ЧАСТЬ ПЕРВАЯ    

     

    Глава первая

  Улица и мастерская    

     

Дело  было 10 июля 1540 года, летосчисления нашего, в четыре часа пополудни, в  Париже, близ университета, у входа в церковь Августинцев, возле чаши со святой  водой.    

Красивый,  статный юноша со смуглым лицом, длинными кудрями, большими черными глазами, одетый  изысканно, но просто и вооруженный лишь небольшим кинжалом, рукоятка которого  пленяла чудесной работой, простоял там не шелохнувшись всю вечерню. Он был,  надо полагать, охвачен благочестивым смирением: склонив голову, он с набожным видом  шептал что-то – без сомнения, молитвы, ибо произносил слова до того тихо, что  лишь господь бог да он сам понимали их смысл.    

Но,  когда служба подходила к концу, юноша поднял голову, и его соседи расслышали слова,  произнесенные вполголоса:    

– До  чего же мерзко тянут псалмы французишки-монахи! Неужели не могут петь получше –  ведь она привыкла внимать пению ангелов! Ах, но беда не в этом… вот вечерня и  кончилась! Господи, господи, сделай же так, чтобы сегодня мне повезло больше,  чем в прошлое воскресенье! И чтобы она подняла на меня свои очи!    

Право,  последние слова молитвы были сказаны неспроста: если бы та, к кому они относились,  подняла глаза на того, кто говорил, она увидела бы самое очаровательное  юношеское лицо, какое только являлось ее воображению, когда она зачитывалась  дивными мифологическими сказаниями, в те времена вошедшими в моду с легкой руки  знаменитого поэта Клемана Маро,[1]  воспевшего в стихах любовь Психеи[2]  и смерть Нарцисса.[3]  И в самом деле, незнакомец, одетый в простую темную одежду и только что  выведенный нами на сцену, отличался, как мы уже говорили, редкостной красотой и  удивительным изяществом. Его ласковая улыбка дышала неизъяснимым обаянием,  большие глаза, еще не научившиеся смотреть дерзко, светились такой пламенной  страстью, какую, пожалуй, не часто увидишь во взоре восемнадцатилетнего юноши.    

    

Меж тем  в церкви с шумом задвигали стульями, что возвестило конец богослужения, и  влюбленный юноша (по его словам читатель, должно быть, уже догадался, что он  имел право на такое наименование), – повторяю, влюбленный юноша отошел в  сторону и стал смотреть на толпу, проходившую мимо в молчании, – на важных  членов церковноприходского совета, на почтенных, остепенившихся матрон и миловидных  девиц. Но не ради них явился сюда красавец юноша, ибо взгляд его вспыхнул, ибо  кинулся он вперед лишь в тот миг, когда подошла девушка в белом, а следом за  ней – дуэнья,[4]  причем дуэнья из хорошего дома и, судя по всему, весьма учтивая, еще довольно  молодая, веселая и, честное слово, просто приятной наружности. Когда обе  незнакомки приблизились к чаше, юноша зачерпнул воду и с вежливым поклоном предложил  ее дамам.    

Дуэнья  присела в реверансе с самой любезной, с самой признательной улыбкой, коснулась  пальцев молодого человека и, к великому его разочарованию, протянула девушке  святую воду как посредница, а девушка, невзирая на его горячую молитву,  произнесенную несколько минут назад, так и не вскинула глаз, из чего  явствовало, что она знала о присутствии красавца юноши.    

Когда же  она удалилась, красавец юноша, топнув ногой, прошептал:    

– И  на этот раз она меня не заметила!    

Из этого  явствовало, что, как мы уже говорили, юноше вряд ли было больше восемнадцати  лет.    

Но вот  его досада улетучилась. Он сбежал с церковных ступеней и увидел, что рассеянная  красавица, опустив покрывало и взяв под руку провожатую, пошла направо. Он тоже  поспешил повернуть вправо, заметив притом, что это как раз ему по пути. Пройдя  по набережной до моста Святого Михаила, девушка перешла через мост, что тоже  было по пути нашему незнакомцу. Затем она дошла до конца Бочарной улицы и  направилась к Мельничному мосту. Все это оказалось по пути юноше, и он  неотступно следовал за нею, точно тень.    

Влюбленный  – вот она, тень хорошенькой девушки!    

Но увы!  У самой тюрьмы Шатле прекрасная звезда, спутником которой стал наш незнакомец,  вдруг исчезла, ибо, как только дуэнья постучалась, узкая дверца королевской  крепости распахнулась будто сама собой и тут же захлопнулась.    

Молодой  человек опешил, но, когда хорошенькая девушка, внушавшая ему робость, скрылась,  проявил решительность и тут же нашел выход.    

Перед  воротами королевской крепости Шатле важно расхаживал стражник с пикой на плече.  Наш юный незнакомец взял пример с достопочтенного часового и, отойдя в сторону,  чтобы не привлекать к себе внимания, но не теряя из виду ворота, с героической  отвагой приступил к той караульной службе, которую часто несут влюбленные.    

Если  читателю доводилось попадать в такое положение, он, должно быть, заметил, что одно  из лучших средств скоротать время на часах – это завести разговор с самим  собой.    

Очевидно,  молодой человек привык нести караульную службу, ибо, не успев приступить к  делу, он произнес такой монолог:    

– Разумеется,  она живет не здесь. Нынче утром после службы и два последних воскресенья, когда  я осмелился следовать за нею лишь глазами, – и свалял же я дурака! –  она свернула по набережной не направо, а налево, к Нельским воротам и  Пре-о-Клер, черт возьми! Что ей понадобилось в королевской крепости? Ну что ж,  посмотрим. Она пришла проведать узника… быть может, брата. Бедняжка! Как она,  должно быть, горюет. Ведь ее доброта, конечно, равна ее красоте. Тьфу ты  пропасть! До чего же хочется подойти к ней, спросить без обиняков, кто у нее  там, и предложить свои услуги! Если узник ее брат, я откроюсь во всем учителю и  попрошу у него совета. Ведь учитель бежал из замка Святого Ангела и, стало  быть, знает, каким способом выбираются из тюрьмы. Итак, я спасаю ее брата.  После такой услуги ее брат становится моим закадычным другом. Он горит желанием  услужить мне – человеку, который оказал ему такую услугу. Я признаюсь, что  люблю его сестру. Он нас знакомит, я бросаюсь перед ней на колени, и уж тут-то  она, разумеется, поднимет на меня свои глазки!    

Понятно,  куда может унести воображение влюбленного, когда он размечтается. Поэтому  молодой человек очень удивился, услышав, что пробило четыре часа, и увидев, что  сменился часовой.    

Вот  новый часовой стал нести караульную службу, а юноша все продолжал нести свою.  Способ скоротать время был так удачен, что он решил снова им воспользоваться и  принялся за монолог, не менее многословный, чем первый:    

– Как  она прекрасна! Как грациозна ее поступь, сколько целомудренного изящества в ее  движениях, какое точеное лицо! Лишь великий Леонардо да Винчи[5] и божественный Рафаэль[6] – лишь одни  они во всем мире, да и то, когда талант их был в расцвете, могли бы  воспроизвести образ этого чистого и непорочного создания! О боже, отчего я не  живописец, а гравер, ваятель, эмалировщик, золотых дел мастер! Впрочем, будь я  живописцем, мне не надобно было бы все время видеть красавицу, чтобы создать ее  портрет. Мне бы беспрерывно мерещились ее громадные голубые глаза, дивные  белокурые волосы, белоснежное личико, тоненький стан. Был бы я живописцем, я  воплощал бы красавицу во всех своих полотнах, как Рафаэль Санти – Форнарину и  Андреа дель Сарто[7]  – Лукрецию. Да ее и сравнивать нельзя с Форнариной! Ну конечно, ни та, ни  другая недостойны развязывать шнурки на ее башмачках! Во-первых, Форнарина…    

Не успел  юноша докончить сравнение, которое, что вполне понятно, льстило его избраннице,  как пробили часы.    

Во  второй раз сменился дозорный.    

– Шесть  часов… Просто удивительно, до чего быстро бежит время, – пробормотал юноша. –  А если оно бежит так быстро, когда ждешь ее, то как же оно, должно быть, летит,  если ты рядом с нею! О, если ты рядом с нею, времени не существует – ведь  попадаешь в рай! Был бы я рядом с нею, любовался бы без конца ее красотой, и  так бы текли часы, дни, месяцы – вся жизнь! О господи, какая была бы счастливая  жизнь!    

И  молодого человека охватил восторг, ибо перед его глазами – глазами  художника, – словно живая, промелькнула его возлюбленная.    

В третий  раз сменился часовой.    

Восемь  часов пробило во всех приходских церквах, стало смеркаться. Судя по всему, и  триста лет назад в июле темнело к восьми часам, точь-в-точь как в наши дни: но,  пожалуй, удивительно не это, а баснословное постоянство влюбленных XVI века. В  те времена все было могуче и молодо, стойкие люди не останавливались на полпути  ни в любви, ни в искусстве, ни в ратных делах.    

Впрочем,  терпение юного ваятеля, ибо теперь мы знаем, чем занимался незнакомец, было в  конце концов вознаграждено. Он увидел, что ворота тюрьмы в двадцатый раз  отворились, пропустив ту, которую он ждал. Та же матрона шла с ней рядом, а  шагах в десяти их сопровождали два вооруженных стража. И снова все они зашагали  по той же дороге, что и пять часов назад: прошли Мельничный мост, Бочарную  улицу, мост Святого Михаила, набережные и, не доходя шагов трехсот до церкви  Августинцев, остановились в закоулке у массивных ворот, рядом с которыми  виднелась калитка. Дуэнья постучалась, и привратник тотчас отворил калитку.  Двое стражников, отвесив глубокий поклон, отправились в обратный путь, к Шатле,  а юный ваятель снова застыл перед воротами.    

По всей  вероятности, он так бы и простоял здесь до самого утра, ибо он уже в четвертый  раз начал строить воздушный замок, но по воле случая на него наскочил какой-то  подвыпивший прохожий.    

– Эй,  приятель! – воскликнул прохожий. – Позвольте-ка, человек вы или  столб? Если столб, то стойте на месте, и я вас уважу, а если человек,  посторонитесь, дайте дорогу!    

– Извините, –  произнес рассеянный молодой человек. – Но я чужеземец, не знаю славного  города Парижа и…    

– Ну,  тогда дело другое. Француз гостеприимен, и мне надобно просить у вас прощения.  Значит, вы чужеземец… Отлично. Раз вы сказали о себе, следует и мне о себе  сказать. Я школяр и писец, а зовут меня…    

– Простите, –  перебил его юноша-ваятель, – но, прежде чем узнать, кто вы, мне хотелось  бы узнать, где я нахожусь.    

– У  Нельских ворот, дружище. А вот и Нельский замок, – добавил школяр,  указывая на массивные ворота, с которых не сводил глаз чужеземец.    

– Вот  оно что! А как выйти на улицу Святого Мартена, где я живу? – спросил  влюбленный юноша просто из учтивости и надеясь отвязаться от собеседника.    

– Как  вы сказали? Улица Святого Мартена? Пойдемте, я вас провожу, мне как раз по  пути. На мосту Святого Михаила я вас покину и укажу, как пройти дальше. Так  вот, значит, я школяр, возвращаюсь с Пре-о-Клер, а зовут меня…    

– А  вы знаете, кому принадлежит Нельский замок? – спросил юноша.    

– Еще  бы! Как же мне не знать, раз это имеет отношение к университету![8] Нельский замок, молодой  человек, принадлежит его величеству королю, а ныне перешел во владение  парижского прево[9]  Робера д'Эстурвиля.    

– Как,  там живет парижский прево?! – воскликнул иностранец.    

– Сын  мой, я и не думал говорить, будто прево там живет, – возразил  школяр, – Прево живет в Шатле.    

– Ах,  вот что – в Шатле! Как же случилось, что он живет в Шатле, а король пожаловал  ему Нельский замок?    

– Вот  в чем тут дело. Король даровал в свое время Нельский замок нашему байи,[10] человеку в  высшей степени почтенному, который защищал права и вел судебные дела университетских  школяров, и вел он их по-отечески. Великолепнейшая должность! На беду, наш  превосходный байи был до того справедлив, до того справедлив к нам… что вот уже  два года, как его власть упразднена под предлогом, что он спит на судебных  заседаниях, хотя ясно, что слово «байи» происходит от «бай-бай». Итак,  должность его упразднена, и охранять Парижский университет поручено парижскому  прево. Охранитель отменный, ей-богу! Хорошо, что мы сами себя охраняем… Итак,  вышеупомянутый прево… ты слушаешь, приятель?.. вышеупомянутый прево – а руки у  него загребущие – решил, что раз к нему перешли обязанности байи, то ему  полагается наследовать и его владения, и он потихоньку завладел Нельскими  замками – Большим и Малым, при покровительстве госпожи д'Этамп.    

– И  все же, судя по вашим словам, он не живет в замке.    

– И  не думает, скареда! Однако я слышал, что там приютилась дочь или племянница  старого Кассандра,[11]  красотка по имени Коломба или Коломбина, точно не знаю. Он ее держит взаперти в  Малом Нельском замке.    

– А-а,  вот оно что! – воскликнул художник, задыхаясь от волнения – ведь он в  первый раз услышал имя владычицы своего сердца. – По-моему, это просто  вопиющее беззаконие! Поселить девушку в таком огромном замке вдвоем с дуэньей!..    

– Не  с луны ли ты свалился, о чужеземец? Или ты не знал, что беззаконие – вещь  вполне естественная и что мы, бедняки писцы, вшестером ютимся в тесной лачуге,  а у важного вельможи пустует такое вот огромное имение с садами, дворами, залом  для игры в мяч!    

– Как,  там есть зал для игры в мяч?    

– Великолепнейший,  брат, великолепнейший!    

– Но  ведь Нельский замок – владение короля Франциска Первого?    

– Разумеется,  но что прикажешь делать со своим владением королю Франциску Первому?    

– Передать  другим, раз прево там не живет.    

– Ну  что ж, попроси, пусть отдаст тебе!    

– А  почему бы и не отдать?.. А вы любите игру в мяч?    

– Безумно.    

– В  таком случае, приглашаю вас в следующее воскресенье составить мне партию.    

– Куда?    

– В  Нельский замок.    

– По  рукам, монсеньер управляющий королевскими замками!.. Послушай-ка, надобно все  же тебе знать, как меня зовут…    

Но  чужеземец узнал все, что ему хотелось знать, а остальное, по всей вероятности,  его мало заботило. Вот почему он и пропустил мимо ушей рассказ приятеля,  поведавшего со всеми подробностями о том, что зовут его Жак Обри, что он школяр  в университете и сейчас возвращается с Пре-о-Клер, что нынче он выпил вопреки  всем своим правилам.    

Когда  молодые люди очутились на улице Арфы, Жак Обри указал ваятелю дорогу, которую  тот знал лучше его, затем они назначили друг другу свидание на следующее  воскресенье в полдень у Нельских ворот и расстались, причем один пошел своей  дорогой напевая, другой – мечтая.    

А тому,  кто мечтал, было о чем помечтать, ибо в тот день он узнал больше, чем за целых  три недели.    

Он  узнал, что любимая девушка живет в Малом Нельском замке, что она, кажется, дочь  парижского прево, господина Робера д'Эстурвиля, и что ее имя Коломба. Как мы  видим, юноша не потерял времени даром.    

Погрузившись  в мечты, он свернул на улицу Святого Мартена и остановился перед великолепным  зданием, над подъездом которого красовался лепной герб кардинала Феррарского.  Он постучал три раза.    

– Кто  там? – тут же отозвался свежий, звонкий голосок.    

– Это  я, мадемуазель Катерина, – ответил неизвестный.    

– Кто  это – я?    

– Асканио.    

– А,  наконец-то!    

Ворота  отворились, и Асканио вошел.    

Прехорошенькая  девушка лет восемнадцати-двадцати, пожалуй, слишком смуглая, пожалуй, слишком  низенькая и слишком живая, но зато чудесно сложенная, радостно встретила юношу.    

– Вот  он, беглец! Вот он! – воскликнула она и побежала, вернее, помчалась  впереди Асканио, чтобы возвестить о его приходе, нечаянно потушив светильник,  который держала в руках.    

Она даже  не закрыла ворота, но их запер Асканио, не такой ветреный, как она.    

Молодой  человек остался в темноте по милости стремительно убежавшей Катерины, но он  уверенным шагом пересек довольно обширный мощеный двор, между плитами которого  пробивалась трава, а вокруг темными громадами возвышались какие-то неуютные строения.  Впрочем, таким мрачным и сырым и надлежит быть кардинальскому обиталищу. Правда,  сам хозяин и не жил там с давних пор. Асканио взбежал на крыльцо по замшелым,  позеленевшим ступеням и вошел в просторный зал, единственный освещенный зал во  всем доме – нечто вроде монастырской трапезной, обычно унылой, темной и пустой,  но два месяца назад наполнившейся светом, весельем, шумом.    

И в  самом деле, вот уже два месяца в этой огромной и холодной трапезной жил,  работал, смеялся целый деятельный и веселый мирок; вот уже два месяца огромный  зал словно поубавился, потому что в нем появились десять верстаков, две  наковальни, а в глубине – самодельный кузнечный горн. На побуревших стенах  висели рисунки, модели, полки с клещами, молотками и напильниками, шпаги с чудесными,  узорчатыми рукоятками и лезвиями филигранной работы, воинские доспехи – шлемы,  латы, щиты с золотыми насечками, изображениями богов и богинь, словно созданных  для того, чтобы вы забыли, любуясь орнаментом, о назначении оружия. Свет  вливался в окна, растворенные настежь, и пение ловких и жизнерадостных  подмастерьев оглашало воздух.    

Трапезная  кардинала превратилась в мастерскую золотых дел мастера.    

Однако в  тот вечер, 10 июля 1540 года, воскресное безделье на время погрузило оживленный  зал в тишину, царившую там целое столетие. Светильник, будто найденный при  раскопках Помпеи – так чисты и изящны были его линии, – освещал неубранный  стол и остатки роскошного ужина, свидетельствовавшие о том, что нынешние  обитатели кардинальского дворца не прочь были иногда отдохнуть, но не были охотниками  поститься.    

Когда  Асканио вошел в мастерскую, там было четыре человека: старая служанка, убиравшая  со стола, Катерина, зажигавшая светильник, молодой художник, сидевший в углу и  ждавший, когда Катерина поставит светильник на место, чтобы приняться за  рисование, и хозяин мастерской, который стоял, скрестив руки и опираясь на  кузнечный горн.    

Его-то  прежде всего и заметил юноша, войдя в зал.    

Удивительной  энергией и силой дышало лицо этого необыкновенного человека, привлекая внимание  даже тех, кому не хотелось его замечать. То был сухощавый, рослый, сильный  человек лет сорока, но лишь резец Микеланджело[12]  или кисть Риберы[13]  могли бы изобразить его тонкий, решительный профиль, написать смуглое,  выразительное лицо или воссоздать весь смелый, величественный облик. Его  высокий лоб оттеняли густые брови, и казалось, они вот-вот нахмурятся; ясные,  честные, проницательные глаза порой метали молнии в царственном гневе; добрая и  снисходительная, но вместе с тем чуть насмешливая улыбка и очаровывала, и  внушала робость. Он по привычке поглаживал черные усы и бороду. Его довольно  крупная рука с длинными пальцами – ловкая, умелая, крепкая и при всем том  тонкая, породистая, изящная, его манера смотреть, говорить, поворачивать  голову, живость, выразительные, но не резкие движения, небрежная поза, в которой  он стоял, когда вошел Асканио, – словом, весь его облик дышал силой:  отдыхающий лев оставался львом.    

    

Поразителен  был контраст между Катериной и художником – учеником Бенвенуто, рисовавшим в уголке.  Он был мрачен, нелюдим, морщины уже избороздили его узкий лоб, глаза были  полузакрыты, губы сжаты; она же была весела, как птичка, свежа, как  распустившийся цветок. Ее ясные глаза смотрели лукаво, а губы то и дело  улыбались, обнажая белоснежные зубки. Юноша забился в угол; он был медлителен,  вял и, казалось, боялся сделать лишнее движение. Катерина же бегала, вертелась,  прыгала, не могла усидеть на месте – жизнь била в ней ключом. Этому молодому,  беззаботному созданию надо было двигаться, оно не ведало душевных тревог.    

Девушка-резвушка  напоминала жаворонка – такой она была живой, так звонок и чист был ее голос,  так весело, легко и беспечно принимала она жизнь, в которую недавно вступила. Отлично  подходило к ней прозвище «Скоццоне», как окрестил ее хозяин мастерской, что на  итальянском языке означало и означает еще в наши дни нечто вроде «сорвиголова».  Миловидная, прелестная, по-детски шаловливая, Скоццоне была душой мастерской:  она пела, и все притихали; смеялась, и все смеялись вместе с ней; приказывала,  и все подчинялись. Ее капризы и причуды никого не сердили.    

История  жизни девушки – старая история; быть может, мы еще к ней вернемся. Катерина  была сиротой, вышла из народа, на ее долю выпало много злоключений… Но девушке  улыбнулось счастье, и она с такой искренностью, с такой наивностью радовалась,  что ее веселье передавалось всем окружающим и все радовались ее радости.    

Итак, мы  познакомили вас с новыми действующими лицами, а теперь будем продолжать наш  рассказ.    

– А-а,  вот и ты! Где же пропадал? – спросил учитель у Асканио.    

– Как  – где? Ходил по вашему поручению, учитель.    

– Все  утро?    

– Все  утро.    

– Признайся,  ты слонялся в поисках приключений!    

– Каких  приключений, учитель? – пробормотал Асканио.    

– Да  откуда мне знать!    

– Ах  ты господи, до чего же вы бледны, Асканио! – воскликнула Скоццоне. –  Вы, вероятно, не ужинали, господин бродяга?    

– А  ведь правда не ужинал! – отвечал юноша. – Совсем позабыл.    

– О,  в таком случае я согласна с учителем!.. Подумайте только, Асканио не ужинал! Значит,  он влюблен… Руперта! Руперта! Ужинать мессеру[14]  Асканио, да поживей!    

Служанка  принесла яства, оставшиеся от ужина, и молодой человек накинулся на угощение.  Да и как же ему было не проголодаться – ведь он столько времени простоял на  открытом воздухе!    

Скоццоне  и учитель, улыбаясь, смотрели на юношу: она – с сестринским участием, он – с  отцовской нежностью. Художник, сидевший в углу, поднял голову в тот миг, когда  вошел Асканио; но он снова склонился над работой, как только Скоццоне поставила  на место светильник, который схватила, когда побежала открывать дверь.    

– Я  же сказал вам, учитель, что весь день бегал по вашим делам, – промолвил  Асканио. Он заметил, как лукаво и внимательно поглядывают на него ваятель и  Скоццоне, и, очевидно, хотел перевести разговор на другую тему.    

– По  каким же делам ты бегал целый день?    

– Да  ведь вы сами сказали вчера, что освещение здесь не годится и что вам надобна  другая мастерская.    

– Разумеется.    

– Я  и нашел мастерскую.    

– Ты  слышишь, Паголо? – обратился учитель к художнику.    

– Что  вы сказали, учитель? – произнес тот, снова поднимая голову.    

– А  ну-ка, прекрати рисовать да иди сюда! Послушай, что рассказывает Асканио. Он  нашел мастерскую!    

– Извините,  учитель, но мне и отсюда слышно каждое слово моего друга Асканио. Мне хотелось  бы закончить набросок. Право, тут нет греха – раз ты благоговейно выполнил долг  христианина в воскресенье, займись на досуге кое-какими полезными делами:  работать – значит молиться.    

– Друг  мой Паголо, – заметил, покачав головой, учитель скорее грустным, нежели  сердитым тоном, – поверь мне: лучше бы ты работал поусидчивее и  постарательнее на неделе и развлекался, как наши добрые товарищи, в  воскресенье. А ты лодырничаешь в будни и лицемерно стараешься отличиться,  выказывая столько рвения в праздничные дни. Но ты сам себе господин, поступай,  как тебе заблагорассудится… Ну, рассказывай, Асканио, сынок, – продолжал  он, и в его голосе прозвучали бесконечная нежность и задушевность, – что  ты нашел?    

– Нашел  чудесную мастерскую.    

– Где  же?    

– Знаете  ли вы Нельский замок?    

– Превосходно  знаю. То есть я проходил мимо, а заходить не доводилось.    

– Но  снаружи он вам нравится?    

– Еще  бы, черт возьми! Но…    

– Что  – но?    

– Но  разве он не занят?    

– Занят  парижским прево, господином Робером д'Эстурвилем. Прево завладел замком, не  имея на то никакого права. Кроме того, для успокоения совести мы можем ему  оставить Малый Нельский – там, кажется, живет кто-то из его родственников – и  удовольствоваться Большим Нельским замком со всеми его дворами, лужайками,  залами для игры в шары и мяч.    

– Там  есть зал для игры в мяч?    

– Получше,  чем зал Санта-Кроче во Флоренции.    

– Клянусь  Бахусом,[15]  это моя любимая игра! Ты же знаешь, Асканио.    

– Знаю.  И кроме того, учитель, замок превосходно расположен: сколько там воздуха, и какого  воздуха – деревенского! Не то что здесь, в этом отвратительном закоулке – ведь  мы тут плесневеем, солнца не видим. А там с одной стороны Пре-о-Клер, с другой –  Сена и король, король в двух шагах в своем Лувре.    

– Кому  же принадлежит этот волшебный замок?    

– Кому?  Черт возьми, королю!    

– Королю?..  Повтори-ка, что ты сказал: Нельский замок принадлежит королю?    

– Именно  ему. Остается одно – узнать, согласится ли король пожаловать вам это великолепное  угодье.    

– Кто  – король? Как его зовут, Асканио?    

– Франциск  Первый, конечно.    

– А  это значит, что через неделю Нельский замок будет моим.    

– Но  парижский прево, пожалуй, разгневается.    

– А  мне какое дело!    

– А  если он не захочет уступить по доброй воле?    

– Не  захочет? Как меня зовут, Асканио?    

– Бенвенуто  Челлини, учитель.    

– А  это значит, что ежели достойный прево не захочет по своей воле отступиться от  замка, то его заставят силой… Ну, а теперь пора спать. Поговорим обо всем  завтра. Утро вечера мудренее.    

И по  знаку учителя каждый ушел на покой, кроме Паголо, который еще некоторое время  работал, сидя в углу; но как только ученик решил, что все улеглись, он встал,  осмотрелся, подошел к столу, налил полный бокал вина и, мигом осушив его, тоже  отправился спать.    

     Глава вторая

  Золотых дел мастер XVI века    

     

Да  позволят нам читатели, раз уж мы нарисовали портрет Бенвенуто Челлини и упомянули  его имя, углубить чисто литературную тему нашего повествования и сделать  небольшое отступление, рассказав об этом необыкновенном человеке, вот уже более  двух месяцев жившем во Франции, ибо ему суждено стать, о чем легко догадаться,  одним из главных персонажей книги.    

Однако  сначала скажем несколько слов о том, что представлял собой ювелир XVI века.    

Есть во  Флоренции мост, называемый Старым мостом. Он еще и поныне застроен домами; в  этих домах помещались мастерские золотых и серебряных изделий.    

Правда,  то не были изделия в современном понимании: выделка золотых и серебряных вещей  в наши дни – ремесло; прежде это было искусство.    

Потому-то  и не было на свете ничего чудеснее этих мастерских или, вернее, предметов, их  украшавших; были там округлые ониксовые кубки, опоясанные извивающимися  драконами, – сказочные чудовища вздымали головы, простирали лазурные  крылья, усыпанные золотыми звездами, и, разинув огнедышащие пасти, грозно  смотрели друг на друга своими рубиновыми глазами. Были там агатовые кувшины,  увитые веткой плюща, – изгибаясь в виде ручки, она закруглялась над самым  горлышком; а в изумрудной листве скрывались чудесные райские птицы, покрытые  эмалью; они были совсем как живые, так и казалось, что вот-вот запоют. Были там  урны из ляпис-лазури, над ними свешивали головки, словно собираясь утолить  жажду, две ящерицы, вычеканенные так искусно, что всякому, кто глядел на их переливчатые  золотые спинки, чудилось, будто и чуть слышный шорох вспугнет ящериц и они  укроются в трещине на стене. Были там и чаши, и дароносицы, и бронзовые,  золотые, серебряные медали; все было усыпано драгоценными каменьями, словно в  ту эпоху люди находили рубины, топазы, гранаты и алмазы в речном песке или придорожной  пыли; наконец, были там нимфы, наяды, боги, богини – весь сияющий Олимп  вперемешку с распятиями, крестами, с изображениями Голгофы; скорбящие мадонны и  Венеры, Христы и Аполлоны, Юпитеры, метавшие громы и молнии, и Иеговы, созидающие  миры.    

И все  это было не только искусно выполнено, но задумано с поэтическим вдохновением;  не только прелестно, как прелестны безделушки для украшения дамского будуара,  но великолепно, как величайшие произведения искусства, которые могут  обессмертить царствование короля или дух нации.    

Правда,  ювелиры той эпохи звались: Донателло Гиберти,[16]  Гирландайо[17]  и Бенвенуто Челлини.    

Сам  Бенвенуто Челлини рассказывал в своем жизнеописании, более увлекательном,  нежели самый увлекательнейший роман, о полной опасных приключений жизни  художников XV и XVI веков, когда Тициан[18]  писал, надев латы, а Микеланджело ваял со шпагой на боку, когда Мазаччо[19] и Доменикино[20] были  отравлены, а Козимо[21]  запирался на замок, стараясь так закалить сталь, чтобы она резала порфир.    

Мы  познакомим читателя с Бенвенуто Челлини, поведав лишь об одном эпизоде из его  жизни: о том, что привело его во Францию.    

Бенвенуто  жил в Риме, куда призвал его Климент VII, и с увлечением работал над прекрасной  церковной чашей, которую заказал ему папа; но художнику хотелось самым тщательным  образом отделать драгоценную чашу, и поэтому работа подвигалась очень медленно.  У Бенвенуто, разумеется, было множество завистников, потому что он получал выгодные  заказы от герцогов, королей и пап и выполнял заказы с непревзойденным  мастерством. И в конце концов случилось так, что один из его собратьев –  ювелир, по имени Помпео, лентяй и клеветник, – воспользовался промедлением  в работе Челлини и стал порочить его в глазах папы. Ежедневно, не зная ни  отдыха, ни срока, Помпео возводил на Бенвенуто напраслину, то втихомолку, то во  всеуслышание уверяя, будто он никогда не сделает чашу, потому что очень занят и  якобы выполняет другие работы в ущерб заказам его святейшества.    

Козни  досточтимого Помпео сделали свое дело. Однажды он вошел, сияя от радости, в мастерскую  Бенвенуто Челлини, который сразу догадался, что Помпео принес дурные вести.    

– Ну  вот, любезный собрат, – произнес Помпео, – я пришел к вам, дабы  освободить вас от вашей трудной повинности. Его святейшество хорошо понимает,  что вы не можете закончить чашу не из-за недостатка усердия, а из-за недостатка  времени. Поэтому его святейшество решило избавить вас от некоторых важных дел и  по самоличному побуждению освобождает вас от обязанности гравера Монетного  двора. Отныне у вас будет дукатов на девять в месяц меньше, зато в день на час  больше времени.    

Бенвенуто  Челлини вскипел и готов был вышвырнуть глумителя в окно, но сдержался – ни один  мускул не дрогнул на его лице, и Помпео решил, что удар не достиг цели.    

– Да,  вот еще что, – продолжал он, – уж не знаю почему, невзирая на мое  заступничество, его святейшество требует, чтобы вы тотчас же отдали ему чашу –  притом в любом виде. Право, боюсь, дорогой Бенвенуто, что его святейшество  намерен поручить завершение чаши другому ювелиру. По-дружески предупреждаю вас  об этом.    

– Ну  уж нет! – воскликнул золотых дел мастер, подскочив так, будто его ужалила  змея. – Чаша принадлежит мне, как принадлежит папе управление Монетным  двором. Его святейшество имеет право потребовать лишь те пятьсот экю, которые  мне выплатили вперед. А я завершу свое произведение, когда мне заблагорассудится.    

– Берегитесь,  маэстро, – заметил Помпео, – как бы отказ не привел вас в тюрьму!    

– Вы  осел, государь мой! – отвечал Бенвенуто Челлини.    

Помпео  ушел вне себя от ярости. На следующий день к Бенвенуто Челлини явились два  камерария[22]  святейшего отца.    

– Мы  пришли к тебе по повелению папы, – сказал один из них. – Тебе  надлежит вернуть чашу, а затем мы тебя препроводим в тюрьму.    

– Господа, –  отвечал Бенвенуто, – такой человек, как я, достоин лишь таких стражников,  как вы. Так и быть, ведите меня в тюрьму. Но предупреждаю вас: это ничуть не  ускорит окончания папской чаши.    

И  Бенвенуто пошел с ними к начальнику королевской тюрьмы, который пригласил его к  столу, – очевидно, по приказу папы. За обедом кастелян[23] замка Святого Ангела  уговаривал Бенвенуто порадовать папу – отнести ему свое творение, уверяя, что,  как только он подчинится, Климент VII, он хоть гневлив и упрям, удовольствуется  одной его покорностью. Но Бенвенуто отвечал, что он уже шесть раз показывал  святейшему отцу начатую чашу и что ничего другого папа не может от него  требовать; кроме того, он знает, что его святейшеству доверяться нельзя – его  святейшество, воспользовавшись своим положением, пожалуй, отнимет чашу да и  отдаст какому-нибудь олуху, который ее испортит. Зато Бенвенуто повторил, что  готов вернуть задаток – пятьсот экю. После чего в ответ на все настойчивые  уговоры кастеляна Бенвенуто лишь расхваливал его повара и восхищался винами.    

После  обеда пришли земляки и близкие друзья Челлини, его ученики во главе с Асканио и  стали умолять ваятеля не губить себя, не противиться воле Климента VII. Но,  оказывается, Бенвенуто уже давно хотелось удостовериться в той великой истине,  что ювелир может переупрямить папу. И раз представился такой отличный случай, о  котором можно было только мечтать, он его не упустит, ибо такой случай,  пожалуй, не повторится.    

Земляки  Бенвенуто удалились, пожимая плечами. Друзья решили, что он сошел с ума, Асканио  залился слезами.    

По  счастью, Помпео не забыл о Челлини и, пока все это происходило, говорил папе:    

– Ваше  святейшество, дозвольте вашему слуге действовать. Я пошлю сказать этому упрямцу,  что, если ему уж очень хочется, пусть возвращает пятьсот экю. Ведь Бенвенуто  мот и расточитель – нет у него таких денег, поэтому ему придется вернуть чашу.    

Климент  VII нашел, что Помпео придумал чудесный выход, и позволил ювелиру поступать,  как ему заблагорассудится. Поэтому в тот же вечер, когда Бенвенуто вели в  камеру в замке Святого Ангела, явился камерарий и сказал золотых дел мастеру,  что святейшему отцу угодно тотчас же получить пятьсот экю или же чашу.    

Бенвенуто  отвечал, что отдаст пятьсот экю, как только вернется к себе в мастерскую.    

Четверо  стражников швейцарской гвардии[24]  и камерарий проводили Бенвенуто домой. Придя к себе в опочивальню, Бенвенуто  вынул из кармана ключ, открыл железный шкафчик, вделанный в стену, достал из  большого кошеля пятьсот экю и, отдав их камерарию, выставил его за дверь вместе  с швейцарцами-телохранителями.    

Швейцарцы  даже получили четыре экю за труды, что делает честь Бенвенуто Челлини, и,  уходя, целовали ему руки, что делает честь швейцарцам.    

Камерарий  тотчас же воротился к святейшему отцу и передал ему пятьсот экю, что раздосадовало  святейшего отца. Вспылив, он принялся бранить Помпео.    

– Ступай  сам за великим ваятелем в его мастерскую, скотина, – приказал папа, –  и со всей учтивостью, на какую только способна твоя глупая голова, передай,  что, ежели он согласен сделать мне чашу, я предоставлю ему любые льготы!    

– Но,  ваше святейшество, – отвечал Помпео, – не лучше ли отложить все это  до завтрашнего утра?    

– Даже  нынче вечером и то поздно, дурень ты этакий! Я не желаю, чтобы Бенвенуто отошел  ко сну с недобрым чувством ко мне. Тотчас же исполни мою волю, и чтобы завтра,  проснувшись, я узнал о его согласии!    

Помпео  вышел из Ватикана сам не свой и отправился в мастерскую Бенвенуто. Она была  закрыта. Он посмотрел в замочную скважину, посмотрел в дверные щели, оглядел  все окна, надеясь, что хоть в одном брезжит свет, но все было погружено в  темноту. Тут он тихонько постучался, во второй раз отважился постучаться  погромче, а в третий еще громче.    

Тогда во  втором этаже открылось окошко, и показался Бенвенуто в рубашке, с аркебузом[25] в руке.    

– Кто  там? – спросил Бенвенуто.    

– Это  я, – ответил гонец.    

– Кто  это – я? – снова спросил ваятель, прекрасно узнавший своего недруга.    

– Помпео.    

– Лжешь! –  произнес Бенвенуто. – Я превосходно знаю Помпео – такой трус не отважится  в поздний час пройти по улицам Рима!    

– Да  я уверяю вас, дружище Челлини…    

– Замолчи!  Ты просто разбойник и выдаешь себя за бездельника Помпео, чтобы тебе открыли  дверь, – собираешься меня ограбить.    

– Маэстро  Бенвенуто, да пусть я умру…    

– Еще  одно слово, – крикнул Бенвенуто, наводя аркебуз на собеседника, – и  твое желание исполнится!    

Помпео  со всех ног бросился бежать по улице, зовя на помощь, и скрылся за углом.    

Когда же  он скрылся, Бенвенуто затворил окно, повесил аркебуз на гвоздь и снова улегся  спать, посмеиваясь над тем, как припугнул Помпео.    

На  другой день, спускаясь в мастерскую, открытую час назад учениками, Бенвенуто Челлини  увидел, что на противоположной стороне улицы стоит Помпео, который спозаранок  явился сюда и ждал его появления.    

Заметив  Челлини, Помпео приветствовал его с таким сердечным и дружеским видом, с каким,  вероятно, еще не приветствовал никого на свете.    

– А-а, –  воскликнул Челлини, – это вы, дражайший Помпео! Клянусь честью, я нынче ночью  чуть было не проучил одного негодяя – он посмел назваться вашим именем!    

– Неужели? –  воскликнул Помпео с натянутой улыбкой, шаг за шагом приближаясь к мастерской. –  Да как же это случилось?    

Бенвенуто  рассказал посланцу его святейшества о том, что произошло, но Помпео так и не  признался, что именно с ним Бенвенуто и разговаривал ночью, ибо ваятель обозвал  его тогда трусом. Затем, окончив рассказ, Челлини спросил Помпео, какому  счастливому случаю обязан он чести в столь ранний час видеть у себя дорогого  гостя.    

Тогда  Помпео стал рассказывать, разумеется кое-что опуская, о поручении Климента VII.  Пока он говорил, лицо Бенвенуто Челлини прояснялось. Итак, Климент VII сдался.  Ювелир переупрямил папу!    

И, когда  Помпео окончил речь, Бенвенуто сказал:    

– Передайте  его святейшеству, что я почту за счастье подчиниться ему и всеми силами постараюсь  снова заслужить его милость, которую потерял не по своей вине, а по наветам  завистников. Кстати, ведь у папы довольно много прислужников, не так ли? Пусть  же, господин Помпео, – и так будет лучше для вас – ко мне отныне посылают  другого слугу. Ради собственного благополучия не вмешивайтесь больше в мои  дела, господин Помпео. Пожалейте себя – никогда не попадайтесь мне на пути! И,  во имя спасения моей души, молите бога, чтобы я не расправился с вами, как Юлий  Цезарь с Помпеем.[26]    

Помпео  поспешил убраться и, отправившись к папе, передал ему ответ Бенвенуто, впрочем  промолчав о заключительной части речи.    

Некоторое  время спустя, желая окончательно примириться с Бенвенуто, Климент VII заказал  ему медаль со своим изображением. Бенвенуто вычеканил ее из бронзы, серебра и  золота и отнес папе. Климент VII пришел в восхищение и восторженно заявил, что  и античные мастера не делали таких красивых медалей.    

– Вот  и хорошо, ваше святейшество! – сказал Бенвенуто. – А ведь не прояви я  тогда твердости характера, мы бы навеки поссорились: я не простил бы вам обиды,  и вы бы потеряли преданного слугу. Видите ли, святейший отец, – продолжал  Бенвенуто предостерегающим тоном, – недурно иногда вспоминать поговорку  простых здравомыслящих людей: «семь раз отмерь – один раз отрежь»! Так-то, ваше  святейшество. И вот еще что: вы хорошо сделаете, если запретите ябедникам и клеветникам  дурачить вас. Все это я говорю для вашего же блага, и довольно об этом,  святейший отец.    

Таким  образом, Бенвенуто простил Клименту VII. Разумеется, он не сделал бы этого,  если бы не так его любил, но Бенвенуто был очень привязан к папе – своему  земляку.    

Поэтому  он глубоко опечалился, когда через несколько месяцев после происшествия, о котором  мы только что рассказали, папа скоропостижно скончался. Бенвенуто, человек,  наделенный железной волей, залился слезами, узнав об этом, и рыдал, как  ребенок, целую неделю.    

Вообще  же смерть папы сыграла вдвойне роковую роль в жизни бедного Бенвенуто Челлини,  ибо в день погребения он встретил Помпео, с которым не виделся с того утра,  когда посоветовал ему больше не являться.    

Нужно  сказать, что после угроз Бенвенуто Челлини жалкий трус Помпео выходил лишь в  сопровождении дюжины хорошо вооруженных наемников, которым он платил столько  же, сколько папа – своим телохранителям-швейцарцам, и каждая прогулка по городу  обходилась ему в два, а то и в три экю. Но даже в сопровождении дюжины сбиров[27] он трясся от  страха при мысли о встрече с Бенвенуто Челлини. Притом он знал, что, если в  стычке с Бенвенуто случится беда, папа, в глубине души любивший мастера, расправится  с ним, Помпео. Но вот, как мы уже сказали, Климент VII умер, и его смерть  придала смелости Помпео.    

Бенвенуто  отправился в храм Святого Петра, чтобы припасть к ногам усопшего папы. Возвращался  он из храма вместе с Асканио и Паголо по улице Банчи и вдруг очутился лицом к  лицу с Помпео и дюжиной его наемников. Заприметив врага, Помпео страшно  побледнел, но, оглядевшись, увидел, что вокруг надежная охрана, а с Бенвенуто  всего два юнца. Тут он расхрабрился и, остановившись, насмешливо кивнул Бенвенуто,  а правой рукой, словно ненароком, взялся за рукоятку кинжала.    

Завидев  отряд, угрожавший учителю, Асканио обнажил шпагу, а Паголо прикинулся, будто  смотрит в другую сторону. Бенвенуто не хотел подвергать своего любимого ученика  опасности в таком неравном бою. Он схватил Асканио за руку и заставил его  вложить шпагу в ножны; затем ваятель пошел дальше, словно ничего не видел или  же будто то, что он видел, нисколько его не задевало. Асканио не узнавал своего  учителя, но учитель отступил, и он отступил вместе с ним.    

Помпео  торжествовал и, отвесив глубокий поклон Бенвенуто, продолжал свой путь в  окружении сбиров, которые, подражая ему, вели себя весьма вызывающе.    

Бенвенуто,  сдерживая гнев, до крови искусал себе губы, хотя и казался весел. Поведение  знаменитого мастера было непостижимо для всякого, кто знал его вспыльчивый  характер.    

Но вот,  пройдя шагов сто и поравнявшись с мастерской одного из своих собратьев по искусству,  Бенвенуто вошел в дом, сказав, что якобы хочет взглянуть на древнюю вазу,  недавно найденную при раскопках этрусских могильников в Корнето; при этом он  велел своим ученикам идти домой, пообещав через несколько минут вернуться в  мастерскую.    

Он  просто хотел удалить Асканио. И действительно, как только юноша и его спутник,  о котором Бенвенуто тревожился гораздо меньше, зная, что Паголо не блещет  отвагой, завернули за угол, он поставил вазу на место и выбежал из лавки.    

Бенвенуто  мигом очутился на той улице, где повстречался с Помпео, но Помпео уже там не  оказалось. К счастью или, скорее, к несчастью, человека, окруженного дюжиной  стражников, заметить нетрудно: Бенвенуто спросил у первого встречного, по какой  дороге пошел Помпео, и ему тотчас же указали путь. И он, как ищейка, наведенная  на след, ринулся вдогонку.    

Помпео  остановился у дверей аптечной лавочки на углу улицы Чиавика и рассказывал почтенному  аптекарю о своей смелой выходке – о том, как отважно он бросил вызов Бенвенуто  Челлини. Но вдруг он заметил, что сам Бенвенуто появился на углу, что глаза его  горят, а лоб покрыт потом.    

Бенвенуто  закричал от радости, заметив своего врага, а Помпео осекся на середине фразы.  Было ясно, что сейчас произойдет нечто ужасное. Наемники выстроились вокруг  Помпео и вынули шпаги из ножен.    

Нападать  в одиночку на тринадцать человек было безумием, но, как мы уже говорили, Бенвенуто  отличался поистине львиной храбростью и не вел счета врагам. На него было направлено  тринадцать обнаженных шпаг, а он выхватил из ножен небольшой острый кинжал,  который всегда носил за поясом, пробился в самую середину отряда, одной рукой  вырвал у врагов две-три шпаги, другой повалил наземь кое-кого из наемников, да  так ловко, что мигом добрался до Помпео и схватил его за шиворот; но наемники  тотчас же тесным кольцом окружили Бенвенуто.    

И тут  все смешалось в рукопашной схватке: раздавались крики; в воздухе мелькали  лезвия шпаг; бесформенный живой клубок катался по земле. А спустя мгновение  какой-то человек с победным кличем вскочил на ноги и, сделав могучее усилие –  перед тем он так же прорвался в самую середину отряда, – выбрался весь в  крови, но торжествующе потрясая окровавленным кинжалом. То был Бенвенуто  Челлини.    

    

А другой  человек в предсмертных судорогах катался по мостовой. Ему были нанесены две  кинжальные раны: одна за ухом, другая возле ключицы, у самой шеи. Через  несколько секунд он умер. То был Помпео.    

Любой на  месте Бенвенуто, поразив кого-нибудь насмерть, спасся бы бегством, но Бенвенуто,  переложив кинжал в левую руку, зажал шпагу правой и с решительным видом стал  ждать схватки с двенадцатью наемниками.    

Но сбиры  и не думали нападать на Бенвенуто Челлини. Ведь тот, кто им платил, был мертв,  а следовательно, платить не будет. И, оставив труп Помпео, они бросились  наутек, как стая перепуганных зайцев.    

В этот  миг появился Асканио и, подбежав к учителю, обнял его. Юноша не поверил предлогу  – этрусской вазе – и вернулся; но хотя он и очень спешил, все же на несколько  секунд опоздал.    

     Глава третья

  Дедал[28]    

     

Бенвенуто  пошел домой вместе с Асканио несколько встревоженный: не ранами, которые ему  нанесли, – они были легкие и на них он не обращал внимания, – а тем,  что произошло. Полгода назад он отправил к праотцам Гасконти, убийцу своего  брата, но избежал кары благодаря покровительству папы Климента VII; кроме того,  смерть убийцы как бы была возмездием. Но теперь, когда покровитель Бенвенуто  умер, положение стало более затруднительным.    

Об  угрызениях совести, конечно, не было и речи.    

Да не  составит читатель плохого мнения о нашем достойном мастере, который, убив одного,  точнее, двух, а может быть, и трех человек, если хорошенько покопаться в его  жизни, – весьма опасался сторожевого дозора, но отнюдь не страшился гнева  господня.    

Ибо в  1540 году летосчисления нашего этот человек был для своего времени обыкновенным  человеком, как и все, по выражению немцев. Да это и понятно. В те времена люди  не страшились смерти и сами убивали хладнокровно; мы и теперь смелы, но наши  предки были отважны до дерзости; мы люди зрелые, они же были молоды. В те  времена люди были так щедры, что совершенно беззаботно теряли, давали, продавали  и отнимали жизнь.    

Жил-был  один писатель, на которого долго возводили клевету, имя которого было синонимом  вероломства, жестокости – словом, всего, что означает низость, и только в XIX  веке, самом беспристрастном из всех веков в истории человечества, этого  писателя, великого патриота и отважного человека, оправдали. А ведь  единственная вина Никколо Макиавелли[29]  заключалась в том, что он был сыном своего времени, когда все зависело от силы  и успеха, когда люди уважали дело, а не слово и когда прямо к цели, не разбирая  средства и не рассуждая, шли властитель Борджа,[30] мыслитель Макиавелли и  ювелир Бенвенуто Челлини.    

Однажды  в городе Чезене на площади нашли труп, разрубленный на четыре части, –  труп Рамиро д'Орко. А так как Рамиро д'Орко был важной персоной и занимал  видное положение в Италии, то Флорентийская республика[31] пожелала узнать, что же  послужило причиной его смерти. Восемь членов синьории республики написали Макиавелли,  своему послу, прося удовлетворить их любопытство.    

И  Макиавелли ограничился таким ответом:    

Досточтимые  синьоры!    

Ничего  не могу поведать вам о смерти Рамиро д'Орко, кроме того, что Цезарь Борджа –  владыка, который казнит и милует людей по их заслугам.    

Макиавелли.    

Бенвенуто  явился практическим воплощением теории знаменитого политического деятеля Флорентийской  республики. Гениальный художник Бенвенуто и властитель Цезарь Борджа воображали,  что, по праву сильного, они стоят выше закона. Различие между справедливостью и  несправедливостью в глазах каждого из них заключалось лишь в одном: возможно ли  это для него или невозможно – понятия о долге и праве для них не существовало.    

Человек  мешал – человека устраняли.    

В наши  дни цивилизация оказывает ему честь, покупая его.    

Но в те  времена молодые нации были так полнокровны, что кровь пускали для здоровья.  Нация сражалась с нацией, человек сражался с человеком по внутреннему  побуждению, изредка во имя отечества, изредка во имя дамы, а чаще всего просто  чтобы подраться. Бенвенуто объявил войну Помпео, как Франциск I[32] – Карлу V.[33] Франция и  Испания вели поединок то в Мариньяно,[34]  то в Павии,[35]  не мудрствуя, не вдаваясь в объяснения, без пышных фраз, без жалких слов.    

И  гениальность проявлялась непосредственно, как врожденное качество, как  неоспоримое превосходство, как божественное право; в XVI веке творчество было  явлением естественным.    

Однако  не следует удивляться людям той эпохи, которые ничему не удивлялись. И, чтобы  объяснить убийства, содеянные ими, их причуды, их выходки, воспользуемся  выражением, все объясняющим и оправдывающим во Франции, и особенно в наше  время, – так принято.    

Итак,  Бенвенуто попросту делал то, что было принято: Помпео мешал Бенвенуто Челлини,  и Бенвенуто Челлини устранил Помпео.    

Однако  полиция иногда собирала сведения о таких убийствах. Она остерегалась охранять  человека, пока он был жив, зато иногда горела желанием покарать виновника его  смерти.    

Такое  рвение она и проявила, преследуя Бенвенуто Челлини. Вернувшись домой, он едва  успел сжечь кое-какие бумаги и положить несколько экю в карман, как явились  папские сбиры, арестовали его и препроводили в замок Святого Ангела, а это  послужило немалым утешением для Бенвенуто, ибо он вспомнил, что в замке Святого  Ангела все узники – дворяне.    

Немало  утешила также и приободрила ваятеля мысль, осенившая его, когда он вступил в  замок Святого Ангела, – мысль о том, что человек, наделенный такой  изобретательностью, какой был наделен он, так или иначе скоро отсюда выберется.    

Поэтому,  войдя в замок и увидев кастеляна, который восседал за столом, покрытым зеленой  скатертью, и приводил в порядок груду бумаг, Бенвенуто сказал:    

– Господин  кастелян, утройте количество засовов, решеток и сторожей, заточите меня на  самом верху башни или в глубоком подземелье, не спускайте с меня ни днем, ни  ночью недремлющего ока, а я все равно убегу, предупреждаю вас!    

Кастелян  поднял глаза на узника, говорившего с такой поразительной самоуверенностью, и  узнал бесстрашного Бенвенуто Челлини, которого три месяца назад имел честь  угощать обедом. Невзирая на знакомство с Бенвенуто, а быть может, именно  благодаря этому знакомству, достойный кастелян, услышав его слова, пришел в  глубочайшее смятение: у этого флорентинца, мессера Джоржо, кавалера из рода  Уголино, почтенного человека, был немного помутнен рассудок. Впрочем, кастелян  тотчас же оправился от удивления и отвел Бенвенуто в камеру, на самую вышку  замка. Плоская крыша служила потолком камеры; по крыше прохаживался часовой, другой  же стоял внизу у самой стены.    

Кастелян  обратил внимание узника на все эти подробности и, решив, что тот оценил их по  достоинству, заметил:    

– Любезный  Бенвенуто, можно отомкнуть запоры, взломать двери, сделать подкоп в самом  глухом подземелье, пробить стену, подкупить часовых, усыпить тюремщиков, но все  равно с такой высоты не спустишься в долину, разве только на крыльях.    

– А  я все же спущусь! – отвечал Бенвенуто. Кастелян посмотрел на него в упор и  подумал, что пленник сошел с ума.    

– Значит,  вы полетите?    

– Что  ж, и полечу! Я-то всегда был уверен, что человек может летать. Только все  времени не хватало попытаться. А здесь, черт возьми, времени у меня будет  вдоволь, и мне хочется самому удостовериться. Приключение Дедала – истинное  происшествие, а не выдумка.    

– Берегитесь  солнца, любезный Бенвенуто! – насмешливо отвечал кастелян. –  Берегитесь солнца!    

– А  я улечу ночью, – сказал Бенвенуто. Кастелян, не ждавший такого ответа,  промолчал и удалился вне себя от ярости.    

Действительно,  Бенвенуто надо было бежать во что бы то ни стало. В иные времена – благодарение  богу! – ему нечего было бы тревожиться о содеянном убийстве: во искупление  греха, ему довольно было бы в день успения богородицы участвовать в шествии,  надев камзол и плащ из голубой тафты.    

Но новый  папа Павел III отличался невероятной злопамятностью. Когда он еще был кардиналом  Фарнезе, Бенвенуто повздорил с ним из-за серебряной вазы. Дело в том, что  художник отказался отдать ему вазу бесплатно, и его эминенция[36] чуть было не отнял ее  силой, – вот почему Бенвенуто пришлось несколько грубо обойтись со слугами  его эминенции. Кроме того, святейший отец был уязвлен тем, что король Франциск  I обращался к нему через высокочтимого Монлюка, своего посла в Ватикане, с  просьбой отпустить Бенвенуто во Францию.    

Узнав о  том, что Бенвенуто арестован, высокочтимый Монлюк пожелал оказать услугу  бедному пленнику и стал просить еще настойчивее.    

Однако  он обманулся в характере нового папы – этот был упрямее, нежели его предшественник,  Климент VII. Итак, Павел III поклялся, что Бенвенуто дорого заплатит за свою проделку.  Быть может, Бенвенуто и не угрожала смертная казнь, ибо в те времена папе надо  было все хорошенько обдумать, прежде чем отправить на виселицу такого  знаменитого художника; зато узнику грозила другая опасность – о его существовании  могли забыть.    

Поэтому  Бенвенуто нельзя было забывать о себе, и он решил бежать до следствия и судебного  разбирательства; впрочем, их можно было так и не дождаться, ибо папа,  раздраженный вмешательством короля Франциска I, и слушать не желал о Бенвенуто  Челлини.    

Узник  знал обо всем этом от Асканио, который вел дела в мастерской и навещал своего  учителя, не без труда выхлопотав разрешение. Разумеется, на свиданиях их  разделяли две решетки, и тут же стояли тюремщики, бдительно следившие, чтобы  ученик не передал учителю напильник или веревку.    

Итак,  когда кастелян запер дверь камеры, Бенвенуто принялся все тщательно  осматривать.    

Вот что  он увидел среди голых стен своего нового жилища: кровать, очаг, в котором можно  было разводить огонь, стол с двумя стульями. Через два дня Бенвенуто раздобыл  глину и стеку.[37]  Сначала кастелян отказал узнику в развлечении – лепке, но потом передумал,  решив, что, быть может, так удастся отвлечь ваятеля от навязчивой идеи побега,  которая, очевидно, им владела. В тот же день Бенвенуто начал лепить огромную  Венеру.    

То были  лишь первые шаги, но при изобретательности, терпении и труде можно было многого  добиться.    

Однажды  в декабре выдался очень холодный день, и в камере Бенвенуто Челлини развели  огонь. Тюремщик переменил простыни и вышел, забыв их на стуле. Не успел он  запереть дверь, как Бенвенуто вскочил, одним прыжком очутился у самого ложа,  вытащил из тюфяка две громадные охапки кукурузных листьев, которыми в Италии  набивают матрасы, впихнул вместо листьев две простыни, подошел к статуе, взял  стеку и снова принялся за работу. В тот же миг тюремщик вернулся за простынями,  обыскал все вокруг, спросил Бенвенуто, не попадались ли они ему на глаза, но ваятель  небрежно отвечал, прикидываясь, будто поглощен работой, что, вероятно, заходил  кто-нибудь из служителей и взял белье или же сам тюремщик нечаянно его унес.  Тюремщик ничего не заподозрил – ведь он вернулся тотчас же, а Бенвенуто отлично  разыграл роль. Простыни не нашлись, и тюремщик предпочел умолчать о пропаже из  страха, как бы его не заставили уплатить стоимость простыней или не выгнали.    

Какие  ужасные терзания, какую мучительную тревогу испытывает человек, когда решается  его участь! Самые обыденные вещи становятся в тот час целыми событиями, радуют  или приводят в отчаяние.    

Как  только тюремщик вышел, Бенвенуто бросился на колени и возблагодарил господа  бога за ниспосланную ему помощь. Он мог спокойно оставить в матрасе свернутые  простыни: кровать была постлана – значит, тюремщик к ней не подойдет до утра.    

Когда  стемнело, он разорвал простыни, к счастью новые и довольно грубые, на полосы в  три-четыре пальца шириной и свил из них крепкие веревки. Затем он вскрыл  глиняное чрево статуи, выпотрошил его и запрятал туда свое сокровище, потом  наложил на разрез ком глины и тщательно сгладил его пальцем и лопаткой: самый  тонкий знаток не заметил бы, что бедной Венере произвели операцию. На следующий  день в камеру, как всегда, неожиданно вошел кастелян, но узник, как всегда,  спокойно работал. Каждое утро чудак кастелян, которому Бенвенуто пригрозил  ночным побегом, дрожал от страха, боясь, что камера окажется пустой. И надо сказать  в похвалу ему: каждое утро он не утаивал радости, видя Бенвенуто Челлини.    

– Должен  признаться, из-за вас у меня нет покоя, Бенвенуто, – сказал чудак  кастелян. – Однако я начинаю думать, что вы напрасно угрожали мне побегом.    

– Я  не угрожал и не угрожаю, господин Джоржо, – ответил Бенвенуто, – я  предупреждаю.    

– Что  ж, вы все еще надеетесь улететь?    

– По  счастью, это не пустая надежда, а, черт побери, уверенность!    

– Что  за дьявольщина! Каким же образом вы все это устроите, а? – воскликнул  злосчастный кастелян, которого выводила из себя не то кажущаяся, не то  искренняя уверенность Бенвенуто в том, что ему удастся улететь из тюрьмы.    

– А  это моя тайна, сударь. Но предупреждаю: крылья у меня растут.    

Кастелян  невольно взглянул на плечи своего пленника.    

– Так-то,  мессер кастелян! – продолжал Бенвенуто и все лепил свою статую – как  видно, он задумал создать соперницу Венеры Калипита.[38] – У нас с вами поединок,  мы бросили друг другу вызов. В вашем распоряжении высокие башни, крепкие двери,  надежные засовы, зоркие тюремщики; у меня же – голова да вот эти руки. И я вас  предупреждаю: вы будете побеждены, так и знайте. Да, вот еще что… Вы изворотливы,  вы приняли все меры предосторожности, поэтому, когда я улечу отсюда, да утешит  вас сознание, что вы ничуть не виноваты, уважаемый Джоржо, что вам не в чем упрекать  себя и что вы сделали все, уважаемый Джоржо, чтобы сгноить меня тут… Кстати,  ваше мнение о моей статуе? Я-то ведь знаю, как вы любите искусство.    

Самоуверенность  узника раздражала кастеляна, человека недалекого. Его неотступно преследовала,  сводила с ума мысль о побеге Бенвенуто. Она повергала его в уныние, лишала аппетита;  он то и дело вздрагивал, как вздрагиваешь, если тебя внезапно разбудят.    

Однажды  ночью Бенвенуто услышал шум на плоской крыше, затем шум раздался в коридоре; он  приближался и приближался, пока не затих возле самой камеры. Вдруг дверь  распахнулась, и узник увидел господина Джоржо в халате и ночном колпаке, а за  ним – четырех смотрителей и восьмерых стражников. Кастелян подбежал к постели  Бенвенуто. Он был сам не свой. Бенвенуто приподнялся, сел на матрас и расхохотался  ему прямо в лицо. Не обращая внимания на его смех, кастелян вздохнул, как  вздыхает пловец, вынырнувший из воды.    

– Ах,  слава богу, – воскликнул он, – мой мучитель еще здесь! Вот уж правду  говорят: сны – это враки!    

– Что  у вас стряслось? – спросил Бенвенуто Челлини. – Какой счастливой  случайности я обязан видеть вас в такое позднее время, уважаемый Джоржо?    

– Господи  Иисусе! Все благополучно, и на этот раз я опять отделался испугом. Знаете ли,  мне приснилось, что у вас выросли эти проклятущие крылья, притом огромные, и  будто вы преспокойно парите над замком Святого Ангела да приговариваете:  «Прощайте, любезный кастелян, прощайте! Не хотелось мне улетать, не попрощавшись  с вами, ну, а теперь я исчезаю. И как же я рад, что никогда больше вас не увижу!»    

– Неужели?  Я так и сказал, уважаемый Джоржо?    

– Так  и сказали, слово в слово… Ох, Бенвенуто, мне на беду вас сюда прислали!    

– Неужели  вы считаете, что я так дурно воспитан? Хорошо, что это только сон, иначе я бы  вам не простил.    

– По  счастью, ничего подобного не случилось. Я держу вас тут под замком, милейший, и  хотя, должен сознаться, ваше общество мне не очень-то нравится, а все же я  надеюсь продержать вас еще долго.    

– Вряд  ли вам это удастся! – отвечал Бенвенуто с самоуверенной усмешкой,  выводившей из себя начальника крепости.    

Кастелян  вышел, посылая Бенвенуто ко всем чертям, а наутро велел тюремщикам каждые два  часа и днем и ночью осматривать его камеру.    

Так  продолжалось целый месяц; но к концу месяца выяснилось, что нет причин считать,  будто Бенвенуто готовится к бегству, и надзор за ним ослабили.    

А меж  тем именно весь этот месяц Бенвенуто провел в нечеловеческих трудах.    

Как мы  уже упоминали, Бенвенуто стал тщательно изучать камеру с той минуты, как вошел  в нее, и с той самой минуты все его внимание сосредоточилось на одном: каким  способом бежать. Окно было зарешечено, а прутья решетки так прочно пригнаны,  что вынуть их или расшатать лопаточкой для лепки было невозможно, – а  ничего железного, кроме лопатки, у него не было. Дымовой ход был очень узок  вверху, и узнику пришлось бы превратиться в змею, наподобие феи Мелюзины,[39] чтобы в него  проскользнуть. Оставалась лишь дверь. Да, дверь! Посмотрим же, как она была  сделана. Дубовая дверь в два пальца толщиной была заперта на два замка,  задвинута на четыре засова, обшита изнутри железными листами, крепко-накрепко  прибитыми вверху и внизу.    

И путь  на волю лежал через эту дверь.    

Бенвенуто  заметил, что в нескольких шагах от нее, в коридоре, есть лестница – по ней проходил  часовой, когда на крыше менялся караул. Каждые два часа Бенвенуто слышал шум  шагов: это по лестнице поднимался дозорный, а немного погодя другой дозорный  спускался; потом через два часа снова раздавался шум шагов, и снова ровно два  часа стояла непробудная тишина.    

Вот  всего-навсего в чем заключалась задача: надо было очутиться по ту сторону  дубовой двери в два пальца толщиной, запертой на два замка, задвинутой четырьмя  засовами и, кроме того, обшитой изнутри, как мы уже сказали, железными листами,  крепко прибитыми вверху и внизу.    

Итак, за  этот месяц Бенвенуто вытащил при помощи стеки все гвозди, оставив напоследок  лишь четыре верхних и четыре нижних; затем, чтобы никто ничего не приметил, он  заменил их гвоздями из глины и покрыл головки железной оскоблиной, да так, что  самый опытный глаз не отличил бы настоящих гвоздей от поддельных. Вверху и  внизу двери было шестьдесят гвоздей, с каждым гвоздем приходились возиться час,  а то и два. Легко себе представить, каких трудов стоило узнику осуществить свой  замысел.    

По  вечерам, когда все укладывались спать и слышались лишь шаги часового, ходившего  над головой, узник разжигал в очаге жаркий огонь и подсыпал целую груду горящих  углей к железным листам, прибитым к низу двери. Железо раскалялось докрасна,  постепенно превращая в уголь дерево, к которому было пришито; однако с  противоположной стороны было незаметно, что дверь обуглилась.    

Как мы  уже сказали, Бенвенуто был поглощен работой весь месяц. Зато к концу месяца он  все закончил – узник ждал лишь ночи, благоприятной для побега. Однако пришлось  ждать несколько дней, ибо, когда он завершил работу, наступило полнолуние.    

Бенвенуто  вытащил все гвозди, и делать ему было нечего, но он продолжал раскалять железные  листы на двери и изводить кастеляна.    

Однажды  кастелян вошел к нему с необыкновенно озабоченным видом.    

– Милейший  узник, – начал достопочтенный господин Джоржо, который находился во власти  своей навязчивой идеи, – что же, вы все еще надеетесь улететь? Ну-ка,  отвечайте откровенно.    

– Как  никогда, милейший хозяин, – отвечал Бенвенуто.    

– Послушайте, –  продолжал кастелян, – можете болтать все, что вам угодно, но ведь, откровенно  говоря, это невозможно.    

– Невозможно  для вас, господин Джоржо, для вас невозможно! – подхватил ваятель. –  Но вы же прекрасно знаете – это слово для меня не существует. Я привык делать  то, что для простых смертных невозможно, и, знаете ли, даже с успехом, милейший  хозяин! Не состязался ли я забавы ради с природой, создавая из золота,  изумрудов и алмазов цветы прекраснее всех цветов, покрытых жемчужными каплями  росы? Или вы думаете, что тот, кто создает цветы, не может создать крылья?    

– Господи  помилуй, – возопил кастелян, – да из-за вашей неслыханной  самоуверенности я скоро голову потеряю! Скажите, какую же форму придадите вы  крыльям? Ведь они должны поддерживать вас в воздухе… Хоть мне сдается, что все  это невозможно.    

– Разумеется,  я и сам много размышлял над этим, ибо от формы крыльев зависит мое благополучие.    

– Ну  и что же?    

– А  вот что: если понаблюдаешь за существами, наделенными крыльями, то увидишь, что  успешно воссоздать крылья, данные им богом, можно, лишь взяв за образец  нетопыря.    

– Но  помилуйте, Бенвенуто! – возразил кастелян. – Положим, способ найден и  вы крылья изготовили. Неужели у вас хватит мужества ими воспользоваться?    

– Снабдите  меня всем нужным для их изготовления, милейший кастелян, и я вместо ответа  полечу.    

– А  что вам нужно?    

– Ах,  боже мой, нужны сущие пустяки: маленькая кузница, наковальня, напильники, клещи  и щипцы для изготовления пружин да локтей двадцать клеенки для перепончатых  крыльев.    

– Хорошо,  хорошо, – произнес мессер Джоржо. – Ну, прямо гора с плеч: хоть вы и  умны, а здесь вам ничего такого не удастся раздобыть.    

– А  у меня уже все есть, – ответил Бенвенуто.    

Кастелян  подскочил на стуле, но тотчас же сообразил, что сделать крылья в тюрьме человек  не в силах. И все же эта нелепая мысль не давала покоя его больной голове. В  каждой птице, пролетающей перед окном, он видел Бенвенуто Челлини – так велико  бывает влияние гениального ума на заурядный умишко.    

В тот же  день господин Джоржо послал за самым искусным мастером в Риме и приказал ему  сделать крылья по форме крыльев нетопыря.    

Остолбенев  от изумления, мастер молча смотрел на кастеляна, не без основания полагая, что  тот сошел с ума.    

Но господин  Джоржо настаивал. А ведь господин Джоржо был богат, и если господин Джоржо  делал глупости, то ему по средствам было их оплачивать. Поэтому мастер взялся  за порученное дело и через неделю принес пару великолепных крыльев, которые  прилаживались к телу при помощи железного корсета, приводились в движение  чрезвычайно замысловатыми пружинами и действовали самым надежным образом.    

Мессер  Джоржо уплатил за аппарат условленную цену, измерил крылья, поднялся к Бенвенуто  Челлини и, не говоря ни слова, обыскал темницу: он заглядывал под кровать,  осматривал очаг, ощупывал матрас – словом, облазил все углы и закоулки.    

Затем он  вышел, так и не вымолвив ни слова, убежденный, что Бенвенуто, если только он не  колдун, не мог спрятать в камере крылья, похожие на крылья, сделанные мастером.    

Было  очевидно, что рассудок нерадивого кастеляна все больше приходил в расстройство.    

Дома  господина Джоржо ждал мастер, который пришел сказать, что к каждому крылу приделано  по железному кольцу: они должны удерживать ноги летящего в горизонтальном положении.    

Не успел  мастер выйти, как господин Джоржо заперся у себя в комнате, надел корсет, развернул  крылья, просунул ноги в кольца и, лежа плашмя на полу, попытался взлететь. Но,  несмотря на все старания, покинуть землю ему не удалось. После двух-трех  попыток он снова послал за мастером.    

– Сударь, –  сказал ему кастелян, – я испытал ваши крылья: они никуда не годятся.    

    

– А  как вы их испытывали?    

Мессер  Джоржо подробнейшим образом поведал о том, как он троекратно их испытывал.    

Мастер с  важным видом выслушал его, а затем изрек:    

– Тут  нет ничего удивительного: когда вы лежите на полу, вокруг вас нет должного количества  воздуха. Попробуйте-ка подняться на крышу замка Святого Ангела и оттуда отважно  ринуться в воздушное пространство.    

– И  вы думаете, что я полечу?    

– Уверен, –  ответил мастер.    

– Но,  если вы так уверены, – заметил кастелян, – почему бы вам самому не  испытать крылья?    

– Крылья  скроены сообразно весу вашего тела, а не моего, – возразил мастер. –  Размах крыльев, предназначенных для меня, должен быть на полтора фута больше.    

И  мастер, откланявшись, вышел.    

– Черт  бы тебя подрал! – воскликнул мессер Джоржо.    

В тот  день все замечали, что мессер Джоржо весьма рассеян. Очевидно, под стать Роланду,[40] он мысленно  витал в мире грез.    

Вечером,  отходя ко сну, он созвал всех служителей, всех тюремщиков и всех стражников.    

– Если  вы узнаете, – сказал он, – что Бенвенуто Челлини собирается улететь,  пусть себе летит, только оповестите меня! Даже ночью я без труда поймаю его:  ведь я – настоящий нетопырь, а Бенвенуто, что бы он там ни толковал, – поддельный.    

Горе-кастелян  совсем спятил, но окружающие уповали, что со сном у него все пройдет, и поэтому  решили подождать и лишь наутро предупредить папу.    

К тому  же погода стояла отвратительная, дождливая и было очень темно: в такую ночь никому  не хотелось выходить на улицу.    

Зато  Бенвенуто Челлини – конечно, из чувства противоречия – избрал для побега именно  эту ночь.    

Поэтому,  как только пробило десять часов и сменился дозорный, он преклонил колена и,  благоговейно помолившись, принялся за работу.    

Прежде  всего надо было вытащить четыре оставшихся гвоздя, которые придерживали железные  листы. Последний гвоздь поддался, когда пробило полночь.    

Бенвенуто  услышал шаги дозорных, поднимавшихся на плоскую крышу; он застыл и затаив дыхание  приник к двери; дозорные сменились, сошли вниз, шум шагов затих, и все погрузилось  в тишину.    

Начался  ливень, и у Бенвенуто сердце запрыгало от радости, когда он услышал, как в окно  барабанит дождь.    

Тут он  попробовал отодрать железные, ничем уже не сдерживаемые листы; они поддались, и  Бенвенуто прислонил их рядком к стене.    

Затем он  лег плашмя и принялся долбить вниз двери стекой, которую подточил наподобие  кинжала и насадил на деревянную рукоятку. Обугленные дубовые доски подались. Не  прошло и секунды, как Бенвенуто пробил в двери лазейку, такую широкую, что  можно было проползти.    

Он  вскрыл чрево статуи, вынул самодельную веревку, опоясался ею, вооружился  стекой, которую, как мы уже говорили, превратил в кинжал, опустился на колени и  снова стал молиться.    

Окончив  молитву, он просунул в лазейку голову, затем плечи и выбрался в коридор.    

Бенвенуто  вскочил, но у него так дрожали ноги, что ему пришлось опереться о стену, иначе  бы он упал. Сердце у него колотилось, словно готово было выпрыгнуть из груди,  лицо пылало, капли пота выступили на лбу. Он судорожно сжимал рукоятку  самодельного кинжала, будто кто-то собирался его отнять.    

Вокруг  царила тишина, не слышно было ни шороха, поэтому Бенвенуто, быстро овладев  собой, стал ощупью пробираться, держась стены, по коридору, пока не  почувствовал, что стена кончилась. Он шагнул вперед и коснулся ногой первой  ступени лестницы – приставной лестницы, ведущей на крышу.    

Он стал  подниматься, вздрагивая от скрипа деревянных ступеней; но вот он почувствовал  дуновение ветра, вот дождь стал стегать его по лицу: голова его очутилась над  крышей… Беглец больше четверти часа пробыл в кромешной тьме. И только сейчас он  понял, чего ему должно бояться и на что надеяться.    

Чаша  весов клонилась в сторону надежды.    

Часовой  спрятался в будке, спасаясь от дождя. Дело в том, что часовые, сменявшиеся каждые  два часа на крыше замка Святого Ангела, надзирали не за крышей, а за крепостным  рвом и окрестностями, поэтому будка глухой стеной обращена была к лестнице, по  которой поднялся Бенвенуто Челлини.    

Бенвенуто  бесшумно подполз на четвереньках к краю крыши, держась как можно дальше от  сторожевой будки. Тут он привязал веревку, свитую из простыней, к кирпичу,  выступавшему из древней стены дюймов на шесть, и в третий раз преклонил колена,  шепотом творя молитву:    

– Господи,  господи! Помоги мне теперь, ибо я сделал все, что мог.    

Окончив  молитву, он ухватился за веревку и стал скользить вниз, то и дело ударяясь коленями  и лбом о стену, но не обращая внимания на ссадины. Наконец Бенвенуто добрался  до земли.    

Когда он  нащупал ногами твердую почву, неописуемая радость и гордость наполнили его  сердце. Он измерил взглядом огромную высокую стену, с которой спустился, и  невольно промолвил вполголоса: «Вот я и на свободе!» Но радовался Бенвенуто  недолго.    

Он  обернулся, и у него подкосились ноги: перед ним высилась крепостная стена,  недавно построенная, о которой он не знал. Он понял, что погиб. Бенвенуто был  сражен и в отчаянии упал на землю; но, падая, он натолкнулся на какой-то  предмет – это было длинное бревно. Он даже вскрикнул от изумления и радости: он  понял, что спасен.    

О,  просто непостижимо, сколько раз за одно мгновение человек переходит от отчаяния  к радости!    

Бенвенуто  схватился за бревно – так потерпевший крушение хватается за обломок мачты,  который поможет ему удержаться на воде. Двое людей, наделенных заурядной силой,  с трудом бы подняли бревно; Бенвенуто же в одиночку подтащил его и приставил к  стене.    

Затем  беглец вскарабкался, цепляясь за бревно руками и ногами, на самый верх стены,  но тут силы ему изменили, и он никак не мог втащить бревно и перебросить его на  другую сторону.    

У  Бенвенуто закружилась голова, все вокруг завертелось; он закрыл глаза, и ему  почудилось, что вокруг него море огня.    

Вдруг он  вспомнил о веревке, свитой из простыней, с помощью которой он спустился с  крыши.    

Челлини  соскользнул вниз по бревну и побежал к тому месту, где она висела; но там,  наверху, он так крепко привязал к кирпичу веревку, что не мог ее отцепить.    

Бенвенуто  в отчаянии повис на веревке, стал тянуть ее изо всех сил, надеясь оторвать. К  счастью, один из четырех узлов, связывающих полосы, развязался, и Бенвенуто  упал навзничь, держа в руках обрывок веревки футов в двенадцать длиной.    

Это и  было ему нужно. Вскочив, он вскарабкался по бревну; вот он опять уселся верхом  на стену и привязал самодельную веревку к поперечной балке. Он спустился до  конца веревки, но тщетно пытался нащупать ногами почву. Взглянув вниз, он  увидел, что земля в каких-нибудь шести футах от него; он выпустил веревку и  очутился у подножия стены.    

Тут  Бенвенуто прилег. Он изнемогал, кожа у него на руках и ногах была содрана;  несколько минут он смотрел на кровоточащие ссадины, покрывавшие тело… Но вот  пробило пять часов, и беглец заметил, что звезды стали меркнуть.    

Не успел  он подняться, как неподалеку появился часовой, которого он до сих пор не приметил,  хотя тот, конечно, давно наблюдал за беглецом. Бенвенуто понял, что все погибло  и, если он не убьет, будет убит сам. Он выхватил из-за пояса самодельный кинжал  и с непреклонным видом пошел прямо на часового. И тот, разумеется, увидел, что  перед ним не просто силач, а человек, доведенный до отчаяния, готовый драться  не на жизнь, а на смерть. Действительно, Бенвенуто и не думал отступать. И  стражник вдруг повернулся к нему спиной, будто не заметив его. Беглец понял,  что это означает.    

Он  бросился к последней крепостной стене. Она была футов двенадцати-пятнадцати высотой,  ее окружал ров. Но смельчак, подобный Бенвенуто Челлини, к тому же попавший в  безвыходное положение, не отступит перед таким препятствием, ну, а так как  часть самодельной веревки осталась на кирпичном выступе, часть же – на бревне и  спуститься было не на чем, да и время не ждало, он, мысленно взывая к господу  богу, спрыгнул вниз.    

На этот  раз Бенвенуто сразу потерял сознание. Он не приходил в себя по крайней мере  час; но вот подул свежий предрассветный ветерок, и он очнулся. Еще с минуту  Бенвенуто лежал словно оглушенный, потом провел рукой по лбу и все вспомнил.    

Он  почувствовал нестерпимую головную боль и увидел капли крови – они струились,  словно пот, по его лицу и падали на камни, на которых он лежал. Он понял, что  ранен в лоб, и снова провел рукой по лбу, но уже не для того, чтобы собраться с  мыслями, а нащупать раны. Раны оказались легкие: просто ссадины, не задевшие  черепа. Бенвенуто усмехнулся и попытался встать, но тут же упал: оказалось, что  сломана правая нога пальца на три выше лодыжки. Нога до того онемела, что  сначала он не почувствовал боли.    

Бенвенуто  снял рубашку, разорвал ее на узкие полоски, потом соединил кости сломанной ноги  и туго забинтовал, захватывая бинтом ступню, чтобы повязка лучше держалась на  переломе. Затем он пополз на четвереньках к одним из ворот, ведущих в  Рим, – они находились шагах в пятистах.    

Когда  после мучительного получасового пути он добрался до ворот, оказалось, что они закрыты.  Но Бенвенуто увидел под ними большой камень. Он сдвинул камень, который легко  поддался, и пролез в образовавшееся отверстие.    

Бенвенуто  прополз еще метров тридцать, но тут на него вдруг набросилась свора голодных  бродячих собак, почуявших по запаху крови, что он ранен. Он вытащил самодельный  кинжал и вонзил его в бок самого большого остервенелого пса, убив его наповал.  Вся свора тотчас же накинулась на убитого пса и сожрала его.    

Бенвенуто  дополз до Траспонтанской церкви. Около нее он натолкнулся на водоноса, который  только что наполнил кувшины и навьючил их на осла.    

Бенвенуто  подозвал водоноса и сказал:    

– Послушай-ка,  я был в гостях у своей милой, да случилось так, что вошел-то я к ней через  дверь, а вышел через окно: спрыгнул со второго этажа и сломал ногу. Отнесешь  меня на паперть храма Святого Петра – дам тебе золотой.    

Водонос  молча взвалил раненого на спину и отнес в указанное место. Затем, получив обещанное  вознаграждение, он продолжал свой путь, даже не обернувшись.    

Тогда  Бенвенуто по-прежнему на четвереньках дополз до дома сеньора Монлюка, французского  посла, жившего в нескольких шагах от храма.    

Сеньор  Монлюк помог ему и проявил такое усердие, что через месяц Бенвенуто поправился,  через два получил помилование, а через четыре уехал во Францию с Асканио и  Паголо.    

А  неудачник кастелян сошел с ума, прожил остаток жизни и умер сумасшедшим: ему  все представлялось, что он нетопырь, и он без устали пытался взлететь.    

     Глава четвертая

  Скоццоне    

     

Когда  Бенвенуто Челлини приехал во Францию, Франциск I был во дворце Фонтенбло в  окружении своего двора. Итак, ваятелю предстояло встретиться с тем, кого он так  хотел видеть. Бенвенуто остановился в Фонтенбло и попросил, чтобы о его приезде  уведомили кардинала Феррарского. Кардинал, зная, что король ждет Бенвенуто с  нетерпением, тотчас же сообщил о новости его величеству. В тот же день король  принял Бенвенуто и заговорил с ним на том сочном и богатом языке, которым так  хорошо владел Челлини.    

– Бенвенуто,  несколько дней посвятите веселью, оправьтесь от своих невзгод и усталости,  отдыхайте, развлекайтесь. А мы тем временем подумаем, какое прекрасное творение  вам заказать.    

Затем,  поселив скульптора в замке, Франциск I приказал предвосхищать все его желания.    

Таким  образом, Бенвенуто сразу же очутился в средоточии французской цивилизации, которая  в ту эпоху еще отставала от итальянской, но уже готовилась превзойти ее.  Ваятель присматривался к окружающей обстановке, и ему казалось, что он не  покидал столицу Тосканы, ибо его окружали произведения искусства и живописи,  знакомые ему еще по Флоренции; здесь тоже Приматиччо сменил Леонардо да Винчи и  маэстро Россо.[41]    

Итак,  Бенвенуто должен был стать преемником этих знаменитостей и обратить взоры самого  изысканного двора в Европе на искусство ваяния, в котором он достиг такого же  мастерства, какого достигли эти три великих художника в искусстве живописи.  Поэтому Бенвенуто хотелось опередить короля, и, решив не ждать обещанного  заказа на прекрасное творение, он задумал создать на собственные средства то,  что подскажет ему вдохновение. Челлини сразу приметил, как мила королю  резиденция, где они встретились, и решил в угоду ему создать статую и назвать  ее «Нимфа Фонтенбло».    

Он  задумал дивное произведение – статую, увенчанную колосьями, дубовыми листьями и  виноградными лозами, ибо Фонтенбло лежит у долины, затенен лесами и окружен  виноградниками. Нимфа, о которой грезил Бенвенуто, должна была воплощать  Цереру,[42]  Диану[43]  и Эригону[44]  – трех дивных богинь, слитых воедино. Ваятелю хотелось сохранить отличительные  черты каждой, но в едином образе; на пьедестале же статуи он хотел изобразить  атрибуты всех трех богинь. И те, кто видел восхитительные фигурки, украшающие  пьедестал его Персея,[45]  знают, с каким искусством мастер-флорентинец ваял дивные скульптурные детали.    

Скульптор  обладал непогрешимым чувством прекрасного, но для воплощения идеала ему нужна  была натурщица – в этом была вся беда. Где найдешь женщину, в которой бы  сочетались прекрасные черты трех богинь!    

Конечно,  если бы, как в античные времена, во времена Фидия и Апеллеса,[46] прославленные красавицы,  эти властительницы формы, по своей воле приходили к ваятелю, Бенвенуто без  труда нашел бы среди знатных дам ту, которую искал. В ту пору при дворе  блистали поистине олимпийские богини в расцвете красоты: Екатерина Медичи,[47] которой шел  всего лишь двадцать второй год; Маргарита де Валуа, королева Наваррская,[48] прозванная  «Четвертой грацией» и «Десятой музой», и, наконец, герцогиня д'Этамп, которой  отведена немаловажная роль в нашем повествовании. Она слыла самой красивой из  ученых женщин и самой ученой из красавиц. Итак, прекрасных женщин здесь было  больше чем достаточно для художника; но мы уже сказали, что времена Фидия и  Апеллеса давным-давно миновали.    

Надо  было искать модель в ином месте. Поэтому Бенвенуто очень обрадовался, узнав,  что двор собирается в Париж. На беду, по словам самого Бенвенуто, двор в те  времена путешествовал, как погребальная процессия: впереди скакали двенадцать-пятнадцать  тысяч всадников, останавливались на привал в деревушках, где едва насчитывалось  две-три хижины, теряли каждый вечер четыре часа, чтобы раскинуть палатки, и  четыре часа каждое утро, чтобы свернуть их, и, хотя всего шестнадцать лье  отделяло королевскую резиденцию от столицы, из Фонтенбло до Парижа добирались  пять дней.    

Раз  двадцать за время перехода Бенвенуто Челлини испытывал искушение поскакать вперед,  но всякий раз его удерживал кардинал Феррарский, говоря, что если король ни  разу за целый день не увидит ваятеля, то, без сомнения, спросит, что с ним  случилось, и, узнав, что он уехал, не испросив разрешения, сочтет это за  признак непочтительности к его королевской особе.    

Итак,  Бенвенуто с трудом преодолевал нетерпение и во время долгих стоянок старался  убить время, делая наброски «Нимфы Фонтенбло».    

Наконец  приехали в Париж. Прежде всего Бенвенуто навестил Приматиччо, которому было  поручено продолжать в Фонтенбло труды Леонардо да Винчи и Россо. Приматиччо уже  давно жил в Париже и, вероятно, мог дать хороший совет – указать, где найти  натурщицу.    

Кстати,  в двух словах расскажем о Приматиччо.    

Сеньор  Франческо Приматиччо, которого в те времена называли да Болонья, по месту его  рождения, а мы называем просто – Приматиччо, ученик Джулио Романо,[49] шесть лет  обучавшийся под его руководством, уже восемь лет жил во Франции, куда его  пригласил Франциск I, по совету маркиза Мантуанского, величайшего вербовщика  художников.    

Творчество  Приматиччо изумительно плодовито, в чем можно убедиться, посетив Фонтенбло;  манера его письма свободна и монументальна, чистота линий безупречна. Долгое  время пребывали в неизвестности и сам художник, и его всесторонние познания,  его широкий кругозор, могучий талант и мастерство во всех жанрах живописи; наша  эпоха мстила ему тремя веками несправедливого забвения. А между тем в религиозном  экстазе он написал фрески часовни в Борегаре, украсил дворец Монморанси стенной  живописью нравоучительного содержания, изобразив основные христианские добродетели,  а обширные залы дворца Фонтенбло и поныне хранят на себе печать его таланта. Он  расписал прелестными фресками на аллегорические сюжеты Златые врата и Бальный  зал. В галерее Улисса[50]  и в покоях Святого Людовика создал образ эпического поэта Гомера и воспроизвел  в живописи «Одиссею» и часть «Илиады». Затем из времен легендарных он перенесся  в героические и посвятил свое творчество истории. Основные события из жизни Александра[51] и Ромула[52] и сдача  Гавра воспроизведены в полотнах, украшавших Большую галерею и покой, смежный с  Бальным залом. Он с увлечением писал пейзажи, украсившие Кунсткамеру.    

Наконец,  если мы измерим всю глубину таланта этого выдающегося живописца, перечислим его  разнообразнейшие творения, подсчитаем его труды, мы увидим, что он создал  девяносто восемь крупных и сто тридцать более мелких полотен: пейзажи, марины,  сцены из Священного писания и истории, портреты, произведения на аллегорические  и эпические сюжеты.    

Такой  человек мог понять Бенвенуто. Поэтому, едва вступив в Париж, Бенвенуто с открытой  душой поспешил к Приматиччо. Художник принял его так же сердечно.    

После  задушевной беседы, которая обычно сразу же завязывается, когда друзья-земляки  встречаются на чужбине, Бенвенуто раскрыл картон, показал Приматиччо свои  наброски, поведал ему о новых замыслах и спросил, нет ли среди натурщиц  олицетворения его мечты.    

Приматиччо  покачал головой, грустно улыбаясь. И в самом деле, они ведь были не в Италии –  этой счастливой сопернице Греции. Франция в ту эпоху, как и ныне, считалась  страной изящества, учтивости и кокетства, но было бы тщетно искать на земле  Валуа[53]  величавую красоту, которая вдохновляла на берегах Тибра и Арно Микеланджело,  Рафаэля, Джованни Болонья[54]  и Андреа дель Сарто. Конечно, если бы, как мы уже говорили, живописец или  ваятель мог выбрать натурщицу в аристократической среде, он быстро нашел бы  прообраз своих творений, но, подобно тени, оставшейся по эту сторону Стикса, он  довольствовался тем, что смотрел на прекрасные, исполненные благородства  фигуры, проходившие по Елисейским полям, вход куда ему был запрещен, и это  зрелище лишь воспитывало его художественный вкус.    

Произошло  то, что и предвидел Приматиччо: Бенвенуто сделал смотр армии натурщиц, но ни в  одной не воплотились черты, которые были необходимы для осуществления его  замысла.    

Тогда он  призвал во дворец кардинала Феррарского, где остановился, всех известных  натурщиц, бравших по экю за сеанс, но ни одна не оправдала его надежд.    

Бенвенуто  уже совсем отчаялся, но как-то вечером, когда он возвращался домой, отужинав с  тремя земляками, с которыми встретился в Париже, – сенатором Пьетро  Строцци, с его зятем графом д'Ангийаром и Галеотто Пико, племянником  знаменитого Жана Пик Мирондоля, – и шагал в одиночестве по улицам Пти-Шан,  он вдруг увидел красивую, грациозную девушку. Бенвенуто радостно встрепенулся:  он еще не встречал женщины, которая так живо воплощала бы его мечту о «Нимфе  Фонтенбло». И вот он пошел следом за ней. Она поднялась по Крапивному холму,  миновала церковь Святого Оноре и завернула на улицу Пеликан. Тут она  обернулась, чтобы взглянуть, не идет ли за ней следом незнакомец, и, увидя  Бенвенуто в нескольких шагах от себя, быстрым движением распахнула дверь и  скрылась, прикрыв ее. Бенвенуто подошел к двери и тоже распахнул ее. Он сделал  это вовремя – еще успел заметить на повороте лестницы, освещенной коптящей  плошкой, оборку платья незнакомки, за которой шел следом.    

Он  поднялся на второй этаж; дверь в комнату была полуотворена, и он увидел  девушку.    

Не  объясняя причины своего прихода, даже не промолвив ни слова, Бенвенуто прежде  всего пожелал удостовериться, гармонируют ли линии ее тела с чертами лица, и  два-три раза обошел вокруг удивленной девушки, невольно подчинявшейся ему,  будто обходил вокруг античного изваяния, и даже заставил ее поднять руки –  такую позу он хотел придать «Нимфе Фонтенбло».    

В  девушке, стоявшей перед Бенвенуто, было мало от Цереры, еще меньше от Дианы,  зато очень много от Эригоны. Скульптор понимал, что невозможно сочетать все эти  три образа, и решил остановиться на образе вакханки.    

А для  создания вакханки девушка действительно была находкой: горящие глаза, коралловые  губы, жемчужные зубки, точеная шея, покатые плечи, тонкая талия; изящные  лодыжки и запястья, удлиненные пальцы придавали ее внешности нечто  аристократическое, и это окончательно убедило ваятеля.    

– Как  вас зовут, мадемуазель? – наконец спросил Бенвенуто, выговаривая слова с  иностранным акцентом и приводя девушку в полное изумление.    

– Катериной,  ваша честь, – ответила она.    

– Хорошо!  Мадемуазель Катерина, – продолжал Бенвенуто, – вот вам золотой экю за  труды. А завтра приходите ко мне на улицу Святого Мартена, во дворец кардинала  Феррарского, и за такие же труды вы получите столько же.    

Девушка  колебалась – она вообразила, что чужеземец решил подшутить над ней. Но золотой  экю, поблескивая, доказывал, что он говорит серьезно, и после недолгого  размышления она спросила:    

– В  котором часу?    

– В  десять часов утра. Вы уже встаете в это время?    

– Разумеется.    

– Итак,  я на вас рассчитываю.    

– Что  ж, приду.    

Бенвенуто  отвесил поклон – такой поклон он отвесил бы герцогине – и вернулся во дворец в  самом радостном расположении духа. Дома он сжег все эскизы фигуры,  существовавшей лишь в его воображении, и набросал новый эскиз, полный движения  и жизни. Закончив набросок, Бенвенуто положил на подставку большой кусок воска.  И под всемогущей рукой скульптора воск в мгновение ока принял облик нимфы, которой  он грезил. Он работал так вдохновенно, что, когда наутро Катерина пришла в  мастерскую, многое уже было сделано.    

Мы уже  говорили, что Катерина не могла понять намерений Бенвенуто; она была очень  удивлена, когда ваятель, закрыв за ней дверь, показал набросок статуи и  объяснил девушке, зачем он пригласил ее.    

Девушка,  гордая тем, что послужит моделью для статуи богини, предназначенной в дар королю,  сбросила одежду и, не дожидаясь указаний ваятеля, встала в позу, подражая  статуе с такой точностью и грацией, что Бенвенуто вскрикнул от радости, когда,  обернувшись, увидел, как прекрасна и непринужденна ее поза.    

Бенвенуто  любил свою работу. Как мы уже говорили, у художника была одна из тех благородных  и богато одаренных натур, которые вдохновенно творят, увлекаются работой. Он  сбросил камзол, расстегнул ворот рубашки, засучил рукава и принялся не столько  копировать натуру, сколько воссоздавать природу в искусстве. Казалось, ваятель  мог, как Юпитер, вдохнуть пламень жизни во все, к чему прикасался. Катерина,  привыкшая к заурядным людям, знакомая лишь с обывателями или же с молодыми вельможами,  для которых она была игрушкой, смотрела на художника с восторгом, и грудь ее  вздымалась от непонятного ей самой волнения. Девушке казалось, что она  возвысилась до художника, и ее глаза сияли: вдохновение мастера передавалось и  натурщице.    

Сеанс  длился два часа. Затем Бенвенуто заплатил Катерине золотой экю и, простившись с  ней так же учтиво, как и накануне, попросил ее прийти в тот же час на следующий  день.    

Катерина  вернулась домой и уже не выходила весь день. Наутро она пришла в мастерскую на  десять минут раньше назначенного срока.    

Повторилась  та же сцена, что и накануне. Бенвенуто был по-прежнему во власти возвышенного  вдохновения, и материя оживала под его рукой, как под рукой Прометея. Лицо  вакханки было уже вылеплено: казалось, живое лицо выглядывает из бесформенной  массы. Катерина улыбалась своей сестре-небожительнице, созданной по ее образу и  подобию; никогда не была она так счастлива и, странное дело, не могла отдать  себе отчета, почему испытывает такое счастье.    

Наутро  ваятель и натурщица встретились в тот же час, и Катерина вдруг вспыхнула от  смущения, которого прежде не знала. Бедняжка полюбила, а с любовью родилось и  целомудрие.    

На  следующий день дело дошло до того, что ваятелю пришлось напомнить натурщице,  что он лепит не Венеру Медицейскую, а Эригону, опьяневшую от страсти и вина.  Впрочем, надо было запастись терпением: он собирался через два дня завершить  работу над моделью.    

Два дня  прошло. А вечером, в последний раз коснувшись стекой своего творения, Бенвенуто  поблагодарил Катерину за любезность и дал ей четыре золотых экю; но золотые  монеты выскользнули из ее рук на пол. Все было кончено для бедняжки: отныне она  возвращалась к прежнему образу жизни; а ведь с того дня, когда она вступила в  мастерскую скульптора, прежняя жизнь стала ей ненавистна. Бенвенуто, и не подозревавший  о том, что происходит в душе несчастной девушки, подобрал четыре экю, снова  протянул Катерине деньги и, пожав ей руку, сказал, что, если ей когда-нибудь  понадобится помощь, пусть она обращается только к нему. Затем он отправился в  мастерскую, где трудились подмастерья, и позвал Асканио, торопясь показать ему  свое завершенное творение.    

Оставшись  одна, Катерина перецеловала все инструменты, которыми работал Бенвенуто, и  ушла, заливаясь слезами.    

На  другое утро Катерина снова пришла в мастерскую, когда Бенвенуто работал там в  одиночестве. Увидев ее, ваятель очень удивился, но не успел он спросить, зачем  она явилась, как девушка упала перед ним на колени и спросила, не нужна ли ему  служанка. У Бенвенуто было сердце художника, а это означает, что он мог все  почувствовать и все понять. Он угадал, что происходит в душе бедняжки, поднял  ее и поцеловал в лоб.    

С этой  минуты Катерина стала неотделима от мастерской; ее детская жизнерадостность и  неугомонная резвость внесли веселье и оживление. Девушка стала просто  необходима для всех, а больше всего для Бенвенуто. Она вела хозяйство, всем  распоряжалась; то распекала Руперту, то ластилась к ней, и старая служанка,  сначала со страхом встретившая Катерину, в конце концов полюбила ее, как и все  окружающие.    

Эригона  от всего этого только выиграла. Теперь у Бенвенуто была под рукой своя натурщица,  и он завершил статую с такой тщательностью, какой никогда еще не вкладывал ни в  одно из своих творений. Затем он отнес ее королю Франциску I, который пришел в  восторг и поручил Бенвенуто выполнить статую из серебра. Король долго беседовал  с ювелиром, спрашивал, удобная ли у него мастерская, где она расположена и есть  ли в мастерской произведения искусства; затем он отпустил Бенвенуто Челлини,  решив про себя как-нибудь утром нагрянуть к нему невзначай, но промолчал о  своем намерении.    

     

А теперь  вернемся к началу нашего повествования и перенесемся в мастерскую, где работает  Бенвенуто, распевает песни Катерина, грезит Асканио и творит молитву Паголо.    

Наутро  после того дня, когда Асканио так поздно вернулся с прогулки по окрестностям  Нельского замка, вдруг раздался громкий стук в ворота. Служанка Руперта тотчас  же встала, чтобы открыть, но Скоццоне (так, если читатель помнит, Бенвенуто  окрестил Катерину) мигом выскочила из комнаты.    

Через  минуту донесся ее не то радостный, не то испуганный голосок:    

– Господи!  Учитель! Учитель, да это сам король… Сам король явился в мастерскую проведать  вас!    

И,  распахнув все двери настежь, бледная, дрожащая Скоццоне появилась на пороге  мастерской, где Бенвенуто работал в кругу своих учеников и подмастерьев.    

     Глава пятая

  Гений и королевская власть    

     

Действительно,  следом за Скоццоне во двор вошел король Франциск I со всей своей свитой. Он выступал  под руку с герцогиней д'Этамп. За ними следовали король Наваррский с дофиной  Екатериной Медичи. Дофин, впоследствии ставший Генрихом II, шел вместе со своей  теткой, Маргаритой де Валуа, королевой Наваррской. Их сопровождала почти вся придворная  знать.    

Бенвенуто  пошел навстречу гостям и, ничуть не смутившись и не растерявшись, принял  королей, принцев, вельмож и придворных дам, как принимают друзей. А ведь среди  гостей были самые известные государственные мужи Франции и самые блестящие  красавицы в мире. Маргарита пленяла, госпожа д'Этамп восхищала, Екатерина  Медичи поражала, Диана де Пуатье ослепляла. Велика важность! В Италии Бенвенуто  был на короткой ноге с самыми блестящими представителями древних родов, с  вельможами XVI века и, как любимый ученик Микеланджело, привык к обществу  королей.    

– Разрешите  нам, сударыня, любоваться не только вами, но и произведениями искусства, –  произнес Франциск I, обращаясь к герцогине д'Этамп, ответившей ему улыбкой.    

Анна де  Писслэ, герцогиня д'Этамп, на которую король, вернувшись из испанского плена,  обратил свое благосклонное внимание, вытеснила из его сердца графиню де  Шатобриан и в ту пору была в расцвете своей поистине царственной красоты. У нее  была стройная фигура, тонкая талия, она горделиво, с какой-то кошачьей грацией  вскидывала свою прелестную головку, а ведь грация присуща не только кошечке, но  и пантере, которых она, впрочем, напоминала также своим непостоянством и  ненасытной алчностью. И вместе с тем королевская фаворитка умела разыграть  такую чистосердечность, такую наивность, что вводила в заблуждение самых недоверчивых  людей. Необыкновенно подвижно и коварно было лицо этой женщины – то Гермионы,[55] то Галатеи,[56] на ее  бледных губах играла улыбка, иногда манящая, иногда страшная, а глаза, порой  такие ласковые, вдруг начинали метать молнии и загорались гневом. У нее была  манера так томно поднимать и опускать глаза, что невозможно было понять,  нежность или угроза таится в ее взоре. Эта высокомерная и властолюбивая женщина  покорила Франциска I, вскружила ему голову; она была надменна и завистлива,  изворотлива и скрытна.    

– Давно  хотелось мне навестить вас, Бенвенуто, – ведь прошло два месяца, если не  ошибаюсь, как вы явились в наше королевство, – но скучные дела и заботы  мешали мне все это время размышлять о благородных целях искусства. Пеняйте,  впрочем, на нашего брата и кузена-императора – он не дает нам ни минуты  покоя, – произнес король.    

– Если  вам угодно, ваше величество, я напишу императору и стану умолять, чтобы он позволил  вам остаться великим другом искусства, ибо вы уже доказали ему, что вы великий  полководец.    

– Как,  вы знаете Карла Пятого? – удивился король Наваррский.    

– Да,  сир, четыре года назад в Риме я имел честь преподнести требник своей работы его  священному величеству; при этом я произнес несколько слов, которые император  выслушал весьма милостиво.    

– Что  же вам сказал его священное величество?    

– Что  он знал меня еще три года назад – увидел на ризе папы пуговицу филигранной работы,  делавшую честь моему мастерству.    

– О  да, я вижу, вы избалованы похвалами королей! – заметил Франциск I.    

– Вы  правы, ваше величество, мне посчастливилось – мои творения снискали похвалу кардиналов,  великих герцогов, принцев и королей.    

– Покажите  же мне ваши прекрасные творения. И посмотрим, не окажусь ли я более требовательным  судьей.    

– Времени  у меня было очень мало, сир. Однако вот ваза и серебряный таз, над которыми я  сейчас работаю, но они, пожалуй, недостойны внимания вашего величества.    

Минут  пять король молча разглядывал произведения Челлини. Казалось, дивные творения  заставили его позабыть о творце. Заметив, что его окружили дамы, подстрекаемые  любопытством, Франциск I воскликнул:    

– Посмотрите,  сударыни, да это просто чудо! Форма вазы так нова и так смела! Бог ты мой, как  тонка, как искусна работа барельефа и рельефа! Особенно же восхищает меня  красота этих линий: видите, как разнообразны и естественны позы людей!  Взгляните-ка на эту девушку… Художник удивительно живо передал ее мимолетный  жест. Так и кажется, девушка вот-вот взмахнет рукой. Право, даже в древности не  создавали таких прекрасных вещей. Вспоминаю лучшие творения античных мастеров и  выдающихся ваятелей Италии… Нет, ничто не производило на меня такого сильного  впечатления! Ну, посмотрите же на эту прелестную малютку: дитя утопает в цветах,  шевелит ножкой. Все так живо, изящно и прекрасно!    

    

– Вы  великий король, сир! – воскликнул Бенвенуто. – Другие осыпали меня  похвалами, вы же меня понимаете!    

– Покажите  еще что-нибудь! – сказал король с каким-то жадным нетерпением.    

– Вот  медаль, изображающая Леду и лебедя. Я сделал ее для кардинала Габриэля  Цезарини. Вот печать, на которой я выгравировал изображение святого Иоанна и  святого Амвросия. Вот эмалированная рака…    

– Неужели?  Вы чеканите медали? – спросила госпожа д'Этамп.    

– Как  Кавадоне Миланский, сударыня.    

– Вы  покрываете золото эмалью? – воскликнула Маргарита.    

– Как  Америго Флорентийский.    

– Вы  гравируете печати? – осведомилась Екатерина.    

– Как  Лантизко Перузский. Уж не думаете ли вы, сударыня, что мне достает таланта лишь  на изделие филигранных золотых безделушек и чеканку серебряных монет? Хвала  создателю, я умею делать все понемногу. Я недурно знаю инженерное искусство,  дважды помешал врагу захватить Рим. Пишу сносные сонеты. И вы, ваше величество,  можете заказать мне оду. Я сочиню оду в вашу честь, право, не хуже самого  Клемана Маро! Музыке отец обучал меня из-под палки. Эта метода пошла мне на  пользу – я играю на флейте и на корнете так хорошо, что папа Климент Седьмой,  когда мне было двадцать четыре года, взял меня в свой оркестр. Кроме того, я  изобрел способ изготовления пороха, умею делать превосходные самопалы и  хирургические инструменты. А ежели вы, ваше величество, поведете войну, то  соблаговолите позвать меня. Вот увидите, я пригожусь вам – я метко бью из  аркебуза и умею наводить кулеврину.[57]  На охоте мне случалось за один день подстрелить двадцать пять павлинов. В  артиллерийском бою я избавил императора от принца Оранского, а ваше величество –  от коннетабля Бурбона.[58]  Как видите, предателям приходится со мной не сладко…    

– Так  чем же вы больше гордитесь, – прервал его молодой дофин, – что убили  коннетабля или подстрелили двадцать пять павлинов?    

– Я  не горжусь ни тем, ни другим, монсеньор… Ловкость, как и все другие таланты,  дана нам господом богом, и я проявил ее, вот и все.    

– А  ведь я и не знал, что вы оказали мне такую услугу, – произнес  король, – Значит, вы убили коннетабля Бурбона? Как же это произошло?    

– Бог  мой, да очень просто! Армия коннетабля внезапно подступила к Риму и ринулась на  приступ крепостных стен. Мы с приятелями пошли посмотреть, как идет бой. Выходя  из дому, я невзначай прихватил аркебуз. Доходим мы до вала. Вижу – делать там  нечего. «Но не зря же я пришел!» – промелькнула у меня мысль. И вот я навожу  аркебуз туда, где погуще и потеснее ряды, беру на мушку рослого воина – он был  на целую голову выше всех – и стреляю. Он падает – выстрел сразу производит  смятение во вражеских рядах. Оказалось, я убил Бурбона. Он был, как я узнал  потом, выше всех ростом.    

Пока  Бенвенуто беспечно и непринужденно вел рассказ, круг дам и вельмож расступился:  все с уважением и чуть ли не страхом смотрели на героя, не ведавшего о своем  подвиге. Один лишь Франциск I все стоял рядом с Челлини.    

– Итак,  любезный друг, – промолвил он, – я вижу, что, еще не посвятив мне  свое дарование, вы сослужили мне службу своей отвагой.    

– Ваше  величество, – с улыбкой ответил Бенвенуто, – знаете ли, по-моему, я и  родился вашим слугой! Один случай из моего детства наводит меня на эту мысль. У  вас на гербе изображена саламандра, не правда ли?    

– Да,  и девиз: «Nutriseo et extinguo».[59]    

– Так  вот… Как-то, когда мне было пять лет, я сидел с отцом в горнице, где перед тем  бучили белье. В очаге еще пылали дубовые поленья. Стояли сильные холода. Я  взглянул на огонь и заметил среди языков пламени какое-то существо, похожее на  ящерицу. Казалось, ящерица весело отплясывает в самом пекле. Я показал на нее  отцу, а отец… прошу простить меня за вольность, но таков уж грубый обычай в  наших краях… влепил мне внушительную затрещину и ласково сказал: «Ты ни в чем  не провинился, сынок, и я ударил тебя, чтобы тебе запомнилась саламандра в  огне. Не слыхал, чтобы еще кому-нибудь довелось ее увидеть». Не правда ли, ваше  величество, это было предзнаменование? Я верю в предзнаменования. В двадцать  лет я чуть было не уехал в Англию, но чеканщик Пьетро Торреджиано, с которым я  туда собирался поехать, рассказал, как однажды, еще мальчишкой, он дал пощечину  Микеланджело, поссорившись с ним в мастерской. И все было кончено: ни за какие  блага в мире я не поехал бы с человеком, который поднял руку на великого  скульптора. Я остался в Италии, а из Италии попал не в Англию, а во Францию.    

– Франция  горда тем, что вы избрали ее, Бенвенуто. И мы сделаем все, чтобы вы не тосковали  по родине.    

– О,  моя родина – искусство! Оно всегда со мной. А мой повелитель – тот, кто  заказывает мне чеканку самой богатой чаши.    

– А  есть ли у вас какой-нибудь замысел сейчас?    

– О  да, ваше величество! Я хочу создать фигуру Христа, но не распятого, нет, а  Христа во всем блеске божественной славы и, если это возможно, передать всю  несказанную красоту, которую он явил мне.    

– Неужели  вы видели не только земных царей, но и царя небесного? – со смехом воскликнула  Маргарита, бравшая все под сомнение.    

– Да,  сударыня, – отвечал Бенвенуто с детской бесхитростностью.    

– Так  расскажите же нам и об этом, – попросила королева Наваррская.    

– Охотно,  сударыня, – сказал Бенвенуто Челлини доверительным тоном, очевидно не допуская  мысли, что кто-нибудь может сомневаться в истинности его слов. – Незадолго  до того я видел сатану со всеми его присными; вызвал его мой приятель,  священник-некромант.[60]  Сатана явился нам в Колизее, и мы с большим трудом от него отделались. Но  жуткое воспоминание об исчадии ада навсегда покинуло меня, когда в ответ на мою  горячую мольбу мне явился, дабы укрепить дух мой в заточении, божественный наш  спаситель в сиянии солнечных лучей, увенчанный ореолом.    

– И  вы действительно уверены… – спросила королева, – вполне уверены, что  вам являлся Христос?    

– Вполне  уверен, сударыня.    

– В  таком случае, Бенвенуто, сделайте для дворцовой часовни фигуру Христа, –  благодушным тоном произнес Франциск I.    

– Ваше  величество, будьте милосердны и закажите мне что-нибудь другое. Отложим эту  работу.    

– Но  почему же?    

– Потому  что я дал обет господу богу посвятить это творение только ему.    

– Превосходно!  Так вот, Бенвенуто, мне нужна дюжина светильников для стола.    

– О,  это другое дело! Я с радостью повинуюсь вам, сир.    

– И  не просто светильники, а серебряные статуи.    

– Ваше  величество, это будет великолепно!    

– Да,  двенадцать статуй в мой рост – шесть богов и шесть богинь.    

– Они  будут вашего роста, сир.    

– Да  вы заказываете целую поэму! – промолвила госпожа д'Этамп. – Чудесную,  удивительную! Не правда ли, господин Бенвенуто?    

– Я  никогда ничему не удивляюсь, сударыня.    

– А  я бы удивилась, – сказала герцогиня, задетая за живое, – если бы  какой-нибудь ваятель, кроме античных, создал бы нечто подобное.    

– Я  все же надеюсь, что выполню заказ не хуже античных мастеров. –  хладнокровно возразил Бенвенуто.    

– А  нет ли тут хвастовства, маэстро Бенвенуто?    

– Я  никогда не хвастаюсь, сударыня, – проговорил Челлини, пристально смотря на  госпожу д'Этамп.    

И  надменная герцогиня невольно опустила глаза, не выдержав его твердого,  спокойного взгляда, в котором даже не было гнева. Анна затаила неприязнь к  Челлини; она почувствовала духовное превосходство художника, хотя и не могла  постичь, в чем его сила. До сих пор герцогиня воображала, что красота  всемогуща: она позабыла о могуществе гения.    

– Но  какие же нужны сокровища, чтобы вознаградить талант, подобный вашему? –  желчно спросила герцогиня.    

– Разумеется,  моих сокровищ мало, – заметил Франциск I. – Кстати, Бенвенуто, вы,  кажется, получили только пятьсот золотых экю. Довольно ли вам будет того  жалованья, какое мы платили нашему придворному живописцу Леонардо да  Винчи, – семьсот золотых в год? Кроме того, все работы, заказанные лично  мною, будут оплачены отдельно.    

– Ваше  величество, эти щедроты достойны такого короля, как Франциск Первый, и, смею  сказать, такого ваятеля, как Челлини. И все же осмелюсь обратиться к вашему  величеству еще с одной просьбой.    

– Заранее  обещаю, что она будет выполнена, Бенвенуто.    

– Ваше  величество, у меня неуютная и тесная мастерская. Один из моих учеников нашел  помещение, более подходящее для создания крупнейших работ, которые, быть может,  закажет мне мой повелитель. Оно принадлежит вашему величеству. Это Большой  Нельский замок. Он находится в распоряжении парижского прево, но прево не живет  там, а занимает лишь Малый Нельский замок, который я охотно ему уступлю.    

– Да  будет так, Бенвенуто! – сказал Франциск I. – Водворяйтесь в Большой  Нельский замок, и, когда мне захочется побеседовать с вами и полюбоваться  вашими шедеврами, мне придется лишь перебраться по мосту через Сену…    

– Как,  ваше величество, – перебила короля госпожа д'Этамп, – вы без всяких  оснований лишаете права на владение замком дворянина, преданного мне человека!    

Бенвенуто  взглянул на нее, и Анна во второй раз опустила глаза, не выдержав его удивительно  проницательного, пристального взгляда.    

А  Челлини подхватил с тем же наивным простодушием, с каким рассказывал о своих  видениях:    

– Но  ведь я тоже благородного происхождения, сударыня! Мой род ведет начало от человека  знатного, самого главного полководца у Юлия Цезаря, по имени Фиорино, уроженца  Челлино, что близ Монтефиасконе. Его именем названа Флоренция, а именем вашего  прево и его предков, если память мне не изменяет, еще ничто не названо… Однако  ж, – продолжал Бенвенуто, повернувшись к Франциску I, причем выражение его  глаз и голоса тотчас же изменилось, – быть может, я слишком дерзок… быть  может, я вызвал к себе ненависть власть имущих и, невзирая на покровительство  вашего величества, она в конце концов погубит меня. У парижского прево, говорят,  целая армия…    

– Мне  рассказывали, – перебил его король, – что однажды в Риме некий  Челлини, золотых дел мастер, не пожелал без вознаграждения отдать серебряную  вазу, заказанную монсеньором Фарнезе, в те времена кардиналом, а ныне папой.    

– Сущая  правда, ваше величество.    

– Говорят  еще, что вся стража кардинала явилась со шпагами наголо и пошла на приступ  мастерской, чтобы взять вазу силой.    

– И  это сущая правда.    

– Но  этот самый Челлини, притаившись за дверью с мушкетом в руках, доблестно защищался  и обратил в бегство телохранителей монсеньора, а наутро кардинал заплатил ему  сполна.    

– Все  это истинная правда, ваше величество.    

– Уж  не вы ли тот самый Челлини?    

– Да,  сир, именно я, и ежели ваше величество сохранит свое благоволение ко мне, ничто  меня не испугает.    

– Смелее  же вперед! – воскликнул король, чуть заметно улыбнувшись. – Смелее  же, ибо вы дворянин!    

Госпожа  д'Этамп промолчала, но с этой секунды стала ненавидеть Челлини смертельной  ненавистью оскорбленной женщины.    

– Ваше  величество, прошу вас о последней милости, – снова заговорил  Челлини. – Не смею представить вам всех своих подмастерьев: их десять  человек – французов и немцев, все славные ребята, мои искусные помощники. Но  двух учеников – Паголо и Асканио – я привез из Италии… Подойдите, Паголо, выше  голову, смотрите веселее! Не как наглецы смотрят, а как честные люди, которым  нечего краснеть, ибо они не совершили дурных поступков… Паголо, пожалуй, не  хватает изобретательности, ваше величество, а также и вдохновения. Зато он  исполнительный и добросовестный мастер; работает он медленно, зато хорошо,  прекрасно понимает мои замыслы и точно их выполняет… А вот и Асканио, юноша  благородный, милый моему сердцу ученик, мой любимец. Он, без сомнения, не  обладает могучим творческим воображением, по воле которого сталкиваются и  бьются на барельефе батальоны двух вражеских армий или же вонзаются в края вазы  могучие когти льва или зубы тигра. Нет, фантазия не подскажет ему причудливого,  волшебного образа: ни чудовищных химер, ни сказочных драконов, – зато его  душа, такая же прекрасная, как и тело, по наитию воспринимает, если можно так  выразиться, божественный идеал. Попросите Асканио создать ангела или группу  нимф, и никто не сравнится с ним – столько утонченности, поэтичности,  неподражаемого изящества в его творениях! Когда я работаю с Паголо, у меня  четыре руки, а когда с Асканио – две души. Добавлю: он любит меня, и я очень  счастлив, что вблизи меня бьется такое чистое, преданное сердце, как сердце Асканио.    

Пока  учитель говорил все это, Асканио стоял возле него скромно, но без всякого  стеснения, и поза его была так грациозна, что госпожа д'Этамп не могла отвести  взгляда от черноглазого и черноволосого итальянца, от очаровательного юноши –  живой копии Аполлона.    

– Если  Асканио такой тонкий мастер изящных вещиц, – промолвила она, – пусть  придет как-нибудь утром ко мне во дворец д'Этамп. Я хочу, чтоб он сделал  какой-нибудь чудесный цветок из драгоценных камней и золота.    

Асканио  поклонился, взглянув на герцогиню с сердечной признательностью.    

– А  я, – сказал король, – назначаю ему и Паголо сто золотых экю жалованья  в год.    

– Они  заслужат свое жалованье, – произнес Бенвенуто.    

– А  что за прелестная девушка с длинными ресницами притаилась там, в уголке? –  спросил Франциск I, только тут приметив Скоццоне.    

– О,  не обращайте на нее внимания, ваше величество! – ответил Бенвенуто, хмуря  брови. – Не люблю одного – когда среди всех чудесных творений, украшающих  мою мастерскую, замечают и ее. Мне это, право, не по вкусу.    

– О,  да вы ревнивы, Бенвенуто!    

– Что  поделаешь, сир, не люблю, когда посягают на мою собственность. Представьте  себе, хотя это сравнение и неуместно, что кто-нибудь посмел бы возмечтать о  госпоже д'Этамп, – как бы вы разгневались, ваше величество! Скоццоне же –  моя герцогиня.    

Эти  слова вывели из задумчивости герцогиню, любовавшуюся Асканио, и она прикусила  губу. Кое-кто из вельмож невольно улыбнулся, дамы зашушукались. Король  рассмеялся:    

– Полно,  полно! Вы вправе ревновать, Бенвенуто, честное слово дворянина! Все мы – и художники,  и короли – понимаем друг друга… До свиданья, друг мой! Прошу вас, приступайте к  работе над статуями. Начните, разумеется, с Юпитера и, когда вылепите модель,  принесите ее мне. Прощайте, желаю успеха! До встречи в Нельском замке.    

– Легко  сказать, ваше величество, – принести вам модель! Как же я попаду в Лувр?    

– Часовым  у дворцовых ворот будет приказано пропускать вас ко мне.    

Челлини  поклонился и в сопровождении Паголо и Асканио довел короля с его свитой до  ворот. Тут он опустился на колени и поцеловал руку Франциска I, промолвив с  чувством:    

– Ваше  величество, благодаря посредничеству монсеньора де Монлюка вы спасли меня от  заточения, а быть может, и от смерти! Вы осыпали меня щедротами, вы почтили мою  бедную мастерскую своим присутствием! Но главное, – и я не знаю, как  благодарить вас за это, – вы с поразительным проникновением предвосхищаете  мои замыслы. Так повелось, что мы, художники, работаем для тех, кто оценит нас  много веков спустя. Мне же посчастливилось: я нашел при жизни судью, который  всегда поддержит меня, всегда даст просвещенный совет. До сих пор я был  мастером грядущих поколений. Отныне позвольте мне быть королевским золотых дел  мастером, ваше величество!    

– Вы  будете моим мастером, моим ювелиром, моим ваятелем и моим другом, Бенвенуто,  если только такое звание вам по душе! Прощайте же или, вернее, до свидания.    

Нечего и  говорить, что, по примеру короля, придворные, кроме одной лишь госпожи д'Этамп,  осыпали Челлини ласками и похвалами.    

Когда  все уехали и Бенвенуто остался во дворе с двумя учениками, Асканио стал горячо  благодарить его. Паголо же – словно нехотя.    

– Не  благодарите меня, сынки, не стоит труда. Но послушайте: если вы и вправду  считаете себя обязанными мне, я попрошу вас об одной услуге, раз нынче зашел об  этом разговор; речь идет о том, что мне всего дороже. Вы слышали, что я сказал  королю про Катерину, и слова эти отвечают сокровеннейшему моему чувству.  Девушка стала необходима мне, друзья, и в творчестве – ведь вы знаете, с какой  радостью Скоццоне служит мне моделью, – и в жизни; я верю, что она любит  меня. Итак, прошу вас – хотя Скоццоне хороша собой, а вы молоды, как молода и  она сама, – не помышляйте о ней. На свете найдете много других хорошеньких  девиц. Не терзайте моего сердца, не оскорбляйте моей дружбы к вам, бросая на  Скоццоне пылкие взгляды. А когда меня нет, заботьтесь о ней и берегите ее, как  братья. Заклинаю вас об этом: я знаю свой нрав, знаю себя и, клянусь богом,  замечу неладное – убью ее и предателя!    

– Учитель, –  воскликнул Асканио, – я почитаю вас своим наставником и люблю вас, как  отца! Будьте же спокойны.    

– Всемогущий  Иисусе! – вскричал Паголо, всплеснув руками. – Да хранит меня бог и помыслить  о такой низости! Да разве не обязан я вам решительно всем? Ведь я свершу  богомерзкое преступление, если стану злоупотреблять вашим священным для меня  доверием и в благодарность за все благодеяния отплачу таким низким  предательством!    

– Благодарю,  сыны мой! – промолвил Бенвенуто, пожимая им руки. – Благодарю несчетное  число раз. Я доволен, я верю вам… А теперь, Паголо, берись за работу да помни:  я обещал господину де Вилльруа к завтрашнему дню печать, над которой ты  трудишься. Мы же с Асканио пойдем осматривать поместье, пожалованное нам  всемилостивым королем. А в будущее воскресенье позабавимся: займем Нельский  замок, пусть даже силой. – Затем, обернувшись к Асканио, он добавил: –  Пойдем же, Асканио, в знаменитый Нельский замок, который так понравился тебе  снаружи, и посмотрим, достоин ли он и внутри того, что о нем говорит молва.    

И не  успел Асканио вымолвить слова, как Бенвенуто, оглядев мастерскую, чтобы проверить,  все ли подмастерья в сборе, ласково похлопал по круглой и румяней щечке  Скоццоне и, взяв под руку ученика, вышел вместе с ним из дому.    

     Глава шестая

  Для чего пригодны дуэньи    

     

Не  прошли они по улице и десяти шагов, как встретили невысокого человека лет  пятидесяти с тонким, выразительным лицом.    

– А  я шел к вам, Бенвенуто, – произнес незнакомец, которому Асканио поклонился  не только с уважением, но с глубочайшим почтением, а Бенвенуто дружески  протянул ему руку.    

– Если  вас привело ко мне важное дело, дорогой Франческо, я вернусь с вами; если же вы  попросту пришли проведать меня, тогда пойдемте вместе со мной.    

– Я  пришел дать вам совет, Бенвенуто.    

– Охотно  выслушаю вас. Совет друга всегда пригодится.    

– Но  мой совет не для посторонних.    

– Этот  юноша мое второе «я», Франческо, говорите!    

– Сказал  бы, если бы считал возможным, – отвечал друг Бенвенуто.    

– Простите,  учитель, – промолвил Асканио и скромно отошел в сторону.    

– Ну  что ж, придется тебе одному пойти туда, куда мы думали пойти вместе,  сынок, – произнес Бенвенуто. – Ты ведь знаешь – я полагаюсь на тебя,  как на самого себя. Осмотри все до мельчайших подробностей. Приметь, хорошо ли  освещена мастерская, годится ли двор для отливки и можно ли отделить нашу мастерскую  от помещения, где будут работать другие подмастерья. Да не забудь про зал для  игры в мяч.    

И  Бенвенуто, подхватив неизвестного под руку, кивнул на прощанье ученику и  вернулся к себе в мастерскую, а молодой человек так и остался неподвижно стоять  посреди улицы Святого Мартена.    

В самом  деле, поручение учителя повергло Асканио в полнейшее смятение. Он уже и так  почувствовал растерянность, когда Бенвенуто позвал его осматривать замок.  Судите же сами, что стало с юношей теперь, когда учитель послал его туда  одного.    

Итак,  Асканио, два воскресенья подряд видевший Коломбу и не смевший следовать за ней,  а на третье последовавший за девушкой, но не посмевший заговорить, теперь  должен был явиться к своей возлюбленной… И зачем же? Чтобы осмотреть Нельский  замок, который Бенвенуто, желая позабавиться, намеревался в будущее же  воскресенье отнять у отца Коломбы, пустив в ход и уговоры, и силу.    

Всякий  на месте Асканио почувствовал бы себя в ложном положении; влюбленный же юноша  пришел в ужас.    

По  счастью, от улицы Святого Мартена до Нельского замка было довольно далеко.  Иначе Асканио и шага бы не сделал; но надо было пройти около полумили, и юноша  отправился в путь.    

Ничто  так не примиряет с опасностью, как время или расстояние, которое нас от нее отделяет.  Размышления – могучий пособник для людей, сильных духом или богато одаренных. К  такой породе людей и принадлежал Асканио. В те времена среди юношей, едва  вступивших в жизнь, еще не было модным напускать на себя разочарованность.  Искренни были все чувства, искренни их проявления: в радости люди смеялись, в  горе плакали. Манерничанье было почти не принято как в жизни, так и в  искусстве, и в те времена двадцатилетний красавец ничуть не почел бы себя  униженным, признавшись, что он счастлив.    

Итак,  несмотря на все свое смятение, Асканио был счастлив. Ведь он думал, что увидит  Коломбу только в воскресенье, а увидит ее сегодня. Ведь это означало выиграть  шесть дней, а шесть дней ожидания для влюбленного, как известно, равносильны  шести векам.    

И чем  ближе он подходил к замку, тем все казалось ему гораздо проще. Правда, он сам  надоумил Бенвенуто попросить у короля позволения обосноваться в Нельском замке  и устроить там мастерскую. Но неужели Коломба рассердится на него за то, что он  старается быть поближе к ней! Правда, водворение флорентийского мастера нанесет  ущерб отцу Коломбы, считавшему замок своей собственностью. Но такой ли это  большой ущерб, раз господин Робер д'Эстурвиль там не живет? К тому же у  Бенвенуто столько возможностей уплатить за помещение: например, преподнести кубок  прево или ожерелье его дочери (и Асканио решил сделать это ожерелье). В ту  эпоху расцвета искусства все это могло и должно было устранить любые  затруднения. Асканио видывал всемогущих герцогов, королей и пап, готовых  продать корону, скипетр и тиару, только бы купить какую-нибудь чудесную  драгоценную вещицу, созданную руками его учителя. Да и, в конце концов, мессер  Робер поймет, что дело можно уладить миром, и еще останется должником маэстро  Бенвенуто. Ведь маэстро Бенвенуто так великодушен, что если мессер д'Эстурвиль  проявит учтивость, то маэстро Бенвенуто проявит королевскую щедрость – Асканио  был в этом уверен.    

Пройдя  всю улицу Святого Мартена, Асканио уже вообразил себя вестником мира, ниспосланным  господом богом, дабы поддержать согласие между двумя державами.    

Однако,  поверив в это, Асканио был не прочь – ведь влюбленные так странны – продлить  свой путь еще минут на десять. Поэтому он не перебрался через Сену на лодке, а  пошел дальше по набережной, по направлению к Мельничному мосту. Быть может, он  и выбрал этот путь лишь оттого, что проходил тут накануне следом за Коломбой.    

Впрочем,  по какой бы причине он ни сделал этот крюк, а минут через двадцать все же очутился  перед Нельским замком. И вот, когда Асканио оказался у цели, когда он увидел  узкую стрельчатую дверь, порог которой надо было переступить, когда разглядел  прелестное здание в готическом стиле, увенчанное островерхими башенками,  дерзновенно устремленными ввысь, когда подумал, что за ставнями, полузатворенными  из-за жары, живет прекрасная Коломба, – великолепный воздушный замок,  воздвигнутый им по дороге, рухнул, подобно дивным сооружениям, что появляются в  облаках и исчезают, лишь только взмахнет крылами ветер. И юноша оказался лицом  к лицу с действительностью, а в действительности не было ничего успокоительного.    

Однако,  помедлив несколько минут – промедление тем более странное, что в тот знойный  день на набережной не было ни души, – Асканио понял, что надо на что-то  решиться. Надо было войти в замок – это и было единственное решение. И вот юноша  подошел к двери и поднял молоток. Но трудно сказать, когда он опустил бы его,  если бы в ту самую минуту дверь случайно не отворилась и он не очутился лицом к  лицу с каким-то человеком лет тридцати, не то слугой, не то крестьянином, как  видно исполнявшим любую работу. Это был садовник мессера д'Эстурвиля.    

Асканио  и садовник отпрянули друг от друга.    

– Что  вам надобно? – спросил садовник. – Чего тут стоите?    

Отступать  было поздно, и Асканио, призвав на помощь все свое мужество, храбро ответил:    

– Хочу  посетить замок.    

– Как  это – посетить замок? – удивился садовник. – От чьего имени?    

– От  имени короля, – отвечал Асканио.    

– От  имени короля?! – возопил садовник. – Господи Иисусе! Уж не собирается  ли король отнять у нас замок?    

– Вполне  вероятно, – ответил Асканио.    

– Но  что это значит?    

– Сами  понимаете, приятель, – произнес Асканио с важностью, которой сам остался  доволен, – мне незачем перед вами отчитываться!    

– Что  ж, верно. С кем вам угодно говорить?    

– Скажите,  господин прево дома? – спросил Асканио, превосходно зная, что его нет в замке.    

– Нет,  сударь, он в Шатле.    

– А  кто заменяет господина, когда его нет дома?    

– Дочь  его милости, мадемуазель Коломба.    

Асканио  почувствовал, что краснеет до ушей.    

– Да  еще, – продолжал садовник, – госпожа Перрина. С кем вам угодно  говорить – с госпожой Перриной или с мадемуазель Коломбой, сударь?    

Этот  простой вопрос поднял целую бурю чувств в душе Асканио. Юноша открыл рот, собираясь  сказать, что хочет видеть мадемуазель Коломбу, однако дерзкие слова так и не  слетели с его языка, и он попросил провести его к госпоже Перрине.    

Садовник,  не подозревавший, что этот, по его мнению, естественный вопрос мог вызвать  такое смятение, кивнул головой в знак повиновения и зашагал по двору к Малому  Нельскому замку. Асканио пошел вслед за ним.    

Они  пересекли второй двор, затем вошли во вторую дверь, миновали цветник, поднялись  по ступенькам на крыльцо, добрались до конца длинной галереи.    

И тут  садовник открыл дверь и доложил:    

– Госпожа  Перрина, пришел молодой человек и от имени короля требует, чтобы ему показали  замок.    

И он  посторонился, уступая место Асканио, остановившемуся на пороге.    

Асканио  прислонился к стене, в глазах у него потемнело: случилось то, чего он не предвидел.  В комнате вместе с дуэньей была Коломба, и он очутился лицом к лицу с ними.    

Госпожа  Перрина сидела за прялкой и пряла. Коломба сидела за пяльцами и вышивала.    

Обе  подняли голову одновременно и посмотрели на дверь. Коломба сразу же узнала Асканио.  Девушка ждала его, хотя рассудок и говорил ей, что прийти он не может. А юноша,  встретившись с ней глазами, решил, что сейчас умрет, хотя взгляд девушки и  выражал бесконечную нежность.    

    

Дело в  том, что, думая о встрече с Коломбой, Асканио предвидел множество затруднений,  рисовал в воображении множество препятствий; препятствия должны были  воодушевить, трудности – укрепить. И вот все сложилось так просто, так хорошо.  Юноша встретился с Коломбой неожиданно, и все великолепные речи, уготованные  заранее, пылкие, образные речи, которые должны были тронуть и поразить девушку,  исчезли из его памяти – не осталось ни фразы, ни слова, ни слога.    

Коломба  тоже замерла, сидела не шелохнувшись, не проронив ни словечка. Чистые и юные  существа, словно заранее соединенные в небесах, уже чувствовали, что  принадлежат друг другу, и, устрашенные первой встречей, трепетали, полные  смущения, и не могли вымолвить ни слова.    

Госпожа  Перрина встала со стула; отложив веретено, она оперлась о колесо прялки и первая  нарушила молчание.    

– Этот  простофиля Рембо мелет вздор! – произнесла достойная дуэнья. – Вы  слышали, Коломба?    

Коломба  не ответила.    

И дуэнья  продолжала, подойдя к Асканио:    

– Кто  вам здесь нужен, сударь?.. Ах, да простит мне господь бог! – воскликнула  она, вдруг узнав юношу. – Да ведь это тот самый любезный молодой человек,  который вот уже три воскресенья так учтиво предлагает мне святую воду у дверей  церкви. Что вам угодно, дружок?    

– Мне  нужно поговорить с вами, – пробормотал Асканио.    

– Наедине? –  жеманясь, спросила госпожа Перрина.    

– Наедине…    

И,  говоря это, Асканио понимал, что совершает непростительную глупость.    

– В  таком случае, пожалуйте сюда, молодой человек, пожалуйте сюда, –  проговорила госпожа Перрина, открывая боковую дверь и знаком приглашая Асканио  следовать за ней.    

И  Асканио последовал за ней, но, уходя, он бросил на Коломбу один из тех долгих  взглядов, в которые каждый влюбленный умеет вкладывать так много, – они  непонятны для непосвященных, зато полны глубокого значения для тех, к кому  обращены. И Коломба, разумеется, поняла смысл этих речей, ибо, когда ее глаза  невольно встретились с глазами молодого человека, она вдруг вспыхнула и,  почувствовав это, потупилась, будто разглядывая вышивание, и принялась  немилосердно калечить ни в чем не повинный цветок. Асканио, увидев, что личико  Коломбы вспыхнуло, тотчас же остановился и устремился было к ней, но в эту  минуту госпожа Перрина, обернувшись, окликнула молодого человека, и ему  пришлось пойти вслед за ней. Не успел он перешагнуть порог, как Коломба бросила  иголку, уронила руки на подлокотники кресла, откинула голову и глубоко  вздохнула, причем во вздохе ее – такова необъяснимая тайна сердца – воедино  слилось все: и сожаление, что Асканио уходит, и чувство облегчения оттого, что  его уже нет.    

Асканио  же был явно не в духе: он сердился на Бенвенуто, который дал ему такое нелепое  поручение; сердился на себя за то, что не воспользовался удобным случаем, а  больше всего сердился на госпожу Перрину, ибо по ее вине он вышел именно в тот  миг, когда ему показалось, будто Коломба взглядом просит его остаться.    

Поэтому,  когда дуэнья, оказавшись наедине с Асканио, спросила о цели его прихода, юноша  ответил довольно дерзко, решив отплатить ей за свой собственный промах:    

– Я  пришел, уважаемая, попросить вас показать мне Нельский замок и обойти его со  мной вдоль и поперек.    

– Показать  вам Нельский замок? – переспросила госпожа Перрина. – А для чего вам  это понадобилось?    

– А  чтобы посмотреть, годится ли он для нас, удобно ли нам тут будет и стоит ли нам  хлопотать и переселяться сюда.    

– Как  так – переселяться сюда? Разве вы сняли замок у господина прево?    

– Нет,  нам дарует замок его величество.    

– Его  величество дарует вам замок?! – воскликнула госпожа Перрина вне себя от  удивления.    

– В  полную собственность, – ответил Асканио.    

– Вам?    

– Не  мне, милейшая, а моему учителю.    

– А  кто такой, дозвольте полюбопытствовать, ваш учитель, молодой человек? Уж верно,  какой-нибудь вельможа из иностранцев?    

– Поважнее,  госпожа Перрина, – великий художник, нарочно приехавший из Флоренции,  чтобы служить его христианнейшему величеству!    

– Вот  оно как! – произнесла дуэнья, которая не совсем хорошо понимала, о чем  идет речь. – А что делает ваш учитель?    

– Что  делает? Да все на свете: перстеньки для девичьих пальчиков, кувшины для королевского  стола, статуи для храмов, а в свободное время он то осаждает, то защищает  города, если ему вздумается повергнуть в ужас императора или укрепить власть  папы.    

– Господи  Иисусе! – воскликнула госпожа Перрина. – Как же зовут вашею учителя?    

– Его  зовут Бенвенуто Челлини.    

– Странно,  не слышала этого имени, – пробормотала дуэнья. – Кто же он по званию?    

– Он  золотых дел мастер.    

Госпожа  Перрина взглянула на Асканио, вытаращив глаза от удивления.    

– Золотых  дел мастер? – повторила она. – И вы воображаете, что мессер прево так  и уступит свой замок какому-то золотых дел мастеру?    

– А  не уступит – силой возьмем.    

– Силой?    

– Вот  именно.    

– Надеюсь,  ваш учитель не посмеет идти наперекор господину прево?    

– Ему  случалось идти наперекор трем герцогам и двум папам.    

– Господи  Иисусе! Двум папам! Уж не еретик ли он?    

– Он  такой же католик, как мы с вами, госпожа Перрина. Успокойтесь: сатана нам не союзник,  зато нам ворожит сам король.    

– Ах,  вот как! Ну, а господину прево тоже ворожат, и не хуже, чем вам.    

– Кто  же это?    

– Госпожа  д'Этамп.    

– Ну,  в таком случае наши силы равны, – заметил Асканио.    

– А  если мессер д'Эстурвиль вам откажет?    

– Маэстро  Бенвенуто захватит замок силой.    

– А  если мессер Робер запрется здесь, как в крепости?    

– Маэстро  Челлини приступит к осаде замка.    

– У  мессера прево двадцать четыре вооруженных стражника. Подумайте-ка об этом.    

– У  маэстро Бенвенуто Челлини десять учеников. Наши силы равны – сами видите, госпожа  Перрина.    

– Зато  сам мессер д'Эстурвиль – опасный противник. Он поверг на землю всех, кто осмелился  с ним состязаться на турнире в честь свадьбы Франциска Первого.    

– Что  ж, госпожа Перрина, вот с таким-то храбрецом Бенвенуто и хочет помериться силами.  Он, как и мессер д'Эстурвиль, поверг на землю всех своих неприятелей. Только  те, кого победил ваш прево, недели через две были веселы и здоровы; те же, кто  имел дело с моим учителем, так уж и не поднялись, и через три дня их отнесли на  кладбище.    

– Ох,  быть беде, быть беде! – пробормотала госпожа Перрина. – Говорят, в  осажденных городах творятся ужасные дела.    

– Успокойтесь,  госпожа Перрина, – со смехом отвечал Асканио, – ваши победители будут  милосердны.    

– А  сказала я все это, мой юный друг, оттого, что боюсь, как бы не пролилась  кровь, – отвечала госпожа Перрина, которая была, очевидно, не прочь  приобрести поддержку среди осаждающих. – Ваше соседство, сами понимаете,  нам будет приятно. Ведь нам в этой проклятой глуши не хватает общества. Мессер  д'Эстурвиль подверг нас – свою дочку и меня – настоящему заточению, как двух  бедных монахинь, хоть, сохрани бог, мы не давали обета безбрачия. Нельзя быть  человеку одному, гласит Священное писание, а когда священное писание гласит  «человек», то тут подразумевается и женщина. Не правда ли, сударь?    

– Само  собой разумеется.    

– А  мы здесь в огромных покоях совсем одни и, конечно, ужасно скучаем.    

– Разве  вас никто не посещает? – спросил Асканио.    

– Господи  боже! Да живем мы хуже монахинь, я ведь вам уже сказала. Монахини хоть родственников,  друзей принимают, видятся с ними через решетку. У них есть трапезная, где они собираются,  где беседуют, болтают. Не очень-то это все весело, конечно, но все же немного  отвлечешься. К нам же время от времени только мессер прево приходит да  пробирает дочку – видно, за то, что она все хорошеет. Право же, только в том и  повинна бедняжка. И меня бранит – построже велит смотреть за ней. Благодарение  богу, ведь она не видит ни единой живой души и, если не считать разговоров со  мною, только и открывает ротик, чтобы сотворить молитву. И я прошу вас, молодой  человек, никому не говорить, что вас сюда впустили и что после осмотра Большого  Нельского замка вы зашли побеседовать с нами в Малый.    

– Как,  после осмотра Большого Нельского замка?.. – воскликнул Асканио. –  Значит, я вернусь с вами в Малый? Значит, я… – И Асканио осекся, поняв,  что его радость слишком очевидна.    

– Вряд  ли было бы учтиво, молодой человек, представившись мадемуазель Коломбе, –  а она, прошу принять к сведению, здесь хозяйка, когда ее отца нет дома, –  итак, по-моему, вряд ли было бы учтиво с вашей стороны покинуть Нельский замок,  поговорив только со мной, не сказав ей ни словечка на прощанье. Впрочем, если  вам это не угодно – сами понимаете, вольному воля, – выходите прямо через  Большой Нельский, там есть свои ворота.    

– Ни  за что, ни за что, черт возьми! – воскликнул Асканио. – Госпожа  Перрина, право же, я воспитан не хуже других и учтив с дамами. Только прошу  вас, госпожа Перрина, осмотрим поскорее покои Большого замка, я очень спешу.    

И  действительно, теперь, узнав, что можно вернуться в Малый замок, Асканио  торопился покончить с осмотром Большого. А госпожа Перрина побаивалась, что  вдруг ее застанет врасплох прево, и не хотела задерживать Асканио; прихватив  связку ключей, висевшую за дверью, она пошла вперед.    

Бросим  же вместе с Асканио взгляд на Нельский замок, где отныне будут происходить самые  важные события нашего повествования.    

Замок,  или, вернее, поместье Нель – так его обыкновенно называли и в те времена, –  был расположен, как уже знает читатель, на левом берегу Сены, на том самом  месте, где потом воздвигли Неверский дворец, а позже построили Монетный двор и  академию. Он стоял на юго-западной окраине Парижа, за стенами его виднелся лишь  городской ров и расстилались зеленые лужайки Пре-о-Клер. Построил его в конце  VIII века владетельный сеньор Нельский из Пикардии, Амори. В 1308 году Филипп  Красивый[61]  купил замок и сделал его королевской резиденцией. В 1520 году Нельскую башню –  память о ее кровавом, разгульном прошлом осталась в веках – отделили от замка,  по берегу реки проложили набережную, а через ров перекинули мост. Мрачная башня  стояла на острове одиноко и угрюмо, словно кающаяся грешница.    

Поместье  Нель было так обширно, что отторжение башни на нем почти не отразилось. Оно  напоминало целое селение. Высокая стена с широкими стрельчатыми воротами и  узкой дверью отделяла его от набережной. Сначала вы попадали в обширный  четырехугольный двор, тоже обнесенный стеной, в которой было пробито две двери:  одна – слева, а другая – в глубине двора. Если вы входили, как это только что  сделал Асканио, через дверь слева, то вашему взору являлось небольшое  прелестное здание XIV века в готическом стиле: то был Малый Нельский замок,  вдоль южной стены которого тянулся сад. Если же вы проходили через дверь,  видневшуюся в глубине двора, то справа от вас вставал Большой Нельский замок,  сложенный из камня, с двумя своими островерхими башнями, окаймленными  балюстрадами, с фасадом, поднимавшимся уступами, высокими расписными окнами и двадцатью  флюгерами, скрипевшими под порывами ветра. В наши дни там хватило бы места для  трех банкирских домов.    

А если  бы вы пошли дальше, вы бы просто заплутались в садах всех видов и размеров, и в  садах этих вы увидели бы помещение для игры в мяч, для игры в серсо, литейную,  склад военных припасов, а за ними – птичьи дворы, овчарни, хлева и конюшни. В  наши дни там хватило бы места для трех ферм.    

Надобно  заметить, что на всем лежала печать запустения, все обветшало. Садовник Рембо и  два его помощника едва успевали ухаживать за садом Малого Нельского замка, где  Коломба разводила цветы, а госпожа Перрина выращивала капусту. Но места в замке  было много, освещение было хорошее, построено все на славу, и, вложив немного  труда и денег, можно, конечно, было устроить там чудеснейшую в мире мастерскую.    

Но даже  если бы здание и не было таким удобным, Асканио восторгался бы ничуть не  меньше, ибо тут, поблизости, жила Коломба, а это было главное.    

Осмотр  он произвел быстро: проворный юноша все оглядел, все проверил, все оценил в  мгновение ока. Госпожа Перрина сначала тщетно пыталась за ним поспеть, но  немного погодя отдала ему связку ключей, которую он честно вернул ей, окончив  осмотр.    

– А  теперь, госпожа Перрина, – сказал Асканио, – я в вашем распоряжении.    

– Ну  что ж, вернемся в Малый Нельский замок, молодой человек, ибо так следует поступить  из учтивости.    

– Конечно!  Иначе я был бы просто нелюбезен.    

– Да  смотрите, Коломбе ни гугу о причине вашего посещения!    

– Господи,  о чем же я тогда буду говорить с ней? – воскликнул Асканио.    

– Не  смущайтесь, ангел мой! Ведь вы сами сказали, что вы золотых дел мастер!    

– Так  оно и есть.    

– Вот  и говорите с ней об украшениях. Такой разговор всегда приятен даже самой скромной  девице. Или ты дочь Евы, или нет. А ежели ты дочь Евы, то любишь все, что  блестит. Да и у бедняжки так мало развлечений, она живет так уединенно, что  развеселить ее немного – просто благодеяние. И всякий раз, когда господин Робер  приходит к нам, я тихонько говорю ему: «Выдайте ее замуж, выдайте бедняжку  замуж».    

С этими  словами госпожа Перрина направилась к Малому Нельскому замку и вошла в сопровождении  Асканио в покой, где они оставили Коломбу.    

Коломба  сидела с задумчивым и мечтательным видом в той же позе, в какой мы оставили ее,  только раз двадцать она поднимала головку и устремляла взгляд на дверь, через  которую вышел красавец юноша. И если бы кто-нибудь проследил за ее взглядами,  то решил бы, что она ждет Асканио. Однако, как только дверь приотворилась,  девушка проворно принялась за рукоделье. И ни госпожа Перрина, ни Асканио не  заподозрили, что работа была прервана.    

Как же  она догадалась, что молодой человек шел за дуэньей? Все это можно было бы объяснить  гипнотизмом, если бы в те времена его уже придумали.    

– Коломба,  я привела юношу, который давал нам святую воду. Милочка, это он, я его тотчас  же узнала. Я собралась было проводить его до ворот Большого Нельского замка, да  он сказал, что не простился с вами. И это истинная правда – ведь вы не  перемолвились ни словечком. А ведь оба, слава богу, не онемели…    

– Госпожа  Перрина! – перебила дуэнью Коломба вне себя от смущения.    

– Ну  да! Что же тут такого? Нечего вам краснеть. Господин Асканио порядочный молодой  человек, а вы девица благонравная. Кроме того, он, как видно, превосходный  мастер по части безделушек, драгоценных камней и украшений, а хорошенькие  девушки их обычно любят. И, если вам угодно, дочь моя, он принесет свои  изделия.    

– Мне  ничего не нужно, – пролепетала Коломба.    

– Сейчас,  может быть, и не нужно, но, надеюсь, не зачахнете же вы в этом глухом углу! Вам  уже шестнадцать лет, Коломба, и придет день, когда вы станете красавицей  невестой и вам понадарят уйму драгоценностей; а потом – знатной дамой, и вам  понадобятся всякие украшения. Уж лучше предпочесть этого молодого человека иным  мастерам, не стоящим его, конечно.    

Коломба  страдала. Заметив это, Асканио, не слишком обрадованный предположениями госпожи  Перрины, поспешил на помощь бедной девушке, которой гораздо легче было бы разговаривать  с юношей, чем слушать монолог дуэньи.    

– О  мадемуазель, – сказал он, – не отказывайте мне в милости, дозвольте  принести кое-что из моих поделок! Теперь мне кажется, что я мастерил все  украшения для вас и что, мастеря их, думал о вас. О, поверьте этому, ибо мы, художники-ювелиры,  порой воплощаем в безделушках из золота, серебра и драгоценных камней свои  помыслы!..    

И,  скажем откровенно, как полагается бытописателю, что при этих словах,  исполненных нежности, сердце Коломбы возликовало, ибо Асканио, долго молчавший,  наконец заговорил, и заговорил так, как подобало говорить тому, кто являлся ей  в мечтах, причем, даже не поднимая глаз, девушка чувствовала, какой пламенный,  лучистый взгляд устремлен на нее. Иностранный выговор придавал особую прелесть  словам юноши, новым, непонятным для Коломбы, придавал глубокий смысл и  неотразимое очарование тому неуловимому, гармоничному языку любви, который  девушки понимают, прежде чем сами на нем заговорят.    

– Конечно, –  продолжал Асканио, не сводя глаз с Коломбы, – конечно, мы ничуть не обогащаем  вашу красоту. Бог не становится все сильнее оттого, что мы украшаем его алтарь.  Мы просто обрамляем красу женщины пленительными и чудесными, как сама она,  драгоценностями, и, когда, притаившись в тени, мы, скромные, смиренные мастера  блестящих и очаровательных безделушек, видим вас во всей вашей сияющей красоте,  мы, размышляя о своем ничтожестве, утешаемся тем, что наше мастерство сделало  вас еще прекраснее.    

– О  сударь, – ответила Коломба, вконец смущенная его словами. – мне,  вероятно, никогда не носить ваши очаровательные безделушки! Право же, мне они  не пригодятся. Живу я в уединении и безвестности, и уединение это и безвестность  меня вовсе не тяготят. Признаюсь, мне хотелось бы так жить всегда. И все же,  признаюсь, мне очень хотелось бы взглянуть на ваши украшения… Не иметь их, нет,  а просто так, посмотреть… Не надевать их, а просто полюбоваться ими.    

И,  трепеща при мысли, что она слишком многое сказала, а быть может, чтобы не  сказать еще больше, Коломба умолкла, поклонилась и выпорхнула с такой  поспешностью, что человек, более опытный в подобных делах, решил бы, что это –  бегство…    

– Вот  и отлично! – воскликнула госпожа Перрина. – Наконец-то и мы начинаем  кокетничать! Надо признаться, вы и вправду говорите как по писаному, молодой  человек. Право, видно, в ваших краях знают секрет нравиться людям. И вот вам  доказательство: вы сразу же привлекли меня на свою сторону. И, клянусь честью,  я от души желаю, чтобы господин прево не обошелся с вами уж слишком худо. Ну,  до свидания, молодой человек, да скажите-ка своему учителю, чтобы он  остерегался. Предупредите, что у мессера д'Эстурвиля нрав злой – он сущий  дьявол, и, кроме того, он влиятельная персона при дворе. Пусть ваш учитель  послушается да откажется от своей затеи: не водворяйтесь в Большом Нельском  замке, а главное, не берите его силой. А ведь с вами мы еще увидимся, не правда  ли? И, пожалуйста, не верьте Коломбе: она унаследовала от своей покойной мамаши  такое богатство, что может позволить себе любую прихоть и заплатит за ваши безделушки  в двадцать раз дороже, чем они стоят. Да, кстати, принесите-ка вещицы и попроще  – может, она надумает сделать мне подарочек. Не в таких я, благодарение богу,  летах – если принаряжусь, могу еще и приглянуться. Вы ведь поняли меня, не  правда ли?    

И,  решив, что для большей вразумительности следует подкрепить свои слова жестом,  госпожа Перрина притронулась к плечу юноши. Асканио встрепенулся, и вид у него  был такой, будто его внезапно разбудили. И в самом деле, юноше казалось, будто  ему все пригрезилось. Он не мог постичь, что был у любимой, не верил, что это  чистое видение, чей певучий голосок все еще звучал в его ушах, а легкая фигурка  только что проскользнула перед его глазами, было действительно той, за чей  взгляд еще вчера и сегодня утром он отдал бы свою жизнь.    

И вот,  исполненный счастья и надежды на будущее, он обещал госпоже Перрине все, что ей  было угодно, даже не слушая, о чем она просит. Да, он готов был отдать все, чем  обладал, только бы вновь увидеться с Коломбой.    

Но тут  он понял, что оставаться здесь дольше не следует, и распрощался с госпожой Перриной,  пообещав вернуться на следующее утро.    

Когда  Асканио выходил из Малого Нельского замка, ему попались двое встречных. Один из  них так посмотрел на него, что по одному взгляду, не говоря уж о костюме, юноша  узнал прево.    

И  предположения Асканио перешли в уверенность, когда он увидел, как двое  встречных постучались в ворота, из которых он только что вышел. Тут юноша  пожалел, что не ушел раньше, – ведь кто знает, не обратится ли его неосторожность  против Коломбы…    

И, чтобы  не привлекать к себе внимания, если, конечно, прево вообще его заметил, Асканио  пошел прочь, не оглядываясь на единственный уголок во всей вселенной, которым в  тот миг хотел бы владеть безраздельно.    

Вернувшись  в мастерскую, он увидел, что Бенвенуто очень озабочен. Человек, остановивший их  на улице, был Приматиччо, который поспешил, как оно и подобает доброму земляку,  предупредить Челлини, что во время утреннего визита Франциска I ваятель вел  себя неосторожно и приобрел смертельного врага – герцогиню д'Этамп.    

     Глава седьмая

  Жених и друг    

     

Один из  незнакомцев, встретившихся Асканио у входа в Нельский замок, и в самом деле был  мессер Робер д'Эстурвиль, парижский прево. О другом же мы скоро узнаем.    

Прошло  минут пять после ухода Асканио, а Коломба все еще задумчиво стояла, притаившись  в своей комнате и прислушиваясь к каждому шороху, когда к ней влетела госпожа  Перрина и сообщила, что в соседней комнате ее ждет отец.    

– Батюшка! –  воскликнула испуганная Коломба и тут же добавила еле слышно: – Господи, неужели  они встретились?    

– Да,  ваш отец, милочка, – отвечала госпожа Перрина, не дослышав окончания  фразы, – а с ним еще какой-то важный старик, но кто – не знаю.    

– Еще  какой-то важный старик? – промолвила Коломба, вздрогнув от дурного предчувствия. –  Боже мой! Что это значит, госпожа Перрина? Пожалуй, впервые за два-три года  батюшка пришел к нам не один.    

Однако,  несмотря на страх, девушке пришлось повиноваться, к тому же она хорошо знала  нетерпеливый нрав мессера д'Эстурвиля. Она призвала на помощь все свое мужество  и с улыбкой вошла в комнату, из которой только что убежала. Дело в том, что,  несмотря на какой-то безотчетный страх, который Коломба испытывала впервые в  жизни, она любила отца искренней любовью, и, хотя прево обращался с ней довольно  сурово, девушка выделяла среди однообразной и унылой череды дней те дни, когда  он бывал в Нельском замке, и считала их праздником.    

Коломба  подошла к отцу и хотела обнять его, сказать что-нибудь ласковое, но прево отстранился  от девушки, не дав ей вымолвить ни слова. Он взял ее за руку, подвел к  незнакомцу, который стоял, прислонившись к огромному камину, уставленному  цветами, и произнес:    

– Вот,  любезный друг, представляю тебе свою дочь… – Затем, обращаясь к Коломбе,  добавил: – Коломба, это граф д'Орбек, казнохранитель короля и твой жених.    

Коломба  негромко ахнула, сдержавшись из вежливости, но колени у нее подогнулись, и она  оперлась о спинку стула.    

И  действительно, чтобы понять, как ужаснула новость Коломбу, особенно сейчас, при  том душевном состоянии, в котором она находилась, надо было видеть графа  д'Орбека.    

Правда,  и мессер Робер д'Эстурвиль, отец Коломбы, не отличался красотой; он хмурил свои  густые брови, когда ему противились или в чем-нибудь перечили. Лицо у него было  суровое, и во всей коренастой фигуре было что-то грубое, неуклюжее, мало  располагавшее в его пользу; но, когда прево стоял рядом с графом д'Орбеком, его  можно было сравнить с Михаилом-архангелом, стоящим рядом с драконом. Во всяком  случае, широкое лицо и резкие черты говорили о решительности и воле, а в  маленьких серых глазах, проницательных и живых, светился ум. Граф же, хилый, сухопарый,  тщедушный, с длинными руками, напоминавшими лапы паука, тонким, комариным  голосом, медлительный, как улитка, был не просто уродлив, а омерзителен; причем  уродство сочеталось в нем с глупостью и злобностью. По укоренившейся привычке  он стоял, чуть склонив голову набок, и мерзко улыбался; в его взгляде было  что-то коварное.    

Поэтому-то,  увидев противного старика, которого отец представил ей как жениха в тот час,  когда в душе ее, в памяти, в глазах запечатлелся образ красавца юноши, только  что исчезнувшего из этой комнаты, Коломба, как мы уже сказали, чуть не  вскрикнула, но сдержалась и, побледнев, замерла, со страхом устремив взгляд на  отца.    

– Прошу  прощения, любезный друг, – продолжал прево, – за неучтивость Коломбы.  Во-первых, моя дикарка не выходила отсюда года два, ибо, как тебе известно,  веяния наших дней не очень полезны для хорошеньких девушек. Во-вторых, по  правде сказать, я сглупил, не предупредив ее о наших планах. Впрочем, это  излишне – ведь мое решение не нуждается ни в чьем подтверждении и выполняется  беспрекословно. Наконец, она не знает, кто ты, не знает, что с твоим именем, богатством  и при благосклонности госпожи д'Этамп ты можешь добиться всего, чего пожелаешь.  И, поразмыслив над этим, она оценит честь, которую ты нам оказываешь, связывая  свой славный старинный род с нашим молодым дворянским родом. Она поймет, что  сорокалетняя дружба…    

– Довольно,  любезный друг! Ради бога, довольно! – прервал его граф. Затем, обращаясь к  Коломбе с той бесцеремонной и наглой самоуверенностью, которая так не похожа  была на застенчивость бедного Асканио, проговорил: – Ну, ну, успокойтесь, моя  прелесть! Пусть на ваших ланитах заиграет обворожительный румянец, который так  идет вам. О господи, мне ли не знать душу девушки и даже молоденькой женщины –  ведь я уже дважды был женат, моя крошка! Ну, право же, не следует так  волноваться. Надеюсь, вы не боитесь меня, а? – самодовольным тоном добавил  граф, выпячивая грудь и проводя рукой по жиденьким усам и бороде, подстриженной  на манер королевской. – Ваш отец напрасно так неожиданно нарек меня женихом  – это слово всегда смущает сердца девиц, когда они слышат его впервые, но вы  свыкнетесь с ним, крошка моя, и в конце концов произнесете своими хорошенькими  губками… Э, да вы еще больше побледнели!.. Помилуй бог!.. Уж не дурно ли ей?    

    

И  д'Орбек хотел поддержать Коломбу, но она выпрямилась, отступила на шаг, словно  боясь прикоснуться к нему, как к змее, собрала все силы и промолвила,  запинаясь:    

– Простите,  сударь… Простите, батюшка… Это пустяки. Ведь я надеялась, думала…    

– О  чем это ты думала, на что надеялась? Ну, не мешкай, говори! – приказал  прево, не сводя с дочери своих острых, злых глазок.    

– Что  вы позволите мне навсегда остаться с вами, батюшка, – отвечала  Коломба. – Ведь со дня смерти матушки я одна забочусь о вас, люблю вас, и  я думала…    

– Замолчи,  Коломба! – властно сказал прево. – Я не так стар и не нуждаюсь в  уходе, а ты уже в том возрасте, когда нужно устраивать свою жизнь.    

– Бог  мой! – снова вмешался в разговор граф. – Да соглашайтесь же, к чему  столько церемоний, милочка! Не передать словами, как вы будете со мной  счастливы! Клянусь, завистницы у вас найдутся. Я богат, черт возьми! И хочу, чтобы  вы оказали мне честь. Вы будете приняты при дворе, и вашим брильянтам  позавидует если не королева, то сама госпожа д'Этамп.    

Трудно  сказать, какие чувства вызвали последние слова в сердце Коломбы, но на ее  щечках вдруг вспыхнул румянец, и она ответила графу, несмотря на суровый,  угрожающий взгляд прево:    

– Я  прошу батюшку, монсеньор, дозволить мне подумать о вашем предложении.    

– Это  еще что такое?! – с яростью закричал д'Эстурвиль. – Ни часа, ни  минуты! Отныне ты невеста графа, запомни это хорошенько! Вы поженились бы нынче  же вечером, если бы через час он не уезжал в свое Нормандское графство. Ты же  знаешь, что моя воля – это приказ. Не рассуждать!.. Идем, д'Орбек, оставим  жеманницу. Итак, отныне она твоя, друг мой, и ты объявишь ее своей невестой  когда захочешь!.. Пойдем-ка осмотрим ваше будущее жилище!    

Д'Орбек  медлил, собираясь еще что-то сказать Коломбе, но прево взял его под руку и с недовольным  ворчанием увлек за собой; поэтому графу пришлось удовольствоваться лишь поклоном,  и, злобно усмехнувшись, он вышел вместе с мессером Робером.    

Не  успели они выйти, как с противоположной стороны в покой вбежала госпожа  Перрина. Она слышала раздраженный голос прево и поспешила прийти, догадываясь,  что отец, как всегда, грубо обошелся с Коломбой. Дуэнья появилась вовремя и  успела поддержать Коломбу, которая чуть не упала.    

– О  господи, господи! – воскликнула бедная девушка, закрывая глаза руками,  словно боясь снова увидеть отвратительную физиономию д'Орбека, хотя его уже не  было в комнате. – Господи, значит, все кончено! Прощайте, дивные мечты!  Прощайте, сладостные надежды! Все пропало, погибло, и мне остается лишь одно –  умереть!    

Нечего и  говорить, что эти слова, слабость и бледность Коломбы испугали госпожу Перрину,  а испуг подстрекнул любопытство. Коломбе же хотелось облегчить душу, и она  поведала достойной воспитательнице, заливаясь такими горючими слезами, каких  еще никогда не проливала, обо всем, что произошло между отцом, графом д'Орбеком  и ею.    

Госпожа  Перрина согласилась, что жених не молод и не пригож, но она считала, что нет  больше беды, чем остаться в девицах, поэтому стала доказывать Коломбе, что куда  лучше выйти замуж за безобразного, зато богатого старика вельможу, чем быть  старой девой. Все эти разглагольствования дуэньи до глубины души возмутили  Коломбу, и она вернулась к себе в комнату, оставив в одиночестве госпожу  Перрину, которая наделена была весьма живым воображением и уже мечтала о том,  как из воспитательницы мадемуазель Коломбы она возвысится до звания дамы-компаньонки  графини д'Орбек.    

А в это  время прево и граф осматривали Большой Нельский замок, как осматривали его часом  раньше госпожа Перрина и Асканио.    

Было бы  забавно, если бы у стен, кроме ушей, которые, как говорят, у них есть, были бы  еще глаза и язык и если бы они рассказывали всем проходящим о том, что видели и  слышали об ушедших.    

Но стены  молча смотрели на прево и казнохранителя, быть может смеясь на свой, стенной  лад; поэтому заговорил уже известный нам хранитель королевской казны.    

– Право  же, – рассуждал он, идя по двору от Малого к Большому Нельскому  замку, – право же, наша крошка очень хороша. Такая жена мне и нужна,  дружище д'Эстурвиль, – благоразумная, чистая, воспитанная. Отгремит первая  гроза, и наступят погожие дни, поверьте мне. Все юные девицы мечтают о молодом,  красивом и богатом муже – я-то их знаю. Господи боже! У меня-то есть, по  крайней мере, половина всех этих качеств!    

Поговорив  о невесте, он завел речь о будущих владениях, притом говорил и о девушке и о  приданом одинаковым тоном.    

– Вот  он, старинный Нельский замок! – воскликнул казнохранитель. – Покои  отменные, благодарствую. Здесь нам будет чудесно – жене, мне и королевским  сокровищам. Вот тут будут наши покои, вон там я буду держать казну, а тут – челядь.  Однако ж все здесь изрядно пообветшало, но, потратившись на починку – причем мы  уговорим расплатиться за все его величество, – мы тут заживем отлично.  Кстати, д'Эстурвиль, а ты твердо уверен, что это имение сохранится за тобой? Ты  должен сделать так, чтобы тебя ввели в права владения. Насколько мне помнится,  король не жаловал тебя дарственной.    

– Замка  он мне не даровал, что верно, то верно! – с хохотом подтвердил  прево. – Зато он позволил мне взять его, а это почти одно и то же.    

– Ну,  а если кто-нибудь сыграет с тобой злую шутку, добившись дарственной на замок?    

– Э,  да сумасброду будет оказан плохой прием, ручаюсь, пусть только попробует предъявить  свои права! Вы с госпожой д'Этамп поддержите меня, и я заставлю молодчика  раскаяться в его притязаниях. Да что ты, я совершенно спокоен: Нельский замок  принадлежит мне, и это так же верно, дружище, как то, что моя дочка Коломба –  твоя невеста. Отправляйся же с богом да возвращайся поскорее.    

Когда  прево произносил эти слова, в истинности которых ни он сам, ни его собеседник  не имели причин сомневаться, в воротах, ведущих из четырехугольного двора в  сады Большого Нельского замка, появилось третье действующее лицо в  сопровождении садовника Рембо. То был виконт де Мармань.    

Виконт  тоже слыл претендентом на руку Коломбы, но претендентом-неудачником. У этого  повесы были рыжеватые волосы, бело-розовое лицо; он был самодоволен, дерзок,  болтлив и кичился тем, что занимает должность королевского секретаря; благодаря  этой должности он и имел свободный доступ к его величеству вместе с борзыми,  попугаями и обезьянами. Вот почему прево не ввели в обман ни кажущаяся  благосклонность, ни мнимое дружелюбие его величества по отношению к де Марманю –  ведь этой благосклонностью и дружелюбием он был обязан, по слухам, лишь тому,  что брался за всякие поручения, даже и не особенно нравственные. Кроме того,  виконт де Мармань уже давненько прокутил свои владения, и все его достояние  зависело от щедрот Франциска I. А ведь щедроты эти в любую минуту могли  иссякнуть, и мессер Робер д'Эстурвиль был не так легковерен, чтобы в таких  важных случаях полагаться на прихоти короля, обладавшего весьма капризным  характером. Он осторожно отклонил предложение виконта де Марманя, сказав ему по  секрету, что дочь уже давным-давно помолвлена с другим. Благодаря этому  признанию, объясняющему причину отказа, виконт де Мармань и мессер Робер с виду  остались закадычными друзьями, хотя с того дня виконт возненавидел прево, а  прево стал остерегаться виконта. Ведь, несмотря на приветливость и милые  улыбки, виконт не мог утаить злобу от человека, для которого были открытой  книгой темные дворцовые тайны и потемки чужих душ. Всякий раз, когда появлялся  виконт, такой приветливый и предупредительный, прево готовился услышать дурные  вести, которые де Мармань обычно сообщал ему со слезами на глазах, с напускным,  деланным сочувствием, растравляя его рану.    

С графом  же д'Орбеком виконт де Мармань почти порвал. Больше того, их взаимная неприязнь  просто бросалась в глаза, что при дворе бывает редко. Д'Орбек презирал де  Марманя, ибо де Мармань был небогат и не мог достойно поддержать свое высокое  положение. Де Мармань ненавидел д'Орбека, ибо д'Орбек был сказочно богат.  Словом, оба терпеть не могли друг друга, строили друг другу козни всякий раз,  когда сталкивались на узенькой дорожке.    

Поэтому,  встречаясь, оба царедворца раскланивались с той язвительной и холодной улыбкой,  какую видишь лишь в дворцовых приемных, – она означает: «Эх, не были бы мы  такими подлыми трусами, одного из нас уже давно не было бы на свете!»    

Следует,  однако, признать, ибо долг повествователя – говорить и о хорошем и о дурном,  что и на этот раз они ограничились лишь поклоном и улыбками; граф д'Орбек не  обменялся ни единым словом с виконтом де Марманем и, сопровождаемый прево,  торопливо вышел в ту дверь, в которую вошел его враг.    

Поспешим  же добавить, что, невзирая на взаимную ненависть, враги при случае тотчас же  объединились бы, стремясь уничтожить третьего.    

Итак,  граф д'Орбек ушел, а прево остался наедине со своим «другом» виконтом де Марманем.    

Прево  приблизился к нему, состроив веселую мину, а виконт ждал его, состроив мину  унылую.    

– Так-так,  любезный прево, – сказал виконт, первый нарушив молчание. – Вид у вас  превеселый.    

Видите  ли, бедный мой д'Эстурвиль, беды моих друзей так же печалят меня, как и мои собственные.    

– Да,  да, я знаю, какое у вас отзывчивое сердце, – ответил прево.    

– А  когда я увидел, что вы сияете от радости, равно как и ваш будущий зять граф  д'Орбек, ибо его женитьба на вашей дочери уже ни для кого не тайна, и я  поздравляю вас, любезный д'Эстурвиль…    

– Да  ведь я давно сказал вам, что Коломба просватана, любезный Мармань.    

– Просто  ума не приложу, как вы соглашаетесь на разлуку со своей очаровательной дочкой!    

– Да  я и не разлучаюсь с нею, – возразил мессер Робер. – Мой зять граф  д'Орбек переправится через Сену со всей своей казной и поселится в Большом  Нельском замке. Я же часы досуга буду проводить в Малом.    

– Мой  бедный друг! – проговорил Мармань; качая головой и прикидываясь глубоко  озабоченным, он подхватил одной рукой прево под руку, а другой смахнул  воображаемую слезу.    

– Почему  же «бедный»? – спросил мессер Робер. – Черт возьми, какие еще вести  вы собираетесь мне сообщить?    

– Неужели  я первый должен сообщить вам плохую весть?    

– Какую  же? Да говорите!    

– Знаете  ли, любезный прево, нужно быть философом в нашей земной юдоли. Существует  старая поговорка, которую несчастный род человеческий должен был бы  беспрестанно повторять, ибо в ней заключена вся человеческая мудрость.    

– Ну,  договаривайте же! Какая поговорка?    

– Человек  предполагает, любезный друг… человек предполагает, а бог располагает.    

– Что  же предполагаю я и как располагает бог? Ну, говорите же, и делу конец!    

– Вы  предназначали древний Нельский замок зятю и дочери?    

– Разумеется.  И, я надеюсь, они поселятся там месяца через три.    

– Заблуждаетесь,  любезный прево, заблуждаетесь! Нельский замок уже не ваша собственность. Простите,  я причиняю вам такое огорчение, но я подумал, что лучше будет, если вы – а я  знаю ваш вспыльчивый характер – узнаете эту новость из уст друга, который  сообщит вам ее бережно, осторожно, нежели из уст негодяя, который обрадуется  вашему несчастью и выложит вам все без околичностей. Увы, друг мой, Большой  Нельский замок уже не ваш.    

– Да  кто же его отнял у меня?    

– Его  величество.    

– Его  величество?    

– Самолично.  Теперь вы хорошо понимаете, что несчастье непоправимо.    

– Когда  же это произошло?    

– Сегодня  утром. Если бы меня не задержали дела в Лувре, я уведомил бы вас раньше.    

– Вас  ввели в обман, Мармань. Это ложный слух, пущенный моими врагами, а вы, ничего  не узнав толком, его разглашаете.    

– Очень  желал бы, чтобы так и было, но, к несчастью, мне никто ничего не говорил, я все  слышал собственными ушами.    

– Что  вы слышали?    

– Я  слышал, как король самолично приказал отдать Большой Нельский замок другому.    

– Кто  же это «другой»?    

– Проходимец,  некий золотых дел мастер, родом из Италии, имя которого, без сомнения, вам  знакомо. Это Бенвенуто Челлини, интриган, явившийся из Флоренции два месяца  назад. Неизвестно, почему король от него без ума и нынче сам со всеми  придворными посетил его во дворце кардинала Феррарского, где этот горе-художник  устроил себе мастерскую.    

– Скажите,  виконт, вы присутствовали при том, как король пожаловал Большой Нельский замок  этому проходимцу?    

– При-сут-ство-вал,  как же! – отвечал Мармань, произнося слова по слогам и медленно, с  наслаждением выговаривая их.    

– Так,  так, – произнес прево. – Что ж, буду поджидать проходимца. Пусть  приходит за королевским даром.    

– Как,  вы намерены оказать сопротивление?    

– Разумеется.    

– Повелению  короля?    

– Повелению  бога, повелению черта – словом, всем, кто прикажет выгнать меня отсюда!    

– Берегитесь,  берегитесь, прево! – воскликнул виконт де Мармань. – Я уж не говорю о  том, что вы обрекаете себя на немилость. Но помните: Бенвенуто Челлини  страшнее, чем вы думаете.    

– Да  знаете ли вы, кто я, виконт?    

– Прежде  всего ему покровительствует сам король. Правда, может быть, временно, но все же  покровительствует.    

– Да  знаете ли вы, что я, парижский прево, представляю его величество в Шатле, что я  восседаю под балдахином, в мантии с воротником, с саблей на боку, в шляпе с  перьями и держу в руке голубой жезл!..    

– Далее  должен вам сказать, что этот проклятый итальянец охотно вступает в борьбу как  равный с принцами, кардиналами и папами.    

– Да  знаете ли вы, что я располагаю особой печатью, которая придает подлинность  актам!    

– Говорят,  этот проклятый забияка ранит и убивает без разбора всех, кто чинит ему препятствия.    

– Разве  вам неизвестно, что двадцать четыре стрелка днем и ночью находятся в моем распоряжении?    

– Говорят,  он, сразившись с отрядом в шестьдесят человек, убил своего недруга-ювелира.    

– Вы  забываете, что Нельский замок укреплен, что в стенах бойницы, над дверями машикули,[62] да вдобавок  благодаря городской крепости он с одной стороны неприступен.    

– Уверяют,  что Бенвенуто знает толк в осаде, как Баярд[63]  или Антонио де Лейва.[64]    

– Посмотрим.    

– Я  боюсь за вас…    

– А  я жду.    

– Позвольте,  любезный друг, не угодно ли вам выслушать совет?    

– Советуйте,  только покороче!    

– Не  тягайтесь с противником, если он сильнее вас!    

– Сильнее  меня? Вы говорите о дрянном ремесленнике-итальянце? Виконт, вы выводите меня из  терпения!    

– Клянусь  честью, смотрите, как бы вам не раскаяться! Предупреждаю вас, ибо у меня есть  на то веские основания.    

– Виконт,  вы меня бесите!    

– Подумайте,  на его стороне – король.    

– Что  ж, а на моей – госпожа д'Этамп!    

– Как  бы его величество не разгневался за ослушание.    

– Я  уже не раз поступал так, сударь, и с успехом.    

– Да,  знаю, в деле пошлин за проезд через Мантский мост. Но…    

– Что  «но»?..    

– Видите  ли, рискуешь немногим и порой даже ничем не рискуешь, идя наперекор слабому и  доброму королю, зато всем рискуешь, когда вступаешь в борьбу с таким сильным и  страшным человеком, как Бенвенуто Челлини.    

– Черт  возьми! Виконт, вы сведете меня с ума!    

– Напротив,  я хочу вас надоумить.    

– Довольно,  виконт, довольно! Каков негодяй! Клянусь, он мне дорого заплатит за те приятные  минуты, которые я провел благодаря вашему дружескому участию!    

– Дай-то  бог, прево, дай-то бог!    

– Довольно,  довольно! Вы мне все сказали?    

– Да,  да, как будто все, – ответил виконт, словно стараясь припомнить, нет ли  еще новостей под стать первой.    

– Прощайте  же! – воскликнул прево.    

– Прощайте,  бедный друг.    

– Прощайте!    

– Я  все же вас предупредил.    

– Прощайте!    

– Мне  не в чем будет себя упрекнуть – вот что меня утешает!    

– Прощайте,  прощайте!    

– Желаю  удачи! Но должен сказать, что мое пожелание вряд ли осуществится.    

– Прощайте,  прощайте, прощайте!    

– Прощайте!    

И  Мармань с сокрушенным видом, тяжело вздыхая, пожал руку прево, как бы прощаясь  с ним навеки, и удалился, воздевая руки к небу.    

Прево  проводил виконта и сам закрыл за ним входную дверь.    

Понятно,  что после такой дружеской беседы мессер д'Эстурвиль был вне себя от ярости,  желчь в нем так и кипела. Ему хотелось на ком-нибудь сорвать злобу, и вдруг он  вспомнил о молодом человеке, который выходил из Большого Нельского замка в тот  миг, когда они с графом д'Орбеком туда входили. Неподалеку оказался Рембо. И  господин д'Эстурвиль, повелительным жестом подозвав садовника, спросил, что ему  известно о незнакомце.    

Садовник  отвечал, что молодой человек, о котором толкует хозяин, явился от имени короля,  пожелал осмотреть Большой Нельский замок; он же, Рембо, побоялся взять на себя  такое важное дело и провел пришельца к госпоже Перрине, а домоправительница  весьма любезно сама ему все показала.    

Прево  бегом бросился в Малый Нельский замок, чтобы потребовать объяснения у достойной  дуэньи, но, к сожалению, она недавно ушла закупить на неделю провизию.    

Дома  была одна Коломба. Но прево не допускал и мысли, что она могла видеться с незнакомцем  после строжайшего наказа, данного госпоже Перрине на случай появления красивых  молодых людей, поэтому дочери он не сказал ни слова.    

Дела  службы призывали господина д'Эстурвиля в Шатле, и перед уходом, пригрозив Рембо  тотчас же прогнать его за ослушание, он приказал никого не впускать ни в  Большой, ни в Малый Нельские замки, от чьего бы имени ни являлись посланцы, в  особенности же презренного проходимца, который уже осматривал замок.    

Поэтому,  когда на следующее утро Асканио пришел с драгоценностями по приглашению госпожи  Перрины, Рембо открыл лишь слуховое оконце и сказал через решетку, что вход в  Нельский замок запрещен для всех, особенно же для него.    

Асканио,  разумеется, пришел в отчаяние; но нужно сознаться, что он и не подумал обвинить  Коломбу за такой нежданный прием: накануне девушка только взглянула на него,  уронила только одну фразу, но в ее взгляде было столько робкой любви, а в тоне  столько нежности, что со вчерашнего вечера Асканио все казалось, будто в душе  его звучит ангельское пение. Юноша догадался, что мессер Робер д'Эстурвиль  заметил его и отдал этот строгий приказ, жертвой которого он и стал.    

     Глава восьмая

  Подготовка к нападению и обороне    

     

Лишь  только Асканио вошел во дворец и дал отчет Бенвенуто о своем походе, вернее,  обо всем, что касалось топографии Нельского замка, Челлини, видя, что помещение  подходит ему во всех отношениях, тотчас же отправился к королевскому секретарю  сеньору де Нёфвилю, чтобы испросить у него дарственную от имени короля.    

Сеньор  де Нёфвиль попросил его подождать до утра, чтобы удостовериться, соответствуют  ли действительности притязания мессера Бенвенуто; и хотя ваятель почел за  дерзость, что ему не поверили на слово, но понял законность этой просьбы и  подчинился необходимости, однако решил не давать сеньору Нёфвилю никакой  отсрочки.    

Поэтому  на следующее утро Челлини явился к королевскому секретарю в назначенный срок,  минута в минуту. Его тотчас же приняли, и он счел это за хорошее  предзнаменование.    

– Ну  как, монсеньер, – спросил Бенвенуто, – правду вам сказал итальянец  или же оказался лгуном?    

– Истинную  правду, любезный друг!    

– Отрадно  слышать.    

– Король  приказал мне вручить вам дарственную, составленную по всем правилам.    

– Весьма  доволен.    

– Однако  же… – продолжал нерешительным тоном секретарь по делам финансов.    

– Ну  что еще, говорите!    

– Однако  же, если вы разрешите мне дать вам добрый совет…    

– Добрый  совет, черт возьми! Ведь это редкостная штука, господин секретарь! Прошу,  прошу…    

– Так  вот: поищите лучше для своей мастерской другое помещение вместо Большого Нельского  замка.    

– Вот  оно что! – заметил Бенвенуто, усмехаясь. – По-вашему, он мне не  подходит.    

– Напротив.    

– Так  в чем же дело?    

– Дело  в том, что замок принадлежит весьма высокопоставленному лицу, и борьба не  пройдет для вас безнаказанно.    

– Я  слуга благороднейшего короля Франции, – отвечал Челлини, – и никогда  не уступлю, ибо буду действовать от его имени!    

– Да,  но в нашей стране, господин Бенвенуто, каждый вельможа – король в своих владениях,  и, пытаясь изгнать прево из здания, которое он занимает, вы ставите под угрозу  свою жизнь.    

– Ведь  рано или поздно, а умирать придется, – наставительно отвечал Челлини.    

– Итак,  вы решили…    

–…покончить  с дьяволом, прежде чем дьявол покончит со мной. Положитесь на меня, сеньор секретарь,  а господин прево пусть поостережется, как и все те, кто попытается воспротивиться  воле короля, особенно же если выполнить ее поручено Бенвенуто Челлини.    

После  этих слов мессер де Нёфвиль сразу перестал вести душеспасительные разговоры, но  сослался на всякого рода формальности, которые якобы нужно было выполнить,  прежде чем вручить дарственную. Однако Бенвенуто преспокойно уселся, заявив,  что не тронется с места, пока не получит дарственную; а если придется здесь  переночевать, то он тут и переночует, ибо заранее предупредил домашних, что,  может быть, и не вернется до утра.    

Видя все  это, мессер де Нёфвиль смирился, и хоть он и опасался осложнений, но вручил  Бенвенуто Челлини дарственную, решив предуведомить мессера Робера д'Эстурвиля о  том, что вынужден был так поступить – отчасти по воле короля, а отчасти по  требованию ювелира.    

А  Бенвенуто Челлини вернулся домой, не говоря никому ни слова о своем поступке,  запер дарственную в шкаф, где у него хранились драгоценные камни, и спокойно  принялся за работу.    

Новость,  переданная секретарем короля по делам финансов Роберу д'Эстурвилю, доказывала,  что виконт де Мармань был прав и Бенвенуто действительно задумал любой ценой  завладеть Нельским замком. Прево решил быть начеку. Он созвал всю свою охрану –  двадцать четыре стражника, расставил часовых на крепостных стенах и отлучался в  Шатле только по неотложным делам.    

Меж тем  время шло, а Челлини по-прежнему спокойно работал и не предпринимал наступления.  Но прево был убежден, что это кажущееся спокойствие лишь хитрость, что враг  ждет, когда он ослабит надзор, и постарается захватить замок врасплох. Поэтому  мессер Робер все время приглядывался, прислушивался, жил в напряжении, пребывая  в самом воинственном расположении духа, и это состояние не то мира, не то  войны, лихорадка ожидания, душевная тревога угрожали, затянувшись, довести его  до сумасшествия, как и кастеляна замка Святого Ангела. Прево не ел, не спал и  худел на глазах.    

Иногда  он вдруг выхватывал шпагу, размахивал ею и, наступая на стену, вопил:    

– Пусть  явится! Пусть только явится этот мошенник – я жду его!    

А  Бенвенуто все не появлялся. Порой мессер Робер успокаивался, убеждая себя, что  ваятель лучше владеет языком, чем шпагой, и никогда не посмеет осуществить свое  гнусное намерение. В одну из таких минут Коломба, выйдя случайно из своей  комнаты, увидела приготовления к схватке и спросила отца, что все это означает.    

– Собираюсь  наказать одного шалопая, вот и все, – отвечал прево.    

Наказывать  господину прево полагалось, поэтому Коломба даже не спросила, кто же этот  шалопай, для наказания которого велись такие приготовления, – она так была  занята своими мыслями, что удовольствовалась этим объяснением.    

И  действительно, недавнее решение мессера Робера внесло глубокие и печальные  изменения в жизнь его дочери. До сих пор она жила безмятежно, скромно, уединенно.  Тихо и беззаботно проводила она дни, спокойно спала по ночам. А теперь ее жизнь  можно было сравнить с озерцом, взбаламученным бурей.    

О, как  сожалела девушка о той поре неведения и спокойствия, когда она довольствовалась  дружбой с грубоватой, но заботливой госпожой Перриной и была почти счастлива, о  той поре, когда она надеялась и верила, когда она уповала на будущее, как  уповают на друга, и, наконец, о той поре дочерней доверчивости, когда она  полагалась на чувства отца! Увы! Будущее стало настоящим: появился граф  д'Орбек, который ей так противен; любовь отца оказалась замаскированным честолюбием.  Отчего она родилась единственной наследницей богатого вельможи, а не дочкой  какого-нибудь скромного обывателя из предместья, который о ней заботился бы, лелеял  бы ее? Ведь тогда она могла бы встречаться с молодым художником, взволнованные  речи которого ее пленили, с красавцем Асканио, взгляд которого сулил столько  счастья, столько любви…    

Но,  когда учащенное биение сердца, когда румянец, заливавший щеки, предупреждали Коломбу,  что образ чужеземца уже давно занимает ее мысли, она всякий раз с твердостью  обещала себе изгнать сладостные грезы, и это ей удавалось, ибо она понимала,  как безотрадна действительность. Впрочем, с той поры, как отец объявил Коломбе  о своем решении выдать ее замуж, она строго-настрого запретила госпоже Перрине  принимать Асканио, под каким бы предлогом он ни явился, пригрозив иначе все  рассказать отцу. И дуэнья из боязни, что ее обвинят в сговоре с Асканио, умолчала  о дерзких планах его учителя, поэтому бедная Коломба вообразила, что она защищена  от всяких случайностей.    

Однако  не следует думать, что кроткая девушка решила принести себя в жертву и покориться  отцовской воле. Нет, все ее существо восставало при мысли о браке с человеком,  которого она возненавидела бы, если бы ей ведомо было чувство ненависти. Итак,  под прекрасным белоснежным челом Коломбы теснилось множество мыслей, совершенно  чуждых ей прежде, мятежных, негодующих мыслей, которые она считала чуть ли не  преступными и на коленях вымаливала прощение за них у господа бога. Порой она  даже думала пойти к Франциску I, броситься к его ногам. Но и до нее дошли  слухи, которые передавались шепотом, о том, что при обстоятельствах еще более  ужасных такая же мысль осенила Диану де Пуатье[65]  и что за свой поступок она поплатилась честью. Госпожа д'Этамп могла бы оказать  покровительство Коломбе, спасти ее, если бы захотела. Но захочет ли она? Не  усмехнется ли в ответ на жалобы девушки? Такую презрительную, насмешливую  усмешку она уже видела на губах своего отца, когда умоляла его не разлучаться с  ней, и эта усмешка причинила девушке много душевных страданий.    

Коломба  сто раз на дню преклоняла колени, творя молитву и заклиная всевышнего помочь  ей, послать избавление за эти три месяца, оставшиеся до бракосочетания с  ненавистным женихом; а если уж это невозможно, позволить ей соединиться с  матерью.    

Что же  касается Асканио, то и в его жизни было не меньше тревог, чем в жизни той, кого  он любил. Много раз с тех пор, как Рембо заявил, что двери Нельского замка для  него закрыты, он по утрам, когда еще никто не вставал, или по вечерам, когда  все уже спали, бродил вокруг высоких стен, отделявших юношу от счастья всей его  жизни. Но ни разу ни явно, ни украдкой он не пытался проникнуть в запретный  сад. В нем еще жило чистое, юношеское уважение к женщине, которое охраняет  возлюбленную даже от самой любви.    

Но это  не мешало Асканио, чеканя на золоте узор, вставляя и вделывая в оправу жемчуга  и алмазы, предаваться безумным мечтам, уж не говоря о грезах в часы утренних и  вечерних прогулок, о тревожных ночных сновидениях. В помыслах он устремлялся  чаще всего к тому страшному, а теперь желанному дню, когда Бенвенуто станет  хозяином Нельского замка, ибо Асканио хорошо знал своего учителя и видел, что  внешнее спокойствие Челлини было спокойствием вулкана перед извержением.    

И вот  извержение началось: Челлини решил захватить замок в следующее воскресенье и  объявил об этом. Асканио не сомневался, что в следующее воскресенье Челлини  осуществит свой план.    

Но этот  план – о чем он мог судить, обходя вокруг Нельского замка, – нельзя было  осуществить беспрепятственно, ибо на стенах день и ночь сменялись часовые.  Асканио заметил в замке все признаки подготовки к обороне. Итак, если пойти на  приступ, осажденные будут защищаться; очевидно, крепость и не собирается  сдаваться – значит, придется брать ее штурмом.    

Одним  словом, в этот решительный час Асканио должен вести себя по-рыцарски. Начнется  сражение, они ворвутся в замок через брешь… может быть, вспыхнет пожар… Ах,  только бы случилось нечто подобное! И лучше всего – пожар. Пожар разгорается,  жизнь Коломбы в опасности. И вот он, Асканио, взбирается по шатким ступеням,  перепрыгивает через горящие бревна, перелезает через стены, объятые пламенем;  он слышит ее голосок, взывающий о помощи, и добирается до нее, поднимает  умирающую, почти потерявшую сознание девушку, проносит сквозь море огня,  прижимая к своей груди, чувствуя, как ее сердце бьется рядом с его сердцем. А потом,  преодолев все опасности, все препятствия, он кладет Коломбу к ногам обезумевшего  от горя отца, и прево, чтобы вознаградить спасителя за мужество, отдает ему  дочь. Или же, перебегая по шаткому мостику, под которым полыхает пламя, Асканио  вдруг оступается, и они вместе умирают, соединив свои сердца в последнем  дыхании, в первом и последнем поцелуе… И такой страшный конец не мог ужаснуть  человека, потерявшего всякую надежду, как потерял ее Асканио; ибо после  величайшей радости – жить друг для друга – наивысшее счастье – умереть вместе.    

Как  видит читатель, наши герои дни и ночи проводили в треволнениях, кроме Бенвенуто  Челлини, который, казалось, совсем забыл о дерзких планах осады Нельского  замка, и кроме Скоццоне, которая о них не знала.    

Итак,  неделя прошла в тревогах, которые мы уже описали, и Бенвенуто Челлини, добросовестно  проработав все семь дней недели и почти закончив глиняную модель Юпитера, в  субботу около пяти часов вечера надел кольчугу, поверх нее камзол, позвал  Асканио и, велев юноше проводить его, направился по дороге к Нельскому замку.  Подойдя к подножию стены, он обошел замок, отыскивая уязвимые места и обдумывая  план осады.    

Штурмовать  замок будет нелегко, о чем и говорил прево своему другу де Марманю и о чем  сообщал Асканио своему учителю, да, впрочем, и сам Челлини это видел. В  Нельском замке были бойницы и машикули; двойная стена огибала его со стороны  берега, рвы окружали со стороны Пре-о-Клер. Это был один из тех прочных и  внушительных замков-исполинов, которые могли отлично защищаться, если только  ворота крепко-накрепко заперты, и отбрасывать без посторонней помощи воровские  и разбойничьи ватаги, как говорилось в те времена, а в случае надобности – даже  ратников короля. Впрочем, в ту любопытную эпоху частенько приходилось служить  самим себе и полицией и стражей.    

Окончив  осмотр по всем правилам древней и современной стратегии и решив, что сперва  следует потребовать сдачи крепости, а уж потом приступать к осаде, Бенвенуто  постучался в ту самую дверцу, через которую однажды вошел в замок Асканио. Как  и тогда, на стук сейчас же открылось оконце; но на этот раз вместо мирного  садовника перед пришельцами предстал вооруженный страж.    

– Что  вам нужно? – спросил он незнакомца, стучавшего в дверь Нельского замка.    

– Вступить  во владение замком, ибо дарственная на него пожалована мне, Бенвенуто Челлини, –  ответил ваятель.    

– Что  ж, подождите, – отвечал честный воин и поторопился, как ему было  приказано, предупредить мессера д'Эстурвиля.    

Он  тотчас же вернулся в сопровождении прево, окруженного телохранителями, но господин  д'Эстурвиль притаился и стал подслушивать, чтобы самому судить о серьезности  положения.    

– Мы  не понимаем, чего вы от нас хотите, – сказал стражник.    

– В  таком случае, – промолвил Бенвенуто, – вручите дарственную мессеру  прево; это удостоверенная копия.    

И он  подал грамоту в оконце.    

Стражник  снова исчез; но на этот раз ему стоило лишь протянуть руку, чтобы передать  прево копию дарственной, а потом оконце тотчас же снова отворилось.    

– Вот  вам ответ, – проговорил стражник, просунув в оконце грамоту, изорванную в  клочки.    

– Отлично, –  хладнокровно произнес Челлини. – До свидания.    

Он был в  восторге от того, как внимательно Асканио осмотрел крепость, от разумных замечаний,  сделанных молодым человеком по поводу предстоящего смелого предприятия, и, вернувшись  в мастерскую, сказал, что его ученик мог бы стать великим полководцем, если бы  ему не суждено было стать еще более великим художником, а в глазах Челлини это  было куда выше.    

На  следующее утро восход солнца был великолепен; накануне Бенвенуто попросил своих  помощников явиться в мастерскую. И, хотя дело было в воскресенье, собрались все  до единого.    

– Сыны  мои, – обратился к ним учитель, – я нанял вас, дабы вы трудились над  созданием золотых и серебряных изделий, а не для ратных дел, – это ясно.  Но вот уже два месяца мы работаем вместе и хорошо узнали друг друга, поэтому в  случае необходимости я могу рассчитывать на вас, так же как вы можете всегда и  во всем рассчитывать на меня. Вы знаете, о чем идет речь. Плохо нам здесь  работать без воздуха и света, руки у нас связаны, не можем мы взяться за  настоящую работу, даже ковать, как надлежит, не в силах. И вот король – вы все  были свидетелями этого – соблаговолил пожаловать мне более обширное и удобное  помещение. Но у него нет времени заниматься всякими пустяками, и он велел мне  самому о себе позаботиться. Ну, а кое-кто не желает предоставить мне помещение,  столь великодушно дарованное королем; значит, нужно взять замок силой.  Парижский прево не отдает замка вопреки повелению его величества – должно быть,  так принято в этой стране, – но он, очевидно, не знает, с кем имеет дело.  Когда мне отказывают, я требую; когда сопротивляются, побеждаю. Хотите помочь  мне? Не скрою – дело опасное: придется дать сражение, пойти на штурм крепости.  Предстоят и другие не совсем безобидные развлечения. Нам нечего бояться ни  полиции, ни сторожевой охраны – у нас есть дарственная его величества.  Вероятно, будут и убитые, сыны мои. Так что пусть тот, кто хочет повернуть  обратно, не церемонится; пусть тот, кто хочет сидеть дома, не стесняется. Я  призываю лишь людей отважных. Если вы оставите меня с Паголо и с Асканио, не  тревожьтесь. Не знаю, как я поступлю, но знаю, что решение мое неизменно. Зато,  клянусь кровью Христовой, если вы будете мне преданны душой и телом – а я на  это надеюсь, – пусть трепещет прево в своей резиденции! А теперь, когда вы  обо всем досконально осведомлены, говорите: пойдете за мной?    

Раздался  единодушный возглас:    

– Пойдем,  учитель, пойдем всюду, куда вам угодно!    

– Молодцы,  сыны мои! Ведь вы все любите позабавиться?.. Все! Гром и молния! Повеселимся  знатно! – воскликнул Бенвенуто, чувствуя, что он наконец в своей  стихии. – А то я совсем закис. Вперед, вперед, смелее, шпаги наголо! Слава  богу, немало хороших ударов нанесем, немало отобьем! Видите ли, милые мои сыны,  видите ли, храбрые мои друзья, нужно быть во всеоружии, нужно условиться о  едином плане, нужно подготовить нападение – придется вам поупражняться в  фехтовании, и да здравствует веселье! Всё отдаю в ваше распоряжение – и  наступательное оружие, и оборонительное, а то, что висит на стенах, не в счет.  Пусть каждый выбирает себе что приглянется. Эх, как бы нам пригодилась добрая  кулеврина! Ну, да что поделаешь! Зато вот вам взамен всякая мелочь: аркебузы,  мушкеты, пики, кинжалы и шпаги, а вот вам еще и кольчуги, шлемы и панцири… И  живей, живей принарядимся к балу, а прево пусть платит за музыку!    

– Ура! –  закричал весь отряд.    

Любо  было видеть, какое оживление царит в мастерской, какая там суматоха; все было перевернуто  вверх дном.    

Одушевление,  воинственный пыл Бенвенуто веселили все сердца, оживляли все лица. Его помощники  примеряли кольчуги, размахивали шпагами, выхватывали из ножен кинжалы, хохотали,  пели… Можно было подумать, что все готовятся к маскараду или празднику.  Бенвенуто всюду поспевал: одному показывал, как нужно наносить удар, другому  привязывал портупею; он чувствовал, что горячая кровь свободно и вольно течет  по его жилам, как будто он вновь зажил настоящей жизнью.    

Подмастерья  без умолку шутили над своим воинственным видом и над своим неумелым обращением  с доспехами.    

– Эй,  учитель, взгляните-ка! – кричал один. – Взгляните, как Симон-Левша  надевает шпагу!.. Да справа же надевай! Справа!    

– А  как Жан держит алебарду! – отвечал Симон. – Он будет так держать  посох, когда станет епископом.    

– А  Паголо! Паголо надевает двойную кольчугу! – кричал Жан.    

– Что  же тут такого? – возражал Паголо. – Глядите, германец Герман одет  совсем как рыцарь времен императора Барбароссы.[66]    

И  действительно, тот, кого сейчас назвали германцем Германом, что было излишне,  ибо само имя по своему немецкому звучанию указывало, что тот, кто его носит, принадлежит  к выходцам из Священной Империи, – повторяем, Герман был с ног до головы  закован в латы и напоминал одну из тех исполинских статуй, которые в ту  прекрасную эпоху расцвета искусства украшали гробницы. Хотя сила храброго малого,  родившегося по ту сторону Рейна, и вошла в поговорку у подмастерьев, Бенвенуто  заметил ему, что, пожалуй, он не повернется в таком панцире и силы у него не  прибавится, а, скорее, убавится. Но Герман вместо ответа вскочил на верстак с  такой легкостью, будто одет был в бархат, и, сняв с крюка огромный молот,  повертел им над головой, а потом ударил три раза по наковальне, да так, что при  каждом могучем ударе наковальня уходила на дюйм в землю. После такого  убедительного ответа Челлини почтительно поклонился в знак того, что он вполне  доволен.    

Асканио  надевал военные доспехи молча, в стороне от других; юноша с тревогой думал о  последствиях дерзкого предприятия. А вдруг Коломба не простит ему, что он  участник нападения на ее отца? И, быть может, поселившись вблизи от нее, он  станет чужд ее сердцу, тем более если прево будет убит или изувечен в бою.    

Скоццоне  же все это и развлекало и тревожило: она то плакала, то смеялась. Всякие перемены  и борьба были ей по вкусу, но кровавая схватка и ранения пугали.    

Глядя на  приготовления к бою, Скоццоне-резвушка прыгала от радости, но при мысли о  последствиях боя Скоццоне-женщина дрожала от страха.    

Бенвенуто  наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:    

– Скоццоне,  ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для  здоровых.    

– Это  еще что такое! – воскликнула Скоццоне. – От вас я ни на шаг! С вами я  не оробею перед прево и всеми его присными, а здесь, вдвоем с Рупертой, умру от  тревоги и страха…    

– Ну  нет, я ни за что не возьму тебя с собой, – отвечал Бенвенуто, – а то  я все буду тревожиться, как бы с тобой чего не случилось. Ты будешь ждать  нашего возвращения и молить господа бога за нас, дорогая крошка.    

– Послушайте,  Бенвенуто! – возразила Скоццоне – очевидно, ее внезапно осенила удачная  мысль. – Сами понимаете, не могу я смириться с тем, что буду сидеть здесь  сложа руки, а вас там ранят… еще, пожалуй, убьют. Но, право, все можно уладить:  не стану я молиться богу в мастерской, а пойду в церковь, поближе к месту  сражения. Там я буду в безопасности и тотчас же узнаю о победе или поражении.    

– Пусть  будет по-твоему, – ответил Бенвенуто. – Да и мы, разумеется, не  вступим в смертельную схватку, пока не отстоим, как подобает, обедню. Итак,  решено: отправляемся в церковь Августинцев – она неподалеку от Нельского замка, –  в ней, милочка, ты и останешься.    

На том и  порешили, и, закончив приготовления, все выпили по глотку доброго бургундского  вина. Вместе с оружием прихватили молоты, щипцы, веревочные лестницы, веревки и  отправились не в боевом порядке, а попарно и на довольно далеком расстоянии  друг от друга, чтобы не привлекать к себе внимания.    

Такие  нападения в те времена случались не реже, чем в наши дни мятежи или смены министерств,  но, по правде говоря, и в те времена никто обычно так не развлекался по воскресеньям,  да еще в полдень, и, чтобы решиться на такую затею, нужно было обладать отвагой  Бенвенуто Челлини, которого, впрочем, поддерживало сознание своей правоты.    

Итак,  наши герои гуськом вошли в церковь Августинцев и, сложив оружие и инструменты у  пономаря, друга Симона-Левши, благоговейно прослушали раннюю обедню, моля  господа бога смилостивиться и ниспослать им силы, чтобы уничтожить побольше  стражников.    

Однако,  надо сознаться, что, несмотря на всю серьезность положения, несмотря на свою  набожность и важность той молитвы, с которой он собирался обратиться к  всевышнему, Бенвенуто, войдя в церковь, обнаружил признаки поразительной  рассеянности. Случилось это потому, что чуть позади, у противоположной стены  храма, склонилась над раскрашенным молитвенником девушка с таким  обворожительным личиком, что могла привлечь внимание не только скульптора, но  даже святого. И сейчас художник невольно мешал верующему. Доброму нашему  Челлини хотелось поделиться с кем-нибудь своим восхищением, а так как Катерина,  находившаяся слева от него, вряд ли отнеслась бы благосклонно к восторгам  маэстро Бенвенуто, то он повернулся вправо, к Асканио, и указал ему на  прекрасную девичью головку. Но взор Асканио и без того был устремлен на  девушку: юноша не сводил с нее глаз с той минуты, как вошел в храм. Увидев, что  Асканио так же поглощен созерцанием, как и он сам, Бенвенуто подтолкнул его  локтем.    

– Да-да, –  произнес Асканио, – это Коломба. Как она прекрасна, не правда ли, учитель?    

Действительно,  то была Коломба. Прево, не опасавшийся нападения среди бела дня, разрешил ей,  хотя и не без колебания, пойти помолиться в церковь Августинцев. Правда,  Коломбе пришлось долго упрашивать отца – ведь она находила утешение лишь в  молитве. Рядом с ней была госпожа Перрина.    

– А  кто такая Коломба? – полюбопытствовал Бенвенуто.    

– Ах  да, правда, вы же ее не знаете! Коломба – дочь самого прево мессера Робера  д'Эстурвиля. Как она прекрасна, не правда ли? – воскликнул Асканио снова.    

– Да  нет же, – возразил Бенвенуто, – нет, это не Коломба.[67] Посмотри, Асканио, ведь  это Геба,[68]  богиня юности Геба, которую заказал мне король. Геба, о которой я мечтал,  умоляя господа бога ниспослать мне ее! И вот она сошла сюда по моей молитве…    

И, сам  не замечая, как нелепо представлять себе Гебу с молитвенником в руках, возносящуюся  душой к Иисусу, Бенвенуто продолжал восхвалять ее красоту, творя молитву и  одновременно обдумывая план нападения на замок. В его душе боролись ваятель,  католик и стратег.    

– «Отче  наш, иже еси на небесех…» Да взгляни же, Асканио, какой пленительный, какой  тонкий профиль! «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Как  очаровательна линия ее стана! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Так ты  говоришь, что это прелестное создание – дочка прево, негодяя, которого я  собираюсь уничтожить собственными руками? «И остави нам долги наши, как и мы  оставляем должникам нашим…» Я готов поджечь замок! Аминь! – И Бенвенуто  перекрестился, не сомневаясь, что он с должным благоговением прочел воскресную  молитву.    

Обедня  закончилась. Человеку с иным характером, живущему в иную эпоху, поступки  Челлини, пожалуй, показались бы святотатством, однако они были совершенно  естественны для такого непосредственного человека, каким был художник, и для  той эпохи, когда Клеман Маро переложил на любовные стихи семь покаянных псалмов.    

После  возгласа «It messa est»[69]  Бенвенуто и Катерина пожали друг другу руки. Челлини и Асканио, не сводя взгляда  с Коломбы, которая так и не подняла взора от молитвенника, пошли в  сопровождении своих спутников окропить себя святой водой. Затем все вышли  поодиночке и снова соединились в безлюдном тупике, приблизительно на полдороге  между церковью и Нельским замком.    

Катерина  же, как было условлено, осталась на позднюю обедню, что сделали также и Коломба  с госпожой Перриной. Обе они пришли спозаранок и, прослушав раннюю обедню,  ждали праздничную службу; ни та, ни другая не подозревали, что Бенвенуто и его  ученики намереваются отрезать им дорогу в дом, который они так неосторожно  покинули.    

     Глава девятая

  Неожиданное нападение    

     

Наступила  решительная минута. Челлини разделил десять своих воинов на два отряда: одному  надлежало любым способом проникнуть в замковые ворота, другому же прикрывать  его действия, палить из аркебуза или же отражать удары осажденных, если они  появятся на зубчатой стене либо попытаются сделать вылазку. Бенвенуто встал во  главе этого отряда и назначил своим помощником нашего друга Асканио. Командовать  вторым отрядом он приказал нашему старому знакомцу Герману – доброму и храброму  немцу, который сплющивал железный брус ударом молота и наповал убивал человека  ударом кулака. Герман же, в свою очередь, взял в помощники Жана-Малыша.  Пятнадцатилетний сорванец был проворен, как белка, хитер, как обезьяна, и смел,  как паж; проказник сумел завоевать искреннюю любовь Голиафа, очевидно, тем, что  все время подшучивал над ним. Итак, Жан-Малыш с гордым видом встал рядом со своим  начальником, к великой досаде Паголо, который благодаря своей двойной кольчуге  и неповоротливости изрядно смахивал на статую Командора.    

Когда  обязанности были распределены, Бенвенуто в последний раз произвел смотр оружию  и воинам и обратился с краткой речью к смельчакам, которые отважно шли ради  него навстречу опасности, а может быть, и смерти. Затем он им всем пожал руки,  благочестиво осенил себя крестным знамением и воскликнул: «Вперед!» Оба отряда  немедленно тронулись в путь и, пройдя вдоль набережной Августинцев, в тот час  совсем безлюдной, скоро оказались, соблюдая некоторое расстояние друг от друга,  у стен Нельского замка.    

Но  Бенвенуто не желал нападать на врага, не выполнив всех правил учтивости, полагающихся  в таких случаях. Он нацепил белый платок на острие шпаги и, приблизившись к  воротам, к которым подходил уже накануне, постучался. Как и накануне, его  спросили через железную решетку, что ему нужно. Бенвенуто повторил свое требование,  говоря, что он желает вступить во владение замком, пожалованным ему королем. Но  на этот раз его даже не удостоили ответом.    

Тогда,  повернувшись к воротам, он крикнул громовым, властным голосом:    

– Робер  д'Эстурвиль, сеньор Вильбонский, прево парижский! Я, Бенвенуто Челлини, золотых  дел мастер, ваятель, художник, механик и инженер, ставлю тебя в известность,  что его величество король Франциск Первый добровольно и по принадлежащему ему  праву пожаловал мне в полную собственность Большой Нельский замок! Ты же,  вопреки королевской воле, отказываешься его освободить. И я объявлю тебе, Робер  д'Эстурвиль, сеньор Вильбонский, прево парижский, что я возьму его силой!  Защищайся! И, если из-за твоего отказа произойдет беда, знай, что ты сам  отвечаешь за это на земле и на небе, перед людьми и перед богом.    

    

И  Бенвенуто умолк в ожидании ответа, но за стенами замка стояла тишина. Тогда  Бенвенуто зарядил аркебуз и приказал своему отряду приготовить оружие; затем он  созвал военный совет, состоявший из него самого, Германа, Асканио и Жана, и  обратился к соратникам с такими словами:    

– Сынки,  сами видите, не миновать сражения. С чего же нам начинать?    

– Я  взломай ворот, – предложил Герман, – и ви последовайт за мной, и всё  тут.    

– Ты  у меня настоящий Самсон. Но как ты их взломаешь? – спросил Бенвенуто  Челлини.    

Герман  осмотрелся и заметил на набережной бревно, которое, пожалуй, с трудом приподняли  бы и четыре человека, наделенные обыкновенной силой.    

– Я  взломай бревном, – проговорил он.    

И,  преспокойно подойдя к бревну, он поднял его и, неся наподобие тарана, вернулся  к военачальнику.    

Тем  временем стала собираться толпа. Но, когда Бенвенуто, подстрекаемый зрителями,  дал приказ начать атаку, на углу появился капитан королевских стрелков в  сопровождении пяти или шести всадников. Очевидно, его предуведомил какой-нибудь  благонамеренный горожанин. Капитан, приятель прево, прекрасно знал, в чем дело;  он поскакал к Бенвенуто Челлини в твердой уверенности, что Бенвенуто испугается;  стрелки же преградили дорогу Герману.    

– Что  вам тут нужно? И почему вы нарушаете покой горожан?    

– Нарушает  покой тот, кто отказывается подчиниться воле короля, – отвечал  Челлини, – а не тот, кто ее выполняет.    

– Что  вы хотите этим сказать? – спросил капитан.    

– Я  хочу сказать, что вот грамота его величества в надлежащем виде, выданная мне  секретарем по делам финансов господином де Нёфвилем; в ней говорится, что мне  пожалован Большой Нельский замок. Но люди, засевшие в нем, не желают  повиноваться королевскому повелению и, следовательно, оспаривают мое право.  Словом, как бы то ни было, а я вбил себе в голову – ведь недаром в писании  сказано: «Воздайте кесарево кесареви», – что Бенвенуто Челлини вправе  взять то, что принадлежит Бенвенуто Челлини.    

– Эй,  вы, не мешайте нам, а лучше помогите отвоевать замок!.. – крикнул Паголо.    

– Замолчи,  бездельник! – прервал его Бенвенуто, топнув ногой. – Я не нуждаюсь ни  в чьей помощи, понял?    

– Конечно,  право на вашей стороне, но на деле вы неправы, – заметил капитан.    

– Как  это так? – спросил Бенвенуто, чувствуя, что вся кровь бросилась ему в  лицо.    

– Вы  правы, что желаете вступить во владение своим имуществом, но неправы, желая сделать  это таким способом. Вы ничего не добьетесь, заранее говорю вам, если будете  сражаться со стенами. Я хочу дать вам совет – дружеский совет, поверьте мне:  обратитесь к правосудию. Например, подайте жалобу на парижского прево. А засим  прощайте, желаю успеха!    

И  капитан королевских стрелков удалился, посмеиваясь и зубоскаля, а в толпе,  увидевшей, что представитель власти смеется, захохотали.    

– Хорошо  смеется тот, кто смеется последним! – воскликнул Бенвенуто Челлини. –  Вперед! Герман, вперед!    

Герман  снова взялся за бревно. И, пока Бенвенуто, Асканио и два-три лучших стрелка из  отряда с аркебузами в руках готовились открыть огонь по стенам замка, он, как  живая катапульта, направился к двери, которую было легче проломить, чем ворота.    

Но лишь  только он приблизился к замку, сверху посыпался град камней, хотя нигде не было  видно ни одной живой души. Дело в том, что прево велел навалить камни на  крепостную стену – получилось нечто вроде второй стены, возвышавшейся над  первой. Стоило лишь легонько подтолкнуть ее, и камни лавиной полетели на головы  осаждающих.    

Между  тем осаждающие, встреченные градом камней, чуть отступили. И, хотя никто из них  не ждал такого страшного отпора, никто и не пострадал, кроме Паголо, который  стал так неуклюж в двойной кольчуге, что не успел отбежать, как остальные, и  был ранен в пятку.    

Герман  же, не обращая внимания на тучу мелких камней – так дуб не сгибается под градом, –  все приближался к двери. Добравшись до цели, он принялся колотить в дверь  бревном с такой силой, что всем стало ясно: хоть она и крепка, а долго не  продержится.    

Бенвенуто  и его помощники готовы были открыть огонь из аркебузов, как только враг появится  на крепостных стенах, но никто там не появлялся. Казалось, невидимое войско  защищало Большой Нельский замок. Бенвенуто неистовствовал оттого, что не мог  помочь отважному немцу. Вдруг он заметил древнюю Нельскую башню, которая, как  мы говорили, стояла на отлете, по другую сторону набережной, купая подножие в  Сене.    

– Постой,  Герман, – воскликнул Челлини, – постой, мой храбрый друг! Нельский  замок наш – это так же верно, как то, что меня зовут Бенвенуто Челлини и что я  по званию золотых дел мастер.    

И,  знаком приказав Асканио и двум своим подмастерьям следовать за ним, он побежал  к башне; а Герман, послушный воле учителя, отступил шага на четыре, выбрал  безопасное место, куда не долетали камни, и, поставив бревно, как швейцарский  воин алебарду, решил посмотреть, к чему приведет маневр главнокомандующего.    

Действительно,  как Бенвенуто и предполагал, прево упустил из виду одно: охрану древней башни.  Челлини завладел ею беспрепятственно и, перепрыгивая через ступени, мигом  взобрался по лестнице на плоскую крышу; крыша эта возвышалась над Большим  Нельским замком, как колокольня над городом, поэтому осажденные, которых до сих  пор защищали крепостные стены, неожиданно оказались под ударом.    

Раздался  выстрел из аркебуза, просвистела пуля, раненый стражник с воплем упал на землю,  и прево понял, что положение изменилось.    

А тем  временем Герман, увидев, что поле действия свободно, поднял бревно и стал сотрясать  дверь, которую осажденные, воспользовавшись временной передышкой, только что  укрепили.    

Толпа  же, с помощью своего удивительного инстинкта самосохранения, мгновенно поняла,  что в такой перестрелке ей несдобровать, что очевидцам трагической сцены,  которая сейчас разыграется, грозит немалая опасность, рассеялась, как стая  голубей, лишь только Бенвенуто выстрелил из аркебуза и раздались вопли раненого  стражника.    

На  площади остался лишь один зритель.    

Зрителем  был наш знакомец Жак Обри. Надеясь поразвлечься игрою в мяч, он пришел на  свидание, назначенное ему Асканио в прошлое воскресенье. С первого же взгляда  на поле битвы он понял, в чем тут дело. Зная нрав Жака Обри, нечего было  гадать, какое он примет решение. Не все ли равно, во что играть – в мяч ли, в  осаду ли: ведь и то и другое игра; догадавшись, что в числе нападающих друзья,  он тут же и примкнул к ним.    

– Вот  как, приятели! – воскликнул он, приближаясь к отряду, который ждал, что  дверь вот-вот распахнется, и готов был ринуться в замок. – Собираемся идти  на приступ! Черт возьми! Вы атакуете не домишко, а пошли на трудное дело: кучка  людей перед укрепленным замком!    

– Мы  не одни, – проговорил Паголо, перевязывая пятку. Он указывал на Бенвенуто  и на трех-четырех его соратников, продолжавших вести по стене такой яростный  огонь, что град камней стал гораздо реже.    

– Понимаю,  понимаю, монсеньор Ахилл, – сказал Жак Обри, – ибо я не сомневаюсь,  что у вас с Ахиллом много схожего. Ну, а кроме всего прочего, вы тоже ранены в  пяту. Понимаю, понимаю! А вот и мой приятель Асканио! С ним, конечно, маэстро  Челлини – вот они там, на верху башни.    

– Верно, –  сказал Паголо.    

– А  что это за великан так рьяно дубасит в дверь? Он тоже из вашего отряда, не  правда ли?    

– Это  Герман! – гордо проговорил Жан-Малыш.    

– Черт  возьми, ловко он орудует! – воскликнул школяр. – Поприветствуем его.    

И он,  засунув руки в карманы и не обращая внимания на пули, свистевшие над его  головой, приблизился к храброму немцу, продолжавшему делать свое дело с той же  исправностью – совсем как машина, приводимая в движение отменным механизмом.    

– Не  нужно ли вам чего-нибудь, любезный Голиаф? – спросил Жак Обри. – Я к  вашим услугам.    

– Я  желай пить, – отвечал Герман, все так же атакуя дверь.    

– Черт  возьми, я думаю! От такой работы взбеситься можно! Жаль, нет у меня под рукой  бочки пива или браги, – угостил бы вас!    

– Дай  вода! – крикнул Герман. – Дай вода!    

– Вам  нравится этот напиток? Ну что ж, под боком у нас целая река. Минутку терпения –  я вас угощу водицей.    

И Жак  Обри побежал к Сене, зачерпнул полную шапку воды и принес ее немцу; силач выпустил  бревно, выпил одним духом воду из шапки и возвратил ее школяру.    

– Карашо! –  сказал он и, схватив бревно, продолжал свое дело.    

Немного  погодя он проговорил:    

– Ви  идет к учителю, ви скажет – скоро все готов, пусть сам готов будет.    

Жак Обри  бросился к башне и в мгновение ока очутился рядом с Асканио и Бенвенуто, которые  открыли такой жаркий огонь из аркебузов по осажденным, что из строя вышли  два-три стражника мессера прево. Враг, не решаясь подняться на стену, выжидал.    

В ту  минуту, когда Герман велел передать Бенвенуто, что дверь вот-вот подастся,  прево решил сделать последнюю попытку; ему удалось приободрить своих вояк, и  вот с новой силой посыпался целый град камней; но почти тотчас же два выстрела  из аркебуза снова остудили пыл осажденных, разожженный угрозами и посулами  мессера Робера; они притихли и попрятались. Видя это, мессер Робер двинулся  вперед самолично и, взяв обеими руками огромный камень, собрался спустить его  на голову Германа.    

Но  Бенвенуто был не из тех, кого можно застигнуть врасплох. Заметив, что неосмотрительный  враг подошел туда, куда уже никто не смел приблизиться, он прицелился. Но в тот  миг, когда Челлини собрался спустить курок, Асканио с криком отвел рукой ствол  аркебуза, и оружие выстрелило в воздух. Дело в том, что Асканио узнал отца  Коломбы.    

Разъяренный  Бенвенуто хотел было потребовать у Асканио объяснения, но в этот миг камень,  сброшенный прево, упал прямо на каску Германа. Несмотря на всю свою силищу,  современный Титан не мог справиться с этим Пелионом;[70] он выпустил бревно,  протянул руки, как бы ища опоры, и, не найдя ее, со страшным грохотом упал,  потеряв сознание.    

И  осаждаемые, и осажденные хором закричали. Жан-Малыш и трое-четверо  подмастерьев, стоявшие поблизости, бросились к силачу, отнесли его подальше от  стены и стали приводить в чувство. Но в этот миг дверь и ворота Нельского замка  распахнулись, и прево во главе пятнадцати стражников ринулся к раненому, причем  все они так ловко орудовали шпагами, коля и рубя, что Жану и трем его товарищам  пришлось отступить, несмотря на подбадривающие крики Бенвенуто, на его уговоры  держаться, на обещание прийти на выручку. И прево воспользовался этим. Восемь  человек схватили за руки и за ноги Германа, который так и не пришел в себя, семеро  же встали перед отрядом для его защиты, и, пока Челлини, Асканио, Жак Обри и  трое или четверо их товарищей, находившихся на верхушке башни, спускались с  высоты четырех-пяти этажей, Германа уже вносили в Большой Нельский замок; и не  успел Челлини с аркебузом наготове показаться в дверях башни, как ворота замка  захлопнулись за последним стрелком из отряда прево.    

Скрывать  было нечего – это было поражение, и поражение нешуточное. Челлини, Асканио и их  друзья выстрелами из аркебузов уложили трех-четырех осажденных, но потеря  трех-четырех стражников не нанесла такого урона прево, как потеря Германа –  Челлини.    

Осаждающие  на миг растерялись.    

Вдруг  Асканио и Челлини переглянулись.    

– У  меня есть один план, – сказал Челлини, смотря налево, в сторону города.    

– И  у меня тоже, – ответил Асканио, смотря направо, в сторону полей.    

– Я  придумал, каким способом выманить стражу из замка.    

– А  если удастся выманить стражу, я придумал, каким способом мы откроем ворота.    

– Сколько  тебе нужно людей?    

– Довольно  одного.    

– Выбирай.    

– Жак  Обри, – спросил Асканио, – хотите идти со мной?    

– Да  хоть на край света, дорогой друг, хоть на край света! Только не мешало бы и мне  получить оружие, какой-нибудь обломок шпаги или огрызок кинжала – несколько  дюймов железа, чтобы при случае всадить их во врага.    

– Отлично!  Берите шпагу Паголо – он уже не может ею орудовать: ведь он правой рукой  держится за пятку, а левой творит крестное знамение.    

– А  вот вам вдобавок мой кинжал, – произнес Челлини. – Наносите удары,  молодой человек, да не забывайте его в теле врага! Слишком это дорогой подарок  для противника – я сам чеканил рукоятку, и она стоит сто золотых экю.    

– А  лезвие? – спросил Жак Обри. – Рукоятка, конечно, вещь ценная, но,  знаете ли, я предпочитаю лезвие.    

– Лезвию  цены нет, – ответил Бенвенуто, – я убил им убийцу своего брата.    

– Да  здравствует кинжал! – воскликнул школяр. – В поход, Асканио!    

– Сейчас, –  проговорил Асканио, обернув вокруг талии веревку в пять-шесть морских саженей и  вскинув на плечо лестницу. – Вот я и готов!    

И оба  отважных молодых человека прошли шагов сто по набережной, затем повернули  налево и скрылись за углом Большого Нельского замка, позади городского рва.    

Пусть  Асканио выполняет свой замысел, а мы посмотрим, как Челлини осуществляет свой.    

Асканио,  как мы говорили, смотрел направо, то есть в сторону полей; а Бенвенуто смотрел  налево, то есть в сторону города, потому что в толпе зрителей, держащейся на  расстоянии, Челлини приметил двух женщин, и в них он как будто узнал дочь прево  и ее дуэнью.    

И в  самом деле то были Коломба и госпожа Перрина. Когда обедня кончилась, они пошли  домой, в Малый Нельский замок, но, напуганные рассказами об осаде и страшным  зрелищем, представившимся их глазам, в ужасе остановились и затерялись в толпе.    

Но как  только Коломба, встревоженная судьбой отца, заметила, что сражение поутихло и  по улице можно свободно пройти, она, невзирая на мольбу госпожи Перрины,  заклинавшей девушку держаться подальше от места схватки, бесстрашно направилась  к замку, предоставив госпоже Перрине полную свободу действий; но госпожа  Перрина в глубине души нежно любила Коломбу, поэтому, правда умирая от страха,  все же решилась сопровождать свою воспитанницу.    

Обе  женщины отделились от толпы в ту минуту, когда Асканио и Жак Обри завернули за  угол.    

Теперь  нам понятен план Бенвенуто Челлини.    

Увидев,  что женщины приближаются к замку, он пошел к ним навстречу и учтиво предложил  руку Коломбе.    

– Сударыня,  не бойтесь, – произнес он. – И, если вы пожелаете опереться на мою  руку, я вас проведу к вашему отцу.    

Коломба  колебалась, но госпожа Перрина повисла на руке Челлини, хотя он и забыл предложить  ей помощь.    

– Соглашайтесь,  милая крошка, соглашайтесь на покровительство этого благородного кавалера!..  Смотрите-ка, а вот и сам господин прево – он стоит на крепостной стене! Вот он  наклонился… Конечно, он тревожится за нас.    

Коломба  оперлась на руку Бенвенуто, и все трое подошли к воротам замка.    

Тут  Челлини остановился, держа под руки Коломбу и госпожу Перрину.    

– Господин  прево, – крикнул он, – ваша дочь желает вернуться домой! Надеюсь, вы  откроете дверь и впустите ее, если не согласны отдать в руки врагов такую  прекрасную заложницу!    

Не раз  за эти два часа прево, сражаясь под прикрытием крепостной стены, думал о дочери,  которой так неосмотрительно разрешил выйти, и не мог придумать, как же впустить  ее в замок. Он надеялся, что девушку вовремя предупредят и она догадается пойти  в Шатле и там переждать, как вдруг увидел Челлини; ваятель покинул отряд и  направился к двум женщинам, в которых д'Эстурвиль сразу узнал Коломбу и госпожу  Перрину.    

– Глупая  девчонка! – проворчал сквозь зубы прево. – Однако нельзя оставлять ее  среди этих нечестивцев…    

Затем,  повысив голос, спросил у Челлини, открывая оконце и припав лицом к решетке:    

– Чего  вы требуете?    

– Вот  мое условие, – произнес Бенвенуто. – Я позволю вернуться домой  госпоже Коломбе и ее дуэнье, а вы со всеми своими людьми выйдете на улицу, и мы  сразимся в открытом бою. Тот, за кем останется поле битвы, будет владеть  замком, и тогда – горе побежденным! Voe victis! – как говорил ваш  соотечественник Бренн.[71]    

– Согласен, –  сказал прево, – но при одном условии.    

– Каком  же?    

– Вы  и ваши воины отойдете, чтобы дать моей дочери время войти, а моим стражникам  выйти.    

– Пусть  так! – проговорил Челлини. – Но сначала вы выйдете, затем войдет  госпожа Коломба, и, чтобы отрезать себе путь к отступлению, вы перекинете ключ  через стену.    

– Согласен, –  сказал прево.    

– Даете  слово?    

– Слово  дворянина! А вы?    

– Слово  Бенвенуто Челлини!    

Когда  они обменялись честным словом, ворота распахнулись: стражники во главе с мессером  д'Эстурвилем вышли и выстроились в два ряда. Теперь их было девятнадцать  человек. А в отряде Бенвенуто Челлини, без Асканио, Германа и Жака Обри, было  только восемь, в том числе и Симон-Левша, к счастью, раненный в правую руку. Но  Бенвенуто был не из тех, кто считает своих врагов, – ведь он сразил  Помпео, которого охраняла дюжина наемников. Он с радостью дал слово, ибо больше  всего на свете хотел, чтобы произошло решительное, генеральное сражение.    

– Теперь  вы можете войти, сударыня, – сказал он своей прелестной пленнице.    

Коломба,  вспорхнув, как голубка, на которую она была похожа, перелетела от лагеря к лагерю  и вне себя от волнения бросилась на шею прево.    

– Батюшка!  Батюшка! Ради бога, не подвергайте опасности свою жизнь! – воскликнула  она, заливаясь слезами.    

– Ступай  прочь! – грубо ответил прево, схватив ее за руки и отводя к воротам. –  Из-за твоей глупой выходки мы попали в труднейшее положение.    

Коломба  вошла в замок в сопровождении госпожи Перрины, которая от страха хоть и не  летела словно на крыльях, как ее прелестная воспитанница, зато бежала, и  довольно быстро, а ведь целых десять лет она воображала, что у нее отнимаются  ноги! Прево захлопнул за ними ворота.    

– Ключ!  Ключ! – крикнул Челлини.    

Прево,  верный своему слову, вынул ключ и перебросил его через стену во двор замка.    

– А  теперь, – крикнул Бенвенуто, устремляясь к прево и к его отряду, –  каждый за себя. Бог за всех!    

И тут  произошла кровопролитная схватка, ибо не успели стражники прицелиться из аркебузов  и выстрелить, как Бенвенуто с семеркой подмастерьев очутился среди них, рубя  направо и налево своей грозной шпагой, а ею он не только ловко действовал, но и  сам ее на диво закалил, поэтому не было на свете такой кольчуги и такого панциря,  которые бы перед ней устояли. Стражники побросали аркебузы, ставшие бесполезными,  выхватили шпаги и, в свою очередь, пошли врукопашную. Но, несмотря на  количество и на силу врагов, отряд Челлини мигом разметал их по площади, а двое  или трое самых смелых были так тяжело ранены, что уже не могли сражаться и  принуждены были отступить.    

Прево  видел опасность, но это был человек храбрый и в свое время, как мы упоминали,  мог похвалиться ратными успехами; он бросился навстречу грозному Бенвенуто  Челлини, перед которым все отступали.    

– Ко  мне, – кричал он, – ко мне, гнусный разбойник, и пусть все решит  между нами поединок! Теперь посмотрим!    

– О,  клянусь, ничего иного я и не желаю, мессер Робер! Прикажите своим людям не мешать  нам, и я в вашем распоряжении.    

– Смирно! –  приказал прево стражникам.    

– Ни  с места! – крикнул своим помощникам Челлини.    

И все  замерли в неподвижности, как воспетые Гомером воины, прекратившие сражение,  чтобы не пропустить ни единого движения двух знаменитых полководцев, вступивших  в поединок.    

И вот  прево и Челлини устремились друг на друга со шпагами наголо.    

Прево  искусно владел оружием, но и Челлини был непревзойденным фехтовальщиком. Уже  десять-двенадцать лет у прево не было случая обнажить шпагу. И, напротив, за  десять-двенадцать последних лет, вероятно, не проходило дня, чтобы Бенвенуто не  дрался холодным оружием; прево, который так самоуверенно вступил в бой, при  первых же выпадах заметил преимущество врага.    

А  Бенвенуто Челлини, в свою очередь не ожидавший, что какой-то судейский окажет  такое сопротивление, фехтовал энергично, быстро, ловко. Все поражались, глядя,  как его шпага, словно двойное жало змеи, угрожала одновременно голове и сердцу  врага, перелетала с места на место, не позволяла противнику нанести ни единого  удара и едва давала ему время парировать удары. И прево, понимая, что имеет  дело с более сильным фехтовальщиком, подался назад, правда защищаясь, но в  конце концов начал сдавать позиции. Мессеру Роберу не повезло: он стоял спиной  к замку. Поэтому не успел он отступить на несколько шагов, как Бенвенуто прижал  его к воротам, к которым прево инстинктивно приблизился, хотя отлично помнил,  что сам их запер и перебросил ключ за стену.    

И тут  прево почувствовал, что все кончено, и, как кабан, обороняющийся от собак,  собрался с силами и сделал три-четыре выпада с такой быстротой, что Бенвенуто,  в свою очередь, пришлось перейти к защите; но один удар он отразил слишком  поздно, и вражеская шпага, несмотря на превосходную кольчугу, надетую на  Бенвенуто, поцарапала ему грудь. Почувствовав холодок стального острия,  Бенвенуто разъярился, как раненый лев, напряг все силы, и молниеносный, могучий  удар поразил бы мессера д'Эстурвиля, но в эту минуту ворота распахнулись, прево  упал навзничь, и шпага пронзила того, кто только что спас мессера прево,  внезапно растворив ворота.    

Но  произошло нечто неожиданное: раненый не застонал, зато Бенвенуто издал вопль  отчаяния. Оказалось, что он сразил Асканио. Бенвенуто не обратил внимания ни на  Жака Обри, ни на Германа, стоявших позади раненого. Он как безумный заключил  юношу в объятия, осматривал, ощупывал, целовал его, ища рану, и кричал, рыча и  рыдая, как, вероятно, рычит и рыдает лев.    

– Убит,  убит! Я убил его! Асканио, дитя мое, я убил тебя!    

В это  время Герман схватил здорового и невредимого прево, лежавшего у ног Асканио и  Челлини, поднял его и отнес, как малого ребенка, в сарай, где Рембо обычно  складывал садовые инструменты, запер дверь и со шпагой наголо встал у входа,  готовясь отразить любую попытку врагов освободить пленника.    

А Жак  Обри одним прыжком вскочил на стену и, потрясая кинжалом в знак победы, крикнул:    

– Играйте,  фанфары, играйте, фанфары! Большой Нельский замок отныне наш!    

О том  же, что последовало за всеми этими удивительными событиями, читатель узнает из  следующей главы.    

     Глава десятая

  О преимуществе крепостей    

     

Нельский  замок со стороны Пре-о-Клер был крепко-накрепко защищен городским валом и рвом,  и все считали, что в этой части он просто неприступен. И вот Асканио, здраво  рассудив, что люди редко думают об охране того, чего у них не отнять, решил  проникнуть в замок в том месте, где никто не помышлял о его обороне.    

Поэтому  он и удалился со своим другом Жаком Обри, не подозревая, что в тот миг, когда  он скроется с одной стороны, его любимая Коломба появится с другой и что это  даст возможность Бенвенуто принудить прево скрепя сердце выйти из замка.    

Нелегко  было выполнить все, что задумал Асканио, и его замысел был чреват опасными  последствиями. Юноша задумал перебраться через глубокий ров и вскарабкаться на  двадцатипятифутовую стену; он мог свалиться, попасть в стан врага. И только  подойдя к самому краю рва и, следовательно, приступив к выполнению своего  замысла, Асканио понял, как трудно будет перебраться через ров и осуществить  задуманное. Поэтому он на миг чуть не отступил от своего решения.    

Жак Обри  с невозмутимым видом остановился в десяти шагах от своего друга, то поглядывая  на стену, то на ров. Затем, измерив препятствие глазами, он сказал:    

– А  ну-ка, милый друг, сделай одолжение, скажи, на кой черт ты притащил меня сюда?  Ведь не лягушек же ловить… А, вот оно что… смотришь на веревочную лестницу…  отлично. Понимаю. Но длина лестницы двенадцать футов, а высота стены двадцать  пять футов, ров же десяти футов шириной; итого, если не ошибаюсь, двадцати трех  футов недостает.    

Такой  подсчет сначала ошеломил Асканио, но немного погодя он вдруг ударил себя по  лбу.    

– Ах,  какая удачная мысль! – воскликнул он. – Взгляните-ка!    

– Куда?    

– Туда, –  сказал Асканио, – туда!    

– Да  ты не на удачную мысль мне показываешь, – ответил школяр, – а на дуб.    

И  действительно, почти у самого рва возвышался могучий дуб, ветви которого,  казалось, с любопытством склонились над стенами Нельского замка.    

– Неужели  же вы не понимаете? – спросил Асканио.    

– Так-так…  Как будто начинаю разуметь. Что верно, то верно. Догадался. Дуб и стена – как  бы начало моста, его дополнит лестница. Но под ним, дружище, разверстая  пропасть, и пропасть, полная грязи! Черт возьми, тут нужна осторожность. На  мне, знаешь ли, праздничная одежда, а портной отказывается шить мне в долг.    

– Помогите  мне взобраться по лестнице, – сказал Асканио, – вот все, о чем я вас  прошу.    

– Так-так…  А я, значит, останусь здесь, внизу? Благодарю покорно!    

И друзья  схватились одновременно за ветку и мигом очутились на дубе.    

Тут,  объединив усилия, они зацепили лестницу за верхушку дуба и добрались до самой макушки  дерева. Затем перекинули лестницу через стену, наподобие подъемного моста, и  обрадовались, увидев, что один конец прочно укреплен на толстой ветке, а другой  свисает по ту сторону стены на два-три фута.    

    

– Ну,  а как быть, когда мы очутимся на стене? – спросил Обри.    

– Когда  мы очутимся на стене, подтянем лестницу и спустимся вниз.    

– Так-то  оно так. Но вот в чем затруднение: высота стены двадцать пять футов, а длина  лестницы – всего двенадцать.    

– Предусмотрено  и это, – сказал Асканио, разматывая веревку, которую он намотал вокруг  тела; затем, привязав один конец к стволу дерева, он перебросил ее через стену.    

– О  умная голова, понимаю тебя! – воскликнул Жак Обри. – И я счастлив и  горд тем, что сломаю себе шею вместе с тобой.    

– Да  что вы делаете?    

– Переправляюсь, –  отвечал Обри, готовясь перебраться на стену.    

– Нет,  я переправляюсь первый, – сказал Асканио.    

– Тянем  жребий на смоченный палец! – предложил Обри и протянул приятелю указательный  и средний пальцы.    

– Хорошо, –  согласился Асканио и прикоснулся к одному из пальцев.    

– Ты  выиграл, – сказал Обри. – Но смотри будь хладнокровен и спокоен,  понял?    

– Не  тревожьтесь, – произнес Асканио.    

И он  пошел по висячему мосту. Жак Обри уцепился за лестницу и поддерживал ее в равновесии.  Лестница была непрочная, но храбрый юноша был легок. Школяр затаил дыхание, ему  казалось, что Асканио вот-вот оступится… Но юноша бегом пробежал последние  четыре шага и очутился на стене целый и невредимый. И там он тоже подвергся бы  смертельной опасности, если бы кто-нибудь из осаждающих его заметил; но Асканио  не обманулся в своих предположениях. Заглянув в сад, он крикнул приятелю:    

– Тут  никого нет, ни души!    

– Тогда  вперед! – воскликнул Жак Обри. – Спляшу-ка и я на канате.    

И он, в  свою очередь, пошел по узкой и дрожащей воздушной дорожке, а Асканио придерживал  лестницу, платя ему услугой за услугу. Обри был так же ловок и проворен, как  он, и мигом оказался рядом с приятелем.    

Тут оба  уселись верхом на стену и подтянули к себе лестницу, затем привязали ее к веревке,  другой конец которой был прочно закреплен на дубе, и спустили вниз, придав ей  нужную длину, чтобы она служила им понадежнее. Затем Асканио, которому выпало  право испытать все на себе, обеими руками схватился за веревку и соскользнул до  первой перекладины лестницы, а через секунду он уже стоял на земле.    

Жак Обри  благополучно спустился за ним, и оба друга очутились в саду.    

Теперь  главное было – действовать как можно быстрее. На переправу ушло немало времени,  и Асканио дрожал при мысли, что их отсутствие окажется гибельным для учителя.  Со шпагами наголо Асканио и Жак Обри побежали к двери, ведущей в первый двор,  где, очевидно, находился отряд прево, если только он не успел переменить  позиции.    

Подойдя  к двери, Асканио посмотрел в замочную скважину и увидел, что двор пуст.    

– У  Бенвенуто удача! – воскликнул он. – Отряд вышел. Замок наш!    

И он  попытался открыть дверь, но она была заперта на ключ.    

Оба  стали трясти ее изо всех сил.    

– Подите  сюда! – раздался голос, отозвавшийся в сердце юноши. – Сюда, сударь!    

Асканио обернулся  и в окне первого этажа увидел Коломбу. В два прыжка он оказался около нее.    

– Ах,  вот оно что! – проговорил Жак Обри, следуя за ним. – Видно, у нас тут  есть знакомые! А вы и словом не обмолвились об этом, господин молчальник!    

– О!  Спасите моего отца, господин Асканио! – воскликнула Коломба, ничуть не  удивившись, что молодой человек здесь, как будто его присутствие было  совершенно естественным. – Слышите, они дерутся там, на площади, и все  из-за меня, по моей вине! О боже мой, боже мой! Поспешите же, иначе его убьют!    

– Успокойтесь, –  проговорил Асканио, устремляясь в покои, выходившие во второй двор. –  Успокойтесь, я отвечаю за все.    

– Успокойтесь, –  повторил Жак Обри, не отстававший от юноши. – Успокойтесь, мы отвечаем за  все.    

У порога  двери Асканио услышал, что кто-то зовет его, но на этот раз голос был не так  нежен.    

– Кто  меня зовет? – спросил Асканио.    

– Я  зваль, мой юный друг, я зваль, – повторил тот же голос с явным немецким  акцентом.    

– Ах,  черт побери! – воскликнул Жак Обри. – Да ведь это наш Голиаф! Что вы  делаете в этом курятнике, храбрец великан?    

И  действительно, он увидел голову Германа в слуховом окне небольшого сарая.    

– Сам  не знай, как я попаль зюда. Отодвигайт засов, чтобы я вступаль в сражений. Руки  чесаться!    

– Выбирайтесь, –  сказал школяр, поспешив оказать нашему Голиафу услугу, о которой он просил.    

Меж тем  Асканио приблизился к воротам, из-за которых доносился грозный звон скрещивающихся  шпаг. Лишь массивные деревянные ворота отделяли его от сражающихся, но, опасаясь  внезапно показаться и попасть в руки врагов, он посмотрел в зарешеченное  оконце. И тут прямо против себя он увидел Челлини, возбужденного, разъяренного,  ожесточенного Челлини, и понял, что мессер Робер погиб. Асканио поднял ключ,  валявшийся на земле, мигом открыл ворота и, думая лишь о том, что обещал  Коломбе, получил, как мы сказали, удар в плечо, иначе шпага неминуемо пронзила  бы прево.    

Мы уже  видели, что последовало за этим. Бенвенуто, вне себя от отчаяния, сжимал Асканио  в объятиях; Герман запер прево в темнице, из которой только что вышел сам, а  Жак Обри взобрался на крепостную стену и махал руками, возглашая победу.    

Победа  действительно была полная; стражники прево, видя, что начальник попал в плен,  даже не пытались сопротивляться и сложили оружие. И вот подмастерья Бенвенуто  вошли во двор Большого Нельского замка, отныне ставшего их собственностью, и  заперли за собой ворота, оставив снаружи наемников и воинов прево.    

Бенвенуто  же не обращал внимания на все то, что творилось вокруг; он снял с Асканио  кольчугу и, не выпуская юношу из объятий, разорвал его куртку; найдя наконец  рану, стал прикладывать к ней платок, пытаясь остановить кровь.    

– Асканио,  мальчик мой, – беспрерывно повторял он, – я тебя ранил, ранил! Что  скажет там, в небесах, твоя мать? Прости, прости, Стефана!.. Тебе больно?  Отвечай же: плечо болит, да? Неужели кровь не остановится?.. Скорее лекаря!  Ступайте же за лекарем!..    

За  лекарем побежал Жак Обри.    

– Да  все это пустяки, дорогой учитель! Право, пустяки, – твердил Асканио. –  Только плечо задето. Не отчаивайтесь: повторяю, все это пустяки.    

И  действительно, лекарь, приведенный минут через пять Жаком Обри, объявил, что  хоть рана и глубока, но не опасна, и стал накладывать первую повязку.    

– О,  какую тяжесть вы сняли с моей души, господин врач! – воскликнул Бенвенуто  Челлини. – Дорогой сынок, значит, я не буду твоим убийцей!.. Но что с  тобой, Асканио? Пульс частит, кровь прилила к лицу… О господин лекарь, его  нужно перенести отсюда, у него жар!    

– Нет,  нет, учитель, – промолвил Асканио, – напротив, я чувствую себя лучше.  О, оставьте меня здесь, оставьте, умоляю вас!    

– А  где же отец? – раздался вдруг позади Бенвенуто голос, заставивший его  вздрогнуть. – Что вы сделали с моим отцом?    

Бенвенуто  обернулся и увидел бледную, неподвижную Коломбу. Спрашивая, она взглядом искала  прево.    

– О,  ваш отец цел и невредим, мадемуазель! Цел и невредим, благодарение господу  богу! – воскликнул Асканио.    

– Благодарить  надо моего бедного мальчика, – подхватил Бенвенуто. – Он поставил  себя под удар, предназначенный мессеру прево… И вы, господин д'Эстурвиль,  можете смело сказать, что храбрец спас вам жизнь. Слышите? Да где же вы, мессер  Робер? – спросил Челлини, в свою очередь ища глазами мессера Робера и не  понимая, куда он исчез.    

– Он  есть тут, сударь! – крикнул Герман.    

– Где  это «тут»?    

– Тут.  Он есть в темница.    

– О,  господин Бенвенуто! – всплеснув руками, воскликнула Коломба, в голосе  которой прозвучали и мольба и упрек, и побежала к сараю.    

– Откройте  же, Герман! – приказал Челлини. Герман отпер дверь, и на пороге появился  прево, несколько смущенный своей неудачей. Коломба обняла его.    

– О  батюшка, – воскликнула она, – вы не ранены? Вам не причинили  вреда? – И, говоря это, она смотрела на Асканио.    

– Нет, –  ответил прево, как всегда, резко, – благодарение богу, со мной ничего не  случилось.    

– И…  и… вас правда спас этот молодой человек? – спросила Коломба запинаясь.    

– Не  могу отрицать: он явился весьма кстати.    

– Да,  да, господин прево, – сказал Челлини, – его пронзила шпага,  направленная на вас… Да, мадемуазель Коломба, – повторял он, – ваш  отец обязан жизнью отважному юноше, и, если господин прево не заявит об этом во  всеуслышание, значит, он лгун и вдобавок человек неблагодарный!    

– Надеюсь,  ваш спаситель не слишком дорого поплатился? – промолвила Коломба и  вспыхнула, смущенная своей смелостью.    

– О  мадемуазель, – воскликнул Асканио, – я готов был бы поплатиться  жизнью!    

– Видите,  мессер прево, как вас любят, – заметил Челлини. – Но боюсь, что  Асканио ослаб. Повязка наложена, и мне кажется, ему следует отдохнуть.    

То, что  Бенвенуто сказал прево об услуге, оказанной ему раненым, было сущей правдой; к  тому же правда сама за себя говорит, и прево в глубине души понимал, что он  обязан жизнью Асканио; он сделал над собой усилие, подошел к нему и сказал:    

– Молодой  человек, передаю в ваше распоряжение часть моего замка.    

– Вашего  замка, мессер Робер? – расхохотался Бенвенуто Челлини, который обрел хорошее  расположение духа, несколько успокоившись за Асканио. – Вашего замка? Что  ж, вам угодно, чтобы схватка возобновилась?    

– Как! –  вскричал прево. – Уж не воображаете ли вы, что вам удастся изгнать нас с  дочерью?    

– Вы  ошибаетесь, мессер. Вы занимаете Малый Нельский замок – ну что ж, и оставайтесь  в Малом. Будем жить в добром соседстве. Так вот, мессер: Асканио сейчас же  водворится в Большом замке, и мы присоединимся к нему вечером. Ну, а если война  нравится вам больше…    

– О  отец!.. – воскликнула Коломба.    

– Нет,  да будет мир! – произнес прево.    

– Мира  без условий не бывает, господин прево, – произнес Бенвенуто. –  Сделайте милость, последуйте за мной в Большой Нельский замок или, в знак  дружбы, примите меня в Малом Нельском, и мы составим договор.    

– Я  следую за вами, сударь, – ответил прево.    

– Согласен! –  воскликнул Челлини.    

– Мадемуазель, –  обратился господин д'Эстурвиль к дочери, – не вздумайте перечить мне.  Ступайте домой и ждите моего возвращения.    

Коломба,  несмотря на резкий тон приказания, подставила лоб отцу для поцелуя и, бросив на  присутствующих прощальный взгляд так, чтобы и Асканио мог принять его на свой  счет, удалилась.    

Юноша  провожал ее глазами, пока она не скрылась. Затем он сам попросил, чтобы его  унесли, ибо уже ничто его здесь не задерживало. Герман взял Асканио на руки,  как ребенка, и перенес в Большой Нельский замок.    

– Право,  мессер Робер… – сказал Бенвенуто, в свою очередь провожая глазами девушку,  пока она не скрылась, – право, вы хорошо сделали, удалив мою бывшую  пленницу. Говоря по чести, я должен благодарить вас за предусмотрительность:  присутствие мадемуазель Коломбы, пожалуй, повредило бы моим делам, душа бы у  меня смягчилась, и я забыл бы, что я победитель, а помнил бы только, что я  художник, то есть поклонник совершенной формы и божественной красоты.    

Мессер  д'Эстурвиль ответил на любезные речи весьма неучтивой гримасой; однако он последовал  за ваятелем, стараясь скрыть скверное расположение духа, хоть и бормотал  какие-то угрозы. Челлини, решив вывести недруга из себя, попросил д'Эстурвиля  обойти вместе с ним его новое владение – замок; приглашение это было сделано с  такой учтивостью, что прево не мог отказаться. Волей-неволей ему пришлось последовать  за своим соседом, который заставил его заглянуть и в сад, и в покои – словом,  во все уголки и закоулки.    

– Да  тут просто великолепно! – воскликнул Бенвенуто, закончив обход, во время  которого оба они испытывали весьма противоречивые чувства. – Теперь я извиняю  вас, поняв, отчего вам так жаль было покидать замок, господин прево. Нечего и  говорить, вы всегда будете здесь желанным гостем, как только соблаговолите  оказать мне честь и посетить, как нынче, мое бедное жилище.    

– Вы  забываете, сударь, что сегодня я пришел лишь для того, чтобы узнать о ваших условиях  и сообщить вам свои. Я жду.    

– Конечно,  конечно, мессер Робер! Я в вашем распоряжении. Если разрешите, я первый поведаю  о своих желаниях, а потом вы без помех выразите и свою волю.    

– Говорите.    

– Прежде  всего – условимся о главном.    

– О  чем же?    

– А  вот о чем. «Условие первое: мессер Робер д'Эстурвиль, парижский прево, признает  права Бенвенуто Челлини на владение Большим Нельским замком и навсегда  отказывается от него».    

– Согласен, –  ответил прево. – Но, если королю снова захочется отнять у вас то, что он отнял  у меня, и передать замок кому-нибудь другому, само собой разумеется, я за это  не отвечаю.    

– Гм… –  протянул Челлини. – Тут кроется какой-то подвох, господин прево. Но все равно  я отстою то, что завоевано. Далее.    

– Моя  очередь, – произнес прево.    

– Справедливо, –  сказал Челлини.    

– «Условие  второе: Бенвенуто Челлини обязуется не совершать покушений на Малый Нельский  замок, который является собственностью Робера д'Эстурвиля; больше того, он не будет  пытаться проникнуть туда ни как сосед, ни под видом друга».    

– Пусть  так, – заметил Бенвенуто, – хоть и нельзя сказать, что с вашей  стороны любезно предлагать такое условие; если мне откроют дверь, то,  разумеется, я из учтивости войду.    

– Следовательно,  я отдам приказ не открывать дверей, – отвечал прево.    

– Далее.    

– Продолжаю.  «Условие третье: первый двор, расположенный между Большим и Малым Нельскими  замками, будет общим для обоих владений».    

– Весьма  справедливо, – сказал Бенвенуто. – И, если мадемуазель Коломба захочет  войти туда, я не задержу ее как пленницу.    

– О,  не тревожьтесь! Моя дочь будет входить и выходить через дверь, которую я велю  прорубить; я только хочу закрепить за собой право на проезд для колясок и  телег.    

– Это  все? – спросил Бенвенуто.    

– Да, –  отвечал мессер Робер и тут же добавил: – Кстати, я надеюсь, что вы позволите  мне вынести обстановку?    

– Весьма  справедливо. Ваша обстановка принадлежит вам, как Большой Нельский – мне…  Теперь, мессер прево, последнее дополнение к договору, дополнение,  свидетельствующее о нашем доброжелательстве.    

– Говорите.    

– «Условие  четвертое, и последнее: мессер Робер д'Эстурвиль и Бенвенуто Челлини не таят  зла друг против друга и уславливаются сохранять мир – мир честный и искренний».    

– Я  готов принять это условие, – произнес прево, – поскольку оно не  обязывает меня оказывать вам поддержку и помощь в случае нападения. Согласен,  не стану причинять вам зла, но не обещаю оказывать услуги.    

– Ведь  вы, господин прево, превосходно знаете, что я умею себя защитить, не правда ли?  Поэтому, если вы, – добавил Челлини, протягивая ему перо, –  подписываете, господин прево, то подписывайте.    

– Подписываю! –  сказал прево со вздохом.    

Прево  подписал, и каждая из договаривающихся сторон получила копию договора.    

Затем  мессер д'Эстурвиль отправился в Малый Нельский замок: ему не терпелось выбранить  бедную Коломбу за неосмотрительный поступок. Коломба опустила головку и не  перечила отцу. Впрочем, она и не слушала его, она думала лишь об одном – об  Асканио. Ей очень хотелось спросить, как его здоровье, но она не могла  вымолвить ни слова, и имя прекрасного юноши так и не сорвалось с ее уст.    

А пока  все это происходило по одну сторону стены, по другую сторону Катерина, за которой  отправили посланца, вошла в Большой Нельский замок и с милой  непосредственностью бросилась в объятия Челлини, пожала руку Асканио, поздравила  Германа, осыпала насмешками Паголо… Она плакала, смеялась, задавала вопросы и  все это делала одновременно. Надо сказать, что все утро девушка провела в тревоге.  Звуки выстрелов из аркебузов доносились до нее и не давали ей молиться. Но вот  наконец-то все кончилось хорошо; правда, есть убитые, есть раненые, зато  остальные целы и невредимы. Скоццоне была весела, как всегда.    

Когда  шум поутих, Асканио вспомнил, зачем пришел в замок школяр, вовремя явившийся им  на помощь, и, обернувшись к Бенвенуто, сказал:    

– Учитель,  вот мой товарищ Жак Обри. Мы собирались сегодня сыграть партию в мяч. При всем  своем желании я не в силах быть его партнером, как говорит наш друг Герман. Но  он так доблестно помог нам, что я осмеливаюсь просить вас: замените меня.    

– Охотно, –  отвечал Бенвенуто. – Ну, держитесь, господин Обри!    

– Постараемся,  постараемся, мессер!    

– Ну,  а потом мы будем ужинать. И знайте: победитель должен осушить за ужином на две  бутылки больше побежденного.    

– Это  означает, господин Бенвенуто, что меня вынесут от вас мертвецки пьяным. Да здравствует  веселье! Это мне нравится…    

И, взяв  мячи и ракетки, оба направились в сад.    

     Глава одиннадцатая

  Совы, сороки и соловьи    

     

Тот день  был днем воскресным, поэтому Челлини ничего не делал, он только играл в мяч; а  после игры попивал вино и осматривал свои новые владения. Но на следующий же  день стали перевозить вещи, и девять подмастерьев так старались, что два дня  спустя все перевезли. На третий день Бенвенуто принялся за работу так спокойно,  будто ничего и не произошло.    

Когда  прево увидел, что окончательно побежден, когда он узнал, что мастерская Бенвенуто,  ученики его и инструменты окончательно водворены в Большом Нельском замке, он  снова пришел в ярость и стал вынашивать планы мести. Он был полон лютой злобы,  когда на третий день утром, то есть в среду, к нему неожиданно явился де  Мармань. Самовлюбленного хвастуна виконта всегда радовали, как всякого глупого  и подлого человека, неудачи и несчастья ближних.    

– Итак, –  сказал он, подходя к д'Эстурвилю, – я был прав, любезный прево?    

– Ах,  это вы, виконт? Здравствуйте! – ответил д'Эстурвиль.    

– Так,  значит, я был прав?    

– Увы,  да. Как вы поживаете?    

– По  крайней мере, мне не в чем себя упрекать, я тут ни при чем: ведь я вас предупреждал.    

– А  что, король вернулся в Лувр?    

– Все  это россказни, твердили вы: «Подумаешь, ремесленник, ничтожество! Хотел бы я на  него посмотреть!» Ну что ж, вот вы и посмотрели, мой бедный друг!    

– Я  вас спрашиваю: вернулся ли его величество из Фонтенбло?    

– Да,  и жалел, что не был в Париже в воскресенье, не видел, стоя на одной из луврских  башен, как его золотых и серебряных дел мастер победил прево.    

– А  что говорят при дворе?    

– Говорят,  что вы были разбиты наголову.    

– Гм…  гм… – пробурчал прево, которого приводил в ярость неприятный разговор.    

– Как  же это случилось? Неужели он нанес вам такое позорное поражение? –  продолжал Мармань.    

– Но…    

– Он  убил двух ваших стражников, не правда ли?    

– Как  будто…    

– Если  вы хотите их заменить, у меня к вашим услугам два храбреца, два итальянца-наемника.  Правда, немного дороговато, зато люди надежные. Были бы они у вас, дело приняло  бы другой оборот.    

– Посмотрим,  я не отказываюсь; если сам не найму, может быть, они пригодятся моему зятю,  графу д'Орбеку.    

– Однако  что бы там ни говорили, но я просто не могу поверить, будто Бенвенуто вас собственноручно  избил палкой.    

– Кто  вам это сказал?    

– Все  говорят. Одни негодуют, как я, другие смеются, как король.    

– Довольно!  Борьба еще не кончена.    

– Глупо,  что вы связались с этим грубияном. И ради чего? Ради низкой корысти.    

– Теперь  я буду драться ради чести.    

– Вот  если бы дело касалось женщины, тогда вы могли бы обнажить шпагу и проучить весь  этот сброд, но из-за жилища…    

– Нельский  замок – жилище, достойное самого короля.    

– Согласен.  Но как вы допустили, чтобы из-за жилища, достойного короля, вас проучили, как  простолюдина!    

– О,  мне пришла в голову одна мысль! – воскликнул прево, вконец выведенный из  терпения. – Черт возьми! Вы так мне преданны, что мне тоже хочется оказать  вам дружескую услугу. И я в восторге, что выдался такой удачный случай.  Любезный виконт, вы – дворянин, вы – секретарь короля, однако вам плохо живется  на улице Юшетт. Между тем я недавно просил герцогиню д'Этамп – а она ни в чем  мне не отказывает, вы это знаете – за одного своего друга: ему очень хотелось  поселиться в каком-нибудь королевском дворце. Мне это удалось, хоть и не без  труда; но оказалось, что мой подопечный отозван по неотложным делам в Испанию.  Итак, у меня осталась грамота короля – она дает право занять любой дворец. Я не  могу воспользоваться грамотой. Не хотите ли вы воспользоваться ею? Я буду  счастлив, что отплачу таким образом вам за вашу любезность, за услуги и  искреннюю дружбу.    

– Милейший  д'Эстурвиль, какую же услугу вы мне оказываете! Вы правы, у меня отвратительное  жилище, и я двадцать раз жаловался на это королю.    

– Но  я ставлю одно условие.    

– Какое?    

– А  вот какое: раз вы можете выбрать любой из королевских дворцов, выберите…    

– Договаривайте,  я жду.    

–…Нельский  замок.    

– Ах,  так это ловушка!    

– Полно,  что вы! Вот вам и доказательство – королевская грамота за собственноручной  подписью его величества. Остается только вписать имя и фамилию просителя и  название дворца. Так вот, я пишу – Большой Нельский замок, а вы вольны вписать  имя и фамилию, какие вам угодно.    

– Ну,  а проклятый Бенвенуто?    

– Он  ровно ничего не подозревает – его успокоил договор, заключенный между нами.  Тот, кто захочет войти, найдет двери открытыми, и если придет в воскресенье, то  будут пустыми и все залы. Кроме того, дело ведь не в том, чтобы выгнать  Бенвенуто, а чтобы поделить с ним Большой Нельский замок. Ведь места там  довольно для трех-четырех семейств. Бенвенуто внемлет доводам рассудка… Но что  вы делаете?    

– Вписываю  в конце грамоты свое имя и титул. Видите?    

– Однако  берегитесь, ибо Бенвенуто может оказаться страшнее, чем вы думаете.    

– Хорошо!  Я оставлю у себя наемников, и как-нибудь в воскресенье мы захватим его врасплох.    

– Как?  Вы свяжетесь с грубияном ради низкой корысти?    

– Победителей  не судят, да и к тому же я мщу за друга.    

– В  таком случае, желаю успеха! Я вас предупредил, Мармань.    

– В  таком случае, вдвойне благодарю: во-первых, за подарок, во-вторых, за  предупреждение.    

И  Мармань, вне себя от радости, положил грамоту в карман и поспешил уйти, чтобы  не упустить наемных убийц.    

– Отлично! –  произнес, потирая руки и провожая его взглядом, мессер д'Эстурвиль. – Отправляйся,  виконт. Одно из двух: или ты отомстишь за меня, победив Бенвенуто, или  Бенвенуто отомстит тебе за насмешки надо мной. И в том и в другом случае я в  выигрыше. Я всегда натравливаю друг на друга своих врагов: пусть себе дерутся,  пусть убивают друг друга, а я стану рукоплескать любому их удару, ибо любой  удар доставит мне удовольствие.    

А  сейчас, когда прево, горя ненавистью, задумал отомстить обитателям Большого  Нельского замка, перейдем Сену и взглянем, как им пока живется. Мы уже сказали,  что Бенвенуто со спокойной уверенностью сильного человека отдался работе, не  тревожась, не подозревая о злопамятстве мессера д'Эстурвиля. Вот как ваятель  проводил дни: поднимаясь с рассветом, он отправлялся в уединенную комнатку над  литейной мастерской, окно которой выходило в сад Малого Нельского замка. Там он  лепил модель статуи Гебы. После обеда, то есть в час пополудни, он входил в  мастерскую, где трудился над Юпитером; вечером для отдыха играл в мяч или прогуливался.  А вот как проводила день Катерина: она вертелась вьюном, шила, веселилась,  пела, и ей больше нравилось в Большом Нельском замке, чем во дворце кардинала  Феррарского. Рана еще не позволяла Асканио работать, но он не скучал – он  мечтал.    

Теперь,  если мы воспользуемся преимущественным правом воров и, перебравшись через  стену, войдем в Малый Нельский замок, вот что мы там увидим: сначала Коломбу,  как и Асканио мечтающую у себя в комнате, и да будет нам позволено до поры до  времени ничего к этому не добавлять. Скажем только, что если мечты Асканио  розовы, то мысли бедной Коломбы черны, как ночь. А вот и госпожа Перрина; она отправилась  за провизией, и мы тоже, если вам угодно, последуем за ней.    

Мы  совсем потеряли из виду достойную дуэнью. Откровенно говоря, смелость не  являлась основной добродетелью этой дамы; она умышленно держалась в тени, в  стороне от опасных событий, о которых мы рассказали, но теперь, когда мир  восстановлен, розы на ее щеках снова зацвели, и в ту пору, когда к Бенвенуто  вернулось вдохновение и он отдался творчеству, к ней вернулись веселое  расположение духа, словоохотливость, любопытство, свойственное каждой кумушке, –  словом, все добродетели домоправительницы.    

Когда  госпожа Перрина отправлялась за провизией, ей приходилось пересекать общий двор  обоих владений, так как новые ворота в ограде Малого Нельского замка еще не  были пробиты. И вот случилось так, что Руперта, старая служанка Бенвенуто,  вышла именно в ту самую минуту за провизией для обеда. Обе эти уважаемые и  достойные особы были слишком высокого мнения друг о друге, чтобы разделять неприязнь  своих хозяев.    

Вот  почему они отправились в путь вместе в самом трогательном согласии; ну, а так  как дорога кажется наполовину короче, когда с кем-нибудь болтаешь, они и болтали.  Госпожа Перрина начала с того, что познакомила Руперту с ценами на съестные  припасы и с фамилиями лавочников здешнего квартала, затем разговор у них стал  задушевнее и интереснее.    

    

– Стало  быть, у вашего хозяина свирепый нрав, а? – спросила госпожа Перрина.    

– Что  вы! Если его не обижаешь, он кроток, просто как Христос; вот если не выполнишь  его воли, тогда держись! Уж очень он любит, чтобы все делали, как он хочет.  Такой у него нрав. А если он что заберет в голову, то тут всем чертям ада с ним  не справиться. Зато будет послушен, как ребенок, если ему покажется, что ты ему  подчиняешься. И до того уж обходителен! Послушайте только, как он со мной  беседует: «Госпожа Руперти – он меня зовет „Руперти“ на свой иностранный лад;  по-настоящему я называюсь Руперта, – госпожа Руперти, баранья ножка превосходно  зажарена, в самый раз, да и бобы приправлены на славу; право, госпожа Руперти,  право, вы королева стряпух!» Да так любезно скажет все это, что сердце у меня  просто тает.    

– Вот  как! Но, говорят, он людей убивает.    

– О  да, попробуй пойди наперекор – сразу убьет! Таков уж обычай в его стране. Убьет  защищаясь, если на него нападут. А вообще он превеселый и уж такой приветливый!    

– Я  его никогда не видала. Он рыжий, не правда ли?    

– Да  нет же! Черноволосый, как мы с вами, то есть как я прежде была… Ах, так вы его  никогда не видели? Хорошо. Зайдите ко мне что-нибудь занять, не подавая виду, и  я вам его покажу. Он красавец мужчина, и из него получился бы отличный воин.    

– Кстати,  о красавцах… Как здоровье нашего любезного кавалера? Знаете, того раненого  юноши приятной наружности, который принял на себя ужасный удар и спас жизнь  господина прево.    

– Асканио?  Вы с ним знакомы?    

– Еще  бы! Он обещал Коломбе, моей госпоже, и мне показать кое-какие украшения.  Напомните ему, пожалуйста, милочка. Но не в этом дело. Скажите, как он? Коломба  обрадуется, если узнает, что спаситель ее отца вне опасности.    

– О,  вы можете ей передать, что все идет отлично. Сейчас он даже встал. Только  костоправ запретил Асканио выходить из комнаты, а меж тем ему было бы полезно  подышать свежим воздухом. Но в такую жару это просто невозможно. Ведь при  Большом Нельском замке не сад, а пустыня. Ни одного тенистого уголка; крапива и  колючки вместо огорода да четыре-пять деревьев без листвы вместо рощи. Места много,  а гулять приятности мало. Наш хозяин развлекается игрой в мяч; а бедный Асканио  даже не в состоянии отбить мяч – вот он и томится от скуки. А ведь наш милый  юноша такой непоседа! Я говорю о нем так потому, что он мой любимец. Уж очень  он вежлив с пожилыми людьми! Не то что грубиян Паголо или ветреница Катерина.    

– И  вы говорите, что бедный молодой человек…    

– Да  он с ума сойдет, сидя целыми днями как пригвожденный к креслу в своей комнате!    

– Ах  боже мой! – воскликнула сердобольная дуэнья. – Скажите же бедному  молодому человеку, чтобы он пришел в Малый Нельский замок, у нас там чудесные  тенистые деревья. Я с удовольствием открою ему дверь, хотя мессер прево и  строго-настрого запретил. Ну и пусть! Ослушаться прево – просто доброе дело,  раз мы поможем его спасителю. Вот вы говорите, что юноша тоскует. Да и мы от  тоски сохнем! Милый юноша нас развлечет, он нам расскажет о своей стране, об  Италии, покажет нам ожерелья, браслеты, побеседует с Коломбой. Молодые люди  любят общество, любят поболтать и томятся в одиночестве. Итак, решено: скажите  своему любимчику – пусть не стесняется и приходит к нам гулять, сколько его  душе угодно, но только один или, само собой разумеется, с вами, госпожа  Руперта. Вы поможете ему. Постучите четыре раза – первые три тихонько, а напоследок  посильнее: я буду знать, что это означает, и сама вам открою.    

– Благодарю  за Асканио и за себя. Непременно передам ему о вашем любезном приглашении, и он  непременно им воспользуется.    

– Очень  рада, госпожа Руперта.    

– До  свидания, госпожа Перрина! Я в восторге от знакомства с такой любезной особой.    

– И  я также, госпожа Руперта.    

Кумушки  присели в глубоком реверансе и расстались, очарованные друг другом.    

Действительно,  сады в Нельском поместье были, как сказала госпожа Руперта, сухи и выжжены,  словно вересковая пустошь, с одной стороны; свежи и тенисты, будто лес, –  с другой. Сад Большого Нельского замка оставался невозделанным из-за жадности  прево: уход за садом обошелся бы слишком дорого, а прево не совсем был уверен в  своем праве на замок и, не желая на благо преемника взращивать деревья, поспешил  их вырубить, вступив во владение поместьем. Но в Малом Нельском жила его дочь,  поэтому ему пришлось сохранить там тенистые аллеи и купы деревьев, единственную  радость и развлечение бедной девушки. Рембо с двумя помощниками поддерживали и  даже украшали сад Коломбы.    

Сад этот  был пышен и довольно хорошо разбит. В глубине зеленел огород – царство госпожи  Перрины. Вдоль стен Большого Нельского замка тянулся цветник, за которым  ухаживала Коломба. Госпожа Перрина называла его Утренней аллеей, потому что  сюда проникали лучи восходящего солнца, и Коломба обычно на восходе поливала  маргаритки и розы. Отметим мимоходом, что из комнаты, расположенной над  литейной мастерской в Большом Нельском замке, можно было незаметно для  окружающих наблюдать за хорошенькой садовницей, не упуская из виду ни одного ее  движения. Следуя географическим определениям, придуманным госпожой Перриной,  упомянем еще Полуденную аллею, что обрывалась у купы деревьев, – там  Коломба в жаркие дни любила читать или вышивать. А на противоположном конце  сада была Вечерняя аллея, обсаженная тремя рядами лип, под сенью которых всегда  царила сладостная прохлада; аллею эту избрала Коломба для прогулок после ужина.    

Добросердечная  госпожа Перрина предназначала эту аллею для успешного восстановления сил и  укрепления здоровья раненого Асканио. Тем не менее она побоялась поведать  Коломбе о своих христианских намерениях. Девушка, покорная воле отца, могла,  пожалуй, и не дать согласия ослушнице-дуэнье. А что подумала бы в таком случае  госпожа Руперта о своей соседке, о ее положении и влиянии? Нет, раз уж она  сделала такое предложение, пусть даже и необдуманно, дело нужно довести до  конца. Напомним в оправдание этой превосходной женщины, что ей с утра до ночи  приходилось довольствоваться обществом Коломбы; да и то чаще всего Коломба,  поглощенная своими думами, не отвечала ей.    

Понятно,  в какой восторг пришел Асканио, когда узнал, что ему открыты врата рая, и как  он благословлял Руперту! Он готов был тотчас же воспользоваться неслыханно  удачным случаем, и госпоже Руперте с трудом удалось убедить его подождать хотя  бы до вечера. Ведь все говорило о том, что госпожа Перрина пригласила его с  ведома Коломбы, и при этой мысли Асканио просто сходил с ума от радости. С  каким нетерпением, смешанным с непонятным страхом, он считал часы, которые  текли так медленно! Наконец-то, наконец бьет пять часов! Подмастерья ушли. Бенвенуто  уже с полудня не было в мастерской: очевидно, он отправился в Лувр.    

И вот  Руперта торжественно сказала юноше:    

– Вот  время и пришло. Следуйте за мной, молодой человек.    

Они  пересекли двор, и госпожа Руперта постучала четыре раза в дверь Малого  Нельского замка.    

– Только  не рассказывайте об этом учителю, добрая моя Руперта, – обратился к ней  Асканио: он знал, какой Челлини шутник, и не хотел, чтобы над его целомудренной  любовью шутили.    

Руперта  собралась было осведомиться, отчего ей нужно молчать, но тут дверь отворилась,  и они увидели госпожу Перрину.    

– Входите,  красавец мой! – сказала она. – Как вы себя чувствуете?.. Бледность,  однако, ему к лицу, он очень мил… Проходите же и вы, госпожа Руперта… Идите  налево по аллее, молодой человек. Коломба сейчас спустится в сад, в эту пору  она всегда тут гуляет. Уж вы похлопочите, пусть меня не слишком бранят за то,  что я провела вас сюда.    

– Как! –  воскликнул Асканио. – Разве мадемуазель Коломба не знает…    

– Да  что вы, неужели она ослушалась бы отца! Я воспитала ее в твердых правилах. Я  ослушалась за нас обеих. Ничего не поделаешь – нельзя же вечно жить  затворницами! Рембо не приметит, а если и пронюхает, я уговорю его помалкивать.  Ну, а на худой конец я уже не раз давала отпор господину прево, вот что!    

Тут  госпожа Перрина пустилась разглагольствовать о своем хозяине, но ее слушала  одна госпожа Руперта – Асканио стоял неподвижно и внимал лишь ударам своего  сердца. Однако он услыхал слова, оброненные на ходу госпожой Перриной:    

– Вот  аллея, где Коломба прогуливается по вечерам. Конечно, она придет сюда и  сегодня. Вот видите, солнце здесь вам не помешает, милый наш больной.    

Асканио  поклонился в знак благодарности, прошел несколько шагов по аллее и, снова погрузившись  в мечты и какие-то бессвязные мысли, стал ждать с тревожным нетерпением. И все  же он услышал, как госпожа Перрина сказала мимоходом госпоже Руперте:    

– А  вот любимая скамейка Коломбы.    

И,  предоставив кумушкам прогуливаться и болтать, он молча сел на священную для  него скамью.    

Чего он  хотел? На что надеялся? Он и сам не знал. Он ждал Коломбу, потому что она была  молода и прекрасна и потому что он был молод и прекрасен. У него не было  честолюбивых намерений. Быть рядом с ней – вот о чем он только и думал.  Остальное – на милость божью! Впрочем, он не заглядывал в будущее. Для любви  нет завтрашнего дня.    

Коломба  тоже не раз, помимо воли, думала о молодом чужеземце, неожиданно явившемся в ее  уединении. Снова увидеться с ним – вот что стало сокровенной мечтой девушки  после первой же встречи с Асканио, а ведь до сих пор она ни о ком не мечтала.  Хотя неосмотрительный отец и предоставил ее самой себе, она относилась к  собственным поступкам с неизменной строгостью, от которой благородные люди  отступают лишь в том случае, если их лишают свободы и воли. Она мужественно  гнала прочь мысль об Асканио, но эта навязчивая мысль преодолевала тройные заграждения,  воздвигнутые Коломбой вокруг своего сердца, еще легче, чем Асканио преодолел  стены Большого Нельского замка. Последние три-четыре дня Коломба провела в смятении:  то она тревожилась, что не увидит больше Асканио, то боялась с ним встретиться.  Единственным ее утешением были мечты – и она мечтала и за работой, и во время  прогулок. Днем она уединялась в своей комнате, к великому огорчению госпожи  Перрины, которой приходилось вести нескончаемые пустые разговоры с самой собой  и этим довольствоваться. Под вечер, когда зной начинал спадать, девушка шла в  тенистую, прохладную аллею, поэтически окрещенную госпожой Перриной Вечерней  аллеей, и там, сидя на скамье, где сидел сейчас Асканио, она ждала наступления  ночи, появления звезд, прислушиваясь к своим мыслям и отвечая на них до тех  пор, пока госпожа Перрина не приходила звать ее домой.    

И вот  юноша вдруг увидел, что на повороте аллеи в обычный час появилась Коломба с  книгой в руках. Девушка сначала не заметила Асканио, но, увидев рядом с  госпожой Перриной незнакомую женщину, вздрогнула от удивления. В этот  решительный миг госпожа Перрина, подобно отважному полководцу, смело бросилась  в наступление.    

– Коломба,  милочка, – сказала она, – зная ваше доброе сердце, я не сочла нужным  просить у вас разрешения и пригласила подышать свежим воздухом под сенью листвы  бедного юношу, который был ранен, спасая вашего отца. Ведь вы же знаете, что  вокруг Большого Нельского замка не найдешь тени. А если молодой человек не  будет ежедневно час гулять, то врач не отвечает за его жизнь.    

И пока  дуэнья говорила, прибегая к грубой, но спасительной лжи, Коломба издали смотрела  на Асканио, и яркий румянец вдруг вспыхнул на ее щеках. Асканио же не в силах  был подняться со скамьи.    

– Но,  госпожа Перрина, ведь дело не в моем позволении, – произнесла наконец девушка. –  Нужно разрешение батюшки.    

Сказав  это с грустью, но с твердостью, Коломба подошла к каменной скамье, на которой  сидел Асканио. Он ждал ее, с мольбою сложив руки.    

– Извините  меня, сударыня, – проговорил он, – я думал… я надеялся… что вы  соизволили подтвердить любезное приглашение госпожи Перрины. Теперь же, когда я  узнал, что это не так, – продолжал он кротко, но с достоинством, –  умоляю вас, извините меня за дерзость и разрешите удалиться.    

    

– Но,  право же, дело не во мне! – живо возразила растроганная Коломба. –  Ведь не я здесь хозяйка. Останьтесь, по крайней мере, сегодня, даже если запрет  отца распространяется и на его спасителя; останьтесь, сударь, хотя бы для того,  чтобы я могла поблагодарить вас.    

– О  сударыня, – промолвил Асканио, – всем сердцем благодарю вас! Но я не  помешаю вам, если останусь? К тому же я, кажется, выбрал неудачное место.    

– О  нет, напротив! – возразила Коломба и, от волнения забыв обо всем на свете,  присела на противоположный конец той же каменной скамьи.    

Тут  госпоже Перрине, застывшей в неподвижности после строгой отповеди Коломбы,  надоело стоять; к тому же достойную дуэнью смутило наступившее молчание, и,  подхватив под руку госпожу Руперту, она тихонько удалилась. Юноша и девушка  остались наедине.    

Коломба  сидела потупившись и не сразу заметила, что дуэнья ушла; но она не читала:  глаза ее застилал туман.    

Девушка  все еще была взволнована, ошеломлена, и она невольно пыталась скрыть свое  волнение, успокоить трепещущее сердце. Асканио тоже был растерян. Сначала,  когда Коломба хотела удалить его, юноше было нестерпимо больно; затем он  безумно обрадовался, догадавшись, в каком смятении его любимая; он был так  слаб, что хоть и утопал в блаженстве, но от всех неожиданных волнений совсем  обессилел. Он был в полуобмороке, но мысли его с необыкновенной быстротой сменяли  друг друга.    

«Она  меня презирает! Нет, она меня любит!..» – то и дело повторял он про себя. Он  смотрел на Коломбу, сидевшую молча и неподвижно, и не чувствовал, как по его  щекам текут слезы. Над их головами в ветвях пели птицы. Ветерок шевелил листву.  В церкви Августинцев колокол звал к вечерне, и мягкий звон разливался в тишине.  Июльский вечер был удивительно тих и мирен. Это было одно из тех торжественных  мгновений, когда душа обновляется и когда одна минута будто заключает в себе  двадцать лет, – мгновение, о котором вспоминаешь всю жизнь. Прекрасные  юноша и девушка словно были сотворены друг для друга, словно заранее обручены –  надо было только протянуть друг другу руку. А оказалось, что их разделяет пропасть.    

Прошло  несколько секунд, и Коломба подняла голову.    

– Вы  плачете! – воскликнула она, выразив больше чувства, чем ей бы хотелось.    

– Я  не плачу, – отвечал Асканио, но, проведя рукой по лицу, почувствовал, что  оно мокро от слез. – Да, вы правы, – сказал он.    

– Почему?  Что с вами? Не позвать ли кого-нибудь? Вам больно?    

– Да,  при одной лишь мысли…    

– Какой  же?    

– Я  думаю о том, что мне, пожалуй, лучше было бы умереть.    

– Умереть?  Сколько же вам лет, отчего вы говорите о смерти?    

– Девятнадцать.  Но год несчастья должен быть и годом смерти.    

– Но  ваши родители тоже будут вас оплакивать, – продолжала Коломба, безотчетно  желая узнать о прошлом юноши и смутно предчувствуя, что его будущее принадлежит  ей.    

– Нет  у меня ни отца, ни матери, и никто обо мне не заплачет, кроме моего учителя  Бенвенуто.    

– Бедный  сиротка!    

– Да,  круглый сирота! Отец меня никогда не любил, а матушку я потерял в раннем  детстве, я даже не успел оценить ее любовь, не мог отплатить за нее. Отец!.. Но  зачем я все это говорю вам, что вам мои родители?    

– Продолжайте,  Асканио, прошу вас!    

– О  святые угодники! Вы запомнили мое имя?    

– Продолжайте,  продолжайте, – пролепетала Коломба, закрывая руками разрумянившееся  личико.    

– Отец  мой был золотых дел мастер, моя добрая матушка была дочерью флорентийского  ювелира, по имени Рафаэль дель Моро, из хорошего итальянского рода. В Италии, в  наших городах-республиках, труд не бесчестие – на вывесках лавочников читаешь  древнейшие и прославленные имена. Вот мой учитель Челлини, например, знатен,  как и король Франции, а пожалуй, и познатнее. Рафаэль дель Моро был беден и  выдал замуж свою дочь Стефану против ее воли за своего собрата, который был в  тех же летах, что и он, но богат. Увы! Матушка и Бенвенуто Челлини любили друг  друга, но были бедны. В ту пору Бенвенуто бродил по свету, чтобы создать себе  имя и нажить состояние. Он был далеко и не мог помешать этому союзу. Джизмондо  Гадди – так звали моего отца – никогда не узнал, что матушка любила другого,  но, увы, возненавидел жену оттого, что она его не любила. Отец был человек  злой, завистливый. Да простится мне, что я обвиняю его, но у детей безжалостная  память. Сколько раз матушка искала защиты от нападок отца у моей колыбели! Но  он не всегда щадил и это убежище. Случалось, он бил мою мать – да простит его  бог! – когда она держала меня на руках; в ответ на каждый удар мать  целовала меня, чтобы заглушить боль.    

Всевышний  в своем справедливом гневе покарал отца: он лишился того, что было для него  всего дороже на свете, – богатства. Отец разорился. Он умер от горя, так  как обеднел, а матушка тоже умерла несколькими днями позже, так как думала, что  ее разлюбили.    

Я  остался один на свете. Заимодавцы отца захватили все, что у нас было, они  рылись всюду, ничего не забыли; но плачущего ребенка не заметили. Старая верная  служанка кормила меня два дня из милосердия, но бедная женщина сама жила  подаянием, впроголодь.    

Она не  знала, что со мной делать, когда в комнату вошел человек в пыльной дорожной  одежде, взял меня на руки, плача поцеловал и, дав денег доброй старушке, унес  меня с собой. То был Бенвенуто Челлини. Он приехал за мной во Флоренцию из  Рима. Он полюбил меня, обучил своему мастерству, и мы никогда не расставались –  он один и будет оплакивать меня, если я умру…    

Коломба  слушала, поникнув головой, с тяжелым сердцем рассказ о жизни юноши-сироты,  такой же одинокой, какой была и ее жизнь, и историю несчастной матери Асканио.  Такой же, очевидно, будет и ее история – ведь она тоже по принуждению выходит  замуж за человека, который возненавидит ее, потому что она никогда его не  полюбит.    

– Не  гневите бога, – сказала она Асканио. – Кто-то любит вас… ну, хотя бы  ваш добрый учитель, и вы знали свою мать; а я вот даже не помню материнской  ласки. Матушка умерла, подарив мне жизнь. Меня вырастила сестра отца, сварливая,  неласковая, и все же я ее оплакивала, когда она умерла два года назад, ибо я  совсем одинока и сроднилась с этой женщиной, как плющ со скалой. Два года я  живу тут, в замке, с госпожой Перриной, и, несмотря на одиночество – ведь отец  редко навещает меня, – это время было и будет самой счастливой порой моей  жизни.    

– Вы  много страдали, это правда, – ответил Асканио. – В прошлом вы были  несчастливы, но зачем же сомневаться в будущем? У вас, увы, блестящее будущее.  Вы богаты, прекрасны, и по сравнению с вашей печальной юностью жизнь вам  покажется еще прекрасней.    

Коломба  грустно покачала головкой.    

– О,  матушка, матушка! – прошептала она. Подчас, когда ты мысленно витаешь  вдали от жалких будничных забот, ты вдруг видишь, словно при вспышке молнии,  всю свою жизнь, грядущее и минувшее, и тобой овладевает опасное душевное  волнение, какая-то странная отрешенность. И от бесчисленных горестей, которые  ты предчувствуешь, сердце твое, дрогнув, преисполняется неизъяснимой,  смертельной тревогой и каким-то смертельным изнеможением. Быть может, юноше и девушке,  испытавшим столько терзаний и таким одиноким, стоило бы произнести лишь одно  слово, и их печальное прошлое слилось бы в единое для них будущее; но она была  так чиста, а он так боготворил ее, что это слово не было произнесено.    

Однако  Асканио смотрел на Коломбу с бесконечной нежностью, а Коломба смотрела на него  кротко и доверчиво; и вот, умоляюще сложив руки, юноша сказал девушке, –  таким голосом он, вероятно, творил молитвы:    

– Послушайте,  Коломба, если у вас есть какое-нибудь желание, если вам грозит какая-нибудь  беда, скажите мне как брату, и я отдам всю кровь свою, лишь бы исполнить вашу волю!  Я пожертвую жизнью, чтобы отвратить от вас беду, и буду горд и счастлив этим.    

– Благодарю,  благодарю, – ответила Коломба. – По одному моему слову вы уже великодушно  подвергли себя опасности, я это знаю. Но на этот раз только господь бог может  спасти меня…    

Она не  успела ничего больше сказать, ибо в эту минуту возле них появились госпожа Перрина  и госпожа Руперта.    

Кумушки  провели время с не меньшей пользой, чем наши влюбленные, и успели завязать  тесную дружбу, основанную на взаимной симпатии. Госпожа Перрина посоветовала  госпоже Руперте лекарство против отмораживания, а госпожа Руперта не осталась в  долгу и поведала госпоже Перрине секрет хранения слив. Легко понять, что отныне  их связывала дружба на всю жизнь, – вот почему дамы дали друг другу  обещание видеться, несмотря на все преграды.    

– Ну  что, Коломба, – спросила госпожа Перрина, приближаясь к скамье, – вы  все еще упрекаете меня? Стыд-то был бы какой, если б мы закрыли перед юношей  двери! Ведь если бы не он, дом лишился бы хозяина! И, в конце концов, дело идет  об исцелении раны, полученной ради нас… Посмотрите-ка, госпожа Руперта, вид у  него получше, не правда ли? И он не так бледен.    

– Да,  да, – подтвердила госпожа Руперта, – у него и у здорового никогда не  было такого яркого румянца.    

– Подумайте,  Коломба, – продолжала госпожа Перрина, – ведь было бы просто грешно помешать  столь успешному выздоровлению! Да что и говорить: конец – делу венец. Вы мне, конечно,  разрешите пригласить его к нам завтра под вечер? Для вас, дитя мое, это тоже  будет развлечением, и развлечением невинным. Притом же, благодарение богу, мы с  госпожой Рупертой будем тут же, рядом. Право, Коломба, уверяю вас, вам надобно  развлечься. Да и кто станет доносить мессеру прево, что мы самовольно чуть-чуть  обошли его строгий запрет? К тому же еще до его распоряжения вы разрешили  Асканио прийти и показать вам драгоценности. Он позабыл их сегодня, пусть же  принесет завтра.    

Коломба  посмотрела на Асканио; он побледнел и со стесненным сердцем ждал ее ответа.    

Такое  смирение несказанно польстило униженной и одинокой девушке: значит, на свете  есть человек, который зависит от нее, и одно ее слово может осчастливить или  огорчить его. Кто не любит властвовать! Развязность графа д'Орбека оскорбила  Коломбу. И бедной затворнице – извиним ее за это – непреодолимо захотелось  увидеть, как засверкают от радости глаза Асканио, и она, улыбаясь и краснея,  произнесла:    

– Госпожа  Перрина, на что вы меня толкаете?    

Асканио  хотел что-то сказать, но он лишь умоляюще сложил руки; ноги у него подкосились.    

– Благодарю  вас, красавица! – сказала Руперта, делая глубокий реверанс. – Идемте,  Асканио. Вы еще слабы, нам пора домой. Дайте же мне руку.    

Асканио  едва нашел в себе силы, чтобы попрощаться с Коломбой и поблагодарить ее, но  слова он заменил взглядом, в который вложил всю свою душу, и послушно  последовал за служанкой с сердцем, переполненным радостью.    

Коломба,  поглощенная своими мыслями, снова уселась на скамью; она упивалась счастьем, а  к этому чувству она не привыкла и корила себя.    

– До  завтра! – с победоносным видом сказала госпожа Перрина, проводив гостей до  двери. – И, пожалуйста, молодой человек, приходите, как только вздумается,  хоть ежедневно, в течение трех месяцев.    

– А  почему только в течение трех месяцев? – спросил Асканио, мечтавший вечно  приходить сюда.    

– Да  как же иначе! – отвечала госпожа Перрина. – Ведь через три месяца  Коломба выходит замуж за графа д'Орбека.    

Асканио  напряг все свои силы, чтобы не упасть.    

– Коломба  выходит замуж за графа д'Орбека! – прошептал он. – О боже мой!  Значит, я обманулся! Коломба меня не любит…    

Но в эту  минуту госпожа Перрина затворяла за ним дверь, а госпожа Руперта шла впереди,  поэтому ни та, ни другая его не услышали.    

     Глава двенадцатая

  Повелительница короля    

     

Мы  сказали, что часов в одиннадцать утра Бенвенуто вышел из мастерской, не обмолвившись  ни словом о том, куда он идет. А отправился он в Лувр, чтобы отдать визит  Франциску I, посетившему его во дворце кардинала Феррарского.    

Король  сдержал слово. Перед Бенвенуто Челлини открылись все дворцовые двери, однако в  последнюю его не впустили: она вела в зал, где собрался совет. Франциск I  обсуждал дела с государственными мужами, и, несмотря на его приказ, Челлини не  допустили в зал – для этого нужно было особое повеление короля.    

Надо  сказать, что Франция действительно была в трудном положении. До сих пор мы мало  говорили о государственных делах, ибо, по нашему глубокому убеждению, читатели,  а в особенности читательницы, предпочитают сердечные дела политическим; но  сейчас мы не можем обойти эти дела молчанием и принуждены хотя бы мимоходом коснуться  положения дел во Франции и Испании, или, вернее, отношений Франциска I и Карла  V, так как в XVI веке короли означали государства.    

В те  годы, которые мы описываем, чаша политических весов – а к чему приводят их колебания,  было хорошо известно обоим монархам – стала клониться в сторону Франциска I, и  его положение улучшилось, а положение Карла V ухудшилось. В самом деле,  обстановка немало изменилась с той поры, когда в Камбре был подписан знаменитый  мирный договор,[72]  причем посредницами в переговорах выступали две женщины – Маргарита  Австрийская, тетка Карла V, и герцогиня Ангулемская, мать Франциска I. Этот  договор, являвшийся дополнением к Мадридскому, гласил, что король Испании отказывается  от Бургундии в пользу короля Франции и что король Франции, со своей стороны,  отказывается от прав на Фландрию и на провинцию Артуа. Кроме того, оба юных  принца, взятые как заложники отца, будут возвращены ему за выкуп в два миллиона  золотых экю. Наконец, добрая королева Элеонора,[73] сестра Карла V, сначала  обещанная в жены коннетаблю в награду за его предательство, а затем выданная за  Франциска I в залог мира, вернется ко французскому двору с двумя детьми, о  которых заботилась как мать; все это было честно выполнено обеими договаривающимися  сторонами.    

Но,  разумеется, Франциск I, которого в плену принудили отказаться от герцогства  Миланского, отказался от него лишь временно. Едва он получил свободу,  восстановил свою власть и силу, как снова обратил взор на Италию. И вот, чтобы  укрепить свои притязания при римском дворе, он женил сына Генриха, ставшего  дофином после смерти своего старшего брата, Франциска, на племяннице папы  Климента VII, Екатерине Медичи.    

На беду,  когда подготовка к вторжению, задуманному королем, была закончена, папа Климент  VII умер, и его преемником стал Александр Фарнезе, взошедший на престол святого  Петра под именем Павла III.    

Павел  III решил в своей политике не подпадать ни под влияние императора, ни под влияние  короля Франции и не вмешиваться в дела Карла V и Франциска I.    

Император  больше не опасался папы, его уже не тревожила подготовка Франции к войне, и он,  в свою очередь, стал готовиться к походу на Тунис.    

Поход  был успешен, и Карл V, потопив три-четыре корабля Солимана,[74] торжественно вошел в  Неапольский порт.    

Там он  получил сведения, ободрившие его еще больше: оказалось, Карл III, герцог Савойский,  дядя Франциска I с материнской стороны, расторг союз с королем Франции по  совету своей новой жены, Беатрисы, дочери португальского короля Эммануэля. Поэтому,  когда Франциск I на основании своих прежних договоров с Карлом III потребовал у  герцога согласия на ввод французских войск в Савойю, тот ответил отказом; таким  образом, Франциск I был вынужден предпринять труднейший поход через Альпы, а  ведь прежде он считал, что Савойя для него открыта по милости его союзника и родственника.    

Карл V,  уверенный в своей безопасности, был как громом поражен развернувшимися событиями.  По повелению короля Франциска I войска вступили в Савойю с небывалой стремительностью,  и герцог увидел, что провинция занята врагом, еще не ведая о своем поражении.  Полководец Брион захватил Шамбери, появился на высотах Альп и стал угрожать  Пьемонту в тот час, когда Франциск Сфорца, потрясенный успешным продвижением  врага, скоропостижно умер, оставив Миланское герцогство без наследника, что не  только облегчало задачу Франциска I, но и давало ему новые права.    

Брион  спустился с гор в Италию и завладел Турином. Заняв город, он расположился лагерем  на берегах Сезии и стал выжидать.    

Карл V,  со своей стороны, перебрался из Неаполя в Рим. После победы, одержанной им над  заклятыми врагами христианства, он с триумфом вошел в столицу католического  мира. Триумф опьянил императора, и, вопреки своему обыкновению, он потерял  чувство меры: обвинил перед консисторией Франциска I в ереси, сославшись на то,  что король покровительствует протестантам, что он заключил союз с турками. Затем,  припомнив все старые ссоры, в которых, по его мнению, Франциск I был  зачинщиком, он поклялся вести беспощадную войну против зятя.    

После  всех своих бед Франциск I стал настолько же осторожным, насколько прежде был  неосмотрительным. Поэтому, увидев, что ему угрожают войной и Испания, и  Империя, он приказал Аннебо охранять Турин и отозвал Бриона, поручив ему  просто-напросто охрану границы.    

Все те,  кто знали рыцарски смелый характер Франциска I, не поняли, отчего король отступил,  и вообразили, что он отступил потому, что заранее считает себя побежденным. Эта  молва заставила Карла V возгордиться еще больше; он стал во главе своей армии и  решил вторгнуться во Францию с юга.    

Последствия  этой попытки известны: город Марсель, оказавший сопротивление коннетаблю  Бурбону и Пескеру[75]  – двум величайшим полководцам того времени, без труда отразил натиск  крупнейшего политического деятеля, но плохого полководца. Карл V не стал  упорствовать; он обошел Марсель и решил двинуться на Авиньон. Но Монморанси[76] расположился  неприступным лагерем между реками Дюранс и Роной, и Карл V тщетно старался его  одолеть. После полутора месяцев бесполезных попыток он был отброшен; его  теснили с флангов, угрожали отрезать с тыла, и он отдал приказ отступать, что  весьма сильно походило на беспорядочное бегство. И, чуть не попав в плен, он  наконец с большим трудом достиг Барселоны без войска и денег.    

Тогда  все те, кто ожидали исхода событий, чтобы выступить, выступили против Карла V.  Генрих VIII[77]  развелся с женой Екатериной Арагонской и женился на своей фаворитке Анне де  Болейн. Солиман напал на Неаполитанское королевство и на Венгрию.  Протестантские князья Германии[78]  образовали тайную лигу против императора. Наконец, жители Гента,[79] изнемогавшие  от обременительных налогов, которыми их беспрерывно облагали, чтобы покрыть  расходы в войне против Франции, неожиданно восстали и послали Франциску I  послов, предлагая ему стать во главе их войска.    

Но во  время всех этих событий, угрожавших судьбе Карла V, между ним и Франциском I  были возобновлены переговоры. Оба монарха встретились в Эт-Морте, и Франциск I,  желавший мира, в котором, как он чувствовал, больше всего нуждается Франция,  решил отныне добиваться цели не оружием, а дружескими переговорами.    

Итак, он  велел предуведомить Карла V о том, что к нему обратились жители Гента, и предложил  ему в то же время пройти через Францию во Фландрию.    

Вот по  этому-то поводу и заседал совет, когда Бенвенуто явился в Лувр; Франциск I, предупрежденный  о приходе великого мастера и верный своему обещанию, приказал впустить его. Таким  образом, Бенвенуто услышал конец обсуждения.    

– Да,  господа, – говорил Франциск I, – да, я согласен с господином де  Монморанси: я тоже мечтаю о заключении длительного союза с императором,  избранным на престол, я мечтаю о том, чтобы мы оба властвовали над всем христианским  миром и чтобы перед нашим лицом исчезли все эти корпорации, все эти коммуны,  все эти народные сборища, которые желают ограничить нашу королевскую власть и  заставить наших подданных отказывать нам то в солдатах, то в деньгах. Я мечтаю  привлечь в лоно религии под верховной властью папы всех еретиков, которые  причиняют горе нашей святой матери церкви. Я мечтаю, наконец, объединить все  свои силы против врагов Христа, изгнать из Константинополя турецкого султана –  тогда-то я докажу, вопреки слухам, что он мне не союзник, – сделать  Константинополь столицей второй империи, соперничающей с первой по могуществу,  блеску и величине. Вот моя мечта, господа! Я говорю «мечта», чтобы не слишком  обольщаться надеждами на успех и не слишком разочаровываться, если будущее покажет,  что все это невозможно. Но если только моя мечта осуществится… да, если она  осуществится, коннетабль, если под властью моей будут Франция и Турция, Париж и  Константинополь, Запад и Восток, согласитесь, господа, это будет прекрасно,  величественно и возвышенно!    

– Итак,  сир, решено, – сказал герцог де Гиз, – что вы отказываетесь от прав  сюзерена, которые вам предложили жители Гента, а также от исконных владений  Бургундского дома?    

– Да,  решено: император увидит, что я честен и как союзник и как враг. Но прежде  всего, поймите, я хочу, я требую, чтобы мне было возвращено Миланское  герцогство. Оно принадлежит мне по праву наследования и в силу того, что было  передано во владение французских королей. Даю слово дворянина, я получу его,  но, надеюсь, не порывая дружбы с моим братом Карлом!    

– И  вы предложите Карлу Пятому пройти через Францию, чтобы покарать восставших жителей  Гента? – спросил Пуайе.    

– Да,  господин канцлер, – ответил король. – Сегодня же пошлите господина  Фрежюса к императору, пусть передаст ему от моего имени это предложение.  Покажем императору, что для сохранения мира мы готовы на все! Ну, а если он жаждет  войны…    

Грозный  и величественный жест сопровождал эти слова, но тут Франциск I на миг замолчал,  заметив художника, скромно стоявшего у дверей.    

– Но  если он жаждет войны, – продолжал король, – клянусь Юпитером, вести о  котором принес мне Бенвенуто, клянусь, что война будет кровопролитная, ужасная,  ожесточенная!.. Ну, Бенвенуто, где же мой Юпитер?    

– Сир, –  отвечал Бенвенуто, – я вам принес модель вашего Юпитера. Но знаете, о чем  я мечтал, смотря на вас и слушая вас? Я мечтал о фонтане для вашего Фонтенбло. Представьте:  над фонтаном возвышается исполинская статуя в шестьдесят футов, в правой руке  она держит сломанное копье, а левой опирается на эфес шпаги. Статуя изображает  Марса[80]  – иными словами, вас, ваше величество, ибо вы олицетворение храбрости, сир, и этой  храбростью вы пользуетесь в справедливом деле – священной защите вашей славы…  Подождите, сир, это еще не все. По углам пьедестала статуи я вижу четыре сидящие  фигуры: поэзию, живопись, скульптуру и щедрость. Вот о чем я мечтал, глядя на  вас и слушая вас, сир!    

    

– И  вы воплотите эту мечту в мраморе или бронзе, Бенвенуто! Такова моя воля, –  сказал король повелительно, но улыбаясь искренней и приветливой улыбкой.    

Все  члены совета встретили эти слова рукоплесканиями, ибо находили короля достойным  статуи, а статую – достойной короля.    

– А  пока, – произнес король, – взглянем на нашего Юпитера.    

Бенвенуто  вытащил из-под плаща модель и поставил ее на стол, за которым только что решалась  судьба мира.    

Франциск  I смотрел на нее с восторгом – в выражении его лица трудно было ошибиться.    

– Наконец-то  я нашел мастера по сердцу! – воскликнул он и, похлопав Бенвенуто по плечу,  продолжал: – Друг мой, кто чувствует себя счастливее: король, которому удалось  найти художника, понимающего все его замыслы, – словом, такого художника,  как вы, – или художник, который встретил короля, способного его понять? По  правде говоря, мне кажется, что моя радость сильнее…    

– О  нет, сир, позвольте! – воскликнул Бенвенуто. – Моя радость, без  сомнения, сильнее.    

– Нет,  моя, Бенвенуто!    

– Не  смею противоречить вашему величеству: однако ж…    

– Ну  согласимся же, что наша радость одинакова, друг мой.    

– Сир,  вы меня назвали своим другом… – сказал Бенвенуто. – Одно лишь это  слово оплачивает сторицей все то, что я уже сделал для вашего величества, и  все, что я еще сделаю для вас.    

– Так  вот, я хочу доказать тебе, что это не пустое, случайно сказанное слово,  Бенвенуто, и, если я назвал тебя своим другом, – значит, ты действительно  мой друг. Я жду Юпитера. Заканчивай работу как можно скорей, и ты получишь, даю  слово дворянина, все, что пожелаешь, если только это будет в королевской  власти… Слышите, господа? И если я забуду о своем обещании, напомните мне о  нем.    

– Сир! –  воскликнул Бенвенуто. – Вы великий и благородный король, и мне стыдно, что  я лишь немногим могу воздать за все то, что вы сделали для меня!    

И,  поцеловав руку, протянутую королем, Челлини спрятал модель Юпитера под плащом и  вышел из зала совета, преисполненный гордости и радости.    

Выходя  из Лувра, он встретил Приматиччо, который входил во дворец.    

– Куда  вы спешите и что вас так обрадовало, дорогой друг Бенвенуто? – спросил  Приматиччо Челлини, который не сразу заметил его.    

– Ах,  это вы, Франческо! – воскликнул Челлини. – Да, вы правы, я радуюсь,  ибо только что видел нашего великого, высокочтимого, божественного Франциска  Первого.    

– А  госпожу д'Этамп вы тоже видели? – спросил Приматиччо.    

– Я  не смею повторить его слова, Франческо, хотя и говорят, что со скромностью я не  в ладу.    

– Ну,  а что вам сказала госпожа д'Этамп?    

– Он  назвал меня своим другом. Понимаете, Франческо? Он говорил со мной на «ты», как  со своими маршалами. Наконец, он сказал мне, что, когда будет готов Юпитер, я  могу просить о любой милости и что он заранее ее дарует.    

– Ну,  а что обещала вам госпожа д'Этамп?    

– Какой  вы чудак, Франческо!    

– Почему  же?    

– Вы  мне твердите о госпоже д'Этамп, а ведь я твержу вам о короле.    

– Да  потому что я знаю двор получше вашего, Бенвенуто; потому что вы мой земляк и  мой друг; потому что вы принесли с собой частицу нашей прекрасной Италии, и в  благодарность я хочу избавить вас от большой опасности. Послушайте, Бенвенуто,  я уже вас предупреждал: герцогиня д'Этамп – ваш смертельный враг. Но прежде я  просто опасался этого, теперь же в этом уверен. Вы оскорбили герцогиню, и, если  вы ее не умиротворите, она вас погубит. Слушайте меня внимательно, Бенвенуто:  госпожа д'Этамп – повелительница короля!    

– Бог  ты мой, да о чем вы толкуете! – воскликнул Челлини, расхохотавшись. –  Я, видите ли, оскорбил госпожу д'Этамп! Но каким же образом?    

– Я  хорошо знаю вас, Бенвенуто, и догадываюсь, что вам известны не больше, чем мне  и ей самой, причины этой неприязни. Но что поделаешь? Женщины так устроены: они  и ненавидят и любят, сами не зная за что. Так вот, герцогиня д'Этамп вас  ненавидит.    

– Что  я могу тут поделать?    

– Что  поделать? А вот что: угождением спасать искусство.    

– Угождать  куртизанке?    

– Вы  не правы, Бенвенуто, – ответил, усмехаясь, Приматиччо. – Вы не правы.  Госпожа д'Этамп прекрасна, и художник должен признать это.    

– Я  и признаю, – произнес Бенвенуто.    

– Так  вот, скажите об этом ей самой, а не мне. Большего и не требуется, и вы станете  друзьями. Вы ее оскорбили своенравной выходкой, вам и надлежит сделать первый  шаг.    

– Если  я и оскорбил герцогиню, – сказал Челлини, – то нечаянно или, вернее,  не по злобе. Она съязвила на мой счет, а я этого не заслужил; я и поставил ее  на место, и по заслугам.    

– Полно,  полно! Забудьте о ее словах, Бенвенуто, и заставьте ее забыть ваш ответ. Повторяю,  она злопамятна, мстительна, она повелевает сердцем короля. Правда, король любит  искусство, но еще больше любит ее. Она принудит вас раскаяться в вашей  дерзости, Бенвенуто. Из-за нее вы наживете врагов – ведь по ее наущению прево  дерзнул вам противиться. Послушайте, я еду в Италию, в Рим, по ее приказу. И  это путешествие, Бенвенуто, направлено против вас, причем ваш друг принужден  служить орудием ее мести.    

– А  что же вы будете делать в Риме?    

– Что  буду делать? Вы обещали королю вступить в соперничество с древними мастерами, и  я знаю, что вы выполните свое обещание. Но герцогиня думает, что вы хвастун, и,  очевидно, для того чтобы уничтожить вас сравнением, она посылает меня,  живописца, отлить в Риме самые прекрасные древние статуи – Лаокоона, Венеру и  многие другие.    

– Вот  уж действительно страшная, утонченная месть! – произнес Бенвенуто,  который, несмотря на всю свою самоуверенность, не мог не встревожиться, узнав,  что его произведения будут сравнивать с произведениями величайших мастеров. –  Но нет, я не уступлю женщине! – добавил он, сжимая кулаки. – Никогда,  никогда!    

– Зачем  же уступать! Послушайте, есть одно средство: госпоже д'Этамп понравился Асканио.  Она хочет сделать ему заказ и даже просила, чтобы я прислал к ней юношу. Так  вот, нет ничего проще: проводите своего ученика во дворец д'Этамп и сами  представьте его прекрасной герцогине. Воспользуйтесь случаем и захватите с  собой какую-нибудь прелестную побрякушку – вы ведь лучший ювелир на свете,  Бенвенуто! Покажите ей драгоценность, а когда увидите, что у дамы заблестели  глазки, поднесите вещицу как дань, едва ли достойную ее красоты. Герцогиня  примет драгоценность, мило поблагодарит, в обмен сделает вам какой-нибудь  подарок, достойный вас, и вернет вам свою милость. Если же у вас будет враг в  лице этой женщины, откажитесь заранее от всех своих великих начинаний! Увы! Я  тоже был принужден склонить на миг голову, зато потом снова поднялся во весь  рост. До тех пор мне предпочитали пачкуна Россо; всюду и всегда его ставили  выше меня. Он даже был назначен хранителем короны.    

– Вы  несправедливы к Россо, Франческо, – заметил Челлини со свойственной ему  непосредственностью. – Он – великий художник!    

– Вы  находите?    

– Я  в этом уверен.    

– Э,  я тоже в этом уверен, – произнес Приматиччо, – поэтому-то я и  ненавижу его. Так вот, им пользовались, чтобы уничтожить меня. Я польстил ее  мелкому тщеславию, и теперь я – великий Приматиччо, и теперь будут пользоваться  мной, чтобы, в свою очередь, уничтожить вас. Поступайте же так, как поступил я,  Бенвенуто, последуйте моему совету, и вы не раскаетесь. Умоляю об этом и ради  вас, и ради самого себя, умоляю во имя вашей славы и вашего будущего! Ведь если  вы станете упорствовать, то погубите и свое будущее, и свою славу.    

– Переломить  себя трудно, – сказал Челлини, хотя было видно, что он сдается.    

– Бенвенуто,  сделайте это ради короля, если вы о себе не думаете! Неужели вы хотите, чтобы  его сердце обливалось кровью, когда ему придется выбирать между женщиной,  которую он любит, и ваятелем, перед которым он преклоняется?    

– Что  ж, будь по-вашему! Ради короля я готов на все! – воскликнул Челлини,  радуясь, что найден предлог, благодаря которому не пострадает его самолюбие.    

– В  добрый час! – сказал Приматиччо. – И вот еще что: само собой  разумеется, если малейший намек на наш разговор дойдет до герцогини, я погиб.    

– Право,  вы можете на меня положиться, – заметил Челлини.    

– Если  Бенвенуто дает слово, больше ничего не нужно.    

– Слово  дано.    

– Так  прощайте же, брат!    

– Счастливого  пути!    

– Счастливо  оставаться!    

И друзья  обменялись на прощанье крепким рукопожатием и расстались, как бы подтверждая  свой договор кивком головы.    

     Глава тринадцатая

  Сердце красавицы    

     

Дворец  д'Этамп был расположен неподалеку от Нельского замка. Поэтому пусть читателя не  поражает, что мы так быстро прошли от замка к дворцу.    

Дворец  этот находился близ набережной Августинцев и тянулся вдоль улицы Простака-Нищего,  переименованной на сентиментальный лад в улицу Приют Для Души. Парадный вход  был с улицы Ласточки. Франциск I даровал дворец своей фаворитке с условием, что  она согласится выйти замуж за Жака Деброса графа де Пантьевр, а Жаку Дебросу  графу де Пантьевр он пожаловал герцогство Этамп и управление Бретанью с  условием, что граф женится на его фаворитке.    

Король  постарался сделать свой дар достойным прекрасной герцогини. Он повелел разукрасить  старинный дворец в новейшем вкусе. По мрачному и строгому фасаду здания, словно  по мановению волшебной палочки, – а так бывает, когда осуществляются  замыслы, подсказанные любовью, – распустились прелестные цветы эпохи  Возрождения. И наконец, судя по тому, какое король проявил рвение, стараясь  украсить дворец, можно было догадаться, что он сам намеревается проводить там  не меньше времени, чем герцогиня д'Этамп. Покои были обставлены поистине с  королевской роскошью, и весь дворец убран так, будто предназначался для  подлинной королевы, и, конечно, даже много лучше, чем дворец превосходной,  высоконравственной женщины, сестры Карла V и законной супруги Франциска I –  Элеоноры, с которой весьма мало считались в свете и даже при дворе.    

Сейчас  утро, и если мы бросим взгляд в покои герцогини, то увидим, что она полулежит  на оттоманке, опустив очаровательную головку на свою изящную руку, другой же  рукой небрежно играя своими золотисто-каштановыми локонами. Босые ножки Анны  кажутся еще меньше, еще белее в открытых туфельках из черного бархата, а  платье, ниспадающее небрежными, свободными складками, придает прелестнице  неотразимое очарование.    

Здесь и  король; он стоит у окна, но не смотрит на герцогиню. Он отбивает пальцами такт  по стеклу и, как видно, погружен в глубокое раздумье. Он, без сомнения,  обдумывает важный вопрос, связанный с приездом Карла V во Францию.    

– О  чем это вы задумались, ваше величество, и к тому же повернулись ко мне  спиной? – наконец спросила герцогиня с досадой.    

– О  стихах, посвященных вам, душа моя. Они, по-моему, вполне закончены, –  отвечал Франциск I.    

– О,  умоляю, прочтите их поскорее, мой прекрасный коронованный поэт!    

– Охотно, –  отвечал король с самоуверенностью державного стихоплета. – Слушайте же:    

     

Чуть зарождался день, и в эту пору    

Я, стоя здесь, увидел за окном    

Навстречу мне летевшую Аврору,    

Путь Фебу означавшую перстом.    

Но не денницы ослеплен лучом    

Я был в тот миг, а локонов каскадом,    

Улыбкой нежной и лучистым взглядом.    

И крикнул я богам: – Луны бледней    

Вы кажетесь с моей любимой рядом!    

Померкли вы, соперничая с ней![81]    

     

– Ах,  какие дивные стихи! – воскликнула герцогиня, хлопая в ладоши. –  Любуйтесь Авророй сколько вам угодно, теперь я не буду ревновать, ибо по ее  милости у меня такие чудесные стихи. Прочтите же еще раз, исполните мою  просьбу!    

Франциск  I прочел еще раз стихи, посвященные фаворитке, чтобы доставить удовольствие и  ей, и себе, но Анна не вымолвила больше ни слова.    

– Что  с вами, душа моя? – спросил Франциск I, который ждал, что его снова  похвалят.    

– А  то, сир, что я нынче повторяю еще с большей уверенностью, чем говорила вчера:  поэту менее простительно, чем королю-рыцарю, терпеть оскорбление его дамы – не  просто возлюбленной, но и его музы.    

– Вы  опять за старое, злючка! – подхватил король, раздраженно передернув  плечами. – Ну какое же это оскорбление, бог ты мой! Как же вы злопамятны,  о царственная моя нимфа, раз обиды заставляют вас забыть о моих стихах!    

– Сир,  ненависть моя так же сильна, как и любовь.    

– И  все же я очень прошу вас не сердиться на Бенвенуто, на чудака, который не  ведает, что говорит, который говорит так же безрассудно, как и дерется, который  и не помышлял, ручаюсь вам, оскорблять вас. К тому же вы ведь знаете, что милосердие  – достояние богов, милая моя богиня. Простите же безумца из любви ко мне!    

– Безумца  ли? – возразила вполголоса Анна.    

– Да,  величайшего безумца, и это истинная правда, – подтвердил Франциск I. –  Я его видел вчера, и он обещал мне создать чудесные вещи. Ведь нет равного ему  мастера в этой области искусства! Он прославит меня в грядущих веках, как  Андреа дель Сарто, Тициан и Леонардо да Винчи. Вы же знаете, я без ума от  художника, дорогая герцогиня! Будьте же благосклонны и снисходительны к нему,  заклинаю вас! Право, мне нравятся и ничуть не сердят внезапный дождь со снегом  в апреле, капризы женщины, причуды художника. Да простит же тому, кто мне мил,  та, в которую я влюблен!    

– Я  – ваша рабыня, и я послушна вашей воле, сир.    

– Благодарю.  Зато, оказав мне милость по женской своей доброте, вы можете потребовать у меня  в дар все, что вам захочется, что король в силах сделать! Но, увы, нам пора  расстаться. Сегодня у нас совет. Какая скука!.. Да, наш брат, Карл Пятый,  вносит много осложнений в дела короля. Он идет на хитрости, а не на рыцарские  подвиги: пускает в ход перо, а не шпагу, и это постыдно. Честное слово,  следует, по-моему, изобрести новые наименования для столь искусного и ловкого  ведения государственных дел!.. Прощайте, моя любимая, я постараюсь быть хитрым  и ловким. Какая вы счастливица – вам надобно лишь одно: всегда быть прекрасной!  И небеса все сделали для этого. Прощайте же! Не поднимайтесь, паж ждет меня в  передней. До свидания, и думайте обо мне.    

– Всегда  думаю, сир.    

И,  посылая прощальный воздушный поцелуй госпоже д'Этамп, Франциск I приподнял портьеру  и вышел, оставив в одиночестве прекрасную герцогиню, которая, следует  признаться, была так верна своему обещанию, что тотчас же стала думать не о  короле, а совсем об иных людях.    

У  госпожи д'Этамп была деятельная, страстная, честолюбивая натура. Герцогиня  настойчиво домогалась и доблестно завоевала любовь короля, но ее мятежный ум  скоро пресытился этой любовью, и она стала скучать. Адмирал Брион и граф де  Лонгваль, которые ей одно время нравились, Диана де Пуатье, которую она  возненавидела на вечные времена, не занимали все ее помыслы; но уже с неделю  душевная пустота герцогини заполнилась, и она снова стала жить, ибо вновь возненавидела  и вновь полюбила. Она ненавидела Челлини и любила Асканио и сейчас, пока  служанки одевали ее, размышляла о них. Когда все было готово, кроме прически,  герцогине доложили о приходе парижского прево и виконта де Марманя.    

Они  принадлежали к числу самых ярых приверженцев герцогини в двух лагерях, которые  образовались при дворе вокруг фаворитки дофина Дианы де Пуатье и госпожи  д'Этамп. Ведь другу оказываешь добрый прием, когда думаешь о враге. Госпожа  д'Этамп с неизъяснимой грацией протянула руку для поцелуя хмурому прево и  улыбающемуся виконту.    

– Мессер  прево, – сказала она д'Эстурвилю, и чувствовалось, что в гневе ее нет  ничего напускного, а в сочувствии – ничего оскорбительного, – нам стало  известно, как обошелся с вами, нашим лучшим другом, этот невежа итальянец, и мы  до сих пор негодуем.    

– Сударыня, –  отвечал д'Эстурвиль, облекая льстивыми словами даже свою неудачу, – стыдно  было бы мне, если б нечестивец, которого не остановили ни ваша красота, ни  обходительность, пощадил бы меня из-за моих седин и звания.    

– О,  дело в том, что король, – промолвила Анна, – а он, право, чересчур уж  снисходителен к этим обнаглевшим чужестранцам, – просил меня забыть об  оскорблении, которое мне нанесли, и я о нем забыла.    

– В  таком случае, сударыня, нашу просьбу, без сомнения, ждет плохой прием.  Дозвольте же нам удалиться, умолчав о ней.    

– Как,  мессер д'Эстурвиль, да разве не была я вам другом во все времена, что бы ни  случалось? Говорите же, говорите же, или я рассержусь на такого недоверчивого  друга!    

– Ну  что ж, сударыня, вот как обстоит дело. Я решил на благо виконта де Марманя воспользоваться  своим правом и занять любой из королевских дворцов, правом, данным мне от ваших  щедрот, и мы, разумеется, остановили свой выбор на Нельском замке, попавшем в  столь скверные руки.    

– Так,  так! Слушаю вас внимательно, – заметила герцогиня.    

– Сначала  виконт весьма обрадовался, сударыня; но теперь, поразмыслив, он колеблется и со  страхом думает о злодее Бенвенуто…    

– Прошу  прощения, мой достойный друг, – перебил его виконт де Мармань, – вы  объясняете плохо суть дела. Не Бенвенуто страшит меня, а страшит гнев короля.  Право же, я не боюсь, что меня убьет этот невежа итальянец, как называет его  герцогиня… А я, так сказать, боюсь его убить, боюсь, как бы не стряслось беды и  король, по моей милости, не лишился слуги, которым он, кажется, весьма дорожит.    

– И  я, сударыня, осмелился обнадежить виконта, что в случае надобности вы окажете  ему покровительство.    

– Друзьям  я всегда оказываю покровительство, – проговорила герцогиня. – Да и,  кроме того, разве у вас нет еще более надежного друга, нежели я, –  справедливости? Разве вы не поступаете по воле короля?    

– По  повелению его величества никто, кроме этого самого Бенвенуто, не смеет занимать  Нельский замок, и наш выбор – нельзя закрывать на это глаза – похож будет на  месть. Но вот я убью Челлини – утверждаю, что так оно и будет, ибо у меня есть  два надежных человека, – что же тогда?..    

– Ах,  боже мой! – воскликнула герцогиня и усмехнулась, сверкнув своими белыми  зубками. – Ведь король покровительствует живым. Право же, его мало будет  занимать месть за мертвых, и, когда источник его восторга перед красотами  искусства иссякнет, он, надеюсь, будет помнить лишь о чувстве ко мне. Чужеземец  нанес мне во всеуслышание такое ужасное оскорбление! Помните, Мармань?    

– Но,  сударыня, – отвечал осторожный виконт, – надобно, чтобы вы отчетливо  представляли себе то, что вам придется защищать.    

– О  да, ваши намерения совершенно ясны, виконт.    

– Нет,  позвольте мне все рассказать – не хочу оставлять вас в неведении. Может случиться,  что силой его не возьмешь, ведь он сущий дьявол. В таком случае, признаюсь вам,  мы прибегнем к хитрости, и, если Бенвенуто среди бела дня ускользнет из рук  наемников, удерет в свой замок, они как-нибудь вечерком случайно встретятся с  ним в узеньком переулке и… У них есть не только шпаги, сударыня, у них есть  кинжалы…    

– Я  все поняла, – промолвила герцогиня, и ее прелестное свежее лицо ничуть не  побледнело, когда ей вкратце рассказали о плане убийства.    

– Прекрасно,  сударыня!    

– Прекрасно,  виконт! Я вижу, что вы человек предусмотрительный и что враждовать с вами не  стоит, клянусь честью!    

– Ну,  а как вы смотрите на нашу затею, сударыня?    

– Затея  действительно нешуточная. Пожалуй, ее следовало бы хорошенько обдумать; но ведь  я вам говорила, да это всем известно и даже сам король понимает, что этот  невежа глубоко уязвил мою гордость. Я ненавижу его… как ненавижу своего мужа  или госпожу Диану! И, честное слово, я, пожалуй, могу вам обещать… Да что там  случилось, Изабо? Ты нам помешала.    

С этими  словами графиня обратилась к служанке, которая вбежала в полнейшей растерянности.    

– Господи!  Сударыня, – проговорила Изабо, – прошу вас, извините меня, но  флорентийский ювелир Бенвенуто Челлини принес самую чудесную золоченую вазочку,  какую можно только вообразить. Да так вежливо сказал, что принес ее в дар вашей  светлости и просит вас оказать ему милость – уделить ему минутку.    

– Ах,  вот как! – воскликнула герцогиня: ее гордость была удовлетворена, и она  смягчилась. – Что же ты ответила ему, Изабо?    

– Что  госпожа еще не одета и что я сейчас ей доложу.    

– Превосходно!..  Как будто наш враг исправляется, – добавила герцогиня, оборачиваясь к  ошеломленному прево, – и начинает признавать наш вес и нашу силу. Все  равно, пусть не воображает, что так дешево отделается. Я и не подумаю сразу же  выслушивать его извинения. Пусть почувствует, кому он нанес оскорбление и что  значит наш гнев!.. Изабо, скажи ему, что ты мне доложила и что я приказала  подождать.    

Изабо  вышла.    

– Итак,  я говорила вам, виконт, – продолжала герцогиня, гнев которой несколько поутих, –  что ваша затея – дело нешуточное и я не могу обещать вам помощи – ведь, в конце  концов, это злодеяние или убийство из-за угла.    

– Оскорбление  всем бросилось в глаза, – отважился вставить прево.    

– Извинение,  надеюсь, тоже всем бросится в глаза, мессер. Человек, внушающий всем страх,  гордец, не повиновавшийся владыкам мира, ждет там, у меня в передней, когда я  сменю гнев на милость, и два часа, проведенные в чистилище, право же, искупят  его дерзость. Нельзя, однако, быть безжалостным! Простите его, как прощу его и  я через два часа. Неужели же мое влияние на вас менее сильно, чем влияние  короля на меня?    

– Соблаговолите  же, сударыня, позволить нам удалиться, – сказал прево, отвешивая поклон, –  ибо мне не хотелось бы давать своей истинной повелительнице обещание, которое я  не сдержу.    

– Позволить  вам удалиться? О нет! – воскликнула герцогиня, которая горела желанием  удержать свидетелей своего торжества. – Я хочу, господин прево, чтобы вы  видели, как унижен ваш враг, чтобы таким образом мы оба были отомщены заодно. Я  дарю вам и виконту эти два часа. Не благодарите… Говорят, что вы выдаете дочь  за графа д'Орбека, не так ли? Право, прекрасная партия. Я сказала –  «прекрасная», а должна была бы сказать – «выгодная». Присядьте же, мессер.  Знаете ли, чтобы свадьба состоялась, надобно мое согласие, а вы его еще не  спросили. Но я даю это согласие. Д'Орбек мне так же предан, как и вы. Надеюсь,  мы увидим вашу прелестную дочку, насладимся ее обществом. И ваш зять будет,  разумеется, благоразумен и представит ее ко двору. Как зовут вашу дочку?    

– Коломба,  сударыня.    

– Красивое  и приятное имя. Говорят, что имена влияют на судьбу; если это так, у бедной  девочки нежное сердце, и она будет страдать… Ну, что еще случилось?    

– Ничего,  сударыня. Он сказал, что подождет.    

– Ну  что ж, превосходно! А я о нем совсем забыла… Так вот повторяю: берегите  Коломбу, мессер д'Эстурвиль! Ее будущий муж, граф д'Орбек, под пару моему: его  честолюбие не уступает алчности герцога д'Этамп, и ему ничего не стоит  променять жену на какое-нибудь герцогство. Да и мне следует остерегаться!  Особенно если она так хороша, как говорят. Вы мне представите дочку, не правда  ли, мессер? Ведь мне надо приготовиться к защите.    

Герцогиня  сияла от удовольствия в предвкушении победы над Бенвенуто и долго с каким-то  самозабвением говорила в том же духе, и в каждом ее движении сквозило радостное  нетерпение.    

– Ну,  еще полчасика – и два часа истекут, – сказала она наконец, – и тогда  бедный Бенвенуто избавится от пытки. Поставим себя на его место – должно быть,  он ужасно мучается! Не привык он к такому обращению. Лувр для него всегда открыт,  и король всегда доступен. По правде сказать, мне жаль его, хоть он этого и не  заслуживает. Он, вероятно, вне себя, не правда ли? Нет, вообразите только, как  он разъярен! Ха, ха, ха, долго я буду вспоминать все это и смеяться… Господи,  что за шум? Крики, какой-то грохот…    

– Уж  не расшумелся ли проклятый Челлини, соскучившись в чистилище? – проговорил  прево, воспрянув духом.    

– Хочу  посмотреть, что там творится, – произнесла герцогиня, побледнев. –  Пойдемте со мной, господа, пойдемте же!    

Бенвенуто,  решившись, по соображениям, которые мы знаем, помириться со всемогущей  фавориткой, на другой же день после разговора с Приматиччо взял небольшую  позолоченную вазу – выкуп за свое спокойствие – и, подхватив под руку Асканио,  очень бледного и ослабевшего после тревожной ночи, отправился ко дворцу  д'Этамп. Сперва его встретили лакеи, отказавшиеся доложить о нем госпоже  спозаранок, и он потерял добрых полчаса на переговоры. Это уже начало его  раздражать. Наконец пришла Изабо и согласилась доложить о нем госпоже д'Этамп.  Она быстро вернулась и передала Бенвенуто, что герцогиня одевается и что ему придется  немножко подождать. И вот он, запасшись терпением, уселся на скамью рядом с  Асканио, который был истомлен ходьбой, жаром и своими мыслями и чувствовал  легкую дурноту.    

Так  прошел час. Челлини принялся считать минуты. «Конечно, – раздумывал  он, – туалет – самое важное занятие герцогини за весь день. Четверть часа  раньше, четверть часа позже, – да стоит ли из-за этого жертвовать той  выгодой, которую принесут хлопоты!» Однако, невзирая на философские  рассуждения, он начал считать секунды.    

Асканио  же тем временем становился все бледнее; он решил скрыть от учителя недомогание  и мужественно пошел вместе с ним, не проронив ни слова; утром он не поел и  чувствовал, хотя и не признавался себе, что силы его покидают. Бенвенуто же не  мог усидеть на месте и стал мерить большими шагами прихожую.    

Прошло  еще четверть часа.    

– Ты  себя плохо чувствуешь, сынок? – спросил он Асканио.    

– Нет.  Право же, нет, учитель. Скорее вы себя плохо чувствуете. Запаситесь же  терпением, умоляю вас, теперь уже недолго ждать.    

В эту  минуту снова появилась Изабо.    

– Ваша  госпожа порядком замешкалась, – буркнул Бенвенуто.    

Насмешливая  девица подошла к окну и посмотрела на часы, висевшие во дворе.    

– Да  вы всего лишь полтора часа ждете, – проговорила она. – Чего вы  жалуетесь?    

Челлини  нахмурился, а она расхохоталась и стремглав убежала.    

Бенвенуто  на этот раз сдержался, сделав над собой невероятное усилие. Он снова сел и,  скрестив руки на груди, молча застыл в величественной позе. Казалось, ваятель  был совсем спокоен, но в его душе закипал гнев. Двое слуг, неподвижно стоявших  у дверей, смотрели на него с важностью, а ему казалось – с насмешкой.    

Часы  отбили четверть часа. Бенвенуто взглянул на Асканио и увидел, что он необыкновенно  бледен и вот-вот потеряет сознание.    

– Ах,  так! – воскликнул Челлини, не в силах больше сдерживаться. – Все это  она подстроила, вот что! А я-то готов был поверить ее словам и подождать из  учтивости! Но ей угодно нанести мне оскорбление, а я не догадался – ведь я не  привык, чтобы меня оскорбляли! Да не на такого напали – не из тех я людей, которые  позволяют себя оскорблять даже женщине, и я ухожу! Пойдем, Асканио.    

И с  этими словами Бенвенуто приподнял своей могучей рукой негостеприимную табуретку,  швырнул ее об пол и сломал – ведь целых два часа он просидел на ней по милости  злопамятной герцогини и, сам того не ведая, подвергался унижению. Слуги  устремились было к нему, но Челлини схватился за кинжал, и они остановились.  Асканио, испугавшись за учителя, хотел вскочить. Но он был так взволнован, что  силы ему изменили, и он упал, потеряв сознание. Бенвенуто сначала этого не  заметил. В эту минуту на пороге появилась бледная и разгневанная герцогиня.    

    

– Да,  я ухожу! – продолжал громовым голосом Бенвенуто, отлично видя ее. –  Передайте же этой особе, что я уношу свой дар и отдам его первому встречному  невежде-простолюдину. Он и то будет достойнее такого подарка. Да скажите  герцогине, что она ошибается, ежели принимает меня за лакея вам под  стать, – у нас, художников, покорность и уважение не продажны, не то что  ее продажная любовь! Посторонитесь! За мной, Асканио!    

В этот  миг он обернулся и увидел, что его любимый ученик сидит у стены, запрокинув голову,  что глаза у него закрыты, а лицо мертвенно-бледно.    

– Асканио! –  крикнул Бенвенуто. – Асканио, сынок! Да он потерял сознание, умирает! О  мой родной Асканио! И все из-за этой женщины… – Бенвенуто обернулся с  угрожающим видом к герцогине д'Этамп и тут же склонился над Асканио, чтобы  поднять его и унести.    

Герцогиня  же, вне себя от ярости и страха, не могла двинуться с места, не могла говорить.  Но, увидев белое, как мрамор, лицо Асканио, его поникшую голову, длинные  разметавшиеся волосы, увидев прекрасное бледное чело и грациозную позу юноши,  потерявшего сознание, она, не отдавая себе отчета, бросилась к нему,  наклонилась, чуть не встав на колени рядом с Бенвенуто, и схватила, как и он,  руку Асканио.    

– Да  ведь юноша при смерти! Вы убьете его, сударь, если вздумаете переносить. Ему,  вероятно, надобно тотчас же оказать помощь… Жером, беги за лекарем Андре!..  Нельзя его переносить – ему ведь так плохо. Слышите? Вы можете идти, можете  оставаться, но его не трогайте.    

Бенвенуто  посмотрел на герцогиню проницательным взором, затем с тревогой взглянул на  Асканио. Он понял, что у госпожи д'Этамп его любимому ученику не угрожает  никакая опасность и что, пожалуй, опасно переносить его без предосторожностей.  И он тотчас же принял решение, ибо быстрота и непреклонность были одним из  достоинств, а может быть, недостатков Челлини.    

– Вы  за него отвечаете, сударыня! – проговорил он.    

– О  да, своей жизнью! – воскликнула герцогиня.    

Бенвенуто  нежно поцеловал в лоб своего ученика, закутался в плащ и, держась за рукоятку  кинжала, гордо вышел, обменявшись с герцогиней взглядом, исполненным ненависти  и презрения. А на прево и виконта он даже не соблаговолил посмотреть.    

Анна  проводила Бенвенуто, пока он не скрылся из виду, взглядом, горящим от ярости; затем  выражение ее глаз изменилось, и она встревоженно и печально взглянула на милого  ее сердцу больного: любовь сменила гнев, тигрица вновь превратилась в газель.    

– Доктор  Андре, – обратилась она к лекарю, прибежавшему со всех ног, –  осмотрите его! Спасите! Он ранен, он умирает…    

– Пустяки, –  сказал доктор, – временный упадок сил. – И он влил в рот Асканио несколько  капель целебного настоя, который всегда носил с собой.    

– Он  приходит в себя! – воскликнула герцогиня. – Он пошевелился! А теперь,  доктор, ему надобен покой, не правда ли?.. Перенесите его вот сюда, в эту  комнату, и положите на оттоманку! – приказала она двум лакеям и добавила  вполголоса, чтобы никто, кроме них, не слышал: – Предупреждаю: если проговоритесь  о том, что видели или слышали, головой поплатитесь за болтовню! Ступайте.    

Лакеи,  дрожа от страха, поклонились, осторожно подняли Асканио и унесли.    

Оставшись  наедине с прево и виконтом де Марманем, осторожными свидетелями того, как ей  вновь нанесли оскорбление, госпожа д'Этамп смерила обоих, особенно виконта,  презрительным взглядом, однако же тотчас сдержала свои чувства.    

– Итак,  я сказала, виконт, – заметила она желчно, но спокойно, – что ваша  затея – дело нешуточное, но сказала не подумав. Полагаю, власти у меня  довольно, чтобы покарать злодея, а в случае надобности поразить тех, кто разгласит  тайну. Надеюсь, на этот раз король соизволит его наказать; но я хочу отомстить.  Наказание делает оскорбление явным, месть же его скрывает. У вас, господа,  оказалось достаточно хладнокровия, и вы медлите, чтобы вернее отомстить. Хвалю  вас за это, но советую вам: будьте благоразумны, не упускайте случая, не  заставляйте меня прибегать к содействию других. Виконт де Мармань, с вами  надобно говорить прямо: я ручаюсь, что вы останетесь безнаказанным, как ненаказуем  и палач. Однако, если вам угодно знать мое мнение, советую вам и вашим  головорезам отказаться от шпаги и орудовать кинжалом. Итак, решено: не  болтайте, а действуйте немедля – вот лучший ответ. Прощайте, господа!    

Она  говорила отрывисто, резким голосом и протянула руку, как бы указывая вельможам  на дверь. Они до того смешались, что неловко откланялись и вышли с растерянным  видом, не сказав ни слова.    

– О,  вот что значит быть всего лишь женщиной и обращаться за помощью к таким трусам! –  проговорила Анна, поглядев им вслед с брезгливой гримасой. – О, как я  презираю всех этих людишек, коронованного возлюбленного, продажного супруга,  лакея в камзоле, лакея в ливрее, презираю всех, кроме того, кем я, помимо воли,  восхищаюсь и кого без памяти люблю!    

Она  вошла в покой к красавцу больному; Асканио открыл глаза в тот миг, когда к нему  приблизилась герцогиня.    

– Пустяки, –  повторил лекарь Андре, обращаясь к госпоже д'Этамп. – Молодой человек ранен  в плечо. Слабость, усталость, душевное потрясение, а может быть, и голод  вызвали обморок. Как видите, все словно рукой сняло после приема целебного  снадобья. Сейчас он совсем пришел в себя, и его можно перенести домой на  носилках.    

– Довольно! –  проговорила герцогиня, подавая кошелек господину Андре, который отвесил ей глубокий  поклон и вышел.    

– Где  я? – спросил Асканио; очнувшись, он старался собраться с мыслями.    

– Вы  у меня, Асканио, – отвечала герцогиня.    

– У  вас, сударыня? Ах да, узнаю вас! Вы госпожа д'Этамп. Припоминаю… А где же Бенвенуто?  Где учитель?    

– Не  шевелитесь, Асканио. Ваш учитель в безопасности. Не тревожьтесь: он преспокойно  сидит у себя дома и обедает.    

– Да  как же он оставил меня?    

– Вы  потеряли сознание, и он поручил мне позаботиться о вас.    

– А  вы правду говорите, что он не подвергся опасности, что вышел отсюда цел и  невредим?    

– Повторяю  и подтверждаю, что он в полной безопасности, ему ничто не угрожает. Поймите же,  Асканио! Неблагодарный! Я, герцогиня д'Этамп, бодрствую у его ложа, ухаживаю за  ним с сестринской заботливостью, а он только и знает, что говорит о своем  учителе!    

– О  сударыня, простите меня и примите мою благодарность! – отвечал Асканио.    

– Давно  бы так, – промолвила герцогиня, покачивая своей хорошенькой головкой и  лукаво улыбаясь.    

И тут  герцогиня д'Этамп стала говорить. Тон ее речей был задушевен, в самые простые  слова она вкладывала сокровенный смысл, задавала вопросы с жадным любопытством  и в то же время с каким-то уважением и вслушивалась в ответы так, будто от них  зависела ее участь. Она стала кроткой, нежной и ласковой, как кошечка,  предупредительной и чуткой; напоминая искусную актрису на сцене, она незаметно  наводила Асканио на разговор, от которого он уклонялся, и приписывала ему те  мысли, которые сама обдумала и высказала. Она, казалось, потеряла всю свою  самоуверенность и внимала ему как пророку, обнаруживая весь свой просвещенный и  пленительный ум, благодаря которому, как мы говорили, ее называли самой  красивой из ученых женщин и самой ученой из красавиц. Словом, она превратила  беседу в тончайшую лесть, в искуснейшее обольщение; и в конце концов, ибо юноша  в третий или четвертый раз намеревался уйти, она сказала, удерживая его:    

– Асканио,  вы рассказываете о своем прекрасном ювелирном ремесле так красноречиво, с таким  жаром, что для меня это своего рода откровение. Отныне я буду находить глубокий  смысл в том, что прежде мне представлялось всего лишь украшением. Значит,  по-вашему, Бенвенуто мастер своего дела?    

– Сударыня,  тут он превзошел самого божественного Микеланджело!    

– Я  сердита на вас. По вашей милости я, пожалуй, не стану так гневаться на него за  неучтивость.    

– О,  не обращайте внимания на дерзость учителя, сударыня! Под его грубоватостью скрывается  горячее и преданное сердце. Но Бенвенуто нетерпелив и необуздан – ему  показалось, будто вы заставили его ждать, чтобы позабавиться, и это  оскорбление…    

– Вернее,  шутка, – сказала герцогиня тоном балованной девочки, смущенной своей шалостью. –  Я, право, еще не была одета, когда явился ваш маэстро, и просто чуть-чуть  замешкалась с туалетом. Это дурно, очень дурно! Видите, я исповедуюсь перед  вами. Ведь я не знала, что вы пришли тоже! – добавила она с живостью.    

– Все  это так, сударыня, но Челлини – а он, конечно, не очень проницателен, да его  вдобавок ввели в заблуждение, я-то могу признаться вам, ведь вы так  очаровательны и так добры, – итак, Челлини считает вас ужасно злой и  жестокой, а в вашей ребяческой выходке он усмотрел оскорбление.    

– Неужели? –  воскликнула герцогиня и даже не в силах была утаить язвительную усмешку.    

– О,  простите его, сударыня! Поверьте, когда б учитель узнал вас, он на коленях  испросил бы у вас прощения за ошибку – ведь он так благороден и великодушен!    

– Да  замолчите же! Вы, кажется, стараетесь заставить меня полюбить его? Повторяю, я  питаю неприязнь к нему и для начала найду ему соперника.    

– Найти  будет трудно, сударыня!    

– Нет,  Асканио, ибо соперник этот – вы, его ученик. Позвольте же мне лишь косвенно воздавать  должное великому гению, который ненавидит меня! Послушайте, ведь сам Челлини восхваляет  вас за тонкое мастерство. Неужели вы не хотите, чтобы ваше творчество послужило  мне? Докажите, что вы не разделяете предубеждения маэстро к моей особе и согласитесь  приукрасить ее. Ну, что вы на это скажете?    

– Сударыня,  все мои способности, все мое усердие к вашим услугам. Вы так благосклонны ко  мне, с таким участием расспрашивали о моем прошлом, о моих надеждах, что отныне  я предан вам и сердцем и душой.    

– Дитя!  Я еще ничего не сделала для вас и прошу вас только об одном: посвятите мне крупицу  своего таланта. Послушайте, не создавали ли вы в грезах какие-нибудь чудесные  драгоценные украшения? У меня есть великолепные жемчуга. Не хотелось бы вам  сделать волшебный дождь для меня, мой милый чародей? Знаете что, я расскажу о  своем замысле, хотите? Вот сейчас, когда вы лежали тут, в комнате, бледный, с закинутой  головой, мне представилась прекрасная лилия, склонившаяся от ветра. Так вот,  сделайте мне из жемчугов и серебра лилию, и я буду носить ее на корсаже, –  проговорила герцогиня, приложив руку к сердцу.    

– Ах,  сударыня, как вы добры…    

– Асканио,  хотите отблагодарить меня за эту, как вы говорите, доброту? Изберите меня своей  наперсницей, другом, не скрывайте своих поступков, желаний, огорчений, ибо, я  вижу, вы печальны. Обещайте приходить, когда вам надобны будут помощь и совет!    

– Но  ведь вы оказываете мне еще одну милость, а вовсе не требуете доказательства  моей благодарности.    

– Словом,  вы обещаете мне это?    

– Увы!  Еще вчера обещал бы, сударыня; еще вчера я мог бы принять ваш великолепный дар  и нуждался в нем. Ныне же никто не властен помочь мне.    

– Кто  знает…    

– Я  знаю, сударыня.    

– Ах,  я вижу, вас терзает какое-то горе, Асканио!    

Асканио  с грустью кивнул головой.    

– Вы  не откровенны со своим другом, Асканио. Нехорошо, нехорошо! – продолжала  герцогиня, взяв юношу за руку и нежно пожимая ее.    

– Маэстро,  должно быть, тревожится обо мне, сударыня, и к тому же я не смею докучать вам.  Я чувствую себя превосходно. Позвольте же мне оставить вас.    

– Как  вам хочется поскорее покинуть меня! Подождите, по крайней мере, пока подадут носилки.  Не противьтесь – это приказание доктора, да и мое тоже.    

Анна  позвала слугу и дала ему необходимые распоряжения; затем велела Изабо принести  жемчуга и кое-какие драгоценные камни и отдала их Асканио.    

– Я  возвращаю вам свободу, – сказала она. – Но, когда ваш недуг пройдет,  вы тотчас же займитесь моей лилией. А пока думайте о ней, прошу вас, и, как  только сделаете набросок, приходите показать.    

– Если  вам угодно, приду.    

– Или  вы не хотите, чтобы я услужила вам? Ведь вы сделаете все, что я пожелаю. Почему  бы и мне не сделать то, что пожелаете вы? Ну право, мой милый Асканио, чего вам  хочется? Полно, в вашем возрасте как ни стараешься подавлять веления сердца,  отводить глаза, сжимать губы, всегда чего-нибудь желаешь. Однако ж вы,  очевидно, не верите в мое влияние и могущество, думаете, что я недостойна стать  вашей наперсницей?    

– Я  знаю, сударыня, – ответил Асканио, – что вы могущественны, как того и  заслуживаете. Но не в силах человеческих помочь в моей беде.    

– И  все же поведайте мне обо всем, – проговорила герцогиня д'Этамп. – Я  так хочу! – И добавила с обворожительной улыбкой, преобразившей и голос  ее, и лицо: – Я умоляю!    

– Увы,  увы, сударыня! – воскликнул Асканио, душу которого переполняла  тоска. – Увы! Ведь вы так добры ко мне, да и мы сейчас расстанемся, и я  скрою от вас свой позор и слезы. Вот почему я обращаюсь не к герцогине, как сделал  бы вчера, а доверюсь женщине. Вчера я сказал бы вам: я люблю Коломбу и я счастлив…  Сегодня я говорю вам: Коломба меня не любит, и мне остается одно – умереть!  Прощайте, сударыня, пожалейте меня!    

Асканио  стремительно поцеловал руку госпожи д'Этамп, безмолвной и неподвижной, и  убежал.    

– Соперница!  Соперница! – проговорила Анна, словно пробуждаясь. – Но она не любит  его, и он полюбит меня, я так хочу!.. Да-да, клянусь, он полюбит меня, и я убью  Бенвенуто!    

     Глава четырнадцатая,

  в которой говорится о том, что суть человеческой жизни – страдание    

     

Да  простят нам читатели, что такой горечью и безнадежностью веет от заглавия. Но в  самом деле настоящая глава, следует признаться, повествует о душевных  страданиях, которыми полнится и сама жизнь. Мысль эта не нова, как сказал бы  некий персонаж из некоего водевиля, но для нас утешительна, ибо может послужить  нам извинением перед читателем, которого мы поведем, как Вергилий ведет Данте,  по пути скорби.[82]    

Да не  обидятся на нас за сравнение ни читатель, ни Вергилий!    

В самом  деле, в ту пору, до которой мы довели повествование, наши друзья, начиная с Бенвенуто  и кончая Жаком Обри, были повергнуты в печаль, и мы скоро увидим, как скорбь,  словно прилив, мало-помалу поглотит их всех.    

Мы  расстались с Челлини в тот миг, когда он тревожился о судьбе Асканио.  Вернувшись в Большой Нельский замок, он, уверяю вас, забыл и думать о  разгневанной герцогине. Все помыслы его были сосредоточены на милом его сердцу  больном юноше. Поэтому радость его была велика, когда ворота раскрылись,  пропустили носилки и Асканио, легко спрыгнув на землю, подбежал к нему, пожал  руку и стал уверять, что от недомогания не осталось и следа.    

Но  Бенвенуто нахмурился при первых же словах ученика и слушал с каким-то странным,  горестным выражением рассказ юноши:    

– Учитель,  я хочу опровергнуть одно несправедливое суждение и знаю – вы поблагодарите меня  за это и ничуть не рассердитесь. Вы ошиблись в суждении о госпоже д'Этамп. Она  не таит ни презрения, ни ненависти к вам – напротив, она уважает вас и  восхищается вами. И надобно согласиться, что вы обошлись с ней – женщиной и  герцогиней – просто грубо. Учитель, госпожа д'Этамп не только прекрасна, как  богиня, – она добра, как ангел, скромна и восторженна, проста и великодушна,  чутка и умна. Поступок, который вы нынче утром посчитали до крайности  оскорбительным, был просто-напросто ребяческой проказой. И я прошу вас – вы же  не любите несправедливости, – ради меня, ибо она приняла меня и  позаботилась обо мне с такой трогательной обходительностью, не упорствуйте, не  относитесь к ней с несправедливым презрением. Ручаюсь, вы с легкостью заставите  ее забыть обо всем… Но вы молчите, дорогой учитель? Вы качаете головой. Уж не  обиделись ли вы?    

– Выслушай  меня, сынок, – серьезно ответил Бенвенуто. – Я часто повторял тебе,  что, по моему мнению, лишь одно божественное искусство обладает бессмертной  красотой, бессмертной молодостью и плодотворной силой. Однако я верю, я знаю, я  надеюсь, что в иных нежных душах расцветает настоящая, глубокая любовь, которая  может осчастливить человека на всю жизнь, но бывает это редко. Что такое  обычная любовь? Легкое увлечение, веселый союз, в котором он и она обманываются,  и зачастую искренне. Ты ведь знаешь, Асканио, я люблю трунить над такой любовью;  я насмехаюсь над ее притязаниями, над ее проявлениями.    

Я не  злословлю, нет. И мне, по правде сказать, она нравится, в ней, как в капле  воды, отражаются и радости, и нежность, и ревность – все, что есть в большом,  страстном чувстве, но она не наносит смертельной раны. Вылилась ли она в  комедию, вылилась ли в трагедию, все равно: пройдет время – и вспоминаешь ее,  как некое театральное представление. Добавь, Асканио, что все эти непрочные  союзы одинаковы и основа их вполне удовлетворяет художника: это культ формы и  обожание чистой красоты. И это чистая сторона такой любви. Вот почему я не  клевещу на нее, хоть и смеюсь над ней. Но послушай, Асканио, существует и  другая любовь, она вызывает у меня не смех, а ужас: любовь страшная,  безрассудная, неосуществимая, как мечта.    

«Бог  мой, – подумал Асканио, – уж не проведал ли он о моей безумной любви  к Коломбе?»    

– Любовь  эта, – продолжал Челлини, – не дает ни радости, ни блаженства, а все  же захватывает тебя всего, целиком. Это вампир, по каплям высасывающий всю твою  кровь, медленно пожирающий твою душу. Любовь с непреодолимой силой держит тебя  в своих когтях, и вырваться из них невозможно. Асканио, Асканио, бойся ее!  Видишь, что она химера и что счастья не добиться, а все же ей отдаешься всей  душой, почти с радостью жертвуешь всей своей жизнью.    

«Так и  есть! Он все знает!» – подумал Асканио.    

– Дорогой  мой сынок, – продолжал Бенвенуто, – если еще не поздно, порви узы,  которые связали бы тебя навеки! Правда, следы останутся, но зато ты спасешь  свою жизнь.    

– Да  кто вам сказал, что я влюблен в нее? – воскликнул Асканио.    

– Хвала  богу, если не влюблен! – проговорил Бенвенуто, который принял восклицание  юноши за отрицание, хотя это был вопрос. – И все же берегись, ибо нынче  утром я приметил, что она-то в тебя влюблена.    

– Нынче  утром? Так о ком же вы говорите? Что вы хотите сказать?    

– О  ком я говорю? О госпоже д'Этамп.    

– О  госпоже д'Этамп? – переспросил пораженный ученик. – Да вы ошибаетесь,  учитель! Это просто невероятно. Вы говорите, что приметили, будто госпожа  д'Этамп в меня влюблена?    

– Асканио!  Мне сорок лет, пережил я немало и все знаю. По одному тому, как эта женщина  смотрела на тебя, по тому, какой прикинулась доброй, я понял, клянусь тебе, что  она влюблена в тебя; а судя по тому, как ты восторженно защищал ее сейчас,  боюсь, уж не влюбился ли и ты. Видишь ли, мой дорогой Асканио, ты погиб, если  это так: любовь к ней опалит твою душу. А когда исчезнет, ты останешься без  иллюзий, без веры, без надежды и найдешь забвение лишь в одном – в такой же  любви, какой любили тебя, в любви отравленной и роковой, и так же будешь опустошать  сердца, как опустошили твое.    

– Учитель, –  проговорил Асканио, – не знаю, влюблена ли в меня госпожа д'Этамп, но я-то  не люблю госпожу д'Этамп, и в этом нет сомнения.    

Бенвенуто  разуверился лишь наполовину, несмотря на искренность Асканио, ибо думал, что  юноша мог сам заблуждаться. К этому разговору он больше не возвращался, но все  последующие дни грустно посматривал на своего ученика.    

Впрочем,  нужно сказать, что он как будто не очень тревожился об Асканио. Его тоже, казалось,  мучили какие-то свои заботы. Он уже не был так заразительно весел, забыл о  шутках, о забавных выходках. Утро он проводил, запершись в своей комнате над  литейной мастерской, и всем запретил входить туда и беспокоить его. Все  остальное время он работал над огромной статуей Марса со всегдашним своим  пылом, хотя и не говорил о ней с обычной горячностью.    

Особенно  при Асканио он казался мрачным, смущенным и как будто пристыженным. Казалось,  он избегает своего любимого ученика, как избегают кредитора или судью. И легко  было заметить, что великая печаль и какая-то испепеляющая страсть посетили его  могучую душу и опустошают ее.    

Асканио  не был счастливее; он был убежден, как сказал госпоже д'Этамп, что Коломба не  любит его. Ревнивое воображение рисовало ему графа д'Орбека, которого он знал  лишь по имени, молодым и изящным вельможей, а дочь мессера д'Эстурвиля –  счастливой невестой красавца аристократа, которая и думать позабыла о  безвестном художнике. И хоть он лелеял смутную и робкую надежду, никогда не  покидающую сердце, исполненное любовью, но он навсегда отрезал себе путь к  счастью, сообщив госпоже д'Этамп имя ее соперницы, если действительно герцогиня  была влюблена в него. Быть может, она и могла бы расстроить свадьбу; теперь же  она станет торопить ее всеми силами. Она возненавидит бедную Коломбу. Да, Бенвенуто  был прав: любовь этой женщины страшна и опасна, зато любовь Коломбы, должно  быть, и была тем возвышенным, неземным чувством, о котором учитель говорил  вначале. Но счастье, увы, суждено было другому…    

Асканио  был в отчаянии; он поверил в дружеское участие госпожи д'Этамп, а эта мнимая  дружба обернулась опасной для него любовью; он надеялся на любовь Коломбы, а  эта воображаемая любовь оказалась всего лишь холодной дружбой. Он готов был  возненавидеть обеих – ведь они обманули его мечты, ему хотелось, чтобы иным  было чувство каждой из них.    

Впав в  мрачное уныние, Асканио и не помышлял о лилии – заказе госпожи д'Этамп – и,  подстрекаемый ревностью, решил никогда больше не бывать в Малом Нельском замке,  несмотря на уговоры и попреки Руперты, несмотря на то, что она засыпала его  вопросами, на которые он даже не отвечал. Порой, однако, он все же раскаивался,  что принял сгоряча такое решение, хотя, конечно, жестоко страдал лишь сам. Ему  хотелось увидеть Коломбу, потребовать у нее отчета, но в чем – в его  собственных нелепых бреднях? А если б он увидел ее – так порой раздумывал  юноша, смягчаясь, – то непременно признался бы ей в любви, признался бы,  точно в преступлении, и она, такая добрая, быть может, утешила бы его, как утешила  бы в беде. Но как объяснить ей, отчего он так долго не был, как оправдаться в  глазах девушки?    

Время  шло, а Асканио все предавался своим наивным и горестным думам и не смел принять  никакого решения.    

А  Коломба со страхом и радостью ждала Асканио весь тот день, накануне которого  госпожа Перрина ввергла Асканио в отчаяние, раскрыв ему тайну; но напрасно  девушка считала часы и минуты, напрасно госпожа Перрина прислушивалась:  Асканио, который мог бы воспользоваться любезным разрешением Коломбы, так и не  появился в сопровождении Руперты, так и не постучался четыре раза, как было условлено,  в дверь Малого Нельского замка. Что это означало?    

А это  означало, что Асканио болен… быть может, умирает; во всяком случае, ему так плохо,  что он не может прийти. Так, по крайней мере, думала Коломба. Весь вечер  простояла она на коленях, заливаясь слезами и творя молитвы, и, когда перестала  молиться, заметила, что слезы все еще текут у нее по щекам. Это ее испугало.  Тоска, сжимающая сердце, ей обо всем поведала. Право же, было от чего  испугаться: ведь не прошло и месяца, а Асканио так завладел ее мыслями, что она  забыла господа бога, отца, свои горести. Да не в этом дело! Ведь Асканио здесь,  в двух шагах, он болен, он умирает, а она не может повидаться с ним. Ей было не  до рассуждений, и она дала волю слезам и плакала без удержу. Когда он поправится,  она все обдумает.    

А на  следующий день дело обернулось еще хуже. Госпожа Перрина подстерегла Руперту и,  увидев, что она выходит, устремилась к воротам за запасом новостей, гораздо  более насущных, нежели запас провизии. Итак, у Асканио нет ничего опасного:  Асканио просто не хочет посетить Малый Нельский замок, даже не желает отвечать  госпоже Руперте, засыпавшей его вопросами, и упорно отмалчивается. Обе кумушки  терялись в догадках. Действительно, для них все это было непостижимо.    

А  Коломба доискивалась причины недолго, она скоро все поняла и подумала: «Он все  знает. Он проведал, что через три месяца я стану женой графа д'Орбека, и не  хочет меня видеть».    

Сначала  она почувствовала признательность к любимому за его гнев и улыбнулась. Пусть  читатель сам объясняет, в чем причина такой радости; наше дело – всего лишь  беспристрастное повествование. Но, поразмыслив, Коломба рассердилась на  Асканио: неужели он и не подумал, что мысль о браке приводит ее в отчаяние?  «Значит, он презирает меня», – решила девушка про себя. Все эти переходы  от негодования к нежности были весьма опасны: ее чистое сердце познавало себя.  Коломба убеждала себя, будто видеть не желает Асканио, а внутренний голос  твердил, что она ждет его, надеясь оправдаться.    

И ее  мучила боязнь, что она впала в грех, мучило сознание неразделенной любви.    

Но не  только о ее любви не ведал Асканио. Еще одна женщина любила его, и любовь ее  была еще более страстной и требовательной, и, добиваясь взаимности, она мечтала  о счастье, – так ненависть лелеет мечту о мести.    

Госпожа  д'Этамп не верила, не хотела верить в глубокое чувство Асканио к Коломбе. «Он  сущий ребенок, сам не знает, чего хочет, – твердила она. – Влюбился в  первую встречную смазливую девчонку, натолкнулся на пренебрежение глупенькой  зазнайки, и гордость его задета.    

О, когда  он почувствует, что такое настоящая любовь, страстная и настойчивая, когда он  узнает, что я люблю его!.. Я – герцогиня д'Этамп, прихоти которой – закон для  целого королевства. Пусть же он узнает об этом».    

Виконт  де Мармань и парижский прево тоже страдали – страдали от ненависти, как Анна и  Коломба – от любви. Они питали смертельную злобу к Бенвенуто, в особенности же  Мармань. Из-за Бенвенуто его презирала и унижала женщина, из-за Бенвенуто ему  надо было прикидываться храбрецом, ибо до сцены во дворце д'Этамп виконт мог  поручить наемным убийцам прикончить ваятеля на улице; теперь же он принужден  сразиться с ним в его же собственном доме, и Мармань при одной этой мысли  дрожал от страха; но человеку, который дал вам почувствовать, что вы подлый  трус, не прощаешь.    

Итак,  страдали все, даже Скоццоне, ветреная Скоццоне; хохотушка Скоццоне уже не смеялась,  не пела, и частенько глазки ее были красны от слез. Бенвенуто разлюбил ее,  Бенвенуто теперь всегда холоден, а подчас даже груб с ней.    

Бедняжку  Скоццоне преследовала навязчивая идея, она просто совсем помешалась. Девушке  страстно хотелось выйти замуж за Бенвенуто. Когда Скоццоне поселилась у  художника, он отнесся к ней с уважением, как к порядочной женщине, а не как к  легкомысленной красотке, и она сразу выросла в своих глазах благодаря этому  уважению, которого не ждала, и благодаря почтительности, на которую не  надеялась, и прониклась глубокой признательностью к своему благодетелю и  наивной гордостью оттого, что ее так высоко ценят. С той поры не по требованию  Челлини, а по его просьбе она с радостью согласилась служить ему натурщицей, и  ее столько раз воплощали в бронзе, серебре, в золоте и столько раз восторгались  ею, что девушка в простоте сердечной приписала себе половину успехов мастера.  Скоццоне невольно краснела, когда ваятелю расточали похвалы, восхищаясь  чистотой линий той или иной статуи; она самодовольно твердила про себя, что  просто стала необходима ему, что без нее ему не достичь известности, что часть  его славы принадлежит ей, как принадлежит ей его сердце.    

Бедняжка!  Она не ведала, что никогда не была для художника той святая святых, тем сокровенным  божеством, к которому взывает всякий творец и которое делает его творцом. Бенвенуто  копировал ее фигуру, ее грациозные позы, а она вообразила, будто он всем ей  обязан, и мало-помалу осмелела и начала надеяться, что станет его женой. Она не  умела скрытничать и поэтому откровенно заявила о своих притязаниях. Челлини  выслушал ее с самым серьезным видом и ответил:    

– Там  будет видно.    

На самом  же деле он предпочел бы вновь попасть в крепость Святого Ангела и даже еще раз  сломать себе ногу при побеге. Не то чтобы он презирал свою милую Скоццоне: он  нежно любил ее и даже немного ревновал, как мы уже видели, но он боготворил  лишь одно искусство, и первейшей, настоящей и узаконенной его возлюбленной была  скульптура. К тому же не омрачит ли супружество нрава весельчака-скитальца? Не  загубят ли семейные заботы талант ваятеля? Да и кроме того, если б ему пришлось  жениться на всех своих натурщицах, он был бы по меньшей мере стократ двоеженцем.    

«Я  подыщу жениха Скоццоне, – раздумывал Бенвенуто, – какого-нибудь  славного малого, дам ей недурное приданое. Вот так я и осуществлю страстное  желание Скоццоне, которая, как любая обывательница, мечтает носить фамилию супруга».    

Бенвенуто  был убежден, что единственное стремление Скоццоне – выйти замуж, а кем будет  муж – право, неважно. А пока он предоставил честолюбивой девушке лелеять  несбыточные мечты. Но со дня переезда в Большой Нельский замок все воздушные  замки Скоццоне рухнули; она отлично видела, что не так уж нужна Челлини и в  жизни, и в творчестве, как воображала, ей не удавалось развеселить ваятеля,  рассеять облако грусти, покрывавшее его лоб. И он начал лепить из воска Гебу, и  лепить не с нее. И вот еще что – страшно даже подумать! – бедняжка попробовала  было пококетничать с Асканио на глазах у Челлини, и маэстро даже бровью не  повел, ничем не выразил ни гнева, ни ревности. Неужели же придется сказать  «прости» дивным мечтам?    

О Паголо  же, если читателю небезынтересно проникнуть в темные глубины его души, следует  сказать, что с некоторых пор он стал еще угрюмее и нелюдимее, чем прежде.    

Читатель,  вероятно, решил, что наш старый знакомый весельчак Жак Обри избежал беды –  этого всеобщего поветрия. Ничуть – и на его долю выпали огорчения. Жак Обри  быстро изнашивал платье, не берег его (больше берег карман), а себялюбец  портной отказался одевать его в долг.    

Итак,  нашего бедного приятеля постигла неудача в делах житейских. Но, к счастью, как  мы уже могли убедиться, он был не из тех чудаков, которые раскисают от неудач.  Вскоре он встретил прелестную утешительницу, по имени Жервеза. Но девушка не  обращала внимания на Жака Обри, и он просто измучился, выискивая способ  покорить ее сердце. Он почти перестал есть и пить, тем более что подлец  трактирщик, двоюродный брат подлеца портного, не пожелал кормить его в долг.    

     

Итак,  все герои, имена которых упоминались на страницах этого повествования, были несчастливы,  начиная с короля, которого тревожила мысль о том, намерен или не намерен Карл V  пройти через Францию, до госпожи Перрины с госпожой Рупертой, весьма  раздосадованных тем, что им не удается поболтать. И если бы, подобно античному  Юпитеру, наши читатели имели не очень приятное право выслушивать сетования и  жалобы смертных, вот какой бы унылый хор голосов они услышали:    

Жак  Обри. Хоть бы Жервеза перестала  смеяться надо мной!    

Скоццоне. Хоть бы Бенвенуто немножко  ревновал меня!    

Паголо. Хоть бы маэстро Бенвенуто  опостылел Скоццоне!    

Мармань. Хоть бы мне удалось застигнуть  Челлини врасплох!    

Госпожа  д'Этамп. Хоть бы Асканио понял, как я  люблю его!    

Коломба. Хоть бы на минутку увидеться с  ним и оправдаться!    

Асканио. Хоть бы она оправдалась!    

Бенвенуто. Хоть бы найти в себе силы и  поведать Асканио о своих муках!    

Все  хором. Увы! Увы! Увы!    

     Глава пятнадцатая

  О том, как радость оборачивается горем    

     

Всем  этим желаниям, выраженным с такой горячностью, суждено было осуществиться до  конца недели. Однако после исполнения желаний те, кто его домогались, стали еще  несчастнее, еще печальнее. Таков закон: радость содержит зародыш горести.    

Итак,  Жервеза уже не смеялась над Жаком Обри. Если читатель помнит, об этой перемене  горячо молил школяр. Действительно, Жак Обри нашел талисман, который покорил  сердце легкомысленной девушки. Талисманом оказался прелестный золотой перстенек  работы самого Бенвенуто, изображающий две руки, соединенные в пожатии.    

Следует  сказать, что после боя за Нельский замок Жак Обри проникся живейшей симпатией к  флорентийскому ваятелю, восхищаясь его чистосердечием и неиссякаемой энергией.  И – неслыханная вещь! – он не прерывал Бенвенуто, когда тот говорил. Он  смотрел на ваятеля и слушал его с уважением, чего никак не могли добиться от  Обри наставники. Он восторгался творениями Челлини и хоть не был крупным знатоком,  зато говорил искренне и горячо. А Челлини понравились прямодушие, отвага и  веселый нрав Жака. Играя в мяч, школяр мог осушить не одну чарку вина и помериться  силами с любым собутыльником. Словом, он и Бенвенуто стали закадычными  друзьями, и ваятель – а он был великодушен, ибо знал, что богатство его  неисчерпаемо, – однажды заставил Жака принять в подарок перстенек,  сделанный столь искусно, что соблазнил бы Еву, если бы вместо яблока[83] был этот  перстенек, внес бы раздор в свадебное торжество Фетиды и Пелея.[84]    

Перстенек  перешел из рук Жака Обри в ручки Жервезы, и Жервеза перестала насмехаться над  школяром, и он понадеялся, что она отныне принадлежит ему.    

И  желание Скоццоне исполнилось: она разожгла в сердце Бенвенуто искру ревности.  Вот как это случилось.    

Однажды  вечером, когда ей опять не удалось, как она ни кокетничала, как ни ластилась,  привлечь к себе внимание маэстро Бенвенуто, хранившего бесстрастный и серьезный  вид, она тоже напустила на себя важность и сказала:    

– Бенвенуто,  вы как будто и не думаете о своих обязательствах по отношению ко мне!    

– О  каких это обязательствах, милая крошка? – спросил Бенвенуто, глядя в  потолок, словно он искал там объяснения ее попреков.    

– Да  ведь вы сто раз обещали на мне жениться!    

– Что-то  не помню, – отвечал он.    

– Не  помните?    

– Нет.  Впрочем, я, кажется, сказал тебе: «Там будет видно».    

– Так  что же, вы все еще ничего не увидели?    

– Увидел.    

– Что  же вы увидели?    

– Что  я еще слишком молод, и мне не подходит роль мужа, Скоццоне. К этому разговору  мы еще вернемся.    

– А  я, сударь, не такая уж дурочка и не могу больше довольствоваться расплывчатым  обещанием да ждать вас целую вечность!    

– Поступай  как знаешь, крошка. И, если спешишь, ищи счастья.    

– Понимаю! –  с живостью воскликнула Скоццоне и залилась слезами. – Вы слишком прославлены  и не желаете, чтобы ваше имя носило ничтожество – девушка, отдавшая вам свою душу,  свою жизнь! А ведь она готова претерпеть любые муки ради вас, она дышит только  вами, любит только вас одного…    

– Знаю,  Скоццоне, и уверяю тебя – я бесконечно благодарен тебе!    

– Она  привязана к вам всей душой, внесла радость в вашу одинокую жизнь и никогда не заглядывалась  на блестящие кавалькады стрелков и герольдов, не слушала нежных признаний, а их  было немало даже здесь…    

– Даже  здесь? – прервал ее Бенвенуто.    

– Да,  здесь! Даже здесь, слышите?    

– Скоццоне, –  воскликнул Бенвенуто, – неужто это кто-нибудь из моих подмастерьев?..    

– И  вздыхатель женился бы на мне, если б я захотела, – продолжала Скоццоне,  вообразившая, что Челлини разгневался в приливе нежных чувств к ней.    

– Скоццоне,  отвечай: кто этот негодяй?.. Надеюсь, не Асканио?    

– Ведь  он сто раз твердил мне: «Катерина, учитель вас обманывает, никогда он на вас не  женится, хоть вы так добры и так хороши собой, – он слишком заважничал. О,  если б он любил вас, как люблю я, или если б вы любили меня, как любите его!»    

– Имя,  имя предателя! – крикнул в ярости Бенвенуто.    

– Но  только я не слушала его, – говорила обрадованная Скоццоне. –  Напротив, зря он расточал свои медовые речи. Я даже пригрозила все рассказать  вам, если он будет продолжать. Я любила только вас, была слепа, и вздыхатель  ничего не добился – его сладкие речи и умильные взгляды ни к чему не привели. Пожалуйста,  прикидывайтесь, будто вам все, как всегда, безразлично, будто вы мне не верите!  А ведь все это чистая правда!    

– Не  верю тебе, Скоццоне, – проговорил Бенвенуто, поняв, что все выведает, если  заговорит по-иному.    

– Как,  вы мне не верите?! – воскликнула озадаченная Скоццоне.    

– Не  верю.    

– Да  не воображаете ли вы, что я лгу?    

– Думаю,  что заблуждаешься.    

– Так,  значит, по-вашему, в меня уж и влюбиться нельзя?    

– Я  этого не говорил.    

– Значит,  подумали?    

Бенвенуто  усмехнулся, ибо увидел, как можно заставить Катерину развязать язычок.    

– Однако  ж он любит меня, и это сущая правда, – продолжала Скоццоне.    

Бенвенуто  снова с сомнением пожал плечами.    

– Да  как еще любит! Не по-вашему – вам никогда так не полюбить, зарубите себе это на  носу, сударь!    

Бенвенуто  расхохотался:    

– Любопытно  бы узнать, кто этот прекрасный Медор!    

– Его  имя вовсе не Медор, – ответила Катерина.    

– А  как же? Амадис?    

– Нет,  и не Амадис. Его зовут…    

– Галаор?[85]    

– Паголо  его зовут, раз уж вам так хочется знать!    

– А-а…  так это сам господин Паголо! – пробормотал Челлини.    

– Да,  сам господин Паголо, – подтвердила Скоццоне, задетая презрительным тоном  Челлини. – Славный малый, из хорошей семьи, добропорядочный, тихий,  верующий и будет примерным мужем.    

– Ты  в этом уверена, Скоццоне?    

– Да,  уверена.    

– И  ты не подавала ему надежды?    

– Даже  слушать его слов не хотела. О, как я была глупа! Но уж теперь-то…    

– Ты  права, Скоццоне, нужно его выслушивать и отвечать ему.    

– Как  так? Что вы сказали?    

– Сказал,  что ты должна выслушивать признания Паголо и не отталкивать его. Остальное –  мое дело.    

– Да,  но…    

– Не  тревожься, я просто кое-что придумал.    

– Ну  что ж! Только, пожалуйста, не наказывайте слишком жестоко беднягу; когда он говорит:  «Я вас люблю», он будто в грехах кается. Если уж вам так хочется, сыграйте с  ним шутку позабавней, но не пускайте в ход шпагу. Прошу вас, пощадите его!    

– Ты  будешь довольна местью, Скоццоне, ибо месть обернется в твою пользу.    

– Как  так?    

– Да,  благодаря ей исполнится одно из самых горячих твоих желаний.    

– Что  вы хотите этим сказать, Бенвенуто?    

– Это  моя тайна.    

– О,  если б вы знали, до чего же у него бывает смешной вид, когда он говорит нежные  слова! – продолжала резвушка Скоццоне, которая не способна была и пяти  минут предаваться печали. – Итак, злюка, вам все-таки небезразлично, ухаживают  или нет за вашей хохотушкой? Вы немножко любите бедненькую Скоццоне?    

– Да.  Но смотри держись с Паголо, как я велю, и в точности выполняй мои распоряжения.    

– О,  не бойтесь, я умею притворяться не хуже других! Только он заведет свою песенку:  «Ну как, Катерина, вы все так же бессердечны?» – я отвечу: «Вы опять за свое,  господин Паголо?» Но, разумеется, не очень уж сердито и скорее даже ласково.  Увидит он, что во мне нет прежней суровости, и возомнит себя покорителем  сердец… А что вы с ним сделаете, Бенвенуто? Когда начнете мстить ему? Надолго  это затянется? И, уж верно, будет презабавно? Мы посмеемся?    

– Посмеемся, –  произнес Бенвенуто.    

– А  вы меня не разлюбите?    

Вместо  ответа Челлини поцеловал ее в лоб – а это самый красноречивый ответ, ибо он ни  о чем не говорит и говорит обо всем. Бедняжка Скоццоне не сомневалась, что  поцелуй Челлини был началом его мести.    

Виконт  де Мармань, как он и хотел, застал Бенвенуто одного. Вот как это произошло.    

Раздосадованный  гневом прево, обиженный презрением госпожи д'Этамп, а главное, подстрекаемый  своей ненасытной жадностью, виконт решил напасть на льва в его логовище с помощью  двух наемных убийц и выбрал для похода день святого Элигия – праздник  корпорации золотых и серебряных дел мастеров, когда Нельский замок должен был пустовать.  Итак, он шагал по набережной, высоко подняв голову, с бьющимся сердцем, а  наемные убийцы шествовали в десяти шагах позади него.    

– А  вот, – раздался вблизи чей-то голос, – красивый молодой сеньор идет  на любовное свидание: храбрый вид для дамы, а два сбира – для ее мужа.    

Мармань  обернулся, думая, что пошутил кто-нибудь из его приятелей, но увидел незнакомого  ему человека, который шел в том же направлении. Виконт до сих пор его не  замечал – так он был поглощен своими мыслями.    

– Бьюсь  об заклад, что я прав, любезный кавалер, – продолжал незнакомец, переходя  от монолога к диалогу. – Ставлю свой кошелек против вашего, даже не зная,  сколько в нем монет… да мне это все равно… что вы идете искать счастья… О,  молчите же, будьте скромны в делах любви! Это наш долг. Ну, а зовут меня Жак  Обри, я по званию школяр; сейчас я иду на свидание с Жервезой Попино,  прехорошенькой девушкой, но, между нами говоря, страшной недотрогой; впрочем,  она не устояла перед перстеньком. Правда, перстенек этот – просто чудо! Чудо  перстенек работы самого Бенвенуто Челлини, что тут говорить!    

До сих  пор виконт де Мармань почти не слушал излияний дерзкого болтуна и остерегался  отвечать ему. Но при имени Бенвенуто Челлини он насторожился:    

– Работы  Бенвенуто Челлини? Черт возьми! Слишком роскошный подарок для школяра.    

– Э,  да вы сами понимаете, любезный барон… Кстати, кто вы: барон, граф или виконт?    

– Виконт, –  отвечал Мармань, кусая губы: его бесил непочтительный, фамильярный тон школяра,  но ему хотелось вытянуть из него какие-нибудь сведения о Челлини.    

– Сами  понимаете, любезный виконт, что перстень я не покупал. Нет, хоть я в душе и художник,  но не трачу деньги на такие пустяки. Мне преподнес его Бенвенуто в знак  благодарности – я помог ему в прошлое воскресенье отнять Большой Нельский замок  у прево.    

– Так,  значит, вы друг Челлини? – спросил Мармань.    

– Закадычный  друг, виконт, и горжусь этим! Знаете ли, друг на всю жизнь. Вы, конечно, тоже с  ним знакомы?    

– Да.    

– Какое  же это для вас счастье! Великий талант, не правда ли, любезный? Простите, я сказал  вам: «любезный» – такая уж у меня привычка; да и, кроме того, я тоже из  благородных. По крайней мере, матушка твердила об этом отцу всякий раз, когда  он колотил ее. Так вот, как я уже вам сказал, я – почитатель, доверенное лицо,  названый брат великого Бенвенуто Челлини и, следовательно, друг его друзей,  враг его врагов, ибо у великого мастера есть враги. И первейший враг – госпожа  д'Этамп, затем парижский прево, старый болван, затем некий Мармань, ужасно нескладный  и долговязый, да вы, вероятно, его знаете… Говорят, он хочет завладеть Большим  Нельским замком. Пусть только сунется, черт возьми!    

– Так  Бенвенуто известны его намерения? – спросил Мармань, живо  заинтересовавшись словами школяра.    

– Его  предупредили, но… тише! Не будем об этом говорить. Пусть вышеупомянутый Мармань  получит должное наказание.    

– Значит,  Бенвенуто все время настороже? – спросил виконт.    

– Настороже?  Да он всегда настороже. Сколько раз его собирались убить там, на родине, но,  слава богу, всякий раз он благополучно отделывался.    

– А  что же вы подразумеваете, говоря, что он настороже?    

– Уж,  конечно, не то, что у него дома целый гарнизон, как у этого старого труса  прево! О нет, нет, напротив, сейчас он совсем один – ведь все его подмастерья  отправились повеселиться в Ванвр. Я собирался пойти к любезному Бенвенуто –  составить с ним партию в мяч. Да, на беду, Жервеза оказалась соперницей  великого мастера, и, сами понимаете, я предпочел Жервезу.    

– В  таком случае, я вас заменю, – заявил Мармань.    

– Ну  что ж, ступайте к нему, такой поступок достоин похвалы. Ступайте, любезный виконт,  и передайте моему другу Бенвенуто, что нынче вечером я навещу его. И вот еще  что: постучитесь три раза, да посильней, уж так у нас условлено, – он  придумал это из предосторожности, остерегаясь верзилы де Марманя, который все  строит ему какие-то козни. А вы не знаете этого самого виконта де Марманя?    

– Не  знаю.    

– Эх,  жаль! Не то описали бы его приметы.    

– Зачем  это вам?    

– А  вот встретился бы я с ним – запел бы он у меня не ту песенку! Сам не знаю  почему, но поверьте, любезный виконт, в лицо я не видел вашего Марманя, а  просто терпеть его не могу! Попадись он мне только в руки, уж я бы его проучил  как нельзя лучше!.. Но, прошу прощения, вот мы и у церкви Августинцев, и я  принужден вас покинуть… Да, кстати, как вас зовут, любезный?    

Виконт  удалился, будто не расслышав вопроса.    

– А-а! –  протянул Жак Обри, глядя ему вслед. – Видно, любезный виконт, вам угодно сохранить  инкогнито! Вот оно, истинное рыцарство, или я вообще ничего в этом не смыслю!  Как вам угодно, любезный виконт, как вам угодно…    

Тут Жак  Обри, заложив руки в карманы и насвистывая песенку, зашагал, как всегда, вразвалку  и свернул на улицу Валька, в конце которой жила Жервеза. А виконт де Мармань  продолжал свой путь к Большому Нельскому замку.    

В самом  деле, как и говорил Обри, Бенвенуто был дома один: Асканио где-то бродил, витая  в мечтах, Катерина вместе с госпожой Рупертой отправилась в гости к какой-то  подруге, а подмастерья справляли праздник святого Элигия в Ванвре.    

Ваятель  работал в саду над исполинской глиняной моделью статуи Марса, огромная голова  которого возвышалась над крышами Большого Нельского замка и, казалось,  лицезрела Лувр, когда Жан-Малыш, в тот день стоявший на страже у дверей,  введенный в обман троекратным стуком Марманя, принял виконта за друга и провел  в сад вместе с двумя сбирами.    

Хоть  Бенвенуто и не работал в доспехах, как Тициан, но зато, как Сальватор Роза,[86] со шпагой на  боку и мушкетом под рукой. И Мармань увидел, что не многого добился, нагрянув к  Челлини, ведь он попал к человеку вооруженному.    

Виконт  струсил, но все же попытался скрыть страх и, когда Челлини повелительным тоном,  не терпящим возражения, спросил, зачем он явился, заявил с наглым видом:    

– До  вас мне дела нет. Зовут меня виконт де Мармань, и я королевский секретарь. А  вот и указ его величества, – добавил он, поднимая грамоту над  головой, – изволившего пожаловать мне часть Большого Нельского замка.  Итак, я пришел, дабы отдать распоряжения и обставить по своему вкусу отведенные  мне покои, где отныне я и буду жить.    

И,  сказав это, Мармань, все так же сопутствуемый двумя стражами, двинулся к  дверям, ведущим в замок.    

Бенвенуто  схватил мушкет, который, как мы сказали, всегда был при нем, и в два прыжка  очутился на крыльце перед дверью.    

– Ни  с места! – крикнул он громовым голосом, протягивая правую руку к  Марманю. – Еще один шаг – и вы будете убиты!    

Виконт  действительно остановился как вкопанный, хотя, судя по началу, читатель мог  ждать кровавой стычки.    

Да, иные  люди обладают даром устрашать. Неизъяснимый ужас вселяет весь их вид, взгляд,  движение, словно вид, движение, взгляд льва. Их гнев наводит ужас, а силу их  ощущаешь сразу же, с первого взгляда. Если такой человек топнет ногой, сожмет  кулаки, насупится, раздувая ноздри, даже храбрецы теряются. Стоит крупному  зверю, когда на него нападет стая мелких хищников, ощетиниться и зареветь – и  они затрепещут. Люди, о которых мы ведем речь, грозны. Смелые духом узнают в  них себе подобных и, несмотря на тайную тревогу, готовы помериться с ними  силой. Но люди слабые, робкие, трусливые, завидя их, дрожат и отступают.    

Мармань,  как, вероятно, уже догадался читатель, не принадлежал к числу смельчаков, а  Бенвенуто был грозен.    

Поэтому,  когда виконт услыхал голос грозного врага и увидел, как величественно простер  руку Бенвенуто, он понял, что мушкет, шпага и кинжал не спасут ни его самого,  ни двух телохранителей. К тому же Жан-Малыш, увидев, что маэстро в опасности,  схватил длинное копье.    

Мармань  почувствовал, что игра проиграна и что ему посчастливится, если он целым и  невредимым выберется из опасного положения, в которое попал по своей воле.    

– Полно,  полно, мессер ювелир! – сказал он. – Мы просто хотели узнать,  подчинитесь ли вы повелениям его величества. Вы пренебрегаете ими, вы не  желаете их признавать! Да будет так. Мы обратимся к тому, кто заставит вас выполнить  их. Но не воображайте, что мы снизойдем до вас и вступим с вами в бой!  Прощайте!    

– Прощайте! –  ответил Бенвенуто, заливаясь своим заразительным смехом. – Жан, выпроводи-ка  этих господ!    

Виконт и  оба сбира вышли из Большого Нельского замка – они были посрамлены: троих  испугал один, а выпроводил мальчишка.    

Так, к  великому прискорбию виконта, исполнилось и его желание: застать Бенвенуто одного  дома.    

Наш  доблестный виконт был взбешен: жизнь еще более жестоко обманула его чаяния, чем  чаяния Жака Обри и Скоццоне, сначала даже не заметивших всей иронии судьбы.    

«Значит,  госпожа д'Этамп была права, – думал виконт, – и мне придется  последовать ее совету: надобно сломать шпагу и отточить кинжал. Да он сущий  дьявол! Именно такая о нем и идет молва. Нетерпелив, несговорчив. Его взгляд  сказал мне коротко и ясно: сделай шаг – и будешь убит. Но за проигрышем всегда  жди выигрыша – я отыграюсь. Держитесь же, маэстро Бенвенуто, крепче держитесь!»    

И тут он  стал бранить наемников, бывалых вояк, которые готовы были по-своему честно  заработать обещанные деньги – убить или быть убитыми; отступив, они всего лишь  выполнили приказание своего господина. Наемники пообещали, что в засаде  постараются действовать удачнее, но Мармань, защищая свою честь, сказал, что  они виновники неудачи и что в засаде он им не товарищ – пусть выпутываются как  знают. А они только этого и домогались.    

Затем,  посоветовав им помалкивать обо всей этой истории, он отправился к парижскому  прево и сказал ему, что бесповоротно решил для большей верности и чтобы  рассеять всякие подозрения, отложить расправу над Бенвенуто до того дня, когда  тот с изрядной суммой денег или же с ценной вещью своей работы забредет на  глухую, пустынную улицу, а это с ним нередко случается. Таким образом, все  поверят, что Бенвенуто убили грабители.    

Теперь  нам остается одно – узнать, какие невзгоды принесло госпоже д'Этамп, Асканио и  Челлини исполнение их желаний.    

     Глава шестнадцатая

  При дворе    

     

Между  тем Асканио закончил рисунок лилии и то ли из любопытства, то ли по влечению,  которое испытывает человек в несчастье к тому, кто жалеет его, немедля  отправился во дворец д'Этамп. Было около двух часов пополудни, и в эту пору дня  герцогиня восседала, окруженная поистине целым штатом придворных. Двери дворца  д'Этамп были всегда открыты для Асканио, как двери Лувра – для Челлини. Асканио  тотчас же провели в приемную, затем пошли доложить герцогине. Герцогиня  вздрогнула от радости при мысли, что предстанет перед молодым человеком во всем  блеске, и вполголоса дала какие-то приказания Изабо. И вот Изабо взяла Асканио  за руку, вышла с ним в коридор и, приподняв портьеру, тихонько подтолкнула  юношу вперед. Асканио очутился в зале для приемов, позади кресла повелительницы  здешних мест.    

Красавица  герцогиня была, как мы говорили, окружена настоящим придворным штатом. По  правую ее руку сидел герцог де Медина-Сидониа, посол Карла V, по левую руку –  господин де Монбрион, воспитатель Карла Орлеанского, второго сына короля.  Остальные вельможи разместились полукругом у ее ног.    

Тут были  не только виднейшие в королевстве сановники, полководцы, государственные  деятели, должностные лица, художники, но и вожди протестантской партии, которой  госпожа д'Этамп втайне покровительствовала; все эти вельможи, обласканные при  дворе, стали придворными фаворитки.    

Зрелище  было великолепное и на первых порах просто ослепляло. Беседу оживляли насмешки  над фавориткой дофина – Дианой де Пуатье, с которой госпожа д'Этамп враждовала.  Анна почти не участвовала в этой словесной войне, где все изощрялись в  остроумии, и лишь иногда, будто невзначай, роняла такие замечания: «Полно,  полно, господа, перестаньте злословить о Диане, не то, смотрите, Эндимион[87] разгневается».  Или же: «Бедненькая госпожа Диана вышла замуж в тот день, когда я родилась».    

Не  считая этих выпадов, придававших остроту беседе, госпожа д'Этамп вела разговор  лишь с двумя своими соседями; говорила она вполголоса, но очень оживленно и  вдобавок довольно громко, поэтому Асканио, оробевший, растерявшийся в обществе  сановных лиц, мог ее слышать.    

– Да,  господин Монбрион, – доверительно говорила прекрасная герцогиня соседу  слева, – надобно постараться, чтобы ваш воспитанник стал блистательным  монархом. Видите ли, он и есть наш будущий король. У меня честолюбивые мечты о  будущем милого мальчика, и я уже теперь подготовляю для него королевство в  королевстве на тот случай, если господь бог отнимет у нас его отца. Допустим,  Генрих Второй – а говоря между нами, он полное ничтожество – взойдет на престол  Франции. Пусть так! Нашим королем будет французский король, хоть мы предоставим  его старшему брату Диану и Париж. Но мы унесем вместе с нашим Карлом дух  Парижа. Двор будет там, где буду я, господин Монбрион. Я перемещу солнце,  вокруг нас соберутся такие великие художники, как Приматиччо, такие  очаровательные поэты, как Клеман Маро… Вот он молча забился в уголок; поэт  взволнован, а это явное доказательство, что ему хочется прочесть нам свои  стихи. Все эти люди в глубине души скорее тщеславны, нежели корыстны, и скорее  жаждут славы, чем денег, и преданны они будут не тому, кто осыплет их  щедротами, а кто без устали станет восхвалять их. Тот же, кому они будут  преданны, прославится, ибо они озарят своим блеском город, приютивший их славу.  Дофин любит одни лишь турниры… Ну что ж, оставим ему копья и шпаги, а сами  возьмемся за перья и кисти. О, не надо тревожиться, господин Монбрион, вовек не  допущу, чтобы первенствовала Диана – быть может, будущая королева! Пусть  терпеливо ждет: а вдруг время и случай принесут ей владычество? Я же дважды  облекусь королевской властью… Кстати, что вы скажете о Миланском герцогстве? Вы  были бы там неподалеку от своих женевских друзей – ведь я знаю, вам не чуждо  новое учение в Германии. Тсс… мы еще вернемся к этому разговору, и я кое-что  расскажу вам. Вы будете поражены – что делать! Почему госпожа Диана стала покровительствовать  католикам? Она покровительствует, я противоборствую – вот и все!    

С этими  словами госпожа д'Этамп сделала повелительный жест и, бросив многозначительный  взгляд, оборвала свои тайные признания, ошеломившие наставника Карла  Орлеанского. Он хотел было ответить, но герцогиня уже повернулась к герцогу де  Медина-Сидониа.    

Мы уже  сказали, что Асканио все слышал.    

– Ну  что же, господин посол, – проговорила госпожа д'Этамп, – решился ли  наконец император пройти через Францию? По правде говоря, иначе ему не выйти из  трудного положения – ведь всегда следует искать брода помельче. Его кузен,  Генрих Восьмой, без угрызений совести захватит его; если же он ускользнет от  англичан, то попадет в руки к туркам; на суше его задержат протестантские  государи. Ничего не поделаешь. Надобно проходить через Францию или же многим  пожертвовать, отказавшись подавить восстание жителей Гента, его любезных  земляков. Ведь великий император Карл – гентский гражданин,[88] и это бросилось в глаза,  когда он без должного почтения отнесся к его величеству. Император действует  ныне так неуверенно и осмотрительно из-за этих воспоминаний, господин де  Медина. О, мы его хорошо понимаем! Он опасается, как бы король Франции не  отомстил за испанского пленника и как бы парижскому пленнику не пришлось  уплатить часть выкупа, оставшегося за узником Эскуриала.[89] О господи, пусть он  успокоится! Даже если Карл Пятый не постигает нашей рыцарской честности, он,  надеюсь, по крайней мере, слышал о ней.    

– Разумеется,  сударыня, – ответил посол. – Нам известна честность Франциска  Первого, когда он бывает предоставлен сам себе. Однако мы опасаемся…    

Герцог  примолк.    

– Вы  опасаетесь советчиков, не правда ли? – подхватила герцогиня. – Вот  оно что! Да-да, я знаю, что совет хорошенькой женщины, совет, данный остроумно  и весело, не может не повлиять на мнение короля. Ваше дело подумать об этом,  господин посол, и принять меры предосторожности. Кроме того, у вас, должно быть,  неограниченные полномочия, а если нет неограниченных полномочий – чистый лист,  на котором поместится очень и очень многое. Мы-то знаем, как это делается. Мы  изучали дипломатию, и я даже просила короля назначить меня послом. По-моему, у  меня есть явная склонность к дипломатии. Я отлично понимаю, как тяжело будет  Карлу Пятому отдать часть империи ради освобождения своей особы или ради своей  неприкосновенности. С другой стороны, одно из лучших украшений его короны –  Фландрия, наследие бабки по материнской линии, Марии Бургундской, и трудно  отказаться одним росчерком пера от достояния предков, в особенности если это  достояние может превратиться из великого герцогства в небольшую монархию. Но,  боже мой, зачем я говорю все это! Ведь политика мне так противна! Говорят, от  нее дурнеют. Речь идет о женщинах, конечно. Правда, время от времени я без  всякой цели роняю два-три слова о государственных делах, но, если его  величество настаивает, хочет проникнуть поглубже в мою мысль, я умоляю уволить  меня от скучных разговоров, а иной раз даже убегаю, оставляя его в раздумье. Вы  такой искусный дипломат, так хорошо знаете людей и скажете, пожалуй, что слова,  брошенные на ветер, дают ростки в умах людей, похожих на короля, что ветер не  унесет эти слова, вопреки ожиданию, и они почти всегда оказывают большее  влияние, чем длинные разглагольствования, которые никто и не слушает. Может  быть, это и так, господин де Медина, может быть, – ведь я всего лишь  слабая женщина, обожаю наряды, безделушки, и вы в тысячу раз лучше меня разбираетесь  в важных вопросах; но порой и лев прибегает к помощи муравья, а лодка спасает  экипаж тонущего корабля. Ведь мы с вами созданы, чтобы понимать друг друга,  герцог, и речь идет лишь о том, как добиться этого понимания.    

– Если  вам будет угодно, сударыня, – проговорил посол, – это случится  быстро.    

– Рука  дающего не оскудеет, – продолжала герцогиня, избегая прямого ответа. –  Внимая голосу своего сердца, я всегда советую Франциску Первому совершать  возвышенные, благородные деяния, но подчас сердце идет вразрез с разумом.  Надобно также думать о пользе, пользе Франции, само собой разумеется. Но я  доверяю вам, господин Медина, и буду держать с вами совет… Впрочем, полагаю,  что император поступит благоразумно, если доверится честному слову короля.    

– Ах,  если бы вы стояли за нас, сударыня, он бы не колебался…    

– Маэстро  Клеман Маро! – вдруг прервала посла герцогиня, будто не расслышав его восклицания. –  Маэстро Клеман Маро, не вдохновились ли вы на какой-нибудь изящный мадригал или  звучный сонет? Не продекламируете ли нам что-нибудь?    

– Сударыня, –  ответил поэт, – все сонеты и мадригалы лишь цветы, распускающиеся под  солнцем ваших прекрасных очей. Взирая на них, я только что сочинил  десятистишие.    

– Неужели,  сударь? Что ж, мы слушаем вас… А-а, мессер прево, рада вас видеть! Простите, я  не сразу вас заметила. Есть ли у вас известия от вашего будущего зятя, нашего  друга графа д'Орбека?    

– Да,  сударыня, – отвечал мессер д'Эстурвиль. – Он извещает, что спешит  вернуться, и, надеюсь, мы скоро увидим его.    

Чей-то  жалобный, приглушенный вздох заставил госпожу д'Этамп вздрогнуть, но она, даже  не обернувшись, продолжала:    

– О,  ему все обрадуются!.. А вот и вы, виконт Мармань! Ну как, нашли вы применение  для своего кинжала?    

– Нет,  сударыня. Но я напал на след и знаю, где теперь найти то, что ищу.    

– Желаю  удачи, господин виконт, желаю удачи!.. Вы готовы, маэстро Клеман? Мы обратились  в слух.    

– Стихи,  посвященные д'Этамп! – возгласил поэт. Послышался одобрительный шепот, и  поэт стал жеманно декламировать десятистишие:    

     

Тампе – долина, полная услады,    

Обитель милых муз, приют дриад,    

Ты в наши дни не средь холмов Эллады    

Струишь цветов весенний аромат –    

Во Франции тебя узреть я рад,    

Где прихоть властелина дивной силой    

Перестановкой букв преобразила    

Тампе в Этамп и – мудрости венец –    

Ее, как лен, царице нимф вручила,    

Властительнице гордой всех сердец.    

     

Госпожа  д'Этамп захлопала в ладоши, расточая поэту улыбки, а следом за ней все тоже  стали хлопать в ладоши и расточать ему улыбки.    

– Однако  ж, – произнесла герцогиня, – я вижу, что вместе с Тампе Юпитер  перенес во Францию и Пиндара.[90]    

С этими  словами герцогиня поднялась; поднялись и все остальные. Женщина эта имела основание  почитать себя подлинной королевой, поэтому она величественным жестом дала  понять присутствующим, что аудиенция окончена, и придворные, уходя, отвешивали  ей глубокий поклон, как королеве.    

– Останьтесь,  Асканио, – шепнула она.    

Асканио  повиновался.    

Но,  когда все ушли, не презрительная и надменная владычица, а покорная и любящая женщина  предстала перед молодым человеком.    

Асканио,  рожденный в безвестности, воспитанный вдали от света, чуть ли не в монастырском  уединении мастерской, редкий гость дворцов, где он бывал лишь со своим  учителем, был ошеломлен, смущен, ослеплен всем этим блеском, всем этим  оживлением и всеми этими разговорами. Голова у него пошла кругом, когда он  услышал, что госпожа д'Этамп говорит просто и как будто шутя о столь важных  планах на будущее и непринужденно играет судьбами королей и благом королевств.  Только что у него на глазах эта женщина, как само провидение, ввергала одних в  горе, других одаривала радостью, одною и той же рукой потрясала оковами и  срывала короны. И эта женщина, обладавшая высшей земной властью, с такой  надменностью обращавшаяся с сановными льстецами, смотрит на него не только  нежным взглядом любящей женщины, но и с умоляющим видом преданной рабыни! И  Асканио из простого зрителя внезапно превратился в главное действующее лицо.    

Впрочем,  герцогиня, опытная кокетка, все рассчитала и умело подготовила, чтобы произвести  впечатление. Асканио почувствовал, как эта женщина, помимо его воли, берет  власть если не над его сердцем, то над разумом; но он был еще таким ребенком,  что, желая скрыть свое душевное смятение, вооружился холодностью и суровостью.  И, быть может, ему почудилось, что между ним и герцогиней промелькнула тень его  чистой Коломбы и он увидел ее белое платьице, ее одухотворенное чело…    

     Глава семнадцатая

  Любовь – страсть    

     

– Сударыня, –  сказал Асканио герцогине д'Этамп, – помните, вы заказывали мне лилию. Вы  велели принести набросок тотчас же, как я сделаю его. Я окончил рисунок сегодня  утром – вот он.    

– У  нас еще будет время, Асканио, – отвечала герцогиня вкрадчиво, с  обольстительной улыбкой. – Садитесь же! Ну, мой милый больной, как ваша  рана?    

– Рана  зажила, сударыня, – проговорил Асканио.    

– Зажило  плечо… Ну, а тут? – спросила герцогиня, приложив руку к сердцу юноши грациозным  и ласковым движением.    

– Умоляю  вас, сударыня, забудьте все мои бредни! Я так зол на себя, что докучал вашей  милости.    

– Ах,  боже мой! Почему такой принужденный вид? Нахмуренный лоб? Почему так суров  голос? Вам наскучили все эти людишки, не правда ли, Асканио? А мне-то каково? Я  ненавижу их, они мне гадки, но я их боюсь. О, как мне хотелось поскорее  остаться наедине с вами! Вы заметили, как я ловко от них отделалась?    

– Вы  правы, сударыня. Мне, бедному художнику, было не по себе среди всей этой знати.  Ведь я пришел просто показать вам лилию.    

– Ах,  боже мой! Покажете немного погодя, Асканио, – продолжала герцогиня,  покачав головкой. – Как вы холодны, как угрюмы, а ведь я вам друг! В  прошлый раз вы были так оживленны, так милы! Что вызвало эту перемену, Асканио?  Без сомнения, слова вашего учителя, который терпеть меня не может. Как вы могли  выслушивать его нападки на меня, Асканио! Ну, будьте же откровенны: вы говорили  с ним обо мне, не правда ли? И он вам сказал, что доверяться мне опасно, что в  дружбе моей таится западня. Уж не сказал ли он вам, что я вас презираю? Отвечайте  же!    

– Он  мне сказал, что вы в меня влюблены, сударыня, – ответил Асканио,  пристально глядя на герцогиню.    

Госпожа  д'Этамп молчала под наплывом множества противоречивых мыслей. Она, конечно,  хотела, чтобы Асканио узнал о ее любви, но решила постепенно подготовить почву  и с безучастным видом вырвать из его сердца любовь к Коломбе. Теперь, когда ее  западню обнаружили, она могла победить, только действуя с полной  откровенностью, в открытом бою. Она тотчас же решилась на это.    

– Ну  что ж, это так, – проговорила она. – Я люблю тебя. Разве это  преступление? Или ошибка? Разве мы вольны в любви или в ненависти? Ты никогда  бы не узнал о моей любви. Зачем было мне говорить о ней, раз ты любишь другую?  Но твой учитель, выдав мою тайну, раскрыл тебе мое сердце, и хорошо сделал,  Асканио. Загляни же в мое сердце, и ты увидишь такое беззаветное обожание, что  будешь умилен! Знай, Асканио, ты тоже должен полюбить меня.    

Анна  д'Этамп, женщина с сильным, незаурядным характером, знавшая людей, презиравшая  всех окружающих, честолюбивая от скуки, еще никогда не любила. Она обольстила  короля, адмирал Брион поразил ее воображение, граф Лонгваль ей понравился, но  рассудок у нее всегда преобладал над сердцем. И вот наконец она познала любовь –  сильную, настоящую любовь, нежную, глубокую, столько раз призываемую и еще не  изведанную. Но оказалось, что у нее есть соперница. Ну что ж, тем хуже для  соперницы! Соперница не ведает, что герцогиня д'Этамп беспощадна в своей  страсти. Анна отдаст своей любви всю волю, всю силу души. Девушка не знает, что  ей грозит гибелью соперничество с герцогиней, самой герцогиней д'Этамп, которая  никому не отдаст своего Асканио. Ведь один ее взгляд, одно слово, жест  всесильны и могут сокрушить все преграды между нею и любимым. Итак, жребий  брошен. Честолюбие, красота фаворитки короля отныне будут служить ее любви к  Асканио и ревности к Коломбе.    

А  бедняжка Коломба в этот миг, быть может, пряла… быть может, сидела, склонившись  над вышиванием, или молилась, преклонив колени.    

Асканио  же такая искренняя и такая опасная любовь и чаровала и пугала. Бенвенуто предупреждал  его, и Асканио теперь понял, что чувство герцогини не пустой каприз; но для  борьбы ему недоставало не силы, нет – ему недоставало опыта, с помощью которого  обманываешь и подчиняешь противника. Ему шел двадцатый год, и он был чересчур  правдив и не умел притворяться. Бедный юноша вообразил, что воспоминание о Коломбе,  что имя непорочной девушки послужит ему оружием в наступлении и защите, мечом и  щитом, а оказалось, что, напротив, он вонзил еще глубже стрелу в сердце госпожи  д'Этамп, ибо любовь без соперничества и борьбы, быть может, быстро прискучила  бы ей.    

– Ну  что ж, Асканио, – сказала герцогиня спокойнее, заметив, что молодой  человек умолк, вероятно испуганный ее словами, – забудем сейчас о моей  любви. Так досадно, что о ней зашла речь! Виной тому одна лишь ваша неосторожная  фраза. Лучше подумаем о вас. О, я люблю вас самоотверженно, клянусь вам! Я хочу  осветить вашу жизнь, как вы осветили мою. Вы сирота, позвольте же мне заменить  вам мать! Вы слышали, что я говорила Монбриону и Медина, и подумали, что у меня  нет иных чувств, кроме честолюбия. Правда, я честолюбива, но только ради вас. С  каких пор я стала мечтать о создании независимого герцогства в сердце Италии? С  той поры, как полюбила вас. Если и там я буду королевой, кто станет настоящим  королем? Вы. Ради вас я сделаю из империи королевство. Ах, вы еще не знаете  меня, Асканио, не знаете моего характера! Вы же видите, я говорю вам чистую  правду, раскрываю перед вами все свои замыслы. И вы, в свою очередь,  признайтесь мне во всем, Асканио. Поведайте мне о своих мечтах, и я все  исполню. Поведайте мне о своих прихотях, и я буду их рабой!    

– Сударыня!  Я тоже хочу быть откровенным и чистосердечным, как вы, я хочу поведать вам всю  правду, как сделали это вы. Я ничего не желаю, ничего не хочу, ничего не  домогаюсь, кроме любви Коломбы!    

– Но  она же не любит тебя, ведь ты сам мне об этом сказал!    

– В  тот день я отчаялся, это правда. Но нынче – кто знает!.. – Асканио  потупился и добавил вполголоса: – Ведь вы-то любите меня.    

Герцогиню  поразило, что влюбленный юноша вложил особый смысл в эти слова, безотчетно  разгадав непреложную истину. Водворилось короткое молчание, и герцогиня успела  взять себя в руки. Она сказала:    

– Асканио,  не будем говорить сегодня о сердечных делах. Я уже вас просила об этом, прошу  еще раз. Видите ли, любовь у вас, мужчин, не заполняет всей жизни. Разве вы не  мечтали о почестях, богатстве, славе?    

– О  да, мечтал! Вот уже с месяц, как я страстно желаю всего этого, – ответил  Асканио, помимо воли все время возвращаясь к своим неотвязным мыслям.    

Они  опять замолчали.    

– Вы  любите Италию? – спросила Анна с усилием.    

– Да,  сударыня, – ответил Асканио. – Там цветут апельсиновые деревья, и под  ними так приятно беседовать! На фоне голубого неба еще нежнее, еще красивее  кажутся дивные пейзажи…    

– О,  умчать бы тебя туда, чтобы ты принадлежал мне, мне одной! Быть для тебя всем на  свете, как ты для меня – все на свете! Боже мой, боже мой! – воскликнула  герцогиня, тоже не в силах преодолеть своего чувства. Но, боясь вспугнуть Асканио,  она снова взяла себя в руки и продолжала: – А я-то думала, что вы больше всего  любите искусство!    

– Больше  всего я люблю ее! Люблю! – проговорил Асканио. – Не я, а мой учитель  Челлини всего себя отдает своим творениям. Великий, достойный восхищения,  непревзойденный художник – вот он кто! А я всего лишь жалкий подмастерье. И  последовал я за ним во Францию не ради богатства, не ради славы, а только из  любви к нему, чтобы не расставаться с ним, ибо в ту пору он был мне всех ближе.  У меня нет своей воли, нет самостоятельности. Я стал золотых дел мастером,  чтобы угодить ему, потому что это была его воля. Ради него я стал и чеканщиком –  ведь он восторгался тонкой и изящной работой чеканщиков.    

– Так  слушай же! – проговорила герцогиня. – Жить в Италии, быть всемогущим,  почти королем, покровительствовать художникам, и в первую очередь Челлини,  одаривать его бронзой, серебром, золотом для чеканки, литья, лепки, а главное,  любить и быть любимым! Скажи, Асканио, разве это не дивная мечта?    

– Рай,  сударыня, если б со мной была любимая и любящая меня Коломба!    

– Опять  Коломба, вечно Коломба! – воскликнула герцогиня. – Пусть будет так,  раз к ней все время упорно возвращается наш разговор, к ней тянется твоя душа,  раз Коломба третья в нашей беседе, раз она все время стоит у тебя перед глазами,  наполняет твое сердце! Поговорим о ней и обо мне откровенно, без притворства.  Она не любит тебя, и ты это отлично знаешь.    

– О  нет, уже не знаю, сударыня…    

– Но  ведь она выходит замуж за другого! – крикнула герцогиня.    

– Быть  не может, ее принуждает отец, – возразил Асканио.    

– «Принуждает  отец»! Если б ты любил меня, как любишь ее, и я была бы на ее месте, неужели  существовала бы в мире такая сила, такая воля, власть, которые разлучили бы нас  с тобой! Да я бы все бросила, от всего отреклась, я бы прибежала к тебе,  вверила бы тебе свою любовь, честь, жизнь! Нет, нет, поверь мне, она не любит  тебя! И больше того: ты сам не любишь ее!    

– Это  я-то не люблю! Не люблю Коломбу! Вы, вероятно, обмолвились, сударыня.    

– Нет,  ты не любишь ее. Ты обманываешься. В твоем возрасте жажду любви принимают за  любовь. Увидел бы ты первой меня, полюбил бы не ее, а меня. О, только подумать,  что ты мог меня тогда полюбить! Впрочем, нет, нет! Я предпочитаю стать твоей  избранницей! Я не знаю Коломбы. Она хороша, она чиста, она воплощение твоих  грез, но твоя Коломба не сказала бы тебе того, что сказала я, которой ты  пренебрегаешь. Она слишком тщеславна, слишком сдержанна… пожалуй, слишком  стыдлива… Моя же любовь проста, и язык ее прост. Ты презираешь меня, находишь,  что я забываю, как должна вести себя женщина, и все это потому, что я не скрытничаю.  Когда ты лучше узнаешь свет, когда ты глубже познаешь жизнь и испытаешь всю ее  горечь, ты поймешь, как был несправедлив, и будешь восхищаться мною. Но я не  хочу, чтобы мною восхищались, я хочу, чтобы меня любили! Повторяю, Асканио, не  люби я тебя так сильно, я бы лгала, изворачивалась, кокетничала; но я слишком  сильно люблю, чтобы обольщать тебя. Я хочу получить твое сердце в дар, я не  хочу красть его! Что даст твоя любовь к этой девочке? Отвечай! Страдание, мой  любимый, больше ничего. Ведь я могу во многом помочь тебе. Прежде всего, я  страдала за двоих и уповаю, что господь бог смилостивится и зачтет тебе избыток  моих страданий; а свое богатство, свою власть, свой опыт – все это я брошу к  твоим ногам. Моя жизнь сольется с твоей, я оберегу тебя от ошибок и тлетворных  влияний. Чтобы добиться богатства и даже славы, художнику часто приходится  низкопоклонничать, раболепствовать, унижаться. Со мной тебе этого нечего  бояться. Я непрестанно буду возвышать тебя, служить тебе ступенькой к успеху.  Со мной ты сохранишь гордость и чистоту, Асканио!    

– А  Коломба? Ведь Коломба – чистая жемчужина!    

– Дитя,  поверь мне, – отвечала герцогиня уже не восторженно, а печально, –  целомудренная, невинная Коломба сделает твою жизнь скучной, однообразной. Вы  оба слишком неземные: бог сотворил ангелов не для того, чтобы соединять их, а  чтобы сделать лучше дурных людей.    

И  герцогиня произнесла это так выразительно и убежденно, таким искренним тоном,  что Асканио почувствовал, помимо воли, прилив нежности и сострадания к ней.    

– Увы,  сударыня, – сказал он, – я вижу, что вы очень любите меня, и глубоко  тронут; но моя любовь еще прекраснее!    

– О,  как это верно! Как верно то, что ты говоришь! Я предпочитаю твое пренебрежение  самым нежным словам короля. О, я люблю впервые, впервые в жизни, клянусь тебе!    

– А  короля? Значит, вы не любите короля, сударыня?    

– Нет!    

– Но  он-то вас все еще любит!    

– Господи! –  воскликнула Анна, пристально глядя в лицо Асканио и сжимая его руки. –  Господи, как была бы я счастлива, если б ты ревновал меня! Тебе неприятна мысль  о короле, не правда ли? Послушай, до сих пор я была для тебя герцогиней,  богатой, важной, могущественной, готовой ради тебя разметать королевские короны  и низвергнуть троны. Может быть, тебе больше нравится бедная, простая женщина,  живущая уединенно, вдали от общества, в скромном белом платье, с полевыми  цветами в волосах? Может быть, она тебе больше нравится, Асканио? Тогда покинем  Париж, свет, двор. Уедем, укроемся в каком-нибудь уголке твоей Италии, под  дивными приморскими соснами, близ твоего прекрасного Неаполитанского залива. Я  твоя, я готова следовать за тобой! О Асканио, Асканио, неужели не льстит твоей  гордости, что я пожертвую ради тебя коронованным возлюбленным?    

– Сударыня! –  отвечал Асканио, чувствуя, как его сердце невольно тает в жарком пламени ее  великой любви. – Сударыня, сердце у меня очень гордое и требовательное: вы  не можете подарить мне свое прошлое.    

– «Прошлое»!  О, как все мужчины жестоки! «Прошлое»! Да разве несчастная женщина должна отвечать  за свое прошлое, когда почти всегда события, обстоятельства сильнее ее, а  они-то и составляют прошлое. Представь себе, что вихрь унесет тебя в Италию;  пройдет год, два, три, и ты возвратишься, и неужели не вызовет у тебя  негодования твоя любимая Коломба, когда ты узнаешь, что она повиновалась воле  родителей и вышла замуж за графа д'Орбека? Неужели ты не будешь возмущен ее  добродетелью? Не покараешь за то, что она подчинилась одной из заповедей  господних? А представь себе, что твой образ изгладится из ее памяти, будто она  и не знала тебя; что, истомившись тоской, подавленная горем, забытая на миг  богом, она захотела познать радости, рай, называемый любовью, врата которого  перед ней закрыты; что она полюбила другого, а не мужа, которого не в силах  была любить; что в минуту восторженного самозабвения она подарила свою душу избраннику, –  неужели эта женщина будет потеряна в твоих глазах, обесчещена в твоем сердце? И  этой женщине уже нечего надеяться на счастье, потому что ей уже нельзя отдать  свое прошлое в обмен на твое сердце? О, повторяю, какая это несправедливость,  какая жестокость!..    

– Сударыня…    

– Откуда  тебе знать – может быть, это история моей жизни? Выслушай же меня и поверь мне.  Повторяю, моих страданий довольно было бы на двоих. Так вот! Бог прощает  страдалицу, а ты не прощаешь. Ты не понимаешь, что величественнее, прекраснее  подняться из пропасти после падения, чем пройти вблизи пропасти, не видя ее, с  повязкой счастья на глазах. О Асканио, Асканио! А я-то думала, что ты лучше других,  потому что ты моложе, потому что ты прекраснее…    

– О  сударыня…    

– Дай  мне руку, Асканио, и я поднимусь из пропасти, поднимусь до твоего сердца. Хочешь?  Завтра же я порву с королем, двором, светом! О да, любовь даст мне мужество! И  кроме того, я не хочу казаться лучше, чем я есть: поверь, я приношу тебе лишь  небольшую жертву. Все эти люди не стоят ни единого твоего взгляда. Но если ты  послушаешься меня, дорогой мой мальчик, то позволишь мне сохранить власть ради  тебя, ради твоего будущего. Я возвеличу тебя – ведь все вы, мужчины, от любви  идете к славе и рано или поздно становитесь честолюбцами. А любовь короля пусть  тебя не тревожит. Я сделаю так, что он обратит внимание на другую женщину и  отдаст ей свое сердце, а я буду властвовать над его разумом. Выбирай же,  Асканио: или ты достигнешь могущества по моей воле и вместе со мной, либо я  буду жить безвестно по твоей воле и вместе с тобой. Слушай! Я только что сидела  в этом кресле, ты же знаешь, и самые могущественные вельможи были у моих ног.  Садись на мое место, садись, я так хочу!.. И вот я у твоих ног. О, как мне хорошо,  Асканио! Какое блаженство видеть тебя, смотреть на тебя!.. Ты побледнел,  Асканио! О, скажи, что когда-нибудь… не теперь и не скоро, совсем не скоро, но  ты все же полюбишь меня!    

    

– Сударыня,  сударыня! – воскликнул Асканио, пряча лицо, зажимая пальцами уши и закрывая  глаза, ибо он чувствовал, что и облик и голос герцогини его чаруют.    

– Не  называй меня сударыней, не называй меня Анной! – сказала герцогиня,  разнимая руки молодого человека. – Зови меня Луизой. Это тоже мое имя, но  так меня еще никто не называл, только ты будешь знать это имя. Луиза, Луиза!..  Асканио, не правда ли, премилое имя?    

– Есть  еще одно имя, гораздо милее, – отвечал Асканио.    

– О,  берегись, Асканио! – воскликнула герцогиня, чем-то напомнив раненую  львицу. – Если из-за тебя я буду слишком сильно страдать, я, пожалуй,  возненавижу тебя так же сильно, как сейчас люблю!    

– Боже  мой, сударыня! – проговорил молодой человек, встряхивая головой, словно  для того, чтобы развеять чары. – Боже! Мой разум в смятении, в душе  разлад… Уж не в бреду ли я? Или у меня лихорадка? Не грежу ли я? Если я и  сказал вам что-то недоброе, простите меня, мне нужно было рассеять чары. Вы у  моих ног, вы – красавица, богиня, королева! Такое искушение ниспослано нам для  погибели души. Да-да, вы сами сказали, что попали в пропасть. А теперь  увлекаете туда и меня. Вы не подниметесь, а хотите, чтобы я ринулся туда вслед  за вами. Я слаб, не подвергайте же меня такому испытанию!    

– Нет  тут ни испытания, ни искушения, ни сновидений. Перед нами чудесная действительность.  Я люблю тебя, Асканио, люблю тебя!    

– Вы  любите меня, но вы раскаетесь в этой любви. Когда-нибудь вы станете попрекать меня  тем, что сделали для меня, или же тем, что я испортил вашу жизнь.    

– Ах,  ты не знаешь меня! – воскликнула герцогиня. – Я не так слаба духом,  чтобы раскаиваться. Хочешь поруку?    

И Анна с  живостью присела к столу, придвинула к себе чернильницу и бумагу, схватила перо  и торопливо набросала несколько слов.    

– Вот  возьми, – промолвила она, – и посмей теперь сомневаться во мне!    

Асканио  взял листок бумаги и прочел:    

«Асканио,  я люблю тебя! Следуй за мной по моему пути или же позволь следовать за тобой по  твоему пути.    

Анна  д'Эйли».    

– О,  это невозможно, сударыня! Мне кажется, моя любовь опозорила бы вас.    

– «Опозорила»! –  воскликнула герцогиня. – Да разве меня можно опозорить? Я слишком горда  для этого. Гордость – свойство моей души.    

– Ах,  я знаю душу более нежную, более чистую! – произнес Асканио.    

Удар  попал в самое сердце герцогини; она вскочила, дрожа от негодования.    

– Вы  упрямый и жестокий ребенок, Асканио! – произнесла она прерывистым  голосом. – Я хотела уберечь вас от страданий, но я вижу, что лишь горе  научит вас жить. Вы вернетесь ко мне, Асканио! Вернетесь раненый, окровавленный,  истерзанный, и тогда вы поймете, чего стоит ваша Коломба и чего стоила я.  Впрочем, я прощу вас, ибо я вас люблю. Но знайте: до той поры произойдут  страшные события. До свидания!    

И  госпожа д'Этамп, объятая ненавистью и любовью, вышла из зала, позабыв, что в  руках Асканио осталась записка, написанная ею в минуту самозабвения.    

     Глава восемнадцатая

  Любовь – сновидение    

     

Как  только госпожа д'Этамп вышла, сила ее обаяния исчезла, и Асканио отдал себе  отчет во всем, что творится в его душе и происходит вокруг. И ему вспомнилось,  что он сказал госпоже д'Этамп: быть может, Коломба любит его, раз его полюбила  и герцогиня. Итак, отныне он уже не волен располагать своей жизнью, ибо сердце  сослужило ему хорошую службу, подсказав эту мысль, но он сделал ошибку, поведав  о ней герцогине. Если бы чистосердечный и прямодушный юноша умел лукавить, все  было бы спасено, но он заронил подозрение в душе злой и грозной герцогини. Война  была объявлена, и она особенно страшила его оттого, что угрожала одной лишь  Коломбе.    

Однако  бурная и опасная сцена, разыгравшаяся между ним и Анной, принесла ему некоторую  пользу. Он почувствовал какое-то одушевление, уверенность в себе.    

Рассудок  юноши, возбужденный новыми впечатлениями и душевным подъемом, лихорадочно работал.  Асканио готов был действовать, и действовать отважно. Осмелев, он решил разузнать,  может ли он надеяться, а для этого проникнуть в душу Коломбы и пусть даже обнаружить  там одно лишь безразличие. Если и в самом деле Коломба любит графа д'Орбека,  зачем же бороться против госпожи д'Этамп? Пусть тогда герцогиня делает все, что  ей хочется, с его мятущейся, отвергнутой, безутешной, потерянной душой. Он  превратится в честолюбца, станет мрачным, злым… Ну что ж, не все ли равно? Но  прежде всего нужно покончить со всеми сомнениями и решительно пойти навстречу  своей судьбе. В таком случае обязательство госпожи д'Этамп – порука его  будущего.    

Асканио  обдумал все это, возвращаясь домой по набережной и не сводя глаз с пылающего  заката, на фоне которого чернела Нельская башня. Дома он, не медля и не  колеблясь, взял кое-какие безделушки, направился к Малому Нельскому замку и  решительно постучал четыре раза в дверь.    

По  счастью, госпожа Перрина была неподалеку. Она изумилась и, сгорая от  любопытства, бросилась отпирать дверь. Однако, увидя юношу, она сочла нужным  оказать ему холодный прием.    

– Ах,  это вы, господин Асканио! – сказала она. – Что вам угодно?    

– Мне  угодно, милейшая госпожа Перрина, показать сию же минуту вот эти украшения мадемуазель  Коломбе. Она в саду?    

– Да,  гуляет по своей любимой аллее… Но куда же вы, молодой человек?    

Асканио,  хорошо помнивший дорогу, устремился в сад, забыв и думать о дуэнье.    

«Вот  как! – сказала она и остановилась, чтобы все обдумать. – Пожалуй, не  стоит подходить к ним. Пусть уж Коломба покупает, что ей вздумается, для себя и  для подарков. Не годится мне там быть – ведь она наверняка выберет для меня подарочек.  Уж лучше я приду, когда она все купит. Тут-то, разумеется, будет просто неловко  отказываться от подарка. Что верно, то верно! Останемся же здесь и не будем  мешать нашей милой крошке – ведь у нее такое доброе сердце».    

Как  видите, достойная дуэнья была дамой весьма щепетильной.    

Все эти  десять дней Коломба провела в мечтах об Асканио. Невинной, чистой девушке любовь  была неведома, но именно любовь сейчас переполняла ее сердце. Она твердила, что  дурно предаваться таким мечтам, но находила себе извинение в том, что они с  Асканио никогда больше не увидятся и что ей не дано найти утешения,  оправдавшись перед ним.    

Под  таким предлогом Коломба и проводила все вечера на той самой скамье, где она  как-то сидела рядом с Асканио, говорила с ним, внимала ему, а теперь всей своей  душой отдавалась этому воспоминанию; затем, когда становилось совсем темно и  госпожа Перрина звала ее домой, прелестная мечтательница шла медленным шагом и,  очнувшись от грез, вспоминала о приказании отца, о графе д'Орбеке и о том, как  бежит время. Она проводила ночи без сна в мучительной тоске, но и от этого не  тускнели ее дивные вечерние мечты.    

В тот  вечер воображение Коломбы, по обыкновению, вновь ярко рисовало счастливое  прошлое – час, проведенный вблизи Асканио, – как вдруг, подняв глаза, девушка  вскрикнула.    

Он стоял  перед ней и молча смотрел на нее.    

Он  нашел, что она изменилась, но стала еще прекраснее. Бледность и печаль так шли  к ее идеально правильному личику! Ее красота, казалось, стала еще  одухотвореннее. Асканио находил, что она никогда не была так прелестна, и к  нему вновь вернулись сомнения, рассеявшиеся было под влиянием любви госпожи  д'Этамп. Неужели эта небожительница могла полюбить его?    

Итак,  очутились наконец лицом к лицу милые, невинные создания, которые так давно молча  любили друг друга и уже доставили друг другу столько мучений. Конечно, они  должны были бы, встретившись, тотчас же забыть о расстоянии, разделявшем  их, – ведь в мечтах каждый из них шаг за шагом преодолевал его. Теперь-то  они могли объясниться, с первого слова понять друг друга и в порыве радости  излить свои чувства, которые до сих пор, терзаясь, сдерживали.    

Но оба  были чересчур робки, и, хотя волнение выдавало чувства влюбленных, все же их  чистые души вновь обрели друг друга не сразу.    

Коломба  вспыхнула и молча вскочила с места. Асканио побледнел от волнения и, прижав  дрожащую руку к груди, пытался унять сердцебиение.    

Они  заговорили вместе. Он сказал:    

– Прошу  прощения, мадемуазель, но вы разрешили мне показать вам кое-какие украшения.    

Она  промолвила:    

– Рада  видеть, что вы совсем здоровы, господин Асканио.    

Влюбленные  в один и тот же миг умолкли, и хотя они перебили друг друга, хотя их нежные  голоса слились, – очевидно, они всё отлично расслышали, ибо Асканио,  подбодренный улыбкой девушки, которую, разумеется, рассмешил забавный случай,  отвечал чуть увереннее:    

– Неужели  по доброте своей вы все еще помните, что я был ранен?    

– Мы  с госпожой Перриной очень тревожились о вас и все удивлялись, отчего вы не приходите.    

– Я  решил больше не приходить.    

– Почему  же?    

В эту  решительную минуту Асканио пришлось опереться о ствол дерева, затем он собрал  все силы, все свое мужество и промолвил прерывистым голосом:    

– Что  ж, я могу признаться: я любил вас.    

– А  теперь?    

Крик  этот, вырвавшийся из груди Коломбы, рассеял бы все сомнения человека, более  опытного, чем Асканио; у него же он пробудил лишь слабую надежду.    

– Теперь  – увы! – продолжал он. – Я измерил расстояние, разделяющее нас, и  знаю, что вы счастливая невеста знатного графа…    

– «Счастливая»! –  перебила его Коломба с горькой улыбкой.    

– Как,  вы не любите графа? Великий боже! О, скажите же, разве он недостоин вас?    

– Он  богатый, могущественный вельможа, он гораздо выше меня по положению… Впрочем,  разве вы его не видели?    

– Нет.  И я боялся расспрашивать о нем, но, право, не знаю почему, я был уверен, что он  молод и хорош собою, что он вам нравится.    

– Он  старше моего отца, и я его боюсь! – промолвила Коломба, закрывая лицо  руками с непреодолимым отвращением.    

Асканио  вне себя от радости упал на колени, молитвенно сложил руки и, побледнев еще больше,  полузакрыл глаза, но его нежный взгляд светился из-под ресниц, и божественно прекрасная  улыбка расцвела на побелевших губах.    

– Что  с вами, Асканио? – испуганно спросила Коломба.    

– Что  со мной! – воскликнул молодой человек, обретая в приливе радости ту  смелость, которую сначала придало ему горе. – Что со мной! Ведь я люблю  тебя, Коломба!    

– Асканио,  Асканио! – прошептала Коломба, и в голосе ее звучали укоризна, радость и такая  нежность, будто она произносила слова любви.    

Да, они  поняли друг друга; их сердца соединились, и они сами не заметили, как их уста  встретились.    

– Друг  мой! – промолвила Коломба, ласково отстраняя Асканио.    

Они  смотрели друг на друга в каком-то самозабвении; то была встреча двух ангелов.  Такие минуты не повторяются.    

– Итак, –  сказал Асканио, – вы не любите графа д'Орбека. Значит, вы могли бы  полюбить меня!    

– Друг  мой! – повторила Коломба серьезно и ласково. – До сих пор только отец  целовал меня в лоб, и, увы, так редко! Я наивна, как ребенок, не ведающий  жизни, но я почувствовала радостный трепет, когда вы поцеловали меня, и я  поняла, что долг мой отныне принадлежать только вам или господу богу. Право,  если бы не это чувство, я подумала бы, что согрешила! Уста ваши освятили наш  союз. Да, отныне я ваша невеста и жена, и пусть даже сам отец мой скажет мне  «нет»! Я верю лишь голосу господа бога, голосу, звучащему в моей душе и  говорящему мне «да». Вот моя рука, она принадлежит вам.    

– Ангелы  рая, внемлите ей и завидуйте мне!.. – воскликнул Асканио.    

Восторг  влюбленных нельзя описать, нельзя пересказать. Поймет его лишь тот, кто испытал  его. Невозможно описать слова, взгляды, пожатия рук этих двух чистых и  прекрасных юных созданий. Их незапятнанные души сливались воедино, как два  прозрачных источника, не меняя ни свойств своих, ни цвета. Ни одним нескромным  помыслом не омрачил Асканио ясного чела своей любимой; Коломба доверчиво  оперлась о плечо жениха. И если бы дева Мария посмотрела на них с высоты, она  бы не отвернулась.    

Когда  полюбишь, спешишь всем поделиться с любимым существом, рассказать о своей  жизни, о настоящем, о прошлом, о будущем. И вот, когда к Асканио и Коломбе  вернулся дар речи, они поведали друг другу обо всех своих горестях, обо всех  надеждах последних дней. Это было восхитительно. Их чувства были так схожи,  будто они говорили друг про друга. Они много выстрадали, но сейчас вспоминали о  своих страданиях с улыбкой.    

Но вот  они коснулись будущего и сразу же стали серьезными и печальными. Что провидение  уготовило им на завтра? Они сотворены друг для друга, но люди, почитающие условности,  сочтут их брак неравным, просто чудовищным. Как же быть? Как заставить графа  д'Орбека отказаться от невесты, а парижского прево – выдать дочь за какого-то  ремесленника?    

– Увы,  друг мой, – сказала Коломба, – ведь я дала обет, что буду  принадлежать только вам или господу богу, и ясно вижу, что мне суждено  принадлежать богу.    

– Нет,  нет, – отвечал Асканио, – вы моя! Мы слишком неопытны, и нам вдвоем  не перевернуть мира, но я поговорю со своим дорогим учителем, с Бенвенуто  Челлини. Вот кто силен духом, Коломба, вот у кого нет предрассудков! На земле  он поступает так, как, должно быть, господь бог поступает в небесах, и добивается  всего, чего ни пожелает. Он сделает так, что ты будешь моей. Уж не знаю, как он  сделает это, но так будет. Он любит препятствия. Бенвенуто поговорит с Франциском  Первым, убедит твоего отца. Он может разрушить любые преграды! Только одного он  не мог бы сделать, но ты сама это сделала без его вмешательства – ты полюбила  меня. Все остальное пустяки. Знаешь, моя любимая, теперь я верю в чудеса!    

– Асканио,  милый, раз вы надеетесь, надеюсь и я. Как вы думаете, а не попытаться ли и мне  что-нибудь сделать? Есть одна особа, воле которой отец послушен. Как вы  думаете, не написать ли мне госпоже д'Этамп?    

– Госпоже  д'Этамп?! – воскликнул Асканио. – Боже мой, я совсем забыл о ней!    

И тут  Асканио просто, без всякой рисовки, поведал девушке о встрече с герцогиней, о  том, что она полюбила его, как еще сегодня, всего лишь час назад, сказала о  своей смертельной ненависти к его возлюбленной. Впрочем, все это пустяки!  Бенвенуто будет немного труднее – вот и все. Подумаешь, одним противником  больше, этим его не испугаешь.    

– Милый  друг, – промолвила Коломба, – вы верите в своего учителя, а я верю в  вас. Поговорите же с Челлини как можно скорее, вручим ему нашу судьбу!    

– Завтра  же я открою ему свою душу. Он так меня любит! Он все поймет с полуслова… Но что  с тобой, Коломба, родная, тебе взгрустнулось?    

Коломба  ловила каждое слово Асканио и познавала всю глубину своей любви, чувствуя, как  жало ревности впивается ей в сердце. Не раз она порывисто сжимала руку Асканио,  которую не выпускала из своих ручек.    

    

– Асканио,  госпожа д'Этамп красавица, она возлюбленная великого короля. Господи, уж не  подпала ли ваша душа под ее очарование?    

– Я  люблю тебя, – отвечал Асканио.    

– Подождите  меня, – молвила Коломба.    

И тотчас  же вернулась с белой лилией в руке, лилией, дышавшей свежестью.    

– Слушай  же, – сказала девушка, – когда ты будешь работать над золотой лилией  герцогини и украшать цветок драгоценными камнями, поглядывай на простенькую  лилию из сада твоей Коломбы.    

И с  обольстительной улыбкой – так улыбнулась бы сама госпожа д'Этамп – поцеловала  цветок, а потом передала его Асканио.    

Но тут в  конце аллеи появилась госпожа Перрина.    

– Прощай  и до свидания! – торопливо проговорила Коломба, украдкой, движением, полным  прелести, приложив пальчик к губам возлюбленного.    

Дуэнья  подошла к ним и сказала Коломбе:    

– Ну,  дитя мое, надеюсь, вы отчитали беглеца и выбрали себе украшение?    

– Держите-ка,  госпожа Перрина! – воскликнул Асканио, отдавая дуэнье шкатулку с драгоценностями,  которые он так и не показал Коломбе. – Мы с мадмуазель Коломбой решили,  что вам лучше самой выбрать себе вещицу по вкусу. А завтра я приду за  остальными.    

И он,  сияя от радости, быстро ушел, бросив Коломбе на прощание взгляд, говорящий о  многом.    

Коломба  скрестила на груди руки, будто ограждая счастье, наполнявшее ее душу, и замерла  на месте. А в это время госпожа Перрина перебирала чудесные вещицы, принесенные  Асканио.    

Увы!  Жестоко было пробуждение бедной девушки от сладостных грез.    

Перед  ней вдруг появилась какая-то женщина, сопровождаемая одним из слуг прево.    

– Его  сиятельство граф д'Орбек изволит приехать послезавтра, – сказала  незнакомка, – и он приказал мне с нынешнего дня прислуживать вам,  сударыня. Я знаю, что сейчас носят при дворе, я покажу вам новые, красивые  фасоны платьев, а господин граф и мессер прево велели мне сшить вам, сударыня,  великолепнейший наряд из парчи, ибо ее высочество герцогиня д'Этамп намерена  представить вас, сударыня, королеве в день отъезда ее величества в Сен-Жермен –  другими словами, через четыре дня.    

Читатель  поймет, какое ужасное впечатление произвели на Коломбу обе эти новости после  сцены, которую мы только что описали.    

     Глава девятнадцатая

  Любовь – мечта    

     

На  следующий день, как только рассвело, Асканио, решившийся вверить свою судьбу учителю,  пошел в литейную мастерскую, где по утрам работал Челлини. Он собрался было  постучаться в дверь комнаты, которую Бенвенуто называл своей кельей, когда  услышал голосок Скоццоне. Подумав, что она позирует учителю, он скромно  удалился, решив прийти попозже. В ожидании юноша прохаживался по саду Большого  Нельского замка и раздумывал о том, что он скажет Челлини и что, по всей  вероятности, ответит ему Челлини.    

А между  тем Скоццоне вовсе не позировала. Она еще ни разу не была в келье Бенвенуто,  куда ваятель никого не впускал, – а это разжигало любопытство Катерины; он  даже сердился, если кто-нибудь нарушал его покой. Поэтому-то маэстро Бенвенуто  разгневался, когда, обернувшись, увидел, что сзади него стоит Катерина, широко  открыв от удивления свои и без того большие глаза. Впрочем, любопытство  незваной гостьи было не вполне удовлетворено. Несколько рисунков на стене,  зеленая занавеска на окне, начатая статуя Гебы и набор инструментов для лепки –  вот и все, что было в комнате.    

– Что  тебе нужно, змееныш? Зачем ты сюда явилась? Боже милосердный! Ты меня и в аду  будешь преследовать! – разразился Бенвенуто, увидев Катерину.    

– Увы,  учитель, – произнесла Скоццоне вкрадчивым голоском, – право же, я не  змея. Признаюсь, я охотно последовала бы за вами в ад, лишь бы нам никогда не  разлучаться. Сюда же я пришла потому, что только тут и поговоришь с вами  тайком.    

– Хорошо,  да поторапливайся! Что тебе надо?    

– Ах  боже мой! – воскликнула Скоццоне, заметив начатую статую. – Какое  дивное лицо, Бенвенуто! Это ваша Геба… Я и не думала, что работа так  подвинулась. До чего же она хороша!    

– Не  правда ли? – спросил Бенвенуто.    

– О  да, дивно хороша! И я теперь понимаю, почему вы не хотели, чтобы я позировала.  Но кто же эта натурщица, а? – с тревогой спросила Скоццоне. – Ведь ни  одна женщина не входила к вам и не выходила отсюда.    

– Замолчи!  Послушай, милая крошка, разве ты пришла потолковать о скульптуре?    

– Нет,  учитель, я пришла потолковать о нашем Паголо. Так вот, я послушалась вас, Бенвенуто:  вчера вечером, когда вы ушли, он начал разглагольствовать о своей вечной любви,  и по вашему приказу я выслушала его.    

– Ах,  вот как! Предатель! Что же он тебе говорил?    

– Ах,  такая была умора, и до чего же мне хотелось, чтобы вы его послушали! Заметьте-ка,  чтобы не вызвать подозрения, он говорил все это, заканчивая золотую пряжку,  которую вы поручили ему сделать. И напильник придавал выразительность речам  лицемера. Вот что он говорил: «Дорогая Катерина, я схожу с ума от любви к вам.  Когда же вы сжалитесь над моими муками? Я прошу вас сказать лишь одно словечко.  Поймите, какой опасности я подвергаюсь ради вас! Если я не окончу пряжку,  учитель, пожалуй, заподозрит меня кое в чем, а если заподозрит, то убьет без  всякой жалости; но я на все готов ради ваших хорошеньких глазок. Господи  Иисусе! Проклятая работа не двигается. Да послушайте, Катерина, и чего ради вы  любите Бенвенуто? Ведь он платит вам не благодарностью, а равнодушием. А я бы  любил вас так пылко, но был бы так осторожен. Право, никто бы ничего не  заметил, и вашему положению не повредило бы. Вы-то можете довериться мне, я  скромен, вас не подведу. Послушайте-ка, – продолжал он, ободренный моим  молчанием, – я подыскал надежное и укромное убежище, мы с вами без страха  могли бы там побеседовать». Ха-ха-ха! Да вы во всю жизнь не догадаетесь, Бенвенуто,  какой тайник выискал наш тихоня! Бьюсь об заклад, что только такие вот  скромники, такие смиренники и могут найти эдакое укромное местечко.    

Знаете  ли, где он вздумал назначить мне свидание? Да в голове вашей большущей статуи  Марса! Говорит, что туда можно взобраться по приставной лестнице. Уверяет,  будто там есть премиленькая каморка, где нас никто не приметит, зато мы оттуда  увидим дивный сельский пейзаж.    

– Действительно,  мысль великолепная, – сказал, рассмеявшись, Бенвенуто. – Какой же ты  дала ему ответ, Скоццоне?    

– В  ответ я расхохоталась – никак не могла удержаться, и господин Паголо обманулся  в своих ожиданиях. Тут он стал укорять меня в бессердечии, в том, что я желаю  ему смерти, и все в таком роде; орудовал молотком да напильником и все говорил,  говорил целых полчаса: ведь стоит ему разойтись – болтает без умолку.    

– Ну,  а что в конце концов ты ему ответила, Скоццоне?    

– Что  ответила? Тут вы постучали в дверь, и он положил на стол пряжку – доделал все-таки,  а я с самым серьезным видом взяла его за руку и сказала: «Паголо, вы говорите  как по писаному!» Вот почему у него и был такой глупый вид, когда вы вошли.    

– Право  же, Скоццоне, зря ты так себя вела: напрасно ты его отпугиваешь.    

– Вы  мне велели выслушать его, я и выслушала.    

– Надобно  было не только выслушать его, милочка, а и ответить! Так нужно, чтобы выполнить  мой замысел. Сначала поговорить с ним без раздражения, потом – снисходительно,  а уж затем – с благоволением. Сделаешь все это – скажу, как поступать дальше.  Ты только положись на меня и в точности следуй моим наставлениям. А теперь  ступай, милая крошка, и не мешай мне работать.    

Катерина  выбежала вприпрыжку, заранее хохоча над шуткой, которую Челлини сыграет с  Паголо, хотя ей так и не удалось отгадать, что это будет за шутка.    

Она  ушла, а между тем Бенвенуто и не думал работать: он бросился к окошку, выходившему  в сад Малого Нельского замка, и застыл на месте, словно погрузившись в  созерцание. Стук в дверь вывел его из задумчивости.    

– Фу  ты черт! – сердито воскликнул он. – Кто еще там? Неужели нельзя  оставить меня в покое, тысяча дьяволов!    

– Прошу  прощения, учитель, – раздался голос Асканио. – Я уйду, если мешаю  вам.    

– Ах,  это ты, сынок! Да нет же, нет, ты мне, право, никогда не мешаешь! Что случилось,  зачем я тебе понадобился?    

И  Бенвенуто поспешил открыть дверь своему любимому ученику.    

– Я  нарушаю ваше уединение, прерываю работу, – произнес Асканио.    

– Нет,  Асканио, я всегда рад тебе.    

– Дело  в том, учитель, что я хочу открыть вам свою тайну и попросить вашей помощи.    

– Говори.  Все отдам тебе – и деньги, и свою силу, и ум.    

– Быть  может, мне все это и потребуется, дорогой учитель.    

– Отлично!  Я предан тебе душой и телом, Асканио. К тому же мне тоже надобно кое в чем  исповедаться тебе. Да, я буду чувствовать себя виновным, меня будут терзать  угрызения совести, пока ты не отпустишь мне невольный грех. Впрочем, говори  первый.    

– Хорошо,  учитель… Но, великий боже, кого вы лепите? – воскликнул Асканио, прерывая  себя.    

Он  только сейчас заметил начатую статую Гебы и в начатой статуе узнал Коломбу.    

– Гебу, –  ответил Бенвенуто, и его глаза заблестели. – Это богиня молодости. Не  правда ли, Асканио, она прекрасна?    

– О  да, дивно хороша! Но мне знакомы эти черты, она не плод воображения!    

– Ты  нескромен! Но раз ты приоткрыл завесу, я ее совсем отдерну. Ничего не  поделаешь, придется мне признаться первому. Ну что ж, садись вот тут, Асканио,  и слушай – мое сердце станет для тебя открытой книгой. Ты вот сказал, что тебе  нужна моя помощь, а мне нужно, чтобы ты выслушал меня. Когда ты все узнаешь, я  почувствую огромное облегчение…    

Асканио  сел, побледнев сильнее, чем бледнеет осужденный, которому сейчас объявят  смертный приговор.    

– Ты  флорентинец, Асканио, и нечего спрашивать тебя, ведома ли тебе история Данте  Алигьери. Однажды он повстречал на улице юную девушку, по имени Беатриче, и  полюбил ее. Девушка умерла, а он все любил ее, ибо любил ее душу, а души не  умирают; он украсил ее головку венцом из звезд и поселил Беатриче в раю. После  этого Данте стал исследовать, изучать человеческие страсти, поэзию и философию,  и, когда, очищенный страданием и раздумьем, он подошел к небесным вратам, где  Вергилию, то есть олицетворению мудрости, пришлось расстаться с ним, Данте не  остановился оттого, что у него не стало проводника, ибо у порога он вновь  встретил Беатриче, то есть олицетворение любви, – она ждала его…    

Асканио,  у меня тоже есть своя Беатриче, и она умерла, как Беатриче Данте, и, как та Беатриче,  боготворима. Доныне то была тайна между нею, богом и мной. Я легко поддаюсь  искушению, низменные страсти играли мною, но они не запятнали моей идеальной  возлюбленной. Я поднял светильник любви так высоко, что грязь не могла его  забрызгать. Человек бросался очертя голову в вихрь развлечений, а художник  хранил верность своей таинственной суженой. И если я создал нечто прекрасное,  Асканио, если мертвая материя – серебро ли, глина ли – оживает под моими  пальцами, если иной раз мне удается вдохнуть красоту в мрамор и жизнь в бронзу,  то лишь потому, что моя лучезарная богиня вот уже двадцать лет руководит мною,  поддерживает меня, озаряет мою душу.    

Не знаю,  право, Асканио, но, вероятно, есть различие между поэтом и ювелиром, между  чеканщиком мысли и чеканщиком золота. Данте грезит; мне нужно видеть. Он  удовольствуется одним лишь именем Марии; мне же надо видеть лик мадонны. Образы  возникают перед его умственным взором, мои же – осязаемы. Вот почему, пожалуй,  моя Беатриче для меня, как ваятеля, была бы и очень малым, и очень многим.  Духовно я был полон ею, но мне приходилось искать живой образ. Ангелоподобная  женщина, светоч всей моей жизни, конечно, была прекрасна, и всего прекраснее  было ее сердце, но я не мог найти в ней воплощения той нетленной красоты, какую  рисовало мне воображение. Я вынужден был искать ее повсюду, придумывать ее  образ.    

Как,  по-твоему, Асканио, если б мне случилось найти свой идеал, идеал ваятеля,  здесь, на земле, во плоти и крови, если бы я стал боготворить его, не было бы  это кощунством и изменой моему идеалу – идеалу поэта? Не думаешь ли ты, что  небесное видение не посетит меня больше, что ангел станет ревновать к женщине?  Как, по-твоему? Я спрашиваю об этом тебя, Асканио, и ты когда-нибудь узнаешь,  почему я обращаюсь с таким вопросом к тебе, а не к другому, почему я трепещу,  ожидая твоего ответа, будто мне должна ответить сама Беатриче.    

– Учитель, –  серьезно и печально промолвил Асканио, – я слишком молод, и не мне судить  о столь возвышенных вещах, однако в глубине души я уверен, что вы один из тех  избранников, которыми руководит сам бог, и все, что встречается на вашем пути,  не случайность, а перст божий.    

– Ты  правда уверен в этом, Асканио? И ты считаешь, что земной ангел, прекрасное воплощение  моей мечты, ниспослан мне господом богом и что небесный ангел не прогневается,  если я предам его забвению? Тогда я признаюсь тебе, что обрел свою мечту, что  она существует, что я вижу ее, почти прикасаюсь к ней. Послушай, Асканио,  модель эта, исполненная красоты и чистоты, этот образец беспредельного совершенства,  к которому мы, художники, неизменно стремимся, – тут, неподалеку, он полон  жизни, и я могу любоваться им ежедневно. Ах, все, что я до сих пор создал,  ничто по сравнению с тем, что я создам теперь! Вот ты нашел, что моя Геба прекрасна,  и она действительно мое лучшее творение. Но я все еще недоволен; моя  одушевленная мечта стоит рядом с ее изображением и кажется мне во сто крат  прекраснее; но я добьюсь ее воплощения! Асканио, тысяча белоснежных статуй,  похожих на нее, теснятся в моем воображении, заполняют мои мысли! Я вижу их,  предчувствую, что придет день и мечта моя станет явью. А теперь, Асканио,  хочешь, я покажу тебе моего прекрасного ангела-вдохновителя? Он, должно быть,  еще здесь, неподалеку. Каждое утро, когда там, в небесах, восходит солнце, он  светит мне здесь, на земле. Посмотри же!    

И  Бенвенуто отдернул занавеску и указал ученику на сад Малого Нельского замка.    

По  аллее, затененной зеленью, медленной поступью шла Коломба.    

– Как  она хороша! Не правда ли? – восторженно воскликнул Бенвенуто. – Фидий  и старик Микеланджело не создали ничего более прекрасного, и только головы –  творения античных мастеров – могли бы сравниться с головкой этой юной и  грациозной девушки! Как она хороша!    

– О  да, очень хороша! – пробормотал Асканио, но тут ноги у него подкосились, и  он снова сел, без сил, без мыслей.    

Воцарилось  минутное молчание; Бенвенуто упивался радостью, а его ученик старался постичь  всю глубину своего несчастья.    

– Но,  учитель, куда же в конце концов заведет вас эта страсть – страсть  художника? – решился, трепеща от ужаса, спросить ученик. – Что вы  думаете предпринять?    

– Асканио, –  отвечал Челлини, – та, умершая, не была и не могла быть моей. Бог лишь указал  мне на нее и не вложил мне в сердце земную любовь к ней. Странное дело! Он даже  не дал мне почувствовать, чем она была для меня, пока не призвал ее к себе. Она  живет во мне только как воспоминание – неясный, промелькнувший образ. Но, если  ты хорошо понял меня, Коломба вошла в мою жизнь, в мое сердце. Я дерзаю любить  ее; я дерзаю думать: она будет моей!    

– Она  дочь парижского прево, – проговорил Асканио, дрожа от волнения.    

– Пусть  даже она была бы дочерью короля, Асканио, ведь тебе-то известно, что такое сила  моего желания! Я достигал всего, чего хотел, а я никогда ничего не хотел так  страстно. Не знаю, как я добьюсь цели, но она станет моей женой, понимаешь?    

– Вашей  женой! Коломба станет вашей женой?!    

– Я  обращусь к моему всесильному покровителю, – продолжал Бенвенуто. –  Если он пожелает, я украшу статуями Лувр и замок Шамбор. Я уставлю его стол  сосудами и светильниками, и, когда в награду я попрошу руку Коломбы и он откажет,  значит, он не Франциск Первый. О, я надеюсь, Асканио, я надеюсь! Я приду к  нему, когда его будет окружать весь двор. Слушай, через три дня, перед его  отъездом в Сен-Жермен, мы пойдем к нему вместе. Мы отнесем ему серебряную солонку  – я ее закончил – и рисунки для двери дворца Фонтенбло. Все станут восторгаться,  ибо это прекрасно, и он будет восторгаться, будет удивляться больше всех. Так  вот, каждую неделю я буду поражать его новыми творениями. Никогда еще я не  ощущал такого прилива творческой, созидательной силы! Ум мой кипит день и ночь;  любовь, Асканио, умножила мои силы, омолодила меня. И, когда Франциск Первый  увидит, что каждый его замысел тотчас же осуществляется, я не буду просить – я  потребую! Он возвеличит меня, я разбогатею, и хоть парижский прево знатен, он будет  польщен союзом со мной. Ах, Асканио, я просто схожу с ума! Когда я думаю обо  всем этом, то теряю самообладание. Она – моя! О райские мечты! Да понимаешь ли  ты меня, Асканио? Она моя! Обними меня, сынок, ибо с той минуты, как тебе  признался, я дерзаю надеяться. Я чувствую, что на сердце у меня стало  спокойнее, ты как бы узаконил мое счастье. Придет день, и ты поймешь все, о чем  я тебе поведал. А пока мне кажется, будто я полюбил тебя еще больше с той  минуты, как доверил тебе свою тайну; ты так добр, что выслушал меня. Обними же  меня, дорогой Асканио!    

– А  вдруг она не любит вас, учитель? Вы не подумали об этом?    

– О,  замолчи, Асканио! Я думал об этом и завидовал твоей красоте и молодости. Но  твои слова о господнем предопределении успокаивают меня. Она ждет меня. Да и  кого ей любить? Какого-нибудь придворного щеголя, недостойного ее? Впрочем, кем  бы ни был ее нареченный, я ведь тоже благородного рода, и к тому же я  гениальный художник.    

– Говорят,  ее жених – граф д'Орбек.    

– Граф  д'Орбек? Отлично! Я знаю его. Он казнохранитель короля, у него-то я и буду  брать золото и серебро для своих работ и деньги, которые жалует мне по доброте  своей король. Граф д'Орбек скупец, угрюмый старик; он в счет не идет: победа  над соперником-глупцом даже не лестна. Нет, она полюбит меня, Асканио, и не  ради меня самого, а ради себя – ведь я как бы буду доказательством ее красоты!  И она увидит, что ее понимают, боготворят, обессмертят! Одним словом, я так хочу!  Повторяю: стоит мне произнести это, и я всякий раз достигаю цели. По своему  обыкновению, я пойду прямо к цели, неумолимо, как рок. Говорю тебе, она будет  моей, даже если мне придется перевернуть вверх дном все королевство. А если  соперник вздумает преградить мне путь, – ты-то знаешь меня, Асканио! –  пусть бережется! Клянусь, я убью его вот этой рукой, которая сейчас сжимает  твою!.. Ах, боже мой, Асканио, прости меня! Какой же я себялюбец! Ведь я и  забыл, что у тебя тоже есть тайна, что ты хотел поведать мне о чем-то,  попросить об услуге. Я твой вечный должник, милый мой мальчик. Да рассказывай  же наконец, рассказывай! Стоит мне пожелать, и я всего добьюсь для тебя тоже.    

– Вы  ошибаетесь, учитель. Есть вещи, которые зависят только от господней воли, и я понял,  что должен уповать лишь на помощь господа бога. Пусть же моя тайна останется  между мною, слабым смертным, и всемогущим провидением.    

Асканио  вышел.    

Как  только дверь за юношей затворилась, Челлини, полный радости и умиротворения, отдернул  занавеску и, придвинув станок к окошку, принялся лепить Гебу.