1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
Тут были   иконы новгородского пошиба, иконы строгановских писем первого и второго, иконы   фряжской работы царских кормовых зографов Симона Ушакова, Николы Павловца и других.   Все это когда-то хранилось в старых церквах и монастырях или составляло   заветную родовую святыню знатных людей допетровского времени. Доброхотные   датели и невежественные настоятели, ревнуя не по разуму о благолепии дома   божия, заменяли в своих церквах драгоценную старину живописными иконами и   утварью в так называемом новом вкусе. Напудренные внуки бородатых бояр сбывали   лежавшее в их кладовых дедовское благословение как ненужный хлам и на вырученные   деньги накупали севрского фарфора, парижских гобеленов, редкостных табакерок и   породистых рысаков или растранжиривали их с заморскими любовницами. Старообрядцы,   не жалея денег, спасали от истребления не оцененные сокровища родной старины,   собирая их в свои дома и часовни. Немало таких сокровищ хранилось в обители   матери Манефы. Были тут и комнатные иконы старых царей, и наследственные   святыни знатных допетровских родов, и драгоценные рукописи, и всякого рода   древняя церковная и домашняя утварь. Вкруг часовни были расположены обительские   стаи. Та, что стояла прямо против часовенной паперти, была и выше и обширней других.   Здесь жила сама игуменья со своими наперсницами. Из этой стаи выдавалась вперед   большая пятистенная (Пятистенной избой, пятистенным домом зовут строение,   состоящее из двух срубов.) ее келья, с пятью окнами на лицо, по два на каждой   боковой стене. С одной стороны в келью вело высокое, широкое крыльцо под   навесом, с другой был маленький выход из подклета. Над самой игуменьиной кельей   возвышалась светлица в виде теремка, с двумя окнами, убранными вокруг резным   узорочьем. Здесь в летнее время живали племянницы матушки Манефы и Дуня, дочь   богатого купца, рыбного торговца Смолокурова, когда они воспитывались в ее обители.   Поближе к часовне стоял небольшой новенький деревянный домик, вовсе не похожий   на скитские. Он был строен по-городскому. Пять больших лицевых окон этого   домика с бемскими стеклами и блестящим медным прибором весело глядели на   сумрачную обитель. Сквозь стекла виднелись шелковые занавески с аграмантом,   клетки с канарейками, горшки с цветами. Домик обшит был тесом, выкрашенным в   дикую краску, крыша железная ярко-зеленого цвета. Перед окнами невысоким решетчатым   забором огорожен был палисадник, занесенный теперь сугробом, из которого поднималось   десятка полтора обверченных в кошмы и рогожи молодых деревьев. В том уютном   домике жила двадцатисемилетняя бездетная вдова из богатого купеческого дома,   Марья Гавриловна Масляникова. Овдовев, поселилась она у Манефы в обители, не   вступая в общежительство. Дом построила на свой счет и жила в нем своим   хозяйством. Ее все любили, уважали за строгую жизнь и доброту, а еще больше за   ее богатство. Неподалеку от игуменьиной стаи стояла обширная, почерневшая от   времени изба, на высоком подклете, но без светлиц и повалуш. Это келарня. Тут   была общая обительская трапеза, стряпущая и кладовая с разными запасами. Рядом   с келарней стояли погреба. В трапезе на темных бревенчатых стенах повешены были   иконы с горевшими перед ними лампадами, от входа до самых почти передних окон в   три ряда поставлены были длинные столы, вокруг них переметные скамьи. Здесь не   только могли обедать все жительницы Манефиной обители, – а было их до   сотни, – доставало места и посторонним, приходившим из деревень на богомолье   или погостить у гостеприимных матерей и послаще поесть за иноческой трапезой. В   переднем конце среднего стола стояли старинные кресла, обитые побуревшею от   времени, бывшею когда-то черной, кожей с медными гвоздиками. Перед креслами на   столе стояла кандия с крестом на верхушке. В переднем углу келарни, под киотом   с иконами, лежало несколько книг в старых черных переплетах, стояли кацея и   ладанница (Кандия – медная чашка, служащая в монастырских трапезах   колокольчиком. Звоном ее назначают начало и конец трапезы, перемену блюд и пр.   В нее ударяет старшее лицо, присутствующее за трапезой. Кацея, или ручная кадильница, –   род жаровенки с крестом на кровле и длинною рукояткою. Она делается из двух   чаш, соединяющихся у рукоятки посредством вертлюга. Ладанница – металлическая   коробка на ножках с шатровою крышечкой. В ней хранится ладан.). Перед образами   стоял складной кожаный налой, за ним во время трапезы читали положенное уставом   на тот день поучение или житие святого, память которого тот день праздновалась.   Келарня служила и сборным местом жительниц обители. Сюда сходились старшие   матери на сборы для совещаний о хозяйственных делах, для раздачи по рукам   денежной милостыни, присылаемой благодетелями; здесь на общем сходе игуменья с   казначеей учитывала сборщиц и канонниц, возвращавшихся из поездок; сюда   сбегались урвавшиеся от «трудов» белицы промеж себя поболтать, здесь же бывали   по зимним вечерам «супрядки». С гребнями, с прялками, с пяльцами, с разным   шитьем и всяким рукодельем после вечерен белицы и инокини, которые помоложе, работали   вместе вплоть до ужина под надзором матушки-келаря. На супрядки прихаживали   девицы и из других обителей. Поэтому обители чередовались супрядками: в одну   сбирались по понедельникам, в другую по вторникам, кроме субботы и канунов   праздничных дней. В Манефиной келарне супрядки по четвергам бывали.      

 ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

В один   из таких четвергов, незадолго перед масленицей, собралось белиц до двадцати.   Тут были и свои, и гости от Бояркиных, от Жжениных и других обителей. Рядами   сидели они по скамьям. Кто за пяльцами, кто за кружевной подушкой, а кто и за   гребнем, другие, отложив работу к сторонке, весело пересмеивались с подругами.   Маленькая, юркая старушка, с выразительными черными глазками, со следами былой   красоты, взад и вперед бродила по келарне и напрасно старалась унять разболтавшихся   белиц от веселых криков и хохота. Это была мать Виринея, келарь обители. Как ни   хотелось старушке положить конец «мирской», «греховной» беседе, как ни хлопотала   она, ходя вкруг молодых девушек, – все было напрасно. Слушать ее никто не   хотел. Не скупилась мать Виринея ни на брань, ни на угрозы, но это девицам было   как к стене горох. Знали они, что добродушная, любящая всех и каждого мать   Виринея поворчит, поворчит, а тем дело и кончит.      

– Искушение   с вами, девицы, беда да и только, – бранилась она. – Эти ваши беседы,   эти ваши супрядки – просто господне наказание. Чем бы из Пролога что почитать,   али песню духовную спеть, у вас на уме только смешки да баловство. Этакие вы непутные,   этакие бесстыжие!.. Погоди, погоди вот, приедет матушка, все ей доложу, все   доложу, бесстыдницы вы этакие!.. Слышь, говорю, замолчите!.. Оглохли, что   ль? – крикнула она, наконец, топнув ногой. Смолкли девицы, но шушуканье   вполголоса не прекращалось.      

– Завтра   что? Какого святого? – спрашивала мать Виринея, дергая за рукав белицу Евдокеюшку,   свою племянницу, жившую при ней в келарне.      

– Преподобного   отца нашего Ефрема Сирина, – глухо отвечала молчаливая и всегда, на общем   даже веселье, сумрачная Евдокеюшка.      

– Так,   Ефрема Сирина, – продолжала мать Виринея. – А знаете ли вы, срамницы,   что это за святой, знаете ли, что на святую память его делать надобно?      

– Домового   закармливать, – бойко отвечала красивая, пышущая здоровьем и силой Марьюшка,   головщица правого клироса, после Фленушки первая баловница всей обители. На   руках ее носили и старые матери и молодые белицы за чудный голос. Подобного ему   не было по всем скитам керженским, чернораменским. На слова Марьюшки девицы   покатились со смеху.      

– Что-о-о?..   Что ты сказала?.. – быстро подойдя к ней, закричала мать Виринея.      

– На   Ефрема Сирина по деревням домового закармливают, каши ему на загнеток кладут,   чтобы добрый был во весь год, – отвечала Марья, смеясь в глаза Виринее. Пуще   прежнего захохотали девицы.      

– А   вот я тебя за такие слова на поклоны поставлю, – вскричала мать   Виринея, – да недели две, опричь черствой корки, ты у меня в келарне   ничего не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот   постой ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать…   Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все скажу, все.      

– Ну   и посижу, – бойко отвечала Марья. – Эка беда?.. А кто на клиросе-то   будет запевы запевать? Ты, что ли, козьим своим голосом?.. – А вот я   гребень-то из донца выну да бока-то тебе наломаю, так ты у меня не то что   козой, коровой заревешь… С глаз моих долой, бесстыжая!.. Чтобы духом твоим в   келарне не пахло!.. Чтобы глаза мои на тебя, бесстыжую девчонку, не глядели!.. –   Ну и пойду, – смеясь, отвечала Марья, накидывая на голову большой ковровый   платок. – Ну и пойду… Благодарим покорно за угощенье, матушка   Виринея, – низко поклонившись, прибавила она и, припрыгивая, побежала к двери.      

– Постой,   постой, Марьюшка, погоди, не уходи. – ласково заговорила вслед уходившей   добродушная Виринея. – Ну полно, девка, дурить,образумься… Ах ты,   озорная!.. Гляди-ка!.. Ну, клади поклоны – давай прощаться.      

– Аль   уж в самом деле попрощаться с матушкой-то? – смеясь, молвила, обращаясь к   подругам, головщица и, приняв степенный вид, стала перед образами класть земные   поклоны, творя вполголоса обычную молитву прощения. Кончив ее, Марьюшка обратилась   к матушке Виринее, чинно сотворила перед нею два уставные метания, проговоривши   вполголоса:      

– Матушка,   прости меня, грешную, в чем перед тобой согрешила… Матушка, благослови.      

– Бог   простит, бог благословит, – чинно ответила мать Виринея. Напущенного гнева   на лице мягкосердой старушки как не бывало. Добродушно положив руку на плечо   озорной головщицы, а другою поглаживая ее по голове, кротко, ласкающим, даже   заискивающим голосом спросила ее: – Скажи же, Марьюшка, скажи, голубушка,   потешь меня, скажи про святого отца нашего Ефрема Сирина. Чем он господу   угодил?.. А?.. Скажи, моя девонька, скажи, умница.      

– Святые   книги писал, матушка, о пустынном житии, об антихристе, о последних временах, –   скромно опустив глаза, отвечала шаловливая головщица.      

– То-то,   дева, – вздохнув, сказала мать Виринея и, сев на скамью, склонила щеку на   руку. – То-то, родная моя, о пустынном житии писал преподобный Ефрем, как   в последние дни от антихриста станут люди бегать в дебри и пустыни, хорониться   в вертепы и пропасти земные. Про наше время, девонька, про нас писал   преподобный. Хоть мы и на каждый час грешим перед господом, хоть и нет на свете   грешников паче нас, но по вере мы чисты и непорочны, а по благочестию нет на   свете первее нас. За веру и благочестие чаем и грехов отпущения и вечныя жизни   в селениях праведных… Ведь и мы, бегая сетей антихристовых, зашли в сии леса и   пустыни, все как есть по слову преподобного Ефрема. Потому и надо нам почитать   святую его память… Так-то, девоньки, так-то, разумницы!.. Вот и вы бы почитали   от книг преподобного Ефрема Сирина, а я бы, старуха, послушала… Подай-ка мочку,   Евдокеюшка, – промолвила мать Виринея, обращаясь к племяннице и садясь за   гребень. – Так-то, мои ластовицы, – продолжала она, быстро вертя   веретеном, – так-то, разумницы. Чем смехотворничать да празднословить, вы   бы о душах-то своих подумали… О грехах надо помышлять, девушки, сердцем к   молитве гореть, вражеских сетей беречься. А вам все смешки да шутки. Нехорошо   это, голубушки вы мои, больно нехорошо. Не живут так во святых обителях. Того   разве не знаете, что смех наводит на грех? От малого небрежения в великие грехопадения   не токмо мы, грешницы, но и великие подвижники, строгие постники, святые   праведные частехонько впадали… О, о, ох, ох, ох!..      

Грехи-то   наши, грехи тяжкие!.. А вы, девушки, не забыв бога живите, не буянно поступайте…   Да ты, Устьинья, что это выдумала?.. Опять хохотать!.. В Москве, что ли,   научилась? Смотри у меня!      

– Да   я ничего, матушка, – молвила, едва сдерживая смех, молоденькая канонница,   только что воротившаяся из Москвы, где у богатых купцов читала негасимую по   покойникам да учила по часослову хозяйских ребятишек.      

– То-то   ничего! Сама грешишь и других на грех наводишь… Ох, девоньки, девоньки, что-то   глазыньки у меня слипаются, – прибавила мать Виринея, кладя веретено и   зевая, – хоть бы спели что-нибудь, а то скучно что-то.      

– Мы   тотчас, матушка, – лукаво подхватила Марья головщица и, переглянувшись с   подругами, начала с ними:      

Не   свивайся, не свивайся трава с повиликой,      

Не   свыкайся, не свыкайся молодец с девицей,      

Хорошо   было свыкаться, тошно расставаться.      

– Ох   искушение!.. Ах вы, беспутные!.. Очумели вы, девицы, аль с ума спятили? –   в источный голос кричала мать Виринея, изо всей силы стуча по столу кленовым   гребнем. – Да перестаньте же, бесстыжие, перестаньте, непутные!.. Сейчас у   меня перестаньте, не то возьму кочергу да всех из келарни вон.      

Насилу-насилу   добилась старушка, чтоб смолкла песня греховная. Зато шутливая болтовня и   веселый хохот поднялись пуще прежнего. Повскакали девицы из-за работы, и пошла   у них такая возня, что хоть святых вон неси.      

Устала   мать Виринея. Задыхаясь, села на лавку, опустила руки на колена.      

– Ах,   вы, бесстыжие! – изнемогая, ворчала она. – Ах вы, разбойницы! Уморили   меня, старуху… Услышит Марья Гавриловна, что тогда будет?.. Что про вас   подумает?.. А?.. Погодите у меня, дайте срок: все матушке Манефе скажу, все,   все… Задаст она вам, непутные!.. Заморит на поклонах да в темных чуланах…      

Нашалившись   досыта, усталые девицы, через силу переводя дух, расселись по лавкам, где кто   попало. Пристают к Виринее:      

– Матушка,   не сердись! Преложи гнев на милость?.. Мы ведь только маленько… Прости, Христа   ради… Да пожалуйста, матушка… Мы тебе хорошую песню споем, духовную. Так говорили   девицы, перебивая друг дружку и ласкаясь к матери Виринее.      

– Ах   вы, злодейки, злодейки!.. Совсем вы меня измучили… Бога вы не боитесь. Совести   нет у вас в глазах… Что вы, деревенские, что ли, мирские?.. Ах вы,   греховодницы, греховодницы!.. И голос Виринеи все мягче и мягче становился; не   прошло трех-четырех минут, обычным добродушным голосом говорила она   пристававшим к ней девицам: – Полно же, полно… Ну, бог простит… Спойте же   хорошее что-нибудь… Живете в обители, грех беса тешить греховными бесстудными   песнями.      

Марья   головщица сильным грудным голосом завела унылую скитскую песню. Другие белицы   дружно покрыли ее хором:      

Воззримте   мы, людие, на сосновы гробы,      

На наши   превечные домы,      

О, житие   наше маловременное!      

О,   слава, богатство суетное!      

И слезы   убожества и гордость завистная      

На сем   вольном свете все минёт.      

Бог нам   дает много, а нам-то все мало,      

Не можем   мы, людие, ничем ся наполнить!      

И ляжем   мы в гробы, прижмем руки к сердцу      

Души   наши пойдут по делам своим,      

Кости   наши пойдут земле на предание,      

Телеса   наши пойдут червям на съедение,      

А   богатство, гордость, слава куда пойдут?      

Покинем   же гордость,      

Возлюбим   мы кротость,      

За всех   потрудимся,      

И тем   себе купим      

Небесное   царство.      

Стихли   уныло-величавые звуки песни о смертном часе, и дума хмарой подернула веселые   лица. Никто ни слова. Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у   края стола. Только и слышна была неустанная, однообразная песня сверчка,   приютившегося за огромною келарскою печкой.      

– Спаси   вас господи, родненькие! – подымая голову, дрожащим сквозь слезы голосом   говорила мать Виринея. – Ну вот так и хорошо, вот так и прекрасно… Теперь   и ангелы божии прилетели на нашу беседу да, глядя на вас, радуются… А то все у   вас скоки да голки… Нехорошо, девушки… Как дым отгоняет пчелы, так бесчинные   беседы и бесстудные песни ангелов божиих отгоняют. Отходящим же им приходит бес   темен, сея свой злосмрадный дым посредине беседующих. Слышания же чтения и   песен духовных враг стерпети не может, далече бежит от бесед благочестивых.   Так-то, девоньки!.. Ну-те-ка, пойте еще, красавицы, утешьте старуху… Зачинай-ка,   Марьюшка!      

Началась   новая песня:      

Ах, увы,   беда.      

Приходит   чреда,      

Не вем,   когда      

Отсела   возьмут куда…      

Боюся   страшного суда,      

И где   явлюся я тогда?..      

Плоть-то   моя немощна,      

А душа   вельми грешна.      

Ты же…   смерте, безобразна и страшна!      

Образом   своим страшишь,      

Скоро ты   ко мне спешишь,      

Скрыты   твои трубы и коса,      

Ходишь   всюду нага и боса.      

О,   смерте! Нет от тя обороны -      

И у   царей отъемлешь ты короны,      

Со   архиереи и вельможи не медлишь,      

Даров и   посулов не приемлешь;      

Скоро и   мою ты хощешь душу взяти      

И на   страшный суд богу отдати.      

О люте в   тот час и горце возопию,      

Когда   воззрю на грозного судию.      

В   глубокое умиление пришла мать Виринея. Лицо ее, выражавшее душевную простоту и   прямоту, сияло теперь внутренним ощущением сладостной жалости, радостного   смирения, умильного, сердечного сокрушенья.      

– Касатушки   вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!.. – тихонько говорила она любовно и доверчиво   окружавшим ее девицам, – живите-ка, голубки, по-божески, пуще всего никого   не обидьте, ссор да свары ни с кем не заводите, всякому человеку добро творите   – не страшон тогда будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает. В   порыве доброго, хорошего чувства ласкались девицы к доброй Виринее. Озорная   Марьюшка прильнула губами к морщинистой руке ее и кропила ее слезами. Резкий   скрип полозьев у окна послышался. Все подняли головы, стали оглядываться.      

– Взглянь-ка,   Евдокеюшка, – молвила племяннице мать Виринея. – Кого бог принес? Кой   грех, не из судейских ли?      

Накинув   на голову шубейку, вышла Евдокеюшка из келарни и тотчас воротилась. –   Матушка приехала! – воскликнула она.      

– Ну,   слава богу! Насилу-то, – сказала, вставая со скамьи, мать Виринея.      

– Идти   было к ней. Здорова ли то приехала? Поспешно стали разбирать свои рукоделья девицы   и скоро одна за другой разошлись.      

В   келарне осталась одна Евдокеюшка и стала расставлять по столам чашки и блюда   для подоспевшей ужины…      

       

       ***             

В   игуменской келье за перегородкой сидела мать Манефа на теплой изразцовой   лежанке, медленно развязывая и снимая с себя платки и платочки, наверченные на   ее шею. Рядом, заложив руки за спину и грея ладони о жарко натопленную печь,   стояла ее наперсница, Фленушка, и потопывала об пол озябшими ногами. Перед   игуменьей с радостными лицами стояли: мать София, ходившая у нее в ключах, да   мать Виринея. Прежде других матерей прибежала она в заячьей шубейке внакидку   встретить приехавшую мать настоятельницу. Дверь в келью то и дело отворялась, и   морозный воздух клубами белого пара каждый раз врывался в жарко натопленную   келью. Здоровенная Анафролия, воротившаяся с игуменьей из Осиповки, да еще две   келейные работницы, Минодора да Наталья, втаскивали пожитки приехавших, вместе   с ними узлы, мешки, кадочки, ставешки с гостинцами Патапа Максимыча и его   домочадцев. Одна за другой приходили старшие обительские матери здороваться с   игуменьей: пришла казначея, степенная, умная мать Таифа, пришла уставщица,   строгая, сумрачная мать Аркадия, пришли большого образа соборные старицы: мать   Никанора, мать Филарета, мать Евсталия. Каждая при входе молилась иконам,   каждая прощалась и благословлялась у игуменьи, спрашивая об ее спасении – все   по чину, по уставу… Вскоре боковуша за перегородкой наполнилась старицами.      

– Да   скоро ль вы переносите? – хлопотала Виринея около Анафролии и келейных   работниц. – Совсем келью-то выстудили. Матушка и без того с дороги   иззябла, а вы тут еще валандаетесь… Иное бы что и в санях покинули.      

– Истоплено   хорошо, – вступилась мать София. – Перед вечерней печи-то только   скутаны, боюсь разве – не угарно ли.      

– Угару   нет, кажись, – заметила мать Виринея, – а ты бы, матушка София, чайку   поскорей собрала. Самоварчик-от у тебя поставлен ли?      

– Как   не поставлен? – отвечала мать София. – Поди, чай, кипит. И, выйдя в   сени, сама притащила в келью шипящий «самоварчик» ведра в полтора…      

– Ну   как вы, матушка, время проводили? Все ль подобру-поздорову? – сладеньким   заискивающим голосом спрашивала казначея мать Таифа едва отогревшуюся на   горячей лежанке игуменью.      

– Не   больно крепко здоровилось, – разбитым голосом отвечала Манефа.      

– Что   ж так, матушка? – спросила Таифа. – Чем недомогали? Поясница, что ли,   опять?      

– Головушку   разломило. Известно: дело мирское– суета, содом с утра до ночи, – говорила   Манефа.      

– Много,   чай, гостей-то понаехало на именины? – спросила уставщица мать Аркадия.      

– Было   довольно всяких гостей, – сухо ответила ей мать Манефа.      

– Из   городу, поди, наехали? Купцы были? – спросила мать Никанора.      

– Из   городу были, и из деревень были, и купцы были: всякие были. Да ну их – господь   с ними. Вы-то как без меня поживали? – спросила Манефа.      

– Благодарение   господу. За вашими святыми молитвами все было хорошо и спокойно, – сказала   уставщица Аркадия. – Службу каждодневно справляли как следует. На   преподобную Ксению, по твоему приказу, утренне бдение с полиелеем стояли. Пели   канон преподобным общий на два лика с катавасиями.      

– С   которого часа зачали службу? – спросила игуменья.      

– В   два часа за полночь велела я в било ударить, – отвечала мать   Аркадия. – Когда собрались, когда что – в половине третьего пение зачали.   А пели, матушка, утреню по минеи. У местных образов новы налепы горели, что к   Рождеству были ставлены, паникадила через свечу зажигали.      

– А   на трапезе, – подхватила мать Виринея, – ставлено было четыре яствы:   капуста с осетриной да с белужиной, да щи с головизной, да к ним пироги с   вязигой да с семгой, что от Филатовых прислана была еще до вашего, матушка,   отъезда, да лещи были жареные, да пшенники с молоком. Браги и квасу сыченого на   трапезу тоже ставили. А на вечери три яствы горячих подавали.      

– А   трудники в тот день дела не делали, – прибавила казначея Таифа.      

– А   на утрие, на Григория Богослова, тоже с полиелеем служба была, икону святителя,   строгановского письма, на поклон становили, – докладывала уставщица.      

– Бог   вас спасет, матери, – поклонясь, молвила игуменья. – Добро, что   порядок блюли и божию службу справляли как следует. А что Марья Гавриловна,   здорова ли? – осведомилась мать Манефа.      

– Здорова,   матушка, слава богу, – отвечала Таифа. – В часовне у служеб бывала и   у часов и к повечерию. К утрене-то ленивенька вставать, разве только что в   праздники.      

– Ее   дело, – строго заметила Манефа. – А ты бывала ль у нее в дому-то?      

– Как   же, матушка, раза три ходила, – отвечала казначея, – да вот и мать   Аркадия к ней захаживала, а Марьюшку так почти каждый день Марья Гавриловна к   себе призывала.      

– Не   слыхали ль чего, не гневается ли она на Патапа Максимыча? – обращаясь ко   всем, спросила мать Манефа. – За хлопотами совсем позабыл к ней письмо   отписать, в гости позвать ее… Уж так он кручинится, так кручинится…      

– Нет,   матушка, каялись, ничего не заметно, чтобы гневалась на кого Марья   Гавриловна, – молвила мать Таифа. Аркадия подтвердила слова казначеи.      

– Какой   гнев, матушка! – подхватила Марья головщица. – Сколько раз она со   мной и Настеньку с Парашей, и Патапа Максимыча поминала, и все таково любовно   да приятно.      

– Завтра   после часов надо сходить к ней, повидаться, гостинцы снести,озабоченно говорила   Манефа. – А вам, матери и девицы, Аксинья Захаровна тоже гостинцев   прислала за то, что хорошо ее ангелу праздновали, по рублю на сестру пожаловала,   опричь иного. Завтра, мать Таифа, – прибавила она, обращаясь к   казначее, – возы придут. Прими по росписи… Фленушка, у тебя никак   роспись-то? Фленушка порылась в дорожном мешке и, вынув сложенный начетверо   лист бумаги, подала его Манефе.      

– Читай-ка,   мать Таифа, – сказала игуменья, подавая казначее роспись.Благо, все почти   матери здесь в сборе, читай, чтобы всем было ведомо, какое нашей святой обители   сделано приношенье. Мать Таифа, с трудом разбирая скоропись, медленно стала   читать: -"Рыбы осетрины свежей шесть пудов, да белужины столько ж, да   севрюги соленой четыре пуда. Тешки белужьей да потрохов осетровых по пуду. Икры   садковой полпуда, осетровой салфеточной пуд. Жиров да молок два пуда с половиной,   балыков донских три. Муки крупичатой четыре мешка, гороху четыре четверти,   ветчины окорок…" Мать казначея руками развела, дочитавшись до такого   приношения.      

– Как   ветчины? – строго спросила игуменья.      

– Ветчина   писана, матушка, – отвечала Таифа, показывая роспись Манефе. – Ох,   искушение!.. – послышалось между инокинями.      

Белицы   улыбались, отворачиваясь в сторону. чтобы матушка не заметила и не вздумала б   началить их за нескромность.      

– Ты   писала? – нахмурившись, обратилась Манефа к Фленушке.      

– Настенька   это приписала, – отвечала Фленушка. – На смех. А как стали   укладываться, она и в самом деле сунула в воз не то окорок, не то два.      

– Верченая   девка! Егоза!.. – заворчала Манефа, и, обращаясь к матерям, прибавила:–   Давно ли, кажись, из обители, а поглядели бы вы, какова стала моя племяннинка.      

– Что   ж, матушка, дело молодое – шутки да смехи еще на уме… Судьбы господь не   посылает ли? – умильно спросила мать Евсталия. – Женишка не приискали   ль родители-то?      

– Нет, –   сухо ответила Манефа. – А намедни мужичок проезжал из Осиповки в Баки за   хлебом, – продолжала Евсталия, – у Бояркиных приставал, говорил, что   жених приезжал к Патапу Максимычу. Из Самары, слышь, купеческий сын.      

– Приезжать   приезжал, – нехотя отвечала Манефа, – только про сватовство не то что   речи, и думы не бывало. Наврал тебе, Евсталия, твой мужичонка с три короба, а   ты и плетешь. Похожего ничего не бывало. Да. Мать Евсталия замолчала и ушла в   угол, заметив, что игуменья маленько на нее осерчала.      

– Известно   дело, матушка, деревенский народ завсегда пустого много городит, – отозвалась   уставщица Аркадия. – Пусти уши в люди – чего не наслушаешься.      

– То-то   и есть, – внушительно молвила Манефа, – коль мирских пустых речей не   переслушаешь, так нечего и разговоры с проезжими заводить… Не погневайся, мать   Евсталия. Евсталия вышла из угла и, подойдя к игуменье, смиренно поклонилась.   Та молча ответила малым поклоном. – Как благоволите, матушка, утреню   править? – спросила Аркадия. – Завтра память преподобного Ефрема   Сирина… с полиелеем аль рядовую?      

– Как   прежде бывало? – спросила Манефа.      

– Всяко   бывало, матушка, – отвечала уставщица. – Служили с полиелеем, служили   и рядовую. В уставе сказано: «Аще велит настоятель».      

– Так   служи, мать Аркадия, рядовую, – решила игуменья.      

– Послезавтра   надо еще полиелей справлять и службы с величаньем трем святителям. А у нас и   без того свечей-то, кажись, не ахти много?      

– За   Пасху, матушка, хватит, а к лету надо будет новых доспеть, – отвечала   казначея.      

– То-то   же, – примолвила игуменья, – поберегать свечи-то надо. Великий пост   на дворе, службы большие, длинные, опять же стоянья со свечами.      

– А   насчет ветчины-то как же, матушка, прикажете? – спросила казначея.      

– Собакам   выкинуть аль назад отослать? Сиротам бы мирским подать – да молва про обитель   пойдет.      

– Спрячь   подальше, соблазну бы не было, – сказала игуменья. – Не погань –   пригодится: исправник приедет, али кто из чиновников – сопрут… Устинья Московка   приехала?      

– Приехала,   матушка, в ту пятницу прибыла, – ответила казначея. – Расчет во всем   подала как следует – сто восемьдесят привезла, за негасимую должны оставались.   Да гостинцу вам, матушка, Силантьевы с нею прислали: шубку беличью, камлоту на   ряску, ладану росного пять фунтов с походом, да масла бутыль, фунтов, должно   быть, пятнадцать вытянет. Завтра обо всем подробно доложу, а теперь не пора ли   вам и покою дать? Устали, чай, с дороги-то?      

– И   то устала, матери, – отвечала Манефа, – костоньки все разломило.      

– Матушка-то   и в Осиповке совсем больнешенька была, – молвила Фленушка, прибирая чайную   посуду. – Последние дни больше лежала, из боковуши не выходила.      

– Вам,   матушка, завтра в баньку не сходить ли? Да редечкой велели бы растереть   себя, – сказала, обращаясь к игуменье, ключница мать София.      

– Поглядим,   что завтра будет, – отвечала Манефа, – а к утрени, матушка Аркадия,   меня не ждите. В самом деле что-то неможется. Рада-рада, что домой добралась…   Прощайте, матери.      

И стали   матери одна за другой по старшинству подходить к игуменье прощаться и благословляться.   Пошли за ними и бывшие в келье белицы. Остались в келье с игуменьей мать София   да Фленушка с головщицей Марьей.      

– Топлено   ль у Фленушки-то? – спросила Манефа у ключницы. – Топлено, матушка,   топлено, – отвечала она. – За раз обе кельи топили, зараз и кутали.      

– Спаси   тебя Христос, Софьюшка, – отвечала игуменья. – Постели-ка ты мне на   лежаночке, да потри-ка мне ноги-то березовым маслецом. Ноют что-то.      

– Ну,   что Марьюшка, – ласково обратилась Манефа к головщице, – я тебя и не   спросила: как ты поживала? Здорова ль была, голубка?      

– Слава   богу, матушка, вашими святыми молитвами, – отвечала, целуя Манефину руку, головщица.      

– Больно   вот налегке ходит, – ворчала ключница, постилая на лежанку толстый   киргизский войлок. – Ты бы, Марьюшка, когда выходишь на волю, платок бы,   что ли, на шею-то повязывала. Долго ль простудить себя? А как с голосу спадешь   – что мы тогда без тебя будем делать?      

– Э,   матушка София, что мне делается? Я не из неженок. Авось, бог милостив, –   ответила головщица.      

– Не   говори так, Марьюшка – остановила ее Манефа. – На бога надейся, сама не   плошай… Без меня где ночевала – у Таифы, что ли?      

– К   Таифе не пускала я ее, матушка, – ответила за головщицу София, – у   ней келья угарная и тесновато. Мы с Марьюшкой в твоей келье домовничали,   Минодорушка с Натальей ночевать к нам прихаживали.      

– Ну,   ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, – сказала Манефа, обращаясь к   Фленушке и Марьюшке. – В келарню-то ужинать не ходите, снежно, студено.   Ехали мы, мать София, так лесом-то ничего, а на поляну как выехали, такая   метель поднялась, что свету божьего не стало видно. Теперь так и метет…   Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла б вам из келарни поужинать, да яичек   бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со   Христом.      

Фленушка   и Марьюшка простились и благословились на сон грядущий у матушки и пошли через   сени н другую келью.      

– Ну,   Софьюшка, рассказывай, как без меня поживали, – спросила игуменья свою   ключницу, оставшись с нею вдвоем.      

– Да   ничего такого не случилось, матушка, – отвечала София. – Все слава   богу. Только намедни мать Филарета с матерью Ларисой пошумели, да на другой   день ничего, попрощались, смирились…      

– Чего   делили? – строго спросила Манефа.      

– Видишь   ли, с чего дело-то зачалось, – продолжала София, растирая игуменье ноги   березовым маслом. – Проезжали этто из Городца с базара колосковские   мужики, матери Ларисы знакомые, – она ведь сама родом тоже из Колоскова.   Часы у нас мужички отстояли, потрапезовали чем бог послал, да меж разговоров и   молвили, будто ихней деревни Михайла Коряга в попы ставлен.      

– Слышала   и я, слышала, Софьюшка, – вздыхая, промолвила Манефа. – Экой   грех-от!.. Стяжателю такому, корыстолюбцу дали священство!.. Какой он поп?..   Отца родного за гривну продаст.      

– Ну   вот, матушка, ты в одно слово с Филаретой сказала, – а мать Лариса за   Корягу горой. Ну и пошли. Да ведь обе они горячие, непокорливые, друг перед   другом смириться не хотят, и зачалась меж ними свара, шумное дело. Столько было   греха, столько греха, что упаси царь небесный. Мать Лариса доказывать стала,   что не нам, дескать, о таком великом деле рассуждать, каков бы, дескать, Коряга   ни был, все же законно поставлен в попы, а Филарета: «Коли, говорит, такого   сребролюбца владыка Софроний поставил, значит-де, и сам он того же поля ягода,   недаром-де молва пошла, что он святыней ровно калачами на базаре торгует». А   Лариса такая ведь огненная, развернись да матушку Филарету в ухо. Та едва   отскочить успела.      

– Где   ж это было?.. В келарне?.. При мужиках?.. – встав с лежанки и выпрямляясь   во весь рост, строгим, твердым голосом спросила Манефа.      

– Случилось   это, матушка, у Аркадии в келье, – ответила мать София.Так матери в два веника   и метут – шум, гам, содом такой, что вся обитель сбежалась. Просто, матушка,   как есть вавилонское языков смешение!.. И уж столько было промеж них сраму,   столько было искушения, что и сказать тебе не могу. Как пошли они друг дружке   вычитывать, так и Михайлу Корягу с епископом забыли, и такие у них пошли   перекоры, такие дела стали поминать, что и слушать-то стало грешно… Что и смолоду   водилось, а чего, может статься, и не бывало – все подняли. Уж судачили они,   судачили, срамили себя, срамили – с добрый час времени прошло. Мать Таифа их   было уговаривать – и слышать не хотят. Насилу-то насилу мать Аркадия их   развела, а то бы, пожалуй, в драку полезли, искровенились бы.      

– Марья   Гавриловна слышала? – спросила игуменья.      

– Как   не слыхать, матушка. Приходить не приходила, а Таня, девица ее,   прибегала, – отвечала София.      

– Злочинницы! –   резко сказала Манефа, ходя взад и вперед по келье.Бога не боятся, людей не   стыдятся!.. На короткое время обители нельзя покинуть!.. Чем бы молодых учить,   а они, гляди-ко!.. Как смирились?      

– Известно,   миротворица наша, мать Виринея, в дело вступилась… ну и помирила. На другой   день целое утро она, сердечная, то к той, то к другой бегала, стряпать даже   забыла. Часа три уговаривала: ну, смирились, у нее в келарне и попрощались.      

– То-то   Филарета давеча стояла, глаз не поднимаючи, а Лариса даже и не пришла встретить   меня. – молвила Манефа.      

– Хворает,   матушка, другой день с места не встает, – подхватила София,горло   перехватило, и сама вся ровно в огне горит. Мать Виринея и бузиной ее, и малиной,   и шалфеем, н кочанной капусты к голове ей прикладывала, мало облегчило.      

– Не   погляжу я на хворь ее, – молвила гневно Манефа. – Не посмотрю, что   соборные они старицы: обеих на поклоны в часовню поставлю и за трапезой… В   чулан запру!.. Из чужих обителей не было ль при том кого?      

– Нет,   матушка, никого не было.      

– А   толки пошли?      

– Как   толкам не пойти, – отвечала мать София. – Известно, обитель немалая:   к нам люди, и наши к чужим. Случился грех, в келье его не спрячешь.      

– Обитель   срамить!.. – продолжала Манефа. – Вот я завтра с ними поговорю… А   девицы в порядке держали себя?      

– Все   слава богу, матушка, никакого дурна не было.      

– Супрядки   бывали?      

– Бывали,   матушка, и сегодня вплоть до твоего приезда у Виринеи в келарне девки сидели.      

– Чужие   приходили?      

– Бывали,   матушка, и чужие: от Жжениных прихаживали, от Бояркиных.      

– А   от Игнатьевых? – быстро спросила Манефа.      

– Как   можно, матушка! Статочно ли дело супротив твоего приказа идти? – отвечала   мать София.      

– Деревенских   парней не пускали ль?      

– Ай   что ты, матушка! Да сохрани господи и помилуй! Разве мать Виринея не знает, что   на это нет твоего благословенья? – сказала София.      

– Хорошая   она старица, да уж добра через меру, – молвила Манефа, несколько успокоившись   и ложась на войлок, постланный на лежанке. – Уластить ее немного надо. У   меня пуще всего, чтоб негодных толков не пошло про обитель, молвы бы не было… А   тараканов скотной морозили?      

– Выморозили,   матушка, выморозили. Вчера только перешли, – отвечала мать София.      

– А   Пестравка отелилась?      

– Телочку   принесла, матушка, а Черногубка бычка.      

– И   Черногубка? Гм! Теперь что же у нас, шестнадцать стельных-то? – спросила   Манефа.      

– Да,   должно быть, что шестнадцать, матушка, – отвечала София.      

– Масла   много ль напахтали? – продолжала расспросы Манефа.      

– Не   могу верно тебе доложить, – отвечала София, – а вечор мать Виринея   говорила, что на сырную неделю масла будет достаточно, с завтрашнего дня хотела   творог да сметану копить.      

– Сапоги   работникам купили?      

– Купили,   матушка, еще на той неделе с базару привезли.      

– Зажил   глаз у Трифины?      

– Все   болит у сердечной, – отвечала София, – совсем врозь глазок-от у нее   разнесло… Выльется он у нее, матушка, беспременно выльется.      

– Лекарство-то   прикладывает ли? – спросила Манефа. – Не даром за него деньги   плачены.      

– Прикладывает,   матушка, только пользы не видится. Уж один бы конец, – отвечала мать   София.      

– Из   господ не наезжал ли кто? – спросила Манефа.      

– Третьего   дня окружный на короткое время приезжал, – отвечала София.На въезжей не бывал,   напился чаю у Глафириных да и поехал в город. А то еще невесть какие-то   землемеры наезжали, две ночи ночевали на въезжей… Да вот что, матушка, доложу я   тебе: намедни встретилась я с матерью Меропеей от Игнатьевых, так она говорит,   что на Евдокеин день выйдет им срок въезжу держать, а как, дескать, будет   собранье, так, говорят, беспременно на вашу обитель очередь наложим: вы, говорит,   уж сколько годов въезжу не держите.      

– Этому   не бывать, – сказала Манефа. – Покаместь жива, не будет у меня в   обители въезжей. С ней только грех один.      

– Известно   дело, матушка, – как уж тут без греха, – сказала София. – И   расходы, и хлопоты, и беспокойство, да и келью табачищем так прокурят, что года   в три смраду из нее не выживешь. Иной раз и хмельные чиновники-то бывают: шум,   бесчинство…      

– Нельзя,   нельзя, – говорила игуменья. – Может статься, Настя опять приедет   погостить, опять же Марье Гавриловне не понравится… Рассохины пусть держат, что   надо заплачу. Побывай у них завтра, поговори с Досифеей.      

– Девицы,   матушка, сказывали, закурила, слышь, матушка-то Досифея опять, – отвечала   мать София.      

– Опять? –   Другу неделю во хмелю. Такой грех. – С Евстихией поговори,сказала   Манефа. – На ней же и лежит все у них. Спроси, что возьмут за год въезжу   держать. Деньгами не поскуплюсь, припасы на угощенья мои. Так и скажи… Да скажи   еще Евстихии, ко мне бы пришла: братец Патап Максимыч по пяти целковых на кажду   бедну обитель прислал. Рассохиным, Напольным, Солоникеиным, Марфиным, Заречным…   Всех повести… Да повести еще сиротам, заутра бы к часам приходили; раздача,   мол, на блины будет… Ох, господи помилуй, господи помилуй!.. – примолвила   мать Манефа, зевая и крестя открытый рот. – Подай-ка мне, Софьюшка,   келейную манатейку да лестовку… Помолюсь-ка я да лягу, что-то уж очень сон стал   клонить. Мать София подала игуменье все нужное, простилась с ней и, поправив   лампадки, ушла в свою боковушу. Манефа стала на молитву.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Пока   Манефа расспрашивала ключницу, в соседних горницах Фленушка сидела за ужином с   Марьей головщицей. Во Фленушкиных горницах, где перед тем жили и дочери Патапа   Максимыча, было четыре комнаты, убранные гораздо нарядней, чем келья игуменьи.   Стены оклеены были обоями, пол крашеный, лавок не было, вместо них стояла   разнообразная мебель, обитая шерстяной материей. Семь окон заставлены были   цветочными горшками и убраны кисейными занавесками. Стояли пяльцы, швейки,   кружевные подушки и маленький станок для тканья шелковых поясков. По стенам в   крашеных деревянных рамках висели незатейливые картины. То были виды афонской   горы, иргизских монастырей, Рогожского кладбища; рядом с ними висели картины,   изображавшие апокалипсические видения, страшный суд и Паскевича с Дибичем на конях.      

За   столом, уставленным келарским кушанием и сластями, привезенными из Осиповки,   сидели девушки, толкуя о разных разностях. Сначала беседа их шла вяло, Фленушке   не совсем было весело. Досада разбирала ее. Очень хотелось ей недельку-другую   еще погостить в Осиповке, да не удалось. Спервоначалу Манефа и соглашалась было   оставить ее у Патапа Максимыча до Пасхи, но, заболев в день невестиных именин и   пролежав после того три дня, заговорила другое. «Бог знает, буду ль живая я до   Пасхи-то, – отвечала старица на просьбы Фленушки и племянниц, – а без   того не хочу помереть, чтобы Фленушка мне глаз не закрыла». И казалось, никогда   еще мать Манефа не была так ласкова, так нежна к своей любимице, как в эти дни.   Фленушке хоть и очень, очень не хотелось ворочаться в кельи на скуку и   однообразную жизнь, но, беззаветно любя Манефу, она не решилась ее огорчить.   Патап Максимыч был не прочь, чтобы бойкая Фленушка поскорей убралась из его дома.   Не то чтоб он подозревал что-нибудь, а сдавалось ему, что сбивает она с толку   его Настю. «Какая прежде тихая, какая сговорчивая была у нас Настасья, –   говорил он жене, – а проявилась эта Фленушка – сорочий хвост, – ровно   ее перевернуло всю. И не думай, Аксинья, унимать ту егозу, не упрашивай Манефу   здесь ее оставлять, авось без нее девка-то выкинет дурь из головы». Пыталась   было защищать Аксинья Захаровна и Фленушку и дочь, но Патап Максимыч цыкнул, и   та замолчала. Накануне Манефина отъезда завела было речь Фленушка, чтоб отпустили   Настю с Парашей в обитель гостить да кстати уж и поговеть великим постом. Сама   Аксинья Захаровна, видя, что Насте хочется побывать в скиту, сказала мужу,   отчего бы и не отпустить их. Придут, дескать, великие дни, девки к службе   божьей привыкли, а, живучи в деревне, где помолятся, особенно же на страстной   неделе? Патап Максимыч отказал наотрез. Настя знала, что стоит ей захотеть, так   она переупрямит отца и во всем поставит на своем: хотела взяться за дело, но   Фленушка остановила ее. «Молчи, не приставай к отцу, – сказала она, –   пожалуй, испортишь все. Пущай его маленько повеличается, а уж я жива быть не   хочу, коли не будешь ты у нас в скиту великим постом, не то весною». Как ни   твердо была уверена Фленушка в успехе своего намеренья, все же ей было скучно   теперь и досадно. Не люба, не приветна показалась ей родная келья с ее обстановкой,   не похожей на убранство богатого дома Патапа Максимыча.      

– Рассказывай,   Фленушка, все по ряду, как наши девицы в миру живут. Помнят ли нас, грешных,   аль из памяти вон? спрашивала Марьюшка.      

– Как   не помнить. – ответила Фленушка. – Тебе особенно кланяться   наказывали.      

– Бог   их спасет, коль и нас из людей не выкинули, – молвила головщица.      

– Кончила   подушку-то, что в Казань шила? – спросила Фленушка.      

– Дошила,   вечор из пялец выпорола, – отвечала Марьюшка.      

– Нову   зачинай. Настя подарок прислала тебе: канвы, шерстей, синели, разных бисеров,   стеклярусу. Утре разберусь, отдам.      

– Благодарим   покорно, – ответила головщица. – Только нову-то подушку вряд ли   придется мне шить. Матушка омофор епископу хотела вышивать.      

– Когда   это будет, про то еще сорока на воде хвостом писала, – молвила   Фленушка. – Матушка не один год еще продумает да по всем городам письма   отписывать будет, подобает, нет ли архиерею облаченье строить из шерсти.   Покаместь будут рыться в книгах, дюжину подушек успеешь смастерить.      

– Ин   спроситься завтра у матушки, – сказала головщица.      

– Спросись,   а Настя тебе и новых узоров прислала, – заметила Фленушка.      

– Ну,   вот за этот за подарочек так оченно я благодарная – молвила Марьюшка.      

– А   то узорами-то у нас больно уж стало бедно, все старые да рваные… Да что ж ты,   Фленушка, не расскажешь, как наши девицы у родителей поживают. Скучненько,   поди: девиц под пару им нет, все одни да одни.      

– Параша-то   не скучает, – молвила Фленушка.      

– Что   так? – спросила головщица.      

– Да   что она? Увалень, – ответила Фленушка. – Как здесь сонуля была, так и   в миру. Пухнет инда со сна-то, глаза совсем почти заплыли.      

– Что   ж это она? Со скуки, поди? – сказала Марьюшка.      

– Не   разберешь, – ответила Фленушка. – Молчит все больше. День-деньской   только и дела у нее, что поесть да на кровать. Каждый божий день до обеда   проспала, встала – обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь   все-таки маленько была поворотливей. Ну, бывало, хоть к службе сходит, в   келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок какой.      

– Поди   же ты, какая стала, – покачивая головой, молвила Марьюшка. – Ну, а   Настасья Патаповна что? Такая же все думчивая, молчаливая?      

– Поглядела   бы ты на нее! – усмехнувшись, ответила Фленушка. – Бывало, здесь   водой ее не замутишь, а в деревне так развернулась, что только ой.      

– Полно   ты! – удивилась головщица. – Бойка стала.      

– Меня   бойчей – вот как, – оживляясь, ответила Фленушка. – Чуть не всем   домом вертит. На что родитель – медведь, и того к рукам прибрала. Такая стала   отважная, такая удалая, что беда.      

– Поди   вот тут, – говорила Марьюшка. – Долго ли, кажись, в миру пожила, на   воле-то. Здесь-то, бывало, смотрит тихоней, словечко не часто проронит.      

– На   людях и теперь не больно говорлива, – молвила Фленушка. – А на своем   захочет поставить – поставит. Люта стала, вот уж что называется вьется ужом,   топорщится ежом.      

– Платьев,   поди что нашили им? – спросила головщица.      

– Полны   сундуки, – ответила Фленушка. – А какие платья-то, посмотрела бы ты,   Марьюшка. Одно другого пригляднее. И по будням в шелку ходят. Отродясь не   видала я нарядов таких: сережки бриллиантовые, запонки так и горят огнями самоцветными.   Параша что! На нее, как на пень, что ни напяль, все кувалдой смотрит. А уж   Настя! Надо чести приписать, разрядится – просто королева. В именины-то,   знаешь, у них столы народу ставили, ста два человек кормились: день-от был   ясный да теплый, столы-то супротив дома по улице стояли. Вот тут посмотрела бы   ты на ихние наряды, как с родителями да с гостями они вышли народ угощать.      

– В   чем Настенька-то была? – спросила головщица.      

– Был   на ней сарафан шелковый голубой, с золотым кружевом,рассказывала   Фленушка, – рукава кисейные, передник батистовый, голубой синелью   расшитый, на голове невысокая повязка с жемчугами. А как выходить на улицу, на   плечи шубейку накинула алого бархата, на куньем меху, с собольей опушкой.   Смотреть загляденье!      

– Хоть   бы глазком взглянула! – сказала, вздохнув, Марьюшка.      

– А   вот погоди, к нам в гости приедут, увидишь, – молвила Фленушка.      

– Где   увидать? – покачав головой, ответила головщица. – Разве в скиту в   таком уборе ходят девицы?      

– А   может статься, и в миру увидишь ее. – прищурившись и зорко глядя на   головщицу, сказала Фленушка.      

– Где   уж нам, Флена Васильевна, мирские радости видеть!.. – с горьким чувством,   вздохнув, молвила Марьюшка. – Хорошо им при богатых родителях, а у нашей   сестры что в миру? Беднота, пить-есть нечего, тут не до веселья. И то денно и   нощно бога благодаришь, что матушка Манефа призрела меня, сироту. По крайности   не голодаешь, как собака. А и то сказать, Флена Васильевна, разве легко мне у   матушки-то жить: чужой-от ведь обед, хоть сладок, да не спор, чужие-то хлеба   живут приедчивы. Мед чужой и тот горек, Фленушка.      

– Ну,   разрюмилась, что радуница, – подхватила Фленушка. – нечего хныкать,   радость во времени живет, и на нашу долю когда-нибудь счастливый часок выпадет…   Из Саратова нет ли вестей? – спросила Фленушка, лукаво улыбаясь. –   Семенушка не пишет ли?..      

– А   ну, пес его дери! – с досадой ответила Марьюшка. – Забыла об нем и   думать-то.      

– Врешь!   По глазам вижу! – приставала Фленушка.      

– Ей-богу,   право, – продолжала головщица. – Да что? Одно пустое это дело,   Фленушка. Ведь без малого целый год глаз не кажет окаянный… Ему что? Чай, и   думать забыл… А тут убивайся, сохни… Не хочу, ну его к ляду!.. Эх, беднота,   беднота!.. – прибавила она, горько вздохнув.Распроклятая жизнь! -      

– Полно   тебе!.. Меня, дева, не обморочишь, – усмехнувшись, сказала   Фленушка. – Получила весточку?.. А?.. По глазам вижу, что получила…      

– Ну,   получила. Ну, что же? – резко ответила головщица. – Письмо, что ли,   прислал? – Ну, письмо прислал… Еще что будет?.. Тебе из Казани не пришло   ли письмеца от Петрушки черномазого?      

– Мое   дело, голубушка, иное, – усмехаясь, ответила Фленушка. – Мне только   слово сказать, зараз свадьбу уходом сыграем… Матушку только жаль,вздохнув,   прибавила она, – вот что… В гроб уложишь ее.      

– А   мне и гадать про свадьбу нечего, – желчно сказала Марьюшка.      

– Не   равны мы с тобой, Флена Васильевна. Тебе в ларцах у матушки Манефы кое-что припасено,   а у меня, сироты, приданого-то голик лесу да кузов земли.      

– Да   полно тебе, надоела с своей беднотою, как горькая редька,молвила   Фленушка. – Хнычет, хнычет, точно на смерть ведут ее. Скажи-ка лучше:   сходились без меня на супрядки?      

– Сходились, –   ответила головщица. – И сегодня вплоть до вашего приезда сидели.      

– Что   ж? Весело? – спросила Фленушка.      

– Какое   веселье! Разве не знаешь? – молвила Марьюшка. – Как допрежь было, так   и без тебя. Побалуются маленько девицы, мать Виринея ворчать зачнет, началить…   Ну, как водится, подмаслим ее, стихеру споем, расхныкается старуха, смякнет –   вот и веселье все. Надоела мне эта анафемская жизнь… Хоть бы умереть уж, что   ли!.. Один бы конец. -      

Это   кровь в тебе бродит, Марьюшка, – внушительно заметила Фленушка.Знаю по себе.   Иной раз до того доходит, так бы вот взяла да руки на себя и наложила… Приедет,   что ли, Семен-от Петрович?      

– Обещался…   Да кто его знает, может, обманет; у ихнего брата завсегда так – на словах, как   на санях, а на деле, как на копыле. Тут сиди себе, сохни да сокрушайся, а он и   думать забыл. – сказала Марьюшка.      

– Обещался,   так приедет, – утешала ее Фленушка. – Не кручинься… Завсегда он   наезжает, только Волга вскроется. Гляди, после Пасхи приедет. Вот, Марьюшка,   веселье-то у нас тогда пойдет: к тебе Семенушка приедет, моего чучелу из Казани   шут принесет, Настеньку залучим да ее дружка приманим…      

– Шибаева-то,   что ли? – спросила головщица.      

Ну его к   лешему! – молвила Фленушка.      

– Поближе   найдем. – Про самарского жениха говоришь? – сказала Марьюшка. –   Болтали намедни. Снежков-де какой-то свататься к ней приезжал. Богатый, слышь!      

– Какой   тут Снежков! – молвила Фленушка. – Не всяк голова, у кого борода, не   всяк жених, кто присватался, иному от невестиных ворот живет и поворот. Погоди,   завтра все расскажу… Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И тому делу без тебя   не обойтись. Ты ведь воструха, девка хитроватая, глаза отводить да концы   хоронить мастерица, за уловками дело у тебя не станет. Как хочешь, помогай.      

– Что   ж? Рада помочь, коли смогу… Для Настеньки на все я готова,ответила Марьюшка.      

– Она   на тебя, что на каменну гору, надеется, – молвила Фленушка.      

– Ай,   батюшки!.. Забыла сказать… Про шерсти да бисера помянула, а про самые-то первые   подарки забыла. Платок шелковый прислала тебе, ситцу на сарафан, колечко с бирюзой,   цепочку.      

– Напрасно   это, – с ужимкой ответила Марьюшка.      

– Разве   я из корысти? Ситец-от какой? – Розовый с разводами. – Ой ли! Такого   давно мне хотелось. А платочек? – Голубой со звездочками, да с   изюминами, – сказала Фленушка.      

– Спаси   ее Христос, что не забывает меня, сироту, – сказала, довольная подарками,   Марьюшка.      

– И   впредь обижена не будешь, – молвила Фленушка. – Удалось бы только нам   дельце наше состряпать, будут у тебя и шелковы сарафаны.      

– Ну   уж и шелковы! – улыбнулась Марьюшка.      

– Я   тебе говорю, – молвила Фленушка, – только молчи да ухо держи востро…   Видишь ли, какое дело вышло – слушай. Только приехали мы в Осиповку, гляжу я на   Настю, думаю, что это такое сталось с ней. Ровно не она; заговоришь с ней, то   заревом вспыхнет, то муки белей станет, глаза горят, а вдруг ни с того ни с   сего затуманятся. Зачнет говорить – в речах путается, видимо – другое что в   мыслях держит… Думаю я, тут что-нибудь да не так, это не то, что с Васькой Шибаевым   соловьев у перелеска слушать. Стала пытать; созналась девка.      

– Слюбилась? –   живо спросила Марьюшка.      

– Посмотрела   бы ты, Марьюшка, парень-от какой, – сказала Фленушка.Такой молодец, что   хоть прямо во дворец. Высокий да статный, сам кровь с молоком, волос-от черный   да курчавый, глаза-то как угли, за одно погляденье рубля не жаль. А умница-то   какая, смышленый какой…      

– Кто   ж он таков? Из купцов? Заезжий? – спрашивала Марьюшка.      

– Деревенщина,   голь перекатная, – ответила Фленушка. – И вовсе не заезжий, у них в   дому живет.      

– Кто   ж такой? – допытывалась Марьюшка. – Токарь, в работники его Патап-от   Максимыч нанял, – ответила Фленушка.      

– Деревнюшка   от них есть неподалеку. Поромово прозывается, – оттоле. Незадолго до нашего   приезда и нанят-то был.      

– Стал-быть   Настенька допрежь водилась с ним? – спрашивала Марьюшка.      

– Слыхом   не слыхала, что есть на свете Алешка Лохматый, – ответила Фленушка.      

– Алексеем   зовут?      

– Да.   А ты слушай: только увидела она его, сердце у ней так и закипело. Да без меня   бы не вышло ничего, глаза бы только друг на дружку пялили.. А что в ней,   сухой-то любви?.. Терпеть не могу… Надо было смастерить… я и смастерила – сладились.      

– Как   же?      

– Как   водится, – сказала Фленушка. – По весне надо дело до конца   довести, – прибавила она, немножко помолчав.      

– Как   довести? – спросила Марьюшка.      

– Окрутить   Алешку с Настасьей, – отвечала Фленушка.      

– Уходом? –   спросила Марьюшка. Да.      

– Смотри,   Фленушка, не обожгись, – молвила Марьюшка. – Патапа Максимыча я мало   знаю, а толкуют, что ежели он на кого ощетинится, тому лучше с бела света   долой. Не то что нас с тобой, всю обитель вверх дном повернет.      

– У   медведя лапа-то пошире, да и тот в капкан попадает, – смеючись, подхватила   Фленушка. – Сноровку надо знать, Марьюшка… А это уж мое дело, ты только   помогай. Твое дело будет одно: гляди в два, не в полтора, одним глазом спи,   другим стереги, а что устережешь, про то мне доводи. Кто мигнул, кто кивнул, ты   догадывайся да мне сказывай. Вот и вся недолга…      

– Да   я готова, боязно только, – говорила Марьюшка.      

– Э!   Перестань. Прежде смерти не умрешь! – сказала ей Фленушка.Зубаст Патап   Максимыч, да нас с тобой не съесть ему, а и захотел бы, так не по горлу   придемся – подавится. Говорила тебе, хочешь в шелковых сарафанах ходить?      

– Да   так-то оно так, Фленушка, – в раздумье говорила Марьюшка.      

– Ну,   а как Патап Максимыч проведает, тогда что?      

– А   как же это ему проведать-то? – возразила Фленушка. – Летом на Низ   сплывет, тогда все и сработаем. Приезжай после на готовое-то, встречай зятя с   молодой женой. Готовь пиры, созывая гостей – это уж дело его… Чуть не до   полночи протолковали девицы, как бы половчей состряпать Настину свадьбу уходом.      

       

       ***             

На утро,   еще до света, по всей Манефиной обители поднялась обычная, не суетливая, но   спорая работа. Едва северо-восток небосклона зардел тонкой розовой полосой, как   пятеро пожилых, но еще крепких и бодрых трудников с лопатами на плечах пришли в   обитель с конного двора, стоявшего за околицей, и начали расчищать снежные   сугробы, нанесенные за ночь едва стихшею под утро метелью.      

Прочистили   они дорожку от часовни к келарне, и пошли по ней только что отпевшие утреню   инокини и белицы, прочистили еще дорожки к игуменской келье, к домику Марьи   Гавриловны и от одной стаи до другой, к погребам, к амбарам и к другим   обительским строеньям. После заутрени по всем кельям огоньки засветились.   Толстые, здоровенные белицы из рабочих сестер, скинув коты и башмаки, надели   мужские сапоги и нагольные тулупы, подпоясались кушаками и, обернув головы   шерстяными платками, стали таскать охапки дров, каждая в свою стаю, а все   вместе в келарню и к крыльцу матушки игуменьи. Через полчаса высокие столбы   дыма высоко вились над трубами в тихом, недвижном, морозном воздухе. Трудницы   меж тем таскали из колодца воду по кельям, скоблили скребками крыльца,   подтирали в кельях и в сенях натоптанные с вечера следы. Мать Виринея со своими   подручницами хлопотала в келарне, оттаивала принесенную из кладовой рыбу;   перемывала рубленую капусту, засыпала в чугуны горох и гречневую крупу. А в   обитель меж тем собирался посторонний люд. Мать София не выходила еще из   Манефиной кельи, но сироты, уж бог их знает как, проведали о предстоящей   раздаче на блины и на масло, пришли к заутрене и, отслушав ее, разбрелись по   обители: кто на конный двор, кто в коровью избу, а кто и в келарню, дожидаться,   когда позовет их мать игуменья и велит казначее раздать подаянье, присланное   Патапом Максимычем. Совсем рассвело. В сенях уставщицы раздался серебристый   звон небольшого колокольчика. Ударили девять раз, затем у часовни послышался   резкий звук деревянного била. Мерные удары его разносились по обители. Вдалеке   по сторонам послышались такие же звуки бил и клепал из других обителей. Это был   скитский благовест к часам.      

Вскоре   Манефина часовня наполнилась народом, инокини в черных мантиях и креповых   наметках чинно становились рядами перед иконостасом, певицы по клиросам,   впереди всех Марьюшка. Сироты тоже прибрели в часовню, но стали в притворе,   мужчины по одну сторону, женщины по другую. Еще раздались три удара в   колокольчик уставщицы, а за ним учащенные звуки била, и входные двери часовни   распахнулись настежь Вошли рядом две сгорбленные древние старушки в черной   одежде, расшитой красными крестами и буквами молитвы «Святый боже». То были   инокини-схимницы. Опираясь на деревянный костыль медленно выступала за ними   мать Манефа в длинной черной мантии, в апостольнике и камилавке с черною   креповой наметкой. Ровною поступью проходила она между рядами склонявшихся   перед нею до земли инокинь и белиц и стала на свое игуменское место. За нею,   склоня голову, шла Фленушка и стала за правым клиросом. Вслед за Манефой вошла   Марья Гавриловна, высокая, стройная, миловидная женщина, в шерстяном сером   платье, в шелковой кофейного цвета шубейке, подбитой куньим мехом, и в темной   бархатной шапочке, отороченной соболем. Вдовушка прошла сторонкой подле стен и   стала рядом с Фленушкой.      

– За   молитвы святых отец наших, господи Исусе Христе сыне божий, помилуй нас, –   громко возгласила Манефа – Аминь, – ответила стоявшая середи часовни за   налоем белица, исправлявшая должность канонарха. Неспешно, истово отчеканивая   каждое слово, начала она чтение часов. Чинно, уставно, с полным благоговением   справляли келейницы службу. Мать Аркадия, как уставщица, стояла у аналоя,   поставленного середи солеи и подобно церковному престолу покрытого со всех   сторон дорогою парчой. В положенное время, поклонясь игуменье, Аркадия делала   возгласы. Все стояли рядами недвижно, все были погружены в богомыслие и   молитву, никто слова не молвит, никто на сторону не взглянет: оборони бог –   увидит матушка Манефа, а она зоркая, даром что черный креп покрывает половину   лица ее.      

Увидит,   тут же при всех осрамит – середи часовни на поклоны поставит, не посмотрит ни   на лета, ни на почет провинившейся. Все разом крестились и кланялись в   положенное уставом время, все враз бросали перед поклонами на пол подручники,   все враз поднимали их, все враз перебирали лестовки. Часа полтора продолжалось   протяжное чтение часов и медленное пение на клиросах. Наконец, Манефа сделала   несколько шагов вперед и прочитала «прощу». Все до земли поклонились ей, и она   также. Затем рядами пошли все вон из часовни. Сойдя с паперти, шедшая впереди   всех Манефа остановилась, пропустила мимо себя ряды инокинь, и, когда вслед за   ними пошла Марья Гавриловна, сделала три шага ей навстречу. Обе низко поклонились   друг другу.      

– Здравствуете   ли, сударыня Марья Гавриловна? – ласково спросила у нее мать Манефа. –   Как вас господь бог милует, все ль подобру-поздорову?      

– Вашими   святыми молитвами, матушка, – отвечала Марья Гавриловна. – Вы как   съездили?      

– Что   про меня, старуху, спрашивать? – ответила Манефа. – Мои годы такие:   скорби да болезни. Все почти время прохворали, сударыня… Брате Патап Максимыч   приказал вам поклониться, Аксинья Захаровна, Настя с Парашей…      

– Благодарим   покорно, – с улыбкой ответила Марья Гавриловна. – Здоровы ли все они?      

– Слава   богу, сударыня, – сказала Манефа и, понизив голос, прибавила: – Братец-от   очень скорбит, что вы его не посетили… Сам себя бранит, желательно было ему   самому приехать к вам позвать к себе, да дела такие подошли, задержали. Очень   уж он опасается, не оскорбились бы вы…      

– Э,   полноте, матушка, – ответила Марья Гавриловна. – Разве затем я в   обитель приехала, чтоб по гостям на пиры разъезжать? Спокой мне нужен, тихая   жизнь… Простите, матушка, – прибавила она, поклонясь игуменье и   намереваясь идти домой.      

– До   свиданья, сударыня, – ответила Манефа. – Вот я не на долгое время в   келарню схожу, люди там меня ждут, а после к вам прибреду, коли позволите.      

– Милости   просим, удостойте, – отвечала Марья Гавриловна. – Будем ждать.   Фленушка, – прибавила она, обращаясь к ней, – пойдем ко мне..   Марьюшка! Ко мне на чашку чаю. И, поклонясь еще раз матери Манефе, Марья   Гавриловна пошла к своему домику, а за ней Фленушка с головщицей.      

Мать   Манефа с инокинями, белицами и сиротами прошла в келарню. Там столы были уже   накрыты, но кушанье еще не подано. В дверях встретила игуменью мать Виринея с своими   подручницами и поклонилась до земли. Клирошанки запели тропарь преподобному   Ефрему Сирину, Манефа проговорила «прощу» и села на свое место. Инокини   расселись по сторонам по старшинству; белицы стояли за ними. Лицом к игуменье у   самых дверей рядами стали пришедшие, сироты. Легкий шепот раздавался по   келарне. Мать Манефа ударила в кандию, и все смолкло.      

– Здравствуйте   о Христе Исусе, – сказала она, обращаясь к сиротам. Те враз поклонились ей   до земли.      

– Бог   вам милости прислал, – продолжала Манефа, – а Патап Максимыч Чапурин   кланяться велел. Еще раз сироты, молча, до земли поклонились.      

– Говорила   я ему про вашу бедность и нужды, вот приходит, мол, сырная неделя к великой   четыредесятнице приуготовление, а нашим сиротам не на что гречневой мучки   купить да маслица. И Патап Максимыч пожаловал вам, братие и сестры, по рублю   ассигнациями на двор.      

– Дай   бог многолетнего здравия Патапу Максимычу и всему дому его,проговорили сироты,   опять кланяясь до земли.      

– Бабы   отирали слезы, мужики гладили бороды, ребятишки, выставленные вперед, разинув   рот, удивленными глазами смотрели на игуменью и на сидевших вокруг нее инокинь.      

– По   муку да по крупу на базар вам ездить не надо, – продолжала мать Манефа не   допускающим противоречия голосом. – Нечего время попусту тратить. Отпусти,   Таифа, сиротам на каждый двор муки да масла. Сняточков прибавь, судачка   вяленого да пшеничной мучки на пряженцы. Разочти, чтоб на каждый двор по рублю   с четвертью приходилось. По четверти от нашей худости примите, –   промолвила Манефа, обращаясь к сиротам. Почесал иной мужик-сирота затылок, а бабы   скорчили губы, ровно уксусу хлебнули. Сулили по рублю деньгами – кто чаял   шубенку починить, кто соли купить, а кто думал и о чаре зелена вина. А все-таки   надо было еще раз земной поклон матушке Манефе отдать за ее великие милости…      

– Молитесь   же за здравие рабов божиих Патапия, Ксении, Анастасии и Параскевы. – продолжала   мать Манефа.      

– Девицы,   возьмите по бумажке да пишите на память сиротам, за кого им молиться. Кроме   семьи Патапа Максимыча еще благодетели будут. Три белицы принесли бумаги и   стали писать «памятки» на раздачу сиротам. Манефа вынула из кармана три письма   и, подав казначее, сказала. – Читай, мать Таифа. Надев на нос очки в   медной оправе, казначея стала читать:      

– «Господи   Исусе Христе сыне божий, помилуй нас. Аминь. Крайнего и пресветлого, грядущего   града небесного Иерусалима взыскательнице, любозрительных же и огнелучных   ангельских сил ревнительнице, плоть свою Христа ради изнурившей, твердому и   незыблемо у адаманту древлеблагочестивыя отеческия нашея веры, пресветло аки   луча солнечная сияющей во благочестии и христоподражательном пребывании   пречестной матушке Манефе, о еже во Христе с сестрами пречестныя обители святых,   славных н всехвальных, верховных апостол Петра и Павла земнокасательное поклонение   и молитвенное прошение о еже приносити подателю всех благ, всевышнему богу о   нас грешных и недостойных святыя и приятныя ваши молитвы. По сем возвещаем   любви вашей о божием посещении, на дом наш бывшем, ибо сего января в 8 день на   память преподобного отца нашего Георгия Хозевита возлюбленнейший сын наш   Герасим Никитич от сего тленнаго света отъиде и преселися в вечный покой. И вам   бы его поминати на двадцатый и на сороковой день, полугодовыя и годовыя памяти   творити, и вписати бы его в сенаник и вечно поминати его, а в день кончины его   и на тезоименитство, 4-го марта, кормы ставить: по четыре яствы горячих и квасы   сыченые, и кормити, опричь обительских, и сирот, которые бога ради живут в   ските вашем. Пять сот рублев на серебро вкладу на вечное поминовение пришлем с   Ростовской ярмарки, а теперь посылаем двести пятьдесят рублев ассигнациями в   ручную раздачу по обители и по сиротам и по всем старым и убогим, которые бога   боящеся живут постоянно: на человека на каждого по скольку придется, и вы по   ним по рукам раздайте. А нас письменно уведомьте, все ли получили деньги, и   означьте в письме вашем доподлинно имена обительских, а также сирот, которым   раздадите наше усердное приношение. Только тем подавайте, которые хорошо   молятся и живут постоянно, помолились бы хоть по три поклона на день во все   шесть недель за Гарашу покойника и за нас, о здравии Никиты и Евдокии и о   вдовице Гарашиной Анисии с чадами. А здесь у нас на дому молятся хорошо –   негасимую и всенощную читает ваша читалка, Аринушка, прилежно и усердно, все чередом   идет. У Богдановых она годовую отчитала, и мы ее взяли к себе. А как у нас   отчитает, то мы пришлем в вашу обитель еще приношение по силе возможности. За   сим, припадая к стопам ног вашея честности и паки прося святых ваших молитв,   остаемся ваши доброжелатели Никита Зарубин с сожительницею, снохою и   внучатами».      

– Пишите,   девицы, – сказала Манефа. – в ряд после Патапа Максимыча семейства:   "за здравие Никиты, Евдокии, Анисии с чадами, а на затыле пишите: «за   упокой Герасима новопреставленного». Другое письмо читай, мать Таифа.      

– «Пречестная   матушка, Манефа Максимовна, с соборными о Христе сестрами, здравствуйте. Когда   мы виделись с вами, матушка, последний раз у Макарья в прошедшую ярмарку в   лавке нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы вы хорошенько богу   молились, даровал бы господь мне благое поспешение по рыбной части, так как я   впервые еще тогда в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне в карман   не наклали, потому что доселе все больше по подрядной части маялся, а рыба для   нас было дело закрытое. И теперь вижу, что бога молили вы как не надо лучше,   потому что, вот как перед самим истинным Христом, вовсе не думал по рыбе займоваться,   потому думал, дело плевое, а вышло дело-то способное. И вашими святыми молитвами   на судаке взял я по полтине барыша с пуда, да на коренной двадцать три копейки   с деньгой. А Егор Трифонов хотел перебить у меня эту часть, да и проторговался.   Так ему хорошо въехала судачина, что копеек по двенадцати с пуда скостить   должон, а икра вся прогоркла да, почитай, и совсем протухла; разве что в   Украйну сбурит, а здесь, на Москве, никто такой икры и лизнуть не захочет. И   такое божие милосердие вашим святым молитвам приписуючи, шлю вам, матушка, сто   рублев на серебро и раздачу обительским да сиротам по рукам, которые хорошо   бога молили. А Игнатьевым в обитель отнюдь не давайте для того, что они за   Егорку Трифонова бога молят, он еще у Макарья при моих глазах деньги им давал и   судаками. Только ихняя-то молитва, видимо, не так до бога доходна, как ваша.   Просим и впредь не оставить, молиться хорошенько, чтоб господь по нашей торговле   больше барышей нам подавал. А поминать за здравие меня да супругу нашу Домну   Григорьевну. За сим, пожелав вам всякого благополучия, остаемся известный вам   Сергей Орехов».      

– Пишите,   девицы: «за здравие Сергия и Домны», – проговорила обычным, невозмутимым   голосом Манефа. – Третье письмо читай, мать Таифа.      

– «Любезненькая   наша матушка Манефа, ангельские твои уста, серафимские твои очи!.. Что это вы,   матушка, давно нам не отписываете, каково в трудах своих подвизаетесь, и о   здоровье вашем и о Фленушке милой ничего мы не знаем, как она, голубушка наша,   поживает, и про племяннинок ваших, про Настасью Патаповну, Прасковью Патаповну.   А мы с Варенькой каждый день вас поминаем, как летось гостили в вашей обители и   уже так вами были обласканы, и уж так всем были удовольствованы, что остается   только богу молиться, чтобы и еще когда сподобил в вашем честном пребывании   насладиться спасительною вашею беседой. Извещаю вас, матушка, что Вареньке моей   бог судьбу посылает. Сосватана она за Петра Александрыча Саблукова – в нашем городу   что ни на есть первые люди, а Петр Александрыч, хоша и вдовец, однако же   бездетен, и самому всего двадцать седьмой годочек пошел. У отца у ихнего   фабрика здесь кумачовая, два сына да дочка замужем, отделенная, а в капитале   они в хорошем. Одно только, что по единоверию они, по новоблагословенной,   значит, как в Москве у Салтыкова моста, аль по вашим местам Медведевской   церкви, а впрочем, люди хорошие. Свадьбу сыграем в пятницу перед масленой, хоша   и не все приготовлено, да не ждать же Фоминой недели, – что хорошего   томить жениха с невестой?.. А присватался-то поздненько, на самое богоявленье   по рукам били. При сем посылаю вам, матушка, сто двадцать рублев на серебро,   помолились бы вы и ваши богоугодные сестры, а также которые сироты живут   постоянно, за дочку за нашу и за жениха, чтобы послал им господь брак честен, ложе   нескверно и житие безмятежно. А бисерную лестовку и подручник, шитый по канве,   мы получили и много за то благодарствуем. Засим, прося ваших святых и до бога   доходных молитв и уповая на милость вашу, остаюсь доброжелательница ваша   Наталья Шарымова».      

– Пишите:   «за здравие Петра, Варвары и Наталии», – сказала Манефа.      

– Можно   ли, матушка, жениха-то поминать? Ведь он не нашего согласа,наклонясь к игуменье,   шепотом спросила уставщица мать Аркадия.      

– Поминайте   жениха без сумнения, – громко ответила Манефа. – Инославных за упокой   поминать не подобает, а за здравие можно. Молимся же за державного, за боляры и   за вои. – Так то ведь власти, матушка, – продолжала полушепотом мать   Аркадия. – За всяку власть предержащую по апостолу молимся. А шарымовский   жених что нам за власть?      

– Зато   благодетель, – молвила Манефа. – А за благодетелей первее всего   подобает молиться. Впрочем, вольному воля, – прибавила она, немного   помолчав, – кому не по совести молиться за Петра Александрыча, тот не   молись. Сказывайте, кому не по совести, того мы выключим из раздачи шарымовских   денег. Всем было по совести. Никто не отказался от части в шарымовской присылке. –   Мать Таифа, – сказала игуменья, вставая с места.Тысячу двадцать рублев на   ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И   ты им на масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея… Да голодных из   обители не пускай, накорми сирот чем бог послал. А я за трапезу не сяду.   Неможется что-то с дороги-то, – лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли   да ляг – другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери,   простите, братия и сестры. Провожаемая низкими поклонами и громкими   благодарностями сирот, мать Манефа медленно удалилась из келарни. Проводя игуменью,   все стали вокруг столов. Казначея мать Таифа, как старейшая, заняла место   настоятельницы. Подали в чашках кушанье, Таифа ударила в кандию, прочитали   молитву перед трапезой, сели и стали обедать в строгом молчании. Только один   резкий голос канонницы, нараспев читавшей житие преподобного Ефрема Сирина,   уныло раздавался в келарне.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

В   Казани, за Булаком, несмотря на частые пожары, и до сих пор чуть ли не цел   небольшой каменный дом старинной постройки, где родилась Марья Гавриловна. Во   время оно принадлежал тот дом купцу третьей гильдии Гавриле Маркелычу Залетову.   Не был Гаврила Маркелыч в числе первостатейных купцов, не ворочал миллионами,   но считался весьма зажиточным. В Плетенях на Кабане был у него мыловаренный   завод, рядом с ним китаечная фабрика. Заведены были они не на широкую ногу,   зато устроены исправно и держались в хорошем порядке. У Макарья Залетов торговал,   там у него было две лавки, в понизовых городах дела вел, в степи да за Урал за   сырьем езжал. Опричь того, две расшивы у него возили по Волге пшеницу от   Балакова до Рыбинска. В это дело сам он не вступался, предоставив его старшему   женатому сыну, жившему с отцом за одну семью. Очень хотелось Гавриле Маркелычу   пароход завести, потому что видел он скорый конец неуклюжим расшивам, баркам,   коломенкам и ладьям, что исстари таскали кладь по Волге. Из головы у него не   выходил пароход: целые часы, бывало, ходит взад и вперед и думает о нем; спать ляжет,   и во сне ему пароход грезится; раздумается иной раз, и слышатся ему то свисток,   то шум колес, то мерный стук паровой машины… Но не мог Гаврила Маркелыч   исполнить заветной, долгие годы занимавшей его мечты – денег не хватало на   постройку, а он сроду ничего в долг не делывал и ни за какие блага не стал бы   делать займа… Зато ничего не пожалел бы, жену, детей рад бы, кажется, был   продать, если б только можно было ему пароход свой доспеть.      

Ходила   молва по купечеству, что у Залетова денег много, и хоть не пишется он в первую   гильдию, а будет богаче иных первогильдейцев. Как сказано, должен он сроду   никому не бывал, торговал всегда на наличные. Выпадали случаи, столь обычные в   жизни торгового человека, что Гавриле Маркелычу деньги бывали нужны дозарезу;   тогда всякий бы с радостью готов был одолжить его, но Залетов ни за что на   свете копейки у чужих людей не брал. «Нет, – говаривал он, – чужи-то   денежки зубасты, возьмешь лычко, отдашь ремешок, займы та же кабала». Сын   приставал иной раз, уговаривал вести торговлю на кредит.      

– Батюшка, –   скажет, бывало, ему, – сами вы у себя деньги отнимаете,иной раз какой бы   можно было оборот сделать, а нет в наличности денег – дело и пропустишь… На   ином деле можно бы такой барыш взять, что пароход бы выстроили.      

– Не   смущай ты меня, Антип, – отвечал обыкновенно на это Гаврила   Маркелыч. – Экой лукавый – знает, чем смутить… Не поминай, не моги смущать   родителя… Побольше тебя на свете живем, побольше твоего и видали. Зачни-ка   делать долги, – втянешься так, что по уши завязнешь… Слыхал, какие в   прежние годы в нашем городу богатеи были? Вихляевых, к примеру, взять,   Круподеровых – какими делами ворочали, какие были у них заводы, а как пошли по   этому чайному делу да стали на пустышку дело вести, все прахом пошло. Вон   вихляевский-то внук в извозчиках на бирже стоит, а дед, прадед первыми людьми   по всей Казани были… Нет, Антип, покаместь на свете живу, копейки ни у кого не   возьму, да и тебе нет моего благословенья ни в долги входить, ни людям давать…   Это все заморски купцы выдумали кредит этот – немцы… Ну их к бесовой матери!..   Одно наважденье!.. Будут у тебя залежные, строй пароход – дело выгодное, не чета   твоим расшивам. А построивши пароход, коли еще лишних денег наживешь – другой выстрой,   третий, а не то уж лучше по-старинному – в кубышку да в подполье. Там крепче   деньгам лежать, за море не улетят… А пуще всего в люди деньги давать не моги,   потому это баловство одно, как есть малодушие и больше ничего. Коли видишь   человека в нужде, а человек он добрый, стоящий, – дай ему, только не долг,   а без отдачи. Справится по времени, принесет деньги – прими, не принесет – не   поминай. А давай не грош, не гривну, а чтобы справиться можно было человеку.   Пуще всего родне взаймы не давай да друзьям-приятелям, потому что долг остуда   любви и дружбы. А случится, надоест какой человек и не сможешь ты от него ничем   отделаться, дай ему взаймы, глаз не покажет… Это завсегда так: верь отцовскому   слову… Помни это, Антип, во всю твою жизнь помни и детям своим заповедай,   говаривал-де мне покойник родитель: «Плут кто берет, плут, кто дает…»      

Так   думал и так поступал Гаврила Маркелыч, оттого и жил в своей среде особняком. Не   то чтобы люди его бегали, аль б он от людей сторонился, но дружество ни с кем у   него не клеилось. А скрягой нельзя было назвать его. Никто честней Залетова с рабочими   не разделывался. В заводе не бывало того у Гаврилы Маркелыча, чтобы обсчитать   бедного человека. Да если бы паче чаяния и случилось, чтобы сын его сделал   такое дело, гривну бы каку при расчете утянул, Гаврила Маркелыч ему голову бы,   кажется, сорвал. У него было так: не ладен работник аль лентяй какой, сейчас   расчет, отдаст ему, что следует, до копейки, да тут же и на порог укажет, а   хорошему рабочему сверх уговора что-нибудь даст, только накажет ему   строго-настрого о прибавке никому не сказывать… А в часовню, что у Татарского   моста на булаке стояло (раскольничал Гаврила Маркелыч, по беглому священству   был), кто больше всего жертвовал?.. Кто ризы на иконах золотил, кто ослопные   свечи к каждой Пасхе, к каждому Рождеству перед местными образами ставил, кто сирот   и странников в часовенной богадельне всем удоволить старался?.. Гаврила   Маркелыч Залетов, даром что из часовенного общества другие не в пример богаче   его были… У кого кажду субботу нищим ручная раздача милостыни? У Гаврилы   Маркелыча… Кто каждо воскресенье, каждый праздник в острог калачи посылает?   Гаврила Маркелыч… У кого на окнах снаружи приворотной светелки кажду ночь хлеб,   пироги и другую, какая случится, пищу кладут, ради тайной милостыни? У Гаврилы   Маркелыча…      

В   гостином дворе аль на Бакалде (Бакалдою называется пристань на Волге, близ   Казани.) зачнут, бывало, купцы к нему приставать:      

– Чтой-то   ты, Гаврила Маркелыч, делаешь? Всем, сударь мой, ты на удивленье! С такими   деньгами, с этаким твоим капиталом сидишь, братец мой, в третьей гильдии. Для   че в перву не пишешься?      

– Э,   други мои любезные, – молвит на то Гаврила Маркелыч. – Что за   невидаль ваша первая гильдия? Мы люди серые, нам, пожалуй, она не под стать…   Говорите вы про мой капитал, так чужая мошна темна, и денег моих никто не считал.   Может статься, капиталу-то у меня и много поменьше того, как вы рассуждаете. Да   и какой мне припен в первой гильдии сидеть? Кораблей за море не отправлять,   сына в рекруты все едино не возьмут, коль и по третьей запишемся, из-за чего же   я стану лишни хлопоты на себя принимать?      

– Почету   больше, Гаврила Маркелыч, – говорят ему торговцы.      

– Ну   уж почет, – нечего сказать! – ответит, бывало, Залетов.Свысока-то   станешь глядеть – глаза запорошишь. Не в пример лучше по-нашему, по-серому:   лежи низенько, ползи помаленьку, и упасть некуда, а хоть и упадешь, не   зашибешься. Так-то, други вы мои любезные.      

В   семейном быту Гаврила Маркелыч был с головы до ног домовладыка старорусского   завета. Любил жену, любил детей, но по-своему. Всегда казался к ним холоден,   бывал даже суров ни за что ни про что, так– здорово живешь. «Хозяин всему голова, –   говаривал он, – жена и дети мои: хочу– их милую, хочу – в гроб заколочу».   Воля Гаврилы Маркелыча была законом, малейшее проявление своей воли у детей   считал он непокорством, непочтеньем, влекущим за собой скорую и строгую расправу.   Когда сыну его пришла пора жениться, он сказал ему:      

– Антипушка,   пора тебе закон свершить, а невесту тебе я сыскал. Матвея Петровича Солодова   дочку Аннушку видал?.. Хозяйка по тебе: смирная, работящая, из себя казиста –   видная такая, кость широкая, собой девка здоровенная, надолго тебе ее хватит,   небось, не овдовеешь… Говорю тебе, по всем статьям останешься доволен… Завтра   сватов надо засылать, для того что мясоеду остается немного… Скорым делом вас   окрутим; благо поп с Иргиза наехал. Хоть об Аннушке Солодовой Антипу   Гавриловичу и в голову никогда не приходило, но, не поморщившись, исполнил он   волю родительскую, пошел под венец с кем приказано… И после ничего.. Не   нахвалится, бывало, женой. Ладно жили между собою.      

Дочка   еще была у Гаврилы Маркелыча – детище моленое, прошеное и страстно, до безумия   любимое матерью. И отец до Маши ласков бывал, редко когда пожурит ее. Да правду   сказать, и журить-то ее было не за что. Девочка росла умненькая, добрая,   послушная, а из себя такая красавица, каких на свете мало родится.      

Заневестилась   Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел, стал Гаврила Маркелыч про женихов   думать-гадать. В старинных русских городах до сих пор хранится обычай «невест   смотреть». Для того взрослых девиц одевают в лучшие платья и отправляются с   ними в известный день на условное место. Молодые люди приходят на выставку   девушек, высматривают суженую. В новом Петербурге такие смотрины бывают на   гулянье в Летнем саду, в старых городах – на крестных ходах. Так и в Казани водится.      

Приближался   день приноса чудотворной иконы из Семиозерной пустыни, когда казанские женихи   невест высматривают. Гаврила Маркелыч велел жене Машу вырядить и отправиться на   смотр (На смотринах при крестных ходах и старообрядцы принимают участие. В   своих часовнях и моленных не могут они устраивать смотрин «страха ради   иудейска», то есть, попросту говоря, страха ради полиции, не допускающей   больших раскольничьих сборищ. А смотреть невест надо – без того нельзя   обойтись. И вспомянули ревнители древлего благочестия изреченные лет полтораста   тому назад словеса своего «страдальца», протопопа Аввакума Петровича,   разрешившего поклоняться чудотворным иконам, хранимым никонианами, но не иначе,   как на открытом месте, например, на крестных ходах, отнюдь не под церковными   сводами.).      

Разрядилась   Маша в щелки-бархаты и рано утром с матерью и невесткой пошла на широкую   луговину, что расстилается между кремлем и Кижицами. Через нее должны были   проносить икону богородицы. Прихватили Залетовы с собой бабушку Абрамовну,   двоюродную тетку Гаврилы Маркелыча, кочевавшую по родным и знакомым, где   подомовничать, где за больным походить, где по хозяйству перед праздниками   пособить. Маленько и сватаньем занималась Абрамовна. Дело было в июне. С   раннего утра гудел торжественный звон колоколов с пятидесяти казанских колоколен.   Погода стояла теплая, ясная; поднимавшееся на небосклон солнце ярко освещало   городские здания и кремлевские стены и переливчатым блеском играло на золотом   шаре Сумбекиной башни. Разряженные горожане густыми толпами спешили по луговине   к Кижицкому монастырю, куда еще с вечера принесли икону из Семиозерной обители.   Женщин, как всегда и везде в подобных случаях, было гораздо больше, чем мужчин;   белые, красные, голубые и других ярких цветов наряды, цветные зонтики,   распущенные над головами богомолок, придавали необычный в другое время,   праздничный вид луговине, весной заливаемой водопольем, а потом посещаемой   разве только косцами да охотниками за болотной дичью. Чем ближе к монастырю,   тем гуще и пестрей становились толпы. Народный говор, гиканье казаков, летавших   взад и вперед по дороге, крики полицейских, в поте лица работавших над   порядком, стук экипажей, несшихся к монастырю, и колокольный благовест – все   сливалось в один праздничный гул, далеко разносившийся по окрестностям. Семейство   Гаврилы Маркелыча остановилось у того места, где должны были встретиться два   крестные хода: один из города, другой из монастыря. Шестнадцатилетняя Маша   сияла красотой: черные, как смоль, волосы оттеняли смуглое, румяное личико,   огневые черные глаза так и горели из-под длинных ресниц.      

Высокая,   стройная, статная девушка скромно стояла на месте, глаз не поднимаючи, а молодежь   так и кружится вокруг нее, так на нее и заглядывается. На всем поле не было   красивее Маши Залетовой. Но вот вместо мерного благовеста в монастыре затрезвонили.   Затрезвонили тотчас и на городских колокольнях. Толпы пришли в движение:   кто-спешил к монастырю, кто к месту встречи крестных ходов. Из Кижиц показалось   церковное шествие: хоругви, кресты, наконец, всеми ожидаемая икона, во время   оно, как гласит предание, спасшая Казань от моровой язвы. Несли икону на руках   священники, сопровождаемые пришлыми из дальних и ближних мест богомольцами…   Запылены те богомольцы в пути, навьючены котомками и пещурами… В то же время по   крутому спуску к реке Казанке, из Тайницких ворот кремля, двинулось другое   шествие. Там развевались цеховые значки и церковные хоругви, блестели на солнце   дородоровые ризы духовенства, расшитые золотом мундиры казанских властей и   штыки гарнизонного батальона, расставленного рядами по сторонам пути. Звон   колоколов, грохот барабанов, военная музыка, пение клира и глухой перекатный   топот многотысячной толпы сливались в нестройные, но торжественные звуки. На   приготовленном месте встретились крестные ходы. Все смолкло: и звон, и пение, и   барабанный бой, и музыка, и народный топот, и говор. Всякий звук замер в   громадной толпе, и далеко по луговине раздалось бряцанье серебряного кадила в   руке архиерея, приветствовавшего фимиамом пришествие владычицы.      

Слышались   еще шумный шорох от движенья десятков тысяч рук крестившегося народа да   звонкая, вольная песня жаворонка, лившаяся на землю из лазурного пространства.   Но вот архиерей, приняв на свои руки принесенную святыню, передал ее городскому   голове, и клир торжественно воскликнул: «Днесь светло красуется град сей, яко   зарю солнечную восприемше, владычице, чудотворную твою икону!..» Блеснули   слезами взоры молящейся толпы, и десятки тысяч поверглися ниц пред ликом девы   Марии. Опять загудели колокола, опять загрохотали барабаны, опять раздалось   громкое пение, опять грянула военная музыка. Шествие двинулось в кремль. И у   всех на душе было светло, легко и радостно. – Ну, вот и привел господь   проводить владычицу! Слава те, господи, – говорили пришедшие издалека богомольцы,   собираясь восвояси, иные за сотню верст и больше от Казани. – Слава те,   господи! Дождались матушку пресвятую богородицу! Привел бог встретить царицу   небесную, – набожно крестясь, говорили расходившиеся по домам горожане. И,   встречаясь с знакомыми, весело и радостно поздравляли они друг друга с великим   празднеством. У всех лица сияли чистой, светлой радостью. На что толстый,   широкоплечий, со здоровенными кулаками, частный пристав Хоменко, долго и   неустанно возбуждавший православных к благоговению и порядку, даже и тот,   остановясь у Тайницких ворот, раза два перекрестился усталою рукою… А затем,   окинув с высоты горы орлиным взором расстилавшуюся внизу луговину и заметив на   ней кучки богомольцев, там и сям рассевшихся по траве, подозвал квартального и   зычным голосом отдал приказ: – Ишь их, чертей, что там насело!.. Взять трех   хожалых да казаков. Для усиления четырех подчасков – через полчаса чтоб не было   народу на поле. У меня не зевать! И меньше чем через полчаса народу на поле не   оставалось ни одного человека. По случаю торжества в городской думе был   завтрак, стоивший двух обедов. Это городской голова угощал архиерея с   духовенством, губернатора со властями и почетное купечество. Стерляди были уму   помрачение, разварной осетр глядел богатырем, а кулебяка вышла такая, что   первый знаток поваренного дела, дюжий помещик Петр Александрович Кострильцов,   хотел было пальчики облизать, да застыдился. Он ограничил восторг свой тем, что   издали низенько поклонился голове, сделал ему ручкой и щелкнул языком. Голова,   погладив бороду, собственноручно подлил хорошему человеку вина и примолвил:   «Пожалуйте-с!..» Тостов было множество, пили за всех и за вся. Вечером город   был иллюминован, а в Швейцарии (Швейцарией в Казани называется загородное   место, где устроены дачи горожан. Швейцарий две – Немецкая и Русская.), на даче   губернатора, составился танцевальный вечер. Через день в губернских ведомостях   напечатана была умилительная и в высшей степени благонамеренная статья о минувшем   торжестве. Все в ней было сказано, ни о чем не забыто – говорилось и о лазурных   небесах, и о майском зефире в июне месяце, не были забыты ни яркое солнце,   сочувствовавшее ликованию благочестивых жителей богоспасаемого града, ни песни   жаворонка, ни осетры на завтраке, ни благочестие монахов Кижицкого и особенно   Зилантова монастыря, ни восхитительные наряды дам на танцевальном вечере в Швейцарии,   ни слезы умиления, ни превосходный полицейский порядок. В заключение упомянуто,   что все жители города, без малейшего исключения, беспредельно преданы душой и   сердцем его превосходительству господину губернатору и видят в нем не   начальника, а отца.      

Статья   понравилась, и все были уверены, что ее перепечатают в «Северной пчеле». Губернатор,   читая статью, прослезился, читали ее даже казанские дамы, а редактор в первое   воскресенье был приглашен к губернатору обедать, и после обеда губернаторша   имела с ним разговор о поэзии в чувствах. Дела давно минувших дней! А давно ли,   кажется, были они? Но возвратимся к семейству Гаврилы Маркелыча. Там жизнь не   краснее, зато цельнее и не в пример своеобразней.      

       

       ***             

Когда на   луговине перед Кижицами встретились крестные ходы, сделалась такая теснота, такая   толкотня и давка, что Маша не успела оглянуться, как ее оттеснили от матери и   чуть не сбили с ног. Не видя вкруг ни одного знакомого лица, девушка заплакала…      

Положение   Маши, никогда не бывавшей на многолюдстве, в самом деле было трудное… Но   нашелся избавитель. Красивый, статный молодой незнакомец взял трепетавшую от   страха девушку под руку, сильной рукой раздвинул толпу и вывел на простор   полуживую Машу. Она оправляла помятое платье и, глядя по сторонам, искала   своих. Растерявшись, не догадалась даже поблагодарить молодого человека, не   взглянула даже на него хорошенько.      

– Вы   с кем-с? С маменькой, что ли-с? – спрашивал Марью      

Гавриловну   ее избавитель, любуясь красотой плачущей девушки.      

– С   маменькой… с сестрицей… да еще бабушка с нами…– отвечала Маша, всхлипывая.      

– Не   плачьте-с… они придут… сейчас придут-с, – успокоивал ее молодой   человек. – Будемте стоять здесь на одном месте, непременно придут-с.      

Взглянула   Маша на молодого человека, и сердце у нее упало. Сроду не видала она таких   красавцев. Да и где было видеть их, сидя дома чуть не взаперти? Скоро заметила   она и мать и невестку, успевших кое-как выдраться из толпы. Она подбежала к   ним. Когда все ахали и охали, а Маша сказывала, что ее совсем было задавили,   да, спасибо, добрый человек выручил, он подошел к Залетовым. Мать поблагодарила   его, но разговор у них не клеился. Узнали однако ж, что это был купеческий сын   из Москвы, Евграф Макарыч Масляников, накануне приехавший в Казань, где   знакомых у него не было ни единого человека. Машина мать сказала Масляникову,   кто они такие и где живут. Затем расстались. Не вздумай сам Гаврила Маркелыч   послать жену с дочерью на смотрины, была бы в доме немалая свара, когда бы   узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч   вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя,   однако все обошлось благополучно – смяк старик. Сказали ему про Масляникова,   что если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила   Маркелыч, но шуметь не стал.      

– Как   его зовут, говоришь ты? – спросил он жену.      

– Евграфом   Макарычем, – ответила она.      

– Из   Москвы?      

– Московский,   сказывал.      

– Гм!   Уж не тех ли это Масляниковых, что дом на Сыромятниках? Макарыч по отчеству-то? –   спрашивал Гаврила Маркелыч. – Макарыч. – Пожалуй, что из них, –   молвил Гаврила Маркелыч. – Старика-то Макар Тихоныч зовут; люди богатые, в   миллионе… Вот бы тебе, Маша, такого молодца подцепить, – прибавил он,   обращаясь к дочери. Маша поникла головой и зарделась, как маков цвет.      

– Чего   краснеть-то? – молвил отец, – дело говорю, нечего голову-то гнуть,   что кобыла к овсу… Да если б такое дело случилось, я бы тебя со всяким моим   удовольствием Масляникову отдал: одно слово, миллионеры, опять же и по нашему   согласию – значит, по Рогожскому. Это по нашему состоянию дело не последнее… Ты   это должна понимать… Чего глаза-то куксишь?.. Дура!      

– Да   я… тятенька… право, не знаю…– бессвязно говорила Маша, а у самой так и   волнуется грудь, так и замирает сердце, так и подступают рыданья, напрасно   силится она сдержать их, глядя на отца перепуганными глазами.      

– Чего   тут – тятенька! – ворчал свое Гаврила Маркелыч. – Подчаль такого   жениха, коль на самом деле сыном Макару Тихонычу приходится, я тебе, кажись, в   ноги поклонюсь, даром что отец, а ты мое рожденье… Ей-богу, право, поклонился   бы… Чего рюмишь? Понимаешь ли ты, глупая, что такое означает одно слово   Масляников?.. То пойми – миллионеры… Ведь если бы господь такую благодать   послал, не то что тебя, нас бы тогда рукой не достать!.. Чужих денег не бирывал,   а от тебя, от своего рожденья, завсегда могу взять… Потому я тебя на свет   породил… Пароходище какой бы я тогда сляпал – понимаешь ты это аль нет?..   Строят теперь на Балахне «Сампсона», чуть не в пятьсот сил, я бы в тысячу   выстроил… Ты это понимать должна!.. Потому, что ты дочь – мое рожденье… Так ли   говорю?.. А?.. Так аль не так? Маша только рыдала.      

– Хныкать-то   нечего! – продолжал свое Гаврила Маркелыч. – За ум берись. Говорят   тебе: причаливай жениха – лучше этого в жизнь не будет… Бог даст, завернет к   нам, а не завернет, сам пойду, разыщу, заманю… Смотри ж у меня, Марья, –   скачи перед ним задом и передом – это уж ваши девичьи ухватки, тут вашу сестру   учить нечего, а чтоб у меня этот жених был на причале… Слышала?.. Мне бы только   пароход, а все прочее, как знает господь, так и устроит… Его святая воля!..   Только ты у меня смотри. Марья, хоть и сказано тебе от отца, от родителя   значит: причаливай Масляникова, а того не забывай – коли прежде венца до греха   дойдешь, живой тебе не быть. Мужа прилучай, а девичью честь не порушай… Помни   мое слово, ты уж не махонькая – все понимать должна.      

Дня   через два молодой Масляников приехал к Гавриле Маркелычу будто китайку   торговать, хоть ему ни до какой китайки дела не было. Китайки у Гаврилы   Маркелыча не оказалось, работали ее только по заказам. Зашли разговоры о том, о   сем, и Гаврила Маркелыч с удовольствием узнал, что гость его в самом деле сын   московского богача Масляникова. Знакомство завязалось. Гаврила Маркелыч   частенько зазывал Евграфа Макарыча на вольном воздухе чайком побаловаться, в   саду, в беседке. Хоть Масляников в Казани был проездом и никаких дел у него там   не было, однако прожил недели три и чуть не каждый вечер распивал чаи в беседке   Гаврилы Маркелыча, а иногда оставался на короткое время один на один с Машей.   Сначала они молчали, потом разговорились… Прошла неделя, другая, третья, и   зоркий глаз бабушки Абрамовны, лазившей за чем-то на чердак, подкараулил, как в   темном уголке сада, густо заросшем вишеньем, Масляников не то шептал что-то   Маше на ухо, не то целовал ее. Сослепа старуха хорошенько не разглядела…      

Пока   Абрамовна раздумывала, сказать аль нет родителям про то, что подглядела, Масляников,   собравшись в путь, попросил Гаврилу Маркелыча переговорить с ним наедине о   каком-то важном деле. Долго говорили они в беседке, и кончился разговор их тем,   что Евграф Макарыч весело распростился со всеми, а Гаврила Маркелыч обещался на   другой день проводить его до пристани.      

Воротясь   домой, Залетов говорит жене:      

– Помнишь,   как вы тогда со смотрин из Кижиц пришли? Шутки я тогда с Марьей шутил, хорошо   бы, мол, Евграфа Макарыча подчалить? Шутки-то на правду стали походить.      

– Что   ты, Маркелыч? – вскрикнула жена его. – Неужли в самом деле?      

– Врать,   что ли, стану? – закричал Гаврила Маркелыч, да так, что жена маленько   вздрогнула. – Посватался, – прибавил он, понизив голос.      

– Что   ж ты сказал, Маркелыч? Как решил? – спросила взволнованная мать.      

– Нечего   пока решать-то, – ответил Гаврила Маркелыч. – Сказал, что тут прежде   всего воля родительская, если, мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться,   мы, мол, не прочь… Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь не   говори… нечего прежде времени девку мутить. Да никому ни гу-гу, лучше будет. Но   Маша смекнула, что Масляников сватался. Видя, что отец был необычайно ласков на   прощанье с Евграфом Макарычем, даже на пароход проводил его, с радостным   трепетом сердца она догадалась, что дело на лад пошло Расцвела, повеселела девушка,   стала краше прежнего. С раннего утра до позднего вечера вольной пташкой   распевала она, бегая по отцовскому садику, вспоминая, на каком месте какие   сладкие речи говаривал ее желанный.      

Отец   гораздо мягче стал, крику его больше не слышно; даже ласкал то и дело Машу.   Бывало, придет в сад, взглянет на нее и молвит, улыбаясь:      

– Не   приустала ль, Машенька? Что это день-деньской ты по саду все строчишь?      

– Нет,   тятенька. Какая мне усталь? Не работа какая.      

– Ну   гуляй, девка, гуляй, пой свои песенки. – молвит Гаврила Маркелыч и своей дорогой   пойдет.      

Письмо   из Москвы пришло, писал Евграф Макарыч, что отец согласен дать ему благословенье,   но наперед хочет познакомиться с Гаврилой Маркелычем и с будущей невесткой. Так   как наступала Макарьевская ярмарка, Евграф Макарыч просил Залетова приехать в   Нижний с Марьей Гавриловной. Тут только сказали Маше про сватовство. Ответила   она обычными словами о покорности родительской воле: за кого, дескать,   прикажете, тятенька, за того и пойду, а сама резвей забегала по саду, громче и   веселей запела песни свои.      

– Человек   он хороший, – как-то сказал ей отец. – Люб он тебе, Маша?      

– Он   добрый… пригожий такой…– краснея, проговорила Маша.      

– Что   пустяки-то городишь! – крикнул Гаврила Маркелыч. – Пригожий!.. А   какого шута тебе в его пригожестве? С мужнина лица не воду пить: какого бог   уродил, таков и будет – все едино… Тут главна причина, что один сын у отца:   рано ли, поздно ли все капиталы ему без разделу достанутся. Опять же люди они   постоянные, благочестивые. Дом богобоязненный, от кого ни послышишь. Вот это   статья!.. Ты не на рожу, в мошну гляди. – Уж выдать бы мне только тебя,   Марья, за Масляникова, какой бы мы с тобой пароход спустили!.. Первый по Волге   был бы!..      

       

       ***             

Старик   Масляников был старый вдовец. Схоронив Евграфову мать, женился он на молоденькой   девушке, из бедного семейства, но и та пожила недолго. Поговаривали, будто обе   жены пошли в могилу от кулаков благоверного. В третий раз Макар Тихоныч   жениться не хотел.      

«Куда   мне, старому грибу, с молодой женой возиться!.. Пора душу спасать, век мой на   исходе», – говаривал он свахам, зачастившим было к богатому вдовцу с   предложеньями своего товара. "Правда, – продолжал он, – без   бабьего духа в доме пустым что-то пахнет, так у меня сыну двадцать первый   пошел, выберу ему хорошую невесту, сдам дела и капитал, а сам запрусь да богу   молиться зачну. Мы свое изжили, наше время прошло, – молодым надо дорогу   давать. Да и то сказать надо, не хочу от врага рода человеческого жену себе   пояти, потому сказано: «Перва жена от бога, втора от людей, третья от беса».      

Воротясь   из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды, что недоступный, мрачный родитель   его был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и сказал отцу:   «Есть, мол, у них девица очень хорошая, и если б на то была родительская воля,   так мне бы лучше такой жены не надо».      

– Ишь   ты! – усмехнулся отец. – Я его на Волгу за делом посылал, а он девок   там разыскивал. Счастлив твой бог, что поставку хорошо обладил, не то бы я за   такое твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать не смей самому невесту искать…   Каку даст отец, таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в самом деле   пора. Без бабы и по хозяйству все не ходко идет, да и в дому жилом не пахнет…   По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.      

– А   разве, тятенька, у вас есть на примете? – взволнованным голосом спросил   Евграф.      

– А   тебе что за дело? Сыщу, так скажу. Замолк Евграф Макарыч, опустил голову, слезы   на глазах у него выступили. Но не смел супротив родителя словечка промолвить.   Целу ночь он не спал, горюя о судьбе своей, и на разные лады передумывал, как   бы устроить, чтоб отец его узнал Залетовых, чтобы Маша ему понравилась и   согласился бы он на их свадьбу. Но ничего придумать не мог. Одолела тоска, хоть   руки наложить, так в ту же пору. Прошло с неделю времени. Приехал однажды Макар   Тихоныч из города развеселый. Сели обедать, говорит он сыну:      

– Сегодня   нам с тобой, Евграф, счастья бог послал – всю залежь, что ее в лавке ни было, с   рук спустил. Что ни было старого, негодящего товару, весь сбыл, да еще за   наличные. Думал убытки нести, выпал барыш, да какой!      

– Кому   же, тятенька, продали? – робко спросил Евграф Макарыч.      

– Послал   господь олуха. Благодари создателя!.. Из Сибири дурак приехал. Дела-то свои   только что начинает, толку-то ни в чем еще не смыслит. Молоденький, вот как твое   же дело, легковерный такой что ему ни ври, всему верит… Уж и объегорил же я   его, обул как Филю в чертовы лапти!.. Ха-ха-ха!.. Не забудет меня до веку… Надо   будет завтра на Рогожское съездить, господа поблагодарить… Вели-ка после обеда   приказчику пшеничной муки туда свезти, по кулю на каждую палату, да масла   деревянного бутылки две богу на лампадки.      

– Слушаю,   батюшка. – А ведь тебе, дураку, не удастся этак с алтыном под полтину подъехать! –   хвалился Макар Тихоныч. – Посмотрю я на тебя, Евграф, толку-то в тебе   нисколько нет – ни на маково зернышко… Помру – в прах проторгуешься. Ей-богу,   помяни мое слово. Сноровки, братец, до сих пор не знаешь, не знаешь, как обойти   покупателя, как ему намолоть с три короба, чтоб у него в глазах помутилось, в   мыслях бы затуманило. Да что про это толковать, – со вздохом прибавил   Макар Тихоныч, – известно дело, что глупому сыну родной отец ума к коже не   пришьет… Разве вот как женю тебя, не будешь ли маленько поумнее?.. Да, чуть   было не забыл спросить… Намедни ты про Залетовых поминал… Ездит он к Макарью   аль нет?      

– Как   же, тятенька! Ездит, – немного оторопев от нежданного вопроса, ответил   Евграф Макарыч. – В казенном гостином дворе, в китаечном ряду, лавка у   него да в деревянных рядах мылом торгует.      

– Так.   В китаечном да в мыльном…– раздумывал Макар Тихоныч.      

– Это   хорошо… Фабрика у него, сказываешь, да завод?      

– Так   точно, тятенька.      

– Ладно…   Оборот велик?      

– Не   могу сказать, а должно быть, немалый… Гаврила же Маркелыч только на наличные   торгует, грошом не кредитуется, – отвечал Евграф.      

– Дурак,   значит, хоть его сегодня в Новотроицком за чаем и хвалили,молвил Макар Тихоныч. –   Как же в кредит денег аль товару не брать? В долги давать, пожалуй, не годится,   а коль тебе деньги дают да ты их не берешь, значит, ты безмозглая голова. Бери,   да коль статья подойдет, сколь можно и утяни, тогда настоящее будет дело,   потому купец тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать. На этом вся коммерция   зиждется… Много ль за дочерью Залетов дает?      

– Не   знаю, тятенька, о том речи не было. Как же бы смел я без вашего приказанья спросить? –   отвечал Евграф Макарыч.      

– Это   ты умно сказал!.. Обмолвился, должно быть, – проговорил Макар Тихоныч,   выпив стакан холодного квасу и погладив седую бороду.      

– Один   сын, говоришь, да дочь, только всего и детей? – Только, тятенька. –   Сын-от отделен?      

– Нет   еще, не отделен, – отвечал Евграф Макарыч. – Дал родитель ему расшивы   на весь отчет, а прочее все при нем.      

– Так…–   промычал Макар Тихоныч. – Много хорошего про Залетова я наслышан, –   продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. – С кем в городе ни   заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот что: у Макарья   мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и быть,   благословлю – бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы   только меня да из моей воли не выходила, а про другое что, как сами знаете.      

На тот   раз тем разговор н кончился. Но и этого много было Евграфу. На другой же день отписал   он к Гавриле Маркелычу.      

Поехали   на ярмарку и Масляниковы и Залетовы. ъ Свиделись. Макару Тихонычу и сам Залетов   по нраву пришелся. «Человек обстоятельный», – сказал он сыну по уходе его.   Хотя слово то было брошено мимоходом, но, зная отцовский нрав, Евграф так   обрадовался, что хоть вприсядку. Дня через три завернул старик Масляников в китаечный   ряд, свиделся там с Гаврилой Маркелычем. Слово за слово. Залетов позвал гостя   наверх в палатку чайку напиться. Поломался маленько Макар Тихоныч, однако пошел.   Тут увидал семейных Гаврилы Маркелыча. Маша ему приглянулась.      

– Девка   придется нам ко двору. – молвил он сыну, воротясь домой. – Экой ты   плут какой, Евграшка! Кажись, и не доспел разумом, а какую паву выследил –   умному так впору. Как бы ты по торговой-то части такой же дока был, как на   девок, тебя бы, кажется, озолотить мало… Засылай сваху, дурак!..      

– Тятенька! –   вне себя от радости вскричал Евграф, кидаясь отцу в ноги и целуя его руки.      

– Тятенька!   Благослови вас господи!      

– Дурак!   Не тебе меня благословлять, а мне тебя… Ноги выше головы не растут, –   угрюмо ответил Макар Тихоныч, отстраняя Евграфа. – Чего лижешься, ровно   теленок?.. Очумел?.. Ишь как его прорвало!.. Сказано: сваху засылай – чего еще   тебе?.. По всему видно, каков ты разумом: люди говорят: «Дурак и посуленому   рад». Так и ты.      

– Тятенька,   тятенька! – говорил Евграф, и смеясь и заливаясь слезами.Вы родитель мой…   вы отец… глава… Не отталкивайте меня… Как бог, так и вы… батюшка…      

– Да   чего визжать-то? Сказано, есть на то воля родительская… Какого тебе еще лешего?      

Отыскал   Евграф Макарыч знакомою купчиху, попросил ее за сваху быть. Без свахи нельзя –   старозаветный обычай соблюсти необходимо. Решили после ярмарки ехать в Москву и   там свадьбу играть. По-настоящему-то жениху бы с родней надо было ехать к   невесте, да на это Макар Тихоныч не пошел бы… Гордыня!. Поедет такой богатей к   купцу третьей гильдии!.. Как же!..      

       

       ***             

Полная   светлых надежд на счастье, радостно покидала родной свой город Марья Гавриловна.   Душой привязалась она к жениху и, горячо полюбив его, ждала впереди длинного   ряда ясных дней, счастливого житья-бытья с милым избранником сердца. Не   омрачала тихого покоя девушки никакая дума, беззаветно отдалась она мечтам об   ожидавшей ее доле. Хорошее, счастливое было то время! Доверчиво, весело глядела   Марья Гавриловна на мир божий. Макар Тихоныч непомерно был рад дорогим гостям.   К свадьбе все уже было готово, и по приезде в Москву отцы решили повенчать   Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко   не миллионер был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона   все-таки было у него в домах, в фабриках и в капиталах – человек, значит, в   Москве не из последних, а сын один… Стало быть, надо такую свадьбу справить,   чтобы долго о ней потом толковали. В свадебных хлопотах помолодел старик   Масляников, нравом даже ровно переродился. Незаметно стало в нем порывов   своенравия, всячески угождал он названым родным, а к невесте так был ласков,   что всем знавшим крутой и мрачный нрав его было то на великое удивленье.      

Венчанье   назначено. За несколько дней перед тем Залетов, как водится, сделал сговор на своей   квартире. Немало гостей съехалось, и все шло обычной чередой: пели девушки   свадебные песни, величали жениха со невестою, величали родителей, сваха   плясала, дружка балагурил, молодежь веселилась, а рядом в особой комнате   почетные гости сидели, пуншевали, в трынку (Трынка – карточная игра, в старину   была из «подкаретных» (кучера под каретами игрывали), но впоследствии очень полюбилась   купечеству, особенно московскому. Задорная игра.) играли, про свои дела   толковали. Макар Тихоныч верховодил и, видя воздаваемый ему со всех сторон   почет, вполне благодушествовал. Нередко выходил он в комнату, где молодежь справляла   свое дело, подшучивал над товарищами Евграфа: «Нуте-ка, дескать, сыщите другую   такую королеву», подсаживался к Маше, называл ее милою дочкой и, шутя, низко   кланялся и просил, чтоб она, сделавшись хозяйкою, не согнала его, старого   хрыча, со двора долой, а покоила б и берегла старость его да поскорей бы внучат   народила ему. Маша краснела от шуток нареченного свекра, ласкалась к нему   робко, но так доверчиво, как не всякая дочь к родному отцу ласкается. Глядя на   жениха, утопала она в счастье.      

Ужинать   сели. Как водится, жениха с невестой рядом посадили, по другую сторону невесты   уселся Макар Тихоныч. Беседа шла веселая, вино рекой лилось – хорошо пировали.   Вдоволь угостился Макар Тихоныч, поминутно сыпал шутками. В конце стола,   взглянув на невесту, сказал, обращаясь к Гавриле Маркелычу:      

– Ну,   сватушка, нечего сказать – умел дочку родить, умел и вырастить. Такой   красавицы, такой умницы, пройти всю Москву насквозь, с огнем не отыщешь.      

– Какова   есть – вся тут, – шутил Гаврила Маркелыч. – Отдаем без обману. –   И молодцов таких, как Евграф Макарыч, тоже с огнем поискать, – думая   польстить Макару Тихонычу, молвила Машина мать. – Тоже по всей Москве   другого такого, пожалуй, не найдется.      

– Таких-то   здесь непочатой угол, – ответил Макар Тихоныч. – Много почище   найдется!      

– Где   же много? – сказала Залетова. – Что-то ровно таких и не видать.      

– А   хоть бы я, например? – отрезал Масляников, облокотясь на стол и прищурясь   на Машу. – Куда ж ему равняться со мной? У меня голова на плечах, а у него   что? Тыква, не голова!      

– Про   это что говорить, – молвила Машина мать. – Только уж не   прогневайтесь, Макар Тихоныч, старый молодому не ровня, наше с вами время   прошло.      

– Про   это бабушка-то надвое сказала, – ляпнул подгулявший Макар Тихоныч. –   Хоть седа борода, а за молодого еще постою. Можно разве Евграшку со мной   равнять? Да он ногтя моего не стоит!.. А гляди, какую королеву за себя брать   вздумал… Не по себе, дурак, дерево клонишь – выбирай сортом подешевле, –   прибавил он, обратясь к оторопевшему сыну.      

– Чтой-то   вы, Макар Тихоныч? – вступился Залетов. – Как же можно так обижать?      

– Какая   тут обида? – кричал Масляников. – Кому?.. Чать, Евграшка маленько   сродни мне приходится. Что хочу, то с ним и делаю – хочу с кашей ем, хочу –   масло из него пахтаю. Какая ему от меня обида быть может? Все замолчали, видя   разгорячившегося Макара Тихоныча.      

– Что   за шутки, сватушка?.. – молвила Машина мать. – Время ль теперь?      

– Какие   шутки! – на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. – Никаких шуток нет.   Я, матушка, слава тебе, господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду не   бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать – с родителем лучше решу… Слушай,   Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья – дело-то не в пример   будет ладнее. Завтра же за Марью Гавриловну дом запишу, а опричь того пятьдесят   тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли? Жених пополовел – в лице ни   кровинки. Зарыдала Марья Гавриловна. Увели ее под руки. Гаврила Маркелыч совсем   растерялся, захмелевший Масляников на сына накинулся, бить его вздумал. Гости   один по другому вон. Тем и кончился Машин сговор.      

Все   думают, захмелел старик за ужином и, не помня себя, наговорил глупых речей. Но   хмель со сном прошел, а блажь из головы Макара Тихоныча не вылезла. Шальная   мысль, засев в голову пьяного самодура, ровно клином забита была… "А   дай-ка распотешу всех, – думал, проснувшись и потягиваясь на одинокой   постели, Макар Тихоныч, – сем-ка женюсь в самом деле на Марье. Пущай Москва   две недели про мою свадьбу толкует… Девка же сдобная, важная – грудь копной,   глаза так и прыгают. Крепыш девка, ровно репа – знатная будет жена! –   думал, подзадоривая себя, Макар Тихоныч. Наутро вырядился, прямо к Залетовым.      

– Коли   хочешь со мной родниться, – сказал Гавриле Маркелычу, – выдавай дочь   за меня. Мой молокосос рылом не вышел, перстика ее не стоит – какой он ей   муж?.. Толковать много нечего, не люблю… Кончать, так разом кончай, делом не волочи…   Угостил ты меня вечор на славу, Гаврила Маркелыч, развеселое было у тебя   пированье… Спасибо за угощенье… Ну, грешным делом, хоть и шумело у меня в   голове, и хоть то слово во хмелю было сказано, однако ж я завсегда правдой   живу: от слова не пячусь. Отдашь за меня Марью Гавриловну, сегодня ж ей дом и   пятьдесят тысяч в опекунский совет на ее имя внесу… Ты это понимай, как оно   есть, Гаврила Маркелыч: все будет записано на девицу Марью Гавриловну Залетову,   значит, если паче чаяния помрет бездетна, тебе в род пойдет… А пароход мой, что   на Волге бегает, знаешь, чать, «Смелый» прозывается, в шестьдесят сил, да две   баржи при нем – это у меня тестю в подарок сготовлено.      

Вот он   пароход-от!.. Век думал, гадал про него Гаврила Маркелыч, совсем было отчаялся,   а он ровно с неба упал. Затуманилось в голове – все забыл, – один пароход в   голове сидит.      

– Как   же это будет? – раздумывал Гаврила Маркелыч.      

– Так   же и будет, как сказываю, – отозвался Макар Тихоныч. – А то, пожалуй,   отдавай свою дочь и за Евграшку, перечить не стану; твое детище, твоя над ним и   воля. Только знай, что ему от меня медного гроша не будет ни теперь, ни после…   Бери зятя в дом, в чем мать на свет его родила – гроша, говорю, Евграшке не   дам, – сам женюсь, на ком бог укажет, и все, что есть у меня, перепишу на   жену. А не женюсь, все добро до копейки размытарю. С цыганками пропью, в трынку   спущу, а Евграшке медной пуговицы не оставлю. Слово мое крепко. Пароход, дом,   пятьдесят тысяч, а пуще всего пароход…      

Взглянул   Гаврила Маркелыч на иконы, перекрестился и, подавая руку Масляникову, сказал: –   Видно, есть на то воля божия. Будь по-твоему, любезный зятюшка. Обнялись   старики, поцеловались.      

– Когда   ж невесте-то станешь объявлять? – спросил новый жених.      

– Как   хочешь, – ответил Гаврила Маркелыч. – Хоть сегодня же. Привози только   наперед купчие да билеты. Тут ей и скажем. Нашла коса на камень. Попал топор на   сучок… Думал Масляников посулом отъехать, да не на такого напал… А сердце   стариковское по красавице разгорелось – крякнул Макар Тихоныч, поморщился,   однако ж поехал купчии совершать и деньги в совет класть.      

На   другой день отдал он бумагу и билеты нареченному тестю. Продали Машу, как буру   корову. Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч послал сына в Урюпинскую на   ярмарку. Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный   Масляниковым к сыну, с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в   Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так дело и   протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и   помер. Болтали, будто руки на себя наложил, болтали, что опился с горя. Бог его   знает, как на самом деле было.      

       

       ***             

Восемь   лет выжила Марья Гавриловна с ненавистным мужем. Что мук стерпела, что брани   перенесла, попреков, побоев от сурового старика. Тому только удивляться надо,   как жива осталась… Восемь лет как в затворе сидела, из дому ни разу не выходила:   старый ревнивец, под страхом потасовки, к окнам даже запретил ей подходить.   Только и жила бедная памятью о милом сердцу, да о тех немногих, как сон   пролетевших, днях сердечного счастья, что выпали на ее долю перед свадьбой. Истаяла   вся, стала худа, желта и совсем опротивела мужу. Макар Тихоныч ядреных,   дородных любил. Совсем одичала Марья Гавриловна, столько лет никого не видя   окроме скитских стариц, приезжавших в Москву за сборами. Других женщин никого   не позволялось ей принимать. Отец с матерью померли, братнина семья далеко, а   Масляников строго-настрого запретил жене с братом переписываться. Впрочем,   Макар Тихоныч человек был благочестивый, набожный, богомольный. На сгибах указательных   и средних пальцев от земных поклонов мозоли у него наросли, и любил он   выставлять напоказ эти признаки благочестия. Много денег жертвовал на скиты и   часовни, не только все посты соблюдал, понедельничал даже, потому и веровал без   сомнения в спасение души своей. Чтоб это было еще повернее, в доме читалку ради   повседневной божественной службы завел. Случалось, что читалка после келейных   молитв с Макаром Тихонычем куда-то ночью в его карете ездила, но что ж тут   поделаешь? – враг силен, крепких молитвенников всегда наводит на грех, а   бренному человеку как устоять против демонского стреляния? И то надо помнить,   что этот грех замолить – плевое дело. Клади шесть недель по сту поклонов на   день, отпой шесть молебнов мученице Фомаиде, ради избавления от блудныя   страсти, все как с гуся вода, – на том свете не помянется. Приехала раз в   Москву мать Манефа. Заговорили об ней на Рогожском. Макар Тихоныч давно ее знал   и почитал чуть не за святую. Молил он матушку посетить его, тут-то и познакомилась   с нею Марья Гавриловна. Мать Манефа наслышана была про судьбу бедной женщины и,   вспоминая свое прошлое, поняла ее страданья. Коротко они сблизились, Марья   Гавриловна вполне высказалась Манефе, ни с кем никогда так по душе она не разговаривала,   как с нею.      

Игуменья   плакала с ней и утешала не мертвыми изречениями старых книг, а задушевными   словами женщины, испытавшей сердечное горе. Тихонько от Макара Тихоныча и от   его читалки молилась Манефа с Марьей Гавриловной за упокой раба божия Евграфа.   Молитвой, терпеньем, упованьем на милость господню Манефа учила ее врачевать   наболевшее сердце. И слезы Марьи Гавриловны, после каждой беседы с игуменьей,   казались ей не столь горьки, как прежде, а на душе становилось светлей. Не водворялось   в этой душе сладкого, мирного покоя, что бывает уделом немногих страдающих,   зато холодное бесстрастие, мертвенная притупленность к ежедневным обидам   проникли все ее существо. Мало-помалу перестала Марья Гавриловна ненавидеть своего   злодея, стала думать о нем с сожаленьем. Даже на молитве стала поминать мужа, а   прежде и в голову ей того не приходило.      

Тогда   Манефа бывала в Москве нередко, и с каждым приездом ее Марья Гавриловна сильней   к ней привязывалась. Дело понятное: кроме Евграфа, никто еще не относился к ней   с истинной любовью. Отец продал ее за пароход, мать любила, но сама же   уговаривала идти за старика, что хочет их всех осчастливить; брат… да что и   поминать его, сам он был у отца забитый сын, а теперь, разбогатев от   вырученного за счастье сестры парохода, живет себе припеваючи в своей Казани, и   нет об нем ни слуху ни духу. Мать Манефа всех дороже стала Марье Гавриловне.      

На   девятый год третьего своего супружества, в понедельник на масленице, Макар   Тихоныч, накушавшись первых блинов с икрой у знакомого и запив блины   холодненьким, воротился домой, обругал хозяйку, прилег на диван и отдал богу спасенную   душу свою.      

На волю   вышла Марья Гавриловна… Фабрика, дом, деньги – все ее. Богатство, свобода, а не   с кем слова перемолвить… Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить   утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на свете близкого человека,   одна как перст, одна головня в поле, не с кем поговорить, не с кем   посоветоваться. На другой день похорон писала к брату и к матери Манефе,   уведомляя о перемене судьбы, звала их в Москву. Манефа долго ждать себя не   заставила. Много с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить – к брату   ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа:      

– Да   к нам милости просим, в нашу святую обитель: мы бы вас успокоили. – Не   могу я, матушка, снести иноческой жизни, – не в силах черной рясы   надеть. – А зачем ее надевать? – возразила игуменья. – У нас   обитель большая, места вдоволь, желательно со мной жить, место найдется, хоть,   правду сказать, тесненько вам покажется, после этих хором неприглядно. Не то   поставьте себе келью, какую знаете, и живите в ней со своими девицами. Угодно к   службе божией – ходите, не угодно – не взыщем. Будете жить на своем отчете и на   полной своей воле. А если насчет пищи или одежды беспокоитесь, так вы не в числе   обительских будете: у нас свой устав, у вас будет свой, и скоромное кушайте на   здоровье и цветное носите. Так расхвалила Манефа жизнь монастырскую, что Марье   Гавриловне понравилось ее приглашенье. Жить в уединении, в тихом приюте, середь   добрых людей, возле матушки Манефы, бывшей во дни невзгод единственною ее утешительницей, –   чего еще лучше? – А вы, сударыня Марья Гавриловна, вот как   сделайте, – советовала ей Манефа. – Сорочины по покойнике придутся в   понедельник на шестой. До того из дому вам уехать нельзя: и люди осудят, и   перед богом грешно… Каков ни был Макар Тихоныч, царство ему небесное, все же   супруг – простить надо его, сударыня, за все озлобления… молиться надо,   успокоил бы господь многомятежную душу его… Вот мы вместе с вами и помолимся… Если   угодно, останусь у вас до сорочин. В то время устройте дела, на шестой неделе,   если реки пропустят, поедемте к нам за Волгу. Пасха-то нынче ранняя, кажись бы   к тому времени дорогам не надо испортиться. Страстную службу у нас послушаете,   воскресение Христово встретим, а потом и гостите у нас, сколько заблагорассудится…   Посмотрите на наши обычаи, узнаете наше житье-бытье и, коли понравится, ставьте   к зиме келью себе, местечко отведу хорошее, возле самой часовни, и садик   разведете и все, что вам по мысли придется.      

Марья   Гавриловна согласилась. Когда брат ее приехал из Казани и стал уговаривать   богатую сестру ехать к нему на житье, она ему наотрез отказала. Обещалась,   впрочем, летом побывать к нему на короткое время в Казань.      

Явились   наследники, были предъявлены векселя покойника. Марья Гавриловна продала фабрику,   разделалась со всеми без споров. У ней осталось больше двухсот тысяч наличными   да дом полная чаша. К Пасхе Манефа воротилась в Комаров с дорогою гостьей.   Марье Гавриловне скитское житье приятным показалось. И не мудрено: все ей   угождали, все старались предупредить малейшее ее желанье. Не привыкшая к   свободной жизни, она отдыхала душой. Летом купила в соседнем городке на своз   деревянный дом, поставила его на обительском месте, убрала, разукрасила и по   первому зимнему пути перевезла из Москвы в Комаров все свое имущество. Москву,   кроме горя, нечем было ей помянуть, и она прервала с нею все сношения.   Наследники, очень довольные ее непритязательностью, хотя и называвшие ее за то   дурой, кредиторы, которым с другого без споров и скидок вряд ли бы можно было получить   свои деньги, писали к ней ласковые письма, она не отвечала. На родину, в   Казань, к брату ездила. Там и братняя семья и другие родные и знакомые, помня   Марью Гавриловну еще девочкой, наперерыв друг перед дружкой за ней ухаживали. И   женихи закружились вкруг богатой молодой вдовушки. Выгоднее ее по всему Поволжью   вряд ли другая невеста была, но она никому ни словом, ни взглядом не подала на   успех надежды. Свахам от нее был один ответ: «Из скитов замуж не выходят». И   брат и невестка пытались уговаривать Марью Гавриловну выбрать друга по мысли,   но она на речи их только головой качала. Несмотря на неудачи, искатели не   оставляли в покое богатой невесты. Надоело ей, и поспешила она уехать в мирный   приют на Каменном Вражке.      

Тихо,   спокойно потекла жизнь Марьи Гавриловны, заживали помаленьку сердечные раны ее,   время забвеньем крыло минувшие страданья. Но вместе с тем какая-то новая,   небывалая, не испытанная дотоле тоска с каждым днем росла в тайнике души ее…   Чего-то недоставало Марье Гавриловне, а чего – и сама понять не могла, все   как-то скучно, невесело… Ни степенные речи Манефы, ни резвые шалости Фленушки,   ни разговоры с Настей, которую очень полюбила Марья Гавриловна, ничто не удовлетворяло…   Куда деваться? Что делать?      

Ото всех   одаль держалась Марья Гавриловна. С другими обителями вовсе не водила знакомства   и в своей только у Манефы бывала. Мать Виринея ей пришлась по душе, но и у той   редко бывала она. Жила Марья Гавриловна своим домком, была у нее своя   прислуга, – привезенная из Москвы, молоденькая, хорошенькая собой девушка   – Таня; было у ней отдельное хозяйство и свой стол, на котором в скоромные дни   ставилось мясное. Дочери Патапа Максимыча, жившие у тетки, понравились ей. С   самого приезда в скит Марья Гавриловна ласкала девушек, особенно Настю. Бывали   у нее еще Фленушка с Марьюшкой, другие редко, и то разве по делу какому. Патап   Максимыч очень был доволен ласками Марьи Гавриловны к дочерям его. Льстило его   самолюбию, что такая богатая, из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей   от других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и посылать в   скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна раза по два в год езжала в Осиповку   навестить доброго Патапа Максимыча. Принимал он ее как самую почетную гостью,   благодарил, что «девчонок его» жалует, учит их уму-разуму. Добра была до Патапа   Максимыча Марья Гавриловна и во всем ему верила. Капитал ее лежал в опекунском   совете, и часто предлагала она Чапурину взять у нее хоть все двести тысяч на   его обороты… Патап Максимыч не соглашался, но, взявши не по силам подряд на   горянщину, поклонился Марье Гавриловне, и она дала ему двадцать тысяч по   векселю сроком по 8 июля… По весне увидал Патап Максимыч, что к сроку денег ему   не собрать, сказал про то Марье Гавриловне, и она его обнадежила, что готова   хоть год, хоть и больше ждать, а когда придет срок, – вексель она перепишет.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

За   круглым столом в уютной и красиво разубранной «келье» сидела Марья Гавриловна с   Фленушкой и Марьей головщицей. На столе большой томпаковый самовар, дорогой   чайный прибор и серебряная хлебница с такими кренделями и печеньями, каких при   всем старанье уж, конечно, не сумела бы изготовить в своей келарне добродушная   мать Виринея. Марья Гавриловна привезла искусную повариху из Москвы – это ее   рук дело. Заспала ли Фленушка свою досаду, в часовне ли ее промолила, но, сидя   у Марьи Гавриловны, была в таком развеселом, в таком разбитном духе, что чуть   не плясать готова была. Да и заплясала бы и запела бы залихватскую песенку, да   стыдно было ей перед Марьей Гавриловной. Недолюбливала вдовушка шумного   веселья, опять же обитель – можно там и поплясать, можно и песенку спеть, но   все ж опасаючись, слава не пошла бы, не было бы на обитель нарекания. Все   можно, все позволительно, только втайне, чтоб иголки никто не подточил. Тогда   ничего: «Тайно содеянное, тайно и судится». Так говорится в обителях.      

Развеселая   Фленушка так и заливалась, рассказывая Марье Гавриловне про гостины у Патапа   Максимыча. Пересыпая речь насмешками и издевками, описывала она именинный пир и   пересмеивала пировавших гостей. Всех перецыганила и Манефу не помиловала. Очень   уж расходилась, не стало удержу. До того увлеклась смехотворными рассказами,   что, выскочив на середь горницы, пошла в лицах представлять гостей, подражая   голосу, походке и ухваткам каждого. Весело слушала Марья Гавриловна болтовню   баловницы обительской и улыбалась на ее выходки. Марья головщица держала себя   сдержанно.      

– Матушка   идет, – выглядывая из передней, молвила хорошенькая, свеженькая Таня,   одетая не по-скитски, а в «немецкое» платье. Поджала хвост Фленушка, как ни в   чем не бывало, чиннехонько уселась за стол и скромно принялась за сахарную булочку…   Марья Гавриловна спешила в переднюю навстречу игуменье. Войдя в комнату, Манефа   уставно перекрестилась перед иконами, поздоровалась с Марьей Гавриловной, а та,   как следует по чину обительскому, сотворила перед нею два обычных метания.      

– Садитесь-ка,   матушка, – приглашала ее Марья Гавриловна, придвигая к столу мягкое кресло. –   Утомились в келарне-то. Покорно прошу чайку покушать, а мы уж, простите, Христа   ради, по чашечке, по другой пропустили, вас дожидаючи…      

– На   здоровье!.. Бог благословит, – промолвила мать Манефа.      

– Где   меня дожидаться?.. Делов-то у меня немало – совсем измаялась в келарне. Стара   становлюсь, сударыня Марья Гавриловна, устаю: не прежни года. Видно, стары   кости захотели деревянного тулупа… Живым прахом брожу – вот что значит стары-то   годы.      

– Какие   еще ваши годы, матушка? – ответила Марья Гавриловна, подавая чашку и ставя   перед игуменьей серебряную хлебницу. – Разве вот от хлопот от ваших? Это, пожалуй…   Оченно вы уж заботны, матушка, вояку малость к сердцу близко принимаете.      

– Хлопоты,   заботы само по себе, сударыня Марья Гавриловна, – отвечала Манефа. –   Конечно, и они не молодят, ину пору от думы-то и сон бежит, на молитве даже ум   двоится, да это бы ничего – с хлопотами да с заботами можно бы при господней   помощи как-нибудь сладить… Да… Смолоду здоровьем я богата была, да молодость-то   моя не радостями цвела, горем да печалями меркла. Теперь вот и отзывается. Да и   годы уж немалые – на шестой десяток давно поступила.      

– Что   ж это за годы, матушка? – сказала Марья Гавриловна.      

– Не   в годах сила, сударыня, – ответила Манефа. – Не годы человека старят,   горе, печали да заботы… Как смолоду горя принято вдоволь, да потом как из забот   да из хлопот ни день, ни ночь не выходишь, поневоле раньше веку состаришься… К   тому же дело наше женское – слабое, недаром в людях говорится: «сорок лет –   бабий век». Как на шестой-от десяток перевалят, труд да болезнь только   останутся… Поживете с мое, увидите… вспомните слова мои… Ну, да ваше дело иное,   Марья Гавриловна, хоть и знали горе, все-таки ваша жизнь иная была, –   глубоко вздохнув, прибавила Манефа.      

– Матушка! –   быстро подхватила Марья Гавриловна, вскинув черными своими глазами на   Манефу. – Жизнь мою вы знаете это ль еще не горе!..      

– Всякому   человеку только свой крест тяжел, сударыня, – внушительно ответила   Манефа. – Все же видали вы красные дни, хоть недолгое время, а видали… И   вот теперь, привел бог, живете без думы, без заботы, аки птица небесная… Печали   человека только крушат, заботы сушат. Горе проходчиво, а забота, как ржа, ест   человека до смерти… А таких забот, как у меня, грешной, у вас и прежде не   бывало и теперь не предвидится… Конечно, все во власти божией, а судя по человечеству,   кажись бы, и наперед таких забот вам не будет, какие на мне лежат. Ведь   обителью править разве легкое дело? Семейка-то у меня, сами знаете, какая: сто   почти человек – обо всякой подумай, всякой пить, есть припаси, да порядки   держи, да смотри за всеми. Нет, не легко начальство держать… Так тяжело,   сударыня, так тяжело, что, самой не испытавши, и понять мудрено… Так вот какое   мое дело, далеко не то, что ваше, Марья Гавриловна… Какие вам заботы? Все у вас   готово, чего только не вздумали!.. Опять же и здоровьем не такие, как я в ваши   годы была. Оттого и старость поздней к вам придет.      

– Как   про то знать наперед? – сказала Марья Гавриловна.      

– Все   во власти господней. – Вестимо так, – ответила Манефа и, немного   помолчав, заговорила ласкающим голосом: – А я все насчет братца-то, сударыня   Марья Гавриловна. Очень уж он скорбит, что за суетами да недосугами не отписал   к вам письмеца, на именины-то не позвал. Так скорбит, так кручинится, не   поставили бы ему в вину.      

– Полноте,   матушка. – отвечала Марья Гавриловна. – Ведь я еще давеча сказала   вам… Затем разве я в обители поселилась, чтобы по пирам разъезжать… Бывала   прежде у Патапа Максимыча и еще как-нибудь сберусь, только не в такое время,   как много у него народу бывает…      

– Да   так-то оно так, – продолжала мать Манефа, – все ж, однако, гребтится   ему – не оскорбились ли?.. Так уж он вас уважает, сударыня, так почитает, что и   сказать невозможно… Фленушка, поди-ка, голубка, принеси коробок, что Марье Гавриловне   прислан.      

– Напрасно   это, матушка, право, напрасно, – говорила Марья Гавриловна, между тем как   Фленушка, накинув шубейку, побежала по приказанию Манефы.      

– Скажите-ка   лучше, как поживает Патап Максимыч? Аксинья Захаровна что?.. Девочки ихние как   теперь?      

– Слава   богу, – отвечала Манефа, – дела у братца, кажись, хорошо идут.   Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не   знает, как к сроку поспеть. Много ли времени до весны осталось, а работников   мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли… К тому ж   перед самым Рождеством горем бог его посетил.      

– Что   такое случилось? – озабоченно спросила Марья Гавриловна.      

– Знавали   ль вы у него приказчика Савельича? – спросила мать Манефа.      

– Как   не знать, матушка, славный такой старичок, – ответила Марья Гавриловна.      

– Помер   ведь…      

– Полноте?      

– Помер,   сердечный, – продолжала Манефа. – На Введеньев день в Городец на   базар поехал, на обратном пути застань его вьюга, сбился с дороги, плутал целую   ночь, промерз. Много ль надо старику? Недельки три поболел и преставился…      

– Царство   небесное!.. – набожно перекрестясь молвила Марья Гавриловна.Добрый был человек,   хороший. Марьюшка, – прибавила она, обращаясь к головщице, –   возьми-ка там у меня в спальне у икон поминанье. Запиши, голубушка, за упокой.   Егором никак звали? – обратилась она к Манефе.      

– Так   точно, Георгием. – Прошу я вас, матушка, соборно канон за единоумершего по   новопреставленном рабе божием Георгии отпеть, – сказала Марья   Гавриловна. – И в сенаник извольте записать его и трапезу на мой счет   заупокойную по душе его поставьте. Все, матушка, как следует исправьте, а потом,   хоть завтра, что ли, дам я вам денег на раздачу, чтоб год его поминали. Уж вы   потрудитесь, раздайте, как кому заблагорассудите.      

– Благодарим   покорно, сударыня, – молвила, слегка поклонясь, Манефа.Все будет исправлено…   Да, плохо, плохо стало братцу Патапу Максимычу без Егора Савельича, –   продолжала она. – Одно то сказать – двадцать лет в дому жил, не шутка в нынешнее   время… Хоть не родня, а дороже родного стал. Правой рукой братцу был: и токарни   все у него на отчете были, и красильни, и присмотр за рабочими, и на торги   ездил, – верный был человек, – хозяйскую копейку пуще глаза берег.   Таких людей ныне что-то мало и видится… Тужит по нем братец, очень тужит.      

– Как,   матушка, не тужить по таком человеке! – отозвалась Марья   Гавриловна. – Жаль, очень жаль старика. Как же теперь без него Патап   Максимыч? Нашел ли кого на место его?      

– Взял   человечка, да не знаю, выйдет ли толк, – отвечала Манефа.Парень,   сказывают, по ихним делам искусный, да молод больно… И то мне за диковинку, что   братец так скоро решился приказчиком его сделать. По всяким делам, по домашним   ли, по торговым и, кажись, он у нас не торопыга, а тут его ровно шилом   кольнули, прости господи, сразу решил… Каку-нибудь неделю выжил у него парень в   работниках, вдруг, как нежданный карась в вершу попал… Приказчиком!..      

– Откуда   же он добыл его? – спросила Марья Гавриловна.      

– Из   окольных, – ответила Манефа. – Нанимал в токари, да ровно он обошел   его: недели, говорю, не жил – в приказчики. Парень умный, смиренный и   грамотник, да все-таки разве возможно человека узнать, когда у него губы еще не   обросли? Двадцать лет с чем-нибудь… Надо бы, надо бы постарше… Да что с нашим   Патапом Максимычем поделаешь, сами знаете, каков. Нравный человек – чего   захочет, вынь да положь, никто перечить не смей. Вот хоть бы насчет этого Алексея…      

– Какого   Алексея? – спросила Марья Гавриловна.      

– Да   я все про нового-то приказчика, – продолжала Манефа. – Хоть бы про   него взять. Аксинье Захаровне братец хоть бы единое слово наперед сказал: беру,   мол, парня в дом, – нет, сударыня. При гостях к слову пришлось, так   молвил, тут только хозяюшка и узнала.      

Говорила   ему после того Аксинья Захаровна: Хоть, мол, Алексей человек и хороший, кроткий   и тихий, да ладно ли, говорит, будет молодому парню быть у нас в приближенье?   Уедешь ты на Низ аль в Москву, останется он в доме один, другого мужчины нет.   Долго ль до славы? Ну, как зачнут люди пустые речи про дочерей нести?.. Девки   на возрасте… Так и слушать, сударыня, не хочет: «Никто, говорит, не смеет про   моих дочерей пустых речей говорить; голову, говорит, сорву тому, кто посмеет».      

– Напрасно, –   молвила Марья Гавриловна. – Живучи в миру, от сплетен да от напраслины   мудрено уйти. Падки люди до клеветы, матушка!      

– Да   не то что в миру, сударыня, – сказала Манефа. – У нас по обителям,   кажись бы, этого и быть не должно, а разве мало клеветы да напраслин живет?..   Нет, гордостен больно Патап-от Максимыч, так гордостен, что сказать невозможно.   Не раз я ему говаривала и от писания вычитывала: «Послушай меня, скудоумную, не   хуже тебя люди речи мои слушают: не возносися, гордостью. Сатана на небесех   сидел, а загордился, куда свалился? Навуходоносор, царь, превыше себя никого   быть не чаял, гордостью, аки вол, наполнился, за то господь в вола его обратил;   фараон, царь египетский, за гордость в море потоп. Вот, говорю, цари были, а   гордостью проклятой до чего дошли? Мы-то как, мол, загордимся, так куда   годимся?..» И ухом не ведет, сударыня.      

Вошла   Фленушка с увесистым коробом. Вскрыли его, два фунта цветочного чаю вынули, голову   сахару, конфеты, сушеные плоды, пастилу, варенье и другие сласти.      

– Напрасно   это, право, напрасно, – говорила Марья Гавриловна, когда Фленушка, вынимая   из коробка гостинцы, раскладывала их по столу. – Что это так беспокоится   Патап Максимыч?      

– Нельзя,   сударыня, – молвила Манефа. – Как же бы я с именин без гостинцев   приехала? Так не водится. Да и Патап Максимыч что бы за человек был, если б вас   не уважил? И то кручинится – не оскорбились ли.      

– Да   перестаньте, пожалуйста, говорить про это, матушка, – возразила Марья   Гавриловна. – На уме у меня не было сетовать на Патапа Максимыча.   Скажите-ка лучше, девицы наши как поживают, Настя с Парашей?      

– Живут   помаленьку, – отвечала Манефа. – В Параше мало перемены, такая же, а   Настенька, на мои глаза, много изменилась с той поры, как из обители уехала.      

– Чем   же, матушка? – спросила Марья Гавриловна.      

– Да   как вам сказать, сударыня? – ответила Манефа. – Вы ее хорошо знаете,   девка всегда была скрытная, а в голове дум было много. Каких, никому, бывало,   не выскажет… Теперь пуще прежнего – теперь и не сговоришь с ней… Живши в обители,   все-таки под смиреньем была, а как отец с матерью потачку дали, власти над   собой знать не хочет… Вся в родимого батюшку – гордостная, нравная, своебычная   – все бы ей над каким ни на есть человеком покуражиться…      

– Что   вы, матушка? – возразила Марья Гавриловна. – Настенька девица такая   скромная.      

– Нет   в ней смиренья ни на капельку, – продолжала Манефа, – гордыня, одно   слово гордыня. Так-то на нее посмотреть – ровно б и скромная и кроткая,   особливо при чужих людях, опять же и сердца доброго, зато коли что не по ней –   так строптива, так непокорна, что не глядела б на нее… На что отец, много-то с   ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством гнет под свою волю. Он же   души в ней не чает – Настасья ему дороже всего.      

– Значит,   Настенька не дает из себя делать, что другие хотят? – молвила Марья   Гавриловна. Потом помолчала немного, с минуту посидела, склоня голову на руку,   и, быстро подняв ее, молвила: – Не худое дело, матушка. Сами говорите: девица   она умная, добрая – и, как я ее понимаю, на правде стоит, лжи, лицемерия капли   в ней нет. – Да так-то оно так, сударыня, – сказала, взглянув на   Марью Гавриловну и понизив голос, Манефа. – К тому только речь моя, что,   живучи столько в обители, ни смирению, ни послушанию она не научилась… А это   маленько обидно. Кому не доведись, всяк осудить меня может: тетка-де родная, а   не сумела племянницу научить. Вот про что говорю я, сударыня.      

– Ну,   матушка, хорошо смиренье в обители, а в миру иной раз никуда не годится, –   взволнованным голосом сказала Марья Гавриловна, вставая из-за стола. Заложив   руки за спин, быстро стала она ходить взад и вперед по горнице.      

– И   в миру смирение хвалы достойно, – говорила Манефа, опустив глаза и больше   прежнего понизив голос. – Сказано: "Смирением мир стоит: кичение   губит, смирение же пользует… Смирение есть богу угождение, уму просвещение,   душе спасение, дому благословение, людям утешение…      

– Нет,   нет, матушка, не говорите мне этого, – с горечью ответила Марья   Гавриловна, продолжая ходить взад и вперед. – Мне-то не говорите… Не   терзайте душу мою… Не поминайте!..      

Манефа   стихла и заговорила ласкающим голосом: – Не в ту силу молвила я, сударыня, что   надо совсем безответной быть, а как же отцу-то с матерью не воздать послушания?   И в писании сказано: «Не поживет дней своих, еже прогневляет родителей».      

– А   написано ли где, матушка, чтоб родители по своим прихотям детей губили? –   воскликнула Марья Гавриловна, становясь перед Манефой. – Сказано ль это в   каких книгах?.. Ах, не поминайте вы мне, не поминайте!.. – продолжала она,   опускаясь на стул против игуменьи. – Забыть, матушка, хочется…   простить, – не поминайте же… И навзрыд заплакала Марья Гавриловна.      

Фленушка   с Марьюшкой вышли в другую горницу. Манефа, спустив на лоб креповую наметку,   склонила голову и, перебирая лестовку, шепотом творила молитву.      

– Нет,   матушка. – сказала Марья Гавриловна, отнимая платок от глаз.нет… Мало   разве родителей, что из расчетов аль в угоду богатому, сильному человеку своих   детей приводят на заклание?.. Счастье отнимают, в пагубу кидают их?      

– Бывает, –   скорбно и униженно молвила мать Манефа.