1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Для   того больше пришла я, ваше степенство, что вот лежит теперь милостивый   покойничек без молитвы, без чтения. А я бы, по своему усердию и поминаючи его   благодеяния, почитала над ним. Вот и псалтырь нарочно захватила, – унылым голосом   проговорила Анисья Терентьевна.      

– Я,   матушка, человек не здешний, – сказал Патап Максимыч. – Никого из   здешних обывателей не знаю, приехал сюда по давнему приятельству с Марком   Данилычем единственно для того, чтоб его дела устроить. А насчет похоронного   поговорите с Дарьей Сергевной. Это все на ее руках, – как решит, так и   быть тому.      

В одни   двери вышла Красноглазиха, в другие вошла Ольга Панфиловна, вся в черном. Помолившись   и поклонясь до земли покойнику, и она обратилась к Патапу Максимычу с предложением   услуг – присмотреть за похоронным столом и за чаем, потому что Дарье Сергевне   будет не до того.      

– Я   здесь по всем домам заправляю столами и по купечеству и у дворян, потому что   сама из благородных и все порядки сызмальства до тонкости знаю,вкрадчиво   говорила Ольга Панфиловна.      

И ей   тоже сказал Патап Максимыч, чтоб повидалась она с Дарьей Сергевной.      

Через   какую-нибудь четверть часа Анисья Терентьевна, став за налой, протяжно и уныло   стала псалтырь читать, а Ольга Панфиловна, бегая по комнатам, принялась   хлопотать по хозяйству. Первым делом у ней было кутью сварить – много ведь ее потребуется,   человек на сто надобно припасти. Кисель сварила и сыту сделала в первый же день   своего прихода.      

К вечеру   и Чубалов приехал. На всякий случай привез он и племянника, чтобы тот помогал   ему.      

Как   скоро Чубалов из письма Дарьи Сергевны узнал о смерти Марка Данилыча, сейчас же   стал в путь сбираться. Брат Абрам стал его отговаривать.      

– Забыл,   что ли, как он в прошлом году два раза обидел тебя – здесь да у Макарья в ярманке? –   говорил Абрам Силыч. – Не сам ли ты говорил, что твоей ноги у него в дому   никогда не будет? А теперь вдруг ехать туда.      

– Смерть   все покрывает, – сказал брату Герасим Силыч. – На мертвых зла не   держат, а кто станет держать, того господь накажет. Марко Данилыч теперь перед   божьим судом стоит, а не перед нашим земным, человеческим.      

И поехал   в город с Иванушкой. Когда вошли они в комнату, где стоял покойник, их встретила   Дарья Сергевна. Конца не было ее благодарностям за приезд Герасима Силыча.   Познакомила его с Патапом Максимычем.      

– А   я было и племянника с собой прихватил, – сказал Герасим Силыч, перейдя с   Дарьей Сергевной и Патапом Максимычем в другую горницу. – Думал, что   псалтырь почитает он.      

– И   хорошо сделал, что привез, – сказала Дарья Сергевна. – Анисья   Терентьевна женщина немолодая, где ей читать все время без роздыха? Мы так   уговаривались, что я стану с ней чередоваться. А вот господь и послал   помощника, ночью-то он почитает, а я по хозяйству займусь – много ведь дела-то,   и то не знаю, Герасим Силыч, как управлюсь.      

– Иной   раз Груня может почитать, она эти порядки знает, – сказал Чапурин.      

– Нет   уж, Патап Максимыч, пущай ее при Дуне остается, – молвила Дарья Сергевна.      

– Что   Авдотья-то Марковна? – спросил Чубалов.      

– Плачет,   убивается, – отвечала Дарья Сергевна. – Да как и не убиваться,   Герасим Силыч, девушка молоденькая, никаких делов не знает, а тут еще по   приезде-то всего каких-нибудь полчаса родителя в живых видела. Пошли отдохнуть   с дороги, а тут и приключилась беда. Без памяти теперь лежит, сердечная,   сиротка наша бедная, горемычная.      

– Да   скажите, пожалуйста, как это случилось? – спросил Чубалов.      

– Господь   один знает, как случилось, – отвечала Дарья Сергевна. – Никого тут не   было. Корнея-то Евстигнеева знавал?      

– Довольно   знаю, – сказал Чубалов. – Недобрый человек, разбойником так и глядит,   недаром в народе Прожженным его прозвали. Признаться, я всегда дивился, как это   Марко Данилыч, при его уме, такого человека в приближенье держит. Знаю я про   иные дела Корнеевы – давно по нем тюрьма тоскует.      

– Ну   вот, его Патап Максимыч и рассчитал, – говорила Дарья Сергевна.Потому   рассчитал, что из книг узнал, как он плутовал на Унже в лесных дачах, и Василья   Фадеева рассчитал для того, что он весь работный народ на каждом шагу безбожно   обижал и сполна зажитых денег не отдавал никому. Житья от него никому не было…   Ну вот, вчера ночью и проберись Корней в спальню Марка Данилыча; как он туда   попал, бог его знает. Что у них было в спальне, тоже никому не известно – Марко   Данилыч был без языка и лежал ни живой ни мертвый. Думается, что Корнею хотелось   деньгами из сундука поживиться. И топорик принес с собой, может быть думал   сундук-от им разбить. Услыхал Патап Максимыч, прибежал на шум. Корней было   бежать, да, спасибо, людей много набралось. Схватили молодца, связали и в полицию   отправили.      

– Эко   дело-то какое, – удивляясь рассказу Дарьи Сергевны, сказал Чубалов.      

Дарья   Сергевна пошла по хозяйству. Чубалов один на один остался с Патапом Максимычем.   Поговорили о том, о другом; Чапурин спросил, наконец, Герасима Силыча:      

– Дошли   до меня слухи, что у вас с покойником какие-то дела были и он сколько-то вам   должен остался.      

– У   меня никаких нет документов, да никогда их и не бывало, – отвечал Чубалов.      

– Ваша   совесть, Герасим Силыч, и для Авдотьи Марковны и для меня, душеприказчика покойного,   ценнее всяких документов, – сказал Чапурин.Скажите по душе и по правде,   много ль он вам должен остался?      

– Ни   копейки он мне не должен, – отвечал Герасим Силыч. – Ни одной   копейки. Точно, были у меня с покойником дела: в прошлом году весной около Саратова   редкостные старинные книги продавались – и мне очень хотелось купить их, да   купил-то не хватало тогда. Тысячу рублей займовал я у покойника и вексель ему   выдал. А он еще задолго до срока маленько поприжал меня, последние восемьсот   целковых, что были у меня налицо, должен был я отдать ему, а потом за пятьдесят   рублей в том же году у Макарья книг да икон взял он у меня уж чересчур по   дешевой цене. Так что ж тут? Было на то мое согласие – никто в шею меня не   толкал. Нет, Патап Максимыч, о том нечего и говорить. Сказано, что Марко   Данилыч в расчете со мной, – ни он, значит, мне, ни я ему не должны ни   копейки. Стало быть, и тому делу конец. Не будем про него разговоров разводить.   Не для чего. Когда бы вживе был Марко Данилыч, может статься, я бы и потолковал   с ним, а теперь поздно, он говорить не может, а я не хочу.      

И, как   ни уговаривал его Патап Максимыч, ни единого слова Чубалов больше не сказал.      

Понравился   он заволжскому тысячнику. «Вот это человек, так человек,думал Чапурин, – мало   таких ноне на свете водится».      

Схоронили   Марка Данилыча. Герасим Силыч и в доме и на кладбище службу по нем отправил, а   Патап Максимыч поблагодарил властей, что помехи не было, и просил, чтоб впереди   какой-нибудь неприятности не случилось. Без благодарности ведь того и гляди пойдут   бумаги писать да всех и приструнят. Городничего и стряпчего, исправника и   городского голову просили быть на похоронах и всех угостили на славу. Протопопа   с причтом опасались, чтоб он не послал доноса, но, по совету городничего, Патап   Максимыч послал на весь клир два воза рыбы, икры и прочего другого, потому все   и обошлось благополучно.      

После   похоронного обеда все, чересчур утомленные, прилегли отдохнуть. Патап Максимыч   вместе с Чубаловым легли в спальне покойника и стали говорить.      

– Нет,   уж как вы хотите, Герасим Силыч, а скоро я вас отсюда не выпущу, – говорил   Чапурин. – Завтра, бог даст, сундук будем вскрывать, посторонний человек   при таких делах лишним не бывает. Так вы уж, пожалуйста, побудьте здесь. А   потом у Авдотьи Марковны и у меня будет до вас просьбица – окажите помощь   бедной безродной сиротке.      

– Какую   ж могу я ей помощь подать? – с удивлением сказал Герасим Силыч. –   Человек я маленький, она богатая наследница. Шутите вы, Патап Максимыч, право,   шутки надо мной шутите.      

– Тут   не шутки, а настоящее дело, – возразил Чапурин. – Выслушайте меня да   по душе и дайте ответ. Вот дело в чем: Авдотья Марковна осталась теперь как   есть круглой сиротой. В торговых и в других делах ни она, ни Дарья Сергевна   ничего не разумеют – дело женское, эти дела им не по разуму. По моему   рассужденью, о чем я Авдотье Марковне еще до кончины покойника говорил и она на   то согласилась, – надо ей все распродать либо на сроки сдать в кортому.      

– Так   лучше, по-моему, будет, – сказал Чубалов. – Где же в самом деле   Авдотье Марковне заниматься такими делами, да и Дарье Сергевне не приходится.   Правду вы сказали, что это не женское дело.      

– А   для того, чтоб заведенья и промысла оборотить в деньги, необходимо нужны по   крайней мере двое человек: один чтобы унженский лес и на Низу рыбные промыслы и   баржи продал, а другой покамест бы здесь при доме понаблюл и тоже продавал бы   понемножку, что есть при нем, – сказал Патап Максимыч. – Для посылок   в лесные дачи и на волжские промысла есть человек у меня на примете – шурин   будет мне, а для здешних дел в виду никого нет. А как вы, Герасим Силыч,   здешние обстоятельства знаете и живете отсель только в четырех верстах, так и   пришло мне на ум попросить вас принять участие в сироте, приглядеть здесь за   всем.      

– Что   вы, что вы, Патап Максимыч!.. – с живостью вскочив с дивана, вскликнул   Чубалов. – Как это возможно? Да и что я за хозяин? Век такими делами   никогда не занимался. Не могу, как хотите, не могу; не моего ума это дело. Еще   напорчу, пожалуй.      

– По   крайней мере своими советами не оставьте, бывайте здесь почаще. А всего бы   лучше, если бы на это время и поселились здесь в доме у Авдотьи   Марковны, – говорил Чапурин. – По осени аль зимой думаю я ее и Дарью   Сергевну за Волгу перевезти к себе. Пущай погостят да развеют сколько-нибудь   мысли горькие свои. Дом-от на ваши руки в таком разе они покинули бы. Нет уж,   Герасим Силыч, не отрекайтесь от этого, по доброй вашей душе сироту не   оставьте. Зато вам господь воздаст. Сами вы как начетчик знаете: «Кто призрит   сиротку, тот божью волю творит».      

– Да   не могу же я, Патап Максимыч, никаким способом не могу по-вашему   сделать, – сказал Герасим Силыч. – Посоветоваться – отчего ж не   посоветоваться иной раз. От этого я не прочь, а чтобы долго здесь заживаться,   на это не могу согласиться. У меня ведь тоже свои делишки бывают, частые   разъезды, этим ведь мы только и кормимся.      

– На   этот счет не беспокойтесь, в убытке не останетесь, – сказал Патап   Максимыч. – Угодно вам, плату сами назначьте, не хотите, мы назначим.   Уверяю вас, останетесь с выгодой.      

– Не   знаю, что вам и сказать на это, – долго подумав, молвил Чубалов.Да что об   этом толковать? Успеем еще – утро вечера мудренее, а я меж тем хорошенько о том   поразмыслю.      

А сам   думает: «Положили бы целковых сотнягу на месяц, куда бы ни шло, можно бы было   решиться. Тогда, ежели где и редкостное выпадет, можно послать Иванушку, он   наторел и по книгам, и по иконной части, и по редкостным вещам. Удатливая   головушка! Хорошо, ежели бы столько положили. Да не дадут. Шутка сказать,   тысяча двести целковых на год… Не дадут – это все одно мое пустое рассужденье».      

И под   эти думы заснул Герасим Силыч, а Патап Максимыч давно уж храпел во всю ивановскую.      

       

       ***             

С самой   смерти Марка Данилыча Дуня почти не приходила в себя. Утомленная дальней дорогой,   а потом пораженная смертью отца, не говорила она ни слова и даже мало понимала   из того, что ей говорили. Однако в день похорон переломила себя, выстояла в   доме длинное погребение и потом версты две прошла пешком до кладбища за гробом.   Воротясь домой, удалилась в свою комнату и впала в забытье. Аграфена Петровна   ни на минуту не оставляла подруги. Похоронной трапезой в доме распоряжался   Патап Максимыч с Дарьей Сергевной. Много пособляла и Ольга Панфиловна. На   трапезе у рабочих всем заправлял Герасим Силыч с племянником. Сам на то   назвался. И все прошло чинно, стройно, хорошо.      

Гости   разошлись по домам, и в смолокуровском доме все притихло. Не успокоилась только   Дуня: то в беспамятстве лежит, то болезненным стоном проявляет не угасшую еще в   ней жизнь, то, очнувшись из забытья, зальется обильными слезами.      

На   другой день похорон немножко она оправилась, даже поговорила с Аграфеной   Петровной о том, что надо ей делать теперь. Дарья Сергевна пришла, и с ней   пошли такие же разговоры. С общего согласья стали на том, чтобы все дела   предоставить Патапу Максимычу и из его воли не выступать – что ни скажет,   исполнять беспрекословно.      

Позвала   Аграфена Петровна Патапа Максимыча.      

– Будьте   вы и мне родным отцом… в моем сиротстве… как были вы Груне, – с низким поклоном   чуть не до земли отчаянным голосом сказала вся в слезах Дуня, обращаясь к   Патапу Максимычу. – Войдите в трудное мое положение! Бог не оставит вас за   то своими милостями. Сжальтесь, смилуйтесь надо мной, отец мой второй!      

– Ну   вот на старости лет еще дочку господь даровал. – Все дочки да   дочки! – обнимая Дуню, сказал, улыбаясь, до слез растроганный   Чапурин. – Ин быть по-твоему. Здравствуй, дочка богоданная! Смотри ж у   меня, нового отца слушаться, а он постарается, чтоб у тебя было все цело и   сохранно. И в обиду не дам тебя никому.      

И трижды   со щеки на щеку поцеловал новую дочку.      

– Вот   как, по моему рассужденью, надо бы тебе поступить, – сказал Патап   Максимыч, садясь на диван возле Дуни, – что ни осталось после Марка   Данилыча, в наличные деньги обратить, а заведения и промысла продать хоть и с   убытком, а потом и жить на проценты с капитала, какой выручим. Как думаешь?      

– Вы   лучше меня знаете, я ничего в этих делах не понимаю. Делайте, как надо   по-вашему, а я наперед на все согласна, – промолвила Дуня.      

Патап   Максимыч подробно рассказал ей предположения свои насчет Никифора и Чубалова.   Дуня во всем согласилась с ним.      

– А   пройдут шесть недель, тогда не переехать ли тебе с Дарьей Сергевной к нам в   Осиповку? И у Груни поживешь, – сказал Патап Максимыч. – На людях   все-таки меньше тоски.      

– А   дом-от как же покинуть? Его на чьи руки оставить? Сколько ведь в нем   имущества! – возразила Дарья Сергевна.      

– Надо   хорошенько будет попросить Герасима Силыча, – сказал Патап   Максимыч. – Он за всем присмотрит. Да вот еще что думаю – для чего вам   оставаться в здешнем городе, не лучше ль в ином месте устроиться домком? Из   близких у вас здесь ведь нет никого. Ни единого человека нет, кого бы можно   было пожалеть, с кем бы прощаться было тяжело.      

– Ах,   батюшка Патап Максимыч, – возразила Дарья Сергевна. – А могилки-то   родительские как же, останутся?      

– На   помины можно ездить сюда, – молвил Патап Максимыч.      

– Конечно,   можно, – сказала Дарья Сергевна. – Да с домом-то как же расстаться?   Дунюшка родилась ведь в нем, в нем и выросла, и радости в нем видела, и горя   пришлось дождаться… Тяжело ей будет, Патап Максимыч, с родительским домком   расставаться, ой как тяжело.      

– Что   скажешь на это, Дуня? – спросил Чапурин.      

– Что   мне дом? – грустно она отвечала. – Что теперь мне в нем дорогого? Не   глядела бы ни на что. Одна отрада была, одно утешенье – тятенька голубчик, а   вот и его не стало… Одна на свете осталась безродная. И залилась слезами.      

– Конечно, –   сказала Аграфена Петровна, обращаясь к Дуне, – конечно, ты здесь одна с Дарьей   Сергевной пропадешь с тоски, а за Волгой будешь не одна. Бог даст, твое горе мы   и размыкаем. Вы уж не противьтесь, Дарья Сергевна, право, и самим вам отраднее   будет у нас, чем здесь, в опустелом доме.      

– По   мне, что ж? Я здесь, так здесь, за Волгой, так за Волгой, – не совсем   довольным голосом ответила Дарья Сергевна. – Жить мне недолго, а где в сыру   землю ни зароют – все равно. Поверх земли не оставят же.      

– Так   как же, Дуня? Решай, – сказала Аграфена Петровна.      

– У   меня теперь новый тятенька, – потупив глаза, тихо промолвила Дуня.Как   прикажет, так и сделаю; из его воли не выступлю.      

– Ну   вот и прекрасно, вот мы и устроим, как только можно лучше, – целуя Дуню,   припавшую головкой к его плечу, сказал глубоко тронутый Патап Максимыч.      

– С   домом-то как же? – всхлипывая от подступивших слез и печально повесивши   голову, спросила Дарья Сергевна.      

– Выищется   покупатель, продадим, хоть и убытка придется принять, не то отдадим внаймы –   это уж нам Герасим Силыч устроит, – сказал Патап Максимыч.      

Потом   еще довольно потолковали о распоряжениях, какие надо сделать. Дуня казалась спокойнее   прежнего. Заметивши это, Чапурин сказал:      

– Теперь   бы надо сундук вскрыть, а то толкуем мы, толкуем, а все равно в потемках   бродим. Надо узнать, сколько наличного капитала, сколько векселей, опять же там   и счета, покойник-от сам ведь их вел, своей рукой писал. А может статься,   найдется и последняя его воля.      

– Вскрывайте, –   сказала Дуня, подавая ключи Патапу Максимычу.      

– Нет, –   сказал он, не принимая ключей. – Хоша ты мне и дочка теперь, а без твоей   бытности все-таки сундука пальцем не трону. Пойдем туда, ежель есть силы – дело   будет недолгое. Дуня встала, повинуясь приказу «нового тятеньки».      

– Пойдемте,   Дарья Сергевна, а ты, Груня, сыщи Герасима Силыча да вместе с ним и приходи, –   сказал Патап Максимыч.      

Все   сошлись в бывшей спальне Марка Данилыча. Патап Максимыч своими руками отпер   железный сундук. На столе, поставленном возле, стал он раскладывать найденные   бумаги – в одну сторону откладывать тучные пачки серий, ломбардные билеты,   наличные деньги; по другую векселя и сохранные расписки, в третью сторону клал   купчие крепости и закладные разных людей. Особо клал Патап Максимыч счета и   торговые книги, особо контракты и условия. Завещания не нашлось.      

Выбравши   все из сундука, Патап Максимыч стал считать, а Чубалов на счетах класть. В сериях,   в наличных деньгах и векселях до восьмисот тысяч рублей нашлось, да домов,   лесных дач, барж и промысловых заведений тысяч на четыреста выходило, так что   всего за миллион перевалило.      

Разбирая   расписки, Чапурин взял одну из них и, оглядев, подал ее Чубалову и примолвил:      

– Что   за тарабарщина?      

– По-татарски, –   сказал Герасим Силыч. – Да вот и перевод, и маклера подпись, и печать казенная.      

Читает   вслух Патап Максимыч русский перевод расписки.      

«Тысяча   восемьсот такого-то года, августа в двадцатый день, в Нижегородской ярманке, я,   нижеподписавшийся оренбургский первой гильдии купец Махмет Бактемиров   Субханкулов, получил от почетного гражданина и первой гильдии купца Марко   Данилыча Смолокурова тысячу рублей серебром, с тем, что обязуюсь на будущей   Нижегородской ярманке возвратить сии деньги ему самому или кому он прикажет,   ежели я, Субханкулов, до тех пор не вывезу в Россию из хивинского плена   находящегося там Мокея Данилова».      

Все диву   дались, а Дарья Сергевна, всплеснув руками и громко вскрикнувши, так и покатилась   на стоявший возле диван.      

       

       ***             

На   другой же день Чапурин послал к Субханкулову эстафету, уведомляя о кончине   Марка Данилыча и о том, что, будучи теперь душеприказчиком при единственной его   дочери, просит Махмета Бактемирыча постараться как можно скорей высвободить   Мокея Данилыча из плена, и ежель он это сделает, то получит и другую тысячу. На   этом настояла Дуня; очень хотелось ей поскорей увидеться с дядей, еще никогда   ею не виданным, хотелось и Дарью Сергевну порадовать.      

Но самое   Дарью Сергевну нимало не заботило, скоро или поздно увидит она Мокея Данилыча,   она даже боялась встречи с бывшим женихом своим. "Что я ему? – она   думала. – Больше двадцати годов за упокой его поминала, больше двадцати   годов не было об нем ни слуха ни духа… И забыл, чать, про меня совсем. А сам-от   сердечный, сколько горя-то в полону натерпелся. Бьют, слышь, там наших-то,   мучат. Чего-чего натерпелся он в эти годы. А дурища Матрена еще говорит давеча:   «Были похороны, теперь свадьбу надо будет играть… Нашли невесту! Старая я,   болящая – куда уж мне об венце помышлять: жених мой – гроб сосновый, давно меня   он дожидается. А хочешь не хочешь, придется с Мокеем Данилычем встретиться!   Боязно. Ведь ровно с того света выходец… Вот как бы Дунюшке дал бог скорей   пристроиться за умного, за хорошего и за доброго человека. Поглядела бы я маленько   на новое житье-бытье ее, да и пошла бы в скиты грехи свои замаливать да за   других молиться».      

Не   любила она даже, когда иной раз о Мокее Данилыче при ней речь заведут. Сейчас   замолчит и уйдет вон из комнаты.      

Дуня   поправлялась помаленьку. Она могла уж разговаривать с Патапом Максимычем об   устройстве дел.      

Чапурин   со дня на день ждал шурина Никифора, чтобы скорей получил он от Дуни доверенность   на продажу унженских лесов, баржей и низовых промыслов и ехал бы поспешней на   Унжу. Насчет дел по городу разные люди являлись к Чапурину с предложеньями   заняться устройством их, были в том числе и отставной стряпчий, и выгнанный из   службы становой, и промотавшиеся дотла помещики, и прогоревшие купцы. А сын   предводителя, узнав, что Дуне больше миллиона досталось, опять стал свататься,   сам предводитель по этому делу приезжал «к мужлану», как звал его, –   Патапу Максимычу. Стали разузнавать стороной мысли о замужестве богатой сироты   и те кумушки, что прежде были засылаемы к Марку Данилычу сватать купчиков. Но   всем от Патапа Максимыча один был ответ: «Авдотье Марковне ни приказывать, ни   советовать я не могу, да и раненько бы еще ей о выходе замуж думать – у   родителя в гробу ноги еще не обсохли…» И, ругая Чапурина, искатели   смолокуровского миллиона в злой досаде расходились по своим местам. «И откуда   они этого непутного заволжанина выкопали? – говорили они. – Ни слуху   ни духу про него у нас никогда не бывало, вдруг ровно из земли вырос, как из   ведьминой трубы вылетел, и ну чужим добром распоряжаться! Хорошо, видно,   подмаслил городничего, не то бы давно ему в кутузке сидеть. Да и она-то дура   неповитая! Зачем проходимца слушается».      

До   Патапа Максимыча такие толки не доходили. А и дошли бы, плюнул бы только, да и   прочь от сплетников.      

Сидели   вечером за чаем Дуня, Дарья Сергевна, Аграфена Петровна, Патап Максимыч и Герасим   Силыч, перед тем отправивший племянника в Сосновку. Зашла речь, как бы устроить   дела в городе и присмотреть за домом.      

По   совету Патапа Максимыча, Дуня стала просить Чубалова, чтоб оказал он ей   милость, сжалился бы над ней, принял на себя дела в городе.      

Герасим   Силыч всячески отрицался, говоря то же, что говорил Чапурину: у него-де свои дела,   и покинуть их даже на короткое время нельзя.      

– Сказано   было вам, Герасим Силыч, что в убытке не останетесь, – громко промолвил   Патап Максимыч. – Скажите откровенно, сколько бы взяли вы в месяц с   Авдотьи Марковны? Чубалов замолчал и низко склонил голову.      

– Да   говорите же, Герасим Силыч, – настаивал Чапурин.      

– Не   знаю, что и говорить, – едва слышно, помолчав, промолвил Чубалов.      

– А   то и говорите, что для вас не обидно будет, – сказал Патап Максимыч.      

– Тут   в том главное дело, что совсем должна стать моя торговлишка, и в разъезды за   стариной ездить мне не удастся, – сказал Чубалов. – Конечно, Иванушку   бы можно посылать, да все уж это не то, как я сам. Да он же в дальних отлучках   без меня и не бывал никогда. Парень молодой, иной раз может и прошибиться.      

– Ах   ты, господи! – повысивши голос, с нетерпеньем сказал Патап   Максимыч. – Этак мы, пожалуй, до смерти не столкуемся.      

И, встав   из-за стола, закинул руки за спину и широкими шагами стал ходить взад и вперед   по комнате.      

– Нет,   так пива не сваришь! – сказал он. – Ты ближе к делу, а он про козу   белу; ты ложки, а он тебе плошки.      

И,   остановившись перед старинщиком, положил ему руку на плечо и спросил:      

– Скажите   по совести, много ли в месяц барыша получаете?      

– Месяц   на месяц не придется, Патап Максимыч, – отвечал Чубалов. – В иной   месяц, кроме расхода, нет ничего, а в другой и больно хорошо. К примеру взять:   у Макарья в ярманке, на Сборной в Симбирске, в Ирбитской. Да еще когда на Вятку   к тамошним домоседкам заедешь либо на Урал к казакам.      

– Это   так, это во всякой торговле бывает, какую ни возьми, – сказал Патап   Максимыч. – А в год сколько барыша?      

– И   это мудрено сказать, – уклончиво ответил Герасим Силыч. – И год на   год не приходит.      

– Фу   ты пропасть какая! Чуть не битый час толкуем, а все попусту. Толков много,   только толку нет, – вскликнул, нахмурясь, Патап Максимыч. – Так   рассуждать все одно что в решете воду таскать! Давно ль торг ведете?      

– Больше   пятнадцати годов, – отвечал Чубалов.      

– Который   из годов самый был прибыльной?      

– Первые   годы после моего странства были самые прибыльные, – сказал Герасим   Силыч. – Потом истратился на семью, дом поставил, землю купил, племянников   от рекрутчины свободил, от того капиталу и стало у меня много поменьше. А ведь   по капиталу и барыш.      

– Вот   у нас дело-то как идет, – с досадой молвил Патап Максимыч, обращаясь к   Дуне. – Ни из короба, ни в короб, в короб не лезет, из короба нейдет и   короба не отдает. В первые-то года поскольку барышей получали? – прибавил,   обращаясь к Чубалову.      

– Целковых   тысячи по полторы, а были годы, что и по две получал,отирая платком раскрасневшееся   лицо, ответил Чубалов и опять понурил голову.      

– Так   вот какой разговор будет у нас, – сказал Патап Максимыч. – Авдотья   Марковна даст вам не две, а две с половиной тысячи в год за хлопоты ваши и за   распоряжения по здешнему хозяйству. И будете ли вы ее делами заниматься месяц   ли, два ли, целый год, все равно получите сполна две тысячи с половиной   целковых. Согласны?      

Чубалов   не ожидал этого. И на сто рублей в месяц не надеялся, а тут вдруг две с   половиной тысячи. По стольку ни в один год он не получал. По-прежнему сидел,   опустя голову и не зная, что отвечать.      

– Согласны,   что ли? – спросил его Патап Максимыч. – Мало, так прямо скажите.      

– Согласен, –   едва слышно проговорил Чубалов. – Ваш слуга, Авдотья Марковна, хоть по   самый конец жизни, – прибавил он, низко кланяясь Дуне.      

– Очень,   очень рада я, что вы согласились. Теперь я спокойна насчет здешних дел. Да это   еще не все, что сказал вам Патап Максимыч. Давеча мы с ним про вас много   разговаривали. Он скажет вам.      

Оторопел   Герасим Силыч. «Что еще такое у них обо мне решено?» – подумал он и повернулся   к севшему за стол Чапурину, выжидая слов его.      

– Видите   ли, любезнейший Герасим Силыч, – сказал Патап Максимыч.Давеча мы с   Авдотьей Марковной положили: лесную пристань и прядильни продать и дом, опричь   движимого имущества, тоже с рук сбыть. Авдотье Марковне, после такого горя, нежелательно   жить в вашем городу, хочется ей, что ни осталось после родителя, в деньги   обратить и жить на проценты. Где приведется ей жить, покуда еще сами мы не   знаем. А как вам доведется все продавать, так за комиссию десять процентов с   продажной цены получите.      

И во сне   не снилось это Чубалову. Не может слова сказать в ответ. Чапурин продолжал говорить,   подавая деньги Герасиму Силычу:      

– А   это вам пятьсот рублей за труды при погребении Марка Данилыча.      

– Помилуйте,   Патап Максимыч, это уж чересчур! – воскликнул Герасим Силыч.      

– Не   моя воля, а молодой хозяюшки, – сказал Патап Максимыч. – Ее волю   исполняю. Желательно ей было, чтобы похороны были, что называется, на славу.   Ну, а при нашем положении, какая тут слава? Ни попов, ни дьяков – ровно нет   ничего. Так мы и решили деньги, назначенные на погребенье, вам предоставить.   Извольте получить.      

Чубалов   ошеломлен был такими милостями, о каких и в голову никогда ему не приходило.   Особенно поразили его обещанные проценты с продажной цены. «Ведь это,   мало-мало, десять тысяч целковых. Буду богаче, чем тогда, как воротился в Сосновку,   да к тому ж и расходов таких, как тогда были, не предвидится. Истинно божеская   милость мне, грешному, выпала!»      

Молча   взял он пятьсот рублей, поклонился Патапу Максимычу и, подойдя к Дуне, сказал:      

– Вы,   Авдотья Марковна, столько благодеяний мне оказали, что буду я теперь неустанно   бога молить, да устроит он ваш жизненный путь. Пошли вам господи доброго и   хорошего сожителя, дай бог удесятерить достатки ваши, дай вам бог во всю вашу   жизнь не видать ни горя, ни печалей. А я, после таких ко мне милостей,   вековечный и верный служитель ваш. Теперь ли, после ли когда, для вас на всякую   послугу готов.      

– Очень   рада, Герасим Силыч, что мы с вами поладили и вы не отказались оказать сироте   помощь, – с ясной улыбкой проговорила Дуня.      

– Не   я вам, а вы мне, Авдотья Марковна, великую, неслыханную помощь являете, –   со слезами на глазах ответил Чубалов. – Богачом хотите сделать меня.   Воздай вам господи!      

– Герасим   Силыч, – сказала, потупивши светлые очи, Дуня Чубалову.-Ведь у вас   тятенька покойник выменял икону преподобной мученицы Евдокии. Ангел мой. Теперь   уж больше года та икона возле кровати в изголовьях у меня стоит.      

– Точно   так, Авдотья Марковна, Марко Данилыч у меня ту икону выменял,отвечал Чубалов. –   Редкостная икона, царским жалованным изографом при святейшем Филарете,   патриархе московском, писана. Комнатная была у благочестивой царицы Евдокии   Лукьяновны.      

– И   Марка Евангелиста икона, что у тятеньки покойника при гробе в головах   стояла, – тоже от вас?      

– И   ее у меня же выменял. Она баронских писем, совсем почти фряжская. Эта много   будет попростее, чем икона вашего ангела, и помоложе, – сказал Герасим   Силыч.      

– А   нет ли у вас иконы святителя Амвросия Медиоланского? – спросила Дуня.      

– Такой   не имеется, – отвечал Герасим Силыч. – Да едва ли можно такую найти   старинных писем. Сколько годов я по иконной части делишки веду, чуть не всю   Россию изъездил из конца в конец и всего-навсе две только старые иконы Амвросия   Медиоланского видел. А теперь их нет: одну за перстосложение отобрали, другая в   пожаре сгорела.      

– Мне   хоть бы новую, – сказала Дуня.      

– В   таком разе можно поморским заказать, а не то в Москве на Преображенском, –   ответил Чубалов. – Ежели наскоро требуется, могу в самом близком времени   ее получить.      

– Сделайте   одолжение, – сказала Дуня. – Это самое мое усердное желание иметь   икону святителя Амвросия, – молвила Дуня. – Буду вам очень   благодарна.      

– Постараюсь,   Авдотья Марковна, будьте благонадежны, – сказал Чубалов.Штилистовая   требуется или побольше?      

– Чтобы   в киотку, что у меня в комнате, поставилась. Снимите мерочку. Хочу, чтоб она всегда   у меня в изголовьях была, – ответила Дуня. – И оклад закажите,   пожалуйста, серебряный, густо позолоченный, а каменья на икону я вам сама   выдам.      

– Слушаю-с.   А к какому времени потребуется? – спросил Чубалов.      

– Срока   не назначаю, а чем скорее, тем лучше, – ответила Дуня.      

– Да   ты обещанье, что ли, дала? – спросила Дарья Сергевна.      

– Да,   обещанье, – потупившись, сухо промолвила Дуня.      

       

       ***             

С того   дня Чубалов стал хозяйствовать в смолокуровском доме. Съездил он на день в Сосновку   и переехал в город со всем книжным скарбом. Иванушку взял с собой.      

Устроивши   главные дела покойного Марка Данилыча, Чапурин, несмотря на просьбы новой своей   дочки, собрался в путь-дорогу в свои родные леса. Аграфена Петровна с ним же   поехала. Страшно показалось Дуне предстоявшее одиночество, особенно печалила ее   разлука с Груней. К ней теперь привязалась она еще больше, чем прежде, до   размолвки.      

Уговорились   так: к двадцатому дню после кончины Марка Данилыча приедет к Дуне Патап   Максимыч и Аграфена Петровна с детками, и все они пробудут до сорочин. После   того Дуня с Дарьей Сергевной двинутся за Волгу со всеми пожитками.      

Никифор   между тем приехал и, получив доверенность, на другой же день покатил в Унжу.      

За день   либо за два до отъезда Патапа Максимыча Дуня спросила у него:      

– В   векселях, что выданы тятеньке покойнику, не нашлось ли векселей или расписок   купца Поликарпа Андреича Сивкова?      

– Есть   векселек, – ответил Патап Максимыч. – На нонешней ярманке выдан.      

– Велик   ли? – спросила Дуня.      

– Помнится,   тысячи на три, а уплата на будущей Макарьевской, – ответил Патап Максимыч.      

– Дайте   мне его, а из счетов, пожалуйста, вычеркните, – сказала Дуня.      

– Зачем   это, дочка? – ласково и озабоченно спросил у нее Чапурин.      

– Так   надо мне, – сказала решительно Дуня и другого ответа не дала.      

Патап   Максимыч пристально посмотрел на нее. А у ней взгляд ни дать ни взять такой же,   каков бывал у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как у него, бывало,   когда делался недоволен, и глаза горят, и хмурое лицо багровеет – вся в отца.   «Нет, эту девку прибрать к рукам мудрено, – подумал Чапурин. –   Бедовая!.. Мужа будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю   смахивает, только будет покруче ее. А то по всему Настя, как есть Настя».      

Отдал он   Дуне вексель Сивкова, и та тотчас же разорвала его пополам.      

– Что   ты? Что сделала? – вскочивши с места, с изумленьем вскрикнул Патап   Максимыч. – Теперь вексель не годится.      

– Знаю, –   равнодушно ответила Дуня.      

– Зачем   же это?      

– Долг   уплачиваю. Поликарпу Андреичу я должна больше, чем он был тятеньке   должен, – сказала Дуня, переглянувшись с Аграфеной Петровной.      

– Как   должна? В толк не возьму, – сквозь зубы проговорил недовольный Чапурин.   Дуня не отвечала.      

– Тятенька, –   вступилась Аграфена Петровна, – вы ведь еще ничего не знаете, как мы с Дуней   от Луповицких уехали. Много было всяких приключений, говорить теперь не стану,   сама когда-нибудь расскажет. Поликарп Андреич да еще один человек и ей и мне   много добра сделали. Будь у меня такие же деньги, как у Дуни, я бы и больше   трех тысяч не пожалела. – Вот оно что! – тихо промолвил Патап   Максимыч. – Да что ж вы ничего не расскажите? Три тысячи деньги ведь   немалые, кидать их зря не годится. Может быть, одолжения Сивкова и десятой доли   этих денег не стоят.      

– Когда   Дуня тебе расскажет все, сам увидишь, что помощь Сивковых стоит больше, –   сказала Аграфена Петровна.      

– Так   расскажи, Дуня, не утай от второго отца, – ласково молвил стихший Патап   Максимыч.      

– После   расскажу, после, когда буду у вас в Осиповке, – сказала Дуня,а теперь,   видит бог, не могу.      

Язык не   поворотится. Знаете, отчего мне хочется покинуть этот город и в нем даже родительские   могилки? Чтобы подальше быть от этих Луповицких, от Фатьянки, от Марьи   Ивановны. Много я от них натерпелась – говорить, так всего не перескажешь.      

Навострила   Дарья Сергевна уши, услыхавши от Дуни такие слова про Марью Ивановну. Довольная   улыбка озарила лицо ее. Радостно она вокруг посмотрела.      

– Как?   С Марьей Ивановной рознь у тебя? – промолвила она. – Слава богу!   Никогда я не чаяла в ней толку.      

– Все   они обманщики, богопротивники! – с горячностью вскликнула Дуня.      

– Уж   они тебя в поганую свою веру не приводили ль? – спросила Дарья   Сергевна. – Весной, как Марья Ивановна жила у нас, она ведь про какую-то   новую веру рассказывала тебе да расхваливала ее. Я слышала сама из каморки, что   возле твоей комнаты. Только что слов ее тогда понять не могла.      

Дуня не   дала ответа.      

– А   ведь я в Фатьянке-то без тебя была, – продолжала Дарья Сергевна.Покойный   Марко Данилыч думал, что ты уж приехала сюда с Марьей Ивановной и, только что   воротился с ярманки, посылал меня за тобой. В Фатьянке мы никого не   достучались, а ночь провели в Миршени у одной вдовы. Она и порассказала нам   кое-что про фатьянских. Это, слышь, особая какая-то вера – фармазонами   прозывают тех, кто ее держится. После того и стала я думать: Марья-то Ивановна   не той ли же веры? А вот на днях дошли вести, что фатьянских за ихнюю противную   веру посадили в острог. Туда и дорога безбожным!      

Дуня   смутилась. Стала жаловаться, что у ней голова разболелась, и ушла с Аграфеной   Петровной в свою спальню.      

       

       ***             

На   возвратном пути Патап Максимыч с Аграфеной Петровной у Колышкиных остановились.   Рады были гостям и Сергей Андреич и Марфа Михайловна.      

– Что   так долго загостились? – спрашивал Сергей Андреич Патапа Максимыча.      

– Схоронили   ведь мы Марка-то Данилыча, – отвечал Чапурин.      

– Как? –   вскликнул Колышкин.      

– Когда   с Груней мы к нему приехали, был он без языка и только одной рукой владел   немножко. Груня поехала в Рязанскую губернию за дочерью его. И в тот день, как   они воротились, другой удар случился с ним. Так и покончил жизнь.      

Подробно   рассказал Патап Максимыч, как он ночью застал Корнея возле умиравшего Смолокурова,   рассказал и о распоряженьях своих по делам сироты. Колышкин нашел, что крестным   все сделано было хорошо.      

– А   в этот раз, как были вы у меня с Аграфеной Петровной, не успел я вам сказать,   что на короткое время я отсюда отлучался. В Казань надобность была съездить.   Назад ехал на своем пароходе. Ехал на тот раз со мной молодой купчик с большим   багажом, из Казани на житье сюда переселяется он. Разговорились мы, вижу и   слышу – парень умный и, надо думать, доброй души, однако, кажется, маленько   озорной, кровь-то молодая, видно, еще не совсем уходилась в нем. И тебя знает   он и Аграфену Петровну; знал и покойного Марка Данилыча. Здесь покамест стоит на   квартире, а сам присматривает, где бы домик купить себе.      

– Не   Самоквасов ли Петр? как величать по отечеству – забыл, – сказал Патап   Максимыч. – Петр-то он, Петр, – в прошлом году на Петров день в   Комарове мы именины его справляли. И Марко Данилыч с нами был тогда.      

– Он   и есть, – молвил Сергей Андреич. – Петром Степанычем зовут его.      

– Ну   так, так, Петр Степаныч, – подхватил Патап Максимыч. – А что озорной,   так впрямь озорной. Сколько он в скитах у матерей начудил, так и рассказывать   всего не расскажешь. А голова умная, и точно что доброй души человек.   Куролесит, а перейдет время, остепенится, и, ежели возьмет за себя умную да   хорошую жену, чистое золото выйдет из него.      

– Частенько   у меня бывает, – сказал Колышкин, – да и живет неподалеку. С неделю   назад прибежал он ко мне, бледный такой, расстроенный, и спрашивает, не слыхал   ли я чего про Смолокурова и про его дочь. Я не знал еще ничего и сказать не   мог, а он ушел от меня такой притуплённый, даже слезы, кажется, из глаз   выкатились.      

– Как   бы с ним повидаться? – сказала вошедшая Аграфена Петровна. – Мы   довольно с ним знакомы, в ярманку, бывало, каждый день к мужу в лавку ходил.      

– Не   придет ли вечерком, давно что-то не бывал, – ответил Колышкин. – А не   придет, спосылать можно.      

– Пожалуйста,   Сергей Андреич, спосылайте. Мне непременно хочется с ним повидаться.      

– Можно   и послать, – молвил Колышкин. И тотчас же послал за Самоквасовым. И   записку написал на случай, если бы посланный не застал его. Приписал, что   теперь у него Патап Максимыч с Аграфеной Петровной и что на другой день уезжают   они в свои леса за Волгу. Прибавил также, что Марко Данилыч приказал долго   жить.      

Не   застал посланный Петра Степаныча, куда-то по делам он уехал. Записку Сергея   Андреича оставил.      

К   вечернему чаю Самоквасов пришел к Колышкиным. Его радушно встретили, и Патап Максимыч   вскоре обратился к нему:      

– Давненько,   Петр Степаныч, мы не видались. Как твое дело с дядей? Покончил ли?      

– Слава   богу, покончил. Поделились, – отвечал Самоквасов.      

– Как   же? – спросил Чапурин. – Чем решили?      

– Не   мы решали, суд порешил, – сказал Самоквасов. – Я получил свое, хоть   не без хлопот, надо было выручать присужденное наследство. И надоела же мне эта   Казань после этого, хоть и родина, а век бы не видать ее. Сюда на житье   переехал, здесь хочу устроиться.      

– И   дело, – молвил Патап Максимыч. – Хорошо придумано. На новом месте и   новая жизнь пойдет. А сколько с дяди-то пришлось?      

– Половина,   что после дедушки осталось. На двести тысяч, – ответил Самоквасов.      

– С   таким капиталом можно повести дела, – молвил Чапурин.Переписывайся в   здешние купцы да заводи торги. Только чур не шалопайничать – по скитам ради   озорства не ездить, не повесничать там. Пора остепениться, любезный Петр   Степаныч. А то и не увидишь, как дедушкины двести тысяч вылетят в трубу.      

– Что   было, то прошло, да и быльем поросло, – с глубоким вздохом промолвил Петр   Степаныч. – Был молод, был неразумен, молодая кровь бурлила, а теперь уж я   не тот, – укатали сивку крутые горки. Как оглянешься назад да вспомнишь   про прежнее беспутное время, самому покажется, что, опричь глупостей, до сей   поры ничего в моей жизни не было.      

– Ожениться   бы тебе, Петр Степаныч. С хорошей женой и сам бы ты был хороший человек, –   сказал Патап Максимыч. – Годков-то уж тебе не мало, из подростков   вышел, – право, не пора ли? От дяди отделился, имеешь теперь свой капитал,   рожна, что ли, тебе еще? Аль в скиты тянет с белицами да с молоденькими   старицами валандаться?      

– Что   мне скиты? Пропадай они пропадом, и ухом не поведу, – сказал Петр   Степаныч. – Дядя каждый год меня с милостиной туда посылал, не своей   охотой ездил я на Керженец. Теперь то время прошло.      

– Толкуй!   Знаем и мы кой-чего понемножку, – сказал Патап Максимыч.Никому спуску не   давал. Хоть Фленушку взять, сестрицы моей воспитанницу. Валандался ведь с ней?   Ну, скажи правду-матку как есть начистоту. И лукаво поглядел на Петра   Степаныча.      

– В   скитах да и везде в ваших лесах много сплеток плетут, Патап Максимыч, –   ответил Самоквасов. – А если что и было, так я теперь ото всяких обителей   отшатился. Пропадай они совсем.      

Все   примолкли. Спустя немногое время Колышкин спросил Петра Степаныча:      

– Домика   не присмотрели ль?      

– Нет, –   тоскливо ответил Самоквасов. – Да и на что мне дом, как порассудить   хорошенько. Истратишься на него, а после с рук не сбудешь… А где мне еще   придется жить, сам покуда не знаю. В Москве ли, в Питере ли, или у черта на   куличках где-нибудь…      

– А   ты, парень, не черкайся (Не поминай черта.), коли говоришь про хорошее   дело, – внушительно сказал ему Патап Максимыч. – Зачем супротивного   поминать? Говорю тебе – женись. Поверь, совсем тогда другая жизнь у тебя будет.      

– И   рад бы жениться, да жениться как? – молвил Петр Степаныч. – Нет ли у   вас на примете подходящей невесты, я бы со всяким удовольствием.      

– Сваха,   что ль, я тебе? – засмеялся Чапурин. – Сам ищи, дело-то будет вернее.      

Под эти   слова еще человека два к Колышкину в гости пришли, оба пароходные. Петр Степаныч   ни того, ни другого не знал. Завязался у них разговор о погоде, стали разбирать   приметы и судить по ним, когда на Волге начнутся заморозки и наступит конец   пароходству. Марфа Михайловна вышла по хозяйству. Улучив минуту, Аграфена   Петровна кивнула головой Самоквасову, а сама вышла в соседнюю комнату; он за   нею пошел.      

– Садитесь-ко   возле меня, Петр Степаныч, – указывая на кресло, сказала она. Он сел, Аграфена   Петровна продолжала:      

– А   я ведь далеко за Дуней ездила, в Рязанскую губернию. И только что воротилась, в   первую же ночь Марка Данилыча не стало.      

– Слышал   я давеча утром, тамошние торговцы сказывали, – молвил Петр   Степаныч. – Она что?      

– Известно   что. Плачет, и утешить ее невозможно, – ответила Аграфена Петровна. –   Вот я сама всего девяти годков была, как померли у меня батюшка с матушкой и   осталась я одна в чужом, незнакомом городе… Мала была и неразумна, а до сих пор   сердце кровью обливается, как вспомнишь, как плакала я у ворот Мартыновской   больницы… И послал мне тогда бог милосердого человека – тятеньку Патапа   Максимыча. И была я у него и до сих пор осталась как родная дочь… А у Дунюшки   кто заступа?..      

Где   покровитель? Одна-одинешенька, что в поле головешка… Дарья Сергевна при ней, да   что ж она может? Нашлось в бумагах покойника, что брат не утонул в море, а   больше двадцати годов у бусурман в полону живет – выкупают его теперь. Да ежели   и вынесет его бог на русскую землю… Какой же он защитник племянницы? Изживши   век середи бусурманов, пожалуй, и порядки-то русские все перезабыл. Трудно   Дуне, трудно бедняжке.      

Денег   хоть и много после отца ей досталось – больше миллиона, да ведь не в деньгах людское   счастье, а в близком, добром человеке. Пройдут сорочины, приедет она с Дарьей   Сергевной за Волгу, у меня поживет, у тятеньки Патапа Максимыча погостит, а   после того как устроится, один господь ведает. Не раз об этом я с ней   заговаривала, только она и речей не разводит: «Во всем, говорит, полагаюсь на   власть божию».      

Печально   повесивши голову, ни слова не сказал Самоквасов Аграфене Петровне. Лишь минуты   через две тихо и робко спросил он:      

– Обо   мне не было речи?      

– Были   речи, Петр Степаныч, были. Не один раз заходили,-отвечала Аграфена   Петровна. – Да вы прежде скажите-ка мне по душе да по совести – миллиона,   что ли, ее вам хочется?      

– Что   мне миллион! – горячо вскликнул Петр Степаныч. – На что он мне?   Теперь у меня у самого денег за глаза – на жизнь хватит, еще, пожалуй,   останется. По ней изболело сердце, а не по деньгам, по ней по самой… Вам все   ведь известно, Аграфена Петровна, – помните, что говорил я вам в Вихореве?      

– Помню.   Это было чуть ли не накануне того дня, как в Комаров вы поехали, к матери Филагрии,   что ли, – с усмешкой сказала Аграфена Петровна,      

– Издали   даже не видал ее, – пылко ответил Петр Степаныч. – Что она мне? Ну   было, что было прежде, то было, а теперича нет ничего.      

– Зачем   же вы тогда уехали от нас?      

– С   тоски, Аграфена Петровна, с одной только тоски, – отвечал   Самоквасов. – Опротивел мне божий свет, во всем я отчаялся. «Дай, подумал   я, съезжу в Комаров, там много знакомых. Не размыкаю ли с ними кручину». Однако   напрасно ездил. Хоть бы словечко кто мне по душе сказал. Все только говорили,   что очень я переменился – ни прежнего-де удальства, ни прежней отваги, ни   веселости нисколько во мне не осталось. Тоски в Комарове прибыло, и там я   пробыл всего трое суток.      

– А   потом?      

– Потом   только и думал что про нее, – сказал Петр Степаныч.      

– Так   ли, полно?      

– Верно,   Аграфена Петровна. Бог свидетель, что говорю не облыжно,горячо вскликнул Самоквасов. –   Господи! Хоть бы глазком взглянуть! А говорить не посмею, на глаза к ней боюсь   показаться. Помнит ведь она, как я в прошлом году за Волгу уехал, а после того,   ни с кем не повидавшись, в Казань сплыл?      

– Помнит,   очень твердо помнит, – сказала Аграфена Петровна.      

– Что   ж мне теперь делать? Господа ради скажите, Аграфена Петровна, что делать   мне? – со слезами на глазах просил Самоквасов.      

– Не   знаю, что вам сказать, Петр Степаныч. Много бы я вам еще порассказала, да,   слышите, Марфа Михайловна идет, – сказала Аграфена Петровна. – После   сорочин, когда будет она в Вихореве, приезжайте к нам, будто за каким делом к   Ивану Григорьичу. А к двадцатому дню расположили мы с тятенькой Патапом   Максимычем ехать к ней. Остановимся здесь. Заходите.      

В это   время вошла Марфа Михайловна. Разговоры покончились.      

       

       ***             

С тех   пор Петр Степаныч каждый день, а иногда и по два раза заходил к Колышкиным узнавать,   нет ли каких вестей про Патапа Максимыча и про Аграфену Петровну, но про Дуню   Смолокурову даже не заикался.      

Раз   Сергей Андреич, говоря с Самоквасовым, как думает он устроиться, сказал ему:      

– А   ведь крестный мой точную правду сказал, как был у меня. Жениться вам надо, Петр   Степаныч, молоду хозяюшку под крышу свою привесть. Тогда все пойдет   по-хорошему.      

– Сам   понимаю это, – отвечал Самоквасов. – Да ведь невест на базаре не   продают, а где ее, хорошую-то, сыщешь? Девушки ведь все ангелы божьи, откуда же   злые жены берутся? Жену выбирать – что жеребей метать, – какая попадется.   Хорош жеребей вынется – век проживешь в веселье и радости, плохой вынется –   пожалуй, на другой же день после свадьбы придется от жены давиться либо   топиться.      

– С   вашим капиталом да не найти хорошей невесты! – молвил Сергей   Андреич. – Да возьмите хоть у нас в городу. Здесь всякими невестами,   хорошими и плохими, старыми и молодыми, хоть Волгу с Окой запруди. Словечко   только молвите – стаями налетят, особенно ж теперь, при отдельном вашем   капитале.      

– Не   мало уж свах налетало, – сказал Петр Степаныч. – Да это и на дело-то   нисколько не похоже. Как я стану свататься, не зная ни невесты, ни семейных ее?      

– На   невесту-то я вам, пожалуй, укажу, – сказал Сергей Андреич. – Сам ее   не видал никогда, а все одобряют, много слышал я про нее хорошего. С миллионом   приданого, с вашим-то капиталом до полутора набралось бы… Какую бы можно было   коммерцию завести. Про Смолокурову говорю, про сироту. Сама еще молода, из   себя, говорят, пригожа, и нравом, вишь, кроткая, и ко всем сердобольная. В   своем городу отцовское хозяйство она нарушает, за Волгу едет жить к моему   крестному. А крестный, как вижу, вас жалует. Поищите. Да не зевайте –   миллионная невеста, в девках не засидится.      

Ни слова   не сказал Петр Степаныч, но такая краска бросилась ему в лицо, что он даже побагровел   весь. Колышкин будто и не заметил того.      

– Знавали   вы ее когда-нибудь? – спросил он у Самоквасова.      

– Знал, –   робко ответил Петр Степаныч, понизивши голос. – В прошлом году видались.      

– Что   ж? Нравится? По мыслям? – спросил, улыбаясь, Колышкин.      

Не   отвечал смущенный Самоквасов.      

– Повидайтесь   с моим крестным, как он будет здесь, да поговорите с ним об этом откровенно, –   хлопнув ладонью по плечу Самоквасова, сказал Сергей Андреич. – Авось на   свадьбе попируем.      

Что вы,   что вы, Сергей Андреич? – полушепотом только мог проговорить вконец   растерявшийся Петр Степаныч.      

Колышкин,   глядя на него, улыбнулся.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

В   городе, где жил Смолокуров, только и говора было, что о несметном богатстве   Дуни. Досужие языки уж не миллион насчитывали, а пять либо шесть. Иные стали   обращаться к ней с просьбами о помощи, другие просто денег просили взаймы, третьи   уж не просили, а просто-напросто требовали крупных сумм на общественные   надобности – на дамские вечера в клубе, на музыку, даже на благородные   театральные представления, до которых богатой наследнице никакого дела не было.   Если б не Герасим Силыч, Дуня не знала бы, как и отделаться от толпы просителей.   Он так хорошо их выпроваживал, что Дуня никого из них и не видала. Боясь, чтоб   кто-нибудь из просителей вдруг не разжалобил Дуню, Чубалов, оставивши небольшую   часть наличных денег для хозяйства, остальное отослал в ломбард и получил   именные билеты.      

Вексель   в три тысячи рублей, выданный Марку Данилычу Сивковым, Дуня послала по почте. В   письме к Поликарпу Андреичу, извещая о кончине отца, просила она, чтобы он,   взяв половину денег в благодарность за данный ей приют, другую половину вручил   бы отцу Прохору.      

А отцу   Прохору написала, что он навсегда будет получать от нее по пятисот рублей в год   и что за первые три года получит полторы тысячи рублей от Поликарпа Андреича   Сивкова.      

Недели   через полторы Дуня получила ответные письма. Сивков рассыпался в благодарностях   и в пожеланиях скорей оправиться от горя и счастливо устроить судьбу свою.   Насчет отца Прохора писал он, что послал к нему пятьсот рублей, а остальные   отдаст после, когда дозволят ему торговые обороты. Отец Прохор в самых теплых   выражениях благодарил Дуню за полученные от Сивкова пятьсот рублей и за   обещание не оставлять его и на будущее время. "А по отъезде из Луповиц   Аграфены Петровны, коей при сем покорнейше прошу засвидетельствовать усерднейшее   наше почтение и благодарность за неоставление нас, бедных и беспомощных, –   писал отец Прохор, – у нас, в Луповицах, произошли неожиданные новости.      

Третьего   дня приезжал какой-то важный чиновник из Петербурга со здешним исправником и с   жандармским полковником. Денисова они взяли, и жандармские солдаты увезли его   неизвестно куда. По всему дому был произведен обыск, и меня тут пригласили по   моему сану. Сионскую горницу и все, что возле нее, запечатали казенными   печатями, а равно и богадельню еретицы Матрены. Здешние господа остаются   покамест нетронутыми, но с них, кроме Марьи Ивановны, как заезжей, взяты   подписки о невыезде из имения; наблюдение же за ними поручено нашему господину   исправнику. А гостившую в Луповицах барышню Кислову отвезли в город к родителям   и до времени отдали под полицейский надзор. Чем все это кончится, пока   неизвестно, но ходят слухи, что правительство строго взялось за преследование   богопротивной секты. Ожидают, что с нашими господами кончится тем же, чем   кончилось и с родителем их, сосланным, как известно, в монастырь на неисходное   покаяние. Таковые предположения слышатся не токмо от простых людей, но и от   чиновных, при коих имел счастие находиться. А они в барском доме не пристали, а   остановились петербургский чиновник с жандармским полковником у меня в домишке,   а другие у отца дьякона да у причетников.      

А Марья   Ивановна сегодня в ваши места поехала. О сем пишу по той причине, что, быть   может, вздумает она с вами повидаться, так вы обходитесь с ней строго и   бережно, дабы снова не уязвила вас. А лучше бы всего, если бы с нею вовсе вы не   видались. Узнавши, что теперь вы богаты, она, надо полагать, станет у вас денег   просить на ихнее дело, то есть чтобы как-нибудь, и насколько возможно, опять   присовокупить вас к их кораблю. Прошу я вас, отнюдь не поддавайтесь просьбам ее   – храните себя. Боюсь, не осталось ли у вас в их доме каких-нибудь писем, касающихся   до богомерзких их деяний. При обыске таковых не нашлось, но ведь дело не   кончено, могут оказаться после. Сами же ни к Марье Ивановне и ни к кому из них   ни единой буквы не пишите. Платье и разные ваши вещи, у них оставшиеся, пускай   пропадают. Откажитесь от них, и дело с концом. По моему рассуждению, кажется,   вам нечего опасаться, а если б и довелось ответ давать, покажите сущую обо всем   правду. С таковых взыску никогда не бывает.      

А   главное, молитесь, ежедневно возносите моления, во-первых, самому господу богу,   незримыми путями всякого земнородного руководящему, а во-вторых, святому отцу   нашему Амвросию, епископу Медиоланскому. Они спасли вас от страшных бед. Теперь   начинает открываться, что Денисов со своей сродницей Варварой Петровной, а   также с барышней Кисловой в прежние годы то же самое учинил, на что и   относительно вас покушался. Дай боже ему в монастыре раскаяться в богопротивных   делах… А сколько за то будет избавлено от позора молодых девиц и даже несмысленных   отроковиц".      

Письмо   отца Прохора обеспокоило Дуню – она боялась встречи с Марьей Ивановной. Впрочем,   еще надеялась, что, после всего бывшего в Луповицах, она проедет мимо города   прямо в Фатьянку.      

В самом   деле, они не встретились, но вскоре из Фатьянки приехал нарочный от Марьи Ивановны.   Он привез два чемодана с платьем и с разными вещами, оставленными Дуней в   Луповицах. В одном из чемоданов было положено все хлыстовское, что употребляла   Дуня во время радений. Тут были и белые ризы, н покровцы, и знамена, и   пальмовые ветки. На вещах было положено письмо.      

Вот что   писала Марья Ивановна:      

"Что   это сделала ты с нами, милая, дорогая моя Дунюшка? Сокрушила ты всех нас   печалью, а мы столь много и столь пламенно тебя любим. Сколько принесла ты нам   горя, тревог и беспокойства своим исчезновением. Долго искали мы, куда могла бы   ты скрыться, но не могли узнать; после уж стороной услыхали, что была ты в   губернском городе у купца Сивкова, а от него с какою-то женщиной поехала к   больному отцу. Не можем придумать, как очутилась ты у Сивковых. Через день   после того как ты скрылась, была получена эстафета с письмом ко мне.      

Извещали   меня о внезапной болезни Марка Данилыча и просили сейчас же тебя привезти, чтоб   отца в живых ты застала. И я бы исполнила это, ежели бы ты у нас на ту пору   оставалась. А все произошло, я полагаю, из какого-нибудь недоразумения с твоей   стороны. Надо думать, что тебе показалось бог знает что такое. Так и Егорушка   говорил. Никогда, милый друг мой, не должно действовать под первым   впечатлением, иначе это будет опрометчивостью.      

Я,   впрочем, осталась вполне уверенною, что ты не покинула святого дела и не   поругалась ему по вражьему наважденью. Великий, страшный ответ перед богом   придется давать тебе, ежели не устоишь против искушений лукавого. Сама знаешь,   какою ты приехала к нам и какою, прельщенная миром и суетой его, оставила нас.   Ради вечного душевного спасения твоего умоляю тебя, милый дружок, не забывай   того, что преподано тебе, и оставайся верною богу до самой кончины. Теперь, по   смерти доброго Марка Данилыча, стала ты ни от кого независимою, тем более, что   и достатки тебе достались немалые. Ни о чем об этом не думай, никаких забот на   себя не принимай. Угождай только богу святыми делами. Хорошо бы тебе воротиться   на прежнее место, либо у меня пожить в новом именье, но этого до некоторого   времени исполнить невозможно, потому что случилось у нас неожиданное и великое   несчастье. Железная скелетная рука Полифема, сына Посидонова (Это и некоторые   другие выражения письма Марьи Ивановны дословно взяты из письма образованной   петербургской хлыстовки, писанного во второй половине сороковых годов. Ни   означения года, ни имени писавшей нет, но видно, что барыня хлыстовка хоть   несколько была знакома с Гомером. Под именем Полифема разумеется правительство,   а из сопоставления других подобных документов видно, что это преимущественно   относится к министру графу Перовскому, обратившему строгое внимание на   распространившуюся в его время хлыстовскую ересь.), коснулась и нашего тихого   от суеты мирской убежища и грозит тем, что было со спутниками Одиссея в пещере   Циклоповой. Егорушку увезли неизвестно куда, дом братьев описали и отчасти   запечатали, я отпросилась в свое именье и дорогой узнала, что Полифем и туда   простер ужасную свою руку. По этой причине лучше тебе покамест оставаться в   своем доме, а когда утишатся скорби, тогда к нам переезжай. Посылаю тебе   покинутые тобою вещи и все нужное для истинного богомоления. Пусть эти   принадлежности к работе по святому и спасительному делу напоминают тебе о   данных тобой клятвах и обещаниях. С этим же нарочным пришли ответ, человек он   совершенно надежный и верный, писать с ним безопасно.      

Это   письмо на всякий случай сожги, чтоб никаких следов от него не осталось, и я   равным образом также поступлю с письмом, которое пришлешь мне. Времена пошли   неблагоприятные, подули с севера все доброе и истинное мертвящие холодные ветры,   необходимо их переждать и беречь себя как можно осторожнее, чтобы не получить   болезни. Прощай, милая моя и дорогая Дунюшка, ты всегда была избранной   любимицей моего сердца; забудь же недоразумение, по которому ты исчезла из   братнина дома. Уверяю тебя, что тут не было ничего дурного, ничего предосудительного,   тебе только показалось что-то нехорошее. Умоляю тебя не забывать, что тобою   принято, и вручаю тебя покровительству царицы небесной. Ты ведь ее за себя   порукой давала. Не увлекайся мирской суетой и помни всегда, что не в ней   заключается полнота духа, праведное восхищение и душевный ни с чем не сравнимый   восторг. Ты ведь не раз испытала его".      

Раздумалась   над этим письмом Дуня. «Все ложь, все обман, правды нет нисколько! – подумала   она. – Какое-то недоразумение нашла… Какое тут недоразумение, когда сама   ввела меня в ловушку. И про мои достатки, что остались после тятеньки, поминает.   Их хотелось Луповицким… Прочь, лукавые! Ни думать не хочу о вас, ни вспоминать   про вашу обманную веру».      

Вошла   разбитная Матрена.      

– Что   тебе, Матренушка? – спросила ее Дуня.      

– Посланный   ответа ждет, – отвечала Матрена.      

– Скажи,   что ответа не будет, – нахмурясь, сказала Дуня.      

– Он   говорит, что без вашего письма никак ему нельзя домой воротиться.   Строго-настрого ему, слышь, наказывали письмо привезти от вас.      

– Скажи   ему от меня, что никакого ответа не будет и чтоб он скорей уезжал с моего   двора, – повысивши голос, сказала Дуня, и глаза ее загорелись пылким   гневом.      

Волей-неволей   посланный от Марьи Ивановны поехал долой со двора.      

– Затопи,   Матренушка, в моей спальне печку, – приказала Дуня.      

– Да   ведь нехолодно на дворе-то, Авдотья Марковна, – сказала было Матрена.      

– Затопи,   когда приказывают! – повелительно крикнула Дуня.      

Изумилася   Матрена. Всегда тихая и кроткая смиренница так грозно и властно стала покрикивать.   Ни дать ни взять покойник Марко Данилыч. Видно, яблочко от яблоньки недалеко   падает.      

Когда   печка разгорелась, Дуня заперлась изнутри и покидала в огонь белые ризы, еще недавно   так с восторгом ею надеваемые. Знамена, покровцы и пальмовые ветви тоже в печку   пошли. Между платьем нашла она писанную водяными красками картину «ликовствования»   и несколько мистических книг, купленных Марком Данилычем у Чубалова и взятых   Дуней в Луповицы. И это все в огонь полетело. Когда сгорело все, что могло   напоминать ей о хлыстах, ровно тяжесть какая свалилась с нее и на душе стало   покойней и веселее. Ей казалось, будто вышла она на вольную свободу из душной   темницы. Все отношения ее к луповицким хлыстам были навсегда теперь разорваны.      

После,   когда рассказала она обо всем этом Аграфене Петровне, та похвалила ее.      

В тот же   день вечером разговорилась Дуня с Чубаловым.      

– Скажите   мне, пожалуйста, Герасим Силыч, правду ль я слышала, будто вы, странствуя по   разным местам, во многих верах перебывали? – спросила она.      

– Правда,   Авдотья Марковна, вам необлыжно сказывали, – отвечал Чубалов. – С   ранних годов, когда еще я подростком был, с ума у меня не сходило, что вот   здесь, вокруг нас, староверы разных толков живут. И каждый толк не любит   другие, обзывает их отступниками, отщепенцами. Где ж, думал я, единая, правая   Христова вера, в коей вечное спасение несомненно. Кого ни спрашивал, никто   прямого ответа мне не дал, свою веру хвалил, другие проклинал… Тогда прочел я   книгу Ефрема Сирина. А в ней сказано: в последние времена праведная вера   сокроется из мира и мир по своим похотям пойдет и забудет творца своего. Тогда   держащие праведную веру побегут в горы и будут пребывать в вертепах и в   пропастях земных. И пошел я в странство отыскивать те вертепы и пропасти, чтоб   до конца живота пребывать с людьми истинной веры.      

Много   странствовал, но не мог их найти. Пошел по сектам, – в которой год, в   которой больше оставался. А как замечу, бывало, какую ни на есть неправоту,   тотчас ухожу в иное место… И таким образом пятнадцать лет провел я в странстве   и все переходил из одного согласа в другой. Но нигде не видал прямой истины.   Тогда, наскучив праздным шатаньем, домой воротился. И вот теперь провожу житие   в той вере, в коей родился, по спасову согласию.      

– Вы   находите ее всех праведнее? – спросила Дуня. Не вдруг ответил Чубалов.   Думал он. Долго думал; потом тихо промолвил:      

– Вы,   Авдотья Марковна, слышал я, много книг перечитали и с образованными господами   знакомство водите. Так не может же быть, чтоб и вам на ум не приходило, до чего   дошел я чтением книг.      

– Что   ж такое, Герасим Силыч? – живо спросила его Дуня. – До чего дошли вы?      

– Не   в пронос мое слово будь сказано, – запинаясь на каждом слове, отвечал   Чубалов. – Ежели по сущей правде рассудить, так истинная вера там.      

И   показал на видневшиеся из окна церковные главы.      

– Как?   В великороссийской? – спросила удивленная Дуня.      

– Да,   в великороссийской, – твердо ответил Герасим Силыч. – Правда, есть в   ней отступления от древних святоотеческих обрядов и преданий, есть церковные   неустройства, много попов и других людей в клире недостойных, прибытками и   гордостию обуянных, а в богослужении нерадивых и небрежных. Все это так, но   вера у них чиста и непорочна. На том самом камне она стоит, о коем Христос   сказал: «На нем созижду церковь мою, и врата адовы не одолеют ю». Задумалась   Дуня.      

– Да,   между тамошним священством есть люди недостойные, – продолжал   Чубалов. – Но ведь в семье не без урода. Зато не мало и таких, что душу   свою готовы положить за последнего из паствы. Такие даже бывают, что не только   за своего, а за всякого носящего образ и подобие божие всем пожертвуют для   спасения его от какой-нибудь беды, подвергнутся гневу сильных мира, сами   лишатся всего, а человека, хоть им вовсе не знакомого, от беды и напасти   спасут. И будь хоть немного таковых, они вполне бы возвеличили свою церковь, а   в ней неправды нет – одно лишь изменение обряда. А обряд не вера, и церковь его   всегда может изменить. Бывали тому примеры и в древней церкви, во дни   вселенских соборов.      

Дуня   молчала, об отце Прохоре она думала: «Разве мне, чуждой его церкви, не сделал   он величайшего благодеяния? Разве не подвергался он преследованиям? Разве ему   самому не угрожали за это и лишение места и лишение скудных достатков?»      

Прошло   несколько минут. Дуня спросила у Чубалова, зорко глядя ему в очи и ровно застыдившись:      

– Когда   вы были в странстве, Герасим Силыч, не случалось ли вам когда-нибудь сходиться   с людьми божьими? – спросила Дуня.      

– Все   мы божьи люди, Авдотья Марковна, все его созданья. Не знаю, про каких божьих людей   вы спрашиваете, – отвечал Чубалов.      

– Такая   секта есть, – сказала Дуня. – Сами себя они зовут людьми божьими,   верными-праведными зовутся также и праведными последних дней, познавшими тайну   сокровенную.      

– Не   доводилось знать таких, – ответил Герасим Силыч. – Не знаю, про кого   вы говорите.      

– Вместо   моленья они пляшут и кружатся, – тихонько промолвила Дуня.      

– Так   это хлысты. Фармазонами их еще в народе зовут, – ответил Чубалов. –   Нет, бог миловал, никогда на их проклятых сборищах не бывал. А встречаться   встречался и не раз беседовал с ними.      

– Что   ж вы думаете о них? Что это за учение?      

– Бесовское, –   ответил Герасим Силыч.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Работы   на пристани и на прядильнях Смолокурова еще до Покрова были кончены, и Чубалов   рассчитал пришлых работников. Рассчитались они честно и мирно – не так, как   бывало при Василье Фадееве. После выгонки ненавистного приказчика голоса никто   не повышал в работных избах, а ежель и случалось кому хмельком чересчур   зашибиться, сами товарищи не допускали его бушевать, а если слов не слушался,   так пускали в ход палки и кулаки. Иные работники, особенно дальние, после   расчета Христом богом молили оставить их при смолокуровском доме за какую   угодно плату, даже из одного хлеба. Чубалов соглашался, и эти работники были   полезнее других, они сделались бдительными и верными стражами осиротелого дома.   А это было нелишнее. Не раз были попытки подкопаться под какую-нибудь   смолокуровскую постройку, где лежало мало-мальски ценное. Охотников до чужбинки   в том городке, где жил покойный Марко Данилыч, было вдоволь, и потому Герасим   Силыч по ночам в доме на каждой лестнице клал спать по нескольку человек, чтоб   опять ночным делом не забрался в покои какой-нибудь новый Корней Прожженный.      

Тихо,   бесшумно шла новая Дунина жизнь, хоть и было ей тоскливо, хоть и болела она душою   от скучного одиночества. С нетерпеньем ждала она тех дней, когда заживет под   одном кровлей с сердечным своим другом Аграфеной Петровной.      

Дни и   ночи рук не покладаючи Герасим Силыч работал над устройством смолокуровских   дел. Они шли успешно: кусовые и косные, реюшки и бударки, строенные на   пристани, бечева, ставные сети, канаты и веревки, напряденные весной и летом,   проданы были хоть и не вовремя, хоть и по низкой цене, но все-таки довольно   выгодно. Лес, на пристани заготовленный на два года, был продан дороже, чем   обошелся он Марку Данилычу.      

Приехал   с Унжи Никифор, хорошо уладивши тамошние дела. За унженские дачи в свое время   дешево Марко Данилыч заплатил промотавшемуся их барину. Не один год вырубал он   десятин по сотне и сплавлял лес на пристани свою и нижегородскую; к тому ж и   Корней Евстигнеич, будучи на Унже, не клал охулки на руку, а все-таки Никифор   Захарыч, распродавши дачи по участкам, выручил денег больше, чем заплатил Марко   Данилыч при покупке леса. С домом оставалось только развязаться, тогда бы и   дело с концом, но продать большой дом в маленьком городке не лапоть сплести.      

Из   местных обывателей не было такого, кто бы мог купить смолокуровский дом, даже и   с долгой рассрочкой платежа, а жители других городов и в помышленье не держали   покупать тот дом, у каждого в своем месте от отцов и дедов дошедшая оседлость   была, – как же оставлять ее, как менять верное на неверное? Старым,   насиженным местом русский человек паче всего дорожит – не покинет он дома, где   родились и сам и его родители, не оставит места, где на погосте положены его   дедушки, бабушки и другие сродники. Внаймы смолокуровского дома сдать было некому   – у каждого купца, у каждого мещанина хоть кривенький домишко, да есть, –   у чиновных людей, что покрупнее, были свои дома, а мелкая сошка перебивалась на   маленьких квартирках мещанских домов – тесно там, и холодно, и угарно, да   делать нечего – по одежке протягивай ножки. А главное дело в том, что по всему   городку ни у кого не было столько денег, чтоб купить смолокуровский дом, красу   городка, застроенного ветхими деревянными домишками, ставленными без малого сто   лет тому назад по воле Екатерины, обратившей ничтожное селенье в уездный город.   Вот уж семьдесят лет, как тот городок ни разу дотла не выгорал, – оттого и   строенье в нем обветшало.      

Носились   слухи по городу, что молодая наследница Марка Данилыча для того распродает все,   что хочет уехать на житье за Волгу. Одни верили, другие не давали веры:   «Зачем, – говорили они, – такой молоденькой и богатой невесте   забиваться в лесную глушь. Там и женихов-то подходящих нет – одно мужичье:   дровосеки да токари, красильщики да валяльщики». Раннюю продажу лодок и   прядильного товара тем объясняли, что неумелой девушке не под стать такими   делами заниматься, но в продажу дома никто и верить не хотел. Поверили только к   Сергиеву дню, когда настали «капустки». В то время по всем городкам, по всем селеньям   в каждом доме на зиму капусту рубят, к зажиточным людям тогда вереницами девки   да молодки с тяпками (Тяпка – малый, заостренный, круглый и острый заступ,   употребляемый при рубке капусты.) под мышками сбираются. А ребятишкам и числа   нет, дела они не делают, зато до отвала наедаются капустными кочерыгами. Шум,   визг, крики разносятся далеко, а девицы с молодицами, стоя за корытами, «Матушку   капустку» поют:      

Я на   камешке сижу,      

Я топор   в руках держу,      

Изгородь   я горожу.      

Ой люли,   ой люли,      

Изгородь   я горожу.      

Я   капусту сажу,      

Я все   беленькую,      

Да   кочанненькую.      

Ой люли,   ой люли,      

Да   кочанненькую.      

У кого   капусты нет -      

Просим к   нам в огород,      

Во   девичий хоровод.      

Ой люли,   ой люли,      

Во   девичий хоровод.      

Пойдем,   девки, в огород      

Что по   белую капустку      

Да по   сладкий кочешок.      

Ой люли,   ой люли,      

Да по   сладкий кочешок.      

А   капустка-то у нас      

Уродилась   хороша,      

И туга,   и крепка, и белым-белешенька.      

Ой люли,   ой люли,      

И   белым-белешенька.      

Кочерыжки   – что твой мед,      

Ешьте,   парни, кочерыжки -      

Помните   капустки.      

Ой люли,   ой люли,      

Помните   капустки.      

Отчего   же парней нет,      

Ай зачем   нет холостых      

У нас на   капустках?      

Ой люли,   ой люли,      

У нас на   капустках?      

Возгордились,   взвеличались      

Наши   парни молодые,      

Приступу   к ним нет.      

Ой люли,   ой люли,      

Приступу   к ним нет.      

А в   торгу да на базаре,      

По всем   лавкам и прилавкам      

Не то   про них говорят.      

Ой люли,   ой люли,      

Не то   про них говорят.      

Вздешевели,   вздешевели      

Ваши   добры молодцы,      

Вся цена   им – кочешок.      

Ой люли,   ой люли,      

Вся цена   им кочешок.      

Ноне   девять молодцов      

За   полденьги отдают      

И   дешевле того.      

Ой люли,   ой люли,      

И   дешевле того.      

Тяпи,   тяпи, тяп!..      

Тяпи,   тяпи, тяп!..      

Ой,   капуста белая,      

Кочерыжка   сладкая!      

Звонко   разносится веселый напев капустной песни, старой-престарой. Еще с той поры   поется она на Руси, как предки наши познакомились с капустой и с родными щами.   Под напев этой песни каждую осень матери, бабушки и прабабушки нынешних девок и   молодок рубили капусту. Изо всех домов далеко раздается нескончаемый стук   тяпок, а в смолокуровском такая тишь, что издали слышно, как на дворе воробьи   чирикают. Бывало, к пристани Марка Данилыча лодок по десяти с капустой   приходило – надо было ее на зиму заготовить, достало бы на всех рабочих, а   теперь смолокуровские лодки хоть и пришли, но капуста без остатка продана была   на базаре. Тут только уверились горожане, что смолокуровские заведения в самом деле   закрываются и молодая хозяйка переселяется с родины в иное место.      

В то   время как рубили капусту, подошел двадцатый день по смерти Марка Данилыча, и к   Дуне приехал Патап Максимыч с Аграфеной Петровной и с детьми ее. Похожий на   пустыню смолокуровский дом огласился детскими кликами, беготней и играми, и   Дуня повеселела при своей сердечной Груне.      

В   полусорочины (Полусорочины – двадцатый день после смерти.) Герасим Силыч   отправил в доме канон за единоумершего, потом все сходили на кладбище   помолиться на могилке усопшего, а после того в работных избах ставлены были   поминальные столы для рабочих и для нищей братии, а кроме того, всякий, кому   была охота, невозбранно приходил поминать покойника. На другой же день   поминовенья начались сборы в путь-дорогу. Одна Дарья Сергевна была недовольна   решеньем переехать за Волгу: сильна в ней была привязанность к дому, где она   молодость скоротала и почти до старости дожила. Патап Максимыч больше всего   заботился, чтобы как-нибудь дом сбыть с рук. Узнавши, что присутственные места   в городке до того обветшали, что заниматься в них стало невозможно, он вступил   в переговоры с начальством, чтобы наняли смолокуровский дом, ежели нет в казне   денег на его покупку. Городничий рассчитал, что в том доме, опричь помещения   присутственных мест, может быть и для него отделана хорошая даровая квартира, и   потому усердно стал хлопотать о найме. Патап Максимыч, будучи с Дуней один на   один, сказал ей про то.      

– Знаете   ли, что я придумала? – выслушав Чапурина и немного помолчавши, сказала   она. – Не надо бы дома-то продавать, лучше внаймы отдать на короткий срок,   на год, что ли, а не то и меньше.      

– Что   ж это тебе вздумалось? – спросил Патап Максимыч.      

– А   помните, как мы разбирали тятенькин сундук и нашли бумагу про дядюшку Мокея Данилыча? –   сказала Дуня. – Ежели, бог даст, освободится он из полону, этот дом я ему   отдам. И денег, сколько надо будет, дам. Пущай его живет да молится за упокой   тятеньки.      

– Добрая   душа у тебя, добрая, – ласково улыбаясь, сказал ей Патап Максимыч. –   Значит, дом внаймы отдавать только на год?      

– Как   уж там рассудите, – отвечала Дуня. – А как думаете, скоро ли дядя   воротится из полону?      

– Не   ближе лета. Поглядим, что оренбургский татарин напишет, а ответа от него до сих   пор еще нет, – сказал Патап Максимыч. – Схожу-ка я теперь к городничему   да потолкую с ним о найме дома на год. Да вряд ли он согласится на такое   короткое время, – дело же ведь не его, а казенное.      

– Так   вовсе не отдавать, – быстро промолвила Дуня. – Караульщиков можно   нанять. Герасима Силыча попросить, не согласится ли он пожить здесь до дяди.      

– Хорошо, –   молвил Чапурин, но все-таки пошел к городничему.      

       

       ***             

Только   что вышел он из Дуниной комнаты, вошла Аграфена Петровна.      

– С   приезда не удавалось еще мне поговорить с тобой с глазу на глаз,сказала она   Дуне. – Все кто-нибудь помешает: либо тятенька Патап Максимыч, либо   Герасим Силыч, либо Дарья Сергевна, а не то ребятишки мои снуют по всем   горницам и к тебе забегают.      

– Что   ж? Пусть их побегают, здесь просторно играть им, – молвила Дуня. И, зорко   поглядевши в глаза приятельнице, сказала:      

– По   глазам вижу, Груня, что хочется тебе что-то сказать мне. К добру али к худу   будут речи твои?      

– Каково   почтешь, – ответила Аграфена Петровна, тоже улыбаясь.По-моему, кажется бы,   к добру, а впрочем, как рассудишь.      

– Что   ж такое? – немного смутившись, спросила Дуня. Догадывалась она, о чем   хочет вести с ней речь приятельница.      

– Два   раза виделась я с ним у Колышкиных, – сказала Аграфена Петровна.Как за   Волгу отсюда ехали да вот теперь, сюда едучи. С дядей он покончил, двести тысяч   чистоганом с него выправил, в Казани жить не хочет, а в Нижнем присматривает домик   и думает тут на хозяйство сесть.      

– Что   ж он? – вся потупившись, спросила Дуня.      

– Ничего.   Жив, здоров, – отвечала Аграфена Петровна. – Про тебя вспоминал. Ни   слова Дуня. – Тоже тоскует, как и тогда у нас в Вихореве,немного помолчав,   сказала Аграфена Петровна. – Тоскует, плачет; смертная ему охота хоть бы   глазком поглядеть на ту, что с ума его свела, не знает только, как   подступиться… Боится.      

– Так   и сказал? – чуть слышно промолвила Дуня.      

– Так   и сказал, – ответила Аграфена Петровна. – Терзается, убивается, даже   рыдает навзрыд. «Один, говорит, свет, одна услада мне в жизни была, и ту по   глупости своей потерял». В последний раз, как мы виделись, волосы даже рвал на   себе… Да скажи ты мне, Дуня, по истинной правде, не бывало ль прежде у вас с   ним разговоров о том, что ты ему по душе пришлась? Не сказывал ли он тебе про   свои намеренья?      

– Нет, –   ответила Дуня, – ни он мне, ни я ему словечка о том не сказала. Он не   заговаривал, так как же я-то могла говорить? Мое дело девичье. Тогда же была я   такая еще, что путем и не понимала своих чувств. А когда узнала, что уехал он к   Фленушке, закипело мое сердце, все во мне замерло, но я все-таки затаила в себе   чувства, никому виду не подала, тебе даже не сказала, что у меня сталось на   сердце… А тут эта Марья Ивановна подвернулась. Хитрая она – сразу обо всем   догадалась. Лукавыми словами завлекла она меня в ихнюю веру, и я была рада. У   них вечное девичество в закон поставляется, думать про мужчин даже запрещается,   а я была тогда им так много обижена, так ненавидела его, всякого зла и   несчастья желала ему, оттого больше и предалась душою фармазонской вере… Когда   же образумилась и познала ихние ложь и обманы, тогда чаще и чаще он стал   вспоминаться мне. Голос его даже слыхала, призрак его видела. И с той поры   стала сердцем по нем сокрушаться, жалеть (Жалеть – в простонародье любить.)   его.      

– И   он тебя жалеет, и он по тебе сокрушается, – тихонько молвила Аграфена   Петровна. – С того времени сокрушается, как летошний год уехал в скиты.   Так говорил он в последнее наше свиданье и до того такие же речи не раз мне   говаривал… Свидеться бы вам да потолковать меж собой.      

– Нет!   Как можно! – покрасневши вся, молвила Дуня. – Не бросаться же к нему   на шею.      

– Вестимо,   на шею не бросаться, а не мешает самой тебе узнать, как он по тебе сокрушается,   особенно теперь, как ты осиротела… Как, говорит, теперь она устроится?   Беспомощная, беззащитная! – сказала Аграфена Петровна.      

Задумалась   Дуня. После недолгого молчанья Аграфена Петровна сказала ей:      

– Теперь   он чуть не каждый день у Колышкиных. Приедем в город, увидишься с ним. Поговори   поласковей. Сдается мне, что дело кончится добром.      

Не   ответила Дуня, но с тех пор Петр Степаныч не сходил у нее с ума. И все-то   представлялся он ей таким скорбным, печальным и плачущим, каким видела его в   грезах в луповицком палисаднике. Раздумывает она, как-то встретится с ним,   как-то он заговорит, что надо будет ей отвечать ему. С ненавистью вспоминает   Марью Ивановну, что воспользовалась душевной ее тревогой и, увлекши в свою   веру, разлучила с ним на долгое время. Про Фленушку и про поездку Самоквасова в   Комаров и помина нет.      

Пришел   Покров девкам головы крыть (С Покрова (1-го октября) начинаются по деревням   свадьбы. После венчания молодой расчесывают косу и кроют голову повойником.) –   наступило первое зазимье, конец, хороводам, почин вечерним посиделкам. Патап   Максимыч уладил все дела – караульщики были наняты, а Герасим Силыч согласился   домовничать. Через недолгое время после Покрова пришлись сорочины. Справивши   их, Патап Максимыч с Аграфеной Петровной, с Дуней и Дарьей Сергевной поехали за   Волгу. На перепутье остановились у Колышкиных.      

И Сергей   Андреич и Марфа Михайловна рады были знакомству с Дуней, приняли ее с задушевным   радушьем и не знали, как угодить ей. Особенно ласкова была с ней Марфа   Михайловна – сиротство молодой девушки внушало ей теплое, сердечное к ней   участье. Не заставил долго ждать себя и Петр Степаныч.      

Вошел он   в комнату, где сидели и гости и хозяева. Со всеми поздоровавшись, низко поклонился   он Дуне и весь побледнел. Сам ни словечка, стоит перед нею как вкопанный. Дуня   слегка ему поклонилась и зарделась как маков цвет. Постоял перед ней   Самоквасов, робко, скорбно и страстно поглядел на нее, потом отошел в сторону и   вступил в общий разговор. Аграфена Петровна улучила минуту и прошептала ему   несколько слов. Немного погодя сказала она Дуне:      

– Пойдем   в те комнаты, надо мне на ребяток моих посмотреть, не расшалились ли; да и   спать уж пора их укладывать.      

Медленно   встала Дуня и пошла за подругой. Посмотрели они на детей; те играли с детьми   Колышкина и держали себя хорошо. После того Аграфена Петровна пошла с Дуней в   гостиную. Сели они там.      

– Ну   что? – спросила едва слышно Аграфена Петровна. Не отвечала Дуня.      

– Что   ж молчишь? говори!      

– Жалким   таким он мне показался, – немного помедливши, проговорила Дуня.      

– Чем   же жалок-то? – с улыбкой спросила Аграфена Петровна.      

– Так, –   пальцами перебирая оборку платья, тихонько ответила Дуня.      

– А   ты путем говори, – вскликнула Аграфена Петровна. – Мы ведь здесь одни,   никто не услышит.      

– Жалкий   такой он, тоскливый…– промолвила Дуня.      

– По   тебе тоскует, оттого и жалок, – сказала Аграфена Петровна.      

В это   самое время робкими, неровными шагами вошел в гостиную Петр Степаныч и стал у   притолоки. Назад идти не хочется, подойти смелости нет.      

– Подите-ка   сюда, Петр Степаныч, подойдите к нам поближе, – улыбнувшись весело, молвила   ему Аграфена Петровна. Тихой поступью подошел к ней Самоквасов.      

– Винитесь,   в чем согрубили, – сказала Аграфена Петровна.      

– Глаз   не смею поднять…– задыхающимся, дрожащим голосом промолвил Самоквасов. –   Глупость была моя, и теперь должен за нее век свой мучиться да каяться.      

– Что   ж такое вы сделали?.. Я что-то не помню, – вся разгоревшись, промолвила   Дуня.      

– А   уехал-то тогда. В прошлом-то году… Не сказавшись, не простившись, уехал…–   сказал Петр Степаныч.      

– Что   ж? Вы человек вольный, где хотите, там живете, куда вздумали, туда и поехали,   никто вас не держит, – проговорила Дуня. – Я вовсе на вас не   сердилась, и уж довольно времени прошло, когда мне сказали о вашем отъезде; а   то и не знала я, что вы уехали. Да и с какой стати стала бы я сердиться на вас?      

– Авдотья   Марковна, Авдотья Марковна! Раздираете вы душу мою! – вскликнул Самоквасов. –   Сам теперь не знаю, радоваться вашим словам иль навеки отчаяться в счастье и   радости.      

Дуня   сгорела вся, не может ничего сказать в ответ Петру Степанычу. Но потом эти   слова его во всю жизнь забыть не могла.      

Немного   оправясь от смущенья, повела она речь о постороннем.      

– Что   ваш раздел? – спросила она.      

– Покончил,   судом порешили нас, – отвечал Самоквасов. – Прежде невеликую часть из   дедушкина капитала у дяди просил я, а он заартачился, не хотел и медной полушки   давать. Делать нечего – я к суду. И присудили мне целую половину всего именья –   двести тысяч чистыми получил и тотчас же уехал из Казани – не жить бы только с   дядей в одном городе. Здесь решился домик себе купить и каким-нибудь делом   заняться. А не найду здесь счастья, в Москву уеду, либо в Питер, а не то и   дальше куда-нибудь… Двухсот тысяч на жизнь хватит, а жить мне недолго. Без   счастья на свете я не жилец.      

– Ну,   будет вам, Петр Степаныч, – сказала Аграфена Петровна. – Мировую   сейчас, хоть ссоры меж вами и не было. Так ли, Дунюшка?      

– Какая   же ссора? – молвила Дуня, обращаясь к подруге. – И в прошлом году и   до сих пор я Петра Степаныча вовсе почти и не знала; ни я перед ним, ни он   передо мной ни в чем не виноваты. В Комаров-от уехали вы тогда, так мне-то   какое дело было до того? Петр Степаныч вольный казак – куда воля тянет, туда   ему и дорога.      

– Ну,   будет, пойдемте, не то придет сюда кто-нибудь, – сказала Аграфена   Петровна. – Ступайте прежде вы, Петр Степаныч, мы за вами.      

Послушно,   ни слова не сказавши, вышел Самоквасов. Когда ушел он, Аграфена Петровна   тихонько сказала Дуне:      

– На   первый раз пока довольно. А приметила ль ты, какой он робкий был перед   тобой, – молвила Аграфена Петровна. – Тебе словечка о том не   промолвил, а мне на этом самом месте говорил, что ежель ты его оттолкнешь, так   он на себя руки наложит. Попомни это, Дунюшка… Ежели он над собой в самом деле   что-нибудь сделает, это всю твою жизнь будет камнем лежать на душе твоей… А   любит тебя, сама видишь, что любит. Однако ж пойдем.      

И пошли   из гостиной в столовую, где и хозяева и гости сидели.      

Патап   Максимыч дня четыре прожил у Колышкиных, и каждый день с утра до ночи тут бывал   Самоквасов. Дуня помаленьку стала с ним разговаривать, а он перестал робеть.   Зорко поглядывала на них Аграфена Петровна и нарадоваться не могла, заметив   однажды, что Дуня с Петром Степанычем шутят и чему-то смеются.      

Перед   отъездом Аграфена Петровна сказала Самоквасову, чтобы дён через десять приезжал   он к ней в Вихорево.      

       

       ***             

Переправясь   через Волгу, все поехали к Груне в Вихорево. Эта деревня ближе была к городу,   чем Осиповка. Патап Максимыч не успел еще прибрать как следует для Дуни   комнаты, потому и поторопился уехать домой с Дарьей Сергевной. По совету ее и   убирали комнату. Хотелось Патапу Максимычу, чтобы богатая наследница   Смолокурова жила у него как можно лучше; для того и нанял плотников строить на   усадьбе особенный дом. Он должен был поспеть к Рождеству.      

Не   заставил себя ждать Петр Степаныч, на десятый день, как назначила ему Аграфена   Петровна, он как снег на голову. Дуня была довольна его приездом, хоть ничем   того и не выказала. Но от Груни не укрылись ни ее радость, ни ее оживленье.      

– Рада   гостю? – спросила она Дуню вечером, когда осталась вдвоем с ней. Дуня   поалела, но ничего не ответила.      

– По   глазам вижу, что радехонька. Меня не проведешь, – улыбаясь и пристально   глядя на Дуню, сказала Аграфена Петровна.      

– По   мне, все одно, – молвила Дуня, облегчив трепетавшую грудь глубоким   вздохом.      

– Разводи   бобы-то! Точно я двухлетний ребенок, ничего не вижу, ничего не понимаю, –   с усмешкой сказала Аграфена Петровна. – Лучше вот что скажи – неужто у   тебя еще не вышли из памяти Луповицы, неужели в самом деле обрекла ты себя на девичество?      

– Про   Луповицы не хочу и вспоминать. Если б можно было совсем позабыть их, была бы тому   радехонька, – с живостью вскликнула Дуня.      

– Только   замужем совсем про них забудешь, – сказала Аграфена Петровна.      

– Это   почему? – спросила Дуня.      

– Да   уж так, – ответила Аграфена Петровна. – Не тем будет голова занята.   Думы о муже, заботы о детях, домашние хлопоты по хозяйству изведут вон из   памяти воспоминанья о Луповицах. И не вспомнишь про тамошних людей. А замуж   тебе пора. Теперь то возьми: теперь у тебя большие достатки, как ты с ними   управишься? Правда, тятенька Патап Максимыч вступился в твое сиротство, но все   ж он тебе чужанин, а сродников нет у тебя ни души: да тятенька и в отлучках   часто бывает, и лета его уж такие, что – сохрани бог, от слова не сделается – и   с ним то же может приключиться, что с твоим покойником. На дядю надеешься? Так   выйдет ли он из полону, нет ли, одному богу известно. А ежель и выйдет, что за   делец будет?      

Столько   годов проживши в рабстве у бусурман, не то что от наших дел отстал, а пожалуй,   и по-русски-то говорить разучился. К тому ж и он уж человек не молодой, и к   нему старость подошла. Он же не только тебя никогда не видывал, а даже не   знает, что и на свете-то ты есть. Как ему сберечь твое добро, не зная русских   порядков? Правду ль я говорю?      

– Конечно,   правду, – поникнув разгоревшимся личиком, сказала Дуня.      

– Иное   дело – замужество, – продолжала Аграфена Петровна. – Хоть худ   муженек, да за мужниной головой не будешь сиротой; жена мужу всего на свете дороже.      

Не   отвечала Дуня, крепко призадумалась над речами друга сердечного и противного   слова не могла ей сказать.      

– А   что, Дунюшка, пошла бы ты за Петра Степаныча, если б он к тебе   присватался? – спросила вдруг у ней Аграфена Петровна. Слезы выступили у   Дуни.      

– Не   знаю, – она молвила.      

– Его-то   знаешь, – подхватила Аграфена Петровна. – И то знаешь, что он по тебе   без ума. Сам он мне о том сказывал и просил меня поговорить с тобой насчет   этого… Сам не смеет. Прежде был отважный, удалой, а теперь тише забитого ребенка.      

Молчала   Дуня, но Аграфена Петровна по-прежнему приставала к ней:      

– Скажи,   Дунюшка, скажи, моя милая. Ежели хочешь, словечка ему не вымолвлю. Пошла бы ты   за него али нет?      

По-прежнему   Дуня ни слова.      

– Не   сионская ли горница тревожит тебя?.. Не об ней ли вспоминаешь? Не хочешь ли сдержать   обещание вечного девичества, что обманом взяли с тебя? – сказала Аграфена   Петровна. Встрепенулась Дуня при этих словах.      

– Нет,   нет! – вскрикнула она. – Не поминай ты мне про них, не мути моего   сердца, богом прошу тебя… Они жизнь мою отравили, им, как теперь вижу, хотелось   только деньгами моими завладеть, все к тому было ведено. У них ведь что большие   деньги, что малые – все идет в корабль.      

– Да   не в том дело, – прервала ее Аграфена Петровна. – Пошла ли бы ты за   Петра Степаныча? Вот о чем я тебя спрашиваю… Пожалей ты его… Он, бедняжка,   теперь сам не свой, от хлеба даже отбился. Мученик, как есть мученик… Что ж ты   скажешь мне? Пошла бы?      

Крепко   прижалась Дуня лицом к плечу подруги и чуть слышно прошептала ей:      

– Что   ж нейти, коли есть на то воля божия… И, сказавши, громко зарыдала.      

– Так   я скажу ему. Поскорей бы уж делу конец… Что томить его понапрасну? –   молвила Аграфена Петровна.      

– Ах   нет, Груня, не говори, – вскликнула Дуня. – Как это можно?      

– Ежели   станем молчать, ни до чего не домолчимся, – сказала Аграфена   Петровна. – Непременно надо вам переговорить друг с другом, а там – что   будет богу угодно.      

– Ах,   нет!.. Нет, ни за что на свете! У меня и слов не достанет,вскликнула Дуня.      

– Так   ин вот что сделаем, – сказала Аграфена Петровна. – Так и быть, хоть я   еще и молода, пойду в свахи. Потолкую с ним, а потом и с тобой слажу. Ладно ли   будет?..      

– Не   знаю. Делай как лучше, – чуть слышно прошептала Дуня.      

И всю   ночь после того глаз не могла сомкнуть она, думы так и путались у ней на уме. А   думы те были все об одном Петре Степаныче, думы ясные и светлые. Тут вполне   сознала Дуня, что она полюбила Самоквасова.      

Заснула   только под утро, и во сне ей виделся только он один.      

Утром   Аграфена Петровна передала Петру Степанычу, что Дуня не прочь за него идти. Он   так обрадовался, что в ноги молодой свахе поклонился, а потом заметался по   горнице.      

– Так   и быть, сведу вас, – сказала Аграфена Петровна, – только много с ней   не говорить и долго не оставаться. Ведь это не Фленушка. Робка моя Дуня и стыдлива.   Испортите дело – пеняйте на себя. Сама при вас буду – меня во всем извольте   слушаться; скажу: «довольно» – уходите, скажу: «не говорите» – молчите.      

Вечером,   когда Дуня с Аграфеной Петровной сидели вдвоем, вошел к ним Петр Степаныч. Не   видавши целый день Дуни, он низко ей поклонился, а она ответила едва заметным   поклоном. Все трое молчали.      

– Я,   Петр Степаныч, по вашей просьбе, говорила с Дуней насчет ваших   намерений, – начала Аграфена Петровна. – Вот она сама налицо,   извольте спрашивать, как она думает.      

Неровной,   медленной поступью подошел Самоквасов к Дуне. Хочет что-то сказать, да слова с   языка не сходят. Сам на себя дивится Петр Степаныч – никогда этого с ним не   бывало. Нет, видно, здесь не Каменный Вражек, не Комаровский перелесок.      

– Да   говорите же! – вскликнула с нетерпеньем Аграфена Петровна.      

Оправившись   от смущенья, тихим, взволнованным голосом, склонив перед Дуней голову, сказал   он:      

– Ежели   не противен… не откажите… явите божескую милость… Богом клянусь – мужем добрым   буду, верным, хорошим.      

У Дуни в   глазах помутилось, лицо вспыхнуло пламенем, губы судорожно задрожали, а девственная   грудь высоко и трепетно стала подниматься, потом слезы хлынули из очей. Ни   слова в ответ она не сказала.      

– Согласны   ль будете выйти, Авдотья Марковна, за меня? – спустя немного промолвил   Петр Степаныч. Дуня через силу прошептала:      

– Да.      

– Ну   и слава богу, – радостно вскликнула Аграфена Петровна.Домолчались до   доброго слова!.. Теперь, Петр Степаныч, извольте в свое место идти, а я с вашей   невестой останусь. Видите, какая она – надо ей успокоиться.      

– На   одну минутку, – не помня себя от восторга, вскликнул Самоквасов и вынул из   кармана дорогое кольцо. – Так как вас, Авдотья Марковна, Аграфена Петровна   сейчас назвала моей невестой и как я сам теперь вас за невесту свою почитаю, то   нижайше прошу принять этот подарочек. Дуня не брала кольца.      

– Возьми,   Дунюшка, – молвила Аграфена Петровна. – Так водится.      

Нерешительно   и робко протянула Дуня руку. Петр Степаныч положил в нее подарок.      

– Теперь   ступайте с богом, Петр Степаныч, оставьте нас, – промолвила Аграфена   Петровна. Самоквасов молча повиновался.      

       

       ***             

На   другой день рано поутру Аграфена Петровна послала нарочного с письмом к Патапу   Максимычу. Она просила его как можно скорей приехать в Вихорево.Чапурин не   заставил себя долго ждать – в тот же день поздним вечером сидел он с Груней в   ее горнице.      

– Что   случилось? Зачем наспех меня требовала? – спрашивал он.      

– Худого,   слава богу, не случилось, а хорошенького довольно, – ответила   Груня. – Так как ты, тятенька, теперь и защитник и покровитель сиротки   нашей, почитаешь ее за свою дочку, так я и позвала тебя на важный совет. Самой   одной с таким делом мне не справиться, потому и послала за тобой.      

– В   чем дело-то? – спросил Чапурин. – Что тянешь? Скорей да прямей   говори.      

– Видишь   ли, тятенька, дней пять тому назад приехал к нам в гости Самоквасов Петр Степаныч, –   молвила Аграфена Петровна. – Дуня крепко ему приглянулась.      

– Это   я еще у Колышкиных приметил, – сказал Патап Максимыч. – Еще что?      

– А   еще то, что вечор Дуня согласилась замуж идти за него, – сказала Аграфена   Петровна. – Покамест об этом мы только трое знаем: жених с невестой да я.   Что ты на это скажешь?      

– Что   сказать-то? Дело доброе, – молвил Патап Максимыч. – Девица она умная,   по всему хорошая, и его из хороших людей не выкинешь. Заживут, бог даст,   припеваючи. Помнишь, я еще тогда, как только помер Марко Данилыч, говорил, что   при ее положении надо ей скорее замуж идти. Ведь одна как перст… Доброе дело   затеяно у вас, доброе… Был он прежде забубенным ветрогоном, проказил на все   руки, теперь переменился, человека узнать нельзя. А как женится, еще лучше   будет.      

– Присватался   бы какой-нибудь негодный парень к Дунину миллиону, ну и мучься она с ним до   гробовой доски. Что тут хорошего-то? А пожалуй, и такой бы хахаль навернулся,   что обобрал бы ее до ниточки, да и бросил, как вон Алешка Лохматый Марью   Гавриловну обобрал да бросил. Этот женится не на деньгах – у него двести тысяч   в кармане. Нет, вашего дела охаять нельзя, хорошее, очень даже хорошее дело.   Одобряю.      

– Ты   с ней, тятенька, покуда об этом не говори, – сказала Аграфена   Петровна. – Не вдруг, значит, начинай. Она такая ведь пугливая да робкая.   Нельзя покамест с ней много говорить насчет этого. Скажу тебе, когда можно   будет.