1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Почему   вы обвиняете эту женщину? – спросил он.      

– Мы   знаем, что ты попытаешься ее защищать. Мы знаем, что ты любишь ее До самозабвения,   что ты отдаешь ей предпочтение перед другими женщинами. Мы знаем, что она –   настоящее сокровище для твоей науки, для твоего счастья, для твоего состояния.   Мы знаем, что она для тебя – орудие, которому нет равных в мире.      

– Вам   и это известно? – спросил Бальзамо.      

– Да,   нам это известно, и мы можем через ее посредство заставить тебя больше   страдать, чем если бы мы стали мстить тебе.      

– Договаривайте…   Председатель встал.      

– Вот   приговор: Джузеппе Бальзамо – предатель; он нарушил клятвы, однако его знания   безграничны, они полезны ордену. Бальзамо должен жить ради преданного им дела;   он принадлежит братству, хотя и отрекся от него.      

– Ага! –   мрачно процедил Бальзамо, с загнанным видом озираясь по сторонам.      

– Пожизненное   заключение предотвратит общество от его новых вероломных предательств; в то же   время оно даст возможность братьям извлечь из Бальзамо пользу, которую они   вправе ожидать от каждого из своих членов. Что же касается Лоренцы Фелициани,   ужасное наказание…      

– Погодите, –   совершенно невозмутимо проговорил Бальзамо. – Вы забываете, что я еще не   произнес речи в свое оправдание; обвиняемый имеет право высказаться… Мне   довольно будет одного слова, одного-единственного документа. Подождите меня, я   вам сейчас принесу обещанное доказательство.      

Посланцы   с минуту совещались.      

– Вы   опасаетесь, что я покончу с собой? – горько улыбаясь, спросил   Бальзамо. – Если бы я захотел, это уже было бы сделано. В этом перстне   столько яду, что его хватило бы на всех вас, стоит только его открыть. Вы   боитесь, что я убегу? Так пошлите кого-нибудь вместе со мной, если угодно.      

– Иди! –   сказал председатель.      

Бальзамо   удалился; скоро стало слышно, как он тяжело спускается по лестнице. И вот он   вошел в гостиную.      

Он нес   на плече окоченевший труп Лоренцы с мертвенно бледным лицом, ее белая рука свисала   до самой земли.      

– Вот   женщина, которую я обожал, вот все мое сокровище, мое единственное счастье, моя   жизнь; вот та, которая предала, как вы говорите! – вскричал он. – Вот   она! Берите ее! Бог нас уже наказал, господа, – прибавил он.      

Резким,   словно вспышка, движением он взял труп на руки и швырнул так, что он покатился   по полу к ногам судей; длинные волосы и безжизненные руки мертвой женщины   вот-вот должны были коснуться в ужасе отпрянувших заговорщиков; при свете ламп   на лебединой шее Лоренцы зияла страшная кровавая рана.      

– Теперь   говорите, – прибавил Бальзамо. Объятые ужасом судьи закричали в один голос   и бежали в невыразимом смятении. Вскоре со двора донеслись конское ржание и   топот; скрипнули ворота, потом торжественная тишина опустилась на мертвую   женщину и безутешного мужчину.      

 Глава 18. БОГ И ЧЕЛОВЕК      

       

В то   время, как между Бальзаме и пятью верховными членами происходила описанная нами   сцена, в других комнатах особняка все оставалось без видимых изменений; только   появление вернувшегося за трупом Лоренцы Бальзамо заставило старика снова   пережить недавние события.      

Видя,   как Бальзамо взваливает на плечи труп и идет с ним вниз, он подумал, что в   последний раз видит человека, чье сердце он разбил; он испугался, что Бальзамо   его покинет навсегда; для человека, сделавшего все возможное, чтобы не умереть,   это было страшно вдвойне.      

Он не   знал, почему Бальзамо уходит, куда он идет, и он позвал:      

– Ашарат!   Ашарат!      

Это было   его детское имя: старик надеялся, что оно могло скорее других разбудить чувства   Бальзамо.      

Однако   Бальзамо продолжал спускаться. Когда он был внизу, он даже не подумал снова поднять   окно и вскоре исчез из виду в темном коридоре.      

– Так   вот, значит, что такое человек! – воскликнул Альтотас. – Слепое   неблагодарное животное! Вернись, Ашарат, вернись! Неужто ты предпочитаешь   нелепую игрушку, зовущуюся женщиной, человеческому совершенству, которое   воплощаю в себе я? Ты отдаешь предпочтение минуте перед вечностью!      

– Нет! –   кричал он в следующее мгновение. – Нет! Негодяй обманул своего учителя, он   как подлый разбойник, играл на моем доверии; он боялся, что я буду жить и   превзойду его в науках; он хотел унаследовать плоды моего многолетнего труда,   который я почти довел до конца; он поставил ловушку мне – мне! – своему   учителю, своему благодетелю. Ах, Ашарат!..      

Старик   распалялся от гнева, на его щеках заиграл лихорадочный румянец; в полуприкрытых   глазах засветился огонек, напоминавший фосфоресцирующие лампочки, какие дети,   святотатствуя, вставляют в пустые глазницы человеческого черепа.      

Он   продолжал кричать:      

– Вернись,   Ашарат, вернись! Берегись: тебе известно, что я знаю проклятия, порождающие   пожар, пробуждающие сверхъестественные силы. Однажды я уже призывал на помощь   сатану, того самого, которого в древности волшебники называли Пегором, –   это было в горах Гада; сатана, вынужденный оставить темные глубины преисподней,   явился мне. Я беседовал с семью ангелами – орудиями Божьего гнева на той самой   горе, где Моисей получил скрижали с Божьими заповедями; стоило мне только   захотеть, и вспыхнул огонь в священном семиогненном треножнике, который Троян   похитил у иудеев… Берегись, Ашарат, берегись!      

Ответом   ему была тишина.      

Голова   его все больше затуманивалась, он заговорил придушенно:      

– Разве   ты не видишь, несчастный, что сейчас я умру, как самый обыкновенный человек?   Послушай, ты можешь вернуться, Ашарат, я не причиню тебе зла. Вернись! Я готов   отказаться от огня, не бойся злых сил, не бойся семи ангелов мщения. Я   отказываюсь от мести, хотя мог бы так страшно тебя ударить, что ты потерял бы   разум и стал бы холоден, как мрамор, потому что я умею останавливать   кровообращение, Ашарат. Ну вернись же, я не сделаю тебе ничего плохого. Напротив,   ты знаешь, я могу принести тебе столько пользы!.. Ашарат, не покидай меня,   сохрани мне жизнь, и все сокровища, все мои тайны перейдут к тебе! Помоги мне   выжить, Ашарат, помоги, и я всему тебя научу… Смотри!.. Смотри!..      

Он   указывал глазами и трясущейся рукой на бесчисленные предметы, бумаги и свитки,   которыми была завалена вся комната.      

Он ждал,   прислушиваясь к себе, чувствуя, как его покидают силы.      

– А-а,   ты не идешь, – продолжал он, – думаешь, я так просто умру и все тебе   достанется после моей смерти? Да ведь ты виновник моей гибели! Безумец! Ты мог   бы узнать, о чем говорится в древних манускриптах, которые только мне под силу   разобрать. Продлись моя жизнь, ты мог бы овладеть моими знаниями, ты мог бы   воспользоваться всем, что я собрал за свою жизнь. Так нет же, тысячу раз нет,   тебе ничего не достанется после меня! Остановись, Ашарат! Ашарат, вернись хоть   на минуту, хотя бы для того только, чтобы увидеть, как рухнет этот дом, чтобы   полюбоваться великолепным зрелищем, уготованным для тебя. Ашарат! Ашарат! Ашарат…      

Ничто не   ответило ему, потому что как раз в это время Бальзамо держал речь перед верховными   членами, показывая им тело убитой Лоренцы. Покинутый старик от отчаяния кричал   все пронзительнее, его хриплые завывания проникали во все щели, неся с собой ужас,   подобно рычанию тигра, разорвавшего цепь или перегрызшего прутья клетки.      

– А-а,   ты не возвращаешься! – выл Альтотас. – А-а, ты меня презираешь! А-а,   ты рассчитываешь на мою слабость! Что ж! Сейчас ты увидишь!.. Огонь! Огонь!   Огонь!      

Он с   такой ненавистью выкрикнул эти слова, что Бальзамо, покинутый разбежавшимися в   ужасе посетителями, очнулся и стряхнул с себя задумчивость. Он снова поднял на   руки тело Лоренцы, поднялся по лестнице, положил труп на диван, где всего два   часа назад Лоренца спала сном праведницы, и, встав на подъемное окно, внезапно   предстал перед Альтотасом.      

– Наконец-то! –   крикнул опьяневший от радости старик. – Ты испугался! Ты понял, что я могу   за себя отомстить. Ты пришел и хорошо сделал, потому что еще мгновение – и я   поджег бы эту комнату.      

Взглянув   на него. Бальзаме пожал плечами, однако не проронил ни слова в ответ.      

– Я   хочу пить! – закричал Альтотас. – Я хочу пить, подай мне воды,   Ашарат.      

Бальзамо   ничего не ответил, не пошевелился; он пристально смотрел на умирающего, словно   хотел до мельчайших подробностей запомнить, как тот будет умирать.      

– Ты   слышишь меня? – ревел Альтотас. – Слышишь?..      

В ответ –   то же молчании, все та же неподвижность безучастного зрителя – Ты меня слышишь,   Ашарат? – взвыл старик в последнем приступе гнева. – Воды! Дай мне   воды! Лицо Альтотаса менялось на глазах.      

Не было   больше блеска во взгляде, только едва мерцали тусклые огоньки; со щек сошел румянец;   почти не слышно было дыхания; его длинные нервные руки, в которых он, как   ребенка, унес Лоренцу, приподнимались теперь, но словно по инерции, и суетливо   двигались, похожие на щупальца полипа; злоба лишила его немногих сил,   вернувшихся было к нему в минуту отчаяния.      

– Ха,   ха! Ты, верно, думаешь, что я слишком медленно умираю! Ты хочешь меня уморить   жаждой! Ты с вожделением поглядываешь на мои рукописи, на мои сокровища! Ты   уверен, что они уже в твоих руках! Погоди же! Погоди!      

Сделав   над собой нечеловеческое усилие, Альтотас достал из-под подушек своего кресла   флакон и открыл его. От соприкосновения с воздухом содержимое стеклянного   сосуда вспыхнуло огнем и выплеснулось наружу; Альтотас стал брызгать вокруг   себя огненной струей.      

В тот же   миг рукописи, сваленные в кучу вокруг кресла старика, разбросанные по комнате   книги, свитки, с огромным трудом добытые из пирамид Хеопса, а также во время   первых раскопок в Геркулануме, вспыхнули, словно порох. Огненная река разлилась   по мраморному полу и явила взгляду Бальзамо нечто похожее на один из пылающих   кругов ада, о которых рассказывает Данте.      

Альтотас   несомненно рассчитывал на то, что Бальзамо бросится в огонь спасать главное достояние,   которое старик решил унести с собой в могилу, однако он ошибался:      

Бальзамо   был по-прежнему спокоен, он укрылся на опускном люке, где был неуязвим для   пламени.      

Пламя   охватило Альтотаса, но он не испугался, а, казалось, почувствовал себя в своей   стихии; огонь действовал на него, как на гипсовую саламандру, украшающую   фронтоны наших древних замков; огонь не жег его, а будто ласково лизал своими   пылающими языками.      

Бальзамо   по-прежнему не сводил со старика глаз. Огонь перекинулся на дерево, и за пламенем   стало не видно старика. Огонь плясал у подножия дубового массивного кресла, на   котором восседал Альтотас, и – странная вещь! – хотя пламя уже охватило   нижнюю часть его туловища, было Очевидно, что он этого не чувствует.      

Напротив,   прикосновение языков пламени действовало на него, казалось, благотворно: мускулы   умирающего постепенно ослабли, и выражение неведомого доселе блаженства застыло   на его лице. Разлучившись с телом в свой последний час, старый пророк на   огненной колеснице словно был готов вознестись на небеса. Он был всемогущ в   этот последний час, дух уже отлетел от тела. Он был уверен в том, что ему уже   нечего ждать, и устремился к высшим сферам, куда уносил его огонь.      

С этой   минуты глаза Альтотаса, ожившие в первых отблесках пламени, стали смотреть в никуда,   в пространство между небом и землей, словно пытались обогнать убегающую даль.   Старый волшебник был тих и смиренен; он наслаждался каждым своим ощущением,   слушал в себе боль, словно последний звук, доносившийся с земли; старик тихо   прощался с могуществом, с жизнью, с надеждой.      

– Я   умираю без сожаления, – говорил он. – Я всем владел на земле; я все   изведал; я совершил все, что дано совершить человеку на земле; я был близок к   бессмертию!      

Бальзамо   захохотал, и дикий этот хохот привлек внимание старика.      

Альтотас   бросил на него сквозь огненную пелену полный величия взгляд      

– Да,   ты прав, – молвил он, – есть одно обстоятельство, которое я упустил   из виду, это Бог!      

И, как   если бы это магическое слово вырвало из него душу, Альтотас откинулся в кресле.   Он отдал Богу последний вздох, который так надеялся оставить при себе навсегда!      

Бальзаме   вздохнул. Не пытаясь ничего спасти из священного огня, на который лег умирать   этот новоявленный Зороастр, Бальзамо снова спустился к Лоренце и Отпустил   пружину, после чего подъемное окно поднялось к потолка скрыв от его глаз   огромное пекло, напоминавшее кратер вулкана.      

Всю   следующую ночь огонь, как ураган, гудел над головой Бальзамо, однако он ничего   не делал для того, чтобы погасить пламя или убежать от него: он не чувствовал   никакой опасности рядом с бесчувственным телом Лоренцы. Однако, вопреки его   ожиданию, огонь стих после того, как выгорел весь верхний этаж вплоть до   кирпичной сводчатой крыши и языки пламени слизнули дорогие лепные украшения.   Бальзамо услышал похожие на рев Альтотаса последние завывания пламени,   умиравшего с жалобными стонами.      

 Глава 19. ГЛАВА, В   КОТОРОЙ ГЕРОИ СНОВА ОПУСКАЮТСЯ НА ЗЕМЛЮ      

       

Герцог   де Ришелье находился в спальне своего версальского особняка, где он пил шоколад   с ванилью в обществе Рафте, требовавшего от него отчета Герцог был очень занят   своим лицом, издали рассматривая себя в зеркале, и потому почти не обращал   внимания на более или менее точные расчеты своего секретаря.      

Неожиданно   стук каблуков в приемной возвестил о приходе посетителя, и герцог поспешно   допил шоколад, беспокойно поглядывая на дверь.      

Бывали   часы, когда герцог де Ришелье, подобно состарившейся кокетке, мог принимать далеко   не всех.      

Камердинер   доложил о приходе барона де Таверне.      

Герцог,   вероятно, собирался придумать какую-нибудь отговорку и перенести визит своего   друга на другой день или хотя бы на другое время, однако едва дверь отворилась,   как резвый старикашка влетел в комнату, на ходу небрежно сунул руку маршалу и   плюхнулся в глубокое кресло, жалобно скрипнувшее не столько под его тяжестью,   сколько от удара.      

Ришелье   наблюдал за другом, напоминавшим фантастического персонажа Гофмана. Он услышал   скрип кресла, потом тяжелый вздох и обернулся к гостю.      

– Ну,   барон, что новенького? – спросил он. – Ты тосклив, как сама смерть.      

– Тосклив!.. –   повторил Таверне. – Тосклив…      

– Черт   побери! От радости, как мне кажется, так не Вздыхают.      

Барон   взглянул на маршала с таким видом, словно хотел сказать, что пока Рафте в   спальне, объяснений по поводу его вздоха дать нельзя.      

Рафте   все понял не оборачиваясь, потому что он тоже, как и его хозяин, поглядывал   иногда в зеркало.      

А как   только он понял, он сейчас же скромно удалился.      

Барон   проводил его взглядом, и едва дверь за ним затворилась, он продолжал:      

– Тосклив   – это не то слово, скажи лучше – обеспокоен, крайне обеспокоен.      

– Ба!      

– В   самом деле! – вскричал Таверне, умоляюще сложив руки. – И не надо   делать вид, что ты удивлен. Вот уж больше месяца ты водишь меня за нос   отговорками:      

«Я не   видел короля» или «Король меня не заметил», или:      

«Король   на меня дуется». Тысяча чертей! Герцог! Так не отвечают старому другу. Месяц –   ты только вдумайся! – это же целая вечность!      

Ришелье   пожал плечами.      

– Что,   черт возьми, ты хотел бы от меня услышать? – возразил он.      

– Правду!      

– Дьявольщина!   Ведь я тебе уже сказал ее, черт подери! Я тебе на уши вешаю эту самую правду,   да только ты не хочешь в нее поверить, вот что!      

– Как?   Ты хочешь, чтобы я поверил, что ты, герцог и пэр, маршал Франции, камергер, не   видишься с королем, если каждое утро присутствуешь на церемонии одевания?   Оставь эти шутки для других!      

– Я   уже говорил тебе и повторяю, это невероятно, но это правда – вот уже три недели   я каждое утро являюсь к одеванию, я, герцог и пэр, маршал Франции, камергер!..      

–..а король   с тобой не разговаривает, – перебил его Таверне, – и ты не говоришь с   королем? И ты хочешь, чтобы я поверил этому вранью?      

– Дорогой   мой барон! Ты становишься просто нахалом, мой нежный Друг! Ты пытаешься меня   уличить, откровенно говоря, так, словно мы помолодели лет на сорок и можем   вызвать друг друга на дуэль.      

– Да   ведь есть от чего взбеситься, герцог.      

– Это   другое дело, бесись, мой друг, я тоже вне себя.      

– Ты?      

– Да,   и есть из-за чего. Я же тебе говорю, что с того самого дня король ни разу на   меня не взглянул! Я тебе говорю, что его величество постоянно поворачивается ко   мне спиной! Всякий раз, как я считаю своим долгом любезно ему улыбнуться,   король в ответ строит мне отвратительную гримасу! Да я просто устал от насмешек   в Версале! Что, по-твоему, я должен делать?      

Таверне   кусал ногти во время этой реплики маршала.      

– Ничего   не понимаю, – проговорил он наконец.      

– Я   тоже, барон.      

– По   правде говоря, можно подумать, что король забавляется при виде твоего   беспокойства. В противном случае – Да, я тоже так думаю, барон…      

– Ну,   герцог, нам надо придумать, как выйти из этого затруднения; надо предпринять   какой-нибудь ловкий маневр, чтобы все разъяснилось.      

– Барон! –   заметил Ришелье. – Иногда бывает небезопасно вызывать королей на   объяснение.      

– Ты   полагаешь?      

– Да.   Хочешь, я буду с тобой откровенен?      

– Говори.      

– Знаешь,   я кое-чего опасаюсь…      

– Чего? –   заносчиво спросил барон.      

– Ну   вот, ты уже сердишься.      

– У   меня есть для этого основания, как мне кажется.      

– Тогда   не будем об этом больше говорить.      

– Напротив!   Давай поговорим! Но сначала объяснись.      

– Ты   жить не можешь без объяснений! Это просто мания какая-то! Обрати на это   внимание.      

– Ты   просто очарователен, герцог. Ты же сам видишь, что все наши планы повисли в   воздухе, ты видишь, что все мои дела по необъяснимым причинам застопорились, и   ты советуешь мне ждать!      

– Что   застопорилось? Ты о чем?      

– Да   все о том же, сам посуди.      

– Ты   имеешь в виду письмо?      

– Да,   о назначении моего сына.      

– А-а,   полковника?      

– Хорош   полковник!      

– А   что же?      

– А   то, что около месяца Филипп ожидает в Реймсе обещанного королем назначения, которое   где-то застряло, а полк через два дня снимается.      

– Чертовщина!   Полк снимается?      

– Да,   его переводят в Страсбург. Таким образом, если через два дня Филипп не получит   королевскую грамоту…      

– Что   тогда?      

– Через   два дня Филипп будет здесь.      

– Да,   понимаю: о нем забыли. Бедный мальчик! Так; всегда бывает в канцеляриях, учреждаемых   таким кабине том министров, как у нас!.. Вот если бы премьер-министром был я,   грамота уже была бы отправлена!      

– Гм! –   обронил Таверне.      

– Что   ты говоришь?      

– Говорю,   что не верю ни одному твоему слову.      

– То   есть, почему?      

– Если   бы ты был премьер-министром, ты послал бы Филиппа ко всем чертям.      

– Ого!      

– И   его отца – туда же.      

– Вот   тебе раз!      

– А   его сестру еще подальше.      

– С   тобой приятно разговаривать. Таверне, ты очень умен. Впрочем, оставим это.      

– Я   бы с удовольствием, да вот мой сын не может этого оставить! Он в безвыходном   положении. Герцог! Необходимо увидеть короля.      

– Говорят   тебе, я только и делаю, что смотрю на него.      

– Надо   с ним поговорить.      

– Дорогой   мой! С королем говорят, когда он сам этого желает.      

– Заставить   его!      

– Я   не папа.      

– Тогда   я, пожалуй, решусь поговорить с дочерью, – молвил Таверне, – потому   что тут дело нечисто, господин герцог!      

Это   слово оказало магическое действие.      

Ришелье   прощупал Таверне. Он знал, что барон – такой же развратник, как его друзья юности   господин Лафар или господин де Носе, репутация которых была безупречной. Он   боялся, что отец и дочь вступят в сговор, так же как боялся всего неизвестного,   что могло бы вызвать немилость монарха.      

– Ну,   хорошо, не сердись, – сказал он, – я попробую предпринять еще один   шаг. Но нужен предлог.      

– У   тебя есть предлог.      

– У   меня?      

– Разумеется.      

– Какой   же?      

– Король   дал обещание.      

– Кому?      

– Моему   сыну. И это обещание…      

– Что?      

– Можно   напомнить о нем королю.      

– Это   и впрямь удобный предлог. Письмо при тебе?      

– Да.      

– Давай   сюда!      

Таверне   достал из кармана сюртука письмо и подал его герцогу, порекомендовав действовать   смело и вместе с тем осмотрительно.      

– Союз   воды и огня, – заметил Ришелье. – Сразу видно, что мы сумасброды. Ну,   раз вино налито – надо его выпить.      

Он   позвонил.      

– Прикажите   подать мне сюртук и заложить лошадей. Он обернулся к Таверне и с беспокойством   спросил:      

– Хочешь   присутствовать при моем одевании, барон? Таверне понял, что очень огорчит друга,   если согласится.      

– Нет,   дорогой мой, не могу! у меня еще есть дело в городе. Назначь мне где-нибудь   свидание.      

– Пожалуйста:   в замке.      

– В   замке, так в замке.      

– Было   бы хорошо, если бы ты тоже увиделся с его величеством.      

– Ты   так думаешь? – спросил довольный Таверне.      

– Я   на этом настаиваю. Я хочу, чтобы ты сам убедился, что я говорю тебе правду.      

– Да   я и не сомневаюсь, но раз тебе хочется…      

– Да   ведь и ты этого, пожалуй, хочешь, а? – Откровенно говоря, да.      

– Ну,   тогда жди меня в Зеркальной галерее в одиннадцать часов, я в это время буду у   его величества.      

– Условились.   Прощай!      

– Не   сердись, дорогой барон! – проговорил Ришелье, стремившийся до последней   минуты не ссориться с человеком, сила которого была ему еще неизвестна.      

Таверне   сел в карету и покатил в сад, где долго гулял один, глубоко задумавшись, в то   время как Ришелье предоставил себя заботам слуг и стал молодеть на глазах: это   серьезное занятие заняло у знаменитого победителя Маона не меньше двух часов.      

Впрочем,   он потратил на туалет гораздо меньше времени, чем мысленно отпустил ему Таверне.   Барон, подстерегавший герцога, видел, как ровно в одиннадцать карета маршала   остановилась у дворцового подъезда, где свитские офицеры отдавали Ришелье   честь, пока лакеи провожали его в королевские покои.      

Сердце   Таверне готово было выскочить из груди: он медленно, сдерживая свой пыл, отправился   в Зеркальную галерею, где менее удачливые придворные, офицеры с прошениями, а   также честолюбивые мелкопоместные дворяне выстаивали, словно статуи, на   скользком паркете – пьедестале, прекрасном для поклонников Фортуны.      

Таверне   против волн смешался с толпой, постаравшись, однако, держаться поближе к углу,   где должен был появиться маршал, выйдя от его величества.      

– Чтобы   я толкался среди этих дворянчиков и их грязных плюмажей! – ворчал   он. – И это я, я, всего месяц назад ужинавший в тесном кругу с его   величеством!      

И тут к   нему закралось гнусное подозрение, от которого покраснела бы бедняжка Андре.      

 Глава 20. КОРОТКАЯ   ПАМЯТЬ КОРОЛЕЙ      

       

Как он и   обещал, Ришелье отважно подставил себя под гневные взгляды его величества в тот   момент, когда принц де Конде протягивал королю рубашку.      

Заметив   маршала, король сделал столь резкое движение, чтобы отвернуться, что рубашка едва   не упала на пол, а удивленный принц отступил.      

– Простите,   брат, – сказал Людовик XV, желая дать понять принцу, что резкое движение относится   не к нему.      

У   Ришелье не осталось сомнений, что король гневается на него.      

Но так   как он прибыл с решимостью вызвать гнев, если это понадобится для решительного   объяснения, то он обошел короля, как при осаде Фонтенуа, и встал с другой   стороны, там, где король должен был непременно пройти, чтобы попасть в свой   кабинет.      

Не видя   больше маршала, король заговорил легко и свободно. Он оделся, выразил желание   поохотиться в Марли и долго советовался со своим братом, потому что за   семейством Конде закрепилась слава отличных охотников.      

Но в ту   минуту, как он переходил в свой кабинет, когда все уже ушли, он снова увидел Ришелье,   раскланивавшегося со всей возможной изысканностью, известной еще со времен   Лаузуна, прославившегося своими изящными поклонами.      

Людозик   XV остановился в замешательстве.      

– И   здесь вы, господин де Ришелье? – воскликнул он.      

– Я   весь к услугам вашего величества, сир.      

– Вы   что же, никогда не уходите из Версаля?      

– Вот   уже сорок лет я здесь, сир, и я очень редко удаляюсь, только по приказанию   вашего величества. Король остановился против маршала.      

– Вам   что-то от меня нужно? – спросил король.      

– Мне,   сир? – с улыбкой переспросил Ришелье. – Да что вы!      

– Вы   же, черт подери, меня преследуете, герцог! Я уже это заметил.      

– Да,   сир, мою любовь и мое уважение? Благодарю вас, сир?      

– Вы   делаете вид, что не понимаете меня. Но вы: меня отлично поняли. Так вот знайте,   господин маршал, что мне нечего вам сказать.      

– Нечего,   сир?      

– Совершенно   нечего!      

Ришелье   напустил на себя безразличный вид.      

– Сир! –   сказал он. – Я всегда был счастлив тем, что мог сказать себе, положа руку   на сердце, что моя преданность королю совершенно бескорыстна: для меня это   вопрос чести вот уже сорок лет, о чем я говорил вашему величеству; даже   завистники не смогут сказать, что король когда-нибудь что-нибудь для меня   сделал. Моя репутация, к счастью, безупречна.      

– Вот   что, герцог, просите, если вам что-нибудь нужно, но просите поскорее.      

– Сир!   Мне совершенно ничего не нужно, я только хочу умолять ваше величество…      

– О   чем?      

– О   том, чтобы вы изволили согласиться выразить благодарность…      

– Кому   же?      

– Сир!   Речь идет об одном лице, в так уже многим обязанном королю.      

– Кто   это?      

– Это   тот, сир, кому вы, ваше величества, оказали неслыханную честь… Ну еще бы! Когда   кто-либо удостоен чести сидеть за столом вашего величества, когда этот человек   имел возможность наслаждаться изысканным, живым разговором, благодаря которому   вы, ваше величество, заслуженно считаетесь прекрасным собеседникам, это   невозможно забыть, и к этому так быстро привыкаешь…      

– Вы   – настоящий златоуст, господин де Ришелье.      

– Ну   что вы, сир!..      

– Итак,   о ком вы хотите поговорить?      

– О   моем друге Таверне.      

– О   вашем друге? – вскричал король.      

– Прошу   прощения, сир…      

– Таверне!.. –   повторил король с выражением ужаса, сильно удивившим герцога…      

– Что   же вы хотите, сир! Старый товарищ… Он помедлил минуту.      

–..чвловек,   служивший вместе со мной под Виларом… Он опять остановился.      

– Вы   же знаете, сир, что у нас принято называть другом любого знакомого, всякого,   кто не является нашим врагом: это просто вежливое слово, которое не содержит в   себе зачастую ничего особенного.      

– Это   уличающее слово, герцог, – ядовито заметал король, – такими словами   не следует бросаться.      

– Советы   вашего величества – это заветы, преисполненные мудрости. Итак, господин де Таверне…      

– Господин   де Таверне – это безнравственный человек!      

– Слово   дворянина, я, сир, так и думал.      

– Это   человек, лишенный деликатности, господин маршал.      

– Да,   сир, об этом я даже не стал бы и говорить. Я, ваше величество, отвечаю только   за то, что знаю.      

– Как,   вы не отвечаете за деликатность вашего друга, старого служаки, воевавшего   вместе с вами под Виларом, наконец, человека, которого вы мне представляли? Да   вы знакомы с ним, по крайней мере?      

– С   ним – несомненно, сир, – но не с его деликатностью. Сулли говорил как-то   вашему предку Генриху Четвертому, что он видел, как его лихорадка вышла из   него, одетая в зеленое платье; я же готов со смирением признать, сир, что мне   не довелось увидеть, как одевается деликатность барона де Таверне.      

– Ну   тогда я сам вам скажу, маршал, что это отвратительный человек, сыгравший омерзительную   роль…      

– Если   это говорите вы, ваше величество…      

– Да,   сударь, я!      

– Ваше   величество облегчает мою задачу, говоря подобным образом. Нет, признаться, я заметил,   что Таверне не является образцом деликатности. Но, сир, пока ваше величество не   соблаговолили сообщить мне свое мнение…      

– Извольте:   я его ненавижу.      

– Приговор   произнесен, сир. К счастью для этого несчастного, – продолжал   Ришелье, – у него есть мощные заступники, могущие защитить его перед вашим   величеством.      

– Что   вы хотите этим сказать?      

– Если   отец имел несчастье не понравиться королю…      

– И   очень сильно не понравиться!      

– Я   и не отрицаю, сир.      

– Что   же вы хотели сказать?      

– Я   говорю, что некий ангел с голубыми глазами и светлыми волосами…      

– Я   вас не понимаю, герцог.      

– Да   это же и так ясно, сир.      

Мне,   однако, хотелось бы услышать ваши объяснения.      

– Только   такой профан, как я, может трепетать при мысли о том, чтобы приподнять краешек   вуали, под которой таятся такие прелести!.. Но, повторяю, неужели нельзя   простить Таверне во имя той, которая смягчает королевский гнев? О да,   мадмуазель Андре, должно быть, сущий ангел!      

– Мадмуазель   Андре – это маленькое чудовище в физическом отношении, точно такое же, как ее   отец – в нравственном! – вскричал король.      

– Неужели? –   остолбенев, обронил Ришелье. – Так мы, значит, все ошибались, и эта   красивая внешность?..      

– Никогда   не говорите мне больше об этой девице, герцог! Одна мысль о ней вызывает у меня   дрожь. Ришелье лицемерно всплеснул руками.      

– О   Господи! – воскликнул он. – До чего внешность бывает обманчива!..   Если бы ваше величество, первый ценитель королевства, если ваше величество,   сама непогрешимость, не сказали бы мне этого.., я бы этому ни за что не   поверил… Как, сир, можно до такой степени всех провести?      

– Больше   того, сударь: она страдает.., ужасной болезнью.., я попал в западню, герцог. Но   ради всего святого, ни слова больше о ней, вы меня уморите!      

– Боже,   Боже! – вскричал Ришелье. – Я ни слова больше о ней не пророню, сир!   Чтобы я уморил ваше величество!.. Как это печально! Ну что за семейка! Как не   повезло бедному мальчику!      

– О   ком это вы опять?      

– На   этот раз я говорю о верном, искренне преданном слуге вашего величества. Вот,   сир, настоящий образец служения своему королю, и вы справедливо его оценили. На   сей раз, готов поручиться, ваша милость не ошибется.      

– О   ком все-таки речь, герцог? Говорите скорее, мне некогда!      

– Я   хочу напомнить вам, сир, – мягко отвечал Ришелье, – о сыне одного и   брате другой. Я говорю о Филиппе де Таверне, храбром юноше, которому вы, ваше   величество, дали полк.      

– Я?   Чтоб я кому бы то ни было дал полк?      

– Да,   сир, Филипп де Таверне ожидает полк, который вы изволили ему обещать.      

– Я?      

– Разумеется,   сир!      

– Вы   с ума сошли!      

– Да   что вы?      

– Ничего   я ему не давал, маршал.      

– В   самом деле?      

– Какого   дьявола вы вмешиваетесь в это дело?      

– Но,   сир..      

– Разве   вас это касается?      

– Ни   в коей мере.      

– Значит,   вы поклялись сжечь меня на медленном огне, прося об этом вздорном господине?      

– Чего   же вы хотите, сир! Мне казалось, – теперь я и сам вижу, что   ошибался, – что вы, ваше величество, обещали…      

– Это   не мое дело, герцог. У меня же есть военный министр. Я не раздаю полки. Полк!..   Кто вам сказал такую чепуху? Так вы стали заступником этого выродка? Ведь я вам   говорил, что вы напрасно со мной об этом заговорили. Вы довели меня до   бешенства!      

– О   сир!      

– Да,   до бешенства! Если бы заступником был сам сатана, я и тогда бы не стал долго   раздумывать.      

Король   повернулся к герцогу спиной и в гневе удалился в кабинет, превратив Ришелье в   несчастнейшего из смертных.      

– На   сей раз, – пробормотал герцог, – я знаю, как к этому отнестись.      

Ришелье   стряхнул платком пудру, осыпавшуюся от полученного им сильнейшего удара, и   направился к галерее, в тот самый угол, где с жадным нетерпением поджидал его   друг.      

Завидев   маршала, барон бросился к нему, как паук на свою жертву, в надежде узнать   свежие новости.      

Блестя   глазами, сложив губы бантиком, с распростертыми объятьями он преградил ему   путь.      

– Ну,   что нового? – спросил он.      

– Кое-что   новое есть, сударь, – отвечал Ришелье, напрягшись всем телом, презрительно   скривив губы и яростно набросившись на свое жабо, – я прошу вас более не   обращаться ко мне.      

Таверне   с изумлением взглянул на герцога.      

– Да,   вы прогневали короля, – продолжал Ришелье, – а на кого гневается   король, тот и мой враг.      

Таверне,   как громом пораженный, словно врос в мраморный пол.      

Ришелье   пошел дальше.      

На   выходе из Зеркальной галереи его ждал выездной лакей.      

– В   Люсьенн! – приказал ему Ришелье и скрылся.      

 Глава 21. ОБМОРОКИ   АНДРЕ      

       

Когда   Таверне пришел в себя и осмыслил то, что он называл своим несчастьем, он понял,   что настало время серьезного объяснения с той, что явилась главной причиной   стольких тревог.      

Кипя от   гнева и возмущения, он направился в апартаменты Андре.      

Девушка   заканчивала туалет: подняв кверху руки, она прятала за ушки две непокорные пряди   волос.      

Андре   услыхала шаги отца в передней в ту минуту, как, зажав под мышкой книгу, она собиралась   выйти за порог.      

– Здравствуй,   Андре! – проговорил барон де Таверне. – Ты уходишь?      

– Да,   отец.      

– Одна?      

– Как   видите.      

– Так   ты, стало быть, по-прежнему живешь здесь одна?      

– С   тех пор, как Николь исчезла, у меня нет камеристки.      

– Не   можешь же ты одеваться сама, Андре, это может тебе повредить: ты не будешь   иметь при дворе успеха. Ведь я тебе уже говорил, как следует себя вести, Андре.      

– Прошу   прощения, отец, меня ожидает ее высочество.      

– Уверяю   тебя, Андре, – продолжал Таверне, все более горячась, – смею вас,   мадмуазель, уверить, что над вашей простотой скоро все здесь будут смеяться.      

– Отец…      

– Насмешка   убийственна где угодно, но в особенности – при дворе.      

– Я   об этом подумаю. А пока, я полагаю, ее высочество простит мне, что я оделась не   очень элегантно, потому что торопилась явиться к ней.      

– Ступай,   но возвращайся, пожалуйста, сразу же, как только освободишься: мне нужно поговорить   с тобой об одном очень серьезном деле.      

– Хорошо,   отец, – отвечала Андре и пошла прочь Барон смотрел на нее в упор.      

– Подождите,   подождите! – воскликнул он. – Нельзя же выходить в таком виде, вы   забыли нарумяниться, мадмуазель, вы до отвращения бледны!      

– Я,   отец? – остановившись, переспросила Андре.      

– Нет,   в самом деле, о чем вы думаете, когда смотрите на себя в зеркало? Ваши щеки   белее воска, у вас огромные синяки под глазами. Нельзя, мадмуазель,   показываться в таком виде, иначе люди будут от вас шарахаться – У меня нет   времени что-нибудь менять в своем туалете, отец.      

– Это   отвратительно! – вскричал Таверне, пожимая плечами. – Послал же мне   Господь дочку! До чего же мне не везет! Андре! Андре!      

Но Андре   уже сбежала по лестнице.      

Она   обернулась.      

– Скажите,   по крайней мере, что вы больны! – крикнул Таверне. – Попытайтесь хотя   бы заинтриговать, раз уж не хотите быть привлекательной!      

– Ну,   это будет нетрудно, отец, и если я скажу, что больна, мне не придется лгать,   потому что я действительно чувствую себя не вполне здоровой.      

– Ну   вот, – проворчал барон, – этого нам только не хватало.., больна!      

– И   он процедил сквозь зубы:      

– Черт   побрал бы этих тихонь!      

Он   вернулся в комнату дочери и занялся тщательными поисками того, что натолкнуло   бы его на мысль и помогло бы ему составить свое мнение о происходящем.      

В это   время Андре шла через сад между клумбами. Временами она поднимала голову и подставляла   лицо свежему ветру, потому что запах цветов слишком сильно ударял ей в голову и   заставлял ее вздрагивать.      

Шатаясь   под палящими лучами солнца и ища глазами, на что бы опереться, девушка с трудом   добралась до приемных Трианона, пытаясь справиться с неведомым недугом.   Герцогиня де Ноай, стоявшая на пороге кабинета ее высочества, с первых слов   дала понять Андре, что ее давно ждут.      

В самом   деле, аббат ХХХ, носивший звание чтеца ее высочества, завтракал с принцессой:   она частенько оказывала подобные милости лицам из ее ближайшего окружения.      

Аббат   расхваливал превосходные хлебцы, которые немецкие хозяйки так умело раскладывают   вокруг чашечки кофе со сливками.      

Аббат не   читал, а говорил: он передавал ее высочеству последние новости из Вены, почерпнутые   им у газетчиков и дипломатов. В те времена политика делалась у всех на виду, и   это получалось, надо признать, ничуть не хуже, чем в святая святых тайных   канцелярий. Зачастую кабинет министров выдавал за новости то, что выдумывали   придворные Пале-Рояля или Версаля.      

Аббат   уделил особое внимание в своем рассказе свежим слухам о тайном недовольстве по   поводу подскочивших цен на хлеб, которому, как он говорил, немедленно положил   конец де Сартин, препроводив в Бастилию некоторых зачинщиков. Вошла Андре. У ее   высочества, как и у всех, бывали капризы. Рассказ аббата ее заинтересовал, а   чтение Андре, последовавшее за их беседой, наскучило принцессе.      

Вот   почему она заметила чтице, чтобы та не опаздывала больше к назначенному   времени, прибавив, что все хорошо в свое время.      

Смутившись   от упрека и, в особенности, задетая его несправедливостью, Андре ничего не   ответила, хотя могла бы сказать, что ее задержал отец и, кроме того, что она   была вынуждена идти медленно, потому что чувствовала себя нездоровой.      

Смущенная,   подавленная, она склонила голову и, словно готовая умереть, закрыла глаза и покачнулась.      

Не   окажись поблизости герцогини де Ноай, она бы упала.      

– Что   это вы не держитесь на ногах, мадмуазель? – прошептала Госпожа Этикет.   Андре ничего не ответила.      

– Герцогиня!      

Ей   дурно! – вскрикнула принцесса, встав, чтобы помочь Андре.      

– Нет,   нет, – торопливо возразила Андре, глаза которой наполнились слезами. –   Нет, ваше величество, я чувствую себя хорошо, вернее сказать, лучше.      

– Да   она бледна, как полотно, графиня, взгляните! Это я виновата: я ее выбранила…   Ах, бедняжечка!.. Садитесь! Сядьте, я вам приказываю!      

– Ваше   высочество…      

– Извольте   слушаться, когда я приказываю!.. Дайте ей свой стул, аббат.      

Андре   присела и мало-помалу под влиянием такой доброты ее разум прояснился, румянец   вновь заиграл на щеках.      

– Ну   что, мадмуазель, теперь вы можете читать? – спросила ее высочество.      

– Да,   да, разумеется! Во всяком случае, надеюсь.      

Андре   раскрыла книгу в том месте, где прервала накануне чтение, и, стараясь из всех   сил выговаривать внятно, сообщая своему голосу приятность, она начала читать.      

Но, едва   осилив три страницы, она почувствовала, как буквы запрыгали, закружились у нее   в глазах, и она перестала разбирать написанное.      

Андре   снова побледнела и почувствовала в груди холодок, поднимавшийся к голове, а черные   круги под глазами, в которых ее горько упрекал Таверне, становились больше,   больше… Молчание Андре заставило принцессу поднять голову. При виде Андре она   закричала:      

– Опять!..   Взгляните, герцогиня! Бедняжка не на шутку больна, она вот-вот упадет!      

Т На сей   раз ее высочество сама побежала за флаконом с солью и поднесла его своей чтице.   Придя в себя, Андре попыталась было положить книгу на колени, но тщетно: ее   руки по-прежнему нервно подрагивали, и некоторое время никакими средствами не   удавалось остановить дрожь.      

– Графиня!   Андре нездорова, и я не желаю усугублять ее тяжелое положение, оставляя ее   здесь, – проговорила принцесса – В таком случае мадмуазель должна   вернуться к себе незамедлительно, – молвила герцогиня.      

– Почему   же, герцогиня? – удивилась ее высочество.      

– Потому   что это похоже на оспу, – почтительно поклонившись, отвечала фрейлина.      

– Оспу?..      

– Да.   Головокружение, обмороки, дрожь… Аббат был до крайности напуган словами герцогини   де Ноай. Он поднялся и под предлогом того, что не желает стеснять   почувствовавшую недомогание девушку, на цыпочках выскользнул за дверь, да так   ловко, что никто не заметил его исчезновения.      

Когда   Андре увидела, что находится, если можно так выразиться, на руках у ее   высочества, она устыдилась того, что причиняет неудобства знатной принцессе, и   это придало ей силы или, вернее, смелости: она поспешила к раскрытому окну   глотнуть свежего воздуху.      

– Свежим   воздухом следует дышать совсем не так, дорогая мадмуазель де Таверне! –   заметила ее высочество. – Возвращайтесь к себе, я прикажу вас проводить.      

– Уверяю   вас, ваше высочество, что я совершенно пришла в себя и дойду одна, если ваше   высочество соблаговолит разрешить мне удалиться.      

– Да,   да, и можете быть уверены, что вас никто не будет больше бранить, –   продолжала принцесса, – раз вы до такой степени чувствительны, маленькая   плутовка.      

Андре   была тронута ее добротой, напоминавшей дружбу старшей сестры; она поцеловала   руку у своей покровительницы и вышла из покоев, провожаемая обеспокоенным   взглядом ее высочества.      

Когда   она уже спустилась по лестнице, принцесса прокричала ей вдогонку из окна:      

– Не   спешите возвращаться, погуляйте немного среди цветов, солнце пойдет вам на   пользу.      

– Боже   мой! Ваше высочество, мне, право, неловко! – пробормотала Андре.      

– А   еще будьте любезны прислать ко мне аббата – он занимается ботаникой вон там, на   квадратной клумбе с голландскими тюльпанами.      

В   поисках аббата Андре была вынуждена пойти в обратную сторону через цветник.      

Она шла,   опустив голову, еще не вполне оправившись от странных обмороков, от которых   страдала с самого утра; она не обращала внимания ни на птиц, круживших над   живыми изгородями и цветущим питомником, ни на пчел, гудевших над тимьяном и   сиренью.      

Она шла,   не замечая шагах в двадцати от себя двух занятых разговором человек, один из которых   следил за ней смущенным, беспокойным взглядом.      

Это были   Жильбер и де Жюсье.      

Первый,   опершись на лопату, слушал ученого профессора, объяснявшего ему, что надо поливать   легкие растения так, чтобы вода проходила в почву, не застаиваясь.      

Жильбер   делал вид, будто жадно следит за тем, что ему показывают, а де Жюсье не находил   ничего неестественного в такой пылкой любви к науке, тем более что демонстрация   удалась и была способна заставить рукоплескать школьников, проходи она во время   публичной лекции. Кроме того, для бедного ученика садовника урок прославленного   ботаника, данный прямо на природе, был, как полагал де Жюсье, неоценимой   удачей.      

– Здесь,   перед вами, как вы видите, дитя мое, четыре типа почвы, – говорил меж тем   де Жюсье, – и буде на то мое желание, я обнаружил бы с десяток других   типов, в виде примесей сочетающихся с четырьмя основными. Однако для ученика   садовника и этого деления будет довольно. Цветовод всегда должен пробовать   почву на язык, как, например, садовник должен знать вкус фруктов. Вам это   понятно, Жильбер?      

– Да,   сударь, – отвечал Жильбер, глядя в одну точку и приоткрыв рот: он увидал   Андре и со своего места мог продолжать наблюдать за ней, не вызывая подозрений   у профессора, уверенного в том, что молодой человек с благоговением следит за   ним и понимает его объяснения.      

– Чтобы   узнать вкус почвы, – продолжал де Жюсье, введенный в заблуждение раскрытым   ртом Жильбера, – необходимо положить горсть земли в корзинку, осторожно   налить сверху немного воды, а потом попробовать воду, когда она просочится   снизу. Солоноватый, едкий, пресноватый или сладковатый привкус некоторых   природных масел должен будет сочетаться с соками растений, которые вы   собираетесь выращивать; ведь в природе, как утверждает ваш бывший покровитель   господин Руссо, все стремится к сходству, ассимиляции и единству – О   Господи! – вскрикнул Жильбер, выбросив руки вперед.      

– Что   такое?      

– Она   падает в обморок, она падает в обморок!      

– Кто?   Вы с ума сошли?      

– Она,   она!      

– Она?      

– Да. –   торопливо пробормотал Жильбер, – вон та дама Его испуг и бледность должны   были бы ясно дать понять де Жюсье, что означало это взволнованное «она», если   бы он не отвел взгляд в ту сторону, куда указывал молодой человек.      

Проследив   глазами за рукой Жильбера, де Жюсье в самом деле увидел Андре: с трудом добравшись   до скамейки, она упала на нее и лежала неподвижно, готовая вот-вот испустить   дух.      

Это был   тот самый час, когда король имел обыкновение навещать ее высочество, переходя   через сад из Большого Трианона в Малый.      

И вот   его величество неожиданно вышел на дорожку.      

Он нес в   руках золотистый персик, первый в этом сезоне, раздумывая, как настоящий   эгоист, не будет ли лучше для счастья Франции, если этот персик съест он, а не   принцесса.      

Король   заметил, с какой поспешностью де Жюсье бросился к Андре, которую король вследствие   слабого зрения едва различал и уж во всяком случае не узнал; он услышал   приглушенные крики Жильбера, испытывавшего глубочайшее потрясение, – все   это заставило его величество ускорить шаг.      

– Что   случилось? Что случилось? – стал спрашивать Людовик XV, приближаясь к   зарослям питомника, от которого его отделяло всего несколько шагов.      

– Король! –   воскликнул де Жюсье, поддерживая девушку – Король!.. – прошептала Андре,   окончательно теряя сознание.      

– Да   кто же все-таки там? – повторял Людовик XV. – Кто там, женщина? Что с   ней?      

– Обморок,   сир.      

– Неужели? –   молвил Людовик XV.      

– Она   без чувств, сир, – прибавил де Жюсье, указав на девушку, неподвижно   лежавшую на скамье, куда он только что ее опустил.      

Король   подошел ближе, узнал Андре и с содроганием вскрикнул:      

– Опять   она!.. Но это возмутительно! Надо видеть дома, если ты подвержена таким болезням.   Неприлично умирать вот так весь день, у всех на глазах!      

И   Людовик XV вернулся на дорожку, ведшую в Малый Трианон, ругая почем зря бедную   Андре, Не зная всей подоплеки, пораженный де Жюсье замер в нерешительности.   Обернувшись и увидев в нескольких шагах от себя испуганного и озабоченного   Жильбера, он крикнул ему:      

– Подойди   сюда, Жильбер! Ты сильный, отнесешь мадмуазель де Таверне домой.      

– Я? –   вздрогнув, пробормотал Жильбер. – Чтобы я ее отнес? Да как я могу   дотронуться до нее? Нет, нет, она никогда мне этого не простит, никогда!      

И он в   ужасе убежал прочь, изо всех сил зовя на помощь.      

 Глава 22. ДОКТОР ЛУИ      

       

В   нескольких шагах от того места, где Андре лишилась чувств, работали два   помощника садовника; они и прибежали на крики Жильбера. По приказанию де Жюсье   они понесли Андре в ее комнату, в то время как Жильбер, опустив голову,   издалека смотрел на недвижное тело девушки, словно убийца, провожавший свою   жертву в последний путь.      

Когда   процессия подошла к службам, де Жюсье отпустил садовников; Андре раскрыла   глаза.      

Барон де   Таверне вышел из комнаты, заслышав голоса и шум, сопровождающий обыкновенно   любой несчастный случай: Таверне увидел дочь, еще нетвердо стоявшую на ногах и   пытавшуюся собраться с духом и подняться по ступенькам, опираясь на руку де   Жюсье.      

Барон   подбежал с тем же вопросом, что и король!      

– Что   случилось? Что случилось?      

– Ничего,   отец, – тихо отвечала Андре, – мне нехорошо, голова болит.      

– Мадмуазель   – ваша дочь, сударь? – спросил де Жюсье, поклонившись барону.      

– Да.      

– Я   очень рад, что оставляю ее в надежных руках, но умоляю вас пригласить доктора.      

– Все   это сущие пустяки!.. – молвила Андре.      

– Разумеется,   пустяки! – подтвердил Таверне.      

– Я   от души надеюсь, что это так, – отвечал де Жюсье, – однако,   признаться, мадмуазель была очень бледна.      

Проводив   Андре до двери, де Жюсье откланялся. Отец и дочь остались вдвоем.      

Пока   Андре не было. Таверне обо всем поразмыслил. Он подал руку стоявшей на пороге Андре,   подвел ее к софе, усадил ее и сел сам.      

– Простите,   отец, – обратилась к нему Андре, – будьте добры отворить окно, я   задыхаюсь.      

– Я   собирался серьезно с тобой поговорить, Андре; а из клетки, которую тебе   определили под жилье, отлично слышен малейший вздох. Ну хорошо, я постараюсь   говорите тихо.      

И он   отворил окно, Он возвратился к дочери и, качая головой, снова сел на софу.      

– Должен   признать, – начал он, – что король, проявивший к нам поначалу немалый   интерес, не очень-то любезен, позволяя тебе жить в этой хибаре.      

– Отец!   В Трианоне не хватает места, – возразила Андре, – вы сами знаете, что   в этом большой недостаток дворца, – Что места не хватает кому-нибудь   другому, – вкрадчиво зашептал Таверне, – это я еще мог бы допустить,   но для тебя, дочь моя!.. Нет, это невозможно!      

– Вы   слишком высоко меня цените, отец, – с улыбкой заметила Андре. – Как   жаль, что не все такого же мнения!      

– Все,   кто тебя знает, дочь моя, думают, как и я. Андре поклонилась, словно   разговаривала с незнакомым человеком: комплименты отца начинали ее беспокоить.      

– Ну..,   ну а.., король тебя знает, я полагаю? – продолжал Таверне.      

С этими   словами он устремил на дочь испытующий взгляд.      

– Король   меня едва узнает, – отвечала Андре, нимало не смутившись, – и я мало   что для него значу, насколько я могу судить.      

– Ты   мало что для него значишь!.. – вскричал он. – Признаться, я ничего не   понимаю из того, что ты говоришь! Мало что значишь!.. Ну, мадмуазель, вы   слишком низко себя цените!      

Андре с   удивлением посмотрела на отца.      

– Да,   да, – продолжал барон, – я уже говорил и еще раз повторяю: вы из   скромности готовы позабыть о чувстве собственного достоинства!      

– Вы   склонны все преувеличивать: король проявил интерес к несчастной нашей семье,   это верно; король соблаговолил кое-что для нас сделать; однако у трона его   величества так много неудачников, король так Щедр на милости, что немудрено,   если он забыл о нас после того, как облагодетельствовал нашу семью.      

Таверне   пристально посмотрел на дочь, отдавая должное ее сдержанности и непроницаемой   скрытности.      

– Знаете   ли, дорогая Андре, ваш отец готов стать первым вашим просителем и в качестве   просителя обращается к вам; надеюсь, вы его не оттолкнете.      

Андре   взглянула на отца, как бы требуя объяснений.      

– Мы   все вас просим, похлопочите за нас, сделайте что-нибудь для своей семьи…      

– Зачем   вы все это мне говорите? Чего вы от меня ждете! – воскликнула Андре,   потрясенная смыслом того, что ей сказал отец, а также его тоном.      

– Согласны   вы или нет попросить что-нибудь для меня и своего брата? Отвечайте!      

– Я   сделаю все, что вы прикажете, – отвечала Андре, – однако не думаете   ли вы, что мы можем показаться слишком жадными? Ведь король и так подарил мне   ожерелье, которое стоит, по вашим словам, более ста тысяч ливров. Кроме того,   его величество обещал моему брату полк; на нашу долю и так выпала значительная   часть королевских милостей.      

Таверне   громко захохотал.      

– Так   вы полагаете, что эта цена достаточно высока?      

– Я   знаю, что ваши заслуги велики, – отвечала Андре.      

– Э-э,   да кто вам говорит о моих заслугах, черт побери?      

– О   чем же вы, в таком случае, говорите?      

– Уверяю   вас, что вы напрасно затеяли со мной эту нелепую игру! Не надо ничего от меня   скрывать!      

– Да   что же я стала бы от вас скрывать. Боже мой? – спросила Андре.      

– Я   все знаю, дочь моя!      

– Вы   знаете?      

– Все!   Повторяю вам: я знаю все.      

– Что   «все»?      

Андре   сильно покраснела под столь грубым натиском, особенно невыносимым для того, у   кого совесть чиста.      

Естественное   отцовское чувство уважения к своему ребенку удержало Таверне от дальнейших   расспросов.      

– Как   вам будет угодно, – молвил он, – вы вздумали скромничать. Кажется, вы   скрытничаете. Пусть так! Из-за вас отец и брат должны погрязнуть в безвестности   и забвении – отлично! Но запомните хорошенько мои слова: если с самого начала   не возьмете власть в свои руки, вам никогда уже ее не видать!      

И   Таверне круто повернулся на каблуках.      

– Я   вас не понимаю, – заметила Андре.      

– Отлично!   Зато я понимаю, – отвечал Таверне.      

– Этого   недостаточно, когда разговаривают двое.      

– Что   же, я сейчас поясню: употребите всю дипломатию, которой только вы располагаете   и которая является главным оружием нашей семье, чтобы при первом же подходящем   случае составить счастье вашей семьи, да и свое тоже. При первой же встрече с   королем скажите ему, что ваш брат ожидает назначения, а вы чахнете в конуре,   где нечем дышать и откуда нет никакого вида. Одним словом, не будьте до такой   степени смешны, чтобы изображать либо слишком сильную страсть, либо совершенную   незаинтересованность.      

– Но…      

– Скажите   это королю сегодня же вечером…      

– Где   же, по-вашему, я смогу увидеться с королем?      

–..и   прибавьте, что его величеству не пристало даже являться…      

В ту   самую минуту, как Таверне вне всякого сомнения собирался выразиться яснее и тем   вызвать бурю в сердце Андре, что повлекло бы за собой объяснение, способное   прояснить тайну, с лестницы вдруг донеслись шаги.      

Барон   сейчас же умолк и поспешил к перилам, дабы узнать, кто идет к дочери.      

Андре с   удивлением увидела, как отец вытянулся вдоль стены.      

Почти в   тот же миг в маленькую квартирку вошла ее высочество в сопровождении одетого в   черное господина, который шагал, опираясь на длинную трость.      

– Ваше   высочество! – вскрикнула Андре, собрав все силы, чтобы пойти навстречу   принцессе.      

– Да,   моя дорогая больная! – отвечала ее высочество – Я пришла утешить вас, а   заодно привела и доктора Подойдите, доктор. А-а, господин де Таверне! –   продолжала принцесса, узнав барона. – Ваша дочь больна, а вы совсем о ней   не заботитесь!      

– Ваше   высочество… – пролепетал Таверне.      

– Подойдите,   доктор, – пригласила принцесса со свойственной лишь ей добротой в   голосе. – Подойдите, пощупайте пульс, загляните в эти припухшие глазки и   скажите, чем больна моя любимица.      

– Ваше   высочество! Ваше высочество! Как вы добры ко мне!.. – прошептала   девушка. – Мне так неловко принимать ваше высочество…      

–..в   этой лачуге, дитя мое? Вы это хотели сказать? Тем хуже для меня      

– ведь   это я так скверно вас поместила. Я еще подумаю об этом. А пока, дитя мое, дайте   руку господину Луи: это мой доктор, но предупреждаю вас: он не только философ,   который умеет угадывать мысли, но и ученый, который видит все насквозь.      

Андре с   улыбкой протянула доктору руку.      

Это был   еще не очень старый человек, и его умное лицо словно подтверждало все, что сказала   о нем принцесса. С той минуты, как он вошел в комнату, он внимательно изучил   больную, затем жилище, потом перевел взгляд на отца больной, в выражении лица   которого вместо ожидаемого беспокойства было заметно лишь смущение.      

Ученый   муж только собирался увидеть то, о чем, возможно, уже догадался философ.      

Доктор   Луи долго слушал у девушки пульс и расспрашивал ее, что она чувствует.      

– Отвращение   к любой пище, – отвечала Андре, – а также внезапные рези, потом так   же неожиданно кровь бросается в голову; спазмы, озноб, дурнота.      

Доктор   все больше хмурился.      

Скоро он   выпустил руку девушки и отвел глаза в сторону.      

– Ну   что, доктор, quid, как говорят консультанты? – спросила принцесса у   доктора. – Серьезно ли девочка больна, не грозит ли ей смертельная   опасность?      

Доктор   перевел взгляд на Андре и еще раз молча оглядел ее.      

– Ваше   высочество! – отвечал он. – У мадмуазель простое недомогание.      

– Серьезное?      

– Нет,   как правило, ничего опасного в этом нет, – с улыбкой проговорил доктор.      

– Очень   хорошо! – с облегчением вздохнув, заметила принцесса. – Не мучайте ее   слишком сильно.      

– Я   вообще не собираюсь ее мучить, ваше высочество.      

– Как?   Вы не назначите никакого лекарства?      

– Чтобы   поправиться, мадмуазель не нужно никаких лекарств.      

– Это   правда?      

– Да,   ваше высочество.      

– В   самом деле ничего не нужно?      

– Ничего.      

Словно   желая избежать дальнейших объяснений, доктор откланялся под тем предлогом, что   его ждут больные.      

– Доктор,   доктор, если вы говорите это не только ради того, чтобы меня успокоить, значит,   я сама больна серьезнее, чем мадмуазель де Таверне! Непременно принесите мне   вечером обещанные снотворные пилюли.      

– Ваше   высочество! Я собственноручно приготовлю их, как только вернусь домой. Он вышел.      

Ее   высочество осталась посидеть со своей чтицей.      

– Можете   не волноваться, дорогая Андре, – заметила она с доброжелательной   улыбкой, – ваша болезнь не представляет ничего серьезного, раз доктор Луи   ушел, не прописав вам никакого лекарства.      

– Тем   лучше, ваше высочество, – отвечала Андре, – потому что в этом случае   ничто не помешает мне являться на службу к вашему высочеству, а я больше всего   боялась того, что болезнь помешает исполнению моих обязанностей. Однако что бы   ни говорил уважаемый доктор, я очень страдаю, ваше высочество, клянусь вам.      

– Ну,   не так уж, видно, серьезна ваша болезнь, если она рассмешила доктора. Поспите,   дитя мое, я пришлю сам кого-нибудь для услужения – я вижу, вы здесь совсем   одна. Соблаговолите проводить меня, господин де Таверне.      

Она   подала Андре руку и, утешив ее, как и обещала, принцесса удалилась.      

 Глава 23. ИГРА СЛОВ   ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ      

       

Как   видел читатель, герцог де Ришелье поспешил в Люсьенн с решительностью, свойственной   венскому посланнику и победителю при Маоне.      

Он   прибыл туда с сияющим лицом и непринужденным видом, молодцевато взбежал по ступенькам   крыльца, отодрал за уши Замора, как в лучшие дни их знакомства, и почти силой   ворвался в знаменитый будуар, отделанный голубым атласом, где бедняжка Лоренца   видела, как графиня Дю Барри готовилась к отъезду на улицу Сен-Клод.      

Лежа на   софе, графиня отдавала герцогу д'Эгийону утренние распоряжения.      

Они   обернулись на шум и замерли в изумлении, разглядев маршала.      

– А-а,   господин герцог! – вскричала Дю Барри.      

– Дядюшка! –   в тон ей воскликнул д'Эгийон.      

– Да,   графиня! Да, дорогой племянник!      

– Неужели   это вы?      

– Я   самый!      

– Лучше   поздно, чем никогда, – заметила графиня.      

– Ваше   сиятельство! К старости люди становятся капризными, – отвечал маршал.      

– Вы   хотите сказать, что снова воспылали любовью к Люсьенн…      

– Я   испытываю самую что ни на есть страсть, которая мне на время изменила только   из-за каприза. Это именно так, и вы прекрасно закончили мою мысль.