1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Таким   образом, вы решили вернуться…      

– Да,   я вернулся, – проговорил Ришелье, устраиваясь в лучшем кресле, которое он   определил с первого взгляда.      

– Наверное,   есть еще что-то, о чем вы умалчиваете, – предположила графиня – Каприз..,   не свойствен таким людям, как вы – Графиня! Не стоит меня упрекать. Я лучше   своей репутации И раз уж я вернулся, как вы сами видите, то это – То это? –   подхватила Дю Барри.      

–..то   это по велению сердца!      

Герцог   д'Эгийон и графиня расхохотались.      

– Какое   счастье, что мы не лишены юмора, и можем оценить вашу шутку!      

– заметила   графиня.      

– Что   вы хотите этим сказать?      

– Могу   поклясться, что глупцы вас не поняли бы и в изумлении пытались бы найти другую   причину вашего возвращения. Даю вам слово Дю Барри, только вы, герцог, умеете   по-настоящему войти и выйти; Моле, сам непревзойденный Моле рядом с вами – не   более, чем деревянная кукла!      

– Так   вы не верите, что я пришел по зову сердца? – вскричал Ришелье.      

– Графиня!   Графиня! Предупреждаю вас – вы заставляете меня плохо о вас думать. Не смейтесь,   дорогой племянник, иначе я буду вас называть каменным сердцем, которое я не   возьмусь на что бы то ни было употребить.      

– Даже   на то, чтобы состряпать из него небольшой кабинет министров? – спросила   графиня и снова расхохоталась с откровенностью, которую и не пыталась скрыть.      

– Хорошо,   бейте, бейте! – надув губы, пробормотал Ришелье. – Я, к сожалению, не   могу ответить вам тем же: ведь я слишком стар, мне нечем защищаться,   пользуйтесь, пользуйтесь моей слабостью, графиня – теперь это неопасное   удовольствие.      

– Что   вы, графиня! Вам, напротив, следует поостеречься, – предупредил   д'Эгийон. – Вели дядюшка еще раз упомянет о своей немощи – мы пропали.   Нет, господин герцог, мы не будем на вас нападать: как бы вы ни были слабы или   ни напускали на себя вид немощного старца, вы с лихвой вернете нам все удары.   Нет, мы и впрямь рады вашему возвращению.      

– Да! –   радостно подхватила графиня. – И по случаю этого возвращения мы прикажем   устроить фейерверк, а вы знаете, герцог…      

– Я   ничего не знаю, графиня, – с наивностью младенца пролепетал маршал.      

– Во   время фейерверков всегда бывает сколько-нибудь опаленных искрами париков, несколько   помятых под ударами палок шляп…      

Герцог   поднес руку к парику и осмотрел свою шляпу.      

– Да,   да, верно, – поддакнула графиня, – впрочем, вы к нам вернулись      

– так-то   лучше! А я, как вам сказал д'Эгийон, безумно счастлива. И знаете, почему?      

– Графиня!   Графиня! Вы опять скажете какую-нибудь гадость.      

– Да,   но это уж будет последняя.      

– Хорошо,   говорите!      

– Я   счастлива, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду.   Ришелье поклонился.      

– Да, –   продолжала графиня, – вы – как те поэтические птички, что предсказывают   затишье. Как они называются, господин д'Эгийон? Вы ведь пишете стихи и должны   это знать.      

– Альционы,   ваше сиятельство.      

– Совершенно   верно! Ах, маршал, надеюсь, вы не рассердитесь, что я сравниваю вас с птицей,   носящей столь звонкое имя!      

– Я   не рассержусь, графиня, потому что сравнение точное, – сказал Ришелье с   гримасой, означавшей удовлетворение, а удовлетворение Ришелье предвещало всегда   какую-нибудь пакость.      

– Вот   видите!      

– Да,   я принес хорошие, просто замечательные новости!      

– Неужели? –   небрежно бросила графиня.      

– Какие   же? – поинтересовался д'Эгийон.      

– Зачем   вы так торопитесь, герцог? – перебила его графиня. – Дайте же маршалу   время что-нибудь придумать.      

– Нет,   черт меня побери! Я могу сообщить вам их теперь же. Они готовы и даже несколько   устарели.      

– Маршал!   Если вы принесли старье.      

– Ну   знаете, графиня, хотите берите, хотите нет.      

– Хорошо,   возьмем, пожалуй.      

– Кажется,   король угодил в западню, графиня.      

– В   западню?      

– Именно.      

– В   какую западню?      

– В   ту, что вы ему расставили.      

– Я   расставила западню королю? – переспросила графиня.      

– Тысяча   чертей! Вы не хуже меня это знаете.      

– Нет,   даю слово, мне ничего об этом не известно.      

– Ax,   графиня, как нелюбезно с вашей стороны так меня мистифицировать!      

– Правда,   маршал, я ничего не понимаю! умоляю вас, объясните, в чем дело!      

– Да,   дядюшка, объяснитесь, – поддакнул д'Эгийон, угадывавший некий злой умысел   под двусмысленной улыбкой маршала, – ее сиятельство с нетерпением ждет   ваших объяснений.      

Старый   герцог повернулся к племяннику.      

– Было   бы странно, черт побери, если бы ее сиятельство не посвятила вас в свою тайну,   дорогой д'Эгийон. В таком случае, это было бы еще тоньше, чем я предполагал.      

– Чтобы   она меня посвятила?.. – переспросил д'Эгийон.      

– Ну   конечно! Поговорим начистоту, графиня. Да вы раскрыли хотя бы половину своих секретов,   своих происков против его величества.., бедному герцогу, сыгравшему в них столь   значительную роль!      

Графиня   Дю Барри покраснела. Было еще так рано, она не успела ни нарумяниться, ни налепить   мушки; покраснеть ей было легко.      

Однако   это было опасно.      

– Вы   оба удивленно смотрите на меня своими прекрасными глазами, – продолжал Ришелье, –   неужели я должен раскрывать вам ваши дела?      

– Раскрывайте,   раскрывайте! – в один голос воскликнули герцог и графиня.      

– Благодаря   своей необычайной проницательности король, должно быть, уже все разгадал и   ужаснулся.      

– Что   он мог разгадать? – спросила графиня. – Ну же, маршал, я умираю от   нетерпения!      

– Ну,   например, ваше взаимопонимание с моим присутствующим здесь племянником…      

Д'Эгийон   побледнел и, казалось, его взгляд говорил графине:      

– Как   видите, я не зря был уверен, что он задумал какую-то гадость!      

Женщины   в таких случаях бывают отважнее, гораздо отважнее мужчин. Графиня немедля   бросилась в бой.      

– Герцог! –   начала она. – Я боюсь загадок, когда вы играете роль сфинкса, потому что   тогда мне кажется, что я рано или поздно проиграю: успокойте меня, а если вы   пошутили, то позвольте вам заметить, что это была глупая шутка.      

– Глупая?   Да что вы, графиня, напротив – великолепная! – вскричал Ришелье. – Не   моя, а ваша, разумеется.      

– Я   не понимаю ни слова, маршал, – заметила Дю Барри, кусая губы и постукивая   ножкой от нетерпения.      

– Ну,   ну, оставим в покое самолюбие, графиня, – продолжал Ришелье. – Итак,   вы опасались, как бы король не увлекся мадмуазель де Таверне. О, не отрицайте,   для меня это совершенно очевидно!      

– Это   правда, я этого и не скрываю.      

– Ну,   а испугавшись, вы вознамерились помешать, насколько это будет возможно, игре   его величества.      

– Я   и этого не отрицаю. Что же дальше?      

– Мы   подходим к главному, графиня. Чтобы уколоть его величество, у которого довольно   толстая кожа, нужна была довольно тонкая игла… Ха-ха-ха! Я и не заметил, до   чего ужасная вышла игра слов. Понимаете?      

И маршал   рассмеялся или сделал вид, что смеется во все горло, чтобы в приступе веселости   насладиться озабоченным видом своих жертв.      

– Какую   игру слов вы тут усматриваете, дядюшка? – спросил д'Эгийон, первым придя в   себя и изображая наивность.      

– Ты   не понял? – удивился маршал. – Тем лучше! Шутка вышла отвратительная.   Одним словом, я хотел сказать, что ее сиятельство, желая пробудить в короле   ревность, выбрала для этого господина приятной наружности, неглупого, в общем –   чудо природы.      

– Кто   это сказал? – вскричала графиня, разозлившись, как любой сильный мира   сего, чувствующий свою неправоту.      

– Все,   графиня.      

– Все   – значит, никто, вы отлично это знаете, герцог.      

– Напротив,   ваше сиятельство: все – это тысяча человек в одном только Версале; это шестьсот   человек в Париже; это двадцать пять миллионов во Франции! Заметьте, что я не   принимаю во внимание Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где столько же   газет, сколько в Париже мнений.      

– И   что говорят в Версале, в Париже, во Франции, в Гааге, в Гамбурге, в Роттердаме,   в Лондоне, в Берлине?..      

– Говорят,   что вы – самая умная и очаровательная женщина в Европе; говорят, что благодаря   гениальной стратегии, согласно которой вы стараетесь Выглядеть так, будто у вас   есть любовник…      

– Любовник!   Какие же основания для такого нелепого обвинения, скажите на милость?      

– Обвинения?   Как вы можете так говорить, графиня? Все знают, что на самом деле ничего нет,   просто восхищаются стратегией. На чем основано это восхищение, это   воодушевление? Оно основано на вашем изумительно тонком поведении, на вашей   безупречной тактике; оно держится на том, что вы сделали вид, – и до чего   же мастерски! – что остаетесь ночевать одной в ту ночь.., ну, вы знаете,   когда я заезжал к вам, у вас еще были король и д'Эгийон, в тот вечер я вышел первым,   король – вторым, а д'Эгийон – третьим…      

– Ну,   ну, договаривайте.      

– Вы   притворились, что остаетесь вдвоем с д'Эгийоном, словно он был ваш любовник;   потом вы проводили его под шумок утром из Люсьенн, опять под видом любовника, и   сделали это так, чтобы несколько простаков, таких вот легковерных людей, как я,   например, увидели это и растрезвонили на весь мир, так чтобы это дошло до   короля, чтобы он испугался и поскорее, из страха вас потерять, бросил малышку   Таверне.      

Графиня   Дю Барри и д'Эгийон не знали, как к этому отнестись. А Ришелье не стал их смущать   ни взглядами, ни жестами: напротив, казалось, его табакерка и жабо поглотили   все его внимание.      

– Потому   что, – продолжал маршал, отряхивая жабо, – похоже на то, что король и   впрямь бросил эту девочку.      

– Герцог! –   проговорила в ответ Дю Барри. – Я вам заявляю, что не понимаю решительно   ни единого слова из ваших сказок и убеждена только в одном: если рассказать обо   всем этом королю, он тоже ничего не поймет.      

– Неужели? –   воскликнул герцог.      

– Да,   можете быть уверены. Вы мне приписываете, так же, как все остальные,   значительно более богатое воображение, чем оно есть у меня на самом Деле; у   меня никогда не было намерения разжигать в его величестве ревность при помощи   средств, о которых вы говорите.      

– Графиня!      

– Клянусь   вам!      

– Графиня!   Хорошая дипломатия, – а женщины всегда были лучшими дипломатами, – никогда   не признается в своих замыслах. Ведь в политике есть одна аксиома… Я знаю ее с   тех пор, как был посланником… Она гласит:      

«Никому   не рассказывайте о средстве, благодаря которому вы преуспели однажды: оно может   вам пригодиться и в другой раз».      

– Герцог…      

– Средство   оказалось удачным, ну и отлично. А король теперь в очень плохих отношениях со   всем семейством Таверне.      

– Признаться,   герцог, только вы умеете выдавать за действительное то, что существует лишь в   вашем воображении.      

– Вы   не верите, что король рассорился с Таверне? – спросил герцог, стараясь   избежать ссоры.      

– Я   не это хочу сказать.      

Ришелье   попытался взять графиню за руку.      

– Вы   настоящая птичка, – сказал он.      

– А   вы – змей!      

– Вот   так так! Стоит ли после этого спешить к вам с хорошими известиями?!      

– Дядюшка!   Вы заблуждаетесь! – с живостью вмешался д'Эгийон, почуяв, куда клонит Ришелье. –   Никто не ценит вас так высоко, как ее сиятельство; она говорила мне об этом в   ту самую минуту, когда доложили о вашем приходе.      

– Должен   признаться, что я очень люблю своих друзей, – сообщил маршал, – и   потому я пожелал первым принести вам новость о вашей победе, графиня. Знаете ли   вы, что Таверне-старший собирался продать свою дочь королю?      

– Я   полагаю, это уже сделано, – отвечала Дю Барри.      

– Ах,   графиня, до чего этот человек ловок! Вот уж кто и вправду змей! Вообразите: он   усыпил меня своими уверениями в дружбе, сказками о старом братстве по оружию.   Ведь меня так легко поймать на эту удочку! И потом, кто мог подумать, что этот   провинциальный Аристид приедет в Париж нарочно для того, чтобы попытаться   перебежать дорогу нашему умнейшему Жану Дю Барри? Только моя преданность вашим   интересам, графиня, помогла мне прозреть и вновь обрести здравый смысл… Клянусь   честью, я был ослеплен!..      

– Ну,   теперь с этим покончено, судя по вашим словам, по крайней мере, не правда   ли? – спросила Дю Барри.      

– Разумеется,   да! За это я вам отвечаю. Я так грубо отчитал этого ловкача, что он, должно   быть, теперь смирился и мы остались хозяевами положения.      

– А   что король?      

– Король?      

– Да.      

– Я   задал его величеству три вопроса.      

– Первый?      

– Отец.      

– Второй?      

– Дочь.      

– А   третий?      

– Сын…   Его величество изволил назвать отца.., потворствующим, его дочь чопорной, а для   сына у его величества вообще не нашлось слов, потому что король о нем даже и не   вспомнил.      

– Отлично.   Вот мы и освободились от всего их рода одним махом.      

– Надеюсь!      

– Может   быть, отправить их назад в их дыру?      

– Не   стоит, они и так не выкарабкаются.      

– Так   вы говорите, что этот юноша, которому король обещал полк…      

– У   вас, графиня, память лучше, чем у короля. Впрочем, мессир Филипп      

– очень   приятный мальчик, он на вас бросал такие взгляды, против которых трудно   устоять. Да, черт возьми, он теперь не полковник, не капитан, не брат   фаворитки; ему только и остается надеяться, что его заприметите вы.      

Старый герцог   пытался, словно коготком ревности, царапнуть сердце племянника.      

Однако   д'Эгийон в ту минуту не думал о ревности.      

Он   пытался понять ход старого маршала и выяснить истинную причину его возвращения.      

По   некотором размышлении он пришел к выводу, что маршала прибил к Люсьенн ветер удачи.      

Он подал   графине знак, перехваченный старым герцогом в зеркале, перед которым он поправлял   парик; графиня поспешила пригласить Ришелье на чашку шоколаду.      

Д'Эгийон   ласково простился с дядюшкой, Ришелье не менее любезно с ним раскланялся.      

Маршал и   графиня остались вдвоем перед столиком, только что сервированным Замором.      

Старый   маршал взирал на все эти уловки фаворитки, ворча про себя:      

«Двадцать   лет назад я взглянул бы на часы со словами: „Через час я должен стать министром“   и стал бы им. До чего же глупо устроена жизнь! – продолжал он говорить сам   с собою. – Сначала тело ставим на службу разуму, а потом остается одна   голова и становится служанкой тела; нелепость!»      

– Дорогой   маршал! – проговорила графиня, прерывая внутренний монолог гостя. –   Теперь, когда мы снова стали друзьями, и в особенности сейчас, пользуясь тем,   что мы одни, скажите, зачем вы изо всех сил толкали эту юную кривляку в постель   к королю?      

– Ах,   графиня, – отвечал Ришелье, едва пригубив шоколад, – я как раз спрашивал   себя об этом: понятия не имею!      

 Глава 24. ВОЗВРАЩЕНИЕ      

       

Герцог   де Ришелье знал, чего можно ожидать от Филиппа, и мог бы заранее предсказать   его возвращение, потому что, выезжая утром из Версаля в Люсьенн, он повстречал   его на главной дороге по направлению к Трианону; он проехал мимо него   достаточно близко, чтобы успеть разглядеть на его лице все признаки печали и   беспокойства.      

И   действительно, в Реймсе Филипп сначала взлетел по ступенькам служебной   лестницы, а потом испытал на себе всю боль равнодушия и забвения; вначале   Филипп был даже пресыщен выражением дружбы всех завидовавших его продвижению   офицеров и вниманием командиров, но по мере того, как холодное дыхание   немилости заставило померкнуть восходящую звезду Филиппа, молодой человек стал   с презрением замечать, как от него отворачиваются недавние друзья, как   предупредительные командиры начинают на него покрикивать. В его нежной душе   боль оборачивалась сожалением.      

Филипп с   грустью вспоминал то время, когда он был безвестным лейтенантом в Страсбурге и   когда ее высочество еще только въезжала во Францию; он вспоминал своих добрых   друзей, своих товарищей, среди которых он ничем не выделялся. Но с особенным   сожалением он думал теперь о тишине и уюте родного дома, хранителем которого   был верный Ла Бри. Как бы невыносима ни была боль, ее легче перенести в тишине   и одиночестве, дающим отдохновение ищущим душам; кроме того, заброшенность   замка Таверне, свидетельствовавшая не только об упадке духа населявших его   людей, но и о скором физическом разрушении, в то же время располагала к размышлениям,   близким сердцу юноши.      

Еще   труднее Филиппу было оттого, что рядом с ним не было его сестры, ее мудрых   советов, почти всегда безупречных, потому что они исходили из ее гордого   сердечка, а не из жизненного опыта. В том-то и состоит замечательная   особенность благородных душ, что они, сами того не желая, способны подняться   над повседневностью и зачастую именно благодаря этой способности им удается   избежать болезненных столкновений или ловушек, чему, как правило, не могут   противостоять ничтожные твари, как бы они ни пытались изворачиваться, хитрить и   лавировать, барахтаясь в своей грязи.      

Как   только Филипп испытал все эти неприятности, его охватило отчаяние. Молодой   человек чувствовал себя несчастным в своем одиночестве и не хотел верить, что   Андре, двойником которой он себя считал, могла быть счастлива в Версале, когда   он так жестоко страдал в Реймсе Тогда-то он и написал барону письмо, в котором   сообщил о скором возвращении Письмо это не удивило никого, тем более – барона.   Его поражало только то, что Филиппу достало терпения ждать, в то время как   самому барону не сиделось на месте и он две недели не давал проходу Ришелье,   умоляя его при каждой встрече ускорить события.      

Не   получив назначения в сроки, которые он сам себе наметил, он взял отпуск у   своего начальства, словно не заметив презрительных насмешек, довольно   тщательно, впрочем, завуалированных: вежливость считалась в те времена истинно   французской добродетелью; кроме того, его благородство не могло не внушать   знавшим его людям естественного уважения.      

Итак,   когда настал день назначенного им самим отъезда, а надобно заметить, что вплоть   до этого дня он ожидал своего назначения скорее со страхом, чем с   вожделением, – он сел на коня и поскакал в Париж.      

Три дня,   проведенные им в пути, показались ему вечностью. Чем ближе он подъезжал к Парижу,   тем все сильнее пугало его молчание отца и, в особенности, сестры, обещавшей   писать ему по меньшей мере два раза в неделю.      

В   полдень описываемого нами дня Филипп подъезжал к Версалю, когда, как мы уже   сказали, герцог де Ришелье выезжал ему навстречу. Филипп провел в пути почти   всю ночь, поспав всего несколько часов в Мелене. Кроме того, он был так занят   своими мыслями, что не заметил герцога де Ришелье в карете и даже не узнал его   герба.      

Он отправился   прямо к решетке парка, где простился с Андре в день своего отъезда, когда   девушка без всякой причины была печальна, несмотря на завидное процветание   семьи.      

Тогда   Филипп был потрясен страданиями Андре и не мог их себе объяснить. Но   мало-помалу ему удалось стряхнуть с себя оцепенение и припомнить, что   происходило с Андре. И – странное дело! – теперь он, Филипп, возвращаясь в   те же места, был охвачен той же беспричинной тревогой, не находя, увы, даже в   мыслях успокоения этой невыносимой тоске, походившей на предчувствие грядущей   беды.      

Когда   его конь ступил на посыпанную гравием боковую аллею, зацокав копытами, высекавшими   искры, на шум из-за подстриженной живой изгороди, вышел какой-то человек.      

Это был   Жильбер с кривым садовым ножом в руках.      

Садовник   узнал бывшего хозяина.      

Филипп   тоже узнал Жильбера.      

Жильбер   бродил так вот уже целый месяц: совесть его была неспокойна, и он не находил себе   места.      

В тот   день он, стремясь, как обычно, во что бы то ни стало осуществить задуманное,   пытался найти в аллее такое место, откуда были бы видны павильон или окно   Андре: он добивался возможности беспрестанно смотреть на этот дом, но так,   чтобы никто не заметил его беспокойства, его волнений и вздохов.      

Прихватив   с собой для вида садовый нож, он бегал по кустам и куртинам, то отрезая усыпанные   цветами ветки под тем предлогом, что они мертвы и подлежат удалению, то отсекая   здоровую кору молодых тополей, объясняя свой поступок необходимостью срезать   смолу; при том он не переставал прислушиваться, озираться, желать и сожалеть.      

Юноша   побледнел за последний месяц. Об его истинном возрасте можно было теперь догадаться   лишь по странному блеску глаз да по безупречно матовой белизне лица; зато   плотно сжатые по причине скрытности губы, косой взгляд и нервное подвижное лицо   говорили скорее о более зрелом возрасте.      

Как уже   было сказано, Жильбер узнал Филиппа, а едва узнав, порывисто шагнул назад в заросли.      

Однако   Филипп пришпорил коня с криком:      

– Жильбер!   Эй, Жильбер!      

Первой   мыслью Жильбера было сбежать. Еще миг – и безотчетный ужас, ничем не объяснимое   исступление, то есть то, что древние, стремившиеся всему найти объяснение,   приписали бы богу Пану, подхватили бы его и понесли, словно одержимого, через   аллеи, рощи, кусты и водоемы.      

К   счастью, одичавший мальчишка вовремя услышал ласковые слова Филиппа.      

– Ты   что же, не узнаешь меня, Жильбер? – крикнул Филипп.      

Жильбер   понял свою неосторожность и внезапно остановился.      

Потом он   медленно и недоверчиво воротился на дорожку.      

– Нет,   господин шевалье, – дрожа всем телом, пролепетал он, – я вас не узнал   – я вас принял за одного из гвардейцев, а так как я оставил свою работу, то я   боялся, что меня узнают и накажут.      

Филипп   был удовлетворен таким объяснением. Он спешился и, взявшись одной рукой за повод,   другую положил Жильберу на плечо, – тот заметно содрогнулся.      

– Что   с тобой. Жильбер? – спросил он.      

– Ничего,   сударь, – отвечал юноша. Филипп грустно улыбнулся.      

– Ты   не любишь нас, Жильбер, – заметил он. Юноша снова вздрогнул.      

– Да,   я понимаю, – продолжал Филипп, – мой отец обращался с тобой жестоко и   несправедливо. А я, Жильбер?      

– О,   вы… – пробормотал юноша.      

– Я   всегда тебя любил и поддерживал.      

– Это   верно.      

– Ну,   так забудь зло ради добра. Моя сестра тоже всегда хорошо к тебе относилась.      

– Ну   нет, вот это уж нет! – с живостью возразил мальчишка с таким выражением,   которое вряд ли кто-либо мог правильно истолковать, потому что оно заключало в   себе обвинение против Андре и самооправдание Жильбера; его слова прозвучали   гордо, и в то же время Жильбер испытывал угрызения совести.      

– Да,   да, – подхватил Филипп, – да, понимаю: сестра несколько высокомерна,   но она очень славная.      

Немного   помолчав, он заговорил снова, потому что этот разговор помогал Филиппу оттянуть   встречу, которой он из-за дурных предчувствий очень боялся.      

– Ты   не знаешь, Жильбер, где сейчас моя милая Андре?      

Эти   слова болью отозвались в сердце Жильбера. Он проговорил сдавленным голосом:      

– Предполагаю,   сударь… Впрочем, откуда мне знать?..      

– Как   всегда, одна, и наверное скучает, бедняжка! – перебил его Филипп.      

– Сейчас   одна, так мне кажется. Ведь с тех пор, как мадмуазель Николь сбежала…      

– Как?   Николь сбежала?      

– Да,   вместе с любовником.      

– С   любовником?      

– Так   я полагаю, во всяком случае, – проговорил Жильбер, спохватившись, что   сболтнул лишнее, – об этом говорили в лакейской.      

– Признаться,   я ничего не понимаю, Жильбер, – проговорил Филипп, сильно волнуясь. –   Из тебя слова не вытянешь. Будь же полюбезнее! Ведь ты не лишен ума, у тебя   есть врожденное благородство, так не скрывай свои хорошие качества под   напускной дикостью и грубостью – это так не идет тебе, как, впрочем, никому   вообще.      

– Да   я просто не знаю того, о чем вы меня спрашиваете, сударь. Если вы подумаете хорошенько,   вы сами увидите, что я и не могу этого знать. Я с утра до вечера работаю в   саду, а что происходит во дворце, я не знаю.      

– Жильбер!   Жильбер! Мне, однако, казалось, что у тебя есть глаза.      

– У   меня?      

– Да,   и что тебе не безразличны те, кто носит мое имя. Ведь как бы скудно ни было   гостеприимство Таверне, оно было тебе оказано.      

– Да,   господин Филипп, вы мне далеко не безразличны, – отвечал Жильбер   пронзительным и, в то же время, хриплым голосом, задетый за живое   снисходительностью Филиппа, – да, вас я люблю и потому скажу вам, что ваша   сестра очень больна.      

– Очень   больна? Моя сестра? – взорвался Филипп. – Моя сестра очень больна!   Что же ты сразу не сказал? Он бросился бежать.      

– Что   с ней? – прокричал он на бегу.      

– Откровенно   говоря, не знаю, – молвил Жильбер.      

– А   все-таки?      

– Я   знаю только, что она нынче трижды падала в обморок прямо на улице, а недавно ее   осмотрел доктор ее высочества, и господин барон тоже у нее был…      

Филипп   не стал слушать дальше – его предчувствие оправдалось; перед лицом опасности он   вновь обрел былое мужество.      

Он   оставил коня на Жильбера и со всех ног бросился к службам.      

Жильбер   поспешил отвести коня на конюшню и упорхнул подобно дикой птице, которая никогда   не дается человеку в руки.      

 Глава 25. БРАТ И СЕСТРА      

       

Филипп   нашел сестру лежавшей на небольшой софе, о которой мы уже имели случай рассказать.      

Войдя в   переднюю, молодой человек обратил внимание на то, что Андре убрала все цветы,   которые она так любила прежде. С тех пор как она почувствовала недомогание,   запах цветов причинял ей невыносимые страдания, и она Отнесла на счет этого   раздражения мозговых клеток все неприятности, преследовавшие ее вот уже две   недели.      

В тот   момент, как вошел Филипп, Андре находилась в глубокой задумчивости; она тяжело   склонила голову, лицо ее было печально, время от времени на глаза набегали   слезы. Руки ее безвольно повисли, и хотя кровь, казалось бы, должна была   приливать к ним в таком положении, тем не менее ее руки были белее воска.      

Она   застыла, словно неживая. Чтобы убедиться, что она не умерла, нужно было прислушиваться   к ее дыханию.      

Узнав от   Жильбера о болезни сестры, Филипп торопливо зашагал к павильону. Когда он подошел   к лестнице, он задыхался. Однако там он передохнул, взял себя в руки и стал   подниматься по лестнице гораздо спокойнее, а когда очутился на пороге, он уже   бесшумно переставлял ноги, передвигаясь плавно, словно сильф.      

Будучи   заботливым и любящим братом, он хотел понять сам, что случилось с сестрой, приняв   во внимание все симптомы ее болезни; он знал, что у Андре нежная и добрая душа,   как только она увидит и услышит брата, она постарается скрыть свое состояние,   чтобы не тревожить Филиппа.      

Вот   почему он вошел так тихо, так неслышно отворив застекленную дверь, что Андре не   заметила его: он уже стоял посреди комнаты, а она ни о чем не догадывалась.      

Филипп   успел ее рассмотреть; он заметил ее бледность, неподвижность, ее безучастность.   Его поразило странное выражение ее словно невидящих глаз. Не на шутку   переполошившись, он сейчас же решил, что в недомогании сестры не последнюю роль   играет ее душевное состояние.      

При виде   сестры сердце его похолодело, и он не мог сдержать ужаса.      

Андре   подняла глаза и, пронзительно вскрикнув, выпрямилась, словно восстав от смерти.   Задохнувшись от радости, она бросилась брату на шею.      

– Ты!   Ты, Филипп! – прошептала она. Силы оставили ее прежде, чем она вымолвила   еще хоть одно слово.      

Да и что   она могла еще сказать?      

– Да,   да, я! – отвечал Филипп, обнимая и поддерживая ее, потому что   почувствовал, как она стала оседать у него в руках. – Я вернулся, и что же   я вижу? Ты больна! Ах, бедная моя сестричка, что с тобой?      

Андре   рассмеялась нервным смехом, однако, вопреки ожиданиям больной, ее смех не успокоил   Филиппа.      

– Ты   спрашиваешь, что со мной? Так я, значит, плохо выгляжу?      

– Да,   Андре, ты очень бледна и вся дрожишь.      

– Да   с чего ты это взял, брат? Я даже не чувствую недомогания. Кто ввел тебя в   заблуждение, Филипп? У кого хватило глупости беспокоить тебя понапрасну? Я   правда не знаю, что ты имеешь в виду: я прекрасно себя чувствую, не считая   легкого головокружения, но оно скоро пройдет.      

– Но   ты так бледна, Андре…      

– Разве   я всегда бываю очень румяной?      

– Нет,   однако ты выглядишь, по крайней мере, живой, а сегодня…      

– Не   обращай внимания.      

– Смотри!   Еще минуту назад твои руки пылали, а сейчас они холодны, как лед.      

– Это   неудивительно, Филипп: когда я тебя увидела…      

– Что   же?      

–..я так   обрадовалась, что кровь прилила к сердцу, только и всего.      

– Ты   же не стоишь на ногах, Андре, ты держишься за меня.      

– Нет,   это я тебя обнимаю. Разве тебе это неприятно, Филипп?      

– Что   ты, дорогая Андре!      

И он   прижал девушку к груди.      

В то же   мгновение Андре почувствовала, что силы вновь ее покидают. Она тщетно пыталась   удержаться на ногах, обняв брата за шею. Ее холодные безжизненные руки   скользнули по его груди, она упала на софу и стала белее муслиновых занавесок,   на фоне которых был отчетливо виден ее очаровательный профиль.      

– Вот   видишь!.. Вот видишь: ты меня обманываешь! – вскричал Филипп. – Ах,   сестренка, тебе больно, тебе плохо!      

– Флакон!   Флакон! – пролепетала Андре, улыбаясь через силу.      

Ее   угасающий взор и с трудом приподнятая рука указывали Филиппу на флакон,   стоявший на небольшом шифоньере у окна.      

Не сводя   глаз с сестры, Филипп скрепя сердце оставил ее и бросился к флакону.      

Распахнув   окно, он вернулся к девушке и поднес флакон к ее лицу.      

– Ну   вот, – проговорила она, глубоко дыша и вместе с воздухом словно втягивая в   себя жизнь, – видишь, я ожила! Неужели ты полагаешь, что я в самом деле   серьезно больна?      

Филипп   не ответил: он внимательно разглядывал сестру.      

Андре   мало-помалу пришла в себя, приподнялась на софе, взяла в свои влажные руки дрожавшую   руку Филиппа; взгляд ее смягчился, щеки порозовели, и она показалась ему краше   прежнего.      

– Ax,   Боже мой! Ты же видишь, Филипп, что все позади. Могу поклясться, что если бы не   твое внезапное появление, спазмы не возобновились бы и я уже была бы здорова.   Ты должен понимать, что появиться вот так передо мной, Филипп, передо мной…   Ведь я так тебя люблю!.. Ведь ты – смысл моей жизни, ты мог бы меня убить, даже   если бы я была совершенно здорова.      

– Все   это очень мило и любезно с твоей стороны, Андре, но все-таки объясни мне, чему   ты приписываешь это недомогание?      

– Откуда   же мне знать, дорогой? Может быть, это весенняя слабость, или мне плохо из-за   цветочной пыльцы; ты же знаешь, как я чувствительна; еще вчера я едва не   задохнулась от запаха персидской сирени, поднимавшегося с клумбы; ты и сам   знаешь, что ее восхитительные султанчики покачиваются при малейшем весеннем   ветерке и источают дурманящий аромат. И вот вчера… О Господи! Знаешь, Филипп, я   даже вспоминать об этом не хочу, потому что боюсь, что мне снова станет дурно.      

– Да,   ты права, возможно, дело именно в этом: цветы – вещь опасная. Помнишь, как еще   мальчишкой я придумал в Таверне окружить свою постель бордюром из срезанной   сирени? Это было очень красиво – так нам с тобой казалось. А на следующий день   я, как ты знаешь, не проснулся, и все, кроме тебя, решили, что я мертв, а ты и   мысли никогда не могла допустить, что я могу бросить тебя, не попрощавшись.   Только ты, милая моя Андре, – тебе тогда было лет шесть, не больше – ты   одна меня спасла, разбудив поцелуями и слезами.      

– И   свежим воздухом, Филипп, потому что в таких случаях нужен свежий воздух. Мне кажется,   что именно его мне все время не хватает.      

– Сестричка!   Если бы ты не помнила об этом случае, ты приказала бы принести в свою комнату   цветы.      

– Что   ты, Филипп! Уже больше двух недель здесь не было жалкой маргаритки! Странная   вещь! Я так любила раньше цветы, а теперь просто возненавидела их. Давай   оставим цветы в покое! Итак, у меня мигрень. У мадмуазель де Таверне – мигрень,   дорогой Филипп! Везет же этой Таверне!.. Ведь из-за мигрени она упала в обморок   и этим вызвала толки и при дворе, и в городе.      

– Почему?      

– Ну   как же: ее высочество была так добра, что навестила меня… Ах, Филипп, что это   за очаровательная покровительница, какая это нежная подруга! Она за мной   ухаживала, приласкала меня, привела ко мне своего лучшего доктора, а когда этот   славный господин, который выносит всегда безошибочный приговор, пощупал мне   пульс и посмотрел зрачки и язык, то знаешь, как он меня обрадовал?      

– Нет.      

– Оказалось,   что я совершенно здорова! Доктору Луи даже не пришлось мне прописывать никакой   микстуры, ни единой пилюли, а ведь он не знает жалости, судя по тому, что о нем   рассказывают. Как видишь, Филипп, я прекрасно себя чувствую. А теперь скажи   мне: кто тебя напугал?      

– Да   этот дурачок Жильбер, черт бы его взял!      

– Жильбер? –   нетерпеливо переспросила Андре.      

– Да,   он мне сказал, что тебе было очень плохо.      

– И   ты поверил этому глупцу, этому бездельнику, который только и годен на то, чтобы   делать или говорить гадости?      

– Андре,   Андре!      

– Что?      

– Ты   опять побледнела.      

– Да   просто мне надоел Жильбер. Мало того, что он все время путается у меня под   ногами, так я еще вынуждена слышать о нем, даже когда его не видно.      

– Ну,   ну, успокойся! Как бы ты снова не лишилась чувств!      

– Да,   да, о Господи!.. Да ведь…      

Губы у   Андре побелели, она примолкла.      

– Странно! –   пробормотал Филипп. Андре сделала над собой усилие.      

– Ничего, –   проговорила она, – не обращай внимания на все эти недомогания, это все пустое…   Вот я снова на ногах, Филипп. Если ты мне веришь, мы сейчас вместе прогуляемся,   и через десять минут я буду здорова.      

– Мне   кажется, ты переоцениваешь свои силы, Андре.      

– Нет,   вернулся Филипп и возвратил мне силы. Так ты хочешь, чтобы мы вышли, Филипп?      

– Не   торопись, милая Андре, – ласково остановил сестру Филипп. – Я еще не   окончательно уверился в том, что ты здорова. Давай подождем.      

– Хорошо.      

Андре опустилась   на софу, потянув за руку Филиппа и усаживая его рядом.      

– А   почему, – продолжала она, – ты так неожиданно явился, не предупредив   о своем приезде?      

– А   почему ты сама, дорогая Андре, перестала мне писать?      

– Да,   правда, но я не писала тебе всего несколько дней.      

– Почти   две недели, Андре, Андре опустила голову.      

– Какая   небрежность! – снежным упреком заметил Филипп.      

– Да   нет, просто я была нездорова, Филипп. А знаешь, ты прав, мое недомогание   началось в тот самый день, как ты перестал получать от меня письма; с того дня   самые дорогие для меня вещи стали утомительны, вызывали у меня отвращение.      

– И   все-таки я очень доволен, несмотря ни на что, одним твоим словом, которое ты   недавно обронила.      

– Что   же я сказала?      

– Ты   сказала, что счастлива. Тебя здесь любят, о тебе заботятся, ну, а обо мне этого   не скажешь.      

– Неужели?      

– Да,   ведь я был там забыт всеми, даже сестрой.      

– Филипп!..      

– Поверишь   ли, дорогая Андре, что со времени моего отъезда, с которым меня так торопили, я   так и не получил никаких известий о пресловутом полке, командовать которым я   отправился и который мне обещал король через герцога де Ришелье и моего отца!      

– Это   неудивительно, – заметила, Андре.      

– То   есть как неудивительно?      

– Если   бы ты знал, Филипп… Герцог де Ришелье и отец ходят как в воду опущенные: они   похожи на двух мертвецов. Жизнь этих людей – для меня тайна. Все утро отец   бегал за своим старым другом, как он его называет; он уговорил его отправиться   в Версаль, к королю; потом отец пришел ко мне и здесь его дожидался, засыпая   меня непонятными вопросами. Так прошел день: никаких новостей! Тогда господин   де Таверне просто рассвирепел. Герцог его обманывает, – говорит он, –   герцог предает его. Кого герцог предает? Я тебя спрашиваю, потому что сама я   ничего не знаю и, признаться, знать не хочу. Господин де Таверне живет, таким   образом, как грешник в чистилище, каждую минуту ожидая чего-то, чего не несут,   или ждет кого-то, кто не приходит и не приходит.      

– А   король, Андре? Что король? – Король?      

– Да,   ведь он так хорошо к нам относится! Андре стала пугливо озираться.      

– Что   такое?      

– Послушай!      

Король, –   будем говорить тихо, – мне кажется, король очень капризен, Филипп. Как ты   знаешь, его величество поначалу очень мною был заинтересован, как, впрочем, и   тобой, и отцом, в общем – всем семейством. Но вдруг он охладел, да так, что я   не могу понять, ни почему, ни как это произошло. И вот его величество больше не   смотрит в мою сторону, даже поворачивается ко мне спиной, а вчера, когда я   упала без чувств в цветнике…      

– Вот   видишь; Жильбер мне не солгал. Так ты упала без чувств, Андре?      

– А   этому ничтожному Жильберу надо было тебе об этом говорить!.. Пусть всему свету   расскажет!.. Что ему за дело, упала я в обморок или нет? Я отлично понимаю,   дорогой Филипп, – со смехом прибавила Андре, – что неприлично падать   без чувств в королевском доме, но ведь не ради собственного удовольствия я это   сделала, и не нарочно!      

– Да   кто тебя может осудить за это, дорогая сестра?      

– Король!      

– Король?      

– Да.   Его величество выходил из Большого Трианона через сад как раз в ту роковую   минуту. Я глупейшим образом растянулась на скамейке, на руках милого де Жюсье,   который изо всех сил старался мне помочь, как вдруг меня заметил король.   Знаешь, Филипп, нельзя сказать, что во время обморока человек совсем ничего не   чувствует и не понимает, что происходит вокруг. Когда король меня заметил, то   какой бы бесчувственной я ни выглядела, мне показалось, будто я приметила   нахмуренные брови, гневный взгляд, я услышала несколько неприятных слов,   которые король процедил сквозь зубы. Потом его величество поспешил прочь, придя   в негодование, как я полагаю, от того, что я позволила себе лишиться чувств в   его саду. По правде говоря, дорогой Филипп, в этом совсем нет моей вины.      

– Бедняжка! –   прошептал Филипп, с чувством сжав руки девушки. – Я тоже полагаю, что ты   не виновата. Что же было дальше?      

– Все,   дорогой мой. И Жильберу следовало бы избавить меня от своих комментариев.      

– Опять   ты набросилась на несчастного мальчишку!      

– Ну   да, защищай его! Прекрасная тема для разговора.      

– Андре,   смилуйся, не будь так сурова к этому юнцу! Ведь ты его оскорбляешь, третируешь,   я сам был тому свидетелем!.. О Боже, Боже! Андре, что с тобой опять?      

На сей   раз Андре упала навзничь на диванные подушки, не проронив ни слова, и флакон не   мог привести ее в чувство. Пришлось ждать, пока вспышка пройдет и кровь снова   начнет нормально циркулировать.      

– Решительно,   ты страдаешь, сестра, – пробормотал Филипп, – да так, что способна   напугать людей более отважных, чем я, когда речь заходит о твоих страданиях.      

Можешь   говорить все, что тебе заблагорассудится, но мне кажется, что к твоему недомоганию   не следует относиться со свойственным тебе легкомыслием.      

– Филипп!   Ведь доктор сказал же…      

– Доктор   меня не убедил и никогда не убедит. И почему я до сих пор сам с ним не поговорил?   Где его можно увидеть?      

– Он   ежедневно бывает в Трианоне.      

– Да,   но в котором часу? Верно, утром?      

– Утром   и вечером, смотря по тому, когда бывает его дежурство.      

– А   сейчас он дежурит?      

– Да,   дорогой. Ровно в семь часов вечера, а он любит точность, он поднимается на   крыльцо, ведущее в покои ее высочества.      

– Ну   вот и хорошо, – успокаиваясь, проговорил Филипп, – я подожду в твоей   комнате.      

 Глава 26. НЕДОРАЗУМЕНИЕ      

       

Продолжая   непринужденный разговор, Филипп краем глаза следил за сестрой, она же изо всех   сил старалась взять себя в руки, чтобы не тревожить его новыми обмороками.      

Филипп   много рассказывал о своих обманутых надеждах, о забывчивости короля, о непостоянстве   герцога де Ришелье, но как только часы пробили семь, он поспешно вышел, нимало   не заботясь о том, что Андре могла догадаться о его намерениях.      

Он   решительно направился к покоям королевы и остановился на таком расстоянии,   чтобы его не окликнула охрана, однако довольно близко для того, чтобы никто не   мог пройти не замеченным Филиппом.      

Не   прошло и пяти минут, как Филипп увидел описанного сестрой старого доктора Луи,   важно шагавшего по садовой дорожке.      

День   клонился к вечеру, но несмотря на то, что ему, по всей видимости, трудно было   читать, почтенный доктор перелистывал на ходу недавно опубликованный в Кельне   труд о причинах и последствиях паралича желудка. Мало-помалу темнота вокруг   него становилась все более непроницаемой, и доктор уже не столько читал,   сколько угадывал, как вдруг чья-то тень возникла перед ним и ученый муэй вовсе   перестал различать буквы.      

Он   поднял голову, увидал перед собой незнакомого господина и спросил:      

– Что   вам угодно?      

– Прошу   прощения, сударь, – отвечал Филипп. – Я имею честь разговаривать с   доктором Луи?      

– Да,   сударь, – проговорил доктор, захлопнув книгу.      

– В   таком случае, сударь, прошу вас на два слова, – молвил Филипп.      

– Сударь!   Прошу меня извинить, но мой долг призывает меня к ее высочеству. В этот час я   обязан к ней явиться, и я не могу заставлять себя ждать.      

– Сударь…   – Филипп сделал умоляющий жест, пытаясь остановить доктора. – Лицо, которому   я прошу вас оказать помощь, состоит на службе у ее высочества. Эта девушка   очень плоха, тогда как ее высочество совершенно здорова.      

– Скажите   мне прежде всего, о ком вы говорите.      

– Об   одном лице, которому вы были представлены самой принцессой.      

– Ага!   Уж не о мадмуазель ли де Таверне идет речь?      

– Совершенно   верно, сударь.      

– Ага! –   обронил доктор, с живостью подняв голову, чтобы получше разглядеть молодого   человека.      

– Вы   должны знать, что ей очень плохо.      

– Да,   у нее спазмы.      

– Да,   сударь, постоянные обмороки. Сегодня на протяжении нескольких часов она трижды   падала без чувств мне на руки.      

– Молодой   особе стало хуже?      

– Не   знаю. Но вам должно быть понятно, доктор, что когда любишь человека…      

– Вы   любите мадмуазель де Таверне?      

– Больше   жизни, доктор!      

Филипп   произнес эти слова с такой восторженностью, что доктор Луи неверно понял их значение.      

– Ага! –   молвил он. – Так это, значит, вы?.. Доктор умолк в нерешительности.      

– Что   вы хотите этим сказать, сударь? – спросил Филипп.      

– Значит,   это вы…      

– Что   – я, сударь?      

– Любовник,   черт побери! – теряя терпение, воскликнул доктор.      

Филипп   отпрянул, приложив руку ко лбу и смертельно побледнев.      

– Берегитесь,   сударь! – воскликнул он. – Вы оскорбляете мою сестру!      

– Вашу   сестру? Так мадмуазель Андре де Таверне – ваша сестра?      

– Да,   сударь, и мне кажется, что я не сказал ничего такого, что могло бы вызвать   недоразумение.      

– Прошу   прощения, сударь, однако вечерний час, таинственность, с которой вы ко мне обратились…   Я подумал.., я предположил, что интерес, более нежный, чем просто братский…      

– Сударь!   Ни любовник, ни муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.      

– Ну   и отлично! В таком случае, я понимаю, почему мое предположение вас задело, и приношу   вам свои извинения.      

Доктор   двинулся дальше.      

– Доктор! –   продолжал настаивать Филипп. – Умоляю вас не покидать меня, не успокоив относительно   состояния моей сестры!      

– Кто   же вам сказал, что она больна?      

– Боже   мой! Да я сам видел!..      

– Вы   явились свидетелем симптомов, свидетельствующих о недомогании…      

– Серьезном   недомогании, доктор!      

– Ну,   это как на чей взгляд…      

– Послушайте,   доктор, во всем этом есть нечто странное. Можно подумать, что вы не желаете или   не осмеливаетесь дать мне ответ.      

– Вы   можете предположить, как я тороплюсь к ожидающей меня принцессе…      

– Доктор,   доктор! – проговорил Филипп, вытирая рукой пот со лба. – Вы приняли   меня за любовника мадмуазель де Таверне?      

– Да,   но вы меня в этом разубедили.      

– Вы,   значит, полагаете, что у мадмуазель де Таверне есть любовник?      

– Простите,   но я не обязан давать вам отчет о своих соображениях.      

– Доктор,   сжальтесь надо мной! Доктор, у вас случайно вырвалось слово, оставшееся у меня   в сердце, словно лезвие от кинжала без рукоятки! Доктор, не пытайтесь сбить   меня с толку, не надо меня щадить. Что это за болезнь, о которой вы готовы   поведать любовнику, но хотите скрыть от брата? Доктор! Умоляю вас! Ответьте   мне!      

– А   я прошу вас освободить меня от необходимости вам отвечать: судя по тому, как вы   меня расспрашиваете, я вижу, что вы собой не владеете.      

– О   Господи! Неужели вы не понимаете, что вы каждым своим словом толкаете меня в пропасть,   в которую я не могу без содрогания заглянуть?      

– Сударь!      

– Доктор! –   порывисто воскликнул Филипп.      

– Можно   подумать, что вы должны открыть мне столь страшную тайну, что мне, прежде чем   ее выслушать, понадобится призвать на помощь все свое хладнокровие и мужество!      

– Да   я не знаю, в какого рода предположениях вы теряетесь, господин де Таверне; я   ничего такого вам не говорил – Однако вы поступаете в сто раз хуже, ничего мне   не говоря… Вы заставляете меня предполагать такие вещи.      

–Это   жестоко, доктор! Ведь вы видите, как на ваших глазах я терзаю свое сердце, вы   слышите, как я прошу, как я вас умоляю… Говорите же, говорите! Клянусь вам, что   я выслушаю спокойно… Эта болезнь это бесчестье, возможно… О Боже! Вы не   останавливаете меня, доктор? Доктор!      

– Господин   де Таверне! Я ничего такого не говорил ни ее высочеству, ни вашему отцу, ни вам   Не требуйте от меня большего – Да, да.. Но вы же видите, как я истолковываю   ваше молчание; вы видите, что я, следуя за вашей мыслью оказался на опасном   пути; остановите же меня, по крайней мере, если я заблудился.      

– Прощайте,   сударь, – проникновенным голосом молвил доктор.      

– Вы   не можете оставить меня вот так, не сказав ни «да», ни «нет». Одно слово,   одно-единственное – вот все, о чем я вас прошу!      

Доктор   остановился.      

– Сударь! –   проговорил он. – В свое время это привело к роковому недоразумению,   которое вас так задело…      

– Не   будем больше об этом говорить.      

– Нет,   напротив. В свое время, несколько позднее, может быть, чем нужно, вы мне   сказали, что мадмуазель де Таверне – ваша сестра.      

А   немного раньше вы с восторженностью, послужившей причиной моей ошибки, сказали,   что любите мадмуазель Андре больше жизни – Это правда.      

– Если   ваша любовь к ней так сильна, она должна отвечать вам тем же, не так ли?      

– Андре   любит меня больше всех на свете.      

– Тогда   возвращайтесь к ней и расспросите ее. Расспросите ее, следуя тем путем, на   котором я вынужден вас покинуть. И ежели она любит вас так же сильно, как вы –   ее, она ответит на ваши вопросы. Есть такие вещи, о которых можно поговорить с   другом, но о которых не рассказывают доктору. Возможно вам она согласится   сказать, что я ни за что не могу открыть. Прощайте, сударь!      

Доктор   сделал еще один шаг по направлению к павильону ее высочества.      

– Нет,   нет, это невозможно! – вскричал Филипп, обезумев от душевной боли и   всхлипывая после каждого слова. – Нет, доктор, я не так понял, нет, вы не   могли мне это сказать!      

Доктор   осторожно высвободился и проговорил с состраданием:      

– Делайте   то, что я вам порекомендовал, господин де Таверне, и поверьте, что это лучшее,   что вы можете сделать – Да подумайте! Поверить вам – это значило бы отказаться   от того, чем я жил все эти годы, это значило бы обвинять ангела, искушать   Господа! Доктор! Если вы требуете, чтобы я вам поверил, то представьте, по   крайней мере, доказательства!      

– Прощайте,   сударь.      

– Доктор! –   в отчаянии воскликнул Филипп.      

– Будьте   осторожны! Если вы будете и впредь разговаривать со мной с такой горячностью, я   буду вынужден рассказать о том, о чем поклялся молчать и хотел бы скрыть даже   от вас.      

– Да,   да, вы правы, доктор, – проговорил Филипп так тихо, словно был при   последнем издыхании. – Но ведь наука может ошибаться Признайтесь, что и   вам случалось порой ошибаться – Очень редко, сударь, – отвечал   доктор, – я – человек строгих правил, и мои уста говорят «да» только после   того, как мои глаза и мой разум скажут: «Я видел – я знаю – я уверен» Да, вы   разумеется, правы, иногда я мог ошибиться, как любой грешный человек, но уж на   сей раз, по всей видимости, не ошибаюсь Итак, желаю вам спокойствия, и давайте   простимся.      

Однако   Филипп не мог так просто уступить. Он положил руку доктору на плечо с таким   умоляющим видом, что тот был вынужден остановиться – О последней высшей милости   прошу вас, сударь, – молвил он. – Вы видите, как разбегаются у меня   мысли. Мне кажется, я теряю рассудок Чтобы окончательно решить, должен ли я   жить или умереть, мне необходимо услышать подтверждение о возникшей угрозе. Я   сейчас вернусь к сестре и буду говорить с ней только после того, как вы еще раз   ее осмотрите. Подумайте хорошенько!      

– Это   вам надо думать, потому что мне нечего добавить к уже сказанному – Обещайте мне   – Бог мой! Это милость, в которой даже палач не мог бы отказать своей жертве –   обещайте мне, что зайдете к моей сестре после визита к ее высочеству Доктор!   Небом заклинаю вас: обещайте!      

– Это   не исправит положения. Однако раз вы настаиваете, мой долг – поступить так, как   вы того желаете. Когда я выйду от ее высочества, я зайду к вашей сестре –   Благодарю, благодарю вас! Да, зайдите, и тогда вы убедитесь в своей ошибке.      

– Я   от всей души этого желаю, и если я ошибся, я с радостью в этом признаюсь.   Прощайте!      

Получив   свободу, доктор ушел, оставив Филиппа одного. Филипп дрожал как в лихорадке,   обливался холодным потом. Словно в бреду, он не понимал, где он находится, с   кем он только что говорил, того, что ему только что было открыто.      

Он   несколько минут невидящим взором смотрел на небо, в котором начали появляться   звезды, и на павильон, в котором зажигались огни.      

 Глава 27. ДОПРОС      

       

Едва   придя в себя, Филипп направился в апартаменты Андре Однако по мере того, как он   подходил к павильону, ощущение несчастья стало постепенно проходить; ему   казалось, что это был всего-навсего страшный сон, а не действительность,   которой он пытался противостоять. Чем дальше он уходил от доктора, тем все   более нелепыми стали казаться его намеки Ему было очевидно, что наука ошиблась,   а добродетель не сдалась И разве сам доктор не подтвердил правоту «Филиппа тем,   что согласился еще раз навестить его сестру?      

Однако,   когда Филипп оказался лицом к лицу с Андре, он так изменился, побледнел и осунулся,   что теперь пришел ее черед испытать беспокойство при виде брата. Она спрашивала   себя, как Филипп мог так сильно перемениться в столь короткий срок.      

– Господи!   Дорогой брат! Неужели я серьезно больна? – обратилась она к нему.      

– Почему   ты об этом спрашиваешь? – молвил он.      

– Потому   что ты так напуган.      

– Нет,   сестра, – отвечал Филипп, – у доктора твое состояние не вызывает   беспокойства, он сказал тебе правду. Мне стоило большого труда уговорить его   прийти еще раз – Так он придет? – спросила Андре.      

– Да,   придет. Надеюсь, тебе это не доставит неудовольствия, Андре?      

При этих   словах Филипп, не сводя глаз, следил за Андре – Нет, – спокойно отвечала   она, – лишь бы этот визит хоть немного тебя утешил, вот все, чего я прошу у   Бога. Ну, а теперь скажи мне, откуда эта бледность? Ты так меня напугал!      

– Тебя   это правда беспокоит, Андре?      

– И   ты еще спрашиваешь!      

– Так   ты меня любишь, Андре?      

– Почему   ты о атом спрашиваешь? – удивилась девушка.      

– Я   хотел узнать, Андре, любишь ли ты меня так же нежно, как во времена нашей   юности.      

– Ах,   Филипп, Филипп!      

– Итак   я для тебя по-прежнему один из самых близких людей на всей земле?      

– Самый   близкий! Единственный! – вскричала Андре и, покраснев от смущения,   прибавила:      

– Прости,   Филипп, я чуть было не забыла…      

– Нашего   отца, Андре?      

– Да   Филипп взял сестру за руку и, с нежностью глядя на нее, проговорил:      

– Андре!   Не думай, что я когда-нибудь осудил бы тебя, если бы в твоем сердце родилось   чувство, не похожее ни на то, которое ты испытываешь к отцу, ни на любовь ко   мне…      

Сев с   ней рядом, он продолжал:      

– Ты   вступила в тот возраст, Андре, когда девичье сердце говорит громче, чем   хотелось бы его хозяйке. Как ты знаешь, заповедь Божья приказывает женщине   покинуть родителей и семью и последовать за супругом.      

Андре   некоторое время смотрела на Филиппа так, будто он говорил на не понятном ей   языке, а потом рассмеялась с непередаваемым простодушием.      

– Мой   супруг? – переспросила она. – Ты что-то говорил о моем супруге,   Филипп? Господи, да он еще не родился; во всяком случае, я его не знаю.      

Тронутый   искренностью Андре, Филипп подошел к ней и, взяв ее руку в свои ладони, проговорил   в ответ:      

– Прежде   чем обзаводиться супругом, милая Андре, женщина может иметь жениха, любовника…      

Андре с   удивлением взглянула на Филиппа, испытывая неловкость под его настойчивым   взглядом, пронизывавшим ее насквозь и освещавшим всю ее душу.      

– Сестра! –   продолжал Филипп. – Со дня своего рождения я был тебе лучшим другом, и ты   была моей единственной подругой. Я никогда не оставлял тебя одну, как ты   знаешь, ради того, чтобы поиграть с товарищами. Мы вместе росли, и ничто   никогда не поколебало нашего беззаветного взаимного доверия. Почему же ты,   Андре, с некоторых пор без всякой причины переменилась ко мне?      

– Я?   Переменилась? Я переменилась к тебе, Филипп? Объяснись, пожалуйста. Должна признаться,   я ничего не понимаю с тех пор, как ты вернулся.      

– Да,   Андре, – проговорил молодой человек, прижимая ее к своей груди,      

– да,   милая сестричка, на смену детской привязанности приходит юношеская страсть, и ты   решила, что я больше не гожусь для того, чтобы поверять мне свои сердечные   тайны.      

– Брат   мой! Друг мой! – все более и более удивляясь, отвечала Андре.      

– Что   все это значит? О каких сердечных тайнах ты говоришь?      

– Андре!   Я смело завожу разговор, который может оказаться для тебя опасным, а для меня   самого – очень неприятным. Я отлично знаю, что просить или, вернее, требовать   твоего доверия в такую минуту – значит пасть в твоих глазах. Однако я   предпочитаю, – и прошу тебя верить, что мне очень тяжело об этом   говорить, – я предпочитаю увериться, что ты любишь меня меньше, чем   оставить тебя во власти грозящих тебе бед, страшных несчастий, Андре, если ты   будешь по-прежнему упорствовать в своем молчании, которое я оплакиваю и на   которое я не считал тебя способной, если ты имеешь дело с братом и другом.      

– Брат   мой! Друг мой! – отвечала Андре. – Клянусь тебе, я ничего не понимаю   в твоих упреках!      

– Андре!   Неужто ты хочешь, чтобы я тебе объяснял?..      

– Да!   Разумеется, да!      

– Не   жалуйся, если, ободренный тобой, я буду говорить слишком прямо, если заставлю   тебя покраснеть, смутиться. Ведь ты сама вызвала во мне несправедливое   недоверие, с каким я копаюсь теперь в недрах твоей души, чтобы вырвать у тебя   признание.      

– Говори,   Филипп. Клянусь, что не рассержусь на тебя.      

Филипп   взглянул на сестру, встал и в сильном волнении зашагал из угла в угол. Между обвинением,   которое Филипп составил в голове, и спокойствием юной девушки, было столь очевидное   противоречие, что он не знал, что думать.      

Андре в   изумлении смотрела на брата и чувствовала, как постепенно холодеет ее сердце от   этой торжественности, столь не похожей на его привычное нежное братское   покровительство.      

Прежде   чем Филипп снова заговорил, Андре поднялась и взяла брата под руку.      

Взглянув   на него с невыразимой нежностью, она сказала:      

– Филипп!   Посмотри мне в глаза!      

– С   удовольствием! – отвечал молодой человек, обратив к ней горящий   взор. – Что ты хочешь мне сказать?      

– Я   хочу сказать, Филипп, что ты всегда с некоторой ревностью относился к моей   дружбе; это вполне естественно, потому что и я дорожила твоими заботами, твоей   любовью. Ну так посмотри на меня, как я тебя просила.      

Девушка   улыбнулась.      

– Видишь   ли ты в моих глазах какую-нибудь тайну? – продолжала она.      

– Да,   да, одну тайну я там вижу, – сказал Филипп. – Андре! Ты влюблена.      

– Я? –   вскричала девушка с таким естественным изумлением, какое не могла бы изобразить   опытная актриса.      

Она   засмеялась.      

– Я   влюблена? – повторила она.      

– Значит,   ты любима?      

– Ну,   тем хуже для него, потому что раз этот человек ни разу не объявился и, следовательно,   не объяснился, значит, это любовь неразделенная.      

Видя,   что сестра смеется и шутит так непринужденно, видя безмятежную лазурь ее глаз и   ее душевную чистоту, а также чувствуя, как ровно бьется сердце Андре, Филипп   подумал, что за месяц их разлуки не мог так неузнаваемо измениться характер   девицы безупречного поведения; что бедняжка Андре не заслужила подозрений; что   наука лжет. Он признал, что доктора Луи можно извинить, ведь он не знал того,   как чиста Андре, как она порядочна. Доктор, верно, решил, что она – такая же,   как все знатные девицы, соблазненные дурным примером или увлеченные преждевременной   страстью, без сожаления расстававшиеся со своей невинностью и забывавшие даже о   честолюбии.      

Еще раз   бросив взгляд на Андре, Филипп уверился в ошибке доктора. Филипп так обрадовался   найденному объяснению, что расцеловал свою сестру, словно мученик, уверовавший   в чистоту Святой Девы Марии и тем подкрепив свою веру в Ее Божественного Сына.      

В ту   самую минуту, как Филипп почувствовал, что в его душе зашевелились сомнения, он   услыхал на лестнице шаги доктора Луи, верного данному обещанию.      

Андре   вздрогнула: в ее положении любой пустяк мог ее взволновать.      

– Кто   там? – спросила она.      

– Вероятно,   доктор Луи, – отвечал Филипп.      

Дверь   распахнулась, и доктор, которого с таким беспокойством ожидал Филипп, вошел в   комнату.      

Как мы   уже говорили, это был один из почтенных и честных ученых, для которых любая   наука священна, и они с благоговением изучают все ее тайны.      

Доктор   Луи был законченным материалистом, а по тем временам это было большой редкостью.   Он стремился под заболеванием тела разглядеть душевный недуг; он брался за дело   рьяно, нимало не беспокоясь о слухах и не боясь препятствий; он ценил свое   время – единственное достояние людей труда – и потому бывал резок в разговоре с   бездельниками и болтунами.      

Вот   почему он так грубо обошелся с Филиппом во время их первой встречи: он принял   его за одного из придворных щеголей, которые льстят доктору, чтобы в ответ   услышать от него комплименты по поводу их любовных подвигов, и готовы с   радостью платить за его молчание. Однако, едва дело обернулось иначе, и вместо   более или менее влюбленного фата доктор увидел перед собой мрачное и грозное   чело брата, едва на месте обычной неприятности стало вырисовываться настоящее   горе, практикующий философ, сердечный человек взволновался и, услышав последние   слова Филиппа, доктор подумал:      

«Я не   только мог ошибиться, но и хотел бы, чтобы это было так».      

Вот   почему он пришел бы навестить Андре даже без настойчивых уговоров Филиппа: он хотел   провести более тщательное обследование, чтобы получить подтверждение   результатов первоначального осмотра.      

Едва   войдя в апартаменты Андре, он из передней устремил на Андре проницательный изучающий   взгляд и потом все время не сводил с нее глаз.      

Визит   доктора, хотя в нем и не было ничего сверхъестественного, взволновал Андре, и у   нее начался один из тех приступов, которые так испугали Филиппа; она   покачнулась и с трудом поднесла к губам платок.      

Филипп   приветствовал доктора и ничего не заметил.      

– Доктор! –   говорил он. – Входите, прошу вас, и простите мне, пожалуйста, мой резкий   тон. Когда я час назад подошел к вам, я был возбужден, зато теперь спокоен.      

Доктор   перевел взгляд с Андре на молодого человека, внимательно изучая его улыбку и   счастливое выражение лица.      

– Вы   побеседовали с вашей сестрой, как я вам советовал? – спросил он.      

– Да,   доктор.      

– И   вы успокоились?      

– У   меня с души свалился камень.      

Доктор   взял руку Андре и долго щупал пульс.      

Филипп   смотрел на сестру, и взгляд его словно говорил:      

«Можете   делать все, что вам заблагорассудится, доктор; никакие ваши заключения мне теперь   не страшны».      

– Ну   что, доктор? – с торжествующим видом спросил он.      

– Господин   шевалье! Соблаговолите оставить меня с вашей сестрой наедине, – проговорил   доктор Луи.      

Эти   простые слова задели молодого человека за живое.      

– Как?   Опять? – воскликнул он. Доктор кивнул.      

– Ну   хорошо, я вас оставляю, – мрачно проговорил Филипп и, обращаясь к сестре,   прибавил:      

– Андре!   Можешь доверять доктору, будь с ним откровенна!      

Девушка   пожала плечами, словно не понимая, о чем он говорит.      

Филипп   продолжал:      

– Пока   он будет расспрашивать тебя о твоем самочувствии, я пойду пройдусь по парку. Я   приказал оседлать мне коня на более позднее время и еще успею зайти к тебе   перед отъездом и поговорить.      

Он пожал   руку Андре и попытался улыбнуться.      

Однако   девушка почувствовала, что улыбка у брата получилась натянутой, а пожатие –   слишком порывистое.      

Доктор с   важным видом проводил Филиппа до входной двери и прикрыл ее.      

Затем он   сел на софу рядом с Андре.      

 Глава 28. КОНСУЛЬТАЦИЯ      

       

С улицы   не доносилось ни звука.      

Воздух   был неподвижен; не было слышно человеческих голосов; природа безмолвствовала.      

Дневная   служба в Трианоне была окончена; конюхи и каретники разошлись по своим комнатам;   малый двор обезлюдел.      

Андре в   глубине души была взволнована тем, что Филипп и доктор придавали ее болезни не   понятное для нее самой значение.      

Она была   несколько удивлена тем обстоятельством, что доктор Луи пришел опять, хотя еще   утром объявил болезнь пустячной, а лекарства – ненужными. Однако благодаря ее простодушию   в ее сердце не закралось подозрение.      

Вдруг   доктор, не сводивший с нее глаз, направил на нее свет лампы и взял ее руку не   как доктор, щупающий пульс, а как друг или исповедник.      

Его жест   поразил впечатлительную Андре. Она уже готова была вырвать свою руку.      

– Мадмуазель!   Вы сами захотели меня видеть или я, придя сюда, уступил желанию вашего   брата? – спросил доктор.