1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Кланяйся,   проси благословения у отца игумена, – сказал Анатолий, нагибая голову юродивому.   Софроний засмеялся, но игумен все-таки благословил его и поднес руку к губам   юродивого. А тот запел:      

– Глас   шестый, подымай шесты на игумена, на безумена.      

– Дурак   так дурак и есть, – сквозь зубы проворчал отец Израиль. – Что сегодня   делал? – обратился он к Софронию.      

– Ничего, –   заливаясь смехом, тот отвечал.      

– Для   чего ж не потрудился над чем-нибудь? – спросил игумен.      

– Грех!..   Седни праздник, – молвил юродивый.      

– Какой   праздник?      

– Седни   праздник – жена мужа дразнит, на печь лезет, кукиш кажет – на тебе, муженек, горяченький   пирожок! – нараспев проговорил Софроний и опять захохотал.      

– В   гости хочешь? – спросил Израиль.      

– Харалацы,   маларацы, стрень брень, кремень набекрень! – зачастил Софроний и потом высунул   игумну язык. Игумен отвернулся.      

– Запри   его, отче Анатолий, покамест не срядится Пахом Петрович,сказал он. – В   сторожку, что ли, на паперти. А то, пожалуй, еще забьется куда-нибудь, так   целый день его не разыщешь.      

– Да   я бы сейчас же в обратный путь, ваше высокопреподобие, – начал было Пахом,   но игумен не дал ему и договорить.      

– Нет,   друг, нет… Уж извини… Этого я сделать никак не могу. Хоть монастырь наш и убогий,   а без хлеба, без соли из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за   трапезу. Утешай гостя, отец, Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным   нашим брашном. Да мне ж надо к господам письмецо написать…      

Да вели,   отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы дали ему чистую, подрясник, рясу,   чоботы какие-нибудь. Не годится в господском доме в таком развращении быть.   Раздались редкие удары в подзвонок (Подзвонок – самый маленький колокол, которым   пономари начинают трезвон.).      

– Ну,   вот и братия в трапезу пошла. Ступай, отец казначей, угощай Пахома Петровича, а   Софронию пищи в сторожку поставить вели, – сказал Израиль. – Да чтоб   чинно в трапезе сидели. А мне ушицу сварить вели – молви отцу эконому, да хоть   звено осетринки с ботвиньей, что ли, подали бы, яичек в смяточку да творогу со   сливками и с сахаром, да огурчиков молоденьких, да леща свеженького зажарить,   яичками начинил бы его повар, и будет с меня. Неможется что-то, за трапезу не   пойду – поем келейно. Ну, бог вас благословит – ступайте со Христом…      

После   трапезы, получив от игумна письмо и благословенье, Пахом отправился с блажным   Софронушкой в Луповицы.      

– Тебе   бы привязать его к таратайке-то веревкой, не то, пожалуй, соскочит, –   советовал отец Анатолий, провожая Пахома. Пахом не принял совета.      

       

       ***             

Приближался   день, когда в луповицком корабле надлежало быть собору «верных-праведных». Ни   возни, ни суеты, никаких приготовлений не было, все шло в доме обычной чередой.   Блаженного сдали на пасеку под смотренье престарелого Кириллы. Николай   Александрыч наказал ему, глаз бы не спускал он с Софронушки, на одну пядь от   себя не отпускал бы, чтоб опять чего не накуролесил. В прежние приезды немало   от него бывало проказ: то собак раздразнит, а они ноги ему искусают, то с   песнию «яко по суху путешствова Израиль» по пруду пойдет шагать и очутится на   тинистом дне. Однажды, вообразив себя Христом, вспомнил, что пора ему   возноситься на небеса, и вознесся с балкона второго этажа – едва вылечили. С   того вознесенья блаженный стал еще глупее, зато стали считать его еще   премудрее. «Харалацы да маралацы», «стрень да брень» стали чаще исходить из его   уст, а божьи люди говорили одно: «Безумное божие превыше человеческой   мудрости».      

Вечером   в пятницу пришел старый матрос Фуркасов прямо в вотчинную контору. Хоть от   Коршунова до Луповиц и трех верст не было, но Семен Иваныч с раннего утра шел   почти до сумерек. Дорогой, что ни встретится ему живого на пути, надо всем-то   он остановится и, не трогаясь с места, всем налюбуется. Жаворонок взовьется в   поднебесье и начнет оттуда заливаться веселыми песнями, матрос замрет на месте,   стоит ровно вкопанный, устремив взоры кверху и любуясь божьей пташкой. Заяц, заслышав   шаги человека, порскнет из овсов к перелеску, присядет и, прядая ушами, начнет   озираться – Фуркасов и на него залюбуется, стоит, пока косой не скроется из   виду. Желтенькая стрекогузка (Стрекогузка, трясогузка, иначе мухоловка – двух   видов: голубоватая и желтая motacilla. Прыгая, она беспрестанно трясет длинным   хвостом своим.) запрыгает вдоль по дороге – он ни с места, чтобы не потревожить   чуткую птичку.      

Рано в   субботу в легоньком тарантасике, один, без кучера, приехал Дмитрий Осипыч Строинский,   а вслед за ним, распевая во все горло «Всемирную славу», пришел и дьякон   Мемнон, с сапогами за плечьми, в нанковом подряснике и с зимней шапкой на голове.   Он тоже у Пахома пристал и, только что вошел в контору, полез в подполье и   завалился там соснуть на прохладе вплоть до вечера. Кислов с дочерью приехал   поздно, перед самым собраньем.      

Часу в   шестом Луповицкие с Дмитрием Осипычем поехали ко всенощной. Пошли в церковь и   конторщик Пахом с матросом, и дьякон, и пасечник Кирилла с блаженным юродом.   Пошли и богаделенки… Кисловы тогда еще не приезжали, а Марья Ивановна с Дуней   остались дома. Несмотря на рабочую пору, церковь была полнехонька, точно в   большой праздник. Особенно много было женщин. Разнеслось по селу, что Пахом   привез блаженного, и все сошлись хоть поглядеть на него. Софронушка и в   Луповицах пользовался всенародным уваженьем, и здесь его считали святым,   принимая каждое слово юрода с благоговеньем.      

Дьякон и   матрос стали на крылосе дьячкам подпевать, а Софронушка к самому амвону подошел.   Толпа расступилась перед ним, и он, усевшись середь церкви на полу, принялся   грызть подсолнухи и кидать скорлупами в народ. Их тщательно подбирали и   прятали. В кого бросит Софронушка – тому счастье. Кто достоился такой милости,   тот отходит в сторону, давая место другим, жаждущим благодати во образе   подсолнушных скорлуп. Еще не отошла всенощна, как Софронушке вздумалось выйти   из церкви. Стремительно вскочил он на ноги и, бормоча какую-то бессмыслицу,   быстро побежал к выходу. Народ расступался, давая блаженному дорогу, и весь почти   вышел за ним из церкви. На погосте сел юрод на свежую могилу, и тотчас бабы   окружили его, осыпая вопросами насчет судьбы. Одаль стоявшая старушка, опираясь   на клюку, набожно крестилась и в сердечном умиленье плакала радостными слезами.      

– На   светика на моего, на Самойла Иваныча сел! – говорила недавно схоронившая   мужа старушка. – Хорошо, надо быть, другу моему советному на том свете у   Христа, у батюшки! Веселится, знать, мой Самойло Иваныч во светлом раю! Недаром   сел на могилку его блаженненький.      

Молоденькая   женщина лет двадцати подошла к Софронушке. Протягивает к нему исхудалого, чуть   живого ребенка, а сама умоляет:      

– Молви   святое слово, батюшка отец Софрон, не утай воли божией… Будет аль не будет жить   раб божий младенец Архипушка?      

Вскочил   блаженный с могилы, замахал руками, ударяя себя по бедрам ровно крыльями, запел   петухом и плюнул на ребенка. Не отерла мать личика сыну своему, радость   разлилась по лицу ее, стала она набожно креститься и целовать своего первенца.   Окружив счастливую мать, бабы заговорили:      

– Будет   жив паренек, будет жив, родная! Молись богу, благодари святого блаженного!      

Вынула   молодица из-за пазухи бумажный платок и, с низким поклоном подавая его блаженному,   молвила:      

– Прими,   батюшка отец Софрон, от всего моего усердия. Сделай милость, прими.      

Софронушка   взял платок, скомкал его и бросил в стоявшую неподалеку девушку.      

– Замуж   скоро выйти тебе, Оленушка, – заговорили бабы. – Готовь ручники   (Ручник – полотенце. Ручниками просватанные невесты дарят жениховых поезжан.),   сударыня!      

Закраснелась   Оленушка, взяла платок и спрятала дар праведного мужа.      

– Советно   ли с мужем-то будет жить? В достатке ли?.. Молви, батюшка отец Софрон! –   пригорюнясь, спрашивала, насилу пробившись сквозь толпу, мать Оленушки.      

– А   у дедушки Кириллушки пчелки-то гудят, гудят, колошки на ножках несут да   несут, – запел блаженный и, не допевши, захохотал во все горло.      

– В   богатстве жить Оленушке, – заговорили бабы.      

– Советно   ли жить-то будут – не утай, скажи, батюшка отец Софрон!..приставала Оленушкина   мать.      

В это   самое время сквозь толпу продрался мальчишка лет девяти. Закинув ручонки за   спину и настежь разинув рот, глядел он на Софронушку. А тот как схватит его за   белые волосенки и давай трепать. В источный голос заревел мальчишка, а юрод во   всю прыть помчался с погоста и сел на селе у колодца. Народ валом повалил за   ним. Осталось на погосте человек пятнадцать, не больше.      

– Нишкни,   а ты, Ермолушка, нишкни! – унимают бабы разревевшегося парнишку. –   Бог здоровья даст, а вырастешь большой, ума у тебя много будет. Счастливый   будешь, таланливый.      

Парнишка   не унимался, хоть и отец его с матерью утешали и приказывали не реветь, а в церковь   идти да за великую благодать богу помолиться. Насильно увели мальчугана с   погоста.      

– А   Оленушке житьецо-то придется, видно, не больно ахти, – говорили на погосте   бабы. – Бить станет сердечную… Недаром блаженный Ермолке вихры-то   натрепал.      

– Вестимо,   будет драчун, – говорили другие. – Ермолку на счастье блаженный   потаскал, а Оленушке горьку судьбину напророчил.      

– Помните,   бабы, как он Настасье Чуркиной этак же судьбу пророчил? – бойко, развязно   заговорила и резким голосом покрыла общий говор юркая молодая бабенка из таких,   каких по деревням зовут «урви да отдай». – Этак же спросили у него про ее   судьбину, а Настасья в те поры была уж просватана, блаженный тогда как хватит   ее братишку по загорбку… Теперь брат-от у ней вон какой стал, торгует да деньгу   копит, а Настасьюшку муж каждый божий день бьет да колотит.      

– А   для че жену не поколотить, коли заслужила?.. – с усмешкой молвил пожилой,   мрачный и сердитый мужик. – Не горшок – не расшибешь!..      

– А   расшибешь, так берестой не обовьешь, – подскочив к нему, подхватила юркая   бабенка. – Нам всем в запримету, у всех чать на памяти, как мужья по две   жены в гроб заколачивают. Теперь и на третьей рады бы жениться, да такой дуры   не сыскать на всем вольном свету, чтобы за такого драчуна пошла.      

– Смотри,   егоза, не больно сорочи (Сорочить – резко болтать вздор или пустяки, язык чесать.),   не то тако словцо при народе скажу, что до утра не прочихаешься, –   огрызнулся драчливый вдовец.      

– Како   тако слово?.. Како?.. Говори, говори! – приставала бабенка да так начала   на вдовца наскакивать, что тот, не говоря худого слова, долой с погоста.      

А   Оленушка стоит пригорюнившись, а у матери ее на глазах слезы. Бабы их   уговаривают, хотят утешить:      

– Эх,   Оленушка, Оленушка! Да с чего ты, болезная, таково горько кручинишься?.. Такая   уж судьба наша женская. На том свет стоит, милая, чтоб мужу жену колотить. Не   при нас заведено, не нами и кончится! Мужнины побои дело обиходное, сыщицка на   свете хоть одну жену небитую. Опять же и то сказать: не бьет муж, значит не   любит жену.      

Не   утешили уговоры Оленушку, не осушили они глаз ее матери.      

А на селе   у колодца вкруг юродивого такой сход собрался, что руки сквозь людей не просунуть.   Все лезут к Софронушке про судьбу спросить, а иным хочется узнать: какой вор   лошадушку свел со двора, кто новину (Новина – крестьянский суровый холст.) с   луга скрал, кто буренушке хвост обрубил, как забралась она в яровое, какой   лиходей бабу до того испортил, что собакой она залаяла, а потом и выкликать   зачала. Бабы и руки и одежу у отца Софрона целовали. До того были усердны, что   вздумали, во что бы ни стало, волосиков с блаженного добыть – пользительны,   слышь, очень они, ежель водицы на них налить и той водицей напоить недужного. И   до того бабы усердствовали, что блаженный крепился, крепился да как заорет во   всю мочь. Насилу вытащили его из толпы дворецкий с Пахомом и отвели из села в   безопасное место – на пасеку. Бабы тем недовольны остались…      

Увели   блаженного, и все разошлись по домам. Дослушивать службу в церковь никто не пошел.   Большухи (Большуха – старшая в семье женщина.), возвратясь домой, творя шепотом   молитву, завертывали в бумажку либо в чистый лоскуток выплюнутые Софронушкой   скорлупы, а те, что сподобились урвать цельбоносных волосиков со главы или из   бороды блаженного, тут же их полагали, а потом прятали в божницу за иконы   вместе с хлопчатой бумагой от мощей, с сухим артосом, с огарком страстной свечи   и с громовой стрелкой (Артос – по-гречески, кислый хлеб. У нас артосом, или   артусом, зовут хлеб, носимый на Пасху вокруг церкви, а в субботу святой недели   раздаваемый народу. Страстная свеча – с которою стояли за Церковными службами   вербного воскресенья, великой пятницы, великой субботы и светлого воскресенья.   Громовая стрелка – пальчатая сосулька, образовавшаяся от удара молнии в песок,   часть которого мгновенно расплавилась. Также – белемнит, окаменелый допотопный   червь. И то и другое зовется также чертовым пальцем.).      

В каждом   доме за ужином только и речи было, что про батюшку отца Софрона – припоминали   каждое его слово, каждое движенье, и всяк по-своему протолковывал, что бы такое   они означали. Поужинавши, спать полегли – кто в клети, кто на сеновале, кто на   житнице, а кто и на дворе в уголку, либо на матушке на сырой земле в огороде… А   в избах пусто. Жарко уж очень и душно, там никак не уснешь.      

Сильней   и сильнее темнеет, тихий безоблачный вечер сменяется такою же тихою, теплою,   душною ночью. Луны нет, на бледно-сером небесном своде кой-где мерцают   звездочки, а вечерняя заря передвигается с солнечного заката к востоку. Пала   роса, хоть не очень обильная, но все-таки благоухание испарений с душистых трав   и цветов наполнило воздух. Душно. Парит от долгой засухи, скоро, видно,   дождется народ православный божьей благодати – грозы с дождем. Без того совсем   беда, яровые пожелкли, озимый колос не наливается – травы выгорели. Чего уж ни   делали православные! И молебны-то пели, и образа-то поднимали, и по полям со   крестами ходили, и попов поили, кормили, – а все господь не шлет дождичка,   что хочешь делай… По небесным закроям поминутно вспыхивает зарница. Быть грозе,   быть дождю…      

Сослал   господь с тихого неба на шумную землю покой безмятежный. Ходит сон по селам,   дрема по деревням: ни ближнего говора, ни дальнего людского гомона не слышно.   Все затихло, все замолкло; лишь кузнечики тянут неугомонные свои песни, перепела   во ржи перекликаются да дергач (Дергач, иначе коростель – болотная птица,   средняя между перепелом и водяной курочкой. Rallus rex.) резким голосом кричит   на болоте.      

Изредка   собаки ни с того ни с сего поднимут бестолковый лай. Померещится кудлашке, что   чужой на дворе, тявкнет раз, тявкнет другой, третий, и по всем дворам поднимается   лай. Налаявшись досыта, один пес, опустив хвост, уляжется, бурча понемножку,   зевнет и заснет. За ним и другая и третья собака, и опять на селе мертвая   тишина, и опять нигде ни звука.      

Спит   село, а в барском доме глаз не смыкают. В ночной тиши незримо от людей нечто необычное   там совершается.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

В нижнем   этаже барского дома, под той самой с мраморными стенами залой, что так понравилась   Дуне в день ее приезда, была точно такая же обширная комната, хоть и не так   разукрашенная. Никогда не отпиралась она, и ключ от нее всегда был в кармане у   Николая Александрыча. Дневной свет не проникал в ту комнату, толстые ставни,   вделанные в окна, не отворялись. Во время оно у генерала Луповицкого до   перемены его бывало тут беспросыпное пьянство, и туда по бурмистрову приказу   десятками приводили разряженных девок и молодиц… Теперь она зовется «кладовою»,   хоть ни старых, ни новых домашних вещей и никакого хламу в ней нет.      

Это –   сокровенная сионская горница. Тут бывают раденья божьих людей. Рядом вдоль всей   горницы коридор, а по другую его сторону семь небольших комнат, каждая в одно   окно без дверей из одной в другую. Во время оно в те комнаты уединялись   генеральские собутыльники с девками да молодками, а теперь люди божьи, готовясь   к раденью, облачаются тут в «белые ризы». Пред сионской горницей были еще   комнаты, уставленные старой мебелью, они тоже бывали назаперти. Во всем нижнем   этаже пахло сыростью и затхлостью.      

Только   что смерклось, в комнату, что перед сионской горницей, стали собираться люди божьи.   Прежде всех пришли богаделенные. Привели они и Лукерьюшку, еще не видавшую   соборов людей, познавших тайну сокровенную. Привела Матренушка и дочку свою   духовную, не вполне еще приобыкшую к таинственным обрядам Василисушку. Раза три   бывала она на раденьях, слыхала и словеса пророческие и новые песни, но еще не   была «приведена».      

На   Лукерьюшке и на Василисе были надеты синие поневы, новенькие, с иголочки. В   синих, а не в красных, как ходят девушки в той стороне, они были одеты – то   знак отречения от суеты мира и от замужней жизни.      

Богаделенные   расселись по креслам и стульям, обитым обветшалым бархатом. Немного погодя   пришел дворецкий Сидор с целым ворохом пальмовых ветвей. Молча, строгим взором   окинул он богаделенных и приведенных ими девиц: нет ли на ком серег либо колец,   чисты ль у всех платки и полотенца. За дворецким пришел приказчик Пахом с   дьяконом и матросом, пасечник с Софронушкой, ключница с Серафимушкой. Все   сидели молча, недвижно склонивши головы и не глядя друг на друга. Блаженный   присел возле печки на полу и, рассыпав кучку лутошек, принялся строить из них   домик. Никто на него не смотрел.      

– Все,   кажется, в сборе, – тихо промолвил дворецкий. – Пойти доложить   господам. Время.      

Ни   словом, ни движеньем никто не отозвался ему. Только блаженный ни с того ни с   сего захохотал во всю мочь, приговаривая:      

– Баре   придут, медку принесут, чайком попоят, молочка дадут…      

Дворецкий   пошел наверх, и не прошло пяти минут, как один за другим пришли: Николай   Александрыч с братом, с невесткой и племянницей, Кислов с Катенькой, Строинский   Дмитрий Осипыч.      

Вошли,   стали в круг и начали друг другу земно кланяться.      

– Христос   воскресе! – сказал Николай Александрыч.      

– Свет   истинный воскресе! – певучим голоском ответила Катенька Кислова.      

– Бог   истинный воскресе! – громко вскрикнул сам Кислов.      

– Сударь   батюшка воскресе! – еще громче закричал Дмитрий Осипыч.      

– «Воскрес   Иисус от гроба, яко же пророче, даде нам живот вечный и велию милость», –   скороспешно заревел дьякон на церковный напев.      

А другие   продолжали обычные у божьих людей друг другу приветствия.      

– Царь   царям воскрес!      

– Бог   богам воскрес!      

А   блаженный, сидя на полу, строит себе домик да под нос выпевает «Христос   воскресе из мертвых».      

Вынул из   кармана ключ Николай Александрыч и отпер тяжелый замок, висевший на железных   дверях сионской горницы. Вошел он туда только с братом и дворецким. Прочие   остались на прежних местах в глубоком молчанье. Один Софронушка вполголоса   лепетал какую-то бессмыслицу, да дьякон, соскучась, что долго не отворяют   дверей, заголосил:      

– «Возьмите   врата князи ваша и возьмите врата вечные и внидет царь славы! Кто есть сей царь   славы? Господь сил – той есть царь славы!» (Псалом XXIV.).      

Как ни   унимали Мемнона, уйму не было. Очень уж расходился зычный голос отца дьякона.      

Растворились,   наконец, двери, и божьи люди один за другим вошли в ярко освещенную сионскую   горницу. Там в двух старинной работы люстрах, похожих на церковные паникадила   со множеством граненых хрустальных подвесок, горело больше полусотни свеч. В   трех углах и по сторонам дверей входной и другой, что выходила в коридор,   стояли высокие бронзовые канделябры тоже с зажженными свечами, а в переднем   углу перед образами теплилось двенадцать разноцветных лампад. Весь потолок был   расписан искусной кистью известного в свое время художника Боровиковского   (Советник Академии художеств, ученик Лампи (ум., в 1825 г.), был одним из   деятельных членов хлыстовского корабля Татариновой. В 1819 году он на потолке   сионской горницы, бывшей в квартире Татариновой, в Михайловском замке, написал   святого духа, (окруженного девятью кругами небесных сил. Писал картину с   портретами членов корабля и другие. Он езжал и в провинции к богатым   хлыстам-помещикам.), бывшего в корабле Татариновой и приезжавшего в Луповицы   для живописных работ в только что устроенной там сионской горнице.      

На потолке   были изображены парившие в небесах ангелы, серафимы, херувимы, девятью кругами   летали они один круг в другом, а в средине парил святой дух в виде голубя с   сиянием, озаряющим парящие круги небесных сил. По стенам развешаны были картины   того же художника: «Распятие плоти», «Излияние благодати», «Ликовствование»,   «Ангельский собор» точно такой же, как на потолке, а возле него собор Катерины   Филипповны (Татариновой.). Она была изображена сидящею среди участников   «духовного союза», между ними генерал Луповицкий с женой, трое важных духовных   особ, несколько человек со звездами, на одном низеньком гладко выбритом   старичке была даже андреевская. Вдоль стен расставлены были стулья и диванчики,   другой мебели в сионской горнице не было, кроме стола в переднем углу,   накрытого чистой скатертью из гладкого серебряного глазета. На нем лежали   золотой напрестольный крест и в дорогом окладе Евангелие.      

Кто ни   входил в сионскую горницу, клал по нескольку земных поклонов перед образами и   перед картинами, и после того уходил в коридор. Остались Лукерьюшка с   Василисой; по приказу Матрены они сидели у входной двери. Вскоре пришла Марья   Ивановна в черном платье и привела Дуню. На ней было белое платье из пике,   подпоясанное белой лентой, на голове и на шее белые из плотной шелковой ткани   платки, даже башмачки были белые атласные. Ни серег в ушах, ни колец на   пальцах. Одевая ее, Марья Ивановна даже золотой тельной крест сменила ей на   деревянный и повесила его на белом снурке.      

Посадила   Марья Ивановна Дуню возле Лукерьюшки, а по другую сторону сама села.      

Поразил   Дуню вид ярко освещенной и своеобразно убранной сионской горницы. Она пришла в   недоуменье и на все смотрела удивленными глазами.      

– Что   это такое? – спросила она у Марьи Ивановны, указывая на потолок.      

– Девять   чинов агельских в небесном восторге носятся кругами, а посреди их дух   святой, – сказала Марья Ивановна. – Знаешь стихеру на Благовещенье:   «С небесных кругов слетел Гавриил»? Вот они те небесные круги. Такими же   кругами и должны мы носиться пред богом и прославлять его в «песнях новых».   Увидишь, услышишь…      

– А   это что? – спросила Дуня, указывая на картину «Ликовствование». На ней   изображен был Христос с овечкой на руках, среди круга ликующих ангелов. Одни из   них пляшут, другие плещут руками, третьи играют на гуслях, на свирелях, на   скрипках, на трубах. Внизу царь Давид пляшет с арфой в руках и плещущие руками   пророки и апостолы. Подвела Марья Ивановна Дуню к картине.      

– Читай, –   сказала она. – Видишь, над Христом что написано? «Обретох овцу мою погибшую».   Читай теперь нижнюю надпись: «Тако радость будет на небеси о едином грешнике кающемся,   нежели о девятидесятих и девяти праведник, иже не требуют покаяния» (Луки. XV –   6 и 7.).      

Такое   ликовствование бывает на небесах, такое же и здесь у нас бывает. Увидишь. Не   блазнись только, но с верою твердо держи на уме, что враг не дремлет и такие   теперь против тебя козни будет строить, каких никогда еще не страивал. Не   хочется ему, чтоб ты, ругаясь его миру и злой его власти, вошла во святый круг   божьих людей. Всячески будет он соблазнять тебя!.. Как только начнется святое   дело, я ни на шаг не отойду от тебя. Сказывай мне каждую свою мысль, каждое   сомненье, каждое недоуменье. Нарочно не пойду в святый круг, чтоб быть возле   тебя.      

– Что   ж здесь такое? Ни такого убранства, ни такого множества свеч никогда я не видывала, –   молвила Дуня.      

– Здесь   сионская горница, – сказала Марья Ивановна. – Такая же, в какой   некогда собраны были апостолы, когда сошел на них дух святый. И здесь увидишь   то же самое. Смотри, – продолжала она, подходя с Дуней к картине «Излияние   благодати».      

– Это   что? – спросила Дуня.      

– Видишь   – отрок в белой одежде, – сказала Марья Ивановна. – Видишь,   раскрылись над ним небеса, видишь, дух святый изливает на него свою благодать.   Так и здесь, в сионской горнице, она невидимо на круг божьих людей изливается.   «Тайная вечеря» здесь уготована, сокровенная небесная тайна земным людям здесь   открывается. Блюди же себя, храни душу от лукавого, о каждом помысле мне   говори… Забудь о мире и суетах его, забудь и о теле своем, будь равнодушна ко   всему, что в мире. Тот лишь достигает блаженства, кто видя не видит, кто слыша   не слышит…      

Тот   блажен, кто глух к говору сердца, тот лишь блажен и преблажен, кто в печали не   скорбит и в счастье не радуется. Тот блаженства преисполнен, для кого и   радость, и горе, и счастье, и несчастье равны. Главное – возненавидь свое тело,   возненавидь его, как темницу души, построенную врагом бога и человеков…      

Сама   посуди, для чего это тело? На что оно уготовано? Чтобы черви потом съели его.   Какая ни будь женская красота, хоть бы весь мир не мог надивиться ей, –   что такое она?.. Пища могильных червей… Да и что это за тело? Полно нечистот,   называть их даже за стыд почитается самими чувственными людьми. Кости, мясо,   жилы, кровь, желчь – вот и все!.. Возьми каждое порознь – мерзость…      

А все   вместе красивая, состроенная лукавым тюрьма для святой и вечной души человеческой,   излиянной из самого божества. Давно хотела я сказать тебе все это, но,   обсудивши, оставила до теперешних минут, когда воочию увидишь корабль людей   божьих, управляемый небесным кормщиком, святым духом. Убивай грешное тело,   умерщвляй пакостную плоть свою, не давай врагу веселиться. Всячески утомляй   тело постом и трудом, чтоб не смело оно, скверное, с твоим духом бороться.      

Молчала   Дуня, складывая в сердце своем слова Марьи Ивановны.      

Вошел в   сионскую горницу Николай Александрыч в длинной до самых пят рубахе из тонкого   полотна, с необыкновенно широким подолом. Подпоясан он был малиновым шелковым   снурком, на ногах одни чулки. В правой руке держал он пальмовую ветвь, в левой   белый платок. Через плечо у него было перекинуто тонкое полотняное полотенце   без кружев, без вышивок. Точно так же были одеты и Андрей Александрыч, и   Кислов, и Строинский. Варвара Петровна с дочерью и Катенька в таких же точно   рубашках, шеи у них были повязаны батистовыми, а головы шелковыми белыми   платками. Остальные люди божьи в таких же одеждах, только не голландского полотна,   а тонкого крестьянского холста. У всех в руках пальмы, у всех белые платки, и у   каждого через плечо полотенце. Платки «покровцами», полотенца – «знаменами»   назывались.      

Медленным   шагом, с важностью во взоре, в походке и голосе, Николай Александрыч подошел к   столу, часто повторяя: «Христос воскресе, Христос воскресе!» Прочие стали перед   ним полукругом – мужчины направо, женщины налево. И начали они друг другу   кланяться в землю по три раза и креститься один на другого обеими руками.      

– Зачем   это они друг на друга молятся? – прошептала Дуня. – Разве можно   молиться на людей? Ведь они не святые, не угодники.      

– Именно   они святые угодники, – сказала Марья Ивановна. – Великой ценой   искуплены они богу и агнцу. Все мы святые праведные, нет между нами ни   большого, ни малого, все едино во Христе. Ни муж, ни жена, ни раб, ни господин,   ни богатый, ни убогий, ни знатный, ни нищий – не разнятся в сионской горнице.   Все равны, все равно святы и праведны.      

– Да   зачем же молиться на людей? – в недоуменье спрашивала Дуня.      

– А   помнишь заповедь? – сказала Марья Ивановна. – «Не сотвори себе   кумира, ни всякого подобия, да не поклонишися им и не послужиши им»… Когда мы   бываем в искаженной и забывшей божьи уставы мирской церкви, то и мы поклоняемся   подобиям, то есть образам, но делаем это, чтоб избежать подозрений. А здесь, в   тайне от темных людей, не разумеющих силы писания, поклоняемся единому   истинному образу и подобию божию… В чем его образ и подобие?.. В человеке…   Одного человека создал господь по образу своему и подобию. Не тело – снедь   червей, а душа, излияние божества его, образ его и подобие. Ей божьи люди и   поклоняются.      

Сел у   стола Николай Александрыч, остальные расселись по стульям и диванчикам. Мало посидя,   встал он и, поклонясь собранию в землю, возгласил:      

– Простите,   братцы и сестрицы мои любезные, простите, ради государя нашего милостивого,   ради батюшки нашего света искупителя, ради духа святого, нашего утешителя.      

И все   земно ему поклонились. И каждый, кланяясь, приговаривал:      

– Ты   нас прости, батюшка, ты нас прости, красное солнышко, ты нас прости, труба живогласная!..   Созови к нам с небес духа святого утешителя, покрой нас, грешных, господним   покровом!..      

Снова   кормщик сел у стола, выдвинул ящик, вынул книгу, стал ее читать. Все слушали молча   с напряженным вниманием, кроме блаженного Софронушки. Разлегся юрод на   диванчике и бормотал про себя какую-то чепуху. А Николай Александрыч читал   житие индийского царевича Иоасафа и наставника его старца Варлаама, читал еще   об Алексее божием человеке, читал житие Андрея Христа ради юродивого. Потом   говорил поучение:      

– Прославляйте   бога в грешных телесах, прославляйте его во святых душах ваших. Плоть смиряйте,   без жалости умерщвляйте, душу спасайте, из вражьей темницы свобождайте.   Лукавому не предавайтесь, бегайте его, храните чистоту телесную и душевную.   Телесную чистоту надо постом хранить, трудами, целомудрием, больше всего   целомудрием. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жен и девиц. Вы, жены   и девицы, пуще огня мужчин опасайтесь, враг не дремлет, много святых и праведных   погублял он плотскою страстью. Ничего, что живет и что движется на земле и в   воздухе, отнюдь не вкушайте, рыбу вкушать можно, а лучше и ее в рот не брать.   Вина не пейте, ни браги, ни пива, ничего хмельного, – вино кровь самого   князя врагов божьих – бойтесь к нему прикасаться, проклято оно богом вышним.   Всего лучше, всего праведней – питаться духом, телесный голод утолять пением и   радением. На свадьбы, на родины, на крестины, даже на похороны не ходите,   суетных мирских веселий бегайте, как огня, всячески их чуждайтесь. То служение   врагу, отцу лжи и всякого зла. Сердце чисто созиждите в себе, дух правды   храните в душах своих праведных.      

И долго,   долго говорил Николай Александрыч поучение. Дуне понравилось оно.      

Близко к   полночи. Божьи люди стали петь духовные песни. Церковный канон пятидесятницы   пропели со стихирами, с седальнами, с тропарями и кондаками. Тут отличался   дьякон – гремел на всю сионскую горницу. Потом стали петь псальмы и духовные   стихи. Не удивилась им Дуня – это те же самые псальмы, те же духовные стихи,   что слыхала она в Комаровском скиту в келарне добродушной матери Виринеи, а   иногда и в келье самой матушки Манефы.      

На   колокольне сельской церкви ударило двенадцать. Донеслись колокольные звуки и в   сионскую горницу. Божьи люди запели церковную песнь: «Се жених грядет в   полунощи», а потом новую псальму, тоже по скитам знакомую Дуне. Хоть и не слово   в слово, а та же самая псальма, что скитская.      

Тайно   восплещем руками,      

Тайно   воспляшем, духом веселяще,      

Духовные   мысли словесно плодяще!      

Яко   руками, восплещем устами -      

Дух   святый с нами, дух святый с нами!      

Гласы   различны днесь съединяйте,      

Новые   песни агнцу вспевайте,      

Дух свят   нас умудряет,      

Яко же   хощет дары разделяет -      

Дары   превелики – апостольски лики,      

Ангельское   пенье, небесно раденье…      

Дары   премноги шлет дух во языки,      

Шлет во   языки, шлет во языки…      

Мужие и   жены, силы всполнися,      

Яко   пианы, язычником явишася,      

Древле   не знанны, сташа познанны,      

Гласы   преславны, гласы преславны!..      

В   немощах силу нам бог обещает,      

Дух   святый здесь приход совершает,      

Из   пастырей – царей, из немудрых рыбарей      

Апостолов   творит, апостолов творит!      

Только   что кончили эту псальму, по знаку Николая Александрыча все вскочили с мест и   бросились на средину сионской горницы под изображение святого духа. Прибежал   туда и блаженный Софронушка. Подняв руки кверху и взирая на святое изображенье,   жалобным, заунывным напевом божьи люди запели главную свою песню, что зовется   ими «молитвой господней».      

Дай к   нам, господи, дай к нам Исуса Христа,      

Дай к   нам сына божьего и помилуй, сударь нас!..      

Пресвятая   богородица, упроси за нас сына твоего,      

Сына   твоего, Христа бога нашего,      

Да тобою   спасем души наши многогрешные*. * Из производившихся о хлыстах дел известно,   что эта молитва была у них в употреблении еще в начале XVIII столетия. Ею   начинается каждое собрание божьих людей. Хлыстовских песен известна не одна   тысяча: иные поются в одном корабле, другие – в другом, но «Дай к нам, господи»   – во всех непременно. Ее певали у Татариновой, где участвовали очень знатные   лица, ее в прошлом столетии певали в тех мужских и женских монастырях Москвы,   откуда и распространилась по народу хлыстовщина. Ее поют и во всех крестьянских   домах, где только собираются божьи люди. Есть несколько вариантов этой песни,   но они незначительны. Здесь приведена она в том виде, как певалась у   Татариновой и у других хлыстов из образованного общества.      

Громче и   громче раздавалась хлыстовская песня. Закинув назад головы, разгоревшимися глазами   смотрели божьи люди вверх на изображение святого духа. Поднятыми дрожащими руками   они как будто манили к себе светозарного голубя. С блаженным сделался припадок   падучей, он грянулся оземь, лицо его исказилось судорогами, вокруг рта   заклубилась пена. Добрый знак для божьих людей – скоро на него «накатило»,   значит скоро и на весь собор накатит дух святой.      

Только   что кончилось пение «молитвы господней», женщины составили круг, а вне его составился   другой из мужчин. Новую песню запели.      

Царство,   ты царство, духовное царство,      

Во тебе,   во царстве, благодать великая,      

Праведные   люди в тебе пребывают,      

Живут   они себе, ни в чем не унывают…      

Строено   ты, царство, ради изгнанных,      

Что на   свете были мучимы и гнаны,      

Что   верою жили, правдою служили,      

От   чистого сердца бога возлюбили.      

Кто бога   возлюбит, его не забудет.      

Часто   вспоминает, тяжело вздыхает:      

"Бог   ты, наш создатель, всяких благ податель,      

Дай нам   ризы белы и помыслы целы,      

Ангельского   хлеба со седьмого неба,      

Сошли к   нам, создатель, не умори гладом,      

Избави   от глада, избави от ада,      

Не лиши   духовного своего царства!"* * Редакция песни из корабля Татариновой. Есть   и варианты.      

Еще   половины песни не пропели, как началось «раденье». Стали ходить в кругах друг   за другом мужчины по солнцу, женщины против. Ходили, прискакивая на каждом   шагу, сильно топая ногами, размахивая пальмами и платками (Это называется   «раденье кораблем».). С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей,   а пение громче и громче. Струится пот по распаленным лицам, горят и блуждают   глаза, груди у всех тяжело подымаются, все задыхаются. А песня все громче да   громче, бег все быстрей и быстрей. Переходит напев в самый скорый. Поют люди   божьи:      

Как у   нашего царя, Христа батюшки.      

Так   положено, так уложено:      

Кому в   ангелах быть и архангелом служить,      

Кому быть   во пророках, кому в мучениках,      

Кому   быть во святых, кому в праведных.      

Как у   нашего царя, Христа батюшки,      

Уж и   есть молодцы, все молоденькие,      

Они   ходят да гуляют по Сионской по горе,      

Они   трубят во трубы живогласные,      

От них   слышны голоса во седьмые небеса…      

Как у   нашей-то царицы богородицы -      

У нее   свои полки, все девические,      

Они   ходят да гуляют во зеленом во саду.      

Во   зеленом во саду, во блаженном во раю,      

Они   яблочки-то рвут, на златом блюде кладут,      

На   златом блюде кладут, в терем матушке несут.      

Государыня   примала, милость божью посылала,      

Духа   свята в них вселяла и девицам прорекала:      

"Ай   вы, девушки, краснопевушки,      

Вы   радейте да молитесь, пойте песни, не ленитесь,      

За то   вас государь станет жаловать, дарить,      

По   плечам ризы кроить, по всему раю водить".      

Вдруг песня   оборвалась. Перестали прыгать и все молча расселись – мужчины по одну сторону   горницы, женщины по другую. Никто ни слова, лишь тяжелые вздохи утомившихся   божьих людей были слышны. Но никто еще из них не достиг исступленного восторга.      

– Ни   на кого не накатило! – жалобно молвил старый матрос. – Никому еще не   сослал господь даров своих. Не воздвиг нам пророка!.. Изволь, кормщик дорогой,   отец праведный, святой, нам про духа провестить, – сказал он, встав с   места и кланяясь в ноги Николаю Александрычу.      

И другие   подходили к кормщику и земно ему кланялись, прося возвестить от святого писания,   как дух сходит на божьих людей. И мужчины подходили, и женщин большая часть.      

Подошел   к столу Николай Александрыч, взял крест и высоко поднял его. Стали на колени, и   Софронушка стал. Стих припадок его.      

– Христос   воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес! – торжественным голосом   возгласил кормщик. – От бога, от Христа, от духа святого возвещаю вам   слово, братцы и сестрицы любезные!.. Скажу вам, возлюбленные, не свои речи, не   слова человеческие, поведаю, что сам бог говорит: «В последние дни излию от   духа моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и   юноши ваши видения узрят, и старцы ваши сония увидят, и на рабов моих и на   рабынь моих излию от духа моего, и будут пророчествовать… И дам чудеса на   небеси и знамения на земле» (Деяния. II – 17 и 18.).      

– Глаголет   бог! – густым басом запел дьякон, и все другие тоже пропели.      

И, стоя   на коленях, подняв кверху руки, потрясая пальмовыми ветвями и махая платками,   «манят» божьи люди святого духа:      

Подай,   господи!      

Тебе,   господи,      

Порадеть,   послужить,      

Во   святом кругу кружить,      

Духа с   небеси сманить      

Да в   себя заманить! Собирались мы, дружки,      

Во святы   божьи кружки,      

Грешны   плоти умерщвлять,      

Души к   небу обращать,      

Бога петь,   воспевать.      

Уж мы   пели, воспевали,      

Руки к   небу воздевали,      

Сокола   птицу манили:      

Ты лети,   лети, сокол,      

Высоко и   далеко,      

Со   седьмого небеси.      

Нам   утеху принеси -      

Духа   истинного,      

Животворного,      

Чудотворного!      

Мы тем   духом завладаем,      

На   соборе закатаем…      

Накатись,   накатись,      

Святый   дух, к нам принесись,      

Согрей   верны их сердца,      

Сотвори   в нас чудеса,      

Избери   себе слугу      

На   святом божьем кругу,      

Прореки   в нем, прорекай,      

Грехи   наши обличай,      

А   праведных утешай,      

Ах ты!..   Дух свят, голубок,      

Наш   беленький воркунок!..      

Не пора   ли тебе, сударь,      

На сыру   землю слететь,      

На труды   наши воззреть?..      

Скати,   батюшка, скати,      

Скати,   гость дорогой,      

Во   чертог свой золотой,      

В души   праведные,      

В сердца   пламенные.      

Богу   слава и держава      

Во века   веков. Аминь.      

Кончилась   новая песня, но все еще оставались на коленях с воздетыми руками, умиленно   взирая на изображение святого духа, парящего середи девяти чинов ангельских.      

Стали   потом божьи люди класть земные поклоны и креститься обеими руками, а Николай   Александрыч читал нараспев:      

– Благослови   нас, государь наш батюшка, благослови, отец родной, на святой твой круг стать,   в духовной бане омыться, духовного пива напиться, духом твоим насладиться!..   Изволь, батюшка творец, здесь поставить свой дворец, ниспослать к нам благодать   – духом дай нам завладать.      

Тут   разом все вскочили. Большая часть женщин и некоторые из мужчин сели, другие   стали во «святой круг». Николай Александрыч стоял посередине, вокруг него   Варенька, Катенька, горничная Серафима и три богаделенные. За женским кругом   стал мужской. – Тут были Кислов и Строинский, дворецкий Сидор, Пахом,   пасечник Кирилла, матрос. И блаженный Софронушка, напевая бессмыслицу и махая   во все стороны пальмовой веткой, подскакал на одной ноге и стал во «святом   кругу». Началось «круговое раденье».      

– Христос   воскресе! – кричал Николай Александрыч. – Братцы, сестрицы!   Хорошенько порадейте, батюшку утешьте!.. Не ленитесь, порадейте, своим потом вы   облейте мать сырую землю!.. Освятите вы ее, чтоб враги не бродили, одни ангелы   ходили, чистоту бы разносили промеж божьих людей!.. Братцы, сестрицы любезны,   удаляйтеся вы бездны, походите во кругу – во святом божьем дому!.. Хорошенько   порадейте, вы Марию позовите, грешну Марфу прогоните!.. (Хлысты, также   последователи некоторых рационалистических сект (молокане, духоборцы и проч.),   отрицают действительность существования евангельских сестер Лазаря, утверждая,   что это притча и что Мария означает душу, а Марфа – плоть.). Поднимайте знамена   во последни времена, послужите вы отцу, богу нашему творцу!..      

И вдруг   смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим до того у него на плече, и   потрясая пальмовой веткой, он, как спущенный волчок, завертелся на пятке правой   ноги. Все, кто стоял в кругах, и мужчины и женщины, с кликами: «Поднимайте   знамена!» – также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами.   Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым   напевом запели новую песню, притопывая в лад левой ногой и похлопывая правой   рукой по коленям. Поют:      

Рай ты   мой, рай,      

Пресветлый   мой рай!..      

Во тебе,   во рае,      

Батюшка   родимый      

Красное   солнышко      

Весело   ходит,      

Рай   освещает,      

Бочку   выкатает…      

Бочка,   ты, бочка,      

Серебряна   бочка,      

На тебе,   на бочке,      

Обручья   златые,      

Во тебе,   во бочке,      

Духовное   пиво.      

Новое   пиво,      

Духа   пресвятого,      

Пророка   живого…      

Станемте   мы, други,      

Бочку   расчинати,      

Пиво   распивати,      

Бога   государя      

В помощь   призывати,      

Авось   наш надёжа      

До нас   умилится,      

Во   сердца во наши      

Он,   свет, преселится…      

Завладал   надёжа      

Душою и   сердцем,      

И всем   помышленьем,      

Он   станет гостити,      

Про все   нам вестити.      

Живей и   живее напев, быстрей и быстрее вертятся в кругах. Не различить лица кружащихся.   Радельные рубахи с широкими подолами раздуваются и кажутся белыми колоколами, а   над ними веют полотенца и пальмы. Ветер пошел по сионской горнице: одна за   другой гаснут свечи в люстрах и канделябрах, а дьякон свое выпевает.      

– «Бысть   шум яко же носиму дыханию бурну и исполни дом, иде же бяху седяще, и вей начаша   глаголати странными глаголы, странными учении, странными повелении святыя   троицы» (Из стихири на день пятидесятницы.).      

Быстрей   и быстрее кружатся. Дикие крики, резкий визг, неистовые вопли и стенанья, топот   ногами, хлопанье руками, шум подолов радельных рубах, нестройные песни   сливаются в один зычный потрясающий рев… Все дрожат, у всех глаза блестят, лица   горят, у иных волосы становятся дыбом. То один, то другой восклицают:      

– Ай   дух! Ай дух! Царь дух! Бог дух!      

– Накати,   накати! – визгливо вопят другие.      

– Ой   ева! Ой ега! – хриплыми голосами и задыхаясь, исступленно в диком порыве   восклицают третьи.      

– Благодать!   Благодать! – одни с рыданьем и стонами, другие с безумным хохотом голосят   во всю мочь вертящиеся женщины.      

Со всех   пот льет ручьями, на всех взмокли радельные рубахи, а божьи люди все радеют,   лишь изредка отирая лицо полотенцем.      

– Это   духовная баня. Вот истинная, настоящая баня паки бытия, вот истинное крещение водою   и духом, – говорила Дуне Марья Ивановна, показывая на обливающихся потом   божьих людей.      

С   удивленьем и страхом смотрела Дуня на все, что происходило перед ее глазами, но   не ужасало ее невиданное дотоле зрелище… Чувствовала, однако, она, что сердце у   ней замирает, а в глазах мутится и будто в сон она впадает.      

– Что   с тобой? – спросила Марья Ивановна, заметив, что вдруг она побледнела.      

Дуня   сказала.      

– Благодари   бога, – молвила Марья Ивановна. – Это значит дух тебя, еще не   приведенной в истинную веру, коснулся своей благодатью… Будешь, будешь по   времени богом обладать!.. Велика будешь в божьем дому – во пресветлом раю.      

Блаженный   радел с великим усердием, выкликивая непонятные слова. Наконец, закричал:      

– Пива,   пива!      

Быстрей   закружились в кругах, а сидевшие, привскакивая на стульях, громче и еще более   скорым напевом запели:      

Эй, кто   пиво варил? Эй, кто затирал?      

Варил   пивушко сам бог, затирал святый дух.      

Сама   матушка сливала, с богом вкупе пребывала,      

Святы   ангелы носили, херувимы разносили,      

Херувимы   разносили, архангелы подносили..      

Скажи,   батюшка, родной, скажи, гость дорогой,      

Отчего   пиво не пьяно? Али гостю мы не рады?      

Рады,   батюшка родной, рады, гость дорогой,      

На   святом кругу гулять, света бога прославлять,      

В золоту   трубу трубить, в живогласну возносить*. * Эта песня сделалась известною из донесения   святейшему синоду одного из калужских священников (Сергеева), который в первых   годах нынешнего столетия сам участвовал в хлыстовских радениях. Песня эта   несколько раз была напечатана.      

Громче и   еще неистовей кричит блаженный:      

– Пива,   пива!      

И упал в   судорогах и корчах на пол. Пена пошла у него изо рта. А дьякон церковным напевом   громогласно поет из пасхального канона:      

– "Приидите   пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник, в нем   же утверждаемся.      

Тут   Катенька вдруг вся затрепетала, задрожала и, перестав кружиться, звонким,   резким голосом закричала в ужасе:      

– Накатил!..   накатил!..      

Все   остановились. Едва переводя дыханье, пошатываясь, ровно пьяные, все пошли к   стульям.      

– Дух   свят!.. Дух свят!.. накатил!.. накатил!.. – громче прежнего кричала   Катенька и грянулась на руки подбежавшей Матренушке. Та довела ее до диванчика   и с помощью Варвары Петровны уложила. На другом диванчике уложили бившегося о   пол блаженного.      

Только   что уложили Катеньку, радостными голосами божьи люди запели:      

Ай у нас   на Дону      

Сам   спаситель во дому.      

Со   ангелами, со архангелами,      

С   серафимами, с херувимами      

И со   всей-то силой небесною…      

Эка   милость, благодать      

Стала   духом обладать!..      

Богу   слава и держава      

Во веки   веков. Аминь.      

Пока   пели, Катенька привстала. Она села на диванчик и раз десять провела пальцами по   зардевшемуся, как маков цвет, лицу своему. Зарыдала она и, едва переступая,   вышла на середину сионской горницы. Глаза горели у ней необычным светом. Они   остолбенели, зрачки расширились, полураскрытые посиневшие губы беспрестанно   вздрагивали, по лицу текли обильные струи пота и слез, всю ее трясло и било,   как в черной немочи (Эпилепсия, то же почти, что падучая болезнь.).      

Крепко   стиснув руками голову и надрываясь от рыданий, неровными шагами, нетвердой поступью   сделала она вперед несколько шагов и остановилась. Все встали и обеими руками   начали креститься на Катеньку, а дьякон возгласил:      

– Вонмем!   Премудрость! Глаголет бог! Все встали на колени, и начала Катенька возглашать   «живое слово» и «трубить в трубу живогласную». Сначала всему собранью «общую   судьбу» говорила, «пророчество сказывала».      

– Вы,   любезные мои детушки! Святые, праведные агнцу и мне, богу, искупленные первенцы!..   Молите меня, отца, и будьте мне верны до конца, за то не лишу вас золотого   венца… Я, дух свят, с вами пребываю, душеньки ваши в небесный убор убираю… все   ваши помышления сам я, дух свят, в сердцах ваших читаю… За добрый помысел   сторицей заплачу, а лукавого врага во гроб заколочу… Не смел бы пугать мой   небесный синод, не смел бы тревожить моих верных рабов… А над вами, мои   детушки, мой благодатный покров… Вот вам от бега сказ, от меня, духа свята,   указ… Оставайтесь, господь с вами и покров божий над вами!..      

И на   всех махала Катенька платком, что был в руках у ней. Покровцем называют его   божьи люди.      

Все   встали и расселись по стульям, один блаженный все еще бился в припадке на   диванчике. Едва переступая, покачиваясь, медленно подошла Катенька к Николаю   Александрычу и тот, хоть и кормщик, стал пред нею на колени. Стала Катенька ему   «пророчество» выпевать:      

– Здравствуй,   верный, дорогой изообранный воин мой… Со врагом храбрей воюй, ни о чем ты не   горюй! Я тебя, сынок любезный, за твою за верну службу благодатью награжу – во   царствие пределю, с ангелами поселю. Слушай от меня приказ: оставайся, бог с   тобой и покров мой над тобой.      

И трижды   махнула на него платком, а он ей еще раз до земли поклонился.      

Пошла   после того от одного к другому и каждому судьбу прорекала. Кого обличала, кого   ублажала, кому семигранные венцы в раю обещала, кому о мирской суете вспоминать   запрещала. «Милосердные и любовно все покрывающие обетования» – больше говорила   она. Подошла к лежавшему еще юроду и такое слово ему молвила:      

– Ты,   блаженный, преблаженный, блаженная твоя часть, и не может прикоснуться никакая   к тебе страсть, и не сильна над тобою никакая земна власть!.. Совесть крепкая   твоя – сманишь птицу из рая. Ты радей, не робей, змея лютого бей, ризу белую   надень и духовно пиво пей!.. Из очей слезы лей, птицу райскую лелей, –   птица любит слезы пить и научит, как нам жить, отцу богу послужить, святым   духом поблажить, всем праведным послужить!.. Оставайся, бог с тобой, покров   божий над тобой!..      

К Марье   Ивановне подошла, хоть та и сидела одаль от круга божьих людей. Встала Марья Ивановна,   перекрестилась обеими руками, поклонилась в землю и осталась на коленях.   Затрубила пророчица в трубу живогласную:      

– Тебе,   любезная овца – живое слово от отца, всемирного творца, из небесного дворца. Пребудь   в вере до конца. К богу сердцем ты пылай! свое сердце надрывай!.. Я тебя, бог,   доведу, до Едемского края, до блаженного рая. Я тебя доведу, да и дочку   приведу, будешь с нею ликовать, в вечной славе пребывать!.. Ты на месте на   святом, над чистым ключом, устрояй божий дом, буду я, бог, жить в нем…   Благодать наведу и к себе вас приведу. А последний тебе сказ, крепкий божий мой   наказ – оставайся, бог с тобой, покров божий над тобой!..      

Удивились   люди божьи, когда Катенька, отступя от Марьи Ивановны, подошла к не приведенной   еще Дуне, в первый только раз бывшей в собрании познавших тайну сокровенную.   Подошла она к Дуне, хоть никогда ее прежде не видывала.      

Оторопела   Дуня, недвижно сидела она, вперя испуганный взор на Катеньку.      

– На   колени стань!.. на колени!.. – тихонько сказала ей Марья Ивановна.      

Но Дуня   будто не в себе была, ничего не слышала, ничего не видела, кроме исступленьем   сверкавших глаз пророчицы и жаром пышущего ее лица.      

– На   колени становись!.. Крестись перед духом святым! В землю кланяйся! –   заговорили вкруг нее, но Катенька вдруг «затрубила в трубу живогласную», и люди   божьи смолкли.      

– Стой,   стой, крепко стой на ногах, зеленое мое древо, изобранное, возлюбленное!..   Открою я тебе, отец, великое божие дело, утешу, ублажу, в сердце благодать   вложу! Сокровенную тайну открою и чисту овечку, тебя, в седьмом небе устрою…   Дам тебе ризу светлу, серафимские крылья, семигранный венец, и тут еще милости   моей не конец. Я, бог, никогда тебя не оставлю, сотню ангелов к тебе приставлю.   Со страхом и с верой, с надеждой и с любовью слушай, непорочная дева, мое   пречистое слово живое: в тайну проникай, знамя божье поднимай, душу духу   отдавай! Хоть головушку ты сложишь, зато верно мне послужишь, всем праведным   угодишь, свою душу украсишь, будешь духом обладать, хвалы богу воссылать,   будешь в трубушку трубить, в живогласну возносить. Оставайся, бог с тобой,   покров божий над тобой!      

И трижды   по трижды махнула на нее покровцем.      

Все были   вконец изумлены. Редко ходящие в слове обращаются к неприведенным в корабль, не   давшим страшных клятв сохранять сокровенную тайну. Вдруг такие обетования Дуне!      

– Преславное   видим, пречудное слышим здесь, братцы и сестрицы любезные! – возгласил   Николай Александрыч. – Видим духа пришествие, слышим обетования. Да   исполнятся наши надежды скорым исполненьем пророчества! Да сбудется славное, великое   проречение!      

Как   мертвец бледная, в оцепенении стояла Дуня. Вне себя была она, дрожала всем   телом и плакала. Бережно довела ее Марья Ивановна до ближайшего диванчика и   уложила. Варенька села возле Дуни, махая над ней пальмовой веткой.      

А   дьякон, обращаясь к Дуне, изо всей мочи заголо– сил из «Песни Песней»:      

– «Вся   добра еси, ближняя моя, и порока несть в тебе! Гряди от Ливана, невеста, гряди   от Ливана!.. Прииди и прейди из начала веры, от главы Санира и Аэрмона, от   оград Львовых, от гор пардалеов…»      

– Подальше   от нее, отец Мемнон, она непривычна, – сказала дьякону Варвара Петровна.      

Дьякон   отошел, но не мог уняться. Восторг и его обуял. Лег он в переднем углу на спине   и, неистово размахивая над собой пальмой, свое продолжал:      

– «Сердце   наше привлекла еси, сестро моя, невесто! Сердце наше привлекла еси единым от   очию твоею, единым монистом выи твоея!.. Что удобреста сосца твоя, сестро моя,   невесто? Что удобреста сосца твоя паче вина, и воня риз твоих паче всех аромат?   Сот искапают устне твоя, невесто! Мед и млеко под языком твоим и благовоние риз   твоих, яко благоухание Ливана!»      

– Да   уймись же ты, Мемнонушка! – тихонько сказал ему Николай   Александрыч. – Зачем нестроение творишь в доме божием?      

– Духом   вещаю, – отвечал Мемнон.      

– И   вовсе не духом, – сказал Николай Александрыч. – Не возлагай хулы.   Ведь это грех, никогда и никем не прощаемый. Уймись, говорю!      

– По   мне и замолчу, пожалуй, – молвил сквозь зубы дьякон и, севши на диванчик,   низко склонил голову, думая: «Хоть бы чайку поскорей да поесть».      

Очнулся   блаженный, тоже на диванчик сел, зевнул раза четыре и, посидев маленько,   платком замахал.      

– На   Софронушку накатило! На блаженного накатило!.. – заговорили люди божьи.      

Вышел   блаженный на середину сионской горницы и во все стороны стал платком махать.   Потом, ломаясь и кривляясь, с хохотом и визгом понес бессмысленную чепуху. Но   люди божьи слушали его с благоговением.      

– Слушай   лес-бор говорит, – начал юродивый… – игумен безумен – бом, бом, бом!..   Чайку да медку, да сахарцу! Нарве стане наризон, рами стане гаризон (Эти   бессмысленные слова и подобные им в ходу у хлыстов, особенно на Кавказе, где   тамошние «прыгунки» (то же, что хлысты) уверяют, будто это на иерусалимском   языке. Непонятные слова в кораблях говорятся больше безумными и юродивыми,   которых охотно принимают в корабли, в уверенности, что при их участии на других   дух святый сходит скорее.).      

И,   захохотав во все горло, начал прыгать на одном месте, припевая:      

Тень,   тень, потетень,      

Выше   города плетень,      

Садись,   галка, на плетень!      

Галки   хохлуши -      

Спасенные   души,      

Воробьи   пророки      

Шли по   дороге,      

Нашли   они книгу.      

Что в   той книге?      

Хоть и   знали люди божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки   слушали его с напряженным вниманием… Хоть и знали, что «из песни слова не   выкинешь», но слова: «нашли пророки книгу» возбудили в них любопытство. "А   что, ежели вместо зюзюки (Детская песня. После слов «что в той книге», она так   продолжается:      

Зюзюка,   зюзюка,      

Куда нам   катиться?      

Вдоль по   дорожке, и пр.      

Зюзюка –   картавый, шепелявый.) он другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение   свыше?"      

В самом   деле, блаженный не зюзюку запел, а другое:      

А писано   тамо:      

"Савишраи   само,      

Капиласта   гандря      

Дараната   шантра      

Сункара   пируша      

Моя дева   Луша".      

(В   двадцатых годах в корабле людей божьих отставного полковника Александра   Петровича Дубовицкого этими словами говорил один из пророков. Члены корабля   думали, что это по-индийски. Последний стих в нашей рукописи: «Майя дива   луча»).      

Только и   поняли божьи люди, что устами блаженного дух возвестил, что Луша – его дева.   Так иные звали Лукерьюшку, и с того времени все так стали звать ее. Твердо   верили, что Луша будет «золотым избранным сосудом духа».      

И стали   ее ублажать, Варвара Петровна первая подошла к ней и поцеловала. Смутилась, оторопела   бедная девушка. Еще немного дней прошло с той поры, как, угнетенная непосильной   работой в доме названного дяди, она с утра до ночи терпела попреки да побои ото   всех домашних, а тут сама барыня, такая важная, такая знатная, целует и милует   ее. А за Варварой Петровной и другие – Варенька, Марья Ивановна, Катенька ее   целовали.      

– Приидите   друг ко другу, люди божии, – церковным напевом запел Николай Александрыч. –   Воздадим целование ангельское, лобызание херувимское. Тако дух снятый повеле.      

И все   стали целоваться, говоря «Христос воокресе!» Только к Дуне да к Лукерьюшке с   Василисой никто не подходил – они не были еще «приведены».      

Все   вышли в коридор. Марья Ивановна осталась с Дуней в сионской горнице. Осталась   там и Луша с Василисой.      

– Ну   что? – спросила Марья Ивановна у Дуни.      

– Я   как во сне, – ответила Дуня. – Все так странно, так диковинно. А   сердце так и горит, так и замирает.      

– Пресвятый   голубь пречистым крылом коснулся сердца твоего, Дунюшка, – сказала Марья   Ивановна. Верь и молись, больше углубляйся в себя, а будучи на молитве,   старайся задерживать в себе дыханье (Хлысты на молитве и во время радений задерживают   дыхание. Этому учили и древние отшельники и пустынножители. Это же в практике и   у индийских факиров и у трамблеров Америки.) и тогда скоро придет на тебя   благодать. На сколько сил твоих станет, не вдыхай и себя воздуха, ведь он   осквернен врагом, день и ночь летающим в нем… Бывали такие праведники, что,   задерживая дыханье, достигали высочайшего блага освобождения святой, чистой,   богом созданной души из грязного, грешного тела, из этой тюрьмы, построенной ей   на погибель лукавым врагом. Конечно, таких немного, но блаженны и треблаженны   они в селениях горних. Место их среди серафимов, а серафимы самые великие чины   небесного воинства. Они одни окружают огневидный престол царя царей и во всякое   время видят лицо его.      

Под эти   слова воротились люди божии. Они были уже в обычной одежде. Затушив свечи, все   вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман.   Прошли несколько комнат в нижнем этаже… Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось   высоко… Пахнуло свежестью в растворенные окна большой комнаты, где был накрыт   стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинье с осетриной, караси   из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел   самовар.      

И сидели   божьи люди за трапезой чинно и спокойно. Проводили они время в благочестных   разговорах. Послышался благовест к обедне, и тогда разошлись они по своим   местам и улеглись, утомленные, на постелях.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Умаялись   люди божьи от радельных трудов. Солнце давно уже с полдён своротило, а они все   еще покоятся. Дуня пробудилась всех прежде. Тихо поднялась она с постели, боясь   разбудить Вареньку, и неодетая села на кровати.      

Сидит и   вспоминает сновиденья… Вспоминает и виденное в сионской горнице. Мутится на   уме, и не вдруг может она различить, что во сне видела и что наяву…      

Не того   она ждала от божьих людей. Не такие обряды, не такое моление духом она представляла   себе. Иного страстно желала, к иному стремилась душа ее. Бешеная скачка,   изуверное круженье, прыжки, пляска, топот ногами, дикие вопли и завыванья   мужчин, исступленный визг женщин, неистовый рев дьякона, бессмысленные крики   юрода казались ей необычными, странными и возбуждали сомненье в святости   виденного и слышанного. Ни о чем подобном в мистических книгах Дуне читать не   доводилось. Говорили ей про тайные обряды и Марья Ивановна и Варенька, но не   думала Дуня, что это будет так дико, неистово и бессмысленно.      

"Не   враг ли смущает меня? – приходит ей на мысль. – Ему хочется не   допускать меня до общения с людьми божьими? Так и Марья Ивановна говорила, и   Варенька, и все. Хитрой, злобной силой ополчается он на меня… Прочь, лукавый!..   Не смутить тебе меня, не совратить!.. Помню писание: «Безумное божие премудрей   человеческой мудрости».      

А на   сердце болезненно. То сомненья пронесутся в отуманенной голове, то былая, давнишняя   жизнь вдруг ей вспомнится.      

Вот   завывает вьюга, закидало снегом оконные стекла. В жарко натопленной келье   Манефы обительские девицы, усевшись кругом стола, в строгом молчанье слушают   мать казначею Таифу. Читает она «Стоглав», и после каждого «ответа» («Стоглав»   состоит из вопросов царя Ивана Васильевича и Ответов московского собора.)   Манефа толкует прочитанное. Все за рукодельем, кто шьет, кто вяжет, Дуня   кончает голубой бисерный кошелек отцу в подаренье. До того места доходит Таифа,   где собор отцов хулит и порицает пляски, скаканья, плещевания руками, ножной   топот и клич неподобный. «Все сие от диавола, – учительно говорит   Манефа, – сими кобями приводит он к себе людей, дабы души их в вечной   гибели мучились с ним».      

И   начнет, бывало, рассказывать про адские муки, уготованные уловленным в сети   врага божия, отца лжи и всякого зла. «Не то ль и у них в сионской   горнице?.. – приходит в голову Дуне. – Не то ли же самое, о чем в   „Стоглаве“ говорится?» И сильней и шире растут в ней сомненья, колеблются   мысли, и нападает тяжелое раздумье… Вот она еще маленькая, только что привезли   ее в Комаров… Лето, в небе ни облачка, ветерок не шелохнется, кругом кричат   кузнечики, высоко в поднебесье заливается песнями жаворонок; душно, знойно… С   матерью Манефой да с тетенькой Дарьей Сергевной идет Дуня по полю возле   Каменного Вражка.      

Пробираются   они в перелесок на прохладе в тени посидеть… Вот яркая зеленая луговина вся   усеяна цветами – тут и голубые незабудки, и белоснежные кувшинчики, и   ярко-желтые купавки, и пестро-алые одолени. Вскрикнула от радости маленькая   Дуня и в детском восторге вихрем помчалась к красивым цветочкам… Манефа не   может за нею бежать. Дарье Сергевне тоже не под силу догнать резвого ребенка…   «Стой, Дуня, стой! – кричит ей Манефа. Тут болото!.. Загрязнешь, утонешь!..»   И теперь только что вспомнит она про раденье, Манефы голос ей слышится:   «Загрязнешь, утонешь!..»      

«Отчего   ж во время раденья так горело у меня в голове, отчего так пылало на   сердце? – размышляет Дуня. – Отчего душа замирала в восторге? Марья   Ивановна говорит, что благодать меня озарила, святой голубь пречистым крылом   коснулся души моей… Так ли это?..»      

И стали   вспоминаться ей одно за другим только что оставившие ее сновиденья… Вот она в   каком-то чудном саду. Высокие, чуть не до неба пальмы, рощи бананов, цветы   орхидей и кактусов, да не такие, что цветут в луповицких теплицах, а больше,   ярче, красивей, душистей. Бездна их, бездна.. Тут и диковинные деревья –   золотые на них яблоки, серебряные груши, и на листочках не капли росы, а все   крупные алмазы… птицы распевают на разные голоса, и тихая музыка играет где-то   вдали…      

А вот и   луговина, усыпанная цветами, да не такими, что видала она когда-то у Каменного   Вражка, здесь все чудные, нигде не виданные… А как светло, хоть солнышка и нет.   Как тепло, хорошо… И вдруг все мраком подернулось. Гремит несмолкаемый гром, по   всем сторонам сверкают синепламенные молнии… Мчатся в воздухе крылатые чудища,   раскрыты их пасти, высунуты страшные клыки, распущены острые когти, зелеными   огнями сверкают глаза. И по земле со всех сторон ползут седмиглавые змии,   пламенем пышут их пасти, все вокруг себя пожигая, громадными хоботами ломают   они кусты и деревья. А из-под земли, из-за кустов, изо всех оврагов выбегают   какие-то ужасные, неведомые люди, дикие крики их трепет наводят, в руках топоры   и ножи… Всё на Дуню. Всё кидается на беззащитную… Нож у груди. Кто– то взмахнул   топором над ее головой… Хочет бежать – недвижимы ноги, хочет кричать –   безгласны уста…      

И вдруг   – Петр Степаныч… Не то на земле он, не то на воздусех… Недвижно стоит в величавом   покое, светлые взоры с любовью смотрят на Дуню, проникая в глубь ее сердца… В   руке у него пальмовая ветка. Раз махнул – исчезли чудовища, вдругорядь махнул –   скрылись страшные люди… Опять светло, опять дивный сад, опять поют птички и   слышится упоительная, тихая музыка…      

Нет, это   не музыка – это поют… Мужские голоса… Поют стройно и громко. Страстью, любовью   дышит их песня:      

       

Я принес   тебе подарок,      

Подарочек   дорогой,      

С руки   перстень золотой,      

На белую   грудь цепочку,      

На шею   жемчужок.      

Ты гори,   гори, цепочка.      

Разгорайся,   жемчужок!..      

Полюби   меня, Дуняша,      

Люби,   миленький дружок!..      

Замерло   сердце у Дуни… Вспомнила песню… Вот по сонной, широкой реке тихо плывет   разубранная, расцвеченная лодка… Вечереет, темно-вишневыми пятнами стелются   тени облаков по зеркальному водному лону, разноцветными переливами блистает   вечернее небо… Вот красавец собой, удалой молодец со стаканом «волжского   кваса»… стоит перед нею… Низко склоняется он, и слышно Дуне перерывчатое,   жаркое дыханье удалого добра молодца… «Пожалуйте-с! сделайте такое ваше одолжение!..»   – говорит он, глядя на нее палючими глазами… Но где ж он, где ее избавитель от   страшных чудовищ, от ужасных людей?.. Исчез… «Да, он уехал, уехал, –   вспадает на ум Дуне. – Покинул, к Фленушке уехал!.. Бог с ним!.. Не надо   мне его, не надо!»      

И   сменяются воспоминанья сновидений воспоминаниями о Манефиной келье. Сидит игуменья   середи девиц. Вот и бойкая, разбитная Фленушка, вот и задумчивая Настя, и   сонливая Параша, и всем недовольная Марья головщица… Вот и сама Дуня с бисерным   кошельком в руках. Перебирая лестовку, кротко, любовно, учительно говорит им   игуменья: «Блюдитесь, девицы, да не како лукавый коснется вас своими   наважденьями – телесною страстью или душевным беснованием. Ежечасно, ежеминутно   строит окаянный враг божий коби и козни, всякими способами соблазняет   правоверующих, хотяй от благочестия к нечестью привесть. Всякие соблазны творит   он – даже в светлую ризу ангелов иногда облекается и слабых яко бы ко спасению   ведет в ров вечной погибели. Чудеса даже творит премерзкий, яко бы от господа   бываемые – ложных пророков воздвигает, влагая в уста их словеса неправды, яко   бы слово господней истины».      

Смущают   Дуню забытые слова Манефы… «А ту пророчицу, что мне судьбу прорекала, неужели и   ее враг воздвиг?.. Что, если и она от врага?.. Но нет!.. Ясно было видимо   наитие свыше на Катеньку. В духе была она, в восторге неизреченном, преисполнена   была благодати… Лицо сияло, из глаз огненные лучи лились. Дрожа и млея, в   священном трепете не свои слова изрекала она дух, в нее вселившийся, устами ее   говорил… Никогда меня она не знавала, никогда слыхать обо мне не слыхивала, а   что говорила!.. Ровно по книге читала в душе моей!.. Нет… Нет тут ни спора, ни   сомнений… Зачем же этот „клич неподобный“, зачем эти круженья, неистовые крики,   бешеные пляски? О! кто бы вразумил, научил меня!..»      

И   решилась Дуня богу помолиться, трижды по трижды прочесть псалом «Да воскреснет   бог» на отогнание супротивного. «Тогда, по моей вере, господь пошлет извещенье,   где истина… там ли, откуда хочу уйти, там ли, куда иду… Пускай он сам спасает   меня, какими хочет путями!.. Пожалеет же он созданье свое!.. Должен же он   пожалеть, должен вразумить, указать на путь истинный и правый!.. Если нет – так   что ж это за бог!..»      

И вот   Дуня, еще так недавно, стоя на молитве, говорившая в сердечном сокрушенье: «Не   вниди в суд с рабой твоей», теперь гордостно и высокомерно вздумала судить бога   вышнего!..      

Встала с   кровати, чтобы стать перед иконой, и нечаянно задела стоявший у изголовья столик.   Он упал. Варенька от испуга проснулась.      

– Что   я наделала! – подбегая к ней, вскрикнула Дуня. – Ты так крепко спала,   а я разбудила!.. Господи!.. Да что ж это!.. Прости меня, глупую, прости,   Варенька, неопасливую.      

– Полно,   полно, – потягиваясь и зевая на постели, говорила Варенька. – Пора   вставать. Который час?      

– Третий, –   отвечала Дуня.      

– Вон   как долго я нежилась, – молвила Варенька. А плоти не надо угождать, не   надо нежиться, не надо пребывать в лености, не то Марфа как раз поборет Марию.      

И,   быстро спрыгнувши с кровати, стала надевать утреннее платье.      

– А   ты давно проснулась? – спросила она.      

– Давненько   уж, – ответила Дуня. – Часа полтора.      

– Видишь,   какая ты! – улыбнувшись, молвила Варенька.      

– Нет,   чтоб разбудить меня, сонливую, нерадивую. Что ж ты делала, сидя одна?      

– Все   думала, – чуть слышно проговорила Дуня.      

– О   чем?..      

– Да   все о том… о вашем раденье…      

– Что   ж ты думала?      

– Чудно   мне, Варенька, – прошептала Дуня.      

– Да.   Ты правду сказала. Дела поистине чудные. Устами людей сам бог говорит… При тебе   это было. И чем говорил он, превечный, всесовершенный, всевысочайший разум?   Телесными устами ничтожного человека, снедью червей, созданьем врага!..   Поистине чудное тут дело его милосердья к душам человеческим.      

– Не   про то говорю я, – молвила Дуня. – То чудно мне, то непонятно, зачем   у вас скачут, зачем кружатся, кричат так бесчинно?      

– Враг   тебя соблазняет, – строго сказала Варенька, став перед Дуней. –   Сколько раз говорила я тебе, сколько и тетенька говорила: чем ближе час   «привода», тем сильней лукавый строит козни… Ежель теперь, именно теперь напало   на тебя неверие в тайну сокровенную, явленную одним только избранным, –   его это дело. Не хочется ему, чтобы вышла ты из-под его злой и темной власти,   жаль ему потерять рабыню греха. Всегда так бывает… Погоди, не то еще будет.   Тоску нагонит он на тебя, такую тоску, что хоть руки на себя наложить. Ему от   того ведь польза, барыш, ежели кто руки на себя наложит… К нему пойдет… Лишнее   ему козлище…      

– Ах,   Варенька! – в сильном смущенье, всплеснувши руками, вскликнула Дуня.      

И опустилась   на стул и закрыла руками лицо.      

– Сама   я, – медленно продолжала Варенька, не глядя на Дуню, – сама я перед   самым «приводом» хотела с тоски посягнуть на свою душу… Из петли вынули… Вот   здесь, в этой самой комнате… Видишь, крюк в потолке, лампа тут прежде висела…      

И быть   бы мне теперь в работе лукавого, быть бы вековечно в его тьме кромешной!.. Но избавлена   была богом бедная душа моя. Наблюдали тогда за мной, на шаг от меня не   отступали…      

И я   теперь не отступлю от тебя, ночи спать не буду, сидючи над тобою… И все будут   наблюдать, чтобы враг не одолел тебя… Надо скорей «привести» тебя… Тогда   наважденье врага как рукой снимется, и святый дух освятит твою душу. Как дым, исчезнут   все сомненья, как восходящее солнце, возвысится душа твоя во свете, и   посрамленный враг убежит… И с того часа навсегда пребудешь в неизглаголанном   блаженстве, в общении с творцом.      

– Ох,   уж не знаю я, Варенька, что и сказать тебе на это, – с отчаянной тоской   отвечала Дуня. – Влечет меня сокровенная тайна. Но зачем эти скаканья,   зачем прыганья и круженья? Соблазняет… Зачем кричат, зачем машут полотенцами?..   Ей-богу, ровно пьяные…      

– Ты   правду сказала, – молвила Варенька. – Не ты первая это говоришь…   Тысяча восемьсот лет, даже побольше того, то же самое говорили язычники,   увидавши божьих людей, когда на них сошел дух святый. Да, мы все были пьяны,   напившись духовного пива… Не глумись!..      

Вспомни,   что сказано в писании о сошествии святого духа на апостолов? Неверные, глядя на   них, говорили, что они пьяны. «Ругающеся глаголаху, яко вино исполнени суть».   Не новое сказала ты, Дунюшка; восьмнадцать веков тому назад… рабами лукавого   твое слово было уж сказано.      

– Да   ведь апостолы не плясали, не кружились, сказала Дуня.      

– О   том в писании прямо не говорится, но предание осталось. А в самом писании нигде   нет отрицанья, чтоб у апостолов не было тех самых радений, какие дошли до   нас, – сказала Варенька. – Говорится там: «Вселюся в них и похожду».   Вот он и ходит в своих людях, и тогда не своей волей они движутся, но волей   создателя их душ… И прежде, гораздо прежде апостольских времен бывало то же   самое. Вспомни царя Давида, как плясал он перед кивотом. Что ты ни видела в сионской   горнице, что ни слышала там – это все земное выраженье небесной радости…      

Пока ты   еще не можешь постигнуть священного таинства, поймешь его, когда будешь приведена.   Разверзнутся тогда очи твои, и все непонятное станет тебе ясно, как день… О!..   велика благодать постигнуть тайну сокровенную!      

Задумалась   Дуня. Спустилась с ее плеч сорочка, обнажилась белоснежная грудь. Стыдливо   взглянула она и торопливо закрылась.      

– Что?   На тело свое полюбовалась? – с усмешкой спросила ее Варенька. –   Что?.. Хороша пища для могильных червей? Красиво созданье врага? На темницу   своей души залюбовалась?.. Есть чем любоваться!.. Что росинка в море-океане, то   жизнь земного тела в вечности!.. Не заметишь, как жизнь кончится, и станешь   прахом… Гадко тогда будет живому человеку прикоснуться к твоей красе…      

Презирай,   угнетай, умерщвляй пакостное тело свое, душу только блюди, ее возвышай, покорила   б она скверную плоть твою!.. Да будет мерзка тебе красота!.. Она от врага!..   Презирай, губи ее, губи ее, гадкую, мерзкую!..      

Так   говорила девушка в полном цвете молодости, пышная, здоровая, несмотря на давнее   уж умерщвление плоти.      

Промолчала   Дуня. – Что ж, однако, эта за тайна сокровенная? -промолвила она после   недолгого молчанья. – Сколько времени слышу я про нее… Вот и на собранье   была, а тайны все-таки не узнала… Где ж она, в чем?.. Не в пляске же, не в   круженье, не в безумных речах Софронушки, не в дурацком реве дьякона…      

– Тайна,   от веков сокровенная, избранным только открыта, – строгим, не допускающим   противоречия голосом, садясь на диван, проговорила Варенька. – Тайну от   веков и родов сокровенную, ныне же одним святым только открытую, которым восхотел   бог показать, сколь велико богатство славы его, сокрытое от язычников в тайне   сей (Послание к Колоссеям, I, 26) Поняла?      

Молчала   Дуня.      

– Ты   внешний только образ сокровенной тайны видела, – продолжала   Варенька, – а пока останешься язычницей, не можешь принять «внутренняя»   этой тайны. Когда «приведут» тебя – все поймешь, все уразумеешь. Тогда тайна   покажет тебе богатство господней славы… Помнишь, что сказал он тебе устами   Катеньки?.. Не колебли же мыслей, гони прочь лукавого и будешь избранным   сосудом славы… Истину говорю тебе.      

А Дуне   слышится голос Манефин: «Болото!.. Загрязнешь, утонешь!..»      

– Не   знаю, что тебе сказать… – молвила она Вареньке после долгого раздумья. –   Сомненье… – чуть слышно она прибавила.      

– А   ты кто, что с богом споришь? – восторженно вскликнула Варенька. –   Господь тебя сотворил сосудом избранным, а ты смеешь спорить, сомневаться?..   Что Катенька сказала тебе?.. Не ее было слово, а слово вышнего… «Дам тебе ризу   светлу, серафимские крылья, семигранный венец, и тут милости моей не конец!..»   Вот слова духа святого о тебе, а ты вздумала с богом бороться!.. Он тебя   призывает, а ты слушаешь врага!.. Не внимай козням его, плюнь на супостата,   отвернись от него, обратись к богу истинному… Пощади душу свою, милая Дунюшка!      

– Боюсь   я… Страшно… – после недолгого молчанья, трепетным голосом промолвила Дуня. –   Все у вас так странно!.. Как же можно богу пляской молиться?      

– Боязнь   твоя от лукавого. Он вселяет в тебя страх, – сказала Варенька. – Не в   телесных движеньях, не в круженьях, не в пляске бог силу свою являет, но в   откровеньях… Наитие святого духа – вот цель радений… Иного средства призвать   его сошествие не знаем. Но так ли, этак ли привлечь его на себя – все равно…   Видела Катеньку? Какова она была в святом восторге?.. А не все ли равно, каким   путем благодать ни сошла на нее? Скаканьем ли, пляской ли, земными ли поклонами?   Подумай хорошенько об этом, обсуди без пристрастья… Пойми, что слава божия,   каким бы путем ни сошла она на избранных, – спасительна. Сомненья твои –   хула на святого духа, а этот грех не прощается. И в писании так сказано…   Помнишь?      

– Не   то я в книгах читала, – дрожащим голосом скорбно промолвила Дуня.      

– А   ты хочешь, чтоб сокровенная тайна в книгах была открыта?.. – возразила   Варенька. – Да ведь книгу-то всякий может читать, а тайна божия   совершается тайно… Нельзя ее всякому открывать – сказано: «Не мечите бисера   перед свиньями…» Ты только телесными очами видела и телесными ушами слышала,   как совершается тайна; но ведь ты еще не познала ее. Вот когда будешь   приведена, тогда очи души твоей откроются и уши твоего ума разверзнутся. Тогда   и в прочитанных тобой книгах поймешь все. Сотканная врагом темная завеса спадет   с твоих глаз и со слуха.      

Молчала   Дуня. Борьба веры с сомненьями все ее потрясала… И к тайне влекло, и радельные   обряды соблазняли. Чувствовала она, что разум стал мутиться у ней. После   долгого колебанья сказала она Вареньке:      

– Ни   Марья Ивановна, ни ты не говорили мне про то, что видела и слышала я на   раденьях. Я представить себе не могла, чтоб это было так исступленно, без   смысла, без разума.      

– «Безумное   божие превыше человеческой мудрости»… Кто сказал это? – вскликнула Варенька. –   Да, ни я, ни тетенька тебе не открыли всего, и сделано это не без разума. Скажи   мы тебе обо всем прежде времени, не так бы еще враг осетил твою душу. Впрочем,   я говорила, что радельные обряды похожи на пляску, на хороводы… Говорила ведь?      

– Говорила, –   тихо промолвила Дуня.      

– Говорила,   что в минуты священного восторга сам бог вселяется в людей и входит в них, по   писанию: «Вселюся в них и похожду»! – с жаром продолжала Варенька.      

– Говорила,   чуть слышно ответила Дуня.      

– А   про то говорила, что в эти минуты люди все забывают, землю покидают, в небесах   пребывают? – еще с большей горячностью в страстном порыве вскликнула   Варенька.      

– Да,   помню… Под пальмами ты говорила это, – ответила Дуня.      

– Что   делают в то время избранные люди – они не знают, не помнят, не понимают… Только   дух святый знает, он ими движет. Угодно ему – люди божьи скачут и пляшут, не   угодно – пребывают неподвижны– Угодно ему – говорят, не угодно – безмолвствуют.   Тут дело не человеческое, а божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать   хулу на святого духа… Сколько ни кайся потом – прощенья не будет.      

– Непостижимо   уму и страшно, – чуть слышно промолвила Дуня.      

– Мысль   вражья!.. – вскликнула Варенька. – Гони губителя душ, гони от себя!..   Веруй без рассуждений, без колебаний!.. Веруй, и вера твоя спасет тебя. На   господа возложи тревожные думы – он избавит тебя от сети ловчей и от слов   мятежных.      

Долго   говорила с Дуней Варенька. Одевшись, они пошли в пальмовую теплицу и там еще много   говорили. Рассеялись отчасти сомнения Дуни.      

       

       ***             

Идут дни   за днями, идет в Луповицах обычная жизнь своей чередою. На другой день после   раденья разошлись по домам и матрос и дьякон, уехали Строинский и Кислов;   Катенька осталась погостить. Остался на пасеке и блаженный Софронушка; много   было с ним хлопот старому пасечнику Кирилле.. Нет отбоя от баб… Из-за   пятнадцати, из-за двадцати верст старые и молодые гурьбами приходили в Луповицы   узнавать у юрода судьбу свою. С пасеки его никуда не пускали, бед бы не   натворил, потому Кириллина пасека с утра до ночи была в бабьей осаде.      

Катеньку   поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили   в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара   Петровна. А день весь почти девушки гуляли по саду либо просиживали в теплице;   тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем   почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере людей божиих, и снова стала она с   нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных».   Тоска, однако, ее не покидала.      

Грустит,   а сама не знает, о чем тоскует. По отце Дуня не соскучилась, к Дарье Сергевне   давно охладела, Груню забыла, забыла и скитских приятельниц. «По разным мы   пошли дорогам, – думает она, – зачем же мне об них думать? Им своя   доля, мне иная…» Не могла, однако, равнодушно вспомнить про Фленушку. Не знала   еще Дуня, чем кончилась поездка к ней Самоквасова, и хоть всячески старалась   забыть былое, но каждый раз, только что вспомнится ей Фленушка, ревность так и   закипит в ее сердце. И вспадет ей тогда на память либо сон, что виделся после   раденья, либо катанье в косной по Оке. Нет, нет и послышится песня гребцов:      

Полюби   меня, Дуняша,      

Люби   миленький дружок.      

«Да ведь   не мне была та песня пета… – думает она, а тоска щемит да щемит ей   сердце. – Наташа замужем, а он меня покинул… Не надо его, не надо!.. И   думать о нем не хочу!»      

А сама   все думает.      

Раз с   Катенькой вдвоем сидела Дуня в тенистой аллее цветущих лип. Было тихо,   безмолвно в прохладном и благовонном местечке, только пчелы гудели вверху,   сбирая сладкую добычу с душистых цветов. Разговорились девушки, и обмолвилась   Дуня, помянула про Самоквасова.      

– Когда   я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда   меня не касалось, ни о чем земном не могла я и помышлять, – сказала   Катенька, взявши Дуню за руку. – Но помню, что, как только я взглянула на   тебя, – увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей… Знаю я их,   сама болела теми язвами, больше болела, чем ты.      

– Ах   нет, ведь я покинутая. Как было мне горько, как обидно, – низко склонив   голову и зардевшись, чуть слышно промолвила Дуня.      

– Целовал   он тебя?.. Обнимал? – бледнея и пылая глазами, спросила Катенька.      

– Как   можно!.. – пуще прежнего зардевшись, ответила Дуня. – Разве бы я   позволила?      

– Говорила   ему, что полюбила его?      

– Что   ты?.. – почти с ужасом вскликнула Дуня.      

– Так   он один говорил тебе про любовь?.. Что ж он? Уверял, заклинал, что век будет любить?..   Сватался?.. спрашивала Катенька.      

А глаза   у ней так и пышут, и трепетно поднимается высокая грудь. Едва переводит   дыханье.      

– Никогда   не бывало того, – потупившись, отвечала Дуня.      

– Верно   говоришь?      

– Верно.      

– Значит,   меж вас ничего и не было, – молвила Катенька. – Не о чем тут и   говорить – не язва у тебя на сердце, а пустая царапинка… Не то я испытала… Не   то я перенесла…      

– Ах,   Катенька, не знаешь ты, каково мне было тогда… Исстрадалась я совсем, –   крепко прижимаясь к подруге, вскликнула Дуня. – Даже и теперь больно, как   только вспомню… Царапина!.. Не царапина, а полсердца оторвалось, покой навек   рушился, душа стала растерзана.      

И,   стремительно махнув рукой, вперила на Катеньку страстно загоревшиеся очи.      

– Слушай   теперь мою исповедь, – с грустной улыбкой молвила Катенька. – Слушай,   словечка не пророни, а потом и равняй себя со мной…      

Твоих   лет я была, как спозналась с любовью. Собой красавец, тихий, добрый, умница,   скромник, каких мало, богат, молод, со всей петербургской знатью родня, военный   князь… Мне, бедной, незнатной, неученой, и в голову не приходило, что я могу   понравиться такому человеку… А он ищет моей любви, открывается в ней…      

И я   полюбила его… И как любила– то!.. Присватался… Батюшка с матушкой согласны, обо   мне и говорить нечего – себя не помнила от радости и счастья… И не видала я,   как пролетели три месяца, пролетели они, ровно три минутки… Одни были у нас с   ним чувства, одни думы, и ни в чем желанья наши не расходились…      

Страстен   и пылок он был, но смирял порывы…Предупреждал каждое мое желанье, а когда,   бывало, по неуменью не так что скажу, научит так кротко, с такою любовью…      

Наглядеться   на него я не могла… Возненавидела ночи, нельзя было по ночам оставаться с ним,   жадно желала венца, чтобы после венчанья ни на миг не разлучаться с ним… Пришла   надобность ему быть в Петербурге, поехал ненадолго, и уговорились мы на другой   же день после его возврата венчаться… Сколько было слез на расставанье, и он   рыдал, жгучими слезами плакал, а я уж и не помню ничего, была вне ума… Писал…   Сколько счастья, сколько радостей письма его приносили!.. В разлуке еще сильней   я полюбила его… И вдруг!..      

Женился   на другой, уехал за границу… С ума, слышь, сходила я… Поднял меня всемогущий   отец, возвратил потерянный разум, возвратил и память… Тогда я возненавидела   князя… Если бы, кажется, попался он мне, я б на куски его растерзала… Никому ни   слова о нем не говорила, и все думали, что он у меня из памяти вон… Но я ничего   не забыла… Все думала, как бы злом за зло ему заплатить… Не могла придумать…   Писать к нему, осыпать проклятьями, но в объятьях жены он и не взглянет на мое   писанье, а ежель и прочитает, так разве только насмеется… Ехать к нему   собралась было, пощечиной думала в глазах жены его осрамить, либо подкупить   кого-нибудь, чтоб его осрамили, – на поездку средств не достало…      

Да и то   – рассудила я – оплеуха женщины мужчине не бесчестье, они целуют ударившую руку   и потом всякому поперечному рассказывают об этом и вместе смеются… Станут   говорить о тебе, как о брошенной наложнице… Будь чиста, будь свята и непорочна   – все-таки на тебе бесчестье…      

С каждым   словом Катенька воспламенялась больше и больше. И вдруг, облокотившись на   столик руками и закрыв лицо ладонями, она замолкла, сдерживая подступавшие   рыданья. Дуня ни слова.