1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– А   с ним? – спросил Чапурин.      

– С   ним отчего ж не поговорить, – отвечала Аграфена Петровна, – только бы   она не знала об этом. С недельку, пожалуй, надо будет обождать, покамест они   привыкнут друг к другу.      

– А   ведь я было на усаде хотел особый дом для нее ставить; теперь, значит, не   нужно? – сказал Патап Максимыч. – Когда свадьба-то?      

– Об   этом не заводили еще речей, да, признаться, и некогда было,отвечала Аграфена Петровна. –   А по-моему бы так: до филипповок с приданым да с тем и другим не управиться   нам; хоть бы тотчас после Крещенья свадьбу сыграть. Тем временем Петр Степаныч   дом купит и уберет его, как надобно. Это время Дуня у меня бы аль у тебя   погостила. А венчаться им в городе и лучше бы всего в единоверческой,   тамошний-то венец покрепче сидит на голове. Опять же Петр Степаныч сам говорил   мне, что при их достатках, ежели повенчаются они у проезжающего священника,   того и гляди доносы пойдут да суды. С Дуней об этом я еще не говорила, а думаю,   что и она будет не прочь обвенчаться в единоверческой.      

– И   распрекрасное дело, – сказал Чапурин. – Что там ни говори, попы наши   да скитские келейницы, как ни расписывай они свою правоту, а правда-то на той   стороне, не на нашей.      

Было уж   поздно, наступала полночь, яркими, мерцающими звездами было усеяно темно-синее   небо. Простившись с Груней, Патап Максимыч из душных горниц пошел на улицу подышать   свежим воздухом. Видит – возле дома Ивана Григорьевича сидит человек на   завалинке. Высоко он держит голову и глядит на небесные светочи. Поближе   подошел к нему Патап Максимыч и узнал Самоквасова.      

– Наше   вам почтение, – слегка приподнимая картуз, сказал Чапурин.      

– Ах,   здравствуйте!.. здравствуйте, Патап Максимыч, – вскочив с завалины, с   живостью вскликнул Самоквасов. – Слышал, слышал я о вашем приезде, только   свидеться не удалось пока.      

– У   Груни я посидел, – ответил Чапурин, – а теперь вышел на сон грядущий   вольным воздухом подышать. А вы здесь какими судьбами?      

– Да   вот вздумалось у Аграфены Петровны погостить, – отвечал Петр Степаныч.   Ивана-то Григорьевича дома нет, а я не знал о том. Да наша хозяюшка такая   ласковая, приветливая, хлебосольная, как и сам Иван Григорьич.      

– Дела,   что ли, какие до него? – спросил Чапурин.      

– Особенных   пока не заводилось. А кой о чем надо посоветоваться. Вот я и приехал, –   отвечал Петр Степаныч.      

– Валеным   товаром, что ли, заняться? – с усмешкой спросил Патап Максимыч.      

– Валеным   товаром торговать я не стану, а надо же чем-нибудь заняться, – ответил   Петр Степаныч.      

– Так   ко мне бы приехал. Побольше Ивана Григорьича видов мы видали: по какой хочешь   торговле смыслим больше его, – сказал Чапурин.      

– К   вам-то я не посмел, – отозвался Самоквасов.      

– А   ты пустяков не плети, – сказал Патап Максимыч. – Сейчас с Груней   говорил и знаю, зачем ты приехал. Не к ней пожаловал и не к Ивану Григорьичу, а   к кому-то другому.      

– Как   к другому? – спросил смущенный Самоквасов.      

– Невесту   высватать приехал. Что ж? Невеста хорошая, – с ясной улыбкой промолвил Чапурин. –   Мало таких на свете.      

Примолк   Петр Степаныч, молчал и Патап Максимыч. Спустя немного времени Чапурин сказал:      

– Чего   таиться-то? Дело задумано нехудое. Груне я так и говорил: она ведь мне все   рассказала.      

– Ежели   Аграфена Петровна вам рассказала, так мне таиться не приходится. Да, Патап Максимыч,   сдается мне, что попал я на добрую стезю.      

– Справедливо.   Дай бог совет да любовь, а при них и счастье придет,молвил Патап Максимыч. –   Как насчет свадьбы располагаешь? Когда думаете делом-то совсем покончить?      

– Хотелось   бы тотчас после Крещенья, только не знаю, управимся ли,отвечал Петр Степаныч. –   Домик в городе присмотрел, надо купить его да убрать как следует, запасы по   хозяйству тоже надо сделать, прислугу нанять, лошадей завести, экипажи купить.   Мало ль сколько дела, а на все время требуется.      

– Свадьбу-то   где думаете играть? – помолчав немного, спросил Патап Максимыч.      

– В   городе. Стану Сергея Андреича и Марфу Михайловну просить, чтоб они из своего   дома невесту к венцу отпустили, – сказал Петр Степаныч.      

– Та-а-к, –   протянул Патап Максимыч. – Ладно придумано, лучше не надо. Завтра поутру   надо будет мне с Груней покалякать, а потом повидать невесту. Хоть не родная, а   все-таки не чужая. Долго ль здесь располагаешь прожить?      

– Надо   будет Ивана Григорьича дождаться, – ответил Петр Степаныч.      

– Что   ждать-то его? Не скоро воротится, до самого Николы, может, проездит, а тем   временем дело-то у тебя будет ни взад, ни вперед, – сказал Чапурин. –   По-моему бы, вот как: помилуйся денька три-четыре с невестой, да и поезжай за   дела приниматься. Скучно станет, сюда дорога не запала, опять же и близко –   хоть каждо воскресенье к невесте приезжай. Таков мой совет. Опять же и то надо   сказать, что в добрых людях не водится, чтобы жених с невестой долго под одной   кровлей жили. Видеться хоть каждый божий день видайтесь, а жить в доме не   приходится. Осудят, а попадешь кумушкам на язычок, того наплетут, что тошно   станет и слушать-то.      

Тяжело   вздохнул Самоквасов, но согласился с Патапом Максимычем. А уж как бы не хотелось   ему разлучаться с невестой. Весь бы день с утра до вечера сидел с ней да   любовался на ее голубые глаза, стройный стан а девственные перси.      

– Однако,   парень, не пора ли спать? Пойдем-ка, друг, опочив держать,сказал Чапурин, отходя   к воротам. Самоквасов следом за ним пошел.      

На   другой день Патап Максимыч долго беседовал с Аграфеной Петровной. Обо всем   переговорили насчет Дуниной свадьбы. Груня согласилась на все, кроме одного   только.      

– Как   это можно отпускать под венец невесту от Сергея Андреича? – сказала   она. – Конечно, дом у него большой, а все-таки всем нам не поместиться.   Смекни-ка, сколько на свадьбу-то наедет гостей. Стесним только Сергея Андреича.      

– Как   же быть-то? – в раздумье спросил Патап Максимыч. – Ты ведь у меня   разумница, скажи, как, по-твоему, это дело поглаже обладить?      

– По-моему,   вот бы как, – ответила Аграфена Петровна. – Нанять в городе большую,   просторную квартиру на месяц либо на два и перед свадьбой туда всем переехать.   Оттуда отпустим и невесту.      

– Ладно-то   оно ладно, – покачивая головой, сказал Чапурин. – Только по скорости   вряд ли такую квартиру найдешь. Да и сдерут же за нее.      

– Насчет   денег нечего думать. Дуня за все заплатит, – сказала Аграфена   Петровна. – А ежель подходящей квартиры в городе не найдется, в гостинице   остановимся. Только зараньше надо нанять сколько надо горниц.      

– И   то правда, – молвил Патап Максимыч. – Теперь как насчет приданого?      

– О   приданом еще не говорила я с Дуней, – ответила Аграфена Петровна.Одна себе   обсудила.      

– Как   же решила ты, разумница? Это дело бабье, я тут ни при чем. Ни советовать, ни   отсоветовать не смогу, – сказал Патап Максимыч.      

– Я   вот как придумала, – молвила Аграфена Петровна. – Ведь Дуня станет   ходить по-городскому, поэтому и я тут ни при чем; надо будет Марфу Михайловну   попросить, она в этом знает толк. Съезжу к ней, попрошу, авось не откажет.      

– Не   откажет, об этом нечего и говорить. Что только сумеет, все сделает, –   сказал Чапурин. – Она добрая, услужливая.      

– Да   особенных-то хлопот, кажется, ей и не будет, – сказала Аграфена   Петровна. – Вон у меня в кладовой Дунины сундуки стоят, ломятся от   приданого, что покойник Марко Данилыч ей заготовил. Как сбирались мы сюда,   пособляла я укладываться. Чего только там нет – белья носильного и столового   видимо-невидимо, и все-то новенькое, ни разу не надеванное; три шубы чернобурой   лисы, одну только что привез покойник с ярманки: серебра пуда три, коли не   больше, а шелковых да шерстяных материй на платья целая пропасть… Бриллиантов   также множество н других разных дорогих вещей.      

Марфу   Михайловну не очень затруднит приданое, потому и хочу просить ее.      

– Что   ж?.. Дело хорошее, – молвил Патап Максимыч. – Съезди в самом деле,   попроси. И от меня попроси, она самым лучшим порядком уладит все… Да что   невеста не кажется?.. Неужто до сей поры нежит в постели белое тело свое?      

– В   светелке наверху сидит. Сейчас кликну ее. Сама еще не видала сегодня ее, –   сказала Аграфена Петровна, выходя из горницы. – Только будь ты с ней,   тятенька, осторожней, да опасливей, шуточки-то не больно распускай. Она такая   стыдливая, совестливая. И с женихом даже стыдится словом перекинуться. Говорила   я ей, что так нельзя, – не слушается.      

«Прыгает,   видно, девка по-козьему, а как косу-то под повойник подберут, станет ходить серой   утицей, – подумал Чапурин, когда вышла из горницы Аграфена   Петровна. – Девичьих прихотей не перечесть, и на девкин норов нет угодника   и не бывало».      

       

       ***             

Скоро   воротилась Аграфена Петровна, а вместе с ней и Дуня пришла. Была она до   крайности взволнована, лицо алым румянцем подернулось, от усиленного   перерывчатого дыханья высоко подымались девственные ее груди. С потупленными   взорами, несмелой поступью подошла она к названному отцу и смутилась, ровно   грех какой совершила, либо постыдный поступок.      

– Здравствуй,   дочка, подходи ближе, – весело и приветливо сказал, увидавши ее, Чапурин.   Подошла Дуня, поздоровалась с ним.      

– Сядь-ка   рядком, покалякаем, – сказал Патап Максимыч, указывая на стоявший возле   стул.      

Ни слова   не молвив, Дуня села возле названного отца.      

– Каково   поживаешь? Не соскучилась ли? – немного помедливши, спросил Патап Максимыч.      

– Нет, –   тихонько ответила Дуня.      

– Ну,   и слава богу. Это лучше всего. А ко мне в Осиповку когда сбираешься? –   спросил Чапурин.      

– Не   знаю, – прошептала она. – Вот как Груня.      

– А   я было у себя на усаде домик для твоего житья хотел ставить, чтобы, значит,   жить тебе на своей полной воле, отдельно от моей семьи. Да чуть ли не   опоздал, – с ласковой улыбкой проговорил Патап Максимыч.      

– Покорно   благодарю вас за ваши попечения, – тихо молвила Дуня.      

– Какие   тут благодарности?.. Что между нами за счеты? – вскликнул Патап   Максимыч. – Доброй волей, без твоей просьбы привелось мне взять попеченье   о тебе и делах твоих… На то была воля божья. Так я рассуждаю. Какие ж тут   благодарности? А, кстати, оренбургский татарин письмо прислал.      

– Что   ж он пишет? – с оживленьем спросила Дуня. – Есть ли надежда выручить   дядюшку?      

– Есть, –   отвечал Патап Максимыч. – Обрадовался некрещеный лоб другой тысяче, что ты   обещала ему. Беспременно, пишет, выкуплю, а не выкуплю, так выкраду, и ежели   только он в живых, к лету вывезу его на русскую землю.      

– Слава   богу, – сказала Дуня. – Как только вспомню я, что у меня дядя родной   в полону, сердце кровью так и обольется… Поскорее бы уж вынес его господь…   Дарья Сергевна как у вас поживает?      

– Ничего,   здорова. С самого приезда в Осиповку не выходит почти из моленной. С канонницей   чередуется – службу правит. Только скучает, очень даже скучает, –   проговорил Чапурин.      

– Жаль   мне ее, – молвила Дуня. – Вот я и молода еще, а куда тяжело менять   жизнь, а ей-то на старости лет каково?..      

– Тебе-то,   Дунюшка, от перемены в жизни тяготы не будет, – сказал, улыбаясь, Патап Максимыч. –   Да что ж ты все молчишь, что не поделишься со мной своей радостью? Можно, что   ли, поздравить тебя с женихом?..      

Вспыхнула   вся Дуня и с укором взглянула на Аграфену Петровну. «Это она   рассказала», – подумала она.      

– Чего   еще таиться? – молвила Аграфена Петровна. – Еще не долго – и все   будут знать, как же тятеньке-то наперед не сказать? Дуня молчала.      

– Так   можно, что ли, поздравить-то? – ласково улыбаясь, спросил Чапурин.      

– Можно, –   чуть слышно промолвила Дуня.      

Обнял ее   Патап Максимыч и трижды поцеловал в горевшие ланиты.      

– Вместо   отца поздравляю, вместо родителя целую тебя, дочка, – сказал он. –   Дай вам бог совет, любовь да счастье. Жених твой, видится, парень по всему   хороший, и тебе будет хорошо жить за ним. Слава богу!.. Так я рад, так рад, что   даже и рассказать не сумею.      

– Благословите   меня за тятеньку покойника на новую жизнь, – со слезами на глазах сказала   Дуня Патапу Максимычу.      

– Изволь,   милая, изволь. Благословлю с великим моим удовольствием,отвечал он. –   Побудь здесь с Дуней, – прибавил он, обращаясь к Аграфене Петровне, –   а я в твою образную схожу да икону там выберу. Своей не привез, не знал. –   Не бойсь, Груня, твои благословенные иконы знаю – ни одной не возьму. И вышел   вон из горницы.      

Вскоре   воротился Чапурин с иконою в позолоченной ризе. Следом за ним вошел Петр Степаныч.      

– Надо   будет нам благословить и невесту и жениха, для того я сюда и привел Петра Степаныча, –   сказал Патап Максимыч. – Отдельно каждого станем перед венцом   благословлять, а теперь это за рукобитье пойдет. Ты, Груня, будешь за мать;   неси же хлеба каравай, да соли, да чистое полотенце.      

Аграфена   Петровна вышла, а Чапурин сказал Петру Степанычу:      

– С   нареченной невестой!.. Поцелуемся. Смотри же, парень, люби ее да береги… Да что   это вы, посмотрю я на вас, упырями друг на дружку глядите?.. Словечка меж собой   не перемолвите. Так ведь не водится.      

Вошла   Аграфена Петровна с папушником (Папушник – пшеничный хлеб домашнего приготовления.),   покрыла стоявший в красном углу стол скатертью, поставила на нем принесенную Патапом   Максимычем икону, затеплила свечку, положила возле иконы хлеб и покрыла его   полотенцем.      

Положили   семипоклонный начал, потом Патап Максимыч с Груней обычным порядком благословили   жениха с невестой.      

– Ну,   юнец-молодец и ты, раскрасавица-девица, – сказал Патап Максимыч.Теперь, по   дедовскому и прадедовскому завету, следует вам поцеловаться на любовь, на   совет, на долгую и согласную жизнь. Извольте целованьем завершить божие   благословенье.      

Самоквасов   подошел к Дуне. Ни жива ни мертва стояла она и свету не взвидела, когда Петр   Степаныч поцеловал ее. Не видала она лица его, только чувствовала, как горячие,   трепещущие уста крепко ее целовали. Нет, это не серафимовские лобзанья, что еще   так недавно раздавала она каждому на раденьях людей божиих.      

– Теперь   бы следовало про здоровье нареченных князя с княгиней винца испить, –   молвил Патап Максимыч. – Тащи-ка, Груня, что есть у тебя про запас. Эка   досада, не знал, на что еду. Тебе бы, Груня, отписать, я бы холодненького   прихватил с собой. А у тебя, поди ведь, сантуринское либо церковное. Да уж   делать нечего, за недостачей хорошего хлебнем и сантуринского. Тащи его сюда!      

– Позвольте,   Патап Максимыч, – вступился Петр Степаныч. – Со мной есть маленький   запасец. Рассчитывал, что пригодится к седми спящим отрокам (22 октября. Из   семи отроков младший назывался Иоанном.), к именинам, значит, Ивана Григорьича.   А теперь вот, на мое счастье, бутылки на другое понадобились.      

И,   спешно выйдя из горницы, воротился бегом с парой бутылок шампанского. Разлили   вино, выпили, и Дуня маленько пригубила.      

– Горько! –   вскричал на всю горницу Чапурин.      

– Горько! –   сказала и Аграфена Петровна.      

– Надо   жениху с невестой поцеловаться, тогда и вино сладко будет,сказал Патап   Максимыч.      

Делать   нечего. Должна была Дуня еще раз целоваться с женихом. Теперь горячий поцелуй   Петра Степаныча показался ей таким сладким, таким приятным, что рада бы она   была, ежели б еще и еще он целовал ее да все бы чаще да чаще.      

– Надо   теперь говорить про дело, – сказал Чапурин, когда бутылка была   опростана. – В людях водится, чтобы тотчас после рукобитья и первого   благословенья судили-рядили, когда свадьбе быть, а также насчет приданого и   другого прочего, как на первое время житье устроить молодым. Рукобитья у нас не   было, да некому и по рукам-то бить – невеста сирота, да и жених все одно что   сирота. Зато было у нас божие благословение, на веки веков нерушимое. А это   первое дело, много важней оно рукобитья. Станемте ж теперь, жених с невестой,   толком говорить, как привести ваше дело к доброму совершению. Все молчали.      

– На   счет приданого я не судья, – продолжал Патап Максимыч. – В этом на   Груню надо положиться. Что сама сумеет, все сделает, чего не сумеет – у Марфы   Михайловны попросит совета. Ладно ль придумано? Скажи, родная,прибавил он,   обращаясь к Дуне.      

– Кому   ж лучше Груни?.. – сказала невеста, потупив свои голубые глаза.      

– А   ты что, Груня, скажешь? – спросил Патап Максимыч.      

– По   мне, тятенька, не только в этаком случае, а всегда, во всю жизнь мою, рада я   для Дуни всякие хлопоты на себя принять, – ответила Аграфена Петровна.   Молча обняла ее Дуня.      

– Марфу   Михайловну и я стану просить, не оставила бы нас в этом деле; оно ведь ей за обычай, –   сказал Самоквасов. – У меня в городу дом есть на примете, хороший,   поместительный; надо его купить да убрать как следует… А хотелось бы убрать,   как у Сергея Андреича,-потому и его стану просить. Одному этого мне не сделать,   не знаю, как и приступиться, а ему обычно. А ежель в городе чего нельзя   достать, в Москву спосылаем: у меня там довольно знакомства.      

– Покланяйся   в самом деле Колышкиным, попроси – не откажут, – сказал Патап Максимыч. –   Только, чур, делать все, как они посоветуют, а не по-своему. Сергей Андреич   лучше знает, что и как надо: смолоду по-господски живет, а мы перед ним деревенщина.   Твое дело взять: жил ты у дяди, ровно в мурье, только и свету у тебя было, что   по скитам с подаяньями разъезжать да там загащиваться. Вот разве как в Москве   да в Питере побывал, так, может, нагляделся, как хорошие люди живут. Одними деньгами   тут ничего не возьмешь, тут нужны уменье да сноровка. Возьми, к примеру, Алешку   Лохматого – сколько денег он на дом потратил, а все-таки вышло шут его знает   что: обои золотые, ковры персидские, а на окошках, заместо хороших занавесок,   пестрядинные повешены. Не нами, а дедами и прадедами сказано: «Всяко дело   мастера боится».      

– Это   так точно, Патап Максимыч, это речи справедливые и согласные,отвечал Петр Степаныч. –   Ежели бы Сергей Андреич согласился оказать мне милость, как же бы я мог делать   по-своему? Не выступлю из его приказов.      

– Проси   же его, проси скорее, – сказал Чапурин, – а я и сам отпишу, чтоб он   для тебя постарался.      

Тем   разговор и кончился, а жених с невестой все-таки при людях словечка не сказали,   несмотря на старанья Патапа Максимыча и Аграфены Петровны.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Трое   суток прогостил Чапурин у богоданной дочки. Собравшись в Осиповку, сказал он   Дуне:      

– У   Груни кладовая-то деревянная, в подклете под домом, а строенье старое да   тесное. Долго ль тут до беды? Ну как, грехом, случится пожар? А у меня палатка   каменная под сводами и строена на усаде вдалеке от жилого строенья. Не   перевезти ли до времени твои пожитки ко мне?.. Страху будет меньше. Как   думаешь?      

И   Аграфена Петровна со своей стороны прибавила, что в Осиповке Дунино приданое не   в пример будет сохраннее.      

– Ведь   у тебя в сундуках-то добра больше, чем на сто тысяч, Дунюшка,сказала   она. – Шутка ли это? Подумай. Тятенька придумал хорошо. Ты как решишь?      

Дуня   согласилась и благодарила Патапа Максимыча за его заботы.      

В тот же   день наняты были подводы и Дунины сундуки отправлены в Осиповку под надзором   приказчика, заправлявшего делами Ивана Григорьича. За обозом отправился и сам   Патап Максимыч. После того Дуня чаще и чаще видалась с женихом и стала с ним   разговорчивей и доверчивей. Раза по два да по три на дню бывали у них и   молчаливые тайные поцелуи -нравились они Дуне, а об женихе и говорить нечего.   Любила Дуня вспоминать с ним про катанье в косных по Оке и про то время, как   видались они во время Макарьевской. Но, кроме того, ни о чем из прошлого Дуня   речей не заводила. А он другое вспоминал.      

– Знаете   ли вы, с коих пор полюбил я вас? – спросил он однажды у Дуни.      

– Не   знаю, – с самодовольной улыбкой отвечала она. – С той, может статься,   поры, как мы с Дорониными в косных катались?      

– Раньше, –   сказал Самоквасов. – Полюбил я вас не за красоту, не за пригожество, а за   ваши речи добрые и разумные. Помните ли вы про Ивана-царевича?      

– Про   какого Ивана-царевича? – спросила Дуня. – Про сказку, что ли,   говорите?      

– Да,   про сказку, – отвечал Петр Степаныч. – Помните, как в Комарове, при   вашей там бытности, на другой день после Петрова, Дарья Никитишна, середь   молодых девиц сидючи, эту сказку рассказывала? Еще тогда Аграфена Петровна в   девичьей беседе сидела.      

– Припоминаю   теперь что-то, – молвила Дуня.      

– А   как кончила сказку Дарья Никитишна, всем девицам она молвила: «Сказывай по ряду   одна за другой, как бы каждая из вас жила в замужестве, как бы с мужем свою   жизнь повела». И стали девицы открывать свои мысли и тайные думы. Ни у одной не   было хороших, разумных речей, опричь той, что после всех говорила. А говорила   она вот что: «Замуж пойду за того, кого полюблю, и стану его любить довеку, до   последнего вздоха, только сыра земля остудит любовь мою. А что буду делать я   замужем, того не знаю, не ведаю. Одно знаю – где муж с женой в ладу да в совете   живут, по добру да по правде, в той семье сам бог живет. Он и научит меня, как   поступать». Дуня зарумянилась.      

– Помню,   теперь помню, – промолвила она, – но как же вы все это знаете? Вы   ведь от слова до слова мои речи говорите? Груня, должно быть, рассказала вам.      

– Не   она, – ответил Петр Степаныч. – Не вспомните ли, чем девичья беседа   кончилась?      

– Чем   кончилась? Посидели, поговорили да по своим местам разошлись,сказала Дуня.      

– А   забыли, что Аграфена Петровна после ваших слов выглянула в окошко и сказала: «А   у нас под окном в самом деле Иван-царевич сидит».      

– Что-то   припоминаю, – сказала Дуня.      

– Я   Иваном-царевичем был, я сидел на завалинке и от слова до слова выслушивал   девичьи речи, – сказал Петр Степаныч. – И с того часу полюбил я вас   всей душой моей. А все-таки ни в Комарове, ни в Нижнем потом на ярманке не смел   к вам и подступиться. Задумаешь словечко сказать, язык-от ровно замерзнет.   Только бывало и счастья, только и радости, когда поглядишь на вас. А без того   тоска, скука и мука.      

– Видно,   с того ко Фленушке в Комаров вы и уехали? – с хитрой улыбкой спросила его   Дуня.      

– Именно   оттого, – ответил Самоквасов, – только Фленушки я и не видал почти   тогда. При мне она постриглась. Теперь она уж не Фленушка, а мать Филагрия… Ну   да господь с ней. Прошу я вас, не помышляйте никогда о ней – было у нас с ней   одно баловство, самое пустое дело, не стоит о нем и вспоминать. По правде   говорю, по совести.      

Привыкла   Дуня к жениху, не стыдилась больше его и перестала отворачиваться, когда, любуясь   на свою красавицу, он страстно целовал ее подернутые румянцем ланиты.      

Через   неделю Петр Степаныч поехал к Патапу Максимычу в Осиповку, а потом в город переговорить   с Колышкиными. Он обещал невесте каждый праздник приезжать в Вихорево.      

Прощаясь   с женихом, Дуня, по настоянью Аграфены Петровны, сказала ему:      

– Послушайте,   что я скажу вам, Петр Степаныч. В прошлом году, еще прежде того как мы гостили   в Комарове, великим постом мне восьмнадцать лет исполнилось. На мои именины   покойник тятенька подарил меня разными вещами. Тут было и обручальное колечко.   И сказал он мне тогда: «Восьмнадцать лет тебе сегодня минуло – может статься,   скоро замуж пойдешь. Слушай же отца: наши родители ни меня, ни мать твою венцом   не неволили, и я не стану неволить тебя, – вот кольцо, отдай его кому знаешь,   кто тебе по мыслям придется. Только смотри, помни отцовский завет, чтобы это   кольцо не распаялось, значит изволь с мужем жить довеку в любви и совете, как   мы с твоей матерью жили». И заплакал он тут, горько заплакал, ровно знал, что в   круглом сиротстве придется мне замуж идти… Возьмите. И со слезами на глазах   подала ему кольцо.      

Взволнованный   Петр Степаныч стал целовать невесту. Слов у него недоставало, зато радостные   слезы красно говорили.      

Поехал   он. И только что съехал со двора, Дуне стало тоскливо и скучно.      

Когда   Патап Максимыч воротился в Осиповку, у крыльца своего дома увидал он Василья   Борисыча. Сидя на нижней ступеньке лестницы, строгал он какую-то палочку и   вполголоса напевал тропарь наступавшему празднику казанской богородицы. Патап   Максимыч сказал зятю:      

– Видно,   все еще настоящего дела не нашел себе. Палочку строгает да напевает что-то себе   под нос. Беспутный ты этакой!..      

– Ох,   искушение! – с глубоким вздохом вымолвил Василий Борисыч, бросил палку и пошел   вслед за тестем в горницы. На полдороге остановил его Чапурин:      

– Кликни   Пантелея.      

Пантелей   был на дворе, слышал приказ и тотчас подошел к хозяину.      

– Здорово,   Пантелеюшка, – ласково молвил ему Патап Максимыч. – Все ли без меня   было благополучно.      

– Слава   богу, батюшка Патап Максимыч, слава богу, все было благополучно, – отвечал   Пантелей. – Посуду красить зачали…      

– А   токарни что?      

– В   ходу, батюшка, все до единой.      

– Вот   что, Пантелеюшка, – сказал Чапурин. – У тебя, что ли, ключи от   каменной палатки?      

– Надо   быть, у Аксиньи Захаровны, – отвечал Пантелей.      

– А   что в ней сложено?      

– Да   так, всякий хлам. Разное старье, – отвечал Пантелей.      

– Надо   ее опростать, – молвил Патап Максимыч. – Сегодня подводы с сундуками   придут из Вихорева. Их туда поставить.      

– Не   случилось ли чего у Ивана Григорьича? – тревожно спросил Пантелей.      

Вспало   на ум старику, не пожар ли был в Вихореве и не к себе ль перевозит Патап Максимыч   уцелевшие пожитки погоревшего кума.      

– Ничего   не случилось, – сказал Патап Максимыч. – Смолокуровой Авдотьи   Марковны пожитки привезут. Ради сохранности от пожарного случая хочу в палатке   поставить их. Надо сейчас же очистить ее от хлама.      

Взойдя   наверх, Патап Максимыч прошел в горенку Аксиньи Захаровны, в ту самую горенку,   где жила и померла покойница Настя. Василий Борисыч туда же вошел и молча стал   у притолоки. У Аксиньи Захаровны сидели Параша и Дарья Сергевна.      

– Что,   Захаровна? Как можешь, сударыня? – спросил Патап Максимыч у жены, лежавшей   в постели.      

– Так   же все, Максимыч, ни лучше, ни хуже, – отвечала Аксинья Захаровна. –   С места подняться не могу, все бока перележала. Один бы уж конец, – а то и   сама измаялась и других измучила.      

– Чепуху   не городи! Бог даст, встанешь, оправишься, и еще поживем с тобой хоть не столько,   сколько прожили, а все-таки годы…– сказал Патап Максимыч, садясь возле больной.      

– Ты   наскажешь, тебя только послушай, – с ясной, довольной улыбкой тихим   голосом промолвила Аксинья Захаровна.      

– Вы   каково, Дарья Сергевна, без меня поживали? – обратился к ней Патап   Максимыч. – Авдотья Марковна вам кланяется и Груня также.      

– Благодарю   покорно, – молвила Дарья Сергевна. – Что Дунюшка-то, здорова ли,   сердечная?      

– Слава   богу, здорова, – отвечал Чапурин.      

– Не   скучает ли? – спросила Дарья Сергевна.      

– В   мою бытность не скучала, а скоро, надо думать, приведется ей скучать, – с   загадочной улыбкой ответил Патап Максимыч. – Захаровна, у тебя, что ли,   ключи от каменной палатки?      

– У   меня, – сказала Аксинья Захаровна. – А что?      

– Что   там лежит у тебя? – спросил Чапурин.      

– Прежде   приданое дочерей лежало, а теперь нет ничего, – ответила Аксинья   Захаровна. – Хлам всякий навален – старые хомуты, гнилые кожи.      

– Подай-ка   мне ключи, – сказал Патап Максимыч. По приказу Аксиньи Захаровны Параша   вынула ключи и подала их отцу.      

– Авдотьи   Марковны сундуки хочу там поставить.      

Груня   говорит, что в них добра тысяч на сотню, – сказал Чапурин.      

– По-моему,   больше, – заметила Дарья Сергевна.      

– Ну   вот, видите! Груня поставила сундуки в кладовой, да ведь строенье у кума Ивана   Григорьича тесное, случись грех – малости не вытащишь. Потому и решил я   сундуки-то сюда перевезти да в палатке их поставить. Не в пример сохраннее   будут, – сказал Патап Максимыч.      

– Конечно,   сохраннее, – примолвила Аксинья Захаровна. – Это ты хорошо вздумал,   Максимыч.      

– Сама-то   скоро ли Дунюшка приедет? – спросила Дарья Сергевна.      

– Этого   не знаю, – отвечал Патап Максимыч. – Покамест у Груни остается, а   потом вместе с ней в город поедет, к Колышкиным. И не раз еще придется ей до   Рождества съездить туда.      

– Зачем   же ей так разъезжать? – спросила Дарья Сергевна.      

– Да   самого-то главного я ведь еще и не сказал, – молвил Патап Максимыч. –   Замуж выходит Авдотья-то Марковна. После филипповок свадьба.      

Все   удивились, особенно Дарья Сергевна. Аксинья Захаровна перекрестилась и пожелала   счастья Дуне, Прасковья Патаповна по обычаю равнодушно поковыряла в носу, а   Василий Борисыч вздохнул и чуть слышно промолвил:      

– Ох,   искушение!      

«Так вот   оно какое вышло положение-то! – думал он сам про себя. – Тогда на   Китеже, как впервые ее увидал я, светолепна была – очи голубые, власы –   янтарные волны, уста – червленные ленты, ланиты – розовый шипок. Не то что моя   колода Парашка. А в Комарове какова была! Ангелам подобна!.. Но вертоград для   меня заключен, источник радостей запечатлен. Миллион, опричь приданого во сто   тысяч!.. То-то бы зажили… Бог суди Фленушку с Самоквасовым да с Сенькой   саратовцем – окрутили, проклятые, меня, бедного – валандайся теперь век свой с   этой дурищей Парашкой».      

Больше и   больше зло разбирало бывшего посла рогожского. Всех клял, всем просил помсты у   бога, кроме себя одного.      

– За   кого ж это выходит Дунюшка? – чуть слышно спросила у Патапа Максимыча   Дарья Сергевна. – Неужто она в лесах могла найти судьбу свою?      

– Жених   не лесной, а из города Казани. Теперь он с большим наследственным капиталом в   Нижнем поселился. Да вы его знаете, у Колышкиных каждый божий день бывал, как   мы у них останавливались… Петр Степаныч Самоквасов, – сказал Патап   Максимыч. – Груня, кажись, и сосватала их.      

– Не   пара, не пара, – со слезами на глазах промолвила Дарья Сергевна.      

– Чем   же не пара? – спросил Патап Максимыч.      

– У   Самоквасова на уме только смешки да шуточки. Какой он муж Дунюшке?.. –   сказала Дарья Сергевна. – В прошлом году в одной гостинице с ним стояли.   Нагляделась я на него тогда. Зубоскал, сорванец, и больше ничего, а она девица   строгая, кроткая. Того и гляди, что размотырит весь ее капитал. Нет, не пара,   не пара.      

– Женится   – переменится, – молвил Патап Максимыч. – А он уж и теперь совсем   переменился. Нельзя узнать супротив прошлого года, как мы в Комарове с ним   пировали. Тогда у него в самом деле только проказы да озорство на уме было, а   теперь парень совсем выровнялся… А чтоб он женины деньги на ветер пустил, этому   я в жизнь не поверю. Сколько за ним ни примечал, видится, что из него выйдет   добрый, хороший хозяин, и не то чтоб сорить денежками, а станет беречь да   копить их.      

– Вашими   бы устами да мед пить, Патап Максимыч, – грустно проговорила Дарья Сергевна. –   А впрочем, мне-то что ж? В ихнем семействе я буду лишняя, помехой, буду,   пожалуй. Люди они молодые, а я старуха. Черную рясу решилась надеть я. Слезно   стану молить мать Манефу, приняла бы меня во святую свою обитель, а по времени   и ангелоподобного чина удостоила бы.      

– Нынче,   Дарья Сергевна, скитские обители не то, что прежде, – сказал Патап   Максимыч. – Со дня на день выгонки ждут. Вон сестрица моя любезная,   Манефа-то, целу обитель в городу себе построила, человек на семьдесят,-туда до   выгонки хочет переселяться. А как вы к тому городу не приписаны, так вам,   пожалуй, и не дозволят там проживать. Всегда бывало так по другим местам, где   старообрядские монастыри закрывали: на Иргизе так было, и в Стародубе, и по   другим местам. Которые были из других местов, тех высылали на родину, и велено   было за ними смотреть, чтоб оттоль никуда не отлучались. Так ежели у вас есть   твердое желание спасаться в какой-нибудь из здешних обителей, так повремените   немногое время, обождите, чем ихнее дело кончится.      

А   кончится оно, думать надо, в скором времени.      

– Что   ж! – молвила Дарья Сергевна. – До времени гостьей у матушки Манефы   поживу, чтоб не попасть в скитские списки. А настанет выгонка, куда-нибудь на   время уеду.      

– У   нас живите, Дарья Сергевна, – тихо проговорила Аксинья Захаровна.При вас   мне отрадней, не так скучно, вы со мной и поговорите, вы мне и от божественного   что-нибудь почитаете.      

– А   ко всему, что сказал я, прибавлю вам, Дарья Сергевна, еще, – молвил Патап   Максимыч. – Теперь ведь Манефа игуменьей только по имени, на самом-то деле   мать Филагрия всем заправляет – и хозяйством, и службой, и переписку с   петербургскими да с московскими ведет. Чать, знаете ее? Манефина-то наперсница,   взбалмошная, бесшабашная Фленушка.      

– Как   мне Фленушки не знать? – сказала Дарья Сергевна. – Довольно ее знаю,   не мало ведь времени выжила я с Дуней у матушки Манефы в обители.      

– Сумасброд   была девка! – заметил Патап Максимыч. – Все бы ей какое-нибудь   озорство. А теперь, говорят, хозяйство повела мастерски; вся, слышь, обитель в   такой у нее строгости, какой и при Манефе не бывало. И вам, сударыня Дарья   Сергевна, стало-быть волей-неволей придется из ее рук смотреть и все исполнять   по ее приказам. Вы бы об этом хоть порассудили. Не желаете у Дуни жить,   найдется угол вам у меня в дому: что есть – вместе, чего нет – пополам.   Подумайте хорошенько, матушка. Жалеючи вас говорю. Вот и старуха моя говорит,   что ей с вами отраднее. Право, не лучше ли вам у нас остаться. Вы хорошая хозяйка,   я это заметил, живучи у вас, а у меня хозяйка с постели не сползает. О   Прасковье говорить нечего – сами видите, что умом не дошла – ей бы только   сладко поесть да день-деньской на кровати валяться. А за вами по хозяйству я бы   ровно за каменной стеной был. Поразмыслите об этом, ежели решились у Дуни не   жить.      

Пошел   Патап Максимыч токарни осматривать. Дарья Сергевна также вышла. Прошла она в   моленную, а там наемная канонница за негасимой свечой стоит и псалтырь читает.   Там присела Дарья Сергевна на боковую лавочку и поникла головой. Дуня   вспоминалась ей. "С детства ровно к родной матери была ко мне привязана,   ни одной, бывало, тайной думы от меня не скрывала, – думала она.А в   последнее время не такой стала. Полюбились ей мирские книги, и стала она   скучать божественными. Читаешь, бывало, ей из «Пролога» или «Торжественника» –   не слушает, зачнешь говорить о душеспасительном -и ухом не ведет.      

А тут на   беду подвернулась окаянная Марья Ивановна. Совсем с тех пор переменилась Дуня,   стала нетерпелива, сумрачна и молчалива. От зари до зари, бывало, сидит над   какими-то еретическими, видно, книгами, путного слова тогда от нее, бывало, не   добьешься. Не то что со мной, с отцом говорить перестала. А как на Троицу   принесло к нам в дом эту проклятую Марью Ивановну – еще хуже пошло… И как   воротилась Дуня от нее из гостей к больному отцу, словечка не сказала мне про   житье-бытье у Луповицких, хоть я не раз о том речь заводила. О чем ни спрошу –   молчит, ровно стена. И по-прежнему ко всему холодна и по-прежнему ко всему   безучастна.      

Как   уехал от нас Патап Максимыч с Аграфеной Петровной, одни мы остались с   ней, – известное дело – скука, тоска в одиночестве. Поведешь, бывало, с   ней разговор о душеспасительном – молчит, зачнешь читать что-нибудь от святых   отец – молчит, зевает, спать на нее охота найдет, заместо душевного-то   умиления. Я в тягость ей была. Как же жить мне с ней, как замуж-то она выйдет?   Муж еще бог его знает каков человек, как еще поглядит на меня. Нет, не житье у   них – и себе в тягость и им не на радость. У Патапа Максимыча остаться тоже не   след: по всем замечаньям, Аксинья Захаровна не жилица на свете, а помрет она, Параша   будет хозяйкой, а как с ней ужиться?..      

И   разумом не вышла, и нрав крутой, и паче меры привередлива; нет, с ней жить   нельзя… Стану кланяться матушке Манефе, призрела бы меня, одинокую, поклонюсь   до земли и матери Филагрии, не оставила бы меня Христа ради, дала бы кров и   пищу. Откажут, в иных обителях поищу благодетельниц. Жить мне недолго, собой   никого не отягощу. Что есть в тридцать лет накопленного, вкладом внесу за кусок   хлеба да за теплый угол… А Дунюшка!.. Дай ей, господи, всякого счастья!..   Забыла меня – бог с ней. Не поставь этого во грех ей, господи!..      

И   залилась Дарья Сергевна слезами, сидя в моленной на лавочке.      

Вслушивается   – канонница дочитывает первую кафизму. Когда кончила она ее, Дарья Сергевна   подошла к ней и сказала:      

– Давай,   я вторую прочитаю. Положив начал, канонница, не говоря ни слова, отошла от   налоя. Дарья Сергевна стала на ее место и начала протяжное чтение.      

– «Возлюблю   тя, господи, крепости моя. Господь утверждение мое, и прибежище мое, и избавитель   мой, бог мой, помощник мой и уповаю нань. Защититель мой, и рог спасения моего,   и заступник мой. Хвалам призову господа и от врагов спасуся. Одержаша мя   болезни смертные и потоци беззакония смутиша мя. Болезни адовы обыдоша мя,   предвариша мя сети смертные. И внегда скорбети призвах господа и к богу моему   возвах. Услыша от церкви святые своея глас мой и вопль мой пред ним, внидет   пред очима его» (По дониконовскому переводу, что теперь в обиходе у единоверцев   и раскольников.).      

Возвышенные   и душу возвышающие слова царя-псалмопевца подходили к душевному состоянию Дарьи   Сергевны и заставили ее забыть на время заботы и попеченья о будущем житье-бытье.   В благочестивом восторге страстно увлеклась она чтением псалтыря. Кончив вторую   кафизму, принялась за третью, за четвертую и читала до позднего вечера, а   наемная канонница храпела на всю моленную, прикорнув в тепле на лавочке за   печкой.      

Только   что ушли от Аксиньи Захаровны Патап Максимыч и Дарья Сергевна, ушла и Параша,   сказавши матери, что надо ей покормить Захарушку. Покормить-то она его немножко   покормила, но тотчас же завалилась спать, проснулась вечером, плотно поужинала,   потом опять на боковую. Стала звать к себе мужа, кричала, шумела, но никто не   знал, куда тот девался.      

Василий   Борисыч сейчас после жены от тещи ушел; осталась больная одна-одинешенька.   Хорошо, что Матрена пришла, а то бы недвижимой хозяйке дома ни достать, ни   отдать чего-нибудь было некому.      

С тоски,   что ни день, ни ночь в тестевом доме не покидала Василья Борисыча, вышел он на   улицу и завернул в токарни. Работники всегда бывают чутки к хозяйским делам,   давно они уж заметили, что Патап Максимыч зятя в грош не ставит, на каждом шагу   глумится на ним и считает ни на что не годным. И от первого до последнего   батрака все они не уважали Василья Борисыча, обходились с ним запанибрата и в   глаза даже насмехались над ним. Пришлось рогожскому посланнику молчать да   терпеть. Года полтора перед тем был он славим по всему старообрядству как сведущий   в уставах человек, был принимаем в самых богатых домах «древлего благочестия»,   а теперь до того дошел, что последний из тестевых батраков смеется над ним в   глаза безбоязно и безнаказанно!      

Видя,   что кончившие работу токари и глядеть на него не хотят, пошел он прогуляться на   всполье. И луговая трава и тощая озимь уж поблекли от морозов, лиственные   деревья оголели, только один ельник сохранял зеленый свой цвет. Калужины, как   стеклом, подернуты были блестящим ледком. Высоко на ясном небе плыл полный   месяц, озаряя бледным светом замирающие поля, леса и перелески. Стоял легкий   морозец. Крепко кутаясь в ватную чуйку, Василий Борисыч шел все дальше и   дальше, по дороге к смежной деревушке Ежовой, что стояла верстах в полуторах от   Осиповки. Идет Василий Борисыч не спеша и не медля, а сам такие думы в уме   раскидывает.      

"Вот   оно положение-то! Не чаял, в уме даже никогда не держивал дойти до того, что   сталось со мной!.. Будь она проклятым проклята ночь в улангерском перелеске, где   навернулась мне постылая, ненавистная Парашка…      

А все   Фленушка, все это мать Филагрия по-нынешнему! Подурачиться ей вздумалось, вот и   подурачилась. А ты век свой страдай да мучься!.. Ни дна бы тебе, ни покрышки –   первым бы кусом тебе подавиться! Она и Самоквасова с Сенькой выкрасть меня из   Комарова подустила, а потом окрутить с этим бревном, паскудной Парашкой! Все ее   дело. На первых порах и Прасковья то же говорила… На что ж я стал теперь похож?   От берега отстал, к другому не пристал. С Москвой, со всем старообрядством дело   вконец расклеилось – клянут меня за то, что женили здесь меня да еще венчали в   великороссийской. А разве на то моя была воля? Силком ведь повенчали. Теперь из   старообрядцев никто и ко двору меня не подпустит, а ведь я ими только и жил. К   единоверцам тоже хода нет, а великороссийские и вниманья на меня не обратят.   Допрыгался я, бедный, допрыгался, бессчастный, в этих скитах, до того   допрыгался, что теперь хоть руки на себя наложи… Сыт, обут, одет – не могу в   этом на тестя пожаловаться, зато жена-то какая!.. Глупее барана, злее самого   черта. Рассказывает теперь тесть, что сам он нашу свадьбу состряпал. Кто их разберет   – он ли в самом деле, или Самоквасов с Сенькой саратовцем".      

А вот и   Ежова. Первая с краю изба освещена внутри, и в ней не лучина горит, а сальные   свечи. И на окошках свечи стоят, и у ворот фонарь с зажженной свечкой повешен.   Доносятся из избы веселые девичьи клики, хохот и громкие песни. В той избе жила   разбитная, бойкая вдова Акулина Мироновна, та самая, что когда-то верней всех   мужиков разгадала, для чего, ожидая в гости Снежковых, Чапурин ни с того ни с   сего вздумал большие столы окольному народу ставить. По смерти ежовского   десятника осталась Акулина Мироновна бездетною. Сама женщина еще молодая, лет   тридцати, любила она с девками да с парнями возиться. Потому и завела у себя в   избе посиделки; сходилась к ней вся ежовская молодежь, приходили повеселиться и   из соседних деревень. Весело было Акулине Мироновне, а вместе с тем и выгодно.      

С ранней   осени до масленицы по деревням у таких вдовушек, как Акулина, посиделки или   супрядки по нескольку раз на неделе бывают. В назначенный день, только зачнет   смеркаться, девушки в нарядных платьях с гребнями и донцами, с шитьем иль   вышиваньем, сбираются к ней в избу. Ласково каждую гостью встречает хозяйка.   Собравшись, девушки садятся по лавкам и заводят меж собой разговоры про   домашние дела, наряды и рукоделья. Начинаются шутливые насмешки над ожидаемыми   парнями и над их зазнобами. А между тем все усердно работают. Сначала работа   спорится, особенно у тех, кому мать урок задала столько-то напрясть, столько-то   нашить. Часов в восемь, а иной раз и в девять, один по одному, начинают парни   сбираться; каждый приносит свечку, пряников, стручков, маковников, подсолнечных   зерен и других деревенских лакомств, а иной и пивца притащит, либо молодой   осенней бражки, а пожалуй, и штоф зелена вина, а тем, кто не пьет,   сантуринского.      

И   закуски приносят с собой; кто говядины, кто баранины, кто живых кур либо уток.   Их сейчас режут, хозяйка отпаривает, ощипывает, а потом из них к ужину похлебку   варит. Другие парни яиц притащат, масла, сметаны, творогу, а иной спроворит с   шестка каши горшок либо щей, а попадет под руку – так и цельный каравай хлеба.   Оттого матери и злобятся на посиделки, что, сколько ни копи, как ни стереги, а   добро уходит да уходит на угощенье девкам в избе какой-нибудь Мироновны.      

Потому   еще матери боятся супрядок, что дочери там на шаг от греха. Но, должно быть,   вспоминая свою молодость, сквозь пальцы смотрят они на девичьи забавы и такие   наставленья дают дочерям: «Любись с дружком, как знаешь, только чтоб покору на   честной родительский дом от того не было. Пуще всего берегись с парнями   грешить. Берегись этого пуще огня, пуще полымя. А ежель не устоишь, умей концы   хоронить. Не то гулливой прозовут, опозоришь и себя и нас, подруги отшатнутся   от тебя, и не будет тебе места ни зимой на супрядках, ни летом в хороводах, а   что хуже всего – замуж никто не возьмет».      

Собрались   к Акулине девки ежовские, шишинские и других деревень. Две пришли из Осиповки.   Разговоры зачались у них за рукодельем.      

– Чапурин-от,   слышь, домой воротился? – спрашивала Акулина у осиповских девок.      

– Воротился, –   отвечала одна из них.      

– Что   привез? – спросила Акулина.      

– Покамест   ничего. Не знаю, что дальше будет, – сказала осиповская девка. –   Только женщину неведомо какую привез.      

– Сиротку   Смолокурову, что ли? – спросила одна из ежовских.      

– Нет.   Та, слышь, еще молоденькая, а эта старуха, свояченицей, слышь, доводилась она самому-то   Смолокурову. Дарьей Сергевной зовут. Сколько-то лет тому назад в Комарове жила   она в Манефиной обители. Смолокурова-то дочь обучалась ведь там в одно время с   дочерьми Патапа Максимыча.      

– Вот   как, – промолвила Акулина Мироновна.      

– А   сегодня, перед тем как нам сюда идти, – продолжала осиповская   девица, – страсть сколько сундуков к Патапу Максимычу привезли, целый   обоз. И говорили, что в тех сундуках сложено приданое Смолокуровой. Не на одну,   слышь, сотню тысяч лежит в них. Все в каменну палатку поставили, от огня,   значит, бережнее.      

– Сто   тысяч! – вскликнула Акулина. – Вот где деньги-то! У купцов да у бояр,   а мы с голоду помирай! Им тысячи – плевое дело, а мы над каждой копейкой   трясись да всю жизнь майся. А ведь, кажись, такие же бы люди.      

– А   всего-то, говорят, богатства ей после отца досталось больше миллиона, – сказала   осиповская.      

– Что   за миллион такой? Я, девки, что-то про него не слыхивала,сказала ершовская.      

– Значит,   десять сотен тысяч, тысяча тысяч, – пояснила одна из шишинских, сколько-то   времени обучавшаяся в скитах.      

– Господи   владыка! – на всю избу вскликнула Мироновна. – Да что ж это такое? Ни   на что не похоже! У одной девки такое богатство, а другие с голоду колей!   Начальство-то чего глядит?      

– А   ведь как я погляжу на тебя, тетка Акулина, так глаза-то у тебя не лучше   поповских, завидущие, – сказала девушка из ежовских. Сродницей Акулине она   приходилась, но за сплетни не больно любила ее.      

– А   ты, дура, молчи, поколева цела, – крикнула на нее тетка Акулина. – В   голове пустехонько, а тоже в разговоры лезет. Не твоего ума дело. Придет   Алешка, принесет гармонику, ну и валандайся с ним, а в дела, что выше твоего   разума, не суйся. Замолчала ежовская, примолкли и другие девушки.      

– Заводи   зазывную! – вдруг крикнула пряха из Шишинки. – Пора. Может, парни   давно у ворот, да, не слыша зазывной, на двор нейдут.      

Зашурчали   веретена, громко девки запели. Тетка Акулина суетливо бегает взад и вперед по   избе, прибирая в ожиданье гостей разбросанные вещи.      

– Заводи,   заводите, красны девицы, – говорит она. – Скликайте пареньков,   собирайте молодцов. Поют девицы зазывную: (Зазывною песнью зовется всякая, что   первою поется на посиделках.).      

Летал   голубь, летал сизый,      

Летал   сизый по возгорью,      

Искал   голубь, искал сизый      

Своей   сизыя голубки.      

Моя   сизая голубка очень знакомита:      

Через   три пера рябенька, головка гладенька,      

Руса   коса до пояса, в косе лента ала,      

Ала,   ала, голубая, девонюшка молодая.      

Возвивалась   голубушка высоко далёко,      

Садилася   голубушка на бел горюч камень,      

Умывалась   голубушка водою морскою,      

Утиралась   голубушка шелковой травою,      

Говорила   голубушка с холостыим парнем:      

"Уж   ты, парень, паренек, глупенький твой разумок -      

Не по   промыслу заводы ты заводишь,      

Трех   девушек, парень, зад один раз любишь:      

Перву   Машу во Казани      

Да   Дуняшу в Ярославле,      

А   душеньку Ульяшеньку в Нижнем городочке;      

Купил   Маше ленту алу,      

А   Дунюшке голубую,      

А   душеньке Ульяшеньке      

Шелковое   платье.      

Ты носи,   моя Ульяша, мною не хвалися;      

Коли   станешь выхваляться -      

Нам с   тобой не знаться,      

А не   станешь выхваляться -      

Ввек нам   но расстаться.      

А меж   тем одинокий и грустный, усталый и до костей продрогший, переминаясь с ноги на   ногу, Василий Борисыч стоит у ворот Акулины Мироновны. Тянет его в круг   девичий, но берет опаска – неравно придет кто из осиповских да потом дома разблаговестит,   что хозяйский зять у Мироновны на девичьих поседках был. Дойдут до жены такие   вести – жизни не рад будешь, да и тесть по головке не погладит: «Ты, дескать,   закон исполняй, а на чужих глаза пялить не смей». Мимо токарен да красилен лучше   тогда и не ходи – трунить, зубоскалить станут рабочие, на смех поднимать…      

А   громкие девичьи голоса в избе Мироновны так и заливаются. Дрожь пробирает   Василья Борисыча; так бы и влетел в избу козырем, облюбовал бы, какую помоложе   да попригожее, и скоротал бы с ней вечерок в тайной беседе… Издавна на такие   дела бывал он ловким ходоком, теперь уж не то. Что было, то сплыло, а былое   быльем поросло.      

Не   стерпел, однако, Василий Борисыч, услыхавши зазывную. «Эх, была не была, –   подумал он. – Авось не узнают, а ежели и явятся праздные языки, можно их   закупить, на это денег хватит».      

И вошел   в беседу девичью, парней никого еще не приходило. Все диву дались, увидавши такого   гостя.      

Не   знает, не придумает Акулина Мироновна, как принять, чем приветить Василья   Борисыча. Рада приходу его – такие гости с пустыми руками не ходят; столько   отсыплет чапуринский зятек, что, пожалуй, во всю зиму таких денег супрядками и   не выручишь… И боязно шустрой вдовушке: "Ну, как проведает Патап Максимыч,   что зять его у нее на посиделках был, да взбредет ему на ум, что я прилучила   его, пропадай тогда головушка моя. Жить не даст! Доведет до большого начальства,   что в дому у меня корчемство, тогда беда неминучая – в одной рубахе отпустят…   Хоть шею тогда в петлю, хоть в омут головой!..      

– Здравствуй,   Мироновна! – переступая вдовин порог, громко вскликнул Василий Борисыч. –   Здравствуйте, девицы-красавицы!.. Примите меня, голубоньки, во свой круг, во   свое веселье девичье, приголубьте меня словом сладким, ласковым, –   прибавил он, вешая шапку на колок.      

– Милости   просим, – в один голос отвечали девушки, раздвигая на лавках донца и опоражнивая   место нежданному, негаданному гостю.      

Оглядел   Василий Борисыч девок и вдруг видит двух из Осиповки. Так его и обдало. «Теперь   и невесть чего наболтают эти паскуды, – подумал он,дойдет до тестя –   прохода не будет, до жены дойдет – битому быть. Хорошенько их надо угостить,   чтоб они ни гугу про ночные похождения женатого, не холостого».      

В другой   раз оглядел Василий Борисыч круг девичий и видит – середь большой скамьи, что   под окнами, сидит за шитьем миловидная молоденькая девушка. Сел он возле нее,   видит – белоручка, сидит за белошвейной работой. Спросил у нее:      

– Как   зовут, красавица?      

– Как   поп крестил – Лизаветой звал, – вскидывая плутовские глаза на Василья   Борисыча, бойко отвечала белоручка и захохотала на всю избу. Другие девушки   тоже засмеялись.      

– А   из коей будешь деревни? – спросил Василий Борисыч, подвигаясь к Лизавете.   Та от него не отодвигалась.      

– Ты,   Василий Борисыч, человек поученый, книжный, – сказала она. – Тебе бы   прежде спросить, как величают меня по отчеству, а потом и пытать, из какой я   деревни.      

– Так   как же тебя звать, красавица, по отчеству? – спросил Василий Борисыч.      

– Трофимовна, –   отвечала она. – Отецкая дочь (Не сирота, а дочь, у которой жив еще отец и   притом человек достаточный.). Тятенька Трофим Павлыч не то что по нашей   деревне, а по всей здешней волости из первых людей.      

– А   чем промышляет? – еще ближе подвигаясь к Лизавете, спросил Василий   Борисыч.      

– Известно,   горянщиной. По всей нашей палестине (Палестина – родные места, своя сторона.)   все живут горянщиной, – отвечала отецкая дочь.      

Смотрит   Василий Борисыч на Лизавету Трофимовну – такая она беленькая, такая чистенькая   и миловидная, что другие девушки перед ней уроды уродами, а приемы у отецкой   дочери не те, что у тех, и все обхожденье, – с первого же взгляда видно,   что не в избе она росла, не в деревне заневестилась. Руки нежные, не как у   деревенских чупах, тотчас видно, что никогда Лизаветины руки черной работой не   бывали огрублены.      

Бывший   рогожский посол еще поближе подвинулся к Лизавете, положил ей руку на плечо и   стал полегоньку трепать его, не говоря ни слова. Отецкая дочь не противилась. С   веселой вызывающей улыбкой поглядывала она исподлобья, и, когда Василий Борисыч   стал мешать ей шить, она взяла его за руку и крепко пожала ее. Сладострастно   засверкали быстрые маленькие глазки бывшего посла архиерейского. Горазд бывал   он на любовные похожденья, навык им во время ближних и дальних разъездов по   женским скитам и обителям.      

В это   время Акулина Мироновна, из красного угла перетащивши стол направо от входа в избу,   покрыла его столешниками (Полотенце, что кладут за столом двум, трем человекам   вместо салфеток.) и расставила тарелки с пареной брюквой, солеными огурцами,   моченым горохом, орехами, подсолнухами, городецкими пряниками, жомками,   маковниками, избойной, сушеной черникой и другими деревенскими лакомствами. Тут   же ставлены были ломтями нарезанная солонина, студень, рубцы, соленый судак,   вареный картофель. Убирая стол, Акулина подозвала Василия Борисыча и тихонько   ему молвила:      

– Угощай   девиц, Василий Борисыч, ежели на то есть у тебя желание… Можно и пивца достать,   пожалуй даже и ренского, а тебе, ежель в охоту, достану и водочки. Да вот что   еще хочу сказать тебе, – прибавила она шепотом на ухо Василью   Борисычу, – ты к Лизке-то скорохватовской не больно примазывайся. Придет   Илюшка пустобояровский да увидит твои шуры-муры с ней, как раз бока тебе намнет   – ни на что не поглядит. У него с Лизкой-то еще до Покрова лады зачались; перед   масленой, надо быть, поп венцом их окрутит. А Илюшка – косая сажень, сила   страшеннейшая, кулачище – хоть надолбы вколачивай. Так ты поопасся бы, Василий   Борисыч. До греха недолго. Парень же он такой задорный, что беда… Да и к   другим-то девушкам не больно приставай, ведь каждая, почитай, из них чья-нибудь   зазноба. А вот как нагрянут парни на посиделки, угости ты их всех как можно   лучше, тогда и возись себе с любой из девушек. Тогда супротивничать тебе уж не   станут.      

Покоробило   немного Василья Борисыча, но ни слова он Акулине не вымолвил. Подойдя к   девушкам и по-прежнему садясь возле Лизаветы, сказал:      

– Угощайтесь,   красны девицы, берите, что ни ставлено на столе Мироновны… А наперед песенку бы   надобно спеть, да, глядите ж у меня, развеселую, не тоскливую.      

Улыбаясь,   девушки стали словами перекидываться, о чем-то шепотком посоветовались и,   наконец, запели:      

Ах,   зачем меня мать пригожу родила,      

Больно   счастливу, талантливую,      

Говорливую,   забавливую.      

Что   нельзя мне и к обедням ходить,      

Мне   нельзя богу молитися,      

Добрым   людям поклонитися?      

С   стороны-то люди галются*,      

А попы   служить мешаются,      

Пономарь   звонить сбивается,      

Дьячок   читать забывается -      

Поглядев   на меня, дьячок мимо пошел      

Да   нарочно мне на ножку наступил,      

Больно   на больно ее мне отдавил,      

Посулил   он мне просфирок решето,      

Из   сетечка** семечка,      

Крупы   черепиночку***,-      

Мне   всего того и хочется,      

Да   гулять с дьячком не хочется.      

Увидал   меня молоденький попок,      

Посулил   мне в полтора рубля платок,      

Мне   платочка-то и хочется,      

Да   гулять с попом не хочется.      

Увидал   меня молоденький купец,      

Посулил   он мне китаечки конец,-      

Мне   китаечки-то хочется,      

Да   гулять с купцом но хочется.      

Увидал   меня душа дворянин,      

Посулил   он мне мякинушки овин,-      

Мне   мякины-то не хочется,      

С   дворянином гулять хочется. * Галиться – глаза пялить, глазеть, дивоваться на   что-нибудь, любоваться, засматриваться. ** Сетево, сетечко – лукошко с зерновым   хлебом, которое севец носит через плечо. *** Уменьшительное от черепня –   глиняная посудина, в которой запаривают толченое конопляное семя для битья   масла.      

Показалось   ли Василью Борисычу, что лучше всех спела песню Лизавета Трофимовна, нарочно ль   он это сказал, но, по обычаю посиделок, поцеловал бойкую певунью.      

– А   вы бы нас петь поучили, Василий Борисыч, как летошний год обучали в Комарове девиц, –   немножко погодя сказала ему Лизавета Трофимовна.      

– А   как тебе известно, что я обучал их? – спросил он.      

– Сами   о ту пору мы в Комарове проживали, – ответила отецкая дочь. – У   Глафириных гостила. Хоша с Манефиными наши не видаются, а все-таки издалечка не   один раз видала я вас.      

– Как   же я-то не видал такой красоточки? – с улыбочкой, еще ближе подвигаясь к   Лизавете, сказал Василий Борисыч.      

– Не   до меня вам было тогда, – ответила Лизавета. – И какая ж я   красотка?.. Смеетесь только надо мной! Устинья Московка не в пример меня краше,   опять же Домнушку улангерскую взять али Грушеньку, что в Оленеве у матушки   Маргариты в келарне живет.      

– И   тех знаешь? – сказал Василий Борисыч.      

– Хоша   не больно знакомита, а много известна про них, – отвечала отецкая дочь.      

– Ишь   ты какая! всех знает! – обнимая стан Лизаветы, промолвил Василий Борисыч.      

– Не   к лицу вам к девицам-то приставать.      

– Это   почему? – спросил Василий Борисыч.      

– Жена   есть у вас, супруга, – ответила Лизавета. – Теперь не прежняя пора –   на чужих не след вам и заглядываться! Это для вас грешно.      

– Две   шубы – тепло, две хозяйки – добро, – прижимаясь к Лизавете, молвил Василий   Борисыч.      

– Хозяйкой   отчего не быть, а в подхозяйки никому неохотно идти,сказала Лизавета, быстро   взглянувши в глаза послу архиерейскому.      

– Все   едино – хозяйка ли, подхозяйка ли, любиться бы только,промолвил Василий   Борисыч.      

– Хорошо   вам так говорить, а девушкам и слушать такие речи зазорно. И поминать про эти   дела хорошей девице не годится, не то чтобы самой говорить, – сказала   отецкая дочь.      

– Экая   ты сердитая! – вскликнул Василий Борисыч. – Перестань же серчать.      

В то   время не один по одному, как водится, а гурьбой ввалило в избу с дюжину молодых   парней. Маленько запоздали они – были на гулянке. В пустобояровском кабаке   маленько загуляли, а угощал Илюшка, угождавший Лизавете так, что никто другой и   подходить к ней не смел.      

Когда   распахнулись двери настежь, первым из парней влетел в избу Илюшка. Взглянул он   на свою облюбованную, видит возле нее какого-то чужого, но одетого чистенько и   по всему похожего больше на купца, чем на простого мужика. Злобой вспыхнуло   лицо Илюшки, и кулаки у него сами сжались, когда увидал он, что Лизавета к   самым плечам подпустила Василья Борисыча. Грозно сделал Илюшка два-три шага   вперед, но Акулина успела ему шепнуть, что с зазнобой его сидит не кто другой,   а зять Патапа Максимыча, человека сильного и властного по всей стороне. И злобы   у Ильи как не бывало, подошел он к парочке и шутливо молвил Василью Борисычу:      

– И   вы в нашу беседу к Мироновне. Милости просим, напередки будьте знакомы.      

И сел по   другую сторону возлюбленной. Начали песни петь. Звонко пели девки, громко подпевали   парни. Пели сначала песни семейные, потом веселые, дело дошло до плясовых. На   славу, ровно на показ, ловчей и бойчей всех других отплясывал Илья   пустобояровский, всех величавей, павой выступала, всех красивей плечами   подергивала, задорней и страстней поводила глазами и платочком помахивала   отецкая дочь Лизавета Трофимовна. Другие, что ступы, толкутся себе на месте,   пол под ними трещит, чуть не ломится, а она легко и тихо порхает, ровно метель-порхунок   (Мотылек, ночная бабочка.). Хоть и выросла Лизавета в благочестивых скитах,   хоть и обучалась у матери Глафиры божественному, а только что вышла из обители,   скорехонько обыкла и к мирским песням и к той пляске, что в скитах зовется   бесовскою.      

Каждый   пляшет, каждая голосит развеселую. Пошла изба по горнице, сени по полатям –   настоящий Содом. Один Василий Борисыч не пляшет, один он не поет. Молча сидит   он, облокотясь на подоконник, либо расплачивается с Мироновной за все, что пьют   и едят парни и девки. Раза три дочиста они разбирали все, что ни ставила на   стол досужая хозяйка. Вдобавок к съестному и к лакомствам вынесла она из   подполья четвертную бутыль водки да дюжины три пива.      

Для того   за всех платил Василий Борисыч, что боялся, не осерчали бы парни с девками, не   рассказали бы в Осиповке, что были и пили вместе с ним у Мироновны.      

Веселая   гульба чуть не до света шла. Не раз порывался домой Василий Борисыч, но парни   его не пускали, обещаясь проводить до дому и дорогой беречь от волков, а при   этом просили поставить на стол кубышечку бальзамчику (Хлебное вино, перегнанное   на душистых, смолистых травах.). И бальзамчика Мироновна откуда-то вынесла.   Опростали парни кубышку, еще попросили, но У Мироновны бальзама больше не было.      

Грустно   возвращался домой Василий Борисыч, провожаемый хмельными парнями. И дорогой ни   на минуту не сходили у него с ума докучные мысли: как-то он попадет в дом и   где-то проведет остаток ночи. К жене идти и думать нельзя, подняться в верхние   горницы – разбудишь кого-нибудь. И решился он ночевать в подклете у старика   Пантелея. И вовсе почти не спал – то вспоминались ему злобные, язвительные   тестевы насмешки и острые женины ногти, то раздавался в ушах звонкий,   переливчатый голос отецкой дочери Лизаветы Трофимовны:      

Лен,   лен, лен не делен,      

И   посконь не таскан!      

Несмотря   на все предосторожности, в тот же день проведали в Осиповке про ночные похождения   Василья Борисыча. Худые вести всегда опережают. Тотчас после обеда не только   насмешки, но самые крепкие ругательства и громкие окрики привелось ему   выслушать от Патапа Максимыча.      

– Так   ты вздумал и на стороне шашни заводить, – кричал разъяренный   тестюшка. – На супрядки по чужим деревням к девкам ходить! Срамить честной   мой дом хочешь! Так помни, бабий угодник, что батраков у меня вволю, велю баню   задать – так вспорют тебя, что вспомнишь сидорову козу. До смерти не забудешь,   перестанешь бегать от жены!.. Смей только еще раз уйти на посиделки!      

И выгнал   любезного зятя из горницы, а на прощанье еще тумака задал ему в спину.      

Как   проведала про мужнины проказы Прасковья Патаповна, затряслась вся от злобной   досады. Увидавши супруга, кинулась на него, ровно бешеная. Василий Борисыч тотчас   закрыл лицо ладонями, чтоб милая женушка опять его не искровенила. И кричит она   и визжит, шумит, как голик, брюзжит, как осенняя муха, ругается на чем свет   стоит и, взявши кожаную лестовку, принялась стегать муженька по чем ни попало.   Мало этого показалось Прасковье Патаповне, схватила попавшийся под руку   железный аршин, да и пошла утюжить им супруга. Едва вырвался Василий Борисыч из   рук разъяренной подруги жизни и опрометью бросился вон из тестева дома. Выбежав   на улицу, стал на месте и так рассуждал: «Что теперь делать?.. Куда идти, к   кому? Как в темнице сижу, тяжкой цепью прикован. Нет исхода… Ох, искушение!   Удавиться ли, утопиться ли мне?»      

С самого   утра дул неустанный осенний ветер, а Василий Борисыч был одет налегке. Сразу   насквозь его прохватило. Пошел в подклет погреться и улегся там на печи старого   Пантелея. А на уме все те же мысли: «Вот положение-то! куда пойду, куда денусь?..   Был в славе, был в почестях, а пошел в позор и поношение. Прежде все мне   угождали, а теперь плюют, бьют, да еще сечь собираются! Ох, искушение!»      

И стал   Василий Борисыч раздумывать, куда бы бежать из тестева дома, где бы найти хоть   какое-нибудь пристанище. Думает, думает, ничего не может придумать – запали ему   все пути, нет места, где бы приютиться.      

Дня три   шага не выступал он из Пантелеева подклета и обедать наверх не ходил, дрожмя   дрожал от одного голоса жены, если, бывало, издали услышит его. В доме знали от   старика Пантелея, что ему нездоровится, что день и ночь стонет он и охает, а   сам с печки не слезает. И в самом деле, железный аршин не по костям пришелся   ему. Заходил в подклет и сам Патап Максимыч. Хотелось ему наведаться, чем зять   захворал, что за болесть ему приключилась. Пришел, Пантелея в избе о ту пору не   было, а Василий Борисыч стонал на печи.      

– Что,   распевало? Аль ежовски посиделки отрыгаются?.. – с усмешкой спросил у него   осиповский тысячник. – Или тебя уж очень сокрушила Лизка скорохватовская?   Целу, слышь, ночь у тебя с ней были шолты-болты (Шолты-болты – вздор, пустяки,   дрянь, негодные вещи.). Шутка сказать, на десять целковых прокормил да пропоил   у этой паскуды Акулины! Станешь так широко мотать, не хватит тебе, дурова   голова, и миллиона. Акульке радость,во всю, чать, зиму столько ей не выручить,   сколько ты ей переплатил. С похмелья, что ли, хворается?..      

– Не   с похмелья у меня, батюшка, голова болит, не с поседок мне хворается, –   охая, отвечал Василий Борисыч. – Болит головушка и все тело мое от злой   жены. Истинно во святом писании сказано: «Удобее человеку со львом и скорпием   жити, неже со злою женой». От дочки вашего степенства житья мне нет. И теперь   болею от любви ее да от ласки – полюбилось ей бить меня, железным аршином   приласкала меня! В трех местах голова у меня прошиблена до кости, и весь я   избит – живого места не осталось на мне… Пожалейте меня хоть сколько-нибудь,   пожалейте по человечеству… – со слезами молил тестя Василий Борисыч. –   Теперь деваться мне некуда, свадьба с Прасковьей Патаповной затворила мне все   ходы к прежним моим благодетелям. Куда денусь? сами посудите.      

– Живи   с законной женой, да мамошек на стороне не смей заводить… Тогда все пойдет   по-доброму да по-хорошему, – промолвил, насупившись, Патап Максимыч.      

– Нельзя   с такой глупой да злой женой жить по-хорошему, – отозвался вполголоса   Василий Борисыч.      

– А   какой леший толкал тебя в улангерском лесу к Параньке? – также вполголоса,   с язвительной насмешкой сказал осиповский тысячник. – Ведь я все знаю. И   то знаю, как ты по Фленушкиным затеям у свибловского попа повенчался. Не знаю   только, кто свадьбу твою сварганил, кто в поезжанах был… А то все, все до   капельки знаю. А не вытурил я тебя тогда с молодой женой из дому да еще на   друзей и для окольного народа пир задал и объявил, что свадьбу я сам устряпал,   так это для того только, чтоб на мой честной дом не наложить позору. Что   Прасковья дура, про это я раньше тебя знаю; что зла она и бранчива, тоже давно   ведаю. Да ведь не я ее тебе на шею вешал, не я тебя в шею толкал. Тут я ни при   чем. Сам свою судьбу устраивал, сам выбирал себе невесту, ну и живи с ней,   терпи от нее попреки и побои, а мое дело тут сторона.      

– Хоть   бы уехать куда на недолгое время, – сказал Василий Борисыч.      

– А   к какому шайтану уедешь? – возразил Патап Максимыч. – Сам же   говоришь, что деваться тебе некуда. Век тебе на моей шее сидеть, другого места   во всем свете нет для тебя. Живи с женой, терпи, а к девкам на посиделки и   думать не смей ходить. Не то вспорю. Вот перед истинным богом говорю тебе, что   вспорю беспременно. Помни это, из головы не выкидывай.      

Долго   бранил Патап Максимыч Василья Борисыча, а тот, лежа на печке, только стонет да   охает от жениных побой, а сам раздумывает, что лучше: бежать иль на чердаке   удавиться.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Заходили   по народу толки, будто Патап Максимыч привез в Осиповку несметное богатство   сироты Смолокуровой и что сложено оно у него в его каменной палатке. А пошли те   толки со слов осиповских девок, что пировали на посиделках у Мироновны, и,   кроме них, привоз сундуков видели батраки, работавшие в токарнях и в   красильнях. По ближним и дальним деревням заговорили об этом, и народная молва   гласила уже, что привезено не приданое Смолокуровой, а несметные сокровища,   каких ни у кого еще не бывало: сундуки, битком набитые чистым золотом и другими   драгоценностями. Толковали: «С давних лет многое множество богатых кладов в   земле лежит, но ни в одном нет столько добра, как теперь в каменной палатке у   Чапурина. Притом же все земляные клады, сколько их ни есть, кладены с зароком,   а бережет их супротивная сила, а туда положено золото безо всякого зарока, и до   него нечистому нет никакого дела». По этому самому никакой и вещбы тут не надо,   ни тайного слова. И при таких разговорах много людей зарилось на чапуринскую   палатку.      

Дён   через десять после того как Василий Борисыч был в гостях у тетки Мироновны, у   нее опять были посиделки. Народа было множество, особливо парней. Тесно было во   вдовьей избе, иным ни на лавках, ни на скамьях недоставало места, – сидели   на печи, лежали они на полатях.      

Пели   песни, плясали, пили, ели, прохлаждались, а веселая, довольная Мироновна, видя,   как гости очищают ее стряпню, металась из стороны в сторону, стараясь угодить   каждому. Не одну песню спели, не раз поплясали, и тут у парней и девок зачались   меж собой суды и пересуды. Судили, рядили обо всех окольных, про ближних и   дальних, старух и стариков, про женатых и холостых, про красных девушек и молодых   молодушек: всем косточки перемыли, всем на калачи досталось, – известное   дело, от пересудов, да напраслины, да сплеток ни пешком не уйти, ни на коне не   уехать.      

Вспоминая   Василья Борисыча, ровно по книге рассказывали про его похожденья, как не давал он   в скитах спуску ни одной белице, что была моложе да попригожей из себя.   Осиповские девки рассказали, как ему за посиделки у Мироновны тесть в шею   наклал, а женушка железным аршином до костей пробила грешное его тело. И никого   не нашлось изо всей беседы, кто бы пожалел его; все потешались, а пуще других   отецкая дочь Лизавета Трофимовна. Перешла речь на самого Патапа Максимыча.   Сидели у Мироновны люди к делам его непричастные, работ и хлебов осиповского   тысячника не искавшие и, по зависти к богатству и домоводству его, готовые натворить   ему всяких пакостей не только языком, но и делом. И пошли они цыганить Патапа   Максимыча, глумиться над ним, надо всей семьей его и надо всеми к нему   близкими. Смеха было вволю, а всех больше насмехался над Чапуриным, пуще всех   глумился над ним за то, что он тысячами ворочает, Илюшка пустобояровский.   Усевшись на печку и колотя по ней задками сапогов, он мало говорил и то   изредка, но каждое слово его поднимало не только веселый, но даже злобный хохот   всей беседы, и от того хохота чуть не дрожали стены в Акулининой избе. Зашла   речь и о приданом Смолокуровой. Мироновну та речь затронула за живое,   рассыпалась она в ругательствах на Дуню за то, что у нее такое несчетное   богатство, а ей не на что избенку проконопатить – со всех сторон дует, углы   промерзают, житье в ней мало лучше, чем в ином сарае либо на сеннице. И укоряла   бога вдовица, что несправедливо он поделил меж людей земные богатства, и   начальство бранила, что до сих пор не додумается деньги поровну поделить между   крещеными.      

– А   много ль денег в самом-то деле поставил Чапурин в палатке? – спросил Миней   Парамонов, мрачный, никогда не улыбавшийся парень из деревни Елховки, с   нахальным взглядом посматривая на молодежь.      

– Десять   возов с чистым золотом, – помолчав немного и подыгрывая на гармонике,   сказал тот самый Алешка, что ухаживал за Акулининой племянницей.      

– Здорово   же ты, парень, врешь, – крикнул на всю избу Миней. – Не в подъем   человеку вранье твое. Как заврешься, под тобой, парень, и лавка не   устоит, – слышь, потрескивает. Поберегись. Убавляй, не бойсь, много еще   останется.      

– Нет,   точно десять возов привезено и в палатку поставлено, – заметил один из   осиповских токарей, Асаф Кондратьев, только что прогнанный Патапом Максимычем   за воровство и пьянство. – Сам своими глазами видел, – продолжал   он. – Вот с места не сойти!      

– И   золото видел? – спросил Миней.      

– Нет,   врать не хочу, золота не видал, видел только воза да сундуки,ответил осиповский   токарь. – Сундуков, укладок и коробья пропасть.      

– Надо   думать, что лежат в тех сундуках платья, да шубы, да иное приданое, может   статься, есть тут и золото и серебро, а чтобы все десять возов были полны   чистым золотом – этому поверить нельзя, – насмешливо молвил Миней и   переглянулся с Илюшкой пустобояровским.      

Тот   будто и не заметил, сидит себе на печи да ногами побалтывает.      

– Что,   Илюшка? – спросил у него, подходя к печке, Миней.      

Илюшка   молчал, но, когда Миней, взгромоздясь на печь, сел с ним рядом, сказал ему потихоньку:      

– Лишних   бревен в избе много, после потолкуем, – прошептал Илья пустобояровский.   Меж тем Мироновна продолжала плакаться.      

– Господи   Исусе! – причитала она. – И хлеб-от вздорожал, а к мясному и приступу   нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. Бьемся,   колотимся, а все ни сыты, ни голодны. Хуже самой смерти такая жизнь, просто   сказать, мука одна, а богачи живут да живут в полное свое удовольствие. Не   гребтится им, что будут завтра есть; ни работы, ни заботы у них нет, а бедному   человеку от недостатков хоть петлю на шею надевай. За что ж это, господи!      

И до   самого расхода с посиделок все на тот же голос, все такими же словами   жалобилась и причитала завидущая на чужое добро Акулина Мироновна. А девушки   пели песню за песней, добры молодцы подпевали им. Не один раз выносила   Мироновна из подполья зелена вина, но питье было неширокое, нешибкое, в   карманах у парней было пустовато, а в долг честная вдовица никому не давала.      

– Что   сегодня мало пьете, родимые? Нешто зареклись, голубчики? – ласково,   заискивающим голосом говорила она парням. – Аль и у вас, ребятушки, в   карманах-то стало просторно? Не бывал вот чапуринский зять, то-то при нем было   веселье: изломала, слышь, сердечного злая жена железным аршином. Эх, ребятушки,   мои голубчики! Раздобыться бы вам деньжонками, то-то бы радость была и веселье!   Эй, дружки мои миленькие, оглянитесь-ка, сударики, на все четыре сторонушки,   попытайте-ка, не лежит ли где золота казна, клада в окольности поискать бы вам.      

– Боязно,   тетушка, да и грех велик, – вступился Алешка, поглядывая на свою зазнобу,   племянницу Мироновны. – Ведь при каждом кладе бесовская сила приставлена,   ни отбечь (Отбежать.), ни отчураться от нее никак невозможно… Беда!      

Вскинулась   на него честная вдовица, обругала на чем свет стоит и под конец прибавила:      

– Коли   ты из заячьей породы, страховит да робок, лежи себе на полатях, разинь хайло-то   (Горло, рот, зев, пасть.), да и жди, что богатство само тебе в рот прилетит.   Про бесовские клады по всей здешней палестине и слыхом не слыхать, зато лежат   иные, и ни лысого беса к ним не приставлено. Взять те клады легко, все едино   что в полое (Заливное, поемное место берега или луга, пойма, займище, остаток   весеннего разлива.) рыбу ловить. Нужна только смелость да еще уменье.      

Илюшка с   Минеем молча переглянулись меж собой, когда Мироновна ругала Алешку.      

Вдруг   Илюшка спрыгнул с печи, стал среди избы, кликнул, гаркнул беседе громким   голосом:      

– Эй   вы, девушки красоточки! Пойте, лебедушки, развеселую, чтобы сердце заскребло,   чтобы в нас, молодцах, все суставчики ходенем пошли… Запевай, Лизавета, а вы,   красны девицы, подтягивайте. Пляши, молодцы! Разгула хочется. Плясать охота.   Ну, девки, зачинай!      

И запели   девки развеселую, и вся беседа пошла плясать, не стерпела сама Мироновна. Размахивая   полотенцем заместо платочка, пошла она семенить вдоль и поперек по избе. Эх,   был бы десятник жив, уже как бы накостылял он шею своей сожительнице, но теперь   она вдова – значит, мирской человек: ее поле – ее и воля.      

А Илюшка   пустобояровский, немного поплясав, сел среди шума и гама за красный стол, под   образами. Сидит, облокотясь на стол, сам ни слова. Не радуют его больше ни   песни, ни пляски. Подошла было к нему Лизавета Трофимовна, стала было на пляску   его звать, но возлюбленный ее, угрюмый и насупленный, ни слова не молвивши,   оттолкнул ее от себя. Слезы навернулись на глазах отецкой дочери, однако ж она   смолчала, перенесла обиду.      

И что-то   всем стало невесело. Недолго гостили парни у Мироновны, ушли один за другим, и   пришлось девушкам расходиться по домам без провожатых; иные, что жили подальше   от Ежовой, боясь, чтобы не приключилось с ними чего на дороге, остались   ночевать у Мироновны, и зато наутро довелось им выслушивать брань матерей и   даже принять колотушки: нехорошее дело ночевать девке там, где бывают   посиделки, грехи случаются, особливо если попьют бражки, пивца да   виноградненького.      

Минею   Парамонову с осиповским токарем идти было по дороге, но к ним пристал и дюжий   Илья, хоть его деревня Пустобоярова была совсем в другой стороне. Молча шли   они, и, когда вышли за ежовскую околицу, вымолвил слово Илья.      

– Что   ж, други? Станем, что ли, клад-то вынимать?      

– Какой   клад? – спросил прогнанный Патапом Максимычем токарь. А звали его Асафом   Кондратьичем.      

– Эх,   ты! – с усмешкой сказал ему Илья в ответ. – Сам ходит вокруг клада,   каждый день видит его, а ему и невдомек, про какой клад ему сказывают.      

– Я   пойду, – молвил Миней Парамонов. – Чем с бедности да с недостатков   чужие клети ломать, цапнуть сразу тысячу-другую да и закаяться потом.      

– Да   где же клад-от лежит? – спрашивает недогадливый Асаф. – И какой зарок   на нем?      

– Никакого   зарока нет, а лежит клад у тебя под носом, – молвил Илья   пустобояровский. – Сам же давеча сказывал, что на десяти возах к Чапурину   клад на днях привезли.      

– Так   ведь он его в каменну палатку сложил, – сказал Асаф.      

– А   что ж из того? – спросил Илья.      

– Ключи   у самого, как без них в палатку войти? – молвил Асаф Кондратьев.      

– Не   то что палатку, городовые стены пробивают, – сказал Илья. – Были бы   ломы поздоровей да ночь потемнее.      

– А   как услышат? – промолвил Асаф.      

– Надо   так делать, чтобы не слыхали, – отвечал Илья. – Ты осиповский, тебе   придется сторожить. Ходи одаль от палатки, и на задах ходи, и по улице. Ты   тамошний, и кто тебя увидит, не заподозрит – свой, значит, человек. А ежель что   заметишь, ясак (Сторожевой клик или другой знак, непонятный посторонним.)   подавай, а какой будет у нас ясак, уговоримся.      

– Ведь   десять возов – всего не унести, – заметил Асаф.      

– А   кто тебе про все говорит? – сказал Илья. – Вестимо, всего не унесешь.   Возьмем, что под руку попадется; может, на наше счастье и самолучшее на нашу   долю достанется. Ну что ж, Асаф Кондратьич, идешь с нами али нет?      

– В   ответе не быть бы…– колеблясь, промолвил Асаф.      

– Какой   тут ответ, когда только сторожем будешь, – возразил Миней   Парамонов. – Да ты постой, погоди, – ночные караулы бывают у вас на   деревне?      

– Исправник   и становой не один раз наказывали, чтобы в каждой деревне караулам быть, только   их николи не бывает, – отвечал Асаф. – Дойдет до тебя черед, с вечера   пройдешь взад да вперед по улице, постучишь палкой по клетям да по амбарам, да   и в избу на боковую. Нет, на этот счет у нас слабовато.      

– А   у Чапурина есть свои караулы? – спросил Илья.      

– Как   ему без караулов быть? Нельзя, – отвечал Асаф. – У токарен на речке   караул, потому что токарни без малого с версту будут от жилья, а другой караул   возле красилен. Эти совсем почти в деревне, шагов сто, полтораста от жилья, не   больше.      

– А   далеко ль от палатки те караулы? – спросил Миней Парамонов.      

– Далеконько, –   ответил Асаф, – токарни-то ведь по другую сторону от деревни.      

– А   за палаткой что? Назади-то ее, значит? – продолжал расспросы Миней.      

– Да   ничего, – отвечал Асаф. – Одно пустое место, мочажина, болотце   гладкое, без кочек. А за мочажиной перелесок, можжевельник там больше растет, а   за перелеском плохонький лесишка вплоть до Спасского села.      

– Так   хочешь, что ли, с нами? – спросил Илья.      

– Да   я, право, не знаю, – нерешительно отвечал Асаф. – Боязно, опасно,   ежели проведают. В остроге сгниешь.      

– Коли   что, так мы с Илюшкой в ответе будем, – молвил Миней. – Твое дело   вовсе почти сторона, станешь ходить по приказу начальства да по мирской воле.   Твое дело только ясак подать, больше ничего от тебя и не требуется. А дуван   станем дуванить, твоя доля такая ж, как и наша.      

– Вина   тогда, Асафушка, будет у тебя вволю. В город поедем, по трактирам станем угощаться.   А какие, братец ты мой, там есть любавушки, посмотреть только на них, так сто   рублей не жаль, не то что наши деревенские девки, – говорил Илья осиповскому   токарю.      

Асаф   долго колебался, наконец решился. Очень уж прельстился он никогда до тех пор не   виданными городскими любавушками, что поют на всякие голоса, ровно райские   птицы, а в пляске порхают, как ласточки, что обнимают дружка таково горячо, что   инда дух занимается. Знал Илья пустобояровский, за какую струну взяться, знал   он, что Асаф чересчур уж падок до женского пола и что немножко брезговал деревенскими   чупахами. С полчаса он расписывал ему про веселое житье в городе и про тамошних   красавиц, что на все руки горазды и уже так ласковы и податливы, что и   рассказать недостанет слов. Уговорились ломать палатку, только что настанут   темные ночи. Ежели будет сухо, нести добычу к Илюшке в Пустобоярово, а если   грязно, так нести сначала прямо в лес по мочажинам, чтобы не было заметно   следов.      

Подойдя   к Осиповке, приятели, по указанию Асафа, свернули в сторону и пошли по задам   деревни. Полный месяц обливал чапуринскую палатку. Она ставлена была позади   дома на усаде, и усад был обнесен плетнем. Плетень как плетень, пихни ногой   хорошенько, он и с места долой. Плетня, однако же, парни не тронули: следа бы   не оставить после себя, а перелезли через него, благо ни души нигде не было,   обошли палатку кругом и видят, что без большого шума нельзя через дверь в нее   попасть, дверь двойного железа, на ней три замка.      

– Нет,   про дверь и думать нечего, – молвил опытный в воровском деле Миней   Парамоныч. Он два года в остроге высидел, но по милостивому суду был оставлен   только в подозренье, а по мелким кражам каждый раз отделывался тем, что ему   накостыляют шею, да и пустят с богом на новые дела.      

Поднял   он валявшуюся неподалеку оглоблю и пошел вкруг палатки, постукивая об ее стены   и чутко прислушиваясь ко звукам.      

Обойдя   кругом палатку, он подумал немножко и молвил товарищам:      

– Стены-то,   никак, в два кирпича.      

– Так   точно, – подтвердил Асаф. – Помню я, как Чапурин ее клал, я еще   известку тогда ему месил да кирпичи таскал. Точно, в два кирпича строена.      

– Ну,   айда по домам, – сказал Илья. – Да тише, черти, через плетень-от   перелезайте. Перелезли и вышли на проселок одаль от деревни.      

– Стену   легче пробить, чем дверь сломать, – сказал там Миней. – Ты, Илюха,   добудь лом поздоровей, а у меня есть наготове, а ты, Асаф, заранее оповести   нас, когда придется тебе на карауле быть.      

Затем   все трое разошлись по своим местам. В Осиповку приехал Никифор Захарыч. Ездил   он на Низ, наполовину покончил смолокуровские там дела, но их оставалось еще   довольно, приводилось весной туда плыть, только что реки вскроются. Возвращаясь,   Никифор побывал у Чубалова, там все шло хорошо, оттоле проехал в Вихорево,   рассказал Дуне все по порядку обо всем, что ни делал он в низовых местах, и   выложил кучу денег, вырученных за продажу лодок, снастей (Снасти – сети,   мережи, невода и другие делаемые из пряжи орудия рыболовства.) и бечевы. Дуня   слушала, мало что понимая из речей Никифора Захарыча, денег не взяла, а просила   съездить в Осиповку, обо всем рассказать Патапу Максимычу и деньги ему отдать.   Никифор так и сделал.      

Выслушав   шурина и принявши деньги, Чапурин сказал:      

– До   весны у меня оставайся, по зиме, может, приведется кой-куда послать тебя по   моим делам, не по смолокуровским…      

Там к   весне-то свой хозяин будет, Авдотья Марковна замуж, слышь, выходить собирается.      

– Слышал   и я об этом стороной, – ответил Никифор, – только ни Груня, ни сама   Авдотья Марковна мне ни слова о том не сказали. Приезжаю в Вихорево, а там Иван   Григорьич в отлучке, и большая горница полнехонька девок: семь ли, восемь ли за   белошвейною работой сидят, а сами поют свадебные песни; спрашиваю: «Кому   поете?» Авдотья Марковна, сказывают, выходит замуж за приезжего купца. Я Груню   спросил, а она говорит: «Немножко повремени, обо всем расскажу, а теперь не   скажу». Так ничего я и не добился. А невесту так и не спрашивал, не мое, думаю,   дело.      

– Самоквасова   Петра Степаныча знавал? Он еще каждое лето в Комаров с подаяниями от дяди из   Казани приезжал, – сказал Патап Максимыч.      

– Слыхать   слыхал, а видеть не доводилось, – отвечал Никифор.      

– За   него выходит, – молвил Чапурин. – Хоть богатством своим много уступит   своей нареченной, а все-таки сотни с две тысяч у него и своих наберется.      

– Видно,   что, как лист к листу, так и деньги к деньгам, – заметил Никифор Захарыч.      

– Видно,   что так, – сказал на то Патап Максимыч. – Опричь капиталов, домов,   земель и прочего, одного приданого у ней тысяч на сто, ежели не больше.   Побоялись мы в Вихореве его оставить, не ровен случай, грешным делом загорится,   из Груниной кладовой ничего не вытащишь, а здесь в каменной у меня палатке   будет сохраннее. Десять возов с сундуками привезли. Шутка ли!      

– А   караул-от у палатки ставится ли по ночам? – спросил Никифор.      

– Не   для чего, – ответил Патап Максимыч. – Палатка не клеть, ее не   подломаешь, опять же народ близко, а на деревне караулы; оно правда, эти   караулы одна только слава, редко когда и до полуночи караульные деревню   обходят, а все-таки дубиной постукивают. Какой ни будь храбрый вор, все-таки   поопасится идти на свой промысел.      

– Оно   точно. Справедливо сказано, – промолвил Никифор. – По себе хорошо   знаю. Да ведь вот что надо говорить:      

«Вор   вором, а крадено краденым». В деревенскую клеть залезть нужна отвага, да не   больно большая. Что взять с полушубков да с бабьих сарафанов? С голодухи больше   клети подламывают да еще ежели пить хочется, а в кармане дыра… А тут вдруг на   сто тысяч! При таком богатстве у всякого вора прибудет отваги, и на самое   опасное дело пойдет он наудалую: бог, мол, не выдаст, свинья не съест. Нет, во   всяком разе, по-моему, надо бы к палатке караул приставить, да не ночной   только, а и денной, палатка-то ведь почти на всполье стоит, всяких людей вокруг   бывает немало.      

– Крепка,   не проломают, – самоуверенно сказал на то Патап Максимыч и повел совсем   про другое речь.      

– Как   озими на Узенях? – спросил он у шурина.      

– Озими   хорошие, – отвечал Никифор. – После Покрова зажелтели было, потому   что с Семенова дня дождей не было ни капельки, погода сухая, а солнышко грело,   ровно летом, ну а как пошли дожди да подули сиверки, озимые опять зазеленели.      

– У   Зубкова как? – спросил Патап Максимыч.      

– Хорошо,   очень даже хорошо, – отвечал Никифор.      

– А   на моих хуторах, что переснял я у Зубковых, случилось тебе быть? – спросил   Чапурин.      

– Как   же. Нарочно два раза туда заезжал. Все осмотрел, – отвечал Никифор Захарыч.      

– Ну,   что же?      

– Да   ничего, все слава богу, сказал Никифор. – Озими тоже зазеленели, скот в   теле, овса, сена, яровой соломы и всякого другого корма до будущего хлеба с   залишком будет, приказчики на хуторах радивые, рабочий народ всем доволен,   соседские, слышь, завидуют ихней жизни.      

– Весной,   даст бог, сам сплыву, кстати же надо будет с казной новые условия писать, прежним-то   к осени предбудущего года сроки минут. Беспременно поеду, коли жив буду, –   сказал Патап Максимыч. – Ступай повидай сестру-то, – прибавил   он. – Плохо, брат, ее дело, больно плохо… Не знаю, что и будет, какую волю   господь сотворит над ней. А сохрани бог, не станет Захаровны, сгинет дом и   пропадет моя головушка!.. Как жить с этой дурищей Прасковьей да с ее мужем бездельником?..   Мука будет одна… Да повидай внучонка, Захарушку-то, что наша дурища принесла…   Пойдем, Никифор, пойдем, любезный ты мой, к Захаровне.      

У   изголовья Аксиньи Захаровны сидела Дарья Сергевна и читала ей из «Пролога»   житие преподобно-мучеников Галактиона и Епистемии: память их на другой день   (Ноября 5-го.) приходилась. Жадно слушала болящая мирное, протяжное чтение   Дарьи Сергевны, с благочестивым упоением; не пророня ни словечка, слушала она   про лютые мучения, коим подвергали нечестивые верных рабов божиих, и ровно   светочи горели на ее безжизненном, неподвижном лице. Тут же, тыкаясь носом,   дремала в углу Прасковья Патаповна, едва держа у груди заснувшего Захарушку,   того и гляди заботливая матушка брякнет об пол своего первенца. Никифор   благоговейно вступил в горницу, где умирающая Настя прощальными речами   преобразила душу его и возвела падшего из греховной погибели. Навернулись у   него слезы, когда клал он поклоны перед святыми. Обратясь потом к сестре, он   низко поклонился ей и спросил про здоровье.      

Аксинья   Захаровна ненавидела брата, когда проводил он беспутную жизнь, проклинала его   всякими клятвами, называла кровным врагом своим и в разговорах с мужем нередко   желала Никифору сгибнуть где-нибудь под оврагом. Но теперь она переменилась. Не   вдруг изменила она об нем свои мысли, не сразу поверила братнину исправлению,   думала, что все это у него одно притворство, но мало-помалу уверилась, что он   на добрую стезю напал. И тогда возвратила она прежнюю любовь к нему, такую же   почти любовь, какую питала, будучи уже большенькой девочкой, когда нянчила   маленького своего братишку. Его дельные и всегда удачные распоряжения по даваемым   ему Патапом Максимычем поручениям убедили Аксинью Захаровну, что Никифор   человек – золото, за что ни возьмется, дело у него так и кипит. И стал он ей   дорог и любезен, и, кроме мужа, кажется, она его любила больше всех. Груня, что   ни говори, все-таки чужая, а к дочери и зятю сердце ее вовсе не лежало.      

– Ну   что? Как тебя бог милует? – спросил Никифор, подойдя к сестре.      

– Все   так же, Микешенька, все так же, родной. Ни лучше, ни хуже, измаялась я   совсем, – отвечала со стоном Аксинья Захаровна и с ясной улыбкой глядя на   брата. – Ты где летал, где был-побывал? – ласково она промолвила.      

– На   Низ ездил да вот маленько и замешкался, – отвечал Никифор.Туда-то по Волге   сплыл, и скорехонько и без хлопот, а назад ехал на конях, для того что по   воде-то стало опасно, через неделю, много через полторы, Волга совсем станет.      

– Пора   уж, пора, Микеша, ведь Михайлов день на дворе, – заметила Аксинья   Захаровна. – По смолокуровским делам, что ли, ездил-то?      

– И   по смолокуровским и по вашим. Все, бог подал, управил, теперь до весны придется   на печи лежать, – сказал Никифор Захарыч.      

– Ну,   слава богу, слава богу, – проговорила Аксинья Захаровна и смолкла. Тяжело   было много ей говорить.      

– Вы   как поживаете, сударыня Дарья Сергевна? – спросил у ней Никифор Захарыч.   Как только дошел он в комнату больной, она сложила «Пролог», положила его на   стол и, опустя голову, недвижно сидела у изголовья Аксиньи Захаровны.      

– Живу,   пока бог грехам терпит, – тихо промолвила Дарья Сергевна. – Вы как, в   своем здоровье, Никифор Захарыч? – прибавила она.      

– Ничего, –   отвечал Никифор. – Вот только теперь дорогой маленько порастрясло меня. Студено,   дорога промерзла, езда бедовая, а мне довелось без малого две тысячи верст по   такой дороге промучиться.      

В это   время одаль стоявший Патап Максимыч быстро подскочил к дремавшей дочери и   схватил Захарушку, совсем уже почти скатившегося с колен матери.      

Очнулась   Прасковья Патаповна, зевнула во всю сласть и, впросонках, тупым взглядом обвела   всех бывших в комнате.      

– Ах   ты, дурафья безумная! – вскрикнул на нее Патап Максимыч. – Даже   рожденья своего не жалеет! У скотов даже этого не бывает, и у них мать детеныша   бережет… Не тебе бы, дура, мужа бить да стегать, ему бы следовало тебе хорошую   выволочку задать! Плох, больно плох он у тебя и на то даже умом не вышел, чтобы   жену учить!      

Затем,   подойдя к Никифору и показывая ему глядевшего синенькими глазками и улыбавшегося   младенца, сказал ему:      

– Гляди,   помилуйся на внучка-то. Переживешь нас со старухой, береги ты его, Никифор, одного   только его береги. Вскорми, воспитай, уму-разуму научи. На отца надежда плоха,   о Прасковье нечего и поминать. А я все, что ни есть у меня, вот этому малышу   после себя отдам, все добро мое пойдет внучку моему любезному, Захарушке. Дура   Парашка и муж ее, московский распевало, хоть под оконьем шатайся, Захарушка бы   только счастлив был… Эх, Настя, Настя! Была бы жива ты, – прибавил он надорванным   от горя голосом. – Все с собой унесла, белая моя ласточка!      

– Все, –   едва сдерживаясь от рыданий, молвил Никифор. – Все унесла, все!      

Еще при   первых словах отца Прасковья Патаповна молча вышла из горницы больной матери.   Пришла к себе и прямо на постель. Раскидалась, разметалась на ней дочь   осиповского тысячника, закрыла глаза, а сама думает: «Хоть бы Васька пришел,   каков ни есть, а все-таки муж!»      

А   Никифор пошел отдохнуть после трудного и долгого пути в подклеть, на давно   облюбованное им место, в боковушу рядом с Пантелеем. Сколько ни уговаривал его   Патап Максимыч выбрать жилье где-нибудь наверху, Никифор не соглашался.      

Проходя   в свою боковушу чрез Пантелееву избу, он услыхал стоны, взглянул на печь, там   Василий Борисыч лежит.      

– Что,   друг, лежишь? Аль неможется? – спросил у него Никифор.      

– Уж   так неможется, Никифор Захарыч, что и рассказать тебе не могу,тихо и жалобно   ответил Василий Борисыч.      

– Трясучка   (Лихорадка.), что ль, одолела? Много теперь народу трясучкой болеет, –   сказал Никифор. – А коли так, для чего здесь на печи валяешься, зачем в   горницы к жене нейдешь?      

– Скорее   в лес на съеденье волкам пойду, чем в горницу твоей племянницы, Никифор Захарыч, –   оживляясь понемножку, сказал Василий Борисыч. – Сын Сирахов гласит: «Лучше   жити со львом и змием, неже с женой лукавою. Всяка злоба мала противу злобы   женской» (Иисуса, сына Сирахова, XXV – 18, 21.). А какова Прасковья умом вышла,   сам не хуже моего знаешь. От нее болею, от нее горькие мои недуги.      

Чуть ли   не изломала железный аршин об меня. Ума и рассудливости у нее с накопыльник   (Поперечный брусок у саней для связки верхних концов копыльев.) нет, а дурости   и злобы горы превысокие. Хоть руки на себя наложить, вот она меня до чего   довела.      

– Человек   я не книжный, – сказал на то Никифор Захарыч, – силы писания не   разумею, а скажу, что от старых людей слыхал: «Не рыба в рыбах рак, не птица в   птицах нетопырь, не зверь во зверех еж, не муж в мужьях тот, кем жена владает».   И у меня, голубчик, бывала жена Мавра, не знаю, померла аль в живых еще. Не   честью мы с ней были венчаны, похмельным делом окрутили нас. Борзая баба была,   однако ж я и ее в ежовых рукавицах держал, покамест на сторону она не сбежала.   А потачки ей не давал, знала бы, что муж есть глава… А ты что! Фалалей, больше   ничего.      

– Да,   попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну, – охая, промолвил Василий   Борисыч. – Жизни не рад будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без   мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер почти шлет за мной: шел   бы к ней в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не   могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнул   бы хоть сколько-нибудь.      

– Что   ж не попросишься у Патапа Максимыча? У него всяких делов по разным местам довольно.   Попросись-ка ты, – молвил Никифор Захарыч.      

– Не   пошлет он меня, ни в каком разе не пошлет, – ответил Василий Борисыч. –   И думать об этом нечего.      

– Да, –   несколько подумавши, молвил Никифор Захарыч. – Не раз он и мне говаривал,   что считает тебя ни на какие дела не пригодным. Когда, говаривал, у Насти   покойницы он на сорочинах был, говорил он таково умно, что мне он полюбился.   Таково хорошо да умно рассказывал про разные страны, в коих быть тебе   доводилось, и про всякие промысла, от коих народ божий кормится. И почел он   тебя тогда человеком во всем достаточным, и стал он раздумывать, как бы тебе на   Прасковье жениться, а потом послать на Горы промысла там заводить. Жениться-то   ты женился, а ни на какое дело не сгодился, говорил он после. От того от самого   у него и доверия к тебе никакого нет. Точно, что он ни к какому делу тебя ни за   что не приставит и одного тебя ни за каким делом не пошлет.      

– А   зачем же меня женили силом? Хотел разве я жениться на этой колоде, сватался,   что ли? Обманом да силой из Комарова меня выкрали, венчали супротив моей воли…   А потом говорил он, что все это вот было его рук дело. А теперь отлынивать   стал, намедни здесь, на этом самом месте говорил, что он делу тому   непричастен, – с озлобленьем сказал Василий Борисыч и, поворотясь,   застонал и заохал.      

– Ишь   ты! Отлынивает! – молвил Никифор Захарыч и в сильном раздумье покачал   головой. – А прежде точно, что не те слова говорил он.      

– Во   всем я у него виноват, – горько промолвил Василий Борисыч. – С тоски   погулять пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут   невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор   Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так в ту же пору.      

– Ну,   а ты уж не больно, – сказал Никифор. – Обожди, бог даст, перемелется   – все мука будет. То ли еще я терпел по своей глупости, такие ли мы виды   видали, а вот, по милости господней, все обошлось как не надо лучше… И ты,   друг, потерпи, и все будет хорошо. А главное дело – примись-ка за какую ни на   есть работу, пусть бы тесть увидал, что ты не бездельничаешь да пустяковиной   больше не занимаешься. Себя в пример приведу: чать, и сам ты слыхал, что был я   совсем последним человеком. Во хмелю жизнь проводил, воровал, когда не на что   стало пить. Здесь, у Патапа Максимыча, и места мне не было, сестра не велела и   к дому близко подходить. А вот, как видишь, теперь не на ту стать пошло. А   отчего?      

Пить   бросил, за дело принялся; так и ты, друг, принимайся помаленьку за какое-нибудь   дело, да полно день и ночь стихеры да псальмы распевать. Оно хоть и   божественное, а все-таки надоело всем.      

– Одному   этому я, дядюшка, и обык, – молвил на то Василий Борисыч.Смолоду ни к   какой работе не был приучен.      

– Человек   ты еще не старый, Василий Борисыч, ко всякому делу мог бы еще   приобыкнуть, – сказал Никифор Захарыч. – Попробуй. Хочешь, я насчет   этого поговорю с Патапом Максимычем? Василий Борисыч ни слова не ответил на   это.      

– Мне   бы в Москву, – сказал он, немного повременя. – Хоть и лишился я там   благодетелей, а все же своя родная сторона. Хоть мирским подаяньем питаться,   только бы там быть.      

– Пустое   выдумал, – молвил Никифор Захарыч. – От добра добра не ищут, а у тебя   добро под руками, только приневоль себя на первый раз, работай хоть в токарне,   хоть в красильне. Верь, друг, месяца не пройдет, как Патап Максимыч станет на   тебя ласковым оком глядеть. Поговорить, что ли, мне с ним?      

– Ни   в токарню, ни в красильню ни за что на свете не пойду, – очень уж обидно   будет перед батраками, – сказал Василий Борисыч. – Да к тому же за   эти дела я и взяться не сумею. Нет, уж лучше петлю на шею, один по крайней мере   конец. А уж если такая милость, дядюшка, будет мне от тебя, так похлопочи,   чтобы меня при тебе он послал. У тебя на чужой стороне буду рад-радехонек даже   на побегушках быть, опять же по письменной части во всякое время могу услужить.   Мне бы только от Парашки куда-нибудь подальше.      

А у   самого не то на уме. «Если бы только из заволжских лесов выбраться, уехал бы к   старым своим благодетелям, авось бы поладили как-нибудь».      

– Ладно,   молвлю ему, – сказал Никифор Захарыч. – Может статься, и согласится;   только, друг, на согласье его я не больно уповаю. По себе сужу: когда пришла ко   мне божья благодать и над гробом моей белой голубушки, Настеньки покойницы, очувствовался   и заклятье сам себе дал бросить непутную жизнь, не сразу он поверил мне, не   тотчас даже стал говорить со мной о чем-нибудь дельном. С полгода, а может, и   подольше было так, и только тогда, как уверился он во мне, стал дела доверять.   Так, думаю, и теперь, что, не видавши твоей работы и усердия, не отпустит он   тебя из Осиповки, хотя бы и со мной.      

И то   опять возьми, станешь ты отлучаться, станешь впрохолость (Житье по временам не   вместе с женой.) жить, а Прасковья бабенка молодая, и хоть дебелая и толстая, а   по всему видится, что горячая она и запальчивая, хоть, правду сказать, умом и   не вышла. Хоть Патап и сам Прасковью не больно жалует, но не будет согласен,   ежели она без мужа по грехам пойдет. Нет, друг, по-моему, надо тебе наперед   дома каким ни на есть делом хорошенько заняться, а жену вовремя ублаготворить,   после того он, пожалуй, и пустит тебя на сторону.      

– Ох,   искушение! Да ведь солдатки мужей и дольше ждут, – тихонько пробормотал   Василий Борисыч.      

– То   солдатки, – заметил Никифор, – а эта – отецкая дочь. Патап Максимыч   не дозволит, а ежели бы ты и лыжи куда навострил, так от него, друг, не уйдешь:   со дна морского достанет… Однако меня дорогой-то порядком изломало. Пойти бы   отдохнуть.      

И с этим   словом пошел в свою боковушу.      

Приходилось   Асафу караулить деревню под самый Михайлов день, и о том повестил он друзей   своих, приятелей. Ночи стояли безлунные, а темная ночка ворам, что матушка.   Ждали они полной удачи в задуманном деле. Следов не видно будет. Но с утра   Михайлова кануна погода вдруг изменилась, сначала по небу пошли беловатые   косички, потом мороз стал быстро спадать, а тут подул ветерок из гнилого угла   (Юго-запад.). Мало-помалу надвигалась на небосклон снежная туча и скоро весь   его заволокла. Посыпал снег, ветер стих. Чем дольше идет время, тем гуще и   сильней снег валит – и к вечеру всю землю покрыл. Сельщина-деревенщина была   рада ему, как дорогому гостю, не радовались только Илья, Миней да Асаф. Того и   гляди пороша помешает ихней затее, по первому снежку увидят следы, придется от   палатки лесом утекать, а лесом столько добра на себе не сволочешь, сколько   можно его по дороге стащить. От дела, однако, все трое были не прочь,   задумано-затеяно – на попятный идти не приходится. Смеркалось, когда Илья да   Миней, один после другого, пришли в избенку Асафа.      

Невзрачная   была та изба, сквозь прогнившую тесовую крышу текли ручьи, сама изба скривилась   набок, а ставней на окнах давным-давно уже не было. В эту совсем почти   заброшенную Асафову избу пришли воровские други его, а пришли врознь и в разное   время, один пришел с одной стороны Осиповки, другой – с другой, чтобы, в случае   коли бы накрыли, не заметили бы по следу, что двое зараз из одного места   приходили к Асафу. А ломы были уже наготове, дня за три приятели принесли уж их   в Осиповку.      

К вечеру   ветер потянул с полночи. С каждым часом он больше и больше усиливался, а свеженький,   только что выпавший снежок струнками понесся по полям. Выше и выше поднимались   с земли эти струйки, повалил пухлый, густой снег, замела метелица, поднялась   пурга: завыл полуночник (Северный ветер.), воет он в деревенских печных трубах,   хлопает неприпертыми калитками и дверьми, шелестит в соломе на овинах.   Закутавшись в шубу, либо в армяк, крестьянин, лежа в избе, не нарадуется.   «Пришел и к нам господь с великой своей милостью, принес и нам, грешным,   зиму-первопутку, отдохнет теперь божий народ на новой, гладенькой дорожке, отдохнут   и наши лошадушки. Слава тебе, господи, всяких благ подателю!»      

А в избе   у Асафа не тому радуются. Вьюга все следы заметет, никто не приметит их. Вьюга   да непогода ворам первая подмога.      

По всей   деревне потухли огни, потухли они и у работников, теплились только лампадки   пред иконами в доме Патапа Максимыча. Все заснуло, все притихло, только ветер   сильней и громче завывает в дымовых трубах. Ни на одном дворе собака не взлает.   Только что смерклось, Асаф разбросал знакомым псам маленькой деревушки куски   говядины с каким-то зельем, принесенными Минеем. Свернувшись в клубок, собаки   лежат по дворам и не чуют чужого.      

Ясак   свой сказал Асаф приятелям. Сам будет тихо ходить, а увидит иль услышит что   недоброе – станет по клетям и заборам дубиной изо всей силы поколачивать, Тогда   хорони концы, береги хвосты, беги наутек, куда кто знает.      

И пошли   Илья да Миней с ломами к палатке. Окольным путем шли они вкруг деревни. Перелезли   через забор в усад Патапа Максимыча, подошли к палатке, слегка постукали по   стенам ее ломами и, выбрав более других способное для пролома место, принялись   за работу. Асаф между тем тихо похаживал по деревне, прислушиваясь ко всякому   шороху.      

В эти   дни у Василья Борисыча женины побои немного зажили, и начал он ходить не только   по избе в подклети, но и по двору, выходя, однако, наружу только по ночам,   чтобы, грехом, с женой не столкнуться где. Ненависть к ней сильно накипела в   нем. Дни проводил он в разговорах со стариком Пантелеем да с Никифором   Захарычем либо вполголоса напевал себе духовные песни да псалмы, а ночи   просиживал на крылечке подклети. В ночь на Михайлов день и Никифор в своей   боковуше и старый Пантелей спали крепким, непробудным сном, а Василью Борисычу   с тоски не спалось. В избе было жарко и душно, и он вышел на крыльцо   освежиться. Вьюга метет и крутит, но он сидит себе у входа в подклеть, ветром   его тут не знобит, снегом не заносит. И раздумался Василий Борисыч про   житье-бытье свое, и, как вспомнится ему, в какую беду попал он, женившись на   Прасковье, сердце так и замрет, а на душе станет тоскливо и сумрачно.      

Ветер   дул с той стороны, где стоял усад Патапа Максимыча и палатка. Василий Борисыч   вдруг услыхал какие-то странные, глухие удары; сначала подумал, что это ему   показалось, но, прислушиваясь, ясней и ясней слышит удары. Раздумывает, что б   это такое было, и не может сообразить хорошенько. Наконец, вспало ему на ум, уж   не к палатке ли гости с ломами да с пешнями подъехали. Сильней стал он   прислушиваться к стуку. Точно, палатку взламывают. Сам идти будучи не в силах,   стал он Пантелея да Никифора Захарыча будить, но добудился нескоро, очень уже   разоспались и тот и другой. Очнувшись, не вдруг смекнули они, что говорит   Василий Борисыч, а когда поняли, пошли все втроем на крыльцо послушать.   Слушают, – точно, идет воровская работа ломом да еще не одним.   Прислушиваясь к звукам, Никифор заметил, что ломают палатку в два лома, один побольше,   другой поменьше.      

Тут   старый Пантелей, не тревожа народ в деревне, пошел в работные избы людей   поднимать, чтоб они на воров осторожней облаву сделали и, окружив их со всех   сторон, руками перехватали бы. На счастье, вышло так, что, когда он переходил   улицу, Асаф был на другом конце Осиповки и при разыгравшейся вьюге не заметил   вдали человека. Немало нужно было времени, чтобы поднять на ноги токарей и   красильщиков, не сразу они оделись. Наконец, человек до сорока работников, на   всякий случай с дубинками и рогатинами, двинулись на воров. Тут подоспел   Никифор Захарыч, тоже не замеченный караульщиком. Он распорядился, по скольку и   куда отправляться рабочим. Сначала они все дальше и дальше отходили в сторону   от деревни, потом, вдали друг от друга, пошли к палатке, чтобы густою толпой   сразу окружить воров. Немного времени спустя, когда, по расчету Пантелея,   облава приближалась уже к палатке, ступая тихо и осторожно и не говоря ни   единого слова, один по одному рабочие, до поры до времени остававшиеся в своих избах,   стали входить в деревню. Было их всего человек двадцать, у ворот каждого дома в   Осиповке стало по человеку, у кого дубина в руках, у кого веревка!      

Увидал   их Асаф и тотчас смекнул, что дело Илье с Минеем выходит дрянь. Немедля подал   он изо всей мочи ясак и зачал колотить в ворота своей избы, стоявшей на краю   деревни. Между его избой и палаткой Чапурина никаких не было строений, стало   быть Илье да Минею хорошо был слышен ясак. Они всполошились, побросали ломы и   хотели было бежать, но работников Патапа Максимыча набиралось на улице больше и   больше, и кроме ставших у каждого двора, их пришло еще по двое и по трое со двора,   они стали в каждом проулке между крестьянскими усадьбами, да, кроме того, на   чапуринский двор пришло немало батраков, а оттуда на усад, стали по его   окраине, а сами вперед ни шагу. Такими распорядками Никифора да Пантелея воры   со всех сторон были окружены, и некуда было выскочить ни Илье, ни Минею. Завидя   работников, приходивших друг за другом в деревню, Асаф уже без счету стал   колотить в свои ворота, ровно всполох бить.      

– Чего   колотишь? – сурово сказал ему ставший поблизости красильщик.      

– Караулю, –   кутаясь в шубенку, отвечал Асаф.      

– Коего   лешего караулишь? – зарычал почти на него рабочий. – Кто тебя ставил   на караул?      

– Миром   положено, – отвечал Асаф, – а сегодня мой черед.      

В это   время послышались неистовые крики на усаде Чапурина. Они становились громче и   громче. Раздались отчаянные вопли и стоны. К облаве побежали работники, что   оставались на деревенской улице, шум поднялся еще больше, весь народ в Осиповке   до последнего ребенка проснулся. Проснулись и сам Патап Максимыч и домашние   его. Он выбежал на улицу и увидал, что впереди работники ведут со связанными   руками Илью да Минея, а за ними трех рабочих, всех в крови от ударов ломами. Воры,   не зная, что на них собралась целая облава, ударили работников, что прежде   других прибежали к палатке, но потом, видя, что народа набежало пропасть,   перестали защищаться и молча сдались. По приказу Патапа Максимыча заперли их   покамест в пустом амбаре, а только что рассвело, отправили в становую квартиру.