1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
В сердца   пламенные.      

Богу   слава и держава      

Во века   веков. Аминь.      

Кончилась   новая песня, но все еще оставались на коленях с воздетыми руками, умиленно   взирая на изображение святого духа, парящего середи девяти чинов ангельских.      

Стали   потом божьи люди класть земные поклоны и креститься обеими руками, а Николай   Александрыч читал нараспев:      

– Благослови   нас, государь наш батюшка, благослови, отец родной, на святой твой круг стать,   в духовной бане омыться, духовного пива напиться, духом твоим насладиться!..   Изволь, батюшка творец, здесь поставить свой дворец, ниспослать к нам благодать   – духом дай нам завладать.      

Тут   разом все вскочили. Большая часть женщин и некоторые из мужчин сели, другие   стали во «святой круг». Николай Александрыч стоял посередине, вокруг него   Варенька, Катенька, горничная Серафима и три богаделенные. За женским кругом   стал мужской. – Тут были Кислов и Строинский, дворецкий Сидор, Пахом,   пасечник Кирилла, матрос. И блаженный Софронушка, напевая бессмыслицу и махая   во все стороны пальмовой веткой, подскакал на одной ноге и стал во «святом кругу».   Началось «круговое раденье».      

– Христос   воскресе! – кричал Николай Александрыч. – Братцы, сестрицы!   Хорошенько порадейте, батюшку утешьте!.. Не ленитесь, порадейте, своим потом вы   облейте мать сырую землю!.. Освятите вы ее, чтоб враги не бродили, одни ангелы   ходили, чистоту бы разносили промеж божьих людей!.. Братцы, сестрицы любезны,   удаляйтеся вы бездны, походите во кругу – во святом божьем дому!.. Хорошенько   порадейте, вы Марию позовите, грешну Марфу прогоните!.. (Хлысты, также последователи   некоторых рационалистических сект (молокане, духоборцы и проч.), отрицают   действительность существования евангельских сестер Лазаря, утверждая, что это   притча и что Мария означает душу, а Марфа – плоть.). Поднимайте знамена во последни   времена, послужите вы отцу, богу нашему творцу!..      

И вдруг   смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим до того у него на плече, и   потрясая пальмовой веткой, он, как спущенный волчок, завертелся на пятке правой   ноги. Все, кто стоял в кругах, и мужчины и женщины, с кликами: «Поднимайте   знамена!» – также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами.   Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым   напевом запели новую песню, притопывая в лад левой ногой и похлопывая правой рукой   по коленям. Поют:      

Рай ты   мой, рай,      

Пресветлый   мой рай!..      

Во тебе,   во рае,      

Батюшка   родимый      

Красное   солнышко      

Весело   ходит,      

Рай   освещает,      

Бочку   выкатает…      

Бочка,   ты, бочка,      

Серебряна   бочка,      

На тебе,   на бочке,      

Обручья   златые,      

Во тебе,   во бочке,      

Духовное   пиво.      

Новое   пиво,      

Духа   пресвятого,      

Пророка   живого…      

Станемте   мы, други,      

Бочку   расчинати,      

Пиво   распивати,      

Бога   государя      

В помощь   призывати,      

Авось   наш надёжа      

До нас   умилится,      

Во   сердца во наши      

Он,   свет, преселится…      

Завладал   надёжа      

Душою и   сердцем,      

И всем   помышленьем,      

Он   станет гостити,      

Про все   нам вестити.      

Живей и   живее напев, быстрей и быстрее вертятся в кругах. Не различить лица кружащихся.   Радельные рубахи с широкими подолами раздуваются и кажутся белыми колоколами, а   над ними веют полотенца и пальмы. Ветер пошел по сионской горнице: одна за   другой гаснут свечи в люстрах и канделябрах, а дьякон свое выпевает.      

– «Бысть   шум яко же носиму дыханию бурну и исполни дом, иде же бяху седяще, и вей начаша   глаголати странными глаголы, странными учении, странными повелении святыя   троицы» (Из стихири на день пятидесятницы.).      

Быстрей   и быстрее кружатся. Дикие крики, резкий визг, неистовые вопли и стенанья, топот   ногами, хлопанье руками, шум подолов радельных рубах, нестройные песни   сливаются в один зычный потрясающий рев… Все дрожат, у всех глаза блестят, лица   горят, у иных волосы становятся дыбом. То один, то другой восклицают:      

– Ай   дух! Ай дух! Царь дух! Бог дух!      

– Накати,   накати! – визгливо вопят другие.      

– Ой   ева! Ой ега! – хриплыми голосами и задыхаясь, исступленно в диком порыве   восклицают третьи.      

– Благодать!   Благодать! – одни с рыданьем и стонами, другие с безумным хохотом голосят   во всю мочь вертящиеся женщины.      

Со всех   пот льет ручьями, на всех взмокли радельные рубахи, а божьи люди все радеют,   лишь изредка отирая лицо полотенцем.      

– Это   духовная баня. Вот истинная, настоящая баня паки бытия, вот истинное крещение водою   и духом, – говорила Дуне Марья Ивановна, показывая на обливающихся потом   божьих людей.      

С удивленьем   и страхом смотрела Дуня на все, что происходило перед ее глазами, но не ужасало   ее невиданное дотоле зрелище… Чувствовала, однако, она, что сердце у ней   замирает, а в глазах мутится и будто в сон она впадает.      

– Что   с тобой? – спросила Марья Ивановна, заметив, что вдруг она побледнела.      

Дуня   сказала.      

– Благодари   бога, – молвила Марья Ивановна. – Это значит дух тебя, еще не   приведенной в истинную веру, коснулся своей благодатью… Будешь, будешь по   времени богом обладать!.. Велика будешь в божьем дому – во пресветлом раю.      

Блаженный   радел с великим усердием, выкликивая непонятные слова. Наконец, закричал:      

– Пива,   пива!      

Быстрей   закружились в кругах, а сидевшие, привскакивая на стульях, громче и еще более   скорым напевом запели:      

Эй, кто   пиво варил? Эй, кто затирал?      

Варил   пивушко сам бог, затирал святый дух.      

Сама   матушка сливала, с богом вкупе пребывала,      

Святы   ангелы носили, херувимы разносили,      

Херувимы   разносили, архангелы подносили..      

Скажи,   батюшка, родной, скажи, гость дорогой,      

Отчего   пиво не пьяно? Али гостю мы не рады?      

Рады,   батюшка родной, рады, гость дорогой,      

На   святом кругу гулять, света бога прославлять,      

В золоту   трубу трубить, в живогласну возносить*. * Эта песня сделалась известною из донесения   святейшему синоду одного из калужских священников (Сергеева), который в первых   годах нынешнего столетия сам участвовал в хлыстовских радениях. Песня эта   несколько раз была напечатана.      

Громче и   еще неистовей кричит блаженный:      

– Пива,   пива!      

И упал в   судорогах и корчах на пол. Пена пошла у него изо рта. А дьякон церковным напевом   громогласно поет из пасхального канона:      

– "Приидите   пиво пием новое, не от камене неплодна чудодеемое, но нетления источник, в нем   же утверждаемся.      

Тут   Катенька вдруг вся затрепетала, задрожала и, перестав кружиться, звонким,   резким голосом закричала в ужасе:      

– Накатил!..   накатил!..      

Все   остановились. Едва переводя дыханье, пошатываясь, ровно пьяные, все пошли к   стульям.      

– Дух   свят!.. Дух свят!.. накатил!.. накатил!.. – громче прежнего кричала   Катенька и грянулась на руки подбежавшей Матренушке. Та довела ее до диванчика   и с помощью Варвары Петровны уложила. На другом диванчике уложили бившегося о   пол блаженного.      

Только   что уложили Катеньку, радостными голосами божьи люди запели:      

Ай у нас   на Дону      

Сам   спаситель во дому.      

Со   ангелами, со архангелами,      

С   серафимами, с херувимами      

И со   всей-то силой небесною…      

Эка   милость, благодать      

Стала   духом обладать!..      

Богу   слава и держава      

Во веки   веков. Аминь.      

Пока   пели, Катенька привстала. Она села на диванчик и раз десять провела пальцами по   зардевшемуся, как маков цвет, лицу своему. Зарыдала она и, едва переступая,   вышла на середину сионской горницы. Глаза горели у ней необычным светом. Они   остолбенели, зрачки расширились, полураскрытые посиневшие губы беспрестанно   вздрагивали, по лицу текли обильные струи пота и слез, всю ее трясло и било,   как в черной немочи (Эпилепсия, то же почти, что падучая болезнь.).      

Крепко   стиснув руками голову и надрываясь от рыданий, неровными шагами, нетвердой поступью   сделала она вперед несколько шагов и остановилась. Все встали и обеими руками   начали креститься на Катеньку, а дьякон возгласил:      

– Вонмем!   Премудрость! Глаголет бог! Все встали на колени, и начала Катенька возглашать   «живое слово» и «трубить в трубу живогласную». Сначала всему собранью «общую   судьбу» говорила, «пророчество сказывала».      

– Вы,   любезные мои детушки! Святые, праведные агнцу и мне, богу, искупленные первенцы!..   Молите меня, отца, и будьте мне верны до конца, за то не лишу вас золотого   венца… Я, дух свят, с вами пребываю, душеньки ваши в небесный убор убираю… все ваши   помышления сам я, дух свят, в сердцах ваших читаю… За добрый помысел сторицей   заплачу, а лукавого врага во гроб заколочу… Не смел бы пугать мой небесный   синод, не смел бы тревожить моих верных рабов… А над вами, мои детушки, мой   благодатный покров… Вот вам от бега сказ, от меня, духа свята, указ…   Оставайтесь, господь с вами и покров божий над вами!..      

И на   всех махала Катенька платком, что был в руках у ней. Покровцем называют его   божьи люди.      

Все   встали и расселись по стульям, один блаженный все еще бился в припадке на   диванчике. Едва переступая, покачиваясь, медленно подошла Катенька к Николаю   Александрычу и тот, хоть и кормщик, стал пред нею на колени. Стала Катенька ему   «пророчество» выпевать:      

– Здравствуй,   верный, дорогой изообранный воин мой… Со врагом храбрей воюй, ни о чем ты не   горюй! Я тебя, сынок любезный, за твою за верну службу благодатью награжу – во   царствие пределю, с ангелами поселю. Слушай от меня приказ: оставайся, бог с   тобой и покров мой над тобой.      

И трижды   махнула на него платком, а он ей еще раз до земли поклонился.      

Пошла   после того от одного к другому и каждому судьбу прорекала. Кого обличала, кого   ублажала, кому семигранные венцы в раю обещала, кому о мирской суете вспоминать   запрещала. «Милосердные и любовно все покрывающие обетования» – больше говорила   она. Подошла к лежавшему еще юроду и такое слово ему молвила:      

– Ты,   блаженный, преблаженный, блаженная твоя часть, и не может прикоснуться никакая   к тебе страсть, и не сильна над тобою никакая земна власть!.. Совесть крепкая   твоя – сманишь птицу из рая. Ты радей, не робей, змея лютого бей, ризу белую   надень и духовно пиво пей!.. Из очей слезы лей, птицу райскую лелей, –   птица любит слезы пить и научит, как нам жить, отцу богу послужить, святым   духом поблажить, всем праведным послужить!.. Оставайся, бог с тобой, покров   божий над тобой!..      

К Марье   Ивановне подошла, хоть та и сидела одаль от круга божьих людей. Встала Марья   Ивановна, перекрестилась обеими руками, поклонилась в землю и осталась на   коленях. Затрубила пророчица в трубу живогласную:      

– Тебе,   любезная овца – живое слово от отца, всемирного творца, из небесного дворца. Пребудь   в вере до конца. К богу сердцем ты пылай! свое сердце надрывай!.. Я тебя, бог,   доведу, до Едемского края, до блаженного рая. Я тебя доведу, да и дочку приведу,   будешь с нею ликовать, в вечной славе пребывать!.. Ты на месте на святом, над   чистым ключом, устрояй божий дом, буду я, бог, жить в нем… Благодать наведу и к   себе вас приведу. А последний тебе сказ, крепкий божий мой наказ – оставайся,   бог с тобой, покров божий над тобой!..      

Удивились   люди божьи, когда Катенька, отступя от Марьи Ивановны, подошла к не приведенной   еще Дуне, в первый только раз бывшей в собрании познавших тайну сокровенную.   Подошла она к Дуне, хоть никогда ее прежде не видывала.      

Оторопела   Дуня, недвижно сидела она, вперя испуганный взор на Катеньку.      

– На   колени стань!.. на колени!.. – тихонько сказала ей Марья Ивановна.      

Но Дуня   будто не в себе была, ничего не слышала, ничего не видела, кроме исступленьем   сверкавших глаз пророчицы и жаром пышущего ее лица.      

– На   колени становись!.. Крестись перед духом святым! В землю кланяйся! –   заговорили вкруг нее, но Катенька вдруг «затрубила в трубу живогласную», и люди   божьи смолкли.      

– Стой,   стой, крепко стой на ногах, зеленое мое древо, изобранное, возлюбленное!..   Открою я тебе, отец, великое божие дело, утешу, ублажу, в сердце благодать   вложу! Сокровенную тайну открою и чисту овечку, тебя, в седьмом небе устрою…   Дам тебе ризу светлу, серафимские крылья, семигранный венец, и тут еще милости   моей не конец. Я, бог, никогда тебя не оставлю, сотню ангелов к тебе приставлю.   Со страхом и с верой, с надеждой и с любовью слушай, непорочная дева, мое пречистое   слово живое: в тайну проникай, знамя божье поднимай, душу духу отдавай! Хоть   головушку ты сложишь, зато верно мне послужишь, всем праведным угодишь, свою   душу украсишь, будешь духом обладать, хвалы богу воссылать, будешь в трубушку   трубить, в живогласну возносить. Оставайся, бог с тобой, покров божий над   тобой!      

И трижды   по трижды махнула на нее покровцем.      

Все были   вконец изумлены. Редко ходящие в слове обращаются к неприведенным в корабль, не   давшим страшных клятв сохранять сокровенную тайну. Вдруг такие обетования Дуне!      

– Преславное   видим, пречудное слышим здесь, братцы и сестрицы любезные! – возгласил   Николай Александрыч. – Видим духа пришествие, слышим обетования. Да   исполнятся наши надежды скорым исполненьем пророчества! Да сбудется славное, великое   проречение!      

Как   мертвец бледная, в оцепенении стояла Дуня. Вне себя была она, дрожала всем   телом и плакала. Бережно довела ее Марья Ивановна до ближайшего диванчика и   уложила. Варенька села возле Дуни, махая над ней пальмовой веткой.      

А   дьякон, обращаясь к Дуне, изо всей мочи заголо– сил из «Песни Песней»:      

– «Вся   добра еси, ближняя моя, и порока несть в тебе! Гряди от Ливана, невеста, гряди   от Ливана!.. Прииди и прейди из начала веры, от главы Санира и Аэрмона, от   оград Львовых, от гор пардалеов…»      

– Подальше   от нее, отец Мемнон, она непривычна, – сказала дьякону Варвара Петровна.      

Дьякон   отошел, но не мог уняться. Восторг и его обуял. Лег он в переднем углу на спине   и, неистово размахивая над собой пальмой, свое продолжал:      

– «Сердце   наше привлекла еси, сестро моя, невесто! Сердце наше привлекла еси единым от   очию твоею, единым монистом выи твоея!.. Что удобреста сосца твоя, сестро моя,   невесто? Что удобреста сосца твоя паче вина, и воня риз твоих паче всех аромат?   Сот искапают устне твоя, невесто! Мед и млеко под языком твоим и благовоние риз   твоих, яко благоухание Ливана!»      

– Да   уймись же ты, Мемнонушка! – тихонько сказал ему Николай   Александрыч. – Зачем нестроение творишь в доме божием?      

– Духом   вещаю, – отвечал Мемнон.      

– И   вовсе не духом, – сказал Николай Александрыч. – Не возлагай хулы.   Ведь это грех, никогда и никем не прощаемый. Уймись, говорю!      

– По   мне и замолчу, пожалуй, – молвил сквозь зубы дьякон и, севши на диванчик,   низко склонил голову, думая: «Хоть бы чайку поскорей да поесть».      

Очнулся   блаженный, тоже на диванчик сел, зевнул раза четыре и, посидев маленько,   платком замахал.      

– На   Софронушку накатило! На блаженного накатило!.. – заговорили люди божьи.      

Вышел   блаженный на середину сионской горницы и во все стороны стал платком махать.   Потом, ломаясь и кривляясь, с хохотом и визгом понес бессмысленную чепуху. Но   люди божьи слушали его с благоговением.      

– Слушай   лес-бор говорит, – начал юродивый… – игумен безумен – бом, бом, бом!..   Чайку да медку, да сахарцу! Нарве стане наризон, рами стане гаризон (Эти   бессмысленные слова и подобные им в ходу у хлыстов, особенно на Кавказе, где тамошние   «прыгунки» (то же, что хлысты) уверяют, будто это на иерусалимском языке.   Непонятные слова в кораблях говорятся больше безумными и юродивыми, которых   охотно принимают в корабли, в уверенности, что при их участии на других дух   святый сходит скорее.).      

И,   захохотав во все горло, начал прыгать на одном месте, припевая:      

Тень,   тень, потетень,      

Выше   города плетень,      

Садись,   галка, на плетень!      

Галки   хохлуши -      

Спасенные   души,      

Воробьи   пророки      

Шли по   дороге,      

Нашли   они книгу.      

Что в   той книге?      

Хоть и   знали люди божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки   слушали его с напряженным вниманием… Хоть и знали, что «из песни слова не   выкинешь», но слова: «нашли пророки книгу» возбудили в них любопытство. "А   что, ежели вместо зюзюки (Детская песня. После слов «что в той книге», она так   продолжается:      

Зюзюка,   зюзюка,      

Куда нам   катиться?      

Вдоль по   дорожке, и пр.      

Зюзюка –   картавый, шепелявый.) он другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение   свыше?"      

В самом   деле, блаженный не зюзюку запел, а другое:      

А писано   тамо:      

"Савишраи   само,      

Капиласта   гандря      

Дараната   шантра      

Сункара   пируша      

Моя дева   Луша".      

(В   двадцатых годах в корабле людей божьих отставного полковника Александра   Петровича Дубовицкого этими словами говорил один из пророков. Члены корабля   думали, что это по-индийски. Последний стих в нашей рукописи: «Майя дива   луча»).      

Только и   поняли божьи люди, что устами блаженного дух возвестил, что Луша – его дева.   Так иные звали Лукерьюшку, и с того времени все так стали звать ее. Твердо   верили, что Луша будет «золотым избранным сосудом духа».      

И стали   ее ублажать, Варвара Петровна первая подошла к ней и поцеловала. Смутилась, оторопела   бедная девушка. Еще немного дней прошло с той поры, как, угнетенная непосильной   работой в доме названного дяди, она с утра до ночи терпела попреки да побои ото   всех домашних, а тут сама барыня, такая важная, такая знатная, целует и милует   ее. А за Варварой Петровной и другие – Варенька, Марья Ивановна, Катенька ее   целовали.      

– Приидите   друг ко другу, люди божии, – церковным напевом запел Николай Александрыч. –   Воздадим целование ангельское, лобызание херувимское. Тако дух снятый повеле.      

И все   стали целоваться, говоря «Христос воокресе!» Только к Дуне да к Лукерьюшке с   Василисой никто не подходил – они не были еще «приведены».      

Все   вышли в коридор. Марья Ивановна осталась с Дуней в сионской горнице. Осталась   там и Луша с Василисой.      

– Ну   что? – спросила Марья Ивановна у Дуни.      

– Я   как во сне, – ответила Дуня. – Все так странно, так диковинно. А   сердце так и горит, так и замирает.      

– Пресвятый   голубь пречистым крылом коснулся сердца твоего, Дунюшка, – сказала Марья   Ивановна. Верь и молись, больше углубляйся в себя, а будучи на молитве,   старайся задерживать в себе дыханье (Хлысты на молитве и во время радений задерживают   дыхание. Этому учили и древние отшельники и пустынножители. Это же в практике и   у индийских факиров и у трамблеров Америки.) и тогда скоро придет на тебя   благодать. На сколько сил твоих станет, не вдыхай и себя воздуха, ведь он   осквернен врагом, день и ночь летающим в нем… Бывали такие праведники, что,   задерживая дыханье, достигали высочайшего блага освобождения святой, чистой,   богом созданной души из грязного, грешного тела, из этой тюрьмы, построенной ей   на погибель лукавым врагом. Конечно, таких немного, но блаженны и треблаженны   они в селениях горних. Место их среди серафимов, а серафимы самые великие чины   небесного воинства. Они одни окружают огневидный престол царя царей и во всякое   время видят лицо его.      

Под эти   слова воротились люди божии. Они были уже в обычной одежде. Затушив свечи, все   вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман.   Прошли несколько комнат в нижнем этаже… Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось   высоко… Пахнуло свежестью в растворенные окна большой комнаты, где был накрыт   стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинье с осетриной, караси   из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел   самовар.      

И сидели   божьи люди за трапезой чинно и спокойно. Проводили они время в благочестных   разговорах. Послышался благовест к обедне, и тогда разошлись они по своим   местам и улеглись, утомленные, на постелях.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Умаялись   люди божьи от радельных трудов. Солнце давно уже с полдён своротило, а они все   еще покоятся. Дуня пробудилась всех прежде. Тихо поднялась она с постели, боясь   разбудить Вареньку, и неодетая села на кровати.      

Сидит и   вспоминает сновиденья… Вспоминает и виденное в сионской горнице. Мутится на   уме, и не вдруг может она различить, что во сне видела и что наяву…      

Не того   она ждала от божьих людей. Не такие обряды, не такое моление духом она представляла   себе. Иного страстно желала, к иному стремилась душа ее. Бешеная скачка,   изуверное круженье, прыжки, пляска, топот ногами, дикие вопли и завыванья   мужчин, исступленный визг женщин, неистовый рев дьякона, бессмысленные крики   юрода казались ей необычными, странными и возбуждали сомненье в святости   виденного и слышанного. Ни о чем подобном в мистических книгах Дуне читать не   доводилось. Говорили ей про тайные обряды и Марья Ивановна и Варенька, но не   думала Дуня, что это будет так дико, неистово и бессмысленно.      

"Не   враг ли смущает меня? – приходит ей на мысль. – Ему хочется не   допускать меня до общения с людьми божьими? Так и Марья Ивановна говорила, и   Варенька, и все. Хитрой, злобной силой ополчается он на меня… Прочь, лукавый!..   Не смутить тебе меня, не совратить!.. Помню писание: «Безумное божие премудрей   человеческой мудрости».      

А на   сердце болезненно. То сомненья пронесутся в отуманенной голове, то былая, давнишняя   жизнь вдруг ей вспомнится.      

Вот   завывает вьюга, закидало снегом оконные стекла. В жарко натопленной келье   Манефы обительские девицы, усевшись кругом стола, в строгом молчанье слушают   мать казначею Таифу. Читает она «Стоглав», и после каждого «ответа» («Стоглав»   состоит из вопросов царя Ивана Васильевича и Ответов московского собора.)   Манефа толкует прочитанное. Все за рукодельем, кто шьет, кто вяжет, Дуня   кончает голубой бисерный кошелек отцу в подаренье. До того места доходит Таифа,   где собор отцов хулит и порицает пляски, скаканья, плещевания руками, ножной   топот и клич неподобный. «Все сие от диавола, – учительно говорит   Манефа, – сими кобями приводит он к себе людей, дабы души их в вечной   гибели мучились с ним».      

И   начнет, бывало, рассказывать про адские муки, уготованные уловленным в сети   врага божия, отца лжи и всякого зла. «Не то ль и у них в сионской   горнице?.. – приходит в голову Дуне. – Не то ли же самое, о чем в   „Стоглаве“ говорится?» И сильней и шире растут в ней сомненья, колеблются   мысли, и нападает тяжелое раздумье… Вот она еще маленькая, только что привезли   ее в Комаров… Лето, в небе ни облачка, ветерок не шелохнется, кругом кричат   кузнечики, высоко в поднебесье заливается песнями жаворонок; душно, знойно… С   матерью Манефой да с тетенькой Дарьей Сергевной идет Дуня по полю возле   Каменного Вражка.      

Пробираются   они в перелесок на прохладе в тени посидеть… Вот яркая зеленая луговина вся   усеяна цветами – тут и голубые незабудки, и белоснежные кувшинчики, и   ярко-желтые купавки, и пестро-алые одолени. Вскрикнула от радости маленькая   Дуня и в детском восторге вихрем помчалась к красивым цветочкам… Манефа не   может за нею бежать. Дарье Сергевне тоже не под силу догнать резвого ребенка…   «Стой, Дуня, стой! – кричит ей Манефа. Тут болото!.. Загрязнешь, утонешь!..»   И теперь только что вспомнит она про раденье, Манефы голос ей слышится: «Загрязнешь,   утонешь!..»      

«Отчего   ж во время раденья так горело у меня в голове, отчего так пылало на   сердце? – размышляет Дуня. – Отчего душа замирала в восторге? Марья   Ивановна говорит, что благодать меня озарила, святой голубь пречистым крылом коснулся   души моей… Так ли это?..»      

И стали   вспоминаться ей одно за другим только что оставившие ее сновиденья… Вот она в   каком-то чудном саду. Высокие, чуть не до неба пальмы, рощи бананов, цветы   орхидей и кактусов, да не такие, что цветут в луповицких теплицах, а больше,   ярче, красивей, душистей. Бездна их, бездна.. Тут и диковинные деревья –   золотые на них яблоки, серебряные груши, и на листочках не капли росы, а все   крупные алмазы… птицы распевают на разные голоса, и тихая музыка играет где-то   вдали…      

А вот и   луговина, усыпанная цветами, да не такими, что видала она когда-то у Каменного   Вражка, здесь все чудные, нигде не виданные… А как светло, хоть солнышка и нет.   Как тепло, хорошо… И вдруг все мраком подернулось. Гремит несмолкаемый гром, по   всем сторонам сверкают синепламенные молнии… Мчатся в воздухе крылатые чудища,   раскрыты их пасти, высунуты страшные клыки, распущены острые когти, зелеными   огнями сверкают глаза. И по земле со всех сторон ползут седмиглавые змии,   пламенем пышут их пасти, все вокруг себя пожигая, громадными хоботами ломают   они кусты и деревья. А из-под земли, из-за кустов, изо всех оврагов выбегают   какие-то ужасные, неведомые люди, дикие крики их трепет наводят, в руках топоры   и ножи… Всё на Дуню. Всё кидается на беззащитную… Нож у груди. Кто– то взмахнул   топором над ее головой… Хочет бежать – недвижимы ноги, хочет кричать –   безгласны уста…      

И вдруг   – Петр Степаныч… Не то на земле он, не то на воздусех… Недвижно стоит в величавом   покое, светлые взоры с любовью смотрят на Дуню, проникая в глубь ее сердца… В   руке у него пальмовая ветка. Раз махнул – исчезли чудовища, вдругорядь махнул –   скрылись страшные люди… Опять светло, опять дивный сад, опять поют птички и   слышится упоительная, тихая музыка…      

Нет, это   не музыка – это поют… Мужские голоса… Поют стройно и громко. Страстью, любовью   дышит их песня:      

       

Я принес   тебе подарок,      

Подарочек   дорогой,      

С руки   перстень золотой,      

На белую   грудь цепочку,      

На шею   жемчужок.      

Ты гори,   гори, цепочка.      

Разгорайся,   жемчужок!..      

Полюби   меня, Дуняша,      

Люби,   миленький дружок!..      

Замерло   сердце у Дуни… Вспомнила песню… Вот по сонной, широкой реке тихо плывет   разубранная, расцвеченная лодка… Вечереет, темно-вишневыми пятнами стелются   тени облаков по зеркальному водному лону, разноцветными переливами блистает   вечернее небо… Вот красавец собой, удалой молодец со стаканом «волжского   кваса»… стоит перед нею… Низко склоняется он, и слышно Дуне перерывчатое,   жаркое дыханье удалого добра молодца… «Пожалуйте-с! сделайте такое ваше одолжение!..»   – говорит он, глядя на нее палючими глазами… Но где ж он, где ее избавитель от   страшных чудовищ, от ужасных людей?.. Исчез… «Да, он уехал, уехал, –   вспадает на ум Дуне. – Покинул, к Фленушке уехал!.. Бог с ним!.. Не надо   мне его, не надо!»      

И   сменяются воспоминанья сновидений воспоминаниями о Манефиной келье. Сидит игуменья   середи девиц. Вот и бойкая, разбитная Фленушка, вот и задумчивая Настя, и   сонливая Параша, и всем недовольная Марья головщица… Вот и сама Дуня с бисерным   кошельком в руках. Перебирая лестовку, кротко, любовно, учительно говорит им   игуменья: «Блюдитесь, девицы, да не како лукавый коснется вас своими   наважденьями – телесною страстью или душевным беснованием. Ежечасно, ежеминутно   строит окаянный враг божий коби и козни, всякими способами соблазняет   правоверующих, хотяй от благочестия к нечестью привесть. Всякие соблазны творит   он – даже в светлую ризу ангелов иногда облекается и слабых яко бы ко спасению   ведет в ров вечной погибели. Чудеса даже творит премерзкий, яко бы от господа   бываемые – ложных пророков воздвигает, влагая в уста их словеса неправды, яко   бы слово господней истины».      

Смущают   Дуню забытые слова Манефы… «А ту пророчицу, что мне судьбу прорекала, неужели и   ее враг воздвиг?.. Что, если и она от врага?.. Но нет!.. Ясно было видимо   наитие свыше на Катеньку. В духе была она, в восторге неизреченном, преисполнена   была благодати… Лицо сияло, из глаз огненные лучи лились. Дрожа и млея, в   священном трепете не свои слова изрекала она дух, в нее вселившийся, устами ее   говорил… Никогда меня она не знавала, никогда слыхать обо мне не слыхивала, а   что говорила!.. Ровно по книге читала в душе моей!.. Нет… Нет тут ни спора, ни   сомнений… Зачем же этот „клич неподобный“, зачем эти круженья, неистовые крики,   бешеные пляски? О! кто бы вразумил, научил меня!..»      

И   решилась Дуня богу помолиться, трижды по трижды прочесть псалом «Да воскреснет   бог» на отогнание супротивного. «Тогда, по моей вере, господь пошлет извещенье,   где истина… там ли, откуда хочу уйти, там ли, куда иду… Пускай он сам спасает   меня, какими хочет путями!.. Пожалеет же он созданье свое!.. Должен же он   пожалеть, должен вразумить, указать на путь истинный и правый!.. Если нет – так   что ж это за бог!..»      

И вот   Дуня, еще так недавно, стоя на молитве, говорившая в сердечном сокрушенье: «Не   вниди в суд с рабой твоей», теперь гордостно и высокомерно вздумала судить бога   вышнего!..      

Встала с   кровати, чтобы стать перед иконой, и нечаянно задела стоявший у изголовья столик.   Он упал. Варенька от испуга проснулась.      

– Что   я наделала! – подбегая к ней, вскрикнула Дуня. – Ты так крепко спала,   а я разбудила!.. Господи!.. Да что ж это!.. Прости меня, глупую, прости,   Варенька, неопасливую.      

– Полно,   полно, – потягиваясь и зевая на постели, говорила Варенька. – Пора   вставать. Который час?      

– Третий, –   отвечала Дуня.      

– Вон   как долго я нежилась, – молвила Варенька. А плоти не надо угождать, не   надо нежиться, не надо пребывать в лености, не то Марфа как раз поборет Марию.      

И,   быстро спрыгнувши с кровати, стала надевать утреннее платье.      

– А   ты давно проснулась? – спросила она.      

– Давненько   уж, – ответила Дуня. – Часа полтора.      

– Видишь,   какая ты! – улыбнувшись, молвила Варенька.      

– Нет,   чтоб разбудить меня, сонливую, нерадивую. Что ж ты делала, сидя одна?      

– Все   думала, – чуть слышно проговорила Дуня.      

– О   чем?..      

– Да   все о том… о вашем раденье…      

– Что   ж ты думала?      

– Чудно   мне, Варенька, – прошептала Дуня.      

– Да.   Ты правду сказала. Дела поистине чудные. Устами людей сам бог говорит… При тебе   это было. И чем говорил он, превечный, всесовершенный, всевысочайший разум?   Телесными устами ничтожного человека, снедью червей, созданьем врага!..   Поистине чудное тут дело его милосердья к душам человеческим.      

– Не   про то говорю я, – молвила Дуня. – То чудно мне, то непонятно, зачем   у вас скачут, зачем кружатся, кричат так бесчинно?      

– Враг   тебя соблазняет, – строго сказала Варенька, став перед Дуней. –   Сколько раз говорила я тебе, сколько и тетенька говорила: чем ближе час   «привода», тем сильней лукавый строит козни… Ежель теперь, именно теперь напало   на тебя неверие в тайну сокровенную, явленную одним только избранным, –   его это дело. Не хочется ему, чтобы вышла ты из-под его злой и темной власти,   жаль ему потерять рабыню греха. Всегда так бывает… Погоди, не то еще будет.   Тоску нагонит он на тебя, такую тоску, что хоть руки на себя наложить. Ему от   того ведь польза, барыш, ежели кто руки на себя наложит… К нему пойдет… Лишнее   ему козлище…      

– Ах,   Варенька! – в сильном смущенье, всплеснувши руками, вскликнула Дуня.      

И   опустилась на стул и закрыла руками лицо.      

– Сама   я, – медленно продолжала Варенька, не глядя на Дуню, – сама я перед   самым «приводом» хотела с тоски посягнуть на свою душу… Из петли вынули… Вот   здесь, в этой самой комнате… Видишь, крюк в потолке, лампа тут прежде висела…      

И быть   бы мне теперь в работе лукавого, быть бы вековечно в его тьме кромешной!.. Но избавлена   была богом бедная душа моя. Наблюдали тогда за мной, на шаг от меня не   отступали…      

И я   теперь не отступлю от тебя, ночи спать не буду, сидючи над тобою… И все будут   наблюдать, чтобы враг не одолел тебя… Надо скорей «привести» тебя… Тогда   наважденье врага как рукой снимется, и святый дух освятит твою душу. Как дым, исчезнут   все сомненья, как восходящее солнце, возвысится душа твоя во свете, и   посрамленный враг убежит… И с того часа навсегда пребудешь в неизглаголанном   блаженстве, в общении с творцом.      

– Ох,   уж не знаю я, Варенька, что и сказать тебе на это, – с отчаянной тоской   отвечала Дуня. – Влечет меня сокровенная тайна. Но зачем эти скаканья,   зачем прыганья и круженья? Соблазняет… Зачем кричат, зачем машут полотенцами?..   Ей-богу, ровно пьяные…      

– Ты   правду сказала, – молвила Варенька. – Не ты первая это говоришь…   Тысяча восемьсот лет, даже побольше того, то же самое говорили язычники,   увидавши божьих людей, когда на них сошел дух святый. Да, мы все были пьяны,   напившись духовного пива… Не глумись!..      

Вспомни,   что сказано в писании о сошествии святого духа на апостолов? Неверные, глядя на   них, говорили, что они пьяны. «Ругающеся глаголаху, яко вино исполнени суть».   Не новое сказала ты, Дунюшка; восьмнадцать веков тому назад… рабами лукавого   твое слово было уж сказано.      

– Да   ведь апостолы не плясали, не кружились, сказала Дуня.      

– О   том в писании прямо не говорится, но предание осталось. А в самом писании нигде   нет отрицанья, чтоб у апостолов не было тех самых радений, какие дошли до   нас, – сказала Варенька. – Говорится там: «Вселюся в них и похожду».   Вот он и ходит в своих людях, и тогда не своей волей они движутся, но волей   создателя их душ… И прежде, гораздо прежде апостольских времен бывало то же   самое. Вспомни царя Давида, как плясал он перед кивотом. Что ты ни видела в сионской   горнице, что ни слышала там – это все земное выраженье небесной радости…      

Пока ты   еще не можешь постигнуть священного таинства, поймешь его, когда будешь приведена.   Разверзнутся тогда очи твои, и все непонятное станет тебе ясно, как день… О!..   велика благодать постигнуть тайну сокровенную!      

Задумалась   Дуня. Спустилась с ее плеч сорочка, обнажилась белоснежная грудь. Стыдливо   взглянула она и торопливо закрылась.      

– Что?   На тело свое полюбовалась? – с усмешкой спросила ее Варенька. –   Что?.. Хороша пища для могильных червей? Красиво созданье врага? На темницу   своей души залюбовалась?.. Есть чем любоваться!.. Что росинка в море-океане, то   жизнь земного тела в вечности!.. Не заметишь, как жизнь кончится, и станешь   прахом… Гадко тогда будет живому человеку прикоснуться к твоей красе…      

Презирай,   угнетай, умерщвляй пакостное тело свое, душу только блюди, ее возвышай, покорила   б она скверную плоть твою!.. Да будет мерзка тебе красота!.. Она от врага!..   Презирай, губи ее, губи ее, гадкую, мерзкую!..      

Так   говорила девушка в полном цвете молодости, пышная, здоровая, несмотря на давнее   уж умерщвление плоти.      

Промолчала   Дуня. – Что ж, однако, эта за тайна сокровенная? -промолвила она после   недолгого молчанья. – Сколько времени слышу я про нее… Вот и на собранье   была, а тайны все-таки не узнала… Где ж она, в чем?.. Не в пляске же, не в   круженье, не в безумных речах Софронушки, не в дурацком реве дьякона…      

– Тайна,   от веков сокровенная, избранным только открыта, – строгим, не допускающим   противоречия голосом, садясь на диван, проговорила Варенька. – Тайну от   веков и родов сокровенную, ныне же одним святым только открытую, которым восхотел   бог показать, сколь велико богатство славы его, сокрытое от язычников в тайне   сей (Послание к Колоссеям, I, 26) Поняла?      

Молчала   Дуня.      

– Ты   внешний только образ сокровенной тайны видела, – продолжала   Варенька, – а пока останешься язычницей, не можешь принять «внутренняя»   этой тайны. Когда «приведут» тебя – все поймешь, все уразумеешь. Тогда тайна   покажет тебе богатство господней славы… Помнишь, что сказал он тебе устами   Катеньки?.. Не колебли же мыслей, гони прочь лукавого и будешь избранным   сосудом славы… Истину говорю тебе.      

А Дуне   слышится голос Манефин: «Болото!.. Загрязнешь, утонешь!..»      

– Не   знаю, что тебе сказать… – молвила она Вареньке после долгого раздумья. –   Сомненье… – чуть слышно она прибавила.      

– А   ты кто, что с богом споришь? – восторженно вскликнула Варенька. –   Господь тебя сотворил сосудом избранным, а ты смеешь спорить, сомневаться?..   Что Катенька сказала тебе?.. Не ее было слово, а слово вышнего… «Дам тебе ризу   светлу, серафимские крылья, семигранный венец, и тут милости моей не конец!..»   Вот слова духа святого о тебе, а ты вздумала с богом бороться!.. Он тебя   призывает, а ты слушаешь врага!.. Не внимай козням его, плюнь на супостата,   отвернись от него, обратись к богу истинному… Пощади душу свою, милая Дунюшка!      

– Боюсь   я… Страшно… – после недолгого молчанья, трепетным голосом промолвила Дуня. –   Все у вас так странно!.. Как же можно богу пляской молиться?      

– Боязнь   твоя от лукавого. Он вселяет в тебя страх, – сказала Варенька. – Не в   телесных движеньях, не в круженьях, не в пляске бог силу свою являет, но в   откровеньях… Наитие святого духа – вот цель радений… Иного средства призвать   его сошествие не знаем. Но так ли, этак ли привлечь его на себя – все равно…   Видела Катеньку? Какова она была в святом восторге?.. А не все ли равно, каким   путем благодать ни сошла на нее? Скаканьем ли, пляской ли, земными ли поклонами?   Подумай хорошенько об этом, обсуди без пристрастья… Пойми, что слава божия,   каким бы путем ни сошла она на избранных, – спасительна. Сомненья твои –   хула на святого духа, а этот грех не прощается. И в писании так сказано…   Помнишь?      

– Не   то я в книгах читала, – дрожащим голосом скорбно промолвила Дуня.      

– А   ты хочешь, чтоб сокровенная тайна в книгах была открыта?.. – возразила   Варенька. – Да ведь книгу-то всякий может читать, а тайна божия   совершается тайно… Нельзя ее всякому открывать – сказано: «Не мечите бисера   перед свиньями…» Ты только телесными очами видела и телесными ушами слышала,   как совершается тайна; но ведь ты еще не познала ее. Вот когда будешь   приведена, тогда очи души твоей откроются и уши твоего ума разверзнутся. Тогда   и в прочитанных тобой книгах поймешь все. Сотканная врагом темная завеса спадет   с твоих глаз и со слуха.      

Молчала   Дуня. Борьба веры с сомненьями все ее потрясала… И к тайне влекло, и радельные   обряды соблазняли. Чувствовала она, что разум стал мутиться у ней. После   долгого колебанья сказала она Вареньке:      

– Ни   Марья Ивановна, ни ты не говорили мне про то, что видела и слышала я на   раденьях. Я представить себе не могла, чтоб это было так исступленно, без   смысла, без разума.      

– «Безумное   божие превыше человеческой мудрости»… Кто сказал это? – вскликнула Варенька. –   Да, ни я, ни тетенька тебе не открыли всего, и сделано это не без разума. Скажи   мы тебе обо всем прежде времени, не так бы еще враг осетил твою душу. Впрочем,   я говорила, что радельные обряды похожи на пляску, на хороводы… Говорила ведь?      

– Говорила, –   тихо промолвила Дуня.      

– Говорила,   что в минуты священного восторга сам бог вселяется в людей и входит в них, по   писанию: «Вселюся в них и похожду»! – с жаром продолжала Варенька.      

– Говорила,   чуть слышно ответила Дуня.      

– А   про то говорила, что в эти минуты люди все забывают, землю покидают, в небесах   пребывают? – еще с большей горячностью в страстном порыве вскликнула   Варенька.      

– Да,   помню… Под пальмами ты говорила это, – ответила Дуня.      

– Что   делают в то время избранные люди – они не знают, не помнят, не понимают… Только   дух святый знает, он ими движет. Угодно ему – люди божьи скачут и пляшут, не   угодно – пребывают неподвижны– Угодно ему – говорят, не угодно – безмолвствуют.   Тут дело не человеческое, а божье. Страшись его осуждать, страшись изрекать   хулу на святого духа… Сколько ни кайся потом – прощенья не будет.      

– Непостижимо   уму и страшно, – чуть слышно промолвила Дуня.      

– Мысль   вражья!.. – вскликнула Варенька. – Гони губителя душ, гони от себя!..   Веруй без рассуждений, без колебаний!.. Веруй, и вера твоя спасет тебя. На   господа возложи тревожные думы – он избавит тебя от сети ловчей и от слов   мятежных.      

Долго   говорила с Дуней Варенька. Одевшись, они пошли в пальмовую теплицу и там еще   много говорили. Рассеялись отчасти сомнения Дуни.      

       

       ***             

Идут дни   за днями, идет в Луповицах обычная жизнь своей чередою. На другой день после   раденья разошлись по домам и матрос и дьякон, уехали Строинский и Кислов;   Катенька осталась погостить. Остался на пасеке и блаженный Софронушка; много   было с ним хлопот старому пасечнику Кирилле.. Нет отбоя от баб… Из-за   пятнадцати, из-за двадцати верст старые и молодые гурьбами приходили в Луповицы   узнавать у юрода судьбу свою. С пасеки его никуда не пускали, бед бы не натворил,   потому Кириллина пасека с утра до ночи была в бабьей осаде.      

Катеньку   поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили   в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара   Петровна. А день весь почти девушки гуляли по саду либо просиживали в теплице;   тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем   почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере людей божиих, и снова стала она с   нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных».   Тоска, однако, ее не покидала.      

Грустит,   а сама не знает, о чем тоскует. По отце Дуня не соскучилась, к Дарье Сергевне   давно охладела, Груню забыла, забыла и скитских приятельниц. «По разным мы   пошли дорогам, – думает она, – зачем же мне об них думать? Им своя   доля, мне иная…» Не могла, однако, равнодушно вспомнить про Фленушку. Не знала   еще Дуня, чем кончилась поездка к ней Самоквасова, и хоть всячески старалась   забыть былое, но каждый раз, только что вспомнится ей Фленушка, ревность так и   закипит в ее сердце. И вспадет ей тогда на память либо сон, что виделся после   раденья, либо катанье в косной по Оке. Нет, нет и послышится песня гребцов:      

Полюби   меня, Дуняша,      

Люби   миленький дружок.      

«Да ведь   не мне была та песня пета… – думает она, а тоска щемит да щемит ей   сердце. – Наташа замужем, а он меня покинул… Не надо его, не надо!.. И думать   о нем не хочу!»      

А сама   все думает.      

Раз с   Катенькой вдвоем сидела Дуня в тенистой аллее цветущих лип. Было тихо,   безмолвно в прохладном и благовонном местечке, только пчелы гудели вверху,   сбирая сладкую добычу с душистых цветов. Разговорились девушки, и обмолвилась   Дуня, помянула про Самоквасова.      

– Когда   я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда   меня не касалось, ни о чем земном не могла я и помышлять, – сказала   Катенька, взявши Дуню за руку. – Но помню, что, как только я взглянула на   тебя, – увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей… Знаю я их,   сама болела теми язвами, больше болела, чем ты.      

– Ах   нет, ведь я покинутая. Как было мне горько, как обидно, – низко склонив   голову и зардевшись, чуть слышно промолвила Дуня.      

– Целовал   он тебя?.. Обнимал? – бледнея и пылая глазами, спросила Катенька.      

– Как   можно!.. – пуще прежнего зардевшись, ответила Дуня. – Разве бы я   позволила?      

– Говорила   ему, что полюбила его?      

– Что   ты?.. – почти с ужасом вскликнула Дуня.      

– Так   он один говорил тебе про любовь?.. Что ж он? Уверял, заклинал, что век будет любить?..   Сватался?.. спрашивала Катенька.      

А глаза   у ней так и пышут, и трепетно поднимается высокая грудь. Едва переводит   дыханье.      

– Никогда   не бывало того, – потупившись, отвечала Дуня.      

– Верно   говоришь?      

– Верно.      

– Значит,   меж вас ничего и не было, – молвила Катенька. – Не о чем тут и   говорить – не язва у тебя на сердце, а пустая царапинка… Не то я испытала… Не   то я перенесла…      

– Ах,   Катенька, не знаешь ты, каково мне было тогда… Исстрадалась я совсем, –   крепко прижимаясь к подруге, вскликнула Дуня. – Даже и теперь больно, как   только вспомню… Царапина!.. Не царапина, а полсердца оторвалось, покой навек рушился,   душа стала растерзана.      

И,   стремительно махнув рукой, вперила на Катеньку страстно загоревшиеся очи.      

– Слушай   теперь мою исповедь, – с грустной улыбкой молвила Катенька. – Слушай,   словечка не пророни, а потом и равняй себя со мной…      

Твоих   лет я была, как спозналась с любовью. Собой красавец, тихий, добрый, умница,   скромник, каких мало, богат, молод, со всей петербургской знатью родня, военный   князь… Мне, бедной, незнатной, неученой, и в голову не приходило, что я могу   понравиться такому человеку… А он ищет моей любви, открывается в ней…      

И я   полюбила его… И как любила– то!.. Присватался… Батюшка с матушкой согласны, обо   мне и говорить нечего – себя не помнила от радости и счастья… И не видала я,   как пролетели три месяца, пролетели они, ровно три минутки… Одни были у нас с   ним чувства, одни думы, и ни в чем желанья наши не расходились…      

Страстен   и пылок он был, но смирял порывы…Предупреждал каждое мое желанье, а когда,   бывало, по неуменью не так что скажу, научит так кротко, с такою любовью…      

Наглядеться   на него я не могла… Возненавидела ночи, нельзя было по ночам оставаться с ним,   жадно желала венца, чтобы после венчанья ни на миг не разлучаться с ним… Пришла   надобность ему быть в Петербурге, поехал ненадолго, и уговорились мы на другой   же день после его возврата венчаться… Сколько было слез на расставанье, и он   рыдал, жгучими слезами плакал, а я уж и не помню ничего, была вне ума… Писал…   Сколько счастья, сколько радостей письма его приносили!.. В разлуке еще сильней   я полюбила его… И вдруг!..      

Женился   на другой, уехал за границу… С ума, слышь, сходила я… Поднял меня всемогущий   отец, возвратил потерянный разум, возвратил и память… Тогда я возненавидела   князя… Если бы, кажется, попался он мне, я б на куски его растерзала… Никому ни   слова о нем не говорила, и все думали, что он у меня из памяти вон… Но я ничего   не забыла… Все думала, как бы злом за зло ему заплатить… Не могла придумать…   Писать к нему, осыпать проклятьями, но в объятьях жены он и не взглянет на мое   писанье, а ежель и прочитает, так разве только насмеется… Ехать к нему   собралась было, пощечиной думала в глазах жены его осрамить, либо подкупить   кого-нибудь, чтоб его осрамили, – на поездку средств не достало…      

Да и то   – рассудила я – оплеуха женщины мужчине не бесчестье, они целуют ударившую руку   и потом всякому поперечному рассказывают об этом и вместе смеются… Станут   говорить о тебе, как о брошенной наложнице… Будь чиста, будь свята и непорочна   – все-таки на тебе бесчестье…      

С каждым   словом Катенька воспламенялась больше и больше. И вдруг, облокотившись на   столик руками и закрыв лицо ладонями, она замолкла, сдерживая подступавшие   рыданья. Дуня ни слова.      

Отвела   руки от лица Катенька, гордо закинула назад красивую головку и сказала, ровно отчеканила:      

– Что   было, то минуло. От прожитого не осталось ничего.      

Глаза   горели, но уж не по-прежнему. Иной огонь, яркий и резкий, блистал в ее взорах, –   то был огонь исступленья, огонь изуверства.      

– Все   с меня сошло, все во мне исчезло, – восторженно продолжала она. –   Утолились сердечные боли, настал душевный покой. Новое счастье, ни с чьим не   сравнимое, я познала… Не может рассказать о нем язык человеческий… Самое полное   счастье земной любви ничто перед тем блаженством небесной любви, что ощущаешь в   себе во время наития святого духа. То мрак, а это свет лучезарный, то земля,   полная горя и плача, а это светлое небо, полное невообразимых радостей, то   блужданье во тьме кромешной, это – паренье души в небеса.      

– В   чем же то счастье? В чем блаженство? Я все еще не могу понять, – после   короткого молчанья спросила Дуня.      

– Когда   дух святый снидет на тебя, душа твоя и тело обратятся в ничто, – сказала   Катенька. – Ни тело тогда не чувствует, ни душа. Нет ни мыслей, ни памяти,   ни воли, ни добра, ни зла, ни разума, ни безумия… Ты паришь тогда в небесных   кругах, и нет слов рассказать про такое блаженство… Не испытавши, невозможно   его понять… Одно слово – соединенье с богом. В самом раю нет радостей и   наслажденья больше тех, какие чувствуешь, когда дух святый озарит твою душу.      

– А   в другое время? – спросила, подумавши, Дуня. – Тоскуешь? Ведь ежели   кто узнал хорошее и потом нет его, тогда и скорбь, и грусть, и тоска.      

– Душе,   коснувшейся огненного языка святого духа, озаренной его светом, нет ни тоски,   ни скорби, ни грусти. Нет для нее ни горя, ни печали, нет и греховных земных   радостей… Бесстрастна та душа – и беды, и счастье, и горе, и радость, и скорбь,   и веселье не могут коснуться ее… Она бесстрастна – нет для нее ни злобы, ни   любви, ни желаний, ни стремлений… Она спит в вечном, невозмутимом покое…      

Сердце   умерло, страстей нет сожжены они огненным языком святого духа, их нет, и ничего   нет, что исходит из страстей: злобы, лжи, вражды, зависти, нет и добра, нет и   любви, нет и забот о чем бы то ни было… Одна только забота, одно желанье – поскорей   разбить темницу, врагом для души построенную, умертвить греховную плоть… Все   остальное чуждо таинственно умершему и таинственно воскресшему… Если б перед   его глазами и земля, и весь небесный свод разрушились, и тогда бы он с полнейшим   бесстрастьем, безучастно глядел на такое разрушенье. Оно бы и не коснулось его,   разрушилось бы только тленное тело, но туда ему и дорога!      

Еще долго   говорила Катенька и совсем склонила Дуню на прежнее. И душой, и сердцем стала   теперь она стремиться к «приводу».      

И ночь   «привода» не замедлила.      

       

       ***             

Ровно   через неделю после собора божьих людей, также в субботу, под вечер, приехали в   Луповицы Кислов и Строинский, пришли матрос Фуркасов и дьякон Мемнон. Был на   тот день назначен «привод» Дуни и Василисушки.      

Смеркалось,   собрались божьи люди перед входом в сионскую горницу. Когда Николай   Александрыч, осветив ее, отворил двери, прежде всех вошли Дуня с Марьей   Ивановной, Варенька с Катенькой, а за ней Василисушка с Варварой Петровной, с   Матренущкой и еще с одной богаделенной старушкой. Из сионской горницы они   тотчас пошли в коридор. Там в одной комнате Дуню стали одевать в «белые ризы»,   в другой Василисушку.      

Когда   другие божьи люди облеклись в «белые ризы», они пошли друг за другом в сионскую   горницу, а Дуня и Василисушка остались в полном уединенье.      

– Углубись   в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, – говорила   ей перед уходом Марья Ивановна. – Отложи обо всем попечение, только о боге   да о своей душе размышляй… Близишься к светозарному источнику благодати святого   духа – вся земля, весь мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих   помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что было, –   новая жизнь для тебя наступает… Всем пренебрегай, все презирай, "возненавидь   все мирское. Помни – оно от врага… Молись!!      

Поцеловала   Дуню, перекинула ей через плечо «знамя», а сама тихими шагами пошла в сионскую   горницу.      

Долго   еще оставалась Дуня в одиночестве. Пока у божьих людей было общее прощение, пока   кормщик читал жития и говорил поучение, она была одна в пустой комнате. И чего   тогда она не передумала.      

Вспомнила   наставленье Марьи Ивановны – думать лишь о боге и душе – и стала молиться на   стоявший в углу образ. В небреженье он был – весь в паутине…      

Молилась   Дуня, как с детства привыкла, – с крестным знаменьем, земными поклонами.      

Много   раз говаривала ей Марья Ивановна, говорила и Варенька, что, вступая на путь   божий, должно отречься от мира, от отца с матерью, ото всего рода, племени.   "Ведь сказано, – стоя на молитве, думает Дуня, – оставит человек   отца своего и матерь свою и грядет по мне…      

Ах,   тятя, тятя!.. Ах ты, милый мой, милый тятенька!.. Как же я покину тебя, как   забуду, что я дочь твоя, рожденье твое?.. Притворяйся, – говорила намедни   мне Марья Ивановна, – притворяйся, чтоб отец не заметил в тебе перемены…   Не умею я, не смогу притворяться… Ведь это значит лукавить… А лукавить –   служить лукавому, его волю творить… А я от него бежать хочу… Как же это?"      

С того   времени, как познакомилась Дуня с Марьей Ивановной и начиталась мистичесих   книг, ко всем ближним своим, даже к отцу, она стала холодна и неприветлива. Не   то чтоб она разлюбила отца, но как– то, сама не постигая отчего, сделалась к   его горячей, беззаветной любви совсем равнодушною. Не заботили ее отцовские   заботы, не радовали его радости, не печалили его неудачи. А когда, поддаваясь   увлеченьям крутого, вспыльчивого нрава, Марко Данилыч оскорблял кого-нибудь, тогда   Дуня почти ненавидела его. Охлажденье росло с каждым днем и особенно усилилось   во время разлуки под влияньем Марьи Ивановны и других людей божиих. По нескольку   дней отец даже на память ей не прихаживал…      

И вдруг   перед самым тем часом, как должна она разорвать навсегда сердечные с ним связи,   воскресла в ее душе прежняя любовь. Так бы вот вольной пташкой и полетела к   нему, так бы вот и бросилась в его объятья, так бы и прижалась к груди родительской.      

Припоминает   Дуня отцовские ласки, вспоминает его доброту к ней и заботливость, вспоминает и   тот день, когда он подал ей обручальное кольцо… «К чему оно теперь!.. Кому?..»   – думает Дуня, и вдруг перед душевными ее очами восстает Петр Степаныч…   Неясные, однообразные звуки чтения Николая Александрыча едва доносятся из   сионской горницы, но вместо их Дуне слышится песенка:      

Я принес   тебе подарок,      

Подарочек   дорогой,      

С руки   перстень золотой…      

Вздрогнула   она, перекрестилась… «Искушение, – подумала она, – князь мира   смущает… Отыди, исчезни!!.»      

Но не   слышит князь мира ее заклинаний, по– прежнему слышится ей:      

       

На белую   грудь цепочку,      

На   шеюшку жемчужок,      

Ты гори,   гори, цепочка,      

Разгорайся,   жемчужок!..      

«Господи,   господи! – молится Дуня, взирая на подернутый паутиною образ. –   Запрети лукавому… К тебе иду.. Порази его, супротивного, своей яростью…»      

А Петр   Степаныч ровно живой стоит перед ней. Вьются темно-русые кудри, пышет страстью   лицо, горят любовью искрометные очи, гордо, отважно смотрит он на Дуню; а гул   чтения в сионской горнице кажется ей страстным напевом:      

Полюби   меня, Дуняша,      

Люби,   миленький дружок!      

Бросилась   она на колени и, опершись локтями на кресло, закрыла руками лицо. Слезы ручьями   текут по бледным щекам.      

Звон на   колокольне – двенадцать. Тихо, беззвучно растворилась дверь, – в белой   радельной рубахе, с пальмовой веткой в руке, с пылающим взором вошла Марья   Ивановна.      

– Молилась?   Это хорошо! – сказала она. – Идем. И, не выждав ответа, торопливо   схватила Дуню за руку и повлекла в сионскую горницу.      

Там   сидели божьи люди, у всех в руках зажженные свечи, пальмы лежали возле. Стоя у   стола, Николай Александрыч держал крест и Евангелие.      

Дуня   остановилась в дверях, рядом с ней ее восприемница Марья Ивановна. Божьи люди запели   церковную песнь. «Приидите поклонимся и припадем ко Христу». Дьякон Мемнон так   и заливался во всю мочь богатырского своего горла.      

– Зачем   ты пришла сюда? – строгим голосом спросил Дуню Николай Александрыч.      

Дуня   смешалась. Забыла наставленья, из памяти вон, что надо ей отвечать. Марья   Ивановна подсказала, и она, опускаясь на колени, слабым голосом ответила:      

– Душу   спасти.      

– Доброе   дело, спасенное дело, – сказал Николай Александрыч. – Благо твое   хотение, девица. Но без крепкой поруки невозможно мирскому войти во святый круг   верных-праведных. Кого даешь порукой?      

– Матушку   царицу небесную, – чуть слышно промолвила Дуня.      

– Хорошо,   если так, – сказал Николай Александрыч.      

– Смотри   же, блюди себя опасно, не была б тобой поругана царица небесная.      

– Всегда   обещаюсь пребывать в заповедях истинной веры, никогда не поругаю свою поручительницу.      

– Доброй   ли волей пришла в сей освященный собор? – продолжал Николай   Александрыч. – Не по страху ли, или по неволе, не от праздного ли   любопытства?      

– Доброй   волей пришла. Спасенье получить желаю, – отвечала Дуня.      

– А   известны ль тебе тягости и лишения, что тебя ожидают? Не легко знать, не легко   и носить утаенную от мира тайну, – сказал Николай Александрыч. – Иго   тяжелое, неудобоносимое хочешь ты возложить на себя. Размыслила ли о том?   Надеешься ли на свои силы?      

– Размыслила,   решилась и на себя надеюсь, – подсказала Дуне Марья Ивановна, и та повторила.      

– Должна   ты отречься от мира и ото всего, что в нем есть, – продолжал Николай   Александрыч. – Должна забыть отца и мать, братьев, сестер, весь род свой и   племя. Должна отречься от своей воли, не должна иметь никаких желаний, должна   все исполнять, что б тебе ни повелели, хотя б и подумалось тебе, что это   зазорно или неправедно… Должна ты не помышлять о греховной мирской любви,   ничего не вспоминать, ни о ком не думать. Должна избегать суеты, в гости не ходить,   на пирах не бывать, мясного и хмельного не вкушать, песни петь только те, что в   соборах верных поются.      

Должна   ты быть смиренною, изо всех грехов нет тяжелей гордости, это самый великий   грех, за гордость светлейший архангел был низвергнут во ад. Ничем не должна ты   гордиться, ни даже своим целомудрием… Если б даже было тебе повелено лишиться   его – не колеблясь, должна исполнить сказанную тебе волю… О тайне же   сокровенной, о святом служении богу и агнцу не должна никому сказывать; ни отцу   родному, ни отцу духовному, ни царю и никому, кто во власти…      

Доведется   пострадать за тайну, должна безропотно принять и гонения и всякие муки – огонь,   кнут, плаху, топор, но тайны сокровенной никому не поведать… Если же предашь ее   – будет тебе одна участь с Иудой. Исполнишь ли все, что говорю?      

– Исполню, –   дрожа от волнения, прошептала Дуня.      

– Поди   сюда, – сказал Николай Александрыч.      

Дуня   подошла к столу. Положив крест и Евангелие, кормщик взял ее за руку и трижды   посолонь обвел вокруг стола. Марья Ивановна шла за нею. Все пели: «Елицы от   Христа в Христа крестистеся, во Христа облекостеся».      

Поставив   Дуню перед крестом и Евангелием, Николай Александрыч велел ей говорить за собою:      

– Пришла   я к тебе, господи, на истинный путь спасения не поневоле, а по своей воле, по   своему хотенью. Обещаюсь я тебе, господи, про сие святое дело никому не   открыть, даже пред смертною казнию, в чем порукою даю царицу небесную пресвятую   богородицу. Обещаюсь я тебе, господи, на всякий день и на всякий час удаляться   от мира и всей суеты его и всего разврата его. Обещаюсь я тебе, господи, не   иметь своей воли, во всем творить волю старших, что б они ни повелели   мне, – все исполнять безо всякого сомнения…      

Прости   меня, господи, прости, владычица богородица, простите, ангелы, архангелы, херувимы,   серафимы и вся сила небесная!.. Прости, небо, прости, солнце, простите, месяц,   звезды, земля, озера, горы, реки и все стихии небесные и земные!..      

После   того Дуня приложилась ко кресту и Евангелию, и кормщик сказал ей:      

– В   сие время божий ангел сходил с неба. Он стоял перед тобой и записывал обещанья   твои. Помни это.      

По слову   Марьи Ивановны, Дуня перекрестилась обеими руками и поклонилась в землю Николаю   Александрычу. Он тем же ответил ей. Потом Марья Ивановна подводила ее к каждому   из людей божьих и на каждого она крестилась и каждому отдавала земной поклон.      

И они   тем же ей отвечали, поздравляя с обновлением души, с крещением святым духом. Поздравляли   друг друга с прибылью для корабля, с приводом новой праведной души.      

Подала   Марья Ивановна Дуне белый батистовый платок, пальмовую ветку и рядом с собой   посадила.      

После   того был «привод» Василисушки. Затем, обращаясь к обеим новым сестрицам, божьи   люди запели «приводную песнь».      

Ай вы,   девушки, девицы,      

Вы   духовные сестрицы,      

Когда   богом занялись,      

Служить   ему задались -      

Вы   служите, не робейте,      

Живу   воду сами пейте,      

На землю   ее не лейте,      

Не   извольте унывать,      

А на   бога уповать,      

Рая в   нем ожидать.      

Потом   запели: «Дай к нам, господи», и началось раденье. Сначала тихо и робко Дуня   ходила в женском кругу, но потом стала прыгать с увлеченьем, потрясая пальмой и   размахивая батистовым покровцем.      

На   другой день после привода Дуни ей отвели особую от Вареньки комнату. В то же   время привезли к Луповицким почту из города. Между письмами было и к Дуне от   Марка Данилыча. Послано оно из Казани. Было в нем писано:      

"Господи   Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Аминь. Любезной и дражайшей дочке моей   Авдотье Марковне при сем кланяюсь и посылаю родительское мое благословение,   навеки нерушимое. Желаю ото всего моего родительского сердца знать про здоровье   и благополучно ли ты доехала с почтеннейшей и нами завсегда уважаемой госпожою   Марьей Ивановной до своего места.      

Потому   отпиши беспременно, единого дня не медля, на мое имя в Саратов, в гостиницу Голубова,   для того, что там я располагаю пристать, а в Саратов намерение имею сплыть из   Казани на пароходе после завтрашнего числа. А еще более того желаю знать,   каково тебе в гостях; ты еще николи не покидала дома родительского, и для того   мне оченно желательно знать, как с тобой господа обходятся, потому что ежели   что нехорошее, так я свое рождение в обиду не дам, и будь обидчик хоша   разгенерал, добром со мной не разделается.      

Всего   имения и капиталов не пожалею, а до него доберусь и сделаю над ним свое дело.   Так ты и скажи господам Луповицким и другим господам, которы компанию с ними   водят, что, мол, тятенька за какую ни на есть обиду полмиллиона, а надо, так и   больше не пожалеет, а обидчика, мол, доедет. Скажи им всем – потому они и   поопасятся. Ежели какую, хоша самую малую, обиду от кого получила, отпиши без   замедления на мое имя в Саратов, в гостиницу Голубова, а я тем же часом сряжусь   и приеду, и тогда обидчик милосердия и ожидать не моги.      

А ежели   тебе, дражайшая моя дочка Авдотья Марковна, житие в Луповицах хорошее и безобидное,   то живи у Марьи Ивановны дольше того срока, какой я тебе на прощанье дал, для   того, что я из Саратова сплыву в Астрахань, а управившись там, проеду, может   статься, в Оренбург по некоему обстоятельству, а домой ворочусь разве к самому   Макарью. А потому или я сам приеду за тобой, или Дарью Сергевну с Корнеем   пришлю, а не то с Васильем Фадеевым, чтобы доставила тебя домой в сохранности,   ежель Марья Ивановна заблагорассудит долго гостить у сродников. А мне было бы   желательно попрошлогоднему свозить тебя на ярманку и потешить в Нижнем, как   прошлого года.      

А ежели,   паче чаяния, отпишешь ты ко мне про обиды, тогда не токма в Оренбург – и в Астрахань   не поеду. Корнея заместо себя пошлю, а сам самолично приеду в Луповицы и за   всякое зло воздам сторицею. Так они это и знай, так им скажи. Оченно мне   гребтит, что ты, любезная дочка, возлюбленное мое рождение, отчуждена, живучи у   господ, от истинной, святоотеческой древле– православной веры – смотри же у   меня, не вступай во двор козлищ, иже имут левое стояние пред господом на   страшном суде. В ихнюю церковь входить не дерзай и ото всяких ересей блюди себя   опасно, дабы не погрешить и к осужденным на вечные муки не быть сопричтенной. А   насчет рыбы дела плохие, одначе сего не сказывай никому. Веденеев с Меркуловым   все дело испортили. Убытков хоша не приму, а барышей и половины не доспею   супротив того, как по весне рассчитывал. Одно только и есть утешение, что   Орошину при таких ценах совсем несдобровать, и ежели явит господь такую милость,   так ему, пожалуй, по скорости придется и несостоятельным объявиться.      

Оченно   вздонжили его Веденеев с Меркуловым – изо рта кусок вырвали. А здесь, будучи в   Казани, повстречалась мне в Коровинской часовне комаровская мать Таифа.   Покамест до Макарья поехала за сборами на Низ, сказывала она про твоих подруг:   Флена Васильевна, благую часть избра, яже не отымется от нее, – ангельский   чин приняла и пострижение, и, как надо полагать, по кончине матушки Манефы,   сидеть ей в игуменьях. А Патапа Максимыча дочка Прасковья Патаповна тяжела, на   сносях, а зятька ихнего Таифа не одобряет: был-де архирейский посол, а стал собачий   мосол – от одного берега отстал, к другому не пристал.      

Так   этими самыми словами и говорит. Аксинья Захаровна, сказывала мать Таифа, оченно   скорбна, разболелась вся, на ладан, слышь), дышит. Аграфена Петровна тоже   недомогает. От Дарьи Сергевны третьего дня письмо получил – в доме у нас все   благополучно, только Василий Фадеев ненароком ногу себе топором порубил. А   здесь, в Казани, в Рыбнорядском трактире третьего дня виделся с Петром   Степанычем Самоквасовым – может, не забыла, тот самый, что в прошлом году у   матери Манефы в обители с нами на Петров день кантовал (Кантовать – пировать, с   гульбой, с песнями.), а после того у Макарья нас с Дорониными в косной по реке   катал. Еще рыбу тогда ловили.      

Дельцо у   него есть с дядей по наследству. Хоша его дело и чисто, да у дяди, надо думать,   рука сильна, не миновать, слышь, Петру Степанычу, чтоб до московского сената не   дойти, – посудят ли там по-божески – один господь ведает, а теперь   покаместь все закрыто. А Петр Степаныч ровно сам не свой: «Один конец, говорит,   хоть в омут головой!» А насчет Коровинской часовни дела происходят не очень   того чтобы ладные; склоняются многие на единоверие. Засим, прекратя сие письмо,   еще посылаю тебе, любезная дочка моя Авдотья Марковна, заочное родительское   благословение, навеки нерушимое, ото всего моего сердца желаю тебе доброго   здравия и всякого рода благополучия, а засим остаюсь любящий тебя отец твой   Марко Смолокуров. А от бояр и ото всяких господ мужеска пола всячески берегись,   дражайшая моя дочка Авдотья Марковна, блюди себя во всякой сохранности, дабы не   было бесчестья, на то посылаю тебе строгий мой родительский приказ.      

Сколько   ни люблю тебя и не жалею, а ежели, помилуй бог, такой грех случится, тогда не   токмо ему, треклятому, но и тебе, моей дочке, с плеч голову сорву. Более сего   писать не предвижу, прекратив сие письмо, посылаю тебе родительское благословение,   навеки нерушимое".      

Равнодушно   прочитала отцовское письмо Дуня. Тому лишь порадовалась, что можно ей дольше   гостить в Луповицах. Что за дело ей до разъездов отца, до Параши, до Аксиньи   Захаровны, до всех, даже до Груни. Иные теперь мысли, иные стремленья.   Злорадно, однако ж, подумала она о постриге Фленушки…      

«Ото   всяких ересей блюди себя опасно…» – при первом чтении письма эти слова прошли   незамеченными, но потом то и дело стали звучать в ушах Дуни. Слышала она, ясно   слышала, особенно в ночной тиши, голос отца, тихий и ласковый, каким всегда он   говаривал с ней. И задумывалась Дуня, вспоминая, где она теперь, куда ее   привели… Всеми силами старается прогнать тревожную мысль. «Вражье   искушение! – думает она. – Отец – человек плоти, над ним власть   лукавого. Он эти слова ему подсказал… Какая тут ересь?.. Служение богу и   агнцу!»      

А   все-таки ни одной ночи Дуня не может провести спокойно: то звучат отцовские   слова, то видится ей Петр Степаныч, скорбный, унылый… И становится Дуне жалко   отца, жалко становится и Петра Степаныча.      

       

       ***             

Из писем   к Николаю Александрычу одно всех порадовало. Прислано оно было из Тифлиса   племянником Варвары Петровны Егором Сергеичем Денисовым. Ездил он на Кавказ по   какому-то казенному порученью. Вот что писал он между прочим:      

«Дела   подходят к концу, скоро ворочусь в Россию, сверну с прямой дороги и заеду к вам   в Луповицы. Был в Ленкоране и везде вокруг Александрополя, видел, беседовал,   лично обо всем расскажу». Все, кроме не знавшей Денисова Дуни, просияли от   этого послания.      

– Егорушка   приедет, Егорушка Денисов! – радостно говорил Николай Александрыч жене,   брату, невестке и племяннице. И те были также в восторге.      

Егор   Сергеич Денисов повсюду у хлыстов был велик человек. Знали его и образованные люди   божьи, и монахи с монахинями, и сестры женских общин, приведенные к познанию   тайны сокровенной, слыхали о нем по всем городам, по всем селам и деревням, где   только живут хлысты. Не раденьями, не пророчествами достиг он славы, а беседами   своими, когда объяснял собратьям правила сокровенной веры, служение богу и   агнцу. Был еще он молодой человек с небольшим тридцати лет. Был бы редким   красавцем, если б не мертвенная бледность истомленного лица, не вид полуживого   человека. Зато большие черные глаза горели у него таким огнем, и было в них так   много жизни, что он, смотря на человека, казалось, проникал в его душу. Никто   не мог долго смотреть на Денисова, невольно потуплялись глаза, не вынося блеска   проницательных глаз его. Еще в детстве лишившись отца с матерью, был он под   опекой Луповицкого. В ранней молодости служил моряком, и тогда в Кронштадте   хаживал в «братское общество», где уж мало тогда оставалось людей образованных:   Татаринову из Петербурга уже выслали, одноверцев ее тоже разослали по   монастырям (Это было в 1837 году. Татаринова сослана в Кашинский монастырь,   тайный советник Попов – в Зилантов монастырь в Казани, Федоровы, муж и   жена, – в новгородские монастыри, Дубовицкий – в Саровскую пустынь,, а потом   в Суздальский Спасо-Ефимьев монастырь либо в Соловки и т.д.).      

Еще в   Луповицах, где жил он в детстве до поступления в морской корпус, Денисов знал   кое-что про людей божьих, но был еще так мал, что не решались ему показать   раденья. В Кронштадте случайно узнал он, что тамошнее «братское общество» те же   божьи люди, что и в Луповицах. Стал он туда похаживать, но не могли матросы   объяснить ему таинственной веры своей. Тогда решился Денисов искать разъяснений   ее по хлыстовским кораблям. Рассудив, что на морском корабле не доехать ему ни   до какого корабля людей божьих, он вышел в отставку и в гражданской службе   занял должность небольшую, но и не маленькую. То было ему дорого, что она   требовала дальних разъездов. Сряду несколько лет разъезжал Егор Сергеич то по   средней России, то по Волге, то по Новороссии, был даже в Сибири и за границей,   в Молдавии. Везде сводил он знакомство с людьми божьими и теперь возвращался   из-за Кавказа, познакомившись там с «веденцами» («Веденцами» (от слова ведать)   они только сами себя зовут, утверждая, что ведают духа святого. Зовут еще себя   духовными. Посторонние, за то что они радеют, как хлысты, зовут их прыгунками,   трясунами, а потому, что они уверяют, будто «ведают духа», – духами. Эта   секта – смесь молоканства с хлыстовщиной возникла между сосланными за Кавказ с Молочных   Вод молоканами. Она считает своим основателем Лукьяна Соколова. Большая часть   прыгунков живет в деревне Никитиной, близ Александрополя. Есть они и в Эриванском   уезде, и в Ленкоранском, и по другим местам Закавказья. Преемником Соколова был   Максим Рудометкин, или Комар-христос, пророк, первосвященник и царь духовных.   Он торжественно короновался в деревне Никитиной.), известными больше под именем   «прыгунков».      

С   нетерпением ждали Луповицкие Егора Сергеича. Ехал он с подошвы Арарата, с   верховьев Евфрата, из тех мест, где при начале мира был насажден богом земной   рай и где, по верованьям людей божиих, он вновь откроется для блаженного пребывания   святых– праведных, для вечного служения их богу и агнцу.      

Доходили   слухи до Луповиц, что там, где-то у подножья Арарата, явился царь, пророк и первосвященник,   что он торжественно короновался и, облачась в порфиру, надев корону с другими   отличиями царского сана, подражая Давиду, с гуслями в руках, радел среди   многочисленной толпы на широкой улице деревни Никитиной (Тут анахронизм. Комар   коронован позже, именно 19 декабря 1857 года.). Доходило до Луповиц и то, что   царь Комар, опричь плотской жены, взял еще духовную и что у каждого араратского   святого есть по одной, по две и по три духовные супруги.      

О   духовных супругах Луповицкие имели самые неясные понятия. Читывали они про них   в мистических книгах, знали, что тотчас после падения Бонапарта духовные   супруги явились в высшем прусском обществе между придворными, принявшими секту   мукеров; знали, что есть духовные жены у сектантов Америки, знали, что из   Пруссии духовное супружество проникло и в Петербург, но не могли понять, как   это учение проникло за Кавказские горы и как ссыльный крестьянин Комар мог   усвоить учение кенигсбергского архидиакона Эбеля, графини Гребен и других   знатных дам и государственных людей Пруссии… «Денисов знаком с царем Комаром,   он все разъяснит», – думали Луповицкие… Больше других ожидала гостя Марья   Ивановна, хотелось ей хорошенько разузнать о духовных супругах. Дуня, с первого   знакомства, то и дело приставала к ней с вопросами о духовном супружестве, но   старая дева не умела ей вполне объяснить, в чем тут дело.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Управившись   с делами в Астрахани и раздумавши ехать в Оренбург к Субханкулову, Марко   Данилыч домой поспешил. Дуня еще не возвращалась, и он написал к ней письмо с   приказом ехать скорее домой. «Макарий на носу, – писал он, – а мне   желательно тебя на ярманку свозить и потешить по-прошлогоднему».      

– Что   ж теперь делать? – спрашивала Дуня Марью Ивановну.      

– Не   ехать, – ответила та.      

– Как   же можно? – возразила Дуня. – Ведь он будет ждать; а не дождется,   приедет сам либо пришлет кого за мной…      

– На   ярманку, что ли, тебе хочется? – улыбнувшись, спросила Марья Ивановна.      

– Что   мне до ярманки? – презрительно молвила Дуня. – Чего там не видала? В   лодке катанья али театра?..      

– Так   вот что, – сказала Марья Ивановна. – Пиши отцу, что тебе на ярманку   не хочется, а желаешь ты до осени прогостить в Луповицах, а впрочем, мол,   полагаюсь на всю твою волю. Поласковей пиши, так пиши, чтоб ему не вспало никакого   подозренья. Я тоже напишу.      

Как   сказано, так и сделано. Марья Ивановна писала Марку Данилычу, что Дуне у   Макарья будет скучно, что девушка она строгая, степенная, веселостей и   развлечений не любит. Изо всего, дескать, видно, что она дочь благочестивого   отца и выросла в истинно христианском доме.      

Льстивые   слова знатной барышни понравились надменному купчине. «Видите, Дарья Сергевна, –   говорил он, – видите, как знатные господа, генеральские дети об нас   отзываются! Спасибо Дунюшке, спасибо голубушке, что так заслужила у господ Луповицких!»   Он согласился оставить Дуню у Луповицких до сентября. Дарья Сергевна была тем   недовольна. Расплакалась даже.      

А   плакала она при Марке Данилыче, такие слова приговаривая:      

– Погубят   ее! С толку собьют, сердечную!.. Ее ли дело с господами водиться? Не пристанет   она к ним, никогда с ними не сравняется… Глядят свысока на нее: «ты, дескать,   глупа ворона, залетела в высоки хоромы». А есть господа молодые – тут до греха   недалеко… Им нипочем, а ей век горевать.      

– Закаркала!.. –   резким голосом, сурово вскликнул Марко Данилыч. – Чем бы радоваться, что   Дунюшка со знатными людьми в компании, она невесть что плетет. Я на Марью   Ивановну в полной надежде, не допустит она Дуню ни до чего худого, да и Дуня не   такая, чтоб на дурные дела идти.      

– Дай   бог, чтобы было по-вашему, Марко Данилыч, – с тоской и рыданьями отвечала   Дарья Сергевна. – А все– таки заботно, все-таки опасливо мне за нее. Во   сне ее то и дело вижу да все таково нехорошо: либо разодетую, разубранную в шелках,   в бархатах, в жемчугах да в золоте, либо мстится мне, что пляшет она с каким-то   барином, а не то вижу всю в цветах каких-то диковинных… Не к добру такие сны,   Марко Данилыч.      

– Уж   вы пойдете, – с досадой промолвил Марко Данилыч. А сам, задумавшись,   поспешно вышел из горницы.      

Долго   еще, долго плакала Дарья Сергевна по любимой воспитаннице. Причитает в горючих   слезах, такие речи приговаривает: "Не носила, не родила, не кормила я   тебя, Дунюшка, а любила завсегда и теперь люблю, как родную дочь. Будь жива   покойница Оленушка, и ей бы так не любить свою дочку, рожоную да кормленую…   Растила я тебя, ненаглядная, учила всему доброму, на твою пользу душевную,   положила в тебя сердце свое, свет очей моих!..      

И   всегда-то одну заветную думушку я думывала, как вырастешь, заневестишься и как   выйдешь за человека доброго, хорошего, из честного роду– племени… Думала я,   горемычная, что на старости лет повожусь с твоими деточками, поучу их   уму-разуму, наставлю в божьих заповедях… По грехам моим не так   сталося-случилося, не по моим гаданьям дело содеялось!.. Умчали белую лебедушку   во чужие люди незнаемые, что незнаемые, завистливые, что завистливые, гордые, высокоумные!..      

Счастливая   ты была девушка, счастливая и таланная; ни тяжелой работой не была окружена, ни   бранным словечком огрублена!.. Думала ль, гадала ль я, что придет такое горе   великое?.. Думала ль я, что придется жить без тебя в тоске да в беде, в печалях   да в горестях?.. Бьется сердце по тебе, убивается, и некому успокоить меня,   утешити!.. Ни заем, ни запью горя великого! Ты, душа ль моя Дунюшка, –   была ты, белая голубушка, белей снегу белого, была ты, румяная красавица,   румяней солнца красного, была ты, свет зорюшка ясная, милей месяца   серебряного!.. Поднялись метели со снегами, расходились сизы тучи вьюгой   грозною – унесли от нас ненаглядный цвет… Ах ты, крошечка-малиновка, золотая   моя рыбонька!.. Воротись скорей под батюшкин кров, убеги от людей недобрых,   приезжай в свою светлую горенку, во родительский дом белокаменный…"      

И ни на   один миг не вспомянулась горько плакавшей Дарье Сергевне холодность к ней Дуни.      

Первый   спас на дворе – к Макарью пора. Собрался Марко Данилыч без дочери и поселился   на Гребновской пристани в своем караване. Нехорошо попахивало, да Марку   Данилычу это нипочем – с малых лет привык с рыбой возиться. Дня через два либо   через три после сего приезда пришел на Гребновскую огромный рыбный караван. Был   он «Зиновья Доронина с зятьями».      

– Грому   на вас нет! – стоя на своей палубе, вскричал Марко Данилыч, когда тот   караван длинным строем ставился вдоль по Оке. – Завладали молокососы рыбной   частью! – ворчал он в досаде. – Что ни помню себя, никогда больше   такого каравана на Гребновской не бывало… Не дай вам бог торгов, не дай   барышей!.. Новости затеяли заводить!.. Дуй вас горой!.. Умничать задумали,   ровно мы, старые поседелые рыбники, дураками до вас жили набитыми.      

А сам   дивуется. Стали баржи на месте без руготни, без суетни, даже без лишних криков,   никого не задели, никого не зацепили, никому выхода на плес не загородили.   Много баржей пришло, а постановкой каравана только двое распоряжались, Меркулов   с Веденеевым. На крайних баржах подавали они сигналы свистками. Смеялся на   такое новшество Марко Данилыч, но в смехе его зависть и злоба слышались.   Хохотали по всей Гребновской и хозяева, и приказчики, и рабочие. Не мало и   таких было, что досадовали и злились на тихую постановку каравана – никого он   не затронул, и не было ни брани, ни драки, ни свалки, а у гребновских молодцов   кулаки давно уже почесывались.      

Стал   караван, и рабочие от первого до последнего на местах остались, никто не   сбежал, никто ничего не украл, никто не запьянствовал, все было тихо и мирно.   Много дивились тому.      

Оба зятя   Зиновья Алексеича с женами приехали на ярманку, с тестем и с тещею. Пристали   они в той же гостинице Бубнова, где жили и прошлого года. Сам Зиновий Алексеич   рыбным делом не занимался, не взглянул даже на караван, носивший имя его, а   Меркулов с Веденеевым каждый день с утра до сумерек по очереди там бывали.      

Едва   успел установиться караван, на нем, как водится, явились покупатели. Не   настоящие то были покупатели, а ищейки. Сами ничего они не покупают, но   покупщики рыбного товара подсылают их разузнать цены да посмотреть, какова   рыба. Рыбники, особенно приказчики, охотно принимают ищеек, хоть и знают, что   ни один из них фунта не купит, но всего товара ни за что им не покажут, прямых   цен не скажут, а заломят непомерные. Явились ищейки и на баржи «Зиновья Доронина   с зятьями». Там им все показали, а Меркулов каждому сорту товара сказал   настоящую цену. Подсыльные подивились – низки уж очень были объявленные цены.   Зато другая новинка их смутила – в кредит только третья доля товара   отпускалась, за остальное наличные деньги клади на стол.      

Вечером   в Рыбном трактире собрались и рыбники и покупатели. Был тут Орошин, был Марко   Данилыч, лысый Сусалин и копне подобный богатырь пискливый Иван Ермолаич Седов.   И других рыбников, большого и малого полета, было тут довольно. Сидели они   вкруговую за столом, уставленным чайниками, и мирно, благодушно опрастывали   дюжины чашек с отваром китайской травки. Только и речи было у всех, что про   зятьев Доронина. Ругали их ругательски, особливо Орошин, а покупатели подшучивали   над рыбниками. Однако ж и они говорили, что без отдачи рыбы в кредит дело идти   не может.      

– А   все-таки Меркулов-от настоящие цены открыл, и спасибо ему за то, – с   усмешкой глядя в упор на Орошина, сказал маленький тщедушный старичок Лебякин,   один из самых первых покупателей. – Теперича, примерно сказать, уж нельзя   будет хоть вашей милости, Онисим Самойлыч, оченно-то высоко заламывать, потому   что прямые цены уж известны.      

– Мы   знаем свою цену, – надменно взглянув на Лебякина, прошипел Орошин. –   Хочешь дешево у них купить, припасай больше наличных. Мы возьмем свое, у нас   все по старине будет – кредит, как бывало, а цены, какие меж собой постановим…   Так али нет, Марко Данилыч?      

– Вестимо, –   пробурчал молчаливый на этот раз Смолокуров.      

– А   ежель и мы со своей стороны в сговор войдем? – вскричал Колодкин Алексей   Никифорыч, широкоплечий, объемистый телом купчина, с богатырской головой,   обросшей рыжими курчавыми волосами. – Ежели, значит, и мы меж собой цены   свои установим и свыше их копейки не накинем? Куда рыбу-то тогда сбудете? Не в   Оку ж ее пошвырять.      

– Найдем   место, – сурово взглянув на Колодкина, сквозь зубы промолвил   Орошин. – Не одни вы покупатели.      

– Оптовые   все здесь наперечет, – сказал Лебякин. – Вы станете сговариваться, а   мы – на вас глядя. Тогда, хочешь не хочешь, вся рыба-то у вас на руках и   останется.      

– Нешто   по фунтикам станете продавать, ну тогда, пожалуй, расторгуетесь, – со   смехом подхватил слова Лебякина Колодкин. – Тогда можно будет вас с   барышами поздравить.      

– Разве   только и свету в окошке, что вы? – насмешливо пропищал, подбоченясь,   Седов. – Не фунтиками, а тысячами пудов станем продавать и все распродадим   беспременно.      

– Кому   распродать-то, Иван Ермолаич? – поворотив к Седову громадную голову,   медленно проговорил Колодкин. – Разве по мелочным лавочкам думаете   рассовать, так у мелочников ни денег, ни места на то не хватит.      

– Сыщутся   люди и помимо мелочников, – пропищал Седов. – Будьте спокойны, мы   тоже знаем, что знаем: не вчера торговать-то зачали.      

– Да   кто сыщется-то? – приставал Колодкин к Седову, – Нешто зазимуете   здесь да морожену рыбу мужикам в развоз продавать (Зимой торговые крестьяне,   покупая в Саратове соленую и вяленую рыбу, развозят ее на продажу по базарам среднего   и верхнего Поволжья. Это называется «торговать в развоз».) будете?      

– А   хоша бы и в развоз, – пискнул Седов. – А вы все-таки ни с чем   останетесь. Нешто клад выроете да наличными уплатите.      

– И   без клада, поможет бог, обойдемся, – молвил Колодкин.      

– Вот   это так. Что дело то дело… Это как есть совершенно верно, – захохотал   Седов. – Ежели бог наличными поможет вам, ежели, значит, деньги на вас с   неба свалятся, тогда можно вам и без клада обойтись.      

– Не   извольте беспокоиться, Иван Ермолаич, обернемся, это уж наше дело, –   задорно проговорил Колодкии и поднялся с места. – Счастливо   оставаться! – примолвил он.      

И,   поклонясь честной компании, вон пошел.      

За ним и   Лебякин ушел, а потом и все остальные. Остались одни рыбники. Молча поглядывали   они друг на друга.      

– Что,   братцы, делать-то? – после долгого молчанья, вытирая вспотевшее от чая   лицо бумажным платком, заговорил Степан Федорыч Сусалин.      

– По-моему,   надо об эвтом деле посудить, – молвил Марко Данилыч.      

– Беспременно   надо, – подхватили и Седов, и Сусалин, и другие рыбники.      

– Только,   чур, наперед уговор, – начал молчавший Орошин. – Ежель на чем   порешим, кажду малость делать сообща, по совету, значит, со всеми. Друг от   дружки дел не таить, друг дружке ножки не подставлять. Без того всем можно   разориться, а ежели будем вести дела вкупе, тогда и барыши возьмем хорошие и   досыта насмеемся над Лебякиным, над Колодкиным и над зятьями Доронина.      

– Сам-от   только не сфинти, Онисим Самойлыч, мы-то заодно будем, – насмешливо промолвил   Марко Данилыч.      

– Чего   мне финтить-то? – гордо взглянув на недруга, вскликнул заносчиво Орошин.      

– Не   знаю, что напредки будет, а доселева еще ни одной ярманки не бывало, чтоб ты кого-нибудь   не подкузьмил, – сказал ему Марко Данилыч и захохотал на всю   комнату. – На всех шлюсь, на всех, сколько здесь нас ни есть, –   продолжал он. – Нечего узоры-то разводить, любезный друг!.. Достаточно все   тебя знаем. Всем известно, что ловок ты на обманы-то.      

Заметно   было, что Смолокурову пришла смертная охота разозлить Орошина, чтоб ушел он из   беседы. Орошин не замечал того.      

– Что   ж? – хихикнул он, окинув нахальным взглядом собеседников. – На войне   обманом города берут, на торгу неумелого что липку обдерут. Для того не плошай   да не глазей, рядись да оглядись, дело верши да не спеши… Так-то, почтеннейший   Марко Данилыч.      

– Да   полно вам тут! – во всю мочь запищал Седов. – Чем бы дело судить, они   на брань лезут. У бога впереди дней много, успеете набраниться, а теперь надо   решать, как помогать делу. У доронинских зятьев видели, каков караван!   Страсть!.. Как им цен не сбить? Как раз собьют, тогда мы и сиди у праздника.      

Кой-кто   пристал к Сусалину, и общими силами убедили Орошина со Смолокуровым на брань не   лезть, а держать «рассуждение».      

Молчат   приятели, другие не заводят речей.      

– Что   ж не зачинаете? – пропищал Седов. – Молчанкой делу не пособить.   Говори хоть ты, Марко Данилыч.      

– Пущай   Онисим Самойлыч начинает. Его дело большое, наше маленькое, – сказал с   усмешкой Смолокуров.      

– Маленькое!   Хорошо маленькое! – прошипел Орошин. – А кто верховодит на Гребновской?..   Кто третьего года у всех цены сбил?      

– А   кто нынешней весной в Астрахани всю икру и рыбу хотел скупить?.. А?.. Ну-ка,   скажи? Да, видно, бодливой-то корове бог рог не дает. Не то быть бы всем нам у   праздника, всем бы карманы-то наизнанку ты по выворотил… Не выкинь Меркулов с   Веденеевым своей штуки, всем бы нам пришлось по твоей милости зубы на полку   класть.      

– Да   перестаньте вы, Христа ради! – вступился опять Сусалин. – Эдак нам   никогда толку не дождаться. Успеете, говорю, набраниться. Теперь дело не в   споре, а в сговоре. Говори, что ли, впрямь, Онисим Самойлыч.      

И стали   все просить Орошина, сказал бы свое слово о том, что надо делать. Один Марко Данилыч   сидел молча. Отвернувшись от Орошина, барабанил он по столу пухлыми красными   пальцами.      

Поломался   Онисим Самойлыч, потом зачал говорить:      

– Если,   примерно будь сказано, теперича нам сложиться наличными, сколько у кого есть, и   скупить у доронинских зятьев весь ихний товар, тогда бы, ставь покупатели цены,   какие хотят, пуда никому из них негде будет купить. Поневоле к нам придут и заплатят,   сколько мы ни запросим. А купивши у Меркулова с Веденеевым весь караван по   объявленной ими цене, какие барыши мы получим!..      

– Что   ж это такое будет? – перебил Орошина Марко Данилыч. – Складчина,   компания на акциях, как ноне стали называть?      

– А   хоша б и так, – тряхнув окладистой бобровой с искрой бородой и нахмуря   брови, молвил Онисим Самойлыч, спесиво поглядев на Смолокурова.      

– Складчиной   торг барышей не дает, – отвернувшись от него, сказал Марко Данилыч.      

Почти   все согласились со Смолокуровым. То было у всех на уме, что, ежели складочные   деньги попадут к Орошину, охулки на руку он не положит, – возись после с   ним, выручай свои кровные денежки. И за то «слава богу» скажешь, ежель свои-то   из его лап вытянешь, а насчет барышей лучше и не думай… Марку Данилычу поручить   складчину – тоже нельзя, да и никому нельзя. Кто себе враг?.. Никто во грех не   поставит зажилить чужую копейку.      

Зубами   даже скрипнул Онисим Самойлыч, видя, что лакомой складчине в руки его не попасть.   Замолчал.      

– А   ведь Онисим-то Самойлыч сказал правду, – помолчав несколько, молвил   Сусалин. – Ежели бы, значит, весь товар был в наших руках, барышей столько   бы при шлось, что и вздумать нельзя. Ежели друг дружку не подсиживать, рубль на   рубль получить можно. Потому все цены будут в наших руках… Что захотим, то и   возьмем.      

«Рубль   на рубль! – подумал каждый из рыбников. – Да ведь это золотое дно,   сто лет живи, такого случая в другой раз не выпадет. Только вот беда –   складчину кому поручить?.. Кому ни поручи – всяк надует…»      

Долго   молчали, потом опять запищал дородный Седов.      

– Хоша   я давеча над покупателями маленько и подтрунил, а ведь надо правду сказать, они   наличными-то, пожалуй, раздобудутся. Нонче вон эти банки завелись, что под   заклад товаров деньгами за малые проценты ссужают.      

– Да   ведь товар-от надо купить, без того банк денег не даст, – промолвил рыбник   – мелкая сошка, человек небогатый.      

– Нешто   доронински зятья на каку-нибудь неделю либо дён на десяток не поверят. Векселя   возьмут, – сказал Седов.      

– Как   не поверить?.. Поверят, – заговорили рыбники. – Тогда, значит, у нас   по усам текло, а в рот не попало, – продолжала та же мелкая сошка. –   Бьем на барыши, а пожалуй, получим голыши (Голыш – твердый камешек, скатанный и   оглаженный водою.). Беспременно надо у них перебить. А начинать, так начинать   тотчас завтра же.      

– Что   правда, то правда, – вступился Белянкин Евстрат Михайлыч. Родом и   жительством был костромич, рыбник не крупный, такая же мелкая сошка. –   Дело тут самое спешное, – сказал он, – товарищества на вере составить   некогда, складочны деньги в одни руки отдать нельзя, потому что в смерти и в   животе каждого бог волен. Примером сказать, поручили бы вы мне свои капиталы.   Не к тому говорю, чтобы в самом деле такое доверие вы мне сделали, –   человек я махонький, и мне этого ни в коем разе нельзя ожидать. Единственно для   ради примера говорю. Ну-с, вот вы мне свои капиталы и препоручили, чтоб я завтрашний   день раным– ранехонько сделал покупку. Хорошо. А я, прошедши отсюда, из Рыбного   трактира, возьми да и помри. Потому в смерти и животе бог волен. Ну, вот я и   помер, а деньги– то ваши у меня налицо, а у вас документов никаких на меня нет.   Нешто, вы думаете, наследники-то мои отдадут вам деньги?..      

Как же!   держи карман… Ни в каком разе! Припрячут, и вся недолга. И всяк то же сделает,   до кого ни доведись… Сами не хуже меня знаете. После там судись да возись, а   денежки – пиши пропало… Потому, какие у вас доказательства?.. Какие документы   можете вы в суде предъявить?      

– Векселя   можно взять, – заметил Сусалин.      

– Ладно-с,   оченно даже хорошо-с. Можно и векселя взять, – сказал Белянкин. – Да   дело то, Степан Федорыч, завтра ранним утром надо покончить. Когда ж векселя-то   писать? Ночью ни один маклер не засвидетельствует… А после давешнего разговора   с Лебякиным да с Колодкиным они завтра же пойдут умасливать доронинских зятьев,   чтоб поверили им на неделю там, что ли… Верно знаю о том, сам своими ушами   вечор слышал, как они сговаривались.      

Все   замолчали, а Марко Данилыч ровно ото сна проснулся и, лениво позевывая,   промолвил:      

– Надо   ковать железо, поколь горячо.      

Орошин   словечка не выронил, другие рыбники, и тузы, и мелкая сошка тоже помалчивают   себе.      

А   Белянкин свое:      

– К   примеру, я вам про себя говорил. А ежели б у меня всего капитала не тридцать   тысяч, а три миллиона было, а векселей-то с меня не взяли, тогда бы наследникам   моим и прятать ваших денег не было надобности. «Тятенькины», да и дело с   концом. Вот оно что!      

Все   молчали. Злобно смотрел Орошин на Белянкина,      

– Что   ж делать-то? – спросил, наконец, оглядывая собеседников, Сусалин.      

Никто ни   полслова. Немного подумавши, молвил Сусалин:      

– А   по-моему, вот бы как. Складчины не надо, ну ее совсем!.. Пущай всяк при своем   остается. Смекнемте-ка, много ль денег потребуется на закуп всего каравана и   сколь у кого наличных. Можем ли собрать столько, чтобы все закупить? Кто знает,   чего стоит весь товар по заявленным ценам?      

– Тысяч   триста, пожалуй и больше, – молвил Белянкин.      

– Хорошо, –   сказал Сусалин и постучал ложечкой о чайную чашку. Стремглав вбежал половой,   широко размахивая салфеткой.      

– Вот   что, любезный, – сказал ему Сусалин, – попроси ты у буфетчика чистый   листок бумажки да перышко с черниленкой. На минутку, мол.      

– Сейчас-с, –   отрывисто промолвил проворный половой и полетел вон из комнаты.      

Подали   бумагу, перо, чернила. Сусалин сказал:      

– Пущай   каждый подпишет, сколько кто может внести доронинским зятьям наличными   деньгами. Когда подпишетесь, тогда и смекнем, как надо делом орудовать. А   по-моему бы так: пущай завтра пораньше едет кто-нибудь к Меркулову да к Веденееву   и каждый свою часть покупает. Складчины тогда не будет, всяк останется при   своем, а товар весь целиком из наших рук все-таки не уйдет, и тогда какие цены   захотим, такие и поставим… Ладно ль придумано?..      

– Ладно,   ладно, – заголосили все опричь Орошина, Марка Данилыча и Белянкина. У них   у троих было что-то свое на уме.      

– С   молодших начинай, – пропищал Седов. – Большаки добавят, чего у   мелкоты не хватит.      

Белянкин   протянул руку за бумагой, промолвив:      

– Слабей   меня здесь нет никого.      

И   подписал. Лист пошел вкруговую. Когда все, кроме первейших тузов, подписали   его, лист подали Орошину.      

Надменно   передвинул он его к Смолокурову.      

– Марко   Данилыч завсегда говорит, будто я много его богаче, – с усмешкой сказал   Онисим Самойлыч. Хоша это и несправедливо, да уж пущай сегодня будет по его.   Уступаю… Пущай наперед меня пишет.      

Усмехнулся   Марко Данилыч, переглянувшись с Белянкиным. Не говоря ни слова, взял он перо,   сосчитал, на сколько подписано, и затем, подписавшись на триста тысяч, подвинул   лист к Орошину.      

Вздел   очки Онисим Самойлыч и весь посоловел, взглянув на бумагу.      

– Мне-то   что ж осталось? – злобно вскликнул он, глядя зверем на Марка Данилыча.      

Никто ни   слова, а Онисим Самойлыч больше да больше злобится, крепче и крепче колотит   кулаком по столу. Две чайные чашки на пол слетело.      

– Подписывайтесь, –   с легкой усмешкой сказал ему Белянкин. – После сделаем разверстку.      

– Убирайся   ты к черту с разверсткой!.. – зарычал Орошин, бросая на стол подписной   лист. – Ни с кем не хочу иметь дела. Завтра чем свет один управлюсь… Меня   на это хватит. Дурак я был, что в Астрахани всего у них не скупил, да тогда   они, подлецы, еще цен не объявляли… А теперь доронинской рыбы вам и понюхать не   дам.      

И,   плюнув, скорыми шагами пошел вон из комнаты. Рыбники, кроме Марка Данилыча да Белянкина,   головы повесили… «Рубль на рубль в две-три недели – и вдруг ни гроша!» – думали   они. Злобились на Орошина, злобились и на Марка Данилыча.      

Взял   Смолокуров подписной лист и громко сказал честной компании:      

– Себе   я возьму этот лист. Каждый из вас от меня получит за наличные деньги товару, на   сколько кто подписался. Только, чур, уговор – чтоб завтра же деньги были у меня   в кармане. Пущай Орошин хоть сейчас едет к Меркулову с Веденеевым – ни с чем   поворотит оглобли… Я уж купил караван… Извольте рассматривать.      

– Только,   господа, деньги беспременно завтра сполна, – сказал Марко Данилыч, когда   рыбники рассмотрели документ. – Кто опоздает, пеняй на себя – фунта тот не   получит. Согласны?      

– Согласны,   согласны! – закричали рыбники, и каждый от усердия старался всех перекричать.      

Поднялись   благодарности Марку Данилычу. Заказали ужин, какой только можно было состряпать   в Рыбном трактире. Холодненького выпили. Пили за здоровье Марка Данилыча, за здоровье   Авдотьи Марковны, на руках качали благодетеля, «многолетие» пели ему. Долго на   весь Рыбный трактир раздавались радостно пьяные голоса:      

Еще дай   боже, еще дай боже,      

Еще дай   боже, еще дай боже,      

Здравствовати!      

Господину,   господарю?..      

Господину,   господарю      

Нашему!..      

Свет ли   Марку, свет ли Марку,      

Свет ли   Марку, свет ли Марку      

Даниловичу!      

Еще дай   боже, еще дай боже,