1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Об   отъезде.      

– Дорогая   сестра! Да ведь барон сам принес мне нынче утром приказ министра. Господин де   Таверне – не ты, Андре. Он без труда обойдется без меня; мне показалось, что он   рад моему отъезду, и он прав: здесь я не продвинусь по службе, а там, напротив,   для этого может представиться случай.      

– Отец   счастлив оттого, что ты уезжаешь? – прошептала Андре. – Ты не ошибся,   Филипп?      

– У   него есть ты, – проговорил Филипп, избегая ответа на вопрос. – Для   него это большое утешение, сестричка.      

– Ты   вправду так думаешь, Филипп? Он меня совсем не видит.      

– Сестричка!   Он поручил мне как раз сегодня передать тебе, что после моего отъезда он приедет   в Трианон. Он тебя любит, поверь мне. Вот только любит он по-своему.      

– Что   с тобой Филипп? Что тебя смущает?      

– Дорогая   Андре! Только что звонили часы. Который теперь час?      

– Три   четверти первого.      

– Так   вот, дорогая сестричка, причина моего смущения в том, что я уже час как должен   быть в пути, а мы теперь подошли к решетке, где меня ждет мой конь. Итак…      

Андре   спокойно посмотрела на брата и, взяв его за руку, проговорила, пожалуй,   чересчур твердым голосом, чтобы скрыть охватившие ее чувства:      

– Прощай,   брат…      

Филипп в   последний раз обнял ее.      

– До   свидания! Помни о своем обещании.      

– О   каком обещании?      

– Не   менее одного письма в неделю.      

– Можешь   не просить.      

Андре   произнесла эти слова из последних сил, бедняжка не могла больше говорить.      

Филипп   еще раз взмахнул рукой и удалился.      

Андре   провожала его глазами, затаив дыхание и удерживая вздох Филипп сел на коня, еще   раз простился с ней через решетку и ускакал.      

Андре   неподвижно стояла до тех пор, пока он не скрылся из виду.      

Потом   она повернулась и бросилась бежать, словно раненая лань. Едва добежав до   скамейки, она рухнула на нее, как подкошенная.      

Из груди   ее вырвался душераздирающий крик.      

– Боже   мой! Боже! – рыдая, говорила она. – Зачем Ты оставил меня одну?      

Она   спрятала лицо в ладонях, роняя сквозь пальцы крупные слезы, которые она не   пыталась больше сдерживать.      

Вдруг у   нее за спиной, в кустарнике, послышался легкий шум. Андре показалось, что это   чей-то вздох. Она в испуге обернулась: прямо перед собой она увидела чье-то   грустное лицо.      

Это был   Жильбер.      

 Глава 43. РОМАН   ЖИЛЬБЕРА      

       

Как мы   уже сказали, это был Жильбер, такой же бледный, печальный и подавленный, как и   Андре.      

При виде   мужчины, незнакомца, гордая Андре поспешно вытерла глаза, словно стесняясь   своих слез. Она собралась с силами и сдержала рыдания.      

Жильберу   понадобилось больше времени для того, чтобы успокоиться, и его лицо еще сохраняло   страдальческое выражение, когда мадмуазель де Таверне подняла глаза. Она узнала   его и успела заметить в его глазах грусть.      

– А-а,   это опять вы, господин Жильбер! – проговорила она насмешливым тоном, каким   обыкновенно говорила всякий раз, как случай сводил ее с этим молодым человеком.      

Жильбер   ничего не ответил – он был очень взволнован. Страдание, заставлявшее Андре содрогаться   всем телом, передалось Жильберу.      

– Что   с вами, господин Жильбер? – продолжала Андре. – Почему вы смотрите на   меня так жалостливо? Должно быть, вас что-то огорчает? Что же, скажите на   милость?      

– Вы   желаете узнать? – печально спросил Жильбер, улавливая скрытую насмешку,   несмотря на ее участливый тон.      

– Да.      

– Что   ж, извольте: меня огорчает то, что вы страдаете, мадмуазель, – отвечал   Жильбер.      

– А   кто вам сказал, что я страдаю?      

– Я   это вижу – Я не страдаю, вы ошибаетесь, – проговорила Анд-ре, еще раз   вытерев лицо платком.      

Жильбер   почувствовал, как в его сердце закипает ярость, но он решил подавить ее.      

– Прощу   прощения, мадмуазель, – молвил он, – однако я слышал рыдания.      

– Так   вы подслушивали? Прекрасно!..      

– Мадмуазель!   Это случайность… – пролепетал Жильбер, чувствуя, что вынужден солгать.      

– Случайность?   Я в отчаянии, господин Жильбер, что случай привел вас ко мне. Но с какой стати   рыдания, которые вы слышали, вас огорчили? Отвечайте!      

– Я   не могу видеть, как женщина плачет, – ответил Жильбер тоном, который не   понравился Андре.      

– Уж   не вздумалось ли господину Жильберу увидеть во мне женщину? – высокомерно   проговорила девушка. – Я никого не прошу проявлять ко мне внимание, тем   более – господина Жильбера!      

– Мадмуазель! –   заговорил Жильбер, укоризненно качая головой. – Вы напрасно так резки со   мной. Я увидел, что вы грустны, и опечалился. Я услыхал, как после отъезда   господина Филиппа вы сказали, что отныне вы одна в целом свете. Нет же, нет,   мадмуазель! Потому что есть я, нет ни одного человека, который был бы вам   предан больше, чем я! Повторяю: никогда мадмуазель де Таверне не будет одинока,   пока в моей голове есть мысли, пока бьется мое сердце, пока я готов протянуть   руку помощи.      

Жильбер   был очень хорош в эту минуту; он был благороден и беззаветно предан, хотя и   произнес эти слова со всей безыскусственностью, какой требовала от него   почтительность.      

Но, как   мы уже говорили, все в молодом человеке раздражало Андре, оскорбляло ее чувства   и заставляло ее говорить грубости, словно каждое его почтительное слово было   для нее ругательством, все его мольбы – вызовом Она хотела было встать, чтобы   резким движением подчеркнуть свое презрение, однако вновь охватившая ее дрожь   помешала ей подняться со скамейки. Кроме того, она подумала, что если она встанет,   то кто-нибудь может увидеть ее с Жильбером. И она продолжала сидеть; она решила   раз навсегда отделаться от надоедливого насекомого.      

– Мне   кажется, я уже говорила вам о том, что вы мне не нравитесь, господин Жильбер;   ваш голос меня раздражает, мне противны ваши философские разглагольствования.   Зачем же вы упрямо пытаетесь со мной заговаривать?      

– Мадмуазель! –   заговорил Жильбер, побледнев, но сдержавшись. – Разве можно раздражить   порядочную женщину, выразив ей свое расположение? Честный человек достоин   любого другого человека, а вы обходитесь со мной так жестоко! Ведь я, может   быть, заслуживаю вашего расположения более, чем кто-либо иной, и горячо сожалею   о том, что вы не замечаете меня.      

При   слове «расположение», повторенном дважды, Андре широко раскрыла глаза и вызывающе   посмотрела на Жильбера.      

– Расположение? –   воскликнула она. – Ваше ко мне расположение, господин Жильбер? Оказывается,   я ошибалась. Я вас считала наглецом, а вы      

– еще   того хуже, вы – безумец.      

– Я   – ни наглец, ни безумец, – возразил Жильбер с притворным спокойствием,   дорого стоившим этому гордецу, что хорошо известно читателю. – Нет,   мадмуазель, природа создала меня равным вам, а случай сделал вас моей   должницей.      

– Опять   случай? – с насмешкой спросила Андре.      

– Мне   следовало бы сказать: Провидение. Я никогда бы не заговорил об этом с вами, но   ваши оскорбления заставляют меня об этом вспомнить.      

– Я   – ваша должница? Вы сказали – ваша должница? Я правильно вас поняла, господин   Жильбер?      

– Мне   было бы стыдно, если бы вы оказались неблагодарны, мадмуазель. Бог наградил вас   красотой и дал вам в придачу много недостатков, но только не этот!      

Тут   Андре встала.      

– Прошу   прощения, – продолжал Жильбер, – но иногда ваши недостатки так сильно   меня раздражают, что я даже забываю о той симпатии, какую я к вам питаю.      

Андре   громко расхохоталась – Жильбера это привело в бешенство. Но, к своему   удивлению, Жильбер не взорвался. Он скрестил на груди руки и с враждебностью и   упрямством в горящих глазах стал терпеливо ждать, когда прекратится ее   наигранный смех.      

– Мадмуазель! –   холодно произнес он. – Соблаговолите ответить на один-единственный вопрос.   Вы уважаете своего отца?      

– Уж   не вздумали ли вы меня допрашивать, господин Жильбер? – высокомерно   спросила девушка.      

– Да,   вы уважаете отца, – продолжал Жильбер, – и ведь не за его душевные   качества, не за его достоинства. Нет, только за то, что он дал вам жизнь. Отца –   к несчастью, вам это должно быть знакомо, – уважают только за то, что он   отец. Более того: за одно это благое дело – подарить жизнь… – тут Жильбер   оживился, испытывая снисходительность и жалость. – За одно это благое дело   вы должны любить благодетеля. Так вот, мадмуазель, приняв это за основу, я могу   спросить вас: почему же меня вы оскорбляете? Почему вы меня отталкиваете?   Почему вы ненавидите меня? Правда, не я подарил вам жизнь, но я вам ее спас!      

– Вы? –   спросила Андре. – Вы спасли мне жизнь?      

– Вы   об этом не думали, – заметил Жильбер, – вернее сказать, вы об этом   забыли. Это вполне естественно – ведь с тех пор прошел целый год. Ну что же,   мадмуазель, мне надлежит сообщить или напомнить вам об этом. Да, я спас вам   жизнь, рискуя собой.      

– Будьте   любезны, по крайней мере, сказать мне, где и когда это было, – сильно   побледнев, проговорила Андре.      

– Это   было в тот самый день, мадмуазель, когда сто тысяч человек, давя друг Друга,   увертываясь от необузданных лошадей и летавших над толпой сабель, оставили   после себя на площади Людовика Пятнадцатого груду мертвых тел и раненых.      

– А-а,   тридцать первого мая!..      

– Да,   мадмуазель. Андре снова встала, насмешливо улыбаясь.      

– И   вы утверждаете, что в тот день подвергали опасности свою жизнь ради моего   спасения, господин Жильбер?      

– Да,   как я уже имел честь сказать вам.      

– Так   вы, значит, барон де Бальзамо? Простите, я не знала.      

– Нет,   я не барон де Бальзамо, – проговорил Жильбер; взор его горел, губы   тряслись. – Я – бедное дитя из народа по имени Жильбер, у которого достало   глупости вас полюбить, и в этом мое несчастье. Я любил вас как безумный, как   одержимый, и поэтому бросился за вами в толпу. Я – тот самый Жильбер, которого   разлучила с вами на мгновение толпа, но, услыхав страшный крик, с каким вы   упали, Жильбер кинулся вслед за вами и обхватил вас руками раньше, чем двадцать   тысяч других рук успели отнять у него последние силы. Жильбер прижался к   каменному столбу, где вы должны были быть раздавлены, чтобы своим телом   смягчить вам удар. А когда Жильбер заметил в толпе странного господина,   который, казалось, повелевал другими людьми, и имя которого вы только что   произнесли, Жильбер собрал остатки сил, физических и душевных, и поднял вас на   слабеющих руках, чтобы этот господин вас заметил, подобрал, спас. Жильбер   уступил вас более удачливому спасителю, а себе оставил лишь клочок вашего   платья и прильнул к нему губами – прильнул вовремя, потому что кровь подступила   к моему сердцу, к вискам, к затылку. Сплетенные в единый клубок палачи и их   жертвы накатили на меня волной и поглотили, а вы в это время, подобно ангелу,   возносились к небесам.      

Жильбер   предстал во всей своей красе, то есть диким, наивным, возвышенным как в своей   решимости, так и в любви. Несмотря на презрительное к нему отношение, Андре не   могла скрыть удивление. Он даже подумал было, что его правдивый рассказ тронул   ее сердце. Однако бедный Жильбер не принял во внимание, что она может ему не   поверить. Ненавидевшая Жильбера Андре не придала значения ни одному доводу   своего презренного поклонника.      

Она   ничего не ответила; она смотрела на Жильбера, и мысли ее путались.      

Ее   холодность привела его в замешательство, и он счел необходимым прибавить:      

– Я   прошу вас не относиться ко мне с ненавистью, потому что это была бы не только   несправедливость, но и неблагодарность.      

Андре   гордо подняла голову и безразличным тоном, что было особенно жестоко, спросила:      

– Господин   Жильбер! Как долго вы были учеником господина Руссо?      

– Три   месяца, кажется, – простодушно отвечал Жильбер, – не считая времени,   когда я был болен после давки тридцать первого мая.      

– Вы   меня не поняли, – сказала она. – Я не спрашиваю вас, были вы больны   или нет.., после давки… Возможно, это прекрасный конец для той истории, которую   вы мне поведали… Но меня это не интересует. Я вам хотела сказать, что, проведя   у прославленного писателя всего три месяца, вы не теряли времени даром: ученик   сочиняет романы ничуть не хуже своего учителя.      

Жильбер   спокойно слушал ее, полагая, что на его взволнованную речь Андре ответит серьезно.   Вот почему насмешку Андре он воспринял как кровную обиду.      

– Роман? –   прошептал он, задохнувшись от возмущения. – Вы считаете романом то, что сейчас   от меня услышали?      

– Да, –   отвечала Андре, – вот именно, роман. Благодарю вас за то, что мне не   пришлось его читать. Я очень сожалею, что не могу за него заплатить; как бы я   ни старалась, все было бы напрасно: ваш роман – бесценный.      

–Вот как   вы мне отвечаете! – пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, взгляд потух.      

– Да   я даже и не отвечаю, – молвила Андре, оттолкнув его и проходя мимо.      

С   другого конца аллеи ее уже звала Николь. Сквозь листву она не узнала в   собеседнике своей хозяйки Жильбера и потому не желала своим внезапным   появлением прерывать беседу.      

Однако,   подойдя ближе, она увидела юношу, узнала его и застыла от изумления. Только тогда   она пожалела, что не подкралась и не подслушала, о чем может Жильбер говорить с   мадмуазель де Таверне.      

Желая   дать почувствовать Жильберу свое презрение к нему, Андре заговорила с Николь   подчеркнуто ласково.      

– Что   случилось, дитя мое? – спросила она.      

– Господин   барон де Таверне и господин герцог де Ришелье спрашивали мадмуазель, – ответила   Николь.      

– Где   они?      

– В   комнате мадмуазель.      

– Идите.      

Андре   пошла к дому.      

Николь   последовала за ней и, уходя, бросила на Жильбера насмешливый взгляд. Юноша   стоял смертельно бледный, он был похож на сумасшедшего, он был не столько   взбешен, сколько одержим. Он погрозил кулаком в направлении аллеи, по которой   удалилась его неприятельница, и, скрежеща зубами, пробормотал:      

– Бессердечная!   Бездушное создание! Я спас тебе жизнь, отдал тебе свою любовь, я задушил в себе   всякое чувство, способное оскорбить, как мне казалось, твою чистоту, ведь для   меня в моем бреду ты представлялась сошедшей с небес святой… Ну, теперь я   рассмотрел тебя вблизи: ты самая обыкновенная женщина, ну а я – мужчина… Придет   день, и я тебе отомщу, Андре де Таверне!      

Ты   дважды была у меня в руках, и оба раза я тебя пощадил. Андре де Таверне!   Берегись! В третий раз пощады не будет!      

Он пошел   через парк напрямик, не разбирая дороги, словно раненый волк, оборачиваясь,   скаля хищные зубы, глядя налитыми кровью глазами.      

 Глава 44. ОТЕЦ И ДОЧЬ      

       

Дойдя до   конца аллеи, Андре увидала маршала, прогуливавшегося вместе с ее отцом перед   входом в ожидании девушки.      

Друзья,   казалось, были в прекрасном расположении духа; они шли под руку. При дворе еще   не было более полного воплощения Ореста и Пилада.      

Завидев   Андре, старики заулыбались и стали наперебой расхваливать друг другу ее   красоту: гнев и быстрая ходьба только красили ее.      

Маршал   так поклонился Андре, как если бы перед ним стояла новая госпожа де Помпадур.   Эта подробность не ускользнула от Таверне и очень его порадовала. Однако Андре   была удивлена его почтительностью и, в то же время, галантностью: ловкий придворный   умело сочетал немало разных оттенков в одном поклоне, как Ковьель умел одним   турецким словом передать смысл нескольких французских предложений.      

Андре   одинаково церемонно поклонилась барону и маршалу и с очаровательной улыбкой   пригласила их подняться к ней в комнату.      

Маршала   восхитила изящная простота – единственное достоинство меблировки и архитектуры   скромной комнаты. Благодаря цветам и белым муслиновым занавескам, Андре удалось   превратить свою убогую комнату не во дворец, а в храм.      

Маршал   сел в кресло, обитое персидской тканью с крупным рисунком, под большой китайской   раковиной, откуда свисали душистые ветки акации и клена вперемежку с ирисами и   бенгальскими розами.      

Таверне   опустился в точно такое же кресло. Андре села на складной стульчик и оперлась   локтем на клавесин, тоже украшенный цветами, стоявшими в большой вазе   саксонского фарфора.      

– Мадмуазель! –   обратился к ней маршал. – Я пришел, чтобы передать вам от его величества   восхищение вашим прелестным голосом и вашей музыкальностью, вызвавшими восторг   у всех присутствовавших на репетиции. Его величество не стал хвалить вас вслух,   опасаясь пробудить у других зависть. Вот почему он и поручил мне выразить вам   благодарность за удовольствие, которое вы ему доставили.      

Зардевшаяся   Андре была так хороша, что маршал не мог остановиться и говорил, что приходило   ему в голову:      

– Король   утверждал, что ему не приходилось видеть при дворе никого, кто, подобно вам,   мадмуазель, сочетает в себе тонкий ум и безупречную красоту.      

– Вы   забыли упомянуть о ее душевных качествах, – прибавил сияющий   Таверне, – Андре – лучшая из лучших!      

Маршалу   на минуту показалось, что его друг вот-вот расплачется. В восхищении от подобной   родительской чувствительности он воскликнул:      

– Душа!..   Увы, дорогой мой, вы можете судить о душевных качествах мадмуазель. Будь я   двадцатипятилетним юношей, я сложил бы к ее ногам свою жизнь и все свое   состояние!      

Андре   еще не научилась отвечать на лесть придворного. У нее из груди вырвался только   вздох.      

– Мадмуазель! –   продолжал Ришелье. – Король пожелал выразить свое удовлетворение и просил   вас благосклонно принять то, что он поручил вам передать через господина   барона. Что я должен передать его величеству от вашего имени?      

– Ваша   светлость! – прошу вас передать его величеству мою признательность, –   отвечала Андре, не вкладывая в свои слова ничего, кроме глубокой   почтительности, входящей в обязанности любой подданной. – Скажите его   величеству, что я счастлива оказанным мне вниманием и что я считаю себя   недостойной благосклонности столь могущественного монарха.      

Ришелье,   казалось, понравились слова девушки, которые она произнесла твердо, без малейшего   колебания.      

Он взял   ее руку, почтительно поцеловал и, не сводя с нее глаз, проговорил:      

– Рука   королевы, ножка богини.., ум, воля, чистота… Ах, барон, какое сокровище!.. У   вас не дочь, а настоящая королева…      

Засим он   раскланялся, оставив Таверне с Андре. Барона распирало от гордости и упования.      

Если бы   кто-нибудь видел, с каким наслаждением этот бывший философ, скептик, насмешник   купался в сыпавшихся на него милостях, не желая замечать, в какую он попал   трясину, тот мог бы подумать, что Господь лишил Таверне не только сердца, но и   разума.      

Только   Таверне мог заметить по поводу этих перемен в себе;      

– Изменился   не я, изменились времена!      

Итак, он   остался сидеть вместе с Андре, чувствуя некоторую неловкость оттого, что   девушка внимательно и безмятежно смотрела на него ясными бездонными глазами.      

– Господин   де Ришелье, кажется, сказал, что его величество поручил вам передать доказательство   своего удовлетворения. Что же это?      

– Ага! –   воскликнул Таверне. – Она заинтересовалась… Вот бы никогда не поверил… Тем   лучше, черт возьми, тем лучше!      

Он   медленно вынул из кармана ларец, который вручил ему накануне маршал – так   заботливые отцы достают пакетик с конфетами или игрушку, за которыми ребенок с   жадностью следит глазами.      

– Вот, –   проговорил он.      

– Драгоценности!.. –   ахнула Андре..      

– Они   тебе нравятся?      

Это был   очень дорогой жемчужный гарнитур. Дюжина крупных брильянтов соединяла между   собой нитки жемчугов. Брильянтовый фермуар, серьги и брильянтовая нить для   волос – все это стоило, по меньшей мере, тридцать тысяч экю.      

– Боже   мой! Отец! – вскрикнула Андре.      

– Ну   как?      

– Это   слишком великолепно… Король, должно быть, ошибся. Мне будет стыдно это надеть.   У меня же нет подходящих туалетов для таких дорогих камней!      

– Ну,   ну, ты еще пожалуйся! – насмешливо бросил Таверне.      

– Отец,   вы меня не понимаете… Мне очень жаль, что я не могу носить эти драгоценности,   потому что они слишком хороши.      

– Король,   подаривший этот ларец, мадмуазель, достаточно богатый сеньор, чтобы подарить   вам и платья.      

– Но,   отец.., эта щедрость короля…      

– Вы   полагаете, что я ее не заслужил? – спросил Таверне.      

– Простите,   отец, вы правы, – согласилась Андре, опустив голову; однако сомнения не   оставляли ее. Подумав с минуту, она захлопнула ларец.      

– Яне   стану носить эти брильянты, – заявила она.      

– Почему? –   встревожился Таверне.      

– Потому,   отец, что у вас и у брата нет даже самого необходимого, а от этой роскоши у   меня заболели глаза, как только я вспомнила о стесненных обстоятельствах, в   которых вы живете.      

Таверне   с улыбкой пожал ей ручку.      

– Об   этом можешь не беспокоиться, дочь моя. Король осчастливил меня еще более, чем   тебя. Мы попали в милость, дорогое дитя мое! И было бы непочтительно и   неблагодарно появиться перед его величеством без украшения, которое он тебе   соблаговолил преподнести.      

– Хорошо,   я повинуюсь, отец.      

– Да,   но ты должна делать это с удовольствием… Кажется, это украшение не очень тебе   нравится?      

– Я   ничего не понимаю в брильянтах, отец.      

– Могу   тебе сообщить, что только жемчуг стоит пятьдесят тысяч ливров. Андре сложила руки.      

– Как   странно, что его величество делает мне такие подарки! Что вы на это скажете,   отец?      

– Я   вас не понимаю, мадмуазель, – сухо сказал Таверне.      

– Уверяю   вас, отец, что, если я надену эти драгоценности, это вызовет толки.      

– Почему? –   так же сухо спросил Таверне и сурово посмотрел на дочь, опустившую глаза под   его холодным взглядом.      

– Мне   неловко.      

– Мадмуазель!   Довольно странно, признайтесь, что вы чувствуете неловкость там, где я ее не   вижу. Да здравствуют добродетельные девицы, угадывающие зло, как бы хорошо оно   ни было скрыто, когда никто его не замечает! Да здравствует наивная и чистая   девушка, способная заставить покраснеть меня, старого гренадера!      

Андре   смутилась и закрыла лицо руками с прелестными перламутровыми ноготками.      

– Ах,   брат! – прошептала она. – Почему ты так далеко?      

Слышал   ли Таверне ее слова? Догадался ли он благодаря уже известной читателю прозорливости?   Кто знает? Однако он сейчас же изменил тон и, взяв Андре за обе руки, молвил:      

– Дитя   мое! Разве отец тебе не друг? Нежная улыбка проглянула и заиграла на омрачившемся   было личике Андре.      

– Разве   я здесь не для того, чтобы тебя любить, чтобы дать тебе совет? Разве ты не   гордишься тем, что помогаешь преуспеть и брату, и мне?      

– Да,   да, разумеется, – согласилась Андре. Барон ласково посмотрел на дочь.      

– Так   вот, – продолжал он, – как справедливо заметил герцог де Ришелье, ты   скоро станешь королевой де Таверне… Король тебя отличил… Ее высочество –   тоже, – с живостью прибавил он. – В семейном кругу августейших особ   ты составишь наше будущее, осчастливив их своим присутствием… Подруга ее   высочества, подруга.., короля, какой почет!.. Ты необычайно талантлива и на   редкость красива. У тебя чистая душа, ты лишена зависти и честолюбия… Ах, дитя   мое, какую роль ты могла бы сыграть! Помнишь девочку, которая усладила   последние минуты Карла Шестого? Ее имя было освящено во Франции… Вспомни   Агнессу Сорель, восстановившую честь французской короны! Все истинные французы   чтят ее память… Андре, ты будешь посохом нашего славного монарха… Он будет тебя   лелеять, как родную дочь, и ты станешь править Францией по праву самой   красивой, отважной и преданной.      

Андре   широко раскрыла глаза от удивления. Не давая ей опомниться, барон продолжал:      

– Ты   одним своим взглядом прогонишь «века женщин, которые только позорят трон; одно   твое присутствие очистит двор. Твоему великодушному влиянию знать всего   королевства будет обязана возвращением добрых нравов, хорошего тона, изысканной   вежливости. Дочь моя, ты можешь и должна стать путеводной звездой для всего   нашего государства и венцом славы для нашей семьи.      

– А   что я должна для этого сделать? – спросила оглушенная Андре.      

– Андре!   Я тебе часто говорил, что в этом мире приходится вынуждать людей к тому, чтобы   они были добродетельными, заставлять их любить добродетель. Добродетель хмурая,   тоскливая, бубнящая поучения, отталкивает даже тех, кто готов был к ней   приблизиться. Пусть твоя добродетель будет не лишена кокетства, даже порока.   Это под силу такой умной и сильной девушке, как ты. Будь такой ослепительной,   чтобы при дворе только и было разговору, что о тебе. Постарайся, чтобы королю   было с тобой так приятно, чтобы он не мог без тебя обходиться. Будь очень скрытной,   сдержанной со всеми, кроме короля, и ты очень скоро станешь могущественной.      

– Я   не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, – проговорила Андре.      

– Разреши   мне тобой руководить. Тебе ничего не придется понимать, только исполняй, что я   тебе скажу, – это даже лучше для такой послушной и доброй девочки, как ты.   Кстати, чтобы претворить в жизнь первый пункт, я должен наполнить твой кошелек.   Возьми сто луидоров и приготовь себе туалет, достойный того уровня, на который   тебя поднимает король, оказавший нам честь своим вниманием.      

Таверне   дал дочери сто луидоров, поцеловал ей ручку и вышел.      

Он   быстрыми шагами пошел по той аллее, по которой пришел, и не обратил внимания на   Николь, стоявшую в роще Амуров; она была увлечена беседой с сеньором,   сообщавшим ей что-то на ушко.      

       

 ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Глава 1. ЧТО БЫЛО НУЖНО   АЛЬТОТАСУ, ЧТОБЫ ЗАВЕРШИТЬ ПРИГОТОВЛЕНИЕ ЭЛИКСИРА ЖИЗНИ      

       

На   следующий день после этого разговора, около четырех часов пополудни, Бальзамо в   своем кабинете на улице Сен-Клод читал письмо, переданное ему Фрицем. Письмо   было без подписи: он так и этак вертел его в руках.      

– Мне   знаком этот почерк, – говорил он, – не почерк, а каракули,   некрасивый, нетвердый, и много орфографических ошибок.      

Он стал   перечитывать:      

«Ваше   сиятельство!      

Лицо,   обращавшееся к вам просить совета за несколько дней до падения последнего министра,   а также много раньше, прибудет к Вам сегодня за новым советом. Позволят ли Ваши   разнообразные занятия уделить этому лицу полчаса между четырьмя и пятью часами   вечера?»      

Перечитав   письмо во второй или в третий раз, Бальзамо погрузился в размышления.      

«Не   стоит беспокоить Лоренцу из-за такой малости. И потом, разве я не умею   угадывать сам? Каракули – верный признак, что писал аристократ; почерк   нетвердый – это свидетельствует о преклонных годах писавшего; много   орфографических ошибок: автор – придворный. Какой я глупец! Это же герцог де   Ришелье. Разумеется, я уделю вам полчаса, ваша светлость, да хоть час, хоть   целый день! Возьмите у меня все время и делайте с ним, что пожелаете. Ведь вы   для меня, сами того не зная, являетесь одним из моих таинственных агентов,   одним из моих домашних демонов. Разве мы с вами заняты не одним и тем же делом?   Мы вместе пытаемся расшатать монархию: вы – тем, что хотите стать ее министром,   я – тем, что являюсь ее врагом. Я жду вас, ваша светлость!      

Бальзамо   вынул часы, желая убедиться, долго ли еще ему ждать герцога.      

Как раз   в эту минуту под потолком зазвенел звонок.      

– Что   такое? – вздрогнув, проговорил Бальзамо. – Лоренца! Меня зовет   Лоренца! Она хочет со мной увидеться. Не случилось ли с ней чего-нибудь? Или,   может быть, у нее опять истерический припадок – свидетелем которого мне часто   случалось быть, а несколько раз не просто свидетелем, но и жертвой? Еще вчера   она была задумчива, смиренна, нежна; вчера она была такой, какой я больше всего   ее люблю. Бедная девочка! Ну, пойду.      

Он   застегнул расшитую рубашку, заправил кружевное жабо под шлафрок, взглянул на   свое отражение, желая убедиться, что волосы у него не очень взлохмачены, и   пошел по направлению к лестнице, позвонив перед тем в колокольчик, точно так,   как это сделала Лоренца.      

Бальзамо   по привычке остановился в комнате, отделявшей его от Лоренцы; он скрестил руки   на груди, повернулся в ту сторону, где по его предположениям должна была   находиться Лоренца, и не знавшим преград усилием воли заставил ее уснуть.      

Потом он   заглянул в едва заметную трещинку в стене, словно сомневался в себе или считал,   что необходимо быть особенно осторожным.      

Лоренца   уснула в тот момент, когда лежала на диване или после приказания своего повелителя   упала на него, покачнувшись и ища, на что бы опереться. Ни один художник не мог   бы придумать для нее позы более поэтичной, чем та, какую она приняла. Страдая и   задыхаясь под тяжестью гипноза, Лоренца походила на одну из прекрасных Ариан   кисти Ванлоо: грудь ее бурно вздымалась, голова повисла от отчаяния или   изнеможения.      

Бальзамо   вошел в комнату и, залюбовавшись, остановился перед ней. Он поспешил ее разбудить:   она была слишком соблазнительна.      

Едва   раскрыв глаза, она метнула в него пронзительный взгляд, потом, словно для того,   чтобы собраться с мыслями, обеими руками пригладила волосы, сжала губы,   приоткрывшиеся было в сладострастном забытьи, и, изо всех сил напрягая память,   постаралась припомнить, что с ней произошло Бальзамо с беспокойством наблюдал   за ней. Он давным-давно привык к ее внезапным переходам от нежной влюбленности   к всплескам ненависти и злобы. Теперешняя ее задумчивость была ему внове;   хладнокровие Лоренцы, с каким она его принимала, сдерживая привычные уже   вспышки злобы, свидетельствовали о том, что на сей раз его ожидает нечто более   серьезное, чем то, что ему доводилось видеть до сих пор Лоренца привстала и,   тряхнув головой, подняла на Бальзамо бархатные глаза.      

– Сядьте,   пожалуйста, рядом, – попросила она его. При звуке ее голоса, проникнутого   необычайной нежностью, Бальзамо вздрогнул.      

– Вы   хотите, чтобы я сел? – переспросил он. – Вы прекрасно знаете,   Лоренца, что у меня только одно желание: умереть у ваших ног.      

– Сударь! –   не меняя тона, продолжала Лоренца. – Я прошу вас сесть, хотя не собираюсь   долго с вами говорить. Но мне кажется, что будет лучше, если вы сядете, – Нынче,   как, впрочем, и всегда, моя дорогая, я готов исполнить любое ваше   желание, – ответил Бальзамо и сел в кресло рядом с Лоренцой, сидевшей на   диване.      

– Сударь! –   проговорила она, умоляюще взглянув на Бальзамо. – Я вызвала вас для того,   чтобы попросить вас об одной милости.      

– Лоренца,   любимая моя! – воскликнул в восторге Бальзамо. – Просите все, что   хотите, все!      

– Я   хочу только одного, но предупреждаю вас: это мое самое сильное желание.      

– Говорите,   Лоренца, говорите! Я готов отдать все мое состояние, я полжизни отдам за то,   чтобы вы были счастливы!      

– Вам   это ничего не будет стоить, это займет всего одну минуту вашего времени, –   сказала молодая женщина.      

Обрадованный   тем, что разговор протекает так спокойно, Бальзамо, обладавший богатым   воображением, попытался представить себе, какие желания могли появиться у   Лоренцы и какие он мог бы удовлетворить.      

«Она у   меня сейчас попросит служанку или подругу, – думал он. – Ну что же,   это огромная жертва, потому что мне придется подвергнуть риску свою тайну и   тайну моих друзей, но я готов на него пойти, потому что бедняжка томится в   одиночестве».      

– Ну   говорите же, Лоренца, – проговорил он, глядя на нее с нежной улыбкой.      

– Сударь!   Вы знаете, что я умираю от тоски и одиночества, – молвила она.      

Бальзамо   в знак согласия опустил голову и вздохнул.      

– Моя   молодость пропадает понапрасну, – продолжала Лоренца, – мои дни   проходят в слезах, мои ночи – это нескончаемый ужас. Я угасаю в тоске и   одиночестве – Вы сами избрали себе такую жизнь, Лоренца, – отвечал   Бальзамо, – и не моя вина, что образ жизни, который вас теперь приводит в   уныние, вы сами предпочли тому, которому могла бы позавидовать королева.      

– Пусть   так. Но вы видите, что я обращаюсь к вам.      

– Благодарю   вас, Лоренца.      

– Не   вы ли мне неоднократно говорили, что вы – христианин, хотя…      

– Хотя   вы полагаете, что я погубил свою душу, вы это хотите сказать? Я правильно   закончил вашу мысль, Лоренца?      

– Прошу   вас выслушать то, что я скажу, и ничего за меня не додумывать.      

– Продолжайте,   пожалуйста.      

– Вместо   того, чтобы вызывать во мне ненависть и доводить меня до отчаяния, окажите мне,   раз уж я ни на что не гожусь…      

Она   замолчала и посмотрела на Бальзамо. Но он уже овладел собой и ответил ей   холодным взглядом, нахмурив брови.      

Она   затрепетала под его почти угрожающим взглядом.      

– Окажите   мне милость, – продолжала она. – Я не прошу у вас свободы, нет, я   знаю, что по Божьей, вернее, по вашей воле, – ведь вы мне кажетесь   всемогущим, – я обречена на пожизненное заточение. Позвольте мне хоть   изредка видеть человеческие лица, слышать не только ваш голос, позвольте мне   выходить, двигаться, чувствовать, что я еще живу.      

– Я   предвидел это ваше желание, Лоренца, – проговорил Бальзамо, беря ее за   руку, – и вы знаете, что уже давно я тоже этого хочу.      

– Правда?! –   вскричала Лоренца.      

– Но   вы же пригрозили, что предадите меня, когда я потерял голову от любви… Я   позволил вам проникнуть в некоторые свои научные и политические тайны. Вы   знаете, что Альтотас нашел философский камень и ищет секрет вечной   молодости, – это из области науки. Вы знаете, что я и мои друзья замышляем   свержение монархии, – это из области политики. За одну из этих тайн меня   могут приговорить к сожжению на костре, как колдуна; за другую меня колесуют   как за государственную измену. А вы мне угрожали, Лоренца; вы мне сказали, что   любой ценой хотели бы вновь обрести свободу ради того, чтобы прежде всего   донести на меня де Сартину. Ведь это же ваши слова?      

– Что   вы от меня хотите!.. Я порой прихожу в отчаяние и тогда.., тогда я теряю разум.      

– А   сейчас вы спокойны? Достаточно ли вы благоразумны в эту минуту, чтобы мы могли   поговорить?      

– Надеюсь,   что да.      

– Если   я возвращу вам свободу, о которой вы меня просите, могу ли я надеяться, что вы   будете мне преданной и покорной женой, что я найду в вас верную и нежную душу?   Вы знаете, что это мое заветное желание, Лоренца.      

Молодая   женщина молчала.      

– Сможете   ли вы меня полюбить? – со вздохом закончил Бальзамо.      

– Я   не хочу обещать вам то, что не могла бы исполнить, – молвила   Лоренца. – Ни любовь, ни ненависть от нас не зависят. Я надеюсь, что   Господь в награду за ваши добрые дела поможет мне избавиться от ненависти и   полюбить вас.      

– К   сожалению, такого обещания недостаточно, Лоренца, чтобы я мог вам довериться. Я   хочу от вас услышать клятву верности, священную клятву, нарушение которой было   бы святотатством. Это должна быть такая клятва, которая связала бы вас и в   этой, и в той жизни, а в случае вашего предательства она должна привести вас к   смерти в этом мире и к вечному проклятию – в том.      

Лоренца   не проронила ни звука.      

– Готовы   ли вы принести такую клятву? Лоренца уронила голову и спрятала лицо в ладонях,   ее грудь бурно вздымалась от охвативших ее противоречивых чувств.      

– Поклянитесь   мне, Лоренца, так, как я этого от вас прошу, со всей торжественностью, коей   будет сопровождаться ваша клятва, и вы свободны.      

– Чем   я должна поклясться?      

– Поклянитесь,   что никогда, ни под каким предлогом, ничто из того, что вы узнали о занятиях   Альтотаса, вы никому не откроете.      

– Клянусь!      

– Поклянитесь,   что вы никогда не разгласите того, что знаете о наших собраниях.      

– Ив   этом клянусь!      

– И   вы готовы принести такую клятву, какую я вам предложу?      

– Да.   И это все?      

– Нет.   Поклянитесь, – и это самое главное, Лоренца, потому что другие клятвы   затрагивают меня косвенно, а в этой клятве заключено все мое счастье, –   поклянитесь, что никогда не покинете меня. Поклянитесь, и вы свободны.      

Молодая   женщина вздрогнула, почувствовав, как ее» сердце словно пронзил стальной клинок.      

– Как   я должна произнести эту клятву?      

– Мы   вместе отправимся в церковь, Лоренца. Мы вместе причастимся одной просфорой. На   этой просфоре вы и поклянетесь никогда не рассказывать ни об Альтотасе, ни о   моих товарищах. Вы поклянетесь никогда не разлучаться со мной. Мы разделим   просфору пополам и следим ее, поклявшись перед всемогущим Богом: вы – в том,   что никогда меня не предадите, я – в том, что составлю ваше счастье.      

– Нет, –   возразила Лоренца, – подобная клятва – кощунство.      

– Клятва   может быть кощунством только тогда, Лоренца, – с грустью заметил   Бальзамо, – когда она произносится с намерением нарушить ее.      

– Я   не стану приносить эту клятву, – продолжала упорствовать Лоренца.      

– Я   боюсь погубить свою душу.      

– Повторяю   вам, что вы сгубили бы душу не тогда, когда произносили бы эту клятву, а в том   случае, если бы нарушили ее.      

– Я   не буду клясться.      

– В   таком случае наберитесь терпения, Лоренца, – проговорил Бальзамо не со   злобой, а с глубоким сожалением.      

Лоренца   помрачнела, словно туча набежала внезапно и нависла над цветущей лужайкой.      

– Значит,   вы мне отказываете? – спросила она.      

– Нет,   Лоренца, это вы отказываете мне. Нервное движение Лоренцы выдало нетерпение,   охватившее ее при этих словах.      

– Послушайте,   Лоренца, – обратился к ней Бальзамо, – я кое-что могу для вас   сделать, и сделать немало, можете мне поверить.      

– Говорите, –   горько улыбнувшись, проговорила молодая женщина, – Посмотрим, как далеко   может зайти щедрость, о которой вы так любите разглагольствовать.      

– Бог,   случай или судьба, – называйте это, как хотите, Лоренца, – связали   нас неразрывными узами. Не стоит пытаться разорвать их в этой жизни, это под   силу только смерти.      

– Ну,   это я уже слышала, – нетерпеливо проговорила Лоренца.      

– Так   вот через неделю, Лоренца, чего бы мне это ни стоило и как бы ни велик был   риск, у вас будет подруга.      

– Где? –   спросила она.      

– Здесь.      

– Здесь?! –   вскричала она. – За этими решетками, за железными дверьми? Подруга по заточению?   Вы ничего не поняли, сударь, я совсем не этого у вас прошу.      

– Это   все, что в моих силах, Лоренца! Молодая женщина сделала еще более нетерпеливое   движение.      

– Дорогая   моя! Дорогая моя! – ласково продолжал Бальзамо. – Подумайте   хорошенько: из нас двоих вам легче перенести все тяготы этого вынужденного   несчастья.      

– Ошибаетесь,   сударь! До сей минуты я страдала только за себя, а не за другого. И я не могу   долее выдержать испытание, которому, насколько я понимаю, вы хотели бы меня   подвергнуть. Пусть вы поместите рядом со мной такую же жертву, как я. Я буду   видеть, как она худеет, бледнеет, чахнет от страданий, как я; я буду слышать,   как она стучит, как и я раньше, вот в эту стену, в эту постылую дверь, которую   я по сто раз на день разглядываю, пытаясь понять, как она открывается,   пропуская вас сюда. А когда эта жертва, моя подруга, обломает, как я, ногти об   дерево и мрамор, тщетно пытаясь разбить доски или раздвинуть плиты; когда она,   как я, выплачет все глаза; когда она, как я, станет мертвой, и вместо одного   перед вами будут два трупа, вы со свойственной вам дьявольской добротой   скажете: «Этим двум девочкам весело вместе, они счастливы.» Нет, нет, тысячу   раз нет! И она в сердцах топнула ногой. Бальзамо еще раз попытался ее успокоить.      

– Ну   ну, Лоренца, – молвил он, – не волнуйтесь, будьте благоразумны,   умоляю вас.      

– И   он еще просит меня не волноваться! Он просит меня образумиться! Палач просит   снисхождения у жертвы, которую он мучает!      

– Да,   я прошу вас быть благоразумной и снисходительной, потому что ваши приступы   гнева ничего не меняют в нашей общей судьбе, они причиняют боль, только и   всего. Примите то, что я вам предлагаю, Лоренца; я дам вам подругу, которая   полюбит рабство за то, что оно одарит ее вашей дружбой. Вы напрасно опасаетесь,   что увидите грустное, залитое слезами лицо; напротив, ее улыбка, ее веселый   нрав развеселят и вас. Милая Лоренца, согласитесь на мое предложение. Могу   поклясться, что большего я не могу вам предложить.      

– Иными   словами, вы поселите рядом со мной наемницу и скажете ей, что тут живет одна   сумасшедшая, несчастная женщина, безнадежно больная, вы придумаете мне   какую-нибудь болезнь. «Заточите себя вместе с этой сумасшедшей, пообещайте, что   будете верно ей служить, и я заплачу вам за ваши услуги, как только бедняжка   умрет».      

– Ах,   Лоренца, Лоренца! – прошептал Бальзамо.      

– Нет,   все будет не так, я ошиблась, да? – насмешливо продолжала Лоренца. –   Я недогадлива, ничего не поделаешь! Я несведуща, я так плохо знаю свет!.. Вы   можете сказать этой женщине: «Будьте бдительны: эта сумасшедшая опасна;   предупреждайте меня о каждом ее шаге, о всякой мысли; следите за ней днем и   ночью». И вы дадите ей столько золота, сколько она пожелает: золото вам   достается даром – ведь вы сами его делаете.      

– Лоренца!   Вы заблуждаетесь; во имя Неба, Лоренца, постарайтесь прочесть то, что у меня в   сердце. Дать вам подругу значило бы поставить под удар дело всей моей жизни;   если бы не ваша ненависть, вы оценили бы мою жертву… Дать вам подругу, как я   уже сказал, это значит подвергнуть риску мою безопасность, мою свободу, жизнь.   Однако я готов на это, лишь бы вас избавить от огорчений.      

– Огорчений! –   вскричала Лоренца с диким хохотом, заставившим Бальзамо содрогнуться. – И   он называет это огорчениями!      

– Ну   хорошо, страдания… Да, вы правы. Лоренца, это невыносимые страдания. Да,   Лоренца! Что ж, повторяю: потерпите, придет день, когда кончатся все ваши   страдания; придет время, и вы станете свободной; настанет время, когда вы   станете счастливой.      

– Позвольте   мне удалиться в монастырь! Я хочу дать обет.      

– В   монастырь?      

– Я   буду молиться, я буду молиться прежде всего за вас, а уж потом за себя. Я буду   там заперта, это верно, но ведь у меня будет и сад, и свежий воздух, и простор,   и кладбище, где я буду гулять среди могил, подыскивая место и для себя. У меня   будут подруги, по-своему несчастливые, у каждой из них своя горькая доля.   Позвольте мне удалиться в монастырь, и я дам вам любые клятвы, какие вы только   пожелаете. Монастырь, Бальзамо, монастырь! На коленях умоляю вас об этой   милости!      

– Лоренца!   Лоренца! Мы не можем разлучиться. Мы навсегда связаны в этой жизни, слышите? Не   просите у меня ничего, что выходит за пределы этого дома.      

Бальзамо   произнес эти слова отчетливо и в то же время сдержанно, тоном, не допускавшим   возражений; Лоренца больше не настаивала.      

– Значит,   вы этого не хотите? – с убитым видом прошептала она.      

– Не   могу.      

– Это   ваше последнее слово?      

– Да.      

– Ну   что же, тогда я попрошу вас о другом, – с улыбкой проговорила она.      

– Милая   Лоренца! Улыбнитесь еще, вот так же, и можете просить у меня, что только пожелаете.      

– Вы   готовы исполнить любую мою прихоть, лишь бы я делала все, чего вы от меня требуете,   ведь правда? Что ж, пусть так. Я постараюсь быть благоразумной.      

– Говорите,   Лоренца, говорите!      

– Только   что вы мне сказали: «Придет день, Лоренца, и ты не будешь больше страдать,   наступит время, и ты станешь свободной и счастливой».      

– Да,   я так сказал и клянусь Небом, что жду этого дня, как и вы, с нетерпением.      

– Это   время может наступить теперь, Бальзамо, – проговорила молодая женщина с   ласковой улыбкой, какую ее муж видел у нее на лице только когда она   засыпала. – Я устала, знаете, очень устала. Это нетрудно понять: будучи   молодой, я уже столько выстрадала! Так вот, друг мой, – ведь вы говорите,   что вы мне друг, – выслушайте меня: сделайте так, чтобы этот счастливый   день наступил сию минуту.      

– Я   слушаю вас, – молвил Бальзамо, охваченный необычайным волнением.      

– Я   заканчиваю свою речь просьбой, с которой мне следовало бы начать, Ашарат.   Молодая женщина вздрогнула.      

– Говорите,   дорогая.      

– Я   не раз замечала во время ваших опытов над несчастными тварями – вы говорили,   что эти опыты необходимы для человечества, – я замечала, что вы владеете   секретом смерти: то он заключался в капле яда, то во вскрытой вене; и смерть   эта была тихой и скорой, а несчастные, ни в чем не повинные животные,   обреченные, как и я, на заточение, мгновенно становились после смерти   свободными; и это было первым и единственным благодеянием, оказанным бедным   тварям с самого их рождения. Так вот…      

Она   остановилась и побледнела.      

– Что,   Лоренца? – спросил Бальзамо.      

– Сделайте   ради меня то, что вы порой делаете в интересах науки с несчастными животными,   сделайте это во имя человечности; сделайте это для подруги, благословляющей вас   от всей души, для подруги, готовой из признательности целовать вам руки, если   вы окажете ей милость, о которой она вас умоляет. Сделайте это, Бальзамо, для   меня, на коленях прошу вас об этом, и я обещаю вам, что с последним вздохом я   одарю вас такой любовью и радостью, какой вы не увидите от меня за всю мою жизнь.   Вы сделали бы это ради меня, и я обещаю вам, что буду искренне радоваться в то   мгновенье, когда покину этот мир. Бальзамо, душой вашей матери, кровью нашего   Бога, всем, что есть святого в мире живых и в мире мертвых, заклинаю вас:   убейте меня! Убейте меня!      

– Лоренца! –   вскричал Бальзамо, притянув к себе вскочившую с этими словами молодую   женщину. – Лоренца, ты бредишь! Чтобы я тебя убил!.. Ты – моя любовь! Ты –   моя жизнь!      

Лоренца   резким движением высвободилась из объятий Бальзамо и рухнула на колени.      

– Я   не встану, – сказала она, – пока вы не исполните моей просьбы.   Умертвите меня тихо, без боли; окажите мне эту милость, ведь вы говорите, что   любите меня; усыпите меня, как вы часто делаете, но избавьте меня от   пробуждения, от разочарования.      

– Лоренца,   дорогая! – заговорил Бальзамо, – Боже мой, неужели вы не видите, что   у меня сердце разрывается? Неужели вы так несчастливы? Встаньте, Лоренца, не   надо впадать в отчаяние. Неужто вы так меня ненавидите?      

– Я   ненавижу рабство, пытки, одиночество, а раз вы превращаете меня в рабу, в   несчастную и одинокую, значит, я ненавижу и вас.      

– Но   я безумно люблю вас и не могу видеть, как вы умираете. Значит, вы не умрете,   Лоренца, и я займусь самым трудным лечением, которое когда-либо мне приходилось   проводить: я заставлю вас полюбить жизнь, моя Лоренца!      

– Нет,   нет, это невозможно: вы уже заставили меня пожелать смерти.      

– Лоренца,   сжальтесь надо мной, я вам обещаю, что очень скоро…      

– Смерть   или жизнь! – воскликнула молодая женщина, приходя постепенно во все   большее возбуждение от своей ярости. – Сегодня – крайний срок. Согласны ли   вы лишить меня жизни, иными словами – дать мне успокоение?      

– Жизнь,   Лоренца, только жизнь.      

– Тогда   свободу! Бальзамо молчал.      

– В   таком случае – смерть, тихая смерть от какого-нибудь зелья, укола иглой, смерть   во время сна: покой! покой! покой!      

– Жизнь   и терпение, Лоренца.      

Лоренца   расхохоталась адским хохотом и, отскочив, выхватила из-за пазухи нож с тонким и   острым лезвием, словно молния, сверкнувшим у нее в руке.      

Бальзамо   вскрикнул, но было поздно: он не успел отвести ее руку, и нож вонзился в грудь   Лоренцы. Бальзамо был ослеплен вспышкой и видом крови.      

Он   закричал и, обхватив Лоренцу руками, на лету поймал нож, готовый опуститься   снова.      

Лоренца   резким движением попыталась высвободить нож, и лезвие прошло между пальцев   Бальзамо.      

Из раны   хлынула кровь.      

Вместо   того, чтобы продолжать борьбу, Бальзамо протянул окровавленную руку к молодой   женщине и властно проговорил:      

– Усните,   Лоренца! Усните! Я приказываю! Но она была так сильно возбуждена, что повиновалась   не сразу.      

– Нет,   нет, – прошептала Лоренца, пошатываясь и пытаясь еще раз вонзить нож себе   в грудь. – Нет, я не буду спать!      

– Усните,   я вам говорю! – шагнув к ней, повторил Бальзамо. – Спите, я так хочу!      

На сей   раз сила воли Бальзамо оказалась такой мощной, что всякое сопротивление было   сломлено. Лоренца вздохнула, выронила нож, зашаталась и рухнула на подушки.      

Только   глаза ее оставались открытыми, однако ее пылавший ненавистью взор постепенно   угасал, и скоро глаза закрылись. Напряжение спало, голова склонилась к плечу,   как у раненой птицы; нервная дрожь пробежала по всему ее телу. Лоренца заснула.      

Только   тогда Бальзамо смог расстегнуть одежду Лоренцы и осмотреть рану; она показалась   ему неопасной. Однако кровь так и хлестала из раны.      

Бальзамо   нажал кнопку, спрятанную в глазу льва; распрямилась пружина, растворилась потайная   дверь. Он отвязал противовес, спустилась подъемная дверь Альтотаса: Бальзамо   встал на нее и поднялся в лабораторию старика.      

– А-а,   это ты, Ашарат? – спросил тот, продолжая сидеть в кресле. – Ты   знаешь, что через неделю мне исполняется сто лет? Ты знаешь, что к этому   времени мне нужна кровь младенца или девственницы?      

Не   слушая его, Бальзамо бросился к шкапчику, где хранились магические бальзамы. Он   схватил одну из пробирок, содержимое которой ему не раз приходилось испытывать,   потом вернулся к подъемному окну, топнул ногой и начал спускаться.      

Альтотас   подкатил вместе с креслом прямо к отверстию в полу и протянул руки, намереваясь   вцепиться в одежду Бальзамо, но опоздал.      

– Ты   слышишь, несчастный? – прокричал он ему вдогонку. – Слышишь? Если   через неделю у меня не будет младенца или девственницы, чтобы завершить   составление эликсира, я умру.      

Бальзамо   обернулся. Глаза старика горели на совершенно неподвижном лице; можно было   подумать, что живы одни глаза.      

– Да,   да, – отвечал Бальзамо. – Да, можешь быть спокоен, у тебя будет то, о   чем ты просишь.      

Отпустив   пружину, он вернул подъемное окно на прежнее место: оно сейчас же слилось с   потолком, представляя собой часть орнамента.      

Затем он   поспешил в комнату Лоренцы, но, едва войдя туда, услышал звонок Фрица.      

– Герцог   де Ришелье, – пробормотал Бальзамо. – Ну ничего, герцог и пэр может и   подождать!      

 Глава   2. ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ      

       

В   половине пятого герцог де Ришелье покинул особняк на улице Сен-Клод.      

В свое   время читатель узнает, зачем он приходил к Бальзамо.      

Барон де   Таверне ужинал у дочери. Ее высочество в этот день предоставила Андре полную   свободу, чтобы она могла принять у себя отца.      

Герцог   де Ришелье вошел в тот момент, когда подавали десерт. Он по-прежнему приносил в   семью Таверне только добрые вести: он сообщил своему другу, что утром король во   всеуслышание объявил, что хочет дать Филиппу не роту, а полк.      

Таверне   проявил бурную радость, Андре горячо поблагодарила маршала.      

Беседа потекла   так, как ей и следовало после того, что произошло. Ришелье продолжал рассказывать   о короле, Андре без умолку говорила о брате, а Таверне – о достоинствах Андре.      

В   разговоре девушка упомянула о том, что она до самого утра свободна от службы у   ее высочества, что ее высочество принимает в этот день двух немецких принцев,   приходящихся ей родней; желая почувствовать себя хоть на несколько часов   свободной и вспомнить те времена, когда она жила при дворе в Вене,   Мария-Антуанетта не захотела видеть французских слуг и даже удалила фрейлину.   Это так потрясло герцогиню де Ноай, что она побежала жаловаться королю, Барону   де Таверне очень нравилась, как он говорил, свобода Андре, с какой она   рассказывала о вещах, от которых непосредственно зависели состояние и слава   семьи Таверне. Услышав это, Ришелье сказал, что готов удалиться, чтобы не   мешать отцу пооткровенничать с дочерью. Мадмуазель де Таверне запротестовала, и   Ришелье остался.      

Ришелье   живописал плачевное состояние, в котором оказалась французская знать, вынужденная   сносить постыдное иго случайных фаворитов, подпольных владычиц, вместо того,   чтобы иметь дело с такими фаворитками, как в былые времена; ведь тогда это были   дамы почти столь же знатного происхождения, что и их августейшие любовники;   дамы покоряли принцев крови своей красотой и любовью, а подданных – благородным   происхождением, умом и верностью интересам страны.      

Слова   Ришелье совпали с тем, о чем вот уже несколько дней говорил Андре барон де Таверне,   и это ее удивило.      

Ришелье   перешел к изложению своей теории добродетели, теории возвышенной, языческой и,   вместе с тем, истинно французской; мадмуазель де Таверне была вынуждена   признать, что она ни в коей мере не добродетельна. Настоящей добродетелью, как   понимал ее маршал, обладали г-жа де Шатору, мадмуазель де ла Вольер и   мадмуазель де Фосез.      

От слова   к слову, от доказательства к доказательству, мысль Ришелье становилась   настолько прозрачной, что Андре вообще перестала ее понимать.      

Беседа   продолжалась в том же духе часов до семи вечера.      

Когда   часы пробили семь, герцог поднялся: ему было пора, по его словам, отправляться   ко двору в Версаль.      

Пройдясь   по комнате в поисках шляпы, он наткнулся на Николь: она всегда старалась найти   себе какое-нибудь дело поблизости от того места, где находился герцог де   Ришелье.      

– Малышка! –   воскликнул он, потрепав ее по плечу. – Проводи-ка меня! Отнесешь цветы,   которые герцогиня де Ноай приказала нарвать с клумбы и которые она посылает со   мной графине д'Эгмон.      

Николь   поклонилась, как пастушка из комической оперы Руссо.      

Маршал попрощался   с бароном и его дочерью, обменялся с Таверне многозначительным взглядом,   молодцевато раскланялся с Андре и вышел.      

Мы   просим позволения у читателя оставить барона и Андре: пусть они обсуждают новую   милость, оказанную Филиппу, а мы последуем за маршалом. Мы узнаем, зачем он   ездил на улицу Сен-Клод, куда прибыл, как мы помним, в страшную минуту.      

Кстати,   принципы морали, которыми руководствовался барон, были, пожалуй, еще жестче,   чем у маршала; они могли бы оскорбить слух человека, обладающего и не такой   нежной душой, как у Андре, и, следовательно, способного понять больше, нежели   наивная девушка.      

Итак,   Ришелье спустился по лестнице, опираясь на плечо Николь, и, как только они оказались   у клумбы, остановился и заглянул ей в лицо со словами:      

– Ах,   вот как, малышка? – сказал он. – Так у нас теперь есть любовник?      

– У   меня, господин маршал?! – воскликнула Николь, сильно покраснев и отступив   на шаг.      

– Может,   ты не Николь Леге, а?      

– Точно   так, господин маршал.      

– Так   вот, у Николь Леге есть любовник.      

– Скажете   тоже!      

– Да,   черт побери! Этот бездельник недурно сложен, она его принимала на улице   Кок-Эрон, а потом он последовал за ней в окрестности Версаля.      

– Клянусь   вам, ваша светлость…      

– Он,   кажется, гвардеец, а зовут его… Хочешь, малышка, я тебе скажу, как зовут   любовника мадмуазель Николь Леге?      

У Николь   оставалась единственная надежда, что маршал не знает имя этого счастливейшего   из смертных.      

– Ну   что же, господин маршал, договаривайте, раз уж начали.      

– Его   зовут господин де Босир, и, по правде говоря, он оправдывает свое имя.      

Николь   прижала руки к груди, попытавшись сделать вид, что она пристыжена, но это не   произвело на маршала никакого впечатления.      

– Кажется,   мы назначаем в Трианоне свидания, – продолжал он. – Дьявольщина!      

В   королевской резиденции – это не шутки! Да за такие проделки недолго и места   лишиться, прелестное дитя, а господин де Сартин отправляет всех уволенных из   королевских замков девушек прямо в Сальпетриер.      

Николь   почувствовала некоторое беспокойство.      

– Ваша   светлость! – заговорила она. – Клянусь, что если господин де Босир и   похваляется тем, что он – мой любовник, то он просто фат и мерзавец, потому что   на самом деле я ни в чем не виновата.      

– Я   не отрицаю того, что он фат и мерзавец, – отвечал Ришелье, – но ведь   ты назначала свидания? Да или нет?      

– Ваша   светлость! Свидание – еще не улика.      

– Назначала   ты свидания или не назначала? Отвечай!      

– Ваша   светлость…      

– Назначала…   Прекрасно! Я тебя не осуждаю, милое дитя. Я люблю юных прелестниц, которые не   прячут своей красоты, я и сам в молодости умел ценить красоту. Однако, будучи   твоим другом и покровителем, я хочу тебя предупредить.      

– Так   меня видели?.. – спросила Николь.      

– Очевидно,   да, раз я об этом знаю.      

– Ваша   светлость, никто меня не видел, – решительно заявила Николь, – потому   что это просто невозможно.      

– Я   ничего не знаю наверное, но такие слухи ходят, и это бросает тень на твою   хозяйку. А ты понимаешь, что я более близкий друг семейству Таверне, нежели   семье Леге, и мой долг – шепнуть барону два слова о том, что происходит.      

– Ах,   ваша светлость! – вскричала Николь, напуганная разговором, принимавшим   такой оборот. – Вы меня погубите. Ведь даже если я и невиновна, меня   прогонят по одному подозрению!      

– Что   же делать, деточка? Значит, тебя прогонят. Уж не знаю, какой злодей мог найти в   этих свиданиях что-то дурное, но, как бы невинны они ни были, о них уже   доложили герцогине де Ноай.      

– Герцогине   де Ноай! Боже милостивый!      

– Да,   ты сама видишь, что дело не терпит отлагательств.      

Николь в   отчаянии всплеснула руками.      

– Это   неприятно, я понимаю, – продолжал Ришелье. – Что же ты собираешься   делать?      

– А   вы? Ведь вы только что называли себя моим покровителем, и вы это доказали… Неужели   вы не можете меня защитить? – спросила Николь с лукавством, присущим   скорее опытной женщине.      

– Конечно,   могу, черт побери.      

– И   что же, ваша светлость?..      

– Могу,   но не хочу!      

– Как,   господин герцог?      

– Да,   ты милая девушка, я знаю, и твои прелестные глазки многое мне говорят, но я уже   почти совсем ослеп, бедняжка Николь, и не понимаю языка прелестных глаз.   Когда-то я мог бы предложить тебе приют в особняке Гановер, а сегодня к чему   мне это? Нам не о чем было бы даже поболтать.      

– Однако   вы уже возили меня в свой особняк, – поморщившись заметила Николь.      

– Как   нелюбезно с твоей стороны, Николь, упрекать меня в том, что я возил тебя в свой   особняк! Ведь я это сделал для того, чтобы оказать тебе услугу. Признайся, что   без волшебной воды господина Рафте, превратившей тебя в прелестную брюнетку, ты   не попала бы в Трианон, В конце концов, стоило ли это затевать только ради   того, чтобы тебя прогнали, но, с другой стороны, ты сама виновата: за каким   чертом назначаешь свидания господину де Босиру, да еще прямо у входа в конюшни?      

– Вы   даже это знаете? – спросила Николь, решив изменить тактику и всецело   положиться на благородство маршала.      

– Черт   побери! Ты же сама видишь, что мне известно, и не только мне, но и герцогине де   Ноай. Да у тебя же свидание назначено на сегодняшний вечер…      

– Это   правда, ваша светлость Но даю рам слово, что я не пойду – Разумеется, я же тебя   предупредил, зато господин де Босир придет: ведь его никто не предупреждал, и   его схватят Естественно, он не захочет, чтобы его повесили, как вора, или   наказали палками, как шпиона, он предпочтет сказать правду, тем более, что в   этом не так уж неприятно признаться: «Отпустите меня, я – любовник малышки   Николь».      

– Ваша   светлость, я дам ему знать.      

– Дать   ему знать ты не сможешь, бедняжечка: через кого, хотел бы я знать, ты его   предупредишь? Может, через того, кто тебя выдал?      

– Да,   да, вы правы, – отвечала Николь, разыгрывая отчаяние.      

– Раскаяние   тебе к лицу! – воскликнул Ришелье. Николь спрятала лицо в ладонях, но так,   чтобы сквозь пальцы можно было хорошо видеть и не упустить ни одного движения,   ни единого взгляда Ришелье.      

– Ты   в самом деле восхитительна, – проговорил герцог, от которого не скрылась   ни одна из ее женских хитростей. – Ах, если бы мне сбросить лет пятьдесят!   Ну хорошо, черт меня подери! Николь, я хочу тебе помочь!      

– Ах,   ваша светлость, если вы исполните свое обещание моя признательность…      

– Не   нужно мне ничего, Николь. Я готов оказать тебе услугу просто так      

– Это   очень мило с вашей стороны, ваша светлость, я вам так благодарна – Подожди благодарить.   Ты же еще ничего не знаешь.      

Сначала   выслушай меня.      

– Я   на все согласна, ваша светлость, лишь бы мадмуазель Андре меня не прогнала.      

– Так   ты, значит, очень хочешь остаться в Трианоне?      

– Больше   всего на свете, ваша светлость.      

– Вот   что, милая девочка; выброси это из головы.      

– Но   ведь никто меня не видел, ваша светлость?      

– Видел   или нет, тебе все равно придется отсюда убираться.      

– Почему?      

– Сейчас   я все тебе объясню: если тебя видела герцогиня де Ноай, надеяться тебе не на   что: даже король тебя не спасет.      

– Ах,   если бы я могла увидеться с королем!..      

– Только   этого не хватало, детка! И потом, я сам позабочусь о том, чтобы тебя здесь не   было.      

– Вы?      

– И   притом немедленно!      

– Откровенно   говоря, господин маршал, я ничего не понимаю.      

– Как   я сказал, так и будет.      

– Так   вот оно, ваше покровительство?      

– Если   мое покровительство тебе не нравится, еще есть время, скажи только одно слово,   Николь…      

– Что   вы, ваша светлость, напротив, оно мне просто необходимо.      

– Я   готов тебе его оказать.      

– Спасибо.      

– Вот   что я готов для тебя сделать, послушай!      

– Слушаю,   ваша светлость.      

– Вместо   того, чтобы позволить кому-нибудь выгнать тебя и посадить в тюрьму, я сделаю   тебя свободной и богатой.      

– Свободной   и богатой?      

– Да.      

– А   что от меня требуется, чтобы я стала свободной и богатой? Скажите скорее,   господин маршал!      

– От   тебя требуется сущая безделица.      

– Ну   а все-таки?      

– То,   что я тебе прикажу.      

– Это   очень трудно?      

– Что   ты! Это и ребенку по силам!      

– Я,   стало быть, должна что-то сделать?      

– Еще   бы! Ты же знаешь закон нашей жизни, Николь: услуга за услугу.      

– А   то, что я должна буду исполнить, нужно мне или вам?      

Герцог   взглянул на Николь.      

«Ей-богу,   маленькая проказница не такая простушка!» – подумал он.      

– Договаривайте,   ваша светлость.      

– Скорее   это нужно тебе, – решительно отвечал маршал.      

– Так   что же я должна для себя сделать, ваша светлость? – спросила Николь. Она   уже начала догадываться, что нужна маршалу. Она перестала его бояться. Ее   изобретательный ум изо всех сил пытался разгадать загадку, несмотря на все   уловки собеседника.      

– Господин   де Босир прибудет в половине восьмого?      

– Да,   господин маршал, это его обычное время.      

– Сейчас   десять минут восьмого.      

– Верно.      

– Если   я пожелаю, он будет схвачен.      

– Да,   но вы этого не хотите.      

– Нет.   Ты пойдешь к нему и скажешь…      

– Что   я должна ему сказать?      

– Сначала   ответь мне, Николь, любишь ли ты его.      

– Ну,   раз я назначаю ему свидания…      

– Это   еще не доказательство. Может быть, ты хочешь выйти за него замуж: у женщин бывают   иногда такие странные причуды!      

Николь   расхохоталась.      

– Чтобы   я вышла за него замуж? Ришелье был поражен. Даже при дворе нечасто случалось   встретить женщину, обладающую такой силой воли.      

– Хорошо.   Допустим, ты не собираешься выходить за него замуж. Но ведь ты его любишь?      

– Положим,   что я люблю господина де Босира. А теперь оставим эту тему и перейдем к другой.      

– Дьявольщина!   Что за плутовка! Куда нам торопиться?      

– А   как же? Вы должны понимать, что меня интересует…      

– Что?      

– Я   хочу знать, что я должна сделать.      

– Прежде   всего уговоримся вот о чем: раз ты его любишь, ты должна с ним сбежать.      

– Господи!   Если уж вы этого так хотите, пожалуй, придется…      

– Что   ты, детка? Да я ничего не хочу!      

Николь   поняла, что поторопилась: она не успела еще ни разнюхать тайны, ни выклянчить у   своего хитрого противника денег.      

Она   покорилась, но только затем, чтобы отыграться, когда придет ее время.      

– Ваша   светлость! – сказала она. – Я жду ваших приказаний.      

– Так   вот, ты пойдешь к господину де Босиру и скажешь: «Нас видели вместе, но у меня   есть покровитель, он нас спасет: вас – от Сен-Лазар, меня – от Сальпетриер.   Давайте убежим!»      

Николь   взглянула на Ришелье.      

– «Давайте   убежим», – повторила она. Ришелье понял ее выразительный взгляд.      

– Ну,   конечно, черт побери, я возьму на себя дорожные расходы.      

Николь   это предложение было по душе. Теперь она со что бы то ни стало решила разузнать   все, чтобы понять, за что ей платят.      

Маршал   понял намерение Николь и поспешил сказать все, что он должен был сказать, как   обыкновенно торопятся расплатиться с долгами, чтобы поскорее о них позабыть.      

– Я   знаю, о чем ты думаешь, – проговорил он.      

– О   чем? Вам так много известно, господин маршал! Бьюсь об заклад, что вы знаете   это лучше меня.      

– Ты   думаешь, что если сбежишь, то твоя хозяйка может случайно тебя хватиться ночью   и, не найдя, поднимет тревогу. Одним словом, тебя могут скоро догнать.      

– Нет, –   отвечала Николь, – я думала не об этом. Видите ли, господин маршал, я не   вижу причин, по которым я не могла бы здесь остаться.      

– А   если господина де Босира арестуют?      

– Ну   и пусть арестуют.      

– А   если он признается?      

– Пусть   признается – Тогда можешь считать, что ты пропажа, – сказал Ришелье,   чувствуя, как в его сердце зашевелилось беспокойство.      

– Нет,   потому что мадмуазель Андре – добрая и в глубине души любит меня. Она попросит   обо мне короля, и если даже господина де Босира накажут, то мне-то ничего не   будет.      

Маршал   прикусил язык.      

– А   я тебе говорю, Николь, что ты – дурочка, – снова заговорил он. – У   мадмуазель Андре не настолько хороши отношения с королем, чтобы она стала о   тебе хлопотать, а я прикажу тебя немедленно схватить, если ты не захочешь   прислушаться к моим словам. Ты меня поняла, змея?      

– Да   ведь не круглая же я дура, ваша светлость! Я слушаю, а про себя взвешиваю все   «за» и «против».      

– Ну,   хорошо. Итак, ты сию минуту пойдешь к господину де Босиру, и вы вместе   обдумаете план побега.      

– Как   же я могу сбежать, господин маршал? Ведь вы сами мне сказали, что мадмуазель может   проснуться, хватиться меня, позвать, да мало ли что? Сразу я о многом не   подумала, но вы сами, ваша светлость, предупредили меня, ведь вы – человек   опытный.      

Ришелье   в другой раз прикусил язык, да еще посильнее, чем прежде.      

– Ну   что ж, я и об этом подумал, чертовка. Я придумал, как избежать огласки.      

– Как   же можно помешать госпоже меня позвать?      

– Надо   не дать ей проснуться.      

– Что   вы! За ночь она просыпается раз десять. Это невозможно.      

– Так   она, значит, страдает тем же недугом, что и я? – с невозмутимым видом   молвил Ришелье.      

– Что   и вы? – смеясь, переспросила Николь.      

– Разумеется,   ведь я тоже часто просыпаюсь. Впрочем, у меня есть против бессонницы одно   средство. Вот и она поступит, как я. А если не она сама, так ты ей поможешь.      

– Как   же это, ваша светлость?      

– Что   пьет твоя хозяйка перед сном?