1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
Отвела   руки от лица Катенька, гордо закинула назад красивую головку и сказала, ровно отчеканила:      

– Что   было, то минуло. От прожитого не осталось ничего.      

Глаза   горели, но уж не по-прежнему. Иной огонь, яркий и резкий, блистал в ее   взорах, – то был огонь исступленья, огонь изуверства.      

– Все   с меня сошло, все во мне исчезло, – восторженно продолжала она. –   Утолились сердечные боли, настал душевный покой. Новое счастье, ни с чьим не   сравнимое, я познала… Не может рассказать о нем язык человеческий… Самое полное   счастье земной любви ничто перед тем блаженством небесной любви, что ощущаешь в   себе во время наития святого духа. То мрак, а это свет лучезарный, то земля,   полная горя и плача, а это светлое небо, полное невообразимых радостей, то   блужданье во тьме кромешной, это – паренье души в небеса.      

– В   чем же то счастье? В чем блаженство? Я все еще не могу понять, – после   короткого молчанья спросила Дуня.      

– Когда   дух святый снидет на тебя, душа твоя и тело обратятся в ничто, – сказала   Катенька. – Ни тело тогда не чувствует, ни душа. Нет ни мыслей, ни памяти,   ни воли, ни добра, ни зла, ни разума, ни безумия… Ты паришь тогда в небесных   кругах, и нет слов рассказать про такое блаженство… Не испытавши, невозможно   его понять… Одно слово – соединенье с богом. В самом раю нет радостей и   наслажденья больше тех, какие чувствуешь, когда дух святый озарит твою душу.      

– А   в другое время? – спросила, подумавши, Дуня. – Тоскуешь? Ведь ежели   кто узнал хорошее и потом нет его, тогда и скорбь, и грусть, и тоска.      

– Душе,   коснувшейся огненного языка святого духа, озаренной его светом, нет ни тоски,   ни скорби, ни грусти. Нет для нее ни горя, ни печали, нет и греховных земных   радостей… Бесстрастна та душа – и беды, и счастье, и горе, и радость, и скорбь,   и веселье не могут коснуться ее… Она бесстрастна – нет для нее ни злобы, ни   любви, ни желаний, ни стремлений… Она спит в вечном, невозмутимом покое…      

Сердце   умерло, страстей нет сожжены они огненным языком святого духа, их нет, и ничего   нет, что исходит из страстей: злобы, лжи, вражды, зависти, нет и добра, нет и   любви, нет и забот о чем бы то ни было… Одна только забота, одно желанье – поскорей   разбить темницу, врагом для души построенную, умертвить греховную плоть… Все   остальное чуждо таинственно умершему и таинственно воскресшему… Если б перед   его глазами и земля, и весь небесный свод разрушились, и тогда бы он с полнейшим   бесстрастьем, безучастно глядел на такое разрушенье. Оно бы и не коснулось его,   разрушилось бы только тленное тело, но туда ему и дорога!      

Еще   долго говорила Катенька и совсем склонила Дуню на прежнее. И душой, и сердцем   стала теперь она стремиться к «приводу».      

И ночь   «привода» не замедлила.      

       

       ***             

Ровно   через неделю после собора божьих людей, также в субботу, под вечер, приехали в   Луповицы Кислов и Строинский, пришли матрос Фуркасов и дьякон Мемнон. Был на   тот день назначен «привод» Дуни и Василисушки.      

Смеркалось,   собрались божьи люди перед входом в сионскую горницу. Когда Николай   Александрыч, осветив ее, отворил двери, прежде всех вошли Дуня с Марьей   Ивановной, Варенька с Катенькой, а за ней Василисушка с Варварой Петровной, с   Матренущкой и еще с одной богаделенной старушкой. Из сионской горницы они   тотчас пошли в коридор. Там в одной комнате Дуню стали одевать в «белые ризы»,   в другой Василисушку.      

Когда   другие божьи люди облеклись в «белые ризы», они пошли друг за другом в сионскую   горницу, а Дуня и Василисушка остались в полном уединенье.      

– Углубись   в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, – говорила   ей перед уходом Марья Ивановна. – Отложи обо всем попечение, только о боге   да о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого   духа – вся земля, весь мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих   помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что было, –   новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, "возненавидь   все мирское. Помни – оно от врага… Молись!!      

Поцеловала   Дуню, перекинула ей через плечо «знамя», а сама тихими шагами пошла в сионскую   горницу.      

Долго   еще оставалась Дуня в одиночестве. Пока у божьих людей было общее прощение, пока   кормщик читал жития и говорил поучение, она была одна в пустой комнате. И чего   тогда она не передумала.      

Вспомнила   наставленье Марьи Ивановны – думать лишь о боге и душе – и стала молиться на   стоявший в углу образ. В небреженье он был – весь в паутине…      

Молилась   Дуня, как с детства привыкла, – с крестным знаменьем, земными поклонами.      

Много   раз говаривала ей Марья Ивановна, говорила и Варенька, что, вступая на путь   божий, должно отречься от мира, от отца с матерью, ото всего рода, племени.   "Ведь сказано, – стоя на молитве, думает Дуня, – оставит человек   отца своего и матерь свою и грядет по мне…      

Ах,   тятя, тятя!.. Ах ты, милый мой, милый тятенька!.. Как же я покину тебя, как   забуду, что я дочь твоя, рожденье твое?.. Притворяйся, – говорила намедни   мне Марья Ивановна, – притворяйся, чтоб отец не заметил в тебе перемены…   Не умею я, не смогу притворяться… Ведь это значит лукавить… А лукавить –   служить лукавому, его волю творить… А я от него бежать хочу… Как же это?"      

С того   времени, как познакомилась Дуня с Марьей Ивановной и начиталась мистичесих   книг, ко всем ближним своим, даже к отцу, она стала холодна и неприветлива. Не   то чтоб она разлюбила отца, но как– то, сама не постигая отчего, сделалась к   его горячей, беззаветной любви совсем равнодушною. Не заботили ее отцовские   заботы, не радовали его радости, не печалили его неудачи. А когда, поддаваясь   увлеченьям крутого, вспыльчивого нрава, Марко Данилыч оскорблял кого-нибудь,   тогда Дуня почти ненавидела его. Охлажденье росло с каждым днем и особенно   усилилось во время разлуки под влияньем Марьи Ивановны и других людей божиих.   По нескольку дней отец даже на память ей не прихаживал…      

И вдруг   перед самым тем часом, как должна она разорвать навсегда сердечные с ним связи,   воскресла в ее душе прежняя любовь. Так бы вот вольной пташкой и полетела к   нему, так бы вот и бросилась в его объятья, так бы и прижалась к груди родительской.      

Припоминает   Дуня отцовские ласки, вспоминает его доброту к ней и заботливость, вспоминает и   тот день, когда он подал ей обручальное кольцо… «К чему оно теперь!.. Кому?..»   – думает Дуня, и вдруг перед душевными ее очами восстает Петр Степаныч…   Неясные, однообразные звуки чтения Николая Александрыча едва доносятся из   сионской горницы, но вместо их Дуне слышится песенка:      

Я принес   тебе подарок,      

Подарочек   дорогой,      

С руки   перстень золотой…      

Вздрогнула   она, перекрестилась… «Искушение, – подумала она, – князь мира   смущает… Отыди, исчезни!!.»      

Но не   слышит князь мира ее заклинаний, по– прежнему слышится ей:      

       

На белую   грудь цепочку,      

На   шеюшку жемчужок,      

Ты гори,   гори, цепочка,      

Разгорайся,   жемчужок!..      

«Господи,   господи! – молится Дуня, взирая на подернутый паутиною образ. –   Запрети лукавому… К тебе иду.. Порази его, супротивного, своей яростью…»      

А Петр   Степаныч ровно живой стоит перед ней. Вьются темно-русые кудри, пышет страстью   лицо, горят любовью искрометные очи, гордо, отважно смотрит он на Дуню; а гул   чтения в сионской горнице кажется ей страстным напевом:      

Полюби   меня, Дуняша,      

Люби,   миленький дружок!      

Бросилась   она на колени и, опершись локтями на кресло, закрыла руками лицо. Слезы ручьями   текут по бледным щекам.      

Звон на   колокольне – двенадцать. Тихо, беззвучно растворилась дверь, – в белой   радельной рубахе, с пальмовой веткой в руке, с пылающим взором вошла Марья   Ивановна.      

– Молилась?   Это хорошо! – сказала она. – Идем. И, не выждав ответа, торопливо   схватила Дуню за руку и повлекла в сионскую горницу.      

Там   сидели божьи люди, у всех в руках зажженные свечи, пальмы лежали возле. Стоя у   стола, Николай Александрыч держал крест и Евангелие.      

Дуня   остановилась в дверях, рядом с ней ее восприемница Марья Ивановна. Божьи люди запели   церковную песнь. «Приидите поклонимся и припадем ко Христу». Дьякон Мемнон так   и заливался во всю мочь богатырского своего горла.      

– Зачем   ты пришла сюда? – строгим голосом спросил Дуню Николай Александрыч.      

Дуня   смешалась. Забыла наставленья, из памяти вон, что надо ей отвечать. Марья   Ивановна подсказала, и она, опускаясь на колени, слабым голосом ответила:      

– Душу   спасти.      

– Доброе   дело, спасенное дело, – сказал Николай Александрыч. – Благо твое   хотение, девица. Но без крепкой поруки невозможно мирскому войти во святый круг   верных-праведных. Кого даешь порукой?      

– Матушку   царицу небесную, – чуть слышно промолвила Дуня.      

– Хорошо,   если так, – сказал Николай Александрыч.      

– Смотри   же, блюди себя опасно, не была б тобой поругана царица небесная.      

– Всегда   обещаюсь пребывать в заповедях истинной веры, никогда не поругаю свою поручительницу.      

– Доброй   ли волей пришла в сей освященный собор? – продолжал Николай   Александрыч. – Не по страху ли, или по неволе, не от праздного ли   любопытства?      

– Доброй   волей пришла. Спасенье получить желаю, – отвечала Дуня.      

– А   известны ль тебе тягости и лишения, что тебя ожидают? Не легко знать, не легко   и носить утаенную от мира тайну, – сказал Николай Александрыч. – Иго   тяжелое, неудобоносимое хочешь ты возложить на себя. Размыслила ли о том?   Надеешься ли на свои силы?      

– Размыслила,   решилась и на себя надеюсь, – подсказала Дуне Марья Ивановна, и та повторила.      

– Должна   ты отречься от мира и ото всего, что в нем есть, – продолжал Николай   Александрыч. – Должна забыть отца и мать, братьев, сестер, весь род свой и   племя. Должна отречься от своей воли, не должна иметь никаких желаний, должна   все исполнять, что б тебе ни повелели, хотя б и подумалось тебе, что это   зазорно или неправедно… Должна ты не помышлять о греховной мирской любви,   ничего не вспоминать, ни о ком не думать. Должна избегать суеты, в гости не ходить,   на пирах не бывать, мясного и хмельного не вкушать, песни петь только те, что в   соборах верных поются.      

Должна   ты быть смиренною, изо всех грехов нет тяжелей гордости, это самый великий   грех, за гордость светлейший архангел был низвергнут во ад. Ничем не должна ты   гордиться, ни даже своим целомудрием… Если б даже было тебе повелено лишиться   его – не колеблясь, должна исполнить сказанную тебе волю… О тайне же   сокровенной, о святом служении богу и агнцу не должна никому сказывать; ни отцу   родному, ни отцу духовному, ни царю и никому, кто во власти…      

Доведется   пострадать за тайну, должна безропотно принять и гонения и всякие муки – огонь,   кнут, плаху, топор, но тайны сокровенной никому не поведать… Если же предашь ее   – будет тебе одна участь с Иудой. Исполнишь ли все, что говорю?      

– Исполню, –   дрожа от волнения, прошептала Дуня.      

– Поди   сюда, – сказал Николай Александрыч.      

Дуня   подошла к столу. Положив крест и Евангелие, кормщик взял ее за руку и трижды посолонь   обвел вокруг стола. Марья Ивановна шла за нею. Все пели: «Елицы от Христа в   Христа крестистеся, во Христа облекостеся».      

Поставив   Дуню перед крестом и Евангелием, Николай Александрыч велел ей говорить за собою:      

– Пришла   я к тебе, господи, на истинный путь спасения не поневоле, а по своей воле, по   своему хотенью. Обещаюсь я тебе, господи, про сие святое дело никому не   открыть, даже пред смертною казнию, в чем порукою даю царицу небесную пресвятую   богородицу. Обещаюсь я тебе, господи, на всякий день и на всякий час удаляться   от мира и всей суеты его и всего разврата его. Обещаюсь я тебе, господи, не   иметь своей воли, во всем творить волю старших, что б они ни повелели   мне, – все исполнять безо всякого сомнения…      

Прости   меня, господи, прости, владычица богородица, простите, ангелы, архангелы, херувимы,   серафимы и вся сила небесная!.. Прости, небо, прости, солнце, простите, месяц,   звезды, земля, озера, горы, реки и все стихии небесные и земные!..      

После   того Дуня приложилась ко кресту и Евангелию, и кормщик сказал ей:      

– В   сие время божий ангел сходил с неба. Он стоял перед тобой и записывал обещанья   твои. Помни это.      

По слову   Марьи Ивановны, Дуня перекрестилась обеими руками и поклонилась в землю Николаю   Александрычу. Он тем же ответил ей. Потом Марья Ивановна подводила ее к каждому   из людей божьих и на каждого она крестилась и каждому отдавала земной поклон.      

И они   тем же ей отвечали, поздравляя с обновлением души, с крещением святым духом. Поздравляли   друг друга с прибылью для корабля, с приводом новой праведной души.      

Подала   Марья Ивановна Дуне белый батистовый платок, пальмовую ветку и рядом с собой   посадила.      

После   того был «привод» Василисушки. Затем, обращаясь к обеим новым сестрицам, божьи   люди запели «приводную песнь».      

Ай вы,   девушки, девицы,      

Вы   духовные сестрицы,      

Когда   богом занялись,      

Служить   ему задались -      

Вы   служите, не робейте,      

Живу   воду сами пейте,      

На землю   ее не лейте,      

Не   извольте унывать,      

А на   бога уповать,      

Рая в   нем ожидать.      

Потом   запели: «Дай к нам, господи», и началось раденье. Сначала тихо и робко Дуня   ходила в женском кругу, но потом стала прыгать с увлеченьем, потрясая пальмой и   размахивая батистовым покровцем.      

На   другой день после привода Дуни ей отвели особую от Вареньки комнату. В то же   время привезли к Луповицким почту из города. Между письмами было и к Дуне от   Марка Данилыча. Послано оно из Казани. Было в нем писано:      

"Господи   Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Аминь. Любезной и дражайшей дочке моей   Авдотье Марковне при сем кланяюсь и посылаю родительское мое благословение,   навеки нерушимое. Желаю ото всего моего родительского сердца знать про здоровье   и благополучно ли ты доехала с почтеннейшей и нами завсегда уважаемой госпожою   Марьей Ивановной до своего места.      

Потому   отпиши беспременно, единого дня не медля, на мое имя в Саратов, в гостиницу Голубова,   для того, что там я располагаю пристать, а в Саратов намерение имею сплыть из   Казани на пароходе после завтрашнего числа. А еще более того желаю знать,   каково тебе в гостях; ты еще николи не покидала дома родительского, и для того   мне оченно желательно знать, как с тобой господа обходятся, потому что ежели   что нехорошее, так я свое рождение в обиду не дам, и будь обидчик хоша   разгенерал, добром со мной не разделается.      

Всего   имения и капиталов не пожалею, а до него доберусь и сделаю над ним свое дело.   Так ты и скажи господам Луповицким и другим господам, которы компанию с ними   водят, что, мол, тятенька за какую ни на есть обиду полмиллиона, а надо, так и   больше не пожалеет, а обидчика, мол, доедет. Скажи им всем – потому они и   поопасятся. Ежели какую, хоша самую малую, обиду от кого получила, отпиши без   замедления на мое имя в Саратов, в гостиницу Голубова, а я тем же часом сряжусь   и приеду, и тогда обидчик милосердия и ожидать не моги.      

А ежели   тебе, дражайшая моя дочка Авдотья Марковна, житие в Луповицах хорошее и безобидное,   то живи у Марьи Ивановны дольше того срока, какой я тебе на прощанье дал, для   того, что я из Саратова сплыву в Астрахань, а управившись там, проеду, может   статься, в Оренбург по некоему обстоятельству, а домой ворочусь разве к самому   Макарью. А потому или я сам приеду за тобой, или Дарью Сергевну с Корнеем   пришлю, а не то с Васильем Фадеевым, чтобы доставила тебя домой в сохранности,   ежель Марья Ивановна заблагорассудит долго гостить у сродников. А мне было бы   желательно попрошлогоднему свозить тебя на ярманку и потешить в Нижнем, как   прошлого года.      

А ежели,   паче чаяния, отпишешь ты ко мне про обиды, тогда не токма в Оренбург – и в Астрахань   не поеду. Корнея заместо себя пошлю, а сам самолично приеду в Луповицы и за   всякое зло воздам сторицею. Так они это и знай, так им скажи. Оченно мне   гребтит, что ты, любезная дочка, возлюбленное мое рождение, отчуждена, живучи у   господ, от истинной, святоотеческой древле– православной веры – смотри же у   меня, не вступай во двор козлищ, иже имут левое стояние пред господом на   страшном суде. В ихнюю церковь входить не дерзай и ото всяких ересей блюди себя   опасно, дабы не погрешить и к осужденным на вечные муки не быть сопричтенной. А   насчет рыбы дела плохие, одначе сего не сказывай никому. Веденеев с Меркуловым   все дело испортили. Убытков хоша не приму, а барышей и половины не доспею   супротив того, как по весне рассчитывал. Одно только и есть утешение, что   Орошину при таких ценах совсем несдобровать, и ежели явит господь такую   милость, так ему, пожалуй, по скорости придется и несостоятельным объявиться.      

Оченно   вздонжили его Веденеев с Меркуловым – изо рта кусок вырвали. А здесь, будучи в   Казани, повстречалась мне в Коровинской часовне комаровская мать Таифа.   Покамест до Макарья поехала за сборами на Низ, сказывала она про твоих подруг:   Флена Васильевна, благую часть избра, яже не отымется от нее, – ангельский   чин приняла и пострижение, и, как надо полагать, по кончине матушки Манефы,   сидеть ей в игуменьях. А Патапа Максимыча дочка Прасковья Патаповна тяжела, на   сносях, а зятька ихнего Таифа не одобряет: был-де архирейский посол, а стал собачий   мосол – от одного берега отстал, к другому не пристал.      

Так   этими самыми словами и говорит. Аксинья Захаровна, сказывала мать Таифа, оченно   скорбна, разболелась вся, на ладан, слышь), дышит. Аграфена Петровна тоже   недомогает. От Дарьи Сергевны третьего дня письмо получил – в доме у нас все   благополучно, только Василий Фадеев ненароком ногу себе топором порубил. А   здесь, в Казани, в Рыбнорядском трактире третьего дня виделся с Петром   Степанычем Самоквасовым – может, не забыла, тот самый, что в прошлом году у   матери Манефы в обители с нами на Петров день кантовал (Кантовать – пировать, с   гульбой, с песнями.), а после того у Макарья нас с Дорониными в косной по реке   катал. Еще рыбу тогда ловили.      

Дельцо у   него есть с дядей по наследству. Хоша его дело и чисто, да у дяди, надо думать,   рука сильна, не миновать, слышь, Петру Степанычу, чтоб до московского сената не   дойти, – посудят ли там по-божески – один господь ведает, а теперь   покаместь все закрыто. А Петр Степаныч ровно сам не свой: «Один конец, говорит,   хоть в омут головой!» А насчет Коровинской часовни дела происходят не очень   того чтобы ладные; склоняются многие на единоверие. Засим, прекратя сие письмо,   еще посылаю тебе, любезная дочка моя Авдотья Марковна, заочное родительское   благословение, навеки нерушимое, ото всего моего сердца желаю тебе доброго   здравия и всякого рода благополучия, а засим остаюсь любящий тебя отец твой   Марко Смолокуров. А от бояр и ото всяких господ мужеска пола всячески берегись,   дражайшая моя дочка Авдотья Марковна, блюди себя во всякой сохранности, дабы не   было бесчестья, на то посылаю тебе строгий мой родительский приказ.      

Сколько   ни люблю тебя и не жалею, а ежели, помилуй бог, такой грех случится, тогда не   токмо ему, треклятому, но и тебе, моей дочке, с плеч голову сорву. Более сего   писать не предвижу, прекратив сие письмо, посылаю тебе родительское благословение,   навеки нерушимое".      

Равнодушно   прочитала отцовское письмо Дуня. Тому лишь порадовалась, что можно ей дольше   гостить в Луповицах. Что за дело ей до разъездов отца, до Параши, до Аксиньи   Захаровны, до всех, даже до Груни. Иные теперь мысли, иные стремленья.   Злорадно, однако ж, подумала она о постриге Фленушки…      

«Ото   всяких ересей блюди себя опасно…» – при первом чтении письма эти слова прошли   незамеченными, но потом то и дело стали звучать в ушах Дуни. Слышала она, ясно   слышала, особенно в ночной тиши, голос отца, тихий и ласковый, каким всегда он   говаривал с ней. И задумывалась Дуня, вспоминая, где она теперь, куда ее   привели… Всеми силами старается прогнать тревожную мысль. «Вражье   искушение! – думает она. – Отец – человек плоти, над ним власть   лукавого. Он эти слова ему подсказал… Какая тут ересь?.. Служение богу и   агнцу!»      

А все-таки   ни одной ночи Дуня не может провести спокойно: то звучат отцовские слова, то   видится ей Петр Степаныч, скорбный, унылый… И становится Дуне жалко отца, жалко   становится и Петра Степаныча.      

       

       ***             

Из писем   к Николаю Александрычу одно всех порадовало. Прислано оно было из Тифлиса   племянником Варвары Петровны Егором Сергеичем Денисовым. Ездил он на Кавказ по   какому-то казенному порученью. Вот что писал он между прочим:      

«Дела   подходят к концу, скоро ворочусь в Россию, сверну с прямой дороги и заеду к вам   в Луповицы. Был в Ленкоране и везде вокруг Александрополя, видел, беседовал,   лично обо всем расскажу». Все, кроме не знавшей Денисова Дуни, просияли от   этого послания.      

– Егорушка   приедет, Егорушка Денисов! – радостно говорил Николай Александрыч жене,   брату, невестке и племяннице. И те были также в восторге.      

Егор   Сергеич Денисов повсюду у хлыстов был велик человек. Знали его и образованные люди   божьи, и монахи с монахинями, и сестры женских общин, приведенные к познанию   тайны сокровенной, слыхали о нем по всем городам, по всем селам и деревням, где   только живут хлысты. Не раденьями, не пророчествами достиг он славы, а беседами   своими, когда объяснял собратьям правила сокровенной веры, служение богу и   агнцу. Был еще он молодой человек с небольшим тридцати лет. Был бы редким   красавцем, если б не мертвенная бледность истомленного лица, не вид полуживого   человека. Зато большие черные глаза горели у него таким огнем, и было в них так   много жизни, что он, смотря на человека, казалось, проникал в его душу. Никто   не мог долго смотреть на Денисова, невольно потуплялись глаза, не вынося блеска   проницательных глаз его. Еще в детстве лишившись отца с матерью, был он под   опекой Луповицкого. В ранней молодости служил моряком, и тогда в Кронштадте   хаживал в «братское общество», где уж мало тогда оставалось людей образованных:   Татаринову из Петербурга уже выслали, одноверцев ее тоже разослали по   монастырям (Это было в 1837 году. Татаринова сослана в Кашинский монастырь,   тайный советник Попов – в Зилантов монастырь в Казани, Федоровы, муж и   жена, – в новгородские монастыри, Дубовицкий – в Саровскую пустынь,, а потом   в Суздальский Спасо-Ефимьев монастырь либо в Соловки и т.д.).      

Еще в   Луповицах, где жил он в детстве до поступления в морской корпус, Денисов знал   кое-что про людей божьих, но был еще так мал, что не решались ему показать   раденья. В Кронштадте случайно узнал он, что тамошнее «братское общество» те же   божьи люди, что и в Луповицах. Стал он туда похаживать, но не могли матросы   объяснить ему таинственной веры своей. Тогда решился Денисов искать разъяснений   ее по хлыстовским кораблям. Рассудив, что на морском корабле не доехать ему ни   до какого корабля людей божьих, он вышел в отставку и в гражданской службе   занял должность небольшую, но и не маленькую. То было ему дорого, что она   требовала дальних разъездов. Сряду несколько лет разъезжал Егор Сергеич то по   средней России, то по Волге, то по Новороссии, был даже в Сибири и за границей,   в Молдавии. Везде сводил он знакомство с людьми божьими и теперь возвращался   из-за Кавказа, познакомившись там с «веденцами» («Веденцами» (от слова ведать)   они только сами себя зовут, утверждая, что ведают духа святого. Зовут еще себя   духовными. Посторонние, за то что они радеют, как хлысты, зовут их прыгунками,   трясунами, а потому, что они уверяют, будто «ведают духа», – духами. Эта   секта – смесь молоканства с хлыстовщиной возникла между сосланными за Кавказ с   Молочных Вод молоканами. Она считает своим основателем Лукьяна Соколова.   Большая часть прыгунков живет в деревне Никитиной, близ Александрополя. Есть   они и в Эриванском уезде, и в Ленкоранском, и по другим местам Закавказья.   Преемником Соколова был Максим Рудометкин, или Комар-христос, пророк, первосвященник   и царь духовных. Он торжественно короновался в деревне Никитиной.), известными   больше под именем «прыгунков».      

С   нетерпением ждали Луповицкие Егора Сергеича. Ехал он с подошвы Арарата, с   верховьев Евфрата, из тех мест, где при начале мира был насажден богом земной   рай и где, по верованьям людей божиих, он вновь откроется для блаженного пребывания   святых– праведных, для вечного служения их богу и агнцу.      

Доходили   слухи до Луповиц, что там, где-то у подножья Арарата, явился царь, пророк и первосвященник,   что он торжественно короновался и, облачась в порфиру, надев корону с другими   отличиями царского сана, подражая Давиду, с гуслями в руках, радел среди   многочисленной толпы на широкой улице деревни Никитиной (Тут анахронизм. Комар   коронован позже, именно 19 декабря 1857 года.). Доходило до Луповиц и то, что   царь Комар, опричь плотской жены, взял еще духовную и что у каждого араратского   святого есть по одной, по две и по три духовные супруги.      

О   духовных супругах Луповицкие имели самые неясные понятия. Читывали они про них   в мистических книгах, знали, что тотчас после падения Бонапарта духовные супруги   явились в высшем прусском обществе между придворными, принявшими секту мукеров;   знали, что есть духовные жены у сектантов Америки, знали, что из Пруссии   духовное супружество проникло и в Петербург, но не могли понять, как это учение   проникло за Кавказские горы и как ссыльный крестьянин Комар мог усвоить учение   кенигсбергского архидиакона Эбеля, графини Гребен и других знатных дам и   государственных людей Пруссии… «Денисов знаком с царем Комаром, он все   разъяснит», – думали Луповицкие… Больше других ожидала гостя Марья   Ивановна, хотелось ей хорошенько разузнать о духовных супругах. Дуня, с первого   знакомства, то и дело приставала к ней с вопросами о духовном супружестве, но   старая дева не умела ей вполне объяснить, в чем тут дело.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Управившись   с делами в Астрахани и раздумавши ехать в Оренбург к Субханкулову, Марко   Данилыч домой поспешил. Дуня еще не возвращалась, и он написал к ней письмо с   приказом ехать скорее домой. «Макарий на носу, – писал он, – а мне   желательно тебя на ярманку свозить и потешить по-прошлогоднему».      

– Что   ж теперь делать? – спрашивала Дуня Марью Ивановну.      

– Не   ехать, – ответила та.      

– Как   же можно? – возразила Дуня. – Ведь он будет ждать; а не дождется,   приедет сам либо пришлет кого за мной…      

– На   ярманку, что ли, тебе хочется? – улыбнувшись, спросила Марья Ивановна.      

– Что   мне до ярманки? – презрительно молвила Дуня. – Чего там не видала? В   лодке катанья али театра?..      

– Так   вот что, – сказала Марья Ивановна. – Пиши отцу, что тебе на ярманку   не хочется, а желаешь ты до осени прогостить в Луповицах, а впрочем, мол,   полагаюсь на всю твою волю. Поласковей пиши, так пиши, чтоб ему не вспало   никакого подозренья. Я тоже напишу.      

Как   сказано, так и сделано. Марья Ивановна писала Марку Данилычу, что Дуне у   Макарья будет скучно, что девушка она строгая, степенная, веселостей и   развлечений не любит. Изо всего, дескать, видно, что она дочь благочестивого   отца и выросла в истинно христианском доме.      

Льстивые   слова знатной барышни понравились надменному купчине. «Видите, Дарья Сергевна, –   говорил он, – видите, как знатные господа, генеральские дети об нас   отзываются! Спасибо Дунюшке, спасибо голубушке, что так заслужила у господ Луповицких!»   Он согласился оставить Дуню у Луповицких до сентября. Дарья Сергевна была тем   недовольна. Расплакалась даже.      

А   плакала она при Марке Данилыче, такие слова приговаривая:      

– Погубят   ее! С толку собьют, сердечную!.. Ее ли дело с господами водиться? Не пристанет   она к ним, никогда с ними не сравняется… Глядят свысока на нее: «ты, дескать,   глупа ворона, залетела в высоки хоромы». А есть господа молодые – тут до греха   недалеко… Им нипочем, а ей век горевать.      

– Закаркала!.. –   резким голосом, сурово вскликнул Марко Данилыч. – Чем бы радоваться, что   Дунюшка со знатными людьми в компании, она невесть что плетет. Я на Марью   Ивановну в полной надежде, не допустит она Дуню ни до чего худого, да и Дуня не   такая, чтоб на дурные дела идти.      

– Дай   бог, чтобы было по-вашему, Марко Данилыч, – с тоской и рыданьями отвечала   Дарья Сергевна. – А все– таки заботно, все-таки опасливо мне за нее. Во   сне ее то и дело вижу да все таково нехорошо: либо разодетую, разубранную в   шелках, в бархатах, в жемчугах да в золоте, либо мстится мне, что пляшет она с   каким-то барином, а не то вижу всю в цветах каких-то диковинных… Не к добру   такие сны, Марко Данилыч.      

– Уж   вы пойдете, – с досадой промолвил Марко Данилыч. А сам, задумавшись,   поспешно вышел из горницы.      

Долго   еще, долго плакала Дарья Сергевна по любимой воспитаннице. Причитает в горючих   слезах, такие речи приговаривает: "Не носила, не родила, не кормила я   тебя, Дунюшка, а любила завсегда и теперь люблю, как родную дочь. Будь жива   покойница Оленушка, и ей бы так не любить свою дочку, рожоную да кормленую…   Растила я тебя, ненаглядная, учила всему доброму, на твою пользу душевную,   положила в тебя сердце свое, свет очей моих!..      

И   всегда-то одну заветную думушку я думывала, как вырастешь, заневестишься и как   выйдешь за человека доброго, хорошего, из честного роду– племени… Думала я,   горемычная, что на старости лет повожусь с твоими деточками, поучу их   уму-разуму, наставлю в божьих заповедях… По грехам моим не так   сталося-случилося, не по моим гаданьям дело содеялось!.. Умчали белую лебедушку   во чужие люди незнаемые, что незнаемые, завистливые, что завистливые, гордые, высокоумные!..      

Счастливая   ты была девушка, счастливая и таланная; ни тяжелой работой не была окружена, ни   бранным словечком огрублена!.. Думала ль, гадала ль я, что придет такое горе   великое?.. Думала ль я, что придется жить без тебя в тоске да в беде, в печалях   да в горестях?.. Бьется сердце по тебе, убивается, и некому успокоить меня,   утешити!.. Ни заем, ни запью горя великого! Ты, душа ль моя Дунюшка, –   была ты, белая голубушка, белей снегу белого, была ты, румяная красавица,   румяней солнца красного, была ты, свет зорюшка ясная, милей месяца   серебряного!.. Поднялись метели со снегами, расходились сизы тучи вьюгой   грозною – унесли от нас ненаглядный цвет… Ах ты, крошечка-малиновка, золотая   моя рыбонька!.. Воротись скорей под батюшкин кров, убеги от людей недобрых,   приезжай в свою светлую горенку, во родительский дом белокаменный…"      

И ни на   один миг не вспомянулась горько плакавшей Дарье Сергевне холодность к ней Дуни.      

Первый   спас на дворе – к Макарью пора. Собрался Марко Данилыч без дочери и поселился   на Гребновской пристани в своем караване. Нехорошо попахивало, да Марку   Данилычу это нипочем – с малых лет привык с рыбой возиться. Дня через два либо   через три после сего приезда пришел на Гребновскую огромный рыбный караван. Был   он «Зиновья Доронина с зятьями».      

– Грому   на вас нет! – стоя на своей палубе, вскричал Марко Данилыч, когда тот   караван длинным строем ставился вдоль по Оке. – Завладали молокососы   рыбной частью! – ворчал он в досаде. – Что ни помню себя, никогда   больше такого каравана на Гребновской не бывало… Не дай вам бог торгов, не дай   барышей!.. Новости затеяли заводить!.. Дуй вас горой!.. Умничать задумали,   ровно мы, старые поседелые рыбники, дураками до вас жили набитыми.      

А сам   дивуется. Стали баржи на месте без руготни, без суетни, даже без лишних криков,   никого не задели, никого не зацепили, никому выхода на плес не загородили.   Много баржей пришло, а постановкой каравана только двое распоряжались, Меркулов   с Веденеевым. На крайних баржах подавали они сигналы свистками. Смеялся на   такое новшество Марко Данилыч, но в смехе его зависть и злоба слышались.   Хохотали по всей Гребновской и хозяева, и приказчики, и рабочие. Не мало и   таких было, что досадовали и злились на тихую постановку каравана – никого он   не затронул, и не было ни брани, ни драки, ни свалки, а у гребновских молодцов   кулаки давно уже почесывались.      

Стал   караван, и рабочие от первого до последнего на местах остались, никто не   сбежал, никто ничего не украл, никто не запьянствовал, все было тихо и мирно.   Много дивились тому.      

Оба зятя   Зиновья Алексеича с женами приехали на ярманку, с тестем и с тещею. Пристали   они в той же гостинице Бубнова, где жили и прошлого года. Сам Зиновий Алексеич   рыбным делом не занимался, не взглянул даже на караван, носивший имя его, а   Меркулов с Веденеевым каждый день с утра до сумерек по очереди там бывали.      

Едва   успел установиться караван, на нем, как водится, явились покупатели. Не   настоящие то были покупатели, а ищейки. Сами ничего они не покупают, но   покупщики рыбного товара подсылают их разузнать цены да посмотреть, какова   рыба. Рыбники, особенно приказчики, охотно принимают ищеек, хоть и знают, что   ни один из них фунта не купит, но всего товара ни за что им не покажут, прямых   цен не скажут, а заломят непомерные. Явились ищейки и на баржи «Зиновья Доронина   с зятьями». Там им все показали, а Меркулов каждому сорту товара сказал   настоящую цену. Подсыльные подивились – низки уж очень были объявленные цены.   Зато другая новинка их смутила – в кредит только третья доля товара   отпускалась, за остальное наличные деньги клади на стол.      

Вечером   в Рыбном трактире собрались и рыбники и покупатели. Был тут Орошин, был Марко   Данилыч, лысый Сусалин и копне подобный богатырь пискливый Иван Ермолаич Седов.   И других рыбников, большого и малого полета, было тут довольно. Сидели они   вкруговую за столом, уставленным чайниками, и мирно, благодушно опрастывали   дюжины чашек с отваром китайской травки. Только и речи было у всех, что про   зятьев Доронина. Ругали их ругательски, особливо Орошин, а покупатели подшучивали   над рыбниками. Однако ж и они говорили, что без отдачи рыбы в кредит дело идти   не может.      

– А   все-таки Меркулов-от настоящие цены открыл, и спасибо ему за то, – с   усмешкой глядя в упор на Орошина, сказал маленький тщедушный старичок Лебякин,   один из самых первых покупателей. – Теперича, примерно сказать, уж нельзя   будет хоть вашей милости, Онисим Самойлыч, оченно-то высоко заламывать, потому   что прямые цены уж известны.      

– Мы   знаем свою цену, – надменно взглянув на Лебякина, прошипел Орошин. –   Хочешь дешево у них купить, припасай больше наличных. Мы возьмем свое, у нас   все по старине будет – кредит, как бывало, а цены, какие меж собой постановим…   Так али нет, Марко Данилыч?      

– Вестимо, –   пробурчал молчаливый на этот раз Смолокуров.      

– А   ежель и мы со своей стороны в сговор войдем? – вскричал Колодкин Алексей   Никифорыч, широкоплечий, объемистый телом купчина, с богатырской головой,   обросшей рыжими курчавыми волосами. – Ежели, значит, и мы меж собой цены   свои установим и свыше их копейки не накинем? Куда рыбу-то тогда сбудете? Не в   Оку ж ее пошвырять.      

– Найдем   место, – сурово взглянув на Колодкина, сквозь зубы промолвил   Орошин. – Не одни вы покупатели.      

– Оптовые   все здесь наперечет, – сказал Лебякин. – Вы станете сговариваться, а   мы – на вас глядя. Тогда, хочешь не хочешь, вся рыба-то у вас на руках и   останется.      

– Нешто   по фунтикам станете продавать, ну тогда, пожалуй, расторгуетесь, – со   смехом подхватил слова Лебякина Колодкин. – Тогда можно будет вас с   барышами поздравить.      

– Разве   только и свету в окошке, что вы? – насмешливо пропищал, подбоченясь,   Седов. – Не фунтиками, а тысячами пудов станем продавать и все распродадим   беспременно.      

– Кому   распродать-то, Иван Ермолаич? – поворотив к Седову громадную голову,   медленно проговорил Колодкин. – Разве по мелочным лавочкам думаете   рассовать, так у мелочников ни денег, ни места на то не хватит.      

– Сыщутся   люди и помимо мелочников, – пропищал Седов. – Будьте спокойны, мы   тоже знаем, что знаем: не вчера торговать-то зачали.      

– Да   кто сыщется-то? – приставал Колодкин к Седову, – Нешто зазимуете   здесь да морожену рыбу мужикам в развоз продавать (Зимой торговые крестьяне,   покупая в Саратове соленую и вяленую рыбу, развозят ее на продажу по базарам   среднего и верхнего Поволжья. Это называется «торговать в развоз».) будете?      

– А   хоша бы и в развоз, – пискнул Седов. – А вы все-таки ни с чем   останетесь. Нешто клад выроете да наличными уплатите.      

– И   без клада, поможет бог, обойдемся, – молвил Колодкин.      

– Вот   это так. Что дело то дело… Это как есть совершенно верно, – захохотал   Седов. – Ежели бог наличными поможет вам, ежели, значит, деньги на вас с   неба свалятся, тогда можно вам и без клада обойтись.      

– Не   извольте беспокоиться, Иван Ермолаич, обернемся, это уж наше дело, –   задорно проговорил Колодкии и поднялся с места. – Счастливо   оставаться! – примолвил он.      

И,   поклонясь честной компании, вон пошел.      

За ним и   Лебякин ушел, а потом и все остальные. Остались одни рыбники. Молча поглядывали   они друг на друга.      

– Что,   братцы, делать-то? – после долгого молчанья, вытирая вспотевшее от чая   лицо бумажным платком, заговорил Степан Федорыч Сусалин.      

– По-моему,   надо об эвтом деле посудить, – молвил Марко Данилыч.      

– Беспременно   надо, – подхватили и Седов, и Сусалин, и другие рыбники.      

– Только,   чур, наперед уговор, – начал молчавший Орошин. – Ежель на чем   порешим, кажду малость делать сообща, по совету, значит, со всеми. Друг от   дружки дел не таить, друг дружке ножки не подставлять. Без того всем можно   разориться, а ежели будем вести дела вкупе, тогда и барыши возьмем хорошие и   досыта насмеемся над Лебякиным, над Колодкиным и над зятьями Доронина.      

– Сам-от   только не сфинти, Онисим Самойлыч, мы-то заодно будем, – насмешливо промолвил   Марко Данилыч.      

– Чего   мне финтить-то? – гордо взглянув на недруга, вскликнул заносчиво Орошин.      

– Не   знаю, что напредки будет, а доселева еще ни одной ярманки не бывало, чтоб ты кого-нибудь   не подкузьмил, – сказал ему Марко Данилыч и захохотал на всю   комнату. – На всех шлюсь, на всех, сколько здесь нас ни есть, –   продолжал он. – Нечего узоры-то разводить, любезный друг!.. Достаточно все   тебя знаем. Всем известно, что ловок ты на обманы-то.      

Заметно   было, что Смолокурову пришла смертная охота разозлить Орошина, чтоб ушел он из   беседы. Орошин не замечал того.      

– Что   ж? – хихикнул он, окинув нахальным взглядом собеседников. – На войне   обманом города берут, на торгу неумелого что липку обдерут. Для того не плошай   да не глазей, рядись да оглядись, дело верши да не спеши… Так-то, почтеннейший   Марко Данилыч.      

– Да   полно вам тут! – во всю мочь запищал Седов. – Чем бы дело судить, они   на брань лезут. У бога впереди дней много, успеете набраниться, а теперь надо   решать, как помогать делу. У доронинских зятьев видели, каков караван!   Страсть!.. Как им цен не сбить? Как раз собьют, тогда мы и сиди у праздника.      

Кой-кто   пристал к Сусалину, и общими силами убедили Орошина со Смолокуровым на брань не   лезть, а держать «рассуждение».      

Молчат   приятели, другие не заводят речей.      

– Что   ж не зачинаете? – пропищал Седов. – Молчанкой делу не пособить.   Говори хоть ты, Марко Данилыч.      

– Пущай   Онисим Самойлыч начинает. Его дело большое, наше маленькое, – сказал с   усмешкой Смолокуров.      

– Маленькое!   Хорошо маленькое! – прошипел Орошин. – А кто верховодит на Гребновской?..   Кто третьего года у всех цены сбил?      

– А   кто нынешней весной в Астрахани всю икру и рыбу хотел скупить?.. А?.. Ну-ка,   скажи? Да, видно, бодливой-то корове бог рог не дает. Не то быть бы всем нам у   праздника, всем бы карманы-то наизнанку ты по выворотил… Не выкинь Меркулов с   Веденеевым своей штуки, всем бы нам пришлось по твоей милости зубы на полку   класть.      

– Да   перестаньте вы, Христа ради! – вступился опять Сусалин. – Эдак нам   никогда толку не дождаться. Успеете, говорю, набраниться. Теперь дело не в   споре, а в сговоре. Говори, что ли, впрямь, Онисим Самойлыч.      

И стали   все просить Орошина, сказал бы свое слово о том, что надо делать. Один Марко Данилыч   сидел молча. Отвернувшись от Орошина, барабанил он по столу пухлыми красными   пальцами.      

Поломался   Онисим Самойлыч, потом зачал говорить:      

– Если,   примерно будь сказано, теперича нам сложиться наличными, сколько у кого есть, и   скупить у доронинских зятьев весь ихний товар, тогда бы, ставь покупатели цены,   какие хотят, пуда никому из них негде будет купить. Поневоле к нам придут и   заплатят, сколько мы ни запросим. А купивши у Меркулова с Веденеевым весь   караван по объявленной ими цене, какие барыши мы получим!..      

– Что   ж это такое будет? – перебил Орошина Марко Данилыч. – Складчина,   компания на акциях, как ноне стали называть?      

– А   хоша б и так, – тряхнув окладистой бобровой с искрой бородой и нахмуря   брови, молвил Онисим Самойлыч, спесиво поглядев на Смолокурова.      

– Складчиной   торг барышей не дает, – отвернувшись от него, сказал Марко Данилыч.      

Почти   все согласились со Смолокуровым. То было у всех на уме, что, ежели складочные   деньги попадут к Орошину, охулки на руку он не положит, – возись после с   ним, выручай свои кровные денежки. И за то «слава богу» скажешь, ежель свои-то   из его лап вытянешь, а насчет барышей лучше и не думай… Марку Данилычу поручить   складчину – тоже нельзя, да и никому нельзя. Кто себе враг?.. Никто во грех не   поставит зажилить чужую копейку.      

Зубами   даже скрипнул Онисим Самойлыч, видя, что лакомой складчине в руки его не попасть.   Замолчал.      

– А   ведь Онисим-то Самойлыч сказал правду, – помолчав несколько, молвил   Сусалин. – Ежели бы, значит, весь товар был в наших руках, барышей столько   бы при шлось, что и вздумать нельзя. Ежели друг дружку не подсиживать, рубль на   рубль получить можно. Потому все цены будут в наших руках… Что захотим, то и   возьмем.      

«Рубль   на рубль! – подумал каждый из рыбников. – Да ведь это золотое дно,   сто лет живи, такого случая в другой раз не выпадет. Только вот беда –   складчину кому поручить?.. Кому ни поручи – всяк надует…»      

Долго   молчали, потом опять запищал дородный Седов.      

– Хоша   я давеча над покупателями маленько и подтрунил, а ведь надо правду сказать, они   наличными-то, пожалуй, раздобудутся. Нонче вон эти банки завелись, что под   заклад товаров деньгами за малые проценты ссужают.      

– Да   ведь товар-от надо купить, без того банк денег не даст, – промолвил рыбник   – мелкая сошка, человек небогатый.      

– Нешто   доронински зятья на каку-нибудь неделю либо дён на десяток не поверят. Векселя   возьмут, – сказал Седов.      

– Как   не поверить?.. Поверят, – заговорили рыбники. – Тогда, значит, у нас   по усам текло, а в рот не попало, – продолжала та же мелкая сошка. –   Бьем на барыши, а пожалуй, получим голыши (Голыш – твердый камешек, скатанный и   оглаженный водою.). Беспременно надо у них перебить. А начинать, так начинать   тотчас завтра же.      

– Что   правда, то правда, – вступился Белянкин Евстрат Михайлыч. Родом и   жительством был костромич, рыбник не крупный, такая же мелкая сошка. –   Дело тут самое спешное, – сказал он, – товарищества на вере составить   некогда, складочны деньги в одни руки отдать нельзя, потому что в смерти и в   животе каждого бог волен. Примером сказать, поручили бы вы мне свои капиталы.   Не к тому говорю, чтобы в самом деле такое доверие вы мне сделали, –   человек я махонький, и мне этого ни в коем разе нельзя ожидать. Единственно для   ради примера говорю. Ну-с, вот вы мне свои капиталы и препоручили, чтоб я   завтрашний день раным– ранехонько сделал покупку. Хорошо. А я, прошедши отсюда,   из Рыбного трактира, возьми да и помри. Потому в смерти и животе бог волен. Ну,   вот я и помер, а деньги– то ваши у меня налицо, а у вас документов никаких на меня   нет. Нешто, вы думаете, наследники-то мои отдадут вам деньги?..      

Как же!   держи карман… Ни в каком разе! Припрячут, и вся недолга. И всяк то же сделает,   до кого ни доведись… Сами не хуже меня знаете. После там судись да возись, а   денежки – пиши пропало… Потому, какие у вас доказательства?.. Какие документы   можете вы в суде предъявить?      

– Векселя   можно взять, – заметил Сусалин.      

– Ладно-с,   оченно даже хорошо-с. Можно и векселя взять, – сказал Белянкин. – Да   дело то, Степан Федорыч, завтра ранним утром надо покончить. Когда ж векселя-то   писать? Ночью ни один маклер не засвидетельствует… А после давешнего разговора   с Лебякиным да с Колодкиным они завтра же пойдут умасливать доронинских зятьев,   чтоб поверили им на неделю там, что ли… Верно знаю о том, сам своими ушами   вечор слышал, как они сговаривались.      

Все   замолчали, а Марко Данилыч ровно ото сна проснулся и, лениво позевывая,   промолвил:      

– Надо   ковать железо, поколь горячо.      

Орошин   словечка не выронил, другие рыбники, и тузы, и мелкая сошка тоже помалчивают   себе.      

А   Белянкин свое:      

– К   примеру, я вам про себя говорил. А ежели б у меня всего капитала не тридцать   тысяч, а три миллиона было, а векселей-то с меня не взяли, тогда бы наследникам   моим и прятать ваших денег не было надобности. «Тятенькины», да и дело с   концом. Вот оно что!      

Все   молчали. Злобно смотрел Орошин на Белянкина,      

– Что   ж делать-то? – спросил, наконец, оглядывая собеседников, Сусалин.      

Никто ни   полслова. Немного подумавши, молвил Сусалин:      

– А   по-моему, вот бы как. Складчины не надо, ну ее совсем!.. Пущай всяк при своем   остается. Смекнемте-ка, много ль денег потребуется на закуп всего каравана и   сколь у кого наличных. Можем ли собрать столько, чтобы все закупить? Кто знает,   чего стоит весь товар по заявленным ценам?      

– Тысяч   триста, пожалуй и больше, – молвил Белянкин.      

– Хорошо, –   сказал Сусалин и постучал ложечкой о чайную чашку. Стремглав вбежал половой,   широко размахивая салфеткой.      

– Вот   что, любезный, – сказал ему Сусалин, – попроси ты у буфетчика чистый   листок бумажки да перышко с черниленкой. На минутку, мол.      

– Сейчас-с, –   отрывисто промолвил проворный половой и полетел вон из комнаты.      

Подали   бумагу, перо, чернила. Сусалин сказал:      

– Пущай   каждый подпишет, сколько кто может внести доронинским зятьям наличными   деньгами. Когда подпишетесь, тогда и смекнем, как надо делом орудовать. А   по-моему бы так: пущай завтра пораньше едет кто-нибудь к Меркулову да к   Веденееву и каждый свою часть покупает. Складчины тогда не будет, всяк   останется при своем, а товар весь целиком из наших рук все-таки не уйдет, и   тогда какие цены захотим, такие и поставим… Ладно ль придумано?..      

– Ладно,   ладно, – заголосили все опричь Орошина, Марка Данилыча и Белянкина. У них   у троих было что-то свое на уме.      

– С   молодших начинай, – пропищал Седов. – Большаки добавят, чего у   мелкоты не хватит.      

Белянкин   протянул руку за бумагой, промолвив:      

– Слабей   меня здесь нет никого.      

И   подписал. Лист пошел вкруговую. Когда все, кроме первейших тузов, подписали   его, лист подали Орошину.      

Надменно   передвинул он его к Смолокурову.      

– Марко   Данилыч завсегда говорит, будто я много его богаче, – с усмешкой сказал Онисим   Самойлыч. Хоша это и несправедливо, да уж пущай сегодня будет по его. Уступаю…   Пущай наперед меня пишет.      

Усмехнулся   Марко Данилыч, переглянувшись с Белянкиным. Не говоря ни слова, взял он перо,   сосчитал, на сколько подписано, и затем, подписавшись на триста тысяч, подвинул   лист к Орошину.      

Вздел   очки Онисим Самойлыч и весь посоловел, взглянув на бумагу.      

– Мне-то   что ж осталось? – злобно вскликнул он, глядя зверем на Марка Данилыча.      

Никто ни   слова, а Онисим Самойлыч больше да больше злобится, крепче и крепче колотит   кулаком по столу. Две чайные чашки на пол слетело.      

– Подписывайтесь, –   с легкой усмешкой сказал ему Белянкин. – После сделаем разверстку.      

– Убирайся   ты к черту с разверсткой!.. – зарычал Орошин, бросая на стол подписной   лист. – Ни с кем не хочу иметь дела. Завтра чем свет один управлюсь… Меня   на это хватит. Дурак я был, что в Астрахани всего у них не скупил, да тогда   они, подлецы, еще цен не объявляли… А теперь доронинской рыбы вам и понюхать не   дам.      

И,   плюнув, скорыми шагами пошел вон из комнаты. Рыбники, кроме Марка Данилыча да Белянкина,   головы повесили… «Рубль на рубль в две-три недели – и вдруг ни гроша!» – думали   они. Злобились на Орошина, злобились и на Марка Данилыча.      

Взял   Смолокуров подписной лист и громко сказал честной компании:      

– Себе   я возьму этот лист. Каждый из вас от меня получит за наличные деньги товару, на   сколько кто подписался. Только, чур, уговор – чтоб завтра же деньги были у меня   в кармане. Пущай Орошин хоть сейчас едет к Меркулову с Веденеевым – ни с чем   поворотит оглобли… Я уж купил караван… Извольте рассматривать.      

– Только,   господа, деньги беспременно завтра сполна, – сказал Марко Данилыч, когда   рыбники рассмотрели документ. – Кто опоздает, пеняй на себя – фунта тот не   получит. Согласны?      

– Согласны,   согласны! – закричали рыбники, и каждый от усердия старался всех перекричать.      

Поднялись   благодарности Марку Данилычу. Заказали ужин, какой только можно было состряпать   в Рыбном трактире. Холодненького выпили. Пили за здоровье Марка Данилыча, за здоровье   Авдотьи Марковны, на руках качали благодетеля, «многолетие» пели ему. Долго на   весь Рыбный трактир раздавались радостно пьяные голоса:      

Еще дай   боже, еще дай боже,      

Еще дай   боже, еще дай боже,      

Здравствовати!      

Господину,   господарю?..      

Господину,   господарю      

Нашему!..      

Свет ли   Марку, свет ли Марку,      

Свет ли   Марку, свет ли Марку      

Даниловичу!      

Еще дай   боже, еще дай боже,      

Еще дай   боже, еще дай боже,      

Многая,   многая,      

Многая   лета!      

Многая   лета!      

Благодушно   улыбался Марко Данилыч, глядя на воздаваемый ему почет. А больше всего тем был   он счастлив, тем доволен, что подставил подножку Онисиму Самойлычу. «Лопнет с   досады пес смердящий! – в радостном восторге думал Марко Данилыч. –   Передернет его, как услышит он, что я весь караван скупил».      

А   обработал Марко Данилыч это дельцо тайком и совсем невзначай. Не он товара   искал, сам товар привалил к нему.      

Узнав,   что Марко Данилыч живет на караване, Меркулов улучил минутку, чтоб, по прежнему   знакомству, повидаться с ним, узнать про Авдотью Марковну и справить ей поклоны   от жены, от тещи и свояченицы.      

Не очень   приветливо встретил его Смолокуров, но, как обычаев рушить нельзя, тотчас велел   Василью Фадееву чайку собрать, мадерцы подать, водочки и разных соленых и   сладких закусок.      

– Ну   что? Каково поживает тестюшка? – спросил гостя Марко Данилыч.      

– Помаленьку, –   отвечал Меркулов. – Здесь теперь, у Макарья. С нами вместе приехал.      

– Вот   как! А я и не знал… Где он на квартире-то пристал?      

– Да   там же все, в той же гостинице, что и в прошлом году.      

– Надо   будет навестить старого приятеля, беспременно надо. Да вот все дела да   дела, – говорил Марко Данилыч. – А Татьяна Андреевна тоже приехала?      

– Здесь, –   отвечал Меркулов.      

– А   вы с супругой?      

– Как   же, и Дмитрий Петрович с Натальей Зиновьевной. Всей семьей приехали.      

– Вот   как! Весело, значит, всем-то, нескучно в чужом городу.      

– Конечно, –   заметил Меркулов. – А вы Авдотьи-то Марковны, видно, не привезли?      

– Нет,   не привез, – сухо ответил Марко Данилыч.      

– Что   ж так?      

– Да   не случилось.      

– Как   она, в своем здоровье?      

– Ничего,   слава богу, здорова.      

– Жена   много ей кланяется, и Татьяна Андреевна, и Наталья Зиновьевна. Надеялись с ней   повидаться, молвил Меркулов. – Что ж это она?.. Так и не приедет вовсе на   ярманку?      

– Так   и не приедет, – сказал Марко Данилыч. В гостях теперь гостит.      

– У   сродников?      

– У   господ Луповицких в Рязанской губернии, – с важностью приподняв голову, с   расстановкой проговорил Марко Данилыч. – Люди с большим достатком,   знатные, генеральские дети – наши хорошие знакомые… Ихняя сестрица Алымова   соседка будет нам. С нашим городом по соседству купила именье, Дунюшку очень   она полюбила и выпросила ее у меня погостить, поколь я буду на ярманке.      

– Алымова?   Марья Ивановна? – спросил удивленный Меркулов.      

– Так   точно, – подтвердил Марко Данилыч.      

– Не   та ли, что прошлого года в той же гостинице жила, где и вы, и батюшка тесть   останавливались?..      

– Она   самая, – отвечал Марко Данилыч. – А что?      

– Нет…   так, ничего, – с недоуменьем молвил Меркулов.      

– Знакомы,   что ли, с ней? – спросил Марко Данилыч.      

– Нет,   в прошлом году на одном пароходе с ней ехал, – ответил Никита Федорыч.      

– Хорошая   барышня, – заметил Марко Данилыч, разумная такая и ласковая. А ежель взять   ее насчет доброты, так лучше и не надо. И хоша знатная, а ни спеси, ни гордости   в ней ни капельки.      

Перестал   расспрашивать Меркулов, а сам про себя думает: «С какой стати связалась Авдотья   Марковна фармазонкой? Вот наши-то удивятся, как узнают».      

– Ну   что, как пошли дела? – немножко погодя спросил Марко Данилыч. –   Караванище-то какой вы пригнали на Гребновскую!.. Сколько ни торгую, такого у   Макарья не видывал. Теперь вы у нас из рыбников самые первые…      

– Да   ведь тут не я один, – сказал Меркулов. – Дело общее: тут и мой   капитал, и женин, и Дмитрия Петровича, и его жены, и батюшки Зиновья Алексеича   доля есть.      

– Значит,   и он в рыбники записался, – с добродушной усмешкой молвил Марко   Данилыч. – А бывало, как вздумаешь уговаривать его рыбой заняться, так «ни   за что на свете» – говорит.      

– Он   и теперь в эти дела не входит, – сказал Меркулов. – Капиталом только   участвует.      

– Так, –   протянул Марко Данилыч. – Продали сколько ни на есть рыбки-то?      

– Где   ж еще? – отозвался Меркулов. – Рано. Кажется, ни с одного каравана не   было еще продаж.      

– Опричь   мелочей, точно что не бывало, – подтвердил Смолокуров. – Как же вы   насчет цен располагаете? Заодно со всеми будете устанавливать аль особняком   поведете дело?      

– У   нас все наперед рассчитано, – сказал Меркулов. – Сегодня отдадим   печатать объявление о ценах и об наших условиях, наклеим на столбах, разошлем   по рыбным покупателям, в газете напечатаем.      

Повернулся   на стуле Марко Данилич. «Всю торговлю вверх дном перевернут, проклятые. Эки   штуки откалывают!» – подумал он.      

– Не   сходней ли будет вам, Никита Федорыч, келейно с кем-нибудь сделаться? –   умильным голоском заговорил Марко Данилыч. – А то эти объявления да   газеты!.. Перво дело – расходы, а другое, что вас же могут на смех поднять.      

– Расходы   пустячные, – сказал Никита Федорыч, а станут смеяться, так мы за обиду   того не поставим. Смейся на здоровье, коль другого смеха нет.      

– Так   вы не будете цен таить? – спросил Марко Данилыч, зорко глядя в глаза   Меркулову.      

– И   не подумаем, – тот отвечал.      

– И   условий таить не станете?      

– Да   как же таить-то их, Марко Данилыч, ежели на фонарных столбах объявления об них   приколотим?.. смеясь, отвечал Никита Федорыч. – Вот наши условия, читайте…   В кредит на двенадцать месяцев третья доля, а две трети получаем наличными   здесь, на ярманке, при самой продаже.      

– Тяжеленьки   условия, Никита Федорыч, очень даже тяжеленьки, – покачивая головой, говорил   Марко Данилыч. – Этак, чего доброго, пожалуй, и покупателей вам не найти…   Верьте моему слову – люди мы бывалые, рыбное дело давно нам за обычай. Еще вы с   Дмитрием-то Петровичем на свет не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль   и поперек знал… Исстари на ней по всем статьям повелось, что без кредита   сделать дела нельзя. Смотрите, не пришлось бы вам товар-от у себя на руках   оставить.      

– Ну   и оставим, – равнодушно сказал Никита Федорыч.      

– Анбары   наймем, зима придет – рыбу гужом повезем на продажу.      

– Останетесь   в накладе, Никита Федорыч, – с притворным участьем, покачивая головой, сказал   Марко Данилыч. – За анбары тоже ведь платить надо, гужевая перевозка   дорога теперь, поневоле цены-то надо будет повысить. А кто станет покупать дороже   базарной цены? Да еще за наличные… Не расчет, право не расчет. Дело видимое:   хоть по всей России развезите – фунта никто не купит у вас.      

– Купят,   да как еще раскупят-то!.. С руками оторвут, – спокойно улыбаясь, сказал   Меркулов.      

– Как   же это так? – с недоуменьем спросил Марко Данилыч. – Разве тайна   какая?      

– Нашу   тайну через три либо четыре дня на фонарных столбах можно будет всякому читать…   А вам, пожалуй, сию ж минуту открою ее. Вот она, – сказал Меркулов,   подавая Марку Данилычу приготовленное к печати объявление о ценах. –   Извольте читать.      

Глазам   не верит Марко Данилыч – по каждой статье цены поставлены чуть ли не в половину   дешевле тех, что в тот день гребновские тузы хотели установить за чаем в рыбном   трактире.      

– Никак   вы с ума сошли, Никита Федорыч! – вскочив со стула, вскричал Марко   Данилыч. – По миру нас хотите пустить?.. Ограбить?.. И себя разорите и нас   всех!.. Хорошее ли дело с ближними так поступать?      

– С   какими ж это ближними, Марко Данилыч? спокойно спросил Меркулов.      

– С   нами, значит, со всеми с нами, с гребновскими рыбниками!.. – кричал   Смолокуров.      

– Не   одни рыбники, Марко Данилыч, наши ближние, – отвечал Никита Федорыч,   оглядывая смолокуровскую каюту.      

– Да   вам-то какая тут польза? – горячился Марко Данилыч. – Ведь вы и   десяти копеек на рубль не получите.      

– Не   получим, Марко Данилыч, – отвечал Меркулов. – Мы только на пять   рассчитали. По этому расчету и цены назначили. Пять процентов, право, довольно.   Мы ыкдь за скорой наживой не гонимся. За границей купцы-то много побогаче нас,   а довольствуются и меньше чем пятью процентами.      

– Да   ну ее ко псам, вашу заграницу-то! – вскричал во всю мочь Марко   Данилыч. – Надо вести дела по– русски, а не по-басурмански!.. А то всех   разорять… грабить!..      

И вдруг   стих Марко Данилыч… Вдруг прояснилось мрачное лицо его. Блеснула мысль: «А не   скупить ли весь караван целиком? Тогда по ихней дурости какие можно взять   барыши!»      

– На   сколько у вас в караване-то, Никита Федорыч?.. – кротко и ласково спросил   он Меркулова.      

– Тысяч   на триста по нашей расценке, – ответил тот.      

– Покупатели   предвидятся?      

– Пока   еще нет, – сказал Меркулов. – Приходили вчера, им и цены и условия   сказали и товар показали весь без остатка. Да ведь это не настоящие   покупатели, – ищейки.      

– А   если б кто из рыбников предложил вам купить весь караван дочиста. Продали   бы? – подумавши несколько, спросил Марко Данилыч.      

– Отчего   ж не продать? – ответил Меркулов.      

– И   уступочка будет?      

– Ни   копейки.      

– Хоть   бы процентик один, – прикинувшись казанским сиротой, молвил Марко   Данилыч. – Важная вещь копейка в рубле! Пустое дело, плюнуть не на что.      

– Сейчас   вы сами говорили, Марко Данилыч, что наши пять процентов чуть не смертный грех,   а теперь хотите, чтобы мы взяли четыре, – с ясной усмешкой ответил Никита   Федорыч.      

– Да   вы все шутите!.. Балагур эдакий!.. Ей-богу, балагур…– с веселым смехом   заговорил Марко Данилыч.      

– Скиньте   процентик-от… Право, надобно скинуть. Меркулов и слышать не хотел об уступке.   Тогда Марко Данилыч на иные штуки поднялся, говорит ему:      

– Так   хоша условийца-то посмягчиге. Третью бы долю наличными после спуска флагов вам   получить, а две трети на предбудущей ярманке.      

– Ни   от единой буквы условий не отступим. Ни от единой буквы, – сказал   Меркулов.      

– Так   вот что, Никита Федорыч, – молвил Марко Данилыч, подойдя к Меркулову и   дружески положивши ему на плечо увесистую руку. – С батюшкой с тестем   вашим, как сами знаете, старинные приятели мы.      

– Нельзя,   нельзя, ни по какой причине нельзя менять условий, Марко Данилыч, –   решительным голосом сказал Меркулов.      

– Послушайте   меня, старика, почтеннейший Никита Федорыч, – продолжал Марко Данилыч,   положив и другую руку на плечо Меркулова. – Хоша для того облегчите   условия насчет наличных, что я завсегда любил и уважал вашу супругу Лизавету   Зиновьевну. Ей-ей, любил не меньше, чем свою Дунюшку. И теперь люблю, ей-богу.   Мне не верите, богу поверьте… Сделайте такое ваше одолжение – сейчас же бы   заключили мы с вами условие: третью долю наличными тут же вы бы с меня   получили, другую, по вашему условию, оставили бы до предбудущей ярманки, а   третью потерпите месяцев шесть – на ростовской бы с вами полный расчет учинил…      

– Нельзя,   Марко Данилыч, никак нельзя, – сказал Меркулов. – Мы положили ни   одной йоты не опускать из условий.      

– Я   бы особую запись дал… Неустойку назначьте… Какую хотите, такую и назначьте.      

– Нельзя,   Марко Данилыч.      

– Хоть   на месяц…      

– Нельзя.      

– На   три недели?      

– Нельзя.      

– На   две?      

– Нельзя.      

– Ден   на десять?      

– Нельзя,   нельзя и нельзя. Марко Данилыч. Лучше и не говорите… Лучше совсем оставим   это, – сказал, вставая, Меркулов. – Прощайте… Засиделся я у   вас, – давно уж пора кой-куда съездить.      

– Послушайте, –   крепко ухватившись за руку Никиты Федорыча, задыхающимся почти голосом вскричал   Смолокуров. – Хоть на три дня!.. Всего только на три деньки!.. В три-то   дня ведь пятой доли товара не свезти с вашего каравана… Значит, не выйду из   ваших рук… На три дня, Никита Федорыч, только на три денечка!.. Будьте   милостивы, при случае сам заслужу.      

Подумал   Меркулов и согласился, но с тем, что ежели Смолокуров через три дня не уплатит   до последней копейки всего, что следует, то условие уничтожается, и Марко   Данилыч заплатит неустойку в двадцать тысяч.      

Решились   и поехали к маклеру писать условие.      

Возвращаясь   от маклера на баржу, Марко Данилыч увидал на Гребновской Белянкина. Садился тот   в лодку на свою тихвинку ехать.      

– Евстрат   Михайлыч! Куда, друг, спешишь? – крикнул ему Смолокуров.      

– До   своей тихвинки, – снимая картуз и почтительно кланяясь рыбному тузу,   ответил Белянкин.      

– Что   за спех приспел? – весело спросил у мелкой рыбной сошки тузистый рыбник   Марко Данилыч.      

– Самый   важный спех, – шутливо отвечал Белянкин. – На всем свете больше того   спеху нет – есть, сударь, хочу, обедать пора.      

– Охота   есть одному!.. Скучно. Айда ко мне на баржу – пообедаем вместе, чем бог послал.   У меня щи знатные из свежей капусты, щец похлебаем, стерлядку в разваре съедим,   барашка пожуем, винца малу толику выпьем.      

– Да   мне, право, как-то совестно, Марко Данилыч, – говорил Беляикин, смущенный   необычной приветливостью спесивого и надменного Марка Данилыча. Прежде   Смолокуров и шапки перед ним не ломал, а теперь ни с того ни с сего обедать   зовет.      

Схватив   Белянкина за руку, Марко Данилыч без дальнейших разговоров увез его в своей   косной на баржу.      

За обедом   рассказал Смолокуров про сделку с зятьями Доронина… Белянкин даже рот разинул   от удивленья.      

– Говори   ты мне, Евстрат Михайлыч прямо, начистоту, безо всякой, значит, утайки, –   наливая ему рюмку диковинной вишневки, сказал Смолокуров. – Сколько у тебя   наличных?      

– Какие   у меня деньги, Марко Данилыч! – смиренно отвечал Белянкин. – Ведь я   человек маленький. Есть, конечно, невелика сумма – кой-чего для дома в ярманке   надо искупить… А товар еще бог знает когда продам.      

– Да   сколько, спрашиваю я, наличных-то теперь при тебе? – сказал Марко Данилыч.      

– Тысчонки   две наберется, – смиренно промолвил Белянкин.      

– Хочешь   третью нажить, а может, и четвертую? пристально глядя на Белянкина, спросил   Смолокуров.      

– Как   не хотеть. Марко Данилыч, – с веселой улыбкой ответил Евстрат Михайлыч.      

– Так   вот что: парень ты речистый, разговоры водить мастер. Такого мне теперь и   надо, – сказал Марко Данилыч. – Сегодня вечерком приходи в Рыбный   трактир, там будут все наши. А дело будет тебе вот какое…      

И   подробно рассказал, что надо Белянкину делать и что говорить.      

Затея   Марка Данилыча удалась вполне.      

На   другой день после сиденья рыбников в Рыбном трактире, чуть не на рассвете,   Орошин подъехал в лодке к каравану зятьев Доронина. Ему сказали, что они еще не   бывали. Спросил, где живут, и погнал извозчика на Нижний Базар. Ровно молоденький,   взбежал он на лестницу Бубновской гостиницы, спрашивает Меркулова, а ежели его   дома нет, так Веденеева.      

– Еще   почивают, – ему отвечали.      

Досадно,   а нечего делать. Пришлось обождать. Ему, никого выше себя не признававшему,   пришлось теперь дожидаться слетышков, молокососов!.. Зато никто из рыбников   раньше его с зятьями Доронина не увидится, никто лакомого кусочка не перебьет.   А все-таки жутко надменному гордецу дожидаться… Да еще, пожалуй, кланяться   придется им, упрашивать. Что делать? Выпадет случай – и свинье в ножки   поклонишься.      

Ходит по   гостинице Онисим Самойлыч, а сам так и лютует. Чаю спросил, чтоб без дела взад   и вперед не бродить. Полусонный половой подал чайный прибор и, принимая Орошина   за какую-нибудь дрянь, уселся по другую сторону столика, где Онисим Самойлыч   принялся было чаи распивать. Положив руки на стол, склонил половой на них   сонную голову и тотчас захрапел. Взорвало Орошина, толкнул он полового, крикнул   на всю гостиницу:      

– Нет,   что ли, тебе другого-то места?      

– А   ты, брат, не больно толкайся, – нахально отвечал половой.      

Вскочил   Орошин, схватил его за шиворот и прочь отпихнул.      

– Мотри   ты, проходимец! – закричал ярославец. Тронь– ка еще, попробуй. Половины   зубов не досчитаешься.      

Онисим   Самойлыч вышел из себя, поднял палку. Быть бы непременно побоищу, если б вошедший   приказчик Доронина не сказал, что господа проснулись.      

Бросил   Орошин деньги за чай, молча погрозил палкой половому и пошел вслед за приказчиком.      

Встретил   его Веденеев. Онисим Самойлыч не видал его с того вечера, как у них в Рыбном   трактире вышла маленькая схватка из-за письма о тюлене.      

– Онисим   Самойлыч!.. – приветливо встретил его Дмитрий Петрович. – Какими   судьбами?.. Да еще в такую рань?.. Садитесь, пожалуйста… Чаю скорее! –   прибавил он, обращаясь к приведшему Орошина приказчику.      

Угрюмо и   мрачно молчал Онисим Самойлыч. Маленькие, хитрые глазки его так и прыгали.   Помолчав, напрямки повел он речь к Веденееву.      

– Наслышан   я, Дмитрий Петрович, что вы на свой товар цены в объявку пустили. Нахожу для   себя их подходящими. И о том наслышан, что желаете вы две трети уплаты теперь   же наличными получить. Я бы у вас весь караван купил. Да чтоб не тянуть   останной уплаты до будущей ярманки, сейчас же бы отдал все деньги сполна… Вот   извольте – тут на триста тысяч билет. Только бы мне желательно, чтобы вы сейчас   же поехали со мной в маклерскую, потому что мне неотложная надобность завтра   дён на десяток в Москву отлучиться.      

– Не   можем вам продать, Онисим Самойлыч, – пожав плечами, сказал Веденеев.      

– Отчего   ж это? – повысив голос, промолвил озадаченный Орошин.      

– Все   продано, – отвечал Дмитрий Петрович.      

– Как?..   Кому?.. Да когда ж это успели? – вскочив со стула, заговорил Онисим   Самойлыч, и голос его задрожал от волненья.      

– Вчера   подписано условие, и деньги получены.      

– Да   кому? Кому? я спрашиваю. Целый караван!.. Нет такого человека в ярманке, чтобы   мог все купить… Кто, говорю, купил, кто?      

– Кому   ни продано, Онисим Самойлыч, Сидору ли, Карпу ли, не все ли равно? –   отвечал, улыбаясь, Дмитрий Петрович.      

– Тайности,   что ли, какие тут у вас?.. Сказывайте – ведь все одно, не сегодня так завтра   узнается, – задыхающимся от злобы голосом вскричал Орошин.      

– Никаких   тайностей у нас нет, да и быть их не может. Мы со свояком ведем дела в открытую,   начистоту. Скрывать нам нечего, – молвил Дмитрий Петрович. – А если   уж вам очень хочется узнать, кому достался наш караван, так я, пожалуй, скажу –   Марку Данилычу Смолокурову.      

– Черт!..   Дьявол!.. Издохнуть бы ему! – неистово вскрикнул Онисим Самойлыч, хватив   изо всей мочи кулаком по столу. Схватил картуз и, надев его в комнате, кивнул   головой Веденееву и вон побежал.      

– Чайку-то,   Онисим Самойлыч? – сказал ему вслед Дмитрий Петрович, увидя приказчика,   вошедшего с чайным прибором.      

– Ну   его к черту! – крикнул взбешенный Орошин и скрылся.      

Только   что проснулся Марко Данилыч, опрометью вскочил с постели и, богу не молясь, чаю   не напившись, неумывкой поспешил ко вчерашним собеседникам. К первому Белянкину   подъехал в косной. Тот еще не просыпался, но племянник его, увидав такого   важного гостя, стремглав бросился в казенку дядю будить. Минуты через две,   протирая глаза и пошатываясь спросонья, Евстрат Михайлыч стоял перед козырным   тузом Гребновской пристани.      

– Здорово,   дружище, – протягивая ему руку, молвил Марко Данилыч. – Спасибо за   вчерашнее. Ловко сварганил, надо тебе чести приписать. Заслушался даже я, как   ты пошел валять. Зато и мной вполне останешься доволен. Пойдем в казенку,   потолкуем.      

Белянкин   повел гостя в грязную, неприглядную казенку. Все там было невзрачно и неряшливо:   у одной стены стояла неприбранная постель, на ней, весь в пуху, дубленый тулуп;   у другой стены хромой на трех ножках стол и на нем давно не чищенный и совсем   почти позеленевший самовар, немытые чашки, растрепанные счетные книги,   засиженные мухами счеты, засохшие корки калача и решетного хлеба, порожние   полуштофы и косушки; тут же и приготовленное в портомойню грязное белье. Обмахнув   полой совсем почти развалившийся деревянный некрашеный стул, Белянкин просил   присесть Марка Данилыча.      

Присел   тот. Предложил было ему Белянкин чайку напиться, но Марко Данилыч наотрез отказался,   хоть и говаривал: «От чаю, от сахару отказов у меня нет».      

– На   дне тысячи подписал? – спросил он.      

– Точно   так, Марко Данилыч, – отвечал Белянкин.      

– Давай.      

Замялась   мелкая сошка. Сам ни слова, только вздыхает да суется из угла в угол.      

– Чего   стал? Не ждать мне тебя! – нахмурив брови и повышая голос, сказал Марко   Данилыч.      

– Да   я, ей-богу… Марко Данилыч… не знаю… Сами изволите знать… в смерти и в животе   бог волен, робко заговорил Белянкин, увидав, что Смолокуров даже побагровел от   досады.      

– Что   еще тут? – крикнул тот. – Деньги!.. Не задерживай!.. Много вас, надо   ко всем поспеть.      

– Да   помилуйте, Марко Данилыч, тут ведь весь мой наличный капитал…дрожа от робости,   чуть слышно проговорил Белянкин.      

– Украду,   что ль, я твои две тысчонки? – вскинулся на него Марко Данилыч. –   Зажилю?.. Сегодня вечером получай товаром, а теперь – не смей задерживать!      

– В   смерти и животе бог волен…– шептал Белянкин.      

– Да   говори толком, чего тебе надо?.. – зарычал Марко Данилыч. Белянкин в угол   со страха прижался.      

– Векселек…   потому в смерти и животе…– забормотал он, а сам ровно в лихорадке трясется.      

– Дураком   родился, дураком и помрешь, – грозно вскрикнул Марко Данилыч и плюнул чуть   не в самого Белянкина. – Что ж, с каждым из вас к маклеру мне ездить?..   Вашего брата цела орава – одним днем со всеми не управишься… Ведь вот какие в   вас душонки-то сидят… Им делаешь добро, рубль на рубль представляешь, а они:   «Векселек!..» Честно, по-твоему, благородно?.. Давай бумаги да чернил, расписку   напишу, а ты по ней хоть сейчас товаром получай. Яви приказчику на караване и   бери с богом свою долю.      

Покорно   исполнил Белянкин приказанье Марко Данилыча. Смолокуров стал писать, выговаривая   вслух каждое слово:      

– Предъявителю   сего… Перо-то анафемское какое! вовсе не пишет… приказа… По Костроме, что ли, в   гильдии-то?      

– По   Парфентьеву посаду, подати там маленько полегче, – перебирая пальцами,   отвечал Белянкин.      

– Парфентьева   посада… купцу… По которой гильдии пишешься?      

– По   третьей, Марко Данилыч, мы ведь люди маленькие, чуть концы с концами   сводим, – плаксиво проговорил Белянкин.      

– Третьей   гильдии… Евстрату Михайлову, сыну… Белянкину… отпустить под собственноручную…   его расписку без промедления!.. Видишь, какие тебе милости: «без промедления»…   Из купленного мною от господ Меркулова и Веденеева… рыбного… каравана,   следующее… Сказывай, что требуется.      

Белянкин   стал говорить, а Марко Данилыч писал. Наконец, приказ был подписан, и Евстрат   Михайлыч обменялся двумя тысячами на тот приказ со Смолокуровым.      

– Прощай,   Евстрат Михайлыч, – сказал Марко Данилыч, выходя спешными шагами из казенки. –   Разживайся с моей легкой руки! А это, брат, не похвально, что мне не доверяешь.      

Целый   почти день разъезжал Марко Данилыч взад и вперед по Гребновской, а все-таки подписных   денег не собрал. И Седов и Сусалин только половину отдали, а их подписки были   самые крупные.      

Посчитал   собранные деньги Марко Данилыч, тридцати тысяч нет. Что делать, как извернуться?   В банке заложить товар, да когда-то еще из банка-то приедут его смотреть, а   деньги нужны через двое суток. Поехал по должникам – шестьдесят тысяч должны   были они ему выплатить, но до срока платежа еще месяц оставался. Христом богом   просит, молит их, кланяется, унижается, чуть не плачет и всеми святыми   заклинает поплатиться раньше срока. Пошел даже на скидки было – пять, потом   десять копеек с рубля скидывал, только ради господа уплатите хоть часть…      

И рады   бы должники на такую сделку идти, да ни у кого нет в сборе наличных. Пустились   должники рыскать по ярманке денег искать, нашли самую малость. Ярманка была   безденежная, только что начиналась, платежей никто еще не получал, свободных   денег ни у кого не было. Измучился Марко Данилыч, измучились и должники его, а   все-таки недоставало на расплату с зятьями Доронина.      

На   другой день рано поутру подплыл Марко Данилыч к доронинскому каравану и крикнул   громким голосом: – Есть ли из хозяев кто?      

– Есть, –   отвечал с палубы рабочий.      

– Который?      

– Дмитрий   Петрович.      

«Этот   помягче будет, скорей Меркулова даст отсрочку, – подумал Марко   Данилыч. – Он же, поди, не забыл, как мы в прошлом году кантовали с ним на   ярманке, и ужинали, бывало, вместе, и по реке катались, разок согрешили – в   театр съездили… Обласкан был он у меня… Даст, чай, вздохнуть, согласится на   маленькую отсрочку!.. Ох, вынеси, господи!» – сказал он сам про себя, взлезая   на палубу.      

А на   барже снял шапку и три раза набожно перекрестился.      

В   просторной каюте, по убранству во всем походившей на торговую контору, Веденеев   встретил радушно Марко Данилыча.      

– Сколько   лет, сколько зим! Как поживаете? Авдотья Марковна как в своем здоровье?      

И   засыпал Марка Данилыча вопросами, усадил его в мягкое кресло, чаю подать   приказал, любезен был с гостем, как нельзя больше.      

Отлегло   от души у Марка Данилыча. «С этим, бог даст, сладим», – подумал он.      

– Так   вы нашим покупателем стали, Марко Данилыч, – подавая стакан лянсина, с   веселой улыбкой сказал Веденеев. – Да еще покупатель-от какой?.. Главный…   единственный даже!..      

– Привел   господь и с вами, Дмитрий Петрович, делишки завести, – потирая руки,   отвечал Марко Данилыч. – Напредки просим не оставить. А я ото всей души и   во всякое время желаю вашим покупателем быть… Условийца только стеснительны.   Так я думаю, что, сколько ни стоит Макарьевская ярманка, таких условий на ней   никогда не бывало…      

– Чем   же тяжелы-то? – спросил Веденеев.      

– Как   же? Помилуйте! Слыхано ль по всей нашей коммерции, чтобы две трети платежа   наличными сейчас на стол выкладывать? – сказал Смолокуров.      

– А   слыхано ли, Марко Данилыч, чтобы рыбу где-нибудь так дешево покупали? –   молвил Веденеев.      

– Это   расчет особливый, Дмитрий Петрович. В цене хозяин волен, а в торговых порядках   ему воли нет, – заметил Марко Данилыч.      

– Дело   добровольное: хотите берите, не хотите – просить не станем, – с улыбкой   молвил Веденеев.      

– Конечно,   в этом спору быть не может, – сильно нахмурясь, отозвался Марко   Данилыч. – Только послушайте вы меня, Дмитрий Петрович. Жизнь моя, вы сами   знаете, не коротенькая. Чего, живучи на свете, не навидался я, вот уж именно,   как пословица молвится: «И в людях живал, и топор на ногу обувал, и топорищем   подпоясывался». Так я, по моей старости и опытности, скажу вам, Дмитрий   Петрович: старые обычаи проставлять не годится – наши отцы, деды, прадеды не   глупее нас с вами были, а заведенных порядков держались крепко. С умом, значит,   делали. И по писанию выходит то же. Сказано: «Горе народу, иже отеческая   предания преставляет». Где, сударь Дмитрий Петрович, новизна, там и кривизна.   Поверьте мне – недаром дожил я до седых волос.      

– Да   нельзя же ведь, Марко Данилыч, и старым-то одним жить, – сказал   Веденеев. – Времена и лета переходчивы. Что встарь бывало хорошо, то в   нови зачастую никуда не годится.      

– А   все-таки не след ломать старое, – молвил Марко Данилыч. – Крой новый   кафтан, да к старому почаще прикидывай, а то, пожалуй, не впору сошьешь.      

Ничего   на то не ответил Веденеев. Смолокуров меж тем вынул узелок из кармана, развязал   его и подал пачки ассигнаций.      

– Должок   припас, – сказал он. – Извольте сосчитать и расписочку, как водится.      

– Какой   вы поспешный! – улыбнувшись, молвил Веденеев. – Срок-от ведь завтра   еще…      

– Не   опоздано, значит, – сказал Марко Данилыч, смакуя лянсин. – Чаек-от   новый, видно, купили? – спросил он.      

– Где   ж еще нового теперь достать? – развязывая пачки, сказал Дмитрий   Петрович. – У кяхтинских дела еще не начинались. Это прошлогодний чай, а   недурен; нынешний, говорят, будет поплоше, а все-таки дороже.      

Не   слыхал, – промолвил Марко Данилыч и снова принялся за стакан. Веденеев   продолжал деньги считать.      

– Семьдесят   пять тысяч? – сказал Дмитрий Петрович, вопросительно посмотрев на Смолокурова.      

– Семьдесят   пять, – подтвердил тот.      

– Двадцать   пять завтра додадите?      

Постараюсь, –   сказал Марко Данилыч, – Признаться, и наличности таких денег теперь при   себе не имею, да не знаю, буду ли и завтра иметь, – дружески улыбаясь,   прибавил он. – Теперича не то что двадцати пяти тысяч – ста рублей во всей   ярманке не сыщете на самый короткий срок. Такое безденежье, что просто хоть   волком вой…      

– Да, –   сказал Веденеев. – Денег на ярманке в самом деле недостаточно.      

– Так   я уж вам векселя принес, – кладя на стол три векселя, сказал   Смолокуров. – Водопьянова на десять тысяч. Столбова на пять, Сумбатова на   пять. Останные пять тысяч до спуска флагов, пожалуйста, обождите.      

Взглянул   Веденеев на векселя и сказал Смолокурову:      

– Мы   с Никитой Федорычем решили вести дела безо всякого кредита, на чистые. Сами не   будем векселей давать и от других не станем брать. Спора нет, эти векселя   надежные – и Столбов и Сумбатов люди крепкие, об Василье Васильиче Водопьянове   и говорить нечего, да ведь уплата-то по их векселям после спуска флагов.      

– Да   как же вы с меня-то на сто тысяч векселей получили?.. -прищурив правый глаз,   спросил с усмешкой Марко Данилыч.      

– Ошиблись.   В другой раз не будет этого, – сказал Веденеев. – Если б знали мы,   что на другой же день, как с вами мы покончили, явится другой покупатель и все   триста тысяч наличными на стол выложит, не так бы распорядились, не согласились   бы отдать вам третью долю товара на векселя…      

Побагровел   Марко Данилыч. Спрашивает Веденеева:      

– Кто   ж это был у вас?.. Триста тысяч разом на стол!.. Шутка сказать!.. При таком   безденежье!.. Кует, что ли, он деньги-то?!      

– Орошин,   Онисим Самойлыч, – отвечал Веденеев.      

– Так   и есть, – проворчал под нос Смолокуров и, в досаде вскочив со стула,   прошелся раза три взад и вперед по каюте.      

Потом   остановился и, закинув руки за спину, сказал Веденееву:      

– Так   как же у нас будет, Дмитрий Петрович?      

– Завтра   ровно в полдни будем ждать вас с полной уплатой, – с равнодушным   спокойствием отвечал Веденеев.      

– Надо   обождать, Дмитрий Петрович, – перебирая пальцами, сказал Смолокуров.      

– Нельзя.   На то условие. А в нем что? Извольте-ка посмотреть.      

И, вынув   условие, прочел:      

– «По   уплате всей суммы сполна, я, Смолокуров, немедленно вступаю во владение купленным   у нас, Меркулова и Веденеева, товаром, если же паче чаяния вся сумма сполна   мною, Смолокуровым, к назначенному сроку уплачена не будет, условие сие   уничтожается, причем мы, Меркулов и Веденеев, повинны уплатить мне,   Смолокурову, деньги с меня ими полученные немедленно за вычетом двадцати тысяч   неустойки».      

Холодный   пот выступил на широком, совсем побагровевшем лице Марка Данилыча. Так и   растерзал бы он в ту минуту на клочки Орошина.      

– Кстати, –   сказал Веденеев. – Приходили к нам на караван кой-кто из рыбников с вашими   приказами насчет рыбы. Им не отпустили.      

Отчего ж   так?.. – весь вспыхнувши, вскликнул Марко Данилыч. – Нешто я ста   тысяч рублев вам не выдал?.. На что ж это похоже, сударь мой?..      

– А   в условии-то, Марко Данилыч, что написано? – хладнокровно отвечал Веденеев   раскипятившемуся Смолокурову. – Извольте-ка читать: «По уплате же всей   суммы сполна, согласно сему условию, я, Смолокуров, вступаю во владение   товаром». Значит, как отдадите вторые сто тысяч сполна, тогда и будете хозяином   купленною вами товара, а до тех пор хозяева мы.      

– Да   вам бы почтеннейший Дмитрий Петрович, ей-огу, не грешно было по-дружески со   мной обойтись, – мягко и вкрадчиво заговорил Смолокуров. – Хоть   попомнили бы, как мы с вами в прошлом году дружелюбно жили здесь, у Макарья.   Опять же ввек не забуду я вашей милости, как вы меня от больших убытков   избавили, – помните, показали и Рыбном трактире письмо из Петербурга.   Завсегда помню ваше благодеяние и во всякое время желаю заслужить…      

– В   деле я не один, Марко Данилыч. Со мной Никита Федорыч, – сказал Веденеев.      

Передернуло   Смолокурова. Вспомнил, как хотел он в прошлом году Меркулова на тюлене   разорить… Однако не смутился.      

– Вот   вам расписка в семидесяти пяти тысячах рублей, а двадцать пять тысяч ожидаем   завтра в полдень, сказал Дмитрий Петрович, написавши расписку и подавая ее   Смолокурову.      

– А   ежель не исправлюсь? – спросил Марко Данилыч.      

– Тогда   будет нарушено условие. За вычетом неустойки, тогда вы сто пятьдесят пять тысяч   и векселя обратно получите, а мы весь караван продадим Онисиму Самойлычу. Он и   вчера вечером и сегодня чем свет присылал разведать, совсем ли мы покончили с   вами, – сказал Дмитрий Петрович.      

– Так   не будет милости? – сумрачно спросил Смолокуров.      

– Что   за милости?.. Помилуйте, Марко Данилыч! – сказал Веденеев.      

– В   таком разе просим прощенья, – сказал Смолокуров и поспешно ушел.      

Ругает   мысленно Марко Данилыч Веденеева за его несговорчивость, злобится на Орошина,   что того и гляди выхватит он у него из рук выгодное дело, такое, какого на   Гребновской никогда еще не бывало, а пуще всего свирепеет на Седова, на   Сусалина и других рыбников, что не дали ему столько денег, на сколько   подписались. Не правит и себя Марко Данилыч, досадует и на себя, сам с собой   рассуждая. «Как это я обмишурился?.. На такое условие согласился. Заживо гроб   себе сколотил… отдал себя своей волей недругам… Конечно – не уганешь (Вместо   „угадаешь“.), где упадешь, где потонешь, на всяк час ума не напасешься, а   все-таки обидно… Молокососы, слетышки старого воробья объехали!.. Видно, стар   становлюсь… Одурел годами – пустобородые мальчишки травленого волка загнали в   тенёта».      

А тут   как нарочно Седов. Пищит Иван Ермолаич на всю Гребновскую, обманщиком, мошенником   Марка Данилыча обзывает.      

– Чужой   товар облыжно за свой выдавать!.. Обманом денежки вытягивать из нас!.. Вот твой   приказ! – смеются только над ним. Бери его, а деньги назад подавай, не то   в полицию.      

Сусалин   тоже подходит, ругается, в драку лезет даже. И другие рыбники сбираются и все с   яростью кидаются на Марка Данилыча. Один Белянкин стоит одаль. Сам ни слова, а   слезы дрожат на ресницах: «Пропали кровные, годами нажитые денежки!» Такую   горькую думу он думает.      

Закричал   во всю мочь Марко Данилыч на рыбников:      

– Эй   вы, остолопы!.. Черти этакие!.. Дичь необразованная!.. Чего попусту горла-то   дерете? Слушай, что хочу говорить!      

Полюбились   ли, не полюбились ли рыбникам такие речи Марка Данилыча, их надо спросить, но   своего он добился. Без ругани, без крика, без шума выслушали его рыбники. А   сказал он им вот что:      

– Глядите:   вот расписка в моих ста тысячах, что внес третьего дня. Вот расписка в   семьдесят пять тысяч рублей, что с вас собрал. Двадцати пяти тысяч не хватает,   а завтра в полдень надо их уплатить. Есть у меня довольно векселей – смотрите –   люди верные: Водопьянов, Столбов, Сумбатов, а Веденеев за грош их не принимает.   А ежели завтра к полудням останных двадцати пяти тысяч ему не уплачу – все пиши   пропало. Орошин перебьет – он им сполна триста тысяч на стол кладет…      

И ежель   мы завтра всех денег не внесем – убыток всем… Орошин рыбным делом завладает и   каждого из нас под свой ноготь подогнет… То-то будет издеваться над вами!.. То–   то заважничает!.. Да и покупатели и сторонние люди вдоволь над вами   насмеются!.. Хотите того?.. Аль неохотп сраму принимать?      

Крики   осиплых голосов, вопли, гам, даже дикие завыванья раздались по Гребновской. Ругательства,   проклятья, угрозы, стоны и оханья с каждой минутой усиливались…      

– Да   что ж вы, ровно псы, воете только да лаетесь? Путного слова, видно, от вас не   дождаться? – в источный голос закричал Марко Данилыч и покрыл все голоса.   Хотите барышей, так нечего галдеть, – двадцать пять тысяч где хотите   добывайте, а если вам барыши нипочем, в таком разе орите, ругайтесь, покамест   печенка не лопнула… А если жалко заведенного дела, ежель неохота верных барышей   смердящему псу Орошину под хвост метать – так нечего тут галдеть…      

Хоть из   земли копайте, а завтра к полудню двадцать пять тысяч чтоб были у меня в руках…   Вот вам векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова… Давайте за них   чистоганом, а я на вас векселя переведу… Чого еще вам?.. Тут главное дело, чтоб   треклятого Орошина одурачить… Не то он, пес треклятый, и барыши-то один   заграбастает и всем делом на Гребновской завладеет, а вдобавок надо всеми над   вами насмеется: «Было, дескать, у собачонок мясцо во рту, да проглотить щенкам   не довелось». А щенки-то кто? Вы, вы, гребновские рыбники.      

Примолкли   рыбники – кто чешет в затылке, кто бороду гладит. Будто и не бывало в них ни   ярости, ни злобы на Марка Данилыча. Тузы молчали, призадумавшись, но из мелкой   сошки иные еще покрикивали.      

– Отчего   ж нам по твоим распискам не выдают товару?      

– Так   поди вот с ними толкуй! – кротким обиженным голосом, вздохнув даже от   глубины души, отвечал Марко Данилыч. – Тогда, говорит Веденеев, будешь   хозяином в караване, когда все до копейки заплатишь.      

– С   чего ж они, бесовы угодники, взбеленились? Сроду на Гребновской так не   водилось, – кричала мелкая сошка, кроме Белянкина. Тот молча столбом   стоял.      

– Поди   вот с ним!.. – говорил Марко Данилыч. Сколько ни упрашивал, сколько ни   уговаривал, – все одно что к стене горох. Сам не знаю, как теперь быть.   Ежель сегодня двадцати пяти тысяч не добудем – все пойдет прахом, а Орошин цены   какие захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, и мы все с первого   до последнего в ножки ему тогда кланяйся, милости у него проси. Захочет   миловать – помилует, не захочет – хоть в гроб ложись.      

Призадумалась   и мелкая сошка. Стали рыбники советоваться.      

– Что   же нам делать теперь? – пропищал, наконец, Седов Марку Данилычу.      

– Двадцать   пять тысяч добыть! Вот что надо делать! – сказал Марко Данилыч. –   Берите мои векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова. Останные пять   тысяч сбирайте, как знаете… Что?.. И на пять-то тысяч силенки не хватит?.. А   еще торговцы гребновские!.. Мочалка вы поганая, а не торговцы – вот что!.. На   Гребновской у всех миллиона на три рыбных товаров стоит, а плевых пяти тысяч   достать не могут!.. Эх, вы!.. Не рыбой бы вам торговать, а лапти плести – да и   на тот промысел вряд ли сгодитесь! Была бы поближе Москва, я бы и слова не   молвил, там в ломбарде у меня много побольше трехсот тысяч лежит… Да как их к   завтраму доспеешь? А Веденеев ни векселями, ни билетами не берет.      

Толковали,   толковали рыбники. Наконец, Седов, Сусалин и еще двое-трое согласились купить   векселя у Марка Данилыча и тут же деньги ему выложили. А пяти тысяч все-таки   нет.      

В Рыбный   трактир пошли. Там за московской селянкой да за подовыми пирогами сладили дело.      

Чуть   свет на другой день кинулись к ростовщикам. Этого народу у Макарья всегда   бывает довольно. Под залог чего ни попало добыли пять тысяч.      

К   полудню опять собрались на Гребновской. Шумно вели разговоры и, когда Марко Данилыч   поплыл к доронинскому каравану, молча, с напряженным вниманием следили за ним,   пока не спустился он в каюту.      

И Онисим   Самойлыч тоже глядел со своей палубы. Невольно сжимались у него кулаки.      

Мало   погодя показался Марко Данилыч. Весело махнул он картузом рыбникам. У всех   нахмуренные лица прояснились.      

Волком   взглянул на них Орошин, плюнул и тихо спустился в свою каюту.      

Весел,   радошен Марко Данилыч по своей каюте похаживает. Хоть и пришлось ему без малого   половину дешевой покупки уступить товарищам, а все ж таки остался он самым   сильным рыбником на всей Гребновской. Установил по своему хотенью цены и на   рыбу, и на икру, и на клей, и на тюленя. Властвовал на пристани, и, как ни   вертелся Орошин, должен был подчиниться недругу.      

«Верных   семьдесят тысяч, не той побольше, будет мне припену от этой покупки, –   размышляет Марко Данилыч. – Дураки же, да какие еще дураки пустобородые   зятья Доронина!.. Сколько денег зря упустили, все одно что в печке сожгли. Вот   они и торговцы на новый лад!.. Вот и новые порядки!.. Бить-то вас некому!.. Да   пускай их, – у Дунюшки теперь лишних семьдесят тысяч – это главное дело!»      

С   Сусалиным встретился. Тот говорит:      

– Слышал,   Марко Данилыч, новости какие? Меркулов да Веденеев только что получили наши   деньги, в другую коммерцию пустились. Красный товар закупают и все без кредита,   на чистоган. А товар все такой, что к киргизам да к калмыкам идет – красные   плисы, позументы, бахту, бязь и разное другое по этой же самой части.      

– Рыбой,   видно, не хотят промышлять, – с насмешливой улыбкой молвил Марко Данилыч.      

– Кто   их знает, – сказал Сусалин. – Только слышал я от верного человека,   что красного товара они тысяч на двести накупили и завтра, слышь, хотят на   баржу грузить, да и на Низ.      

В самом   деле, Меркулов с Веденеевым на вырученные деньги тотчас накупили азиатских товаров,   а потом быстро распродали их за наличные калмыкам и по киргизской степи и в   какие-нибудь три месяца оборотили свой капитал. Вырученные деньги в степях же   остались – там накупили они пушного товара, всякого сырья, а к рождеству   распродали скупленное по заводам. Значит, еще оборот.      

А   рыбники над ними смеются да потешаются. «Всякой всячиной зачали   торговать, – говорят они. – Обожди маленько – избоиной, пареной репой   да грушевым квасом зачнут торговлю вести». Но по скорости зятьев Доронина   считали в двух миллионах, опричь того, что получат они после тестя.      

       

       ***             

Чего ни   хотелось Марку Данилычу – все исполнилось. Рыбой в том году торговали бойко, к   Ивану Постному на Гребновской все до последнего фунта было раскуплено, и, кроме   того, сделаны были большие заказы на будущий год. Покончив так удачно дела,   Смолокуров домой собрался, а оттуда думал в Луповицы за дочерью ехать. Сильно   соскучился он по Дуне, совсем истосковался, и во сне и наяву только у него и   дум, что про нее. Ходит по лавкам, покупает ей гостинцы – бриллианты, жемчуга,   дорогую шубу чернобурой лисицы и другие подарки… "Все годится на приданое…      

Ох,   поскорей бы оно понадобилось!.. Тогда бы много забот у меня с плеч   долой", – думает он. Марье Ивановне в благодарность за Дуню тоже   хорошую шубу купил: «Совсем исправился, завтра домой», – решил он,   наконец, и стал укладываться.      

Тут   только вспомнил он про брата полонянника да про татарина Субханкулова. В ярманочных   хлопотах они совсем у него из ума и памяти вон, а ежели когда и вспоминал о   Мокее, так каждый раз откладывал в долгий ящик – «успею да успею». Так дело и   затянулось до самого отъезда.