1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
«Надо   будет повидать татарина, – подумал Марко Данилыч, укладывая дорогие   подарки, купленные для Дуни. – Дорого запросит, собака!.. Хлябин говорит,   меньше тысячи целковых нельзя!.. Шутка сказать!.. На улице не подымешь!.. Лучше   бы на эту тысячу еще что-нибудь Дунюшке купить. Ну, да так уж и быть – пойду   искать Махметку».      

В темном   углу каюты стоял у него небольшой деревянный ящик, весь закиданный хламом.   Открыв его, Марко Данилыч вынул бутылку вишневки и сунул ее в карман своей   сибирки. Отправляясь на ярманку, вспомнил он, как выходец из полону Хлябин   сказывал ему, что Махмет Субханкулов русской наливкой поит царя хивинского,   потому на всякий случай и велел уложить в дорогу три дюжины бутылок. А вишневку   у Смолокурова Дарья Сергевна такую делала, что подобной по другим местам и днем   с огнем не сыщешь. В надежде соблазнить ею татарина, Марко Данилыч тихим,   ровным шагом пошел с Гребновской в казенный гостиный двор.      

Там в   Бухарском ряду скоро отыскал он лавку Субханкулова. Богатый, именитый татарин,   почитавшийся потомком Тамерлана, был тоже на отъезде. Перед лавкой стояло   десятка полтора роспусков (Дроги для возки клади.) для отвоза товара на пристань,   лавка заставлена была тюками. Человек шесть либо семь сергачских татар,   сильных, крепких, с широкими плечами и голыми жилистыми руками упаковывали   макарьевские товары, накупленные Субханкуловым для развоза по Бухаре, Хиве,   киргизским степям. Другие татары, слегка покрякивая, перетаскивали на богатырских   спинах заделанные тюки на роспуски. Возни было много, но не было ни шуму, ни   криков, ни ругани, столь обычных в ярманочных лавках русских торговцев, когда у   них грузят или выгружают товары.      

В   стороне, в углу, за грязным деревянным столиком сидел татарин в полинялом,   засаленном архалуке из аладжи и всем распоряжался. По сторонам сидело еще двое   татар приказчиков; один что-то записывал в толстую засаленную книгу, другой   клал на счетах.      

Пробираясь   между тюками, подошел Марко Данилыч к старому татарину и, немножко приподняв   картуз, сказал ему:      

– Мне   бы хозяина надо повидать.      

– Махмет   Бактемирыч наверх пошла. У палатка, – отвечал татарин, оглянув с ног до   головы Смолокурова. – Айда наверх!      

Вошел   Марко Данилыч наверх в домашнее помещение Субханкулова. И там короба да тюки,   готовые к отправке. За легкой перегородкой, с растворенной дверью, сидел сам   бай (бай – богач, сильный, влиятельный человек.) Махмет Бактемирыч. Был он в   архалуке из тармаламы, с толстой золотой часовой цепочкой по борту; на голове   сияла золотом и бирюзами расшитая тюбетейка, и чуть не на каждом пальце было по   дорогому перстню. Из себя Субханкулов был широк в плечах и дороден, имел важный   вид крупного богача.      

Широкое,   скулистое его лицо было как в масле, а узенькие, черные, быстро бегавшие глазки   изобличали человека хитрого, умного и такого плута, каких на свете мало бывает.   Бай сидел на низеньких нарах, крытых персидским ковром и подущками в   полушелковых чехлах. Перед ним на столе стоял кунган с горячей водой, чайник,   банка с вареньем и принесенные из татарской харчевни кабартма, куштыли и   баурсак (Татарские печенья к чаю: кибиртма вроде наших пышек, куштыли – то же,   что у нас хворосты или розаны; баурсак – куски пшеничного теста, варенные в   масле.). Бай завтракал.      

– Сала   маликам (Вместо эссслямн алейкюм – обыкновенное татарское приветствие при   встрече, то же, что наше «здравствуй». Алейкюм селям – ответное приветствие.),   Махмет Бактемирыч! – сказал Марко Данилыч, подходя к Субханкулову и протягивая   ему руку.      

– Алейкюм   селям, знаком! (Татары всякого и преимущественно незнакомых обыкновенно зовут   «знаком».) – обеими руками принимая руку Смолокурова и слегка приподнимаясь на   нарах, отвечал Субханкулов. – Как зовут?      

– А   я буду купец Смолокуров, Марко Данилыч, рыбой в Астрахани и по всему Низовью   промышляем. И на море у нас свои ватаги есть. Сюда, к Макарью, рыбу вожу   продавать.      

Кивнул   Субханкулов головой и стал пристально разглядывать Марка Данилыча, но в ответ   не сказал ему ни слова.      

– Дельце   у меня есть до тебя, Махмет Бактемирыч, – помолчав немножко, заговорил   Марко Данилыч. – Покалякать с тобой надо.      

– Караша   садийсь, калякай, – сказал Субханкулов, подвигаясь на нарах и давая место   Марку Данилычу. Чай пить хочешь?      

– Чашечку,   пожалуй, хлебну, – сказал Смолокуров.      

Тяжело поднявшись   с нар, Субханкулов подошел к стоявшему в углу шкапчику, отпер его, достал   чайную чашку и, повернув назад голову, с масленой, широкой улыбкой молвил через   плечо Марку Данилычу:      

– Арыш-маи   хочешь?      

– Какой   такой арыш? – не понимая слов бая, спросил Смолокуров.      

– Ржано   масло, – по-русски пояснил Махмет Бактемирыч и, чтоб гостю было еще   понятней, вынул из шкапчика бутылку со сладкой водкой и показал ее Марку   Данилычу.      

Улыбнулся   Марко Данилыч и сказал, что не прочь от рюмочки ржаного масла.      

Заварив   свежего чаю, Субханкулов налил две рюмки водки и поставил одну перед гостем.      

– Хватым! –   тряхнув головой и принимаясь за рюмку, сказал веселый бай Марку Данилычу.      

Выпили.   Махмет Бактемирыч пододвинул к гостю тарелку с кабартмой, говоря:      

– Кусай,   кусай. Караша.      

– А   нешто можно это тебе употреблять, Махметушка? – с усмешкой молвил Марко   Данилыч, показывая на водку. – Кажись бы, по вашему татарскому закону не   следовало.      

– Закон   вина не велит, – сказал бай, так прищурившись, что совсем не стало видно   узеньких глазок его. Вино не велит; «арыш-маи» можна. Вот тебе чай, кусай,   караша, три рубля фунт.      

Принялся   за чай Марко Данилыч, а Субханкулов, развались на подушках, сказал ему:      

– Калякай,   Марка Данылыш, калякай!      

Откашлянулся   Марко Данилыч и стал рассказывать про свое дело, но не сразу заговорил о   полоняннике, а издалёка повел разговор.      

– В   Оренбурге проживаешь? – спросил он.      

– Аранбург,   так – Аранбург, – отвечал бай. Перва гильдя купса, три мендаль на   шея, – с важностью отвечал татарин.      

– А   торговлю, слыхал я, в степях больше ведешь? – продолжал Марко Данилыч.      

– Киргизка   степа торгум, Бухара торгум, Кокан торгум, Хива торгум, везде торгум, – с   важностью молвил татарин и, подвигая к Марку Данилычу тарелку с куштыли,   ласково промолвил: – кусай, куштыли. Марка Данылыш, – болна караша.      

– Так   впрямь и в Хиве торгуешь? – сказал Смолокуров. – Далеко, слышь, это   Хивинско-то царство.      

– Далека,   болна далека, – отвечал бай. – С Макар на Астрахань дорога знашь?      

– Как   не знать? Хорошо знаю, – сказал Марко Данилыч.      

– Два   дорога, три дорога, четыре дорога – Хива, сказал Субханкулов, пригибая палец за   пальцем правой руки.      

– Ой-ой   какая даль! – покачав головой, отозвался Марко Данилыч. – А правду ль   говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полонянники есть?      

– Минога   есть, очинна минога на Хива русска кул Кул – (раб.), даволна минога ест, –   сказал Субханкулов.      

– Что   ж? Так им и нет возвороту? – спросил Марко Данилыч.      

– Не   можна… Ни-ни! – жмуря глаза и тряся головой, сказал Субханкулов. –   Кул бегял – бай ловил, кулу – так. И чтоб пояснить Марку Данилычу, что значит   «так», стукнул себя по затылку ребром ручной кисти.      

– А   выкупить можно? – немного помолчав, спросил Марко Данилыч.      

– Можна,   очинна можна, – отвечал Субханкулов. Я болна много купал, очинна доволна.   Наш ампаратар золоту мендаль с парсуной (Парсуна – персона, царский портрет.)   давал, красна лента на шея. Гляди!      

И, вынув   из шкапчика золотую медаль на аннинской ленте, показал ее Марку Данилычу      

– А   как цена за русского полонянника? – спросил Марко Данилыч, разглядывая медаль   и не поднимая глаз на Субханкулова.      

– Разна   цена – болша быват, мала быват, – ответил Субханкулов. – Караша кул –   миног деньга, худа кул – мала деньга.      

– У   меня бы до тебя была просьбица, Махметушка, хотелось бы мне одного полонянника   высвободить из Хивы… Не возьмешься ли?..      

– Можна,   болна можна, – сказал бай, и узенькие его глазки, чуя добычу,   вспыхнули. – А ты куштаначи (Куштанач – гостинец.) кусай. Марка Данылыш,   кусай – вот тебе баурсак, кусай – караша. Друга рюмка арыш-маи кусай!..      

И, налив   две рюмки водки, одну сам хлопнул на лоб, а другую подал Марку Данилычу.      

– Видишь   ли, Махметушка, надо мне некоего полонянника высвободить, – выпивши водки   и закусив вкусной кабартмой, молвил Марко Данилыч. – Годов двадцать пять,   как он в полон попал. А живет, слышь, теперь у самого хивинского царя во   дворце. Можно ль его оттуда высвободить?      

– Можна,   болна можна, – отвечал Субханкулов. Только дорога кул. Хан дорога за кула   брал, очинна дорога.      

– А   не случалось ли тебе, Махметушка, у ихнего царя полонянников выкупать? –   спросил Марко Данилыч.      

– Купал,   многа купал русска кула… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека (Мяхтяр – знатный   вельможа. Куш-бек – министр.), у хана купал, – подняв самодовольно голову,   отвечал Субханкулов. – А ты кусай баурсак. Марка Данылыш – болна кароша   баурсак, сладка.      

– А   что б ты взял с меня, Махметушка, чтоб того полонянника высвободить? –   спросил Марко Данилыч. – Человек он уж старый, моих, этак, лет, ни на каку   работу стал негоден, задаром только царский хлеб ест. Ежели бы царь-от   хивинский и даром его отпустил, изъяну его казне не будет, потому зачем же   понапрасну поить-кормить человека? Какая, по-твоему, Махметушка, тому старому   полоняннику будет цена?      

– Тысяча   тилле и болше тысячи тилле хан за кула брал… давай пять тысяч рублев хану, тысячу   мине!.. Шесть тысяч целкова, Марка Данылыш.      

– Что   ты, Махметушка? В уме ли, почтенный? – вскликнул Марко Данилыч. Хоть и   думал он, что бай заломит непомерную цену, но никак не ожидал такого   запроса. – Эк, какое слово ты сказал, Махмет Бактемирыч!.. Ведь этот кул и   смолоду-то ста рублей не стоил, а ты вдруг его, старого старика, ни на какую   работу негодного, в шесть тысяч целковых ценишь!.. Ай-ай, нехорошо, Махметушка,   ай-ай, больно стыдно!..      

– Шесть   тысяч, – крепко прищурясь, сказал Субханкулов. – Дешева не можна. Кул   у хана – дешева не можна.      

– А   как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у   царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. – сказал Марко Данилыч,   вспоминая слова Хлябина. – А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с   двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять   хочешь? Побойся бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже помирать придется, и   тебе богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?      

– Кто   калякал, Махрушева я купал? – весь встрепенувшись, спросил Субханкулов.      

– Слухом   земля полнится, Махметушка, – с усмешкой молвил Марко Данилыч. – И   про то знаем мы, как ты летошний год солдатку Палагею Афанасьевну выкупал, взял   меньше двухсот целковых, а за мещанина города Енотаевска за Илью Гаврилыча   всего-навсе триста рублев.      

– Кто   калякал? – смущаясь от слов Смолокурова, спрашивал бай.      

– Да   уж кто бы там ни калякал, а ты сам знаешь, что говорю необлыжно, – отвечал   Марко Данилыч, глядя пристально на прищуренные глазки татарина.      

Субханкулов   что-то пробормотал сам с собой по-татарски.      

– Так   как же у нас дело-то будет, Махметушка? спросил Марко Данилыч.      

Не сразу   ответил татарин. Подумал, подумал он, посчитал на пальцах и сказал, наконец:      

– Давай,   Марка Данылыш, пять тысяч цалкова. Вывезу кула. Весна – получай.      

– Не   многонько ль будет, Махметушка? – усмехнувшись, молвил Смолокуров. –   Слушай: хоть тот кул и старик, а Махрушев молодой, да к тому ж у него жена с   ребятками, да уж так и быть, обижать не хочу – получай Семьсот целковых – и   дело с концом.      

– Не   можна, Марка Данылыш, не можна, – горячо заговорил татарин. – Не   можна семьсот цалкова. Четыре тысяча.      

– Не   дам, – сказал Смолокуров и, вставши с нар, взялся за картуз. – Дела,   видно, нам с тобой не сделать, Махметушка, – прибавил он. – Вот тебе   последнее мое слово – восемьсот целковых, не то прощай. Согласен деньги сейчас,   не хочешь, как хочешь… Прощай…      

– Не   хады, Марка Данылыш, не хады, – схватив за руку Смолокурова, торопливо   заговорил Субханкулов. Караша дела – караша сделам. Три тысячи дай.      

– Не   дам, – решительно сказал Марко Данилыч, выдергивая руку у   Субханкулова. – А чтоб больше с тобой не толковать, так и быть, даю   тысячу, а больше хочешь, так и калякать с тобой не хочу…      

– Калякай,   Марка Данылыш, пажалыста, калякай, – перебил Субханкулов, хватая его за   обе руки и загораживая дорогу. – Слушай – караша дела тащи с карман два   тысяча.      

– Жирно   будет, Махметушка – водой обопьешься! Сказано, тысяча – не прикину медной копейки.   Прощай – Недосуг мне, некогда с тобой балясы-то точить, – молвил Марко   Данилыч, вырываясь из жилистых рук татарина.      

– Тысяча?..   Караша. Еще палтысяча, – умильно, даже жалобно не сказал, а пропел Субханкулов.      

– Сказано:   не прибавлю ни копейки, – молвил Марко Данилыч, – а как вижу я, что   человек ты хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок самой лучшей вишневки   тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю   Россию исходи. Домашнего налива – густая, ровно масло, и такая сладкая, что,   ежель не поопасишься, язык проглотишь.      

У татарина   глазки запрыгали. Зачмокал даже.      

– Такой   тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех   твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову – не лгу, голубчик… Говорю   тебе, как перед богом.      

Субханкулов   только редкую бородку свою пощипывает. «У какой урус (Урус – русский.), –   думает он. – Как он узнал?.. Мулле скажет-ай-ай… ахун узнает – беда…»      

– Не   калякай, не калякай, Марка Данылыш, – тревожно заговорил он. – Не   можна калякать! Пажалыста, не калякай.      

– Что   мне калякать? Одному тебе сказываю, – добродушно усмехаясь, весело молвил   Марко Данилыч. Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка,   вашей веры царя наливкой спаиваешь… Вот ежели бы в цене не сошлись, тогда дело   иное – молчать не стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду   рассказывать, как ты, Махметушка, богу своему не веруешь и бусурманского вашего   закона царей вишневкой от веры отводишь.      

– Малши,   пажалыста, малши, – тревожно стал упрашивать татарин Марка Данилыча.      

Не на   шутку струсил бай, чтоб служители аллаха не проведали про тайную его торговлю.   Тогда беда, со света сживут, а в степях, чего доброго, либо под пулю киргизов,   либо под саблю трухмен попадешь.      

– А   доведется тебе, Махметушка, с царем вашей веры бражничать да попотчуешь ты его   царское величество моей вишневочкой, так он – верь ты мне, хороший   человек, – бутылку-то наизнанку выворотит да всю ее и вылижет, –   подзадоривал Субханкулова Марко Данилыч.      

– С   ханом не можна наливка пить, – чинно и сдержанно ответил татарин. –   Хан балшой человек. Один пьет, никаво не глядит. Не можна глядеть – хан голова   руби, шея на веревка, ножа на горла.      

– Экой   грозный какой! – шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. – А ты   полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава богу, не вашего закона. По   мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в   ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты человек – со мной   можно тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я   бы тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал хорошим словом меня поминать.   Да на-ка вот, попробуй…      

И с этим   словом Марко Данилыч вытянул из кармана бутылку вишневки и налил ее в рюмки. У   бая так и разгорелись глазенки, а губы в широкую улыбку растянулись.      

– На-ка,   Махметка, отведай, да, отведавши, и скажи по правде, пивал ли ты когда такую,   привозил ли когда этакую царю хивинскому.      

Отведал   Субханкулов и, ровно кот, зажмурил глаза.      

– Якши,   болна якши! Якши – хорошо. – промолвил он вне себя от удовольствия.      

И,   осушив рюмку, поспешно протянул ее Марку Данилычу, говоря:      

– Якши!..   Давай… Ешшо давай!.. Болна караша.      

– Что   ж молчишь, Махметка? Говори – пивал ли такую? – спрашивает Марко Данилыч,   а сам другую рюмку наливает.      

– Ни…   – молвил Субханкулов, принимая рюмку.      

И   дрожала рука татарина от удовольствия и волненья.      

– Идет,   что ли, дело-то? – спросил Марко Данилыч, держа в руке бутылку и не   наливая вишневки в рюмку, подставленную баем. – Тысяча рублев деньгами да   этой самой наливки двенадцать бутылок.      

– Ладно…   Пошла дела!.. Хлопай рукам!..      

И   ударили по рукам. Татарин тотчас же протянул рюмку, говоря:      

– Ешшо,   Марка Данылыш, пажалыста, ешшо давай!      

Покончили   бутылку. Грустно вздохнул Махмет Бактемирыч, глядя на порожнюю посудину.      

– Как   кула звать? – спросил он, вынимая из шкапчика бумажки клочок.      

– Мокей…   Мокей Данилов, – сказал Смолокуров.      

Не   назвал брата по прозванью, не в догадку бы было татарину, что полонянник братом   ему доводится. Узнает некрещеный лоб, такую цену заломит, что только ахнешь.      

– Давно   ли в Хиве? – продолжал свои расспросы Субханкулов, записывая на бумажке   ответы Марко Данилыча.      

– Лет   двадцать пять, – сказал Смолокуров. Спервоначалу грухмены Зерьяну Худаеву   его продали, от Худаева к царю поступил. Высокий такой, рослый, чернявый.      

– Зерьян   Худаев, знаком, кунак до меня, – сказал Субханкулов. – Якши купса   болна караша.      

Дело   сладилось. Марко Данилыч на прощанье с баем даже маленько пошутил.      

– Слушай,   Махмет Бактемирыч, – сказал он ему, – хоть ты и некрещеный, а   все-таки я полюбил тебя, каждый год стану тебе по дюжине бутылок этой вишневки   дарить… Вот еще что: любимая моя сука щенна, – самого хорошего кутенка   Махметкой прозову, и будет он завсегда при мне, чтоб мне не забывать, что кажду   ярманку надо приятелю вишневку возить.      

Нимало   не обиделся на то Субханкулов. Осклабился даже, головой потряхивая. Наливка-то   уж очень хороша была.      

Выдал   Марко Данилыч деньги, а вишневку обещал принести на другой день. Субханкулов   дал расписку. Было в ней писано, что ежели Субханкулову не удастся Мокея   Данилова выкупить так повинен он на будущей ярманке деньги Марку Данилычу   отдать обратно. К маклеру пошли для перевода расписки на русский язык и для   записки в книгу.      

Расстались.   Воротясь домой и развалясь на подушках, Махмет Бактемирыч думал о том, как   угодит он хану редкостной наливкой, за десяток бутылок Мокея выкупит а тысячу   рублей себе в карман положит.      

А Марко   Данилыч, шагая на Гребновскую, так размышлял: «Тысяча целковых бритой плеши!..   Лбу некрещеному тысячу целковых!.. Легко сказать!.. Дунюшке изъян – вот оно   главное– то дело!»      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

На   другой день после того как Марко Данилыч поладил с оренбургским «баем»,   поднялась с раннего утра сильная буря. Забелелись на Оке и Волге снежки-белячки   (Снежками, а также беляками зовут белые пенистые верхи волн.), захлестали валы   о пристани, и, громко скрипя, закачались суда, барки, беляны, иные даже с   якорей сорвались.      

С каждым   часом буря лютует пуще и пуще, на лесных пристанях разбивает плоты унженские и   немдинские (Строевой лес сплавляется преимущественно из притоков Волги   (Костромской губернии) Унжи и Немды.) и по широкому волжскому лону разносит   толстые бревна. Расплываются по могучей реке дрова из разбитых барок,   захлестывает волнами дощаники и лодки, наносит на песчаные мели шитики,   тихвинки, кладнушки (Шитик – небольшое судно, крытое округлою палубой. Тихвинка   – такого же устройства судно, поднимающее от двух до двенадцати тысяч пудов   груза. Кладнушка – судно с палубой шире бортов, поднимает до восьми тысяч пудов   груза.).      

Такая   страшная, такая грозная буря разыгралась, что такой не запомнят и старожилы.      

Опасно   было бежать на пароходе, и Марко Данилыч поехал восвояси сухим путем на лошадях…   Приехал домой; на дворе пусто, а на крыльце встретила его грустная, печальная   Дарья Сергевна.      

– А   Дунюшка? – быстро спросила она, когда весь прозябший и промокший до костей   Марко Данилыч, поохивая и покрякивая, медленно вылезал из тарантаса.      

– Нешто   она у Макарья была? – отрывисто, с видимой досадой ответил сумрачный   Смолокуров. – А я было чаял ее дома найти. Так полагал, что Марья Ивановна   привезла уж ее.      

Ни   словечка Дарья Сергевна не молвила, но две слезы заструились по бледным ее   щекам. Недоброе что-то почуяло любящее ее сердце. Изныла она, изболела душой по   Дунюшке, и не с кем было ей разделить неутешного горя. Три месяца   одна-одинешенька выжила она в обширном и пустом смолокуровском доме, и не с кем   ей было слова перемолвить, не с кем было размыкать гнетущее горе, некому   рассказать про печаль свою. Только глухая старушка стряпка Степановна да   разбитная, быстроглазая молодка Матрена, что приставлена была к горницам,   видали Дарью Сергевну. Все дни проводила она либо на молитве, либо за чтением   Ефрема Сирина.      

Молча   вошел в дом Марко Данилыч, молча шла за ним и Дарья Сергевна. Положив уставной   семипоклонный начал перед родительскими иконами, оглянул он пустые комнаты и   сказал вполголоса Дарье Сергевне:      

– А   я было думал, что Дуня воротилась. Пора бы, кажется. Двенадцату неделю гостит.   Самому, видно, придется ехать за ней.      

– Пора   бы уж, давно бы пора ей воротиться, с глубоким вздохом промолвила Дарья Сергевна. –   Уж не приключилось ли чего с ней? Оборони господи, грехом не захворала ли?      

– Нет,   этого нет, слава богу, – ответил Марко Данилыч. – Недели две тому   получил я от нее письмецо невеликое. Пишет таково весело, извещает, что жива и   здорова и что Марья Ивановна зачала в дорогу сряжаться… А вот что на ум не   пришло, – продолжал Марко Данилыч и кликнул в окно: – Фадеев!      

– Что   будет угодно вашей милости? – отвечал приказчик.      

– Свежую   тройку запрячь в тарантас. В Фатьянку поедешь.      

– В   какую Фатьянку? – робко спросил Василий Фадеев у хозяина.      

– Дурова   голова! – закричал зычным голосом Марко Данилыч. – Тебя же ведь я   посылал туда, как с Низу воротился. Тебя посылал узнавать, не у тамошней ли   барышни гостит Авдотья Марковна.      

– Возле   Миршени-то? – догадался Василий Фадеев.      

– Ну   да… возле Миршени. Новый поселок у ручья в долине, – сказал Марко Данилыч–   Тут она Фатьянка и есть. Туда поедешь. Тамошняя помещица Марья Ивановна, что на   Троицу гостила у нас, надо думать, теперича в Фатьянке, а с ней должна приехать   и Авдотья Марковна. Так ты повидай Авдотью-то Марковну да скажи ей от меня:   тятенька, мол, седни только от Макарья приехали; ехали, мол, на лошадях,   потому-де маленько приустали, письма не пишут, а велели на словах вашей чести   доложить, чтобы, дескать, на сих же самых лошадях безотменно домой жаловали…   Понял?      

– Как   не понять?.. – сказал Василий Фадеев. – Попаду ли только я на   барской-от двор. В тот раз не пустили, насилу ответа добился.      

– Опасятся, –   промолвил Марко Данилыч. – Люди новые, переселенцы, а место глуховато. Ежели   Марья Ивановна в Фатьянке, тебя тотчас пустят. Да нечего балы-то   точить-сряжайся… Эй вы!.. Черти!.. Что тарантас-от не закладаете? Ждать мне,   что ли, вас, анафемские разбойники?.. Смотри у меня!.. Шевелись,   пошевеливайся!.. Нешто забыли расправу!.. Ироды!..      

И, еще   крепче выругавшись, тихими стопами отошел домовладыка от косящата окна.      

Тут   подошла к нему Дарья Сергевна и такую речь повела:      

– Послушайте   глупого моего слова, Марко Данилыч. Как же это будет у нас? Как наша голубушка   одна с Васильем поедет? Да еще даль такую, да еще ночью. Хорошо ли это, сами   извольте рассудить. А по-моему, нехорошо, даже больно нехорошо. Как молоденькой   девице ночью с мужчиной одной ехать! Долго ль до греха?      

– Смеет   он! – хватаясь за ручку кресла, не своим голосом вскрикнул Марко Данилыч.   Потемнело суровое лицо, затряслися злобой губы, а из грозных очей ровно каленые   уголья посыпались. Сам задрожал, голова ходенем пошла.      

– Не   о том я вам, Марко Данилыч, докладываю, спустя глаза и побледнев пуще прежнего,   трепетным голосом промолвила Дарья Сергевна. – О том хочу сказать вам как   отцу, как родителю, что после этого как раз, пожалуй, сплетки да худые   россказни пойдут по соседству. Чужи языки на цепь ведь не прикуешь. Окриком да   грозой ничего тут не поделаете, пуще еще, пожалуй, смотники зачнут языки   чесать. Девушкино дело обидливое, а сами вы знаете, сколь здесь недобрых людей.   Превознес вас господь перед другими, а превознесенному всегда от людей бывает   зависть и злоба!      

Больше   прежнего нахмурился Марко Данилыч, но ни словом, ни видом не возразил Дарье   Сергевне. Мало подумав, сказал:      

– Василий   знает дорогу, его на козлы, а Степановну либо Матрену в тарантас. Вместе с   Дунюшкой и приедут. Не будет тогда глупых речей, не из чего будет анафемам   поганые языки свои разнуздывать.      

– Нет,   уж как хотите, Марко Данилыч, гневайтесь вы на меня, не гневайтесь, а того, что   вы вздумали, сделать никак невозможно, – горячо вступилась Дарья   Сергевна. – Как можно Дунюшке с глухой тетерей Степановной ехать? А   Матрена не заграда. Про нее про самое и правды и неправды много плетут. Ехать с   ней нашей голубушке, пожалуй, еще хуже, чем с одним Васильем. Нет, уж как вы   хотите, а я сама съезжу. Тотчас сберусь, не успеют коней запрячь, как буду   готова.      

Подумал   Марко Данилыч и молвил: – Пожалуй, так-то лучше будет. Только уж богом вас   прошу, Дарья Сергевна, не мешкайте – пожалуйста, как можно скорей ворочайтесь.   Не терпится, скорей хочется наглядеться на мою ненаглядную. Приедете в   Фатьянку, тем же часом и обратно выезжайте. Ежель у Дунюшки пожитки какие не   собраны, без нее сберут, а я завтра за ними подводу вышлю. Лишнего бы не   хлопотала. скажите ей от меня… А ежель в Фатьянке нет еще их, тоже не медлите   ни часу, скорей домой оборачивайте… Ежели не приехали, тогда завтра же придется   самому за Дунюшкой ехать.      

Лошадей   заложили, и Дарья Сергевна с Васильем Фадеевым поехала в Фатьянку. Напившись   чаю, Марко Данилыч пошел хозяйство осматривать: обошел прядильни и лесопильни,   погреба и сараи, сад и огороды.      

В   конюшню зашел – лошадок навестил, на скотном дворе поглядел на коровушек, в   овчарню завернул, в свиной хлев, в птичник, даже слазил на голубятню и любимых   турманов (Турман – голубь, который кувыркается в воздухе. Одни турмана перекидываются   через голову, другие – ничком через хвост, третьи – боком через крыло.) маленько   погонял. А на душе как-то все неспокойно – смотрит на хозяйство, глядит в таз с   водой (Голубятники на лет голубей смотрят не прямо (так как света глаз не выносит),   а в медный таз со свежей водой. В ней, как в зеркале, отражается голубиный   полет.), любуясь, как турмана кувыркаются в поднебесье, а ровно ничего не   видит. Не о том дума. Никогда еще в голову ему не прихаживало, чтобы злые люди   чистую, непорочную Дунюшку осмелились сплетнями позорить. Дарья Сергевна   разговорами своими возбудила в нем незнаемое до тех пор чувство. «Всё могут,   всё, анафемы, могут, – думает он. – Всякую пакость сделать смогут… А   главное, никого не доищешься – некому головы будет свернуть… Ну да попробуй   они, окаянные!.. Первому встречному такую встряску задам, что во веки веков не забудет…   Ох, не роди вас на свет мать сыра земля!..»      

Под   конец дня Дарья Сергевна доехала до Миршени, и, не останавливаясь там,   своротила в Фатьянку. Не совсем еще наступила ночь, когда Фадеев остановил   коней у ворот усадьбы Марьи Ивановны. Полный месяц, то и дело выходя из туч,   разливал серебристый свет по долине, сверкал в струйках Святого ключа и озарял   новые, еще белые постройки. Людей заметно не было, в избах огня не видно, все   будто вымерло. Ворота в помещичью усадьбу были заперты изнутри, и, сколько ни   стучался в них Василий Фадеев, отклика не было, одни собаки, заливаясь в пять   либо шесть голосов, лаяли, рычали и визжали на дворе, просовывая злобные,   оскаленные морды в низкую подворотню. Наконец, послышался сдержанный людской   говор. Василий Фадеев громче прежнего стал стучать и кричать.      

То   бранился он на чем свет стоит, то умильно просил отпереть ворота либо подойти   поближе и дать ответ какой-нибудь. Но нет ответа. А меж тем ночь наступает и   тучки начинают сплошь заволакивать западный вскрай небосклона. Потянуло свежим   ветром, месяц прячется за облака, а на западе то и дело вспыхивает. То не   зарница, что хлеб зарит, а то грозовая туча надвигается. Пошел вдоль по поселку   Фадеев: у одного дома постучится, у другого в источный голос покричит – везде   ровно мертвые.      

– Что   ж нам делать теперь, Дарья Сергевна? – отчаянным голосом спросил Василий   Фадеев. – Гроза!.. Не ночевать же под дождем… Пожалуй, волки еще набегут…   По здешним местам этого ворога много.      

– Делать   нечего, Васильюшка, поедем на село, сказала Дарья Сергевна. – Должно быть,   они еще не приезжали. На селе узнаем. Да вряд ли приехать Марье Ивановне: во   всем ее дому темнехонько, а время еще не позднее – всего только семь часов, восьмой.      

Поехали   в Миршень. Крупные капли дождя дробно стучали по крыше тарантаса, когда подъезжали   к селу.      

Блеснула   и ослепила путников яркая молния, грянули трескучие раскаты грома.      

Стоит на   краю села большая, но ветхая, убогая изба. Только взглянуть на нее, так   заметно, что приютились в ней голь да нищета. А было время, и не очень чтобы   давнее, когда эта изба лучшим и богатейшим домом по всей Миршени была. Кой-где   виднелась еще прежняя домовитость – полусгнившая изба строена высоко и широко,   а поросшая серо-зеленым мохом крыша была крыта в два теса. Ставни в старые годы   были выкрашены, а теперь краска облезла, ворота набок покосились, в красных   окнах вместо стекол промасленная бумага да грязные тряпки. Видно, что какая-то   невзгода разразилась над хорошим, исправным домом и превратила его исподволь в   развалину. Так было и на самом деле.      

Во время   оно жил в том доме богатый, домовитый крестьянин Степан Мутовкин. Мельницу   имел, торговым делом занимался, говядиной по базарам промышлял, барыши бирал   хорошие и жил с семьей припеваючи. Да не в меру был горяч – и ушел туда, где   ловят соболей, а следом за ним и двое взрослых сыновей за ним туда же пошло.      

Осталась   ни вдова, ни мужня жена Аграфена Ивановна Мутовкина с шестерыми детьми, мал   мала меньше… Поднимала их мать одного за другим на ноги, но как только   подрастет работничек, смерть тотчас придет к нему. Осталась Аграфена с двумя дочерьми,   и пошло бабье хозяйство врознь да мимо.      

В окнах   Аграфенина дома свет еще виден был. Постучался кнутовищем под оконьем Фадеев.   Отворилось оконце, выглянула пожилая женщина. Добрым ласковым голосом спросила   она:      

– Чего   вам надо, добрые люди?      

– В   дороге, тетушка, запоздали, – отозвался Василий Фадеев.      

А вот   дождик припустил, гроза поднимается. Пусти на ночлег, родимая.      

– Да   вы сами-то кто будете? – спросила Аграфена.      

– Проезжает   по своему делу купчиха Дарья Сергевна.      

Слыхали,   может, про Смолокуровых, про Марка Данилыча – из его семьи, – отвечал   Василий Фадеев.      

– Куда   мне с вами, батюшка! – повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. –   Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у   меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, – много там хороших   домов и богатых, в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на   площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте – хороший постоялый   двор, чистый, просторный, и там во всем будет вам уваженье. А с меня, сироты,   чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.      

– Нет,   уж пожалуйста, матушка, позвольте нам у вас грозу обождать. Сделайте такое одолжение, –   выходя из тарантаса, сказала Дарья Сергевна. – Женщина, видится, вы   добрая, очень бы хотелось мне у вас пристать. Не в пример было бы мне   спокойнее, чем на постоялом дворе.      

– Да   как же это будет, сударыня?.. Мне ведь и попотчевать вашу милость нечем, и   изба-то у нас не приборна, – возразила Аграфена Ивановна. – Наше дело   убогое, сиротское. Сама одна с двумя дочками девицами. Какое тут хозяйство.      

– Никакого,   матушка, угощенья мне не надобно, и убранства не надобно. Пустите только, бога   ради, укройте от непогоды.      

Подумала   Аграфена Ивановна и на просьбы Дарьи Сергевны, мокнувшей под расходившимся   дождем, сказала:      

– Ин   нечего делать… Подь, Аннушка, отопри калитку да посвети гостье по крыльцу   пройти, чтоб, грехом, не зашиблась как-нибудь.      

Молодая   девушка, редкой красоты, с зажженной лучиной в руке, встретила Дарью Сергевну и   проводила ее в избу. То была первая миршенская красавица, сердечная зазноба   удалого молодца, отецкого сына Алеши Мокеева, старшая дочка убогой вдовы   Аграфены Мутовкиной.      

«Экая   красавица. Словно Дунюшка голубушка», – подумала Дарья Сергевна. Больше   такой похвалы она придумать не могла.      

Василий   Фадеев растворил меж тем ворота и поставил тарантас с лошадьми на крытом дворе.   Овес взят был из дома, задал он его по гарнцу каждой лошадке и завалился спать   в тарантасе.      

– Добро   пожаловать, милости просим, сударыня, – встречая в сенях Дарью Сергевну,   радушно привечала ее Аграфена Ивановна. -Только уж вы не обессудьте на наших   недостатках. Было, матушка, время, и нас из хороших людей не выкидывали, и мы   живали в достатке, и у нас дом полная чаша был, да вот господь горем посетил.   Согрешили перед ним мы, окаянные. В разор теперь пришли… Божья воля да царский   указ – супротив них не пойдешь!.. Сиротствуем, слезами обливаемся, а роптать не   ропщем – хранил бог от такого греха. Ему, батюшке, свету, известно, что с коим   человеком надо поделать… Святая воля!.. Скорбеть скорбим, а ропотом дал   господь, – не согрешали.      

И   поникла головой и тяжелым вздохом облегчила грудь.      

– Садитесь,   матушка, – обметая передником лавку в красном углу под иконами, сказала   Аграфена Ивановна.      

– Садитесь,   сударыня, гостья будете. Аннушка, возьми-ка там в чулане яичек да состряпай   яиченку.      

– Зачем   это? Полноте, пожалуйста! Совсем этого не нужно, – сказала Дарья Сергевна.      

– Как   же можно, сударыня? Без того нельзя. Мы ведь тоже люди крещеные, свят закон памятуем:   «Сущего в пути напой, накорми, без хлеба, без соли из дома своего не   отпусти», – сказала Аграфена.      

– Нет,   пожалуйста, не хлопочите, матушка. Напрасно утруждаете себя, – возразила   Дарья Сергевна. – Лучше вот что: скажите моему кучеру, поискал бы у   кого-нибудь на селе самоварчика. Чай, сахар у меня есть, и вы бы со мной   искушали.      

– Ох,   самоварчик, самоварчик! – скорбно вздохнув, проговорила Аграфена Ивановна,   и слезы навернулись на глазах ее. – Два у нас было самовара; раза по три   да по четыре на дню-то чаи распивали. Бывало, кто из сторонних как переступит   порог в избе, сейчас самовар, на стол… Дарёнушка! – кликнула в сени   Аграфена Ивановна, и на зов ее вошла молодая девушка, такая же высокая,   стройная, как и Аннушка, такая ж, как и сестра ее была бы она и красивая, да   оспа лицо ей попортила. – Сбегай, родная, к Родивону Захарычу, покучься у   него самоварчика. Гостей, мол, господь кнам прислал – чайку испить гостям   желательно.      

Не   говоря ни слова, схватила Даренушка с печи заплатанный шушун и, накрывшись им с   головы, пошла по материнскому приказу. Как ни уговаривала ее Дарья Сергевна не   ходить в такую непогодь, она-таки пошла.      

– Вон   какая грязь, а дождик так и хлещет! – говорила Дарья Сергевна.      

– Не   сахарная, не растает, – сказала Аграфена Ивановна. – Опять же и   недалече, всего через два двора – не заплутается.      

– Что   ж у вас за несчастье случилось, матушка?.. Отчего лишились вы достатков? –   с участьем спросила у Аграфены Ивановны Дарья Сергевна, как только вышла   Даренушка.      

– Ох,   сударыня!.. Велико наше несчастье!.. – со слезами сказала Аграфена   Ивановна. – Такое несчастьице выпало нам, что горше его на свете, кажется,   нет. Двадцать годов теперь уж прошло, как хизнул наш богатый дом.. Хозяина да   двух сынов работников: одному было двадцать, другому девятнадцать лет – женить   было обоих сбирались – по царскому указу на поселенье в Сибирь сослали.      

И   рассказала Аграфена Ивановна про ссоры и драки миршенцев с якимовскими из-за   Орехова поля, из-за Рязановой пожни, из-за Тимохина бора и про то рассказала,   что муж ее с сыновьями в тех делах бывали всегда первыми зачинщиками и каждый   раз начальству бывали ослушниками.      

– Хотели   миру порадеть, миру послужить, а вон оно куда пошло, – пригорюнясь,   молвила Аграфена Ивановна. – Шестеро осталось тогда на руках у меня –   четыре мальчика да Аннушка с Даренушкой, – эти были самые махонькие.   Аннушке-то восемь месяцев было, когда наших сослали, а Даренушку принесла я   через двадцать недель после мужниной ссылки. Ни один из четырех пареньков не   дожил до возраста, один за другим на погост ушли. А мое-то дело женское, как   без большака, без семейной головушки хозяйством станешь заправлять? И дошло у   нас до бедноты, до того дошло, сударыня, что в доме теперь хоть шаром покати.      

– Хоть   бы дочек-то пристроить вам, Аграфена Ивановна, – после недолгого молчанья   сказала Дарья Сергевна. – Обе невесты. Как бы, кажется, не найтись   женихам..      

– Эх,   сударыня! – отвечала с горькой улыбкой Аграфена Ивановна. – Не такие   ноне годы, чтобы замуж выходить бесприданницам. Что у господ, что у купцов, что   по нашему крестьянству, в теперешни времена все на деньгу пошло. Ну, пущай Аннушка,   та личиком по крайности взяла, а Даренушка и тем злой судьбою обижена. Пяти   годков оспа побила ее; не побей, тоже была бы красивая. За кого ж ей,   рябенькой-то, замуж идти? За вдовца разве за какого-нибудь, на чужих на малых   детей, а не то за пьянчугу урезного?.. По нашим местам, сударыня, народ   промысловый, потому и давай здешнему жениху девку красовитую да еще с деньгами.   Здесь не то, что по хлебопашенным местам. Там берут не жену, а работницу, а по   нашим местам такую, чтоб и собой была пригожа и в ларце б у нее побрякивало. А   без денег хоть волком вой с девками.      

Вот хоть   бы Аннушку мою взять – полюбилась она одному пареньку, третий год сохнет, сердечный,   по ней и, опричь ее, ни на какой девушке не желает жениться, да и моя-то,   пожалуй, не прочь от него. Один сын у отца, а отец богатей – у него две мельницы-точильни   и залежных денег достаточно. Как сын отца ни упрашивает, как он его ни   умаливает, заладил старый одно: «Клади невеста триста рублев на стол, в таком   разе хоть сегодня же венчайтесь». А где такие деньги возьмешь? Была бы прежняя   пора – вдвое, втрое бы выложили, а теперь не из земли триста рублев копать. Так   сиротки мои бедненькие в девках и засидятся, так и покончат жизнь свою   где-нибудь в кельях. Они ж и грамоте обучены. Сама-то ведь я тоже за Волгой в   скитах росла, сподобил там меня господь грамоте. Потом святому делу и дочушек   обучила.      

– А   в каком скиту учились вы, Аграфена Ивановна? – спросила Дарья Сергевна.      

– В   Комарове, сударыня, – отвечала Аграфена Ивановна.      

– А   в которой обители? – еще спросила Дарья Сергевна.      

– В   Манефиной, сударыня, – ответила Аграфена. – Возле самого Каменного   Вражка. Много уж тому времени-то. Двадцатый теперь год, как услали моего хозяина,   да двадцать два годочка, как жила с ним замужем.      

Больше   сорока годов, стало быть, тому, как я из обители.      

– Уходом? –   улыбнувшись, спросила Дарья Сергевна.      

– Знамо,   уходом, – также улыбнувшись, ответила Аграфена Ивановна. – Нешто из   обители девку честью отпустить можно? Так не полагается, сударыня.      

– А   какая мать при вас в игуменьях сидела? – спросила Дарья Сергевна.      

– Матушка   Екатерина, – отвечала Аграфена Ивановна. – Строгая была старица,   разумная, благочестивая. Всяким делом управить умела. И предобрая была – как   есть ангел во плоти, даром что на вид сурова и ровно бы недоступная. Настоящая   всем мать была. И необидливая – все у нее равны бывали, что богатые, что   бедные; к бедным-то еще, пожалуй, была милостивей.      

– А   нынешнюю игуменью знаете? – спросила Дарья Сергевна.      

– Как   же не знать матушку Манефу? – сказала Аграфена Ивановна. – При мне и   в обитель-ту поступила. В беличестве звали ее Матреной Максимовной, прозванье   теперь я забыла. Как не знать матушку Манефу? В послушницах у матери Платониды   жила. Отец горянщиной у ней торговал, темный был богач, гремел в свое время за   Волгой… много пользовалась от него Платонидушка.      

– А   еще кого из теперешних обительских знаете? – спросила Дарья Сергевна.      

– Многих   знала, всех от первой до последней знала я, сударыня, – сказала Аграфена   Ивановна. – Не знаю только, в живых ли теперь они. Знала матушку Таифу,   матушку Аркадию, матушку Виринею-келаря даже очень близко знала, а живы ль они   теперь, того уж не знаю.      

– Живы, –   молвила Дарья Сергевна. – Все три живы.      

– А   нешто вы бывали в скитах? – спросила Аграфена Ивановна.      

– Больше   шести годов у матушки Манефы выжила я в обители, – отвечала Дарья   Сергевна. – Сродница моя, дочка купца Смолокурова, обучалась там, так я   при ней жила. Всех знаю: и матушку Таифу, теперь она в казначеях, и уставщицу   мать Аркадию и Виринею, эта по-прежнему все келарничает.      

– Ну   вот, сударыня, до чего мы с вами договорились. Так впрямь и в Комарове живали и   матушек тамошних знаете, – молвила Аграфена Ивановна. – А матушка   Неонила здравствует ли? Подруга была мне самая ближняя, самая любимая, Натальей   Васильевной в беличестве-то звали ее.      

– Лет   пять как преставилась, – сказала Дарья Сергевна. – Я еще застала ее в   обители. Хворая была такая, немощная сама, бывало, все у бога просит, чтоб   прибрал ее с сего света поскорее.      

– Эх,   Натальюшка, Натальюшка! – с глубоким вздохом промолвила Аграфена Ивановна   и, встав с лавки, положила перед иконами семипоклонный начал за упокой души   рабы божией инокини Неонилы.      

Пока у   хозяйки с гостьей шли разговоры про Манефину обитель, воротилась с самоваром и   чайным прибором Даренушка, в то же время Аннушка пришла из задней избы с   яичницей. Дарья Сергевна с хозяйкой и ее дочерьми села за чай.      

– Что   вы, сударыня, осмелюсь спросить вас, в дальний путь отправляетесь аль куда   неподалеку отсель едете? – спросила Аграфена Ивановна.      

– Сюда   было ехала, матушка, да, кажется, понапрасну. Никакого толка добиться не   могла, – ответила Дарья Сергевна. – Утишится, бог даст, гроза,   прояснится на небе, поеду домой обратно. Мы ведь не дальние наш-от город всего   верст сорок.      

– Так   вы только до Миршени? – спросила Аграфена Ивановна.      

– Не   до Миршени, а поблизости от вас, – ответила Дарья Сергевна. – Рядом   тут поселок новый есть, Фатьянкой прозывается.      

Отставив   недопитую чашку чая, Аграфена Ивановна пристально поглядела на гостью. И Аннушка   с Даренушкою тоже стали смотреть на Дарью Сергевну с удивленьем.      

А Дарья   Сергевна свое продолжает:      

– Думали   мы, не воротилась ли в Фатьянку тамошняя помещица Марья Ивановна. У сродников   гостит она в Рязани, и, кажется, пора бы ей воротиться…      

– Не   слыхать, чтобы приехала, – сдержанно и сухо промолвила Аграфена   Ивановна. – А у вас какое дело до нее?      

– Особенного   дела нет, – сказала Дарья Сергевна, – а гостит в тех же местах, куда   она уехала, в Рязанской губернии, дочка моего сродника Марка Данилыча   Смолокурова… Марья Ивановна, фатьянская-то помещица, обещала ее в наши края   привезти. Вот и полагали мы, не в Фатьянке ли она теперь. Марко Данилыч у   Макарья в ярманке был и, только что воротился, тотчас меня за дочкой послал,   без малого три месяца с ней не видался… Приехали мы в Фатьянку – в барском дому   ни огонечка, ворота изнутри заперты, частокол высокий-превысокий. Стучались мы,   стучались, больше часа стучались, так никакого ответа и не добились.   Послышались было людские голоса, и кучер громче стал кричать, а все-таки не   было ответа. Поехали по дворам – и там ни в одном не видать огонька, а еще не   больно поздно было. Так и не добились ответа. А меж тем гроза собралась, дождик   пошел, мы к вам в Миршень и поехали – здесь хоть не узнаем ли, воротилась в Фатьянку   Марья Ивановна или нет еще.      

– Это   у них, у фатьянских, завсегда так, – немного погодя молвила Аграфена   Ивановна. – Бог их знает, что за люди. Почитай уж полгода, как они в   соседство к нам поселились, а ни с кем из здешних словом даже не перемолвились.   Чудные!.. Только и видно их, что иной раз на базар придут – хлеба аль другого   чего искупить. А барыни в Фатьянке нет еще. Заверное говорю. Ежели б приехала,   беспременно бы прислала за чем-нибудь на село, насчет съестного там, что ли,   али чего другого. Дело-то у нее еще на нове, хозяйства покамест никакого,   запасенного нет ничего. Хоть за капустой аль за огурцами прислала бы.      

– В   лес по грибы сегодня ходила я, – молвила рябая Даренушка. – Всю   Фатьянскую долину вдоль и поперек исходила. В барском дому окошки все скрыты   (Ставнями закрыты.). Должно-быть, барыня еще не приезжала. И никакого знака   нет, чтобы дом был жилой.      

– Верно,   что не приехала, – подтвердила слова дочери Аграфена Ивановна. – На   этот счет будьте спокойны, сударыня.      

– Кузнец   Вахрамей говорил в воскресенье, – прибавила Аннушка, – что к нему на   кузницу приходил из Фатьянки какой-то тамошний покузнечить, так он, слышь,   поминал, что ихняя барыня раньше Покрова в Фатьянку не будет. А зиму, слышь,   здесь будет жить – конопатчиков уж наняли дом-от конопатить. Хотели было и   штукатурить, да время-то уж поздненько, да к тому ж и дом-от еще не осел.      

– До   Покрова не будет, говоришь ты, красавица? – молвила в раздумье Дарья   Сергевна.      

– До   Покрова. Так говорил Вахрамей, – ответила Аннушка.      

– Господи   милостивый! – вполголоса проговорила тоскливо Дарья Сергевна.      

– Насчет   самой барыни я вам ничего не скажу, сударыня, потому что вовсе ее не   знаю, – сказала Аграфена Ивановна. – А крестьяне у нее и дворовые,   что при доме живут, – самые чудные люди. Ни сами ни к кому, ни к ним   никто. Только и видишь их на селе, что в базарные да воскресные дни. А в   церковь ходят все от мала до велика. Здешний церковный поп не ухвалится ими –   не пропустят ни одной праздничной службы, будь дождик проливной, будь грязь по   колено, они беспременно в церковь идут. Богомольны, надо правду говорить,   оченно даже богомольны.      

А все   тремя перстами молятся, по Никонову, значит, новшеству. И барыня тоже, слышь, богомольная,   и она в церкви кажинный праздник бывает, а теперь вот не видно ее, стало быть   не приезжала. И то взять, ежели ехать в Фатьянку, нашего села не миновать; с   какой стороны ни поезжай другой дороги нет. А барыню из сельских никто не   видал, чтоб она проезжала.      

– А   что у вас про нее слышно, про барыню-то? Да не барыня она, впрочем, а старая   барышня, – сказала Дарья Сергевна.      

– Мало   ее знают у нас, – отвечала Аграфена Ивановна, – хоть сначала она и   проживала на селе. У Мокея Сергеича жила в доме, человек он большой,   зажиточный, дом полная чаша, на миру воротило – что на сходе ни молвит, тому   так и быть. Кажись бы, добрая она. Всех обдарила, парнишки да девчата особливо   остались ею довольны – пряников, бывало, орехов, стручков, всякого другого   лакомства чуть не каждый день, бывало, покупает им.      

Из   соседних деревень даже ребятишки стаями к ласковой барыне прибегали. И наших   сельских девушек к себе зазывала, потчевала их всем хорошим и была такая   приветливая, что ровно бы и не барского рода, а из простых. И все доброму их   учила, как жить девицам по-хорошему, а и то, признаться, еще им говорила: «Не   ходите замуж, пташечки, живите на всей своей воле». А сама великая постница –   ни мясного, ни вина, ни пива в рот не берет и другим не советует, зато в   постные дни и молоко хлебает и яйца ест. Такая чудная, а добрая. А в церковь к   службе обо всяку пору.      

Церковным   попам спервоначалу-то это не больно было в охоту, потому что у них по будням-то   одни колокола службу правят, а поп с дьячком да причетники либо спят, либо   бражничают, а тут каждый при своем деле будь. Барыня не рядовая, из знатных,   родовитая, генеральская дочь, скажет архиерею про поповскую неисправность,   космы-то затрясутся. Однако ж по времени и попы ею остались довольны – богатую   благостыню им подает.      

– А   люди-то ее в Фатьянке что поделывают? – спросила Дарья Сергевна.      

– А   кто их знает, что они делают, – отвечала Аграфена Ивановна. – А надо   думать, что у них неспроста что-нибудь… Недоброе что-то у них кроется, потому   что доброму человеку с какой же стати от людей хорониться? А они всегда на   запоре, днем ли, ночью ли – никогда не пущают к себе. Мудреные!.. Призадумалась   Дарья Сергевна. «А что как и Марья Ивановна такая же?.. А что как и Дунюшка?» –   подумала она, и кровью облилось сердце ее.      

– А   по ночам все, слышь, песни поют. Верные люди про это сказывали, – сказала   Аннушка. – Идут еще на селе разговоры, что по ночам у Святого ключа они   сбираются в одних белых рубахах. И поют над ключом и пляшут вокруг.      

– Так   ли это, верно ли? – спросила Дарья Сергевна.      

– Заверяю   вас, сударыня, – молвила Аннушка. – Самовидцы говорили. Пляшут и   мирские песни поют, а слов разобрать нельзя, потому что далеко. Охают, кричат,   иные визжат. И что такое у них делается, никто не знает.      

– Говорят   старики, что в прежние годы, лет с сотню назад, в той же самой долине, у того   же Святого ключа такие ж бывали дела, – сказала Аграфена Ивановна. –   Тоже, слышь, по ночам в белых рубахах песни распевали, тоже, слышь, плясали и   кружились вкруг Святого ключа, ровно бешеные. Годов пятнадцать, пожалуй и   больше, так велось, у них, потом их накрыли, сковали и бог знает куда увезли..   Говорили, что в сибирскую ссылку, говорили и то, что по монастырям в заточенье   разослали. Господь знает, какая им в самом-то деле судьба была.      

– Что   ж у них было такое? Как о том говорят старики? – спросила Дарья Сергевна.      

– Никому   ихнее дело доподлинно неведомо, – отвечала Аграфена Ивановна. – И   тогдашних-то людей теперь никого не осталось. Был у нас древний старик Маркел   Пимныч, без малого сто годов прожил он, древний был надревний, всего только   пять лет как преставился. Так он сказывал, что в те поры, как те люди были в   Миршени, он еще махоньким парнишкой сельских коней на ночное ганивал, и слыхал   ихние песни, и видал их в белых рубахах, в длинных, по щиколку, ровно бы   женские, а надевали те рубахи и бабы, и девки, и мужчины. И плясали они,   сказывал Маркел Пименыч, и охали, и кричали неблагим матом, и визжали, и песни   пели, все одно как теперь вот фатьянские.      

– Что   ж про тех людей толковали? Как говорил о том Маркел Пименыч? – спросила   Дарья Сергевна.      

– Разно,   говорил он, тогда толковали про них, – отвечала Аграфена Ивановна. –   Кто полагал, что они колдуют; кто думал, что у них особая тайная вера.      

– Тайная   вера? – быстро подняв голову, спросила Дарья Сергевна.      

– Кто   их там знает? И веру-то называл он, да я запамятовала, – молвила Аграфена   Ивановна. – Вы, девицы, не помните ль?      

– Фармазоны,   слышь, какие-то были, – промолвила Даренушка.      

– Фармазоны!..   Так вот оно что!.. – прошептала Дарья Сергевна. – А теперешних   фатьянских тоже фармазонами зовут?.. – прибавила она, обращаясь к Аграфене   Ивановне.      

– Не   слышно этого, – отвечала та. – Фатьянскими зовут, а то еще   алымовскими. А что потаенные они, так в самом деле потаенные. Ни к себе никого,   ни сами ни к кому. Чудные, право чудные. Кажись, как бы человеку не жить на   людях?.. И думать так не придумать, что за люди такие… Мудреные!..      

Меж тем   гроза миновалась, перестал и дождик. Рассеянные тучки быстро неслись по небу,   лишь изредка застилая полный месяц. Скоро и тучки сбежали с неба, стало совсем   светло… Дарья Сергевна велела Василью Фадееву лошадей запрягать. Как ни   уговаривала ее Аграфена Ивановна остаться до утра, как ни упрашивала ее о том и   Аннушка с Даренушкой, она не осталась. Хотелось ей скорей домой воротиться и   обо всем, что узнала, рассказать Марку Данилычу.      

Когда   Дарья Сергевна воротилась домой. Марко Данилыч давно уж с постели встал. Сидел   у окна, пристально глядя на дорогу, а сам все про Дунюшку думал. «Коль не   бывала в Фатьянку, надо будет ехать в Луповицы. А то, пожалуй, ее не дождешься   и до зимы. И дернуло ж меня отпустить ее с Марьей Ивановной… Вот теперь и жди   да погоди». Рассказала ему Дарья Сергевна, что в Фатьянке они не могли   достучаться, что застала их в дороге гроза с ливнем и что укрылась она в   Миршени у вдовы Аграфены. И про то рассказала, что узнала про Фатьянку и про тамошних   поселенцев.      

– Да   что ж это за люди? – досадливо вскрикнул Марко Данилыч. – Что они   взаперти-то фальшивы деньги куют аль разбойную добычу делят? Исправник-от со   становым чего смотрят? Доброе дело скрытности не любит, только худое норовит от   чужих глаз укрыться…      

– Нет   ли тут чего насчет веры, Марко Данилыч? – вполголоса сказала Дарья   Сергевна, робко поднимая глаза на хмурого Марко Данилыча.      

– Как   насчет веры? – спросил удивленный Марко Данилыч.      

– Какая-то,   слышь, у них особая тайная вера, сказала Дарья Сергевна. – И в старину,   слышь, на ту же долину люди сбирались по ночам и тоже вкруг Святого ключа песни   распевали, плясали, скакали, охали и визжали. Неподобные дела и кличи бывали   тут у них. А прозывались они фармазонами.      

– Фармазонами! –   чуть слышно промолвил Марко Данилыч и крепко задумался.      

– И   тех фармазонов по времени начальство изловило, – продолжала Дарья   Сергевна. – И разослали их кого в Сибирь, кого в монастырь, в заточенье.   Без малого теперь сто годов тому делу, и с той поры не слышно было в Миршени   про фармазонов, а теперь опять объявились – а вывезла тех фармазонов из   Симбирской губернии Марья Ивановна и поселила на том самом месте, где в старину   бывали тайные фармазонские сборища…      

– Нешто   и теперешние тоже фармазоны? – спросил Марко Данилыч, облокотясь на стол и   склонив на ладони пылавшее лицо.      

– Видится,   что так, Марко Данилыч, – ответила Дарья Сергевна. – По всем приметам   выходит так. И нынешние, как в старину, на тот же ключ по ночам сходятся, и,   как тогда, мужчины и женщины в одних белых длинных рубахах. И тоже пляшут, и   тоже кружатся, мирские песни поют, кличут, визжат, ровно безумные аль   бесноватые, во всю мочь охают, стонут, а к себе близко никого не подпускают.      

– Вранье,   может быть, – протяжно проговорил Марко Данилыч, а сам пуще прежнего задумался.      

– И   сдается мне, Марко Данилыч, что сама-то Марья Ивановна не заодно ли со своими   переселенцами, продолжала Дарья Сергевна. – И те тоже мясного не едят и не   пьют ни вина, ни пива, ни даже браги, а молочное разрешают и в постные дни –   все одно как и Марья Ивановна. И, как она, так же в черном все ходят. Сумленье   меня берет. Сердитесь вы на меня не сердитесь, Марко Данилыч, а по любви моей к   Дунюшке все, что ни есть у меня на душе, я теперь открою вам. Не мало я   дорогой-то в это утро надумалась, на волосок не вздремнула, все про Дунюшку   раздумывала.      

– Что   ж вы думали про нее столько времени? – с нахмуренным видом промолвил Марко   Данилыч. Тиха была речь его, но видно было, что на душе у него бушевала грозная   буря.      

– Помните   ли, как на Духов день я вам сказывала, что подслушала разговор Марьи Ивановны с   Дунюшкой? – – сказала Дарья Сергевна. – Говорила я вам тогда, что   смущает она нашу голубушку, толкует про какую-то веру, а вы и верить мне не   захотели. Думала тогда я, что Марья Ивановна хочет ее в великороссийскую   привести. Хоть тут хорошего и немного, хоть каждому человеку должно помереть, в   чем родился, однако ж великороссийская все-таки от господа не отступная. А   ежели Марья-то Ивановна про фармазонскую ей говорила? Кто ее знает, может, она   с фатьянскими в одном согласе?.. Что у ней за тайна такая сокровенная, про   которую Дунюшке она говорила? Что за безгрешные такие люди? Как это в них сам   господь пребывает? Тут есть что-нибудь, верьте моему слову. Марко Данилыч.      

– Вы   уж и невесть чего нагородите, – выходя из комнаты, сумрачно и досадливо   сказал Марко Данилыч и крепко хлопнул за собой дверью. А сам решил как можно   скорей ехать за Дуней.      

В досаде   на Марью Ивановну и даже на Дуню, в досаде на Дарью Сергевну, даже на самого   себя, пошел Марко Данилыч хозяйство осматривать. А у самого сердце так и кипит…   Ох, узнать бы обо всем повернее! И ежели есть правда в речах Дарьи Сергевны да   попадись ему в руки Марья Ивановна, не посмотрел бы, что она знатного роду,   генеральская дочь – такую бы ческу задал, что своих не узнала бы… И теперь уж   руки чешутся. И рвет и мечет, на кого ни взглянет, всяк виноват. Пришел в   работную, и потолок и стены новой избы ровно сажа. Развоевался на работников,   будто они виноваты, что печи дымят. Кричит, лютует, то на того, то на другого   кидается с бранью, с руганью, а сам рукава засучает. Но теперь не весна,   работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что крикнул хозяин:   «Сейчас велю всех со двора долой», – они повскакали и закричали задорно в   один голос: «Расчет давай, одного часа не хотим работать у облая».      

Оттого   работники ответили так хозяину, что теперь по сельщине-деревенщине новый хлеб   поспел, а в огородах всякий овощ дозревал – значит, больше нет голодухи. Весной   во время бесхлебья любого работника колоти сколько влезет, даже выпори своим   судом – словечка не молвит, а в осеннее хлебное время последнему наймиту   лишнего слова сказать нельзя. Тотчас стачка, тотчас работники гурьбой со двора.   Придет опять весенняя бескормица, и они густыми толпами повалят к тому же   хозяину, слезно станут просить и молить о работе, в ногах будут у него валяться   и всеми святыми себя заклинать, что и тихи-то они, и смирны-то, безответны, а   пришла новая осень – сиволапый уж барином глядит, и лучше не подступайся к   нему.      

Но на   этот раз не больно угрозили работники Марку Данилычу – на прядильнях снасти почти   допрядены, на пристани тоже дело к концу идет. И без того недели через три   пришлось бы распускать летних работников.      

На   пристань из работной избы пошел Марко Данилыч, а там лесники, развалясь на   плотах, спят себе, пригретые солнышком. Стал их хозяин будить суковатой   козьмодемьянской палкой. Те повскакали и тотчас в брань. Расходился Марко   Данилыч, лицо ровно красным кумачом подернулось, губы задрожали, и, как   раскаленные угли, запылали злобные очи. Пошла работать козьмодемьянка, а   лесники, ровно стая спуганных птиц, с криком, с гиком, с хохотом понеслись   вверх по крутой горе. Марко Данилыч за ними; но как тяжелому на ходьбу старику   догнать быстроногую молодежь?.. Кричит в источный голос, задыхается, на каждом   шагу спотыкается. Не добежав до венца горы, грохнулся оземь Марко Данилыч.      

Пластом   лежит на голой земле. Двинуться с места не может, голосу не в силах подать,   лежит один-одинехонек, припекаемый полуденными лучами осеннего солнца. Ни на   горе, ни под горой никого нет, стая галок с громким криком носится в высоте над   головой миллионщика. Лежит гордый, своенравный богач беспомощен, лежит, всеми   покинутый, и слова не может промолвить. Тускнеет у него в очах, мутится в   голове, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Забытье нашло на него…      

Долго бы   лежать тут Марку Данилычу, да увидела его соседка Акулина Прокудина. Шла   Акулина с ведрами по воду близ того места, где упал Марко Данилыч. Вгляделась…   «Батюшки светы!.. Сам Смолокуров лежит». Окликнула – не отвечает, в другой, в   третий раз окликнула – ни словечка в ответ. Поставила Акулина ведра, подошла:   недвижим Марко Данилыч, безгласен, рот на сторону, а сам глухо хрипит.   Перепугалась Акулина, взяла за руку Марко Данилыча – не владеет рука.      

«Господи!   Что это? Что ему попритчилось? – думает Акулина. – Надо домашних   повестить, всяко может случиться! Еще, пожалуй, к ответу притянут».      

И,   покинув ведра, поднявши подол, бегом побежала к дому Марка Данилыча.      

По ее   вестям прибежала Дарья Сергевна, прибежали все домашние – приказчики и   прислуга. Прибежали и работники поглазеть-поглядеть, что приключилось с   бранчливым, драчливым хозяином. Обступили домашние вкруг Марка Данилыча, стоят,   охают да молитву творят, а работники шепчутся меж собой: «А кто ж теперь будет нас   рассчитывать?» Первая нашлась Дарья Сергевна.      

– Васильюшка, –   сказала она Фадееву. – Беги, родной, за лекарем. Он в городу – давеча видела   я, как с исправником мимо нас шел.      

Пошел   Василий Фадеев, хоть и не так спешно, как бы хотелось Дарье Сергевне. Идет, а   сам с собой рассуждает: «Кто ж теперь делами станет заправлять? Дочь молода,   умом еще не вышла; разве что Дарья Сергевна? Да не бабье это дело. Дай-ка господи,   чтоб не очнулся!.. Пятьсот рублев у меня на руках, а опричь его, никто про это   не знает».      

Лекарь   жил на самой набережной. Случилось, что он был дома, за обедом сидел. Ни за   какие бы коврижки не оставил он неконченную тарелку жирных ленивых щей с   чесноком, если бы позвали его к кому-нибудь другому, но теперь дело иное – сам   Смолокуров захворал; такого случая нескоро дождешься, тут столько отвалят, что   столько с целого уезда в три года не получишь. Сбросив наскоро халат и надев   сюртук, толстенький, приземистый лекарь побежал к Марку Данилычу.      

– Маркелов!.. –   на бегу крикнул он городовому, штопавшему рубаху, сидя на чурбане возле   развалившейся будки. – Живее к фельдшеру! Тащил бы все с собой, и банки, и   пиявки, все, все до капельки. Под гору тащил бы. Да забеги в аптеку, скажи там:   ежели Карло Хрестьяныч куликов стреляет, наспех бы бежали за ним, отпер бы   аптеку и лекарство делать готов был.      

– Слушаю,   ваше высокоблагородие, – с оттенком досады отвечал, унося в будку рубаху,   ленивый, полусонный страж богоспасаемого града.      

– Поспешай! –   крикнул ему лекарь, быстро удаляясь от будки. – Зайди потом на двор к Смолокурову,   хорошо на водку получишь, я скажу там. Сам захворал.      

Оживел   городовой, спешно запер будку и скорым шагом пошел исполнять приказанье лекаря.   С кем по дороге ни встретится, всякого извещает, что с Марком Данилычем   случилось недоброе: под горой, возле казначейства лежит без памяти. И каждый о   том же повещал встречного и поперечного, и все опрометью бежали под гору –   каждому было лестно поглядеть, как пришибло спесивого миллионщика. Бежали, как   на пожар, и вскоре больше сотни людей столпилось вкруг лежавшего без чувств   Марка Данилыча.      

И   городские власти пришли: городничий, исправник с заседателем, стряпчий,   секретари, чуть не все приказные, пришел и штатный смотритель училища, а за ним   стая ребятишек, только что распущенных из класса, поспешил под гору и отец   протоиерей, чтоб еще разок щегольнуть перед горожанами только что полученною   камилавкой. Ковыляя, приплелся, на всякий случай, хромой столяр Панкратьич – не   понадобится ли гроб сколотить. Городские вестовщицы тоже прибежали поглядеть на   редкостное и небывалое еще в ихнем городе зрелище. Тут были и чиновница Ольга   Панфиловна и уставщица Красноглазиха. Все шушукают, каждый думает и говорит про   Марка Данилыча по-своему.      

– Господь   гордым противится, смиренным же дает благодать, – стоя в сторонке,   назидательно говорил отец протопоп окружавшим его дьякону, церковному старосте   и другим. – Наказующий перст божий того ради коснулся сего прегордото,   что, ревнуя богомерзкому расколу, всю свою жизнь чуждался святой церкви. Притом   же, хотя и раскольник, однако ж все-таки должен был принимать в дом духовных   лиц со святынею. А наш причт от него медного гроша никогда не видывал.      

– Вот   что значит с никонианами-то водиться!.. строго и учительно говорила уставщица   Красноглазиха. – Повелся с еретиками, за одно с ними трапезой насыщался,   из одной пивал посудины, и себя тем сквернил и соблазны чинил христианам   древлего благочестия.      

– Вот   всякий гляди да казнись, – тараторила разбитная приживалка чиновница Ольга   Панфиловна. Всяким добром ублаготворял мерзких паскуд, как вон эта злоязычница   Аниська Красноглазиха… Не чем другим, а этим самым и навел на себя гнев   господень. И осетрины-то ей, бывало, и белужины, и икры, и дров, и муки, и   всякой всячины. Чем бы настоящим бедным подать, тем, что в нищете проводят   жизнь благородную, он только этой гадине. А пошарь-ка в коробье у проклятой   Аниськи, увидишь, сколь бедна она.      

А у   самой на уме: «А ну, как помрет, прощай тогда и рыбка, и мучка, и дровешки.   Хоша и непутный и самый непостоянный человек, а все-таки продли ему веку господи!»      

И не   одна Ольга Панфиловна такие думы думала. И городничий, и стряпчий, и другие чиновные   были озабочены, будет ли смолокуровская наследница по– прежнему икрой да рыбой   их награждать. И все жалели Марка Данилыча. Один протопоп из-под новенькой   камилавки злобно на него поглядывал.      

Осмотрев   больного, лекарь крепко ущипнул его за руку. Марко Данилыч хоть бы глазом   моргнул. Тогда лекарь только посвистел. Бросилась к нему Дарья Сергевна.      

– Что   с ним, батюшка? Скажите на милость!.. Сделайте такое ваше одолжение, –   говорила она, обливаясь слезами.      

И   другие, что тут были, тоже наперерыв друг перед дружкой спрашивали лекаря, что   случилось с Марком Данилычем.      

– Не   мешайте, – с важностью в осанке и голосе сказал толстенький лекарь; а   потом попросил городничего, чтоб велел он всем подальше отойти от больного.      

Повел   рукой градоначальник, ругнулся вполголоса и почтительно отхлынула разнородная   толпа. Возле Марка Данилыча остались Дарья Сергевна да еще чиновные люди и   приказчики.      

Стал   лекарь на колени, вынул из кармана ящик с инструментами, одним ланцетом ловко   разрезал рукав, другим кровь пустил. Тихо потекла из ранки совсем почти черная   кровь.      

– Скверно! –   шепнул лекарь наклонившемуся к нему городничему. – Надо бы его домой перенесть.   Носилки бы какие-нибудь, – прибавил он, обращаясь к приказчикам.      

Василий   Фадеев и еще трое пошли за носилками. Городничий спросил ставшего на ноги лекаря.      

– Что   с ним?      

– Кондрашка! –   равнодушно ответил врач, укладывая ланцеты. – Федулов, – сказал он, обращаясь   к фельдшеру, – ступай в дом пациента, там и останешься, будешь дежурить у   кровати… А что Карл Хрестьяныч дома?.. – спросил он потом у будочника   Маркелова, пришедшего на место не столько ради порядка, сколько из любопытства.      

– С   лягавой сукой, с Динкой, на заводь к Оке отбыть изволили, – буркнул чуть   не во все горло городовой.      

Городничий   поднял кулак и примолвил своему подначальному:      

– Что   горло-то развязал? Скотина!.. На пожаре, что ли, ты?      

Оторопел   будочник, стал в тупик и вытянулся перед начальством в струнку.      

Принесли   носилки, что деланы для переноски дров. Василий Фадеев догадался навалить на   них побольше трепаной пеньки, помягче бы лежать было хозяину.      

Бережно   положили на носилки Марка Данилыча и тихо понесли в дом. Густой толпой повалил   народ за носилками, пошли и чиновные люди. Дорогой, однако, они разошлись,   каждый пошел восвояси. До дому проводили больного только лекарь да городничий.   За ними двинулась было на смолокуровский двор толпа горожан и работных людей,   но бдительный градоначальник не пустил их. Поставив у ворот Маркелова, он   строго-настрого приказал ему не дозволять входить на двор никому из сторонних,   опричь чиновных людей. Толпа остановилась перед домом Марка Данилыча, а   мещанские парнишки с учениками уездного училища взлезли на забор, что стоял насупротив   смолокуровского дома, и, как ворбны, расселись на нем. И того не потерпел градоначальник.      

– По   домам! – крикнул он таким голосом, каким командовал в сражении под   Остроленкой, где ранен в руку, за что и получил место городничего. – А   вас, пащенки. – прибавил он, обращаясь к мальчишкам, – всех велю   забрать в полицию да таких горячих засыплю, что век будете меня помнить.      

Слезли с   забора мальчишки и разбежались врассыпную. Разошлись и взрослые, что от нечего   делать глазели еще на дом Марка Данилыча, ровно на диковину какую.      

– Слушай-ка   ты, любезный, – сказал городничий Василью Фадееву, побежавшему было в аптеку   за лекарством. – Ты ведь приказчик Марка Данилыча?      

– Так   точно, ваше высокоблагородие, – почтительно скинув картуз, вытянув шею и   самодовольно улыбаясь, ответил Фадеев.      

– Так   вот что: сейчас распорядись, чтоб улицу против дома и против всего дворового   места устлали соломой, – продолжал городничий. – Это для порядка. Во   всех хороших городах и в самом даже Петербурге так делается, если занеможет   знатный или богатый человек, заметил градоначальник стоявшему возле лекарю.   Чтоб сейчас же устлали! – прикрикнул он Василью Фадееву. – А ежели   через полчаса мое приказанье исполнено не будет, розгачей отведаешь. Шутить не   люблю… Смотри ж, любезный, распорядись.      

– Да   вот я в аптеку прежде сбегаю, – начал было Фадеев, но городничий громко   крикнул на него:      

– Не   умничать, делай, что начальство приказывает. В аптеку поспеешь, аптекарь за   куликами охотится. Сию минуту распорядись – без соломы нельзя, это для порядка   требуется!      

И устлали   соломой улицу, хоть она травой поросла и в целый день по ней разве две либо три   телеги, бывало, проедут.      

       

       ***             

Не лучше   Марку Данилычу. Правая сторона совсем отнялась, рот перекосило, язык онемел.   Хочет что-то сказать, но только мычит да чуть-чуть маячит здоровой рукой.   Никто, однако, не может понять, чего он желает. Лекарь объявил Дарье Сергевне,   что, если и будет ему облегченье, все-таки он с постели не встанет и до смерти   останется без языка.      

Нежданно-негаданно   нагрянула беда на Смолокурова. Какой еще горше беды? Какое богатство на долю   человека ни выпади, какое ни будь у него изобилие, а нагрянет недуг да приведет   с собой калечество, так и несметное богатство выйдет хуже нищеты и всякой   нужды. Пропал Марко Данилыч, пиши его вон из живых.      

А в доме   и по хозяйству все врознь поехало. Правду говорят старые люди: «хозяин лежит –   весь дом лежит, хозяин с постели – все на ногах». А тут приходится лежать   хозяину до той поры, как его в могилу уложат.      

Всю   жизнь Марко Данилыч никому не доверял вполне, ни на кого не полагался и в   торговых и в других делах, От приказчиков да прислужников только и ждал, что   обманов да воровства. И был в том прав. Никто не любил его, никто не был ему предан,   каждый только и норовил поживиться на его счет. Подозрительный в каждой мелочи,   ко всем недоверчивый, сам он вел торговые книги, никогда не бывало у него   конторщика, сам все записывал, сам и переписку вел. В каком положенье остались   у него дела, никто не знал. Никто не знал и о том, сколько у него наличного   капитала, сколько и на ком в долгах, сколько сам он должен другим. Тяжко было   Дарье Сергевне – за всем гляди, всем распорядись, все управь, охрани и за все   будь в ответе. А тут приказчики просят распорядков, рабочие требуют расчетов, а   у нее на руках и денег столько нет, чтоб со всеми разделаться.      

К   сундуку с деньгами и бумагами она без Дуни не смеет прикоснуться, а Дуня бог   еще знает когда домой воротится. Послала к ней Дарья Сергевна эстафету с   известьем о внезапной болезни отца… Но с кем она поедет и как проедет такую   даль по незнакомым местам? Чего не встретится ей на пути?.. Вконец растерялась   Дарья Сергевна. Обратиться не к кому – никто не любил Смолокурова, а теперь   каждый того еще опасался, что ежель поднимет его бог с одра болезни, так, пожалуй,   добром с ним и не разделаешься – скажет, что обокрали его во время болезни,   дела привели в расстройство. К кому в городе ни обращалась Дарья Сергевна за   помощью, все уклонялись.      

Уж после   отправки к Дуне письма вспомнила Дарья Сергевна про Аграфену Петровну. Хоть в   последнее время Дуня и переменилась к своему «другу любезному», стала к ней   холодна и почти совсем избегала разговоров с ней, однако, зная доброе сердце   Аграфены Петровны, Дарья Сергевна послала к ней нарочного. Слезно просила ее   приехать к больному вместе с Иваном Григорьичем и со всеми детками, самой   съездить за Дуней, а Ивана Григорьича оставить для распорядков по делам Марка   Данилыча…      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

В самый   тот день, когда Марку Данилычу болезнь приключилась, за Волгой, у Патапа Максимыча,   было шумное, веселое пированье. Принесла Прасковья Патаповна первого сыночка   Захарушку, первого внучка Патапу Максимычу. Светел, радошен заволжский   тысячник, радовался он великою радостью. Когда бабушка повитуха показала ему   новорожденного младенца, дедушка благословил его и вслух всем промолвил:      

– Расти,   Захарушка, вырастай, мой родимый, будь матери умней, будь отца дельней!      

Василий   Борисыч тут же был. Не по нраву ему были слова тестевы, но ведь он из его рук   глядел, а потому, не разводя лишних слов, вздохнул и только промолвил вполголоса:      

– Ох,   искушение!      

Полетели   от Патапа Максимыча посланцы по всем сторонам – и в Нижний, и в Городец, и в   Красную Рамень созывать друзей-приятелей на крестины, а сам он поехал за   «проезжающим попом», жившим при городецкой часовне. Много гостей наехало в   Осиповку – много навезли они Прасковье Патаповне родильных пирогов и   каравайчиков (Родильнице знакомые замужние женщины приносят либо посылают   сладкие пироги или сдобные каравайчики вроде пасхальных куличей.).      

Аграфена   Петровна приехала с мужем и с детками, приехал перепелиный охотник, удельный   голова Михайло Васильич в жалованном своем кафтане, прикатил из Нижнего дружок   Патапа Максимыча Колышкин, со всех сторон пожаловали гости званые, почетные; не   приехала, не пожаловала одна матушка Манефа.      

Ни слова   не сказала она посланному, приезжавшему в Комаров звать ее на крестины новорожденного   внучка, а когда вышел тот из игуменьиной кельи, остановила его в сенях мать   уставщица Аркадия и гневно ему выговаривала, что, дескать, видно с ума он   спятил, затесавшись с таким зовом к игуменье.      

– Нешто   твой Патап Максимыч не знает, что инокиням на свадьбах да на кстинах быть не   подобает?.. не в меру распалившись, кричала она на всю обитель. С ума, что ли,   вы сошли со своим хозяином!.. На смех, что ли, он послал тебя? Вон, сейчас же   вон из обители!.. Чтобы духом твоим не пахло здесь!..      

И   выгнала. Добродушная мать Виринея позвала было посланного к себе в келарню   угостить как следует, но мать Аркадия и того не допустила. Досталось от нее и   Виринее и всем подначальным матери-келарю послушницам. Так расходилась дебелая   старица, что еще долго по уходе из обители несолоно хлебавшего посланца не   вдруг успокоилась. И отчитала ж Аркадия Патапа Максимыча. Думать надо, что   долго и много икалось ему.      

Привезли   в Осиповку попа городецкого, окрестил он в чапуринской моленной младенца Захария.   В кумовьях Иван Григорьич был с женой удельного головы, а знаменитая повариха Никитишна   за бабушку повитуху была.      

Тотчас   после крестин подан был крестильный обед. Сошлись в большой горнице все, кроме   потаенного попа, родильницы, да больше года хворавшей и редко когда выходившей   из боковуши Аксиньи Захаровны. Повариха Никитишна тоже не вышла к обеду, много   было ей хлопот и в стряпущей и у больных. Проезжающего попа тотчас после   крестин, прикрыв рогожкой (Так обыкновенно старообрядцы возили беглых от церкви   попов, чтоб не попались они в руки полиции.), спровадили обратно в Городец. На   всякий случай Патап Максимыч отложил, сколько надо, денег ради умягчения   консисторских сердец, на случай ежели б свибловский поп Сушило подал заявление,   что, дескать, повенчанный им в церкви купец Василий Борисов купно со своим тестем,   торгующим по свидетельству первого рода, крестьянином Патапом Максимовым   Чапуриным, главнейшим коноводом зловредного раскола, окрестили новорожденного   младенца в доме означенного Чапурина в недозволенной правительством моленной   при действии тайно проживающего при городецкой часовне беглого священника   Иоанна Бенажавского. Денежки предусмотрительного Патапа Максимыча пошли куда   следует и отвели бурю, воздвигнутую было враждебным попом Сушилой.      

За   столом хозяйничала богоданная дочка Патапа Максимыча Аграфена Петровна. И   кругом стола за каждой переменой кушанья она обхаживала и гостей упрашивала, не   обессудили бы хлеб-соль хозяйскую, кушали бы, что на стол поставлено, не бесчестили   б усердного угощенья, чем бог послал. И все-то старозаветными приговорками она   приговаривала, без коих наши прадеды куска хлеба, бывало, не съедят в гостях,   пока не услышат их из ласковых уст хлебосольной хозяйки.      

– Садитесь,   гости дорогие, за скатерти браные, за напитки пьяные, за хлеб, за соль, за крестильную   кашу да за курничок, – приговаривала Аграфена Петровна, усаживая гостей за   обеденный стол.      

– Уговор   дороже денег, – подхватил Патап Максимыч, когда уселись все. – Слушайте   хозяина, гости дорогие, – на собак покидайте одни кости, остальное сами   доедайте, чтоб на столе у меня все было чистехонько.      

Теперича   воля не ваша, а моя да хозяюшкина. Сами знаете, что по-старому святому завету   гость хозяину не указчик – что поставят перед ним, то и кушай да хозяев во всем   слушай. Ваше дело есть да пить, а наше дорогих гостей потчевать. Кланяйся,   зятек, да за гостями приглядывай, пили бы хоть помаленьку да выпили все.      

Курник   поставили на стол. Отличилась Дарья Никитишна – такой спекла, что чем больше   ешь, тем больше хочется. Ходит вкруг стола Аграфена Петровна, ласковые слова   гостям приговаривает:      

– Кушайте,   гости, покушайте! Запросто, без чинов, чем господь послал. Приневольтесь еще   маленечко, по другому кусочку курничка-то скушайте. Что перестали? Аль   хозяйского хлеба-соли вам жаль?      

– Распредовольны,   сударыня, Аграфена Петровна,      

– молвил   ей на ответ удельный голова, отирая бороду.      

– А   ты, дружище Михайло Васильич, хозяйке-то не супротивничай, ешь, доедай, крохи   не покидай, – сказал Патап Максимыч.      

– Нельзя,   любезный друг, видит бог, невмоготу. Всего у тебя не переешь, не   перепьешь, – тяжело отдуваясь, промолвил голова.      

– А   тебе бы, Михайло Васильич, да и всем вам, дорогим гостям, распоясаться,   кушаки-то по колочкам бы развесить, – сказал Патап Максимыч. – Зятек!   Василий Борисыч! Сымай кушаки с гостей, вешай по колочкам. Ну, архиерейский   посол, живей поворачивайся.      

Сняли   гости кушаки, и всем облегчало. Сызнова пошло угощенье. И гости веселы, и   хозяин радошен. А уху какую сварила Дарья Никитишна, буженину какую состряпала,   гусей да индюшек, как зажарила – за какой хочешь стол подавай. Каждый кусок сам   в рот просится.      

На славу   вышел крестильный пир: и подносят частенько, и беседа ведется умненько.      

Манефа к   слову пришлась, и повелась беседа про обители.      

– Как   слышно?.. Что скитские дела? – спросил Сергей Андреич Колышкин у Патапа   Максимыча.      

– Ничего   пока неизвестно, – отвечал Патап Максимыч. – Думать надо, по-старому   все останется. Видно, только попугали матерей, чтобы жили посмирней. А то уж   паче меры возлюбили они пространное житие. Вот хоть бы сестрица моя родимая –   знать никого не хотела, в ус никому не дула, вот за это их маленько и шугнули.   Еще не так бы надо. Что живут? Только небо коптят.      

– А   ведь я до сих пор хорошенько не знаю, что сделал генерал, что из Питера в скиты   наезжал, – сказал Сергей Андреич.      

– Только   страху задал, а больше ничего, – ответил Патап Максимыч. – Пачпорты   спрашивал, часовни описывал, иконы, что там поставлены, строенья обительские –   а больше ничего.      

– Матери-то   ублаготворили, видно?.. – спросил Сергей Андреич.      

– Ни-ни! –   ответил Патап Максимыч. – Подъезжали было, первая сестрица моя любезная,   да он такого им пару задал, что у них чуть не отнялись языки. Нет, пришло,   видно, время, что скитам больше не откупаться. Это ведь не исправник, не   правитель губернаторской канцелярии. Дело шло начистоту.      

– А   после его отъезда так-таки ничего и не вышло? – опять спросил Колышкин.      

– Ровнехонько   ничего, опричь того, что воспретили шатуньям со сборными книжками   шляться, – сказал Патап Максимыч. – Да этих чернохвостниц одной   бумагой не уймешь: в острог бы котору-нибудь, так не в пример бы лучше было.      

– Ну,   уж и в острог! – вступился удельный голова.      

– А   для чего ж не в острог? – возразил Патап Максимыч. – Ведь они   дармоедницы, мирские обиралы, ханжи, да к тому ж сплетницы и смотницы. За такие   художества ихнюю сестру не грех и в остроге поморить.      

– Они   богу молятся за мир христианский, – заметила жена удельного головы. –   Нам-то самим как молиться?.. Дело непривычное, неумелое. У нас и дела, и   заботы, и всё, а пуще всего не суметь нам бога за грехи умолить, а матушки,   Христос их спаси, на том уж стоят – молятся как следует и тем творят дело   нашего спасения.      

– Молятся!   Как же!.. Держи карман!.. Знаю я их вдосталь! – сказал на то Патап Максимыч, –   Одна только слава, что молятся. У них бог – чрево… Вот что…      

Давно бы   пора в порядок их привести. Что молчишь, зятек?.. – с лукавой улыбкой   обратился Патап Максимыч к Василью Борисычу. – Изрони словечко – ихнее   дело тебе за обычай. Молви гостям, правду аль нет говорю.      

– Трудно   на это что-нибудь сказать, – робко, уклончиво, сквозь зубы проговорил   бывший архиерейский посол. – С какой стороны посмотреть.      

– Гляди   и толкуй прямо, – немного возвыся голос и слегка нахмурясь, сказал Патап   Максимыч. – Чего вертеться-то? Прямо сказывай, без отлыниванья, без   обиняков…      

– Оно,   конечно, ихней сестры много шатается, переминаясь, заговорил было Василий Борисыч. –   Однако ж, ежели взять…      

– Чего   тут еще «однако да однако»? – вспылил Патап Максимыч. – Тебя до сих   пор хорошенько еще не проветрило. Все еще Рогожским да скитами тебе отрыгается.   Никуда, брат, не годен ты – разве что в игуменьи тебя поставить… Хочешь на   теткино место, на Манефино?      

– Ох,   искушение! – вполголоса, опуская глаза в тарелку, молвил Василий Борисыч.      

– А   право, знатная бы вышла из тебя игуменья, смеясь, продолжал Патап   Максимыч. – Стал бы ты в обители-то как сыр в масле кататься! Там бы тебе   раз по десяти на году-то пришлось крестины справлять. Право…      

И   раскатился Патап Максимыч громким хохотом на всю горницу.      

И все   мужчины хохотали, а женщины, потупивши глаза, молчали. Василий Борисыч с сокрушенным   сердцем и полными кручины глазами одно твердил:      

– Ох,   искушение!      

– Ей-богу, –   продолжал свои глумленья развеселившийся Патап Максимыч. – А вот мы, отобедавши,   в игуменьи тебя поставим. У канонницы иночество напрокат возьмем и как следует   обрядим тебя… Бородишку-то платком завяжи, невеличка выросла, упрятать можно…      

Пожалел   Колышкин Василья Борисыча, перервал речи Патапа Максимыча, спросил у него, как   скитницы, что перевезли строенья из скитов в город, распорядятся теперь, ежели   нечего им бояться выгонки.      

– Каждая   по-своему распорядилась, – отвечал Патап Максимыч. – Сестрица моя   любезная три дома в городу-то построила, ни одного не трогает, ни ломать, ни   продавать не хочет. Ловкая старица. Много такого знает, чего никто не знает. Из   Питера да из Москвы в месяц раза по два к ней письма приходят. Есть у нее   что-нибудь на уме, коли не продает строенья. А покупатели есть, выгодные цены   дают, а она и слышать не хочет. Что-нибудь смекает. Она ведь лишнего шага не   ступит, лишнего слова не скажет. Хитрая!      

– А   другие как? – спросил Сергей Андреич.      

– Одни   продали, другие назад в скиты перевезли, иные внаймы отдали, – отвечал   Патап Максимыч. Оленевская мать Минодора под кабак кельи-то отдала, выгодным   нашла. И теперь игуменьи с первой до последней ругательски ругают Манефу, что   смутила их, запугала петербургским генералом и уговорила загодя перевозить из   скитов строенья. «Разорила, расстроила нас Манефа комаровская», – в один   голос кричат они. Ну, вот тебе и весь сказ. А теперь расскажи-ка ты мне, Сергей   Андреич, не слыхал ли чего про Алешку Лохматого? Давно ничего про него я не   слыхивал.      

– В   Самару на житье переехал, – ответил Сергей Андреич. – Дела ведет на   широкую руку – теперь у него четыре либо пять пароходов, да, опричь того,   салотопенный завод. Баранов в степи закупает, режет их в Самаре и сало   вытапливает. По первой гильдии торгует, того и жди, что в городские головы   попадет.      

– Вот   как! – промолвил Чапурин. – А про Марью Гавриловну что слышно?..      

– Что   Марья Гавриловна? Житьишко ее самое последнее, – сказал Колышкин. –   За душой медной полушки не осталось. Все муженек забрал… Ситцевое платьишко   сшить понадобится, так месяца полтора у него клянчит о каких-нибудь трех рублишках…   Мало того, в горничные попала к мужниной полюбовнице.      

– Мамошкой,   значит, обзавелся, – заметил удельный голова.      

– Много   у него их. И сам, пожалуй, не перечтет, сколько их у него перебывало, – с   легкой усмешкой сказал Колышкин. – А набольшая одна… И красавица же!..   Мало таких на свете видано.      

– Откуда   ж он добыл такую кралю? – спросил Иван Григорьич.      

– В   приданство Марья Гавриловна принесла, – отвечал Сергей Андреич. –   Молоденькая девчонка, Татьяной Михайловной звать.      

– Не   та ли уж, что у Марьи Гавриловны в Комарове жила? – спросила Аграфена   Петровна.      

– Она   самая, – молвил Колышкин.      

– Как   же это? – вскликнула Аграфена Петровна. Да ведь она души не чаяла в Марье   Гавриловне. В огонь и в воду была готова идти за нее. Еще махонькой взяла ее   Марья Гавриловна на свое попеченье, вырастила, воспитала, любила, как дочь   родную! Говорила, что по смерти половину именья откажет ей. И вдруг такое   дело!.. Господи! Господи!.. Что ж это такое?.. Да как решилась она?      

– Зачались   дела еще, кажется, с той поры, как только замуж вышла Марья Гавриловна, –   сказал Сергей Андреич. – Сначала Татьяна от Алексеевых приставаний из дому   хотела уйти, утопиться либо удавиться, а Марье Гавриловне не сказывала, что   тому за причина.      

А тот не   отстает и денег не жалеет. Крепилась, крепилась Татьяна Михайловна, наконец покорилась.   Как у них это сделалось, знают одни они. А между тем Лохматов до последней   нитки все перевел на свое имя и, как только перевел, так во всей красе и   развернулся. Марье Гавриловне ни копейки, а Татьяне шелковые платья да   бархатные салопы на собольем меху. А Марья Гавриловна хоть бы словечко на то   промолвила, хоть бы слезинкой на мужа пожаловалась…      

– Как   же это? Как же это так? Как могла Таня решиться на такое дело? – дрожащим   от волненья голосом заговорила Аграфена Петровна. – Ну, не смогла устоять,   не угасила постом да молитвой демонских стреляний, так как же можно было ей так   обидеть благодетельницу свою, столько горя принести ей?..      

– А   вино-то на что? – перервал ее речи Колышкин. – Сперва шампанское да   венгерское, потом сладенькие ликерцы, а потом дело дошло и до коньяка… Теперь   не дошло ли уж и до хлебной слезы, что под тын человека кладет… Совсем   скружилась девка, и стыд и совесть утопила в вине, а перед Марьей Гавриловной,   в угоду любовнику, стала дерзка, заносчива, обидлива. Терпит Марья Гавриловна,   пьет чашу горькую!      

– Так-таки   и прислуживает Таньке? Так-таки и живет Марья Гавриловна в своем дому, как   работница? – волнуясь, спрашивала Аграфена Петровна у Сергея Андреича.      

– Совсем   как есть, – ответил Колышкин. – И одевает ее, и самовар приносит, и   кофей варит, и постель стелет мужу с Татьяной. Совсем как есть работница. Еще   удивительно, как бедная Марья Гавриловна из ума не выступила. Богу, слышь,   только молится, а говорить – ни с кем ни слова не молвит.      

– Бедная,   бедная! – промолвила Аграфена Петровна.      

– А   я так полагаю, что глупая она бабенка и больше ничего, – вставил слово   свое удельный голова. Подвернулся вдове казистый молодец, крепкий, здоровенный,   а она сдуру-то и растаяла и капитал и все, что было у нее, отдала ему… Сечь бы   ее за это – не дури… Вот теперь и казнись – поделом вору и мука, сама себя раба   бьет, коль нечисто жнет.      

– Грех   ее осуждать, Михайло Васильич, – вступилась Аграфена Петровна. –   Нешто знала она, что будет впереди? Ежели б знала, не так бы делом повела… Из   любви все делала, и потому не взыщутся ее грехи. В писании-то что сказано?..   Сказано, что любовь много грехов покрывает. Даст богу ответ один Алексей.      

– Так-то   оно так, – отвечал голова, – а по-человечески судя, этак поступать бы   ей не следовало. Что она теперь?.. Была богачка – стала нищая, была женщина   почтенная, всеми уважена, а теперь хуже последней судомойки!.. Плоть-то уж   больно распалила она тогда – вот что… Оттого и попала в кабалу негодному   человеку. И хоть бы что-нибудь хорошего в нем было! Так ведь нет ничего. Вон   теперь он сворованными у жены сотнями тысяч ворочает, а отцу с матерью поесть нечего.   Не раз Христом богом старик Трифон просил сына о помощи.      

Ответа   даже не выслал. А семья в разор разорилась, девки загуляли, сколько раз ворота   дегтем у них мазали (Повсеместный почти деревенский обычай – мазать дегтем   ворота того дома, где живет зазорного поведения девушка. Это у крестьян   считается величайшим оскорблением для всей семьи, а для девушки особенно. Ту, у   которой мазаны ворота, замуж никто не возьмет.).      

Саввушка   у Трифона меньшой сын – добрый паренек, смышленый, по всему хороший, и тот, по   недостаткам родителей, мертвую запил, а теперь, слышь, в солдаты нанимается. А   непутный Алексей швыряет тысячами, и горя ему нет, что родная семья вконец   разорилась и из честного родительского дома вышел Содом и Гоморр… Не потерпит   ему бог. Нельзя тому быть, чтоб не покарал он его в сем веке и в будущем.      

Ни слова   не сказал Патап Максимыч, слушая речи Михайла Васильича. Безмолвно сидел он,   облокотясь на стол и склонив на руку седую голову. То Настю покойницу   вспоминал, то глумленье Алешки над ним самим, когда был он у него по делу о векселях.   Хватил бы горячим словом негодяя, да язык не ворочается: спесь претит при всех   вымолвить, как принял его Алешка после своей женитьбы, а про Настю даже   намекнуть оборони господи и помилуй!      

Вдруг   перед честной беседой явилась знаменитая повариха, а теперь и бабушка повитуха   Дарья Никитишна. В полушелковом темно-красном сарафане, в гарнитуровом   холоднике, в коричневом платке с затканными серебряными цветочками на голове,   павой выплыла она в горницу с уемистым горшком пшенной каши. С низким поклоном   поставила она его перед Васильем Борисычем и такие речи примолвила ему   по-старинному, по– уставному:      

– Что   туман на поле, так сынку твоему помоленному, покрещенному счастье-талан на весь   век его! Дай тебе бог сынка воспоить, воскормить, на коня посадить! Кушай за   здоровье сынка, свет родитель-батюшка, опростай горшочек до последней крошечки   – жить бы сынку твоему на белом свете подольше, смолоду отца с матерью   радовать, на покон жизни поить-кормить, а помрете когда – поминки творить!      

Взял   ложку Василий Борисыч. А каша-то крутым– накруто насолена, перцу да горчицы в   нее понакладено. Съел ложку родитель, закашлялся, а бабушка Никитишна не   отстает от него:      

– Изволь,   государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в   горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка   повитуха с руками да с ногтями. Не доешь, – глаза выдеру. Не захочешь докушать,   моего приказа послушать – рукам волю дам. Старый отецкий устав не смей нарушать   – исстари так дедами-прадедами уложено и навеки ими установлено. Кушай же,   свет– родитель, докушивай, чтобы дно было наголо, а в горшке не осталось крошек   и мышонку поскресть.      

Хоть   бежать, так в ту же пору Василь Борисычу. Да бежать-то некуда – горница людей   полна, и все над ним весело смеются. С одной стороны держит его Никитишна, а с   другей – сам Патап Максимыч стоит, ухвативши за плечо зятя любезного.      

– Умел   выкрасть жену, умел и сынка родить, доедай же теперь бабину кашу, всю доедай   без остатка, – с хохотом говорил Патап Максимыч.      

Кашляет   Василий Борисыч, что ни ложка, то поперхнется. Давится, охает и шепчет любимое   свое: «Ох, искушение!»      

А гости   хохочут, сами приговаривают:      

– Ешь   кашу, свет-родитель, кушай, докушивай! Жуй да глотай бабину кашу на рост, на вырост,   на долгую жизнь сынка! Все доедай до капельки, не то сынок рябой вырастет.      

Три пота   слило с Василья Борисыча, покамест не справился он с крестильной кашей. Ни жив   ни мертв сидит за столом, охает громче и громче, хоть в слезы да в рыданья, так   в ту же бы пору. Но бог его не оставил, помог ему совладать с горшком.      

– Теперь,   свет-родитель, ложку изволь выкупать, – сказала Никитишна, ставя перед Васильем   Борисычем подносик.      

Выкупил   ложку Василий Борисыч, положивши бабушке пятишницу.      

Пошла   Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского,   не с перцем, не с солью, а с сахаром, с вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху   обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на   поднос положил пакетец; что в нем было, никто не знал, а когда после обеда   Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце рукой Патапа   Максимыча написано было: «Бабке на масло».      

Съели   кашу и, не выходя из-за стола, за попойку принялись. Женщины пошли в задние горницы,   а мужчины расселись вокруг самовара пунши распивать. Пили за все и про все,   чтобы умником рос Захарушка, чтобы дал ему здоровья господь, продлил бы ему   веку на сто годов, чтоб во всю жизнь было у него столько добра в дому, сколько   в Москве на торгу, был бы на ногу легок да ходок, чтобы всякая работа спорилась   у него в руках.      

– А   тебе, Василий Борисыч, – обратился к свету-родителю удельный   голова, – пошли господь столько сынков, сколько в поле пеньков, да столько   дочек, сколько на болоте кочек, и всем вам дай господи, чтоб добро у вас вот   этак лилось.      

И   выплеснул стакан пунша на пол.      

– Зачем   же столько? – в смущенье и замешательстве тихо и робко промолвил Василий   Борисыч. – Этак-то уж не очень ли много будет?      

– А   за каждого ребенка тебе по сту палок, – прибавил к пожеланьям головы   маленько подгулявший Патап Максимыч.      

– За   что ж это? – стал было говорить в защиту Василья Борисыча Михайло   Васильич.      

– Дураков   не плоди. И без того от них на свете проходу нет, – сказал Патап   Максимыч. – Ведь сын по отцу – значит, дураков сын и сам дурак будет… А   наш певун разве не дурак?.. К какому делу он пригоден? Петь, да в моленной   читать, да еще за девками гоняться, только и есть у него; на другое ни на что   не годится. Прасковья – то у меня плоха, дрыхнуть бы ей только, да и она, хоть   и сонная дура, а раза четыре драла мужу глаза за девок-то. По-моему, выстегать   бы его хорошенько, чтоб ума прибыло. Да уж когда-нибудь дождется он у меня.      

Все   захохотали, а Василий Борисыч только вздыхает да под нос шепчет себе:      

– Ох,   искушение!      

– Нет,   посудите в самом деле, гости дорогие, – продолжал Патап Максимыч, поставив   локти на стол и положив бороду на ладони. – Думал я спервоначалу, что   парень он толковый. Помните, как он при вашей бытности, на сорочинах покойницы   Насти, расписывал про народные нужды и промыслы по разным местам?.. Любо-дорого   было послушать. Помнишь, Михайло Васильич, при тебе тогда я его уговаривал   заняться делом – на Горах промысла заводить. Денег давал и во всем полную   доверенность, бросил бы только чернохвостниц да наплевал бы на своих посконных   архиереев. И согласился было он, шесть недель только сроку просил. Так нет,   келейницы-то, видно, уж больно тянули его к себе. А как женился и пришлось ему   пошабашить и со скитами, и с Рогожским, и с шатущими архиереями, подумал я   тогда:      

«Слава   тебе, господи, выплывает человек на вольную воду, дурости покидает, за разум берется».   Не тут-то было. Языком мы с ним города берем, а подойдет дело, сейчас и   отлынивать. На поверку вышло, что мой Василий Борисыч ни на что не годен –   только и знает что с девками петь да по лесочкам меж кусточков с ними   валандаться. Кажись бы, маленький, да приземистый, и слабенек, и жиденек, что   ивовый прут, поглядеть, кажись, не на что, а по женской части ух какой ходок.   Ни одной проходу не даст. На что работница Матрена и ряба и неуклюжа, вот что   кушанья-то носила сюда, больше на черта, чем на девку похожа, и ту в покое не   оставил. Теперь запал ему в скиты ход, а то бы у него по честным обителям и в   самом деле было сынков, что пеньков, а дочек, что кочек. Правду аль нет говорю   я тебе, зять ты мой любезный Василий Борисыч?      

И,   лукаво прищурив глаза, насмешливо поглядел Патап Максимыч на Василья Борисыча,   а под тем стул, ровно железный да каленый. Так бы и вскочил, так бы и побежал   из горницы вон, да как убежишь? И стал он безответен.      

Тесть из   зятя только веревок не вил, был у него Василий Борисыч во всей власти и на всей   его воле. И никоим образом нельзя было Василью Борисычу себя высвободить. Уйти   из тестева дома все одно что руки на себя наложить. После венчанья у попа   Сушилы из прежних друзей-приятелей никто к дому близко его не подпустит, и всяк   будет радехонек какую-нибудь пакость ему сделать. Нечего делать, покоряйся   судьбе, терпи попреки от тестя, безответно принимай издевки и насмешки, а сам   не смей и рта разинуть. Давно клянет себя Василий Борисыч за сладкую ночку в   лесочке улангерском, и ругательски ругает Петра Степаныча с Фленушкой, что ради   потехи окрутили его чуть не насильно с Прасковьей Патаповной.      

       

       ***             

Колокольчик   послышался.      

– Кого   леший несет? – с гневом, с досадой неистово вскрикнул Чапурин. – Не   исправник ли почуял, что мы пуншиком забавляемся, аль не к тебе ль из удельной   конторы, Михайло Васильич?      

– Некому   меня разыскивать, – ответил голова. К тебе, должно быть, какой-нибудь   запоздалый гость.      

– Некому   ко мне быть, да еще с колокольцами, молвил Патап Максимыч. – Гости мои все   налицо. Должно быть, кто-нибудь незваный-непрошеный. Испортит нашу беседу,   окаянный.      

Тележка,   запряженная почтовыми лошадьми, остановилась у ворот Патапа Максимыча. Бросились   к окнам – нет, не исправник приехал, не из удельной конторы, а какой-то   незнакомый человек в синей сибирке сборами назад и в суконном картузе. Не то   городской мещанин, не то купец небойкого полета.      

– А   что, старичок почтенный, – спросил приехавший у сидевшего возле ворот   Пантелея, – не здесь ли Аграфена Петровна из Вихорева?      

– Здесь, –   отвечал Пантелей, – а тебе на что ее?      

– Письмецо   есть, – сказал приезжий. – Из смолокуровского дома от Дарьи Сергевны.   Наспех послан. Несчастье у нас случилось.      

– Какое? –   вскрикнул из окна Патап Максимыч. С кем?      

– С   самим. С хозяином, значит, с нашим, с Марком Данилычем, – отвечал   посланный.      

– Помер? –   спросил Патап Максимыч.      

– Помереть   не помер, а близко того, – сказал посланный. – Рука, нога отнялись,   рот перекосило, слова не может сказать.      

– Ступай   в горницу, – сказал.Патап Максимыч, и посланный пошел на зов.      

Аграфена   Петровна пришла из задней и стала читать письмо.      

– Ах,   господи, господи! Вот беда-то!.. Бедная ты моя Дунюшка! – говорила она,   читая.      

– Ты,   любезный, ступай покамест в подклеть, – сказал посланному Патап   Максимыч. – С дороги-то и выпить и закусить не лишнее. Ступай – там напоят   и накормят тебя.      

Когда   тот вышел, Аграфена Петровна передала письмо мужу, и тот прочел его вслух.      

Извещая   о болезни Марка Данилыча, Дарья Сергевна писала о своей беспомощности и о том,   что Дуня все еще не бывала из Рязанской губернии от Луповицких и когда   воротится, не знает. Молила, просила Дарья Сергевна Аграфену Петровну съездить   за ней в Луповицы, слегка намекнув об опасности для Дуни, у тех-де господ   завелась какая-то тайная вера, та, что в народе слывет фармазонскою, и боязно   ей, чтобы Дуню они туда не своротили. Ивана Григорьича просила Дарья Сергевна   приехать к безгласному, недвижимому Марку Данилычу вступиться в его дела и   научить ее, как чем надо распорядиться и как в доме порядок держать, чтобы Дуне   не потерпеть убытков. «Все от большого да малого только и норовят теперь по   сторонам добро тащить – каждому лакомо поживиться достатками Марка Данилыча. И   приказчики, и рабочие, и городничий с городским головой, и стряпчий с   секретарями, все, у кого нет совести, всячески стараются обобрать сироту».   Ответ Дарья Сергевна просила прислать с тем же посланным, написала бы только   Аграфена Петровна, приедут они или нет, и ежели согласны Дуне порадеть, так,   сколь возможно, поспешали бы.      

Вслух   прочел письмо Иван Григорьич. Все молча призадумались, нежданное известье озадачило   всех. Каждый подумал: «Все под богом ходим, со всяким то же может случиться».      

Долгое   было молчанье. Наконец, Патап Максимыч такую речь повел:      

– Дело   такое, что надо спешить. Вера там какая-то тайная, городничий с секретарями –   все это вздор да пустяки, женские выдумки. Главная причина тут – болезнь Марка   Данилыча. Судя по тому, как отписывает Дарья Сергевна, кровяной удар ему   приключился, попросту говоря – пострелом его пошибло. Он же такой плечистый да   короткошея, с такими часто это бывает. Без языка, ни рукой, ни ногой шевельнуть   не может – навряд подняться ему. Не молвив ни словечка, так и покончится.   Страшен этот недуг – человек все видит, все слышит, все понимает, а не может   слова сказать. Подумайте, каково ему, ежель видит он в доме беспорядок,   понимает, что добро его врознь тащут, а сам ни языком, ни рукой двинуть не   может. Хуже смерти, особенно такому горячему человеку, как Марко Данилыч. И ко   всему этому дочери дома нет. А он-то всю свою жизнь только для нее работал и   трудился… И тут на его глазах, может быть, станут грабить скопленное ей   именье!.. Такой, муки, пожалуй, и на том свете не будет. Пожалеть надо его по   человечеству. Беспременно поезжай к нему, Иван Григорьич, завтра же чем свет   поезжай.      

– Нельзя   мне, Патап Максимыч, никак невозможно, – отвечал Иван Григорьич. –   Неотложные дела приспели. На той неделе поярок привезут ко мне, надо будет   самому его принять, без своей-то бытности как раз обуют в лапти. А ведь это на   целый на год. Сам рассуди.      

Замолчал   Патап Максимыч. Гости судят да рядят, как бы помочь Смолокурову, а он никому ни   словечка. Долго ль, коротко ли гости меж собой разговаривали, а Патап Максимыч   сидел, нахмурившись, как осенний день, в стороне от других, у окошка, молчал он   и, не слушая разговор, свою думу думал.      

«Жаль   беднягу!.. Вживе, а не жилец. Растащут его добро. И будет все видеть, а сделать   ничего не сможет, Вот мука-то!.. Дарья Сергевна что сделает? А такая беда ведь   до всякого может дойти. И со мной может случиться и со всяким другим – все под   богом, всем надо помереть, избави только господи от такой кончины… Страшно и   подумать… Ни в живых, ни в мертвых… Конечно, доводись до меня – у меня есть и   друзья и приятели. Хоть на зятя надежда и плоха, зато Иван Григорьич, Сергей   Андреич, Михайло Васильич в обиду домашних не дадут, сохранят все как следует.   А у него хоть бы одна душа. Приятелей, пожалуй, и много, да друга нет, а без   друга человек все одно, что сирота. На пир, на бражку приятелей, что мух   налетит, а при горе, при беде один друг придет… Надо помочь Марку Данилычу.   Друзьями мы с ним никогда не бывали, а знакомство и хлеб-соль водили. Ивану   Григорьичу отлучиться нельзя, так сам я поеду. Груню прихвачу, пущай за   Авдотьей Марковной едет».      

А меж   гостями разговоры про Марка Данилыча идут да идут. Всяк бы рад помочь, да кому   недосужно, кому нездоровится, а кто мало знакомства имеет со Смолокуровым.      

– Груня,   сряжайся, – сказал Патап Максимыч. Завтра утром со мной поедешь. Ребятишки   с отцом останутся, я буду при болящем, а ты съездишь за Авдотьей Марковной. Так   делу быть.      

– Тебе-то   что? – молвил удельный голова. – Тебе-то из-за чего беспокоиться?      

– Из-за   того, что он беспомощен! По-человеческому, Михаил Васильич, надо так, –   подняв голову и выпрямясь всем станом, сказал Патап Максимыч. – А ежели   мне господь такую же участь сготовил? Горько ведь будет, когда обросят меня и   никто не придет ни с добрым словом, ни с добрым делом!..      

– В   таком разе приказчика послал бы, а то ни с того ни с сего самому   трястись, – сквозь зубы проговорил удельный голова.      

– А   разве он на свою долю не потащит чего-нибудь? – сказал Патап   Максимыч. – Все приказчики работаны на одну колодку – что мои, что твои,   что Марка Данилыча, не упустят случая, не беспокойся.      

– Да   у тебя и Анисья Захаровна в болезни и дочь в постели лежит. Как можно тебе дом   покинуть? – продолжал Михайло Васильич.      

– Зять   останется дома, – сказал Патап Максимыч. – На столько-то хватит у   него умишка, чтоб больных сторожить. Опять же Марко Данилыч не за морями –   отсюда всегда можно весточку дать. Да что переливать из пустого в порожнее?   Дело решено, я так хочу, и больше говорить нечего. Сбирайся, Груня… А где   повариха наша разлюбезная?..      

Эй,   сударыня Дарья Никитишна, подавай-ка голубушка, холодненького… А вы, гости дорогие,   чару выпивать, а друзей не забывать… Подь, Грунюшка, сряжайся – сборы твои   бабьи – значит, не короткие, не то что у нашего брата – обулся, оделся, богу   помолился, да и в кибитку.      

Ни слова   не сказала Аграфена Петровна, даже с мужем словечком не перекинулась. Тятенькин   приказ ей все одно, что царский указ. Молча пошла в задние горницы укладываться.      

Принесла   Дарья Никитишна холодненького, разлила его по стаканчикам.      

– Дай   бог нашему дитяти на ножки стати, дедушку величати, отца с матерью почитати,   расти да умнеть, ума-разума доспеть. А вы, гости, пейте-попейте, бабушке   кладите по копейке, было б ей на чем с крещеным младенчиком вас поздравлять,   словом веселым да сладким пойлом утешать.      

Так   проговорила Никитишна старорусскую крестинную поговорку, а проговорив, низко поклонилась   на четыре стороны.      

А после   того стала вино разносить. Сначала поднесла молчавшему Василью Борисычу, потом   дедушке новорожденного, а затем гостям по их старшинству. И опять на поднос   деньги ей клали, хоть и не столько, как за кашу. Опорожнили гости стаканчики,   хозяину мало того.      

– Наливай,   еще наливай, старый верный друг, неизменное ты копье мое, Дарья   Никитишна, – говорил Патап Максимыч бабушке-поварихе. – Наливай,   хозяйского добра не жалеючи, – седни загуляю, завтра в путь– дороженьку!..   Самоварчик бы теперь хорошо, да еще бы пуншика!.. Ступай, зятек, – не по   твоему разуму беседа здесь идет, подь-ка лучше в подклеть да самовар раздуй –   спасиба от тестя дождешься за то.      

– Ох,   искушение! – тихонько молвил Василий Борисыч и, склонив головушку, пошел   медленными стопами творить тестеву волю. С той поры как Патап Максимыч уверился,   что от рогожского посла все одно что от козла – ни шерсти, ни молока, Василий   Борисыч, кроме насмешек, ничего не слыхал от него. И пикнуть не смел перед   властным тестем.      

На   другой день после крестин не совсем еще обутрело, и осенний туман белой пеленой   расстилался еще по полям, по лугам и болотам, как Патап Максимыч, напившись с   гостями чаю и закусивши расставленными Никитишной снедями, отправился в путь. В   то же время выехали из Осиповки удельный голова с женой, Сергей Андреич   Колышкин и другие гости. Остались Иван Григорьич с детьми да Никитишна. Проводя   жену, Иван Григорьич сел в боковушке за счетные книги, а в передних горницах   остался один Василий Борисыч. И грустно ему было и досадно. Давно ли все   старообрядство почитало его за велика человека, давно ли в самых богатых   московских домах бывал он дорогим, желанным гостем, давно ль везде, куда ни   являлся, не знали, как ему угодить и как доставить все нужное в его обиходной   жизни, и вдруг – стал посмешищем!.. Бывало, считали его одним из умнейших людей,   а теперь он – шут, скоморох.      

Бывало,   слово вымолвит – и дивятся собеседники его знаниям и мудрости, и пойдет по людям   сказанное слово, а с ним и слава о нем, как о надежде древлего благочестия, а   теперь – даже тестевы токари да красильщики над ним насмехаются. Попав в среду   трудовых людей, красноглаголивый рогожский вития почуял себя чуждым для них и   совсем лишним человеком. И тоска обуяла его, такая тоска, что хоть руки   наложить на себя. Бежать, воротиться к старым друзьям и поклонникам?..      

Но   запали пути в среду прежнюю, те люди, что недавно на руках его носили, клянут   теперь как отступника, как изменника. До ворот никто не допускает его…   Прискорбна душа у Василья Борисыча. Один– одинешенек бродит он по просторным   горницам, распевает вполголоса «Всемирную славу» да иной раз, идя мимо стола,   где еще стояли графинчики да бутылочки, с горя да с печали пропустит красовулю   (Красовуля – монастырская чаша, стопа, большая кружка.).      

       

       ***             

Гости   Патапа Максимыча один за другим по сторонам разъехались. Один Колышкин доехал с   ним вместе до губернского города. Там у него и пристал Патап Максимыч с Груней,   там и дожидался утра, когда шедший вверх по Оке пароход должен был отваливать.      

Жена   Колышкина была дома. Только что воротилась она от вятских сродников, где часто и   подолгу гащивала. Впервые еще увиделась с ней Аграфена Петровна. Не больше   получаса поговорили они и стали старыми знакомыми, давнишними подругами…   Хорошие люди скоро сходятся, а у них у обеих – у Марфы Михайловны и Аграфены   Петровны – одни заботы, одни попеченья: мужа успокоить, деток разуму научить,   хозяйством управить да бедному по силе помощь подать.      

– Погляжу   я на Патапа Максимыча, – сказала Марфа Михайловна. – И весел он   кажется и разговорчив, а у него что-то на душе лежит. Горе ль его крушит, али забота   сушит?..      

– Горя   не видится, а заботы много! – ответила Аграфена Петровна. – Вот   теперь к Марку Данилычу едем. При смерти лежит, надобно делам порядок дать, а   тятенька его дел не знает. Вот и заботно.      

– Давеча   он говорил об этом и про то говорил, что вам куда-то далеко надо за дочкой Смолокурова   съездить, – молвила Марфа Михайлована. – Что ж, эти Смолокуровы   сродники будут вам?      

– Нет, –   ответила Аграфена Петровна. – Ни родства, ни свойства, да и знакомы не   очень коротко. Да ведь при больном нет никого присмотреть за делами.      

Потому   тятенька и поехал.      

– Какой   он добрый, какой славный человек! – вскликнула Марфа Михайловна. –   Вот и нам сколько добра сделал он, когда Сергей Андреич пустился было в   казенные подряды, из беды нас вызволил (Вызволить – выручить, освободить. Слово   сибирское.).      

Тогда   еще внове была я здесь, только что приехала из Сибири, хорошенько и не   понимала, какое добро он нам делает… А теперь каждый день бога молю за него.   Без него идти бы нам с детками по миру. Добрый он человек.      

– Да, –   примолвила Аграфена Петровна. – Вот хоть и меня, к примеру, взять. По   десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой… Оба в один день от холеры   в больнице померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да   плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил,   вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил   родительское мое именье, а, выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал,   какое и дочерям было сготовлено.      

И   засверкали слезы на ресницах Аграфены Петровны. Эти слезы и простой,   бесхитростный рассказ про «доброго человека» растрогали Марфу Михайловну. Не   знала еще она, что сделал Патап Максимыч для богоданной дочки своей. «Хорошо на   твоем свете, господи, – подумала Марфа Михайловна, – ежели есть еще   такие люди на нем».      

Вечером   долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая,   задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал – ни   конца ни краю не было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших   пустынников», про бродячих и сидячих старцев («Лешими пустынниками» зовут   беглецов, живущих по за волжским, вятским и пермским лесам, под видом искания   отшельнической жизни и с целию душевного спасения.) и про их похожденья с бабами   да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного;   молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям:      

– Прощайтесь-ка,   детушки, ложитесь спать. Пора.      

Старшие,   почти уж подростки, вздумали маленько поспорить, говорили, что рано еще и спать   им не хочется, но Марфа Михайловна, с доброй кроткой улыбкой любящей матери,   строго посмотрела на них и молча пальцем погрозила. С грустным видом дети стали   прощаться. А больно хотелось им еще послушать смешных россказней Патапа   Максимыча.      

– Этого   слушать им еще не годится, – скромно улыбаясь, молвила Марфа Михайловна по   уходе детей. Теперь говорите, Патап Максимыч, из детей мы вышли, а я с   Аграфеной Петровной не красные девушки, ушки золотцом у нас не завешаны, обе   были на божьем суде («Принять закон», «идти на суд божий» – венчаться.). А   все-таки вы уж не очень…      

– Вот   те и на! Вот и попал ерш в вершу… А мне, признаться, и невдомек, –   вскликнул Патап Максимыч. – Ну, не взыщите на старике, матушка Марфа   Михайловна. Ни вперед, ни после Не буду. А что поначалили меня, за то вам   великий поклон.      

И   поклонился ей в пояс.      

– Полноте,   Патап Максимыч. Я ведь это только для деточек, – сказала Марфа   Михайловна. – Молоды еще, соблазнов пока, слава богу, не разумеют. Зачем   прежде поры-времени им знать про эти дела?.. Пускай подольше в ангельской   чистоте остаются. По времени узнают все и всего натерпятся. А память о добром   детстве и на старости лет иной раз спасает от худого.      

– Верно   ваше слово, Марфа Михайловна, – сказал Патап Максимыч и, обратясь к Сергею   Андреичу, примолвил: – Ну их к бесам старцев шатунов да скитских матерей. Зачни   про них говорить, как раз на грех наскочишь. Ей-богу.      

– Как   же это, крестный, ты говоришь об них так непочтительно и всегда готов над ними   надругаться, а сам держишься ихней веры?.. – спросил его Сергей Андреич.      

– Человек   в чем родился, в том и помри, – сказал на то Патап Максимыч. – Веру   переменить, не рубаху сменить. А ежели до бога, так я таких мыслей держусь,   что, по какой вере ему ни молись, услышит он созданье рук своих. На что жиды –   плут на плуте, мошенник на мошеннике, и тех господь небесной манной кормил. Без   конца он милосерд.      

– А   ежели держишься ты того, в чем родился, так зачем же издеваешься над своим   духовным чином? – спросил Сергей Андреич.      

– Для   того что набитые дураки все они, – отвечал Патап Максимыч. – Ежели   правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да к тому – каждый из вора кроён,   из плута сшит, мошенником подбит; в руки им не попадайся, оплетут, как пить   дадут, обмишулят, ошукают (Обмишулить – обмануть, обсчитать, ошукать – обманом   кого провести.). Теплые ребята, надо правду говорить.      

– Коли   плуты, так не дураки, – заметил Сергей Апдреич. – Плутов дураков не   бывает.      

– Этого   не скажи, – молвил Патап Максимыч. Немало есть на свете людей, что   плутовства и обманства в них целые горы, а ума и с наперсток нет. Таких много…   Из самых даже первостатейных да из знатных бывают. У иного, пожалуй, ум-от и   есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!      

– Значит,   и из ваших духовных сколько-нибудь умных наберется же? – молвил Сергей Андреич.      

– Мало, –   ответил Патап Максимыч. – Возьми хоть моего зятька. Гремел, по разуму   первым человеком считался. А раскуси – дурак дураком. Что на уставах-то собаку   съел, так что ж тут доброго да полезного? Пустошь, боле ничего. «Пролога» да «Кормчие»,   «Златоусты» да «Маргариты», а лошади не умеет запрячь, рожь от овса не отличит.   А на дело его и не спрашивай. Дармоед, тунеядец, больше ничего. И все они   такие. Сестрицу мою возьми, Манефу, – славят умницей, а я не возьму греха   на душу, этого не скажу, потому что знаю ее вдоль и поперек. Ловка, хитра – это   так, хозяйка домовитая – и это так, а чтоб ума палата у ней была – это, брат,   шалишь-мамонишь! Лукава, и лукавство ее за ум почитают. А что лукава, так   лукава; одни уста и теплецом и холодком дышат, глаза зараз смеются и плачут.      

Подъехать   под кого, масленым блином кому в рот залезть, угодить угодному и неугодному –   на это ее взять, тут она великая мастерица. Так разве это ум? Что минеи-то   наизусть знает от доски до доски, так и это не ум. Ум, Сергей Андреич, в том,   чтобы жить по добру да по совести и к тому ж для людей с пользой. А они что?   Богу, что ли, в самом деле служат? Как не так! Служба-то у них – работа   прибытка ради, доходное ремесло, больше ничего. Как бондарь долбилом – так попы   да матери кадилом деньгу себе добывают. Всяк из них спасается, да больно   кусается – попадись только в лапы. Вериги на плечах, а черт на шее… Ну их к   шуту!.. И говорить не хочу… Не люблю паскудных!..      

– А   скажи ты мне, крестный, по совести: как ты нашу веру разумеешь? Как рассуждаешь   об ней, ежель уж так про свою говорить? – погодя немного, спросил у   Чапурина Сергей Андреич.      

– Про   великороссийскую то есть? – молвил Патап Максимыч.      

– Да,   про нашу, про великороссийскую, – сказал Колышкин, пристально глядя ему в   глаза.      

– По   правде сказать тебе, по совести? – понизив голос, начал было говорить   Патап Максимыч, но тотчас же смолк и немного призадумался Потом, с минуту   помолчав, так продолжал: – Видишь ли, Сергей Андреич, хоша я не богослов и во   святом писании большой силы не имею, однако ж так думаю, что вера Христова и у   нас, и у вас – одна. Обе чисты, обе непорочны, и обе спасительны. И нам грех   наносить хулу на великороссийскую, и вам не спасенье нашу хулить. А признаться:   сдается мне, что ваша-то маленько неправедней будет. Это так. Что наши попы да   скитницы ни толкуй, а я верно говорю. Да и разница-то у нас ведь только в   обряде. Так аль нет?      

– Конечно,   все несогласие в обряде, – сказал Сергей Андреич. – А как, по-твоему,   обряд-от где правильнее?      

– Обряд-от?   Да ведь обряд не вера. Что человеку одёжа, то вере обряд, – сказал Патап   Максимыч. – Кто к какому обряду сызмальства обык, того и держись. Так, по   моему рассужденью, выходит. Мало погодя продолжал он:      

– По   душе сказал я тебе, Сергей Андреич, как перед истинным богом, что   великороссийская праведней нашей. Церковь, слышь, говорю, а не вера; вера у нас   одна. Много и у вас по церковному делу слабостей, не меньше их и у нас. У вас   люди слабоваты, у нас покрепче. Про господ поминать не стану, а по купечеству   возьми, даже из нашего брата иных – из крестьян, кои побогаче…      

Ежели   следует он великороссийской, пост ли нарушить, богу ль не помолиться, восстав   от сна или на сон грядущий, в праздник ли у службы не побывать – ему нипочем. А   у нас не так; есть, пожалуй, и в нашем согласе, что в среду молока не хлебнут,   а молочницу и в велику пятницу не пропустят; а все-таки насчет устава крепки и   они. Попов взять: ваших не любят за то, что больно уж жадны и притязательны; за   нашими этого поменьше, потому что содержание от обчества им большое, зато с   первого до последнего попы у нас горькие пьяницы. Ваши попы брак честно содержат,   про безобразия их по этой части вовсе почти не слышно, а нашим без сударушек   ровно и жить невозможно. Теперь вот у нас архиереи завелись, и с первых же   годов пошла вражда между ними. Анафемами, отлученьями да изверженьями друг на   друга так и сыплют; у вас архиереи тоже не с неба сошли, такие же человеки, а   этого не бывает. А отчего? Ну-ка, скажи, отчего?      

– Оттого, –   отвечал Сергей Андреич, – что ваши архиереи люди неученые, а у нас   неученого не то что в архиереи, и в попы не поставит.