1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
От   длинных речей и подступившего исступленья Денисов больше не мог говорить. Все   его тело корчило в судорогах. Учащенно и тяжело вздыхал он, то и дело взмахивая   руками, будто что-то ловил, наконец слабым, дрожащим, перерывчатым голосом дико   запел:      

Кто с богом   не водится,      

По ночам   ему не молится,      

На   раденьях не трудится,      

Сердцем   кто не надрывается,      

Горючьими   слезами не обливается      

Много,   много с того спросится,      

Тяжело   будет ответ держать,      

На том   свете в темноте лежать!      

А кто с   господом водится,      

По ночам   ему молится,      

На   раденьях не ленится,      

Сердцем   своим надрывается,      

Живот   кровью обливается,      

Сердечный   ключ поднимается,      

Хотя   сердцем надрывается      

Да   слезами омывается      

За то на   небе ему слава велия!      

Егор   Сергеич закашлялся. Он поднес к губам платок и весь окровенил его. Тусклыми   глазами стал он обводить комнату. Когда припадок приутих, Николай Александрыч   спросил:      

– Что   ж Максим повелел творить?      

– Не   могу… сил нет. Завтра… завтра… – задыхаясь на каждом слове, шептал Егор Сергеич. –   Мне бы отдохнуть… успокоиться немножко… Давит… давит гнусную плоть мою… Не могу   говорить… Завтра все расскажу… А теперь прощай… прощай!      

– Не   принять ли тебе чего-нибудь? – спросил Николай Александрыч. – Не   позвать ли сестру Варварушку – у ней ото всего есть снадобья… Крестьян лечит.      

– Не   надо… Покоя… тишины… только…      

И с этим   словом повернулся на другой бок и лег лицом к стене.      

Постоял   над ним немного Николай Александрыч. Смотрит, а у Денисова лицо помертвело,   руки похолодели, сердце почти не бьется. Только изредка пробегавшие по лицу   судороги показывали, что он еще жив.      

Вышел   Николай Александрыч, распорядился… Ни в доме, ни в саду, ни в богадельне, ни в   службах и жилищах прислуги нет звуков, даже самого затаенного шепота.      

       

       ***             

На   другой день поутру Николай Александрыч вошел в комнату Егора Сергеича. Ни утомленья,   ни слабости в араратском госте, по-видимому, не осталось. С веселым взглядом,   но задумчивый и сосредоточенный в самом себе, Денисов весело встретил кормщика   корабля луповицкого.      

– Отдохнул   ли, голубчик, успокоился ли? – заботливо спросил Николай Александрыч.      

– Немощность   плоти минула, дух обновился, – ответил Денисов.      

– Пойдем   к нашим, или, может быть, здесь хочешь чай кушать? – спросил Николай   Александрыч.      

– Мне   бы лучше здесь, к ним приду к обеду… – ответил Денисов.      

Николай   Александрыч распорядился. На серебряном подносе принес дорогой чайный прибор   дворецкий Сидорушка. Поставив его на стол, подошел он к Денисову, взял за руку,   поцеловал ее, а потом, обняв барина, сотворил с ним «серафимское лобзание»,   приговаривая:      

– Христос   воскрес, любезненький ты мой, белокрылый голубчик наш. Милуй тебя господи,   примай чаще на себя божеское наитие, возвещай верным волю вышнюю.   Препрославился ты, возлюбленный, во всех коленах земных!.. Избранный ты сосуд,   святой и блаженный пророк!      

– Здравствуй,   любезный Сидорушка! – отвечал Денисов, лобызая дворецкого. – Вот еще   восхотел отец небесный, чтоб мы с тобой увиделись на грешной земле. Скажи мне,   миленький, как поживаешь?      

– Ото   всей нетленной души и от плотского сердца не престаю ежечасно благодарить превышнего   за неизреченные милости, мне бывающие. Воспеваю зелен вертоград, садочки пречистые,   утреннюю зорюшку неугасающую, солнце правды, праведным сияющее, нескончаемый   день господень немерцающий. А насчет святого радения, прости немощного – скоро   восемь десятков годов ляжет на кости мои, много радеть на святом кругу не могу.      

– Всему   свое время, возлюбленный, – сказал Егор Сергеич. – В духе пребывай,   почаще на себя его сманивай постом, молитвой и песнопеньем, – проговорил   учительно Денисов. – Паче же всего пророчествуй в назидание верных. И сам   принимай пророчества, внимай им и твори по их повелениям. Тем душу сохранишь и   закон исполнишь. Но теперь пока до будущей беседы… Обо многом надо мне   потолковать с братцем Николаюшкой. Теперь потолкуем келейно, а после и с тобой,   возлюбленный, побеседую. И на соборе поговорим.      

Низко   поклонился гостю дворецкий, еще раз поцеловал руку Денисова и вышел. Чай пили   только гость с хозяином. Несколько времени они молчали. Наконец, Николай   Александрыч сказал:      

– Вчера   говорил ты мне, Егорушка, про явления, бывшие в недавних годах на Арарате. Долго   и много ты говорил, а я слова не вымолвил, хоть твои сказанья почти все   известны мне, и недавно еще я сказывал о них на соборе, возвещая о скором   приезде твоем. Теперь ты ободрился духом, кажется можно с тобой говорить. Хоть   пасмурен ты и угрюм, но я уверен, что можно говорить с тобой по делу, по истине   и по правде. Мне нужен ум строгий, холодный, беспристрастный. Можешь ли так   говорить? Без восторгов, без увлечений… Скажи… Иначе отложу до другого времени,   когда будешь совсем в холодном спокое.      

– Говори,   Николаюшка, – отозвался Денисов. Спокойно стану отвечать на твои вопросы,   если только вдруг на меня не накатит. А скажу я тебе, сподобился я дара –   частенько на меня накатывает. Бываю вне ума, когда сходит на меня ум божественный.   Тогда, пожалуй, тебе и не понять моих слов… Дураком сочтешь, юродивым.      

– Юродивые   и блаженные – истые слуги превышнего разума, – сказал на то Николай Александрыч.   Правда, что иной раз невместимо понимать их речи…      

– Когда   бываю восторжен духом, мои речи еще трудней понять. Сочтешь меня ума лишенным,   богохульником, неверным… И все посмеются надо мной и поругаются мне и будет мое   имя проречено. Орудием яко зло нечистого сочтут меня, человеком, уготованным   геене огненной! – сказал Егор Сергеич. – Дан мне дар говорить новыми   языки; новые законы даны мне. И те дары получил я прямо из уст христа и пророка   Максима.      

– Что   ж это за новые языки? Можешь ли им научить нас? – спросил Николай   Александрыч.      

– Не   могу, – сказал Егор Сергеич. – То дело святейшее изо всех дел. Не   всякому доступно оно. Это высочайшая изо всех тайн, но мало доступная даже для   праведнейшего из праведных… Когда говорю новыми языки, все понимаю и в словах   своих чувствую величайший божественный смысл. Но лишь кончится пророчество –   ничего не понимаю и не помню ничего.      

Другие   после скажут, что говорил я на соборе, но ни они, ни сам я не понимаем смысла   небесных слов. Теми словами, тем языком говорили небесные силы, а на земле это   тайна, открываемая только немногим избранным… И в старом писании сказано:   «Глаголяй языки не человеком глаголет, но богу: никто же бо слышит, духом же   глаголет тайны… глаголяй языки себе зиждет… Хочу же всех вас глаголати языки»   (Коринф, XIV, 2-5.).      

– Иногда   это и у нас бывает, – после продолжительного молчанья сказал Николай   Александрыч. – Неподалеку отсюда есть монастырь, Княж-Хабаров называется;   живет в нем чернец Софронушка. Юродивый он, разумного слова никто от него не слыхал.   Иногда бывает он у нас на соборах и, придя в восторг, бог его знает какие слова   говорит.      

– Это   и есть новые языки, – сказал Денисов. Всего чаще юродивым они и   открываются. По разным местам замечал я это, не раз замечал и за Кавказом.      

– Что   ж? И Максим Комар также юродствует? – спросил Николай Александрыч.      

– Бывает, –   несколько подумавши, ответил Егор Сергеич. – Но, кажется мне, иногда он прикидывается   юродивым. «Новые языки, – сказал он мне однажды, нужны для привлечения в   праведную веру неверных. Они увидят и услышат, и будет это для них знамением,   если же на соборе никого нет из неверных, а одни только верные, тогда не нужны   и напрасны новые языки, тогда надо только радеть и пророчествовать».      

– Ты   вчера изнемог, Егорушка, и не мог всего договорить, – сказал Николай   Александрыч. – Скажи теперь, что говорил ты про иерусалимского старца, в   самом ли деле так было, как ты рассказывал, или это вроде сказаний про Данила   Филиппыча да Ивана Тимофеича? Были ли сказанному тобой послухи (Послух –   свидетель слышанного.) и очевидцы, и что они за люди, и можно ли на слово веригь   им?      

– Что   в нюне сорокового года на Арарате два раза были землетрясения, об этом из тогдашних   газет и из книг известно, – сказал Егор Сергеич. – Что во время   землетрясения тамошние люди молились, взирая на гору, об этом также все из   закавказских божьих людей, от мала до велика, в один голос говорят. Все также в   один голос говорят, что, как только кончилось трясение земли, явился старец.   Все говорят, что неоткуда было ему прийти, как с Арарата… Со всех других сторон   нет ни пути, ни дороги – везде места непроходимые. Сам бывал я в тех местах,   сам видел, что нельзя было старцу прийти иначе, как с горы.      

– А   долго ль жил он у араратских? – спросил Николай Александрыч.      

– Тут   вышло что-то странное, – отвечал Денисов. Все это было так еще недавно, и   много людей, видевших его и говоривших с ним, еще живы; рассказы их   противоречивы. Понять нельзя… Кто говорит, что пробыл он с людьми божьими только   шесть дней, кто уверяет, что жил он с ними три года; а есть и такие, что   уверяют, будто старец жил с ними целых двенадцать лет, отлучаясь куда-то по   временам.      

– В   самом деле, странно, – молвил Николай Александрыч. – За кого ж его   признают там? – спросил он.      

– И   тут многое непонятно, так много разноречий, – отвечал Егор Сергеич. –   Одни почитают его посланным с неба ангелом, другие самим богом Саваофом, есть и   такие, что называют его кто Сидором Андреичем, а кто Лукьяном Петровичем   (Лукьян Петров Соколов, молоканин из села Саламатина, Камышинского уезда,   Саратовской губернии, еще до 1836 года, будучи на Молочных Водах, начал стремиться   к слиянию молоканства с хлыстовщиной, но ни мистическое его учение, ни восторженные   обряды там успеха не имели. Соколов ушел неизвестно куда, говорили, будто в   Молдавию. В 1836 году, когда ждали кончины мира, на Молочных Водах явились его   сообщники (кто – неизвестно), называя себя апокалипсическими Энохом и Илиею.   Дерзость их до того доходила, что они вторгались в православные храмы, кричали   во время богослужения и делали разные бесчинства. Вслед за ними явился судия   живых и мертвых, христос и пророк, Лукьян Соколов. Не раз назначал он день   страшного суда, но архангельская труба не гремела, хоть комета Галлея с каждой   ночью делалась светлей и светлей и хоть Соколов и указывал на нее, как на   предвозвестницу близкой кончины мира. Привыкли и к комете, наконец, стала она   удаляться, и тогда не известно куда девались Энох, Илия и сам судия Лукьян   Соколов. Вскоре появился он в Самарской губернии и там многих молокан и хлыстов   увлек за Кавказ. Не раз водил он толпы увлеченных им на Араратские предгорья и   возвращался в заволжские степи за новыми переселенцами, наконец пропал без   вести. Следы его были обнаружены в Бессарабии. Бывал Соколов и в Азиатской Турции   и Персии и, приходя оттуда в Эриванскую губернию, съединял молоканство с   хлыстовщиной и этим произвел особую ересь прыгунков или веденцов. Был он   особенно близок с Максимом Комаром или Рудометкиным, который, говорят, первый   из молокан заплясал на хлыстовских радениях в деревне Никитиной. Конец похождений   Лукьяна Соколова неизвестен.).      

Не   разберешь. Заводил я об этом разговоры с самим Максимом, христом закавказских   божьих людей и верховным их пророком, но он отмалчивался. Между араратскими   много ходит рассказов про чудеса иерусалимского старца, даже про чудеса царя   Максима. За тайну скажу тебе, Николаюшка: этих чудес сам я не видал и крепко в   них сомневаюсь. Мертвых будто бы воскрешали они, а те, слышь, только   прикидывались мертвыми, на небеса возносились и с крыши падали; кто поумнее,   ждал облака, чтоб ехать на нем в горние селения, но облако не приходило, и чудотворец   возвещал, что в среде пришедших видеть вознесение его есть грешники, оттого не   было и чуда.      

– Стало   быть, это все одни сказки, – немного помолчав, сказал Николай   Александрыч. – Так я и думал.      

– Такие   же, как сказанья про «верховного гостя», про стародубского Христа Тимофеича,   про мученицу Настасью Карловну, – едва заметно улыбнувшись, ответил   Денисов. – Людям «малого ведения» это нужно – сказанья о чудесном их веру   укрепляют.      

– Да,   это так, – подумавши немножко, сказал Николай Александрыч. – А какие   ж новые правила вводит Максим? Из твоих писем трудно понять, что это за   правила…      

– Да   хоть бы новые языки… Говорил я тебе про них, – сказал Егор Сергеич. –   Приходят в восторг неописанный, чувствуют наитие и пророчествуют. И когда   говоришь новыми языки, такое бывает в душе восхищение, что его ни с чем и сравнить   нельзя. На небесах тогда себя чувствуешь, в невозмутимом блаженстве, все земное   забываешь. На себе испытал и могу поистине о том свидетельствовать.      

– А   еще какие правила даны Максимом? – спросил Николай Александрыч.      

– Полное   повиновение ему и посланникам его, – отвечал Егор Сергеич. – Не   такое, как в ваших кораблях, а совершенное уничтожение воли, открытие пророку   даже самых тайных помышлений. И нам, посланникам его, то же он завещал. Вот каково   повиновение у араратских. Один раз на раденьях, – сам я тут был, –   указав на ближайшего к себе пророка, Максим сказал: «Смерть ему!», божьи люди   всем кораблем ринулись на пророка и непременно бы растерзали его на клочки,   если бы верховный пророк не остановил их. Еще: в прегрешениях он не обличает на   раденьях, а тайно исповедует, как церковные попы, и в знак разрешения, подражая   иерусалимскому старцу, раздает лоскутки от белых своих риз и потом возлагает   грехи и неправды божьих людей на быка, и его с проклятиями изгоняют в пустыню   (Моисею (Левит, XVI-10-21, 22) повелено было возлагать грехи людей на козла   отпущения, араратские же прыгунки возлагают их на быка, хворого либо не годного   для хозяйства. Этот обычай начался в сороковых годах. Мясом изгнанного быка   пользуются курды, а иногда и армяне.).      

– А   что ж это за духовные жены у араратских? – спросил Николай Александрыч.      

– Тоже   Максим завел. Теперь у него две жены, а у иных и по три и больше есть, –   нисколько не смущаясь, отвечал Егор Сергеич. – Говорят там: «Мы люди   божьи, водимые духом, мы – новый Израиль, а у Израиля было две жены, родные   между собой сестры, и, кроме того, две рабыни, и ото всех четырех произошли   равно благословенные племена израильские».      

– Знаю, –   слегка улыбнувшись, сказал Николай Александрыч.      

– Зачем   улыбка? – грозно вскликнул Денисов, – Уничижаешь меня в сердце, как   Мельхола, дочь царя Саула, уничижила своего мужа Давыда? Не глумись над данным   свыше. Иначе участь Мельхолы тебя постигнет. Участь плачевная – до смерти   Мельхола детей не имела, а это у ветхозаветных считалось господним проклятьем.   Ныне время иное… Храни же себя, да не постигнет тебя больший гнев, чем жену   Давыдову, – да не будет твое имя изглажено в книге животной. Мельхола   посмеялась пляске Давыда, святому, значит, раденью, – а ты смеешься над   законом. Недалеко то время, когда этот закон будет общим. Смотри, не пострадать   бы тебе.      

Не   отвечал Николай Александрыч. В глубокую думу он погрузился, но противоречить не   смел, хотя внутренно и сознавал, что слова Денисова были богохульны и   безнравственны.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Незадолго   до обеда Егор Сергеич вошел в столовую. Все Луповицкие были уж там и обратились   к нему, как к милому и дорогому человеку. Наперерыв друг перед другом каждый   ласкал и ублажал его. Кто усаживает на диван, кто подкладывает за спину   подушку, кто подставляет под ноги скамеечку, а он, принимая такие знаки   внимания как нечто должное высокой своей особе, с высокомерием на всех   поглядывает и не говорит ни слова. Холодно принимает ласки, держит себя   скромно, но величав, как власть имеющий, на приветствия ни словом, ни взглядом   не отвечает, будто показывая, что окружающие не стоят его внимания.      

– А   что ж? Думаю, пора и за стол садиться? – чуть слышно сказал, наконец,   Денисов.      

– Конечно,   конечно, – заговорили все в один голос.      

– А   Дуня? – обратился Николай Александрыч к Марье Ивановне. – И сегодня   не придет?      

– Не   знаю, – ответила Марья Ивановна. – Схожу к ней, авось уговорю. И с   этими словами вышла из столовой.      

– Всегда   любуюсь вашей столовой, – оглядывая ее стены, вполголоса заметил Егор Сергеич. –   Что ни говори, а отцы наши и деды пожить умели. Конечно, все это суета, мирские   увлеченья, а хорошо, красиво, изящно. Что это за Дуня такая у вас?      

– Дочь   одного поволжского купца Смолокурова, – отвечал Николай   Александрыч. – Рыбой промышляет и ведет большой торг – миллион либо   полтора у него состояния, а она единственная дочь и наследница.      

– О-о!   Полтора миллиона! – воскликнул Денисов. – Что ж она?      

– Машенька   неподалеку от их города купила именье и познакомилась со Смолокуровым, –   сказал Николай Александрыч. – В Дуне встретила она девушку восторженную,   склонную к восхищениям. Хоть не образована, но много читала. Машенька указала   ей на полезные книги, Гион, Юнга Штиллинга и на другие, что переведены   по-русски. Она все это изучила, а сестрица руководила ее душевным   преобразованием. Машенька долго гостила у Смолокуровых и начитавшуюся   мистических книг Дуню привела к ограде спасения. Она выпросила ее у отца в   Луповицы, и здесь Дуня познала сокровенную тайну и мною приведена в сонм верных.      

– Каких   она лет? – быстро спросил Егор Сергеич.      

– Лет   восемнадцати либо девятнадцати, – отвечал Николай Александрыч. – А   какая восторженная!.. Не была еще приведена, а уж пророчествовала. Чуть не   каждый день на нее накатывало. Одно беда, – продолжал Николай   Александрыч, – недели за три до теперешнего она вдруг охладела к вере.      

– Отчего   ж это? – вскинув глазами и нахмурясь, спросил араратский посланник.      

– Бог   ее знает, – отвечал Николай Александрыч. – Письма, что ли, какие из   дома получила, или другое что. Вот Варенька открыла некоторые из тайных ее   помыслов.      

С   малолетства была она мечтательна и восторженна и по природе своей любила   возноситься умственно в высшие пределы, не всякому доступные. Бывало,   говаривала она и сестрице Машеньке и Вареньке, находило на нее забытье, дух   отрешался от мира, и не раз доходила она даже до ясновиденья. А родилась в   раскольничьей семье, училась в раскольничьем монастыре. С детства видела одну   сухую обрядность, ни от кого не слыхала живого слова, никто не мог разрешить ей   вопросов, возникавших в юной душе. Тяжела была ее жизнь в монастыре, тяжелей   показалось житье в доме родительском. Одинокая, без подруг, без знакомых, жила   ровно в закупоренном тереме – не с кем слова сказать, не с кем поделиться   мыслями.      

С каждым   днем она сосредоточивалась в самой себе, а ум у нее пытлив – ей хотелось до   того дойти, чтобы познать в вере истину. Много у нас таких. Но не было никого,   кто бы мог вразумить ее, кто бы растопил ее сердце открытием истины, напрасное   искание колебало ее душу. Она читала, много читала, но книги, бывшие под рукой,   не удовлетворяли ее исканию правды в деле душевном. Была она всегда скромна,   сдержанна, да и мало приводилось ей с кем-нибудь говорить откровенно. Совсем   чужая была для мира… Тогда случайно встретилась она с молодым человеком из   ихнего же купеческого сословия. Хоть и не говорит теперь, что она его полюбила,   но, кажется, дело так было. Чистая, непорочная, и до сих пор какою осталась,   готова была она устроить с тем молодым человеком судьбу свою, а он, вероятно,   рассчитывал на ее богатство, что достанется ей по смерти отца. Но вдруг купчик   скрылся. Узнала Дуня Смолокурова, что уехал он в раскольничий монастырь к   женщине, с которой еще прежде бывали у него греховные любовные дела.      

Узнавши   о том, Дуня едва не умерла, однако скрепилась и забыла страсть свою, если   только была она. Тут встретилась с ней Машенька и почти целый год привлекала ее   к истине нашей веры, то указывая на книги для чтения, то проводя с нею дни и   ночи в назидательных разговорах. Постепенно приводила ее к познанию сокровенной   тайны и привела. Летом здесь у нас она была принята в сонм праведных. Дух   видимо явился в ней – радела без устали, пламенно пророчествовала, открывая тайные   помышления и прегрешения даже тех, кого до тех пор не видала и от кого ни слова   не слыхивала. Великую пророчицу чаяли мы в ней со временем увидеть, все наши,   от первого до последнего, надеялись, что с каждым днем благодать в ней будет   умножаться…      

Говаривала   она вот Вареньке и Катеньке Кисловой, что в нашем доме нашла она невозмутимый   покой и радость, что долговременные искания правды достигнуты ею, что теперь   она совершенно спокойна душой, не видя ни обманов, ни прельщений, обуревающих   суетный мир. Все было ей открыто и рассказано, но сказаний про Данила Филиппыча   и про других ей не передавали – думали, что они для нее излишни. И вот с самого   «великого собора», бывшего без малого месяц тому назад, она совсем изменилась:   не принимает участья ни на святом кругу, ни за столом, сидит взаперти, тоскует,   грустит и просится к отцу домой. И Вареньке и Катеньке прямо говорила, что она   охладела к вере божьих людей и в ней, говорит, не нашла истины…      

Всех   упрекает, будто ее хотели обмануть, не рассказавши сказок, что услышала она на   соборе. Мало этому верю я, думаю, что есть другая какая-нибудь причина   внезапной перемены. Письма получила какие– то и вдруг затосковала. Одно теперь   ее занимает, одно хочется узнать, что это за духовное супружество. Вот я все   сказал о ней – пособи, дай совет, как удержать ее в корабле – подумай о том,   что ведь тут миллион и даже больше.      

Внимательно   слушал Егор Сергеич Николая Александрыча, но не сказал ни слова в ответ. Вошла   Марья Ивановна, следом за ней – Дуня.      

Не мало   времени, не мало убеждений и просьб стоило Марье Ивановне, чтоб уговорить Дуню   идти в столовую и познакомиться с Денисовым. Долго не решалась Дуня, наконец   пересилила себя – пошла. Не желанье познакомиться с араратским посланником, не   любопытство, возбужденное рассказами о нем, влекли ее в столовую, совсем другое   было у ней на уме. Когда в первый раз увидала она Егора Сергеича при его входе   в дом, он показался ей как две капли воды похожим на Петра Степаныча, и вот   захотела она теперь увидать его, чтобы убедиться в таком сходстве.      

Чтобы   показать Денисову, что стала она чужда людям божьим, вместо обычного черного   платья оделась Дуня в цветное, надела дорогие серьги, кольца и перстни, а на   плечи накинула богатый кружевной платок.      

Напрасно   убеждала ее Марья Ивановна идти в черном платье, не слушалась Дуня.      

– Пускай   и ваш гость, пускай и все, кому до меня есть дело, знают, что я иду в   мир, – резким голосом сказала она Марье Ивановне.      

– Что   это? Что с тобой? – с ужасом промолвила Марья Ивановна. – Образумься,   пойми, что делаешь, ведь ты уж приведена.      

– Все   помню, ничего не забыла, знаю и то, что я больше не ваша, – сказала   Дуня. – В мир хочу, хочу его отрад и радостей. Я уж писала к тятеньке,   чтоб он скорей приезжал за мной. Жду не дождусь его.      

Остолбенела   Марья Ивановна, услыхав от Дуни такие нежданные речи. Увидела она, что перед   ней стоит не прежняя смиренная, покорная и послушная девушка. Гордый взор Дуни   блистал ярким огнем, и Марья Ивановна нашла в нем поразительное сходство со   взором Марка Данилыча, когда, бывало, он с ничем неудержимым гневом напускался   на кого-нибудь из подначальных.      

Должна была   уступить и пошла в столовую с разряженной Дуней.      

Луповицкие   не могли узнать ее, перед ними была не Дуня, а какая-то новая, не знакомая им   девушка.      

Варенька   до ушей покраснела. Варвара Петровна не утерпела, всплеснула руками и с удивленьем   сказала:      

– Что   это какая ты, Дунюшка? Ведь у нас нет никого из посторонних. Это мой племянник,   Егор Сергеич Денисов. Об нем ты слыхала.      

Дуня ни   слова не сказала. Села на стул против гостя и вперила в него пытливые взоры.      

«Похож,   похож, а не он, – думает она. – Этот ростом выше того, а красотой не   вышел. Тусклые глаза, точно оловянные, редкие волосы, лицо худое, желтое, как у   мертвеца. А тот удалью и отвагой пышет, силой, здоровьем пылает его молодое лицо,   блещут умные, искрометные очи, свежий румянец в ланитах горит. Весело смотрит,   конца нет затейным речам, а этот!.. Болен, надо думать, видно, тяжелый недуг   его сокрушил. Много мне приводилось видать и мужчин и женщин ихней веры, но   такого немощного, такого жалкого я еще не встречала. Краше его мертвых в гроб   кладут».      

Обратился   Денисов к Дуне с обычным при первом знакомстве приветом.      

«И голос   не такой, – подумала Дуня, – хриплый, ровно могильный».      

И не   может надивиться она, как это чахлый Денисов показался ей Петром Степанычем.      

Подали   кушанье, а вносили его седой как лунь дворецкий Сидорушка, конторщик Пахом да   горничная Варвары Петровны, всё «праведные» корабля Луповицкого. Перед тем как   садиться, Егор Сергеич, перекрестясь обеими руками, с набожным видом прочел   искаженную молитву:      

– Отче   наш иже еси в нас, освяти нас именем твоим и приведи нас в царствие твое, волей   нашей води нас по земле и небесам. Хлеб слова твоего дай нам днесь и прости   наши прегрешенья, как и мы прощаем своей братии. Сохрани нас от искушений   врага, избавь от лукавого (Молитва господня, искаженная русскими хлыстами почти   от слова до слова похожа на ту молитву, что употребляли в секте   адамитов-микулашенцев, бывших у чехов в XV столетии. Есть основания полагать,   что микулашенцы имели долю своего влияния чрез русских, живших около Кракова   («Густынская летопись» под 1507 годом в «Полном собрании русских летописей»,   том II, стр. 365).      

Обед   прошел в строгом молчанье. Заговорила было Марья Ивановна, но Егор Сергеич властно   запретил ей разговаривать во время трапезы. И никто после того не осмеливался   слова промолвить. Кончился обед, и, кроме Дуни, все до земли поклонились   Денисову, а потом и он каждому поклонился.      

Марья   Ивановна с досадой шепнула Дуне:      

– Что   ж ты не кланяешься великому учителю?      

– Не   знаю его учения, – тихим голосом промолвила Дуня.      

Только   плечами пожала Марья Ивановна, а все прочие злобно покосились на вышедшую из   покорности девушку. Денисов будто не замечал ничего.      

Сейчас   после обеда подали чай с новым липовым сотом. И за чаем молчали по приказу   Егора Сергеича.      

Выпило   чашек по семи любимого хлыстами напитка. Тогда начались разговоры. Денисов   рассказывал о Закавказье, говорил о тамошней природе, о тамошних жителях, об их   нравах и промыслах, но ни слова не сказал про араратских веденцов. Когда же   Варенька спросила его об иерусалимском старце и верховном пророке, он промолчал   и заговорил совсем о другом. Попыталась Варенька, немного погодя, снова   спросить его о том же, но Денисов опять как бы не слыхал речей ее. То и дело   поглядывал он на Дуню. Не в силах была бедная девушка выдерживать его взоров, то   и дело потуплялась, наконец быстро встала и пошла к двери.      

– Куда   ж это, милая Дунюшка? – нежно и ласково спросила ее, подойдя к ней, Марья   Ивановна. – Посиди, голубчик, послушай Егорушку. Ведь ты прежде любила   читать путешествия, а он лучше книги рассказывает. Не отвечала Дуня. Марья Ивановна   шепнула ей:      

– Посиди,   я наведу его на разговор о духовном супружестве.      

Поколебалась   Дуня, любопытство пересилило отвращенье к Денисову. Она осталась.      

Еще   поговорил Егор Сергеич, рассказал про бакинские огни, про высокие горы со снежными,   никогда не таявшими вершинами; про моря Каспийское и Черное. Рассказы его были   занимательны, Дуня заслушалась их, но другие не того ждали от араратского   посланника. Ждали они известий о том, что было в последние годы за Кавказом,   среди тамошних божьих людей. Николай Александрыч сказал, наконец:      

– Егорушка,   возлюбленный, любопытны твои рассказы про далекую сторону, но хотелось бы нам   послушать про царя и верховного пророка Максима. Писал ты, что он завел   какие-то новые правила, установились новые обряды. Расскажи об этом, любезный.      

И   другие, кроме Дуни, приставали к нему с такою же просьбой.      

С укором   взглянул на Николая Александрыча недовольный словами его Денисов, потом, помолчавши   немного и что-то сообразив, медленно стал говорить, тихо, с расстановками:      

– Максим   – великий учитель и верховный пророк. Сила, большая сила в духе его является.   Все тамошние вполне уверены, что он избраннейший из избранных, праведных   последних дней. Все ему повинуются беспрекословно, все признают его волю волей   небесною. Послушание ему ото всех праведных беспримерно. Хотя бы он потребовал   от кого-нибудь из учеников согрешить или впасть в тяжкое преступление, каждый   без рассужденья исполнил бы, что повелел он, будь то воровство, грабеж, поджог,   убийство самого близкого и ни в чем не повинного человека. Нет границ воле его.   Для чистого все чисто, говорит он, а праведному нет на земле закона. Послушание   духоносному пророку, послушание его посланникам, странствующим по разным   странам, – вот главный закон араратский. И тот закон не новый. Издавна   установлен он, но по слабости человеческой забыт, а во многих кораблях совсем   почти оставлен – редко, где соблюдается. Послушание свыше озаренному верховному   пророку самый благоуханный фимиам, воскуряемый к небесам, а для врага   невыносимый.      

Главнейшее   свойство лукавого – гордость, и ему, злому, хочется, чтобы все люди пребывали в   этом страшнейшем и губительнейшем грехе. Но ежели кто, презирая горделивость,   пойдет против врага и противопоставит ему безграничное послушание своему   пророку, враг страдает и мучится от такой насмешки над его гордостью. Чем   больше покорных воле других людей на земле и чем выше послушание их, тем больше   мучений нечистому. Бороться с ним, уничтожая в сердце гордость, – вот   величайшая заслуга перед небом, вот посрамление врага и победа над ним. Не поклоняйтеся   же адской гордыне и в безграничном, беззаветном послушании людям, более вас вдохновенным,   ищите оправдания и спасения.      

– А   ты, голубчик Егорушка, имеешь этот дар? – после общего молчанья спросила Варвара   Петровна.      

– Имею, –   скромно опуская глаза, промолвил Денисов. – Я послан верховным пророком   внушать это верным– праведным. Была некогда проповедь покаяния, теперь в   последние дни мира настало время проповеди послушания. Я и другие посланы на   такую проповедь. Утвердить в людях божьих беззаветное повиновение воле   пророческой – вот зачем послали меня.      

– И   вводить духовное супружество? – вполголоса спросила Марья Ивановна.      

– Да, –   отвечал Егор Сергеич.      

– В   чем же заключается оно? – спросила Марья Ивановна.      

Слышала   эти речи сидевшая вблизи Дуня. С напряженным вниманьем ждала она ответа.      

– Тоже   послушание. Кто желает знать подробно, пускай тот спросит меня наедине. Не всякому   открою, а на соборе не скажу ни слова. Там ведь бывают и люди малого ведения,   для них это было бы соблазном, навело бы на греховные мысли. Теперь не могу   много говорить, все еще утомлен дорогой… Пойду отдохну. Когда собор думаешь   собрать? – спросил он, обращаясь к Николаю Александрычу.      

– Не   знаю. Как ты решишь, – отвечал Николай Александрыч. – Соберу дня в   три, много в четыре, а день ты назначь.      

– Не   раньше, как через неделю, – решил Денисов и, не взглянув ни на кого, пошел   из столовой. Николай Александрыч следом пошел.      

Оба   вошли и отведенную Егору Сергеичу комнату, и там он прилег на диване. Николай   Александрыч сел у изголовья.      

– Нарочно   не говорил я, что араратские рассказывают про иерусалимского старца и про христа   и царя Максима, – сказал Денисов. – Боялся запугать ее. Ты ведь   говорил, что от этих сказаний возникло в ней охлаждение к вере. Если она будет   на соборе, тоже ни слова об этом не скажу. А надо, чтоб она была. Пускай не   радеет, пускай ничего не говорит, оденется во что хочет… Шутка сказать –   миллион! Не надо его упускать, надо, чтоб она волей или неволей осталась у вас.      

       

       ***             

После   этого Дуня, без уговоров Марьи Ивановны, каждый день приходила обедать, чтобы   повидаться с Денисовым. Так ей хотелось узнать подробнее о духовном   супружестве. «Не все ж у них ложь и обман, – она думала, – а Денисов   кажется, правдив, не то что другие. На другой день после свиданья с ним он   прямо мне сказал, что смутившие меня сказанья сущий вздор, пустая,   бессмысленная выдумка глупых людей… Но для чего ж он хочет говорить со мной   наедине?»      

Стала   Дуня искать одиночного свидания с Денисовым то в саду, то в теплице, то в доме.   С крайним любопытством она заговаривала с ним о вечном союзе душ, но он не   давал ей прямого ответа. А когда Дуня сказала, что ведь обещал же он ей все открыть   наедине и вот теперь они одни, никто их не видит, никто не слышит, он все-таки   уклонялся от прямого ответа, говоря, что не пришло еще время. Каждый день, хоть   на короткое время видясь с Денисовым, Дуня, на радость Луповицким, немножко привыкла   к нему… И в то же время стала реже вспоминать об отце, а Петр Степаныч и совсем   не впадал ей больше на память…      

Через   неделю по приезде Егора Сергеича, дворецкий Сидор и конторщик Пахом отправились   объезжать ближних и дальних божьих людей, с зовом на собор. И, как бывало   прежде, сошлись и съехались к назначенному дню почти все, бывшие на «великом   соборе», кроме полоумной Серафимы Ильинишны с ее неизбежными спутницами. Боялся   Николай Александрыч, чтоб они не наделали каких-нибудь новых бесчинств, по той   же причине не звали и дьякона Мемнона, а юродивого Софронушку игумен Израиль   опять не пустил, сердился на Луповицких за дыни да к тому же напрасно две   недели ждал от них на солку огурчиков.      

Накануне   собора Николай Александрыч и Марья Ивановна долго сидели в комнате Егора   Сергеича и что– то обсуждали.      

Когда   настал час для сбора в сионской горнице, все собрались и разошлись по   одевальным комнатам «облачаться в белые ризы». Потом вошли в сонм верных.      

Пришла и   Дуня, но не надела она радельной рубахи и села у входных дверей. Сильно была   она взволнована. Егор Сергеич обещал ей тотчас после раденья открыть тайну   духовного супружества. Марья Ивановна также не сняла обыкновенного своего   платья и села рядом с Дуней. Так же точно сидели они теперь, как и в тот раз,   когда Дуня в первый еще раз была в сионской горнице.      

Началось   раденье. Николай Александрыч сидел в стороне, наряду с другими. Его место занял   Егор Сергеич, он читал молитвы и поучения, он и распоряжался всем ходом собора.   Не сказал он ни слова, что могло бы поразить внимательно слушавшую Дуню. Оттого   в ней возросло несколько доверие к приезжему пророку. Все другие были им крайне   недовольны. Ожидали услышать от него что-нибудь новое, не известное им, с   нетерпением ждали, как расскажет он про царя араратского, а Денисов молчал.   Просили его, целым кораблем молили, чтобы поведал про новые законы, правила и   обряды, данные верховным пророком Максимом.      

– Мой   час не пришел, – сказал Егор Сергеич, когда мольбы усилились до того, что   Николай Александрыч стал опасаться, не услыхали бы криков, воплей и стонов в   деревне, не узнал бы о шумном сходбище отец Прохор. Стал он унимать не в меру   раскричавшихся праведных:      

– Не   мешайте, не бесчинствуйте! Зачем так кричать? Дух не дает говорить Егорушке о   том, чего вы просите.      

Но крики   не унимались. Никто, кроме Луповицких, Кисловых и Строинского, слушать не хотел   уговоров корабельного кормщика.      

Тогда,   делать нечего, Николай Александрыч схватил за шиворот одну больше всех кричавшую   пришлую какую-то бабу и хотел вытолкать ее из собрания. Та завизжала неблагим   матом.      

– Матрена! –   крикнул Николай Александрыч начальнице богадельни, – возьми кого-нибудь из   своих, оттащите бесчинницу в богадельню. Запри там ее в чулан или в подполье на   всю на ночь. А завтра я распоряжусь. Матренушка с двумя божедомками тотчас   исполнили барский приказ.      

Крики и   вопли унялись. Стали радеть.      

Егор Сергеич   дольше всех радел. От изнеможенья несколько раз падал он без чувств. И тут   заметили божьи люди, что в минуты бесчувствия не только обычная пена, но даже   кровь показывалась на его губах. Это было признано знаком присущей величайшей   благодати.      

Начались   пророчества. Кроме других, сказывал их и Денисов. И опять ни слова о закавказских   праведных.      

Когда   собор подходил уж к концу, Марья Ивановна шепнула Дуне:      

– Выйдем   минуты на две в коридор, нужно мне с глазу на глаз поговорить с тобой насчет того,   знаешь…      

– Насчет   чего? – спросила Дуня.      

– Насчет   Егорушки, – молвила ей на ухо Марья Ивановна. – Ведь он говорил, что   посвятит тебя в эту тайну?      

– Говорил, –   ответила Дуня.      

– Эта   тайна очистит и освятит тебя. Бесплотным силам будешь подобна, и не будет к   тебе приступа от горделивого духа злобы и нечестия, – продолжала Марья   Ивановна. – Пойдем – ты ведь не принимаешь участия: не радеешь и в слове   не ходишь. Все равно, если уйдешь из сионской горницы. Здесь нельзя говорить, а   я хочу кой-что сказать тебе. Пойдем же.      

Дуня   повиновалась и за Марьей Ивановной вышла в коридор.      

– Он   мне сказал, что только тебе, одной тебе откроет он тайну, – сказала в   коридоре Марья Ивановна. Признаюсь, я оскорбилась его словами, обидны они   показались мне. «Отчего это, говорю я ему, ты не хочешь мне открыть. Сколько   лет, как я в корабле!.. Еще когда жила в Петербурге Катерина Филипповна, я была   принята в духовный союз. А ее, то есть тебя, хочешь, говорю посвятить в тайну,   хоть она не больше двух месяцев принята». Он отвечал: «Не всякому дано знать   сокровенное, нужно для того иметь особенную благодать, а я в ней только вижу   избыток благодати». Я сказала ему, что в последнее время ты охладела к союзу   верных, а он ответил: «Полную веру имею, что она укрепится и будет верною до   конца». Вот что мы говорили с ним. Скажи, хочешь ли говорить с ним?      

– Хочу, –   сказала Дуня.      

– Войди   же сюда, – сказала Марья Ивановна, отворяя дверь в комнату, где   обыкновенно складывались радельные рубашки и другие принадлежности хлыстовских   молений. – Подожди тут. Только что кончится собор, он придет. Будь ему во   всем послушна, во всем, что б ни сказал он, чего б от тебя ни потребовал.      

Марья   Ивановна ушла. Дуня одна осталась.      

Огляделась,   видит – комната большая, хорошо прибранная. «Белые ризы» и другие хлыстовские   вещи лежали в расставленных по стене глухих шкапах, без стекол. Напротив их по   другой стене стоял турецкий диван, обитый старым трипом, возле него стол, а на   нем фарфоровый кувшин с водой и несколько тарелок с разным вареньем. На полу во   всю комнату был разостлан, хоть и старенький, но довольно еще пушистый ковер.   Над диваном по стене развешано несколько масленых картин – на всех религиозно–   мистические изображения. Тут и миловидный отрок с ягненком на плечах, и три   отрока, выходящие из вавилонской печи, и пророк Иона в шалаше под тенью   клещевины (Клещевина – Ricinus. Это растение упоминается в еврейском тексте   (Ионы, IV-6). В переводе семидесяти вместо него стоит «тыква».).      

Окон   два, в средине должно быть третье, но оно прикрыто большой картиной кисти известного   хлыста и искусного художника Боровиковского. Во весь рост изображен на ней   медиоланский епископ Амвросий в богослужебной одежде, стоящий перед престолом.   Руки святого воздеты к небу, восторгом горят его очи, а из уст выходит узенькая   полоска хартии, и на ней латинская надпись Te Deum laudamus («Тебе бога хвалим»   – песнь, сочиненная св. Амвросием Медиоланским. Такая картина в тридцатых годах   была у петербургских хлыстов из образованного общества.)      

Рассматривая   это изображение, Дуня бессознательно оперлась рукой на позолоченную и сильно   выцветшую раму и почувствовала, что она держится не твердо. Рассмотрев ее   внимательнее, увидала, что рама с картиной отворяются, что они поставлены тут,   чтобы только закрыть окно. На подоконнике было на палец толщиной пыли, на косяках   висели клочья паутины – заметно было, что картина долгое время оставалась   нетронутой. Окно за нею было закрыто ставнями, отпиралось оно изнутри, но   решеток не было. Вспомнилось Дуне, что недавно еще, когда Варенька отыскала ее   в заброшенном палисаднике, она указывала ей на кладовую с тремя окнами и теперь   сообразила, что серединное окно было прикрыто.      

Слышит   Дуня – смолкли песни в сионской горнице. Слышит – по обеим сторонам кладовой   раздаются неясные голоса, с одной мужские, с другой – женские. Это божьи люди в   одевальных комнатах снимают «белые ризы» и одеваются в обычную одежду. Еще   прошло несколько времени, голоса стихли, послышался топот, с каждой минутой   слышался он тише и тише. К ужину, значит, пошли. Ждет Дуня. Замирает у ней   сердце – вот он скоро придет, вот она узнает тайну, что так сильно раздражает   ее любопытство.      

«Я   покину их, покину и веру ихнюю, отброшу их, думает она, – но тайну   духовного супружества мне хочется узнать… Нежная любовь, невыразимое словами   счастье в здешней жизни и в будущей! Не останусь я с ними, но эту тайну вынесу   из корабля и к другому применю ее, кто полюбит меня сердцем и душою».      

И   вспомнился ей Петр Степаныч, и наполнилась она восторгом. Сердце обливается   горячей кровью, она дрожит и, почувствовав утомленье во всем теле, кидается на   диван и закрывает глаза.      

Шорох ей   послышался. Открыла глаза, пред ней Денисов.      

Страстью   горят глаза, губы дрожат, по лицу змеятся судороги, дыханье сильное, перерывчатое.      

Увидав   его, Дуня быстро вскочила с дивана, но он схватил ее за руки и трепетным, как   бы замирающим голосом сказал:      

– Останься,   как была!..      

И сел   возле нее на диване.      

От   прикосновенья горячих рук Денисова вздрогнула Дуня. Она отстранилась от него,   насколько могла, и уселась в глубине дивана.      

– Прежде   чем с тобой беседовать, должна ты исполнить святой обряд, установленный в корабле   людей божьих. После каждого собранья даются там друг другу серафимские   лобзанья. Ты прежде лобзаний ушла из сионской горницы, а без них мне нельзя   говорить.      

Вся   покраснела Дуня, но любопытство было так сильно, что она решилась дать Денисову   холодное лобзанье, какое дала бы каждому из сидевших в сионской горнице.      

Она   протянула к нему лицо, а он, целуя ее серафимским лобзанием, вдруг сжал ее в   объятьях.      

– Что   это? – отчаянным голосом вскрикнула Дуня, поняв обман и вырываясь из рук   Денисова. На ее крики ответа не было.      

Вспомнила   Дуня об изображении Амвросия Медиоланского. Быстрым движеньем руки распахнула   раму, вскочила на подоконник и, раскрыв ставни, выпрыгнула в палисадник.   Другого выхода ей не было, дом наполнен был людьми божьими – ее бы остановили и   отдали на жертву Денисову. В отчаянии она и кинулась в окно, между тем как   араратский пророк изо всех сил старался ржавым ключом отпереть входную дверь   кладовой.      

Епископ   Амвросий спас Дуню.      

Хорошо   знала она местность. Выбежав на широкий двор, бросилась было к воротам, но в зачинавшемся   уже рассвете увидала, что там на лавочке сидит караульный… В сад побежала, там   ни души. Она дальше и дальше… Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи   Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а потом по задам возле   длинного ряда крестьянских овинов бежит к попу на край деревни. На него одного   вся надежда ее. Подбежав к домику отца Прохора, она крепко постучалась в окно.      

– Кто   там? – спросил изнутри комнат уже вставший с постели и стоявший на   утренней молитве отец Прохор.      

– Спасите!..   Укройте! – с горьким плачем взмолилась ему Дуня.      

– Это   вы, Авдотья Марковна? – спросил отец Прохор, узнавая ее по голосу.      

– Я,   я, спрячьте куда-нибудь… Скорей, скорее, – говорила навзрыд плачущая Дуня.      

– Пожалуйте! –   сказал отец Прохор. – Сейчас отопру калитку.      

       

       ***             

Отец   Прохор, впустив Дуню на двор, провел ее в заднюю, говоря, что в передней сидеть   ей опасно. Только что узнают хлысты, что она скрылась, говорил он тотчас начнут   искать ее и непременно станут заглядывать к нему в окна; немудрено даже, что с   обыском придут. Разбудив жену и дочерей, отец Прохор приказал им снарядить в   дорогу чересчур легко одетую Дуню, а потом вышел на двор и, разбудив работника,   велел ему наскоро запрячь лошадку. Полуслепая и глуховатая матушка попадья   надела на Дуню чоботы старшей дочери, свою шубейку и повязала ей голову большим   платком по-деревенски. Не прошло получаса, как отец Прохор сел с Дуней в тележку.   Уезжая, наказал он домашним, что ежели кто спросит про него, особливо из   барского дома, так сказали бы, что еще ранним вечером уехал с требой, а оттуда   хотел проехать в город, куда его вызывали в духовное правление.      

Предосторожность   не лишняя. Только что обутрело, в поповский дом пришел хозяин села, Андрей   Александрович Луповицкий, с конторщиком Пахомом.      

– Дома   ли батюшка? – спросил он у попадьи, встретившей барина у калитки.      

– Дома   его нет, – почтительно она отвечала. – Еще с вечера в сумерки уехал с   требой.      

– А   скоро ль воротится? – продолжал расспрашивать Андрей Александрыч.      

– Не   знаю, как доложить. Сряжался в дорогу, так говорил, чтоб скоро его не ждали,   что ему надо в город проехать. В духовное правление по какому-то делу требуют,   рассыльный приезжал третьего дня, – сказала матушка попадья.      

– Экая   досада! – вскричал Андрей Александрыч, садясь на диван в передней   горнице. – А я было к нему за делом. Как-то раз батюшка говорил мне, что у   вас и домик и надворные службы обветшали, и я обещал ему сделать поправки. А   теперь хочу нанимать плотников, теплицы поправить надо, застольную, а скотный   двор заново поставить. Так я было и пришел с конторщиком осмотреть, какие   поправки нужно сделать у вас, чтоб заодно плотников-то рядить.      

Попадья   рассыпалась в благодарностях за нежданные-негаданные милости. Низко кланялись   Луповицкому и поповны.      

– Благодетель   наш, Андрей Александрыч, – говорила со слезами матушка попадья. –   Истинный вы наш благодетель! Эка, Петрович-от на беду отъехал… А впрочем, что ж   его ждать, и без него обойдется дело. Велите конторщику осмотреть, а Степанидушка   с ключами с ним пойдет и погреб ему отопрет, и житницу, и клеть, и чуланы. Она   и запишет все на грамотке (Грамотка – бумажка.).      

– Зачем   же это? Сам осмотрю, – сказал Андрей Александрыч и встал с места.      

Осмотрел   он передние и задние горницы, посылал Пахома в подполье поглядеть, не загнили   ли нижние венцы срубов, сам лазил на чердак посмотреть на крышу, побывал во   всех чуланах и в клети, на погребе сам вниз сходил и в бане побывал, и в житнице,   и в сараях, в конюшне, в коровнике и на сеновале, где, похваливая поповское   сено, вилами его потыкал. И все на бумажке записывал.      

После   осмотра до последней щелочки, Андрей Александрыч убедился, что Дуни у попадьи   нет. На прощанье сказал:      

– Так   вы, матушка, готовьтесь к поправкам. Плотники к Воздвиженью придут, а пока до   них по этой записке пришлю вам бревен и тесу. Отведите свободное местечко, где   сложить.      

– Благодетель   наш! Век за вас будем бога молить. Не оставляете убогих щедротами… Петрович-от   как станет жалеть, что не посчастливилось ему видеть вас у себя в доме.      

– Ну,   прощайте, матушка. До свиданья, – сказал, собираясь уходить, Андрей   Александрыч.      

– А   чашечку чайку не угодно ли выкушать? – сказала попадья. – Покамест вы   трудили себя, Степанидушка и самоварчик поставила и чайку заварила ради дорогого   гостя, отца нашего родного, благотворителя.      

Андрей   Александрыч остался, а Пахому велел идти домой и сейчас же составить смету на   постройки при барском доме и поправки в доме отца Прохора. Как ни упрашивала   попадья, чтобы позволил Андрей Александрыч Пахому выпить у ней чашечку-другую   чаю, но он не согласился и приказал конторщику как можно скорей домой   поспешить, доложить Николаю Александрычу, что все строенья осмотрены и что   поправки необходимы.      

За чаем   Андрей Александрыч разговаривал с глуховатой и полуслепой попадьей о разных   недостатках поповского хозяйства. И сенокосишка-то у попа мал, и в земле-то   скудость, и доходов-то от церковной службы недостаточно. Под конец Луповицкий   дал попадье десятирублевую, примолвивши:      

– Это   вам за беспокойство. Своим приходом ведь я нарушил покой в вашем мирном уголке.      

Со   слезами на глазах попадья схватила было руку, чтобы поцеловать, но Андрей   Александрыч не допустил ее.      

– Прощайте,   матушка. Кланяйтесь отцу Прохору. Скажите ему, чтобы до Ивана Богослова (26   сентября) непременно приготовился к перестройке дома, – говорил, уходя из   поповского дома, Андрей Александрыч. До улицы проводила его попадья с дочерьми,   низко кланяясь и благодаря, как только умела. Когда же воротились домой,   попадья шепнула Степанидушке: – Хоть все лазы облазил, а не нашел. Пришлет ли,   нет ли леску, бог его знает, а красненькую пожаловал. Нам и то годится… А ведь   Авдотья-то Марковна богачка страшная, к тому и добра и милостива, как заметила   я. Поди, не десять рублей даст Петровичу. Соверши, господи, во благо ее   возвращение в дом родительский! Такой богачки ни разу еще не приводилось Петровичу   выручать из этого дома.      

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ      

       

ГЛАВА ПЕРВАЯ      

       

Не   прежде как отъехавши версты полторы от Луповиц, отец Прохор стал разговаривать   с Дуней. Обливаясь слезами, рассказала она все, что случилось с нею минувшей   ночью. Все рассказала, ничего не потаила от спасшего ее от гибели. Молча и внимательно   слушал отец Прохор исповедь Дуни. Когда ж она все рассказала, спросил у нее:      

– Зачем   же вы, Авдотья Марковна, ежели решились оставить ересь и самый дом, где были   совращены, зачем, говорю, пошли вы ночью на их сборище и даже в особую комнату   для свидания со злейшим еретиком Денисовым? Ведь я вас предупреждал об нем…      

Еще   слава богу, что так обошлось, а то ведь непременно сделались бы его жертвой.   Немало бывало примеров. Лишились бы и чести и доброго имени, если бы не молитвы   за вас святого отца нашего Амвросия епископа Медиоланского. Так я смотрю на   дело вашего спасения и глубоко верую, что совершилось оно не иначе, как по   ходатайству пред богом сего святителя. Примите же совет мой, примите   стариковскую просьбу: ежели бы вы находились в ограде истинной церкви, я бы,   при ваших достатках, посоветовал вам устроить хоть придел в честь и славу   сохранившего вас от гибели святителя, но как вы принадлежите к тем, что   разнятся с нами в обрядах и своих церквей не имеют, так устройте хоть икону   святителя Амвросия и всю жизнь свою утром и вечером молитесь перед нею теплою   молитвой благодарения. Святитель Амвросий Медиоланский чествуется у ваших,   равно как и у нас, – память его совершается в седьмое число декабря, на   другой, значит, день зимнего Николая. Последуйте же моему совету, и святой отец   не умалит дивных своих к вам милостей. Скажите мне, исполните ли искренний и   душевный совет мой?      

– Исполню,   отец, Прохор, непременно исполню, – с горячим порывом ответила Дуня.      

– А   ежели по молитвам отца нашего Амвросия, имеющего дерзновение обращаться с ходатайством   к отцу небесному, когда-нибудь, рано ли, поздно ли, войдете вы в ограду святой   церкви, на что имею полную надежду, соорудите тогда хоть придел во имя его, а   ежели достанет средств, то и новый храм. Не ответила Дуня отцу Прохору.      

– А   ежели, по божию благословению, вступите в жизнь супружескую,продолжал   он, – то первому сыну нареките имя Амвросий. Пускай и на старости ваших   лет непрестанно напоминает он вам преславное имя избавившего вас от гибели святителя.      

Дуня   опять промолчала… Больше версты они проехали молча. Наконец, отец Прохор спросил:      

– Скажите   мне теперь по чистой совести самую сущую правду, что побудило вас, открыто   заявивши фармазонам, что вы душевно и телесно чуждаетесь их, что побудило вас   прийти на сходбище оных богопротивников и даже идти на свиданье с Денисовым?      

Дуня   рассказала, как Луповицкие ее уговорили и как она до последней минуты не   предвидела со стороны Денисова ни обмана, ни злого умысла.      

– Злодеи,   злодеи! – вскрикнул отец Прохор. – Доколе терпит их господь! И,   немного погодя, сказал:      

– Я   отвезу вас в губернию (Губернский город.). Там будет вам безопасно – еретики   там ничего не посмеют сделать. Привезу я вас в хороший купеческий дом.   Семейство Сивковых есть, люди благочестивые и сердобольные, с радостью приютят   вас у себя. Только уж вы, пожалуйста, ни про наших господ, ни про Денисова, ни   про их богохульную веру ничего им не рассказывайте. Ежели донесется об этом до   Луповиц, пострадать могу. Так уж вы, пожалуйста, богом прошу вас, Авдотья Марковна.      

– Будьте   уверены, слова никому не вымолвлю, – отвечала Дуня. – И разве можно   говорить мне, ежель это повредит вам. Ведь вы мой избавитель, я ведь без вас   непременно бы пропала. А как бы после того показалась я на глаза тятеньке?      

– Так   уж, пожалуйста. Я вполне надеюсь, – сказал отец Прохор. – А у   Сивковых как будет вам угодно – к батюшке ли напишите, чтобы кто-нибудь приезжал   за вами, или одни поезжайте. Сивковы дадут старушку проводить – сродница ихняя   живет у них в доме, добрая, угодливая, Акулиной Егоровной зовут. Дорожное дело   знакомо ей – всю, почитай, Россию не раз изъездила из конца в конец по   богомольям. У Сивковых и к дороге сготовитесь, надо ведь вам белья, платья   купить. Деньги-то есть ли у вас на покупку и на дорогу?      

– Денег   у меня довольно, на все достанет, – отвечала Дуня.      

– Ну   вот и хорошо, вот и прекрасно, – проговорил отец Прохор. – А если бы   паче чаяния нуждались в деньгах, можно бы было у Сивковых достать, он ведь   каждый год к Макарью ездит и порядочное число соленой рыбы закупает. Надо   полагать, что и родителя вашего знает, может статься, и знакомство с ним водит.   Он ни в чем не откажет вам… Вот еще о чем спрошу я вас, Авдотья   Марковна, – немного подумавши, продолжал отец Прохор. – Не осталось   ли у вас в господском доме каких-нибудь писем или записок о ваших сношеньях с   хлыстами?      

– Нет,   ничего не осталось, – ответила Дуня.      

– То-то,   этого теперь пуще всего надо опасаться, – молвил отец Прохор.Нужно вам   сказать, – только до времени об этом пока никому не говорите, – не в   долгом, надо полагать, времени господам Луповицким будет разгром: наедет суд,   обыски начнут у них в доме делать, пойдет следствие. Сохрани боже, если   найдется какой-нибудь клочок бумажки, где помянуто ваше имя. Это может и вас к   делу припутать. А дело, по-видимому, разгорится очень важное, и для всех   хлыстов Луповицких и других самое неприятное по своим последствиям.      

– Нет,   отец Прохор, никаких моих бумаг в ихнем доме не осталось,сказала Дуня. –   Но что ж это за следствие? Что такое случилось?      

– Всего   подробно теперь объяснить вам не могу, – отвечал отец, Прохор.Сам многого   не знаю. На третий день после Успеньева дня я ездил в губернию, в консистории   по одному делу был. Там один верный человек, хорошо знающий дела, сказывал мне,   что новый владыка крепко принялся за хлыстов. Из Петербурга, слышь, из самого   святейшего синода получил он указ насчет господ Луповицких и о том, что скоро к   ним должен приехать самый злейший еретик Денисов…      

Как он   приедет, так их и накроют. А дело о хлыстах началось в Москве, и по взятым у   них бумагам открылось, где, в каких, значит, местах теперь они находятся. И   повсюду, слышно, розыски пошли до следствия. Не знаю уж, от кого и каким образом   узнал владыка, что я в губернии, и велел прийти к нему. И без малого целый час   изволил келейно со мной беседовать насчет луповицкой хлыстовщины. Известное   дело, перед архипастырем всю правду надлежит рассказывать. Я и рассказал. Тут   владыка благословил меня ехать восвояси и примолвил о наших соседях: «Видно, им   того же захотелось, что с отцом их было».      

– А   что такое было с их отцом? – спросила ничего о старых делах не знавшая   Дуня.      

– Не   слыхали разве? – сказал отец Прохор. – Про это не любят они   разговаривать. Отец ведь тоже был в этой самой ереси, а как человек был знатный   и богатый, то никто к нему и прикоснуться не смел. Сильная рука у него была в   Петербурге, при самом царском дворе находились друзья его и благоприятели. А   все-таки не избежал достойной участи – в монастырь сослали, там в безысходном   заточенье и жизнь скончал.      

– А   давно ль это было? – с любопытством спросила Дуня.      

– Да   уж лет тридцать прошло с той поры, как его под стражей из Луповиц увезли. Я был   тогда еще внове, только что удостоился принять рукоположение, – отвечал   отец Прохор. – Но его хорошо помню – важный такой вид имел, а корабль у   него не в пример больше был теперешнего. И в том корабле были все больше из   благородных да из нашего брата, из духовенства… А вот мы и приехали, –   прибавил отец Прохор, указывая на огоньки и на белевшие в полумраке здания губернского   города.      

Отец   Прохор подъехал к большому каменному дому купца Сивкова. Радушно встретили его   и хозяин, только что воротившийся от Макарья, и жена его, и две снохи, и   дальняя сродница Акулина Егоровна, та самая, что разъезжала, а иной раз и   пешком ходила по богомольям. Отец Прохор рассказал хозяину придуманный дорогой   вымысел насчет Дуни.      

– Не   знаете ли, Поликарп Андреич, Марка Данилыча Смолокурова, рыбой у Макарья торгует? –   спросил он Сивкова.      

– Как   не знать Марка Данилыча! – отвечал Сивков. – На Гребновской он первый   воротила. Довольно знаем Марка Данилыча, не раз товар бирали у него,   кредитовались, значит.      

– Вот   это его дочка, – сказал отец Прохор, взявши Дуню за руку.      

Хозяйка,   обе снохи и Акулина Егоровна стали обнимать и целовать Дуню. Как ни удерживалась   Дуня, а от этих искренних ласк незнакомых людей слезы вдруг в три ручья   покатились у нее из глаз, а подступавшие рыданья совсем было задушили ее.      

– Что   с вами? Что с вами? – услуживая Дуне, говорили жена и снохи Сивкова, а   старушка Акулина Егоровна со всех ног бросилась за холодной водой и с молитвой   напоила Дуню. Той стало немного полегче.      

Между   тем отец Прохор рассказывал, что Авдотья Марковна с одной пожилой купчихой из   ихнего города собралась съездить в Киев на богомолье и далеко еще туда не   доехала, как с ней случилось несчастье. Верстах в двадцати пяти от Луповиц остановились   богомольцы ночевать на постоялом дворе у крестьянина. И в то время как все уж   заснули, на том дворе загорелось. Авдотья Марковна с вечера не раздевалась и в   одном платье выбежала из пылавшего дома, а ехавшая с нею купчиха и еще семь ли,   восемь ли богомолок сгорели. Все имущество, и кибитка, и ямские лошади – все   погорело.      

– А   я тогда случился в соседнем селе, – прибавил отец Прохор, – дельцо   там было одно у меня. Вот и взял я на свое попеченье бесприютную девицу.      

– Ах,   господи! Ах, горе-то какое! Всякого избави и сохрани господи от такой   беды! – воскликнули женщины, осыпая ласками Дуню.      

– Это   в Перигорове пожар-от был? – спросят Поликарп Андреич.      

– Так   точно, – отвечал отец Прохор. – А я на ту пору был в селе Слизневе, и   версты не будет от Перигорова-то, побежал на пожар, да и нашел Авдотью   Марковну.      

– И   до нас об этом пожаре вести дошли, и про то еще рассказывают, что сколько-то   богомольцев тут сгорело, – сказал Сивков.      

А дня за   три в самом деле был пожар в Перигорове, и несколько человек, бог их знает   откуда приехавших, сгорело на постоялом дворе. Отец Прохор этим случаем воспользовался   для своего рассказа.      

– Как   взял я Авдотью Марковну, так и порешил, не заезжая домой, к вам ехать, –   продолжал отец Прохор. – На вас рассчитывал, зная, что не покинете   бедняжку в трудном ее положении. Опять же и то, что здесь можно ей будет во   всем исправиться: белья купить, платья и всего другого, что понадобится. Деньги   есть у Авдотьи Марковны, а вот шубейку и платок и черевики у слизневской   матушки попадьи на время для нее я взял, было бы в чем до вас доехать. Уж вы сделайте   милость, Поликарп Андреич, примите в ней участие. Родитель ее будет вам очень   благодарен за неоставление единственной дочери.      

– Об   этом, отец Прохор, нечего и толковать, – сказал Поликарп Андреич.Опричь   того, что Марку Данилычу я всегда и во всякое время со всякой моей радостью   готов услужить, насколько сил и уменья станет, мы бы и по человечеству должны   были принять участие в таком несчастье Авдотьи Марковны. Не соскучилась бы   только у нас, – прибавил он, обращаясь к Дуне.      

– Помилуйте,   Поликарп Андреич. Да я к вам точно в рай попала после того, что было со   мной, – со слезами благодарности ответила Дуня.      

– Полноте,   полноте, вы опять за слезы! – вскликнул Сивков. – По-моему, вам бы   теперь отдохнуть, успокоиться. Семеновна, – прибавил он, обращаясь к   жене, – и вы, сношеньки, подите-ка, мои матушки, успокойте Авдотью   Марковну. А завтра поезжайте с ней за покупками. А ежели у вас, Авдотья   Марковна, в деньгах может быть недостача, так вы об этом не извольте беспокоиться   – чем могу служить, все для вас и для Марка Данилыча сделаю.      

Поликарп   Андреич вдвоем остался с отцом Прохором. Долго рассуждали они, как быть с   Дуней. Наконец, решили так: только что исправит она свои покупки, отправить ее   к отцу с Акулиной Егоровной, а меж тем послать письмо к Марку Данилычу и   отписать, где теперь она находится и в какой день намерена в дорогу выехать.      

На   другой день отец Прохор простился и с Сивковыми и с Дуней. Ее прощанье было   самое задушевное. Обливаясь слезами, до земли она преклонилась пред своим   избавителем, но благословения не приняла – все-таки ведь он никонианин.      

На   прощанье дала она отцу Прохору сторублевую. Сначала тот не хотел было брать,   однако взял. Дуня обещала писать к нему, никогда не забывать его благодеяний и   помогать ему в трудной жизни его.      

На   другой день стали покупать необходимое для Дуни. Она была окружена самым теплым   участием и бесконечными ласками Сивковых. А Поликарп Андреич, зная теперь, что   она единственная дочь у Смолокурова, говорил наедине своей Семеновне:      

– Вот   поторопились мы с тобой Василья-то женить! Вот бы невеста ему. При теперешних   обстоятельствах дело-то, может быть, сладилось бы. Поторопились, поторопились.   Миллионщица ведь.      

– Уж   чего ты, батька, не наскажешь, – недовольным голосом ответила жена. –   Значит, не было на то воли божией. Да кто еще узнал – пошла ли б она за нашего   Васильюшку.      

– А   отчего ж бы и не пойти? – возразил Поликарп Андреич. – Чем парень не   вышел? Взял и ростом, и дородством, не обидел его господь и красой и разумом.   Отборный жених. А главное то возьми в расчет, что ведь миллионщица! После отца   одной ей все достанется.      

– Перестань,   батька, пустяки городить. Взбредет же такая чепуха в голову, – сказала Семеновна   и ушла от мужа в другую комнату.      

Покупки   были готовы, и Дуня сбиралась в дорогу с Акулиной Егоровной. Поликарп Андреич   подрядил извозчика на долгих довезти их до того городка, где жил Марко Данилыч.   Решено было ехать на другой же день, а между тем и Сивков и Дуня письма к Марку   Данилычу написали, ни одним словом, однако, не поминая о пожаре в Перигорове.   Дуня уведомляла отца, что Марья Ивановна едва ли не до зимы пробудет у своих   родных и что знакомый ему Поликарп Андреич Сивков, войдя в ее положение,   отправляет ее в родительский дом с надежной женщиной, своей сродницей.      

       

       ***             

На   другой день, после того как отец Прохор воротился домой, Аграфена Петровна к   нему приехала. Сказанные им слова, что Дуня «пропала без вести», до того   поразили вихоревскую тысячницу, что вся она помертвела и долгое время в себя не   могла прийти. Отец Прохор догадался, что она не просто знакомая Смолокуровым, а   что-нибудь поближе. Когда пришла в себя Аграфена Петровна и немного   поуспокоилась, сказал он:      

– Из   такой вашей тревоги должен я заключить, что вы не совсем чужая Авдотье   Марковне. Может статься, сродницей ей доводитесь?      

– Не   родная я ей, зато самая близкая, – едва слышным, прерывающимся от рыданий   голосом отвечала Аграфена Петровна. – Ах, господи!.. Господи!.. Беда за   бедой!.. Горе следом за горем бежит!      

– Вы   сказали, что у Авдотьи Марковны родитель при смерти лежит,молвил отец Прохор.      

– Да,   с ним удар, – ответила Аграфена Петровна. – Без движенья лежит, без   языка, а как кажется, в памяти, и вдруг еще это горе! И такое ужасное!      

– Смиритесь,   сударыня, перед перстом господним, – учительно сказал ей отец   Прохор. – Создатель лучше нас знает, что нам на пользу и что во спасенье.      

– Вы   близко ее знали? – спросила Аграфена Петровна.      

– Очень   близко, – отвечал отец Прохор. – И ежели, бог даст, увидитесь, лихом   она меня не помянет. А могу ли я у вас попросить какого-нибудь видимого знака в   доказательство, что близки вы с Авдотьей Марковной? – продолжал после короткого   молчания отец Прохор. – Извините, не зная вас лично, вполне довериться не   могу…      

– Дунину   руку знаете? – несколько подумавши, спросила Аграфена Петровна.      

– Знаю.      

– Вот   ее письмо ко мне, сличите. А письмо-то писано было года полтора перед тем. Дуня   называла в нем Аграфену Петровну самым дорогим, самым сердечным другом своим и   говорила, что, кроме ее, нет у нее никакого близкого.      

Кликнул   отец Прохор Степанидушку и велел принести Дунино письмо, писанное к попадье из   губернского города с благодарностями за привет и ласки. Когда Степанидушка   принесла письмо, отец Прохор, внимательно рассмотрев оба, сказал:      

– Теперь   вижу, что вы близки, и могу много сообщить вам об Авдотье Марковне.      

– Где   она? Где? Не мучьте, ради бога, меня, скажите скорей! – быстро схватив   отца Прохора за руку, с нетерпеньем воскликнула Аграфена Петровна.      

– Не   беспокойтесь. Она в месте безопасном, теперь ей не может быть никакой неприятности, –   сказал отец Прохор. – Поезжайте в наш губернский город, там у купца   Сивкова найдете Авдотью Марковну. Марку Данилычу тот купец знаком. Дела у них   есть торговые.      

– Так   я сейчас же поеду, – сказала Аграфена Петровна.      

– Отдохните   немножко, выедете под утро, – молвил на то отец Прохор.Дня три либо четыре   Авдотье Марковне надо будет с делами управиться. Ведь она в одном платьице из   барского дома ушла. Хорошо еще, что деньги-то были при ней.      

– Как   в одном платье? – с изумлением спросила Аграфена Петровна. – Это как   так?      

– Ночью   она убежала, – сказал отец Прохор. – Грозило ей большое несчастье,   беда непоправимая. В окошко выпрыгнула. Не до того было ей, чтоб пожитки   сбирать… Да я лучше все по порядку расскажу. Неподалеку от того города, где   жительствует родитель Авдотьи Марковны, одна пожилая барышня, генеральская   дочь, именье купила. Из семьи здешних господ она – Алымова, Марья Ивановна.      

– Знаю   я ее, знаю, – торопливо молвила Аграфена Петровна. – С год тому назад   сделала она для меня такое благодеяние, что никогда его нельзя забыть.   Маленькую дочку мою от верной смерти спасла – из-под каретных колес ребенка   выхватила. Не будь Марьи Ивановны, до смерти бы задавили мою девочку… Всегда   богу за нее молюсь и почитаю благодетельницей.      

– Вот!   Одной рукой людей от телесной смерти спасают, а другой ведут их в вечную   смерть, в адскую погибель, – вздохнув и поникнув седой головой, сказал   отец Прохор.-Доколе, господи, терпишь ты им?      

– Неужели   Марья Ивановна? – сказала Аграфена Петровна. – Не могу понять, как   это случиться могло.      

– А   вы там, в своей стороне, не слыхали ль чего про Марью Ивановну? – спросил   отец Прохор.      

– Бог   ее знает, – сказала Аграфена Петровна. – Мало ль какие слухи по   народу стали теперь обноситься – всего не переслушаешь. Толкуют, что какой-то   особой веры держится она, фармазонской, что ли, какой.      

Промолчал   отец Прохор. Не пускался он с Аграфеной Петровной в откровенности, боясь, чтобы   коим грехом его слова не были перенесены в барский дом. Конечно, Дуня обещалась   не оставлять его своей помощью, однако ж лучше держать себя поопасливей –   береженого и бог бережет. А дело, что началось насчет хлыстов, еще кто его   знает чем кончится.      

– Увидитесь,   бог даст, с Авдотьей Марковной, пусть она сама расскажет вам про все, – молвил   отец Прохор. – А теперь вот что я скажу вам: Марья-то Ивановна, стало   быть, знает вас? Знает, стало быть, и то, что вы с Авдотьей Марковной близки?      

– Знает,   все знает, – сказала Аграфена Петровна.      

– Так   видите ли – хоть мы и рады гостям во всякое время, а советовал бы я вам и ради   Авдотьи Марковны и ради меня, чтобы вы теперь же ночью выехали из   Луповиц, – сказал отец Прохор. – Не то увидит вас Марья Ивановна да   узнает, что вы у меня остановились, тогда чтобы беды какой не случилось,   особливо для меня. А я человек зависимый и хоть уверен, что Авдотьей Марковной   оставлен не буду, однако ж надо мной есть начальство. Вздумают здешние господа   пожаловаться – рука у них сильная, а я человек маленький, безо всякой защиты.   Так вы уж, пожалуйста, не посетуйте, хоть мне и очень совестно, да что ж тут делать?      

– Вы   хорошо придумали, отец Прохор, – сказала Аграфена Петровна.Лошадей я   наняла в губернском городе, сюда и обратно. Вот немножко покормят их, я тотчас   и в путь. Но где ж найду я там Дунюшку?      

– В   губернском городе, недалеко возле базарной площади, большой каменный дом купца   Сивкова стоит, всякий его укажет вам, – отвечал отец Прохор. –   Поклонитесь и Авдотье Марковне, и Сивкову Поликарпу Андреичу со всем его благословенным   семейством. Люди они хорошие, сердечные – завтра сами увидите.      

Заполночь   уж было, когда на покормленных немножко лошадях поехала из Луповиц Аграфена   Петровна. С любовью и радушием проводили ее и отец Прохор, и матушка попадья, и   обе поповны, говоря, что очень соболезнуют, не угостивши как бы следовало   приехавшую из такой дали гостью. А когда, проводя ее, воротились в дом и отец   Прохор вздумал поправить лампадку, что теплилась перед образами, на полочке   киотки увидал сторублевую бумажку! Ясно, что ее оставила Аграфена Петровна. Не   ворочать же ее с дороги. Отец Прохор с матушкой решили написать промелькнувшей   в доме их гостье благодарное письмо – благо знали, как надписывать письма к   Смолокурову. В два дня две сотни прибыли отцу Прохору, не считая   десятирублевой, данной Андреем Александрычем. А луповицкий поп в целый год за   требы с прихожан не получал таких денег. Да, кроме того, и впереди надежда –   Авдотья Марковна со своими миллионами не забудет его, поможет при нужном случае.      

Хоть   ветер стих немного, но непогодь не переставала. Как из сита сыпал мелкий   осенний дождик и громко шумел о кожаную крышку дорожной кибитки, где сидела   Аграфена Петровна с глухой Степановной, взятой в попутчицы из смолокуровского   дома. Наскоро накормленная тройка чуть тащила по глубокой, по самую ступицу,   грязи, больше тащилась шагом, а кругом не видно ни зги. Выехавши из Луповиц и   добравшись до соседней деревни, Аграфена Петровна успокоилась, а до того все   погони из барского дома боялась. Она думала теперь, что Луповицы место   недоброе, а барский дом – вертеп самых злых людей. Отец Прохор не сказал ей,   какая опасность угрожала Дуне и от какой беды спасена она, потому Аграфена Петровна   и не могла понять, отчего это ее подруга убежала из того дома в одном платье,   бросивши пожитки. Чего только не приходило ей в голову, но, не зная тайн   фармазонской веры, не могла она представить себе о беде, грозившей Дуне.      

Поздно   вечером Аграфена Петровна добралась до «губернии». Сыскать дом Сивкова было   нетрудно, каждый его знал. Супротив того дома был широкий одноэтажный   деревянный постоялый двор; в нем на пути в Луповицы останавливалась на несколько   часов вихоревская тысячница, не подозревая, что напротив постоялого двора была   тогда Дуня.      

Был уже   час одиннадцатый, огней у Сивкова не видно, должно быть все спать полегли.   Аграфена Петровна решилась переночевать в той же гостинице, где останавливалась   накануне. Однако ж ей не терпелось. Поглядывая из-за своих запотелых и дождем   закрапленных окон, она то и дело посматривала на дом Сивкова. Ни единого   огонька, но вот растворилась вделанная в широкие ворота узенькая калитка, и   лениво вышел из нее дворник, закутанный в дубленый полушубок, с лицом, наглухо   обвязанным платком. Вышел он на улицу, снял шапку, трижды перекрестился на   церковь, что стояла середь базарной площади, и, широко, во весь рот зевнувши,   уселся на приворотной скамейке. Видит это Аграфена Петровна, и вдруг захотелось   ей узнать, тут ли Дуня, или уж уехала.      

Не   надеясь на глухую и разоспавшуюся Степановну, быстро накинула она на себя   шубейку и, выйдя с постоялого двора торопливым шагом, перебежала улицу по   булыжной мостовой, покрытой сплошь черной, как смоль, липкой, невылазной грязью.      

– Послушай,   голубчик, – сказала она, подойдя к дворнику. – Это дом Сивкова?      

– Поликарпа   Андреича Сивкова – так точно, – хриплым голосом, сквозь зубы промычал   дворник, не вставая со скамьи и поворачиваясь спиной к северу, откуда рвался   студеный порывистый ветер.      

– Послушай,   голубчик, я проезжая, часу нет, как пристала на этом постоялом дворе, –   начала Аграфена Петровна.      

– Понимаем.   Это нам можно понимать, – недовольным голосом промолвил дворник.      

– Мне   бы надо было знать о девушке, третьего дня никак приехавшей со священником, отцом   Прохором, – проговорила Аграфена Петровна.      

– Не   наше дело, – сказал дворник и махнул рукой: убирайся, мол,   подобру-поздорову.      

– В   окошках не видно свету, надо думать, что спать полегли, а то бы я прямо к   Поликарпу Андреичу пошла, – сказала Аграфена Петровна. Дворник не дал   ответа.      

– Послушай,   голубчик, – сказала Аграфена Петровна, вынимая зелененькую. –   Праздники подходят, скоро будет мала пречиста (Рождество богородицы, 8-го   сентября.). Возьми на этот праздник.      

Дворник   взял бумажку и, несмотря на дождь и на крепкий ветер, подошел к уличному фонарю,   разглядел подаренье и, спрятав его, подошел к Аграфене Петровне.      

– Много   вам благодарны остаемся, – сказал он ей. Дай вам господи всякого   благополучия и во всем доброго успеха. В чем же вам до меня надобность? С   готовностью могу все для вашей чести. Конечно, люди мы, как изволите знать,   маленькие, подчиненные, многого сделать не можем; а о чем спросите, ответ дадим   с удовольствием.      

– Скажи,   пожалуйста, приезжая девица у вас еще иль уехала? – спросила Аграфена   Петровна.      

– Покамест   у нас, – отвечал дворник. – А завтра под вечер либо послезавтра утром   поедет она, куда ей надобно, с нашей Акулиной Егоровной, сродница хозяину-то   будет. Погорела, слышь, ваша-то знакомая в деревне Перигорове на постоялом дворе.   Много, сказывают, людей живьем там погорело, и пожитков, и лошадей, и всякого   другого добра. Эти дни приезжая-то все искупала себе на дорогу. По всему   видится, что она при больших достатках. А впрочем, дело не наше – верно сказать   не могу. А гуторят по дому, в застольных, значит, и у нас на конюшнях. Я ведь,   сударыня, у хозяина-то днем конюхом, а ночью на карауле стой. Таков уж   распорядок. Хуже крепостных аль дворовых живем, даром что государевыми пишемся.   Крепостные да дворовые изленились и стали в тягость барам, а все-таки ихняя   жизнь не в пример нашей краснее. Купец ведь совсем тебя вымозжит.      

– Скажи,   любезный, – перерывая дворника, спросила Аграфена Петровна.Не в задних ли   комнатах приезжая девица? Может, она еще не спит, я бы прошла к ней, коли бы ты   провел меня. Я бы за то тебя хорошо поблагодарила. Хочешь пятирублевую?      

Жалобно   дворник вздохнул. Очень хотелось ему получить благостыню, но сделать не мог   ничего. Постоял молча, минуты с две раздумывая, нельзя ли как пробраться к   приезжей, но ничего не придумал. Сказал он Аграфене Петровне:      

– Теперь   никак нельзя. Весь дом, пожалуй, перебулгачишь. Нет, уж вы лучше завтра утром   пораньше приходите. Хозяева примут вас со всяким удовольствием – будьте в том   несомненны. А поутру, как только проснется приезжая, я ей через комнатных   девушек доведу, что вы ночью ее спрашивали, а сами пристали на постоялом дворе   супротив нас. Может, и сама к вам прибежит. Как только сказать-то ей про вас?      

Аграфена   Петровна сказала свое имя, и дворник, удовлетворенный трехрублевою благостыней,   на своих руках перенес вихоревскую тысячницу через заплывшую грязью улицу.      

На   другой день только что проснулась Аграфена Петровна и стала было одеваться,   чтоб идти к Сивковым, распахнулись двери и вбежала Дуня. С плачем и рыданьями   бросилась она в объятия давней любимой подруги, сердечного друга своего Груни.   Несколько минут прошло, ни та, ни другая слова не могли промолвить. Только   радостный плач раздавался по горенке.      

Изумилась   Дуня, увидевши, что такая домоседка, как Аграфена Петровна, покинув мужа, детей   и хозяйство, приехала к ней в такие дальние, незнакомые места. Ее сердце   почуяло что-то недоброе – она еще ничего не знала о смертной болезни Марка Данилыча   и засыпала Груню расспросами.      

Только   что услыхала Дуня о болезни отца, минуты две или три не могла слова сказать. Потом,   закрывши лицо руками и громко зарыдав, без чувств упала на не прибранную еще   постель Аграфены Петровны. Нескоро пришла в себя, нескоро собралась с силами.      

– Тятенька,   тятенька! – восклицала она. – Милый ты мой, дорогой, бесценный! И все   это без меня, без меня!.. Куда теперь денусь, куда приклоню свою победную   голову?      

Сколько   может, утешает ее Аграфена Петровна, но долго еще лились потоками горячие слезы   из глаз безотрадной Дуни. Утишился, наконец, первый приступ страшного горя,   перемогла себя Дуня и рассказала обо всем, что случилось с ней в Луповицах. С   ужасом выслушала Аграфена Петровна рассказ ее.      

– При   чем же тут Марья Ивановна? – спросила, наконец, она, все еще сохраняя   благодарную память о спасительнице своего ребенка. – Неужели и она такая?      

– Ах,   ничего ты не знаешь, моя сердечная… И того не знаешь, что за зверь такой эта   Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю веру меня заманила!.. Она и к   Денисову заманила!.. – вскликнула Дуня, стыдливо закрыв руками разгоревшееся   лицо. – Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне горя и печали! Ох, если   б ты знала, Груня, что за богопротивная вера у этих божьих людей, как они себя   называют! Какие они божьи люди?.. Сатаны порожденья.      

И,   отвыкшая в продолжение долгого времени произносить имя злого духа, Дуня   невольно содрогнулась, когда с чистых, девственных уст ее слетело имя отца   нечестия и вечной злобы.      

– Да   что ж это за вера? – спросила Аграфена Петровна.      

– Самая   богомерзкая, – быстро ответила Дуня. – Это – лжеучители, лжепророки и   лжехристы, про которых истинный Христос сказал, что явятся они в последние   времена мира.      

– Фармазонами,   слышь, зовут их, – молвила Аграфена Петровна. – По нашим местам за Волгой   таких нет, что-то не слышно, и ничего про них я не знаю, а слушая тебя,   все-таки не возьму в толк, что это за вера. Знаю одно, что на днях в Фатьянке   всех переселенных туда Марьей Ивановной из Симбирской губернии людей забрали и   куда-то отвезли. Поэтому больше за тобой я сама и поехала. А то было и к Марье   Ивановне и к тебе батюшка Патап Максимыч письма с эстафетой послал, прося,   чтобы везли тебя скорее, успеть бы тебе увидать родителя в живых и последнее   благословение его получить. А только что пали слухи про фатьянковских, батюшка   Патап Максимыч в какие-нибудь полчаса меня в дорогу снарядил. В чем же их вера?   Нехорошая, должно быть, ежели за нее людей целыми деревнями забирают.      

Дуня   рассказала про хлыстовскую веру, не упоминая, конечно, ни про Сен-Мартена, ни   про Гион, ни про других мистических писателей. Она знала, что все это для   Аграфены Петровны будет темна вода во облацех небесных. Сказала, однако, Дуня,   что Марья Ивановна сблизила ее со своей верой сперва книгами, потом   разговорами.      

В ужас   пришла Аграфена Петровна, услыхавши про радения и проречения, и больше слушать   не захотела дальше, когда Дуня стала было рассказывать ей о схождениях самого   господа Саваофа на гору Городину, а потом на гору Араратскую.      

– Мерзость   пред господом! – громко вскликнула она, перервавши Дуню. – И слушать   не хочу, и не говори ты об этом ни мне и никому другому. Подумать страшно, даже   в помышлении держать. Великий грех и слушать это безумное вранье.      

Облилась   Дуня слезами при этих словах давнего, верного друга. Сознавала она правду в речах   Груни и не могла ничего возразить. В глубокую думу погрузилась она и через   несколько минут, надрываясь от горя, кинулась на постель Аграфены Петровны и,   спрятав лицо в подушки, не своим как будто голосом стала отрывисто вскрикивать.   Если б эти рыданья, эти сердечные вопли случились в сионской горнице, собор   божьих людей возопил бы: «Накатил! накатил!» Хлыстовские душевные движенья   оставались еще в Дуне.      

Причитала   она:      

– Тятенька,   тятенька! Золотой мой тятенька! До чего дошла твоя любимая дочка!.. Лежишь ты   при смерти, а дочка твоя балованная всего натерпелась от злых людей в дальней   сторонушке… Зачем ты послушал Марью Ивановну, зачем отпустил меня с ней? Весело   было мне и радостно, как поехала с ней, и вот радость и веселье до какой беды   дошло. Ох ты, тятенька, тятенька! Чует ли твое сердечушко, что случилось с   любимою дочкой твоей? Живучи при тебе, золотой мой тятенька, никем не была я   обижена, никем-то не была я огрублена, жила за тобой, как за стеной каменной,   не посмел ветерок дохнуть на лицо мое белое, ниоткуда не чаяла я невзгодушки, а   теперь вот до чего дошла!.. Хоть бы раз еще на тебя хоть глазком посмотреть!..      

Принять   бы у твоего смертного одра последнее родительское благословение!.. Знаю я,   знаю, красно мое солнышко, в какой путь ты сбираешься, куда идти   снаряжаешься!.. Сама знаю, сама ведаю, по какой дорожке идти ты отправляешься –   на заветное наше кладбище, ко своим милым родителям! Оставляешь меня, сироту   бедную, покидаешь бессчастную… На кого покидаешь ты победную мою головушку?   Оставляешь свою доченьку горькой сиротой, безутешною… Подломились мои ноженьки,   опустились руки белые, не радостен стал божий свет!      

Больше и   больше приходя в восторженность, Дуня приподнялась с подушки, села на постель и   стала топать ногами… Опустила руки на колени, глаза разгорелись у ней, лицо   побагровело, и вся затряслась она; мелкие судороги забегали по лицу. Вне себя   стала.      

– Накатил,   накатил! – начала она вскрикивать, еще не вполне очистивши себя от хлыстовского   нечестия. – Слушайте волю, слушайте волю!.. Близится финал ярости,   близится миру конец… Конец, конец!.. Разрушенье!..      

Хлебнула   Аграфена Петровна холодной воды и нежданно спрыснула Дуню. Восторженность   прекратилась, но корчи тела и судороги на лице усилились еще больше. Аграфена   Петровна, придерживаясь старорусского врачевания, покрыла лицо Дуни большим   платком. Не прошло и четверти часа, как она очнулась и, слабая, изнеможенная,   приподнявшись с постели, спросила Аграфену Петровну:      

– Что   со мной, Груня?      

– Сама   не знаю, – отвечала Аграфена Петровна. – По Марке Данилыче причитала,   а потом, ровно не в своем уме, бог знает, что говорила, какое-то несообразное –   я понять не могла. На-ка выкушай, это облегчит.      

И подала   Дуне стакан холодной воды. Та с жадностью выпила и пришла в себя.      

Когда   Дуня успокоилась, она пошла с Аграфеной Петровной к Сивковым. Там с сердечным   радушием приняли вихоревскую тысячницу.      

Покупки   были сделаны, и приятельницы на другой же день поехали домой. Узнав о тяжкой   болезни Марка Данилыча, Сивковы не настаивали, чтобы Дуня, как следует по   старым обычаям, осталась на сколько-нибудь погостить у них.      

       

       ***             

Патап   Максимыч держал дом умиравшего приятеля в крепких руках, но незнание дел по   прядильным и лесной пристани затрудняло его при распорядках. Поверив счеты   приехавшего с Унжи Корнея Евстигнеева, он открыл воровство на большую руку и,   несмотря на ругательства и даже угрозы Прожженного, при помощи городничего   отобрал от него доверенность и прогнал со двора долой. То же постигло и Василья   Фадеева. Тогда в доме водворился порядок – работные люди, и годовые и временные,   были чрезвычайно довольны распорядками Патапа Максимыча, избавившего их от   ненавистных приказчиков.      

Они   стали усердны к работам и в скором времени должны были покончить их. Но вот   беда – в октябре Патапу Максимычу надо непременно заняться своей горянщиной, а   потому долго оставаться у Смолокурова было ему нельзя. Хоть бы приказчиков до   того времени приискать почестнее да подельнее и сдать бы все дело им на руки.   Марку Данилычу долго не прожить, это замечал Чапурин, а лекарь говорил, что в   таком жалком состоянии хоть и долго продышит, но до смерти останется немым,   бесчувственным и безо всякого движенья. Дочь – девица молодая, ни к чему не   приучена, да, кажется, и не таковская, чтобы к делам привыкать, рассуждал Патап   Максимыч, нужно ей человека два верных людей.      

И тут   пришел ему на мысли шурин Никифор Захарыч. После Настиной смерти он совсем   остепенился и стал другим человеком, добрым, хорошим, сметливым и   добросовестным, капли вина в рот не брал, и Патап Максимыч не раз убедился, что   какое дело Никифору ни поручи, исполнит его как можно лучше. Вот уж больше   года, как стал он нравом тих и спокоен – не то чтоб буянить да драться, как   прежде бывало, теперь он удалялся от всякого шума, и, когда живал у Патапа   Максимыча в Осиповке, только у него и выхода было с двора, что на могилку   Насти. Будь проливной дождь, будь трескучий мороз, ему все нипочем. Несколько   раз посылал его Патап Максимыч по своим делам в дальние места, и Никифор   Захарыч так исполнял их, как не всякому удается. Парень-от был он смышленый и   умелый, зелено вино только губило его столько времени. Его-то и решил Чапурин   пристроить на время к смолокуровским делам. Но другого приказчика где сыскать?      

Уныло   глядел дом Марка Данилыча, когда подъезжали к нему изусталые в дороге Дуня и   Аграфена Петровна.      

Перед   домом во всю улицу лежали снопы соломы, дня через три либо через четыре накладываемые   по приказанию городничего, все окна в доме были закрыты наглухо, а вокруг него   и на дворе тишина стояла невозмутимая, не то что прежде, когда день-деньской,   бывало, стоном стоят голоса, то веселые, то пьяные и разгульные. Ровно вымерло   все. На крыльце встретили приехавших Патап Максимыч, возвращавшийся с прядилен,   и Дарья Сергевна, завидевшая кибитку из окошка своей горенки.      

– Что   тятенька? – не выходя еще из кибитки, вскрикнула Дуня.      

– То   же все, – сухо и мрачно отвечал, глядя в сторону, Патап Максимыч.      

– Не   знаю, как и благодарить вас, Патап Максимыч. До смерти не забуду ваших благодеяний.   Бог воздаст вам за ваше добро, – сказала Дуня, подходя к Чапурину и ловя   его руку, чтобы, как дочери, поцеловать ее.      

– Что   это вы, что это, Авдотья Марковна? – не давая руки, вскликнул Патап   Максимыч. – Ведь я не поп, чтоб вам руки у меня целовать. Лучше вот так,   попросту, по старине. При моих годах это вам незазорно.      

И обнял   Дуню и трижды поцеловал ее со щеки на щеку. Вся зарделась она, хоть и немного   еще прошло времени с тех пор, как знакомым и незнакомым мужчинам без малейшего   зазрения стыда и совести усердно раздавала она серафимские лобзания.      

– Здравствуйте,   моя милая, здравствуйте, моя сердечная, – обратилась Дуня к Дарье Сергевне   и в слезах поцеловалась с нею. Дарья Сергевна зарыдала, склонившись лицом на   плечо Дуни. Но что-то недовольное таилось в душе ее с тех пор, как ее воспитанница   поддалась влиянию ненавистной Марьи Ивановны.      

– К   тятеньке, скорей к тятеньке, – надорванным голосом вскликнула Дуня и,   несмотря на усталость, стремглав бросилась вверх по лестнице.      

Навстречу   ей лекарь. Как давнишний житель городка, он знал ее.      

– Вот   какая у вас беда стряслась, да еще без вашей бытности! – сказал он. –   Батюшка ваш все в одном положении с того дня, как это с ним приключилось.   Голова, по-моему, лучше, начал понемножку людей узнавать, говорит даже изредка,   но нетвердо, невнятно, трудно понять. Наперед скажу – может он прожить год,   пожалуй и больше, но не поправится никогда и не встанет с постели, до самой   смерти останется без языка, без движенья и даже почти без сознанья. Ужасный   удар, редко такой бывает, мне во всю мою долголетнюю практику еще не случалось   такого видеть. Каждый день бываю я у вашего батюшки, но, уверяю вас, Авдотья   Марковна, созовите вы хоть всех самых ученых и самых опытных врачей, и те его   здоровья не восстановят.      

– Благодарю   вас за ваши попечения о бедном тятеньке, очень благодарю, ото всей души благодарю,   но, извините, я спешу к нему. Завтра, если будете у нас, я с вами побольше   поговорю, – сказала Дуня.      

– Могу   и сегодня приехать, ежель угодно вам будет, ответил лекарь. – А теперь   попрошу я вас немножко обождать видеться с батюшкой. С четверть часа или минут   с двадцать подождите. Надо его приготовить к свиданью, потому что в этой   болезни каждый душевный порыв, от радости ли, от несчастия ли, сильно может   повредить больному, может даже убить его. Я пойду и предупрежу его… А он вас   ждет, сегодня, хоть и очень невнятно, сказал он: «Дуня». А когда я сказал, что   вы еще не приехали, он долго метал в тоске здоровой рукой, а потом и глаза   закрыл. Опасаюсь, чтоб ваше внезапное появленье не было во вред ему. Нет, уж   позвольте, я лучше предупрежу его.      

Пошел   лекарь к Марку Данилычу, а Дуня в бессилии опустилась в кресло и не внимала словам   Патапа Максимыча, Дарьи Сергевны и Аграфены Петровны.      

Прошло с   четверть часа, лекарь вышел от больного и сказал Дуне:      

– Пожалуйте.   Наш больной приезду вашему обрадовался, ждет вас… Только одни ступайте к нему и   пробудьте не больше десяти минут; я, впрочем, за вами сам приду… Слез вам   удержать нельзя, но скрепите себя, сколько возможно. Ни рыданий, ни вскриков,   ни других порывов. Помните слова мои.      

Неслышными   стопами вошла Дуня в комнату, где отец лежал на страдальческом ложе. Не слыхал   он, как вошла Дуня, и все еще оставался с закрытыми глазами. Она безмолвно   опустилась на колени и в тихих слезах склонилась головкой к подушке.      

Так   прошло минуты две. Слышно только было тяжелое, порывистое дыханье Марка Данилыча.   Наконец, открыл он глаза и, увидя возле себя дочь, чуть слышно и едва понятно   сказал:      

– Дуня!      

И   потекли из глаз его обильные слезы. Застонал он, но в стоне слышалась радость.      

Дуня   припала к здоровой руке отца и целовала ее, обливая слезами. Марко Данилыч   хотел улыбнуться, но на перекошенном лице улыбка вышла какою-то странною, даже   страшною.      

Высвободя   здоровую руку и грустным тоскливым взором глядя на дочь, Марко Данилыч показывал   ей на искривленное лицо, на язык и на отнявшуюся половину тела. С большим   трудом диким голосом сказал он:      

– Н-нет.      

– Успокойся,   тятенька, бог милостив, оправишься, – дрожащим от сдерживаемых рыданий   голосом промолвила Дуня. – Я сейчас говорила с лекарем, он надеется, что   тебе скоро облегченье будет.      

– Н-нет, –   с усилием сказал Марко Данилыч. И, указывая на стоявший возле постели железный   сундук, с чрезвычайным напряжением остававшихся сил, глухо промычал:      

– Ты…   т… тебе.      

В это   время вошел лекарь. Обращаясь к больному, сказал он:      

– Ну,   вот и с дочкой увиделись. Теперь надо успокоиться, не то, пожалуй, утомитесь, и   тогда вам хуже будет. Заснуть извольте-ка. А вы, Авдотья Марковна, со мной   пожалуйте. Сосните хорошенько, Марко Данилыч, успокойтесь. Дочка приехала в   добром здоровье, теперь нет вам ни тревоги, ни заботы из-за нее. Будьте   спокойнее духом – это зам полезно. Прощайте, до свиданья. Завтра навещу;   смотрите же, будьте у меня молодцом.      

Лекарь с   Дуней вышел из комнаты больного, и Марко Данилыч тотчас же сомкнул глаза и   вскоре заснул крепким сном.      

По уходе   лекаря все сели вокруг чайного стола. Немножко успокоенная, но еще вполне не   понимавшая опасности, в какой был отец, грустная, печальная, Дуня рассказала о   своем с ним свиданье. Дошла речь и до сундука.      

– Он   много раз на него мне указывал, – возьми, Патап Максимыч, – однако ж   я без законной наследницы, без вас то есть, Авдотья Марковна, на это не   отважился. Злых людей на свете не перечтешь – мало ль чего наплести могут.   Пожалуй, скажут, что я тут попользовался. Полицию да подьячих призывать не   хотелось бы. Поэтому и поджидал я вас, Авдотья Марковна, чтобы вскрыть сундук   на ваших глазах. Там, говорят, у вашего батюшки и деньги и векселя положены.   Надо все привести в известность. Завтра, а не то послезавтра покончим это.      

– Что   ж? Я готова, потому что знаю теперь волю тятенькину, – ответила Дуня.      

– И   прекрасно, – молвил Патап Максимыч. – Так мы завтра же вскроем.      

– Как   вам угодно, а я всегда готова, – ответила Дуня. – Только уж сделайте   милость, устройте, сколько можно, наши дела. Ведь я ничего в них не понимаю и   сделать ничего не умею. А кроме вас, у меня нет никого, кто бы помог.      

– Будьте   спокойны, что могу, то сделаю, – сказал Патап Максимыч. – А теперь   вот о чем хочу спросить я вас: от слова не сделается, а все-таки… сами вы   видели Марка Данилыча… Вон и лекарь говорит и по всем замечаниям выходит, что   не жилец он на свете. Надо бы вам хорошенько подумать, как делами   распорядиться.      

– Ах,   что вы говорите, Патап Максимыч! – вскликнула Дуня. – Бог милостив,   тятенька встанет, будет совсем здоров. Зачем же прежде времени об этом   говорить? И горько заплакала.      

– Конечно,   у бога милостей много, – сказал Патап Максимыч, – и во власти его   чудеса творить. Но мы по-человечески рассуждаем. Наперед надо все обдумать и к   новой жизни приготовиться.      

Дуня   молчала. Аграфена Петровна сказала Патапу Максимычу:      

– Не   видишь разве, тятенька, что Дуня ничего не может теперь придумать… Лучше эти разговоры   отложить до другого времени.      

– Откладывать   нельзя, – сказал Патап Максимыч. – Долго мне здесь гостить невозможно   – свои дела есть. Наезжать когда дня на два, когда на три могу, но подолгу   проживать мне нельзя. Поэтому надо теперь же решить, как вести дела Авдотье Марковне.   Продолжать их, как было при Марке Данилыче, нельзя – нужны люди, а где их   возьмешь? На улице не сыщешь, на базаре не купишь. Надо людей верных и знающих,   как дело вести. Ежели и при Марке Данилыче Корней с Фадеевым все по сторонам   тащили да рабочих обирали, что же будет, как Авдотья Марковна сама в дела   вступит, – облупят ее, ровно липочку. Поэтому и думал бы я так   распорядиться – к Покрову, а может, и раньше, все работы будут кончены;   отпустивши работных людей, надо будет счета очистить.      

Долги   окажутся, расплатиться, с должников деньги получить, рыбные промыслы на Низу и   лесные дачи на Унже продать, а не то отдать в кортому – охотники найдутся. А   сделавши все это, жить на капитал, положивши его в ломбард, не то держать в сериях.   Чтобы устроить все это, я бы пожил здесь до Покрова, а пожалуй, немножко и   подольше. Что вы на это скажете, Авдотья Марковна?      

– Не   знаю, что и сказать вам, Патап Максимыч, – утопая в слезах, ответила   Дуня. – Ничего я не знаю, ничего не понимаю. Делайте как угодно, как вам   господь бог на мысли положит.      

– Хорошо-с.   Постараемся услужить, – молвил Патап Максимыч.-Теперь люди нужнее всего:   Корнея да Василья Фадеева я рассчитал: минуты невозможно было терпеть –   отъявленные мошенники! Понять не могу, как столько времени терпел их Марко   Данилыч! Одного человека я нашел, сегодня ж к нему напишу, и дён этак через   пяток либо через неделю он будет здесь. А другого надо приискивать, а этого   скоро не сделаешь. Я, Груня, полагаю Никифора сюда прислать. Аграфена Петровна   в недоуменье покачала головой.      

– Что   головой-то мотаешь, – досадливо сказал Патап Максимыч. – Разве не   знаешь, что теперь он совсем не тот, каким прежде был?.. Отвечаю за него, как   за самого себя, – вот тебе и весь мой сказ. Не беспокойтесь, Авдотья   Марковна, останетесь довольны. Он у вас был бы при доме, и на Унжу его можно бы   было послать приискивать лесных покупателей.      

Вечером   Дуня легла в своей комнате, там же приготовили постель и Аграфене Петровне.   Хоть обе были утомлены от дороги, но сон ни к той, ни к другой что-то не   приходил.      

– Что   лекарь-то вечером сказал тебе? – спросила Аграфена Петровна у Дуни.      

– Что   сказал! Нехорошо он сказал, – отвечала Дуня…– сначала, как и Патап   Максимыч, советовал дела устроить, а потом сказал, что надо мне быть на все   готовой, что тятеньке недолго жить. И зарыдала.      

– А   что еще говорил? – спросила Аграфена Петровна, когда Дуня успокоилась.      

– Что   еще говорил! Не в свое дело мешаться вздумал… Глупости! – вскликнула с досадой   Дуня.      

– Да   что такое? Что он сказал? – настоятельно спрашивала Аграфена Петровна.      

– Говорил,   что, ежели не станет тятеньки, – трудное для меня будет время. Замуж   выходить скорей советовал, – немного смущаясь, ответила Дуня.      

– А   что ж? Ведь он правду сказал, – молвила Аграфена Петровна. – В самом   деле, надо об этом подумать. Аль луповицкие бредни у тебя все еще в голове?      

– И   думать о них забыла, – сказала Дуня. – Но зря за первого встречного   замуж не пойдешь.      

– Конечно, –   согласилась Аграфена Петровна. – Не на улице искать суженого. А все-таки   ищи, да не будь чересчур спесива да разборчива. В самом деле, надо тебе об этом   хорошенько подумать… Есть ли кто на примете?      

– Нет, –   робко и чуть слышно промолвила Дуня, и румянец вдруг покрыл лицо ее.      

– А   что было да прошло, про то совсем, видно, позабыла? – с хитрой улыбкой   спросила Аграфена Петровна.      

– К   чему вспоминать?.. – со вздохом промолвила Дуня. – Про меня ведь и   думать забыли.      

– А   если нет? – возразила Аграфена Петровна.      

– Груня,   богом тебя прошу, не поминай! – вскрикнула Дуня. – Что тебе за охота?      

– Выслушай   меня, – прервала ее Аграфена Петровна. – Точно, в прошлом году с   ярманки уехал он за Волгу, и то правда, что поехал он в Комаровский скит к   Фленушке. Дошли до него тогда слухи, что она закурила, к водочке   пристрастилась, так хотел ее уговорить, перестала бы пить, если не хочет вконец   погубить себя. Прожил он в Комарове меньше недели. Ни у матери Манефы, ни у   матери Таисеи не останавливался, а с Фленушкой виделся всего только раз. И на   другой день после ихнего свидания она приняла постриг. Матушка Манефа при всей   обители благословила ее быть на игуменстве, и теперь все у нее в руках, а   матушка на покое живет и редко входит в обительские дела…      

Только   что постриглась Фленушка, Петр Степаныч уехал в Казань – дело там у него с   дядей было насчет капитала, и он в Казани что-то очень долго прожил. Получил,   что ему следовало, а получивши, за Волгу к нам приезжал, до тятеньки Патапа Максимыча   в те поры у него было какое-то дело. Жил у него в Осиповке, оттуда и к нам в   Вихорево приезжал, с неделю, коли не больше, прогостил у нас. По старой памяти   заезжал и в Комаров и опять-таки ни в коей обители не пристал, а где-то у   сирот. Приходил и в обитель, однако Фленушка с ним и в разговор не вступила,   сказала, слышь, слова два, да тем и кончила.      

– Да   к чему это ты, Груня, мне все рассказываешь? – сказала Дуня.Ездил он в   Комаров, не ездил, – мне-то какое дело? И какое еще время нашла говорить   об этом!      

– Какое   время? – спросила Аграфена Петровна.      

– Как   какое? – возразила Дуня. – Тятенька при смерти, а она со своими   рассказами про Самоквасова. И на память-то ему, думаю, никогда я не приходила.      

– То-то   и есть, что с ума никогда не сходишь… Боится только он тебя. Страшно ему на   глаза к тебе показаться, совестно, значит, – сказала Аграфена   Петровна. – Ты-то вспоминала ль о нем хоть изредка? Водилась с этой Марьей   Ивановной, наслушалась фармазонских бредней и несбыточных затей, убедили тебя,   что законные браки богу не угодны, а угодны только духовные, на какие покушался   приезжий с Арарата – как бишь его, Денисов, что ли… От их внушений противным   казался тебе человек, что готов за тебя хоть сейчас и в огонь и в воду идти…   Так, что ли? А он-то, сердечный, гостивши в Вихореве, так тосковал и убивался,   вспоминая тебя… Скажи по душе, сущую правду скажи, хоть разок приходил ли он   тебе на разум?      

– Да…   приходил… в последнее время…– чуть слышно промолвила Дуня.      

– Скажи,   не утай, что было тогда у тебя на душе? – спросила Аграфена Петровна,   вставши с постели и и подсев к лежавшей Дуне.      

– Вспоминала   я про него, – почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей   ее Аграфене Петровне. – В прошлом году во все время, что, помнишь, с нами   в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг   уехал к Фленушке. Чего ни вытерпела, чего ни перенесла я в ту пору… Но и тебе   даже ни слова о том не промолвила, а с кем же с другим было мне говорить…   Растерзалась тогда вся душа моя.      

И,   рыдая, опустилась в объятья подруги. Утишились рыданья, и Дуня продолжала   исповедь:      

– Хотела   его совсем позабыть, как будто никогда его и не видывала. Противен он стал мне,   возненавидела я его всей душой… Злоба во мне разгоралась… Без содроганья,   кажется, я убила бы его… Начались со мной припадки, особливо по ночам. Никто не   замечал их, никто не знал про них, никому я не говорила, даже тебе ни слова не   сказала… А сердце кипело огнем…      

В Оку   думала броситься, зарезать себя думала… Тут появилась Марья Ивановна. Доброй такой   она мне показалась, задушевной, участливой… Не уезжай он перед тем, не наругайся   надо мной, не бывать бы мне близкой с Марьей Ивановной!.. А может быть, он и не   виноват, может, не заметил моей склонности, думал о другой – не знаю, ничего не   знаю… Такова уж судьба моя!.. Ну, указала мне Марья Ивановна на книги, и стала   я за ними проводить и дни и ночи… Подготовляла она меня, а весной совсем с пути   сбила… Ввела меня в корабль, и я не только его, – тятеньку даже забыла,   Дарью Сергеевну, всех, всех… А как теперь, со слов отца Прохора, поняла, не я   была нужна им, а тятенькин капитал…      

Мы,   дескать, ее опозорим, ей не за кого будет замуж идти, поневоле у нас останется,   и рано ли, поздно ли, достатки ее будут у нас в руках… Дуня замолчала.      

– Ты,   Дунюшка, обо всем об этом еще дорогой мне рассказывала. Об нем-то почему же не   скажешь ничего? – сказала Аграфена Петровна. – Думала ль хоть   когда-нибудь о нем? Вспоминала ли?      

– Да,   с той поры, как стала сомневаться в правоте той веры, – тихо промолвила   Дуня. – И тут стал чудиться мне его голос, нежный такой и жалобный, а   после и сам всем обличьем начал мерещиться мне. Стоит, бывало, ровно живой…      

– Что   ж, пугалась ты? – спросила Аграфена Петровна.      

– Нет,   каждый раз, бывало, как увижу его, радостно и весело станет на душе, –   отвечала Дуня. – А потом вдруг нахлынет тоска со всего света вольного, и   заноет сердце, кровью обливаючись. И каждый раз после того долго бывала я как   сама не в себе. На уме мутится, мысли путаются.      

– А   теперь что? – спросила Аграфена Петровна.      

– Как   убежала, больше он не казался, и голоса не стало слышно,отвечала Дуня. –   Зато тоски вдвое прибыло. Как вспомню про него да подумаю, так и захочется хоть   минутку посмотреть на него.      

– Может,   и увидишь, – улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. – Теперь он ведь в   здешних местах, был на ярманке, и мы с ним видались чуть не каждый день. Только   у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по   тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он   себя, что уехал за Волгу, не простившись с тобой. «Этим, говорит, я всю жизнь   свою загубил, сам себя счастья лишил». Плачет даже, сердечный.      

– Ну,   уж и плачет? – с недоверьем и с тем вместе с довольной улыбкой промолвила   Дуня.      

– Сколько   раз у меня в каморке на ярманке плакивал, – сказала Аграфена   Петровна. – А, бывало, молвишь ему, что он тебе по мыслям пришелся,   вздохнет, бывало, таково глубоко, да и скажет тоскливо: «Как посмею я к ней на   глаза показаться? Моя доля, говорит, помереть с тоски. Порешу, руки наложу на   себя – уж лучше один конец, чем всю жизнь в тоске да в печалях изжить». Вот его   речи… Однако заговорились мы с тобой, скоро уж полночь. Давай-ка спать, –   прибавила Аграфена Петровна, уходя на свою постель.Покойной мочи, приятного   сна! Желаю во сне его увидать.      

Легли и   замолчали. Но не успели заснуть, как в доме послышались беготня и громкие клики.      

Кто-то   из женщин тихонько отворил дверь в Дунину спальню.      

– Авдотья   Марковна, и вы, матушка Аграфена Петровна, – осторожным шепотом сказала   вошедшая женщина. – Пожалуйте! Марку Данилычу что-то неладно.      

Мигом и   Дуня и Груня набросили на себя попавшиеся под руку платья и побежали к больному.   Они услыхали в прихожей необычайный шум: кто-то хриплым голосом бранился, а   Патап Максимыч громко приказывал.      

– Сейчас   в полицию его, разбойника, да руки-то хорошенько скрутите. А ты беги скорей за   лекарем, спит, так разбудили бы.      

Когда   Дуня вбежала к отцу, он лежал недвижим.      

Помутившиеся   глаза тоже были недвижны, здоровая до тех пор рука омертвела. С громким воплем   ринулась к нему растерявшаяся Дуня и обхватила его обеими руками. Марко Данилыч   уж холодел, и только легкий хрип в горле еще показывал, что последний остаток   жизни сохранялся еще в нем. Мало-помалу и хрип затих.      

Пришел   лекарь, пощупал пульс, пощупал сердце – и, отойдя от постели, сказал:      

– Кончено!      

Дуню без   чувств вынесли из комнаты.      

Патап   Максимыч вынул из-под подушки ключи от денежного сундука, отнес их к Дуне, но   она была без памяти. Он передал их Аграфене Петровне.      

 ГЛАВА ВТОРАЯ      

       

Вечером   в день приезда Дуни, когда все разошлись по местам, комнатная прислуга пошла в   кухню ужинать. Разбитной Матрене с начала болезни Марка Данилыча было велено   ложиться у дверей его спальни, и она исправно исполняла этот приказ, но теперь   не утерпела и тоже в кухню пошла побалясничать с глухой Степановной,   порасспросить ее про чужую сторону и «про людей неведомых». Пошла, да и   заболталась, а наружные двери хозяйских покоев остались незапертыми.   Заболталась Матрена со Степановной, и прочие все засиделись на кухне, слушая   рассказы ездившей в такую даль старушки.      

Окна   кухни выходили на улицу. Заслушавшиеся россказней Степановны не заметили, что   кто-то, подойдя к окну, долго рассматривал каждого из сидевших и, кажется,   считал их. Потом, подойдя к воротам, перелез через забор и отпер калитку.   Собаки залаяли было на него, но он поманил их к себе, приласкал, и псы, узнав   своего человека, разбежались по конурам.      

Осторожно   взобрался он на крыльцо, поднялся в верхний ярус дома и вошел в хозяйские   комнаты, зная, что там все спят, потому что нигде, кроме комнаты больного, огня   не горело.      

Знакомым   ходом прошел он к Марко Данилычу. Тот спал, но пришлый смело подошел к нему,   взял за здоровую руку и сказал вполголоса:      

– Проснись,   хозяин, пробудись, ваше степенство, Корней Евстигнеич проститься пришел с твоей   милостью.      

Открыл   Марко Данилыч глаза и, увидав перед собой Прожженного, хотел было вскрикнуть,   но вместо крика вырвалось из уст его лишь слабое мычанье.      

Заволжский   друг-приятель твой с места меня согнал,-продолжал Корней.Рассчитал и меня и   Василья Фадеича как следует, ни копеечки против расчетных книжек не удержал. В   этом ему надо чести приписать. Да чуешь ли ты, что я говорю тебе?      

Марко   Данилыч опять промычал неведомо что.      

– Знаю,   что кондрашка тебя прихватил, еще на Унже пали мне о том вести, – говорил   меж тем Корней Прожженный. – Что, язык-от не двигается?.. Ну, да ничего –   ты молчи, ваше степенство, а говорить я стану с тобой. Было время – быком   ревел, на нашего даже брата медведем рычал, а теперь, видно, что у слепого   кутенка, не стало ни гласа, ни послушания.      

Марко   Данилыч только храпел, глядя на присевшего к нему на кровать Корнея, о чем тот   прежде и подумать бы не посмел.      

– Я,   ваше степенство, теперича за другим расчетом к тебе пришел,продолжал Корней Евстигнеев. –   Лучше меня самого знаешь дела мои. Дела, за какие в Сибирь на каторгу ссылают…   Кто велел мне орошинского приказчика Ефима Волчанина избыть? Письмо-то вашей   шей милости у меня цело… Утопил я Волчанина, сделал а акурат, а особого   награжденья не получил. Забыл, видно? А как на Низу поддельные документы мы с   тобой сбывали – и это, видно, забыл? А как обобрали сытнинскую купчиху Молодцову   – тоже запамятовал? А как до смерти угорело у тебя двое молодцов, чтоб только   расстаться тебе с ними и чтоб они дел твоих на суде не показали? Печи-то ведь я   по твоему приказу топил. Пропадать так пропадать, зато уж и ты, ежель выздоровеешь,пропадешь…   Понял дело? Двести тысяч подавай!      

Собравшись   с последними силами, Марко Данилыч испустил было крик, но так тихо, так   беззвучно, что никто и не слыхал его. Беспомощным лежал грозный некогда   Смолокуров перед Корнеем. Что думал он в то время, один бог его знает, но   злобно глядел он померкающими очами на нахала приказчика.      

– Сегодня   прынцесса твоя воротилась, значит, завтра, а не то послезавтра она с заволжским   твоим приятелем вскроют сундук-от, тогда мне полушки не получить. Так   разочтемся же теперь. Двести тысяч подавай, не то сам возьму… Давай ключи-то!   Не может ни слова сказать Марко Данилыч.      

– А   не то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим,продолжал   Корней. – Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню   Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой сидеть. А ведь   всем известно, что твоя дочка с ней уехала – шабаш, что ли, ихний справлять,   аль другое что. Верно говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей   впрок не пойдет… Все на суде расскажу. Давай же делиться. Где ключи-то? Под   подушкой, что ли? И полез рукой под подушку умиравшего. Напрягши какие   оставались силы, Марко Данилыч поднял было здоровую руку, но она упала и   осталась неподвижною.      

Отведенная   Патапу Максимычу комната была рядом со спальней Марка Данилыча. Заволжский   тысячник, проснувшись, услыхал говор. Голос мужской. "Кому бы это   быть? – подумал Чапурин и, накинут халат, босой вошел к больному и увидел   Прожженного, запустившего руку под подушку.      

Оторопел   Корней. Хоть был он и моложе и гораздо сильней Чапурина, хоть после и нашли при   нем стальной сахарный топорик, однако он остолбенел и стал у кровати как   вкопанный.      

Чапурин   открыл окно и зычным голосом крикнул караульщику, чтоб скорей бежал к нему, а   по пути кликнул людей из кухни. Корней улучил время, когда Патап Максимыч   подошел к окну, и хотел было наутек, но Дарья Сергевна, услыхав шум и увидев   выходящего из спальни Корнея, смекнула, что творится недоброе, и в чем была, в   том и побежала за людьми в кухню. Но там уж всполошились по крику караульщика.   Домашние терпеть не могли Корнея и, узнав, что он забрался в спальню к Марку   Данилычу и сделал что-то неладное, бросились наверх. Там в передней шла уж   борьба у Корнея с Чапуриным и подоспевшим караульщиком. Кто-то из прислуги   сбегал в работные избы и поднял на ноги всех рабочих. Они ненавидели   Прожженного и, не одеваясь, в одних рубахах, толпой человек в семьдесят   кинулись к дому. Корнею, крепко оборонявшемуся от Патапа Максимыча и   караульщика, теперь пришлось сдаться. Тут нашли у него топорик и много   дивились, как это он не пустил его в ход, оставаясь несколько времени один на   один с Чапуриным.      

Рабочие   были уверены, что тут и Василья Фадеева дело, что он где-нибудь спрятался в   доме. Все мышиные норки обыскали, но Фадеева не нашли.      

Рано утром   городничий со стряпчим приехали в дом Смолокурова. Марко Данилыч уж на столе   лежал, покрытый простынею. С Дуней беспрестанно делались нервные припадки,   однако лекарь сказал, что большой опасности для нее нет, но необходимо, чтоб   она, сколько возможно, оставалась в покое. Дарья Сергевна, Аграфена Петровна,   глухая Степановна, разбитная Матрена и прочая женская прислуга были безотлучно   при Дуне. Городничего со стряпчим встретил Патап Максимыч.      

– Что   такое случилось? – спросил городничий, звавший уж Чапурина. Заволжский   тысячник не раз бывал у него по смолокуровским делам.      

– Да   вот, ваше высокоблагородие, разбоем ночью прорвался Корней Евстигнеев, –   отвечал Патап Максимыч. – Ограбить вздумал умершего.      

– Однако   ж не ограбил? – сказал городничий.      

– Ограбить   не поспел, а больного добил до конца. Поглядите – лежит,молвил Патап Максимыч.      

– Как   же это случилось? – спросил стряпчий. Патап Максимыч подробно рассказал   обо всем, что знал.      

– Улик   недостаточно, – вполголоса заметил стряпчий городничему, исподлобья поглядывая   на Чапурина.      

– Это   мы разберем, – отвечал городничий. – Это уж наше дело. Надо вам   подать объявленье, – прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.      

– Слушаю,   ваше высокоблагородие, – сказал Чапурин. – Тут в том главное дело,   что уеду я скоро, покойникова дочка останется одна только с женским полом. Мало   ль от таких людей что может приключиться.      

– В   обиду не дадим. Это уж наше дело, – ответил городничий. – Когда   хоронить?      

– А   вот как управимся, – молвил Патап Максимыч. – Держать не будем.      

– Попа,   чать, своего привезете? – с усмешкой спросил городничий.      

– Какие,   ваше высокоблагородие, у нас попы по нынешним временам!.. Сами изволите знать.   На всю-то Россию, может, двое либо трое осталось,сказал Чапурин. –   Кто-нибудь из домашних прочитает молитву над покойником, и дело с концом.      

– То-то,   смотрите. У меня на этот счет строго.      

Высшее   начальство обратило внимание на вашего брата. А то и в самом деле очень много   уж воли вы забрали, – проговорил, нахмурясь, городничий.Так подайте   объявление, а в день похорон я побываю у вас вот с господином стряпчим да еще,   может быть, кое с кем из чиновных. А что дочь покойника?      

– Лежит,   больше все в забытьи, – молвил Патап Максимыч.      

– Понятно.   До кого не доведись, – сказал городничий. – Ну, покамест до свиданья,   прощайте, – прибавил он и из дома пошел со стряпчим.      

Патап   Максимыч до самых ворот проводил незваных гостей.      

Меж тем   похоронным делом спешили. Хотелось Патапу Максимычу на третий же день опустить   в землю приятеля, чтоб он живым «рук не вязал», но вышло затрудненье, некому   было чин погребения справить, некому над покойником последнюю молитву прочесть.   Беглых попов ближе Москвы нет, да рогожский поп и не поедет в такую даль. За   Волгу в скиты послать за канонницей некогда – она не поспеет ко времени;   наставник спасова согласия, что проживал в городе, сам на смертном одре лежал.   Как быть, как извернуться? Нельзя ж такого богача, как Марко Данилыч, просто в   землю зарыть. Не зная ни города, ни его окрестностей, Патап Максимыч спросил   Дарью Сергевну, кому бы отправить чин погребения.      

Не   придумала вдруг Дарья Сергевна, на кого указать. Приходилось либо ей самой   «читать погребение», либо просить Аграфену Петровну взять на себя такой труд.   Она грамотная, в скитах обучалась, пригляделась там к порядкам и не откажется в   останный раз послужить Марку Данилычу и тем хоть сколько-нибудь утешить совсем   убитую Дуню.      

– Разве   вот кого попросить, – сказала, наконец, Дарья Сергевна. – Живет   недалеко отсюдова, всего четыре версты, да и тех, пожалуй, не будет, человек   книжный и постоянный. Старинщик он, старыми книгами торгует да иконы меняет.   Только вот беда, не уехал ли куда. То и дело в отлучках бывает.      

– Кто   такой? – спросил Патап Максимыч.      

– Чубалов,   Герасим Силыч, – ответила Дарья Сергевна. – В деревне Сосновке он   живет. Прежде частенько бывал у Марка Данилыча, и обедывал, и ночевывал, а иной   раз и по два и по три дня у него гостил. Да вот уж с год, как ни разу не бывал.   Болтал Василий Фадеев, что какие-то у него расчеты были с покойником, и Герасим   Силыч остался им недоволен. А другое дело, может, все это и вздор. Ведь Фадеев   что ни слово, то соврет.      

– Не   поедет, пожалуй, – сказал Патап Максимыч.      

– Человек   он добрый и по всему хороший, опять же нарочито благочестивый, – ответила   Дарья Сергевна. – Ежели только не в отлучке, непременно приедет. А ежели   отъехал, можно племянника его позвать, Ивана Абрамыча. Парень хоша и молодой, а   вкруг дяди во всем божественном шибко наторел. А оно и пристойней бы и лучше бы   было, ежель бы чин погребения мужчина исправил. Женщине ведь это можно разве   при крайней нужде.      

– Так   посылайте к нему. Записочку, что ли, напишите, – сказал Патап   Максимыч. – А насчет расчетов я сам спрошу у него по совести, сколько   считает он за покойным, и заплачу с процентами. Авдотья Марковна, конечно,   против того не будет… А плачеи у вас в заведении, вопленицы по-нашему,   по-лесному?      

– Как   же, бывают, без них что за погребение, – сказала Дарья Сергевна.      

Позвать   надо, – молвил Чапурин.      

– Сами   придут, столько наберется, что сквозь их и не протолкаешься,отвечала Дарья   Сергевна. – То же воронье – как прослышат покойника, особливо   достаточного, стаями налетят.      

– А   домовину кому нести? – продолжал расспросы Патап Максимыч.      

– А   работники-то на что? – сказала Дарья Сергевна. – Они со всяким   удовольствием. Конечно, надо будет их похоронным обедом угостить, вином   обнести, ну и по рукам по сколько-нибудь на помин души раздать.      

– Окроме   того, надо вам, Дарья Сергеевна, озаботиться, чтоб в день похорон изготовлен   был самолучший обед, – молвил Патап Максимыч. – Сейчас были   городничий со стряпчим – сами назвались. И другого чиновного люда в городе тоже   ведь достаточно – надо всех подмаслить, чтобы вам с Авдотьей Марковной было без   меня беспечально, да и никаких нападок от начальства тоже не было. Надо   замасливать, беспременно надобно, особливо в сиротском деле.      

– Это   точно, – согласилась Дарья Сергевна. – Только вот что я скажу вам,   благодетель, – не вскроете ли сундука-то? Денег ведь много понадобится.      

– Без   Авдотьи Марковны ни за что на свете не вскрою, – повысив голос, промолвил   Патап Максимыч. – Вскроем после похорон. А об деньгах не заботьтесь. У   меня их достаточно, а расчесться успеем, времени много впереди. Пишите же   записку да посылайте скорей за этим старинщиком.      

Дарья   Сергевна вышла, и Патап Максимыч остался один.      

Вошел он   в комнату, где лежал Марко Данилыч. Там ни души не было. Покойник, совсем уж   одетый, лежал под простыней. Подошел к нему Патап Максимыч и раздумался сам с   собою.      

«Эх,   Марко Данилыч, Марко Данилыч! – думал он. – Много ты на свете жил, а,   надо правду говорить, жить не гораздо умел. В каком положенье семью оставил!..   Положим, капиталов достаточно, да разве в одних деньгах счастье? Изжил ты,   приятель, свой век в этом городе, а друзей не нажил ни одного. Все на тебя   глядели, да и теперь глядят, как на мешок, и одно норовят, как бы что-нибудь   стащить из него… Бедная Авдотья Марковна, куда-то денется она, как-то пристроится!..   Горькая участь!.. Хоть бы какой хороший человек поскорей взял ее за себя. Надо   с Груней об этом посоветоваться».      

Вдруг   тихими, неспешными шагами вошла Анисья Терентьевна Красноглазиха, в обычном   темно-синем сарафане, в черной душегрейке, повязанная по голове белым платком в   знак похоронной печали, и с толстой книгой под мышкой. Помолилась она перед   стоявшею в головах покойника иконой, поклонилась в землю Марку Данилычу, потом   отвесила низкий поклон Патапу Максимычу.      

– Что   угодно? – мрачно, но вежливо спросил он у заплакавшей Красноглазихи.      

– Здешняя   обывательница буду, Анисья Терентьевна, по прозванью Красноглазова, –   отвечала она. – Сызмальства знала сердечного покойничка, много его   милостями пользовалась. Добрейший был человек, истинно ангельская душенька.   Всех бедных, неимущих оделял от своих благ со щедротою. Никого не оставлял без   помощи.      

– Так   что же нужно-то? Поклониться, что ли, пришла? – с нетерпеньем спросил Красноглазиху   Патап Максимыч.