1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
Еще дай   боже, еще дай боже,      

Многая, многая,      

Многая   лета!      

Многая   лета!      

Благодушно   улыбался Марко Данилыч, глядя на воздаваемый ему почет. А больше всего тем был   он счастлив, тем доволен, что подставил подножку Онисиму Самойлычу. «Лопнет с   досады пес смердящий! – в радостном восторге думал Марко Данилыч. –   Передернет его, как услышит он, что я весь караван скупил».      

А   обработал Марко Данилыч это дельцо тайком и совсем невзначай. Не он товара   искал, сам товар привалил к нему.      

Узнав,   что Марко Данилыч живет на караване, Меркулов улучил минутку, чтоб, по прежнему   знакомству, повидаться с ним, узнать про Авдотью Марковну и справить ей поклоны   от жены, от тещи и свояченицы.      

Не очень   приветливо встретил его Смолокуров, но, как обычаев рушить нельзя, тотчас велел   Василью Фадееву чайку собрать, мадерцы подать, водочки и разных соленых и   сладких закусок.      

– Ну   что? Каково поживает тестюшка? – спросил гостя Марко Данилыч.      

– Помаленьку, –   отвечал Меркулов. – Здесь теперь, у Макарья. С нами вместе приехал.      

– Вот   как! А я и не знал… Где он на квартире-то пристал?      

– Да   там же все, в той же гостинице, что и в прошлом году.      

– Надо   будет навестить старого приятеля, беспременно надо. Да вот все дела да   дела, – говорил Марко Данилыч. – А Татьяна Андреевна тоже приехала?      

– Здесь, –   отвечал Меркулов.      

– А   вы с супругой?      

– Как   же, и Дмитрий Петрович с Натальей Зиновьевной. Всей семьей приехали.      

– Вот   как! Весело, значит, всем-то, нескучно в чужом городу.      

– Конечно, –   заметил Меркулов. – А вы Авдотьи-то Марковны, видно, не привезли?      

– Нет,   не привез, – сухо ответил Марко Данилыч.      

– Что   ж так?      

– Да   не случилось.      

– Как   она, в своем здоровье?      

– Ничего,   слава богу, здорова.      

– Жена   много ей кланяется, и Татьяна Андреевна, и Наталья Зиновьевна. Надеялись с ней   повидаться, молвил Меркулов. – Что ж это она?.. Так и не приедет вовсе на   ярманку?      

– Так   и не приедет, – сказал Марко Данилыч. В гостях теперь гостит.      

– У   сродников?      

– У   господ Луповицких в Рязанской губернии, – с важностью приподняв голову, с   расстановкой проговорил Марко Данилыч. – Люди с большим достатком,   знатные, генеральские дети – наши хорошие знакомые… Ихняя сестрица Алымова соседка   будет нам. С нашим городом по соседству купила именье, Дунюшку очень она   полюбила и выпросила ее у меня погостить, поколь я буду на ярманке.      

– Алымова?   Марья Ивановна? – спросил удивленный Меркулов.      

– Так   точно, – подтвердил Марко Данилыч.      

– Не   та ли, что прошлого года в той же гостинице жила, где и вы, и батюшка тесть   останавливались?..      

– Она   самая, – отвечал Марко Данилыч. – А что?      

– Нет…   так, ничего, – с недоуменьем молвил Меркулов.      

– Знакомы,   что ли, с ней? – спросил Марко Данилыч.      

– Нет,   в прошлом году на одном пароходе с ней ехал, – ответил Никита Федорыч.      

– Хорошая   барышня, – заметил Марко Данилыч, разумная такая и ласковая. А ежель взять   ее насчет доброты, так лучше и не надо. И хоша знатная, а ни спеси, ни гордости   в ней ни капельки.      

Перестал   расспрашивать Меркулов, а сам про себя думает: «С какой стати связалась Авдотья   Марковна фармазонкой? Вот наши-то удивятся, как узнают».      

– Ну   что, как пошли дела? – немножко погодя спросил Марко Данилыч. –   Караванище-то какой вы пригнали на Гребновскую!.. Сколько ни торгую, такого у   Макарья не видывал. Теперь вы у нас из рыбников самые первые…      

– Да   ведь тут не я один, – сказал Меркулов. – Дело общее: тут и мой   капитал, и женин, и Дмитрия Петровича, и его жены, и батюшки Зиновья Алексеича   доля есть.      

– Значит,   и он в рыбники записался, – с добродушной усмешкой молвил Марко   Данилыч. – А бывало, как вздумаешь уговаривать его рыбой заняться, так «ни   за что на свете» – говорит.      

– Он   и теперь в эти дела не входит, – сказал Меркулов. – Капиталом только   участвует.      

– Так, –   протянул Марко Данилыч. – Продали сколько ни на есть рыбки-то?      

– Где   ж еще? – отозвался Меркулов. – Рано. Кажется, ни с одного каравана не   было еще продаж.      

– Опричь   мелочей, точно что не бывало, – подтвердил Смолокуров. – Как же вы   насчет цен располагаете? Заодно со всеми будете устанавливать аль особняком   поведете дело?      

– У   нас все наперед рассчитано, – сказал Меркулов. – Сегодня отдадим   печатать объявление о ценах и об наших условиях, наклеим на столбах, разошлем   по рыбным покупателям, в газете напечатаем.      

Повернулся   на стуле Марко Данилич. «Всю торговлю вверх дном перевернут, проклятые. Эки   штуки откалывают!» – подумал он.      

– Не   сходней ли будет вам, Никита Федорыч, келейно с кем-нибудь сделаться? –   умильным голоском заговорил Марко Данилыч. – А то эти объявления да   газеты!.. Перво дело – расходы, а другое, что вас же могут на смех поднять.      

– Расходы   пустячные, – сказал Никита Федорыч, а станут смеяться, так мы за обиду   того не поставим. Смейся на здоровье, коль другого смеха нет.      

– Так   вы не будете цен таить? – спросил Марко Данилыч, зорко глядя в глаза   Меркулову.      

– И   не подумаем, – тот отвечал.      

– И   условий таить не станете?      

– Да   как же таить-то их, Марко Данилыч, ежели на фонарных столбах объявления об них   приколотим?.. смеясь, отвечал Никита Федорыч. – Вот наши условия, читайте…   В кредит на двенадцать месяцев третья доля, а две трети получаем наличными   здесь, на ярманке, при самой продаже.      

– Тяжеленьки   условия, Никита Федорыч, очень даже тяжеленьки, – покачивая головой, говорил   Марко Данилыч. – Этак, чего доброго, пожалуй, и покупателей вам не найти…   Верьте моему слову – люди мы бывалые, рыбное дело давно нам за обычай. Еще вы с   Дмитрием-то Петровичем на свет не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль   и поперек знал… Исстари на ней по всем статьям повелось, что без кредита   сделать дела нельзя. Смотрите, не пришлось бы вам товар-от у себя на руках   оставить.      

– Ну   и оставим, – равнодушно сказал Никита Федорыч.      

– Анбары   наймем, зима придет – рыбу гужом повезем на продажу.      

– Останетесь   в накладе, Никита Федорыч, – с притворным участьем, покачивая головой, сказал   Марко Данилыч. – За анбары тоже ведь платить надо, гужевая перевозка   дорога теперь, поневоле цены-то надо будет повысить. А кто станет покупать дороже   базарной цены? Да еще за наличные… Не расчет, право не расчет. Дело видимое:   хоть по всей России развезите – фунта никто не купит у вас.      

– Купят,   да как еще раскупят-то!.. С руками оторвут, – спокойно улыбаясь, сказал   Меркулов.      

– Как   же это так? – с недоуменьем спросил Марко Данилыч. – Разве тайна   какая?      

– Нашу   тайну через три либо четыре дня на фонарных столбах можно будет всякому читать…   А вам, пожалуй, сию ж минуту открою ее. Вот она, – сказал Меркулов,   подавая Марку Данилычу приготовленное к печати объявление о ценах. – Извольте   читать.      

Глазам   не верит Марко Данилыч – по каждой статье цены поставлены чуть ли не в половину   дешевле тех, что в тот день гребновские тузы хотели установить за чаем в рыбном   трактире.      

– Никак   вы с ума сошли, Никита Федорыч! – вскочив со стула, вскричал Марко   Данилыч. – По миру нас хотите пустить?.. Ограбить?.. И себя разорите и нас   всех!.. Хорошее ли дело с ближними так поступать?      

– С   какими ж это ближними, Марко Данилыч? спокойно спросил Меркулов.      

– С   нами, значит, со всеми с нами, с гребновскими рыбниками!.. – кричал   Смолокуров.      

– Не   одни рыбники, Марко Данилыч, наши ближние, – отвечал Никита Федорыч,   оглядывая смолокуровскую каюту.      

– Да   вам-то какая тут польза? – горячился Марко Данилыч. – Ведь вы и   десяти копеек на рубль не получите.      

– Не   получим, Марко Данилыч, – отвечал Меркулов. – Мы только на пять   рассчитали. По этому расчету и цены назначили. Пять процентов, право, довольно.   Мы ыкдь за скорой наживой не гонимся. За границей купцы-то много побогаче нас,   а довольствуются и меньше чем пятью процентами.      

– Да   ну ее ко псам, вашу заграницу-то! – вскричал во всю мочь Марко   Данилыч. – Надо вести дела по– русски, а не по-басурмански!.. А то всех   разорять… грабить!..      

И вдруг   стих Марко Данилыч… Вдруг прояснилось мрачное лицо его. Блеснула мысль: «А не   скупить ли весь караван целиком? Тогда по ихней дурости какие можно взять   барыши!»      

– На   сколько у вас в караване-то, Никита Федорыч?.. – кротко и ласково спросил   он Меркулова.      

– Тысяч   на триста по нашей расценке, – ответил тот.      

– Покупатели   предвидятся?      

– Пока   еще нет, – сказал Меркулов. – Приходили вчера, им и цены и условия   сказали и товар показали весь без остатка. Да ведь это не настоящие   покупатели, – ищейки.      

– А   если б кто из рыбников предложил вам купить весь караван дочиста. Продали   бы? – подумавши несколько, спросил Марко Данилыч.      

– Отчего   ж не продать? – ответил Меркулов.      

– И   уступочка будет?      

– Ни   копейки.      

– Хоть   бы процентик один, – прикинувшись казанским сиротой, молвил Марко   Данилыч. – Важная вещь копейка в рубле! Пустое дело, плюнуть не на что.      

– Сейчас   вы сами говорили, Марко Данилыч, что наши пять процентов чуть не смертный грех,   а теперь хотите, чтобы мы взяли четыре, – с ясной усмешкой ответил Никита   Федорыч.      

– Да   вы все шутите!.. Балагур эдакий!.. Ей-богу, балагур…– с веселым смехом   заговорил Марко Данилыч.      

– Скиньте   процентик-от… Право, надобно скинуть. Меркулов и слышать не хотел об уступке.   Тогда Марко Данилыч на иные штуки поднялся, говорит ему:      

– Так   хоша условийца-то посмягчиге. Третью бы долю наличными после спуска флагов вам   получить, а две трети на предбудущей ярманке.      

– Ни   от единой буквы условий не отступим. Ни от единой буквы, – сказал   Меркулов.      

– Так   вот что, Никита Федорыч, – молвил Марко Данилыч, подойдя к Меркулову и   дружески положивши ему на плечо увесистую руку. – С батюшкой с тестем   вашим, как сами знаете, старинные приятели мы.      

– Нельзя,   нельзя, ни по какой причине нельзя менять условий, Марко Данилыч, –   решительным голосом сказал Меркулов.      

– Послушайте   меня, старика, почтеннейший Никита Федорыч, – продолжал Марко Данилыч,   положив и другую руку на плечо Меркулова. – Хоша для того облегчите   условия насчет наличных, что я завсегда любил и уважал вашу супругу Лизавету   Зиновьевну. Ей-ей, любил не меньше, чем свою Дунюшку. И теперь люблю, ей-богу.   Мне не верите, богу поверьте… Сделайте такое ваше одолжение – сейчас же бы   заключили мы с вами условие: третью долю наличными тут же вы бы с меня получили,   другую, по вашему условию, оставили бы до предбудущей ярманки, а третью   потерпите месяцев шесть – на ростовской бы с вами полный расчет учинил…      

– Нельзя,   Марко Данилыч, никак нельзя, – сказал Меркулов. – Мы положили ни   одной йоты не опускать из условий.      

– Я   бы особую запись дал… Неустойку назначьте… Какую хотите, такую и назначьте.      

– Нельзя,   Марко Данилыч.      

– Хоть   на месяц…      

– Нельзя.      

– На   три недели?      

– Нельзя.      

– На   две?      

– Нельзя.      

– Ден   на десять?      

– Нельзя,   нельзя и нельзя. Марко Данилыч. Лучше и не говорите… Лучше совсем оставим   это, – сказал, вставая, Меркулов. – Прощайте… Засиделся я у   вас, – давно уж пора кой-куда съездить.      

– Послушайте, –   крепко ухватившись за руку Никиты Федорыча, задыхающимся почти голосом вскричал   Смолокуров. – Хоть на три дня!.. Всего только на три деньки!.. В три-то   дня ведь пятой доли товара не свезти с вашего каравана… Значит, не выйду из   ваших рук… На три дня, Никита Федорыч, только на три денечка!.. Будьте   милостивы, при случае сам заслужу.      

Подумал   Меркулов и согласился, но с тем, что ежели Смолокуров через три дня не уплатит   до последней копейки всего, что следует, то условие уничтожается, и Марко   Данилыч заплатит неустойку в двадцать тысяч.      

Решились   и поехали к маклеру писать условие.      

Возвращаясь   от маклера на баржу, Марко Данилыч увидал на Гребновской Белянкина. Садился тот   в лодку на свою тихвинку ехать.      

– Евстрат   Михайлыч! Куда, друг, спешишь? – крикнул ему Смолокуров.      

– До   своей тихвинки, – снимая картуз и почтительно кланяясь рыбному тузу,   ответил Белянкин.      

– Что   за спех приспел? – весело спросил у мелкой рыбной сошки тузистый рыбник   Марко Данилыч.      

– Самый   важный спех, – шутливо отвечал Белянкин. – На всем свете больше того   спеху нет – есть, сударь, хочу, обедать пора.      

– Охота   есть одному!.. Скучно. Айда ко мне на баржу – пообедаем вместе, чем бог послал.   У меня щи знатные из свежей капусты, щец похлебаем, стерлядку в разваре съедим,   барашка пожуем, винца малу толику выпьем.      

– Да   мне, право, как-то совестно, Марко Данилыч, – говорил Беляикин, смущенный   необычной приветливостью спесивого и надменного Марка Данилыча. Прежде   Смолокуров и шапки перед ним не ломал, а теперь ни с того ни с сего обедать   зовет.      

Схватив   Белянкина за руку, Марко Данилыч без дальнейших разговоров увез его в своей   косной на баржу.      

За   обедом рассказал Смолокуров про сделку с зятьями Доронина… Белянкин даже рот   разинул от удивленья.      

– Говори   ты мне, Евстрат Михайлыч прямо, начистоту, безо всякой, значит, утайки, –   наливая ему рюмку диковинной вишневки, сказал Смолокуров. – Сколько у тебя   наличных?      

– Какие   у меня деньги, Марко Данилыч! – смиренно отвечал Белянкин. – Ведь я   человек маленький. Есть, конечно, невелика сумма – кой-чего для дома в ярманке   надо искупить… А товар еще бог знает когда продам.      

– Да   сколько, спрашиваю я, наличных-то теперь при тебе? – сказал Марко Данилыч.      

– Тысчонки   две наберется, – смиренно промолвил Белянкин.      

– Хочешь   третью нажить, а может, и четвертую? пристально глядя на Белянкина, спросил   Смолокуров.      

– Как   не хотеть. Марко Данилыч, – с веселой улыбкой ответил Евстрат Михайлыч.      

– Так   вот что: парень ты речистый, разговоры водить мастер. Такого мне теперь и   надо, – сказал Марко Данилыч. – Сегодня вечерком приходи в Рыбный   трактир, там будут все наши. А дело будет тебе вот какое…      

И   подробно рассказал, что надо Белянкину делать и что говорить.      

Затея   Марка Данилыча удалась вполне.      

На   другой день после сиденья рыбников в Рыбном трактире, чуть не на рассвете,   Орошин подъехал в лодке к каравану зятьев Доронина. Ему сказали, что они еще не   бывали. Спросил, где живут, и погнал извозчика на Нижний Базар. Ровно молоденький,   взбежал он на лестницу Бубновской гостиницы, спрашивает Меркулова, а ежели его   дома нет, так Веденеева.      

– Еще   почивают, – ему отвечали.      

Досадно,   а нечего делать. Пришлось обождать. Ему, никого выше себя не признававшему,   пришлось теперь дожидаться слетышков, молокососов!.. Зато никто из рыбников   раньше его с зятьями Доронина не увидится, никто лакомого кусочка не перебьет.   А все-таки жутко надменному гордецу дожидаться… Да еще, пожалуй, кланяться   придется им, упрашивать. Что делать? Выпадет случай – и свинье в ножки   поклонишься.      

Ходит по   гостинице Онисим Самойлыч, а сам так и лютует. Чаю спросил, чтоб без дела взад   и вперед не бродить. Полусонный половой подал чайный прибор и, принимая Орошина   за какую-нибудь дрянь, уселся по другую сторону столика, где Онисим Самойлыч   принялся было чаи распивать. Положив руки на стол, склонил половой на них   сонную голову и тотчас захрапел. Взорвало Орошина, толкнул он полового, крикнул   на всю гостиницу:      

– Нет,   что ли, тебе другого-то места?      

– А   ты, брат, не больно толкайся, – нахально отвечал половой.      

Вскочил   Орошин, схватил его за шиворот и прочь отпихнул.      

– Мотри   ты, проходимец! – закричал ярославец. Тронь– ка еще, попробуй. Половины   зубов не досчитаешься.      

Онисим   Самойлыч вышел из себя, поднял палку. Быть бы непременно побоищу, если б вошедший   приказчик Доронина не сказал, что господа проснулись.      

Бросил   Орошин деньги за чай, молча погрозил палкой половому и пошел вслед за приказчиком.      

Встретил   его Веденеев. Онисим Самойлыч не видал его с того вечера, как у них в Рыбном   трактире вышла маленькая схватка из-за письма о тюлене.      

– Онисим   Самойлыч!.. – приветливо встретил его Дмитрий Петрович. – Какими   судьбами?.. Да еще в такую рань?.. Садитесь, пожалуйста… Чаю скорее! –   прибавил он, обращаясь к приведшему Орошина приказчику.      

Угрюмо и   мрачно молчал Онисим Самойлыч. Маленькие, хитрые глазки его так и прыгали.   Помолчав, напрямки повел он речь к Веденееву.      

– Наслышан   я, Дмитрий Петрович, что вы на свой товар цены в объявку пустили. Нахожу для   себя их подходящими. И о том наслышан, что желаете вы две трети уплаты теперь   же наличными получить. Я бы у вас весь караван купил. Да чтоб не тянуть   останной уплаты до будущей ярманки, сейчас же бы отдал все деньги сполна… Вот   извольте – тут на триста тысяч билет. Только бы мне желательно, чтобы вы сейчас   же поехали со мной в маклерскую, потому что мне неотложная надобность завтра   дён на десяток в Москву отлучиться.      

– Не   можем вам продать, Онисим Самойлыч, – пожав плечами, сказал Веденеев.      

– Отчего   ж это? – повысив голос, промолвил озадаченный Орошин.      

– Все   продано, – отвечал Дмитрий Петрович.      

– Как?..   Кому?.. Да когда ж это успели? – вскочив со стула, заговорил Онисим   Самойлыч, и голос его задрожал от волненья.      

– Вчера   подписано условие, и деньги получены.      

– Да   кому? Кому? я спрашиваю. Целый караван!.. Нет такого человека в ярманке, чтобы   мог все купить… Кто, говорю, купил, кто?      

– Кому   ни продано, Онисим Самойлыч, Сидору ли, Карпу ли, не все ли равно? –   отвечал, улыбаясь, Дмитрий Петрович.      

– Тайности,   что ли, какие тут у вас?.. Сказывайте – ведь все одно, не сегодня так завтра   узнается, – задыхающимся от злобы голосом вскричал Орошин.      

– Никаких   тайностей у нас нет, да и быть их не может. Мы со свояком ведем дела в открытую,   начистоту. Скрывать нам нечего, – молвил Дмитрий Петрович. – А если   уж вам очень хочется узнать, кому достался наш караван, так я, пожалуй, скажу –   Марку Данилычу Смолокурову.      

– Черт!..   Дьявол!.. Издохнуть бы ему! – неистово вскрикнул Онисим Самойлыч, хватив   изо всей мочи кулаком по столу. Схватил картуз и, надев его в комнате, кивнул   головой Веденееву и вон побежал.      

– Чайку-то,   Онисим Самойлыч? – сказал ему вслед Дмитрий Петрович, увидя приказчика,   вошедшего с чайным прибором.      

– Ну   его к черту! – крикнул взбешенный Орошин и скрылся.      

Только   что проснулся Марко Данилыч, опрометью вскочил с постели и, богу не молясь, чаю   не напившись, неумывкой поспешил ко вчерашним собеседникам. К первому Белянкину   подъехал в косной. Тот еще не просыпался, но племянник его, увидав такого   важного гостя, стремглав бросился в казенку дядю будить. Минуты через две,   протирая глаза и пошатываясь спросонья, Евстрат Михайлыч стоял перед козырным   тузом Гребновской пристани.      

– Здорово,   дружище, – протягивая ему руку, молвил Марко Данилыч. – Спасибо за   вчерашнее. Ловко сварганил, надо тебе чести приписать. Заслушался даже я, как   ты пошел валять. Зато и мной вполне останешься доволен. Пойдем в казенку,   потолкуем.      

Белянкин   повел гостя в грязную, неприглядную казенку. Все там было невзрачно и неряшливо:   у одной стены стояла неприбранная постель, на ней, весь в пуху, дубленый тулуп;   у другой стены хромой на трех ножках стол и на нем давно не чищенный и совсем   почти позеленевший самовар, немытые чашки, растрепанные счетные книги,   засиженные мухами счеты, засохшие корки калача и решетного хлеба, порожние   полуштофы и косушки; тут же и приготовленное в портомойню грязное белье. Обмахнув   полой совсем почти развалившийся деревянный некрашеный стул, Белянкин просил   присесть Марка Данилыча.      

Присел   тот. Предложил было ему Белянкин чайку напиться, но Марко Данилыч наотрез отказался,   хоть и говаривал: «От чаю, от сахару отказов у меня нет».      

– На   дне тысячи подписал? – спросил он.      

– Точно   так, Марко Данилыч, – отвечал Белянкин.      

– Давай.      

Замялась   мелкая сошка. Сам ни слова, только вздыхает да суется из угла в угол.      

– Чего   стал? Не ждать мне тебя! – нахмурив брови и повышая голос, сказал Марко   Данилыч.      

– Да   я, ей-богу… Марко Данилыч… не знаю… Сами изволите знать… в смерти и в животе   бог волен, робко заговорил Белянкин, увидав, что Смолокуров даже побагровел от   досады.      

– Что   еще тут? – крикнул тот. – Деньги!.. Не задерживай!.. Много вас, надо   ко всем поспеть.      

– Да   помилуйте, Марко Данилыч, тут ведь весь мой наличный капитал…дрожа от робости,   чуть слышно проговорил Белянкин.      

– Украду,   что ль, я твои две тысчонки? – вскинулся на него Марко Данилыч. –   Зажилю?.. Сегодня вечером получай товаром, а теперь – не смей задерживать!      

– В   смерти и животе бог волен…– шептал Белянкин.      

– Да   говори толком, чего тебе надо?.. – зарычал Марко Данилыч. Белянкин в угол   со страха прижался.      

– Векселек…   потому в смерти и животе…– забормотал он, а сам ровно в лихорадке трясется.      

– Дураком   родился, дураком и помрешь, – грозно вскрикнул Марко Данилыч и плюнул чуть   не в самого Белянкина. – Что ж, с каждым из вас к маклеру мне ездить?..   Вашего брата цела орава – одним днем со всеми не управишься… Ведь вот какие в   вас душонки-то сидят… Им делаешь добро, рубль на рубль представляешь, а они:   «Векселек!..» Честно, по-твоему, благородно?.. Давай бумаги да чернил, расписку   напишу, а ты по ней хоть сейчас товаром получай. Яви приказчику на караване и   бери с богом свою долю.      

Покорно   исполнил Белянкин приказанье Марко Данилыча. Смолокуров стал писать, выговаривая   вслух каждое слово:      

– Предъявителю   сего… Перо-то анафемское какое! вовсе не пишет… приказа… По Костроме, что ли, в   гильдии-то?      

– По   Парфентьеву посаду, подати там маленько полегче, – перебирая пальцами,   отвечал Белянкин.      

– Парфентьева   посада… купцу… По которой гильдии пишешься?      

– По   третьей, Марко Данилыч, мы ведь люди маленькие, чуть концы с концами   сводим, – плаксиво проговорил Белянкин.      

– Третьей   гильдии… Евстрату Михайлову, сыну… Белянкину… отпустить под собственноручную…   его расписку без промедления!.. Видишь, какие тебе милости: «без промедления»…   Из купленного мною от господ Меркулова и Веденеева… рыбного… каравана,   следующее… Сказывай, что требуется.      

Белянкин   стал говорить, а Марко Данилыч писал. Наконец, приказ был подписан, и Евстрат   Михайлыч обменялся двумя тысячами на тот приказ со Смолокуровым.      

– Прощай,   Евстрат Михайлыч, – сказал Марко Данилыч, выходя спешными шагами из казенки. –   Разживайся с моей легкой руки! А это, брат, не похвально, что мне не доверяешь.      

Целый   почти день разъезжал Марко Данилыч взад и вперед по Гребновской, а все-таки подписных   денег не собрал. И Седов и Сусалин только половину отдали, а их подписки были   самые крупные.      

Посчитал   собранные деньги Марко Данилыч, тридцати тысяч нет. Что делать, как извернуться?   В банке заложить товар, да когда-то еще из банка-то приедут его смотреть, а   деньги нужны через двое суток. Поехал по должникам – шестьдесят тысяч должны   были они ему выплатить, но до срока платежа еще месяц оставался. Христом богом   просит, молит их, кланяется, унижается, чуть не плачет и всеми святыми   заклинает поплатиться раньше срока. Пошел даже на скидки было – пять, потом   десять копеек с рубля скидывал, только ради господа уплатите хоть часть…      

И рады   бы должники на такую сделку идти, да ни у кого нет в сборе наличных. Пустились   должники рыскать по ярманке денег искать, нашли самую малость. Ярманка была   безденежная, только что начиналась, платежей никто еще не получал, свободных   денег ни у кого не было. Измучился Марко Данилыч, измучились и должники его, а   все-таки недоставало на расплату с зятьями Доронина.      

На   другой день рано поутру подплыл Марко Данилыч к доронинскому каравану и крикнул   громким голосом: – Есть ли из хозяев кто?      

– Есть, –   отвечал с палубы рабочий.      

– Который?      

– Дмитрий   Петрович.      

«Этот   помягче будет, скорей Меркулова даст отсрочку, – подумал Марко   Данилыч. – Он же, поди, не забыл, как мы в прошлом году кантовали с ним на   ярманке, и ужинали, бывало, вместе, и по реке катались, разок согрешили – в   театр съездили… Обласкан был он у меня… Даст, чай, вздохнуть, согласится на   маленькую отсрочку!.. Ох, вынеси, господи!» – сказал он сам про себя, взлезая   на палубу.      

А на   барже снял шапку и три раза набожно перекрестился.      

В   просторной каюте, по убранству во всем походившей на торговую контору, Веденеев   встретил радушно Марко Данилыча.      

– Сколько   лет, сколько зим! Как поживаете? Авдотья Марковна как в своем здоровье?      

И   засыпал Марка Данилыча вопросами, усадил его в мягкое кресло, чаю подать   приказал, любезен был с гостем, как нельзя больше.      

Отлегло   от души у Марка Данилыча. «С этим, бог даст, сладим», – подумал он.      

– Так   вы нашим покупателем стали, Марко Данилыч, – подавая стакан лянсина, с   веселой улыбкой сказал Веденеев. – Да еще покупатель-от какой?.. Главный…   единственный даже!..      

– Привел   господь и с вами, Дмитрий Петрович, делишки завести, – потирая руки,   отвечал Марко Данилыч. – Напредки просим не оставить. А я ото всей души и   во всякое время желаю вашим покупателем быть… Условийца только стеснительны.   Так я думаю, что, сколько ни стоит Макарьевская ярманка, таких условий на ней   никогда не бывало…      

– Чем   же тяжелы-то? – спросил Веденеев.      

– Как   же? Помилуйте! Слыхано ль по всей нашей коммерции, чтобы две трети платежа   наличными сейчас на стол выкладывать? – сказал Смолокуров.      

– А   слыхано ли, Марко Данилыч, чтобы рыбу где-нибудь так дешево покупали? –   молвил Веденеев.      

– Это   расчет особливый, Дмитрий Петрович. В цене хозяин волен, а в торговых порядках   ему воли нет, – заметил Марко Данилыч.      

– Дело   добровольное: хотите берите, не хотите – просить не станем, – с улыбкой   молвил Веденеев.      

– Конечно,   в этом спору быть не может, – сильно нахмурясь, отозвался Марко   Данилыч. – Только послушайте вы меня, Дмитрий Петрович. Жизнь моя, вы сами   знаете, не коротенькая. Чего, живучи на свете, не навидался я, вот уж именно,   как пословица молвится: «И в людях живал, и топор на ногу обувал, и топорищем   подпоясывался». Так я, по моей старости и опытности, скажу вам, Дмитрий   Петрович: старые обычаи проставлять не годится – наши отцы, деды, прадеды не   глупее нас с вами были, а заведенных порядков держались крепко. С умом, значит,   делали. И по писанию выходит то же. Сказано: «Горе народу, иже отеческая   предания преставляет». Где, сударь Дмитрий Петрович, новизна, там и кривизна.   Поверьте мне – недаром дожил я до седых волос.      

– Да   нельзя же ведь, Марко Данилыч, и старым-то одним жить, – сказал   Веденеев. – Времена и лета переходчивы. Что встарь бывало хорошо, то в   нови зачастую никуда не годится.      

– А   все-таки не след ломать старое, – молвил Марко Данилыч. – Крой новый   кафтан, да к старому почаще прикидывай, а то, пожалуй, не впору сошьешь.      

Ничего   на то не ответил Веденеев. Смолокуров меж тем вынул узелок из кармана, развязал   его и подал пачки ассигнаций.      

– Должок   припас, – сказал он. – Извольте сосчитать и расписочку, как водится.      

– Какой   вы поспешный! – улыбнувшись, молвил Веденеев. – Срок-от ведь завтра   еще…      

– Не   опоздано, значит, – сказал Марко Данилыч, смакуя лянсин. – Чаек-от   новый, видно, купили? – спросил он.      

– Где   ж еще нового теперь достать? – развязывая пачки, сказал Дмитрий   Петрович. – У кяхтинских дела еще не начинались. Это прошлогодний чай, а   недурен; нынешний, говорят, будет поплоше, а все-таки дороже.      

Не   слыхал, – промолвил Марко Данилыч и снова принялся за стакан. Веденеев   продолжал деньги считать.      

– Семьдесят   пять тысяч? – сказал Дмитрий Петрович, вопросительно посмотрев на Смолокурова.      

– Семьдесят   пять, – подтвердил тот.      

– Двадцать   пять завтра додадите?      

Постараюсь, –   сказал Марко Данилыч, – Признаться, и наличности таких денег теперь при   себе не имею, да не знаю, буду ли и завтра иметь, – дружески улыбаясь,   прибавил он. – Теперича не то что двадцати пяти тысяч – ста рублей во всей   ярманке не сыщете на самый короткий срок. Такое безденежье, что просто хоть   волком вой…      

– Да, –   сказал Веденеев. – Денег на ярманке в самом деле недостаточно.      

– Так   я уж вам векселя принес, – кладя на стол три векселя, сказал   Смолокуров. – Водопьянова на десять тысяч. Столбова на пять, Сумбатова на   пять. Останные пять тысяч до спуска флагов, пожалуйста, обождите.      

Взглянул   Веденеев на векселя и сказал Смолокурову:      

– Мы   с Никитой Федорычем решили вести дела безо всякого кредита, на чистые. Сами не   будем векселей давать и от других не станем брать. Спора нет, эти векселя   надежные – и Столбов и Сумбатов люди крепкие, об Василье Васильиче Водопьянове   и говорить нечего, да ведь уплата-то по их векселям после спуска флагов.      

– Да   как же вы с меня-то на сто тысяч векселей получили?.. -прищурив правый глаз,   спросил с усмешкой Марко Данилыч.      

– Ошиблись.   В другой раз не будет этого, – сказал Веденеев. – Если б знали мы,   что на другой же день, как с вами мы покончили, явится другой покупатель и все   триста тысяч наличными на стол выложит, не так бы распорядились, не согласились   бы отдать вам третью долю товара на векселя…      

Побагровел   Марко Данилыч. Спрашивает Веденеева:      

– Кто   ж это был у вас?.. Триста тысяч разом на стол!.. Шутка сказать!.. При таком   безденежье!.. Кует, что ли, он деньги-то?!      

– Орошин,   Онисим Самойлыч, – отвечал Веденеев.      

– Так   и есть, – проворчал под нос Смолокуров и, в досаде вскочив со стула,   прошелся раза три взад и вперед по каюте.      

Потом   остановился и, закинув руки за спину, сказал Веденееву:      

– Так   как же у нас будет, Дмитрий Петрович?      

– Завтра   ровно в полдни будем ждать вас с полной уплатой, – с равнодушным   спокойствием отвечал Веденеев.      

– Надо   обождать, Дмитрий Петрович, – перебирая пальцами, сказал Смолокуров.      

– Нельзя.   На то условие. А в нем что? Извольте-ка посмотреть.      

И, вынув   условие, прочел:      

– «По   уплате всей суммы сполна, я, Смолокуров, немедленно вступаю во владение купленным   у нас, Меркулова и Веденеева, товаром, если же паче чаяния вся сумма сполна   мною, Смолокуровым, к назначенному сроку уплачена не будет, условие сие   уничтожается, причем мы, Меркулов и Веденеев, повинны уплатить мне,   Смолокурову, деньги с меня ими полученные немедленно за вычетом двадцати тысяч   неустойки».      

Холодный   пот выступил на широком, совсем побагровевшем лице Марка Данилыча. Так и   растерзал бы он в ту минуту на клочки Орошина.      

– Кстати, –   сказал Веденеев. – Приходили к нам на караван кой-кто из рыбников с вашими   приказами насчет рыбы. Им не отпустили.      

Отчего ж   так?.. – весь вспыхнувши, вскликнул Марко Данилыч. – Нешто я ста   тысяч рублев вам не выдал?.. На что ж это похоже, сударь мой?..      

– А   в условии-то, Марко Данилыч, что написано? – хладнокровно отвечал Веденеев   раскипятившемуся Смолокурову. – Извольте-ка читать: «По уплате же всей   суммы сполна, согласно сему условию, я, Смолокуров, вступаю во владение товаром».   Значит, как отдадите вторые сто тысяч сполна, тогда и будете хозяином купленною   вами товара, а до тех пор хозяева мы.      

– Да   вам бы почтеннейший Дмитрий Петрович, ей-огу, не грешно было по-дружески со   мной обойтись, – мягко и вкрадчиво заговорил Смолокуров. – Хоть   попомнили бы, как мы с вами в прошлом году дружелюбно жили здесь, у Макарья.   Опять же ввек не забуду я вашей милости, как вы меня от больших убытков   избавили, – помните, показали и Рыбном трактире письмо из Петербурга.   Завсегда помню ваше благодеяние и во всякое время желаю заслужить…      

– В   деле я не один, Марко Данилыч. Со мной Никита Федорыч, – сказал Веденеев.      

Передернуло   Смолокурова. Вспомнил, как хотел он в прошлом году Меркулова на тюлене   разорить… Однако не смутился.      

– Вот   вам расписка в семидесяти пяти тысячах рублей, а двадцать пять тысяч ожидаем   завтра в полдень, сказал Дмитрий Петрович, написавши расписку и подавая ее   Смолокурову.      

– А   ежель не исправлюсь? – спросил Марко Данилыч.      

– Тогда   будет нарушено условие. За вычетом неустойки, тогда вы сто пятьдесят пять тысяч   и векселя обратно получите, а мы весь караван продадим Онисиму Самойлычу. Он и   вчера вечером и сегодня чем свет присылал разведать, совсем ли мы покончили с   вами, – сказал Дмитрий Петрович.      

– Так   не будет милости? – сумрачно спросил Смолокуров.      

– Что   за милости?.. Помилуйте, Марко Данилыч! – сказал Веденеев.      

– В   таком разе просим прощенья, – сказал Смолокуров и поспешно ушел.      

Ругает   мысленно Марко Данилыч Веденеева за его несговорчивость, злобится на Орошина,   что того и гляди выхватит он у него из рук выгодное дело, такое, какого на   Гребновской никогда еще не бывало, а пуще всего свирепеет на Седова, на   Сусалина и других рыбников, что не дали ему столько денег, на сколько   подписались. Не правит и себя Марко Данилыч, досадует и на себя, сам с собой   рассуждая. «Как это я обмишурился?.. На такое условие согласился. Заживо гроб   себе сколотил… отдал себя своей волей недругам… Конечно – не уганешь (Вместо   „угадаешь“.), где упадешь, где потонешь, на всяк час ума не напасешься, а   все-таки обидно… Молокососы, слетышки старого воробья объехали!.. Видно, стар   становлюсь… Одурел годами – пустобородые мальчишки травленого волка загнали в   тенёта».      

А тут   как нарочно Седов. Пищит Иван Ермолаич на всю Гребновскую, обманщиком, мошенником   Марка Данилыча обзывает.      

– Чужой   товар облыжно за свой выдавать!.. Обманом денежки вытягивать из нас!.. Вот твой   приказ! – смеются только над ним. Бери его, а деньги назад подавай, не то   в полицию.      

Сусалин   тоже подходит, ругается, в драку лезет даже. И другие рыбники сбираются и все с   яростью кидаются на Марка Данилыча. Один Белянкин стоит одаль. Сам ни слова, а   слезы дрожат на ресницах: «Пропали кровные, годами нажитые денежки!» Такую   горькую думу он думает.      

Закричал   во всю мочь Марко Данилыч на рыбников:      

– Эй   вы, остолопы!.. Черти этакие!.. Дичь необразованная!.. Чего попусту горла-то   дерете? Слушай, что хочу говорить!      

Полюбились   ли, не полюбились ли рыбникам такие речи Марка Данилыча, их надо спросить, но   своего он добился. Без ругани, без крика, без шума выслушали его рыбники. А   сказал он им вот что:      

– Глядите:   вот расписка в моих ста тысячах, что внес третьего дня. Вот расписка в   семьдесят пять тысяч рублей, что с вас собрал. Двадцати пяти тысяч не хватает,   а завтра в полдень надо их уплатить. Есть у меня довольно векселей – смотрите –   люди верные: Водопьянов, Столбов, Сумбатов, а Веденеев за грош их не принимает.   А ежели завтра к полудням останных двадцати пяти тысяч ему не уплачу – все пиши   пропало. Орошин перебьет – он им сполна триста тысяч на стол кладет…      

И ежель   мы завтра всех денег не внесем – убыток всем… Орошин рыбным делом завладает и   каждого из нас под свой ноготь подогнет… То-то будет издеваться над вами!.. То–   то заважничает!.. Да и покупатели и сторонние люди вдоволь над вами   насмеются!.. Хотите того?.. Аль неохотп сраму принимать?      

Крики   осиплых голосов, вопли, гам, даже дикие завыванья раздались по Гребновской. Ругательства,   проклятья, угрозы, стоны и оханья с каждой минутой усиливались…      

– Да   что ж вы, ровно псы, воете только да лаетесь? Путного слова, видно, от вас не   дождаться? – в источный голос закричал Марко Данилыч и покрыл все голоса.   Хотите барышей, так нечего галдеть, – двадцать пять тысяч где хотите   добывайте, а если вам барыши нипочем, в таком разе орите, ругайтесь, покамест   печенка не лопнула… А если жалко заведенного дела, ежель неохота верных барышей   смердящему псу Орошину под хвост метать – так нечего тут галдеть…      

Хоть из   земли копайте, а завтра к полудню двадцать пять тысяч чтоб были у меня в руках…   Вот вам векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова… Давайте за них   чистоганом, а я на вас векселя переведу… Чого еще вам?.. Тут главное дело, чтоб   треклятого Орошина одурачить… Не то он, пес треклятый, и барыши-то один   заграбастает и всем делом на Гребновской завладеет, а вдобавок надо всеми над   вами насмеется: «Было, дескать, у собачонок мясцо во рту, да проглотить щенкам   не довелось». А щенки-то кто? Вы, вы, гребновские рыбники.      

Примолкли   рыбники – кто чешет в затылке, кто бороду гладит. Будто и не бывало в них ни   ярости, ни злобы на Марка Данилыча. Тузы молчали, призадумавшись, но из мелкой   сошки иные еще покрикивали.      

– Отчего   ж нам по твоим распискам не выдают товару?      

– Так   поди вот с ними толкуй! – кротким обиженным голосом, вздохнув даже от   глубины души, отвечал Марко Данилыч. – Тогда, говорит Веденеев, будешь   хозяином в караване, когда все до копейки заплатишь.      

– С   чего ж они, бесовы угодники, взбеленились? Сроду на Гребновской так не   водилось, – кричала мелкая сошка, кроме Белянкина. Тот молча столбом   стоял.      

– Поди   вот с ним!.. – говорил Марко Данилыч. Сколько ни упрашивал, сколько ни   уговаривал, – все одно что к стене горох. Сам не знаю, как теперь быть.   Ежель сегодня двадцати пяти тысяч не добудем – все пойдет прахом, а Орошин цены   какие захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, и мы все с первого   до последнего в ножки ему тогда кланяйся, милости у него проси. Захочет   миловать – помилует, не захочет – хоть в гроб ложись.      

Призадумалась   и мелкая сошка. Стали рыбники советоваться.      

– Что   же нам делать теперь? – пропищал, наконец, Седов Марку Данилычу.      

– Двадцать   пять тысяч добыть! Вот что надо делать! – сказал Марко Данилыч. –   Берите мои векселя на Водопьянова, на Столбова, на Сумбатова. Останные пять   тысяч сбирайте, как знаете… Что?.. И на пять-то тысяч силенки не хватит?.. А   еще торговцы гребновские!.. Мочалка вы поганая, а не торговцы – вот что!.. На   Гребновской у всех миллиона на три рыбных товаров стоит, а плевых пяти тысяч   достать не могут!.. Эх, вы!.. Не рыбой бы вам торговать, а лапти плести – да и   на тот промысел вряд ли сгодитесь! Была бы поближе Москва, я бы и слова не   молвил, там в ломбарде у меня много побольше трехсот тысяч лежит… Да как их к   завтраму доспеешь? А Веденеев ни векселями, ни билетами не берет.      

Толковали,   толковали рыбники. Наконец, Седов, Сусалин и еще двое-трое согласились купить   векселя у Марка Данилыча и тут же деньги ему выложили. А пяти тысяч все-таки   нет.      

В Рыбный   трактир пошли. Там за московской селянкой да за подовыми пирогами сладили дело.      

Чуть   свет на другой день кинулись к ростовщикам. Этого народу у Макарья всегда   бывает довольно. Под залог чего ни попало добыли пять тысяч.      

К   полудню опять собрались на Гребновской. Шумно вели разговоры и, когда Марко Данилыч   поплыл к доронинскому каравану, молча, с напряженным вниманием следили за ним,   пока не спустился он в каюту.      

И Онисим   Самойлыч тоже глядел со своей палубы. Невольно сжимались у него кулаки.      

Мало   погодя показался Марко Данилыч. Весело махнул он картузом рыбникам. У всех   нахмуренные лица прояснились.      

Волком   взглянул на них Орошин, плюнул и тихо спустился в свою каюту.      

Весел,   радошен Марко Данилыч по своей каюте похаживает. Хоть и пришлось ему без малого   половину дешевой покупки уступить товарищам, а все ж таки остался он самым   сильным рыбником на всей Гребновской. Установил по своему хотенью цены и на   рыбу, и на икру, и на клей, и на тюленя. Властвовал на пристани, и, как ни   вертелся Орошин, должен был подчиниться недругу.      

«Верных   семьдесят тысяч, не той побольше, будет мне припену от этой покупки, –   размышляет Марко Данилыч. – Дураки же, да какие еще дураки пустобородые   зятья Доронина!.. Сколько денег зря упустили, все одно что в печке сожгли. Вот   они и торговцы на новый лад!.. Вот и новые порядки!.. Бить-то вас некому!.. Да   пускай их, – у Дунюшки теперь лишних семьдесят тысяч – это главное дело!»      

С   Сусалиным встретился. Тот говорит:      

– Слышал,   Марко Данилыч, новости какие? Меркулов да Веденеев только что получили наши   деньги, в другую коммерцию пустились. Красный товар закупают и все без кредита,   на чистоган. А товар все такой, что к киргизам да к калмыкам идет – красные   плисы, позументы, бахту, бязь и разное другое по этой же самой части.      

– Рыбой,   видно, не хотят промышлять, – с насмешливой улыбкой молвил Марко Данилыч.      

– Кто   их знает, – сказал Сусалин. – Только слышал я от верного человека,   что красного товара они тысяч на двести накупили и завтра, слышь, хотят на   баржу грузить, да и на Низ.      

В самом   деле, Меркулов с Веденеевым на вырученные деньги тотчас накупили азиатских товаров,   а потом быстро распродали их за наличные калмыкам и по киргизской степи и в какие-нибудь   три месяца оборотили свой капитал. Вырученные деньги в степях же остались – там   накупили они пушного товара, всякого сырья, а к рождеству распродали скупленное   по заводам. Значит, еще оборот.      

А   рыбники над ними смеются да потешаются. «Всякой всячиной зачали   торговать, – говорят они. – Обожди маленько – избоиной, пареной репой   да грушевым квасом зачнут торговлю вести». Но по скорости зятьев Доронина   считали в двух миллионах, опричь того, что получат они после тестя.      

       

       ***             

Чего ни   хотелось Марку Данилычу – все исполнилось. Рыбой в том году торговали бойко, к   Ивану Постному на Гребновской все до последнего фунта было раскуплено, и, кроме   того, сделаны были большие заказы на будущий год. Покончив так удачно дела,   Смолокуров домой собрался, а оттуда думал в Луповицы за дочерью ехать. Сильно   соскучился он по Дуне, совсем истосковался, и во сне и наяву только у него и   дум, что про нее. Ходит по лавкам, покупает ей гостинцы – бриллианты, жемчуга,   дорогую шубу чернобурой лисицы и другие подарки… "Все годится на приданое…      

Ох,   поскорей бы оно понадобилось!.. Тогда бы много забот у меня с плеч   долой", – думает он. Марье Ивановне в благодарность за Дуню тоже   хорошую шубу купил: «Совсем исправился, завтра домой», – решил он,   наконец, и стал укладываться.      

Тут   только вспомнил он про брата полонянника да про татарина Субханкулова. В ярманочных   хлопотах они совсем у него из ума и памяти вон, а ежели когда и вспоминал о   Мокее, так каждый раз откладывал в долгий ящик – «успею да успею». Так дело и   затянулось до самого отъезда.      

«Надо   будет повидать татарина, – подумал Марко Данилыч, укладывая дорогие   подарки, купленные для Дуни. – Дорого запросит, собака!.. Хлябин говорит,   меньше тысячи целковых нельзя!.. Шутка сказать!.. На улице не подымешь!.. Лучше   бы на эту тысячу еще что-нибудь Дунюшке купить. Ну, да так уж и быть – пойду   искать Махметку».      

В темном   углу каюты стоял у него небольшой деревянный ящик, весь закиданный хламом.   Открыв его, Марко Данилыч вынул бутылку вишневки и сунул ее в карман своей   сибирки. Отправляясь на ярманку, вспомнил он, как выходец из полону Хлябин   сказывал ему, что Махмет Субханкулов русской наливкой поит царя хивинского,   потому на всякий случай и велел уложить в дорогу три дюжины бутылок. А вишневку   у Смолокурова Дарья Сергевна такую делала, что подобной по другим местам и днем   с огнем не сыщешь. В надежде соблазнить ею татарина, Марко Данилыч тихим,   ровным шагом пошел с Гребновской в казенный гостиный двор.      

Там в   Бухарском ряду скоро отыскал он лавку Субханкулова. Богатый, именитый татарин,   почитавшийся потомком Тамерлана, был тоже на отъезде. Перед лавкой стояло   десятка полтора роспусков (Дроги для возки клади.) для отвоза товара на пристань,   лавка заставлена была тюками. Человек шесть либо семь сергачских татар,   сильных, крепких, с широкими плечами и голыми жилистыми руками упаковывали   макарьевские товары, накупленные Субханкуловым для развоза по Бухаре, Хиве,   киргизским степям. Другие татары, слегка покрякивая, перетаскивали на богатырских   спинах заделанные тюки на роспуски. Возни было много, но не было ни шуму, ни   криков, ни ругани, столь обычных в ярманочных лавках русских торговцев, когда у   них грузят или выгружают товары.      

В   стороне, в углу, за грязным деревянным столиком сидел татарин в полинялом,   засаленном архалуке из аладжи и всем распоряжался. По сторонам сидело еще двое   татар приказчиков; один что-то записывал в толстую засаленную книгу, другой   клал на счетах.      

Пробираясь   между тюками, подошел Марко Данилыч к старому татарину и, немножко приподняв   картуз, сказал ему:      

– Мне   бы хозяина надо повидать.      

– Махмет   Бактемирыч наверх пошла. У палатка, – отвечал татарин, оглянув с ног до   головы Смолокурова. – Айда наверх!      

Вошел   Марко Данилыч наверх в домашнее помещение Субханкулова. И там короба да тюки,   готовые к отправке. За легкой перегородкой, с растворенной дверью, сидел сам   бай (бай – богач, сильный, влиятельный человек.) Махмет Бактемирыч. Был он в   архалуке из тармаламы, с толстой золотой часовой цепочкой по борту; на голове   сияла золотом и бирюзами расшитая тюбетейка, и чуть не на каждом пальце было по   дорогому перстню. Из себя Субханкулов был широк в плечах и дороден, имел важный   вид крупного богача.      

Широкое,   скулистое его лицо было как в масле, а узенькие, черные, быстро бегавшие глазки   изобличали человека хитрого, умного и такого плута, каких на свете мало бывает.   Бай сидел на низеньких нарах, крытых персидским ковром и подущками в   полушелковых чехлах. Перед ним на столе стоял кунган с горячей водой, чайник,   банка с вареньем и принесенные из татарской харчевни кабартма, куштыли и   баурсак (Татарские печенья к чаю: кибиртма вроде наших пышек, куштыли – то же,   что у нас хворосты или розаны; баурсак – куски пшеничного теста, варенные в   масле.). Бай завтракал.      

– Сала   маликам (Вместо эссслямн алейкюм – обыкновенное татарское приветствие при   встрече, то же, что наше «здравствуй». Алейкюм селям – ответное приветствие.),   Махмет Бактемирыч! – сказал Марко Данилыч, подходя к Субханкулову и протягивая   ему руку.      

– Алейкюм   селям, знаком! (Татары всякого и преимущественно незнакомых обыкновенно зовут   «знаком».) – обеими руками принимая руку Смолокурова и слегка приподнимаясь на   нарах, отвечал Субханкулов. – Как зовут?      

– А   я буду купец Смолокуров, Марко Данилыч, рыбой в Астрахани и по всему Низовью   промышляем. И на море у нас свои ватаги есть. Сюда, к Макарью, рыбу вожу   продавать.      

Кивнул Субханкулов   головой и стал пристально разглядывать Марка Данилыча, но в ответ не сказал ему   ни слова.      

– Дельце   у меня есть до тебя, Махмет Бактемирыч, – помолчав немножко, заговорил   Марко Данилыч. – Покалякать с тобой надо.      

– Караша   садийсь, калякай, – сказал Субханкулов, подвигаясь на нарах и давая место   Марку Данилычу. Чай пить хочешь?      

– Чашечку,   пожалуй, хлебну, – сказал Смолокуров.      

Тяжело   поднявшись с нар, Субханкулов подошел к стоявшему в углу шкапчику, отпер его,   достал чайную чашку и, повернув назад голову, с масленой, широкой улыбкой   молвил через плечо Марку Данилычу:      

– Арыш-маи   хочешь?      

– Какой   такой арыш? – не понимая слов бая, спросил Смолокуров.      

– Ржано   масло, – по-русски пояснил Махмет Бактемирыч и, чтоб гостю было еще   понятней, вынул из шкапчика бутылку со сладкой водкой и показал ее Марку   Данилычу.      

Улыбнулся   Марко Данилыч и сказал, что не прочь от рюмочки ржаного масла.      

Заварив   свежего чаю, Субханкулов налил две рюмки водки и поставил одну перед гостем.      

– Хватым! –   тряхнув головой и принимаясь за рюмку, сказал веселый бай Марку Данилычу.      

Выпили.   Махмет Бактемирыч пододвинул к гостю тарелку с кабартмой, говоря:      

– Кусай,   кусай. Караша.      

– А   нешто можно это тебе употреблять, Махметушка? – с усмешкой молвил Марко   Данилыч, показывая на водку. – Кажись бы, по вашему татарскому закону не   следовало.      

– Закон   вина не велит, – сказал бай, так прищурившись, что совсем не стало видно   узеньких глазок его. Вино не велит; «арыш-маи» можна. Вот тебе чай, кусай,   караша, три рубля фунт.      

Принялся   за чай Марко Данилыч, а Субханкулов, развались на подушках, сказал ему:      

– Калякай,   Марка Данылыш, калякай!      

Откашлянулся   Марко Данилыч и стал рассказывать про свое дело, но не сразу заговорил о   полоняннике, а издалёка повел разговор.      

– В   Оренбурге проживаешь? – спросил он.      

– Аранбург,   так – Аранбург, – отвечал бай. Перва гильдя купса, три мендаль на   шея, – с важностью отвечал татарин.      

– А   торговлю, слыхал я, в степях больше ведешь? – продолжал Марко Данилыч.      

– Киргизка   степа торгум, Бухара торгум, Кокан торгум, Хива торгум, везде торгум, – с   важностью молвил татарин и, подвигая к Марку Данилычу тарелку с куштыли,   ласково промолвил: – кусай, куштыли. Марка Данылыш, – болна караша.      

– Так   впрямь и в Хиве торгуешь? – сказал Смолокуров. – Далеко, слышь, это   Хивинско-то царство.      

– Далека,   болна далека, – отвечал бай. – С Макар на Астрахань дорога знашь?      

– Как   не знать? Хорошо знаю, – сказал Марко Данилыч.      

– Два   дорога, три дорога, четыре дорога – Хива, сказал Субханкулов, пригибая палец за   пальцем правой руки.      

– Ой-ой   какая даль! – покачав головой, отозвался Марко Данилыч. – А правду ль   говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полонянники есть?      

– Минога   есть, очинна минога на Хива русска кул Кул – (раб.), даволна минога ест, –   сказал Субханкулов.      

– Что   ж? Так им и нет возвороту? – спросил Марко Данилыч.      

– Не   можна… Ни-ни! – жмуря глаза и тряся головой, сказал Субханкулов. –   Кул бегял – бай ловил, кулу – так. И чтоб пояснить Марку Данилычу, что значит   «так», стукнул себя по затылку ребром ручной кисти.      

– А   выкупить можно? – немного помолчав, спросил Марко Данилыч.      

– Можна,   очинна можна, – отвечал Субханкулов. Я болна много купал, очинна доволна.   Наш ампаратар золоту мендаль с парсуной (Парсуна – персона, царский портрет.)   давал, красна лента на шея. Гляди!      

И, вынув   из шкапчика золотую медаль на аннинской ленте, показал ее Марку Данилычу      

– А   как цена за русского полонянника? – спросил Марко Данилыч, разглядывая   медаль и не поднимая глаз на Субханкулова.      

– Разна   цена – болша быват, мала быват, – ответил Субханкулов. – Караша кул –   миног деньга, худа кул – мала деньга.      

– У   меня бы до тебя была просьбица, Махметушка, хотелось бы мне одного полонянника   высвободить из Хивы… Не возьмешься ли?..      

– Можна,   болна можна, – сказал бай, и узенькие его глазки, чуя добычу,   вспыхнули. – А ты куштаначи (Куштанач – гостинец.) кусай. Марка Данылыш,   кусай – вот тебе баурсак, кусай – караша. Друга рюмка арыш-маи кусай!..      

И, налив   две рюмки водки, одну сам хлопнул на лоб, а другую подал Марку Данилычу.      

– Видишь   ли, Махметушка, надо мне некоего полонянника высвободить, – выпивши водки   и закусив вкусной кабартмой, молвил Марко Данилыч. – Годов двадцать пять,   как он в полон попал. А живет, слышь, теперь у самого хивинского царя во   дворце. Можно ль его оттуда высвободить?      

– Можна,   болна можна, – отвечал Субханкулов. Только дорога кул. Хан дорога за кула   брал, очинна дорога.      

– А   не случалось ли тебе, Махметушка, у ихнего царя полонянников выкупать? –   спросил Марко Данилыч.      

– Купал,   многа купал русска кула… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека (Мяхтяр – знатный   вельможа. Куш-бек – министр.), у хана купал, – подняв самодовольно голову,   отвечал Субханкулов. – А ты кусай баурсак. Марка Данылыш – болна кароша   баурсак, сладка.      

– А   что б ты взял с меня, Махметушка, чтоб того полонянника высвободить? –   спросил Марко Данилыч. – Человек он уж старый, моих, этак, лет, ни на каку   работу стал негоден, задаром только царский хлеб ест. Ежели бы царь-от   хивинский и даром его отпустил, изъяну его казне не будет, потому зачем же   понапрасну поить-кормить человека? Какая, по-твоему, Махметушка, тому старому   полоняннику будет цена?      

– Тысяча   тилле и болше тысячи тилле хан за кула брал… давай пять тысяч рублев хану, тысячу   мине!.. Шесть тысяч целкова, Марка Данылыш.      

– Что   ты, Махметушка? В уме ли, почтенный? – вскликнул Марко Данилыч. Хоть и   думал он, что бай заломит непомерную цену, но никак не ожидал такого   запроса. – Эк, какое слово ты сказал, Махмет Бактемирыч!.. Ведь этот кул и   смолоду-то ста рублей не стоил, а ты вдруг его, старого старика, ни на какую   работу негодного, в шесть тысяч целковых ценишь!.. Ай-ай, нехорошо, Махметушка,   ай-ай, больно стыдно!..      

– Шесть   тысяч, – крепко прищурясь, сказал Субханкулов. – Дешева не можна. Кул   у хана – дешева не можна.      

– А   как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у   царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. – сказал Марко Данилыч,   вспоминая слова Хлябина. – А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с   двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять   хочешь? Побойся бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже помирать придется, и   тебе богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?      

– Кто   калякал, Махрушева я купал? – весь встрепенувшись, спросил Субханкулов.      

– Слухом   земля полнится, Махметушка, – с усмешкой молвил Марко Данилыч. – И   про то знаем мы, как ты летошний год солдатку Палагею Афанасьевну выкупал, взял   меньше двухсот целковых, а за мещанина города Енотаевска за Илью Гаврилыча   всего-навсе триста рублев.      

– Кто   калякал? – смущаясь от слов Смолокурова, спрашивал бай.      

– Да   уж кто бы там ни калякал, а ты сам знаешь, что говорю необлыжно, – отвечал   Марко Данилыч, глядя пристально на прищуренные глазки татарина.      

Субханкулов   что-то пробормотал сам с собой по-татарски.      

– Так   как же у нас дело-то будет, Махметушка? спросил Марко Данилыч.      

Не сразу   ответил татарин. Подумал, подумал он, посчитал на пальцах и сказал, наконец:      

– Давай,   Марка Данылыш, пять тысяч цалкова. Вывезу кула. Весна – получай.      

– Не   многонько ль будет, Махметушка? – усмехнувшись, молвил Смолокуров. –   Слушай: хоть тот кул и старик, а Махрушев молодой, да к тому ж у него жена с   ребятками, да уж так и быть, обижать не хочу – получай Семьсот целковых – и   дело с концом.      

– Не   можна, Марка Данылыш, не можна, – горячо заговорил татарин. – Не   можна семьсот цалкова. Четыре тысяча.      

– Не   дам, – сказал Смолокуров и, вставши с нар, взялся за картуз. – Дела,   видно, нам с тобой не сделать, Махметушка, – прибавил он. – Вот тебе   последнее мое слово – восемьсот целковых, не то прощай. Согласен деньги сейчас,   не хочешь, как хочешь… Прощай…      

– Не   хады, Марка Данылыш, не хады, – схватив за руку Смолокурова, торопливо   заговорил Субханкулов. Караша дела – караша сделам. Три тысячи дай.      

– Не   дам, – решительно сказал Марко Данилыч, выдергивая руку у   Субханкулова. – А чтоб больше с тобой не толковать, так и быть, даю   тысячу, а больше хочешь, так и калякать с тобой не хочу…      

– Калякай,   Марка Данылыш, пажалыста, калякай, – перебил Субханкулов, хватая его за   обе руки и загораживая дорогу. – Слушай – караша дела тащи с карман два   тысяча.      

– Жирно   будет, Махметушка – водой обопьешься! Сказано, тысяча – не прикину медной копейки.   Прощай – Недосуг мне, некогда с тобой балясы-то точить, – молвил Марко   Данилыч, вырываясь из жилистых рук татарина.      

– Тысяча?..   Караша. Еще палтысяча, – умильно, даже жалобно не сказал, а пропел Субханкулов.      

– Сказано:   не прибавлю ни копейки, – молвил Марко Данилыч, – а как вижу я, что   человек ты хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок самой лучшей вишневки   тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю   Россию исходи. Домашнего налива – густая, ровно масло, и такая сладкая, что,   ежель не поопасишься, язык проглотишь.      

У   татарина глазки запрыгали. Зачмокал даже.      

– Такой   тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех   твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову – не лгу, голубчик… Говорю   тебе, как перед богом.      

Субханкулов   только редкую бородку свою пощипывает. «У какой урус (Урус – русский.), –   думает он. – Как он узнал?.. Мулле скажет-ай-ай… ахун узнает – беда…»      

– Не   калякай, не калякай, Марка Данылыш, – тревожно заговорил он. – Не   можна калякать! Пажалыста, не калякай.      

– Что   мне калякать? Одному тебе сказываю, – добродушно усмехаясь, весело молвил   Марко Данилыч. Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка,   вашей веры царя наливкой спаиваешь… Вот ежели бы в цене не сошлись, тогда дело   иное – молчать не стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду   рассказывать, как ты, Махметушка, богу своему не веруешь и бусурманского вашего   закона царей вишневкой от веры отводишь.      

– Малши,   пажалыста, малши, – тревожно стал упрашивать татарин Марка Данилыча.      

Не на   шутку струсил бай, чтоб служители аллаха не проведали про тайную его торговлю.   Тогда беда, со света сживут, а в степях, чего доброго, либо под пулю киргизов,   либо под саблю трухмен попадешь.      

– А   доведется тебе, Махметушка, с царем вашей веры бражничать да попотчуешь ты его   царское величество моей вишневочкой, так он – верь ты мне, хороший   человек, – бутылку-то наизнанку выворотит да всю ее и вылижет, –   подзадоривал Субханкулова Марко Данилыч.      

– С   ханом не можна наливка пить, – чинно и сдержанно ответил татарин. –   Хан балшой человек. Один пьет, никаво не глядит. Не можна глядеть – хан голова   руби, шея на веревка, ножа на горла.      

– Экой   грозный какой! – шутливо усмехаясь, молвил Марко Данилыч. – А ты   полно-ка, Махметушка, скрытничать, я ведь, слава богу, не вашего закона. По   мне, цари вашей веры хоть все до единого передохни либо перетопись в вине аль в   ином хмельном пойле. Нам это не обидно. Стало быть, умный ты человек – со мной   можно тебе обо всем калякать по правде и по истине… Понял, Махметка?.. А уж я   бы тебя такой вишневкой наградил, что век бы стал хорошим словом меня поминать.   Да на-ка вот, попробуй…      

И с этим   словом Марко Данилыч вытянул из кармана бутылку вишневки и налил ее в рюмки. У   бая так и разгорелись глазенки, а губы в широкую улыбку растянулись.      

– На-ка,   Махметка, отведай, да, отведавши, и скажи по правде, пивал ли ты когда такую,   привозил ли когда этакую царю хивинскому.      

Отведал   Субханкулов и, ровно кот, зажмурил глаза.      

– Якши,   болна якши! Якши – хорошо. – промолвил он вне себя от удовольствия.      

И,   осушив рюмку, поспешно протянул ее Марку Данилычу, говоря:      

– Якши!..   Давай… Ешшо давай!.. Болна караша.      

– Что   ж молчишь, Махметка? Говори – пивал ли такую? – спрашивает Марко Данилыч,   а сам другую рюмку наливает.      

– Ни…   – молвил Субханкулов, принимая рюмку.      

И   дрожала рука татарина от удовольствия и волненья.      

– Идет,   что ли, дело-то? – спросил Марко Данилыч, держа в руке бутылку и не   наливая вишневки в рюмку, подставленную баем. – Тысяча рублев деньгами да   этой самой наливки двенадцать бутылок.      

– Ладно…   Пошла дела!.. Хлопай рукам!..      

И   ударили по рукам. Татарин тотчас же протянул рюмку, говоря:      

– Ешшо,   Марка Данылыш, пажалыста, ешшо давай!      

Покончили   бутылку. Грустно вздохнул Махмет Бактемирыч, глядя на порожнюю посудину.      

– Как   кула звать? – спросил он, вынимая из шкапчика бумажки клочок.      

– Мокей…   Мокей Данилов, – сказал Смолокуров.      

Не   назвал брата по прозванью, не в догадку бы было татарину, что полонянник братом   ему доводится. Узнает некрещеный лоб, такую цену заломит, что только ахнешь.      

– Давно   ли в Хиве? – продолжал свои расспросы Субханкулов, записывая на бумажке   ответы Марко Данилыча.      

– Лет   двадцать пять, – сказал Смолокуров. Спервоначалу грухмены Зерьяну Худаеву   его продали, от Худаева к царю поступил. Высокий такой, рослый, чернявый.      

– Зерьян   Худаев, знаком, кунак до меня, – сказал Субханкулов. – Якши купса   болна караша.      

Дело   сладилось. Марко Данилыч на прощанье с баем даже маленько пошутил.      

– Слушай,   Махмет Бактемирыч, – сказал он ему, – хоть ты и некрещеный, а   все-таки я полюбил тебя, каждый год стану тебе по дюжине бутылок этой вишневки   дарить… Вот еще что: любимая моя сука щенна, – самого хорошего кутенка   Махметкой прозову, и будет он завсегда при мне, чтоб мне не забывать, что кажду   ярманку надо приятелю вишневку возить.      

Нимало   не обиделся на то Субханкулов. Осклабился даже, головой потряхивая. Наливка-то   уж очень хороша была.      

Выдал   Марко Данилыч деньги, а вишневку обещал принести на другой день. Субханкулов   дал расписку. Было в ней писано, что ежели Субханкулову не удастся Мокея   Данилова выкупить так повинен он на будущей ярманке деньги Марку Данилычу   отдать обратно. К маклеру пошли для перевода расписки на русский язык и для   записки в книгу.      

Расстались.   Воротясь домой и развалясь на подушках, Махмет Бактемирыч думал о том, как   угодит он хану редкостной наливкой, за десяток бутылок Мокея выкупит а тысячу   рублей себе в карман положит.      

А Марко   Данилыч, шагая на Гребновскую, так размышлял: «Тысяча целковых бритой плеши!..   Лбу некрещеному тысячу целковых!.. Легко сказать!.. Дунюшке изъян – вот оно   главное– то дело!»      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

На   другой день после того как Марко Данилыч поладил с оренбургским «баем»,   поднялась с раннего утра сильная буря. Забелелись на Оке и Волге снежки-белячки   (Снежками, а также беляками зовут белые пенистые верхи волн.), захлестали валы   о пристани, и, громко скрипя, закачались суда, барки, беляны, иные даже с   якорей сорвались.      

С каждым   часом буря лютует пуще и пуще, на лесных пристанях разбивает плоты унженские и   немдинские (Строевой лес сплавляется преимущественно из притоков Волги   (Костромской губернии) Унжи и Немды.) и по широкому волжскому лону разносит   толстые бревна. Расплываются по могучей реке дрова из разбитых барок,   захлестывает волнами дощаники и лодки, наносит на песчаные мели шитики,   тихвинки, кладнушки (Шитик – небольшое судно, крытое округлою палубой. Тихвинка   – такого же устройства судно, поднимающее от двух до двенадцати тысяч пудов   груза. Кладнушка – судно с палубой шире бортов, поднимает до восьми тысяч пудов   груза.).      

Такая   страшная, такая грозная буря разыгралась, что такой не запомнят и старожилы.      

Опасно   было бежать на пароходе, и Марко Данилыч поехал восвояси сухим путем на лошадях…   Приехал домой; на дворе пусто, а на крыльце встретила его грустная, печальная   Дарья Сергевна.      

– А   Дунюшка? – быстро спросила она, когда весь прозябший и промокший до костей   Марко Данилыч, поохивая и покрякивая, медленно вылезал из тарантаса.      

– Нешто   она у Макарья была? – отрывисто, с видимой досадой ответил сумрачный   Смолокуров. – А я было чаял ее дома найти. Так полагал, что Марья Ивановна   привезла уж ее.      

Ни   словечка Дарья Сергевна не молвила, но две слезы заструились по бледным ее   щекам. Недоброе что-то почуяло любящее ее сердце. Изныла она, изболела душой по   Дунюшке, и не с кем было ей разделить неутешного горя. Три месяца   одна-одинешенька выжила она в обширном и пустом смолокуровском доме, и не с кем   ей было слова перемолвить, не с кем было размыкать гнетущее горе, некому   рассказать про печаль свою. Только глухая старушка стряпка Степановна да   разбитная, быстроглазая молодка Матрена, что приставлена была к горницам,   видали Дарью Сергевну. Все дни проводила она либо на молитве, либо за чтением   Ефрема Сирина.      

Молча   вошел в дом Марко Данилыч, молча шла за ним и Дарья Сергевна. Положив уставной   семипоклонный начал перед родительскими иконами, оглянул он пустые комнаты и   сказал вполголоса Дарье Сергевне:      

– А   я было думал, что Дуня воротилась. Пора бы, кажется. Двенадцату неделю гостит.   Самому, видно, придется ехать за ней.      

– Пора   бы уж, давно бы пора ей воротиться, с глубоким вздохом промолвила Дарья Сергевна. –   Уж не приключилось ли чего с ней? Оборони господи, грехом не захворала ли?      

– Нет,   этого нет, слава богу, – ответил Марко Данилыч. – Недели две тому   получил я от нее письмецо невеликое. Пишет таково весело, извещает, что жива и   здорова и что Марья Ивановна зачала в дорогу сряжаться… А вот что на ум не   пришло, – продолжал Марко Данилыч и кликнул в окно: – Фадеев!      

– Что   будет угодно вашей милости? – отвечал приказчик.      

– Свежую   тройку запрячь в тарантас. В Фатьянку поедешь.      

– В   какую Фатьянку? – робко спросил Василий Фадеев у хозяина.      

– Дурова   голова! – закричал зычным голосом Марко Данилыч. – Тебя же ведь я   посылал туда, как с Низу воротился. Тебя посылал узнавать, не у тамошней ли   барышни гостит Авдотья Марковна.      

– Возле   Миршени-то? – догадался Василий Фадеев.      

– Ну   да… возле Миршени. Новый поселок у ручья в долине, – сказал Марко Данилыч–   Тут она Фатьянка и есть. Туда поедешь. Тамошняя помещица Марья Ивановна, что на   Троицу гостила у нас, надо думать, теперича в Фатьянке, а с ней должна приехать   и Авдотья Марковна. Так ты повидай Авдотью-то Марковну да скажи ей от меня:   тятенька, мол, седни только от Макарья приехали; ехали, мол, на лошадях,   потому-де маленько приустали, письма не пишут, а велели на словах вашей чести доложить,   чтобы, дескать, на сих же самых лошадях безотменно домой жаловали… Понял?      

– Как   не понять?.. – сказал Василий Фадеев. – Попаду ли только я на   барской-от двор. В тот раз не пустили, насилу ответа добился.      

– Опасятся, –   промолвил Марко Данилыч. – Люди новые, переселенцы, а место глуховато.   Ежели Марья Ивановна в Фатьянке, тебя тотчас пустят. Да нечего балы-то   точить-сряжайся… Эй вы!.. Черти!.. Что тарантас-от не закладаете? Ждать мне,   что ли, вас, анафемские разбойники?.. Смотри у меня!.. Шевелись,   пошевеливайся!.. Нешто забыли расправу!.. Ироды!..      

И, еще   крепче выругавшись, тихими стопами отошел домовладыка от косящата окна.      

Тут   подошла к нему Дарья Сергевна и такую речь повела:      

– Послушайте   глупого моего слова, Марко Данилыч. Как же это будет у нас? Как наша голубушка   одна с Васильем поедет? Да еще даль такую, да еще ночью. Хорошо ли это, сами   извольте рассудить. А по-моему, нехорошо, даже больно нехорошо. Как молоденькой   девице ночью с мужчиной одной ехать! Долго ль до греха?      

– Смеет   он! – хватаясь за ручку кресла, не своим голосом вскрикнул Марко Данилыч.   Потемнело суровое лицо, затряслися злобой губы, а из грозных очей ровно каленые   уголья посыпались. Сам задрожал, голова ходенем пошла.      

– Не   о том я вам, Марко Данилыч, докладываю, спустя глаза и побледнев пуще прежнего,   трепетным голосом промолвила Дарья Сергевна. – О том хочу сказать вам как   отцу, как родителю, что после этого как раз, пожалуй, сплетки да худые россказни   пойдут по соседству. Чужи языки на цепь ведь не прикуешь. Окриком да грозой   ничего тут не поделаете, пуще еще, пожалуй, смотники зачнут языки чесать.   Девушкино дело обидливое, а сами вы знаете, сколь здесь недобрых людей. Превознес   вас господь перед другими, а превознесенному всегда от людей бывает зависть и   злоба!      

Больше   прежнего нахмурился Марко Данилыч, но ни словом, ни видом не возразил Дарье   Сергевне. Мало подумав, сказал:      

– Василий   знает дорогу, его на козлы, а Степановну либо Матрену в тарантас. Вместе с   Дунюшкой и приедут. Не будет тогда глупых речей, не из чего будет анафемам   поганые языки свои разнуздывать.      

– Нет,   уж как хотите, Марко Данилыч, гневайтесь вы на меня, не гневайтесь, а того, что   вы вздумали, сделать никак невозможно, – горячо вступилась Дарья   Сергевна. – Как можно Дунюшке с глухой тетерей Степановной ехать? А   Матрена не заграда. Про нее про самое и правды и неправды много плетут. Ехать с   ней нашей голубушке, пожалуй, еще хуже, чем с одним Васильем. Нет, уж как вы   хотите, а я сама съезжу. Тотчас сберусь, не успеют коней запрячь, как буду   готова.      

Подумал   Марко Данилыч и молвил: – Пожалуй, так-то лучше будет. Только уж богом вас   прошу, Дарья Сергевна, не мешкайте – пожалуйста, как можно скорей ворочайтесь.   Не терпится, скорей хочется наглядеться на мою ненаглядную. Приедете в   Фатьянку, тем же часом и обратно выезжайте. Ежель у Дунюшки пожитки какие не   собраны, без нее сберут, а я завтра за ними подводу вышлю. Лишнего бы не   хлопотала. скажите ей от меня… А ежель в Фатьянке нет еще их, тоже не медлите   ни часу, скорей домой оборачивайте… Ежели не приехали, тогда завтра же придется   самому за Дунюшкой ехать.      

Лошадей   заложили, и Дарья Сергевна с Васильем Фадеевым поехала в Фатьянку. Напившись   чаю, Марко Данилыч пошел хозяйство осматривать: обошел прядильни и лесопильни,   погреба и сараи, сад и огороды.      

В   конюшню зашел – лошадок навестил, на скотном дворе поглядел на коровушек, в   овчарню завернул, в свиной хлев, в птичник, даже слазил на голубятню и любимых   турманов (Турман – голубь, который кувыркается в воздухе. Одни турмана перекидываются   через голову, другие – ничком через хвост, третьи – боком через крыло.)   маленько погонял. А на душе как-то все неспокойно – смотрит на хозяйство,   глядит в таз с водой (Голубятники на лет голубей смотрят не прямо (так как   света глаз не выносит), а в медный таз со свежей водой. В ней, как в зеркале,   отражается голубиный полет.), любуясь, как турмана кувыркаются в поднебесье, а   ровно ничего не видит. Не о том дума. Никогда еще в голову ему не прихаживало,   чтобы злые люди чистую, непорочную Дунюшку осмелились сплетнями позорить. Дарья   Сергевна разговорами своими возбудила в нем незнаемое до тех пор чувство. «Всё   могут, всё, анафемы, могут, – думает он. – Всякую пакость сделать   смогут… А главное, никого не доищешься – некому головы будет свернуть… Ну да попробуй   они, окаянные!.. Первому встречному такую встряску задам, что во веки веков не   забудет… Ох, не роди вас на свет мать сыра земля!..»      

Под   конец дня Дарья Сергевна доехала до Миршени, и, не останавливаясь там,   своротила в Фатьянку. Не совсем еще наступила ночь, когда Фадеев остановил   коней у ворот усадьбы Марьи Ивановны. Полный месяц, то и дело выходя из туч,   разливал серебристый свет по долине, сверкал в струйках Святого ключа и озарял   новые, еще белые постройки. Людей заметно не было, в избах огня не видно, все   будто вымерло. Ворота в помещичью усадьбу были заперты изнутри, и, сколько ни   стучался в них Василий Фадеев, отклика не было, одни собаки, заливаясь в пять   либо шесть голосов, лаяли, рычали и визжали на дворе, просовывая злобные,   оскаленные морды в низкую подворотню. Наконец, послышался сдержанный людской   говор. Василий Фадеев громче прежнего стал стучать и кричать.      

То   бранился он на чем свет стоит, то умильно просил отпереть ворота либо подойти   поближе и дать ответ какой-нибудь. Но нет ответа. А меж тем ночь наступает и   тучки начинают сплошь заволакивать западный вскрай небосклона. Потянуло свежим   ветром, месяц прячется за облака, а на западе то и дело вспыхивает. То не   зарница, что хлеб зарит, а то грозовая туча надвигается. Пошел вдоль по поселку   Фадеев: у одного дома постучится, у другого в источный голос покричит – везде   ровно мертвые.      

– Что   ж нам делать теперь, Дарья Сергевна? – отчаянным голосом спросил Василий   Фадеев. – Гроза!.. Не ночевать же под дождем… Пожалуй, волки еще набегут…   По здешним местам этого ворога много.      

– Делать   нечего, Васильюшка, поедем на село, сказала Дарья Сергевна. – Должно быть,   они еще не приезжали. На селе узнаем. Да вряд ли приехать Марье Ивановне: во   всем ее дому темнехонько, а время еще не позднее – всего только семь часов, восьмой.      

Поехали   в Миршень. Крупные капли дождя дробно стучали по крыше тарантаса, когда подъезжали   к селу.      

Блеснула   и ослепила путников яркая молния, грянули трескучие раскаты грома.      

Стоит на   краю села большая, но ветхая, убогая изба. Только взглянуть на нее, так   заметно, что приютились в ней голь да нищета. А было время, и не очень чтобы   давнее, когда эта изба лучшим и богатейшим домом по всей Миршени была. Кой-где   виднелась еще прежняя домовитость – полусгнившая изба строена высоко и широко,   а поросшая серо-зеленым мохом крыша была крыта в два теса. Ставни в старые годы   были выкрашены, а теперь краска облезла, ворота набок покосились, в красных   окнах вместо стекол промасленная бумага да грязные тряпки. Видно, что какая-то   невзгода разразилась над хорошим, исправным домом и превратила его исподволь в   развалину. Так было и на самом деле.      

Во время   оно жил в том доме богатый, домовитый крестьянин Степан Мутовкин. Мельницу   имел, торговым делом занимался, говядиной по базарам промышлял, барыши бирал   хорошие и жил с семьей припеваючи. Да не в меру был горяч – и ушел туда, где   ловят соболей, а следом за ним и двое взрослых сыновей за ним туда же пошло.      

Осталась   ни вдова, ни мужня жена Аграфена Ивановна Мутовкина с шестерыми детьми, мал   мала меньше… Поднимала их мать одного за другим на ноги, но как только   подрастет работничек, смерть тотчас придет к нему. Осталась Аграфена с двумя дочерьми,   и пошло бабье хозяйство врознь да мимо.      

В окнах   Аграфенина дома свет еще виден был. Постучался кнутовищем под оконьем Фадеев.   Отворилось оконце, выглянула пожилая женщина. Добрым ласковым голосом спросила   она:      

– Чего   вам надо, добрые люди?      

– В   дороге, тетушка, запоздали, – отозвался Василий Фадеев.      

А вот   дождик припустил, гроза поднимается. Пусти на ночлег, родимая.      

– Да   вы сами-то кто будете? – спросила Аграфена.      

– Проезжает   по своему делу купчиха Дарья Сергевна.      

Слыхали,   может, про Смолокуровых, про Марка Данилыча – из его семьи, – отвечал   Василий Фадеев.      

– Куда   мне с вами, батюшка! – повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. –   Мне ль, убогой, таких гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у   меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, – много там хороших   домов и богатых, в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на   площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте – хороший постоялый   двор, чистый, просторный, и там во всем будет вам уваженье. А с меня, сироты,   чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.      

– Нет,   уж пожалуйста, матушка, позвольте нам у вас грозу обождать. Сделайте такое одолжение, –   выходя из тарантаса, сказала Дарья Сергевна. – Женщина, видится, вы   добрая, очень бы хотелось мне у вас пристать. Не в пример было бы мне   спокойнее, чем на постоялом дворе.      

– Да   как же это будет, сударыня?.. Мне ведь и попотчевать вашу милость нечем, и   изба-то у нас не приборна, – возразила Аграфена Ивановна. – Наше дело   убогое, сиротское. Сама одна с двумя дочками девицами. Какое тут хозяйство.      

– Никакого,   матушка, угощенья мне не надобно, и убранства не надобно. Пустите только, бога   ради, укройте от непогоды.      

Подумала   Аграфена Ивановна и на просьбы Дарьи Сергевны, мокнувшей под расходившимся   дождем, сказала:      

– Ин   нечего делать… Подь, Аннушка, отопри калитку да посвети гостье по крыльцу   пройти, чтоб, грехом, не зашиблась как-нибудь.      

Молодая   девушка, редкой красоты, с зажженной лучиной в руке, встретила Дарью Сергевну и   проводила ее в избу. То была первая миршенская красавица, сердечная зазноба   удалого молодца, отецкого сына Алеши Мокеева, старшая дочка убогой вдовы   Аграфены Мутовкиной.      

«Экая   красавица. Словно Дунюшка голубушка», – подумала Дарья Сергевна. Больше   такой похвалы она придумать не могла.      

Василий   Фадеев растворил меж тем ворота и поставил тарантас с лошадьми на крытом дворе.   Овес взят был из дома, задал он его по гарнцу каждой лошадке и завалился спать   в тарантасе.      

– Добро   пожаловать, милости просим, сударыня, – встречая в сенях Дарью Сергевну,   радушно привечала ее Аграфена Ивановна. -Только уж вы не обессудьте на наших   недостатках. Было, матушка, время, и нас из хороших людей не выкидывали, и мы   живали в достатке, и у нас дом полная чаша был, да вот господь горем посетил.   Согрешили перед ним мы, окаянные. В разор теперь пришли… Божья воля да царский   указ – супротив них не пойдешь!.. Сиротствуем, слезами обливаемся, а роптать не   ропщем – хранил бог от такого греха. Ему, батюшке, свету, известно, что с коим   человеком надо поделать… Святая воля!.. Скорбеть скорбим, а ропотом дал   господь, – не согрешали.      

И   поникла головой и тяжелым вздохом облегчила грудь.      

– Садитесь,   матушка, – обметая передником лавку в красном углу под иконами, сказала   Аграфена Ивановна.      

– Садитесь,   сударыня, гостья будете. Аннушка, возьми-ка там в чулане яичек да состряпай   яиченку.      

– Зачем   это? Полноте, пожалуйста! Совсем этого не нужно, – сказала Дарья Сергевна.      

– Как   же можно, сударыня? Без того нельзя. Мы ведь тоже люди крещеные, свят закон памятуем:   «Сущего в пути напой, накорми, без хлеба, без соли из дома своего не   отпусти», – сказала Аграфена.      

– Нет,   пожалуйста, не хлопочите, матушка. Напрасно утруждаете себя, – возразила   Дарья Сергевна. – Лучше вот что: скажите моему кучеру, поискал бы у   кого-нибудь на селе самоварчика. Чай, сахар у меня есть, и вы бы со мной   искушали.      

– Ох,   самоварчик, самоварчик! – скорбно вздохнув, проговорила Аграфена Ивановна,   и слезы навернулись на глазах ее. – Два у нас было самовара; раза по три   да по четыре на дню-то чаи распивали. Бывало, кто из сторонних как переступит   порог в избе, сейчас самовар, на стол… Дарёнушка! – кликнула в сени   Аграфена Ивановна, и на зов ее вошла молодая девушка, такая же высокая,   стройная, как и Аннушка, такая ж, как и сестра ее была бы она и красивая, да   оспа лицо ей попортила. – Сбегай, родная, к Родивону Захарычу, покучься у   него самоварчика. Гостей, мол, господь кнам прислал – чайку испить гостям   желательно.      

Не   говоря ни слова, схватила Даренушка с печи заплатанный шушун и, накрывшись им с   головы, пошла по материнскому приказу. Как ни уговаривала ее Дарья Сергевна не   ходить в такую непогодь, она-таки пошла.      

– Вон   какая грязь, а дождик так и хлещет! – говорила Дарья Сергевна.      

– Не   сахарная, не растает, – сказала Аграфена Ивановна. – Опять же и   недалече, всего через два двора – не заплутается.      

– Что   ж у вас за несчастье случилось, матушка?.. Отчего лишились вы достатков? –   с участьем спросила у Аграфены Ивановны Дарья Сергевна, как только вышла   Даренушка.      

– Ох,   сударыня!.. Велико наше несчастье!.. – со слезами сказала Аграфена   Ивановна. – Такое несчастьице выпало нам, что горше его на свете, кажется,   нет. Двадцать годов теперь уж прошло, как хизнул наш богатый дом.. Хозяина да   двух сынов работников: одному было двадцать, другому девятнадцать лет – женить   было обоих сбирались – по царскому указу на поселенье в Сибирь сослали.      

И   рассказала Аграфена Ивановна про ссоры и драки миршенцев с якимовскими из-за   Орехова поля, из-за Рязановой пожни, из-за Тимохина бора и про то рассказала,   что муж ее с сыновьями в тех делах бывали всегда первыми зачинщиками и каждый   раз начальству бывали ослушниками.      

– Хотели   миру порадеть, миру послужить, а вон оно куда пошло, – пригорюнясь,   молвила Аграфена Ивановна. – Шестеро осталось тогда на руках у меня –   четыре мальчика да Аннушка с Даренушкой, – эти были самые махонькие.   Аннушке-то восемь месяцев было, когда наших сослали, а Даренушку принесла я   через двадцать недель после мужниной ссылки. Ни один из четырех пареньков не   дожил до возраста, один за другим на погост ушли. А мое-то дело женское, как   без большака, без семейной головушки хозяйством станешь заправлять? И дошло у   нас до бедноты, до того дошло, сударыня, что в доме теперь хоть шаром покати.      

– Хоть   бы дочек-то пристроить вам, Аграфена Ивановна, – после недолгого молчанья   сказала Дарья Сергевна. – Обе невесты. Как бы, кажется, не найтись   женихам..      

– Эх,   сударыня! – отвечала с горькой улыбкой Аграфена Ивановна. – Не такие   ноне годы, чтобы замуж выходить бесприданницам. Что у господ, что у купцов, что   по нашему крестьянству, в теперешни времена все на деньгу пошло. Ну, пущай Аннушка,   та личиком по крайности взяла, а Даренушка и тем злой судьбою обижена. Пяти   годков оспа побила ее; не побей, тоже была бы красивая. За кого ж ей,   рябенькой-то, замуж идти? За вдовца разве за какого-нибудь, на чужих на малых   детей, а не то за пьянчугу урезного?.. По нашим местам, сударыня, народ   промысловый, потому и давай здешнему жениху девку красовитую да еще с деньгами.   Здесь не то, что по хлебопашенным местам. Там берут не жену, а работницу, а по   нашим местам такую, чтоб и собой была пригожа и в ларце б у нее побрякивало. А   без денег хоть волком вой с девками.      

Вот хоть   бы Аннушку мою взять – полюбилась она одному пареньку, третий год сохнет, сердечный,   по ней и, опричь ее, ни на какой девушке не желает жениться, да и моя-то,   пожалуй, не прочь от него. Один сын у отца, а отец богатей – у него две мельницы-точильни   и залежных денег достаточно. Как сын отца ни упрашивает, как он его ни   умаливает, заладил старый одно: «Клади невеста триста рублев на стол, в таком   разе хоть сегодня же венчайтесь». А где такие деньги возьмешь? Была бы прежняя   пора – вдвое, втрое бы выложили, а теперь не из земли триста рублев копать. Так   сиротки мои бедненькие в девках и засидятся, так и покончат жизнь свою   где-нибудь в кельях. Они ж и грамоте обучены. Сама-то ведь я тоже за Волгой в   скитах росла, сподобил там меня господь грамоте. Потом святому делу и дочушек   обучила.      

– А   в каком скиту учились вы, Аграфена Ивановна? – спросила Дарья Сергевна.      

– В   Комарове, сударыня, – отвечала Аграфена Ивановна.      

– А   в которой обители? – еще спросила Дарья Сергевна.      

– В   Манефиной, сударыня, – ответила Аграфена. – Возле самого Каменного   Вражка. Много уж тому времени-то. Двадцатый теперь год, как услали моего   хозяина, да двадцать два годочка, как жила с ним замужем.      

Больше   сорока годов, стало быть, тому, как я из обители.      

– Уходом? –   улыбнувшись, спросила Дарья Сергевна.      

– Знамо,   уходом, – также улыбнувшись, ответила Аграфена Ивановна. – Нешто из   обители девку честью отпустить можно? Так не полагается, сударыня.      

– А   какая мать при вас в игуменьях сидела? – спросила Дарья Сергевна.      

– Матушка   Екатерина, – отвечала Аграфена Ивановна. – Строгая была старица,   разумная, благочестивая. Всяким делом управить умела. И предобрая была – как   есть ангел во плоти, даром что на вид сурова и ровно бы недоступная. Настоящая   всем мать была. И необидливая – все у нее равны бывали, что богатые, что   бедные; к бедным-то еще, пожалуй, была милостивей.      

– А   нынешнюю игуменью знаете? – спросила Дарья Сергевна.      

– Как   же не знать матушку Манефу? – сказала Аграфена Ивановна. – При мне и   в обитель-ту поступила. В беличестве звали ее Матреной Максимовной, прозванье   теперь я забыла. Как не знать матушку Манефу? В послушницах у матери Платониды   жила. Отец горянщиной у ней торговал, темный был богач, гремел в свое время за   Волгой… много пользовалась от него Платонидушка.      

– А   еще кого из теперешних обительских знаете? – спросила Дарья Сергевна.      

– Многих   знала, всех от первой до последней знала я, сударыня, – сказала Аграфена   Ивановна. – Не знаю только, в живых ли теперь они. Знала матушку Таифу,   матушку Аркадию, матушку Виринею-келаря даже очень близко знала, а живы ль они   теперь, того уж не знаю.      

– Живы, –   молвила Дарья Сергевна. – Все три живы.      

– А   нешто вы бывали в скитах? – спросила Аграфена Ивановна.      

– Больше   шести годов у матушки Манефы выжила я в обители, – отвечала Дарья   Сергевна. – Сродница моя, дочка купца Смолокурова, обучалась там, так я   при ней жила. Всех знаю: и матушку Таифу, теперь она в казначеях, и уставщицу   мать Аркадию и Виринею, эта по-прежнему все келарничает.      

– Ну   вот, сударыня, до чего мы с вами договорились. Так впрямь и в Комарове живали и   матушек тамошних знаете, – молвила Аграфена Ивановна. – А матушка   Неонила здравствует ли? Подруга была мне самая ближняя, самая любимая, Натальей   Васильевной в беличестве-то звали ее.      

– Лет   пять как преставилась, – сказала Дарья Сергевна. – Я еще застала ее в   обители. Хворая была такая, немощная сама, бывало, все у бога просит, чтоб   прибрал ее с сего света поскорее.      

– Эх,   Натальюшка, Натальюшка! – с глубоким вздохом промолвила Аграфена Ивановна   и, встав с лавки, положила перед иконами семипоклонный начал за упокой души   рабы божией инокини Неонилы.      

Пока у   хозяйки с гостьей шли разговоры про Манефину обитель, воротилась с самоваром и   чайным прибором Даренушка, в то же время Аннушка пришла из задней избы с   яичницей. Дарья Сергевна с хозяйкой и ее дочерьми села за чай.      

– Что   вы, сударыня, осмелюсь спросить вас, в дальний путь отправляетесь аль куда   неподалеку отсель едете? – спросила Аграфена Ивановна.      

– Сюда   было ехала, матушка, да, кажется, понапрасну. Никакого толка добиться не   могла, – ответила Дарья Сергевна. – Утишится, бог даст, гроза,   прояснится на небе, поеду домой обратно. Мы ведь не дальние наш-от город всего   верст сорок.      

– Так   вы только до Миршени? – спросила Аграфена Ивановна.      

– Не   до Миршени, а поблизости от вас, – ответила Дарья Сергевна. – Рядом   тут поселок новый есть, Фатьянкой прозывается.      

Отставив   недопитую чашку чая, Аграфена Ивановна пристально поглядела на гостью. И Аннушка   с Даренушкою тоже стали смотреть на Дарью Сергевну с удивленьем.      

А Дарья   Сергевна свое продолжает:      

– Думали   мы, не воротилась ли в Фатьянку тамошняя помещица Марья Ивановна. У сродников   гостит она в Рязани, и, кажется, пора бы ей воротиться…      

– Не   слыхать, чтобы приехала, – сдержанно и сухо промолвила Аграфена   Ивановна. – А у вас какое дело до нее?      

– Особенного   дела нет, – сказала Дарья Сергевна, – а гостит в тех же местах, куда   она уехала, в Рязанской губернии, дочка моего сродника Марка Данилыча   Смолокурова… Марья Ивановна, фатьянская-то помещица, обещала ее в наши края привезти.   Вот и полагали мы, не в Фатьянке ли она теперь. Марко Данилыч у Макарья в   ярманке был и, только что воротился, тотчас меня за дочкой послал, без малого   три месяца с ней не видался… Приехали мы в Фатьянку – в барском дому ни огонечка,   ворота изнутри заперты, частокол высокий-превысокий. Стучались мы, стучались,   больше часа стучались, так никакого ответа и не добились. Послышались было   людские голоса, и кучер громче стал кричать, а все-таки не было ответа. Поехали   по дворам – и там ни в одном не видать огонька, а еще не больно поздно было.   Так и не добились ответа. А меж тем гроза собралась, дождик пошел, мы к вам в   Миршень и поехали – здесь хоть не узнаем ли, воротилась в Фатьянку Марья   Ивановна или нет еще.      

– Это   у них, у фатьянских, завсегда так, – немного погодя молвила Аграфена   Ивановна. – Бог их знает, что за люди. Почитай уж полгода, как они в   соседство к нам поселились, а ни с кем из здешних словом даже не перемолвились.   Чудные!.. Только и видно их, что иной раз на базар придут – хлеба аль другого   чего искупить. А барыни в Фатьянке нет еще. Заверное говорю. Ежели б приехала,   беспременно бы прислала за чем-нибудь на село, насчет съестного там, что ли,   али чего другого. Дело-то у нее еще на нове, хозяйства покамест никакого,   запасенного нет ничего. Хоть за капустой аль за огурцами прислала бы.      

– В   лес по грибы сегодня ходила я, – молвила рябая Даренушка. – Всю   Фатьянскую долину вдоль и поперек исходила. В барском дому окошки все скрыты   (Ставнями закрыты.). Должно-быть, барыня еще не приезжала. И никакого знака   нет, чтобы дом был жилой.      

– Верно,   что не приехала, – подтвердила слова дочери Аграфена Ивановна. – На   этот счет будьте спокойны, сударыня.      

– Кузнец   Вахрамей говорил в воскресенье, – прибавила Аннушка, – что к нему на   кузницу приходил из Фатьянки какой-то тамошний покузнечить, так он, слышь,   поминал, что ихняя барыня раньше Покрова в Фатьянку не будет. А зиму, слышь,   здесь будет жить – конопатчиков уж наняли дом-от конопатить. Хотели было и   штукатурить, да время-то уж поздненько, да к тому ж и дом-от еще не осел.      

– До   Покрова не будет, говоришь ты, красавица? – молвила в раздумье Дарья   Сергевна.      

– До   Покрова. Так говорил Вахрамей, – ответила Аннушка.      

– Господи   милостивый! – вполголоса проговорила тоскливо Дарья Сергевна.      

– Насчет   самой барыни я вам ничего не скажу, сударыня, потому что вовсе ее не   знаю, – сказала Аграфена Ивановна. – А крестьяне у нее и дворовые,   что при доме живут, – самые чудные люди. Ни сами ни к кому, ни к ним   никто. Только и видишь их на селе, что в базарные да воскресные дни. А в церковь   ходят все от мала до велика. Здешний церковный поп не ухвалится ими – не   пропустят ни одной праздничной службы, будь дождик проливной, будь грязь по   колено, они беспременно в церковь идут. Богомольны, надо правду говорить,   оченно даже богомольны.      

А все   тремя перстами молятся, по Никонову, значит, новшеству. И барыня тоже, слышь, богомольная,   и она в церкви кажинный праздник бывает, а теперь вот не видно ее, стало быть   не приезжала. И то взять, ежели ехать в Фатьянку, нашего села не миновать; с   какой стороны ни поезжай другой дороги нет. А барыню из сельских никто не   видал, чтоб она проезжала.      

– А   что у вас про нее слышно, про барыню-то? Да не барыня она, впрочем, а старая   барышня, – сказала Дарья Сергевна.      

– Мало   ее знают у нас, – отвечала Аграфена Ивановна, – хоть сначала она и   проживала на селе. У Мокея Сергеича жила в доме, человек он большой,   зажиточный, дом полная чаша, на миру воротило – что на сходе ни молвит, тому   так и быть. Кажись бы, добрая она. Всех обдарила, парнишки да девчата особливо   остались ею довольны – пряников, бывало, орехов, стручков, всякого другого   лакомства чуть не каждый день, бывало, покупает им.      

Из   соседних деревень даже ребятишки стаями к ласковой барыне прибегали. И наших   сельских девушек к себе зазывала, потчевала их всем хорошим и была такая   приветливая, что ровно бы и не барского рода, а из простых. И все доброму их учила,   как жить девицам по-хорошему, а и то, признаться, еще им говорила: «Не ходите   замуж, пташечки, живите на всей своей воле». А сама великая постница – ни   мясного, ни вина, ни пива в рот не берет и другим не советует, зато в постные   дни и молоко хлебает и яйца ест. Такая чудная, а добрая. А в церковь к службе   обо всяку пору.      

Церковным   попам спервоначалу-то это не больно было в охоту, потому что у них по будням-то   одни колокола службу правят, а поп с дьячком да причетники либо спят, либо   бражничают, а тут каждый при своем деле будь. Барыня не рядовая, из знатных,   родовитая, генеральская дочь, скажет архиерею про поповскую неисправность,   космы-то затрясутся. Однако ж по времени и попы ею остались довольны – богатую   благостыню им подает.      

– А   люди-то ее в Фатьянке что поделывают? – спросила Дарья Сергевна.