1 2 3 4 5 
– Увы,  учитель, – произнесла Скоццоне вкрадчивым голоском, – право же, я не  змея. Признаюсь, я охотно последовала бы за вами в ад, лишь бы нам никогда не  разлучаться. Сюда же я пришла потому, что только тут и поговоришь с вами  тайком.    

– Хорошо,  да поторапливайся! Что тебе надо?    

– Ах  боже мой! – воскликнула Скоццоне, заметив начатую статую. – Какое  дивное лицо, Бенвенуто! Это ваша Геба… Я и не думала, что работа так  подвинулась. До чего же она хороша!    

– Не  правда ли? – спросил Бенвенуто.    

– О  да, дивно хороша! И я теперь понимаю, почему вы не хотели, чтобы я позировала.  Но кто же эта натурщица, а? – с тревогой спросила Скоццоне. – Ведь ни  одна женщина не входила к вам и не выходила отсюда.    

– Замолчи!  Послушай, милая крошка, разве ты пришла потолковать о скульптуре?    

– Нет,  учитель, я пришла потолковать о нашем Паголо. Так вот, я послушалась вас, Бенвенуто:  вчера вечером, когда вы ушли, он начал разглагольствовать о своей вечной любви,  и по вашему приказу я выслушала его.    

– Ах,  вот как! Предатель! Что же он тебе говорил?    

– Ах,  такая была умора, и до чего же мне хотелось, чтобы вы его послушали! Заметьте-ка,  чтобы не вызвать подозрения, он говорил все это, заканчивая золотую пряжку,  которую вы поручили ему сделать. И напильник придавал выразительность речам  лицемера. Вот что он говорил: «Дорогая Катерина, я схожу с ума от любви к вам.  Когда же вы сжалитесь над моими муками? Я прошу вас сказать лишь одно словечко.  Поймите, какой опасности я подвергаюсь ради вас! Если я не окончу пряжку,  учитель, пожалуй, заподозрит меня кое в чем, а если заподозрит, то убьет без  всякой жалости; но я на все готов ради ваших хорошеньких глазок. Господи  Иисусе! Проклятая работа не двигается. Да послушайте, Катерина, и чего ради вы  любите Бенвенуто? Ведь он платит вам не благодарностью, а равнодушием. А я бы  любил вас так пылко, но был бы так осторожен. Право, никто бы ничего не  заметил, и вашему положению не повредило бы. Вы-то можете довериться мне, я  скромен, вас не подведу. Послушайте-ка, – продолжал он, ободренный моим  молчанием, – я подыскал надежное и укромное убежище, мы с вами без страха  могли бы там побеседовать». Ха-ха-ха! Да вы во всю жизнь не догадаетесь, Бенвенуто,  какой тайник выискал наш тихоня! Бьюсь об заклад, что только такие вот  скромники, такие смиренники и могут найти эдакое укромное местечко.    

Знаете  ли, где он вздумал назначить мне свидание? Да в голове вашей большущей статуи  Марса! Говорит, что туда можно взобраться по приставной лестнице. Уверяет,  будто там есть премиленькая каморка, где нас никто не приметит, зато мы оттуда  увидим дивный сельский пейзаж.    

– Действительно,  мысль великолепная, – сказал, рассмеявшись, Бенвенуто. – Какой же ты  дала ему ответ, Скоццоне?    

– В  ответ я расхохоталась – никак не могла удержаться, и господин Паголо обманулся  в своих ожиданиях. Тут он стал укорять меня в бессердечии, в том, что я желаю  ему смерти, и все в таком роде; орудовал молотком да напильником и все говорил,  говорил целых полчаса: ведь стоит ему разойтись – болтает без умолку.    

– Ну,  а что в конце концов ты ему ответила, Скоццоне?    

– Что  ответила? Тут вы постучали в дверь, и он положил на стол пряжку – доделал все-таки,  а я с самым серьезным видом взяла его за руку и сказала: «Паголо, вы говорите  как по писаному!» Вот почему у него и был такой глупый вид, когда вы вошли.    

– Право  же, Скоццоне, зря ты так себя вела: напрасно ты его отпугиваешь.    

– Вы  мне велели выслушать его, я и выслушала.    

– Надобно  было не только выслушать его, милочка, а и ответить! Так нужно, чтобы выполнить  мой замысел. Сначала поговорить с ним без раздражения, потом – снисходительно,  а уж затем – с благоволением. Сделаешь все это – скажу, как поступать дальше.  Ты только положись на меня и в точности следуй моим наставлениям. А теперь  ступай, милая крошка, и не мешай мне работать.    

Катерина  выбежала вприпрыжку, заранее хохоча над шуткой, которую Челлини сыграет с  Паголо, хотя ей так и не удалось отгадать, что это будет за шутка.    

Она  ушла, а между тем Бенвенуто и не думал работать: он бросился к окошку, выходившему  в сад Малого Нельского замка, и застыл на месте, словно погрузившись в  созерцание. Стук в дверь вывел его из задумчивости.    

– Фу  ты черт! – сердито воскликнул он. – Кто еще там? Неужели нельзя  оставить меня в покое, тысяча дьяволов!    

– Прошу  прощения, учитель, – раздался голос Асканио. – Я уйду, если мешаю  вам.    

– Ах,  это ты, сынок! Да нет же, нет, ты мне, право, никогда не мешаешь! Что случилось,  зачем я тебе понадобился?    

И  Бенвенуто поспешил открыть дверь своему любимому ученику.    

– Я  нарушаю ваше уединение, прерываю работу, – произнес Асканио.    

– Нет,  Асканио, я всегда рад тебе.    

– Дело  в том, учитель, что я хочу открыть вам свою тайну и попросить вашей помощи.    

– Говори.  Все отдам тебе – и деньги, и свою силу, и ум.    

– Быть  может, мне все это и потребуется, дорогой учитель.    

– Отлично!  Я предан тебе душой и телом, Асканио. К тому же мне тоже надобно кое в чем  исповедаться тебе. Да, я буду чувствовать себя виновным, меня будут терзать  угрызения совести, пока ты не отпустишь мне невольный грех. Впрочем, говори  первый.    

– Хорошо,  учитель… Но, великий боже, кого вы лепите? – воскликнул Асканио, прерывая  себя.    

Он  только сейчас заметил начатую статую Гебы и в начатой статуе узнал Коломбу.    

– Гебу, –  ответил Бенвенуто, и его глаза заблестели. – Это богиня молодости. Не  правда ли, Асканио, она прекрасна?    

– О  да, дивно хороша! Но мне знакомы эти черты, она не плод воображения!    

– Ты  нескромен! Но раз ты приоткрыл завесу, я ее совсем отдерну. Ничего не  поделаешь, придется мне признаться первому. Ну что ж, садись вот тут, Асканио,  и слушай – мое сердце станет для тебя открытой книгой. Ты вот сказал, что тебе  нужна моя помощь, а мне нужно, чтобы ты выслушал меня. Когда ты все узнаешь, я  почувствую огромное облегчение…    

Асканио  сел, побледнев сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят  смертный приговор.    

– Ты  флорентинец, Асканио, и нечего спрашивать тебя, ведома ли тебе история Данте  Алигьери. Однажды он повстречал на улице юную девушку, по имени Беатриче, и  полюбил ее. Девушка умерла, а он все любил ее, ибо любил ее душу, а души не  умирают; он украсил ее головку венцом из звезд и поселил Беатриче в раю. После  этого Данте стал исследовать, изучать человеческие страсти, поэзию и философию,  и, когда, очищенный страданием и раздумьем, он подошел к небесным вратам, где  Вергилию, то есть олицетворению мудрости, пришлось расстаться с ним, Данте не  остановился оттого, что у него не стало проводника, ибо у порога он вновь  встретил Беатриче, то есть олицетворение любви, – она ждала его…    

Асканио,  у меня тоже есть своя Беатриче, и она умерла, как Беатриче Данте, и, как та Беатриче,  боготворима. Доныне то была тайна между нею, богом и мной. Я легко поддаюсь  искушению, низменные страсти играли мною, но они не запятнали моей идеальной  возлюбленной. Я поднял светильник любви так высоко, что грязь не могла его  забрызгать. Человек бросался очертя голову в вихрь развлечений, а художник  хранил верность своей таинственной суженой. И если я создал нечто прекрасное,  Асканио, если мертвая материя – серебро ли, глина ли – оживает под моими  пальцами, если иной раз мне удается вдохнуть красоту в мрамор и жизнь в бронзу,  то лишь потому, что моя лучезарная богиня вот уже двадцать лет руководит мною,  поддерживает меня, озаряет мою душу.    

Не знаю,  право, Асканио, но, вероятно, есть различие между поэтом и ювелиром, между  чеканщиком мысли и чеканщиком золота. Данте грезит; мне нужно видеть. Он  удовольствуется одним лишь именем Марии; мне же надо видеть лик мадонны. Образы  возникают перед его умственным взором, мои же – осязаемы. Вот почему, пожалуй,  моя Беатриче для меня, как ваятеля, была бы и очень малым, и очень многим.  Духовно я был полон ею, но мне приходилось искать живой образ. Ангелоподобная  женщина, светоч всей моей жизни, конечно, была прекрасна, и всего прекраснее  было ее сердце, но я не мог найти в ней воплощения той нетленной красоты, какую  рисовало мне воображение. Я вынужден был искать ее повсюду, придумывать ее  образ.    

Как,  по-твоему, Асканио, если б мне случилось найти свой идеал, идеал ваятеля,  здесь, на земле, во плоти и крови, если бы я стал боготворить его, не было бы  это кощунством и изменой моему идеалу – идеалу поэта? Не думаешь ли ты, что  небесное видение не посетит меня больше, что ангел станет ревновать к женщине?  Как, по-твоему? Я спрашиваю об этом тебя, Асканио, и ты когда-нибудь узнаешь,  почему я обращаюсь с таким вопросом к тебе, а не к другому, почему я трепещу,  ожидая твоего ответа, будто мне должна ответить сама Беатриче.    

– Учитель, –  серьезно и печально промолвил Асканио, – я слишком молод, и не мне судить  о столь возвышенных вещах, однако в глубине души я уверен, что вы один из тех  избранников, которыми руководит сам бог, и все, что встречается на вашем пути,  не случайность, а перст божий.    

– Ты  правда уверен в этом, Асканио? И ты считаешь, что земной ангел, прекрасное воплощение  моей мечты, ниспослан мне господом богом и что небесный ангел не прогневается,  если я предам его забвению? Тогда я признаюсь тебе, что обрел свою мечту, что  она существует, что я вижу ее, почти прикасаюсь к ней. Послушай, Асканио,  модель эта, исполненная красоты и чистоты, этот образец беспредельного совершенства,  к которому мы, художники, неизменно стремимся, – тут, неподалеку, он полон  жизни, и я могу любоваться им ежедневно. Ах, все, что я до сих пор создал,  ничто по сравнению с тем, что я создам теперь! Вот ты нашел, что моя Геба прекрасна,  и она действительно мое лучшее творение. Но я все еще недоволен; моя  одушевленная мечта стоит рядом с ее изображением и кажется мне во сто крат  прекраснее; но я добьюсь ее воплощения! Асканио, тысяча белоснежных статуй,  похожих на нее, теснятся в моем воображении, заполняют мои мысли! Я вижу их,  предчувствую, что придет день и мечта моя станет явью. А теперь, Асканио,  хочешь, я покажу тебе моего прекрасного ангела-вдохновителя? Он, должно быть,  еще здесь, неподалеку. Каждое утро, когда там, в небесах, восходит солнце, он  светит мне здесь, на земле. Посмотри же!    

И  Бенвенуто отдернул занавеску и указал ученику на сад Малого Нельского замка.    

По  аллее, затененной зеленью, медленной поступью шла Коломба.    

– Как  она хороша! Не правда ли? – восторженно воскликнул Бенвенуто. – Фидий  и старик Микеланджело не создали ничего более прекрасного, и только головы –  творения античных мастеров – могли бы сравниться с головкой этой юной и  грациозной девушки! Как она хороша!    

– О  да, очень хороша! – пробормотал Асканио, но тут ноги у него подкосились, и  он снова сел, без сил, без мыслей.    

Воцарилось  минутное молчание; Бенвенуто упивался радостью, а его ученик старался постичь  всю глубину своего несчастья.    

– Но,  учитель, куда же в конце концов заведет вас эта страсть – страсть  художника? – решился, трепеща от ужаса, спросить ученик. – Что вы  думаете предпринять?    

– Асканио, –  отвечал Челлини, – та, умершая, не была и не могла быть моей. Бог лишь указал  мне на нее и не вложил мне в сердце земную любовь к ней. Странное дело! Он даже  не дал мне почувствовать, чем она была для меня, пока не призвал ее к себе. Она  живет во мне только как воспоминание – неясный, промелькнувший образ. Но, если  ты хорошо понял меня, Коломба вошла в мою жизнь, в мое сердце. Я дерзаю любить  ее; я дерзаю думать: она будет моей!    

– Она  дочь парижского прево, – проговорил Асканио, дрожа от волнения.    

– Пусть  даже она была бы дочерью короля, Асканио, ведь тебе-то известно, что такое сила  моего желания! Я достигал всего, чего хотел, а я никогда ничего не хотел так  страстно. Не знаю, как я добьюсь цели, но она станет моей женой, понимаешь?    

– Вашей  женой! Коломба станет вашей женой?!    

– Я  обращусь к моему всесильному покровителю, – продолжал Бенвенуто. –  Если он пожелает, я украшу статуями Лувр и замок Шамбор. Я уставлю его стол  сосудами и светильниками, и, когда в награду я попрошу руку Коломбы и он откажет,  значит, он не Франциск Первый. О, я надеюсь, Асканио, я надеюсь! Я приду к  нему, когда его будет окружать весь двор. Слушай, через три дня, перед его  отъездом в Сен-Жермен, мы пойдем к нему вместе. Мы отнесем ему серебряную солонку  – я ее закончил – и рисунки для двери дворца Фонтенбло. Все станут восторгаться,  ибо это прекрасно, и он будет восторгаться, будет удивляться больше всех. Так  вот, каждую неделю я буду поражать его новыми творениями. Никогда еще я не  ощущал такого прилива творческой, созидательной силы! Ум мой кипит день и ночь;  любовь, Асканио, умножила мои силы, омолодила меня. И, когда Франциск Первый  увидит, что каждый его замысел тотчас же осуществляется, я не буду просить – я  потребую! Он возвеличит меня, я разбогатею, и хоть парижский прево знатен, он будет  польщен союзом со мной. Ах, Асканио, я просто схожу с ума! Когда я думаю обо  всем этом, то теряю самообладание. Она – моя! О райские мечты! Да понимаешь ли  ты меня, Асканио? Она моя! Обними меня, сынок, ибо с той минуты, как тебе  признался, я дерзаю надеяться. Я чувствую, что на сердце у меня стало  спокойнее, ты как бы узаконил мое счастье. Придет день, и ты поймешь все, о чем  я тебе поведал. А пока мне кажется, будто я полюбил тебя еще больше с той  минуты, как доверил тебе свою тайну; ты так добр, что выслушал меня. Обними же  меня, дорогой Асканио!    

– А  вдруг она не любит вас, учитель? Вы не подумали об этом?    

– О,  замолчи, Асканио! Я думал об этом и завидовал твоей красоте и молодости. Но  твои слова о господнем предопределении успокаивают меня. Она ждет меня. Да и  кого ей любить? Какого-нибудь придворного щеголя, недостойного ее? Впрочем, кем  бы ни был ее нареченный, я ведь тоже благородного рода, и к тому же я  гениальный художник.    

– Говорят,  ее жених – граф д'Орбек.    

– Граф  д'Орбек? Отлично! Я знаю его. Он казнохранитель короля, у него-то я и буду  брать золото и серебро для своих работ и деньги, которые жалует мне по доброте  своей король. Граф д'Орбек скупец, угрюмый старик; он в счет не идет: победа  над соперником-глупцом даже не лестна. Нет, она полюбит меня, Асканио, и не  ради меня самого, а ради себя – ведь я как бы буду доказательством ее красоты!  И она увидит, что ее понимают, боготворят, обессмертят! Одним словом, я так хочу!  Повторяю: стоит мне произнести это, и я всякий раз достигаю цели. По своему  обыкновению, я пойду прямо к цели, неумолимо, как рок. Говорю тебе, она будет  моей, даже если мне придется перевернуть вверх дном все королевство. А если  соперник вздумает преградить мне путь, – ты-то знаешь меня, Асканио! –  пусть бережется! Клянусь, я убью его вот этой рукой, которая сейчас сжимает  твою!.. Ах, боже мой, Асканио, прости меня! Какой же я себялюбец! Ведь я и  забыл, что у тебя тоже есть тайна, что ты хотел поведать мне о чем-то,  попросить об услуге. Я твой вечный должник, милый мой мальчик. Да рассказывай  же наконец, рассказывай! Стоит мне пожелать, и я всего добьюсь для тебя тоже.    

– Вы  ошибаетесь, учитель. Есть вещи, которые зависят только от господней воли, и я понял,  что должен уповать лишь на помощь господа бога. Пусть же моя тайна останется  между мною, слабым смертным, и всемогущим провидением.    

Асканио  вышел.    

Как  только дверь за юношей затворилась, Челлини, полный радости и умиротворения, отдернул  занавеску и, придвинув станок к окошку, принялся лепить Гебу.