть истину, то это будет гораздо ценнее,  чем какой-то там суп. И я поспешила домой, чтобы  поскорее преподнести вам  высшее и лучшее - истину. Мыши - народ  образованный,  а мышиный царь образованнее  всех своих подданных. И он может сделать  меня царицей во имя истины.    

   - Твоя истина - ложь! - вскричала мышь, которая еще не  успела  высказаться. - Я могу сварить этот суп, да и сварю!    

     

     

   5. КАК ВАРИЛИ СУП...     

     

   - Я никуда не ездила, - сказала третья мышь. - Я осталась  на родине это надежнее. Незачем шататься по белу свету, когда все можно  достать  у себя дома. И я осталась! Я не водилась со всякой  нечистью,  чтобы   научиться варить суп, не глотала муравьев и не приставала к совам. Нет,  до  всего я дошла сама, своим умом. Поставьте, пожалуйста, котел  на  плиту. Вот  так! Налейте воды, да пополнее. Хорошо! Теперь разведите  огонь,  да пожарче.  Очень хорошо! Пусть вода кипит, пусть  забурлит  белым  ключом! Бросьте в котел  колбасную палочку... Не соблаговолите ли вы теперь, ваше величество, сунуть в  кипяток свой царственный хвост и слегка  помешивать им суп! Чем дольше вы  будете мешать, тем наваристее будет бульон, - ведь это же очень просто. И не  надо никаких приправ - только сидите  себе  да помешивайте хвостиком! Вот так!    

   - А нельзя ли поручить это кому-нибудь  другому?  -   спросил  мышиный царь.    

   - Нет, - ответила мышка, - никак нельзя. Ведь вся  сила-то  в  царском хвосте!    

   И вот вода закипела, а мышиный царь примостился возле  котла и вытянул хвост, - так мыши обычно снимают сливки с молока. Но как  только  царский хвост обдало горячим паром, царь мигом соскочил на пол.    

   - Ну, быть тебе царицей! - сказал он. - А с супом  давай   обождем  до нашей золотой свадьбы. Вот обрадуются бедняки в моем царстве! Но  ничего, пусть пока ждут да облизываются, хватит им времени на это.    

   Сыграли свадьбу, да только многие мыши по дороге домой  ворчали:    

   - Ну разве это суп из колбасной палочки? Это скорее суп   из  мышиного хвоста!    

   Они находили, что кое-какие подробности из рассказанного  тремя мышами были переданы, в общем, неплохо, но, пожалуй, все нужно было   рассказать совсем иначе. Мы бы-де рассказывали бы это так-то вот и этак.    

   Впрочем, это критика, а ведь критик всегда задним умом  крепок.    

   Эта история обошла весь мир, и мнения о ней разделились;  но сама  она от этого ничуть не изменилась. Она верна во всех подробностях от   начала до конца, включая и колбасную палочку. Вот только благодарности за  сказку лучше не жди, все равно не дождешься!