1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Что   ты, что ты, Варенька! – вскликнула Дуня. – Я и так, кажется, довольно   уж знаю… Сколько книг перечитала, сколько Марья Ивановна со мной говорила. Во   все, во все верю, и всей душой стремлюсь к раскрытью «сокровенной тайны».      

– Не   говори так, Дунюшка, – прервала ее Варенька, – не говори с такой   уверенностью. Сказала я тебе, что божие безумное премудрей человеческой   мудрости, но ведь обыкновенные люди, язычники, в проявлениях духа видят либо   глупость, либо юродство, либо даже кощунство и богохульство, кликушами божьих   людей называют, икотниками да икотницами, даже бесноватыми      

(Кликуши,   на северо-востоке икотницы – люди, одержимые особого рода падучей болезнью, в   припадках которой теряется сознание и больная (у мужчин эта болезнь бывает   чрезвычайно редко) в корчах и судорогах беспрестанно икает либо кричит звериными   голосами, изрыгая брань, ругательства и даже богохульство. Народ приписывает   эту болезнь напуску от злых колдунов. Сами кликуши всегда почти выкликают, что   такой-то испортил их. Считая эту нервную болезнь, истерику в самой сильной степени,   за притворство, пробовали лечить баб розгами, иным это лекарство помогало, но в   большей части случаев сводило больных в могилу.).      

Когда   явишься ты в среде малого стада, в сонме племени нового израиля, и божьи люди   станут молиться на твоих глазах истинной молитвой, не подумаешь ли ты   по-язычески, не скажешь ли в сердце своем: «Зачем они хлопают так неистово в   ладоши, зачем громко кричат странными голосами?..»      

А когда   услышишь вдохновенные, непонятные тебе речи, не скажешь ли: «Безумие это, сумасбродство»?..   Мало того – не скажешь ли ты самой себе: «Это кощунство». Так всегда говорит   про божьих людей слепой и глухой языческий мир, так, пожалуй, скажешь и ты,   потому что ты язычница.      

– Зачем   же, однако, на молитве хлопать в ладоши? – с удивленьем спросила   Дуня. – По-моему, это нехорошо. Так не водится.      

– Псалтырь   читывала? – спросила Варенька.      

– Как   же не читать? Училась по псалтырю. Чуть не весь знаю наизусть,ответила Дуня.      

– Помнишь:   «Восплещите руками, воскликните богу…» А дальше: «Взыде бог во воскликновении», –   сказала Варенька.      

– Псалом   сорок шестой, в конец о сынех Кореовых, – промолвила Дуня и смолкла.      

– Оттого   люди божьи и плещут руками. Царь-пророк их тому научил. И восклицают они   громкими радостными голосами хвалебные песни, – сказала Варенька. –   То не забудь, что сам бог ходит при восклицаниях и в гласе трубном, то есть с   пением, с музыкой. Тебе покажется это соблазнительным, потому что привыкла ты к   мертвому богопочтению. У вас только поклоны да поклоны. Знай одну спину гнуть –   и будешь спасен… Так ведь по-вашему? А у божьих людей не так, у них все тело,   все члены его поклоны бьют. А когда увидишь, как это делается, –   непременно соблазнишься…      

– Что   ж это за поклоны всем телом? – с напряженным вниманьем спросила у Вареньки   Дуня.      

– С   первого взгляда похожи они на скачку, на пляску, на языческие хороводы, –   ответила Варенька. – И если бы увидал язычник святое «радение» людей   божьих, их, непременно назвал бы его неистовым скаканьем, богопротивною   пляской. Но это «радение» к богу. Сказано: «Вселюся в них и похожду» – и вот,   когда вселится он в людей своих, тогда и ходит в них. Божьи люди в восторге   тогда пребывают, все забывают, землю покидают, в небесах пребывают.      

– Как   же это можно плясать на молитве? – сказала совсем изумленная Дуня. –   Ведь это грех… Подумать так страшно…      

– Службу   на Пасху знаешь? – спросила Варенька. – Всю наизусть,ответила Дуня.      

– «Богоотец   убо Давид пред сенным ковчегом скакаше, играя…» – помнишь? – спросила Варенька.      

– Помню, –   тихо в раздумье ответила Дуня.      

– А   в писании читала, как царь Давид плясал перед господом? – спросила   Варенька.      

– Что-то   не помню, – ответила Дуня.      

– Шел   он в Иерусалим с кивотом божиим, скакал перед ним и играл. Мельхола, дочь Саулова,   как язычница, над ним насмехалась, а он ей сказал: «Буду играть и плясать перед   господом» (II. Царств., гл. 6.). Теперь он в райских светлицах препрославлен, а   она в адских муках томится, во власти божия врага.      

Не   отвечала Дуня. Поражена была она словами Вареньки. Та продолжала:      

– Увидишь   людей божьих, и мужчин и женщин вместе, в одних белых рубашках, с пальмами в   руках – и тоже соблазнишься?.. А между тем тут тайна. Почему святых, праведных   зовут «людьми божьими»? Потому что запечатлены они печатью бога живого.      

– Об   этом я в книге госпожи Гион читала, – молвила Дуня (Госпожа Гион.   «Изъяснение на апокалипсис». Москва, 1821,).      

– Ну   да, – подтвердила Варенька, – и в апокалипсисе тоже есть. Там   сказано: «Вот множество людей ото всех племен стоят пред престолом и пред   агнцем в белых одеждах с пальмовыми ветками в руках и восклицают громким   голосом…» (Апокалипсис, гл. 7.) Потому люди божьи и «радеют» господу в белых   одеждах с пальмами в руках… Конечно, не везде можно достать пальм – а у нас вот   их целая теплица для того заведена. По другим местам вместо пальм вербы держат   в руках, либо зеленые ветви от какого-нибудь дерева, не то белые платки либо   жгутики… Вот отчего люди божьи молятся в одних белых рубашках… А тебе, пожалуй,   и это за соблазн покажется. Не отвечала Дуня, погрузившись в сильное раздумье.      

– А   когда услышишь, что восклицают в то время божьи люди, какие слова говорят и   поют они – соблазнишься, непременно соблазнишься, – продолжала Варенька.      

– Что   ж такое они восклицают? – пытливым взором глядя на Вареньку, спросила   Дуня.      

– Они   поют, – сказала Варенька. – Поют «песнь нову», и, кроме их, никто не   может научиться ее петь, – прибавила она после короткого молчанья. –   Певцы те искуплены, они первенцы богу и агнцу… В устах их нет лукавства…   Непорочны они пред божьим престолом… На них печать божия (Апокалипсис, гл. 7.).      

– То   же читала я в книге госпожи Гион, – сказала Дуня. – Я бы, кажется,   услыхавши такую песню, слушала ее не наслушалась.      

– А   все-таки она бы соблазнила тебя, – ответила Варенька, устремляя   пристальный взор на Дуню. – Не забывай, милый друг, что ты еще пока   язычница и что враг имеет над тобой полную власть. Он-то и вложит в твою душу   нечистый помысл, он-то и скажет тебе, что «новая песня» – безумие… Но помни   всегда, всегда помни, моя милая, желанная, что «безумное божие премудрей   человеческой мудрости». Что, если услышишь ты в собранье божьих людей не тот   напев, к которому привыкла в своих часовнях? Услышишь, что новые песни поются   на голос мирских песен – хороводных, например, или таких, что пьяные мужики   поют на гуляньях, либо крестьянские девки на посиделках, иной раз плясовую даже   услышишь?      

– Зачем   же так петь? – в сильном смущенье спросила Дуня. – Разве нельзя петь   как следует?      

– Можно   бы, – ответила Варенька. – Очень бы можно, ежели бы новую песню пели,   как у вас, бездушные кимвалы бряцающие. Но ведь на раденьях людей божьих не   сами они поют, не своей волей, не своим хотеньем; дух, живущий в них, и слова песен,   и напев им внушает… Опять-таки прежнее тебе скажу, не знаю уж в который раз,   помни слова писания: «Безумное божие премудрей человеческой мудрости»… Да, во   всем, во всем у людей божьих для языческого греховного мира тайна великая. Люди   божьи ежечасно славят творца, что дал им познать его тайны, – прибавила   Варенька. – Утаил он тайны от премудрых и разумных, открыл младенцам своим   неразумным!      

– Какие   ж это песни? Ты знаешь какую-нибудь? – спросила Дуня.      

– Знаю,   но далёко не все, – ответила Варенька. – Песен много – на каждом   почти собранье новая бывает, и не одна, а сколько дух святой захочет, столько и   дает их. Ведь это не то, что у язычников по тысяче лет одно и то же поется.   Прислушались, и в старых песнях смысла не понимают. А и те песни святы, потому   что в свое время и они внушены были духом же святым. У божьих людей новые песни   поются по наитию духа, и никто не может навыкнуть петь эти песни, как сказано в   писании… Но есть и старые песни, такие, что давно певались пророками и теперь   по церквам и по вашим скитским часовням поются. Их тоже поют на собраньях люди,   познавшие «тайну сокровенную».      

– Если   можно, богом тебя прошу, Варенька, спой какую-нибудь новую песню, –   просила Дуня, крепко сжимая Вареньку в объятьях.      

Немножко   призадумалась Варенька, сказала, наконец:      

– Изволь,   так и быть, спою одну, но смотри, наблюдай за собой – не посеял бы враг   соблазна в твоем сердце.      

– Нет,   Варенька, нет. Не мне, самому богу поверь, что не соблазнюсь. Пой, Варенька,   пой, – со страстным увлеченьем говорила Дуня. А сама так и млеет, так и   дрожит всем телом.      

Помолчала   Варенька, потом ясным чистым голосом запела:      

Бога   человекам невозможно видети,      

На него   ж не смеют чины ангельские взирати.      

– Да   это и у нас поется, – сказала Дуня. – Напев только не тот. У нас этот   тропарь поют на глас шестый. Не слыхала Варенька слов Дуни. Громче и громче   раздавалась ее песня в теплице под сенью длнннолистных пальм.      

Тобою,   пречиста, дева благодатна,      

К нам   господь явился в плоти человека.      

Люди не   познали, что бог с ними ходит.      

Над ним   надругались – вины не сыскали,      

Все не   знали в злобе, что тебе сказати,      

Рученьки   пречисты велели связати,      

На тебя   плевали, венец накладали.      

Отвели к   Пилату, чтоб велел распяти,      

А ты   милосердый, терпеливый агнец,      

Грех со   всех снимаешь, к отцу воздыхаешь:      

«Отпусти   им, отче, – творят, что не ведят»,      

Благообразный   Иосиф упросил Пилата      

С древа   тело сняти, пеленой обвити,      

На тебя   глядевши, стал он слезы лити,      

И во   гробе нове положил, покрывши,      

Зарыл   тело в землю, камень положивши.      

– Это   псальма, – сказала Дуня. – Не эту самую, а другие такие же у нас по   скитам поют, не в часовне только, а в келарне, либо в келье у какой-нибудь   матери, где девицы на поседки сбираются.      

Не   отвечала Варенька. Она уж пришла в восторг и, не слушая Дуни, продолжала:      

Ныне наш   спаситель просит отпущенья;      

Плачем и   рыдаем, на страды взираем -      

Сокати   святый дух царствовать на землю!..      

Повелел   спаситель – вам врагам прощати,      

Пойдем   же мы в царствие тесною дорогой,      

Царие и   князи, богаты и нищи,      

Всех ты,   наш родитель, зовешь к своей пище,      

Придет   пора-время – все к тебе слетимся,      

На тебя,   наш пастырь, тогда наглядимся,      

От   пакостна тела борют здесь нас страсти,      

Ты,   господь всесильный, дай нам не отпасти,      

Дай ты,   царь небесный, веру и надежду,      

Одень   наши души в небесны одежды,      

В путь   узкий, прискорбный идем – помогай нам!      

Злые   духи тати ищут нас предати,      

Идут в   путь просторный – над нами хохочут,      

Пышность,   лесть и гордость удалить не хочут,      

Злого   князя мира мы не устрашимся,      

Всегда   друг ко другу, как птицы, слетимся…      

Что же   нам здесь, други, на земле делити?      

У нас   един пастырь, а мы его овцы.      

Силен   всем нам дати, силен и отняти,      

Мы его   не видим, а глас его слышим:      

"Заповедь   блюдите, в любви все ходите,      

Во   Христово имя везде собирайтесь.      

Хоть вас   и погонят – вы не отпирайтесь",      

У пламя   вы, други, стойте, не озябьте,      

Надо   утешати батюшку родного,      

Агнца   дорогого, сына всеблагого,      

Авось   наш спаситель до нас умилится,      

В наших   сокрушенных сердцах изволит явиться,      

С нами   вместе будет, покажет все лести,      

Наших   сил не станет тайну всю познати,      

Надо   крепким быти и всегда молиться,      

Тогда и   злодей всяк от нас удалится*. * Эта хлыстовская песня тоже принадлежит одному   из участников общества Татариновой.      

Пропев   «новую песнь», Варенька склонилась на диванчик и долго оставалась в забытьи. Слезы   орошали бледные ее ланиты. Молчала Дуня, перебирая складки передника, и она   погрузилась в какое-то особенное состояние духа, не то забытье, не то дремоту…   Когда, наконец, Варенька пришла в себя, она спросила у нее:      

– А   в собраниях ваших крестятся ли?      

– Как   же можно без креста? – чуть слышно, слабым голосом проговорила   Варенька. – Но ты и тут, пожалуй, соблазнишься, увидавши, как божьи люди   крестятся. – прибавила она.      

– Неужели   щепотью? – тревожно спросила Дуня.      

– Нет.   Крестятся больше двумя перстами, но не одной рукой, а обеими,отвечала Варенька.      

– Как   обеими руками? Да разве это можно? – вскликнула Дуня.      

– А   что такое значит крестное знаменье на молитве? Что такое значит самая   молитва? – спросила Варенька.      

– Кто   ж не знает этого? – слегка улыбнувшись, молвила Дуня. – Молиться –   значит молитвы читать, у бога милости просить.      

– Молитва   – возношение души к богу, – прервала ее Варенька. – Молитва – полет   души от грешной земли к праведному небу, от юдоли плача к неприступному   престолу господню. Так али нет?      

– Конечно, –   тихо ответила Дуня.      

– А   крестное знаменье что значит в этом полете? – спросила Варенька      

– Не   знаю, как тебе сказать…– в недоуменье ответила Дуня. – А как по-твоему?      

– В   полете к небу, паренье к огнезрачному престолу творца крестное знаменье крылья   означает, – сказала Варенька.      

– Да,   и я, не помню, где-то об этом читала, – сказала Дуня. – Не в тех   книгах, что Марья Ивановна советовала читать, а в отеческих… В «Цветнике» в   каком-то или в «Торжественнике» – не припомню. Еще бывши в скиту, читала об   этом.      

– Ну   хорошо, – молвила Варенька. – А где ж ты видала, чтобы птица летала   одним крылом? Понимаешь теперь, почему божьи люди крестятся обеими руками?      

Призадумалась   Дуня. После короткого молчанья спросила она:      

– Когда   ж я увижу все это?      

– Скоро, –   молвила Варенька. – Твердо ли только решилась вступить на путь праведных?      

– Целый   год об этом только и думаю, – с увлеченьем ответила Дуня.Сердцем жажду,   душой алчу, умом горю, внутреннее чувство устремляет меня к исканию   истины, – говорила она языком знакомых ей мистических книг.      

– А   знаешь ли, как горька и тяжела, как полна скорбей и лишений жизнь божия   человека? – сказала Варенька. – Тесный путь, тернистый путь избираешь   ты… Совладаешь ли с собой, устоишь ли против козней врага?.. А ведь он   ополчится на тебя всей силой, только бы сбить тебя с пути праведных, только бы   увлечь в подвластный ему мир, исполненный грехов и суеты…      

– Не   послушаю я наветов диавола…– начала было Дуня, но порывистым движеньем Варенька   крепко схватила ее за руку.      

– Не   поминай, не поминай погибельного имени!.. – оторопелым от страха голосом   она закричала. – Одно ему имя – враг. Нет другого имени. Станешь его   именами уста свои сквернить, душу осквернишь – не видать тогда тебе праведных,   не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».      

Смутилась   Дуня, но, оправившись, сказала:      

– Не   знала я этого хорошенько.      

– То-то,   смотри, – молвила Варенька. – Не только не называй его, даже в мыслях   не держи скверных имен его. Не то станет он в твоей душе сеять соблазны.   Возбудит подозренье и недоверие… Будешь тогда навеки лишена ангельских лобзаний.      

– Это   что за ангельские лобзанья? – с живым любопытством спросила Дуня.      

– Взаимные   поцелуи божьих людей на собраниях. Эти лобзанья – великая тайна, –   ответила Варенька.      

– Как?   И с мужчинами целоваться? – с испугом вскрикнула Дуня.      

– У   божьих людей, как у ангелов – нет ни мужчин, ни женщин, – сказала   Варенька.      

– Все-таки   стыдно, – вся зардевшись, промолвила Дуня.      

– Видишь   ли? Враг-от не дремлет. Едва сошло с языка твоего прескверное его имя, он уж   тут, он уж тотчас к тебе с соблазном подъехал, – сказала Варенька. –   Люди божьи, друг милый, живут не по-вашему, не по-язычески. Они живут в боге, в   них вселена благодать, мирским людям недоступная. Нет у них приличий, нет   запрещений, ни закона нет, ни власти, опричь воли божией. И греха у них нет,   потому что они умертвили его в себе. Все они братья и сестры одного святого   семейства, живут в чистоте небесной, в ангельской свободе. В их поцелуях ни   стыда нет, ни соблазна, ничего нет дурного. Ангельские лобзанья – славословие   бога. Великая в них тайна. К духовному супругу ведут они.      

– Скажи   мне, Варенька, пожалуйста, что это такое «духовный супруг»? – с живостью   спросила Дуня. – Слыхала я об нем от Марьи Ивановны и в книгах тоже   попадалось, но не могу ясно понять, что это такое…      

– О!   еще шагу не ступивши по правому пути, ты уж захотела проникнуть в одну из самых   сокровеннейших тайн, – улыбаясь, сказала Варенька. – Но так как ты   хорошо подготовлена, то можно перед тобой хоть немножко приподнять завесу этого   таинства. Видишь ли – один человек не совершен. Сам бог сказал: «Не добро быть   человеку единому» – и создал Еву для Адама. Это было еще до греха праотцев.   Первые супруги, созданные богом, были «духовные супруги», на всю вечность   супруги. Грех, внушенный им от врага, все изменил в них. С тех пор супружество   стало только временным, на одну лишь земную жизнь. Со смертью одного супруга   обыкновенному плотскому, языческому браку конец, он не может продолжаться на   веки вечные. А между людьми, умертвившими в себе грех и ветхого Адама,   заключается такое духовное супружество, в каком праотцы жили в раю. Духовное   супружество бессмертно, как человеческая душа. Оно не разрывается при   освобождении души из созданной врагом темницы смертью, – смертью, как   зовете вы, язычники, освобождение души от вражеских уз и плачете притом и рыдаете.   А люди божьи смерти праведника радуются – потому что освободил его господь,   вывел из смрадной темницы тела, созданного врагом… Поняла?      

– Кажется,   немного понимаю, – думчиво ответила Дуня. – Но как же вступают в эти   духовные супружества?      

– Разумеется,   они не так совершаются, как браки язычников, – ответила Варенька. –   Нет ни предложений, ни сватовства, никаких обрядов. Нет даже выбора. Сам дух   указывает, кому надо соединиться, кому из двух составить одно. Тут тайна   великая!.. Знаю я ее, испытала, но теперь больше того, что сказала, тебе   открыть не могу.      

Весь   день после этого разговора Дуня была сама не своя. Много думала она о том, что   узнала от Вареньки, мысли роились у ней, голова кругом шла. Почти до   исступленья дошедшая восторженность овладела ею.      

Меж тем   Варенька рассказала Луповицким и Марье Ивановне о разговоре с Дуней. Вовлеченную   в сети девушку на весь вечер оставили в покое одну – пусть ее думает и   надумается.      

– Кажется,   овечка на пажить готова, – сказала Варвара Петровна. – Когда ее   приведем?      

– До   привода надо ей побывать на соборе, – сказал Николай Александрыч.Да и не   все вдруг обнаруживать.      

– Кажется,   завтра и Лукерьюшка из Маркова в богадельню придет,сказала Варвара Петровна. –   Надо и ее уговорить. Кажется, в ней много и силы и духа.      

       

       ***             

У   Варвары Петровны было большое хозяйство – скотный двор, тонкорунные овцы, огромный   птичник, обширные, прекрасно возделанные огороды, а за садом возле рощи вековых   густолиственных лип большая пасека.      

Все было   в таком порядке, что из соседей, кто ни взглянет, всяк позавидует. Полевое хозяйство   в Луповицах также шло на славу, хоть и велось старинным трехпольным порядком и   не было заведено хитрых заморских машин. Оба брата редко-редко, бывало, когда   выедут в поле или на ригу, а меж тем ни у кого так хорошо хлеб не родится, хоть   земля была и не лучше соседской. На садовые плоды тоже никогда почти не бывало   неурожая, в реке и в озерах рыбы налавливалось чуть ли не больше, чем в целом   уезде, о лесных порубках, потравах, прорывах мельничных плотин и слухов не бывало.   Народ в имении Луповицких был хоть не богат, но достаточен. Все были богомольны,   каждый праздник в церкви яблоку бывало негде упасть, воровства и пьянства почти   вовсе не было, убийств и драк никогда. И ни малейшей от господ строгости. Все   мужики, жены и дочери их барской грозы никогда не видывали, даже сурового слова   от них не слыхивали. Луповицкие считали крепостных своих за равных себе по   человечеству и, говоря с ними, звали их Иванушкой да Романушкой, Харламушкой да   Егорушкой, а баб и девок – Маланьюшкой, Оленушкой, Катеринушкой (Хлысты своих и   тех из непосвященных, что по общественному положению ниже их, всегда зовут   ласкательными полуименами.).      

Завидовали   Луповицким соседи и не могли придумать, отчего у них все спорится. Сами летом   они каждый день с утра до ночи в поле, за всякой безделицей следят зорко,   каждое яблоко у них на перечете, а все ровно ветром метется – нейдет в прок, да   и полно. И народ совсем иной у них, чем у Луповицких, избаловался донельзя,   воров не оберешься, пьяниц не перечтешь, лень, нищета в каждом доме. А,   кажется, все держится строго – всякая вина виновата. «Тут не без колдовства, –   говаривали соседи про Луповицких, – отец, был фармазоном, зато на старости   лет и в монастырь попал грехи замаливать. А что фармазонство, что чернокнижье –   одно и то же. Пошло от колдуна Брюса и досель не переводится, проклятое. Сынки   по стопам родителя пошли, яблочко недалеко от яблони падает, такие же   фармазоны. С бесами знаются. Чему ж тут дивиться, что им удается все? Сатана на   послугах – а такого работника не всякий наймет… Зато каково-то будет им, как на   том свете очутятся в лапах у теперешних работников! Другую песню запоют!» То   особенно досадно было соседям, что Луповицкие при таком состоянии отшельниками   живут – ни псарни, ни отъезжих полей, ни картежной игры, ни безумной гульбы, ни   попоек. Два-три раза в году зададут обед – и баста, а сами ни к кому ни ногой…   Как ни досадовали соседушки, как ни честили они Луповицких, а ихних обедов не   пропускали. Хоть и противно было Луповицким, а все-таки сзывали они изредка   соседей на кормежку – иначе нельзя, не покормишь – как раз беду накачают.      

Рано   поутру осмотрев хозяйство, Варвара Петровна с пасеки пошла в богадельню. Устроенная   ею женская богадельня стояла в самом отдаленном углу сада и была обсажена кругом   густым вишеньем. Только крыша виднелась из-за кустов, а окна совсем были   закрыты вишневыми деревьями, оттого в комнатах даже и в летние дни был   постоянный сумрак. Одна комната была во всю длину дома, и в ней, как в   крестьянских избах, вдоль стен стояли скамьи. В переднем углу, как водится,   киот с образами, рядом на стене «Распятие плоти»      

(«Распятие   плоти» – печатная мистическая картина, в особенности любимая хлыстами.   Изображается распятый на кресте монах с замком на устах, с открытым сердцем в   груди, в руках у него чаша с пламенем, а по сторонам диавол и мир, в виде вооруженного   человека с турецкой чалмой на голове, стреляющего из лука в монаха, от его рта   лента, на ней написано: «Сниди со креста». В Чернухинском ските на Керженце   (поповщинского толка) было такое изображение, писанное на доске; оно стояло в   часовне в виде местной иконы.), «Сошествие благодати» («Излияние благодати»   рисуется красками от руки, оно изображает отрока в белой рубашке с поднятыми к   небу руками и очами. В небесах изображен окруженный ангелами святой дух в виде   голубя, изливающий на отрока благодать в виде сияния и огненных языков.) и два   портрета каких-то истощенных бледноликих людей. Комната эта называлась   «столовою», хоть в ней ни посуды, ни других домашних вещей не было видно. Сзади   столовой, от конца дома до другого, был коридор, а из него двери в темные   кельи. Их было семь, и в каждой жило по женщине. К богадельне примыкала   пристройка, там была стряпущая, еще три кельи и множество чуланов.      

Войдя в   столовую, Варвара Петровна села у окна, и к ней медленным шагом одна за другою   подошли семь женщин. Все были одеты в черные сарафаны и повязаны черными   платками. Ни серег, ни даже медных пуговиц, обыкновенно пришиваемых к бабьим   сарафанам, ни у которой не было. Четыре женщины были пожилые, три помоложе,   одной по виду и двадцати лет еще нельзя было дать. У всех в лице ни кровинки,   глаза тусклые, безжизненные, не было видно в них ни малейшего оживленья. Ровно   мертвецы из своих могил пришли на поклон к Варваре Петровне.      

Одна за   другой подходя к барыне, они с ней целовались.      

– Здравствуй,   сестрица, – обращалась к каждой из них Варвара Петровна.      

– Здравствуй,   Варварушка, – каждая ей отвечала. Затем уселись на скамьях по ту и другую   сторону от Варвары Петровны.      

– Ну   что, Матренушка, как тебя государь святой дух милует? – обратилась Варвара   Петровна к сидевшей возле нее старушке.      

– Милует,   Варварушка, милует. В нем, государе, каждый день пребываю. Велика милость,   голубушка, велика благодать! – поникнув головой, отвечала старушка.      

– Что   дочка твоя духовная? – спросила Варвара Петровна, с ласковой улыбкой   взглянув на севшую одаль молоденькую девушку.      

– Приобыкает,   Варварушка, приобыкает помаленьку, другиня моя,отвечала Матренушка. –   Нельзя вдруг – не сразу благодать-то дается… А скоро можно будет ее и к   «приводу», – шепотом примолвила Матренушка, наклонясь к уху Варвары Петровны. –   Совсем на пути, хоть сейчас во «святой круг» (Нечто вроде хоровода пляшущих или   вертящихся хлыстов.), родимая.      

– Доброе   дело, спасённое дело, Матренушка, – отвечала Варвара Петровна. –   Приведет господь, так дён этак через десять, что ли, разом двух приведем.      

– Еще-то   кого? – спросила Матренушка.      

– А   ту девицу, что гостит у нас, – сказала Варвара Петровна. – С Волги,   купеческая дочь, молоденькая, еще двадцати годов не будет, а уж во многом   искусилась, знает даже кой-что и про «тайну сокровенную».      

– Не   та ли, что с Марьюшкой приехала? – спросила Матренушка.      

– Та   самая, – ответила Варвара Петровна. – Сам Николаюшка долго к ней   приглядывался и говорит: велик будет сосуд.      

– Хорошее   дело, Варварушка, дело хорошее, – сказала Матренушка. – А родители-то   ее? Тоже пойдут по правому пути?      

– Не   пойдут, – отвечала Варвара Петровна. – Матери у ней нет, только отец.   Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает – прежде он был ихним   алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего – мало ль староверов на   праведном пути пребывает, человек-то не такой, чтобы к божьим людям подходил.   Ему бог – карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом   подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.      

Под эти   слова растворилась дверь, и в столовую вошла молодая крестьянская девушка,   босая и бедно одетая. Истасканная понева из ватулы и синяя крашенинная   занавеска      

(Понева   в Рязанской, Тамбовской, Тульской, а отчасти и в Курской губерниях – юбка из   трех разнополосных полотнищ. Ватула или ватола – самая грубая деревенская ткань   в Рязанской, Тамбовской и Воронежской губерниях. Основа ватулы из самой толстой   пряжи, уток – из скрученных льняных охлопков. Идет больше на покрышку возов, на   подстилку и на одеяла. То же самое, что рядном или веретьем по другим местам   зовется. Занавеска – передник с лифом и рукавами. Иногда, особенно у бедных,   она прикрывает только зад и бока женщины.) были у ней заплатаны разноцветными   лоскутками. В одной руке держала она лукошко грибов, в другой – деревянную чашку   с земляникой.      

– Здравствуй,   Лукерьюшка, здравствуй, родная, – приветливо молвила ей Варвара Петровна. –   Как поживаешь, красавица?      

– Все   так же, – тихим, робким голосом сказала Лукерьюшка и, подойдя к Варваре   Петровне, подала ей грибы и ягоды, примолвив: – Не побрезгуйте.      

– Спасибо,   родная, спасибо, – ласково ответила Варвара Петровна и поцеловала Лукерьюшку. –   Поставь на скамейку, а ужо зайди ко мне, я тебе за этот гостинец платочек   подарю, а то вон у тебя какой дырявый на голове-то.      

– Не   жалуйте платка, Варвара Петровна, – с горькой, жалобной улыбкой сказала   Лукерьюшка. – Тетенька отнимет, Параньке отдаст.      

– Жаль   мне тебя, сиротку бедную… Тяжело у дяди-то? – спросила Варвара Петровна.      

– Как   же не тяжело? – с глубоким вздохом молвила Лукерьюшка. – В дому-то   ведь все на мне одной, тетенька только стряпает. Дров ли принести, воды ль   натаскать, огород ли вскопать, корму ли коровушке замесить, все я да я.      

– Что   же нейдешь сюда, под начал к Матренушке? – спросила Варвара   Петровна. – И сыта бы здесь была, и одета, и обута, и никогда работы на   тебе не лежало бы.      

– Этого   мне никак сделать нельзя, сударыня Варвара Петровна. Как же можно из дядина дома   уйти? – пригорюнившись, с навернувшимися на глазах слезами, сказала   Лукерьюшка. – Намедни по вашему приказанью попросилась было я у него в богадельню-то,   так он и слышать не хочет, ругается. Живи, говорит, у меня до поры до времени,   и, ежель выпадет случай, устрою тебя. Сначала, говорит, потрудись, поработай на   меня, а там, даст бог, так сделаю, что будешь жить своим домком…      

– Замуж   прочит тебя? – спросила Варвара Петровна.      

– Не   знаю, что у него на разуме, – отвечала Лукерьюшка.      

– А   самой-то охота замуж идти? – спросила старая Матренушка.      

– Где   уж мне об этом думать! Кто нынче возьмет бесприданницу? – отвечала   Лукерьюшка.      

– И   сыщется, так не ходи, – строго сказала Матренушка. – Только грех   один. Путного мужа по твоему сиротству и по бедноте тебе не найти, попадется   какой-нибудь озорник, век будет над тобой потешаться, станет пить да тебя же   бить, ломаться над тобой: «То сделай да это подай, это не ладно, да и то не   по-моему!»… А все из озорства, чтобы только над тобой надругаться… С пьянства   да с гульбы впутается в нехорошие дела, а ты должна ему будешь потакать да   помогать – на то жена. Узнают, раскроется дело – угодишь с ним, куда ворон   костей не заносит… А в богаделенке-то не такая б тебе жизнь была. Была бы ты   здесь человек божий, все бы тебя почитали, и денежки бы завелись у тебя, а   работы да заботы нет никакой. Знай только молись да душеньку спасай.      

Призадумалась   Лукерьюшка. Хотелось ей привольной жизни, хотелось отдохнуть от тяжкой,   непосильной работы у дяди.      

– Дяденька-то   не пустит, – со слезами, жалобно она промолвила.      

– Пустит   ли он даровую работницу! – сказала старая Матренушка. – Да ты   пришита, что ли, к нему?.. Какой он тебе дядя? Внучатным братом твоей матери   доводился. И родства-то между вас никакого нет, хоть попа спроси, и он то же   скажет. Сиротинушка ты одинокая, никого-то нет у тебя сродничков, одна сама,   как перстик, – вот что… Как же может он насильно держать тебя на работе?   Своя у тебя теперь воля… Набольшего над тобою нет.      

– Не   пустит, – чуть слышно промолвила Лукерьюшка.      

– А   как он не пустит-то? – сказала Матренушка. – Что у тебя пожитков, что   ли, больно много? Сборы, что ли, долгие у тебя пойдут? Пошла из дому по воду, а   сама сюда – и дело с концом… Да чего тут время-то волочить – оставайся теперь   же. Барыня пошлет сказать дяде, чтоб он тебя не ждал. Как, Варварушка, по-твоему? –   прибавила она, обращаясь к Варваре Петровне.      

– Что   ж? Это можно, – сказала Варвара Петровна. – Оставайся в самом деле,   Лукерьюшка.      

– Боязно   мне, – вздрогнув, промолвила оторопелая девушка.      

– Чего   боишься?.. Кого?.. – вскликнула Матренушка. – Дяди, что ли, али   тетки? Так уж сказано тебе, что нет у них над тобой власти. Плюнь на них, да и   все тут.      

– Прибьет   тетенька-то…– шепотом сказала Лукерьюшка.      

– Руки   коротки – сюда не досягнут, – заметила Матренушка. – Ты то пойми, под   чьей защитой будешь жить. Господа-то ведь сильней твоего дяди.      

– Скажет   за хлеб за соль не заработала…– молвила Лукерьюшка, утирая рукавом слезы.      

– Мало   ль что скажут, да ведь на всякий сказ есть свой приказ,сказала Матренушка.      

– Намедни   как сказала я ему, что зовут меня в Луповицы за старушками в богадельне ходить,   так и дядя и тетка так развоевались, что даже страшнехонько стало, –   молвила Лукерьюшка. – «Судом, говорят, тебя вытребуем, никому, говорят, не   уважим».      

– Пустые   речи, – молвила Матренушка. – Напугать только хотели. Не бойся, не   выдадут. Так али нет, Варварушка?      

– Конечно,   не выдадим, – отозвалась Варвара Петровна. – Нечего в самом деле   тебе, Лукерьюшка, слушать ихние угрозы. Ну еще в самом деле родной бы дядя был,   а то и сродником-то он тебе не доводится.      

– Грозится   дядя-то: «Господам, говорит, своим стану жалобиться, чтобы взяли из Луповиц   ихнюю девку», – сказала Лукерьюшка.      

– Я   у Оброниных тебя выкуплю – будешь моя, – молвила Варвара Петровна.С   Оброниным, с Михайлом Григорьевичем, с барином вашим, в ладах живем.      

– Чего   ж тебе еще, глупенькая? – подхватила Матренушка. – Целуй ручку,   благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А к дяде и не думай   ходить – вот что. Живи с божьими людьми; в миру нечего тебе делать. Здесь будет   тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не станет, битья ни от   кого не примешь, брани да попреков не услышишь, будешь слезы лить да не от   лиха, а ради души спасенья.      

Колебалась   Лукерьюшка, но когда все пристали к ней с уговорами, выхваляя богадельню, где   нет ни холоду, ни голоду, есть во что одеться, есть во что обуться, а жизнь   ровно у птицы небесной – о завтрашнем дне и помышленья не имей, она согласилась   остаться.      

Выйдя из   богадельни вдвоем с Матренушкой, Варвара Петровна сказала ей:      

– Приучай   ее помаленьку, учи, испытывай…      

– Будет   она, Варварушка, на корабле, безотменно будет. Об этом, голубушка, не   беспокойся. Скоро уготоваем девицу к божьему делу…– сказала Матренушка. –   Когда собранье-то думаете сделать? – спросила она. – Надо бы   поскорее. Ох, как бы надо-то – давненько уж я не радела.      

– С   той субботы на воскресенье, думаю, соберемся, – отвечала Варвара   Петровна. – Приводи Лукерьюшку-то.      

– Приведу,   Варварушка, приведу, моя родная. Как не привесть? Пущай приобыкает… Прощай,   голубушка, прощай.      

– Прощай, –   сказала Варвара Петровна и медленными шагами пошла в дом.      

 ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Кормщик   корабля возвестил верным-праведным, что в ночь с субботы на воскресенье будет   собор. С радостной вестью Варвара Петровна поспешила к своим богаделенным и   велела им, готовясь к великому делу, пребывать в посте, молитве и душевном   смирении. Велела в субботу, как только смеркнется, приходить ко вратам сионской   горницы и пребывать там в благоговейном молчанье, пока не отверзутся врата   истинной жизни и не снимется завеса с сокровенной тайны. Наказывала Варвара   Петровна Матренушке, приводила б она и Лукерьюшку, пусть ее поглядит, как   радеют господу верны-праведные. Сказала Варвара Петровна про собор и двум своим   наперсницам: старой ключнице Прохоровне, что за нею еще в няньках ходила, да   Серафимушке, молодой, но невзрачной и сильно оспой побитой горничной Вареньки.      

Сам   Николай Александрыч объявил «сионскую весть» дворецкому Сидору Савельеву, что   без малого сорок годов, еще с той поры, как молодые барчата освободились от   заморских учителей, находился при нем безотлучно. Сказал Николай Александрыч и   пасечнику Кирилле Егорову, старичку седенькому, приземистому, что принят был в   корабль еще покойником Александром Федорычем. Не часто «ходил в слове» Кирилло,   зато грозно грехи обличал, громом гремел в исступленном восторге, в ужас и   трепет всех приводил, в иное же время ни с кем почти не говаривал, редко кто   слово от него слово от него слыхал. Тих был и кроток, на все безответен, из   пасеки ходу ему только и было – в церковь на каждую службу да в сионскую горницу   на раденья.      

За три   дня до собранья призвал к себе Николай Александрыч конторщика Пахома Петрова.   Был тот конторщик человек пожилой, немногим помоложе господ, грамоте знал,   силен был в счетоводстве, вел книги по имению и служил правой рукой Андрею   Александрычу по управленью деревнями. Целые дни корпел он в вотчинной конторе,   но, ежели случалось послать куда-нибудь по делам, всегда его посылали; ловкий   был человек, во всяких случаях находчив, умел обращаться с людьми, умел и дела   обделывать с ними. Пахома рассылал Николай Александрыч и к божьим людям с   вестями о днях, назначенных для раденья.      

– Надо   потрудиться, Пахомушка, – говорил он ему, – объезжай святую братию,   повести, что в ночь на воскресенье будет раденье. В Коршунову прежде всего   поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль в Порошино заверни к дьякону, потом к   Дмитрию Осипычу, а от него в город к Кисловым поезжай. Постарайся приехать к   ним засветло, а утром пораньше поезжай в Княж-Хабаров монастырь за Софронушкой.      

– Не   натворил бы он опять чего-нибудь, – молвил Пахом.      

– А   что?      

– Да   как в тот раз, – сказал Пахом. – В радельной рубахе к попу на село не   побежал бы. Долго ль до огласки? И то, слышь, поп-от грозил тогда: «До   архиерея, говорил, надо довести, что у господ по ночам какие-то сборища   бывают.. и на них монахов в рубахи тонкого полотна одевают».      

– Хорошенько   надо смотреть за ним, с глаз не спускать, – молвил на то Николай Александрыч. –   А без Софронушки нельзя обойтись, велика в нем благодать – на соборах ради его   на корабль дух свят скоро нисходит.      

– Не   для словес на святой круг принимаем его, а того ради, что при нем благодать   скорее с неба сходит.      

– Говорит-то   всегда такое непонятное – смущает иных, – заметил Пахом.      

– Рассуждать   о странных и непонятных словах, Пахомушка, нам с тобой не приходится, и смысла   в них искать не следует, – молвил Николай Александрыч.Сказано: «Аще   неблагоразумные, невразумительные значит, слова кто говорит на собрании верных   языком странным и непонятным – как узнают, что он говорит? Будет он на воздух   глаголющ…» А ежели я, или ты, или другой кто не понимаем странного языка, то   глаголющий для нас все одно что иноязычный чужестранец. Как поймем его? А что   Софронушка угодное духу творит и угодное ему на соборах глаголет, так и об этом   сказано: «Ежели кто в собрании верных на странном, непонятном языке говорит, не   людям тот говорит, а богу. Хоть его никто не понимает, а он все-таки тайны   духом говорит» (I. Коринф., гл.14.).      

Сомнительно   покачал Пахом головою и, немного помолчав, сказал Николаю Александрычу:      

– К   игумну-то письмецо, что ли, пожалуете? Без того не пустит.      

– Как   к нему писать? – молвил в раздумье Николай Александрыч. – Дело   неверное. Хорошо, если в добром здоровье найдешь его, а ежели запил? Вот что я   сделаю, – вложу в пакет деньги, без письма. Отдай ты его если не самому   игумну, так казначею или кто у них делами теперь заправляет. А не отпустят   Софронушки, и пакета не отдавай… А войдя к кому доведется – прежде всего   золотой на стол. «Вкладу, дескать, извольте принять». Да опричь того, кадочку   меду поставь. С пуд, хоть, что ли, возьми у Прохоровны.      

И,   подавая Пахому запечатанный пакет и золотой, Николай Александрыч примолвил:      

– Отправляйся   же. Покров божий над тобою!.. Молви конюху Панкратью, заложил бы тебе рыженькую   в таратайку… Спеши, пожалуйста, Пахомушка. Завтра к вечеру жду тебя. А о Софронушке   не от меня проси, Марья Ивановна, мол, приехала и очень, дескать, желает   повидать его. Ее там уважают больше, чем нас с братом; для нее отпустят   наверно…      

И через   час Пахом на рыженькой кобылке ехал уж возвещать божьим людям радость велию –   собирались бы они в Луповицы в сионскую горницу, собирались бы со страхом и   трепетом поработать в тайне господу, узреть свет правды его, приять духа   небесного, исповедать веру истинную, проникнуть в тайну сокровенную,   поклониться духом господу и воспеть духу, и агнцу песню новую.      

       

       ***             

С поля   на поле от Луповиц, в котловине, над безводной летом речкой раскинулась деревня   Коршунова.      

Еще за   три часа до полудня Пахом был уж там. Проехав улицей в конце деревни, своротил   он направо, спустился по косогору в «келейный ряд», что выстроен курмышом   (Курмыш – ряд изб, построенных не улицей, а односторонкой на окраине селения,   иногда даже за околицей. Келейным рядом в Нижегородской губернии и в соседних с   нею зовут особый ряд избушек, вроде курмыша, где живут бестягольные, одинокие,   солдаты, солдатки, а также вдовы и девки, склонные к отшельничеству, к иночеству,   ко хлыстовщине.) возле овражка. Там остановил он свою рыженькую у низенькой,   старенькой, набок скривившейся избушки. Ворота были заперты. Пахом постучал в   окошко, отклика нет.      

Бежит   мимо девочка подросток с кузовками в руках.      

Спрашивает   у нее Пахом:      

– Куда,   красавица?      

– В   лес по грибы да по ягоды, – бойко отвечала ему девочка.      

– Из   коего дома? – спросил Пахом.      

– У   тетушки, у келейницы Катерины в сиротах живу, – молвила девочка.      

– Семена   Иваныча знаешь?      

– Как   не знать дедушки Семенушки? – улыбнулась девочка. – С тетушкой он в   любви да в совете, в келью к нам похаживает, божественны книги почитывает.      

– Что   ж он? Ушел, что ли, куда из деревни? – спросил Пахом.      

– На   огороде работает, гряды полет. Завороти за угол-от, видно оттоль.      

– Спасибо,   девонька, спасибо, – молвил Пахом и, привязав рыженькую у ворот, пошел по   указанью.      

Над   грядкой капусты наклонился восьмидесятилетний старик, седой как лунь, приземистый   и коренастый. Полет он грядку, а сам что-то вполголоса напевает. То был   отставной матрос Семен Петров Фуркасов. Тридцать лет с годом служил он в   ластовых экипажах в Кронштадте и там вступил в корабль божьих людей. Много было   тогда матросов, даже и офицеров, принявших тайну сокровенную. Сначала из   любопытства хаживал в их собрании Фуркасов и в «братском обществе» (Так   назывались сходбища хлыстов, бывавшие в Кронштадте, на Низкой Широкой улице, в   доме Родионова.) сошелся с пророком Яковом (Яков Андреев Кушеревский,   хлыстовский пророк – матрос, находившийся постоянно на вестях у корабельного   мастера.) и был им увлечен в хлыстовскую веру. С Яковом Фуркасов езжал в   Зеленецкий монастырь к старцам Пармену и Савватею (Зеленецкий монастырь в   Петербургской губернии. В нем бывали хлысты, даже евнухи. Инок Савватий – в   мире Софон Авдеев Попов, родом из Моршанского уезда, в молодости (в 1775 году)   за сектаторство сеченный публично батогами и сосланный в Динаминд. Он с иноком   Парменом увлек в секту самого зеленецкого архимандрита.), бывал с ними на   сходбищах у Фролова в Царской Славянке (Царская (прежде Графская) Славянка близ   Царского села. Там у купца Якова Фролова бывали хлыстовские сходбища.), у купца   Ненастьева в Петербурге (В Басковом переулке. Дочь купца Ненастьева, Вера   Сидоровна, была пророчицей и в ненастьевском корабле и у К. Ф. Татариновой.), а   подружившись с пророком Никитушкой (Никитушка (Никита Иванов Федоров) – солдат,   музыкант первого кадетского корпуса, был пророком сначала в корабле Ненастьева,   а потом у Татариновой, где благодаря хлыстам из высокопоставленных лиц получал   чины. И он и жена его за сектаторство сосланы были в новгородские монастыри.),   был принят в сионскую горницу Татариновой. Там познакомился он со стариком   Луповицким и с его женою. И когда генерал завел в Луповицах «дом божий»,   Фуркасов вышел в отставку и поселился на родине, в деревне Коршуновой, что была   от Луповиц с поля на поле. Тут он сделался одним из самых первых участников на   соборах Луповицкого. Усердно радел на них престарелый матрос, и божьи люди   надивиться не могли, как это он, такой дряхлый, с переломленной на   государственной службе ногой, скачет, пляшет, кружится, ровно молоденький.   «Свят дух укрепляет его, свят дух его водит», – говорили они.      

– Христос   воскрес! – сказал Пахом Фуркасову и поклонился ему до земли.      

– Христос   воскрес! – отвечал матрос и тоже до земли поклонился.      

Сказал   ему Пахом, зачем приехал. Ровно малый ребенок давно желанному гостинцу, обрадовался   старый матрос.      

– Пора   бы, давно бы пора Николаюшке парусами корабль снарядить, оснастить его да в Сионское   море пустить, – радостно сказал он Пахому. – Вот уж больше шести   недель не томил я грешной плоти святым раденьем, не святил души на божьем   кругу.. Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам в Луповицы… Апостольски   радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной вести. Поклон до земли   духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе, мол, дело затеял ты, старик   Семенушка очень, дескать, тому радуется…      

– Тебе   бы, Семенушка, в Луповицы-то накануне пожаловать. Переночевал бы у меня, голубчик…   Поговорили бы с тобой, побеседовали, прославили бы божию милость и чудеса господни, –   сказал Пахом.      

– Ладно, –   ответил матрос. – Рад гостить у тебя, Пахомушка, рад и побеседовать, духом   святым с тобой, духовный братец, утешиться. А теперь пойдем-ка в келью да   потолкуем, сколько господь нам беседы пошлет.      

Келья у   Фуркасова была маленькая, но светлая и держалась чисто, опрятно. В божнице   стоял литой из меди крест да три образа – спасителя, богородицы, Иоанна   Предтечи. Под божницей лежали пять-шесть книг и небольшой запас восковых свеч.   На стене «Распятие плоти».      

Введя   гостя в келью, Фуркасов накрыл стол скатерткой, поставил на нее деревянную   чашку с медом, горшок молока да белый ровно снег папушник. Затем стал просить   гостя преломить хлеб и, чем господь послал, потрапезовать.      

– Много   ль на соборе-то божьих людей чаете? – спросил за трапезой матрос у Пахома.      

– Человек   двадцать будет, а может, и больше, – ответил тот. – Домашних   пятнадцать, ты, Семенушка, дьякона стану звать, Митеньку, Кисловых, в монастырь   по Софронушку еду.      

– Малится   божие стадо, малится, – грустно покачав головой, промолвил   Фуркасов. – Много больше бывало в прежние годы. С той поры, как услали   родимого нашего Александрушку, зачал наш кораблик умаляться. При Александрушке-то,   помнишь, иной раз святых праведных по пятидесяти и больше вкупе собиралось… В   двух горницах зараз радели – в одной мужеск пол, в другой женский. А   подула-повеяла погодушка холодная, признобила-поморозила зелен божий сад.      

– Да, –   с тяжелым вздохом молвил Пахом. – Великой злобой дышат духи поднебесные,   злобные начальники, власти вражие, миродержатели тьмы века сего. Как   противустать им в день лютый?.. Как их преодолеть?.. Как против них устоять?..      

– И   духом и умом надо молиться духу святому. Пой ему духом, пой и умом. Только тем   и победишь злобу лукавого, – подняв седую голову, восторженно сказал   Фуркасов… Ведь мы сыны света, Пахомушка, сыны дня, не стать же нам спать да   дремать, как язычникам… Мы дети дня и света, они сыны ночи и тьмы… Их дело   спать, нам же подобает бодрствовать и трезвиться… Тем только и победим врага,   тем только миродержатель тьмы века сего и посрамится от светло сияющего зрака   людей божиих… Со всех сторон видим козни супротивника, хочет он нас обокрасть,   и аще возможет, то и погубить… Но не дает отец небесный в обиду своих детушек.   Дарует милость, оградой оградит, покровом святым покроет нас…      

       

       ***             

С час   времени беседовал Фуркасов с Пахомом, наконец они расстались. Резвая кобылка с   конюшни Луповицких быстро побежала в соседнее село Порошино. Там на поповке   (Поповка – слободка близ церкви, где живет сельское духовенство. Если при   церкви нет крестьянских домов, а одни только поповские, поселок зовется   погостом.), возле кладбища, стояла ветхая избенка дьякона Мемнона Панфилова   Ляпидариева. Возле нее остановился Пахом Петрович.      

Мемнон   прежде служил в соборе уездного городка, потом за какую-то провинность был уволен   за штат. В чем состояла провинность его, никто хорошенько не знал. Одни   говорили, что владыка, объезжая епархию, нашел у него какие-то неисправности в   метриках, другие уверяли, будто дьякон явился перед лицом владыки на втором   взводе и сказал ему грубое слово, третьи рассказывали, что Мемнон, овдовев   вскоре после посвященья, стал «сестру жену водити» и тем навел на себя гнев владыки.   Близко знавшие Ляпидариева говорили, что все это неправда.      

С   архиереем Мемнон учился в одних классах. Прошли многие годы – вдовый дьякон   служил себе да служил, а товарищ, его, постригшись в монахи и затем подвигаясь   дальше и выше, сделался на родине владыкой. Сильно возрадовался тому Мемнон. Зароились   в голове его золотые мечты, спит он и видит, как бы скорей повидаться со старым   товарищем. Увидались наконец…      

Мемнон   был скор на язык, молвил владыке нечто неугодное, и с той поры черная полоса   началась в его жизни. Его уволили за штат. В Порошине, где в прежние годы отец   Мемнона был священником, оставалась ветхая его избенка. Там и поселился заштатный   дьякон. Другой бы на его месте спился с кругу либо пустился во вся тяжкая, но   он не упал духом. При веселом, шутливом и крайне беспечном нраве он относился к   превратностям судьбы бесстрастно и оттого не знал ни горя, ни печали.      

Прожив   последние, что оставались от дьяконства, деньжонки, Мемнон должен был идти по   миру; в это время об его судьбе узнали Луповицкие. Николай Александрыч,   убедившись, что это был человек для него подходящий, звал его к себе, предлагая   и стол, и квартиру, и все, что ему понадобится. Мемнон не согласился, но   коротать время в беседах с Луповицким был рад, живал у них по неделям, беседуя   о созерцательной жизни, о спасении души, об умерщвлении плоти и осыпая   насмешками монашество, доставалось, впрочем, и белому духовенству.      

Дал ему   Николай Александрыч мистических книг, и пытливый ум Мемнона весь погрузился в   них. Года через два пожелал он войти в общество сокровенной тайны и был   «приведен». Со страстной пылкостью предался Мемнон учению людей божиих, усердно   исполнял их обряды, но не всегда мог совладать с собой – нет, нет, да и   отпустит какое-нибудь словечко на соблазн святым праведным. Все они, сами даже   Луповицкие, смотрели на его выходки, как на юродство Христа ради, и нимало не   соблазнялись. Привыкнув к дьяконству, Мемнон нередко нарушал заведенный на   раденьях порядок пением церковной песни, а не то пустится в присядку во время   раденья либо зачнет ругать, кто ему подвернется. Но и это люди божьи почитали   юродством и в выходках Мемнона думали видеть неизреченную тайну.      

Палит   июньский зной. Солнце только что своротило с полудня и льет с безоблачного неба   на землю обильные потоки ослепительного блеска и нестерпимого, жгучего жара. По   всему Порошину тихо, безмолвно, ни ветерок не потянет, ни воробушек не   чиликнет, ни ласточка не прощебечет. Душно, чуть можно дышать – все примолкло,   все притихло. Облитые потом на утренней полевой работе, крестьяне, пообедавши   чем бог послал, завалились часок-другой соснуть, кто в клети, кто в амбаре, кто   на погребице. Высунув языки и тяжко дыша, приютившиеся в тени собаки ни одна не   тявкнет – все спят, свернувшись в кружок. Лишь изредка в какой-нибудь избе   послышится слабый голосок сонного младенца и затем скрип оцепа зыбки – то   полусонная мать укачивает своего ребенка. Издали по временам доносятся веселые   клики, резкий хохот и пронзительный визг резвой, шумной гурьбы купающихся в   пруде ребятишек. Изредка пропищит парящий в поднебесье ястреб; зорко следит он,   не задремал ли где в прохладной тени оплошный, но годный на обед цыпленок. И на   поповке все тихо, лишь из крайней, ближайшей к кладбищу избенки через растворенные   окна несутся громогласные густые звуки здорового баса. Кто-то распевает духовное.      

У той   избенки остановился Пахом. Вошел в калитку, растворил ворота и, поставив рыженькую   в тени крытого двора, по скривившемуся крылечку без перил и без двух ступенек   вошел в тесную, грязную кельенку. Там, задрав ноги кверху и ловя рукой мух,   осыпавших потолок и стены, лежал спиной на лавке, в одной рубахе,   раскосмаченный дьякон Мемнон и во всю мочь распевал великий прокимен первого   гласа: «Кто бог велий, яко бог наш…» Прерывал он пение только руганью, когда   муха садилась ему на лицо либо залезала в нос или в уста, отверстые ради славословия   и благочестного пения.      

– Христос   воскрес! – входя в избенку, сказал Пахом.      

– «Ты   еси бог творяй чудеса!» – допел дьякон прокимен и, лениво привстав на лавке, молвил:   – ну, Христос воскрес!.. Эку жару бог послал, яйца на солнышке в песке пеку.   Вечор вкрутую испек на завалинке. Что хорошенького?      

– Заехал   навестить тебя, Мемнонушка, – сказал Пахом. – На воскресенье будет у   нас собранье. Придешь, что ли?      

– Приду, –   ответил дьякон, – чаю давно не пивал. Скажи там: целый бы самовар на мою долю   сготовили.      

Новую   песню зато вам спою. Третий день на уме копошится, только надо завершить.      

– Та   только песня богу угодна и приятна, что поется по наитию, когда святый дух   накатит на певца, – сказал Пахом. – А что наперед придумано, то не   годится: все одно, как старая, обветшалая церковная песня.      

– Зато   выходит складней, – молвил дьякон. – Так в субботу приходить?      

– В   субботу, – ответил Пахом.      

– Жарко, –   молвил дьякон. – Хоть бы дождичка.      

– Бог-от   лучше нас с тобой знает, Мемнонушка, как надо миром управлять, в кое время послать   дождик, в кое время жар, зной и засуху,заметил Пахом. – Не след бы тебе на   небесную волю жалиться.      

Не   ответил дьякон, опять лег спиной на лавку, опять задрал ноги и, глядя в потолок,   забасил церковную стихиру на сошествие святого духа: «Преславная днесь видеша   во граде Давидове».      

Сколько   Пахом ни заговаривал с ним, он не переставал распевать стихиры и не сводил глаз   с потолка. Посидел гость и, видя, что больше ничего не добьется от распевшегося   Мемнона, сказал:      

– Поеду   я, Мемнонушка. Покров божий над тобою! Дьякон только рукой махнул.      

       

       ***             

Дальше   погнал Пахом. Проехав верст пяток реденьким мелким леском, выехал он на совсем   опаленную солнцем поляну. Трава сгорела, озимые пожелтели, яровые поблекли.   Овод тучей носился над отчаянно махавшей хвостом, прядавшей ушами и всем телом   беспрестанно вздрагивавшей рыженькой кобылкой… Но вот почуяла, видно, она   остановку, во всю прыть поскакала к раскинувшемуся вдоль пруда сельцу всего-то   с двенадцатью дворами. За тем сельцом виднелась водяная мельница, а повыше ее   небольшая усадьба одинокого помещика, отставного поручика Дмитрия Осипыча   Строинского.      

В   молодости служил он в 34-м егерском полку, а в том полку в двадцатых годах   сильна была хлыстовщина. Стоя на зимних квартирах в Бендерах, Строинский, как   сам после божьим людям рассказывал, впал в плотские грехи и, будучи с самых   ранних детских лет верующим и набожным, вдруг почувствовал в себе душевный   переворот. Полная страстей жизнь вдруг показалась ему гадкою, и он с ужасом   стал вспоминать об адских муках, считая их для себя неизбежными. День ото дня   больше и больше приходил двадцатилетний юноша в умиление, плакал горькими   слезами, часто исповедовался, приобщался и, по наставлению духовника, решился   совершенно изменить образ своей жизни. Наложил на себя пост, стал все ночи   напролет молиться богу, не пропускал ни одной церковной службы. Товарищи над   ним подсмеивались, осыпали набожность его колкостями. Строинский все сносил,   все терпел, не возражая ни единым словом насмешникам и не входя с ними ни в   какие рассуждения. Не утаилось это от солдат, стали они с большим уваженьем   глядеть на молодого поручика.      

Раз   приходит к нему с приказом по полку известный набожностью вестовой.   Разговорился с ним Дмитрий Осипыч, и вестовой, похваляя его пост, молитву и   смирение, сказал, однако, что, по евангельскому слову, явно молиться не   следует, а должно совершать божие дело втайне, затворив двери своей клети,   чтобы люди не знали и не ведали про молитву. Призадумался Строинский, сказал   вестовому:      

– Да   ведь в церкви-то молятся же явно.      

– Оттого,   ваше благородие, внешняя церковь и не дает полного спасенья, – сказал вестовой. –   Господь-то ведь прямо сказал: «Не воструби пред собою, яко же лицемеры творят в   сонмищах и на стогнах, яко да прославятся от человек». Путь ко спасенью идет не   через церковь… Это путь не истинный, не совершенный… Есть другой, верный,   надежный…      

– Ты   назвал церковь внешнею. Разве есть другая какая-нибудь? – спросил   удивленный Строинский.      

– Есть,   ваше благородие, – ответил унтер-офицер.      

– Какая   же это?..      

– Внутренняя,   ваше благородие, – ответил унтер-офицер.      

– Хорошо,   ступай, – приказал он унтер-офицеру, и тот ушел.      

Смутил   он поручика… С неделю Строинский ходил ровно в тумане. Достал Евангелие и   увидал, что в самом деле там сказание о тайне молитвы и что установлена   спасителем только одна молитва: «Отче наш». Поразили его слова евангелия: «Молящеся   не лишше глаголите, яко же язычники, мнят да яко во многоглаголании услышаны   будут, не подобитеся им…» Яко же язычники!.. Яко же язычники!.. А у нас в   церквах молитв сотни, тысячи, по целым часам читают да поют их. А что поют и   что читают, не разберешь. Дьячок что барабанщик вечернюю зорю бьет. Яко же   язычники, яко же язычники!.. Вот кто мы… Многие молитвы Христом отвержены, и мы   язычникам подобимся, читая много молитв", – так рассуждал   поколебленный в основе верований Строинский и послал за смутившим его   унтер-офицером. Тот пришел. Завязалась новая беседа.      

– Ты   уверил меня, – сказал поручик. – Читал я Евангелие и увидел, что твои   слова правильны… Но если церковью нельзя спастись, где же верный путь?      

– Знаю   я, ваше благородие, «путь прямой и совершенный», – молвил   унтер-офицер. – Идя по тому пути, человек здесь еще на земле входит в   общение с ангелами и архангелами.      

– Где   ж этот путь? Укажи мне его, – сказал удивленный словами нижнего чина   поручик.      

– Есть,   ваше благородие, на земле люди святые и праведные… На них господь животворящий   дух святый сходит с небеси, – сказал унтер-офицер. – Он пречистыми их   устами возвещает всем спасение, а кто в сомненье приходит, чудесами уверяет.      

– Где   ж такие люди? – со страстным любопытством спросил Дмитрий Осипыч.      

– Много   есть таких людей, ваше благородие, – отвечал унтер-офицер. – В   Бендерах есть такие, и в нашем полку есть, только все они сокровенны.      

– Кто   же в нашем полку? – спросил поручик.      

– До   времени не могу сказать о том, ваше благородие, а ежели решитесь вступить на   правый путь, открою вам всю сокровенную тайну, – сказал   унтер-офицер. – Господь утаил ее от сильных и великих и даровал ее   разумение людям простым, нечиновным, гонимым, мучимым, опозоренным за имя   Христово…      

– Можешь   ли довести меня до этой «сокровенной тайны»? – спросил Строинский. –   Можешь ли поставить меня на верный путь ко спасению?      

– Могу,   ваше благородие, – отвечал унтер-офицер. – Могу, ежели дух святой   откроет на то свою святую волю.      

После   этого разговора Строинский по целым ночам просиживал с унтер-офицером и мало-помалу   проникал в «тайну сокровенную». Месяцев через восемь тот же унтер-офицер ввел   его в Бендерах в сионскую горницу. Там все были одеты в белые рубахи, все с   зелеными ветвями в руках; были тут мужчины и женщины. С венком из цветов на   голове встретил Строинского при входе пророк. Грозно, даже грубо спросил он:      

– Зачем   пришел? Тайны разведывать? Хищным волком врываться в избранное стадо Христово?      

Изумился   Дмитрий Осипыч, узнав в пророке капитана ихнего полка Бориса Петровича Созоновича   (Созонович – штабс-капитан 34-го егерского полка, в 1821 году был сослан за   ересь в Соловки, где, кажется, и умер. Во время ссылки ему было всего 22   года.), молодого сослуживца, скоро нахватавшего чинов благодаря связям. Больше   всех насмехался он над постом и молитвами Строинского, больше всех задорил его,   желая вывести из терпенья. Наученный унтер-офицером, Строинский с твердостью   отвечал Созоновичу:      

– Душу   желаю спасти, а не тайну врагам предать, как Иуда… И сердцем и душой желаю   вечного спасенья. Жажду, ищу.      

– На   то есть архиереи, на то есть попы и монахи, а я человек неученый, –   возразил Созонович.      

Но   Строинский настаивал, чтоб допустили его на собранье, а потом и «привели» бы,   ежели будет то угодно духу святому.      

– Без   надежной поруки того дела открыть тебе нельзя, – сказал Созонович. –   Нельзя и в соборе праведных оставаться. Оставьте нас, Дмитрий Осипыч. Одно могу   позволить вам – посмотрите, чем занимаемся мы, слушайте, что читаем… Кого ж, однако,   ставите порукой, что никому не скажете о нашей тайне, хотя бы до смертной казни   дошло?.. Наученный унтер-офицером, Строинский отвечал:      

– Христа   спасителя ставлю порукой.      

– Хорошо, –   сказал на то Созонович. – Но в нашем обществе должно ведь навсегда   удалиться от вина, от женщин, от срамословия и всякого разврата. Можешь ли   снести это?.. Если не можешь, тайна тебе не откроется.      

На все   согласился Дмитрий Осипыч и с клятвою дал обещание. Его допустили на беседу.   Читали на ней «Печерский патерик», сказания о жизни святых, об их молитвенных   подвигах, о смирении, самоотвержении и полной покорности воле божией… И сам   Созонович и другие объясняли читанное, и Строинскому понравилась тайная беседа   хлыстов. Чаще и чаще стал он бывать на их собраньях, узнал, что такое раденье,   и сам стал в скором времени скакать и кружиться во «святом кругу». С каждым   днем больше и больше увлекался он новою верою… Но вдруг о секте узнали,   началось дело, участников разослали по монастырям, до Строинского не добрались.   Тяжко ему было оставаться в полку после удаления собратьев по вере…      

Вышел он   в отставку и поселился в маленьком имении своем, в сельце Муравьевке. Это было   в то время, когда генерал Луповицкий, возвратясь из Петербурга, завел у себя   корабль людей божиих. Строинский стал ежедневным и больше всех любимым гостем   генерала, а когда старик попался, Дмитрию Осипычу опять, как и в Бендерах,   посчастливилось. Его даже не заподозрили. С молодыми Луповицкими Строинский   сошелся еще ближе, чем со стариком. Ни одного собора без него не бывало.      

Маленький,   чистенький, уютный домик Дмитрия Осипыча со всех сторон окружен был цветниками.   Садоводство и музыка только и остались от прежних страстей у достигшего полного   бесстрастия человека. Летом с утра до вечера проводил он в саду, долгие зимние   вечера за роялью. И в летние ночи нередко из раскрытых окон его домика лились   звуки Гайдна, Генделя, Моцарта, Бетховена; новой музыки Строинский не любил и   говаривал, что никогда не осквернит ею ни своего слуха, ни пальцев. Вековые   дубы и липы, густолиственные клены, стройные тополи и чинары во множестве росли   в саду Строинского. Плодовые деревья всех возможных сортов разведены были его   руками и содержались прекрасно. Но всего больше заботился Дмитрий Осипыч о   цветах.      

Целые   рощи высокостволых розанов, красных, белых, желтых, бенгальских, чайных, моховых   и центифольных, росли вкруг его домика, целые рабатки засажены были   разнородными лилиями, нарциссами, тацетами, тюльпанами, гиацинтами. В трех теплицах   содержались редкие растения, полученные большей частью из старинного   луповицкого сада. Имея с маленького именья доход незначительный, Строинский   больше половины его употреблял на растенья. Без страстей, без прихотей, ведя   жизнь, подобную жизни древних отшельников, питаясь только молоком, медом да   плодами и овощами, он почти ничего не тратил на себя. Одно еще доставляло ему   утешение и удовлетворяло прирожденное чувство красоты и изящества, но оно   ничего не стоило. По целым часам слушал он певчих пташек, а весной целые ночи   перекликался с соловьями. Соловьи заливаются, а он отвечает им звуками рояля, и   слезы, сладкие слезы ручьми текут из очей его.      

Дмитрий   Осипыч копался в цветниках, пересаживая из ящиков в грунт летники (Однолетние   цветы.), как заслышал конский топот и стук Пахомовой таратайки. Досадно ему   стало, нахмурился. «Кому это нужно мешать мне?»подумал он, но, завидев Пахома,   тотчас повеселел и радостно засмеялся, как смеется ребенок, когда после   отчаянного, по-видимому, ничем неутешного плача вдруг сделают ему что-нибудь   приятное. Не этим одним Строинский походил на ребенка, младенческая простота   его души и полное незлобие, детская откровенность, чистота души, не исказившейся   в омуте праздных и суетных страстей, привлекали к нему всех, кто только ни знал   его. С распростертыми объятиями пошел он навстречу Пахому.      

– Христос   воскрес! – радостно сказал он.      

– Христос   воскрес! – с ясной улыбкой отвечал Пахом. – Все в трудах, все за   цветочками!      

– Люблю,   Пахомушка, цветочки, люблю, мой дорогой… Утешают они меня,сказал Дмитрий   Осипыч. – Налюбоваться не могу на них. И, глядя на цветочки и любуясь ими,   ежечасно славлю и хвалю творца видимых всех и невидимых… Как он премудростью   своей их разукрасил!.. Истинно евангельское слово, что сам Соломон никогда не   украшался столь драгоценными одеждами, как эти господни созданья… Посмотри,   какая свежесть красок, какая нежность в каждом цветочке… А запах!.. Это они,   мои милые, молятся творцу всяческих, изливают из себя хвалебный фимиам,   возносят к небесам его, как кадило, как жертву хваления.      

– А   все-таки суета! – едва слышно, но строго промолвил Пахом.Конечно, и цветы   божья тварь, да все ж не след к ней иметь пристрастье. Душа, Митенька, одна   только душа стоит нашего попеченья.      

– Да   ведь и душа и цветы одного же создателя творенье. Не от врага же родились и   древа и цветы, как невесту в брачный день украшающие землю,возразил   Строинский. – Враг только злобу сеет, и потому все творенья его гадки,   мерзки, противны… А взгляни на красоту этих цветочков… Разве они мерзки, разве   противны?      

Нет,   Пахомушка, и в цветах и в плодах видится великая милость господня к нам.   Любуешься на чистые, прекрасные его творения, а трудясь над ними до поту лица,   как повелено первому человеку, с любовью лобызаешь край господней ризы…      

– Нет,   Митенька, не так говоришь, – возразил Пахом. – Особенно про невест да   про брачные дни не то чтоб говорить, но и в помышленье не след держать!..   Опричь души, что мы ни видим, что ни слышим, все от врага. Душа только дорога   нам, тело и все ублажающее его – тюрьма души, темница, врагом согражденная.      

Не   любить, не ублажать надо эту темницу, а ненавидеть и всеми мерами сокрушать ее.   По-настоящему, человеку-то божьему не след бы и глядеть на видимый мир. Слеп и   глух должен быть праведник ко всему тленному… Довольно с него заботы и о душе…   И ту помоги бог управить – а тут еще суета, мирские попеченья, тщета плотской   жизни – один только грех. Нельзя так, Митенька, нельзя, мой возлюбленный, ежели   хочешь нескончаемые веки предстоять агнцу, пребывать на великой его брачной вечери   и воспевать господу аллилуйю спасения, славу, честь и силу (Апокалипсис, гл.   XIX.).      

Не   отвечал Дмитрий Осипыч – знал он, что упрямого Пахома не переспоришь. И Пахом замолчал,   опустив в землю глаза, не соблазниться бы как-нибудь пышно расцветшими розами и   душистыми пиониями.      

– Что   новенького? – после недолгого молчанья спросил у него Строинский.      

– Сестрица   Марьюшка приехала, девицу с собой привезла, купеческая дочь – кажется, желает   на путь праведный стать. Приезжай в субботу, в ночь на воскресенье будет   собранье. Повестить велел тебе Николаюшка, – сказал Пахом.      

– Насилу-то   надумал, давно бы пора, – молвил Дмитрий Осипыч.      

– Приедешь?      

– Как   же не приехать! Жаждет душа духа святого, алчет небесной пищи и новых   песен, – сказал Строинский. – Кого еще повещал?      

– В   Коршунове у матроса побывал, в Порошине у дьякона, от тебя проеду в город к   Кисловым, а от них в монастырь за Софронушкой.      

– Чайку   не желаешь ли? – спросил Строинский, но Пахом отказался наотрез.      

– Ехать   пора, засветло, покамест у Кисловых спать не легли, надо в город   поспеть, – сказал он. – Отдохну маленько у них, да пораньше и в   монастырь. К вечеру завтра надо домой поспеть…      

– Выпей   хоть чашечку. Успеешь, – уговаривал его Дмитрий Осипыч.      

– Нет,   Митенька, не должно плоти угождать, когда творишь дело божие,сказал, выходя из   сада, Пахом. – Кстати ли чаи распивать, когда не успел еще повестить всю   братию?..      

И, не   слушая уговоров Строинского, спешно влез в таратайку и крупной рысью погнал со   двора. Дмитрий Осипыч к цветочкам воротился.      

       

       ***             

Среди   необозримых, засеянных хлебом полей стоит уездный городок на речке, впадающей в   Дон в его маловодных верховьях. В сухое время та речка совсем иссякает, и   горожане испытывают всякого рода невзгоды и лишенья от недостатка в воде. Хоть   при каждом почти доме выкопан колодезь, но колодезная вода жестка и для варки   пищи непригодна. Городок бедный, крыт соломой, по окраинам и в подгородных   слободах Казачьей да Солдатской не в редкость и черные курные избы без трубы, с   одним дымоволоком (Волоковое окно для выхода из избы дыма.). Улицы прямы,   широки, но от малого езду травой поросли. Тонут дома в зелени яблонных,   вишневых и грушевых садов, а кругом города ни лесинки – степь, голая степь. В   том городишке нет никаких промыслов. Опричь попов да чиновников, горожане пашут   землю, а зимой ездят в извоз, только тем и кормятся. Торговля в городке   грошовая, с выгодой одной водкой торгуют. Ярмарок нет, базары плохие,   непривычному худо живется в том городишке.      

Солнце   уж закатилось, когда приехал Пахом. Почти на самом краю городка, в самом укромном   уединенном уголке, стоял обширный деревянный дом, обшитый тесом, выкрашенный   дикой краской с девятью окнами по лицу. И дом и надворные строенья были   построены из хорошего леса, а это большая редкость в том краю. Был тот дом даже   железом крыт, а это уж совершенная невидаль в таком городишке. Обширный   плодовый сад за домом был без малого на трех десятинах. Урожай плодов бывал в   нем обильный, и каждый год горожане от первого до последнего завидовали Степану   Алексеичу Кислову, отставному почтмейстеру, хозяину того дома, и обкрадывали   его сад без всякого милосердия. Напрасно бы Степан Алексеич стал хлопотать по   начальству об опустошении его садов – земля бессудная. К тому ж Кислов не охоч   был до судов и тяжеб. Кроткий и мирный, для всех безобидный нрав не позволял   ему ни на кого жаловаться. Миролюбием и смиренством думал он обезоружить мелких   врагов, но – воры и воришки в глаза насмехались над ним, больше и чаще   опустошая его сад. И скоту Кислова порой доставалось; то барана, то теленка   украдут, о курах да утках нечего и говорить, лошадей даже с конюшни сводили, и   все оставалось без взысканья и наказанья. Тихоней горожане прозвали Степана   Алексеича и открыто говаривали, что украсть у тихони и бог не взыщет и люди не   осудят – тащи со двора, что кому полюбилось да под руку попало.      

Кислов   был старожилом в том городке: и отец и дед его служили там, сам Степан   Алексеич, не выезжая из своего захолустья, выслужил Владимирский крест за   тридцать за пять лет. С ранней молодости был он набожен и до страсти любил   церковную службу, жизнь вел тихую, скромную, удаляясь от шумных сборищ, где   господствовали картеж да водка. За то его не любили, звали святошей, чуждались.   Любимым обществом Кислова были духовные, но и те мало удовлетворяли пытливую   его душу. Любимым чтением его были церковные книги.      

Сначала   читал он четьи-минеи, «Прологи», «Патерики». Сказания о древних пустынниках, об   их отвержении от мира сильно занимали Степана Алексеича, возвышали нравственные   его силы, но не могли удовлетворить любознательности. Знал он, что в пустыне   ему не живать, что проводить жизнь, подобную жизни отшельников первых веков   христианства, теперь невозможно; знал и то, что подвиг мученичества теперь   больше немыслим, ни страданий, ни смертных казней за Христа не стало. И начал   Степан Алексеич смотреть на жития святых, как на любопытные сказанья. Зато стал   углубляться в значение церковных песнопений, от одних умилялся душой, от других   приходил в священный восторг; поэзия Дамаскина его восхищала. Но, слушая его песнопения   в церкви, слушая чтение возвышающих душу псалмов Давида и молитв, сложенных   древними учителями, Кислов доходил до отчаянья. Небрежность служения,   мертвенность в духовной среде, господство одной внешности раздражали его и не   давали покоя беспокойному и пытливому уму. Хотел доискаться всемирной истины,   действительно спасительной веры, обращался с вопросами к духовным, но они либо   не понимали вопросов его, либо советовали ему не мудрствовать, а, положась на   волю божию, ходить усердно в церковь, чаще заказывать молебны да поднимать на   дом иконы. Смеялись даже иные над ним, а искание истины называли ересью. Стал   тогда Кислов углубляться в чтение священного писания, особенно   Евангелия, – это подняло его нравственную силу и еще больше смягчило   кроткий от природы нрав. А все-таки не мог он нигде сыскать духовного врача, ни   от кого не мог услыхать разумного слова. Тут он понял пословицу: «Бывали встарь   сосуды деревянные, да попы, золотые, а ныне сосуды золотые, да попы деревянные».   Неотвязная мысль, где же всемирная истина, неискаженная Христова церковь, мучительно   тяготила Кислова. Тут познакомился он с Луповицкими и по их совету принялся   читать мистические книги.      

Кислову   показалось, что эти книги все ему разъяснили. Дни и ночи проводил он за ними.   Еще больше удовлетворяли его пытливость беседы с Николаем Александрычем. Прошло   три года, и Степан Алексеич вошел в корабль Луповицкого. За ним пошла и жена   его, тихая, добрая, кроткая женщина, примерная жена и мать, преданная церкви. С   восторженной радостью ринулись Кисловы в секту, где все казалось им новым,   истинным, святым; церкви не покинули, как и вообще все божьи люди ее не покидают.   Усердней других исполняли они церковные обряды, чаще других приступали к   таинствам, чаще других принимали попов для служенья молебнов и щедро им за то   платили. Духовенство считало их лучшими примерными чадами церкви.      

Дочь   росла у Кисловых – только всего и детей было у них. Из нее, выросшей в набожной   семье, вышла богобоязненная и богомольная девушка. Никогда никто не слыхивал,   чтоб она громко говорила, смеялась или пела мирскою песню, никто не видал, чтоб   она забавлялась какими-нибудь играми либо вела пустые разговоры со   сверстницами. Угрюмая, молчаливая, сосредоточенная в самой себе, никем, кроме   отца с матерью, она не была любима. Ее считали полоумной, ни на что не годной.   Время проводила она за работой либо за книгами. Читала те же, что и отец с   матерью, и оттого, будучи еще лет пятнадцати, стала стремиться к созерцательной   жизни, желала монастыря. И мать и отец ее от того отговаривали, представляя   жизнь монахинь вовсе не такою, как она думала. Что за жизнь в монастыре? –   убеждала ее мать. – Один только грех. По наружности там добры, приветливы   и снисходительны, готовы на всякую послугу, благочестивы, набожны. А поживи-ка   с ними, иное увидишь… Не внимала Катенька словам родителей. Случилось ей   прогостить несколько дней в одном монастыре у знакомой монахини: там была она   окружена такою любовью и внимательностью, провела время так приятно, что   монастырь показался ей раем. Вспоминая о том, дни и ночи плакала она, умоляя   отца с матерью позволить ей поселиться в какой-нибудь обители… Видя, что   никакие убеждения не могут поколебать намерений дочери, Степан Алексеич сказал   жене: «Отпустим, пусть насмотрится на тамошнее житье. Век свой после того ни в каком   монастыре порога не переступит». Так и случилось. Полугода не выжила Катенька в   честной обители. Послала к отцу письмо, слезно моля взять ее домой поскорее.      

Болезненно   отозвалась на ней монастырская жизнь. Дымом разлетелись мечты о созерцательной   жизни в тихом пристанище, как искры угасли тщетные надежды на душевный покой и   бесстрастие. Стала она приглядываться к мирскому, и мир показался ей вовсе не   таким греховным, как прежде она думала; Катенька много нашла в нем хорошего…   «Подобает всем сим быти»,говорил жене Степан Алексеич, и Катеньку оставили в   покое… И тогда мир обольстил ее душу и принес ей большие сердечные тревоги и   страданья.      

Вскоре   после ее возвращенья из монастыря был поставлен в городок на зимние квартиры гусарский   полк. Постой большой, вовсе не по крохотному, бедному городку: квартир понадобилось   много, и Степан Алексеич волей-неволей должен был принять к себе постояльца. У   него в особом флигельке поселился красивый, с светским лоском молодой офицерик   князь Рахомский, владелец восьмисот душ в одной из черноземных губерний.   Приглянулась ему семнадцатилетняя Катенька, и он, помирая со скуки в уездной   глуши, от нечего делать стал за ней ухаживать. Молоденькой, неопытной простушке   трудно было устоять перед обаятельным красавцем – она полюбила его всем пылом   сердца, еще не изведавшего любви. Зорко следили за ней отец с матерью, но не противились   сближенью ее с молодым человеком. "Что ж, – говорили Степан Алексеич   с женой, – вступит ли она на правый путь, познает ли сокровенною тайну,   еще неизвестно. Те ведь только праведны и святы, кого дух привлекает, а кто   своей волей, не по избранию духа, входит в корабль, повинен вечному осужденью.      

А в   Катеньке нет «движений духа». Будет ли еще она угодна на служение богу, кто ее   знает? Если ж не будет это, пускай ее в миру остается… И тогда чего бы лучше,   если б стала она богатой княгиней. При нашей старости и нас бы призрела. А   князь, по всему видится, человек хороший, к подвластным справедлив и милостив,   много потаенного добра он делает. И умен, и благочестив, и родство у него   знатное. Вдруг наша дочушка станет княгиней, с царскими вельможами в родстве… А   впрочем, буди во всем власть господня".      

Сближались   молодые люди. Сказал князь Катеньке, что любит ее, она тем же ему отвечала. Он   хотел было идти дальше, но, кроме поцелуев, ничего не получил. Тогда стал он   уверять Катеньку, что женится на ней, только что съездит в Петербург на короткое   время. Катенька сказала о том отцу с матерью. Степан Алексеич завел с князем   речь, князь смутился, но просил руки Катеньки. Согласие было дано, и князь с   Катенькой стали женихом и невестой. Отъезд князя замедлялся; став в свободные   отношения к невесте, молодой человек усилил исканья, но Катенька чиста и   непорочна вышла изо всех похождений с ним. Князь стал тревожен, сумрачен,   осыпал невесту упреками и страстными своими порывами то и дело до слез доводил   ее. Наконец, уехал, обещал через месяц воротиться и обвенчаться…      

Получила   от него два письма Катенька, одно другого холоднее; в последнем писал он, что   раньше трех месяцев ему нельзя воротиться, и звал невесту в Петербург, обещая   до свадьбы окружить ее такою роскошью, таким довольством, каких она и понять не   может. По совету отца, Катенька отвечала, что приедет в незнакомый ей город не   иначе, как с законным мужем. Ответа не было. Не прошло трех месяцев, как узнали   о женитьбе князя Рахомского и об отъезде его с молодой женой за границу.      

Когда   узнала об этом Катенька, она вскрикнула, тяжело опустилась на стул и, сжав   грудь ручками, затрепетала, как подстреленный голубь, но ни одного слова не   молвила, ни одной слезинки не выронила. Вдруг быстро вскочила и бегом из дому.   Едва успели оттащить ее от колодца. Три дня ни слова не сказала она, потом   начались у ней припадки падучей. Придя в себя, ничего не помнила, забыла и   жениха. Прошлое исчезло для нее, как бы его совсем не бывало. Редко, редко   вымолвит слово, все молчит, всегда в каком-то тяжелом раздумье.      

Каждый   отец, каждая мать убивались бы горем при таких страданьях дочери. Кисловы были   им рады, ровно счастью какому. «Открылись движения духа», – сказал Степан   Алексеич, жена согласилась с ним, и оба благодарили бога за милости, излиянные   на их дочь. «Пророчицей будет во святом кругу»,сказал Степан Алексеич. «Может   быть, и богородицей!» – отвечала жена. И стали готовить Катеньку ко вступлению   «на правый путь истинной веры»; когда ж привезли ее в Луповицы и она впервые увидала   раденье, с ней случился такой сильный припадок, что, лежа на полу в корчах и   судорогах, стала она, как кликуша, странными голосами выкрикивать слова, никому   не понятные. Это людьми божиими было признано за величайшую благодать. Все   стали относиться к Катеньке с благоговением, звать ее «златым сосудом»,   «избранницей духа», «божьей отроковицей».      

Через   неделю она была «приведена» и тотчас начала пророчествовать. И не бывало после   того собранья людей божьих без участья в них Катерины Степановны. Прежде езжала   она на соборы с отцом и матерью, но вот уж четыре года минуло, как паралич   приковал к постели ее мать, и Катенька ездит к Луповицким одна либо со Степаном   Алексеичем.      

Приехал   к Кисловым Пахом и, не входя в дом, отпряг лошадку, поставил ее в конюшню, задал   корму, втащил таратайку в сарай и только тогда пошел в горницы. Вообще он   распоряжался у Кисловых, как у себя дома. И Степана Алексеича и Катеньку нашел   он в спальне у больной и вошел туда без доклада. Все обрадовались, сама больная   издала какие-то радостные звуки, весело поглядывая на гостя.      

– Христос   воскрес, – сказал Пахом, входя в комнату.      

– Христос   воскрес, – отвечали и Степан Алексеич и Катенька. Больная тоже какое-то   слово прошамкала.      

– Как   тебя дух святый соблюдает, Пахомушка? – спросил хозяин, когда приезжий   уселся на стуле возле больной.      

– Хранит   покамест милостивый, – отвечал Пахом. – Слада в вышних ему!      

– Давно   ль из Луповиц? – спросила Катенька.      

– С   утра, – отвечал Пахом. – В объезд послан. Оповестить. Приезжайте. На   воскресенье будет собранье. Ждать али нет?      

– Будем,   будем, – отвечал Степан Алексеич. – Как же не быть? И то давненько не   святили душ.      

– Лошадку-то   я поставил к тебе на конюшню, Степанушка. Переночую у тебя, а только что   поднимется солнышко, поеду в монастырь.      

– К   Софронушке? – спросил Кислов.      

– Да.   С собой возьму блаженного, ежель отпустят, – отвечал Пахом. – У тебя,   друг, все ль по-доброму да по-хорошему?      

– Ничего.   Все слава богу, – отвечал Степан Алексеич. – Хозяйка только вот нас с   Катенькой сокрушает. Нет лучше, не поднимает господь.      

Больная   жалобно зашамкала, печальным взором взглянув на Пахома.      

– Не   испытывай, Степанушка, судеб божиих, – сказал Пахом. – Не искушай   господа праздными и неразумными мыслями и словесами. Он, милостивый, лучше нас   с тобой знает, что делает. Звезды небесные, песок морской, пожалуй, сосчитаешь,   а дел его во веки веков не постигнешь, мой миленький. Потому и надо предать   себя и всех своих святой его воле. К худу свят дух не приведет, все он творит к   душевной пользе избранных людей, искупленных первенцев богу и агнцу.      

Замолчал   Степан Алексеич, благоговейно поникнув головою.      

– Марья   Ивановна не приехала ль? – спросила Катенька. – Ждали ведь ее в   Луповицах-то?      

– Приехала,   Катеринушка, вот уже больше недели, как приехала, – ответил Пахом. –   Гостейку привезла. Купецкая дочка, молоденькая, Дунюшкой звать. Умница,   скромница – описать нельзя, с Варенькой водится больше теперь. Что пошлет   господь, неизвестно, а хочется, слышь, ей на пути пребывать. Много, слышь,   начитана и большую охоту к божьему делу имеет… Будет и она на собранье, а потом   как господь совершит.      

– Молодая,   говоришь ты? – спросила Катенька.      

– Молодая, –   ответил он. – На вид и двадцати годков не будет. Сидорушка, дворецкий, говорил,   что и в пище и в питии нашего держится, по-божьему, и дома, слышь, воздерживает   себя и от мясного и от хмельного.      

– Родители-то   ее на пути? – спросил Степан Алексеич.      

– Нет, –   отвечал Пахом, – родитель у ней старовер и не такой, чтобы следовать по   божьему пути.      

– Откуда   она?      

– С   Волги откуда-то. Там ведь Марьюшка-то наша купила именье, Фатьянку, где в стары   годы божьи люди живали. Был там корабль самого батюшки Ивана Тимофеича.      

– Наслышаны   мы о том, Николаюшка сказывал, – молвил Степан Алексеич.      

– Родитель   нашей гостейки по соседству с Фатьянкой живет, – продолжал Пахом. –   Оттого и знакомство у него с Марьюшкой, оттого и отпустил он дочку с ней в   Луповицы погостить. Кажись, скоро ее приводить станут.      

– Слава   в вышних богу! – набожно промолвил Степан Алексеич. Катенька повторила   отцовские слова.      

После   короткого молчанья Степан Алексеич, взяв с полочки книгу, сказал Пахому:      

– Не   почитать ли покуда? А после и порадеть бы для больной. Теперь при немощах ее   редко ей, бедной, доводится освящать свою душу.      

Согласился   Пахом, и Степан Алексеич, раскрыв книгу, подал ее Катеньке. Та стала читать   житие Иоасафа, индийского царевича, и учителя его, старца Варлаама.      

После   чтения началось пение и скаканье. «В слове ходила» Катенька. Придя в   исступленье, начала она говорить восторженно глядевшей на нее матери, а Степан   Алексеич и Пахом, крестясь обеими руками, стали пред пророчицей на колени.      

– Духом   не мятись, сердцем не крушись, – выпевала Катенька, задыхаясь почти на   каждом слове. – Я, бог, с тобой, моей сиротой, за болезнь, за страданье   духа дам дарованье!.. Радуйся, веселись верна-праведная!.. Звезда светлая   горит, и восходит месяц ясный, будет, будет день прекрасный, нескончаемый   вовек!.. Бог тебя просветит, ярче солнца осветит… Оставайся, бог с тобою, покров   божий над тобою!      

И   накрыла лицо больной платком, что был у ней в руках во время раденья.      

Перецеловались   все, приговаривая: «Христос посреди нас со ангелами, со архангелами, с серафимами,   с херувимами и со всею силою небесною».      

Один за   другим с теми же словами поцеловали и больную.      

Затем   перешли в другую комнату, там уж давно кипел самовар. Чаю напились, белого   хлеба с медом поели, молока похлебали. Солнце стало всходить, и Пахом пошел   закладывать быстроногую рыженькую. Не уснув ни на капельку, погнал он в   Княж-Хабаров монастырь, чтобы к поздней обедне поспеть туда.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Княж-Хабаров   монастырь был основан больше двух с половиной веков тому назад. Строен он был   вскоре после ляхолетья одним из самых родовитых московских служилых людей,   князем Хабаровым. Было у князя пять сыновей, но все они изгибли в смутное время   московской разрухи. Трое честно пали в бою с людьми литовскими, четвертый   живьем погорел, когда поляки Китай и Белый город запалили, а пятым перекинулся   ко врагам русской земли, утек за рубеж служить королю польскому, и не стало   вестей о нем. Говорили, что помер, говорили, что в латинство ушел и стал   католицким монахом, а наверное никто сказать не мог.      

Изводился   старый славный род князей Хабаровых, один последыш в живых оставался – престарелый   князь Федор княж Иваныч, что, будучи еще в молодых годах, под Казань ходил с первым   царем Иваном Васильичем… Много было у князя Хабарова и вотчин и всякого добра –   денег, дорогих уборов, золотой и серебряной посуды ни взвесить, ни сосчитать. А   после смерти его некому тем богатством владеть – не оставалось ни рода, ни   подродка, ни близких сродников, ни дальних. То пуще всего крушило князя Федора,   то всего больше его печалило, что некому было приказать свою душу, некому по   смерти его быть помянником… И то немало его сокрушало, что в грядущих   поколеньях забудется громкое имя князей Хабаровых.      

Однажды   князь Федор Иваныч рано проснулся. Утренняя заря еще не загоралась. И был ли то   сон, была ли явь, сам он не знал того, – видит у своего ложа святолепного   старца в ветхой одежде, на шее золотой крест с самоцветными каменьями, такой   дорогой, что не только у князя, да и в царской казне такого не бывало. И сказал   неведомый старец: «Почто всуе мятешися, человече, помышляя о тленных   сокровищах? Кто дал тебе богатство, тому и отдай его». Услышав старцевы речи,   помыслил князь: «Кто ж дал мне мои именья? То моя отчина, то моя дедина, как же   я могу отдать их родителям, дедам и прадедам, в давних летех скончавших живот   свой?» И едва помыслил, старец сказал: "Не от родителей, не от дедов и   прадедов получил ты богатства: Христос дал их роду твоему, Христу и отдай их,   ибо род твой преходит на земле… Монастырь согради на горе возле твоего села, согради   его во имя Спаса милостивого, и не будет забвенно на земле имя твое, станут   люди честную обитель звать Княж-Хабаровым монастырем.      

И много   за то будет тебе милостей от господа, егда предстанешь пред лицо его". И   по сем невидим был старец, князь же, рассудя о видении, познал, что он от   самого бога, и все исполнил по велению святолепного старца. Так писано в старых   монастырских записях о начале Княж-Хабаровской Спасской обители.      

Княжеское   наследство сразу сделало тот монастырь одним из богатейших в России, братии   было в нем число многое, строения все каменные, церкви украшены иконами в   драгоценных окладах, золотой и серебряной утварью, златотканными ризами и   всяким иным церковным имуществом. За трапезу меньше четырех яств, а за ужином   меньше трех не ставили. Меды, квасы сыченые, пиво мартовское бочками в   монастырских погребах во льду засекались. По праздникам на трапезе, опричь   водки, ставились и фряжские вина и всякие сладкие овощи: дыни, арбузы, яблоки,   груши и сливы. Рыбу из Саратова да из Черкасска каждый год по первопутице   целыми обозами в монастырь привозили. Во всем было обилие и довольство.      

По   времени упал монастырь. Набеги разбойников и нередко бунтовавших инородцев,   нескончаемые поземельные тяжбы, а больше всего непорядки, возникшие с тех пор,   как люди из хороших родов перестали сидеть в настоятелях обители всемилостивого   Спаса, а в монахи начали поступать лишь поповичи да отчасти крестьяне отъем   населенных не одною тысячью крестьян имений – довели строенье князя Хабарова до   оскуденья: затем в продолжение многих десятков лет следовал длинный ряд игуменов   из поповичей, как всегда и повсюду, мало радевших о монастырских пользах и   много о собственной мамоне и кармане. Тогда старинные сокровища были распроданы,   и обитель вошла в неоплатные долги.      

По такой   рачительности поповичей, начиная с архиереев до последнего привратника, почти   запустело строенье князя Федора княж Иваныча Хабарова. Прежде монахов считали   сотнями, теперь их стало человек двадцать пять. Прежде, когда Княж-Хабаровым   монастырем правили люди из хороших родов, призревалось в нем до сотни на войне   раненных и увечных, была устроена обширная больница не только для монахов, но и   для пришлых, а в странноприимном доме по неделям получали приют и даровую пищу   странники и богомольцы, было в монастыре и училище для поселянских детей. И все   это рушилось по милости жадных поповичей. Деньги, что шли на училище, велено   архиереем доставлять в семинарию, в странноприимном доме срок дарового корма   сокращался, а потом и совсем прекратился, больницу закрыли, перестали принимать   увечных и раненых, потому-де, что монахи должны ежечасно проводить время в   богомыслии, а за больными ухаживать им невместно. Так угасли и былая слава и   былое богатство обители, согражденной последышем в роде князей Хабаровых…   Кутейники ее съели да пропили.      

Правил   тем монастырем честной старец игумен Израиль. Роду был, разумеется, поповского   и сам попом прежде был, но потом волей-неволей должен был принять на себя   ангельский чин. Ради насущного хлеба в монахи постригся, кстати ж был вдов и   бездетен. Ловкий инок в гору пошел при новом владыке и через малое время был поставлен   в игумны Княж-Хабарова монастыря. И вот уж лет двадцать доедает, допивает и в   карман кладет скудные остатки богатств князя Хабарова. Четыре архиерея сидело   при нем на владычном столе, и каждому из них отец Израиль приятен и весьма   любезен был.      

В Княж-Хабаровой   обители жил рясофорный монах. Звали его отцом Софронием. Было ему лет за   шестьдесят, а поступил он в монастырь лет десяти либо одиннадцати, будучи   круглым сиротой. С детства нападала на него черная немочь: по часу и по два   бьется, бывало, бедный, лежа на земле без памяти, корчит его и коробит,   руки-ноги сводит судорогами. Такой ребенок был миру тягота, ни в работники   взять, ни в солдаты отдать, одна маята с ним. Целой волостью кучились мужики   игумну принять убогонького в монастырь, он-де ни на что не годен, разве только   что богу молиться. Сложились мужики, поклонились, и был взят в монастырь   полоумный. Когда мальчуган подрос, увидали монастырские поповичи, что польза из   него может быть. Обительский приемыш не был чуток к холоду – в трескучие морозы   босиком бегал, в одной рубашонке, и вел нескладные речи.      

Вышел из   него юродивый первого, самолучшего сорта. Хоть полоумных в монахи не постригают,   но ради монастырской пользы его постригли и нарекли Софронием. С той поры приезжих   богомольцев стало бывать помногу. Усердствующие с любовью и благоговеньем   посещали блаженного Софронушку, а купчихи с дочерьми верст даже из-за двухсот и   больше приезжали к нему за полезными словами и пророчествами. В купеческих   семьях ни одной свадьбы не венчали без того, чтобы мать нареченную невесту не   свозила прежде к блаженному узнать, какова будет судьба ее, не будет ли муж   пьяница, жену не станет ли колотить, сударочек не заведет ли, а пуще всего не   разорится ли коим грехом. Разболеется кто из богатых, тоже к Софронушке узнать,   к животу али к смерти болезнь приключилась. Ребенок родится – едут к юроду   проведать, будет ли жить, будет ли умен да счастлив. Затевает купец новое дело,   без того не начнет его, пока не спросит Софронушку насчет удачи. От окрестных   деревенских баб блаженному не было отбоя, то и дело лезут, бывало, к нему с   вопросами: бычком али телочкой отелится коровушка, огурцы да капуста хорошо ль   уродятся, выгодно ль на базаре масло да сметану баба продаст.      

Софронушка   когда коровой мычал, когда пел петухом, а иногда и человечьим языком бессмысленный   вздор говорил. Но все это признавалось за пророчество, и жаждущие познания   своей судьбы, подумавши меж собой, оставались уверенными, что они понимают и   мычанье, и «кукуреку», и бессмысленные речи юрода. О будущем заключали даже по   движеньям Софронушки. Язык высунет – к худу, выбранит кого, а лучше того если   ударит – к счастью, свечку подаст либо деревянного масла – к покойнику,   просвирку – к изобилию. Блаженный юрод иногда пропадал из монастыря по целым   неделям. Чаще всего уходил он в соседний городок: там купцы наперебой его друг   у дружки в лавки зазывали, – войдет Софронушка в лавку – счастье, с   пользой, значит, будут в ней торговать. А ежель возьмет что в лавке Софронушка,   не то чтобы деньги с него спросить, накланяются еще досыта за такую милость,   руки и полы расцелуют, потому что если он хоть самую малость возьмет, значит   хозяин весь залежалый товар поскорости с барышом распродаст.      

Брал   Софронушка пустяки – орехов с горсточку, два-три пряника, подсолнухов, пареной   груши, и все раздавал уличным мальчишкам, а кому даст, того непременно за вихор   либо за ухо. И это за благодать почиталось. Денег в руки никогда не бирал.   Ежели вздумает кто подать, благим матом закричит: «Жжется! ой жжется!» – и   убежит сломя голову. Это очень не нравилось отцу Израилю – «зачем, –   говаривал он юроду, – призревшая тебя обитель лишается достодолжной благостыни?»   У себя в келье Софронушка только деревянное масло да восковые свечи принимал от   приходивших узнавать судьбу. Иная купчиха, желая знать, кого она родит – сынка   или дочку, пудовую свечу, бывало, с собой привезет, а невеста, что за судьбой   приехала, и пять таких свечей притащит Софронушке. А блаженный все в церковь   несет. И бывал от того Княж-Хабаровой обители немалый припен. Иные ревнители   выпрашивали у отца Израиля Софронушку погостить к себе. Великим божьим   благословением, несказанным счастьем почиталось, ежели он у кого в дому хоть   ночь переночует, а с неделю прогостит – так благодати не огребешься, как   говаривала благочестивая старуха, первостатейная купчиха Парамонова, век свой   возившаяся с блаженными, с афонскими монахами, со странниками да со   странницами. Отец Израиль много доволен бывал, ежели просили у него на время   Софронушку – не даром ведь. Хорошей доходной статьей был юрод для обители.      

Еще при   жизни Александра Федорыча в Луповицах обратили на Софронушку внимание. Слыхал   генерал Луповицкий чуть ли не от самой Катерины Филипповны, что в старые годы у   божьих людей и христос и апостолы бывали из юродивых. Таков был Иван Тимофеич, таков   преемник его нижегородский стрелец Прокопий Лупкин, таков был и следовавший по   стопам его загадочный человек, известный под именем лжехриста Андрюшки. В   безумии несчастных, подверженных падучей болезни, божьи люди видели «златые   сосуды благодати», верили, что в них святой дух пребывает, «ходит» в них и   хождение свое припадками изъявляет. Ни мычаний, ни мяуканья юродов, ни их   неразумных слов не понимали познавшие тайну сокровенную, но верили твердо, что   люди, подобные Софронушке, вместилища божественного разума и что устами их говорит   сама божественная премудрость. Они полагали, что присутствие таких людей в   корабле ускоряет нашествие святого духа. Оттого в Луповицах и дорожили   Софронушкой.      

Когда   Пахом подъезжал ко Княж-Хабарову монастырю, совсем уже обутрело, а с высокой   колокольни благовестили к поздней обедне. Несмотря на давнюю запущенность   монастыря, строенья его были еще величественны. Кругом выведена высокая,   толстая стена с огромными башнями и бойницами, не раз защищавшая обитель от   бунтовавшей мордвы и других инородцев, что, прельщаясь слухами о несметных   будто монастырских богатствах, вооруженными толпами подступали к обители и   недели по две держали ее в осаде. Стены кой-где давно уж обвалились, зубцы давно   пошли на выстройку бани, гостиницы и двух игуменских беседок, башни стояли без   крыш… Построенные при царе Михаиле Федоровиче основателем монастыря, церкви   были обширны, на них запечатлелась искусная рука знаменитого зодчего Возоулина,   но они уж давно обветшали, обвалились, густо позолоченные главы собора облезли,   черепица на других церквах и на высокой колокольне рассыпалась. Кельи, когда-то   населенные не одной сотней монахов, теперь почти все пустовали. В них и в   бывших училище, больнице, богадельне не было ни оконных рам, ни дверей, даже   полы были выломаны. Печи разобраны, потолки провалились, а от крыш и следов не   осталось. Обширный двор зарос бурьяном – на каждом шагу видно было запустенье.      

Подъезжая   ко святым воротам. Пахом увидел молодого, еще безбородого монаха. Сидел он на   привратной скамейке и высоким головным голосом распевал что-то грустное,   заунывное. Прислушался Пахом к иноческому песнопению:      

Не   спасибо игумну мому,      

Не   спасение бессовестному:      

Молодехонька   во старцы постриг,      

Камилавочку   на голову надел…      

Не мое   дело к обедне ходить,      

Не мое   дело молебны служить -      

Мое дело   поскакать да поплясать,      

Мое дело   красных девок целовать!      

Уж и   четки-то под лавочку,      

Камилавочку   на стол положу…      

– Дома   ль отец игумен? – поверставшись с певцом, спросил у него Пахом.      

– Дрыхнет, –   отвечал монах и продолжал:      

Я на   стол положу, мою кралю подарю.      

Я   кралечку подарю, гулять в рощу с ней пойду.      

Я в   рощице нагуляюсь, со игумном распрощаюсь:      

«Ты   прощай, мой лиходей, с кралечкой мне веселей».      

С   кадочкой меда пошел Пахом в игуменские кельи. В сенях встретился ему келейник.      

– Встал   отец Израиль? – спросил у него Пахом.      

– Встал.   Чаи распивает с казначеем, – отвечал келейник.      

– Нездоров,   слышь, он?      

– Была   хворость, точно что была, больше двух недель держала его. Третьего дня, однако   ж, поправился, – сказал келейник.      

– Чем   хворал-то? – спросил Пахом.      

– Известно   чем, – отвечал келейник.      

– А   можно к нему? – спросил Пахом.      

– Отчего   ж не можно! Теперь к нему можно, – сказал келейник. – Обожди   минуточку – доложу. От господ али сам по себе?      

– От   господ из Луповиц, – молвил Пахом. – Доложи отцу Израилю: приказчика,   мол, господа Луповицкие до его высокопреподобия прислали с гостинчиком.      

– Ладно,   хорошо, – сказал келейник и через несколько минут позвал Пахома к игумну.      

Высокий,   плотный из себя старец, с красным, как переспелая малина, лицом, с сизым объемистым   носом, сидел на диване за самоваром и потускневшими глазами глядел на другого,   сидевшего против него тучного, краснолицего и сильно рябого монаха. Это были   сам игумен и казначей, отец Анатолий.      

Войдя в   келью, Пахом помолился на иконы и затем подошел к тому и другому старцу под   благословенье.      

– Здоровенько   ли, Пахом Петрович, поживаешь? – недвижно сидя на кожаном диване, ласковым   голосом спросил отец Израиль. – Господа в добром ли здоровье? Что Николай   Александрыч?.. Андрей Александрыч? Барыня с барышней?      

– Все   слава богу, – отвечал Пахом. – Кланяться приказали вашему   высокопреподобию. Гостинчик извольте принять от ихнего усердия.      

И,   положив на стол золотой, поставил кадочку у дивана.      

– Медку   своих пчелок прислали, – промолвил Пахом.      

– Спасибо,   друг, спасибо. Пошли господи здоровья твоим господам, что не оставляют меня,   хворого, убогого. А я завсегда ихний богомолец. За каждой литургией у меня по   всем церквам части за них вынимают, а на тезоименитства их беспереводно поются   молебны Николаю чудотворцу, святителю мирликийскому, Андрею Христа ради   юродивому, Варваре великомученице. Каждый раз во всей исправности справляем. А   как яблочки у вас в саду?      

– Яблоки   хороши, – отвечал Пахом. – Ежели до съема хорошо выстоят – большой   урожай будет. И груш довольно и дуль…      

– А   вишенки? – спросил отец Анатолий.      

– И   вишен довольно, – ответил Пахом. – Слава богу, все уродилось.      

– А   у нас и на яблонях, и на вишенье цвету было хоть видимо-невидимо, весь сад   ровно снегом осыпало, а плода господь не совершил, – с сокрушенным видом,   перебирая янтарные четки, сказал игумен. – Червяк какой-то зловредный   напал, всю завязь, самый даже лист паутиной затянул. Так все и погибло – теперь   редко-редко где яблочко, а вишен, почитай, вовсе нет. Молви, друг, Андрею-то   Александрычу, по осени не оставил бы своих убогих богомольцев – прислал бы   яблочков на мочку, сколько господь ему на мысли положит, да и вишенок-то в   уксусе пожаловал бы бочоночек-другой. А что, поди теперь у вас и дыни и арбузы?      

– Есть, –   молвил Пахом, – только не совсем еще дозрели.      

– Станут   дозревать, прислал бы Андрей Александрыч сколько-нибудь на утешение нашему   убожеству, а мы всегдашние его богомольцы, – сказал отец Израиль. –   Да медку бы свеженького, сотовенького со своей пасеки пожаловал. Прошлого года,   по осени, владыка изволил наш монастырь посетить, так очень похвалял он соты,   что Андрей Александрыч прислал мне. Чего ни видал, где ни бывал владыка, в   шестой, никак, епархии правит теперь, – казалось бы, ничем его удивить   нельзя. А изволил говорить, что такого меду в жизнь свою-де не кушивал.   Какой-то, говорит, особый, с нарочито прекрасным запахом. Повелел он тогда мне   доподлинно разузнать, отчего у вас такой мед выходит…      

– Резеду   вкруг пасеки-то сеют, дикий жасмин тоже насажен – пчела-то с них обножь (Обножь,   также взяток, колошка, поноска – все что пчела сбирает с цветов и уносит на   ножках.) берет, – сказал Пахом.      

– Ишь   ты! – качнув головой, молвил игумен отцу Анатолию. – Для пчелы сеют   особые травы, особые цветы разводят. Вот бы тебе, отец Анатолий, поучиться…      

– Куда   уж нам! – сказал казначей. – Пошлет господь и простенького медку, и   за то благодарни суще славим великие и богатые его милости. Где уж нам с   резедами возиться!.. Ведь у нас нет крепостных, а штатные служители только одна   слава – либо калека, либо от старости ног не волочит. Да и много ль их?   Всего-то шесть человек. Да и из них, которы помоложе, на архиерейский хутор   взяты.      

– Не   моги роптать, отец Анатолий, – внушительно сказал ему Израиль.Воля святого   владыки. Он лучше нас знает, что нам потребно и что излишне. Всякое дело от   великого до малого по его рассуждению строится, и нам судить об его воле не   подобает.      

– Да   я и не сужу, отче святый, – робко ответил отец Анатолий. – Как можно   мне судить о таком лице, как божий архиерей? Ума достаточно не имею на то… к   слову только про штатных помянул, говоря про наши недостатки.      

– И   того не дерзай, – рек игумен. – И к слову не моги поминать о владыке,   разве только прославляя святую его жизнь, ангельскую кротость, душевное   смирение, неумытное правосудие и иные многие архипастырские добродетели… Да…   Повеждь людям о милостях, на нас бывших, о великой премудрости святителя… а ты   вдруг про хутор да про штатных. Не годится, даже очень не годится. Одобрить не   могу. О том помысли, что было бы, ежели б, коим ни на есть случаем, сведал   владыка о таковых мятежных речах твоих? Похвалил бы тебя?.. Ась?.. Как думаешь,   отец казначей?      

Вскочил   Анатолий и, припав к стопам игуменским, промолвил со слезами:      

– Прости,   отче святый. Не отринь покаяния. Прости великое мое прегрешение, прости мое   неразумие и скаредную дерзость мою.      

– Бог   простит. Разрешаю и благословляю. Покаяние покрывает все грехи. Впредь не   греши, отец Анатолий.      

Встал   казначей и облобызал игуменскую десницу. А Пахом все стоит перед монастырскими   властями. Наконец, игумен сказал ему:      

– Вот,   друг мой, Пахом Петрович, молви-ка господам, сколько мне труда и заботы предлежит   по моей должности. Всякого научи, всякого наставь, иного ободри и похвали,   иного же поначаль и в чувствие приведи, а иного, по писанию, и жезлом, яко сына   отец, поучи. Ох, любезненький ты мой, ежели бы господа дворяне знали нашу   жизнь, много бы благоутробнее были до нашего убогого смирения… Рыбку-то с Дону   привезут – не оставил бы Андрей Александрыч. Дорога нынче рыбка-то стала, в сапожках   ходит. Нашей обители, аще забвенна будет благотворителями, и в рождество   Христово и в светло воскресенье без рыбной яствы придется за трапезу сесть…   Едина надежда на христолюбцев. Молви, друг.      

– Доложу, –   ответил Пахом.      

– Конек   угас (Околел.) у меня по весне, любезный мой Пахом Петрович,мало повременя,   сказал игумен. – А славный был коняшка, сильный, работящий. И что   попритчилось с ним, ума не могу приложить. Должно быть, опоили горячего   мошенники конюхи. На все был пригоден – в дорогу ль ехать, возы ли возить. И   всего-то девять годков было ему. Теперь у меня на конном дворе всего шесть   лошадок, без седьмой невозможно… Достатки скудные, денег ни копейки, а долгов,   что грибов в лесу. Озарил намедни меня господь мыслию: стану, думаю, униженно   просить я Андрея Александрыча, не пожалует ли какого-нибудь немудрого конька…   Не могу наверно сказать тебе, любезный мой Пахом Петрович, а от старых иноков   слыхал я, что преславный боярский род господ Луповицких, по женскому колену,   влечет племя свое от князей Хабаровых. Значит, господа твои сродственники   приснопамятному зиждителю нашей обители. Возрадовал бы Андрей Александрыч   преподобную душу по плоти своего сродника, ныне в небесных селениях   пребывающего князя Феодора. Покучься, Пахом Петрович, не пожертвует ли от своих   щедрот коняшку. Попомни, пожалуйста.      

– Доложу, –   молвил Пахом.      

– Новенького   нет ли чего у вас? – после недолгого молчанья спросил отец Израиль.      

– Марья   Ивановна приехала погостить, а больше того никаких нет новостей, – ответил   Пахом.      

– Ну   вот! Впрямь приехала. Надолго ли? – спросил игумен.      

– Не   могу сказать.      

– Не   вздумает ли обитель нашу посетить? Давненько не жаловала, третий год уж никак…   Поклон ей усердный от меня, да молви, отец, мол, игумен покорнейше просит его   обитель посетить, – сказал Израиль.      

– Доложу, –   молвил Пахом. И, немного переждав, сказал: – Марья Ивановна, почитаючи отца   Софрония, наказывала попросить у вашего высокопреподобия, отпустили бы вы его   повидаться с ней.      

Не сразу   ответил отец Израиль. Нахмурился и принял вид озабоченный. Потом, не говоря ни   слова, начал пальцами по столу барабанить.      

– Ох,   не знаю, что и сказать тебе на это, Пахом Петрович. Дело-то не совсем простое.   Не в пример бы лучше было Марье Ивановне самой к нам пожаловать, здесь и   повидалась бы она с Софронием. В прошлом году, как новый владыка посетил нашу   обитель, находился в большом неудовольствии и крепко журил меня, зачем я его к   сторонним людям пускаю. За ограду не благословил его пускать. Соблазну,   говорит, много от него. Владыке-то, видишь, многие из благородных и даже из   простых жалобы на него приносили – бесчинствует-де повсюду. Боюсь, Пахом   Петрович, боюсь прогневить владыку. Он ведь строгий, взыскательный…      

– Да   ведь ежели, ваше высокопреподобие, отпустите отца Софрония, так я до самых Луповиц   нигде не остановлюсь и назад так же повезу. А в Луповицах из барского дома ходу   ему нет, – сказал Пахом. – Явите милость, Марья Ивановна   крепко-накрепко приказала просить вас.      

– Нет,   друг, нельзя, – решительным голосом сказал Израиль. – Боюсь. Ну, как   вдруг владыка узнает?.. Не тебя и не Марью Ивановну станет тазать. Так али нет,   отец Анатолий?      

– Известно, –   молвил казначей, зевая всем ртом нараспашку и творя над ним крестное знамение.      

– Видишь   ли, – обратился игумен к Пахому. – Нет, друг, поклонись ты от меня   благотворительнице нашей, Марье Ивановне, но скажи ей, что желания ее исполнить   не могу. Очень, мол, скорбит отец игумен, что не может в сем случае сделать ей   угождения… Ох, беда, беда с этими господами!..прибавил он, обращаясь к   казначею. – Откажи – милостей не жди, сделаю по-ихнему, от владыки   немилости дожидайся… Да… Нет, нет, Пахом Петрович, – не могу.      

– Да   ведь не на долгое время, ваше высокопреподобие. Пробыл бы он в Луповицах   какую-нибудь неделю, много что две, – начал было Пахом.      

– Ишь   что сказал! – воскликнул отец Израиль. – А разве неизвестно тебе, что   к отцу Софронию богомольцы частенько за благословеньем приходят. В две-то   недели сколько, ты полагаешь, обитель от того получит?.. Мне от отца казначея   проходу не будет тогда. Так али нет, отец Анатолий?      

Вместо   ответа казначей громогласно икнул и в строгом молчанье перекрестил уста свои.      

Вынул   Пахом из кармана пакет и, подержав его в руках минуты две, спрятал опять за   пазуху.      

– Это   у тебя что? – полюбопытствовал отец Израиль.      

– Нет,   это так, – молвил Пахом. – Теперича, значит, оно не годится, –   и, сказав засим: – Прощайте, ваше высокопреподобие, – подошел к   благословению.      

– Что   за пазуху-то сунул? Письмо, что ли?.. – с живостью спросил игумен.      

– Нет,   это так… Пустое, значит, теперь дело, – молвил Пахом.      

– Да   что, что такое? – с нетерпеньем встав с места, сказал отец Израиль.      

– Барышня   Марья Ивановна приказала было отдать вашему высокопреподобию этот пакетец с   деньгами, ежель отпустите отца Софрония, – сказал Пахом.      

– Так   ты должен мне отдать его, когда барышня приказала?.. Для чего ж не подаешь?..   Странно!.. – молвил игумен.      

– Барышня   приказывала отдать пакет, когда получу отца Софрония, а ежель не получу, велела   деньги назад привезти.      

– Гм!..   Вот что!.. Слышишь, отец, Анатолий? Отец казначей вместо ответа опять икнул.      

– Что   с тобой, отче?.. – спросил игумен.      

– Со   вчерашнего, – пробасил отец Анатолий.      

– А-а! –   протянул игумен.      

– Кваску   чрез меру испил…– молвил казначей. – Холодный, прямо со льду, а я был распотевши.      

– Осторожней   надо, отче, осторожней, – учительно промолвил отец Израиль. – Ты уж   не молоденький, утроба-то обветшала.      

– Точно, –   заметил отец Анатолий и еще икнул на всю келью.      

– Благословите,   ваше высокопреподобие, на обратный путь, – сказал Пахом, подходя к игумену   под благословенье.      

– Постой,   друг, погоди. Дай маленько сообразиться с мыслями, – сказал игумен Пахому,   не подавая благословения. – Как бы это нам обладить по-хорошему? Отец   Анатолий, как бы это?      

– Мнение   мое таково же, как и вашего высокопреподобия, – молвил казначей,   сопровождая ответ свой икотой.      

– Хоть   бы водицы испил, – молвил игумен. – Слушать даже болезненно. Поди к   келейнику – он даст тебе напиться. Да как стакан-от в руки возьмешь, приподними   его да, глядя на донышко, трижды по трижды прочти: «Помяни, господи, царя   Давида и всю кротость его». Помогает. Пользительно.      

Безмолвно   поднялся с места отец Анатолий и, с поникшей главой и долу опущенными глазами,   пошел из кельи. Молчал игумен, молчал и Пахом.      

– Какое   ж будет решенье от вашего высокопреподобия? – спросил, наконец, Пахом.      

– Не   знаю, друг, что и сказать тебе, – покачивая в раздумье головой, сказал   отец Израиль. – Дело-то опасное. Сам посуди! И обители изъян – ропот   пойдет, молва меж братии. И Марье-то Ивановне желательно угодить и   владычного-то гнева страшусь. «Ты, говорит, не смей Софрона никуда пускать».   Так и сказал этими самыми словами. «И без того, говорит, много толков обносится   про него, а читывал ли, говорит, ты „Духовный регламент“ Петра Великого?   Помнишь ли, что там постановлено о ханжах и пустосвятах, а равно и о   разглашении ложных чудес и пророчеств?..» Вот какие слова говорил владыка.   Доложи господам, отец, мол, игумен рад бы всей душой, да опасается – в ответ не   попасть бы.      

– Так   уж благословите меня, ваше высокопреподобие, в путь отправляться, – снова   подходя к благословению, молвил Пахом.      

– Да   ты повремени, отдохни сколь-нибудь, – сказал Израиль, не подавая   благословения. – Обожди маленько, обедня отойдет сейчас, в трапезу   пойдешь, преломишь хлеб с братиею. Сам-то я не совсем домогаю, не пойду, так   отец Анатолий тебя угостит.      

– Нет   уж, увольте меня, ваше высокопреподобие, – сказал Пахом. – Надо к   вечеру домой поспеть.      

– Да   ты не торопись… Ишь какой проворный, – тебе бы тяп-ляп, да и корабль.   Скоро, друг, только блины пекут, а дело спехом творить только людей смешить.   Так не подобает, – говорил игумен.      

Под это   слово воротился казначей. Ему облегчало, и он спокойно уселся на оставленное место.      

– Как   посоветуешь, отец Анатолий? – молвил ему игумен. – Не отпустить ли уж   отца-то Софрония?..      

– Все   в вашей власти, ваше высокопреподобие, – сквозь зубы пробурчал казначей.      

– Конечно,   дело такое, что колется, – сказал отец Израиль.Страшливо… Однако ж и то   надо к предмету взять, что нельзя не уважить Марью Ивановну – она ведь наша   истая благодетельница. Как по-твоему, отец казначей, можно ль ей не уважить?      

– Не   уважить нельзя, – ответил отец Анатолий.      

– И   сам я тех же мыслей, – решил игумен. – Хоть маленько и погрешим, да   ведь ни праведный без порока, ни грешный без покаяния не бывают на свете. Пущу   я Софрона-то.      

– Отчего   ж и не пустить? – промолвил отец Анатолий. – Пускали же прежде.      

– Так   облегчись, отче, сходи за ним сам, собери его да приведи ко мне в келью, –   сказал игумен. Поклонился отец Анатолий и пошел из кельи.      

– Давай   письмецо-то, – сказал игумен Пахому, как только вышел казначей.      

Тот   подал ему запечатанный пакет. Вскрыл его игумен – письма нет, только три   синенькие. Нахмурил чело Израиль и, спешно спрятав деньги в псалтирь, лежавшую   рядом с ним на диване, сказал вполголоса:      

– Ох-ох-ох-ох-ох!   На все-то теперь дороговизна пошла. Жить невозможно, особливо с этакой   семейкой. А из братии никто и не помыслит попещись о монастырских нуждах. Как   встал поутру, первым делом кричит: «Есть хочу». А доходы умалились –   благочестия в народе стало меньше, подаяния поиссякли. Не знаешь, как и концы сводить.   Хорошо другим обителям: где чудотворная икона, где ярманка, где богатых много   хоронится, а у нас нет ничего. А нужды большие… Великие нужды! Попомни, Пахом   Петрович, об этом Андрею Александрычу. Сделай милость.      

Воротился   казначей с Софронием. Блаженный пришел босиком, в грязной старенькой свитке   (Монашеская рубаха.), подпоясан бечевкой, на шее коротенькая манатейка, на   голове порыжевшая камилавочка. Был он сед как лунь, худое, бледное, сморщенное   лицо то и дело подергивало у него судорогой, тусклые глаза глядели тупо и   бессмысленно.