1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
       

       ***             

Когда   все успокоилось, Патап Максимыч сел в верхних горницах за самоваром вместе с Никифором.   Позвали чай пить и старика Пантелея, а Василий Борисыч в подклети на печке   остался. Спать он не спал, а лежа свои думы раздумывал. Между тем Чапурин,   расспрашивая, как узнали о подломе палатки при самом начале дела, подивился,   что стук ломов первый услыхал Василий Борисыч. Не сказал на то ни слова Патап   Максимыч, но по лицу его видно было, что он доволен.      

– Да   что он в подклети-то у вас делает? – погодя немного спросил Патап   Максимыч.      

– Да   ничего не делает, – сказал Пантелей. – Теперь вот дня с три ему   полегчало, так по дням больше читает, а по ночам сидит на крыльце да что-то   потихоньку попевает.      

– Гм! –   отозвался Патап Максимыч и задумался, барабаня по столу пальцами.      

Прошло   несколько времени, Никифор Захарыч прервал общее молчанье.      

– Можно   ли мне попросить тебя насчет его, Патап Максимыч? – сказал он вполголоса.      

– О   чем это? – быстро спросил у шурина Чапурин, но не гневно, не сурово, как   прежде бывало, когда про Василия Борисыча речь заходила.      

– Живет   он у тебя безо всякого дела, – сказал Никифор Захарыч. – Ну,   известно, что каждый человек без дела во всякое время может с ума спятить. По   себе сужу, сам от безделья до того, бывало, доходил, что стал по всему нашему   Заволжью самым последним человеком, знаться со мной никто не хотел, ребятишки   даже походя надо мной смеялись да надругивались, сколько им хотелось. Вывел   меня господь на добрую дорогу, и сам ты не один раз говаривал, что дело у меня   из рук не валится. Тяжело мне было на добрый путь становиться, да, видно,   молитвы Настеньки, нашей голубушки, до бога доходны, ведь у смертного одра ее   бог послал мне перемену в жизни. Слушая последние слова ее, решился я   переменить жизнь. Она, моя радость…      

И не мог   больше говорить, залился слезами, склонясь на стол и крепко обхватив голову руками.      

– Полно,   Микеша, полно, родной ты мой, – с навернувшимися слезами молвил Патап Максимыч…–   Не поминай! Было время, да уж нет его, была у меня любимая доченька, в могиле теперь   лежит, голубушка…      

Не   воротишь дней прошлых, Микеша… Полно ты меня сокрушать. Бог все к хорошему в   здешнем свете строит, ни коему человеку не понять благостных путей его. Про   него-то что хотел говорить ты? Про певуна-то нашего, про посланника архиерейского?      

– То   хотел я сказать про него и о том тебя просить: не вводи ты его во грех и   напасть. Дай ты ему какое-нибудь дело, – молящим голосом сказал Никифор   Захарыч.      

– Много   было у меня на него, беспутного, надежды, – несколько нахмурясь, сказал   Патап Максимыч. – И никакого толку из него не вышло. К чему ни приставлял   его для ради надзора за работами, куда ни посылал его, никакого толка не   выходило. Нет, уж такой он беспутный, что на добрую стезю его не направишь. Да   еще что на днях вздумал, – ты еще не приезжал тогда: худа ли, хороша ли у   него жена, а все-таки, однако ж, жена, а он к девкам на посиделки повадился.   Путное ли это дело, сам посуди, ведь это всему дому моему зазор. Так или нет?      

– Не   мне судить об этом, Патап Максимыч, – сказал Никифор Захарыч, – сам   был я во сто крат его хуже, – промолвил он, опустя голову. – А ведь   ты отпустил же мне мое беспутство и прегрешения, а им ведь и числа нет. Отчего   ж бы тебе не постараться зятя на истинный путь наставить? Ведь не чужой тебе…      

– Наставишь   его! как же! – молвил Чапурин. Задумался Патап Максимыч и сказал потом:      

– Разве   вот что: поедешь куда, возьми его, чтоб он во всем из твоих рук смотрел.      

– Что   ж, я ото всей души рад и на него надеюсь, – ответил Никифор Захарыч.      

– Так   вот, надо мне послать тебя в Красну Рамень, на мельницы, – молвил Патап   Максимыч. – Возьми ты его с собой, только, чур, глядеть за ним в оба, да   чтобы не балбесничал, а занимался делом, какое ему поручишь. Да чтобы мамошек   там не заводил – не в меру до них он охоч. Хоть и плохонький, взглянуть,   кажется бы, не на что, а такой ходок по части женского пола, что другого такого   не вдруг сыскать.      

– Да   уж я постараюсь, чтобы пустяками-то он не занимался, – сказал Никифор   Захарыч. – Доброго слова он завсегда послушается, а бранью да насмешками…   только пуще его раздражишь. Узнал я его хорошо, и сдается мне, что можно   исправить его и приспособить ко всякому делу.      

– Так   бери его в Красну Рамень, поглядим, что выйдет. Поговори сегодня же с ним, а   ежели еще подсыплет снежку, поезжайте с богом, – сказал Патап   Максимыч. – А теперь немножко и соснуть успеем. Эх они, проклятые, как у   нас всю ночь перебулгачили. А ты, Пантелеюшка, наряжай кажду ночь к палатке   караул: кто их, мошенников, знает, может статься, не эти двое, а целая шайка   стакнулась разграбить ее. Узнали, значит, окаянные, что не пустая стоит.   Оборони господи от беды, ведь добро-то в ней не свое, а чужое положено…      

Да вот   еще, Пантелеюшка: молви заутро стряпкам, чтобы работникам пирогов напекли, да   надо будет в Захлыстино за вином да мировом съездить.      

После   того все по своим местам разошлись.      

       

       ***             

С   большою охотой, даже с радостью выслушал Василий Борисыч от Никифора, что тот хочет   взять его с собой в Красну Рамень. Хоть и не на долгое время, а все-таки подальше   от постылой жены. Там, на мельницах, по крайней мере не будет слушать ни   приставаний, ни ругани ее, ни тестевой брани, ни насмешек работных людей.      

Выехали   из Осиповки недели через полторы после надлома палатки. На прощанье строго   наказывал Патап Максимыч зятю, чтоб он во всем слушался Никифора и без его   спроса шага не ступил бы, промолвив, что, ежели на мельницах будет он полезен и   о том Никифор скажет по возврате домой, тогда Василию Борисычу будет житье   совсем не такое, какое до той поры было. Простился с зятем Чапурин по-доброму,   по-хорошему, ласково простилась с ним и теща, а Прасковья Патаповна злобно   завыла в источный голос, узнав о внезапном отъезде не один раз битого ею мужа.      

– Да   на что ж это похоже, да что ж это такое? – на весь дом голосила   она. – Нешто на то он женился, чтобы надолго покидать молодую жену? И то   недели две он ко мне не прихаживал!.. Хоть бы простился с женой в ее горнице,   как быть следует всякому мужу с женой. И того не смыслит, шут этакой.      

Молчал   Василий Борисыч, ровно воды в рот набрал. Пристала к отцу Прасковья Патаповна,   требует, чтоб оставил он дома Василья Борисыча.      

Молчал   сначала Патап Максимыч, но когда любезная дочка надоела ему просьбами и воплями,   строго прикрикнул на нее:      

– Замолчишь   ли, дурища ты этакая! Хоть бы стен-то постыдилась, бесстыжая. Молчать у меня!   Не то плетки попробуешь. Давно она по тебе тоскует.      

Прасковья   Патаповна вдруг присмирела, услыхав родительскую угрозу. Сухо простилась она с   мужем, а тот ей хоть бы единое слово промолвил.      

Незадолго   до сумерек тронулись из Осиповки Никифор с Васильем Борисычем. Никифор правил   парой добрых лошадок, хорошо знал он в лесах все пути и дороги, в прежнее   пьяное время они были им исхожены. Василий Борисыч сидел с ним рядом в   легоньких санках-казанках.      

Когда   поехали, стала подувать непогода: синее небо потускло, и полный почти месяц заволокло   ровно пухлыми белыми тучами, повалили хлопья снега, и забушевала метель. Ничего   не стало видно в пяти шагах, дорогу замело, а на беду ехали чащей, ни деревца,   ни кустика, и все, что было на виду, сплошь теперь покрыто было снегом. Никифор   Захарыч убедился, что он сбился с дороги и не может опознаться, в какие места   заехал,а а казалось ему, что отъехали они уже верст пятнадцать, если не больше.   Деревни в той стороне частые, не больше версты или в полутора друг от дружки   стоят, но вот их, как на беду, ни одной не попадается. А волки так и прядают   возле санок, еще хорошо, что колокольчик был навязан на дуге, зверь, сколь ни   силен, сколько ни зол, все-таки его побаивается. Со страха робкий Василий   Борисыч дрожмя дрожал; ему казалось, что теперь такая опасность наступила, пред   коей почти ничего не значила даже скачка сломя голову по пылающему лесу на   другой день после первого сближенья с постылою теперь и ненавистною женой.      

– А   ведь мы сбились с дороги-то, – сказал, наконец, Никифор Захарыч.      

– Полно   ты! – в ужасе вскликнул Василий Борисыч.      

– Ей-богу,   сбились, – молвил Никифор. – Судя по времени, надо бы давно нам   Зименки проехать, а вот теперь ни их и никакого другого жилья не видать. Беда,   просто беда!      

– Ох,   искушение! – в отчаянии проговорил Василий Борисыч. – Этак, пожалуй,   замерзнем, либо волки нас съедят.      

– Мудреного   нет, – равнодушно отозвался Никифор.      

А лошади   приустали меж тем и едва двигаются по сугробам, а вьюга разыгрывается все пуще   да пуще.      

– Что   ж нам теперь делать? – слезным голосом спросил немного погодя Василий   Борисыч.      

– На   волю божью положиться. Что пошлет бог, то и будет, – ответил   Никифор. – Ежели кони совсем станут, надо будет в снег зарываться.   Сказывают, так не замерзнешь.      

– Ох,   искушение! Господи, господи! Царица небесная, спаси и помилуй,вскликнул Василий   Борисыч и стал читать одну молитву за другою.      

А давно   ли, кажется, натерпевшись жениных побоев и наслушавшись брани тестя, раздумывал   он, как решить с самим собой, утопиться либо удавиться.      

Никифор   Захарыч опустил вожжи и дал лошадям волю идти куда знают. Только изредка похлестывал   их, чтобы не стали. Долго путали они, наконец вдалеке послышались лай и вой нескольких   собак: волков, значит, почуяли. Никифор стал править лошадей на доносившийся   лай.      

– Ну   теперь, бог даст, куда-нибудь приедем, – сказал он, и Василий Борисыч   начал читать благодарные молитвы за спасение от напрасной смерти.      

Собачий   лай становился все громче и громче, стало видимо, что путники подъезжают к какой-то   деревне. Вот, наконец, и прясла околицы, виднеется и строенье. В крайней   большой, но запущенной избе виден огонь. К той избе и подъехали. Никифор   постучал в ворота и громким голосом крикнул:      

– Эй   вы, крещеные! Не дайте людям напрасно погибнуть, укройте от непогоды.      

В избе   пошел какой-то неясный говор, и через несколько времени послышался старческий   голос:      

– Постойте   маленько, родимые, сейчас отомкнемся. Наталья, подь отопри добрым людям.      

Вскоре   растворилась калитка. Пред приезжими стояла женщина, сколько можно было заметить,   еще молодая.      

– Ведите   под навес коней, – сказала она, – а в избу-то вот направо будет   крыльцо. Уж не поропщите на нас, с лучиной-то на дворе ходить в такую непогодь   опасаемся, а фонарика, по недостаткам, у нас не случилось.      

Поставив   лошадей, Никифор с Василием Борисычем вошли в избу. Не приборна она была, и   сразу заметно, что запущена лишь в последнее время, но все же таки в ней было   тепло, а для приезжих это было всего дороже.      

– Как   ваша деревня прозывается, старинушка? – спросил Никифор Захарыч, войдя в   избу и снимая с себя промерзшую дубленку. Он позамешкал немного, убирая   лошадей. Василий Борисыч в это время успел уж скинуть шубу и залез в теплое   местечко на полати.      

– Деревня   Поромово, милый человек, деревня Поромово, – отвечал старик хозяин.      

– А   далеко ль от вас будет Осиповка? – спросил удивленный Никифор.      

– Да   как тебе сказать, не то пять, не то шесть верст – близехонько.      

– Проплутали   же мы! – молвил Никифор Захарыч. – Я думал, что мы верст пятнадцать   отъехали, а всего-то пять проплутали. Да и попали не в ту сторону, куда   надобно.      

– А   в кое место путь держите? – спросил старик.      

– В   Красну Рамень, – отвечал Никифор.      

– И   впрямь, заехали не по дороге, не по дороге, – молвил старик. – Да что   за мудрость сбиться путем в такую вьюгу. Ведь свету божьего не видно. Долго ли   тут до беды!..      

Запасливый   Никифор Захарыч захватил из Осиповки небольшой самоварчик. Надрогшись от стужи,   захотел он чайку испить. Василий Борисыч тоже был не прочь от чая. Никифор   принес из саней самовар и погребец с посудой, а хозяин кликнул в сени:      

– Наталья,   подь-ка сюда!      

Немного   повременя, вошла в избу молодая девушка, как видно сильная и работящая, но лицо   у ней было истощенное, ровно изношенное, бледное, веки красные, глаза масленые,   нахальные, бесстыжие, с первого взгляда видно было, что пожила она и потешилась.      

– Поставь   гостям самоварчик. А что, Параньки все еще нет?      

– Еще   не приходила, – молвила Наталья.      

– Опять   на всю ночь загуляла, – сказал старик. – Ну, а ты ставь самовар-от.      

И   Наталья скорым делом принялась за самовар.      

– Из   Осиповки едете, честные господа, аль подале откуда? – сидя на передней   скамье, спросил хозяин у Никифора, тоже залезшего на полати поразогреть себя   после такой вьюги.      

– Из   Осиповки, – ответил тот. Не от Патапа ли Максимыча едете! – опять   спросил старик.      

От него   от самого, – ответил Никифор. – В Красну Рамень на мельницы послал   нас.      

– Довольно   известны про Патапа Максимыча, – сказал старик. – Оно и дело-то   соседское и близехонько от него живем. Опять же в красные дни мои много я   милостей от него видал.      

– А   как звать-то тебя, старина? – очнувшись от дремоты, спросил Василий   Борисыч.      

– Трифон   Михайлыч буду, по прозванию Лохматый, – молвил старик.      

Всем   телом дрогнул Никифор Захарыч. Вот куда занесла его вьюга, к отцу ненавистного   Алешки. Никогда не мог он простить ему Настиной смерти. Никифор все знал, а   чего не знал, о том давно догадался.      

Замолчал   он, не говорит ни слова и Василий Борисыч. Между тем Наталья поставила самовар   на стол, поставила умелой рукой и расставила вынутую из погребца посуду. Видно   было, что в прежнее время не жила она в таких недостатках, какие теперь   довелось ей испытывать.      

Слезли с   полатей Никифор Захарыч и Василий Борисыч и, усевшись на скамье, предложили   чай-сахар и хозяину и ставившей самовар Наталье. За чаем пошла речь про Патапа   Максимыча. Заговорил Трифон Лохматый.      

– Благодетель   он бывал нам в прежнее время. То есть не самому мне, а большему сыну моему,   Алексею. А Алексей в те поры бога еще не забывал, родителям был покорен и   деньги, что давал ему своею щедрою рукой Патап Максимыч, в дом приносил. Был   тогда я человеком зажиточным, да напасть нашла на меня, токарня сгорела. И   послал я тогда Алексея сколь-нибудь заработать, чтобы справиться, а был он   самый первый токарь по всей стороне и полюбился Патапу Максимычу, и тот ему   беспримерные милости делал. А вы, господа честные, не свои ли будете Патапу   Максимычу?      

– Да, –   сказал Никифор, – я ему шурин, а это зять, на дочери его женат…      

– Довольно   слыхали, дело ведь недальнее, – сказал Трифон Лохматый.Сам-от я хоть   отроду не бывал у Патапа Максимыча, а знаю все, народ-от ведь говорлив, и рот у   него не зашит, – прибавил от.      

– Как   же это при таком ближнем соседстве никогда ты не бывал у Патапа   Максимыча, – он ведь в здешней стороне человек на виду, – молвил   Никифор Захарыч.      

– И   больно даже на виду, – сказал Лохматый. – Первый человек по всему, да   дела-то никогда у меня такого не доводилось, чтоб у него в доме быть. Когда   господь меня еще миловал, когда еще он, праведный, не смирял моей гордыни, ни   до кого мне не было дела, ни до коего человека. Опричь себя да семейных своих,   и знать, бывало, никого не хотел…      

А когда   дошел я до бедности, стыдно и совестно стало водиться с такими людьми, как   Патап Максимыч. Еще, пожалуй, придет ему на мысль, думаю я себе, не за милостью   ли какой пришел я, и вот я к нему ни ногой. Ежели я видал от него большие   милости, так они были сделаны сыну моему за его усердие. Патап-от Максимыч   возлюбил его как родного сына, ничего для него не жалел, ну, а я совсем иное   дело… Что ему до меня? Поди, и не знает, каков есть на свете человек Трифон   Лохматый. Большому кораблю большое и плавание, а мы что? У меня в последне-то   время и мыши в амбаре перевелись с голодухи. Потому по самому в дружбе да в   приятельстве мне с Патапом Максимычем быть не доводится, а кланяться ему да   всячески подслуживаться не хочу…      

Умирать   стону с голоду, а никому не поклонюсь; во всю жизнь одному только богачу поклонился   я, Христом богом просил помощи моей старости, помощи родной семье, и то ничего   не выпросил. И тот богач был свой человек. После того как я чужому богачу руку   протяну, как я ему стану про бедность свою рассказывать? Нельзя, никак нельзя.      

Рому   бутылку из погребца вынул Никифор Захарыч и пуншик сделал. Три стаканчика опорожнил   с гостями Трифон Лохматый и пуще прежнего разговорился.      

– Да,   Никифор Захарыч, – так начал он, – да, любезный ты мой, надо всяким   человеком господня сила. Но кто знает, как ее снесет? Не в суд и не в осуждение   будь тебе сказано, сам ты каков прежде был человек? По всей стороне довольно   про то ведают. А как воссияла над душой твоей сила господня, стал ты теперь   совсем иной… Был ты никуда негодящим человеком, и плохо бывало тебе. А теперь,   как послышу, мало на свете таких умных, хороших людей, как ты. А ежели от кого   отступит сила господня, тут сейчас враг. И как только он проклятую свою силу   возымет над каким ни на есть человеком, будь он самый добрый, самый хороший,   станет злым и отъявленным врагом всего доброго. По своим знаю и ведаю, какова   бывает сила бесовская, ежель она подведет хорошего человека под себя…      

– Это   правда, – молвил Никифор Захарыч. – Как только зачнет человек жить не   по-хорошему, нечистый тотчас в его душу, и господня благодать его покинет… По   себе знаю, Трифон Михайлыч.      

– Был   у меня сын Алексей, – после недолгого молчанья продолжал Лохматый. –   Парень был разумный, смирный такой, рассудительный. А из себя красота, всем   взял, и лицом, и ростом, и дородством. И на всякую работу по дому только его   взять, во всяком крестьянском обиходе, бывало, его только взять, смышленый по   всему парень был, любоваться, бывало, только на него. А по токарной части до   того дошел, что не было ему еще полных двадцати лет, как первым, самым то есть   самолучшим токарем по всей здешней стороне славился. По всему хороший был   парень, к отцу, к матери почтительный, о братишке да об сестрах заботливый, по   дому во всем старатель. Спать, бывало, не ляжет, не присмотревши всего во   дворе, хоть за день-от совсем истомится в токарне.      

Бывало,   мы с женой покойницей не нарадуемся на своего разумника. Подросточек мой Саввушка   тоже было по братним стопам пошел, дочери были рукодельницы, хорошие помощницы   моей Абрамовны. Добрая она у меня была хозяйка, вот только еще двадцать недель   как померла. Жили мы в довольстве, жили да бога благодарили… Вдруг иные дни   наступили, посетил нас господь испытаниями, токарня сгорела, лихие люди   позавиствовали – подожгли. А по скорости и в клети похозяйничали, все почти   добро повытаскали. Коней пару угнали неведомо куда. И с той поры по бедам я   пошел. Послал я тогда большого сына в работу к Патапу Максимычу, и возлюбил его   Патап Максимыч паче всякой меры, деньгами пожаловал, так что мы и токарню новую   поставили и животиной обзавелись, только уж такой спорыньи по хозяйству, как   прежде была у меня, не стало. Не на кого было всем делом положиться, большой сын   на стороне в работе, Саввушка еще недоспел, однако ж и его я послал ложкарить –   ловкий ложкарь из нашего мальца вышел.      

Взяться   некем, самому не под силу была работа, к седьмому десятку тогда уж подходило,   ну и захирело все по дому. Полугода не прошло, как куда-то послал Патап   Максимыч Алексея по своим делам и наградил его не по заслугам. Ну тут бы еще   ничего: в дом деньги отдал, а тут по скорости пали к нам слухи, что женился он   на богатой вдове, а женился без родительского благословения. А дом у меня все   падал да падал, беды пришли великие, дочери нехорошими делами стали заниматься   и тем мою Абрамовну в могилу свели. Саввушка тоже недобрым путем жизнь повел, в   солдаты нанялся, где теперь он, сердечный, не знаю, не ведаю, угнали куда-то в   дальние места голубчика. Так вот и остался я бобыль бобылем, в тоске, слова не   с кем сказать, а я человек старый и немощный, вот скоро семьдесят лет   исполнится, а ведь и в божьем писании сказано: «Что больше того, один труд и   болезнь».      

Под это   слово старика Наталья принесла сковороду с яичницей и, низко поклонясь гостям,   вышла вон.      

– Покушайте,   гости дорогие, – сказал Трифон Лохматый, придвигая сковороду к ним. –   Не посетуйте, что лучше чего-нибудь не поставил. Было бы прежнее время, не так   бы я вас угостил, а теперь, делать нечего,недостатки и бесхозяйство.      

– Нечего   беспокоиться, не для чего было и глазунью на стол ставить,молвил Никифор Захарыч. –   За одно тепло тебе большое спасибо, ишь вьюга-то как разыгралась, так и   завывает. Без твоего крова да без твоей доброты совсем бы нам пришлось замерзнуть.      

– Так   вот, гости мои дорогие, – немного погодя продолжал свой рассказ Трифон   Лохматый, – сынок у меня тысячами ворочает, кажись бы мог помочь отцу при   его крайности, ан нет, не туда оно пошло, не тем пахнет, женины деньги и все ее   именье мой Алексей к своим рукам подобрал, и она, бессчастная, теперь сама без   копейки сидит. Отцу тоже ничего не дает, забыл хлеб-соль родительскую, забыл   родимый дом и брата забыл и сестер – всю свою семью. Не о том теперь у него   думы, не обо мне попеченье. Был я у него, как он еще в нашем городу проживал,   теперь, слышь, на Низ куда-то уехал и там в Самаре другим домом обзавелся, а   прежний продал. Прихожу я к нему в дом, настоящий дворец, мало таких в городе.      

Насилу   меня до него допустили. Увидались, однако, так он хоть бы бровью повел после долгой   разлуки, хоть бы кусок черствого хлеба, хоть бы чашку чаю подал отцу-то.   Поговорил я с ним, сказал про свои нужды, так он хоть бы словечко какое-нибудь   вымолвил, а на прощанье от такого богатства дал пятирублевую. «Отвяжись,   дескать, ты от меня». Так вот какие нынче детки-то бывают: ты их пой, корми,   вырасти, а после того они и знать тебя не захотят.      

– Давно   я его знаю, – нахмурившись и злобно глядя в сторону, сказал Никифор   Захарыч, – всегда был беспутным, всегда умел за добро злом платить.      

Вьюга не   переставала, и Никифор с Васильем Борисычем остались ночевать у Лохматого. К   утру стихла погода, и они собрались в путь, но Лохматый, как они ни   отговаривались, не пустил их, не угостивши на прощанье блинами да яичницей.      

На   мельницах-крупчатках в Красной Рамени Никифор тотчас по приезде принялся за   дело, и оно у него закипело; принялся за него и Василий Борисыч, сначала   горячо, а потом с каждым днем охладевал к работе, потом совсем обленился,   опустился и все время проводил в постели, не говоря ни с кем ни слова и только   распевая стихеры. Скука была для него непомерная, а потом напала тоска.   Напрасно Никифор Захарыч уговаривал его приняться за работу, просил и молил   его, ничто не помогало. По-прежнему Василий Борисыч валялся на постели да   попевал стихеры. А у самого только и на уме: «Куда бы деваться, чтобы не видаться   с противною женой. Ни за что на свете не ворочусь к ней в Осиповку. О господи,   ежели б ты ее развязал со мной! От нее от одной такое вышло мне положение. Без   нее мог бы я к своим воротиться, а при ней сделать того никак невозможно,   венчанная жена да еще венчана-то в великороссийской! Вот оно, искушение-то!»      

Ровно   услышана была молитва Василья Борисыча: за неделю до Рождества получил он от тестя   коротенькую записочку: «Приезжай сколь возможно скорее. Параша лежит при   смерти».      

И лошади   были присланы. Нимало не медля, Василий Борисыч собрался в путь и поехал в   Осиповку. Дорогой работник рассказал ему все, что знал про болезнь Прасковьи   Патаповны. Недели полторы тому, как она в бане парилась, а оттуда домой пошла   очень уже налегке да, говорят еще, на босу ногу, а на дворе-то было вьюжно и   морозно. Босыми-то ногами, слышь, в сугроб попала, ну и слегла на другой день.   Много ль такой надо? Сам знаешь, какая она телом нежная, не то что у нас,   простых людей, бабы бывают, той ни вьюга, ни сугроб нипочем.      

– Что   ж, она в памяти? – спросил Василий Борисыч.      

– В   памяти-то, слышь, еще покуда в памяти, а сказывают, начала   заговариваться, – отвечал работник.      

– Что   ж? за лекарем в город посылали или нет, – продолжал свои расспросы Василий   Борисыч.      

– Как   же не посылать, посылали, – отвечал работник.      

– Что   же он говорит?      

– Что   говорит, про то я не знаю. Знаю только, что пробыл он у Патапа Максимыча не   очень долго и, только что уехал, меня за тобой послали, а другого работника,   Селиверста, в Городец, за попом.      

Встрепенулось   сердце у Василия Борисыча. «Авось не отлежится, авось не встанет! Ох, искушение!»   – подумал он.      

Он   застал жену без языка. Так и не пришлось ему двух слов сказать. На похоронах он   громко подпевал городецким дьячкам, – скитницы не пожаловали петь к Патапу   Максимычу, очень уже сердилась на брата мать Манефа, – и сама не поехала и   другим не велела ездить. Все ее слов послушались, никто из сбирательниц не   приехал в Осиповку.      

Спустя   недели полторы после похорон Патап Максимыч позвал зятя к себе в горницу и сказал:      

– Вижу   я, Василий Борисыч, что из тебя никакого толку не будет. Зачем же вместе нам   жить, быть в тягость друг другу? Разойдемся-ка мирно, по-доброму, по-хорошему.      

Не   поминай меня и дом мой лихом. О сыне своем, о Захарушке, заботы не имей, теперь   он на руках у Дарьи Сергевны, а будет у Груни, как ей станет посвободней и   ежели Дарья Сергевна хозяйкой в доме останется. А по времени, если будет богу   угодно, все мои достатки ему с Груней пополам отдам. А на Аксинью Захаровну   рассчитывать нечего, и с радостью бы понянчилась со внучком, да сама на ладан   дышит. Лекаря к Параше привозили, поглядел он на Захаровну и сказал, что не   жилица она на свете, до весны ни в коем разе не проживет. Так разойдемся-ка   лучше, Василий Борисыч: у тебя своя дорога, у меня своя, не будем мешать друг   другу. Знаю, что тебе в люди деваться некуда, так вот на обзаведенье да на   прожиток. Пиши, чтобы знать, где находишься, по силе возможности стану тебе   каждый год присылать на житье. Прощай. Дарю тебе пару лошадок да санки,   поезжай, куда знаешь. А это возьми.      

И подал   ему увесистый бумажник. Молча принял Василий Борисыч подарок тестя и низко ему   поклонился.      

Так и   расстались. Ни с той, ни с другой стороны на расставанье сожалений не было.   Василий Борисыч радостно уехал из тестева дома.      

Кинулся   он в один скит, кинулся в другой, нигде не принимают. Тогда поехал на старое пепелище   в Москву. Там была такая же встреча от Рогожских. Кланяться даже никто с ним не   кланялся. Иудой предателем все обзывали. Купил тогда Василий Борисыч на одной   из московских окраин небольшой деревянный домик и поселился там. И вечно один,   а без людей жить нельзя – обуяет тоска одиночества, самая мучительная тоска,   какая только есть на свете. Отвернулся Василий Борисыч от Рогожских и с другими   людьми знакомство повел. Мало-помалу перестал он и думать об архиереях, хотя   так недавно еще служил им верой и правдой. Как человек, много видавший и много   из старообрядской жизни знающий, он для многих был занимателен. И скоро нашел   немало близких приятелей, добрых людей из православных. А на Рогожское ни шага.      

Груня с   Марфой Михайловной усердно хлопотали над заготовленьем приданого, и все сделано   ими было так хорошо, что все, кто ни видел его, не мог налюбоваться. Все было   сделано и богато и с большим уменьем. Петр Степаныч купил большой, поместительный   дом. По советам и указаньям на каждую мелочь Сергея Андреича, он устроил свой   дом на славу. С нетерпеньем ждал Самоквасов Крещеньева дня, чтобы сыграть   свадьбу, но пришлось помедлить: около Крещенья умерла Прасковья Патаповна,   нельзя было Патапу Максимычу прямо с похорон на свадьбу ехать, а без него Дуня   никак не хотела выходить замуж. «Он в горькие мои дни заместо отца мне   был, – говорила она, – заботился обо мне все одно как об родной   дочери, как же можно мне без его бытности, без его благословения венец   принять». Решились повременить, а как в том году рождественский мясоед был короткий,   то, списавшись с Патапом Максимычем, положили обвенчаться пред масленицей. Хотя   не очень-то нравилось это Петру Степанычу, но, делать нечего, надо было   согласиться.      

Так как   Самоквасов еще никаких торговых дел не заводил, то и наперсник его Семен Петрович,   саратовец, жил пока у прежнего хозяина Ермолая Васильича. Понадобилось ему по   какому-то делу Семена в Москву послать, а кстати свезти на Керженец ежегодное   подаяние, чтобы потом летом в другой раз туда не посылать. Саратовец по дороге   заехал к Самоквасову и застал его в больших хлопотах по отделке новокупленного   дома. Не надивится Семен Петрович убранству, каким украшал дом его приятель, а   когда узнал, что у него скоро свадьба с богатейшею дочерью покойника   Смолокурова, которую видал он в Комарове, так только руками развел от   удивленья. Заметил он тут, что Петр Степаныч неохотно говорит про скиты и про   былые там проказы, что вместе они там выкидывали.      

Поехал   Семен Петрович в Комаров и там, по обыкновению, пристал у Таисеи, в обители Бояркиных.   Не бывав там года полтора, с тех пор как увезли Василья Борисыча да Прасковью   Патаповну, много нового узнал он от Таисеи, узнал, что мать Манефа совсем   разошлась с братом, а сама чуть не в затвор затворилась, передав управление   обительскими делами Фленушке, для чего та постриглась в иночество и теперь   стала матерью Филагрией.      

– Увидите   и не узнаете прежнюю Фленушку, – говорила Таисея. – Ровно восемь   месяцев, как она уже в инокинях. Все под руку подобрала, никто в обители без   позволения ее шагу сделать не может. Строга была Манефа, а эта еще строже; как   сам знаешь, первая была проказница и заводчица всех проказ, а теперь совсем   другая стала; теперь вздумай-ка белица мирскую песню запеть, тотчас ее под   начал, да еще, пожалуй, в чулан. Все у нее ходят как линь по дну. Ты когда идти   к ней сбираешься?      

– Да   завтра думаю, – ответил Семен Петрович.      

– Иди   пораньше, – молвила Таисея. – Скоро-то она до себя никого не   допущает, особливо ежели кто из посторонних, не из скитских, значит. А о   прежних проказах лучше и не поминай, вон выгонит.      

– Ну,   уж и выгонит? – голосом сомнения сказал Семен Петрович.      

– Вот   увидишь. Попробуй только, – молвила Таисея. – Да еще и твоему хозяину   напишет, чтобы ни впредь, ни после он тебя в скиты не посылал.      

– Не   может быть того, – ответил Семен Петрович. – Ведь мы старые с ней   знакомые.      

– Что   было, то былью поросло, благодетель. Говорю тебе, стала она совсем другой   человек.      

Не   очень-то доверял словам Таисеи Семен Петрович и знакомым путем пошел к кельям Манефы.   И путь не тот был, как прежде. Тогда по зеленой луговине пролегала узенькая   тропинка и вела от одной к другой, а теперь была едва проходимая дорожка, с   обеих сторон занесенная высокими снежными сугробами чуть не в рост человека.   Отряхиваясь от снега, налипшего на сапоги и самое платье, пошел саратовец на   крыльцо Манефы и вдруг увидал, что пред ним по сеням идет с какою-то посудой Марьюшка.      

– Тебя   откуда принесло, непутного? – не то с робостью, не то с радостью спросила   она, увидя его.      

– Из   города Саратова, голубушка ты моя Марьюшка, Ермолай Васильевич прислал с подаянием.   Ну здравствуй, моя дорогая. Что отворачиваешься? Поздороваемся по-прежнему,   обними покрепче, поцелуй горячей, – начал было Семен Петрович, но Марьюшка   руками на него замахала.      

– Тише, –   сказала она, – тише, услышит матушка, беда будет мне, да и тебе неладно.   Нынче у нас такие строгости пошли, что и рассказать нельзя, слова громко не   смей сказать, улыбнуться не смей, как раз матушка на поклоны поставит. Ты   ступай покамест вот в эту келью, обожди там, пока она позовет тебя. Обожди, не   поскучай, такие уж ноне порядки.      

– И   все эти строгости завела Фленушка? А я было совсем иного чаял. Помнишь?      

– Молчи, –   сказала Марьюшка и, затворивши дверь кельи, скрылась в переходах игуменской   стаи.      

Долго   взад и вперед ходил по келье Семен Петрович. Это была та самая келья, где в   прежнее время жила Фленушка. Сколько проказ тут бывало, сколько хохота и   веселья, а теперь все стало могилой, с самих стен, казалось, веяло какою-то   скукой. Порядочно-таки прошло времени, как вошла в келью молодая, пригожая, но   угрюмая и сумрачная белица. Ее никогда не видывал саратовец, бывая прежде в   Комарове.      

Мать   Филагрия сидела за столом, когда вошел Семен Петрович, и внимательно перебирала   письма и другие бумаги. Положив уставной начал, низко поклонился он матери   игуменье. Тут только взглянула на него Филагрия и поспешно опустила на глаза   флеровую наметку.      

– Какими   это судьбами не в урочное время пожаловал к нашему убожеству? – тихо промолвила   мать Филагрия. – В прежние годы летом всегда приезжал, а теперь, вдруг   перед масленицей. Уж здоровы ли все, Ермолай Васильич и домашние его?      

– Слава   богу, и Ермолай Васильич и все его домашние здравствуют и вам кланяться наказывали, –   отвечал Семен Петрович. – А так как довелось мне по хозяйскому делу в   Москву ехать, так Ермолай Васильич и заблагорассудил, чтоб я теперь же заехал к   вам в Комаров с ежегодным подаянием, какое каждый раз от него посылается.      

– Спаси   господи и помилуй своими богатыми милостями благодетеля нашего Ермолая и всех   присных его, – встав с места и кладя малый начал, величаво сказала   Филагрия. – Клавдюша! – кликнула она незнакомую Семену Петровичу   послушницу, что у новой игуменьи в ключах ходила.      

Неслышными   шагами вошла та и смиренно стала у притолки.      

– Поставь,   Клавдеюшка, самовар да сбери нам чайку поскорее, – сказала мать   Филагрия. – Да закусочек поставь закусить, водочки, мадерцы, еще что там   есть.      

– Слушаю,   матушка, – с низким поклоном ответила послушница и торопливо вышла вон из   кельи.      

– Что   матушка Манефа, как ее спасение? – спросил, немножко помолчав, Семен   Петрович.      

– Что   матушка Манефа? Стара, дряхла, но духом бодра, плотью же немощна, –   отвечала Филагрия. – Всего больше по хилости своей да по слабости телесных   сил и поставила она меня на свое место в начальницы обители. А это дело   нелегкое. Особенно трудно ладить с окольными мужиками, каждому стащить бы что   со скита, бога не боятся, и совести нет в глазах. Ну да, бог даст, ежели   оставят нас на старых местах, уладимся с ними, теперь они все нашей выгонки   ждут и надеются, что обительские строения им достанутся. Тяжело с ними ладить,   ох, как тяжело, Семен Петрович! Скажите Ермолаю Васильичу – не оставил бы нас,   убогих, при теперешних наших тесных обстояниях своими благодеяниями… Привезли   ли что-нибудь?      

– Как   же, привез, матушка, – отвечал саратовский приказчик. – Только   Ермолай Васильич наказывал отдать из рук в руки матушке Манефе. Должно быть, не   знает о перемене у вас в обители.      

– Матушка   Манефа ни в какие дела теперь не вступает, все дела по обителям мне препоручила, –   сказала мать Филагрия. – Теперь она здесь, в Комарове, приехала сюда на   короткое время, а живет больше в городе, в тех кельях, что накупила на случай   выгонки. Целая обитель у нее там, а я здешними делами заправляю, насколько   подает господь силы и крепости. Отдайте мне, это все одно и то же. И прежде   ведь матушка Манефа принимала, а расписки всем я писала. Ермолаю Васильичу рука   моя известна.      

– А   матушку Манефу можно видеть? – спросил Семен Петрович.      

– Никак   нельзя, – отвечала Филагрия. – Еле бродит, вряд ли до весны дотянет.      

Семен   Петрович передал письмо и деньги матери Филагрии. Та, прочитавши письмо, молча   и низко поклонилась, потом сосчитала деньги и написала расписку.      

– Долго   ли здесь прогостишь? – спросила она его.      

– Гостить   долго мне не приходится, – ответил Семен Петрович. – В Москву спешу   по хозяйским делам. Завтра бы утром, пожалуй, и выехал.      

– А   здесь-то у кого пристал? – спросила Филагрия.      

– Да   все на старом насиженном месте, у матушки Таисеи в обители,сказал Семен   Петрович.      

– Напрасно,   не советовала бы я, – молвила на то мать Филагрия. – И Таисея   напрасно приняла тебя. Время теперь опасное, хоть до лета, по письмам наших   петербургских благодетелей, ничего и не предвидится, а все-таки на грех могут   нагрянуть. И вдруг в женской обители постороннего мужчину найдут. И, бог знает,   что из этого выведут. Ноне сторонние, что в Комаров приезжают, у иконника, у   Ермилы Матвеича, пристают. Вот бы тебе там и остановиться, а ты по-прежнему   прямо в святую обитель. И Таисея-то дура набитая, что пустила тебя… Ну на   один-от день еще, пожалуй, ничего, авось бог милостив, а ежели дольше   останешься в Комарове, к Ермилу Матвеичу переходи, там дело безопаснее.      

Под это   слово послушница Клавдеюшка внесла самовар и принялась уставлять стол чайным   прибором, а другой разными закусками и напитками.      

– Подкрепитесь-ка   наперед водочкой либо винцом каким-нибудь, а после того и за чаек примемся, –   молвила мать Филагрия.      

Семен   Петрович не заставил долго просить себя, выпил и закусил.      

За   самоваром мать Филагрия продолжала рассказ свой о тяжести обительских хлопот,   что так неожиданно легли на ее плечи, жаловалась на судьбу, но обо всем говорила   строго, с невозмутимым спокойствием.      

– И   по своей обители хлопотать и по всем другим скитам, – говорила мать   Филагрия. – К нам по-прежнему, как при матушке Манефе, все благодетели   имеют доверие и на наше имя высылают подаяния. И отовсюду, особенно из   Петербурга и Москвы, письма к нам только пишут, а в них пишется все, что и до   других скитов касается. От одного от этого голова иной раз кругом пойдет. А тут   еще разбирай иной раз ихние свары да ссоры. Тяжеленько, Семен Петрович, иной   раз очень тяжко приходится.      

Вы   скажите обо всем об этом Ермолаю Васильичу, пожалел бы хоть сколько-нибудь нас,   смиренных. Водочки-то другую рюмочку искушали бы,прибавила она, указывая гостю   на столик с напитками и закусками. – Осетринки кусочек возьмите, отменная   осетрина, мало бывает такой, а в продаже и вовсе нет. От Смолокуровых, от Дарьи   Сергевны на помин души Марка Данилыча прислана.      

– Захлопоталась   сама-то, должно быть, – заметил Семен Петрович. – Ведь в скорости   после родительских похорон была просватана за Петра Степаныча.      

Бровью   даже не повела мать Филагрия при словах Семена Петровича. Хоть иноческая   наметка была у нее совсем назад закинута, но в лице ее незаметно было ни   малейшего волнения, как будто разговор касался людей, совершенно ей чуждых.      

– Что   же? – твердым и спокойным голосом, помолчав немного, проговорила   она. – Оба они люди мирские, иночества на них не возложено. Еще в земном   раю, насажденном на востоке, господь бог сказал: «Не добро быти человеку   единому, сотворим ему помощника». Не обретеся такового, и господь создал Адаму   жену. И апостол сказал: «Лучше жениться, чем разжигаться» (I Коринф, VII – 9.).   Самоквасов, сказывают, от дяди большое богатство получил, а у нее в шесть либо   в семь раз того больше. Слава богу, есть чем жить, есть чем хозяйство управить.   А хозяйство самое первое дело, как у богатых, так и у неимущих. Ее разумом и   добрым нравом господь не обидел, и, если удастся ей забрать мужа в руки, у них   в дому самым лучшим порядком пойдет и хозяйство и все, а если он станет всем в   дому верховодить, рано ли, поздно ли, ихнее богатство прахом пойдет.   Кланяйтесь, Семен Петрович, им от меня – и ему и ей; скажите, старица, мол, Филагрия   доброго здоровья и от бога счастья желает им.      

И с   этими словами опустила на лицо наметку из двойного флера.      

– Мадерцы   хоть рюмочку искушали бы, – величаво промолвила она. – Вино хорошее,   из Москвы, благодетелями прислано.      

На этот   раз твердый голос ее будто немного дрогнул, и, как ни укрыто было лицо ее под   двойною наметкой, Семену Петровичу показалось, будто слеза блеснула на очах   матери Филагрии. Но тотчас же все исчезло, и пред ним по-прежнему стояла спокойная,   ничем не возмутимая мать игуменья.      

– Еще   маленькую калишку, Семен Петрович, извольте выкушать. На дорожку   посошок, – сказала она, слегка улыбаясь.      

– Прощайте,   Семен Петрович, – сказала ему она. – Ермолаю Васильичу и всем   домашним его поклонитесь от меня и ото всей нашей обители. Скажите им, что мы   всегдашние их молитвенники. А ответ сегодня же вам пришлю.      

Только   насчет будущего времени, прошу я вас, у матери Таисеи и ни в какой другой   обители не останавливайтесь, а случится приехать в наш скит, взъезжайте к   Ермилу Матвеичу, иконнику. Строго об этом накажу и матери Таисеи и прочим   игуменьям. Прощайте, Семен Петрович, всякого вам благополучия.      

Величаво,   спокойно и без малейшего смущения простилась мать Филагрия с заезжим саратовцем,   не раз бывшим свидетелем затейных проказ ее. Стояла она пред ним, ровно совсем   другой человек, чем полтора года тому назад, когда они собирали к венцу Василья   Борисыча.      

Несколько   времени в глубоком раздумье простояла она среди кельи. Потом, будто оправившись   и придя в себя, громко крикнула:      

– Клавдеюшка!      

Послушница   ровно из земли выросла; ожидая приказаний игуменьи, она стояла на месте, низко   опустя голову.      

– Прибери   здесь все. Поскорее, – сказала Филагрия.      

Тотчас   все было прибрано, и самовар, и водка с московской мадерой, и закуски. А когда   совсем прибралась, Филагрия сказала ей:      

– Кто   бы, по какому бы делу ко мне ни пришел, никого не допущай. Всем говори: письма,   мол, к благодетелям пишет.      

Вышла   послушница из кельи, и Филагрия заперлась изнутри. Потом пошла в боковушу и там   ринулась на кровать. Спрятав голову в подушки, судорожно она зарыдала. Но ни   малейшего звука, ни малейшего знака внутренней тревоги бывшей Фленушки.      

       

       ***             

Настало,   наконец, давно ожидаемое всеми близкими время Дуниной свадьбы. Венчались они в   последнюю пятницу пред масленицей, после того, по церковному уставу, девять   недель венчать было нельзя. Дня за четыре до свадьбы Дуня с Груней и с женихом   поехали поклониться гробам родителей. Пред вступлением в новую жизнь Дуня   считала сердечною необходимостью, по старому обычаю, помолиться над ними.   Чубалов встретил приехавших в смолокуровском доме и устроил такие же почти обеды   и ужины, какие бывали при жизни Марка Данилыча. Поклонившись родителям, Дуня   спешно стала собираться обратно и звала Герасима Силыча к себе на свадьбу.   Чубалов, оставив Иванушку домовничать, поехал вместе с ней.      

Только   что вошла Дуня в отцовский дом, письма ей подали. Они только что получены были   Герасимом Силычем, и он, с часу на час ожидая хозяйку, удержал их у себя. Оба   письма были из Луповиц: одно от отца Прохора, другое от Вареньки.      

Радостно   отец Прохор приносил Дуне поздравления со вступлением в супружескую жизнь и   благодарил ее за новую, совсем нежданную присылку с просьбой помолиться об ней   и об ее женихе в тот день, когда предположили они венчаться. "А особенно   утешили вы меня тем, – писал отец Прохор, – что свадьбу желаете   справить в единоверческой церкви и потом остаться в оной навсегда, а зловредный   раскол всесовершенно откинуть и, оградясь истинною верой, до смертного часа   пребывать отчужденною от душепагубного раскола.      

Хотя и   немало соболезную я тому, что не вошли вы прямо во спасительную ограду святой   церкви, но и тому несказанно рад, что вошли, так сказать, в церковное   средостение. Несказанно ото всей души моей радуюсь, что вы находитесь теперь   под церковною сенью; подай вам боже скорей и совершенного душевного исцеления   от пагубные язвы раскола. Молюсь и непрестанно, дондеже, есмь, буду творити о вас   и о будущем вашем супруге молитвы и моления о вашем благочестном житии, мире в   вашем семействе и о божественной благодати, которую да ниспошлет владыка мира   на дом ваш. Молю же вас и слезно прошу подвизаться в делах христианского милосердия   и украшать душу свою посильною милостынею и иными плодами любви евангельской:   паче же всего хранить чистоту душевную и телесную.      

При сем   не умолчу и о здешних происшествиях, в последнее время бывших. Николай Александрыч   взят и неведомо куда отвезен, так что в Луповицах теперь остались только Андрей   Александрыч с супругой и с дочкой, к имению же приставлена опека, и опекун ни   на самое короткое время из Луповиц не выезжает.      

О Марье   Ивановне имеются самые достоверные сведения, якобы и она взята и неизвестно где   заключена, – сказывают, в каком-то монастыре, где-то очень далеко; слышал   я о том в консистории, а там сии вести идут от самого владыки, стало быть совершенно   верны. Из простого народа также не мало забрано, даже духовного звания, в том   числе известный вам заштатный дьякон Мемнон Ляпидариев. Вообще идет переборка   пребольшая не токмо в нашей епархии, но и в соседних открывают множество   фармазонов, по преимуществу из благородных. Премного радуюсь, что от вас не   было никаких писем или посылок ни к господам Луповицким, ни к Марье Ивановне и   ни к кому из открывшихся ныне фармазонов. А то теперь такое время, что за   малейшее с ними сношение всякого привлекают к суду и законной ответственности.   Взяты, рассказывают, даже два архимандрита, единственно по подозрению в   сношениях с фармазонами, не говоря уж о светских людях.      

Затем,   прекратя сие писание, вновь приношу наичувствительнейшую и глубочайшую нашу   благодарность ото всего нашего семейства за ваше неоставление в бедной нашей   доле, паче же всего от всей души моей и от всего сердца молю и просить не престану   прещедрого и неистощимого в своих милостях господа бога, да излиет на   супружескую жизнь вашу всякие блага и милости к вам. Да пошлет он, всесвятый,   свое благословение на новую жизнь, в кою намереваетесь вступить, да пошлет вам   с супругом от горнего престола своего премногие свои милости".      

Напротив   того, безотрадно и отчаянно было письмо Вареньки. "Господь тебе судья, что   ты не захотела разделить с нами плачевную участь, нас постигшую, – писала   она. – Впрочем, кто ж не старается избежать земного горя, кто не стремится   к избежанию житейских печалей? Много ли найдется на свете таких, кто бы не   страшился мирского страха, кои бы были беспечальными и радостно пошли бы на   земные мучения?      

Поистине   только одни избранные и носящие на себе горнее помазание, свыше даруемое. А у   нас несчастия великие: дядю Николая Александрыча и тетеньку Марью Ивановну   взяли жандармы и неведомо куда увезли, полагают, что в Петербург, думают и то,   что оба они заключены в неизвестно каких монастырях. Много взято и других   разного звания людей, бывавших у нас на собраниях в Луповицах. А тетеньку   забрали в ее новом имении в Фатьянке. Это в вашей губернии, невдалеке от того   города, где ты живешь. Неужели ты и этого не знала, а зная, не помогла от великого   твоего богатства нужною суммой для освобождения столь много любящей тебя   тетеньки?      

Говорят,   что это сделать было очень легко, да и денег требовалось бы не бог знает   сколько, так что при теперешних твоих достатках освободить тетеньку было бы   делом пустяшным. Сама я этих дел не понимаю, но наши все в один голос говорят,   что ежели бы ты захотела ее выручить, то было бы легко и для тебя безобидно.   Очень на тебя сетуют и нехорошо отзываются, но я много короче их знаю тебя и   доброе твое к каждому человеку сострадательное сердце, чтобы верить таким   наветам.      

Скорей   так полагаю, что ты вовсе ничего не знала о нашем несчастии, не знала и о положении   наших дел. Разве, что не знала, как и к кому обратиться? Так у тебя, конечно,   есть доверенные люди, которым без страха и опасения можно было поручить это   дело. С тех пор как ты совершенно неожиданно скрылась из Луповиц, кроме того,   что батюшка твой скончался и ты стала владеть миллионами, мы о тебе никакой   весточки не имеем. Обещала тетенька по приезде в Фатьянку разузнать о тебе и   уведомить нас, но от нее писем не получали, потому что меньше чем через неделю   ее взяли, а также иных из фатьянских, которых она вывезла из симбирского   имения.      

Потому я   и думаю, что, когда тетеньку взяли, ты о таких наших несчастьях и не знала, а в   противном случае непременно бы помогла от своих великих достатков. Иначе и   думать нельзя, особенно мне, когда знаю твою доброту и то, сколь много любила   ты тетеньку: ведь она тебе вместо матери была и первая озарила тебя невечерним   светом истины. Подай нам о себе весточку, добрая, милая моя Дуня, как ты   поживаешь в новом своем положении, а главное, останешься ли верна тому, куда   была приведена безграничною к тебе любовью тетеньки Марьи Ивановны. Пожалей ее,   несчастную, пролей слезу от сердечного участия к печальной ее судьбе. А мы и   сами находимся в ежедневном страхе, ожидая дней скорби и печалей. Дело, как   надобно полагать, еще не кончено, берут то того, то другого из бывавших у нас и   других совершенно не известных нам людей, мужчин и женщин, и притом из таких городов   и селений, которых никто из наших никогда и не знавал. Верно, дело идет   большое, до всех добираются, говорят, что даже самые архимандриты призваны к   ответу и лишены своих мест, не упоминают уж о попах, монахах и прочего звания   духовных людях.      

Есть слух   о некоторых из помещиков в дальних от нас местах, что одни взяты, а другие отданы   под надзор полиции. Мы все, а также иные из наших дворовых и крестьян, тоже   находимся под полицейским надзором, недели не проходит, чтобы кто-нибудь не   наезжал в Луповицы, исправник либо становой пристав. Впрочем, их надзор легкий,   весь состоит из угощения, и батюшка, чем может, не оставляет их. А   приставленный от полиции солдат живет в Луповицах безвыходно, но от него   никакого беспокойства не видим. Вот каковы печальные наши обстоятельства, милая   Дунюшка, пожалей нас в несчастии. Вспомни нашу дружбу, нашу с тобой дружбу и   любовь, и не забывай Луповиц и всего, что там узнала и чему научилась".      

Прочтя   письмо Вареньки, Дуня бросила его в топившуюся печку, а письмо отца Прохора положила   в шкатулку, где лежали разные бумаги ее и документы. Это письмо прочитала она потом   жениху.      

– Вот   как! – выслушав письмо отца Прохора, молвил Петр Степаныч. – С   никонианскими попами в переписке.      

– Что   ж? – сказала Дуня. – Этот самый священник сказывал мне, что разница   между нами и великороссийскими в одном только наружном обряде, а вера и у нас и   у них одна и та же, и между ними ни в чем нет разности. А вот Герасим Силыч все   веры произошел, и он однажды говорил мне, что сколько вер он ни знает, а   правота в одной только держится.      

– В   какой же? – с любопытством спросил Самоквасов.      

– В   великороссийской, – ответила Дуня.      

– В   великороссийской, – сказал Петр Степаныч и крепко задумался.      

– Я   сам тех же мыслей, – тихонько молвил он невесте.      

– А   давно ли? – спросила Дуня. Но разговор тем и кончился.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Свадьбу   сыграли на славу, ни Дуня, ни Петр Степаныч денег на то не жалели. Но свадебный   пир прошел скромно и бесшумно, так как Петр Степаныч не успел еще обзавестись   знакомыми на новом месте житья-бытья. На свадебном пиру были только совсем   осиротевший Патап Максимыч, Аграфена Петровна с мужем, оба Колышкины, Чубалов,   Никифор Захарыч, Семен Петрович, только и всего. Как ни звали Дарью Сергевну,   сколько ее ни уговаривали, не поехала из Осиповки, говоря, что совсем уж   разлучилась со светом и стала чуждою всех его радостей. Только икону на   благословенье прислала молодым.      

Всю   масленицу и великий пост молодые никуда не выезжали, бывали только у Колышкиных,   и они у них. Петр Степаныч купил пару кровных рысаков – кони загляденье. На них   почти каждый день катались Самоквасовы. Так как Петр Степаныч еще не приискал,   каким торговым делом заняться, то и отпустил в Москву своего приятеля Семена   Петровича, наказав ему, чтобы по весне он, оставив дела у Ермолая Васильича,   приезжал к нему. А сам придумал заняться отцовским промыслом, хлебною торговлей:   место же, благо, было подходящее и выгодное, недаром все почти тамошние   торговцы вели хлебную торговлю, а он со своим да с жениным капиталами такой мог   торг завести там, какого еще и не видывали.      

По самой   весне Петр Степаныч вздумал ехать в низовые места, там снять из оброка казенные   земли и устроить на них хутора и всякое иное хозяйство. Дуня не хотела   расстаться со своим молодым, она также собиралась весной ехать с мужем в понизовые   места. Патап Максимыч с Никифором Захарычем туда же сбирались: там у него было   тоже хуторное заведение. Уговорились сплыть все вместе на одном пароходе, ждали   только фоминой недели. Как ни уговаривал и Груню съездить вместе Патап Максимыч,   с ним не поехала: и то ее дети по случаю свадьбы Самоквасовых долго оставались   под призором нянек, хоть и были все время в том же городе, где жила их мать, но   за свадебными хлопотами она почти не видала их.      

Настала   святая неделя, и в последние ее дни Патап Максимыч получил письмо от Махмета   Субханкулова.      

Тут   вышла остановка в поездке на Низ. Дуня и сама не решалась ехать так далеко и   мужа не отпускала без себя на пароход – хотелось ей прежде повидаться с   незнакомым еще ей дядей.      

В   надежде на получение двух тысяч целковых, оренбургский бай сдержал слово,   данное им покойному Марку Данилычу, а потом Патапу Максимычу, сдержал его даже   раньше договоренного срока. Несколькими неделями прежде удалось ему русского   полонянника высвободить из хивинского плена. Выкупил ли Махмет Субханкулов его   за деньги, или подпоил хана вишневою наливкой, на славу приготовляемою Дарьей   Сергевной, про то они только оба знали; известно было лишь то, что Мокей   Данилыч со страстной недели жил в Оренбурге в доме Субханкулова, выжидавшего   обещанных ему денег. Мокей Данилыч, совсем было перезабывший родной язык,   написал Патапу Максимычу письмо какими-то каракульками, наполовину русскими,   наполовину татарскими.      

О том,   что есть у него племянница, покойника Марка Данилыча дочь, он хорошенько не   знал, одно лишь смутное понятие имел об ней от оренбургского бая. Письмо дошло   до Чапурина, но нескоро дошло оно до Дуни; а она, как только узнала, тотчас   выслала Субханкулову обещанные деньги, а Мокею Данилычу на проезд из Оренбурга,   и он вскоре воротился в родную свою губернию. Не мало времени разъезжал он, был   в городе, где жил покойный брат его, и теперь встретил его Герасим Силыч   Чубалов. Наконец, явился к замужней уже племяннице.      

В   оборванном и насквозь просаленном архалуке пришел он к Дуне. Глядя на ее   богатый дом, не осмелился он вдруг подступиться к нему. Только дворник сказал   ему, что действительно тут живет Авдотья Марковна Самоквасова и что она пред   масленицей вышла замуж. Робкою рукой позвонил в дом хивинский полонянник; и на   каждом шагу надивиться не мог роскоши дома племянницы, бывшего не в пример   лучше, чем самые палаты хивинского хана.      

Когда ж   он сказал свое имя, неведомая дотоле ему племянница и ее муж встретили Мокея   Данилыча самым родственным приветом. Несмотря на невзрачный вид дяди, Дуня так   и повисла у него на шее и заплакала радостными слезами, а молодой муж также с   любовью отнесся к нему. Не прошло и несколько времени, как это была уж одна   семья, дружная, любовная. Мокею Данилычу отвели хорошую комнату, а на другой   день, по хлопотам Петра Степаныча, готово было ему хорошее платье, и хивинский   полонянник надел его вместо истрепанного своего архалука. Он стал в новом   наряде таким, что в нем накануне того дня его и узнать было нельзя.      

На   другой либо на третий день приехал в город Патап Максимыч и познакомился с   известным ему заочно Мокеем Данилычем. Не на долгое время приехала и Груня   порадоваться радости давнишнего своего друга. Кроме Патапа Максимыча, приехал   Чубалов, и пошел у молодых пир, где дорогими гостями были и Колышкины муж с женой.   Патап Максимыч звал выходца на русскую землю из басурманского плена к себе в   Осиповку и отправился вместе с ним за Волгу.      

Еще до   отъезда их Дуня сказала дяде, что дарит ему родительский дом, кроме того,   вручила ему крупную сумму денег, «на обзаведенье», как сказала она. Света не   взвидел Мокей Данилыч, слушая речи племянницы, и в голову никогда ему не   приходило так нежданно вдруг разбогатеть. Сам не знал, что говорил он Дуне,   благодаря за ее милости. Ни Патап Максимыч, ни Дуня словом не сказали, и никто   из других не сказал Мокею Данилычу, кого встретит он в Осиповке; приехал он   туда и был крайне удивлен пустотой в доме.      

После   смерти Аксиньи Захаровны и Прасковьи Патаповны не было хозяйки в доме. Распорядки   по крестьянам и токарням лежали на старике Пантелее, а домом покамест управляла   Дарья Сергевна, хозяйство у нее шло как по маслу. В тот же день, как приехали в   Осиповку, Мокей Данилыч свиделся с Дарьей Сергевной. Так оба они изменились в   двадцать лет, что, встретившись где-нибудь в ином месте, они не узнали бы друг   друга.      

– Ну   что, Мокей Данилыч, узнал ли теперешнюю мою хозяйку? – спросил у   Смолокурова Патап Максимыч. Мокей Данилыч отрицательно покачал головой, а Дарья   Сергевна, услыхав не чуждое ей имя, вся смутилась, не знала, что делать и что   сказать. Патап Максимыч, глядя на них, сказал:      

– Неужто   не можешь признать бывшей своей невесты?      

– Нет,   не могу, – сказал Мокей Данилыч. – Двадцать лет – многое время, что   мы не видались с ней. Я, как вам известно, был в бусурманском плену. Ни письма   какого из дому и ни весточки какой-нибудь я не получивал. Мудрено ли в таком   случае не узнать самых близких в прежние годы людей? Сами посудите, Патап   Максимыч.      

– Оно,   конечно, времени прошло много. Отца родного позабудешь, не то што кого   другого, – сказал Патап Максимыч. – Однако ж мне пора в красильнях   моих побывать. Оставайтесь покамест одни, люди ведь знакомые. А ты, Дарья   Сергевна, закусочку покамест поставь, да водочки, да винца, какое дома   случилось.. А я сейчас и назад. И до возврата моего закуски не убирай.      

Он ушел,   и бывшие жених с невестой остались наедине.      

– Ну   что ж, Дарья Сергевна, как без меня поживали? – спросил Мокей Данилыч.      

– Как   жила я? – отвечала Дарья Сергевна. – Сначала у покойницы Аленушки   жила, а потом, как она покончилась, надела на себя я черный сарафан, покрылась   черным платком в роспуск и жила в уютной горенке большого, только что   построенного дома Марка Данилыча. Повела я жизнь христовой невесты и о брачном   деле просила никого со мной и не говорить. И никто меня не видывал, опричь   хозяев да одной старушки, что жила при мне. Чрез четыре года Алена Петровна   померла, и стала я Дуне заместо матери. Марко Данилыч, покойник, тогда в   торговые дела вдался, завел обширные прядильни для выделки канатов и рыболовных   снастей, а на Унже леса скупал, сгонял их в свой город и строил там лодки для   каспийских промыслов.      

По всем   делам то и дело в отлучках бывал, и я одна растила твою племянницу. Когда ж она   стала подрастать, отдал он ее в Комаровский скит для обученья. Не могла я   расстаться с ненаглядной моею Дунею и тоже поселилась в Комарове. Прошло довольно   времени, как мы жили там, и, наконец, возвратилась она в дом родительский. И с   тех пор жила я при ней до самого ее замужества. И привел мне бог закрыть глаза   Марку Данилычу. На моих руках и помер он. Вот и все мои похожденья за все   время.      

– Ну,   и теперь как располагаешь насчет своей жизни. Дарья Сергевна? – спросил у   ней бывший ее жених.      

– Недаром   же надела я черный сарафан и до сих пор не снимаю его,отвечала Дарья Сергевна. –   Покамест подомовничаю у Патапа Максимыча, а по времени в скитах поселюсь: там у   меня и знакомых и благодетельниц довольно. Найду себе место.      

– А   как же Патап-от Максимыч один останется? Ведь ты у него домом заправляешь. Как   же он один-от останется? – спросил Мокей Данилыч.      

– Свято   место не будет пусто, – отвечала она– И кроме меня, найдется много людей.   Опять же слыхала я их разговоры с Груней, будет что-нибудь одно: или она со   всею семьей поселится здесь, или Патап Максимыч переедет на житье в Вихорево.   Здесь будет просторнее, чем там, и верней, ежели их бог сюда перенесет. Усадьба   Патапа Максимыча обширная, найдется место, где устроить Ивану Григорьевичу и   шляпное и войлочное заведения. К тому же неподалеку отсюда немало таких   заведений, какими Иван Григорьевич промышляет. Работников найдется вволю. А про   меня, пожалуй, и не вспомнят, как я в черничках буду в каком-нибудь ските.      

– А   как ты насчет прежнего думаешь, Дарья Сергевна? – спросил у ней Мокей   Данилыч.      

– Насчет   чего это? – в свою очередь спросила она.      

– Аль   забыла, что было у нас с тобой до моего полону? – сказал Мокей   Данилыч. – Таких делов, кажись, до смерти не забывают.      

– Что   ж это такое? – опустивши глаза, молвила Дарья Сергевна.      

– Были   мы с тобой, Дарьюшка, жених да невеста. Неужто и этого не вспомнишь? Теперь я   по милости племянницы стал богат, и дом, где ты двадцать лет выжила, мой дом.   Что бы нам с тобой старину вспомнить? Чего прежде не удалось сделать, то бы мы   теперь разом порешили. Были мы жених с невестой, а теперь можно бы было   сделаться мужем и женой.      

– Голубчик   ты мой, Мокей Данилыч, зачем старое вспоминать. Что было когда-то, то теперь   давно былью поросло, – сказала, видимо смущенная, Дарья Сергевна. –   Вот ты воротился из бусурманского плена, и ни по чему не видно, что ты так   долго в неволе был. Одет как нельзя лучше, и сам весь молодец. А вот погляди-ка   на себя в зеркало, ведь седина твою голову, что инеем, кроет. Про себя не   говорю, как есть старая старуха. Какая ж у нас на старости лет жизнь пойдет?   Сам подумай хорошенько!      

Ни слова   на то не сказал Мокей Данилыч. Смутился он словами бывшей своей невесты.      

– Ты   теперь в достатках, – сказала Дарья Сергевна, – и на будущее время   Дуня тебя никогда не оставит своей помощью. Ежели захочешь жениться, за   невестами дело не станет, найдется много. А мой бы совет: к богу обратиться, ты   уж ведь не молоденький. Ты же, я думаю, живучи в полону, пожалуй, и Христову-то   веру маленько забыл. Так и надо бы тебе теперь вспомнить святоотеческие   предания и примирить свою совесть с царем небесным.      

В это   время пришел из красилен Патап Максимыч и, взглянув на того и другую,   догадался, что без него были меж ними какие-то важные разговоры.      

– Дарья   Сергевна, матушка! – молвил он, – что ж, я пред уходом сказал вам,   чтобы вы закусочку для гостя поставили, а вот у вас на столе и нет ничего.   Пожалуйста, поскорей сготовьте, наш гость, пожалуй, теперь и поесть захотел.      

Дарья   Сергевна вышла, а Патап Максимыч остался вдвоем с Мокеем Данилычем.      

– Видится   мне, что без меня у вас какие-то особые разговоры были,сказал гостю Патап Максимыч. –   Как только вошел сюда, догадался.      

– Были   разговоры, точно, что были, – сказал Мокей Данилыч.      

– О   чем же это? – спросил Патап Максимыч.      

– Старину   вспоминали, – отвечал Мокей Данилыч.      

– Какую   старину? – спросил Чапурин.      

– Старые   годы вспоминали, Патап Максимыч. Про то меж собой говорили, как были мы с ней   люди друг к другу самые близкие, жених с невестой,сказал Смолокуров.      

– Уж   не вздумал ли ты опять женихом к ней стать? – промолвил, понизив голос,   Патап Максимыч.      

– Что   ж, я бы не прочь, – отвечал Мокей Данилыч.      

– Полно-ка   ты, не смущай себя, да и ее не смущай такими разговорами,сказал Патап Максимыч. –   Ведь тебе, друг мой любезный, годов немало. Не очень много супротив моих лет.   Только что я жил в своей семье, а тебе пришлось в полону жить. А что ни говори,   жизнь пленника не в пример тяжелее нашей жизни.      

Воли,   друг любезный, нет. А без воли всякий человек прежде старится. Нет вам моего   совета по прежнему идти. Не смущай ты ее души, она с богом хочет пребывать и   концом своих желаний поставляет житье в каком ни на есть ските керженском или   чернораменском. Будучи черницей, думает она и век свой скончать. Потому ты ее и   не смущай своими запоздалыми разговорами. Отдай ее господу богу на руки и сам   подумай о своей душе. Пора, любезный друг, пора, наше время изжито.      

– То   же самое и она сейчас мне говорила, – сказал Мокей Данилыч. – А как я   один-то жизнь свою свекую? Кто ж мне на смертном одре глаза закроет? Кто ж   будет ходить за мной во время моих болезней? Спору нет, что будут в моем доме   жить Герасим Силыч с племянником, да ведь это все не женская рука. Да и хозяйка   в доме нужна будет.      

– За   хозяйкой и за женским уходом дело у тебя не станет, – молвил Патап   Максимыч. – При твоих теперь достатках невест не оберешься, хоть тебе и не   мало лет. Только этого я тебе не советую. Известно, что такое молодая жена у   старого мужа. Не довольство в жизни будет тебе, а одна только маята.      

Замолчал   Мокей Данилыч, низко поникнул головой, а после того и не поднимал ее.      

Дня   через три Патап Максимыч с Никифором Захарычем поехали в город, чтобы сесть там   на пароход. С ними и Мокей Данилыч отправился. Пробыв несколько дней у Дуни, он   вместе с Чубаловым отправился в новое свое жилище на старом родительском   пепелище. Там похлопотал Чубалов, и Мокей Данилыч скоро был введен во владение   домом и пристанями, и как отвык от русской жизни и ото всех дел, то при помощи   того же Чубалова завел на свой капитал хлебный торг.      

       

       ***             

Все, что   было говорено про Марью Гавриловну, оказалось верным. Завладев ее капиталом,   Алексей тотчас же покинул жену для Тани. Но и то было ненадолго, одна за другой   являлись новые красотки, и с ними проводил время Алексей, забывал жену и все,   что получил от нее. Чтобы быть подальше от отца и вообще от Керженского   Заволжья, он завел в Самаре на свое имя такие заводы и зажил на новом месте   так, что знавшие его прежде не могли надивиться.      

Кроме   того, что стал он в короткие отношения с местными властями, прикармливая их роскошными   обедами, и в среде купечества он занял почетное место. Меньше чем через год   назначены были городские выборы, и гласный думы, первой гильдии купец Алексей   Трифоныч Лохматов был намечен будущим городским головой или по меньшей мере   заступающим его место на собраниях. Переселившись в Самару, он взял с собой и   жену, но Марья Гавриловна и здесь терпела прежнюю участь. Не имея ни копейки на   свои надобности, она должна была во всем покоряться любовницам Алексея,   хозяйничавшим у него в доме и ни малейшего внимания не оказывавшим настоящей   хозяйке. Алексей никогда даже не говорил с ней. Когда он покинул Таню, она бросилась   к ногам Марьи Гавриловны, прося у нее прощенья и, по обычаю, сваливая всю вину   на смутившего ее беса. Добрая Марья Гавриловна простила взращенную ею девушку и   с тех пор по-прежнему стала с ней неразлучна, как было до ее несчастного   замужества. Алексей, казалось, и внимания не обращал на то; он и с Таней   никогда не говорил больше ни слова.      

Какое-то   дело заставило его плыть на Низ. Он сел на один из самых ходких пароходов, ходивших   тогда по Волге, на том же пароходе ехали и Патап Максимыч с Никифором   Захарычем. Патап Максимыч поместился в каюте. Никифору Захарычу показалось там   душно, и он отправился в третий класс на палубу. Чапурин из своей каюты через   несколько времени вышел в общую залу. Осмотрелся, видит четырех человек, из них   трое были ему совсем не известны, вгляделся в четвертого и узнал Алексея.      

Ни к   кому не обращаясь, Патап Максимыч снял с головы картуз и положил его на стол.      

Алексей   сразу узнал бывшего хозяина. Слегка приподнявшись с дивана, он с наглостью во   взоре и с большим самомнением проговорил:      

– Наше   вам наиглубочайшее, господин Чапурин.      

Ни слова   не ответил на то Патап Максимыч и сел на диван против Лохматова.      

– Как   вы в своем здоровье теперь? – с тем же нахальным взглядом, смеривая   глазами Патапа Максимыча, спросил у него Алексей.      

Не   ответил ему Патап Максимыч и, уже несколько времени подождавши, спросил у него:      

– А   что Марья Гавриловна? Она как?      

– Ничего, –   сказал Алексей. – Здорова, кажется. В Самаре осталась, а я вот подальше на   Низ сплываю.      

– Слухом   земля полнится, Алексей Трифоныч, а говорят, будто она во многом   нуждается, – злобно молвил, взглянув на бывшего своего приказчика, Патап   Максимыч.      

– Мало   ль что по народу болтают, всего не переслушаешь, – сказал на то Алексей,   поднимая кверху брови. – Живет она себе как хозяйка дома. И хорошая   хозяйка, добрая, в этом надо ей честь отдать. Только все дома сидит да богу   молится, ни с кем из наших самарских почти никогда и не видается. Вот они, наши   Самарские, – прибавил он, указывая глазами на сидевших в общей зале,никто   ее, можно сказать, не видывал, хоть и веду я в городе жизнь открытую. Не только   на них, но даже и на всех сослаться могу, что никто ее, богомольницу, в глаза   не видывал.      

– Это   так точно-с, – подхватил один из самарцев. – Марья Гавриловна у нас в   городу как есть невидимка.      

Промолчал   Патап Максимыч и, мало повременя, взял картуз со стола и вышел из общей залы.   Ни Алексей, ни его самарцы не знали, что он поместился в каюте как раз рядом с   ними.      

– Что   за господин такой? – спросил у Алексея один из его самарских знакомых,   только что ушел от них Патап Максимыч.      

– Из   наших заволжских. С Керженца, – отвечал Алексей.      

– Давно   знаете его? – спросил самарец.      

– Давненько-таки, –   отвечал Алексей. – Когда я еще находился в бедности, а в родительском дому   отцовские достатки порасстроились от поджога токарни, а потом клеть у нас   подломали, а после того поскорости воры и лошадей свели, я в ту пору слыл   первым, самым лучшим токарем в нашей стороне, меня родитель и послал на   сторону, чтобы кое-что заработать для поправки семейных наших дел.      

И пошел   я не по воле родителей, а по своей охоте в деревню Осиповку, что была от нас   невдалеке, к Патапу Максимычу Чапурину, а у него в ту пору токарни были всем на   удивленье. Слыхал про меня и прежде Чапурин, и очень ему хотелось иметь у себя   такого работника, как я, и потому с радостью принял меня в дом. И жил я у него   не как простой рабочий, а в его доме внизу, в подклете, в особенной боковуше, а   ел и пил с хозяйского стола. И за мое мастерство и за мой добрый обычай, как   сына, возлюбил меня Чапурин, и немного месяцев прошло после того, как я у него   водворился, он через мои руки доставил отцу моему столько денег, что тот на них   мог устроиться по-прежнему.      

– Добрый   он, значит, человек, этот Чапурин, – сказал один из самарцев.Что ж, долго   вы у него в токарях служили?      

– Очень   даже недолго, – отвечал Алексей. – Тут он со своими приятелями по   каким-то случаям вздумал за рекой за Ветлугой на пустом месте золото искать и   по доверию ко мне меня послал туда. Тут-то дорогой и спознался я с теперешней   женой моей Марьей Гавриловной.      

– Ну   что же, долго у него еще оставались? – спросил самарец.      

– Нет, –   сказал Алексей. – Всего моего житья у него и полугода не было. Когда   воротился я в Осиповку, хоронили старшую дочку хозяина. После похорон немного   дней прошло, как он меня рассчитал. И так рассчитал, что, проживи я у него и   два года и больше того, так по уговору и получать бы не пришлось. На этом я ему   всегда на всю мою жизнь, сколько ее ни осталось, буду благодарен.      

Лежа в   соседней каюте, Патап Максимыч от слова до слова слышал слова Алексея. «Вот, –   думает он, – хотя после и дрянным человеком вышел, а все-таки старого   добра не забыл. А небойсь словом даже не помянул, как я к его Марье Гавриловне   приходил самую малую отсрочку просить по данному векселю. А добро помнит. Хоть   и совсем человек испортился, а все-таки помнит».      

И,   довольный сам собой и даже Алексеем, Патап Максимыч протянулся было спокойно на   диване в каюте, как вдруг услыхал иные речи из общей залы.      

– Что   ж за причина была такая, Алексей Трифоныч? – спросил у него один из   самарцев. – Чего ж это он вдруг после дочерних похорон спровадил вас от   себя из дома? Была же на то какая-нибудь причина.      

– Была   причина, точно что была, – сказал Алексей, плутовски улыбаясь и почесывая   затылок.      

– Какая   же? – спросил самарец.      

– Дочка   была у него старшая, Настей звали. Уж сколько времени прошло, как она в могиле   лежит, а все-таки и до сих пор вспомнить о ней приятно.      

Насторожил   уши бывший по соседству Патап Максимыч. И сдается ему, что этот разговор добром   не кончится.      

– Беленькая   такая, – продолжал Алексей, говоря с самарцами, – нежная, из себя   такая красавица, каких на свете мало бывает. А я был парень молодой и во всем   удатный. И гостила тогда у Чапурина послушница Комаровской обители Фленушка,   девка, молодец на все руки, теперь уж, говорят, постриглась и сама в игуменьи   поступила. Она в первый раз и свела нас.      

«О-о! –   подумал Патап Максимыч. – Так вон оно откуда все пошло. Значит, это все   Фленушка устроила. На такие дела только ее и взять. Эх, ведал бы да знал я   тогда об этом, таких бы надавал ей тузов, что, пожалуй, и в игуменьи теперь не   попала бы».      

А у   самого сердце так и кипит, встал он и ходит, как зверь в узенькой клетке. Лицо   горит, глаза полымем пышут, порывается он пройти в общую залу и там положить   конец разговорам Лохматого, но сам ни с места. Большого скандала боится.      

– Ну   вот, и свела она нас, – продолжал Алексей. – Тем временем приезжали к   Чапурину гости из Самары, Снежковы, отец с сыном, сродни они, никак, тебе   доводятся. И было у них намеренье Настю сватать; только она, зная за собой тайный   грех, не захотела того и отцу сказала напрямки, что уйдет в кельи жить, а не   удастся, так себя опозорит и родительский дом: начнет гулять со всяким   встречным. Раскипятился отец, а моя Настенька и вниманья на то не обращает.   Стих Чапурин, а она продолжала наши дела. Меня на ту пору на Ветлугу послали. В   эту мою отлучку Настенька догадалась, что она непраздна, что другой кто-то   сидит в ней. Во всем открылась матери и, только что все рассказала, упала и с   той поры заболела; болезнь недолго продолжалась. Полежала сколько-то времени и   покончила свою жизнь, а меня на ту пору у Чапурина не было, все по этому по   ихнему золотому делу разъезжал. После об этом Фленушка мне рассказывала.      

Воротился   я к Чапурину и, подъезжая к деревне, где он живет, похороны увидал. Это моя   Настя без меня скончалась. А какая была покойница, теперь и сказать нельзя:   страстная, горячо увлекалась всем, сама такая тихая, ровная и передо мной   никогда, бывало, противного слова не молвит. Все с покорством, все с   подчинением моей воле… Однако ж душно что-то здесь, каково-то ночью будет;   впрочем у меня особая каюта; пойти бы на палубу освежиться немного.      

Слышит   Патап Максимыч, что Алексей вышел из общей залы и идет мимо кают. Не стерпело у   него сердце. Одним размахом растворил он свою дверку, но Алексей уже поднимался   вверх. Чапурин за ним вдогонку.      

– А   кто обещал про это дело никому не поминать? Кто слово давал и себя заклинал?   А? – прошипел, подойдя к Алексею, Патап Максимыч. – Забыл?      

Повесив   голову, не говоря ни слова, Лохматов старался уйти от разъяренного Чапурина, но   не удалось ему: куда он ни пойдет, тот за ним следом.      

И   вспомнились ему тут слова внутреннего голоса, что нередко смущали его, когда он   жил у Патапа Максимыча в приказчиках: «От сего человека погибель твоя».      

Ни шагу   не отступал от него Патап Максимыч. Куда Алексей ни пойдет, он за ним с попреками,   с бранью.      

Подходили   они к пароходному трапу, и ни одного человека кругом их не было. Патап Максимыч   поднял увесистый кулак сокрушить бы супротивника, а из головы Алексея не   выходили и прежде смущавшие его слова внутреннего голоса: «От сего человека   погибель твоя».      

Пятится   Алексей от Чапурина, пятится. И дошел таким образом до самого трапа. А на станции   в Батраках, по оплошности пароходных прислужников, забыли укрепить трап, через   который девки да молодки дров натаскали.      

Дошли до   этого трапа, Алексей задом, Патап Максимыч напирая на него. Что-то такое говорил   Алексей, но взволнованный Патап Максимыч не понимал его слов, должно быть   каких-нибудь оправдательных. Оперся Алексей Лохматой о трап, Патап Максимыч был   возле него. Трап растворился, и оба упали в воду.      

– Упали!   упали! – раздались голоса по палубе, но никто ни с места. Не зная, кто   упал, Никифор Захарыч, мигом сбросив с себя верхнюю одежду, бросился в Волгу.   Недаром его смолоду окунем звали за то, что ему быть на воде все одно, что по   земле ходить, и за то, что много людей он спас своим уменьем плавать.      

Бросился   он в реку, поплыл, первым увидел Алексея, тот даже схватил его, но Никифор Захарыч   оттолкнулся от него, увидев невдалеке Патапа Максимыча, поплыл к нему, схватил   его, ошеломил, по исконному своему обычаю, и поплыл к корме парохода.      

Там с   радостью приняли и утопленника и его спасителя. Собрались все бывшие на   пароходе, забыв на минуту другого утопавшего, усиленно и неумело боровшегося с   волжскими волнами. Кто-то крикнул, наконец:      

– Лодку!   Живей! Человек тонет! – А сказал это после того, как напрасно всем миром   просили Никифора Захарыча спасти и другого утопленника. Все видели, что это на   воде не человек, а настоящий окунь. Но Никифор Захарыч упорно отказывался от   просьбы.      

– Не   могу, и с этим устал, – говорил он. – Чего доброго, сам ко дну пойду.      

– Лодку!   лодку! – кричали между тем бывшие на палубе. – Скорей как можно   лодку! Живей! Живей! Человек тонет! И как это трап-от не приперли! Еще,   пожалуй, отвечать придется, ежели потонет. А все это наши ребята заболтались в   Батраках с девками, да и забыли запереть трап как следует. Ох, эта молодежь,   прости господи! – Такие голоса раздавались в то время по палубе, а Алексей   Лохматов больше и больше погружался в воду.      

Лодку,   наконец, снарядили и подали. Быстро она понеслась к утопавшему, но еще   несколько аршин не доплыла до него, как тот, с мыслью: «от сего человека   погибель твоя», опустился на дно.      

Так   погиб Алексей Лохматов, нареченный самарский городской голова.      

Марья   Гавриловна приезжала на похороны и в тот же день, как зарыли ее мужа, уехала в   Самару, а оттуда по скорости в Казань к своим родным. Лохматов не оставил   никакого духовного завещанья, Марье Гавриловне по закону из ее же добра приходилось   получить только одну четвертую долю, остальное поступало в семью Трифона   Лохматова. Но Трифон, зная, какими путями досталось богатство его сыну,   отступился от нежданного наследства, и таким образом Марье Гавриловне   возвратился весь ее капитал.      

       

       ***             

Петербургский   чиновник, которого так долго и напрасно ждали на Керженце, приехал туда только   летом. Долго задержали его в Петербурге. Только что приехал он, тотчас же   отправился в Оленевский скит. Оттуда какие-то шатуньи, которых в скиту никто и   не знал, пошли за Дон за сбором подаяний. Их взяла полиция и отправила сначала   в Петербург, а оттуда они были препровождены в ту губернию, где ложно сказались   жительницами. Там их никто не знал, и они до разъяснения дела посажены были в   тюремный замок.      

Расспросив   их и не добившись никакого путного ответа, петербургский чиновник поехал в   Оленевский скит. Тот скит несколько лет пред тем весь выгорел дотла; а между   тем дошли до Петербурга сведения, что там есть много обителей, а из них самою   главною и многолюдною считается обитель Анфисина, построенная будто бы лет   двести тому назад инокиней Анфисой, родственницей, как говорило предание,   святого Филиппа митрополита. Чтобы застать службу во всех часовнях и моленных,   чиновник выбрал для их осмотра вечер Успеньева дня. Осмотрев и запечатав все до   одной моленные, чтобы скитницы чего-нибудь не спрятали, петербургский чиновник   остановился в Анфисиной обители, осмотрел ее и составил подробную опись иконам   и всему другому, там бывшему.      

Игуменья   обители Маргарита, известная больше под именем Кузьмовны, с особенным радушием   встретила приезжего и разговорилась с ним обо всех делах обительских. Ее   племянница Анна Сергевна прислуживала гостю, разливала чай и потом сама   подавала чем бог послал поужинать. Петербургский чиновник ночевал в обители   Анфисиной и потом в ней не раз бывал. Из двадцати с лишком часовен и моленных   только три уцелело после бывшего пожара, прочие, как вновь построенные,   остались запечатанными и через несколько времени земскою полицией были сломаны.      

Из   Оленева петербургский чиновник, сопровождаемый местным исправником, отправился   в незадолго пред тем обращенный к единоверию Керженский скит, уж обставленный   церквами; там игумен Тарасий, после того архимандрит, встретил гостя даже со   слезами.      

– Ох,   любезненький ты мой, – говорил он, – кого мне привел бог встретить в   наших местах! Места наши пустые, лесные; как-то ты добрался до нас! Разве что с   помощью господина исправника, он в своем уезде везде всю подноготную знает. А у   нас место пустынное, как есть настоящее иноческое пребывание. Только и утехи   нам, что окуней половить в Керженце да ими маленько себя полакомить. Ты не   взыщи с меня, что встречаю я тебя в таком одеянии,прибавил отец Тарасий,   указывая на свою свитку, всю вымоченную водой,сейчас в Керженце был, рыбешку   ловил, как мне про тебя сказали. Не обессудь ты меня, любезненький мой; надо бы   к тебе во всем чину явиться, а я вон какой измоченный да перемоченный. Не   обессудь, касатик ты мой, – низко кланяясь, говорил петербургскому гостю   отец Тарасий. – Ступай в мою келью, а я меж тем приоденусь и приду как   надо встретить дорогого гостя.      

– Не   беспокойтесь, пожалуйста, отец Тарасий, – сказал на то петербургский   чиновник. – Не в одежде дело, а в радушии. Останьтесь как были, ежели это   вас не холодит.      

– За   ласковое слово много благодарим, – сказал отец Тарасий, но, несмотря на   приглашение чиновника, пошел переодеться и вскоре явился к нему в полном чину.      

– Напрасно   беспокоились, отец Тарасий, – сказал гость, – право, напрасно, разве   что простуды боялись.      

– Ах   ты, мой любезненький, гость ты мой дорогой! – вскрикнул игумен, обнимая   чиновника и лобызаясь с ним, – как же смею я быть пред тобой не во всем   иночестве! А ты пойдем-ка со мной вот сюда. И повел гостя в другую соседнюю   комнату. Там на столах стояли: уха из только что наловленных окуней, пирог с   малосольною осетриной, каша с молоком, оладьи, а на другом столике были   поставлены: водка, виноградное вино, а к ним копченые рознежские стерляди и другая   рыба, икра, соленые рыжики и грузди, маринованные грибы и другие снеди.      

– Потрапезуем-ка,   любезненький мой, чем бог послал у старца в келье,говорил отец Тарасий. –   Водочки прежде всего выкушай, и я вместе с тобой выпью монашескую калишку.   Сделай милость, друг, откушай.      

Выпив   водки, гость расхвалил закуски, к ней поданные, особенно копченых стерлядей. Потом   сели обедать.      

За   обедом, по иноческим правилам, все трое сидели молча. Один лишь игумен изредка   говорил, потчуя гостей каждым кушаньем и наливая им в стаканы   «виноградненького», не забывая при том и себя. После обеда перешли в прежнюю   комнату, бывшую у отца Тарасия приемною. Здесь игумен подробно рассказывал   петербургскому гостю о скитах керженских и чернораменских, о том, как он жил,   будучи в расколе, и как обратился из него в единоверие вследствие поучительных   бесед с бывшим архиепископом Иаковом.      

Долго   говорил игумен. Затем повел он гостя в церковь, где отправлено было молебное   пение. Служил сам отец Тарасий, иноки пели тихо и стройно единоверческим   напевом. Приезжий из Петербурга в подробности осмотрел церковь, хвалил ее чистоту   и убранство, особенно святые иконы.      

– Чудотворной-то   нет у нас никакой, – тихо промолвил отец Тарасий, наклоняясь к приезжему,   чтобы не смущать напрасно братию, не уходившую из храма.      

– Молитесь   богу, он не оставит вас, – так же тихо сказал ему петербургский чиновник.      

Обойдя   все церкви и кельи иноков, игумен повел гостя на конный и скотный дворы, на   пчельник и везде показал ему монастырское свое хозяйство. Потом пошли на реку   Керженец, и там послушники занесли бредень для ловли рыбы к ужину. Потом повел   его игумен в монастырский лес; когда ж они воротились в игуменские кельи, там   их ожидал самовар и блюдо свежей малины с густыми сливками, и все-таки с   «виноградненьким».      

Петербургский   гость остался ночевать у Тарасия, так как время было уже позднее. На ужин   явились все те же закуски, какие были поданы к обеду. Уха сварена была из   наловленных послушниками окуней, и явился к столу поданный ими жареный судак и   другие давешние кушанья, кроме каши, замененной малиной со сливками.      

Поутру,   отстояв обедню, петербургский чиновник распрощался с отцом Тарасием. Игумен   даже расплакался на прощанье со своим нежданным гостем.      

Из   керженского Благовещенского скита Петербургский приезжий, пробыв несколько времени   в уездном городе, отправился в шарпанский скит, где его вовсе не ждали. Он   приехал туда ночью, часу во втором, и прошел прямо в моленную. Там в углу стояла   икона казанской богородицы; говорят, что она была комнатною царя Алексея   Михайлыча в первые годы его царствования. Она была заслонена другою большою   иконой, но пред ней горела лампада. Рассказывали, что та икона во времена   патриарха Никона находилась в Соловецком монастыре и что во время возмущения в   среде соловецкой братии, когда не оставалось более никакой надежды на   избавление обители от окруживших ее царских войск, пред ней на молитве стоял   дивный инок Арсений. И видит он во сне, что икона богородицы поднялась в   небесную высоту, и слышит он от той иконы глас: «Иди за мной без сомнения и,   где я остановлюсь, там поставь обитель, и до тех пор, пока в ней будет сия моя   икона, древлее благочестие будет процветать в той стороне», и был Арсений   чудною силой перенесен с морского острова на сухопутье. Богородична икона идет   по воздуху, а вслед за ней инок Арсений. И стала та икона и опустилась на землю   в пустынных лесах Чернораменских, и там на урочище Шарпан поставил Арсений   первый скит в тамошних местах. Вскоре больше сотни таких скитов возникло в   Черной Рамени, в Керженских и Рышских лесах и по реке Ветлуге.      

Таковы   были между старообрядцами предания о первых насельниках лесов Чернораменских, и   все, как ближние, так и дальние, с особым уважением относились к иконе,   принесенной в Шарпан иноком Арсением. Они твердо веровали, что, как только   соловецкая икона выйдет из Шарпана и будет поставлена в никонианской церкви,   древлему благочестию настанет неизбежный конец. И потому, как только возможно,   старались удержать ее на месте.      

Опытный   в делах подобного рода петербургский чиновник, войдя в шарпанскую моленную,   приказал затушить все свечи. Когда приказание его было исполнено, свет лампады,   стоявшей перед образом казанской богородицы, обозначился. Взяв его на руки,   обратился он к игуменье и немногим бывшим в часовне старицам со словами:      

– Молитесь   святой иконе в последний раз. И увез ее.      

Как   громом поразило жителей Керженца и Чернораменья, когда узнали они, что нет   более соловецкой иконы в шарпанской обители. Плачам и воплям конца не было, но   это еще не все, не тем дело кончилось.      

Из   Шарпана петербургский чиновник немедленно поехал в Комаров. Там в обители Глафириных   издавна находилась икона Николая Чудотворца, также почитаемая старообрядцами   чудотворною. Он ее взял точно так же, как и соловецкую из Шарпана. Страха и   ужаса еще больше стало в обителях керженских и чернораменских, там всё считали   для себя поконченным. Петербургский чиновник исполнил обещание, данное отцу   Тарасию: соловецкая икона была перенесена в керженский Благовещенский монастырь,   а икона Николая Чудотворца – в незадолго пред тем обратившийся к единоверию   скит Осиповский. После того, объехав все скиты и обители, петербургский   чиновник воротился в свое место.      

Вскоре   от высшего начальства из Петербурга вышло такое решение о скитах: им дозволено   было оставаться по-прежнему только на полгода, после этого времени они все   непременно должны быть совершенно порушены, тем из скитских матерей, что   приписаны были к обителям по последней ревизии, дозволено было оставаться на их   местах, но со значительным уменьшением их строений. Тем из обительских матерей,   что приписаны были по ревизии к разным городам и селениям, велено было иметь   там всегдашнее пребывание без кратковременной даже отлучки в скиты и другие   места.      

Все это   исполнить было возложено на местную полицию, и сам исправник несколько раз   объезжал для того скиты. Хоть окрестные крестьяне прежде и радовались тому, что   рано или поздно скитские строения пойдут в их собственность, потому что матерям   некому будет продать их строений и они поневоле продадут их за бесценок, однако   на деле вышло другое. Сколько ни приказывал исправник крестьянам Ронжина и   Елфимова ломать обительские строения, никто из них не прикоснулся к ним, считая   то великим грехом. Особенно комаровские часовни были для них неприкосновенны и   святы.      

Сколько   ни было у них ссор с Комаровскими матерями, они горько скорбели и плакали над   судьбой, постигшею скиты. И не мудрено то было: окрестные крестьяне так долго   по праздникам ходили в Комаровские часовни, что им нельзя было не пожалеть   соседок; опять же многие из них были женаты на живших прежде в том скиту   белицах. Сколько ни бился исправник, увидел, наконец, что тут ничего не   поделаешь, и потому собрал понятых, преимущественно из православных. Они мигом   приступили к работе. Когда были снесены кровли с Манефиной обители, считавшейся   изо всех скитов самою главною, стоном застонали голоса. В то время собрались в   Комарово почти без исключения все матери из всех обителей: точь-в-точь как   съезжались, бывало, они на соборы, там сбиравшиеся. На завалинах и на   разрушенных строениях сидят матери и горько плачут, смотря на разрушение старого   их пепелища, ожидая и в своих скитах такого же разрушения и неизбежной высылки   людей с насиженных ими мест, но не приписанных ко скиту.      

Приехала   из города и мать Манефа с неразлучною Филагрией. Сели они возле своих келей, но   ни плача, ни рыданий с их стороны не было. Переселясь заблаговременно в город,   где была приписана по ревизии, Манефа только тихо, безмолвно горевала по своем   старинном хозяйстве. Так же ко всему равнодушною казалась мать Филагрия: она   также приписана была к городу и жила вместе с Манефой. Ничего в ней не было,   что бы расстраивало ее при виде разрушения Комаровских обителей. Зато все   другие тут бывшие горевали и плакали по случаю постигшего всех их несчастия.      

Сидит на   завалинке мать Манефа с Филагрией, а рядом с ними все прежние противницы Манефины   из-за архиерейства: кривая мать Измарагда, игуменья обители Глафириных, так еще   недавно лишившаяся чудотворного Николина образа, мать Нонна, игуменья из скита   Гордеевского, мать Евтропия обители Игнатьевой, мать Августа, игуменья   шарпанская, у которой также недавно отобрана была соловецкая икона казанской   богородицы. Не послушалась тогда мать Августа уговоров на соборе прочих   игумений, не свезла в Москву эту икону, с которой связано давнишнее предание,   что скиты керженские и чернораменские останутся неприкосновенными до тех только   пор, покамест она не будет поставлена в великороссийской церкви, – а вот   она теперь у отца Тарасия.      

Все эти   игуменьи, при виде сломанных Манефиных строений, сотворили с ней прощу и мирно,   с плачем и стонами, сидели рядом с бывшей своей несогласницей, ничем не   возмутимой старицей. Общая скорбь примирила всех. Против этих игумений, на   диванах и стульях из бывшего домика Марьи Гавриловны, сидели более или менее   близкие к Манефе: Таисея, игуменья обители Бояркиных, игуменья обители Жжениных   и настоятельницы мелких Комаровских обителей мать Улия, игуменья Салоникеиных,   Есфирь из обители Напольных, настоятельницы обителей, а также все улангерские   матери, Юдифь и девяностолетняя Клеопатра Ерахтурка, никогда не чаявшая дожить   до разорения скитов. Были тут и Агния, игуменья небогатого скита   крутовражского, Христодула, начальница такого же скита ворошиловского, дебелая   старица мать Харитина, тоже из бедного скита быстренского, и многоречивая   Полихрония, настоятельница обители малиновской. Все бывшие слезно молили мать   Манефу, чтобы дала им мудрый совет, как помочь себе в настоящие дни напастей.      

Опустив   голову и потупив очи, ничего никому не говорила в ответ мать Манефа. Ко всему   видимому и слышанному, казалось, относилась она совсем равнодушно.      

Больше и   громче всех голосила добродушная мать Виринея, столь долго бывшая келарем в   Манефиной обители. Не будет больше у нее ни пиров, ни соборов, не будут больше   сбираться к ней белицы работать и петь псальмы, а частенько и мирские песни. А   главное, что сокрушало ее, это то, что пришел конец широкому ее домохозяйству,   что теперь, ежели она и поселится в городе у матери Манефы, не будет уже больше   такого домоводства, какое было до сих пор. Вспоминала и мать Филагрия, прежняя   Фленушка, о тех проказах, что выкидывала она у добродушной Виринеи тайком от   игуменьи. Еще больше вспоминала она гулянки свои по Каменному Вражку, но все затаила   в сердце, и казалась ничем не возмутимою. За разрушением Манефиной обители   последовало разрушение и других обителей Комарова, а затем и разрушение прочих   скитов.      

Так пали   около двухсот лет стоявшие обители керженские и чернораменские. Соседние мужики   сначала хоть и не решались поднять руки на часовни и кельи, через несколько   времени воспользовались-таки дешевым лесом для своих построек: за бесценок скупили   скитские строения. Вскоре ото всех скитов и следов не осталось. Были оставлены   на своих местах только приписанные к ним по ревизии, и каждой жительнице   отведено было по просторной келье, но таких приписанных ко всем скитам осталось   не больше восьмидесяти старых старух, а прежде всех обительских жителей было   без малого тысяча. Опустели и Керженец и Чернораменье.      

Чрез   некоторое время местному губернатору вместе с другим петербургским чиновником   велено было осмотреть все скиты. Они нашли всюду полное запустение.      

Зато в   городе, где было много приписанных келейниц, образовались многолюдные обители с   потайными моленными. Из них главною по-прежнему стала обитель матери Манефы.      

       

МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ,   Павел Иванович (1818-1883)      

«На   горах» (1875-1881).      

Собр.   соч. в 8 т., Москва 1976.      

Все   примечания, данные в скобках, принадлежат автору.      

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

В   степной глуши, на верховьях тихого Дона, вдали от больших дорог, городов и   людных селении стоит село Луповицы. Село большое, но строенье плохое в нем, как   зачастую бывает в степных малолесных местах – избы маленькие, крыты соломой, печи   топятся по-черному, тоже соломой, везде грязь, нечистота, далеко не то, что в   зажиточном, привольном Поволжье. Зато на гумнах такие скирды хлеба, каких в   лесах за Волгой и не видывали.      

Овраг,   когда-то бывший порядочной речкой, отделяет крестьянские избы от большой, с   виду очень богатой господской усадьбы. Каменный дом в два яруса, с двумя   флигелями лицевой стороной обращен на широкий двор и окружен палисадником,   сплошь усаженным сиренью, жимолостью, таволгой, акацией и лабазником (Жимолость   – Lonicera tatarica. Таволга – Spirea crenata.Лабазник – Spirea ulmaria.).      

За домом   старинный тенистый сад с громадными дубами и липами. С первого взгляда на   строенья кидается в глаза их запущенность. Видно, что тут когда-то живали на   широкую руку, а потом или дела хозяина расстроились, или поместье досталось   другим, изменившим образ жизни прежних владельцев и забросившим роскошные   палаты в небреженье. В стороне от усадьбы был огромный, но уж наполовину совсем   развалившийся псарный двор, за ним – театр без крыши, еще дальше – запустелый   конный завод и суконная фабрика. Зато хозяйственные постройки были в редком   порядке – хлебные амбары, молотильня, рига на славу были построены из здорового   леса, покрыты железом, и все как с иголочки новенькие.      

Отец   Луповицких был одним из богатейших помещиков той стороны. Смолоду служил, как   водится, в гвардии, но после возврата наших войск из Франции вышел в отставку,   женился и поселился в родовом своем именье. Заграничная жизнь хоть и   порасстроила немножко его дела, но состояния не пошатнула. Луповицкий барином   жил, гости у него не переводились: одни со двора, другие на двор. Пиры бывали   чуть не каждый день, охоты то и дело, и никто из соседей-помещиков, никто из   городских чиновников даже помыслить не смел отказаться от приглашенья   гостеприимного и властного хлебосола.      

Иначе   беда: Луповицкий барин знатный, генерал, не одно трехлетие губернским предводителем   служил, не только в своей губернии, но в Петербурге имел вес. Связи у него в   самом деле были большие – оставшиеся на службе товарищи его вышли в большие   чины, заняли важные должности, но со старым однополчанином дружбу сохранили.   Приязнь их тщательно поддерживалась породистыми конями Луповицкого, отводимыми   в Петербург на конюшни вельможных друзей. На псарном дворе у Луповицкого было   четыреста псов борзых да триста гончих. Оркестр крепостных музыкантов   управлялся выписанным из Италии капельмейстером. Была и роговая музыка, было   два хора певчих, актеры оперные, балетные, драматические, живописцы, всякого   рода ремесленники, и всё крепостные. Так широко и богато проживал в своем   поместье столбовой барин Александр Федорыч Луповицкий.      

Под   шумок поговаривали, будто Луповицкий масонства держится. Немудрено – в то время   каждый сколько-нибудь заметный человек непременно был в какой-нибудь ложе.   Масонство, однако ж, не мешало шумной, беспечной жизни богатых людей, а не   слишком достаточные для того больше и поступали в ложи, чтобы есть роскошные   даровые ужины. Ежели Луповицкий и был масоном, так это не препятствовало ни   пирам его, ни театру, ни музыке, ни охоте. Иное сталось, когда он прожил в   Петербурге целую зиму. Воротившись оттуда, к удивлению знакомых и незнакомых,   вдруг охладел он к прежним забавам, возненавидел пиры и ночные бражничанья,   музыку и отъезжие поля – все, без чего в прежнее время дня не мог одного   прожить.      

Музыканты,   актеры, живописцы распущены были по оброкам, псарня частью распродана, частью   перевешана, прекратились пиры и банкеты. Для привычных гостей двери стали на   запоре, и опустел шумный дотоле барский дом. Луповицкий с женою стали вести   жизнь отшельников. Вместо прежних веселых гостей стали приходить к ним монахи   да монахини, странники, богомольцы, даже юродивые. Иногда их собиралось по   нескольку человек разом, и тогда хозяева, запершись во внутренних комнатах,   проводили с ними напролет целые ночи. Слыхали, что они взаперти поют песни,   слыхали неистовый топот ногами, какие-то странные клики и необычные   всхлипывания, Через несколько времени, опричь странников и богомольцев, стали к   Луповицким сходиться на ночные беседы солдаты, крестьяне, даже иные из ихних   крепостных. Никто понять не мог, что этот сброд грубых невежд и   шатунов-дармоедов делает у таких просвещенных, светских и знатных людей, как Луповицкие.   Александр Федорыч и в другом изменился: любил он прежде выпить лишнюю рюмку,   любил бывать навеселе, любил хорошо и много покушать – а теперь ни вина, ни   пива, даже квасу не пьет, только и питья у него чай да вода. Не только мясного   – рыбного за столом у него больше не бывало, ели Луповицкие только хлеб, овощи,   плоды, яйца, молочное, и больше ничего. Зато и в светлое воскресенье и в   великую пятницу с сочельниками подавалась у них одна и та же пища.      

Сестра   Луповицкого была замужем за Алымовым, отцом Марьи Ивановны, умерла она раньше   перемены, случившейся с ее братом. Вскоре умер и муж ее,тогда Луповицкие   маленькую сиротку, Марью Ивановну, взяли на свое попеченье. Воспитанье давали   ей обыкновенное для того времени – наняты были француженка, немка, учительница   музыки, учительница пения, а русскому языку, русской истории и закону божию   велели учить уволенному за пьянство из соседнего села дьякону. Два сына Александра   Федорыча тоже дома воспитывались – целый флигель наполнен был их гувернерами и   разного рода учителями от высшей математики до верховой езды и фехтованья. Все   иностранцы были, а русскую премудрость и сынки с Марьей Ивановной почерпали у   пропившегося дьякона. Петербургские вельможные друзья в благодарность за резвых   рысаков предлагали Луповицкому выхлопотать его сыновьям звание пажей, но   Александр Федорыч, до поездки в Петербург сильно тосковавший, что, не будучи   генерал-лейтенантом, не может отдать детей в пажеский корпус, и слышать теперь   о том не хотел. Хочу из них сделать сельских хозяев, – писал он к старым   своим приятелям, и нельзя было разуверить друзей его, что бывший их однополчанин   обносился умом, и на вышке у него стало не совсем благополучно.      

Все   дивились перемене в образе жизни Луповицких, но никто не мог разгадать ее   причины. Через несколько лет объяснилась она. Был в Петербурге духовный союз   Татариновой (Екатерина Филипповна Татаринова, жена директора рязанской гимназии,   урожденная Буксгевден, во втором десятилетии нынешнего столетия собирала   таинственные собрания в квартире своей матери в Петербурге, в Михайловском   замке. Это было собрание хлыстов из высшего общества, во многом сходное с   нынешней редстоковщиной или пашковщиной. Оно называлось «духовным союзом».   После того как собрания Татариновой были прекращены, они возобновились в   Петербурге же за Московской заставой и в тридцатых годах снова были закрыты. В   это время Татаринова и некоторые из ее последователей были разосланы по   монастырям.).      

Принадлежавшие   к нему собирались в ее квартире и совершали странные обряды. С нею через одного   из вельможных однополчан познакомился и Александр Федорыч. Вскоре и сам он и   жена его, женщина набожная, кроткая и добрая, вошли в союз, а воротясь в   Луповицы, завели у себя в доме тайные сборища.      

Между   тем, когда о духовном союзе узнали и участников его разослали по монастырям, добрались   и до Луповицких. Ни их богатства, ни щедрые пожертвования на церкви, больницы и   богадельни, ни вельможные однополчане, ничто не могло им помочь. Кончил свои   дни Александр Федорыч в каком-то дальнем монастыре, жена его умерла раньше   ссылки.      

И   сыновья и племянница хоть и проводили все почти время с гувернерами и   учительницами, но после, начитавшись сначала четьи-миней и «Патериков» об   умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих   себя вошли в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился   на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее   Варварой Петровной, у них была дочь, но ходили слухи, что она была им не   родная, а приемыш либо подкидыш.      

Ссылка отца   научила сыновей быть скрытней и осторожнее.      

Не   прекратились, однако, у них собранья, но они стали не так многолюдны. Не было   больше на них ни грязных юродивых, ни шатунов-богомольцев, ни странников;   монахи с монахинями хоть и бывали, но редко. Притаились и молодые Луповицкие,   как-то проведавшие, что и за ними следят. Тогда Марья Ивановна из Луповиц   переехала в свое Талызино и там выстроила в лесу дом будто для житья лесника, а   в самом деле для хлыстовских сборищ. В тех местах хлыстовщина меж крестьянами   велась исстари, и Марья Ивановна нашла много желавших быть участниками в «тайне   сокровенной». Но через несколько лет, узнав, что об лесных ее сборищах дошли   вести до Петербурга, она решилась переехать на житье в другую губернию. Кто-то   сказал ей, что продается пустошь Фатьянка, где в старые годы бывали хлыстовские   сходбища с самим Иваном Тимофеичем, Христом людей божиих; она тотчас же купила   ее и построила усадьбу на том самом месте, где, по преданьям, бывали собранья   «божьих людей» («Божьими людьми» называют сами себя хлысты. Иван Тимофеич   Суслов, христос людей божьих, жил в конце XVII и в начале XVIII столетия,   проповедовал свое учение в нынешних Владимирской, Нижегородской, Костромской и   Ярославской губерниях, а также в Москве, где и умер.).      

Рады   были Луповицкие сестрину приезду, давно они с ней не видались, обо многом нужно   было поговорить, обо многом посоветоваться. Письмам всех своих тайн они не   доверяли, опасаясь беды. Потому раза по два в году езжали друг к другу для переговоров.   Луповицкие сначала удивились, что Марья Ивановна, такая умная и осторожная,   привезла с собой незнакомую девушку, но, когда узнали, что и она желает быть   «на пути», осыпали Дуню самыми нежными ласками. С хорошенькой, но как смерть   бледной племянницей Марьи Ивановны, Варенькой, Дуня Смолокурова сблизилась   почти с первого же дня знакомства. Молодая девушка с небольшим лет двадцати, с   умными и немножко насмешливыми глазами, приняла Дуню с такой радостью, с такой   лаской и приветливостью, что казалось, будто встречает она самую близкую и всей   душой любимую родственницу после долгой разлуки.      

Обстановка   дома Луповицких поразила Дуню, до тех пор сидевшую в четырех стенах отцовского   дома и не видавшую ничего подобного. Налюбоваться не могла она на убранство   комнат, сохранивших еще остатки былой роскоши. Огромные комнаты, особенно   большая зала с беломраморными стенами и колоннами, с дорогими, хоть и   закоптелыми люстрами, со стульями и диванчиками, обитыми хоть и полинявшею, но   шелковой тканью, другие комнаты, обитые гобеленами, китайские вазы, лаковые   вещи, множество старого саксонского и севрского фарфора, вся эта побледневшая,   износившаяся роскошь когда-то изящно и свежо разубранного барского дома на каждом   шагу вызывала громкое удивленье Дуни. Варенька снисходительно улыбалась ей, как   улыбается взрослый человек, глядя на любопытного ребенка. На восторженные   похвалы Дуни она холодно, презрительно даже сказала:      

– Суета!   Язычество!.. Удивляюсь, как до сих пор не выкинут всего этого в помойную яму.      

– Как   это можно! – вскликнула Дуня. – Такие прекрасные, такие красивые   вещи.      

– Суета   и пустота! – молвила Варенька. – Это ведь все от врага, это все на   усладу язычникам.      

– Каким   язычникам? Кажется, теперь их больше нет, – с удивленьем сказала Дуня.      

– Земля   полна язычниками; избранное стадо не велико, – отвечала Варенька.      

– Кто   ж язычники? – спросила Дуня.      

– Все, –   ответила Варенька. – Все, кого до сих пор вы знали, кроме разве одной   тетеньки, – сказала Варенька и, не дав Дуне слова вымолвить, спросила у   нее:      

– Сколько   вам лет?      

– Девятнадцать, –   ответила Дуня.      

– Пора   отложить суету, время вступить вам на «путь». Я сама в ваши годы пошла путем праведным, –   понизив голос, сказала Варенька. – Однако пойдемте, я вам сад покажу…   Посмотрите, какой у нас хорошенький садик – цветов множество, дядя очень любит   цветы, он целый день в саду, и мама тоже любит… Какие у нас теплицы, какие   растения – пойдемте, я вам все покажу.      

И   девушки, взявшись под руку, вышли на обильно установленную цветами мраморную террасу,   а потом медленными шагами спустились в сад по широким ее ступеням.      

       

       ***             

Меж тем   Марья Ивановна сидела в комнате старшего брата с меньшим братом и с его женою.      

– Ну   как, Машенька, устроилась ты в Фатьянке? – спросил Николай Александрыч.      

– Слава   богу, совсем почти обстроилась, остается внутри кой-что обделать да мебель из Талызина   перевезти, – отвечала Марья Ивановна. – К осени, бог даст, все   покончу, тогда все пойдет своей колеей.      

– Что   ж? В самом деле был там корабль Ивана Тимофеича? (Кораблем называется общество   хлыстов.) – спросила Варвара Петровна.      

– В   самом деле, – отвечала Марья Ивановна. – И по преданиям так выходит и   по всем приметам. Тут и Святой ключ и надгробный камень преподобного Фотина,   заметны ямы, где стоял дом, заметны и огородные гряды.      

– Хорошо,   что в твои руки досталось место, – сказала Варвара Петровна.Летом на   будущий год непременно у тебя побываю. Теперь, говоришь, ничего еще у тебя не   приспособлено?      

– Еще   ничего, – отвечала Марья Ивановна. – Сионскую горницу (Сионской   горницей у хлыстов называется комната, где происходят их собрания.) сделали, не   очень велика, однако человек на двадцать будет. Место в Фатьянке хорошее –   уютно, укромно, от селенья не близко, соседей помещиков нет, заборы поставила я   полторы сажени вышиной. Шесть изб возле дома также поставила, двадцать пять душ   перевела из Талызина. Все «наши».      

– А   поблизости есть ли божьи-то люди? – спросил Андрей Александрыч.      

– Еще   не знаю, – отвечала Марья Ивановна, – пока до меня не доходило. Да я,   впрочем, и разыскивать не стану. Не такое время теперь. Долго ли до беды?      

– Ну   а эта девушка, что с тобой приехала? в самом деле близка она к «пути»? –   спросил Николай Александрыч.      

– Совсем   готова, – сказала Марья Ивановна. – Больше восьми месяцев над   Штиллингом, Гион и Эккартсгаузеном сидела. И такая стала восторженная, такая   мечтательная, созерцательная и нервная. Из нее выйдет избранный сосуд.      

– Ну,   это еще не угадано, – молвил меньшой Луповицкий. – Бывали и   восторженные, бывали и мечтательные, а после назад возвращались в язычество,   замуж даже выходили.      

– Эта   замуж не пойдет, – сказала Марья Ивановна. – Любовь житейская ей   противна, в этом я успела настроить ее. И другая есть тому причина – я и той   воспользовалась, хоть и ни разу даже не намекнула Дуне об ее сердечных ранах.   Понравился ей какой-то купчик, познакомилась я с нею тотчас после разрыва,   поговорила с ней, посоветовала читать мистические книги, а теперь, проживши у   них больше двух недель, кажется, совсем ее укрепила. Много порассказала я ей, и   теперь она горит желаньем услышать «живое слово». В первое же собранье можно   будет ее допустить, разумеется, пока без «приводу» («Привод» – обряд поступления   в секту.).      

Я   уверена, что она озарится. Когда будет у вас собранье-то?      

– Хотелось   бы в субботу на воскресенье, – сказал Николай Александрыч.Не знаю,   соберутся ли.      

– А   по многу ль теперь собираются? – спросила Марья Ивановна.      

– Умалился   корабль, очень умалился, – скорбно промолвил Николай Александрыч. –   Которых на земле не стало, которые по дальним местам разошлись. Редко когда   больше двадцати божьих людей наберется… Нас четверо, из дворни пять человек, у   Варварушки в богадельне семеро. Еще человека два-три со стороны. Не прежнее   время, сестрица. Теперь, говорят, опять распыхались злобой на божьих людей   язычники, опять иудеи и фарисеи (Иудеями и фарисеями хлысты называют   православные власти, преимущественно духовные.) воздвигают бурю на Христовы корабли.   Надо иметь мудрость змиину и как можно быть осторожней.      

И с   покорным видом, с умильным взором на Спасителя с апостолами во время бури на   Галилейском море, знаменитой кисти известного художника Боровиковского, запел   Николай Александрыч вполголоса заунывную песню. Другие вполголоса припевали   ему, а у него щеки так и орошались слезами.      

Кораблик   заливает морскими волнами,      

Сверху   грозят тучи, стоючи над нами,      

Заставляют   бедных страдать под водами,      

Скудны   мы, бедны – нищета вся с нами,      

Скудость   и бедность всегда жила с нами,      

Как в   прежних веках, так и ныне тоже.      

Ох,   много зачинающих, да мало скончевающих!      

Припадем   коленами на мать-сыру-землю,      

Пролием   мы слезы, как быстрые реки,      

Воздохнем   в печали к создателю света:      

"Боже   ты наш, боже отец наших,      

Услыши   ты, боже, сию ти молитву,      

Сию ти   молитву, как блудного сына,      

Приклони   ты ухо к сердечному стону,      

Прими ты   к престолу текущие слезы,      

Пожалей,   создатель, бедное созданье,      

Предели   нам, боже, к избранному стаду,      

Запиши,   родитель, в животную книгу,      

Огради   нас, бедных, своею оградой,      

Приди в   наши души с небесной отрадой      

Всех   поставь нас, боже,      

Здесь на   крепком камне,      

Чтоб мы   были крепки во время печали;      

Мы   всегда желаем быть в избранном стаде,      

Ты наш   учитель, ты наш попечитель,      

Просим   милости богатой у тебя, владыки,      

И всегда   ходить желаем под твоим покровом,      

Ты нас,   батюшка, питаешь и всем оделяешь,      

В наших   скорбях и печалях сам нас подкрепляешь,      

Тебе   слава и держава в пречистые руки*. *Эта песня не без основания приписывается   одному из участников татариновского корабля (рязанскому помещику Дубовицкому),   отправленному лет пятьдесят тому назад в Саровскую пустынь, а потом едва ли не   в Соловки. Первоначальная же редакция принадлежала Александру Иванычу Шилову,   крестьянину из Орловской губернии, сначала хлысту, а потом скопческому Иоанну   Предтече, умершему в самых последних годах прошлого столетия в Шлиссельбурге.      

Все   сидели с благоговением и плакали. Не вдруг успокоились, долго сидели после того   молча, вздыхая и отирая слезы. Наконец Марья Ивановна спросила у Николая   Александрыча:      

– А   в «слове» кто теперь ходит?. (Ходить в «слове» – пророчествовать во время   исступления, находящего на иных хлыстов во время радения и после него.).      

– Да   все те же. Племянненка наша, Варенька, стала в слове сильна и с каждым разом   сильнее становится, – сказал Николай Александрыч. – Златой сосуд! По   времени, будет в нем благодать великая.      

– Слава   в вышних богу! – благоговейно поднявши глаза, проговорила Марья   Ивановна. – На Дуню я тоже много рассчитываю. Помните, как в прошлом году   я под осень гостила у вас, про нее тогда я вам сказывала, что как скоро   заговорила я с ней, едва открывая «тайну», дух на нее накатил (Дух накатил, то   есть сошел дух (по понятиям хлыстов, святой дух).) – вся задрожала, затрепетала,   как голубь, глаза загорелись, и без чувств упала она ко мне на руки. Великим   знамением тогда я это сочла. А теперь, как гостила у них, каждый почти день   бывала она в восторге, так и трясет ее всю: судороги, истерика, пена у рта. Ни   словом ей не заикнулась я, что бывает у нас на радениях, а все-таки ее   поднимало.      

– Дай   господи такую подвижницу, подай истинный свет и новую силу в слове ее, –   сложив руки, набожно сказал Николай Александрыч. – Ежели так, можно будет   ее допустить на собрание, и если готова принять «благодать», то можно и   «привод» сделать… Только ведь она у отца живет… Помнится мне, говорила ты,   Машенька, что он раскольничает, и совсем плотской язычник, духовного в нем,   говорила ты, нет ни капельки.      

– Это   так, – подтвердила Марья Ивановна. – Как есть плотской – только   деньги на уме.      

– Как   же Авдотьюшка, познав тайну, станет в Гоморре жить? – сказал Николай   Александрыч. – Тяжело ведь ей будет меж язычниками… Некому будет ни   утешить ее, ни поддержать в ней святого пламени. Устоит ли тогда она на «правом   пути», сохранит ли «тайну сокровенную»? Об этом надо обсудить хорошенько. То   помни, Машенька, что ангелы небесные ликуют и радуются, когда языческая душа   вступает в ограду спасения, но все небесные силы в тоске и печали мечутся по небу,   ежели «приведенная» душа возвратится вспять и снова ступит на погибельный путь   фарисейский.      

– Со   мной часто будет видаться, я буду ее поддерживать. Отец обещал отпускать ее ко   мне в Фатьянку.      

При мне   не пойдет она в адские ворота, не возвратится в язычество,твердо и решительно   сказала Марья Ивановна. – На «приводе» я, пожалуй, буду ее поручницей и   все время, пока обитаю в этом греховном теле, стану поддерживать ее на «правом   пути».      

– А   дашь ли за нее страшное священное зарученье? – строго спросил у сестрицы   Николай Александрыч.      

– Дам, –   ответила Марья Ивановна. – Дам, потому что ручаюсь за нее, как за самое   себя.      

– Но   ведь ты знаешь, Машенька, что бывает с заручниками, если приведенные ими отвергнутся   «пути»? – спросил Николай Александрыч.      

– Знаю, –   слегка кивнув головой, ответила Марья Ивановна.      

– Отлучение   от части праведных, отлучение от небесных сил, отторжение от святейшего сонма   поющих хвалебные песни пред агнцем, вечное страданье души в греховном теле,   низведение в геенну на нескончаемую власть врага      

(Хлысты   никогда не употребляют слов: «дьявол», «сатана», «черт» и тому подобных, дабы   не осквернить проклятым именем своего языка. Одно у них имя ему – «враг»,   иногда «враг божий», редко «враг человеческий». Некоторые учители их о дьяволе   так говорят: «Какой он враг человекам? – он друг им и покровитель, как   любимым своим созданьям. Он враг только нам, пришедшим из внешнего мира и   познавшим правый путь и сокровенную тайну». Хлысты вполне уверены, что смертное   тело человека сотворил Сатанаил по образу и подобию своему, потому он и владеет   телом, а бог в это тело вдунул дыхание жизни, то есть душу, по своему образу и   подобию, оттого душа и бессмертна. Только познавший правый путь и сокровенную   тайну, по мнению их, войдут в селения праведных, остальные вечно будут   мучиться, заключенные в тела и находясь в полной власти отца своего   Сатанаила.), – торжественно говорил Николай Александрыч, – вспомни,   сестрица, вспомни, душевная моя.      

– Не   давала б я, Николаюшка, великого и страшного заручения, не ставила б за чужую   душу в залог свою душу, ежели б не знала Дунюшки, – а исступленье, диким,   дрожащим голосом сказала брату Марья Ивановна.      

И,   крепко стиснув руками грудь, со слезами на глазах, задыхаясь от беспрерывных   вздохов и сильных судорожных движений тела, стала она «выпевать»: («Выпевать» –   в беспамятстве говорить с рифмами, импровизировать.).      

– Высоко   будет ходить во «святом во кругу» («Святым кругом» у хлыстов называется нечто   вроде хоровода, исполняющего религиозные пляски.). Высока ее доля небесная,   всем праведным будет она любезная. Велики будут труды, да и правильны суды…      

Все   встали. На Марью Ивановну «накатило». Она была в восторге, в исступленье, слово   ее было «живое слово, святое, вдохновенное, пророческое». Всем телом дрожа и   сжимая грудь изо всей силы, диким, но торжественным каким-то голосом запела   она:      

Изведет   из темниц      

Сонмы   чистых девиц.      

Привлечет   в божий чин      

Сонмы   грешных мужчин.      

Сам   спаситель ей рад,      

Возведет   в вышний град,      

Осенит   святой дух      

Ее   огненный дух,      

И на   радость она      

Будет   богу верна.      

Поручусь   за нее,      

И молюсь   на нее,      

То –   невеста Христа,      

Снимет   нас со креста,      

Силу   вышнюю даст,      

Благодать   преподаст.      

С   поникшими головами и сокрушенным сердцем слушали Луповицкие сестрицу свою, затрубившую   в трубу живогласную, возглашавшую златые вещания, чудоносные, цельбоносные   (Трубой живогласною и златыми вещаниями, чудоносными, цельбоносными хлысты   называют слова пророков, сказанные во время исступления.).      

В   изнеможенье, без чувств упала Марья Ивановна на диван. Глаза ее закрылись, всю   ее дергало и корчило в судорогах. Покрытое потом лицо ее горело, белая пена   клубилась на раскрытых, трепетавших губах. Несколько минут продолжался такой припадок,   и в это время никто из Луповицких не потревожился – и корчи и судороги они   считали за действие святого духа, внезапно озарившего пророчицу. С   благоговеньем смотрели они на страдавшую Марью Ивановну.      

Мало-помалу   она успокоилась, корчи и судороги прекратились, открыла она глаза, отерла лицо   платком, села на диван, но ни слова не говорила. Подошла к ней Варвара Петровна   со стаканом воды в руке. Большими глотками, с жадностью выпила воду Марья   Ивановна и чуть слышно промолвила:      

– Еще.      

Другой   стакан подала Варвара Петровна, Марья Ивановна и его выпила, волнение стало в   ней прекращаться, только грудь поднималась тяжело и порывисто.      

«Живым   словом» Марьи Ивановны была решена участь Дуни. Луповицкие с радостью согласились   открыть ей всю «сокровенную тайну». В слове Марьи Ивановны и в постигшем ее   после того припадке они видели явную на то волю божию.      

– Я   пойду… разденусь… лягу в постель…– слабым, упавшим голосом проговорила Марья   Ивановна, приподнимаясь с дивана. Варвара Петровна подхватила ее под руку и   тихонько, с осторожностью повела едва передвигавшую ноги пророчицу.      

       

       ***             

В   родительском доме в последнее время все дни с утра до ночи Дуня проводила с   Марьей Ивановной, в Луповицах стала она неразлучна с Варенькой. Погода на ту   пору стояла тихая, теплая, и обе девушки из саду почти не выходили, они бывали   в доме только за обедом и за чаем. Постель Дуни на первое время поставили в   Варенькиной спальне, пока не приготовили заезжей гостье особой комнаты. Все это   сделано было по желанью Марьи Ивановны. И во время прогулок, и по ночам, лежа в   постелях, Дуня водила с Варенькой такие же разговоры, как прежде с Марьей   Ивановной. Рассказы молодой девушки о таинственной вере нравились Дуне больше,   чем рассказы Марьи Ивановны. Они были ей проще и понятнее. Иногда приходили к   ним в сад и Варвара Петровна и Марья Ивановна, но всегда на короткое время. В   совете Луповицких Дуня отдана была для вразумлений Вареньке, потому что эта   ближе подходила к ней возрастом и потому могла иметь больше на нее влияния.      

Однажды   Варенька с Дуней, крепко обнявшись, сидели на уютном диванчике в обширной   теплице, уставленной одними пальмами. Других растений в теплице не было.   Говорили девушки о «союзе», к которому так неудержимо влеклась мечтательная   Дуня.      

– Варенька,   я тебе еще, кажется, не сказывала, что Марья Ивановна обещалась мне здесь, в   Луповицах, показать таких праведных, что говорят «живое слово», – сказала   Дуня. – Теперь каждый день я ее спрашиваю, когда ж это будет, а у нее   только и ответов: «погоди да погоди».      

– А   тебе хочется видеть их? – с улыбкой спросила Варенька.      

– Господи!   Да я бы жизнь отдала, только бы взглянуть на них, только бы одно «живое слово»   услышать, – с живым нетерпеньем отвечала Дуня.      

– Разве   ты никогда не видала их? – улыбаясь, спросила Варенька.      

– Где   ж мне видеть их? – грустно промолвила Дуня…– Не такая жизнь выпала на долю   мне. Не знаешь разве, что я выросла в скиту, а потом жила у тятеньки в четырех   стенах. До знакомства с Марьей Ивановной о духовности и понятия у меня не было.   Только она открыла мне глаза.      

– А   ты и не догадалась, что сама она «просветлена», что в ней самой дух божий   живет, что сама она вещает «глаголы живота»? – спросила Варенька.      

– Как?   Неужели? – в изумлении вскрикнула Дуня и порывисто вскочила с диванчика.      

– Да,   «просветлена», – сказала Варенька. – Она уж давно таинственно умерла   и давно таинственно воскресла. Нет в ней греховного человека, нет в ней ветхого   Адама. Не доступны ей ни грех, ни страсти, свойственные человеку.      

Припомнила   Дуня слова Марьи Ивановны о людях, что после таинственной смерти таинственно   воскресают. Ее слова были памятны ей, в сердце носила их.      

– Так   в ней сам бог?.. Так от нее от самой можно слышать слово вечной жизни? –   воскликнула Дуня задрожавшим от волнения голосом.      

– Да,   она «труба живогласная», – молвила Варенька. – Она святая пророчица,   устами ее дух волю свою вещает.      

– А   я и не знала… И в голову мне не приходило…– тихо опускаясь на диванчик, едва   слышно промолвила Дуня.      

– Чужому   знать этого нельзя, – сказала Варенька.      

– Зачем   же она не сказала мне?.. Зачем говорила, что увижу таких людей только здесь, в   Луповицах?.. – тоскливо говорила Дуня, не слушая Вареньки.      

– Услышишь…   И ее услышишь и других услышишь, – сказала Варенька. – В пророческом   слове не одна она ходит.      

– Кто   же еще? – спросила Дуня.      

– Дядюшка   и еще другие, – ответила Варенька.      

– Как?   Николай Александрыч?      

– Да.   Силен в нем дух, сильнее, чем в тете Машеньке. Он ведь кормщик корабля, всем   руководит. В нем давно уж нет своей воли, она вся попалена небесным огнем,   совсем уничтожена. В нем одна только святая воля духа. Что б он ни приказал,   чего б ни захотел, все исполняй, как божье повеленье. Что б ни сказал он, во   всяком слове его премудрость божия. Слепым, что живут языческой жизнью в плене   вавилонском, тем, что валяются в смрадной тине грехов, слова его, конечно,   покажутся безумием. Но помни, Дунюшка, слово, сказанное в писании: «Безумное   божие мудрее людей, и немощное божие сильнее человеков» (1. Коринф, 1-25.).   Всякий кормщик такой, как дядюшка, что бы ни сделал, все свято сделал. Как бы   его поступок ни показался скверным, даже беззаконным, все-таки он безмерно   выше, нравственнее и законнее высшей чистоты и праведности человеческой. Не   кормщик так поступает, а живущий в нем дух. Читала ли ты преподобного отца   Макария Египетского?      

– Как   же не читать? – отвечала Дуня.      

– Вспомни,   что говорит он: «Душа, которую дух, уготовляющий себе в престол и жилище,   удостоит приобщиться его света, осияет неизреченною красотой его славы. Она   сама вся становится светом, в ней не остается ни одной части, которая бы не   была исполнена духовных очей». А со многими очами многоочитые кто?      

– Херувимы, –   сказала Дуня.      

– Ну   да, – подтвердила Варенька. – Так ты понимай, кому подобны божьи   люди, особенно кормщики кораблей, одаренные духом сугубой благодатью. Макарий   Египетский вот еще что говорит: «Не остается в той просветленной душе ничего   темного, она вся делается светом и духом. Такие люди, соединенные с духом   божиим, делаются подобными самому Христу, сохраняя в себе постоянно силы духа и   являя для всех духовные плоды, потому что когда они духом соделаны чистыми и   непорочными – то невозможно, чтобы вне себя приносили они плоды злые. Всегда и   во всем являются у них добрые плоды духа» (Св. Макария Египетского «Беседа» I,   п. 2, «Слово о любви», п. 7.).      

Долго   ничего не могла сказать на это Дуня.      

– Когда   ж и где Николай Александрыч или Марья Ивановна говорят «живое слово»? Когда бы   послушать их, Варенька?.. – после долгого молчанья спросила Дуня.      

– Когда   корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны люди божьи во   едино место в сионскую горницу, – ответила Варенька, – если будет на   то воля божия и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока еще и   язычница… Кто знает? Может быть, даже слово будет к тебе. Редко, а это иногда   бывает.      

– Ах,   всем бы сердцем, всей бы душой я хотела войти в корабль, – с глубоким   вздохом сказала Дуня.      

– Покамест   нельзя, Дунюшка. Вдруг никак невозможно, – отвечала Варенька. – Может   быть, собрание-то, когда побываешь в нем, соблазнит тебя. Может быть, ты   станешь избегать его, как греховного.