1 2 3 4 5 6 7 
   - Ай! Что это?    

   Она укололась - из мягкой, рыхлой земли торчало  что-то   острое.  Это был - да, подумайте! - оловянный солдатик, тот самый, что пропал  у  старика, валялся в мусоре и наконец много-много лет пролежал в земле.    

   Молодая женщина обтерла солдатика сначала зеленым   листком,  а  затем своим тонким носовым платком. Как чудесно пахло от него  духами!  Оловянный солдатик словно очнулся от обморока.    

   - Дай-ка мне посмотреть! - сказал молодой человек,  засмеялся и  покачал головой. - Ну, это, конечно, не тот самый, но он  напоминает мне одну историю из моего детства!    

   И он рассказал своей жене о старом доме, о хозяине его и  об оловянном солдатике, которого послал бедному одинокому старичку. Словом, он   рассказал все, как было в действительности, и молодая женщина даже  прослезилась, слушая его.    

   - А может быть, это и тот самый оловянный солдатик! -  сказала она.  Я спрячу его на память. Но ты непременно покажи мне могилу  старика!    

   - Я и сам не знаю, где она! - отвечал он. - Да и никто не  знает!  Все его друзья умерли раньше него, никому не было и дела до его могилы,  я же в те времена был еще совсем маленьким мальчуганом.    

   - Как ужасно быть таким одиноким! - сказала она.    

   - Ужасно быть одиноким! -  сказал  оловянный  солдатик.   -  Но  какое счастье сознавать, что тебя не забыли!    

   - Счастье! - повторил чей-то голос совсем рядом, но никто  не  расслышал его, кроме оловянного солдатика.    

   Оказалось, что это говорил лоскуток свиной кожи, которую  когда-то были обиты комнаты старого дома. Позолота с него вся сошла, и он был  похож скорее на грязный комок земли, но у него был свой взгляд на вещи,  и  он  высказал его:    

     

                     Да, позолота-то сотрется,     

                     Свиная ж кожа остается!     

     

   Оловянный солдатик, однако, с этим не согласился.    

     

     

     

    ШТОПАЛЬНАЯ ИГЛА     

     

   Жила-была штопальная игла; она считала себя такой тонкой,  что воображала, будто она швейная иголка.    

   - Смотрите, смотрите, что вы держите! - сказала  она   пальцам,  когда они вынимали ее. - Не уроните меня! Упаду на пол - чего  доброго, затеряюсь: я слишком тонка!    

   - Будто уж! - ответили пальцы и крепко обхватили ее за  талию.    

   - Вот видите, я иду с целой свитой! - сказала штопальная  игла и потянула за собой длинную нитку, только без узелка.    

   - Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туфлю, - кожа на  туфле  лопнула, и надо было зашить дыру.    

   - Фу, какая черная работа! - сказала штопальная игла. - Я  не выдержу! Я сломаюсь!    

   И вправду сломалась.    

   - Ну вот, я же говорила, - сказала она. - Я слишком  тонка!    

   "Теперь она никуда не годится", - подумали   пальцы,  но  им  все-таки пришлось крепко держать ее: кухарка накапала  на   сломанный  конец  иглы сургуч и потом заколола ею косынку.    

   - Вот теперь я - брошка! - сказала штопальная игла. -  Я   знала,  что буду в чести: в ком есть толк, из того всегда выйдет что-нибудь  путное.    

   И она засмеялась про себя, - ведь никто не  видал,   чтобы  штопальные иглы смеялись громко, - она сидела в косынке, словно в  карете, и  поглядывала по сторонам.    

   - Позвольте спросить, вы из золота? - обратилась она к  соседке-булавке. - Вы очень милы, и у вас собственная  головка...  Только   маленькая! Постарайтесь ее отрастить, - не всякому ведь достается сургучная   головка!    

   При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что  вылетела из платка прямо в раковину, куда кухарка как раз выливала помои.    

   - Отправляюсь в плавание! - сказала штопальная игла. -  Только бы  мне не затеряться!    

   Но она затерялась.    

   - Я слишком тонка, я не создана для этого мира! - сказала  она, лежа в уличной канаве. - Но я знаю себе цену, а это всегда приятно.    

   И штопальная игла тянулась в струнку, не теряя хорошего   расположения духа.    

   Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки,  клочки  газетной бумаги...    

   - Ишь, как плывут! - говорила штопальная игла. - они  понятия не имеют о том, кто скрывается тут под ними. - Это я тут скрываюсь! Я   тут  сижу! Вон плывет щепка: у нее только и мыслей, что о щепках.  Ну,  щепкой   она век и останется! Вот соломинка несется... Вертится-то, вертится-то  как! Не  задирай так носа! Смотри, как бы не наткнуться на камень! А  вон  газетный обрывок  плывет. Давно уж забыть успели, что на нем напечатано,  а он, гляди, как  развернулся!.. Я лежу тихо, смирно. Я знаю себе  цену,  и этого у меня не  отнимут!    

   Раз возле нее что-то заблестело, и штопальная  игла   вообразила,  что это бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел,  и   штопальная игла заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:    

   - Вы, должно быть, бриллиант?    

   - Да, нечто в этом роде.    

   И оба думали друг про друга и про самих себя, что они  настоящие  драгоценности, и говорили между собой о невежественности и  надменности света.    

   - Да, я жила в коробке у одной девицы, - рассказывала  штопальная  игла. - Девица эта была кухаркой. У  нее  на  каждой  руке  было   по  пяти пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их   чванство! А ведь занятие у них было только одно - вынимать меня и класть  обратно в коробку!    

   - А они блестели? - спросил бутылочный осколок.    

   - Блестели? - отвечала штопальная игла. - Нет, блеску в  них не  было, зато сколько высокомерия!.. Их  было  пять  братьев,  все  -   урожденные "пальцы"; они всегда стояли в ряд, хоть и были различной  величины. Крайний - Толстяк, - впрочем, отстоял от других, он был толстый  коротышка, и спина у него гнулась только в одном месте,  так  что  он  мог  кланяться  только раз; зато он говорил, что если его отрубят, то человек не годится больше  для военной службы. Второй - Лакомка - тыкал нос всюду: и в сладкое и в кислое,  тыкал и в солнце и в луну; он не нажимал перо, когда надо было писать.  Следующий - Долговязый - смотрел на всех  свысока.  Четвертый - Златоперст -  носил вокруг пояса золотое кольцо и, наконец,  самый маленький - Пер-музыкант -  ничего не делает и очень  этим  гордился. Да, они только и знали, что  хвастаться, и вот - я бросилась в раковину.    

   - А теперь мы сидим и блестим! - сказал бутылочный  осколок.    

   В это время воды в канаве прибыло, так что она хлынула  через  край  и унесла с собой осколок.    

   - Он продвинулся! - вздохнула штопальная игла. - А я  осталась лежать! Я слишком тонка, слишком деликатна, но я горжусь этим, и это  благородная гордость!    

   И она лежала, вытянувшись в струнку, и передумала много  дум.    

   - Я просто готова думать, что родилась от солнечного  луча,  -  так  я тонка! Право, кажется, будто солнце ищет меня под водой! Ах, я  так  тонка, что даже отец мой солнце не может меня найти!  Не  лопни  тогда   мой глазок , я бы,   кажется, заплакала! Впрочем, нет, плакать неприлично!    

   Однажды пришли уличные мальчишки и стали копаться в  канавке,  выискивая старые гвозди, монетки и прочие сокровища. Перепачкались  они  страшно, но это-то и доставляло им удовольствие!    

   - Ай! - закричал вдруг один из них; он укололся о  штопальную иглу.  Смотри, какая штука!    

   - Черное на белом фоне очень красиво! - сказала   штопальная  игла.  Теперь меня хорошо видно! Только бы не поддаться морской  болезни,  этого я не выдержу: я такая хрупкая!    

   Но она не поддалась морской болезни - выдержала.    

   - Я не штука, а барышня! - заявила штопальная игла, но   ее  никто  не расслышал. Сургуч с нее сошел, и она вся почернела, но в  черном   всегда выглядишь стройнее, и игла воображала, что стала еще тоньше прежнего.    

   - Вон плывет яичная скорлупа! - закричали мальчишки,  взяли штопальную иглу и воткнули в скорлупу.    

   - Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок, и  всегда помнить, что ты не то что простые смертные! Теперь я совсем оправилась.  Чем ты благороднее, тем больше можешь перенести!    

   - Крак! - сказала яичная скорлупа: ее переехала ломовая  телега.    

   - Ух, как давит! - завопила штопальная игла. - Сейчас   меня  стошнит! Не выдержу! Сломаюсь!    

   Но она выдержала, хотя ее и переехала ломовая телега;  она  лежала  на мостовой, вытянувшись во всю длину, - ну и пусть себе лежит!    

     

     

     

    СУНДУК-САМОЛЕТ     

     

   Жил был купец, такой богач, что мог бы вымостить  серебряными деньгами целую улицу, да еще переулок в придачу; этого, однако, он  не делал, - он знал, куда девать деньги, и уж если расходовал скиллинг, то  наживал  целый далер. Так вот какой был купец! Но вдруг он умер, и все денежки  достались сыну.    

   Весело зажил сын купца: каждую ночь - в маскараде,   змеев  пускал  из кредитных бумажек, а круги по воде - вместо камешков  золотыми  монетами. Не мудрено, что денежки прошли у него между пальцев и под  конец из всего наследства осталось только четыре скиллинга, и из платья -  старый  халат да пара туфель-шлепанцев. Друзья и знать его больше не хотели -  им  ведь тоже неловко было теперь показаться с ним на улице; но один из них,   человек добрый, прислал ему старый сундук с советом: укладываться!  Отлично;  одно горе - нечего ему было укладывать; он взял да уселся  в  сундук сам!    

   А сундук-то был не простой. Стоило нажать на замок - и   сундук  взвивался в воздух. Купеческий сын так и сделал. Фьють! - сундук   вылетел  с ним в трубу и понесся высоко-высоко, под самыми облаками, -  только   дно потрескивало! Купеческий сын поэтому крепко побаивался, что вот-вот сундук  разлетится вдребезги; славный прыжок  пришлось  бы  тогда  совершить ему! Боже  упаси! Но вот он прилетел в Турцию, зарыл свой сундук в лесу в кучу сухих  листьев, а сам отправился в город,  -  тут  ему  нечего  было стесняться своего  наряда: в Турции все ведь ходят в халатах и туфлях. На улице встретилась ему  кормилица с ребенком, и он сказал ей:    

   - Послушай-ка, турецкая мамка! Что это за большой дворец  тут, у самого города, еще окна так высоко от земли?    

   - Тут живет принцесса! - сказала кормилица. - Ей  предсказано, что она будет несчастна по милости своего жениха, вот к ней и не  смеет  являться никто иначе, как в присутствии самих короля с королевой.    

   - Спасибо! - сказал купеческий сын, пошел обратно  в   лес,  уселся  в свой сундук, прилетел прямо на крышу дворца и влез к принцессе  в окно.    

   Принцесса спала на диване и была так хороша собою, что он  не  мог  не поцеловать ее. Она проснулась и очень испугалась, но купеческий сын  сказал, что он турецкий бог, прилетевший к ней по воздуху, и ей  это  очень  понравилось.    

   Они уселись рядышком, и он стал рассказывать ей сказки: о  ее  глазах, это были два чудных темных озера, в которых плавали   русалочки-мысли;  о ее белом лбе: это была снежная гора, скрывавшая в себе   чудные  покои  и картины; наконец, об аистах, которые приносят людям крошечных   миленьких деток.    

   Да, чудесные были сказки! А потом он посватался за  принцессу,  и  она согласилась.    

   - Но вы должны прийти сюда в субботу! - сказала она   ему.  -  Ко  мне придут на чашку чая король с королевой. Они будут  очень   польщены  тем, что я выхожу замуж за турецкого бога, но вы уж  постарайтесь   рассказать им сказку получше - мои родители очень любят сказки. Только мамаша  любит слушать что-нибудь поучительное и серьезное, а папаша -  веселое,  чтобы  можно было посмеяться.    

   - Я и не принесу никакого свадебного подарка, кроме  сказки! -  сказал купеческий сын.    

   Принцесса же подарила ему на прощанье саблю, всю  выложенную червонцами, а их-то ему не доставало. С тем они и расстались.    

   Сейчас же полетел он, купил себе новый халат, а затем  уселся  в  лесу сочинять сказку; надо ведь было сочинить ее к субботе, а это   не  так-то просто, как кажется.    

   Но вот сказка была готова, и настала суббота.    

   Король, королева и весь двор собрались к принцессе на  чашку чая.  Купеческого сына приняли как нельзя лучше.    

   - Ну-ка, расскажите нам сказку! - сказала королева. -  Только  что-нибудь серьезное, поучительное.    

   - Ну чтобы и посмеяться можно было! - прибавил король.    

   - Хорошо! - отвечал купеческий сын и стал рассказывать.    

   Слушайте же хорошенько!    

   - Жила-была пачка серных спичек, очень гордых своим  высоким происхождением: глава их семьи, то есть сосна, была одним из крупных и  старейших деревьев в лесу. Теперь спички лежали на полке между  огнивом  и   старым железным котелком и рассказывали соседям о своем детстве.    

   - Да, хорошо нам жилось, когда мы были молоды-зелены (мы  ведь тогда и в самом деле были зеленые!), - говорили они. - Каждое утро и  каждый  вечер у нас был бриллиантовый чай - роса, день-деньской светило на   нас  в ясную погоду солнышко, а птички должны были рассказывать нам свои   сказки! Мы отлично понимали, что принадлежим к богатой семье: лиственные  деревья были одеты только летом, а у нас хватало средств и на зимнюю и  на  летнюю одежду. Но вот явились раз дровосеки, и начались великие  перемены!  Погибла и вся наша семья! Глава семьи -  ствол  получил  после  того место  грот-мачты на великолепном корабле, который мог бы объехать кругом всего света,  если б только захотел; ветви уже разбрелись кто-куда, а нам вот выпало на долю  служить светочами для черни. Вот ради чего  очутились на кухне такие важные  господа, как мы!    

   - Ну, со мной все было по-другому! - сказал котелок,  рядом с  которым лежали спички. - С самого появления на свет  меня   беспрестанно  чистят, скребут и ставят на огонь. Я забочусь вообще о  существенном и, говоря по правде, занимаю здесь в доме первое место.  Единственное мое баловство  это вот лежать после обеда чистеньким на полке и  вести приятную беседу с товарищами. Все мы вообще большие домоседы, если не  считать ведра, которое бывает иногда во дворе; новости же нам приносит корзинка  для  провизии; она часто ходит на рынок, но у нее уж чересчур резкий язык.   Послушать только, как она рассуждает о правительстве и  о  народе!  На  днях,  слушая ее, свалился от страха с полки и разбился в черепки  старый  горшок! Да,  немножко легкомысленна она - скажу я вам!    

   - Уж больно ты разболтался! - сказало вдруг огниво, и  сталь так  ударило по кремню, что посыпались искры. - Не устроить ли нам   лучше  вечеринку?    

   - Конечно, конечно. Побеседуем о том, кто из нас всех  важнее! -  сказали спички.    

   - Нет, я не люблю говорить о самой себе, - сказала  глиняная миска.  Будем просто вести беседу! Я начну и расскажу кое-что из  жизни, что  будет знакомо и понятно всем и каждому, а это  ведь  приятнее   всего.  Так вот: на берегу родного моря, под тенью датских буков...    

   - Чудесное начало! - сказали тарелки. - Вот это будет  история как раз по нашему вкусу!    

   - Там в одной мирной семье провела я свою молодость. Вся  мебель  была полированная, пол чисто вымыт, а занавески на окнах сменялись  каждые две недели.    

   - Как вы интересно рассказываете! - сказала метелка. - В  вашем  рассказе так и слышна женщина,  чувствуется  какая-то  особенная   чистоплотность!    

   - Да, да! - сказало ведро и от удовольствия даже  подпрыгнуло, плеснув на пол воду.    

   Глиняная миска продолжала свой рассказ, и конец был на  хуже начала.    

   Тарелки загремели от восторга, а метелка достала из   ящика  с  песком зелень петрушки и увенчала ею миску; она знала, что это  раздосадует всех остальных, да к тому же подумала: "Если я увенчаю ее  сегодня, она  увенчает меня завтра!"    

   - Теперь мы попляшем! - сказали угольные щипцы и  пустились в пляс.  И боже мой, как они вскидывали то одну, то другую ногу!  Старая  обивка  на стуле, что стоял в углу, не выдержала такого зрелища и  лопнула!    

   - А нас увенчают? - спросили щипцы, и их тоже увенчали.    

   "Все это одна чернь!" - думали спички.    

   Теперь была очередь за самоваром: он должен был спеть. Но  самовар отговорился тем, что может петь лишь тогда, когда внутри у него   кипит,  он просто важничал и не хотел петь иначе, как стоя на столе у господ.    

   На окне лежало старое гусиное перо, которым обыкновенно   писала  служанка; в нем не было ничего замечательного, кроме разве  того,  что   оно слишком глубоко было обмокнуто в чернильницу, но именно этим оно и   гордилось!    

   - Что ж, если самовар не хочет петь, так и не надо! -  сказало оно.  За окном весит в клетке соловей - пусть он споет! Положим, он не  из ученых, но об этом мы сегодня говорить не будем.    

   - По-моему, это в высшей степени неприлично - слушать  какую-то  пришлую птицу! - сказал большой медный чайник, кухонный певец и  сводный брат самовара. - Разве это патриотично? Пусть рассудит корзинка для  провизии!    

   - Я просто из себя выхожу! - сказала корзинка. - Вы не   поверите,  да чего я выхожу из себя!  Разве  так  следует  проводить  вечера?   Неужели нельзя поставить дом на надлежащую ногу? Каждый бы тогда знал свое   место, и я руководила бы всеми! Тогда дело пошло совсем иначе!    

   - Давайте шуметь! - закричали все.    

   Вдруг дверь отворилась, вошла служанка, и - все  присмирели, никто  ни гу-гу; но не было ни единого горшка, который не мечтал  про себя о  своей знатности и о том, что он мог бы сделать. "Уж если бы  взялся за дело  я, пошло бы веселье!" - думал про себя каждый.    

   Служанка взяла спички и зажгла ими свечку. Боже ты мой,  как  они  зафыркали, загораясь!    

   "Вот теперь все видят, что мы здесь первые персоны!  - думали  они.  Какой от нас блеск, сколько света!"    

   Тут они и сгорели.    

   - Чудесная сказка! - сказала королева. - Я точно сама  посидела в кухне вместе со спичками! Да, ты достоин руки нашей дочери.    

   - Конечно! - сказал король. - Свадьба будет в  понедельник!    

   Теперь они уже говорили ему ты - он ведь скоро должен   был  сделаться членом их семьи.    

   И так, день свадьбы был объявлен, и вечером в городе  устроили иллюминацию, а в народ бросали пышки и крендели. Уличные мальчишки  поднимались на цыпочки, чтобы поймать их, кричали "ура" и свистели в  пальцы; великолепие было несказанное.    

   "Надо же и мне устроить что-нибудь!" - подумал  купеческий сын; он накупил ракет, хлопушек и прочего, положив все это в свой  сундук и взвился в воздух.    

   Пиф, паф! Шш-пшш! Вот так трескотня пошла, вот так  шипение!    

   Турки подпрыгивали так, что туфли летели через головы;  никогда еще не видывали они такого фейерверка. Теперь-то все поняли, что  на   принцессе женится сам турецкий бог.    

   Вернувшись в лес, купеческий сын подумал: "Надо  пойти в город  послушать, что там говорят обо мне!" И не мудрено, что ему  захотелось  узнать это.    

   Ну и рассказов же ходило по городу! К кому он не   обращался,  всякий, оказывается, рассказывал о виденном по-своему, но все в  один голос говорили, что это было дивное зрелище.    

   - Я видел самого турецкого бога! - говорил один. - Глаза  у него  были что твои звезды, а борода что пена морская!    

   - Он летел в огненном плаще! - рассказывал другой.  -  А   из  складок выглядывали прелестнейшие ангелочки.    

   Да, много чудес рассказали ему, а на другой день должна   была  состояться и свадьба.    

   Пошел он назад в лес, чтобы опять сесть в свой сундук, да  куда же  он девался? Сгорел! Купеческий сын заронил в него искру от фейерверка,  сундук тлел, тлел, да и вспыхнул; теперь от него оставалась одна зола.  Так и  не удалось купеческому сыну опять прилететь к своей невесте.    

   А она весь день стояла на крыше, дожидаясь его, да ждет и  до сих пор! Он же ходит по белу свету и рассказывает сказки, только уж не  такие  веселые, как была его первая сказка о серных спичках.    

     

     

     

    ДОРОЖНЫЙ ТОВАРИЩ    

     

   Бедняга Йоханнес был в большом горе: отец его лежал при   смерти.  Они были одни в своей каморке; лампа на столе догорала; дело шло к  ночи.    

   - Ты был мне добрым сыном, Йоханнес! - сказал больной. -  Бог не оставит тебя своей милостью!    

   И он ласково-серьезно взглянул на Йоханнеса, глубоко  вздохнул и умер, точно заснул. Йоханнес заплакал. Теперь он остался круглым   сиротой:  ни отца у него, ни матери, ни сестер, ни братьев! Бедняга  Йоханнес!   Долго стоял он на коленях перед кроватью и целовал  руки  умершего,  заливаясь  горькими слезами, но потом глаза его  закрылись,  голова  склонилась  на край  постели, и он заснул.    

   И приснился ему удивительный сон.    

   Он видел, что солнце и месяц преклонились перед ним,  видел своего отца опять свежим и бодрым, слышал его смех, каким он всегда  смеялся, когда бывал особенно весел; прелестная девушка с золотою короной на   чудных длинных волосах протягивала Йоханнесу руку, а отец его говорил: "Видишь,  какая у тебя невеста? Первая красавица на свете!"    

   Тут Йоханнес проснулся, и прощай все это великолепие!  Отец его  лежал мертвый, холодный, и никого не было у Йоханнеса! Бедняга  Йоханнес!    

   Через неделю умершего хоронили; Йоханнес шел за гробом. Не  видать ему больше своего отца, который так любил его! Йоханнес слышал,  как   ударялась о крышку гроба земля, видел, как гроб засыпали: вот уж виден только  один краешек, еще горсть земли - и гроб скрылся совсем. У Йоханнеса чуть сердце  не разорвалось от горя. Над могилой  пели  псалмы;  чудное  пение растрогало  Йоханнеса до слез, он заплакал, и на душе у него стало полегче. Солнце так  приветливо озаряло зеленые деревья, как  будто  говорило: "Не тужи,  Йоханнес! Посмотри, какое красивое голубое  небо  -  там  твой отец молится за  тебя!"    

   - Я буду вести хорошую жизнь! - сказал Йоханнес. -  И   тогда  я  тоже пойду на небо к отцу.  Вот  будет  радость,  когда  мы  опять   свидимся! Сколько у меня будет рассказов! А он покажет мне все  чудеса  и   красоту неба и опять будет учить меня, как учил, бывало, здесь,  на  земле.   Вот будет радость!    

   И он так живо представил себе все это, что даже улыбнулся  сквозь слезы. Птички, сидевшие на ветвях каштанов, громко чирикали и пели; им  было весело, хотя только что присутствовали при погребении, но они ведь  знали,  что умерший теперь на небе, что у него выросли крылья, куда красивее и больше,  чем у них, и что он вполне счастлив, так  как  вел  здесь,  на земле, добрую  жизнь.    

   Йоханнес увидел, как птички вспорхнули с зеленых деревьев  и  взвились высоко-высоко, и ему самому захотелось улететь куда-нибудь  подальше.  Но сначала надо было поставить на могиле отца деревянный крест.  Вечером  он принес крест и увидал, что могила вся усыпана песком и убрана  цветами, об этом позаботились посторонние люди, очень любившие доброго его  отца.    

   На другой день рано утром Йоханнес связал все свое добро  в  маленький узелок, спрятал в пояс весь свой капитал, что достался ему в  наследство, - пятьдесят талеров и несколько серебряных монет, и был готов   пуститься в путь-дорогу. Но прежде он отправился на кладбище, на могилу отца,  прочел над ней "Отче наш" и сказал:    

   - Прощай, отец! Я постараюсь всегда быть хорошим, а  ты   помолись  за меня на небе!    

   Потом Йоханнес свернул в поле. В поле росло  много   свежих,  красивых цветов; они грелись на солнце и качали на ветру головками,  точно говорили: "Добро пожаловать! Не правда ли, как у нас тут  хорошо?" Йоханнес еще раз обернулся, чтобы взглянуть на старую церковь,  где его  крестили  ребенком и куда он ходил по воскресеньям со своим добрым отцом  петь  псалмы. Высоко-высоко, на самом верху колокольни, в одном из круглых   окошечек Йоханнес увидел крошку домового в красной остроконечной шапочке,  который стоял, заслонив глаза от солнца правою рукой. Йоханнес  поклонился ему,  и крошка домовой высоко взмахнул в ответ своей красной шапкой, прижал руку к  сердцу и послал Йоханнесу несколько воздушных поцелуев -  вот так горячо желал  он Йоханнесу счастливого пути и всего хорошего!    

   Йоханнес стал думать о чудесах, которые ждали его  в   этом  огромном, прекрасном мире и бодро шел вперед, все дальше и дальше,   туда,  где  он никогда еще не был; вот уже пошли чужие города, незнакомые   лица,  -  он забрался далеко-далеко от своей родины.    

   Первую ночь ему пришлось провести в поле, в стогу сена, -  другой постели взять было негде. "Ну и что ж, - думалось ему, - лучшей  спальни  не найдется у самого короля!" В самом деле, поле с ручейком,   стог  сена  и голубое небо над головой - чем не спальня? Вместо ковра -  зеленая  трава с красными и белыми цветами, вместо букетов в вазах - кусты  бузины и шиповника, вместо умывальника - ручеек с хрустальной свежей водой,   заросший тростником, который приветливо кланялся Йоханнесу и желал ему и доброй  ночи и доброго утра. Высоко над голубым потолком висел огромный ночник - месяц;  уж этот ночник не подожжет занавесок! И Йоханнес  мог  заснуть совершенно  спокойно. Так он и сделал, крепко  проспал  всю  ночь  и проснулся только рано  утром, когда солнце уже сияло, а птицы пели:    

   - Здравствуй! Здравствуй! Ты еще не встал?    

   Колокола звали в церковь, было воскресенье; народ шел  послушать  священника; пошел на ним и Йоханнес, пропел псалом, послушал слова  божьего, и ему показалось, что он был в своей собственной церкви, где его  крестили и куда он ходил с отцом петь псалмы.    

   На церковном кладбище было много могил, совсем заросших   сорной  травой. Йоханнес вспомнил о могиле отца, которая могла со временем   принять такой же вид, - некому ведь было ухаживать за ней! Он присел на землю   и стал вырывать сорную траву, поправил покачнувшиеся кресты и  положил  на  место сорванные ветром венки, думая при этом: "Может статься, кто-нибудь  сделает то же на могиле моего отца".    

   У ворот кладбища стоял старый калека нищий; Йоханнес   отдал  ему  всю серебряную мелочь и весело пошел дальше по белу свету.    

   К вечеру собралась гроза; Йоханнес  спешил  укрыться   куда-нибудь  на ночь, но скоро наступила полная темнота, и он успел дойти  только до  часовенки, одиноко возвышающейся на придорожном холме; дверь,  к   счастью, была отперта, и он вошел туда, чтобы переждать непогоду.    

   - Тут я и посижу в уголке! - сказал Йоханнес. - Я очень  устал, и  мне надо отдохнуть.    

   И он опустился на пол, сложил руки, прочел вечернюю  молитву и еще какие знал, потом заснул и спал спокойно, пока в поле  сверкала   молния  и грохотал гром.    

   Когда Йоханнес проснулся, гроза уже прошла, и месяц   светил  прямо  в окна. Посреди часовни стоял раскрытый гроб с покойником,  которого еще не успели похоронить. Йоханнес нисколько не испугался, - совесть у  него была чиста, и он хорошо знал, что мертвые никому не делают зла, не то  что  живые злые люди. Двое таких как раз и стояли возле мертвого,  поставленного в  часовню в ожидании погребения. Они хотели обидеть бедного умершего - выбросить  его из гроба на порог.    

   - Зачем вы это делаете? - спросил их Йоханнес. - Это   очень  дурно  и грешно! Оставьте его покоиться с миром!    

   - Вздор! - сказали злые люди. - Он надул нас! Взял у нас   деньги,  не отдал и умер! Теперь мы не получим с него ни гроша; так вот хоть   отомстим ему - пусть валяется, как собака, за дверями!    

   - У меня всего пятьдесят талеров, - сказал Йоханнес, -   это  все  мое наследство, но я охотно отдам его вам, если вы дадите мне слово  оставить бедного умершего в покое! Я обойдусь и без денег, у меня есть пара   здоровых рук, да и бог не оставит меня!    

   - Ну, - сказали злые люди, - если ты заплатишь нам  за   него,  мы  не сделаем ему ничего дурного, будь спокоен!    

   И они взяли у Йоханнеса деньги, посмеялись над его  простотой и  пошли своей дорогой, а Йоханнес хорошенько уложил покойника в гробу,   скрестил ему руки, простился с ним и с веселым сердцем вновь пустился в путь.    

   Идти пришлось через лес; между деревьями, освещенными  лунным сиянием, резвились прелестные малютки эльфы; они ничуть  не  пугались   Йоханнеса; они хорошо знали, что он добрый, невинный человек, а  ведь  только   злые люди не могут видеть эльфов. Некоторые из малюток были не больше мизинца и  расчесывали свои длинные белокурые волосы  золотыми  гребнями,  другие качались  на больших каплях росы, лежавших на листьях и стебельках травы; иногда капля  скатывалась, а с нею и эльфы, прямо в густую траву, и тогда между остальными  малютками поднимался такой хохот и возня! Ужасно забавно было! Они пели, и  Йоханнес узнал все хорошенькие песенки, которые  он певал еще ребенком. Большие  пестрые пауки с серебряными коронами на  головах должны были перекидывать для  эльфов с куста на куст висячие  мосты и ткать целые дворцы, которые, если на  них попадала капля росы, сверкали при лунном свете чистым хрусталем. Но вот  встало солнце,  малютки  эльфы вскарабкались в чашечки цветов, а ветер  подхватил их мосты  и  дворцы  и понес по воздуху, точно простые паутинки.    

   Йоханнес уже вышел из леса, как вдруг позади  него   раздался  звучный мужской голос:    

   - Эй, товарищ, куда путь держишь?    

   - Куда глаза глядят! - сказал Йоханнес. - У меня нет ни  отца, ни  матери, я круглый сирота, но бог не оставит меня!    

   - Я тоже иду по белу свету, куда глаза глядят, - сказал  незнакомец. Не пойти ли нам вместе?    

   - Пойдем! - сказал Йоханнес, и они пошли вместе.    

   Скоро они очень полюбились друг другу: оба они были  славные люди.  Но Йоханнес заметил, что незнакомец был гораздо умнее его,  обошел  чуть  ли не весь свет и умел порассказать обо всем.    

   Солнце стояло уже высоко, когда они присели под большим  деревом закусить. И тут появилась дряхлая старуха, вся сгорбленная, с клюкой   в  руках; за спиной у нее была вязанка хвороста, а из высоко подоткнутого  передника три больших пучка папоротника и ивовых  прутьев.  Когда  старуха  поравнялась с Йоханнесом и его товарищем, она вдруг поскользнулась, упала и  громко вскрикнула: бедняга сломала себе ногу.    

   Йоханнес сейчас же предложил товарищу отнести старуху  домой, но  незнакомец открыл свою котомку, вынул оттуда баночку и сказал  старухе,  что у него такая мазь, которая сразу вылечит ее, и она пойдет домой,  как  ни в чем не бывало. Но за это она должна подарить ему те три пучка,  которые у нее в переднике.    

   - Плата хорошая! - сказала старуха и как-то странно  покачала головой. Ей не хотелось расставаться со своими прутьями, но и лежать  со сломанной ногой было тоже неприятно, и вот она отдала ему прутья, а он   сейчас  же помазал ей ногу мазью; раз, два - и старушка вскочила и  зашагала   живее прежнего. Вот так мазь была! Такой не достанешь в аптеке!    

   - На что тебе эти прутья? - спросил Йоханнес у товарища.    

   - А чем не букеты? - сказал тот. Они мне очень   понравились:  я  ведь чудак!    

   Потом они прошли еще добрый конец.    

   - Смотри, как заволакивает, - сказал Йоханнес, указывая   перед  собой пальцем. - Вот так облака!    

   - Нет, - сказал его товарищ, - это не облака, а горы,   высокие  горы, по которым можно добраться до самых облаков. Ах, как там  хорошо!  Завтра мы будем уже далеко-далеко!    

   Горы были совсем не так близко, как казалось:  Йоханнес   с  товарищем шли целый день, прежде чем добрались до того места, где  начинались  темные леса, взбиравшиеся чуть ли не к самому небу, и лежали  каменные  громады величиной с город; подняться на горы было не шуткой, и   потому  Йоханнес с товарищем зашли отдохнуть и собраться  с  силами  на   постоялый двор, приютившийся внизу.    

   В нижнем этаже, в пивной, собралось много народа:   хозяин  марионеток поставил там, посреди комнаты, свой маленький театр, а народ  уселся  перед ним полукругом, чтобы полюбоваться представлением. Впереди всех,   на самом лучшем месте, уселся толстый мясник с большущим бульдогом. У,  как  свирепо глядел бульдог! Он тоже уселся на полу и таращился на  представление.    

   Представление началось и шло прекрасно: на бархатном  троне  восседали король с королевой с золотыми коронами на головах и в платьях  с длинными - длинными шлейфами, - средства позволяли им такую роскошь. У всех   входов стояли чудеснейшие деревянные куклы со стеклянными глазами и большими  усами и распахивали двери, чтобы проветрить комнаты.  Словом,  представление  было чудесное и совсем не печальное; но вот королева встала,  и только она  прошла несколько шагов, как бог знает что сделалось с бульдогом: хозяин не  держал его, он вскочил прямо на сцену,  схватил  королеву зубами за тоненькую  талию и - крак! -  перекусил  ее  пополам.  Вот  был ужас!    

   Бедный хозяин марионеток страшно перепугался и   огорчился  за  бедную королеву: это была самая красивая из всех  его  кукол,   и  вдруг  гадкий бульдог откусил ей голову! Но вот народ разошелся, и  товарищ   Йоханнеса сказал, что починит королеву, вынул баночку с той же мазью, которой   мазал сломанную ногу старухи, и помазал куклу; кукла сейчас же опять стала  целехонька и вдобавок сама начала двигать  всеми  членами,  так  что  ее больше  не нужно было дергать за веревочки; выходила, что кукла была совсем как живая,  только говорить не могла. Хозяин марионеток остался  этим очень доволен: теперь  ему не нужно было управлять королевой,  она  могла сама танцевать, не то что  другие куклы!    

   Ночью, когда все люди в гостинице легли спать, кто-то  вдруг завздыхал так глубоко и протяжно, что все повставали посмотреть, что и с  кем  случилось, а хозяин марионеток подошел к своему маленькому театру, -  вздохи слышались оттуда. Все деревянные куклы, и король и телохранители, лежали  вперемежку, глубоко вздыхали и таращили свои стеклянные глаза;  им  тоже  хотелось, чтобы их смазали мазью, как королеву, - тогда бы и  они  могли  двигаться сами! Королева же встала на колени и  протянула  свою  золотую  корону, как бы говоря: "Возьмите ее, только помажьте моего супруга и моих  придворных!" Бедняга хозяин не мог удержаться от слез, так  ему  жаль  стало своих кукол, пошел к товарищу Йоханнеса и пообещал отдать ему  все  деньги, которые соберет за  вечернее  представление,  если  тот  помажет мазью  четыре-пять лучших из его кукол. Товарищ Йоханнеса сказал, что денег он не  возьмет, а пусть хозяин отдаст ему большую саблю, которая  висит у него на  боку. Получив ее, он помазал шесть кукол,  которые  сейчас же заплясали, да так  весело, что, глядя на них, пустились в пляс  и  все живые, настоящие девушки,  заплясали и кучер, и кухарка, и лакеи, и  горничные, все гости и даже кочерга  со щипцами; ну, да эти-то двое растянулись с первого же прыжка. Да, веселая  выдалась ночка!    

   На следующее утро Йоханнес и его товарищ ушли из   гостиницы,  взобрались на высокие горы и вступили в  необозримые  сосновые   леса.  Путники поднялись наконец так высоко, что колокольни внизу казались им  какими-то красненькими ягодками в зелени, и, куда ни оглянись, видно было на   несколько миль кругом. Такой красоты Йоханнес еще не видывал; теплое солнце  ярко светило с голубого прозрачного  неба,  в  горах  раздавались  звуки  охотничьих рогов, кругом была такая благодать, что у Йоханнеса выступили на  глазах от радости слезы, и он не мог не воскликнуть:    

   - Боже ты мой! Как бы я расцеловал тебя за то, что ты  такой добрый  и создал для нас весь этот чудесный мир!    

   Товарищ Йоханнеса тоже стоял со скрещенными на груди  руками и смотрел на леса и города, освещенные солнцем. В эту минуту над  головами их  раздалось чудесное пение; они подняли головы - в воздухе плыл  большой прекрасный белый лебедь и пел, как не петь ни одной птице; но голос его  звучал все слабее м слабее, он склонил голову и тихо-тихо опустился на землю:  прекрасная птица лежала у ног Йоханнеса и его товарища мертвой!    

   - Какие чудные крылья! - сказал товарищ Йоханнеса. -  Такие большие  и белые, цены им нет! Они могут нам пригодиться!  Видишь,   хорошо,  что  я взял с собой саблю!    

   И он одним ударом отрубил у лебедя оба крыла.    

   Потом они прошли по горам еще много-много миль и наконец  увидели  перед собой большой город с сотнями башен, которые блестели на солнце,  как серебряные; посреди города стоял великолепный мраморный дворец с  крышей и  червонного золота; тут жил король.    

   Йоханнес с товарищем не захотели сейчас же идти  осматривать город,  а остановились на одном постоялом дворе, чтобы  немножко   пообчиститься  с дороги и принарядиться, прежде чем показаться на улицах.  Хозяин  постоялого двора рассказал им, что король - человек очень добрый и  никогда  не сделает людям ничего худого, но что дочь у него  злая-презлая.   Конечно, она первая красавица на свете, но что толку,  если  она  при  этом   злая ведьма, из-за которой погибло столько прекрасных принцев.  Дело  в  том,  что всякому - и принцу, и нищему - было позволено свататься за нее:  жених  должен был отгадать только три вещи, которые  задумывала  принцесса; отгадай он  - она вышла бы за него замуж, и он стал бы, по смерти ее  отца, королем над  всей страной, нет - и ему грозила  смертная  казнь.  Вот какая гадкая было  красавица принцесса! Старик  король,  отец  ее,  очень грустил об этом, но не  мог ничего с ней поделать и раз и навсегда  отказался иметь дело с ее женихами,  - пусть-де она знается с ними сама,  как хочет. И вот являлись жених за  женихом, их заставляли  отгадывать  и  за неудачу казнили - пусть не суются,  ведь их предупреждали заранее!    

   Старик король, однако, так грустил об этом, что раз в  год  по  целому дню простаивал в церкви на коленях, де еще со  всеми  своими   солдатами, моля бога о том, чтобы принцесса стала добрее, но она и знать  ничего  не хотела. Старухи, любившие выпить, окрашивали водку в черный цвет, -   чем иначе они могли выразить свою печаль?    

   - Гадкая принцесса! - сказал Йоханнес. - Ее бы следовало   бы  высечь. Уж будь я королем-отцом, я бы задал ей перцу!    

   В эту самую минуту народ на  улице  закричал   "ура".  Мимо  проезжала принцесса; она в самом деле была так хороша,  что все забывали, какая она злая, и кричали ей "ура". Принцессу окружали  двенадцать красавиц на  вороных конях; все они были в белых шелковых платьях, с  золотыми тюльпанами в руках. Сама принцесса ехала на белой как снег лошади; вся  сбруя была усыпана бриллиантами и рубинами; платье на принцессе было из   чистого золота, а хлыст в руках сверкал, точно солнечный луч; на голове  красавицы сияла корона, вся сделанная будто из настоящих звездочек, а на  плечи  был наброшен плащ, сшитый из сотни тысяч прозрачных стрекозиных крыльев, но  сама принцесса была все-таки лучше всех своих нарядов.    

   Йоханнес взглянул на нее, покраснел, как маков цвет, и не  мог  вымолвить ни слова: она как две капли воды была похожа на ту девушку в   золотой короне, которую он видел во сне в ночь смерти отца. Ах, она так   хороша, что Йоханнес не мог не полюбить ее. "Не может быть,  -  сказал  он  себе, - чтобы она на самом деле была такая ведьма и приказывала вешать и  казнить людей, если они не отгадывают того, что она задумала. Всем  позволено  свататься за нее, даже последнему нищему; пойду же и я во дворец! От судьбы,  видно, не уйдешь!"    

   Все стали отговаривать его, - ведь и с ним случилось бы  то же, что  с другими. Дорожный товарищ Йоханнеса решил, что, бог даст, все  пойдет хорошо, вычистил сапоги и кафтан, умылся, причесал свои красивые  белокурые волосы и пошел один-одинешенек в город, а потом во дворец.    

   - Войдите! - сказал старик король, когда Йоханнес  постучал в дверь.    

   Йоханнес отворил дверь, и старый король встретил его  одетый в  халат; на ногах у него были вышитые шлепанцы, на голове корона,  в   одной  руке скипетр, в другой - держава.    

   - Постой! - сказал он и взял державу под мышку, чтобы   протянуть  Йоханнесу руку.    

   Но как только он услыхал, что перед ним новый жених,  он   начал  плакать, выронил из рук и скипетр и державу и принялся утирать слезы  полами халата. Бедный старичок король!    

   - И не пробуй лучше! - сказал он. - С тобой будет то же,  что со  всеми! Вот погляди-ка!    

   И он свел Йоханнес в сад принцессы. Брр... какой ужас! На  каждом  дереве висело по три, по четыре  принца,  которые  когда-то  сватались   за принцессу, но не сумели отгадать того, что она задумала.  Стоило  подуть  ветерку, и кости громко стучали одна о другую, пугая  птиц,  которые  не смели  даже заглянуть в этот сад. Колышками для цветов там служили  человечьи кости, в  цветочных горшках торчали черепа с оскаленными  зубами  вот так сад был у  принцессы!    

   - Вот видишь! - сказал старик король. - И с тобой будет  то же, что  и с ними! Не пробуй лучше! Ты ужасно огорчаешь меня, я так близко  принимаю это к сердцу!    

   Йоханнес поцеловал руку доброму королю и сказал, что  все-таки  попробует, очень уж полюбилась красавица принцесса.    

   В это время во двор въехала принцесса со своими дамами,   и  король  с Йоханнесом вышли к ней поздороваться. Она была в самом  деле   прелестна, протянула Йоханнесу руку, и он полюбил ее еще больше прежнего. Нет,   конечно, она не могла быть такою злой, гадкой ведьмой, как говорили люди.    

   Они отправились в залу, и маленькие пажи стали обносить  их вареньем и медовыми пряниками, но старик король был так опечален, что не мог  ничего есть, да и пряники были ему не по зубам!    

   Было решено, что Йоханнес придет во дворец на другое  утро, а судьи  и весь совет соберутся слушать, как он будет отгадывать.   Справится  он  с задачей на первый раз - придет еще два раза; но никому еще не   удавалось отгадать и одного раза, все платились головой за первую же попытку.    

   Йоханнеса ничуть не заботила мысль о том, что будет  с   ним;  он  был очень весел, думал только о прелестной принцессе и крепко верил,  что бог не оставит его своей помощью; каким образом поможет он ему - Йоханнес  не знал, да и думать об этом не хотел, а шел себе, приплясывая, по  дороге,  пока наконец не пришел обратно на постоялый двор, где его ждал товарищ.    

   Но дорожный товарищ Йоханнеса грустно покачал головой и  сказал:    

   - Я так люблю тебя, мы могли бы провести вместе еще  много  счастливых дней, и вдруг мне придется лишиться тебя! Мой бедный друг, я  готов  заплакать, но не хочу огорчать тебя: сегодня, может быть,  последний   день, что мы вместе! Повеселимся же хоть сегодня! Успею наплакаться и  завтра,  когда ты уйдешь во дворец!    

   Весь город сейчас же узнал, что у принцессы новый жених,  и все страшно опечалились. Театр закрылся, торговки сладостями обвязали  своих   сахарных поросят черным крепом, а король и священники собрались в церкви и на  коленях молились богу. Горе было всеобщее: ведь и с Йоханнесом должно было  случиться то же, что с прочими женихами.    

   Вечером товарищ Йоханнеса приготовил пунш и предложил  Йоханнесу хорошенько повеселиться и выпить за здоровье принцессы. Йоханнес   выпил  два стакана, и ему ужасно захотелось спать, глаза у него закрылись сами   собой, и он уснул крепким сном. Товарищ поднял его со  стула  и  уложил  в  постель, а сам, дождавшись ночи, взял два больших крыла, которые отрубил у  мертвого лебедя, привязал их к плечам, сунул в  карман  самый  большой пучок  розог из тех, что получил от старухи, сломавшей себе ногу,  открыл окно и  полетел прямо ко дворцу. Там он уселся в уголке под  окном  принцессиной  спальни и стал ждать.    

   В городе было тихо, тихо; вот пробило три четверти  двенадцатого, окно распахнулось и вылетела принцесса в длинном белом плаще, с  большими черными крыльями за спиной. Она направилась прямо к высокой горе, но  дорожный товарищ Йоханнеса сделался невидимкой и полетел за ней следом, хлеща  ее розгами до крови. Брр... вот так был полет!  Ее  плащ  развевался  на ветру,  точно парус, и через него просвечивал месяц.    

   - Что за град! Что за град! - говорила принцесса при  каждом ударе розог, и поделом ей было.    

   Наконец она добралась до горы и постучала. Тут будто гром  загремел, и гора раздалась; принцесса вошла, а за ней и товарищ Йоханнеса -  ведь  он стал невидимкой, никто не видал его. Они прошли длинный-длинный   коридор с какими-то странно сверкающими стенами, - по ним бегали тысячи  огненных пауков, горевших, как жар. Затем принцесса и ее невидимый спутник   вошли в большую залу из серебра и золота; на стенах сияли  большие  красные  и  голубые цветы вроде подсолнечников, но боже упаси сорвать их! Стебли  их были  отвратительными ядовитыми змеями, а самые цветы -  пламенем.  выходившим у них  из пасти. Потолок был усеян светляками и голубоватыми летучими мышами, которые  беспрерывно хлопали своими тонкими крыльями; удивительное было зрелище! Посреди  залы стоял трон на четырех лошадиных остовах вместо ножек; сбруя на лошадях  была из огненных пауков,  самый  трон из молочно-белого стекла, а подушки на  нем из черненьких мышек,  вцепившихся друг другу в хвосты зубами. Над троном  был балдахин из  ярко-красной паутины, усеянной хорошенькими зелеными мухами,  блестевшими не  хуже драгоценных камней. На троне сидел старый тролль; его  безобразная голова была увенчана короной, а в руках он  держал  скипетр.   Тролль  поцеловал принцессу в лоб и усадил ее рядом с собой на драгоценный  трон. Тут заиграла музыка; большие черные кузнечики играли на губных  гармониках, а сова била себя крыльями по животу - у нее не было  другого   барабана.  Вот был концерт! Маленькие гномы, с блуждающими огоньками на шапках,  плясали по залу. Никто не видал дорожного товарища Йоханнеса, а он стоял   позади трона и видел и слышал все!    

   В зале было много нарядных и важных придворных; но тот,  у  кого  были глаза, заметил бы, что придворные эти не больше ни меньше,  как   простые палки с кочнами капусты вместо голов, - тролль оживил  их  и  нарядил   в расшитые золотом платья; впрочем, не все  ли  равно,  если  они  служили  только для парада!    

   Когда пляска кончилась, принцесса рассказала троллю о  новом женихе  и спросила, о чем бы загадать на следующее утро, когда он придет   во  дворец.    

   - Вот что, - сказал тролль, - надо взять  что-нибудь   самое  простое, чего ему и в голову не придет. Задумай, например, о своем  башмаке. Ни за что не отгадает! Вели тогда отрубить ему голову, да не  забудь   принести мне завтра ночью его глаза, я их съем!    

   Принцесса низко присела и сказала, что не забудет. Затем  тролль раскрыл гору, и принцесса полетела домой, а товарищ  Йоханнеса  опять   летел следом и так хлестал ее розгами, что она стонала и жаловалась на сильный  град и изо всех сил торопилась добраться до окна своей спальни. Дорожный  товарищ Йоханнеса полетел обратно на постоялый двор; Йоханнес еще  спал;  товарищ его отвязал свои крылья и тоже улегся в постель, - еще бы, устал  порядком!    

   Чуть занялась заря, Йоханнес был уже на ногах; дорожный   товарищ  его тоже встал и рассказал ему, что ночью он  видел  странный  сон  -   будто принцесса загадала о своем башмаке, и потому просил Йоханнеса непременно  назвать принцессе башмак. Он ведь как раз слышал в горе у тролля, но  не хотел  ничего рассказывать Йоханнесу.    

   - Что ж, для меня все равно, что ни назвать! - сказал  Йоханнес. - Может быть, твой сон и в руку: я ведь все время  думал,  что  бог   поможет мне! Но я все-таки прощусь с тобой - если я не угадаю, мы больше не  увидимся.    

   Они поцеловались, и Йоханнес отправился во дворец. Зала   была  битком набита народом; судьи сидели в креслах, прислонившись головами к   подушкам из гагачьего пуха, - им ведь приходилось так  много  думать!  Старик  король стоял и вытирал глаза белым носовым платком. Но вот  вошла  принцесса;  она была еще краше вчерашнего, мило раскланялась со всеми, а  Йоханнесу подала  руку и сказала:    

   - Ну, здравствуй!    

   Теперь надо было отгадывать, о чем она задумала. Господи,  как ласково смотрела она на Йоханнеса! Но как только он произнес:  "башмак", она  побелела как мел и задрожала всем телом. Делать,  однако, было нечего - Йоханнес угадал.    

   Эхма! Старик король даже кувыркнулся на радостях, все и  рты разинули! И принялись хлопать королю, да и Йоханнесу тоже - за  то,  что   он  правильно угадал.    

   Спутник Йоханнеса так и засиял от удовольствия, когда  узнал, как  все хорошо получилось, а Йоханнес набожно сложил руки и   поблагодарил  бога, надеясь, что он поможет ему и в следующие разы. Ведь на  другой день надо было приходить опять.    

   Вечер прошел так же, как и накануне. Когда Йоханнес   заснул,  товарищ его опять полетел за принцессой и хлестал ее еще сильнее, чем   в  первый раз, так как взял с собой два пучка розог; никто  не  видал  его,  и   он опять подслушал совет тролля. Принцесса должна была на этот раз загадать о  своей перчатке, что товарищ и передал Йоханнесу, снова  сославшись  на свой  сон. Йоханнес угадал и во второй раз, и во дворце пошло  такое  веселье, что  только держись! Весь двор стал кувыркаться - ведь сам  король подал вчера  пример. Зато принцесса лежала на диване  и  не  хотела  даже разговаривать. Теперь  все дело было в том, отгадает ли Йоханнес в третий раз: если да, то женится на  красавице принцессе и  наследует  по  смерти старика короля все королевство,  нет - его казнят,  и  тролль  съест  его прекрасные голубые глаза.    

   В этот вечер Йоханнес рано улегся в постель, прочел   молитву  на  сон грядущий и спокойно заснул, а товарищ его привязал себе  крылья, пристегнул сбоку саблю, взял все три пучка розог и полетел ко дворцу.    

   Тьма была - хоть глаз выколи; бушевала такая гроза, что  черепицы  валились с крыш, а деревья в саду со скелетами гнулись от ветра, как  тростинки. Молния сверкала ежеминутно, и гром сливался в один сплошной  раскат.  И вот открылось окно, и вылетела принцесса, бледная как смерть;  но она  смеялась над непогодой - ей все еще было мало; белый плащ  ее  бился на ветру,  как огромный парус, а  дорожный  товарищ  Йоханнеса  до  крови хлестал ее всеми  тремя пучками розог, так что под конец она  едва  могла лететь и еле-еле  добралась до горы.    

   - Град так и сечет! Ужасная гроза! - сказала она. - Сроду  не приходилось мне вылетать из дома в такую непогоду.    

   - Да, видно, что тебе порядком досталось! - сказал  тролль.    

   Принцесса рассказала ему, что Йоханнес угадал и во  второй  раз;  случись то же и в третий, он выиграет дело, ей нельзя будет  больше   прилетать в гору и колдовать. Было по этому о чем печалиться.    

   - Не угадает он больше! - сказал тролль. - Я найду  что-нибудь  такое, чего ему и в голову прийти не может, иначе он тролль почище  меня. А  теперь будем плясать!    

   И он взял принцессу за руки, и принялись танцевать вместе  с гномами и блуждающими огоньками, а пауки весело прыгали вверх и  вниз  по   стенам, точно живые огоньки. Сова била в барабан,  сверчки  свистели,  а   черные кузнечики играли на губных гармониках. Развеселый был бал!    

   Натанцевавшись вдоволь, принцесса стала торопиться   домой,  иначе  ее могли там хватиться; тролль сказал, что проводит ее, и они,  таким  образом, подольше побудут вместе.    

   Они летели, а товарищ Йоханнеса хлестал ее всеми тремя пучками  розог; никогда еще троллю не случалось вылетать в такой град.    

   Перед дворцом он простился с принцессой и шепнул ей на  ухо:    

   - Загадай о моей голове!    

   Товарищ Йоханнеса, однако, расслышал его слова, и в ту  самую  минуту, как принцесса скользнула в окно, а тролль хотел повернуть назад,  схватил его за длинную черную бороду и срубил саблей его гадкую голову по   самые плечи!    

   Тролль и глазом моргнуть не успел! Тело тролля дорожный   товарищ  Йоханнеса бросил в озеро, а голову окунул в воду, затем завязал в  шелковый платок и полетел с этим узлом домой.    

   Наутро он отдал Йоханнесу узел, но не велел ему  развязывать его, пока принцесса не спросит, о чем она загадала.    

   Большая дворцовая зала была битком набита народом; люди  жались друг к другу, точно сельди в бочонке. Совет заседал в креслах с мягкими   подушками под головами, а старик король разоделся в новое  платье,  корона  и  скипетр его были вычищены на славу; зато принцесса была бледна и одета в траур,  точно собралась на похороны.    

   - О чем я загадала? - спросила она Йоханнеса.    

   Тот сейчас же развязал платок  и  сам  испугался   безобразной  головы тролля. Все вздрогнули от ужаса, а принцесса сидела, как  окаменелая,  не говоря ни слова. Наконец она встала, подала Йоханнесу  руку  -   он  ведь угадал - и, не глядя ни на кого, сказала с глубоким вздохом:    

   - Теперь ты мой господин! Вечером сыграем свадьбу!    

   - Вот это я люблю! - сказал старик король. - Вот это  дело!    

   Народ закричал "ура", дворцовая стража заиграла  марш, колокола зазвонили, и торговки сластями сняли с сахарных поросят траурный  креп  -  теперь повсюду была радость! На площади были выставлены три жареных  быка с начинкой из уток и кур - все могли подходить и отрезать себе по куску; в  фонтанах било чудеснейшее вино, а в булочных каждому, кто покупал  крендели на  два гроша, давали в придачу шесть больших пышек с изюмом.    

   Вечером весь  город  был  иллюминирован,  солдаты   палили  из  пушек, мальчишки - из хлопушек, а во дворце  ели,  пили,  чокались   и  плясали. Знатные кавалеры и красивые девицы танцевали друг с другом  и   пели  так громко, что на улице было слышно:    

     

                    Много тут девиц прекрасных,     

                    Любо им плясать и петь!     

                    Так играйте ж плясовую,     

                    Полно девицам сидеть!     

                    Эй, девица, веселей,     

                    Башмачков не пожалей!     

     

   Но принцесса все еще оставалась ведьмой и совсем не  любила Йоханнеса; дорожный товарищ его не забыл об этом, дал ему три лебединых  пера и  пузырек с какими-то каплями и велел поставить перед кроватью принцессы  чан с водой; потом Йоханнес должен был  вылить  туда  эти  капли  и  бросить  перья, а когда принцесса станет ложиться в постель, столкнуть ее в чан и  погрузить в воду три раза, - тогда принцесса освободится от колдовства и крепко  его полюбит.    

   Йоханнес сделал все так, как ему было сказано. Принцесса,  упав в  воду, громко вскрикнула и забилась у Йоханнеса в  руках,   превратившись  в большого, черного как смоль лебедя с сверкающими глазами; во  второй  раз она уже вынырнула уже белым лебедем и только  на  шее  оставалось   узкое черное кольцо; Йоханнес воззвал к богу и погрузил птицу в третий раз - в  то же самое мгновение она опять сделалась красавицей принцессой. Она была еще  лучше прежнего и со слезами на глазах  благодарила  Йоханнеса  за то, что он  освободил ее от чар.    

   Утром явился к ним старик король со всею свитой, и   пошли  поздравления. После всех пришел дорожный товарищ Йоханнеса с палкой в  руках и котомкой за плечами. Йоханнес расцеловал его и стал просить остаться -  ему ведь он был обязан своим счастьем! Но тот покачал головой и ласково сказал:    

   - Нет, настал мой час! Я только заплатил тебе свой долг.  Помнишь бедного умершего человека, которого хотели обидеть злые люди? Ты   отдал  им все, что имел, только бы они не тревожили его в гробу. Этот умерший -  я!    

   В ту же минуту он скрылся.    

   Свадебные торжества продолжались целый месяц.  Йоханнес   и  принцесса крепко любили друг друга, и старик король прожил  еще  много   счастливых лет, качая на коленях и забавляя своим скипетром и державой внучат,  в то время как Йоханнес правил королевством.    

     

     

     

    КАЛОШИ СЧАСТЬЯ     

  1. НАЧАЛО     

     

   Дело было в Копенгагене, на Восточной улице, недалеко от  Новой  королевской площади. В одном доме собралось большое общество -  иногда   ведь приходится все-таки принимать гостей; зато,  глядишь,  и  сам  дождешься  когда-нибудь приглашения. Гости разбились на две  большие  группы:  одна  немедленно засела за ломберные столы, другая же образовала кружок вокруг  хозяйки, которая предложила "придумать что-нибудь поинтереснее", и  беседа потекла сама собой. Между прочим, речь зашла про средние века, и многие  находили, что в те времена жилось гораздо лучше, чем теперь. Да, да! Советник  юстиции Кнап отстаивал это мнение так рьяно, что хозяйка тут же с ним  согласилась, и они вдвоем накинулись на бедного  Эрстеда,  который доказывал в  своей статье в "Альманахе", что наша эпоха кое в чем все-таки выше  средневековья. Советник утверждал, что времена короля Ганса были лучшей и  счастливейшей порой в истории человечества.    

   Пока ведется этот жаркий спор, который прервался лишь   на  мгновенье, когда принесли вечернюю газету (впрочем, читать в  ней  было   решительно нечего), пройдем в переднюю, где гости оставили свои пальто, палки,  зонтики и калоши. Сюда только что вошли две женщины: молодая и  старая.  На  первый взгляд их можно было принять  за  горничных,  сопровождающих  каких-нибудь  старых барынь, которые пришли сюда в гости, но, приглядевшись повнимательнее,  вы бы заметили, что эти женщины ничуть не похожи на служанок: слишком уж мягки  и нежны были у них руки, слишком величавы осанка и движения, а платье  отличалось каким-то особо смелым покроем.  Вы,  конечно, уже догадались, что  это были феи. Младшая была если  и  не  самой феей Счастья, то, уж наверно,  камеристкой одной из ее многочисленных камер-фрейлин и занималась тем, что  приносила  людям  разные  мелкие  дары Счастья. Старшая казалась гораздо более  серьезной - она была феей Печали и всегда управлялась со своими делами сама, не  поручая их  никому:  так, по крайней мере, она знала, что все наверняка будет  сделано как следует.    

   Стоя в передней, они рассказывали друг другу о том, где   побывали  за день. Камеристка камер-фрейлины Счастья  сегодня  выполнила   всего  лишь несколько маловажных поручений: спасла от ливня чью-то новую  шляпу,  передала одному почтенному человеку поклон от  высокопоставленного   ничтожества и все в том же духе. Но зато в запасе у нее осталось нечто  совершенно необыкновенное.    

   - Нужно тебе сказать, - закончила она, - что у меня  сегодня день рождения, и в честь этого события мне дали пару калош, с тем чтобы  я отнесла их людям. Эти калоши обладают одним  замечательным  свойством:  того,  кто их наденет, они могут мгновенно перенести в любое место или в обстановку  любой эпохи - куда он только пожелает, - и он, таким образом, сразу обретет  счастье.    

   - Ты так думаешь? - отозвалась фея Печали. - Знай же: он  будет  самым несчастным человеком на земле и благословит ту минуту, когда  наконец избавится от твоих калош.    

   - Ну, это мы еще посмотрим! - проговорила камеристка  Счастья. - А пока что я поставлю их у дверей. Авось кто-нибудь  их  наденет   по  ошибке вместо своих и станет счастливым.    

   Вот какой между ними произошел разговор.    

     

   2. ЧТО ПРОИЗОШЛО С СОВЕТНИКОМ ЮСТИЦИИ     

     

   Было уже поздно. Советник юстиции Кнап собирался домой,  все еще  размышляя о временах короля Ганса. И надо  же  было  так  случиться,   чтобы вместо своих калош он надел калоши Счастья. Как только он вышел в них на  улицу, волшебная сила калош немедленно перенесла его во  времена  короля Ганса,  и ноги его тотчас же утонули в непролазной грязи, потому что  при короле Гансе  улиц не мостили.    

   - Ну и грязища! Просто ужас что такое! - пробормотал  советник. - И  к тому же ни один фонарь не горит.    

   Луна еще не взошла, стоял густой туман, и все вокруг  тонуло во мраке. На углу перед изображением мадонны висела лампада, но  она   чуть  теплилась, так что советник заметил  картину,  лишь  поравнявшись  с   нею,  и только тогда разглядел божью матерь с младенцем на руках.    

   "Здесь, наверно, была мастерская художника, - решил  он, -  а  вывеску позабыли убрать".    

   Тут мимо него прошло несколько человек в средневековых  костюмах.    

   "Чего это они так вырядились? - подумал советник. -   Должно  быть,  с маскарада идут".    

   Но внезапно послышался барабанный бой и свист дудок,  замелькали факелы, и взорам советника представилось удивительное зрелище!  Навстречу ему по улице двигалась странная процессия: впереди шли барабанщики,   искусно выбивая дробь палочками, а за ними шагали стражники с луками и  арбалетами. По-видимому, то была свита, сопровождавшая какое-то важное   духовное лицо. Изумленный советник спросил, что это за шествие и кто этот   сановник.    

   - Епископ Зеландский! - послышалось в ответ.    

   - Господи помилуй! Что еще такое приключилось с  епископом? - вздохнул советник Кнап, грустно покачивая головой. - Нет, вряд ли  это епископ.    

   Размышляя обо всех этих чудесах и не глядя по сторонам,  советник медленно шел по Восточной улице, пока наконец не добрался до площади   Высокого моста. Однако моста, ведущего к Дворцовой площади, на месте не  оказалось, - бедный советник едва разглядел в кромешной тьме  какую-то  речонку  и в конце концов заметил лодку, в которой сидело двое парней.    

   - Прикажете переправить вас на остров? - спросили они.    

   - На остров? - переспросил советник, не зная еще, что он  теперь живет во время средневековья. - Мне нужно попасть в Христианову гавань,  на Малую торговую улицу.    

   Парни вытаращили на него глаза.    

   - Скажите хотя бы, где мост? - продолжал советник. - Ну  что за безобразие! Фонари не горят, а грязь такая, что кажется, будто по болоту  бродишь!    

   Но чем больше он говорил с перевозчиками, тем меньше мог   разобраться в чем-нибудь.    

   - Не понимаю я вашей борнхольмской тарабарщины! -  рассердился он  наконец и повернулся к ним спиной.    

   Но моста он все-таки не нашел; каменный парапет  набережной исчез  тоже. "Что делается! Вот безобразие!" - думал он.  Да, никогда еще действительность не казалась ему такой жалкой и  мерзкой,  как   в  этот  вечер. "Нет, лучше взять извозчика, - решил он. - Но, господи,  куда же они  все запропастились? Как назло, ни одного! Вернусь-ка я на Новую   королевскую площадь - там, наверное, стоят экипажи, а то мне вовек не   добраться  до Христианской гавани!"    

   Он снова вернулся на Восточную улицу и успел уже пройти  ее почти всю, когда взошла луна.    

   "Господи, что это здесь понастроили такое?" -  изумился советник, увидев перед собой Восточные городские ворота, которые в те  далекие времена стояли в конце Восточной улицы.    

   Наконец он отыскал калитку и вышел на  теперешнюю  Новую   королевскую площадь, которая в те времена была просто большим лугом. На лугу   там  и сям торчали кусты, и он был пересечен не то широким каналом, не  то   рекой. На противоположном берегу расположились жалкие лавчонки халландских  шкиперов, отчего место это называлось Халландской высотой.    

   - Боже мой! Или это мираж, фата-моргана, или я...  господи... пьян?  застонал советник юстиции. - Что же это такое? Что же это  такое?    

   И советник опять повернул назад, подумав, что заболел.  Шагая по  улице, он теперь внимательнее приглядывался к домам и заметил, что  все  они старинной постройки и многие крыты соломой.    

   - Да, конечно, я заболел, - вздыхал он, - а ведь   всего-то  стаканчик пунша выпил, но мне и это повредило. И надо же додуматься -  угощать гостей пуншем и горячей лососиной! Нет, я непременно  поговорю  об   этом  с агентшей. Вернуться разве к ним и рассказать, какая со мной  приключилась беда? Нет, неудобно. Да они, уж пожалуй, давно спать улеглись.    

   Он стал искать дом одних своих знакомых, но его тоже не  оказалось  на месте.    

   - Нет, это просто бред какой-то! Не узнаю Восточной  улицы. Ни  одного магазина! Все только старые, жалкие лачуги - можно подумать,  что я попал в Роскилле или Рингстед. Да, плохо мое дело! Ну что уж  тут   стесняться, вернусь к агенту! Но, черт возьми, как мне найти его дом?  Я   больше  не узнаю его. Ага, здесь, кажется, еще не спят!... Ах, я совсем   расхворался, совсем расхворался.    

   Он наткнулся на полуоткрытую дверь, из-за которой лился  свет. Это был один из тех старинных трактиров, которые  походили  на   теперешние  наши пивные. Общая комната напоминала голштинскую харчевню. В ней  сидело несколько завсегдатаев - шкипера, копенгагенские бюргеры и еще какие-то  люди, с виду ученые. Попивая пиво из кружек, они вели какой-то жаркий спор и не  обратили ни малейшего внимания на нового посетителя.    

   - Простите, - сказал советник подошедшей к нему хозяйке,  - мне  вдруг стало дурно. Вы не достанете мне извозчика? Я живу в Христианской   гавани.    

   Хозяйка посмотрела на него и грустно покачала головой,   потом  что-то сказала по-немецки. Советник подумал, что она плохо понимает   по-датски, и повторил свою просьбу на немецком языке. Хозяйка уже заметила, что  посетитель одет как-то странно, а теперь, услышав немецкую  речь,  окончательно  убедилась в том, что перед ней иностранец. Решив,  что  он  плохо себя  чувствует, она принесла ему кружку солоноватой колодезной воды. Советник оперся  головой на руку, глубоко вздохнул  и  задумался:  куда  же все-таки он попал?    

   - Это вечерний "День"? - спросил он чтобы  сказать что-нибудь, увидев, как хозяйка убирает большой лист бумаги.    

   Она его не поняла, но все-таки протянула ему лист: это  была старинная гравюра, изображавшая странное свечение неба, которое однажды  наблюдали  в Кельне.    

   - Антикварная картина! - сказал советник,  увидев   гравюру,  и  сразу оживился. - Где вы достали эту редкость? Очень, очень  интересно, хотя  и сплошная выдумка. На самом деле это было  просто  северное   сияние,  как объясняют теперь ученые; и, вероятно, подобные явления вызываются  электричеством.    

   Те, что сидели близко и слышали его слова, посмотрели на  него с  уважением; один человек даже встал, почтительно снял шляпу и сказал с  самым серьезным видом:    

   - Вы, очевидно, крупный ученый, мосье?    

   - О нет, - ответил советник, - просто я могу поговорить о  том о  сем, как и всякий другой.    

   - Modestial  - прекраснейшая  добродетель,  -  изрек его собеседник. - Впрочем, о сути вашего высказывания  mihi secus videtur , хотя и с удовольствием  воздержусь пока высказывать мое собственное judicium .    

   - Осмелюсь спросить, с кем имею удовольствие беседовать?  - осведомился советник.    

   - Я бакалавр богословия, - ответил тот.    

   Эти слова все объяснили советнику  -  незнакомец  был   одет  в  соответствии со своим ученым званием.  "Должно  быть,  это   какой-то  старый сельский учитель, - подумал он, - человек не от  мира  сего,   каких  еще можно встретить в отдаленных уголках Ютландии".    

   - Здесь, конечно, не locus docendi , - говорил богослов, - но я все-таки очень прошу вас  продолжать   свою  речь. Вы, конечно, весьма начитаны в древней литературе?    

   - О да! Вы правы, я частенько-таки  прочитываю  древних   авторов,  то есть все их хорошие произведения; но очень люблю и новейшую   литературу, только не "Обыкновенные истории" ; их  хватает и в жизни.    

   - Обыкновенные истории? - переспросил богослов.    

   - Да, я говорю об этих новых романах, которых столько  теперь выходит.    

   - О, они очень остроумны и пользуются успехом при дворе,  -  улыбнулся бакалавр. - Король особенно любит романы об Ифвенте и Гаудиане, в   которых рассказывается о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, и даже   изволил шутить по этому поводу со своими приближенными .    

   - Этих романов я еще не читал, - сказал советник   юстиции.  -  Должно быть, это Хейберг что-нибудь новое выпустил?    

   - Нет, что вы, не Хейберг, а Готфред фон Гемен, - ответил  бакалавр.    

   - Так вот кто автор! - воскликнул советник. - Какое  древнее имя! Ведь это наш первый датский книгопечатник, не так ли?    

   - Да, он наш первопечатник! - подтвердил богослов.    

   Таким образом, пока что все шло прекрасно. Когда один из  горожан  заговорил о чуме, свирепствовавшей здесь несколько лет назад, а   именно  в 1484 году, советник подумал, что речь идет о недавней эпидемии  холеры, и разговор благополучно продолжался. А после как было не  вспомнить   окончившуюся совсем недавно пиратскую войну 1490 года, когда английские  каперы  захватили стоящие на рейде датские корабли. Тут советник,  вспомнив о событиях  1801 года, охотно присоединил свой голос к общим нападкам  на англичан. Но  дальше разговор что-то перестал клеиться и все чаще  прерывался гробовой  тишиной.    

   Добрый бакалавр был очень уж невежественный: самые   простые  суждения советника казались ему чем-то необычайно смелым и  фантастичным. Собеседники смотрели друг на друга со все возрастающим   недоумением,  и,  когда наконец окончательно перестали понимать один другого,  бакалавр,  пытаясь поправить дело, заговорил по-латыни, но это мало помогло.    

   - Ну, как вы себя чувствуете? - спросила хозяйка,  потянув   советника за рукав.    

   Тут он опомнился и в изумлении воззрился на своих  собеседников, потому что за разговором совсем забыл, что с ним происходит.    

   "Господи, где я?" - подумал он, и при одной  мысли об этом у него закружилась голова.    

   - Давайте пить кларет, мед и бременское пиво! - закричал  один из гостей. - И вы с нами!    

   Вошли две девушки, одна из них была в двухцветном чепчике  ; они  подливали гостям вино и низко приседали. У советника даже мурашки  забегали  по  спине.    

   - Что же это такое? Что это такое? - шептал он, но  вынужден был  пить вместе со всеми. Собутыльники так на него насели,  что   бедный  советник пришел в совершенное смятение, и когда кто-то  сказал,  что   он,  должно быть, пьян, ничуть в этом не усомнился и только попросил, чтобы  ему  наняли извозчика. Но все подумали, что он говорит по-московитски.  Никогда  в жизни советник не попадал в такую грубую и неотесанную компанию. "Можно  подумать, - говорил он себе, - что мы вернулись ко временам  язычества. Нет,  это ужаснейшая минута в моей жизни!"    

   Тут ему пришло в голову: а что, если залезть под  стол,   подползти  к двери и улизнуть? Но когда он был уже почти у цели, гуляки  заметили, куда он ползет, и схватили его за ноги. К счастью, калоши свалились у  него с ног, а с ними рассеялось и волшебство.    

   При ярком свете фонаря советник отчетливо увидел большой  дом,  стоявший прямо перед ним. Он узнал и этот дом и все соседние, узнал и  Восточную улицу. Сам он лежал на тротуаре, упираясь ногами в чьи-то ворота,  а  рядом сидел ночной сторож, спавший крепким сном.    

   - Господи! Значит, я заснул прямо на улице, вот тебе и  на!  -  сказал советник. - Да, вот и Восточная улица... Как светло и красиво!  Но кто бы мог подумать, что один стакан пунша подействует на меня так сильно!    

   Спустя две минуты советник уже ехал на извозчике  в   Христианову  гавань. Всю дорогу он вспоминал пережитые им ужасы и от всего сердца   благословлял счастливую действительность и свой век, который,  несмотря  на все  его пороки и недостатки, все-таки был  лучше  того,  в  котором  ему только что  довелось побывать. И надо сказать, что на этот  раз  советник юстиции мыслил  вполне разумно.    

     

   3. ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТОРОЖА     

     

   - Гм, кто-то оставил здесь свои калоши! - сказал сторож.  -  Это,  наверно, лейтенант, что живет наверху. Вот ведь какой, бросил их  у   самых ворот!    

   Честный сторож, конечно, хотел было немедленно позвонить  и отдать калоши их законному владельцу, тем более что у лейтенанта еще горел   свет, - но побоялся разбудить соседей.    

   - Ну и тепло, должно быть, ходить в таких калошах! -  сказал сторож. А кожа до чего мягкая!    

   Калоши пришлись ему как раз впору.    

   - И ведь как странно устроен мир, - продолжал он.  -   Взять  хотя  бы этого лейтенанта: мог бы сейчас преспокойно спать в  теплой   постели,  так нет же, всю ночь шагает взад и вперед по комнате. Вот кому   счастье! Нет у него ни жены, ни детей, ни тревог, ни забот; каждый вечер по   гостям разъезжает. Хорошо бы мне поменяться с ним местами: я тогда стал  бы  самым счастливым человеком на земле!    

   Не успел он это подумать, как волшебной силой калош   мгновенно  перевоплотился в того офицера, что жил наверху. Теперь он стоял посреди  комнаты, держа в руках листок розовой бумаги со  стихами,  которые  написал сам  лейтенант. Да и к кому иной раз не является поэтическое вдохновение! Вот  тогда-то мысли и выливаются в стихи. На розовом листке было написано следующее:    

     

                             БУДЬ Я БОГАТ     

                  "Будь я богат, - мальчишкой я мечтал,  -     

                  Я непременно б офицером стал,     

                  Носил бы форму, саблю и плюмаж!"     

                  Но оказалось, что мечты -  мираж.     

                  Шли годы -  эполеты я надел,     

                  Но, к сожаленью, бедность -  мой удел.     

                  Веселым мальчиком, в вечерний час,     

                  Когда, ты помнишь, я бывал у вас,     

                  Тебя я детской сказкой забавлял,     

                  Что составляло весь мой капитал.     

                  Ты удивлялась, милое дитя,     

                  И целовала губы мне шутя.     

     

                  Будь я богат, я б и сейчас мечтал     

                  О той, что безвозвратно потерял...     

                  Она теперь красива и умна,     

                  Но до сих пор сума моя бедна,     

                  А сказки не заменят капитал,     

                  Которого всевышний мне не дал.     

                  Будь я богат, я б горечи не знал     

                  И на бумаге скорбь не изливал,     

                  Но в эти строки душу я вложил     

                  И посвятил их той, которую любил.     

                  В стихи мои вложил я пыл любви!     

                  Бедняк я. Бог тебя благослови!     

     

   Да, влюбленные вечно пишут подобные стихи, но люди   благоразумные  их все-таки не печатают. Чин лейтенанта, любовь и бедность -  вот  злополучный треугольник, или, вернее, треугольная половина игральной  кости, брошенной на счастье и расколовшейся. Так думал лейтенант,  опустив   голову на подоконник и тяжко вздыхая:    

   "Бедняк сторож и тот счастливее, чем я. Он не знает  моих  мучений.  У него есть домашний очаг, а жена и дети делят с ним и радость  и горе. Ах, как бы мне хотелось быть на его месте, ведь он гораздо счастливее  меня!"    

   И в этот же миг ночной сторож снова стал ночным сторожем:  ведь офицером он сделался лишь благодаря калошам, но, как мы видели,  не  стал   от этого счастливее и захотел вернуться в  свое  прежнее  состояние.  Итак,  ночной сторож опять сделался ночным сторожем.    

   "Какой скверный сон мне приснился! - сказал он. - А  впрочем, довольно забавный. Приснилось мне, что я стал тем самым лейтенантом,  который  живет у нас наверху, - и до чего же скучно он живет! Как  мне  не   хватало жены и ребятишек: кто-кто, а они всегда готовы зацеловать меня до  смерти".    

   Ночной сторож сидел на прежнем месте и кивал в такт своим  мыслям. Сон никак не выходил у него из головы, а на ногах все еще были надеты  калоши счастья. По небу покатилась звезда.    

   "Ишь как покатилась, - сказал себе сторож. - Ну  ничего,  их  там  еще много осталось, - А хорошо бы увидеть поближе все эти  небесные  штуковины. Особенно луну: она не то что звезда, меж  пальцев  не   проскользнет. Студент, которому моя жена белье стирает, говорит, что после   смерти  мы будем перелетать с одной звезды на другую. Это, конечно, вранье,  а   все же как было бы интересно этак путешествовать! Эх, если б только мне удалось  допрыгнуть до неба, а тело пусть бы лежало здесь, на ступеньках".    

   Есть вещи, о которых вообще нужно говорить очень  осторожно,  особенно если на ногах у тебя калоши счастья! Вот послушайте,  что   произошло  со сторожем.    

   Мы с вами наверняка ездили на поезде или на пароходе,  которые шли  на всех парах. Но по сравнению со скоростью света их скорость все  равно что скорость ленивца или улитки. Свет бежит  в  девятнадцать  миллионов   раз быстрее самого лучшего скорохода, но не быстрее электричества. Смерть  это  электрический удар в сердце, и на крыльях электричества  освобожденная душа  улетает из тела. Солнечный  луч  пробегает  двадцать  миллионов миль всего за  восемь минут с секундами, но душа еще быстрее,  чем  свет, покрывает огромные  пространства, разделяющие звезды.    

   Для нашей души пролететь расстояние между двумя   небесными  светилами так же просто, как нам самим дойти до соседнего дома.  Но   электрический удар в сердце может стоить нам жизни, если на ногах у нас нет  таких  калош счастья, какие были у сторожа.    

   В несколько секунд ночной сторож пролетел  пространство   в  пятьдесят две тысячи миль, отделяющее землю от луны, которая, как известно,  состоит из вещества гораздо более легкого, чем наша земля, и она примерно такая  же мягкая, как только что выпавшая пороша.    

   Сторож очутился на одной из тех бесчисленных  лунных   кольцевых  гор, которые известны нам по большим лунным картам доктора Мэдлера.   Ведь  ты тоже видел их, не правда ли? В горе образовался кратер, стенки   которого почти отвесно обрывались вниз на целую датскую милю, а на самом дне  кратера находился город. Город этот напоминал яичный  белок,  выпущенный  в  стакан воды, - такими прозрачными и легкими казались его башни, купола и  парусообразные балконы, слабо колыхавшиеся в разреженном воздухе луны. А над  головой сторожа величественно плыл огромный  огненно-красный  шар  наша земля.    

   На луне было множество живых существ, которых мы бы   назвали  людьми, если б они не так сильно отличались от нас и по  своей   внешности  и  по языку. Трудно было ожидать, чтобы душа сторожа понимала этот  язык, - однако она прекрасно его понимала.    

   Да, да, можете удивляться, сколько хотите, но душа  сторожа сразу научилась языку жителей луны. Чаще всего они спорили  о  нашей   земле.  Они очень и очень сомневались в том, что на земле  есть  жизнь,  ибо   воздух там, говорили они, слишком плотный, и разумное лунное создание не  могло  бы им дышать. Они утверждали далее, что жизнь возможна только на луне   единственной планете, где уже давным-давно зародилась жизнь.    

   Но вернемся на Восточную улицу и посмотрим, что сталось с  телом  сторожа.    

   Безжизненное, оно по-прежнему сидело на ступеньках; палка  со  звездой на конце, - у нас ее прозвали "утренней звездой", -   выпала  из  рук,  а глаза уставились на луну, по которой сейчас путешествовала  душа сторожа.    

   - Эй, сторож, который час? - спросил какой-то прохожий;  не дождавшись ответа, он слегка щелкнул сторожа по носу. Тело потеряло  равновесие и во всю длину растянулось на тротуаре.    

   Решив, что сторож умер, прохожий пришел в ужас, а мертвый  так  и  остался мертвым. Об этом сообщили куда следует, и  утром  тело   отвезли  в больницу.    

   Вот заварилась бы каша, если бы душа вернулась  и,  как   и  следовало ожидать, принялась бы искать свое тело там, где  рассталась  с   ним,  то есть на Восточной улице. Обнаружив пропажу, она скорее  всего  сразу   же кинулась бы в полицию, в адресный стол, оттуда в бюро по розыску  вещей,  чтобы дать объявление о пропаже в газете, и  лишь  в  последнюю  очередь  отправилась бы в больницу. Впрочем, о душе беспокоиться нечего  -  когда она  действует самостоятельно, все идет прекрасно, и лишь тело мешает  ей и  заставляет ее делать глупости.    

   Так вот, когда сторожа доставили в больницу и внесли в  мертвецкую,  с него первым долгом, конечно, сняли калоши, и душе волей-неволей  пришлось прервать свое путешествие и возвратиться в тело. Она сразу  же   отыскала его, и сторож немедленно ожил. Потом он уверял, что это была самая   бредовая ночь в его жизни. Он даже за две марки не согласился бы вновь   пережить все эти ужасы. Впрочем, теперь все это позади.    

   Сторожа выписали в тот же день, а калоши остались в  больнице.    

     

   4. "ГОЛОВОЛОМКА". ДЕКЛАМАЦИЯ. СОВЕРШЕННО НЕОБЫЧАЙНОЕ  ПУТЕШЕСТВИЕ     

     

   Каждый житель Копенгагена много раз видел главный  вход   в  городскую фредериксбергскую больницу, но так как эту историю, возможно,  будут  читать не только копенгагенцы, нам придется дать кое-какие разъяснения.    

   Дело в том, что больницу отделяет от улицы довольно   высокая  решетка из толстых железных прутьев. Прутья эти расставлены так редко,  что  многие практиканты, если только они худощавы, ухитряются протиснуться  между ними, когда в неурочный час хотят выбраться в город.  Труднее  всего  им  просунуть голову, так что и в этом случае, как, впрочем, нередко  бывает в  жизни, большеголовым приходилось труднее всего... Ну,  для  вступления об этом  хватит.    

   В этот вечер в больнице как раз дежурил один молодой  медик, о котором хоть и можно было сказать, что "голова у него  большая", но... лишь в самом прямом смысле этого слова. Шел проливной  дождь; однако, невзирая  на непогоду и дежурство, медик все-таки решил сбегать  в город  по  каким-то неотложным делам, - хотя бы на четверть часика.  "Незачем, - думал он,  связываться с привратником, если можно легко  пролезть сквозь решетку". В вестибюле все еще валялись калоши, забытые  сторожем. В такой ливень  они были очень кстати, и медик надел их,  не  догадываясь,   что  это  калоши счастья. Теперь осталось только протиснуться между  железными   прутьями, чего ему ни разу не приходилось делать.    

   - Господи, только бы просунуть голову, - промолвил он.    

   И в тот же миг голова его, хотя и очень большая,  благополучно проскочила между прутьями, - не без помощи калош, разумеется.    

   Теперь дело было за туловищем, но ему никак не удавалось  пролезть.    

   - Ух, какой я толстый! - сказал студент. - А я-то думал,   что  голову просунуть всего труднее будет. Нет, не пролезть мне!    

   Он хотел было сразу же втянуть голову обратно, но не  тут-то было: она застряла безнадежно, он мог лишь крутить ею сколько угодно и  без всякого толка. Сначала медик просто рассердился, но вскоре настроение его  испортилось вконец; калоши поставили его прямо-таки в жуткое положение.    

   К несчастью, он никак не догадывался, что надо пожелать  освободиться, и сколько ни вертел головой, она не пролезала обратно. Дождь все   лил  и лил, и на улице ни души не было. До звонка к дворнику  все  равно  никак  было не дотянуться, а сам освободиться он не мог. Он  думал,  что,  чего  доброго, придется простоять так до утра: ведь только утром  можно  будет  послать за кузнецом, чтобы он перепилил решетку. И вряд ли удастся перепилить  ее быстро, а на шум сбегутся школьники, все окрестные  жители,  да, да,  сбегутся и будут глазеть на медика, который скорчился, как преступник у  позорного столба; глазеть, как в прошлом году на огромную  агаву, когда она  расцвела.    

   - Ой, кровь так и приливает к голове. Нет, я так с ума  сойду! Да, да, сойду с ума! Ох, только бы мне освободиться!    

   Давно уже нужно было медику сказать это: в ту же  минуту   голова  его освободилась, и он стремглав кинулся назад, совершенно обезумев от  страха, в который повергли его калоши счастья.    

   Но если вы думаете, что этим дело и кончилось, то глубоко  ошибаетесь. Нет, самое худшее еще впереди.    

   Прошла ночь, наступил следующий день, а за калошами все  никто не  являлся.    

   Вечером в маленьком театре, расположенном на  улице   Каннике,  давали представление. Зрительный зал был полон. В числе  других   артистов  один чтец продекламировал стихотворение под названием "Бабушкины  очки":    

     

                  У бабушки моей был дар такой,     

                  Что раньше бы сожгли ее живой.     

                  Ведь ей известно все и даже более:     

                  Грядущее узнать - в ее то было воле,     

                  В сороковые проникала взором,     

                  Но просьба рассказать всегда кончалась  спором.     

                  "Скажи мне, говорю, грядущий год,     

                  Какие нам событья принесет?     

                  И что произойдет в искусстве, в  государстве?"     

                  Но бабушка, искусная в коварстве,     

                  Молчит упрямо, и в ответ ни слова.     

                  И разбранить меня подчас готова.     

                  Но как ей устоять, где взять ей сил?     

                  Ведь я ее любимцем был.     

     

                  "По-твоему пусть будет в этот раз, -     

                  Сказала бабушка и мне тотчас     

                  Очки свои дала. -  Иди-ка ты туда,     

                  Где собирается народ всегда,     

                  Надень очки, поближе подойди     

                  И на толпу людскую погляди.     

                  В колоду карт вдруг обратятся люди.     

                  По картам ты поймешь, что было и что  будет".     

     

                  Сказав спасибо, я ушел проворно.     

                  Но где найти толпу? На площади, бесспорно.      

                  На площади? Но не люблю я стужи.     

                  На улице? Там всюду грязь да лужи.     

                  А не в театре ли? Что ж, мысль на славу!     

                  Вот где я встречу целую ораву.     

                  И наконец я здесь! Мне стоит лишь очки  достать,     

                  И стану я оракулу под стать.     

                  А вы сидите тихо по местам:     

                  Ведь картами казаться надо вам,     

                  Чтоб будущее было видно ясно.     

                  Молчанье ваше -  знак, что вы согласны.     

                  Сейчас судьбу я расспрошу, и не напрасно,     

                  Для пользы собственной и для народа.     

                  Итак, что скажет карт живых колода.     

                  (Надевает очки.)     

                  Что вижу я! Ну и потеха!     

                  Вы, право, лопнули б от смеха,     

                  Когда увидели бы всех тузов бубновых,     

                  И нежных дам, и королей суровых!     

                  Все пики, трефы здесь чернее снов дурных.     

                  Посмотрим же как следует на них.     

                  Та дама пик известна знаньем света -     

                  И вот влюбилась вдруг в бубнового валета.     

                  А эти карты что нам предвещают?     

                  Для дома много денег обещают     

                  И гостя из далекой стороны,     

                  А впрочем, гости вряд ли нам нужны.     

                  Беседу вы хотели бы начать     

                  С сословий? Лучше помолчать!     

                  А вам я дам один благой совет:     

                  Вы хлеб не отбирайте у газет.     

                  Иль о театрах? Закулисных треньях?     

                  Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья.     

                  О будущем моем? Но ведь известно:     

                  Плохое знать совсем неинтересно.     

                  Я знаю все -  какой в том прок:     

                  Узнаете и вы, когда наступит срок!     

                  Что, что? Кто всех счастливей среди вас?     

                  Ага! Счастливца я найду сейчас...     

                  Его свободно можно б отличить,     

                  Да остальных пришлось бы огорчить!     

                  Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно!     

                  Но говорить на сей сюжет опасно.     

                  Сказать? Сказать? Сказать иль нет?     

                  Нет, не скажу -  вот мой ответ!     

                  Боюсь, что оскорбить могу я вас,     

                  Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас,     

                  Всю силу волшебства признав тотчас.     

                  Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:     

                  Вам кажется, что я, с каких уж пор,     

                  Болтаю перед вами вздор.     

                  Тогда молчу, вы правы, без сомненья,     

                  Теперь я сам хочу услышать ваше мненье.     

     

   Декламировал чтец превосходно, в зале загремели  аплодисменты.    

   Среди публики находился и наш злосчастный медик.  Он,   казалось,  уже забыл свои злоключения, пережитые прошлой ночью. Отправляясь в  театр, он опять надел калоши, - их пока никто не востребовал, а на улице была  слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую службу. И сослужили!    

   Стихи произвели большое впечатление на нашего медика. Ему  очень  понравилась их идея, и он подумал, что хорошо бы раздобыть такие очки.  Немного навострившись, можно было бы научиться читать в  сердцах  людей,  а это  гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год,  -  ведь  он  все равно  наступит рано или поздно, а вот в душу к человеку иначе не  заглянешь.    

   "Взять бы, скажем, зрителей первого ряда, - думал медик,  - и  посмотреть, что делается у них в сердце, - должен же туда вести какой-то  вход, вроде как в магазин. Чего бы я там ни насмотрелся, надо полагать! У этой  вот дамы в сердце, наверное, помещается целый галантерейный магазин. А у этой  уже опустел, только надо бы его как следует  помыть  да  почистить. Есть среди  них и солидные магазины. Ах, - вздохнул медик, - знаю я  один такой магазин,  но, увы, приказчик для него уже нашелся, и это единственный его недостаток. А  из многих других, наверное, зазывали бы:  "Заходите, пожалуйста, к нам,  милости просим!" Да, вот зайти  бы  туда  в  виде крошечной мысли,  прогуляться бы по сердцам!"    

   Сказано - сделано!  Только  пожелай  -  вот  все,  что   надо  калошам счастья. Медик вдруг весь как-то съежился, стал совсем крохотным  и начал свое необыкновенное путешествие по сердцам зрителей первого ряда.    

   Первое сердце, в которое он попал, принадлежало одной  даме, но бедняга медик сначала подумал, что очутился в ортопедическом   институте,  где врачи лечат больных, удаляя различные опухоли и  выправляя   уродства.  В комнате, куда вошел наш медик, были  развешаны  многочисленные   гипсовые слепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только  в  том,  что   в настоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает, а в  этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался  здоровый  человек.    

   Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые  с физических и нравственных уродств всех ее подруг.    

   Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик  быстро  перекочевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему  показалось,   что  он вступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь  -   олицетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему  нужно  было спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его  еще  долго  звучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище,  чем был  раньше, и достоин теперь войти в  следующее  святилище,  оказавшееся жалкой  каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна лились теплые  солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном, качали головками,  кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенку о детских радостях, а  больная мать просила счастья для своей дочери.    

   Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку;  она была завалена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался  на  туши.   Это было сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его  имя,   наверно, можно найти в справочнике по городу.    

   Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно  представляло собой старую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был  водружен  над  ней вместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь,  которая то открывалась, то закрывалась - в зависимости  от  того,  куда  поворачивался  супруг.    

   Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую  же,  как  во дворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все  увеличивали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое  "я"  обладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.    

   Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему  показалось, что он попал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро  решил, что это сердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало   награжденному множеством орденов молодому военному, о котором  говорили,  что   он "человек с сердцем и умом".    

   Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и,  совершенно ошалев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он   винил  свою разыгравшуюся фантазию.    

   "Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет,  я   определенно  схожу  с ума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к  голове. - Тут  он вспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды.  - Вот когда я заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться  за  лечение.   Говорят, что в таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже  лежал на полке".    

   И он действительно очутился в бане на самом верхнем  полке,  но  лежал там совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо   ему  капала горячая вода.