1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Что   такое? В чем дело?      

– Ничтожная!      

– Говори,   сестра, говори же!      

– Она   что-то подмешала в воду. Если я ее выпью, я погибла!      

– Что-то   подмешала? – вскричал Филипп. – Зачем?      

– Погоди,   погоди…      

– Сначала   расскажи, что ты сделала с этим питьем.      

– Я   поднесла его к губам.., и в эту минуту…      

– Что?      

– Меня   позвал граф.      

– Какой   граф?      

– Вот   он! – проговорила Андре, указывая рукой на Бальзамо.      

– Что   было потом?      

– Я   отставила стакан и уснула.      

– А   дальше? Что было дальше?      

– Я   встала и пошла к нему.      

– Где   был граф?      

– Под   липами напротив моего окна.      

– Скажи,   сестра: граф не заходил к тебе?, – Ни на мгновенье.      

Бальзамо   взглянул на Филиппа с таким видом, который ясно говорил: «Теперь вы сами видите,   сударь, обманывал ли я вас».      

– Так   ты говоришь, что пошла к графу?      

– Да,   я ему повинуюсь, когда он меня зовет.      

– Что   от тебя было угодно графу? Андре не знала, что ответить.      

– Говорите,   говорите! – воскликнул Бальзамо. – Я не буду слушать.      

Он упал   в кресло, обхватив голову руками, словно не хотел слышать, что скажет Андре.      

– Что   от тебя было нужно графу? Отвечай.      

– Он   хотел узнать у меня о…      

Она   снова замолчала, словно боялась причинить графу боль.      

– Продолжай,   сестра, продолжай, – попросил Филипп.      

–..об   одной женщине, которая сбежала из его дома, а… – Андре понизила голос, –   сейчас она уже мертва.      

Несмотря   на то, что Андре произнесла последние слова едва слышно, Бальзамо разобрал или,   вернее, угадал их. Он глухо застонал.      

Филипп   замолчал. Наступила тишина.      

– Продолжайте,   продолжайте, – молвил Бальзамо. – Ваш брат желает знать все,   мадмуазель; он должен все узнать. Что сделал тот господин после того, как   получил интересовавшие его сведения?      

– Он   ускакал, – отвечала Андре.      

– А   ты осталась в саду? – спросил Филипп.      

– Да.      

– Что   было с тобой потом?      

– Когда   он начал удаляться, меня стали покидать силы, и я упала.      

– Ты   потеряла сознание?      

– Нет,   я по-прежнему спала, но очень крепко.      

– Ты   можешь вспомнить, что с тобой случилось, пока ты спала?      

– Попытаюсь.      

– Что   же произошло? Говори!      

– Из   кустов выскочил человек, поднял меня на руки и понес…      

– Куда?      

– Сюда,   в комнату.      

– Ты   можешь сказать, кто был этот человек?      

– Погодите..,   да.., да… О! – с отвращением и беспокойством воскликнула Андре. –   Опять этот ничтожный Жильбер!      

– Жильбер?      

– Да.      

– Что   он сделал потом?      

– Опустил   меня на софу.      

– Что   было дальше?      

– Погоди…      

– Смотрите,   смотрите хорошенько, – приказал Бальзамо. – Я желаю, чтобы вы   увидели!      

– Он   прислушивается… Идет в соседнюю комнату… В испуге отступает Заходит в комнату   Николь… Боже, Боже!      

– Что?      

– За   ним следом появляется еще кто-то… А я не могу даже встать, защитить себя,   крикнуть: я сплю!      

– Кто   этот человек?      

– Брат,   брат, где ты?      

Глубокое   страдание исказило лицо Андре.      

– Кто   этот человек? Говорите, я приказываю! – проговорил Бальзамо.      

– Король!.. –   пробормотала Андре. – Это король! Филипп вздрогнул.      

– А-а,   я так и думал, – прошептал Бальзамо.      

– Он   подходит ко мне, – продолжала Андре, – он мне что-то говорит,   обнимает, целует… Брат! Брат!      

Крупные   слезы навернулись Филиппу на глаза; он схватился рукой за эфес подаренной Бальзамо   шпаги.      

– Говорите!   Говорите! – властным тоном приказал граф.      

– Какое   счастье! Он смутился.., останавливается-смотрит на меня… Испугался чего-то..,   убегает… Андре спасена!      

Филипп   задыхался, жадно ловя каждое слово сестры.      

– Спасена!      

Андре   спасена! – машинально вторил он ей.      

– Подожди,   брат, подожди!      

Словно   ища поддержки, девушка схватила Филиппа за руку.      

– Дальше!   Что было дальше? – спросил Филипп.      

– Не   понимаю…      

– Как?      

– Там,   там, в комнате Николь, с ножом в руке…      

– С   ножом в руке?      

– Я   вижу его, он смертельно побледнел.      

– Кто?      

– Жильбер.      

Филипп   слушал, затаив дыхание.      

– Он   крадется за королем, – продолжала Андре, – запирает дверь, наступает   на свечку, от которой едва не загорелся ковер; он подходит ко мне… О!..      

Девушка   бросилась брату в объятья, так и затрепетав всем телом.      

– Ничтожество! –   вымолвила она наконец и, обессилев, рухнула на софу.      

– Боже   мой! – воскликнул Филипп, не имея сил прервать ее.      

– Это   он! Он! – прошептала девушка. Она прильнула к уху брата и, сверкая   глазами, спросила его дрогнувшим голосом:      

– Ты   его убьешь, правда, Филипп?      

– О   да! – вскричал молодой человек, подскочив на месте.      

Он задел   стоявший позади него круглый столик с фарфоровой посудой и опрокинул его.      

Посуда   разбилась.      

Вслед за   звоном разбитого фарфора стало слышно, как громко хлопнула дверь; потом истошный   крик Андре заглушил все другие звуки.      

– Что   такое? – спросил Бальзамо. – Почему открылась дверь?      

– Нас   подслушивали? – вскричал Филипп, хватаясь за шпагу.      

– Это   был он, – проговорила Андре, – опять он!      

– Кто   он?      

– Жильбер,   все он же! Ведь ты убьешь его, правда, Филипп? Ты его убьешь?      

– Да,   да, да! – воскликнул молодой человек. Он бросился в переднюю, не выпуская   из рук шпагу, Андре снова рухнула на софу.      

Бальзамо   побежал за молодым человеком и схватил его за руку.      

– Остановитесь,   сударь! – предупредил он. – Тайное станет явным. Уже утро, а слухи в   королевских домах распространяются быстро!      

– Жильбер, –   шептал Филипп, – Жильбер спрятался и подслушивал нас! Ведь я еще раньше   мог его убить! Будь ты проклят, негодяй!      

– Успокойтесь!   Вы еще встретитесь с ним. Сейчас вам необходимо позаботиться о сестре. Видите,   как она устала от пережитых волнений.      

– Да,   я понимаю, она, должно быть, невыносимо страдает, мне самому очень тяжело.   Какое страшное, непоправимое горе! Я этого не вынесу!      

– Вы   ради нее должны жить, шевалье, вы нужны ей, ведь у нее, кроме вас, никого нет:   любите ее, жалейте, берегите! А теперь, – продолжал он после некоторого   молчания, – я вам больше не нужен, не правда ли?      

– Нет,   сударь! Простите мне мою подозрительность, мои оскорбления. Впрочем, все зло исходит   от вас.      

– Я   и не пытаюсь оправдываться, шевалье. Однако, разве вы забыли, что сказала ваша   сестра?..      

– А   что она сказала? У меня голова идет кругом.      

– Если   бы я не пришел, она выпила бы воду с подмешанным Николь зельем, и тогда на   месте Жильбера оказался бы король. Разве, по-вашему, это было бы меньшее   несчастье?      

– Нет,   сударь, все равно… Я вижу, что мы были обречены. Разбудите мою сестру.      

– Она   меня увидит и, возможно, догадается, что здесь произошло. Будет лучше, если я   разбужу ее так же, как и усыпил: на расстоянии.      

– Благодарю   вас, благодарю!      

– Прощайте,   сударь.      

– Еще   одно слово, граф. Надеюсь, вы – порядочный человек.      

– Вы   имеете в виду молчание?      

– Граф…      

– Об   этом не стоит говорить. Во-первых, я – дворянин; во-вторых, я решил совсем   удалиться от людей, скоро я позабуду их вместе с их тайнами. Впрочем, если я   когда-нибудь вам понадоблюсь, вы всегда можете на меня рассчитывать. Да нет,   нет, я ни на что больше не способен, я ничего больше не значу на этой земле.   Прощайте, сударь, прощайте!      

Поклонившись   Филиппу, Бальзамо еще раз взглянул на Андре: голова ее была запрокинута; по   всему было видно, что она очень утомлена и тяжко страдает.      

– О   наука! – пробормотал он. – Сколько жертв ради ничтожной цели!      

Он   исчез.      

По мере   того, как он удалялся, Андре оживала. Она с трудом приподняла тяжелую, будто   свинцом налитую голову и с удивлением посмотрела на брата.      

– Филипп! –   прошептала она. – Что здесь произошло?      

Филипп   подавил душившие его слезы и через силу улыбнулся.      

– Ничего,   сестренка, – отвечал он.      

– Ничего?      

– Да.      

– А   мне показалось, что я сошла с ума и бредила!      

– Бредила?   И что тебе пригрезилось в бреду, дорогая моя Андре?      

– Я   видела во сне доктора Луи.      

– Андре! –   воскликнул Филипп, пожимая ей руку. – Ты чиста, словно солнечный луч. Однако   все против тебя, все готово тебя погубить. Мы связаны с тобой ужасной тайной. Я   пойду к доктору Луи и попрошу его сказать ее высочеству, что ты больна оттого,   что очень скучаешь по родным местам и что тебе необходимо пожить в Таверне. А   потом мы уедем – либо в Таверне, либо еще куда-нибудь. Мы будем жить друг для   друга, любя и утешая один другого…      

– Брат!   Если я чиста, как ты говоришь… – начала было Андре.      

– Дорогая   Андре! Я объясню тебе все это потом, а пока готовься к отъезду.      

– А   как же отец?      

– Отец? –   мрачно переспросил Филипп. – Это мое дело, я сам его приготовлю.      

– Так   он поедет с нами?      

– Отец?   Нет, это совершенно невозможно! Нет, Андре, мы с тобой уедем одни, только ты и   я.      

– Ты   меня пугаешь, друг мой! Мне страшно, брат! Ах, как я страдаю, Филипп.      

– С   нами Бог, Андре, – проговорил молодой человек. – Ну, мужайся. Я бегу   к доктору, а ты, Андре, хорошенько запомни: ты заболела от тоски по Таверне и   скрывала это от ее высочества. Соберись с силами, сестричка! Это вопрос чести   для нас обоих!      

Филипп   поцеловал сестру и торопливо отвернулся, он задыхался.      

Потом он   подобрал оброненную шпагу, дрожащей рукой вложил ее в ножны и бросился к   лестнице.      

Спустя   четверть часа он уже стучался в дверь доктора Луи; все время, пока двор   находился в Трианоне, доктор жил в Версале.      

 Глава 33. САДИК ДОКТОРА   ЛУИ      

       

Доктор   Луи, у двери дома которого мы оставили Филиппа, гулял в небольшом садике, окруженном   со всех четырех сторон высокими стенами; сад этот был когда-то частью угодий   старого монастыря урсулинок, превращенного позднее в фуражный амбар для   королевских драгунов.      

Доктор   Луи читал на ходу пробный оттиск своего нового труда; время от времени он наклонялся   и вырывал сорняк либо в аллее, по которой он прохаживался взад и вперед, либо с   одной из клумб, расположенных по обе стороны от него; эти сорняки раздражали   его нарушением симметрии и порядка.      

Единственная   служанка, на попечении которой находилось все хозяйство доктора, была ворчуньей,   как это частенько бывает с услужающими у трудолюбивых господ, которые не любят,   чтобы их беспокоили по пустякам.      

Когда   под рукой Филиппа звякнул бронзовый молоток, служанка подошла к двери и приотворила   ее.      

Не   вступая с ней в переговоры, молодой человек толкнул дверь и вошел. Оказавшись в   аллее, он окинул взглядом сад и увидел доктора.      

Не   обращая внимания на возмущенные крики бдительной сторожихи, он поспешил в сад.      

На шум   его шагов доктор поднял голову.      

– А!   Это вы?! – спросил он.      

– Прошу   прощения, доктор, за то, что я проник к вам незваный и нарушил ваше   одиночество. Однако наступила та самая минута, которую вы предвидели: вы мне   очень нужны, я пришел к вам за помощью.      

– Я   обещал вам помочь, – отвечал доктор, – и я весь к вашим услугам.      

Филипп   поклонился. Он был слишком взволнован, чтобы самому начать разговор.      

Доктор   Луи понял причину его молчания.      

– Как   чувствует себя больная? – спросил он, обеспокоенный бледностью Филиппа и   предстоявшим исходом драмы.      

– Очень   хорошо, слава Богу! Моя сестра – столь достойная и честная девушка, доктор, что   было бы, признаться, несправедливо, если бы Господь послал ей страдание или   навлек на нее какую-нибудь опасность!      

Доктор   вопросительно посмотрел на Филиппа: его слова, как ему казалось, противоречили   тому, что он говорил накануне.      

– Так,   значит, она стала жертвой чьих-нибудь козней или попала в ловушку?      

– Да,   доктор, она – жертва неслыханных козней, она попала в страшную ловушку.      

Доктор   прижал руки к груди и поднял глаза к небу.      

– Увы,   в этом смысле мы живем в ужасное время! Я полагаю, что настал час врачевателей   целых наций, а не отдельных индивидов, – проговорил доктор.      

– Да, –   согласился Филипп, – пусть придут эти врачеватели, я первый готов их   приветствовать, а пока… Филипп позволил себе угрожающий жест.      

– Вы,   как мне кажется, из тех, кто полагает, что можно исправить совершенное зло   насилием и физическим уничтожением преступника, – предположил доктор.      

– Да,   я в этом уверен, – невозмутимо проговорил Филипп.      

– Дуэль…   – со вздохом заметил доктор. – Дуэль не вернет вашей сестре честь даже в   том случае, если вы убьете виновного, и приведет ее в отчаяние, если будете   убиты вы. А я считал, что вы не лишены здравого смысла!.. Мне казалось, вы сами   сказали, что хотите сохранить всю эту историю в тайне?      

Филипп   коснулся руки доктора.      

– Сударь! –   сказал он. – Вы обо мне плохого мнения. Я не лишен здравого смысла, основанного   на глубокою убеждении и незапятнанной совести. Я хочу не отомстить за себя, но   добиться справедливости; я стремлюсь не к тому, чтобы меня убили на дуэли, а   моя сестра осталась одна и умерла от горя; я хочу отомстить за нее, убив   негодяя.      

– И   вы убьете его, вы, дворянин? Вы готовы совершить убийство?      

– Сударь!   Если бы я видел, как за десять минут до преступления он прошмыгнул, словно вор,   в комнату, к которой его низкое происхождение не позволяет ему близко   подходить, и если бы я тогда убил его, всякий сказал бы, что я поступил   правильно. Почему же я должен пощадить его теперь? Уж не преступление ли   сделало его неприкосновенным?      

– Вы,   значит, окончательно решились на это кровавое преступление?      

– Да,   это дело решенное! Рано или поздно я найду его, где бы он ни скрывался, и   клянусь вам, что я убью его без малейшей жалости, без угрызений совести, я убью   его, как собаку!      

– В   таком случае, – заметил доктор Луи, – вы совершите преступление, не   уступающее тому, что уже совершено, а возможно, и более ужасное: ведь никто не   знает, как неосторожное слово или необдуманный кокетливый жест, случайно   вырвавшийся у женщины, могут вызвать влечение мужчины, пробудить его дурные   наклонности… Убить!.. Можно попробовать исправить положение иначе. Существует   брак, например…      

Филипп   поднял голову.      

– Разве   вы не слышали, что имя Таверне-Мезон-Руж известно со времен крестовых походов,   а моя сестра – столь же знатного происхождения, как инфанта или эрцгерцогиня?      

– Да,   понимаю, а виновник несчастья – без роду и племени, деревенщина, презренный,   как говорите вы, знатные господа. Да, да, правда, – с горькой усмешкой   продолжал он, – Господь создал одних людей из глины второго сорта, чтобы   их могли убивать другие люди, сделанные из более нежной. Да, вы правы,   убивайте, сударь, убивайте!      

Доктор   повернулся к Филиппу спиной и стал вырывать сорняки.      

Филипп   скрестил руки на груди.      

– Доктор!   Выслушайте меня! – молвил он. – Речь не идет о соблазнителе, которого   более или менее обнадежила кокетка; речь не идет о человеке, которого кто-то на   это вызвал. Речь идет о презренном, воспитанном и вскормленном из жалости в   нашем доме. Он проник ночью в комнату моей сестры и, воспользовавшись тем, что   она находилась под гипнозом в бесчувственном состоянии, похожем на глубокий   обморок или даже смерть, предательски, подло осквернил самую святую и чистую из   женщин, на которую при свете дня он не смел поднять глаз. Трибунал безусловно   приговорил бы его к смертной казни. Ну так я сам осужу его столь же   бесстрастно, как трибунал, и предам смерти. Доктор! Вы показались мне   благородным и великодушным! Неужели вы заставите меня заплатить за вашу услугу   тем, что я должен буду принять ваше условие? Неужели, оказывая мне услугу, вы   поступите подобно тем, кто, делая одолжение, получает удовольствие от того, что   за свою услугу заставляет другого почувствовать себя обязанным? Если это так,   доктор, значит, вы не тот святой, вызывавший мое восхищение, вы – обыкновенный   человек, и, несмотря на высокомерие, с которым вы недавно со мной   разговаривали, я выше вас, потому что чистосердечно открыл вам свою тайну.      

– Так   вы говорите, что виновный сбежал? – в задумчивости проговорил доктор.      

– Да.   Разумеется, он догадался, что скоро его преступление откроется. Он услышал, что   его обвиняют, и сбежал.      

– Хорошо.   Теперь скажите мне, что вам угодно, – спросил доктор.      

– Мне   необходима ваша помощь, чтобы увезти сестру из Версаля и надежно скрыть ужасную   тайну, способную обесчестить нас, если она откроется.      

– Я   поставлю вам только одно условие. Филипп так и взвился.      

– Выслушайте   меня! – продолжал доктор, жестом призывая Филиппа успокоиться. – Христианский   философ, которого вы только что сделали своим исповедником, вынужден поставить   вам условие не как плату за оказываемую услугу, а по праву совести.   Человечность – не добродетель; это – необходимость. Вы мне толкуете об убийстве   человека, я же обязан вам в этом помешать любым доступным мне способом, даже   силой. Итак, заклинаю вас: дайте мне обещание!      

– Никогда!   Никогда!      

– Нет,   вы это сделаете! – вскричал доктор Луи. – Вы сделаете это,   кровожадный человек! Научитесь повсюду видеть Божью десницу и не пытайтесь   отвести ее удар. Так вы говорите, что преступник был у вас почти в руках?      

– Да,   доктор. Если бы, войдя в апартаменты, я догадался, что он прячется за дверью, я   столкнулся бы с ним нос к носу.      

– Ну,   а теперь он сбежал, он трепещет от страха: начались его муки, А-а, вы   улыбаетесь, вам кажется, что божье наказание слишком слабо. Погодите! Погодите!   Погодите же! Вы должны остаться с сестрой и пообещать мне, что никогда не   будете преследовать преступника. Если же вы его встретите случайно, другими   словами, если Бог сам выдаст вам его, вот тогда… Я же человек, я понимаю ваши   чувства… Вот тогда вы и решите, что вам с ним делать.      

– Вы   заблуждаетесь: ведь так он всю жизнь может избегать меня.      

– Как   знать… Ах, Боже мой! Убийце тоже иногда удается сбежать; он скрывается, он   боится эшафота, однако правосудие словно магнитом притягивает к себе виновного,   и он неизбежно оказывается в руках палача. И потом, разве стоит сейчас   разрушать то, чего вы достигли с таким трудом? Разве вы сможете доказать   невиновность своей сестры людям, среди которых вы живете? Вы убьете человека на   глазах у праздных зевак и потешите их любопытство дважды: сначала признаетесь в   убийстве, потом вынуждены будете рассказать об отмщении, а это вызовет скандал.   Нет, нет, поверьте: лучше молчать, похороните несчастье в своем сердце.      

– А   кто узнает, что я убил негодяя из желания отомстить за сестру?      

– Надо   же будет как-нибудь объяснить убийство!      

– Ну   хорошо, доктор, я готов подчиниться и обещаю, что не стану преследовать   преступника. Но ведь Бог справедлив! Безнаказанность – только приманка: Господь   непременно отдаст мне его в руки!      

– В   таком случае это будет означать, что Господь приговорил его к смерти. Вашу   руку, сударь!      

– Вот   она!      

– Что   я должен сделать для мадмуазель де Таверне? Приказывайте.      

– Необходимо   найти подходящий предлог, дорогой господин доктор, чтобы увезти ее на некоторое   время из Трианона: тоска по родным местам, необходимость в свежем воздухе,   особое питание…      

– Это   несложно.      

– Это   ваше дело, в этом я полагаюсь на вас. Я увезу сестру в тихое место, в Таверне,   к примеру, подальше от любопытных глаз, от подозрений…      

– Нет,   нет, это невозможно: бедной девочке нужен постоянный уход и ласковые утешения,   ей не обойтись без медицинской помощи. Дайте мне возможность навещать вас   неподалеку отсюда, в каком-нибудь известном мне кантоне, в хорошо скрытом от   чужих глаз месте, в сто раз более надежном, нежели медвежий угол, куда вы   хотите ее увезти.      

– Вы   так считаете, доктор?      

– Да,   я полагаю, и не без оснований, что так будет лучше. Чем дальше вы будете от   столицы, тем больше вызовете подозрений Подозрение – словно круги от упавшего в   воду камня: чем дальше от центра, тем шире. Однако что-то камень никуда не   денется: круги исчезают со временем, зато никто так и не может найти причину   волнения, потому что она надежно похоронена под толщей воды.      

– Ну,   доктор, в таком случае – за дело!      

– Все   будет устроено сегодня же.      

– Предупредите   ее высочество.      

– Я   переговорю с ней утром.      

– А   все остальное?..      

– Через   двадцать четыре часа вы получите мой ответ.      

– Благодарю   вас, доктор, вы для меня – все.      

– Раз   мы обо всем условились, молодой человек, вам надлежит исполнить следующее: возвращайтесь   к сестре и постарайтесь ее утешить. Берегите ее!      

– Прощайте,   доктор, прощайте.      

Доктор   провожал Филиппа глазами до тех пор, пока тот не исчез из виду; потом вернулся к   книге и к сорнякам.      

 Глава 34. ОТЕЦ И СЫН      

       

Когда   Филипп возвратился к сестре, он заметил, что она чем-то встревожена.      

– Друг   мой! – заговорила она. – Пока тебя не было, я хорошенько обдумала   все, что произошло со мной за последнее время. Мне кажется, я сойду с ума! Ну   как, ты виделся с доктором Луи?      

– Я   только что от него, Андре.      

– Этот   господин выдвинул против меня страшное обвинение: оно подтвердилось?      

– Он   не ошибся, сестренка.      

Андре   побледнела и нервно сдавила свои тонкие белые пальчики.      

– Имя! –   воскликнула она. – Я хочу знать имя погубившего меня негодяя.      

– Сестра!   Ты не должна знать его!      

– Филипп!   Почему ты не хочешь сказать мне правду? Ты лжешь самому себе… Я должна знать   его имя. Пусть я слаба, пусть в моем распоряжении только молитва! Я буду молиться   о том, чтобы Божий гнев настиг этого преступника.. Имя этого человека, Филипп!      

– Дорогая   сестра! Давай никогда больше об этом не говорить!      

Андре   схватила его за руку и заглянула ему в глаза.      

– Так   вот как ты мне отвечаешь? А еще шпагу нацепил.      

Филипп побледнел   от бешенства, однако тотчас взял себя в руки. – Андре! – заговорил   он. – Я не могу сообщить тебе того, чего сам не знаю. Судьба к нам   немилостива: от меня скрыта эта тайна. Впрочем, если бы разразился скандал, это   скомпрометировало бы честь нашей семьи, однако Бог милостив, и тайна   ненарушима…      

–..кроме   одного человека, Филипп… Для того, кто веселится сейчас, кто смеется над   нами!.. О Господи! Этот подлец спрятался в надежном месте и в душе издевается   над нами!      

Филипп   сжал кулаки, поднял к небу глаза и не произнес ни слова в ответ.      

– Может   быть, я знаю этого человека? – вскричала Андре, кипя от гнева и   возмущения. – Позволь, Филипп, я сама тебе его представлю: ведь я   заметила, какое странное влияние он на меня оказывает. Мне кажется, я просила   тебя к нему съездить…      

– Этот   человек ни в чем не виноват. Я с ним виделся, и у меня есть доказательство… Не   думай об этом больше, Андре, не думай..      

– Филипп!   Возьмем выше. Поищем виновника среди первых людей королевства… Может, это сам   король?..      

Филипп   обнял бедную девочку, терявшуюся в догадках и кипевшую возмущением.      

– Знаешь,   Андре, ты всех этих людей перебирала во сне и оправдала их, потому что видела,   если можно так выразиться, как совершилось это преступление.      

– Значит,   я назвала виновного? – воскликнула она; взор ее пылал.      

– Нет, –   возразил Филипп, – нет! Ни о чем меня больше не спрашивай! Последуй моему   примеру: смирись с тем, что произошло, горе это непоправимо, а для тебя оно   вдвойне тяжело из-за того, что виновник его до сих пор не наказан. Но не надо терять   надежду… С нами – Бог, он отомстит за нас.      

– Отомстит!.. –   шепотом повторяла она, напуганная тем, как страшно Филипп выговорил это слово.      

– А   пока тебе надо отдохнуть, сестренка, от всех твоих печалей, от пережитого   стыда, от боли, которую я причинил тебе своими глупыми расспросами. Если бы я   знал!.. Ах, если бы я знал…      

В   отчаянии он обхватил руками голову. Поднявшись резко, он продолжал с улыбкой:      

– На   что мне жаловаться? Моя сестра чиста и невинна, она меня любит! Она не предала   ни моего доверия, ни моей дружбы. Моя сестра так же молода, как и я, так же   добра; мы будем жить вместе и вместе состаримся… Вдвоем мы будем сильнее целого   света!..      

По мере   того, как молодой человек пытался утешить Андре, она все больше хмурилась. Ее   бледное чело клонилось к земле, неподвижный взгляд и вся ее поза   свидетельствовали о глубоком отчаянии, которое Филипп изо всех сил пытался   рассеять.      

– Ты   все время говоришь о нас двоих! – молвила она, подняв голубые глаза и   внимательно разглядывая подвижное лицо брата.      

– О   ком же мне еще говорить, Андре? – спросил молодой человек, выдерживая ее   взгляд.      

– У   нас же.., есть отец… Как он отнесется к своей дочери?      

– Я   тебе еще вчера сказал, чтобы ты оставила все свои печали и страхи, –   холодно проговорил Филипп. – Как ветер разгоняет утренний туман, так и ты   постарайся, чтобы рассеялись все твои воспоминания и чувства, кроме тех,   которые ты испытываешь ко мне… По правде говоря, дорогая Андре, тебя никто на   свете не любит, кроме меня, а меня никто не любит, кроме тебя. Мы – несчастные,   все» ми брошенные сироты, почему мы должны себя связывать родственными обязательствами   или испытывать к кому-нибудь признательность? Разве мы когда-нибудь были облагодетельствованы   или чувствовали отцовскую заботу?.. Ты читаешь в моих мыслях и чувствах… Если   бы тот, о ком ты говоришь, заслуживал твою любовь, я сказал бы:      

«Люби   его!» Но я молчу, воздержись и ты, Андре.      

– Что   ты хочешь сказать?      

– В   дни великих испытаний человек, сам того не желая, слышит хорошо знакомые с   раннего детства и не сознаваемые им до той поры слова: «Бойся Бога!..» Да,   Господь напомнил нам о себе в страшную минуту!.. «Чти отца своего…» Сестра!   Самое убедительное доказательство почтительного отношения к нашему отцу –   вычеркнуть его из памяти.      

– Ты   прав… – огорченно прошептала Андре, опускаясь в кресло.      

– Дорогая   моя! Не будем терять времени на пустые разговоры. Собери вещи. Доктор Луи   обещал предупредить ее высочество о твоем отъезде. Ты знаешь, какой предлог он   для этого избрал: необходимость в перемене мест, необъяснимые боли… Итак, будь   готова к отъезду.      

Андре   встала.      

– Мебель   упаковывать? – спросила она.      

– Нет,   только белье, одежду и драгоценности.      

Андре   повиновалась.      

Она   достала из шкафов дорожные сундуки, а из Гардероба, в котором прятался Жильбер,   свою одежду, потом она взяла футляры с драгоценностями, собираясь положить их в   главный сундук.      

– Что   это? – спросил Филипп.      

– Это   – ларец с ожерельем, который его величество соблаговолили прислать мне во время   моего выступления в Трианоне.      

Филипп   побледнел, когда рассмотрел, какой это был дорогой подарок.      

– Если   мы продадим эти драгоценности, – продолжала Андре, – мы где угодно   сможем прожить безбедно. Я слышала, что один только жемчуг оценивается в сто   тысяч ливров.      

Филипп   захлопнул ларец.      

– В   самом деле, очень дорогое ожерелье, – проговорил он, забирая у Андре   королевский подарок. – Сестра! У тебя, я полагаю, есть другие   драгоценности?      

– Да,   дорогой друг, но они не идут с этими ни в какое сравнение. Впрочем, они   украшали туалет нашей матери лет пятнадцать назад… Часики, браслеты, серьги   отделаны брильянтами. Еще есть портрет. Отец хотел все продать, он говорил, что   все это уже вышло из моды.      

– Но   это все, что у нас осталось, последние наши средства, – сказал   Филипп. – Мы отдадим золотые вещи в переплавку, продадим камни из   портрета. За это мы выручим двести тысяч ливров и на эти деньги сможем жить   вполне достойно.      

– Но..,   этот ларец с жемчугом принадлежит мне! – заметила Андре.      

– Никогда   не прикасайся к этому жемчугу, иначе обожжешься. Каждая из этих жемчужин   обладает необычными свойствами… Они оставляют пятна на лбах, к которым   прикасаются…      

Андре   содрогнулась.      

– Я   оставлю этот ларец у себя, сестра, чтобы передать его владельцу. Повторяю: это   не наша вещь, нет, и мы на нее не претендуем.      

– Как   тебе угодно, брат, – отвечала Андре, дрожа от стыда.      

– Дорогая   сестричка! Оденься в последний раз, чтобы нанести визит ее высочеству. Держись   с ней спокойно, почтительно, дай ей понять, что тебе жаль уезжать от столь   благородной покровительницы.      

– Да,   мне в самом деле очень жаль, – в волнении прошептала Андре. – Это тем   более тяжко в моем несчастье.      

– Я   сейчас отправляюсь в Париж, сестричка, и вернусь к вечеру. Мы уедем отсюда, как   только я вернусь. Расплатись пока со всеми долгами.      

– Я   никому ничего не должна – ведь Николь убежала… А-а, я забыла Жильбера…      

Филипп   вздрогнул: глаза его засверкали.      

– Ты   задолжала Жильберу? – вскричал он.      

– Да, –   самым естественным тоном отвечала Андре, – он с начала сезона поставлял   мне цветы. Ты сам мне говорил, что иногда я бываю слишком сурова и   несправедлива к этому юноше, а он очень вежлив… Я попробую отплатить ему иначе…      

– Не   ищи Жильбера, – пробормотал Филипп.      

– Почему?   Должно быть, он в саду, я его, пожалуй, вызову сюда.      

– Нет,   нет! Не стоит терять драгоценное время… Я сейчас пойду через аллеи и найду его…   Я сам с ним поговорю… Я с ним расплачусь…      

– Ну,   хорошо.      

– Да,   прощай! До вечера!      

Филипп   поцеловал у девушки руку; она сжала его в объятиях, и он услышал, как стучит ее   сердце. Не теряя времени, он отправился в Париж, и вскоре карета остановилась у   ворот небольшого особняка на улице Кок-Эрон Филипп был уверен, что найдет там   отца. Со времени своей непонятной ссоры с Ришелье жизнь в Версале стала   казаться старику невыносимой, и он пытался, как всякий человек действия,   обмануть угрызения совести, перемещаясь с места на место.      

Когда   Филипп постучал в слуховое оконце калитки, барон с проклятиями мерил шагами небольшой   сад особняка и прилегавший к саду дворик.      

Заслышав   стук, он вздрогнул от неожиданности и пошел отпирать сам.      

Он   никого не ждал и потому этот нежданный визит пробудил в нем надежду: в своем   падении несчастный старик пытался ухватиться за любой сук.      

Вот   почему он встретил Филиппа с чувством досады, а также с едва заметным любопытством.      

Однако,   едва он взглянул на своего юного собеседника и увидел застывшее выражение мертвенно-бледного   лица и плотно сжатые губы, как ему тотчас расхотелось задавать вопросы, уже   готовые было сорваться с языка.      

– Вы? –   только и произнес он. – Какими судьбами?      

– Я   буду иметь честь объяснить вам это в свое время, – отвечал Филипп.      

– Что-нибудь   серьезное?      

– Да,   это весьма серьезно.      

– Вечно   этот мальчишка пугает своими дурацкими церемониями!.. Ну, какую же новость вы   мне принесли: приятную или неприятную?      

– Ужасную! –   торжественно промолвил Филипп Барон покачнулся.      

– Мы   одни? – спросил Филипп.      

– Ну   да!      

– Не   угодно ли вам будет войти в дом?      

– Почему   бы нам не поговорить на свежем воздухе, вот под этими деревьями?..      

– Потому   что есть вещи, о которых не говорят под открытым небом.      

Барон   взглянул на сына и, повинуясь его молчаливому приглашению, последовал за ним в   комнату с низким потолком, придав себе невозмутимый вид и даже выдавив улыбку.   Филипп уже отворил дверь.      

После   того, как двери были тщательно заперты, Филипп подождал, пока отец подаст ему   знак начинать. Когда барон удобно расположился в лучшем кресле гостиной, Филипп   заговорил.      

– Отец! –   сказал он. – Мы с сестрой решили с вами расстаться.      

– Как   так? – в величайшем изумлении спросил барон. – Вы собираетесь   отлучиться?.. А как же служба?      

– Для   меня службы больше не существует: как вы знаете, обещание короля не   выполнено.., к счастью.      

– Я   не понимаю, что значит «к счастью».      

– Отец…      

– Объясните,   как можно чувствовать себя счастливым оттого, что не стал полковником отличного   полка? Вы уж слишком далеко заходите в своей философии.      

– Я   захожу достаточно далеко, чтобы не отдавать предпочтения бесчестию перед   состоянием, только и всего. Впрочем, не будем вдаваться в подобного рода   рассуждения…      

– Нет   уж, черт побери, почему же не поговорить?!      

– Я   прошу вас!.. – проговорил Филипп так твердо, словно хотел сказать: «Я не   желаю!» Барон насупился.      

– А   что ваша сестра?.. Неужто и она забыла свои обязанности, службу у ее   высочества…      

– Отныне   она должна пожертвовать этими обязанностями во имя других.      

– Какого   рода эти ее новые обязанности, скажите на милость?      

– Насущно   необходимые!      

Барон   поднялся.      

– Самая   глупая порода людей, – проворчал он, – та, что обожают говорить   загадками.      

– Разве   для вас загадка – то, о чем я с вами толкую?      

– Я   не понимаю ни слова! – воскликнул барон, с апломбом, удивившим Филиппа.      

– В   таком случае, я готов объясниться: моя сестра уезжает, потому что вынуждена   избегать бесчестья. Барон расхохотался.      

– Тысяча   чертей! Что за примерные у меня дети! Сыну наплевать на возможность получить   полк, потому что он опасается бесчестья! Дочь оставляет теплое местечко, потому   что боится бесчестья! Может, я живу во времена Брута и Лукреции? Наше   время, – разумеется, дурное: ведь оно ни в какое сравнение не идет с   золотым веком философии. Прежде, если человек замечал, что ему грозит   бесчестье, – а он, как вы, носил шпагу и брал, как и вы, уроки фехтования   у двух учителей и трех их учеников, – он просто-напросто поднимал обидчика   на шпагу, Филипп пожал плечами.      

– Да,   то, что я говорю – малоубедительно для филантропа, который не выносит вида   крови. Однако офицерами рождаются совсем не для того, чтобы стать потом   филантропами.      

– Я   не хуже вашего понимаю, что такое долг чести, но пролитая кровь отнюдь не   искупает…      

– Пустые   фразы!.. Так может говорить.., философ! – вскричал старик, выглядевший в   гневе даже довольно величественно. – Мне следовало бы сказать: трус!      

– Вы   хорошо сделали, что не сказали этого, – заметил Филипп, побледнев и   задрожав от негодования.      

Барон   выдержал полный лютой ненависти, угрожающий взгляд сына.      

– Я   уже говорил, – продолжал он, – и мои слова не лишены здравого смысла,   как бы ни пытались меня убедить в обратном: бесчестье в нашем мире идет не от   самого поступка, а от пересудов. Да, это так и есть!.. Если вы совершите   преступление перед глухим, слепым или немым, разве вы будете обесчещены? Ну   конечно, вы сейчас приведете мне этот глупый афоризм: «Преступление грозит   нечистой совестью, а не плахой». Такие речи хороши для женщин и детей, а с мужчиной,   черт побери, говорят на другом языке!.. Я воображал, что мой сын – мужчина…   Если слепой прозрел, глухой начал слышать, немой заговорил, вы должны со шпагой   в руках выколоть глаза одному, проткнуть барабанные перепонки другому, отрезать   язык третьему. Вот как отвечает обидчику, посягнувшему на его честь, дворянин,   носящий имя Таверне-Мезон-Руж!      

– Дворянин,   носящий это имя, заботится прежде всего о том, чтобы имя его осталось незапятнанным.   Вот почему я оставлю ваши доводы без ответа. Прибавлю только, что бывают   случаи, когда бесчестье неизбежно. Именно в таком положении мы с сестрой и   оказались.      

– Перейдем   к вашей сестре. Если, по моему глубокому убеждению, мужчина не должен избегать   возможности сразиться с врагом и победить его, женщина тоже должна уметь ждать,   не сходя с места. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для   того, чтобы отражать атаки, предпринимаемые пороком? В чем заключается   торжество этой добродетели, если не в поражении порока?      

Таверне   захохотал.      

– Мадмуазель   де Таверне очень испугалась.., верно?.» Вот она и почувствовала себя беспомощной…   А… Филипп порывисто шагнул к отцу.      

– Отец! –   молвил он. – Мадмуазель де Таверне оказалась не беспомощной, а   побежденной! Ей не повезло: она попала в западню.      

– В   западню?      

– Да.   Употребите свой пыл на то, чтобы заклеймить позором мерзавцев, которые вступили   в подлый заговор с целью опозорить ее безупречное имя.      

– Я   не понимаю…      

– Сейчас   поймете… Какой-то подлец провел известное лицо в комнату мадмуазель де Таверне…   Барон побледнел.      

– Какой-то   подлец, – продолжал Филипп, – задумал навсегда опорочить имя   Таверне.., мое.., ваше… Ну, где же ваша шпага? Не пора ли кое-кому пустить   кровь? Дело стоит того.      

– Господин   Филипп…      

– Да   не волнуйтесь!.. Никого я не обвиняю, никого не знаю… Преступление замышлялось   втайне… Последствия его тоже исчезнут во мраке, я так хочу! Пусть я по-своему   понимаю честь моей семьи!      

– Но   как вы узнали?.. – вскричал барон, оправившись от изумления благодаря   чудовищному честолюбию и подленькой надежде. – Почему вы решили, что?..      

– Вот   об этом как раз никому не придет в голову спрашивать несколько месяцев спустя,   едва он увидит мою сестру и вашу дочь, господин барон!      

– В   таком случае, Филипп, – радостно глядя на сына, вскричал барон, –   состояние и слава нашей семьи обеспечены. Значит, мы победили!      

Вы,   видно, в самом деле тот человек, за которого я вас принимал, – с глубоким   отвращением проговорил Филипп, – вы сами себя выдали. Вам не хватило ума   провести вокруг пальца судью, как не хватило человечности обмануть сына.      

– Наглец!      

– Довольно! –   перебил его Филипп. – Постыдитесь памяти моей матери. Если бы она была   жива, она бы сумела уберечь дочь.      

Барон не   выдержал гневного взгляда сына и опустил глаза.      

– Моя   дочь, – спустя некоторое время сказал он, – не оставит меня, если на   то не будет моей воли.      

– А   моя сестра, – подхватил Филипп, – никогда больше вас не увидит, отец.      

– Она   так сказала?      

– Да,   она прислала меня сообщить вам это.      

Барон   вытер дрожащей рукой побелевшие влажные губы.      

– Пусть   так! – воскликнул он; потом, пожав плечами, прибавил, – да, не   повезло мне с детьми: сын – дурак, дочь – грубиянка.      

Филипп   не проронил ни слова в ответ.      

– Ну,   вы мне больше не нужны. Ступайте.., если это все, что вы имели мне сообщить.      

– Я   еще не все вам сказал.      

– Я   вас слушаю.      

– Во-первых,   король дал вам ларец с жемчужным ожерельем…      

– Вашей   сестре…      

– Нет,   вам… Впрочем, это не имеет значения… Моя сестра не носит подобных украшений…   Мадмуазель де Таверне – не гулящая девка. Она просит вас вернуть ларец   владельцу. Если же вы побоитесь обидеть его величество, так много сделавшего   для нашей семьи, оставьте ларец себе.      

Филипп   протянул отцу ларец. Тот взял его в руки, раскрыл, взглянул на жемчуг и швырнул   на комод.      

– Что   еще? – спросил он.      

– Еще   я хотел сказать вам следующее: мы небогаты, потому что вы заложили или   истратили все состояние, даже то, что принадлежало нашей матери, в чем я вас не   собираюсь упрекать: Бог вам судья…      

– Этого   только не хватало! – проговорил, скрипнув зубами, Таверне.      

– Словом,   Таверне – это все, что у нас осталось от скудного наследства, и потому мы   просим вас выбрать между Таверне и особняком, в котором мы с вами находимся.      

Скажите,   в каком из этих двух домов вы собираетесь поселиться? Мы удалимся в другой.      

Барон в   бешенстве стал комкать кружевное жабо: руки его дрожали, лоб покрылся испариной,   губы тряслись. Однако Филипп ничего этого не заметил: он отвернулся.      

– Я   предпочитаю Таверне, – вымолвил, наконец, барон.      

– В   таком случае, мы остаемся в особняке.      

– Как   вам будет угодно.      

– Когда   вы собираетесь уезжать?      

– Нынче   вечером… Нет, сию же минуту! Филипп поклонился.      

– В   Таверне, – продолжал барон, – я заживу как король, имея три тысячи   ливров ренты… Да я буду дважды король!      

Он   протянул руку к комоду, взял ларец и сунул его в карман. Затем направился было   к двери, но вернулся и обратился к сыну с отвратительной усмешкой:      

– Филипп!   Я вам разрешаю подписать нашим именем первый же опубликованный вами философский   трактат. А что касается первого произведения Андре.., посоветуйте назвать его   Людовиком или Луизой: это имя приносит счастье.      

И он,   посмеиваясь, вышел. Филипп был вне себя: глаза его налились кровью, лоб пылал,   рука сжимала ножны. Он прошептал:      

– Господи!   Пошли мне терпения, помоги все это забыть!      

 Глава 35. ДУШЕВНЫЙ   РАЗЛАД      

       

Переписав   со свойственной ему педантичностью несколько страниц из своей книги «Прогулки   мечтателя», Руссо заканчивал скромный завтрак.      

Несмотря   на то, что де Жирарден предлагал ему поселиться среди дивных садов Эрменонвиля,   Руссо не решался отдать себя на волю великих мира сего, как он сам говаривал в   приступе мизантропии, и жил, как прежде, в небольшой квартирке по   небезызвестной читателям улице Платриер.      

Тереза в   это время привела в порядок свое небольшое хозяйство и взялась за корзину, собираясь   за провизией.      

Было   девять часов утра.      

Хозяйка   зашла по своему обыкновению спросить Руссо, что ему приготовить на обед.      

Руссо   вышел из задумчивости, медленно поднял голову и взглянул на Терезу, словно   только что пробудившись ото сна.      

– Все   равно, – отвечал он, – лишь бы были вишни и цветы.      

– Надо   еще посмотреть, не слишком ли это дорого, – заметила Тереза.      

– Ну,   разумеется, – согласился Руссо.      

– Впрочем…   Не знаю уж, стоит ли чего-нибудь то, что вы делаете, – продолжала   Тереза, – но мне кажется, что вам стали платить меньше, чем раньше.      

– Ошибаешься,   Тереза: мне платят так же. Просто я стал уставать и работаю меньше. Кроме того,   мой издатель задолжал мне за полтома.      

– Вот   увидите: разорит он вас!      

– Будем   надеяться, что не разорит: это честный человек.      

– Честный   человек! Честный человек! Когда вы так говорите, то думаете, что этим все сказано.      

– Если   не все, то, по крайней мере, многое, – с улыбкой отвечал Руссо, –   ведь я говорю это далеко не о каждом.      

– Это   неудивительно: вы такой угрюмый!      

– Тереза!   Мы отклоняемся от темы нашего разговора.      

– Да,   да, вы просили вишен, гурман вы эдакий; вы говорили о цветах, сибарит!      

– Ну,   а как же иначе, милая моя хозяюшка? – сказал Руссо, поражая даже ее   ангельским терпением. – У меня больное сердце и такая невыносимая мигрень,   что я не могу выйти из дому и пытаюсь хотя бы частично воссоздать для себя то,   чем Бог столь щедро наделил сельскую природу.      

Руссо в   самом деле был бледен и выглядел усталым. Он лениво перебирал страницы какой-то   книги, однако мысли его были далеко.      

Тереза   покачала головой.      

– Хорошо,   хорошо, я выйду на часок, не больше. Ключ я, как всегда, положу под коврик. Если   он вам понадобится…      

– Я   не собираюсь никуда выходить, – поспешил вставить Руссо.      

– Я   знаю, что вы не будете выходить – вы едва держитесь на ногах. Я вам говорю об   этом затем, чтобы вы присматривались к входящим в дом, а еще затем, чтобы вы   отворили дверь, если будут звонить, потому что если позвонят, вы будете знать,   что это не я.      

– Спасибо,   дорогая, спасибо. Идите, Хозяйка вышла, как обычно, ворча на ходу. Ее тяжелые   шаркающие шаги еще долго доносились с лестницы.      

Но едва   дверь захлопнулась, как Руссо воспользовался тем, что остался один, и с наслаждением   развалился на стуле; он стал разглядывать птиц, расклевывавших на окне хлебный   мякиш, купаясь в солнечных лучах, пробивавшихся между трубами соседних домов.      

Едва его   неутомимо юная мысль почуяла свободу, как она сейчас же расправила крылья, подобно   птицам, разленившимся после веселого завтрака.      

Неожиданно   скрип входной двери вырвал философа из полудремотного состояния.      

«Что   такое? – подумал он. – Неужели так скоро возвращается? Уж не задремал   ли я, размечтавшись?»      

Дверь в   кабинет медленно отворилась.      

Руссо   продолжал сидеть к двери спиной, уверенный в том, что это вернулась Тереза; он   даже не повернул головы.      

Наступила   тишина.      

И в этой   тишине вдруг прозвучал чей-то голос:      

– Прошу   прощения, сударь!      

Философ   вздрогнул и с живостью обернулся.      

– Жильбер! –   проговорил он.      

– Да,   Жильбер. Еще раз простите, господин Руссо.      

Это в   самом деле был Жильбер.      

У него   был изможденный вид, волосы разметались; костюм его был в беспорядке, плохо   скрывал его худобу и не защищал от холода; словом, вид Жильбера заставил Руссо   вздрогнуть и вскрикнуть от жалости, очень походившей на беспокойство.      

Взгляд   Жильбера был неподвижен, глаза горели, как у голодной хищной птицы. Улыбка,   напоминавшая в то же время волчий оскал, никак не вязалась с его гордым орлиным   взором.      

– Зачем   вы здесь? – громко вскричал Руссо, не любивший в других неопрятности и   считавший ее признаком дурных наклонностей.      

– Я   голоден, – отвечал Жильбер, При звуке его голоса, произносившего самое   ужасное из всех известных ему слов, Руссо вздрогнул.      

– А   как вы сюда вошли? – спросил он. – Ведь дверь была заперта.      

– Мне   известно, что госпожа Тереза оставляет обычно ключ под ковриком. Я подождал,   пока она выйдет из дому, потому что она меня не любит и могла бы не пустить   меня в квартиру или не позволила бы поговорить с вами. Удостоверившись в том,   что вы – один, я поднялся по лестнице, взял ключ из тайника, и вот я перед   вами!      

Руссо   поднялся, опираясь руками на подлокотники кресла.      

– Выслушайте   меня, – попросил Жильбер, – подарите мне одну-единственную минуту вашего   драгоценного времени. Клянусь вам, господин Руссо, что я заслуживаю, чтобы меня   выслушали.      

– Ну-ну, –   пробормотал Руссо, изумившись при виде лица Жильбера, которое не выражало   больше никакого человеческого чувства.      

– Мне   следовало бы начать с того, что я доведен до крайности и не знаю, должен ли я   стать вором, покончить с собой или еще того хуже… О, не бойтесь, дорогой   учитель и покровитель, – проникновенным тоном молвил Жильбер, – все   обдумав, я пришел к выводу, что мне не придется убивать себя: я и без этого   могу умереть… Неделю назад я сбежал из Трианона и с тех пор бродяжничаю по   полям и лесам, питаясь только незрелыми овощами или дикими лесными фруктами. Я   ослаб. Я падаю от усталости и истощения. Что до воровства, то уж не с вас мне   начинать! Я слишком привязан к вашему дому, господин Руссо. Ну, а что касается   третьего, то, чтобы это исполнить…      

– Так   что же?      

– Мне   необходимо набраться решимости – за этим я к вам и пришел.      

– Вы   сошли с ума?! – вскричал Руссо.      

– Нет,   просто я очень несчастен, я в отчаянии, я утопился бы нынче утром в Сене, если   бы мне не явилась одна мысль…      

– Какая?      

– Та,   которую вы выразили в одной из своих книг:      

«Самоубийство   – это кража у всего рода человеческого».      

Руссо   взглянул на юношу, словно говоря ему: «Неужели вы столь самонадеянны, что могли   подумать, что я написал это, имея в виду вас?»      

– О,   я понимаю! – прошептал Жильбер.      

– Не   думаю, – заметил Руссо.      

– Вы   хотите сказать: «Если вы, ничтожество, ничего собою не представляющее, ничего   не имеющее за душой, ничем не дорожащее, и умрете, – что из этого?»      

– Тут   дело иное, – ответил Руссо, чувствуя себя пристыженным из-за того, что его   разгадали. – Впрочем, вы, кажется, голодны?      

– Да.      

– Ну,   раз вы вспомнили, где наша дверь, то должны знать, где у нас хлеб. Ступайте к   буфету, возьмите хлеба и уходите.      

Жильбер   не двинулся с места.      

– Если   вам нужно не хлеба, а денег, то, я полагаю, вы не настолько жестоки, чтобы   дурно обойтись со стариком, вашим бывшим покровителем, да еще в том самом доме,   который был вам когда-то прибежищем. Придется вам довольствоваться вот этой   малостью… Возьмите!      

Пошарив   в кармане, он протянул ему несколько монет.      

Жильбер   остановил его руку.      

– Ax! –   вскрикнул Жильбер с выражением страдания. – Мне не нужно ни денег, ни   хлеба. Вы не поняли», что я имел в виду, говоря о самоубийстве. Если я до сих   пор не покончил с собой, так это потому, что я могу быть кое-кому полезен, что   моя смерть кое-кого обездолит. Вы отлично разбираетесь во всех законах   общества, во всех естественных обязанностях человека, вот и скажите мне,   существуют ли в этом мире такие узы, которые могут помешать человеку расстаться   с жизнью?      

– Таких   уз много, – отвечал Руссо.      

– Скажите:   могут ли отцовские чувства оказаться узами такого рода? Смотрите мне в глаза и   отвечайте, господин Руссо: я хочу прочесть ответ в вашем взгляде.      

– Да, –   пролепетал Руссо. – Да, разумеется. А почему вы об этом спрашиваете?      

– Ваши   слова могут меня остановить, – молвил Жильбер. – Заклинаю вас   хорошенько взвешивать каждое слово. Я так несчастен, что хотел бы покончить с   собой, но.., но у меня есть ребенок. Руссо подскочил в кресле от изумления.      

– Не   смейтесь надо мной, – жалобно простонал Жильбер. – Вы думаете что   насмешкой лишь слегка заденете мое сердце, а на самом деле можете глубоко меня   ранить. Итак, повторяю: у меня есть ребенок.      

Руссо   смотрел на него, не говоря ни слова.      

– Если   бы не это обстоятельство, я был бы уже мертв, – продолжал Жильбер. –   Оказавшись перед выбором, я подумал, что вы можете дать мне мудрый совет, вот я   и пришел.      

– А   почему, собственно говоря, я должен давать вам советы? – спросил   Руссо. – Разве вы спрашивали моего мнения перед тем, как совершить   оплошность?      

– Эта   оплошность…      

Жильбер   с изменившимся лицом приблизился к Руссо.      

– Так   что же? – спросил Руссо.      

– Есть   люди, которые считают такую оплошность преступлением.      

– Преступлением?   Тем более не стоит мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как и вы, я не   исповедник. Кстати, меня совсем не удивляет то, о чем вы говорите: я всегда   предвидел, что вы плохо кончите у вас гнилое нутро.      

– Вы   ошибаетесь, – возразил Жильбер с грустью, качая головой. – Просто у   меня мозги не на месте, вернее, кое-кто забил мне голову. Я прочел немало книг,   проповедовавших равенство всех сословий, воспевающих силу разума и благородство   инстинктов. Книги эти были подписаны прославленными именами, и нет ничего   удивительного, что бедный деревенский паренек, вроде меня, потерял голову… И   вот я сгубил свою душу.      

– Ага!   Я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер!      

– Я?      

– Да.   Вы обвиняете мою доктрину. А разве у вас не было свободного выбора?      

– Я   никого не обвиняю, я только рассказываю о том, что я прочел. Если я и обвиняю,   так только свою глупость. Я поверил – и потерпел поражение. У моего   преступления два источника. Вы – первый из них, вот почему я прежде всего   пришел к вам. Потом я и еще кое к кому схожу, но это потом: всему свое время.      

– Так   чего же вы от меня требуете?      

– Ни   услуги, ни крова, я не требую даже хлеба, хотя я всеми брошен и голоден. Нет, я   прошу у вас нравственной поддержки, одобрения с точки зрения вашей доктрины. Я   прошу вас одним-единственным словом обнадежить меня, помочь вернуть силы,   изменившие мне не от бездействия, а из-за закравшегося в мою душу сомнения.   Господин Руссо! Заклинаю вас! Скажите мне: те страдания, что я испытываю вот   уже целую неделю, происходят из-за постоянного голода в моем желудке или это   следствие душевного разлада, угрызений совести? Я зачал ребенка, как   преступник. Ну так скажите мне, должен ли я теперь рвать на себе от отчаяния   волосы и, катаясь по земле, вымаливать прощение, или мне крикнуть, как одна   женщина в Священном писании; «Я поступил, как все; если есть среди людей   кто-нибудь лучше меня, пусть бросит в меня камень?» Словом, вы, господин Руссо,   должно быть, испытали на своем веку то, что сейчас испытываю я. Ответьте же   мне! Скажите: разве это естественно, чтобы отец оставил свое дитя?      

Не успел   Жильбер договорить, как Руссо так сильно побледнел, что стал белее самого Жильбера.   Потеряв терпение, он с возмущением спросил:      

– По   какому праву вы так со мной разговариваете?      

– Живя   в вашем доме, господин Руссо, в той самой мансарде, где вы меня приютили, я прочел   то, что вы написали по этому поводу. Вы утверждали, что дети, рожденные в   нищете, принадлежат государству, и оно должно о них заботиться. Вы всегда   считали себя порядочным человеком, хотя не дрогнули, отказываясь от родных   детей.      

– Несчастный! –   воскликнул Руссо. – Ты, прочитавший мою книгу, можешь говорить со мной в   таком тоне?      

– А   что же в этом особенного? – удивился Жильбер.      

– У   тебя не только злое сердце, но и извращенный ум – Господин Руссо!      

– Ты   ничего не понял из моих книг, так же как ты ничего не смыслишь в жизни! Ты   видел только поверхность страницы, как, глядя на человека, замечаешь лишь   внешность! Ты надеешься, что я буду с тобой, преступником, заодно, только   потому, что, процитировав написанные мною строки, ты сможешь мне сказать: «Раз   вы признаетесь, что совершили это, значит, и мне можно!» Несчастный ты человек!   Ты же не знаешь того главного, чего ты так и не вычитал из моих книг, о чем ты   даже не догадывался: человек, которому ты хотел подражать, мог бы при желании   обменять свою жизнь, полную страданий и лишений, на безбедное существование,   полное неги, благополучия и удовольствий. Разве я менее талантлив, чем Вольтер?   Неужто я не мог бы написать так же много, как он? Я мог бы работать не так добросовестно,   а значит быстрее, чем теперь, и продавать свои творения так же дорого, как он,   заставив золото течь рекой в мой сундук, а потом часть из этих денег   предоставлять в распоряжение моих издателей. Деньги идут к деньгам, разве ты этого   не знаешь? У меня была бы карета для прогулок с юной и привлекательной   любовницей, и можешь мне поверить, что роскошь не повредила бы неиссякаемому   источнику моей поэзии Разве я не способен на чувства? Взгляни на меня. Загляни   в мои глаза: они и в шестьдесят лет еще горят молодым огнем желания! Ведь ты   читал или переписывал мои книги. Неужели ты не помнишь, что, несмотря на   преклонный возраст и тяжелые болезни, сердце мое всегда оставалось юным, словно   вобрав в себя все силы моего организма, затем только, чтобы сильнее страдать?   Будучи немощным, с трудом передвигающимся стариком, я чувствую в себе больше   жизненных сил, столь необходимых, чтобы переносить страдания, чем в юности,   когда я расходовал свои силы на редкие удовольствия, которые посылал мне   Господь.      

– Все   это мне известно, сударь, – проговорил Жильбер. – Я видел вас вблизи   и разгадал вас.      

– Если   ты видел меня вблизи, если ты меня разгадал, в таком случае разве тебе не   открывается смысл моей жизни, столь очевидный другим людям? Неужели мое   странное самоотречение, столь не свойственное моей природе, не подсказывает   тебе, что» я стремился искупить…      

– Искупить? –   пробормотал Жильбер.      

– Разве   ты не понял, – продолжал философ, – что если вначале нищета вынудила   меня принять чрезвычайное решение, то позднее я уже не мог найти этому решению   другого искупления, кроме как полная незаинтересованность в материальных благах   и непреходящая нищета? Неужели ты не понял, что я наказал собственную гордыню   унижением? Ведь именно он, мой гордый разум, был во всем виноват; именно он   прибегал к помощи разного рода парадоксов, находя себе оправдание. С другой   стороны, я до конца дней наказал себя постоянными угрызениями совести.      

– Вот   как вы мне отвечаете? – воскликнул Жильбер. – Вот так вы, философы,   всегда: обращаетесь с наставлениями ко всему роду человеческому, приводите нас,   бедных, в полное отчаяние, и не дай Бог нам возмутиться! А какое мне,   собственно говоря, может быть дело до вашего унижения, раз оно тщательно   скрыто, до ваших угрызений совести, если их не видно?! Будьте вы прокляты,   прокляты, прокляты! Пусть ответственность за преступления, совершенные с вашим   именем на устах, падет на вашу голову!      

– На   мою голову, говорите? И проклятье, и наказание? Вы не забыли о наказании? О,   это было бы слишком! Вы тоже согрешили, неужто и себя вы осудите столь же   строго?      

– Еще   строже! – молвил Жильбер. – Мое наказание будет ужасным! Ведь теперь   я ни во что не верю и позволю своему противнику, вернее – врагу, убить меня без   сопротивления; теперь ничто не может помешать моему самоубийству, на которое   меня толкают нищета и совесть. Теперь смерть уже не представляется мне потерей   для человечества, а вы написали то, во что сами не верили.      

– Замолчи,   несчастный! Замолчи! – воскликнул Руссо. – Ты и так по глупости   наделал много зла. Не приумножай теперь дурные поступки, приняв дурацкий   скептический вид. Ты говорил о ребенке. Ты сказал, что уже стал или собираешься   стать отцом.      

– Да,   я это говорил, – подтвердил Жильбер.      

– Знаешь   ли ты, – едва слышно продолжал Руссо, – что значит увлечь за собой –   не в могилу, нет, а в пропасть позора и бесчестья – существо, рожденное по воле   Всевышнего свободным и добродетельным? Попытайся понять, насколько ужасно   положение, в каком я оказался: когда я бросил своих детей, я понял, что   общество, никому не прощающее превосходства, бросит мне в лицо этот   оскорбительный упрек Тогда я постарался оправдаться в собственных глазах,   прибегнув к помощи парадоксов Так и не сумев стать отцом, я потратил десять лет   своей жизни, поучая матерей, как воспитывать детей. Будучи болезненным и   порочным, я наставлял государство, как вырастить из них сильных и честных   граждан своей страны. И вот настал день, когда палач, желая мне отомстить за   общество, государство и брошенных детей, но не имея возможности взяться   непосредственно за меня, сжег мою книгу, словно это был ходячий позор для   страны, чей воздух эта книга отравляла. Суди сам, хорошо ли я поступил, прав ли   я был в своих наставлениях.. Ты молчишь? Ну что же, значит, Господь на твоем   месте чувствовал бы себя в затруднительном положении, а ведь в его распоряжении   находятся весы добра и зла! У меня в груди бьется сердце, способное ответить на   этот вопрос. Вот что оно мне говорит: «Будь ты проклят, бездушный отец,   бросивший родных детей! Пусть падет на твою голову несчастье, когда ты встретишь   на углу улицы юную наглую проститутку: ею может оказаться оставленная тобою   дочь которую толкнул на эту низость голод. Пропади ты пропадом, когда увидишь,   как на улице схватили воришку, у которого еще не успела сойти с лица краска   стыда за совершенную кражу: возможно, это брошенный тобою сын, которого голод   толкнул на преступление!»      

С этими   словами приподнявшийся было Руссо снова рухнул в кресло.      

– Впрочем, –   продолжал он дрогнувшим, проникновенным голосом, словно произносил молитву, –   я не настолько уж был виновен, как можно подумать: я видел, что мать была   бессердечной, она оказалась моей соучастницей, она забыла о своих детях гак же   легко, как это бывает с животными, и тогда я решил: «Раз Господь позволяет   матери забыть своих детей, значит, она должна их забыть». Я ошибался в ту   минуту, а сегодня ты услышал от меня то, в чем я еще никогда и никому не   признавался. Сегодня ты не имеешь права заблуждаться.      

– Значит,   вы не бросили бы своих детей, если бы у вас были деньги на их пропитание? –   нахмурившись спросил Жильбер – Нет, никогда! Но я едва сводил концы с концами,   Руссо торжественно поднял дрожащую руку к небу.      

– Скажите:   двадцати тысяч ливров хватило бы, чтобы прокормить свое дитя? – спросил   Жильбер – Да, этой суммы довольно, – отвечал Руссо.      

– Хорошо,   сударь, благодарю вас. Теперь я знаю, что мне делать.      

– В   любом случае вы молоды, вы можете работать и прокормите своего ребенка, –   прибавил Руссо. – Но вы что-то говорили о преступлении: вас, верно,   разыскивают, преследуют..      

– Да.      

– Укройтесь   здесь, дитя мое, чердак по-прежнему свободен.      

– Как   я вас люблю, учитель! – воскликнул Жильбер. – Я очень рад вашему   предложению и ничего у вас не прошу, кроме убежища. Уж на хлеб-то я себе   заработаю! Вы же знаете, что я не лентяй.      

– Раз   мы обо всем уговорились, – с озабоченным видом сказал Руссо, –   ступайте наверх. Госпожа Руссо не должна вас здесь видеть Она теперь не ходит   на чердак с тех пор, как вы съехали, мы ничего там не храним Ваша подстилка на   прежнем месте, устраивайтесь поудобнее – Благодарю вас! Все складывается лучше,   чем я того заслуживаю – Я вам больше не нужен? – спросил Руссо, словно   выпроваживая Жильбера взглядом из комнаты.      

– Нет,   будьте добры: еще одно слово!      

– Слушаю.      

– Однажды, –   это было в Люсьенн, – вы обвинили меня в предательстве Я никого не предавал,   я следовал за любимой женщиной.      

– Не   будем больше об этом говорить! Это все?      

– Да.   Скажите, господин Руссо, если мне нужен чей-нибудь парижский адрес, могу ли я   его узнать?      

– Разумеется,   если это лицо известное – Тот человек, о котором я говорю, очень хорошо известен.      

– Как   его зовут?      

– Его   сиятельство Джузеппе Бальзамо. Руссо вздрогнул: он не забыл заседания ложи на   улице Платриер.      

– Что   вам угодно от этого господина? – спросил он – Сущую безделицу. Вас, своего   учителя, я обвинил в том, что вы явились нравственной причиной моего   преступления – я полагал, что следую закону природы – Удалось ли мне вас   переубедить? – вскричал Руссо, затрепетав при мысли о своей   ответственности.      

– По   крайней мере, вы меня просветили.      

– Так   что же вы хотели сказать?