1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
Привычен   труд мне в смене дней, Как холод и жара.      

Его   величество пел отвратительно. Руссо был польщен памятливостью монарха, но его   задело скверное исполнение. Он скорчил рожу и стал похож на обезьяну, грызущую   луковицу: одна половина его лица смеялась, другая плакала.      

Принцесса   сохраняла невозмутимый вид, не теряя хладнокровия, как это умеют делать лишь   при дворе.      

Король,   нимало не смущаясь, продолжал:      

Колетта!   Знай, любовь моя, Что и средь этих стен С тобою был бы счастлив я, Твой брошенный   Колен.      

Руссо   почувствовал, как краска бросилась ему в лицо.      

– Скажите,   господин Руссо, – обратился к нему король, – правду ли говорят, что   вы иногда наряжаетесь в армянский костюм?      

Руссо   еще больше покраснел, язык словно застрял у него в горле, и он ни за что на   свете не смог бы в тот момент им пошевелить.      

Не   дожидаясь ответа, король запел:      

Всем   тем, кто влюблен, Не понятен закон, И смысл им не виден в запрете…      

– Вы,   кажется, живете на улице Платриер? – осведомился король.      

Руссо в   ответ кивнул, но это отняло у него последние силы… Никогда еще не оказывался он   в столь плачевном положении.      

Король   промурлыкал:      

Ведь это   же чистые дети, Ведь это же чистые дети…      

– Говорят,   вы в очень плохих отношениях с Вольтером, господин Руссо?      

Руссо   окончательно потерял голову. Он не мог больше сдерживаться. Но король,   вероятно, не собирался его щадить и направился к выходу, продолжая чудовищно   фальшиво напевать.      

Пойдем-ка   в рощу танцевать, Подружки, будьте веселее! -      

Под   звуки оркестра, от которых умер бы Аполлон точно так же, как он сам некогда   покарал Марсия.      

Руссо   остался в одиночестве. Принцесса покинула его, чтобы в последний раз взглянуть   на свой костюм.      

Спотыкаясь   на каждом шагу, Руссо ощупью выбрался в коридор. Он столкнулся с дамой и   господином, которые сверкали брильянтами, кружевами и от которых пахло цветами.   Они занимали весь коридор, хотя молодой человек держался близко от дамы, нежно   пожимая ее ручку.      

Молодая   дама утопала в кружевах, голову ее украшала высокая прическа, она обмахивалась   веером и источала благоухания. Вся она так и лучилась. С ней-то и столкнулся   Руссо.      

Юноша,   худенький, нежный, очаровательный, комкал голубую орденскую ленту, прикрывавшую   жабо из английских кружев. Он громко смеялся, внезапно обрывая взрывы хохота и   переходя на шепот, заставлявший смеяться Даму; похоже было, что они прекрасно   понимают друг друга.      

Руссо   узнал в прекрасной даме, в этом соблазнительном создании, графиню Дю Барри.   Едва увидев ее, он по своему обыкновению сосредоточил на ней все свое внимание,   словно не замечая ее спутника.      

Молодой   человек с голубой лентой был не кто иной, как граф д'Артуа, от всей души резвившийся   вместе с любовницей своего деда.      

Заметив   темную фигуру Руссо, графиня Дю Барри вскрикнула:      

– О   Боже!      

– Что   такое? – спросил граф д'Артуа, бросив взгляд на философа.      

Он хотел   пропустить свою спутницу вперед.      

– Господин   Руссо! – вскричала Дю Барри.      

– Руссо   из Женевы? – спросил граф д'Артуа тоном школьника на каникулах.      

– Да,   ваше высочество, – отвечала графиня.      

– Ах,   здравствуйте, господин Руссо! – проговорил шалун, видя, что Руссо отчаянно   и безуспешно пытается проскочить. – Здравствуйте!.. Так мы сейчас будем   слушать вашу музыку?      

– Ваше   высочество! – пролепетал Руссо, рассмотрев голубую ленту.      

– Да,   прелестную музыку! – прибавила графиня. – Она прекрасно отражает дух   и стремления автора!      

Руссо   поднял голову и почувствовал, как его словно ослепил взгляд графини.      

– Ваше   высочество… – начал было он недовольным тоном.      

– Я   буду исполнять роль Колена, графиня! – воскликнул граф д'Артуа. – А   вас прошу быть Колеттой.      

– С   большим удовольствием, ваше высочество. Однако я не смею, не будучи актрисой,   осквернять музыку мастера.      

Руссо   готов был отдать жизнь за то, чтобы взглянуть на нее еще хоть раз. Однако ее   голос, ее тон, ее лесть, ее красота рвали его сердце на части.      

Он решил   сбежать.      

– Господин   Руссо! – продолжал принц, преграждая ему путь. – Я хочу, чтобы вы   помогли мне сыграть Колена.      

– А   я смею просить у господина Руссо совета, как лучше исполнить роль   Колетты, – пролепетала графиня, разыгрывая скромницу, что окончательно   сразило философа.      

Его   глаза продолжали вопросительно смотреть на графиню.      

– Господин   Руссо меня ненавидит, – сказала она принцу чарующим голосом.      

– Да   что вы! – вскричал граф д'Артуа. – Кто может ненавидеть вас, графиня?      

– Вы   же сами видите, – отвечала она.      

– Господин   Руссо – благородный человек, сочиняющий прелестные вещицы, не может избегать   столь очаровательную женщину, – заметил граф д'Артуа.      

Руссо   громко вздохнул, словно приготовился испустить Дух, и шмыгнул в узкую щель, неосторожно   оставленную графом д'Артуа Однако в тот вечер Руссо решительно не везло. Не пройдя   и нескольких шагов, он наткнулся на группу людей.      

На сей   раз это были старик и юноша: у юноши грудь была украшена голубой лентой, а его   собеседник, на вид лет пятидесяти пяти, был одет в красное и имел строгий вид.      

Оба они   услыхали, как веселится граф д'Артуа и кричит во всю мочь:      

– Господин   Руссо! Господин Руссо! Я расскажу, как вы сбежали от графини, да ведь никто не   поверит!      

– Руссо? –   прошептали оба собеседника.      

– Задержите   его, брат! – со смехом продолжал принц. – Держите его, господин де ла   Вогийон!      

Руссо   понял, к какому рифу подвела его корабль несчастная звезда.      

Граф де   Прованс и воспитатель королевских детей!      

Граф де   Прованс также преградил Руссо путь.      

– Здравствуйте,   сударь! – отрывисто сказал он. Совершенно потерявшись, Руссо поклонился и   пробормотал:      

– Мне   не суждено отсюда выйти!..      

– Какая   удача, что я встретил вас, сударь! – произнес принц тоном наставника,   который искал и, наконец, нашел провинившегося ученика.      

«Опять   нелепые комплименты, – подумал Руссо, – до чего же однообразны   великие мира сего!»      

– Я   прочел ваш перевод из Тацита, сударь. «А-а, этот и впрямь ученый,   педант», – сказал себе Руссо.      

– Тацита   переводить трудно, не правда ли?      

– Да,   ваше высочество, я ведь написал об этом в небольшом предисловии.      

– Да,   знаю, знаю. Вы там пишете, что лишь отчасти владеете латынью.      

– Да,   ваше высочество.      

– Зачем   же тогда вы взялись переводить Тацита?      

– Я,   ваше высочество, оттачивал стиль.      

– А   знаете, господин Руссо, вы неправильно перевели «imperatoria brevitate» как   «торжественное лаконичное выступление».,. Смущенный Руссо изо всех сил напрягал   память.      

– Да,   вы именно так это перевели, – проговорил юный принц с самоуверенностью   старого ученого, который нашел ошибку у Сомеза. – Это в том месте, где   Тацит рассказывает, как Пизон обратился с речью к своим солдатам.      

– Так   что же, ваше высочество?      

– А   то, господин Руссо, что «imperatoria brevitate» означает «с лаконичностью   генерала…» или человека, привыкшего командовать. Лаконичность командира.., вот   подходящее выражение, не правда ли, господин де ла Вогийон?      

– Да,   ваше высочество, – отвечал воспитатель. Руссо не проронил ни слова. Принц   продолжал:      

– Это   ведь полное извращение смысла, господин Руссо… Да я вам еще найду пример! Руссо   побледнел.      

– Вот   послушайте, господин Руссо, это в том отрывке, где речь идет о Сецине. Он   начинается так: «At in supe-riore Germania…» Вы знаете, что в этом месте идет   описание Сецины, и Тацит говорит: «Cito sermone».      

– Я   прекрасно помню это место, ваше высочество.      

– Вы   перевели это следующим образом: «обладающий даром слова»…      

– Совершенно   верно, ваше высочество, я полагал, что…      

– «Cito   sermone» означает «говорящий быстро», то есть легко.      

– Я   и сказал: «обладающий даром слова»…      

– Тогда   в тексте было бы «decoro», или «ornato», или «eleganti sermone». «Cito» – это   красочный эпитет, господин Руссо. Тем же приемом Тацит пользуется, описывая,   как изменилось поведение Офона. Он пишет:      

«Delata   voluptas! dissimulata luxuria cunctaque, ad imperil de-corem composita».      

– Я   перевел это так: «Оставив для другого времени роскошь и сладострастие, он   удивил весь мир, посвятив себя восстановлению славы империи».      

– Напрасно,   господин Руссо, напрасно. Прежде всего, вы расчленили одну фразу на три части,   из-за этого вы плохо перевели «dissimula luxuria»… Далее: вы исказили смысл в   последней части фразы. Тацит имел в виду не то, что император Офон посвятил   себя восстановлению славы империи; он хотел сказать, что, не находя более   удовлетворения своим страстям и скрывая привычку к роскоши, Офон подчинял все,   употреблял все, жертвовал всем, всем, – понимаете, господин Руссо? –   то есть своими страстями и даже пороками, во имя славы империи. Фраза многосмысленная,   а ваш перевод не передает это в полной мере. Не правда ли, господин де ла   Вогийон?      

– Да,   ваше высочество.      

Руссо   обливался потом и не смел рта раскрыть под столь безжалостным напором, Принц   дал ему передохнуть, а затем продолжал:      

– Вы   сильны в философии…      

Руссо   поклонился.      

– Однако   ваш «Эмиль» – опасная книга.      

– Опасная,   ваше высочество?      

– Да,   из-за неимоверного количества неверных мыслей, способных сбить с толку третье сословие.      

– Ваше   высочество! Как только человек становится отцом семейства, он попадает в   условия, описанные в моей книге, независимо от того, будь он великим мира сего   или последним нищим в королевстве… Быть отцом.., это…      

– Знаете,   господин Руссо, – грубо перебил его принц, – ваша «Исповедь» –   довольно забавная книга… Скажите, сколько у вас было детей?      

Руссо   побледнел, зашатался и поднял на юного палача гневный и, в то же время, растерянный   взгляд, – это лишь раззадорило графа де Прованс.      

Не   дожидаясь ответа, принц удалился, держа под руку своего наставника и продолжая   комментировать произведения господина, которого он только что с такой   жестокостью раздавил.      

Оставшись   один, Руссо понемногу пришел в себя, как вдруг услышал первые такты своей   увертюры в исполнении оркестра.      

Он пошел   в ту сторону, откуда доносилась музыка, и, добравшись до своего места, рухнул   на стул.      

– Какой   же я безумец, глупец, трус! – сказал он. – Мне надо было бы ответить   этому жестокому юнцу: «Ваше высочество! Молодой человек не должен мучить   бедного старика, это неблагородно!»      

Он   пришел от своего ответа в восторг. В эту минуту запели дуэтом ее высочество и   де Куани. Их пение отвлекло философа от мрачных мыслей, однако заставило   страдать музыканта; сердечные муки сменились издевательством над его   музыкальным слухом.      

 Глава 39. РЕПЕТИЦИЯ      

       

Как   только началась репетиция, всеобщее внимание было захвачено зрелищем, и о Руссо   забыли. Теперь он мог оглядеться. Он слушал фальшивое пение господ, переодетых   пастухами, и рассматривал дам, кокетничавших, словно пастушки, переодетые в   костюмы придворных.      

Принцесса   пела правильно, но была никудышной актрисой. Впрочем, у нее почти не было   голоса, и ее едва было слышно. Не желая никого смущать, король скрылся в темной   ложе и беседовал с дамами.      

Дофин   был суфлером. Вся опера шла из рук вон плохо.      

Руссо   решил больше не слушать, однако не слышать было нелегко. У него было только   одно утешение: среди пастушек он заметил одну, наделенную не только   очаровательной внешностью, но и прелестным голоском, выделявшимся из хора.      

Руссо   сосредоточил на ней внимание и стал пристально рассматривать ее поверх своего   пюпитра, любуясь красивым лицом и в то же время наслаждаясь ее мелодичным   голосом.      

Перехватив   взгляд автора, ее высочество скоро поняла по его улыбке, по блеску его глаз,   что он удовлетворен исполнением отдельных сцен и, желая услышать   комплимент, – ведь она была женщина! – она склонилась к пюпитру.      

– Разве   это так уж плохо, господин Руссо? – спросила она.      

Растерявшийся   и подавленный Руссо промолчал.      

– Ну,   значит это было нашей ошибкой, – проговорила принцесса, – а господин   Руссо не решается нам это сказать. Прошу вас, господин Руссо!..      

Руссо не   сводил взгляда с очаровательной девушки, которая даже не подозревала, что вызвала   его интерес.      

– А-а,   это мадмуазель де Таверне! – сообщила принцесса, проследив глазами за   взглядом Руссо. – Она сфальшивила!..      

Андре   покраснела; она заметила, что на нее устремлены взгляды всех присутствовавших.      

– Нет,   нет! – крикнул Руссо. – Это не она! Мадмуазель поет, как ангел!      

Графиня   Дю Барри метнула в философа гневный взгляд.      

Барон де   Таверне, напротив, почувствовал, как сердце его наполняется счастьем, и послал   Руссо одну из самых своих любезных улыбок.      

– Вы   тоже находите, что эта юная особа поет хорошо? – спросила Дю Барри у   короля, которого задели за живое слова Руссо.      

– Я   не слышу.., в хоре… – отвечал Людовик XV. – Для этого надо быть   музыкантом…      

В это   время Руссо оживился, заставив хор пропеть:      

К своей   подружке возвращается Колен, Отпразднуем прекрасное событье!      

Обернувшись,   он увидел де Жюсье, приветствовавшего его со своего места.      

Для   женевского философа оказалось немалым удовольствием на виду у всех дирижировать   придворными, особенно на глазах у того, кто его обидел, дав почувствовать свое   превосходство.      

Он   чопорно с ним раскланялся и вновь уставился на Андре: от похвалы она стала еще   красивее. Репетиция продолжалась; графиня Дю Барри помрачнела. Она дважды   пыталась отвлечь Людовика XV, заинтересовавшегося спектаклем, говоря ему   комплименты.      

А   сердцем всего спектакля, как нарочно для ревнивицы, явилась Андре. Впрочем, это   нисколько не мешало ее высочеству выслушивать комплименты и пребывать в веселом   расположении духа.      

Герцог   де Ришелье порхал вокруг нее с легкостью юноши; ему удалось собрать в глубине театра   кружок насмешников, центром которого была сама принцесса – это очень беспокоило   сторонников Дю Барри.      

– Кажется,   у мадмуазель де Таверне красивый голос, – громко сказал Ришелье.      

– Очаровательный! –   подхватила ее высочество. – Не будь я эгоисткой, я уступила бы ей роль   Колетты. Впрочем, я выбрала эту роль для себя ради развлечения и не отдам   никому.      

– Мадмуазель   де Таверне спела бы ее не лучше, чем ваше высочество, – молвил   Ришелье, – и…      

– Мадмуазель   – великолепная певица! – перебил его Руссо.      

– Великолепная! –   согласилась ее высочество. – Я должна признаться, что она помогает мне   разучивать роль. А как восхитительно она танцует! Вот я совсем не умею   танцевать.      

Нетрудно   себе представить, как подействовали эти разговоры на короля, на графиню Дю   Барри и на всех любопытных, сплетников, интриганов и завистников. Каждый из   присутствовавших наслаждался нанесенным ударом или страдал от боли и сгорал от   стыда, получая этот удар. Равнодушных не было, за исключением, пожалуй, самой   Андре.      

Поощряемая   Ришелье, ее высочество заставила Андре пропеть романс:      

Над   милым слугою утратила власть я, Со мной расстается Колен.      

Все   видели, как король покачивал головой в такт с выражением удовольствия, отчего   все румяна осыпались с лица Дю Барри, подобно влажной штукатурке.      

Злобный,   как женщина, Ришелье испытывал наслаждение от мести. Он подошел к   Таверне-старшему, и оба старика превратились в изваяния, олицетворяя собою союз   Лицемерия с Развратом.      

Их   оживление возрастало по мере того, как все более хмурилась графиня Дю Барри. Не   выдержав, она резким движением поднялась с места, что было против всех правил   приличия, потому что король еще не вставал.      

Подобно   муравьям, придворные почуяли бурю и поспешили укрыться вблизи наиболее сильных   из них. Таким образом, принцесса оказалась в окружении своих друзей, а графиню   Дю Барри атаковали ее приспешники.      

Постепенно   интерес к репетиции у присутствовавших угас, их вниманием овладели другие   события. Дело теперь было не в Колетте и не в Колене. Многие думали о том, что   графине Дю Барри вскоре придется, вероятно, пропеть:      

Над   милым слугою утратила власть я, Со мной расстается Колен.      

– Ты   только посмотри, – прошептал Ришелье, обращаясь к Таверне, – какой   ошеломляющий успех у твоей дочери!      

И он   потащил его за собой в коридор, толкнув застекленную дверь; при этом он сбил с   ног какого-то любопытного, заглядывавшего через стекло в зал.      

– Чертов   болван! – проворчал герцог де Ришелье, поправляя рукав, смявшийся от   соприкосновения с дверью.      

На   отскочившем от двери любопытном была надета дворцовая ливрея, в руках он держал   корзину с цветами.      

Когда   удар дверью отбросил его в коридор, он едва не упал навзничь. Однако ему все-таки   чудом удалось удержаться на ногах, а вот корзина перевернулась.      

– А-а,   я знаю этого дурака, – со злостью проговорил Таверне.      

– Кто   же он? – спросил герцог.      

– Что   ты здесь делаешь, шалопай? – спросил Таверне.      

Жильбер, –   а это был он, о чем уже, наверное, догадался читатель, – с гордостью   ответил:      

– Смотрю,   как видите.      

– Вместо   того, чтобы работать!.. – проворчал Ришелье.      

– Моя   работа окончена, – спокойно отвечал Жильбер, обращаясь к герцогу и даже не   глядя на Таверне.      

– Знаете,   мой Жильбер – прекрасный работник и Прилежный ботаник, – послышался вдруг   ласковый голос.      

Таверне   обернулся и увидел де Жюсье. Тот подошел и потрепал Жильбера за щеку.      

Таверне   покраснел от злости и пошел дальше.      

– Слуги   – здесь? – пробормотал он.      

– Тише! –   шепнул ему Ришелье. – Николь тоже здесь… Взгляни. Вот у той двери,   наверху… Резвая девчонка! Она тоже не теряет времени даром!      

Это в   самом деле была Николь. Вместе с другими слугами Трианона она с восхищением следила   за спектаклем. Казалось, ее широко раскрытые глаза видели больше других.      

Заметив   ее, Жильбер пошел в противоположную сторону.      

– Идем,   идем! – обратился Ришелье к Таверне. – Мне кажется, что король хочет   с тобой поговорить.., он ищет кого-то глазами.      

Друзья   направились к королевской ложе.      

Графиня   Дю Барри стоя разговаривала с герцогом д'Эгийоном. Тот следил глазами за каждым   движением дядюшки.      

Оставшись   один, Руссо восхищался Андре. Он чувствовал, как в сердце его разгорается любовь.      

Знатные   актеры отправились переодеваться, каждый в свою ложу, где Жильбер расставил свежие   цветы.      

Ришелье   пошел к королю, а Таверне, сгорая от нетерпения, остался ждать его в коридоре.   Наконец герцог возвратился и прижал палец к губам.      

Таверне   побледнел от радости и пошел навстречу другу. Тот повел его в королевскую ложу.      

Там они   услышали нечто такое, что немногим дано было услышать.      

Графиня   Дю Барри спросила короля:      

– Ждать   ли мне ваше величество сегодня к ужину? Король ответил ей:      

– Я   очень устал, графиня. Прошу меня простить! В ту же минуту явился дофин и, почти   наступая графине на ноги и словно не замечая ее, обратился к королю:      

– Сир!   Будем ли мы иметь честь видеть ваше величество за ужином в Трианоне?      

– Нет,   дитя мое. Я сказал графине, что очень устал. Рядом с вами, молодыми, я   чувствовал бы себя стариком… Я буду ужинать один.      

Дофин   отвесил поклон и удалился. Графиня Дю Барри низко поклонилась и вышла, задохнувшись   от злобы.      

Король   подал знак Ришелье.      

– Герцог! –   сказал он. – Мне нужно поговорить с вами об одном касающемся вас деле.      

– Сир…      

– Я   был недоволен… Я желаю услышать от вас объяснения. Знаете… Я ужинаю один, составьте   мне компанию. Король взглянул на Таверне.      

– Вы   знаете этого дворянина, герцог?      

– Барона   де Таверне? Да, сир.      

– А-а!   Отец очаровательной певицы!      

– Да,   сир.      

– Послушайте,   герцог…      

Король   наклонился и зашептал Ришелье на ухо. Таверне до боли сжал кулаки, чтобы не выдать   своего волнения.      

Ришелье   прошел перед Таверне, шепнув на ходу:      

– Незаметно   следуй за мной.      

– Куда?      

– Сам   увидишь.      

Герцог   вышел. Таверне пропустил его шагов на двадцать вперед и пошел следом. Так они   подошли к королевским апартаментам.      

Герцог   вошел в комнату. Таверне остался в приемной.      

 Глава 40. ЛАРЕЦ      

       

Барону   де Таверне не пришлось долго ждать. Ришелье спросил у камердинера его величества,   что король оставил на туалетном столике, и вскоре вернулся, держа в руках   какой-то предмет, завернутый в шелк.      

Маршал   положил конец беспокойству своего друга, увлекая его за собой в галерею.      

– Барон! –   воскликнул он, убедившись, что их никто не видит. – Мне показалось, что ты   иногда сомневался в моей дружбе к тебе?      

– С   тех пор, как мы помирились, – нет! – отвечал Таверне.      

– Однако   же ты сомневался в том, что тебя и твоих детей ждет удача?      

– Да,   в этом я и впрямь сомневался.      

– Ну   и напрасно! Твоя карьера, а также карьера твоих детей устраивается с такой   стремительностью, что у тебя, должно быть, кружится голова!      

– Да   что ты? – воскликнул Таверне, начиная догадываться, однако еще боясь   верить в свою удачу. – Каким же это образом так скоро устраивается карьера   моих детей?      

– Да   ведь Филипп – капитан, а его рота – на содержании у короля.      

– Верно…   И этим я обязан тебе.      

– Ни   в коей мере. А скоро мы, возможно, увидим, как мадмуазель де Таверне станет   маркизой.      

– Что   ты! – вскричал Таверне. – Моя дочь?..      

– Слушай,   Таверне! У короля – хороший вкус. Когда красивая, изящная, добродетельная девица   наделена еще и талантами, она не может не очаровать его величество… А   мадмуазель де Таверне обладает всеми этими достоинствами. И король увлекся ею.      

– Герцог!   Что ты подразумеваешь под словом «увлекся»? – спросил Таверне, напустив на   себя важный вид, способный скорее рассмешить маршала.      

Ришелье   не любил чванства; он сухо ответил другу:      

– Барон!   Я не силен в лингвистике, не говоря уж о том, что очень плохо знаю орфографию.   «Увлекся», по-моему, всегда означало «доволен сверх всякой меры», вот так… Если   ты сверх всякой меры огорчен тем, что твой король доволен красотой, талантом,   достоинствами твоих детей, то так и скажи.., и я передам это его величеству.      

Ришелье   круто повернулся, да так легко, словно сразу помолодел.      

– Герцог,   ты неверно меня понял! – воскликнул барон, хватая его за руку. – Черт   подери! До чего ж ты скор!      

– Зачем   же ты говоришь, что недоволен?      

– Я   этого не говорил.      

– Но   ведь ты же требуешь от меня объяснить поступок короля… Дьявольщина! До чего   надоели дураки!      

– Чего   ты сердишься, герцог? Ведь я об этом ни единым словом не обмолвился!   Разумеется, я доволен.      

– Да   неужели? Кто же тогда будет недоволен? Может, твоя дочь?      

– Хм,   хм…      

– Дорогой   мой! Ты – сам дикарь и воспитал дочь такой же дикаркой.      

– Дорогой   мой! Моя дочь росла самостоятельно. Ты понимаешь, что я себя не особенно   утомлял ее воспитанием. С меня довольно было и того, что я сидел в этой дыре –   Таверне… Добродетель проросла в ней сама собой.      

– Я   слышал, что люди, живущие в деревне, умеют бороться с сорняками. Одним словом,   твоя дочь – недотрога.      

– Ошибаешься,   она – голубив «. Ришелье поморщился.      

– В   таком случае, бедняжке остается только найти хорошего мужа, потому что на   карьеру не приходится надеяться, имея такой недостаток.      

Таверне   бросил на герцога беспокойный взгляд.      

– К   счастью для нее, – продолжал тот, – король так ослеплен графиней Дю   Барри, что не сможет заинтересоваться другой женщиной.      

Таверне   встревожился не на шутку.      

– Я   думаю, что вы с дочерью можете не беспокоиться. Я дам королю необходимые   разъяснения, и король не будет настаивать.      

– Да   на чем, Бог мой? – вскричал Таверне, смертельно побледнев и тряся друга за   руку.      

– На   том, чтобы сделать мадмуазель де Таверне небольшой подарок, дорогой барон.      

– Небольшой   подарок!.. Что же это за подарок? – спросил Таверне; глаза у него горели.      

– Да   так, сущая безделица, – небрежно бросил Ришелье, – вот она.., смотри!      

Он   развернул шелк и показал ларец.      

– Ларец?      

– Да,   мелочь… Колье в несколько тысяч ливров; его величеству понравилось, как ему   спели его любимую песенку, и он хотел поблагодарить певицу. Это в порядке   вещей. Но раз твоя дочь так пуглива, то не будем больше об этом говорить.      

– Герцог!   Что ты! Ведь это значит оскорбить короля!      

– Конечно,   это было бы оскорблением его величества. Да ведь добродетели свойственно постоянно   кого-нибудь или что-нибудь оскорблять!      

– Знаешь,   герцог, – проговорил Таверне, – моя дочь не может быть до такой   степени неразумной.      

– Это   ты так говоришь, а не она!      

– Я   отлично знаю, что скажет или сделает моя дочь!      

– Можно   позавидовать китайцам! – заметил Ришелье.      

– Почему?      

– Потому   что у них в стране много каналов и рек.      

– Герцог,   зачем ты пытаешься переменить разговор? Я в отчаянии! Поговори со мной.      

– Я   с тобой разговариваю, герцог, и не думал менять разговор.      

– Зачем   же тогда говорить про китайцев? Какое отношение их реки имеют к моей дочери?      

– Очень   большое… Как я тебе говорил, китайцам можно позавидовать, потому что они могут   утопить слишком добродетельных дочерей, и никто им слова не скажет.      

– Слушай,   герцог, надо же быть справедливым, – возразил Таверне. – Ну   представь, что у тебя есть дочь.      

– Тысяча   чертей!.. Да есть у меня дочь… И если кто-нибудь сказал бы мне, что она   чересчур добродетельна… Я бы этого не вынес!      

– А   ты бы хотел, чтобы было наоборот?      

– Я   не вмешиваюсь в дела своих детей после того, как им исполнилось восемь лет.      

– Ты   хотя бы выслушай меня! Если бы король поручил мне передать колье твоей дочери,   а дочь тебе пожаловалась бы?..      

– Друг   мой! Не надо сравнивать… Я всю жизнь провел при дворе. Ты же скорее похож на   Харона; между нами не может быть ничего общего. Что для тебя – добродетель, то   для меня – глупость. Нет большей неловкости, к твоему сведению, чем спрашивать   у людей «Что бы вы сделали в таком-то и таком-то случае?» И потом, ты напрасно   сравниваешь, дорогой мой. Я не собираюсь передавать твоей дочери колье.      

– Ты   же сам мне сказал…      

– Я   ни словом об этом не обмолвился. Я сказал, что король приказал мне забрать у   него ларец для мадмуазель де Таверне, голос которой ему очень понравился. Но я   не говорил, что его величество поручил мне передать его девушке.      

– Тогда   уж я не знаю, что и думать! – в отчаянии воскликнул барон. – Я ни   слова не понимаю, ты говоришь загадками. Зачем было давать это колье, если оно   не для этого предназначено? Зачем было поручать его тебе, чтобы потом передать,   кому следует?      

Ришелье   вскрикнул, словно заметив ловушку.      

– Ну   и Харон! – пробормотал он. – Вот скотина так скотина!      

– О   ком это ты?      

– Да   о тебе, мой добрый друг, о тебе, мой верный товарищ… Ты будто с луны свалился,   бедный барон.      

– Ничего   не понимаю…      

– Да,   ты ничего не понимаешь. Дорогой мой! Если король хочет сделать подарок женщине   и поручает это дело герцогу де Ришелье, значит, подарок окажется достойным, а   поручение будет в точности исполнено, запомни это хорошенько… Я не передаю   ларцы, дорогой мой; это обязанность господина Лебеля. Ты знаешь Лебеля?      

– Кому   же ты собираешься поручить это дело?      

– Друг   мой! – отвечал Ришелье, хлопнув Таверне по плечу и сопровождая свой жест   демонической улыбкой. – Когда я имею дело с таким ангелом чистоты, как   мадмуазель де Таверне, я и сам чувствую себя добродетельным; когда я   приближаюсь к голубице, как ты ее называешь, ничто во мне не напоминает ворона;   когда меня посылают с поручением к благородной девице, я начинаю с разговора с   ее отцом… Вот я и говорю с тобой. Таверне, и передаю ларец тебе, с тем чтобы ты   сам отдал его дочери… Что ты на это скажешь?      

Он   протянул ларец.      

– Может   быть, ты не захочешь его взять?      

Он   отдернул руку.      

– Скажи   только, что его величество сам поручил мне передать дочери этот подарок, –   вскричал Таверне, – и он будет выглядеть совсем иначе, это будет отеческий   знак внимания, он словно очистится от скверны!..      

– Ты   что же, подозреваешь его величество в недобрых намерениях? – строго   спросил Ришелье. – Как ты посмел это подумать?      

– Боже   меня сохрани! Однако люди.., то есть, моя дочь…      

Ришелье   пожал плечами.      

– Так   ты берешь или нет? – спросил он. Таверне торопливо протянул руку.      

– Так   ты считаешь себя порядочным человеком? – спросил он Ришелье, ответив ему   той же улыбкой, которую послал барону герцог.      

– Не   кажется ли тебе, барон, – отвечал маршал, – что с моей стороны было   благородно сделать посредником отца? Ведь отец словно очищает этот поступок от   скверны, как ты говоришь, – так вот я выбираю тебя посредником между   влюбленным монархом и твоей очаровательной дочерью… Если бы нас взялся   рассудить сам Жан-Жак Руссо, который недавно тут рыскал, он сказал бы тебе, что   я чище самого Иосифа Праведного.      

Ришелье   произнес эти слова сдержанно, с чувством собственного достоинства. Таверне   удержался от замечаний и заставил себя поверить в то, что Ришелье его убедил.      

Он   схватил своего великого друга за руку и с чувством пожал ее.      

– Благодаря   твоей деликатности моя дочь сможет принять этот подарок.      

– Твоя   дочь – источник и первопричина тех милостей, о которых я говорил тебе с самого   начала.      

– Спасибо,   дорогой герцог, от всего сердца тебя благодарю!      

– Еще   одно слово… Постарайся скрыть от друзей графини Дю Барри новость об этой милости.   Графиня Дю Барри способна бросить короля и сбежать.      

– Разве   король рассердился бы за это на нас?      

– Не   знаю. А вот графиня не была бы нам благодарна. Я бы погиб… Вот почему я прошу тебя   никому об атом не говорить.      

– Не   беспокойся. Передай королю благодарность от меня.      

– И   от твоей дочери, разумеется… Но ты нынче в милости, ты и сам можешь поблагодарить   короля, дорогой мой. Его величество приглашает тебя сегодня на ужин.      

– Меня?      

– Тебя,   Таверне. Мы поужинаем в тесном кругу: его величество, ты, я. Поговорим о добродетелях   твоей дочери. Прощай, Таверне! Вон идут Дю Барри с д'Эгийоном, они не должны   видеть нас вместе.      

Тут он с   юношеской легкостью исчез в конце галереи, оставив Таверне с ларцом в руках; Таверне   напоминал немецкого мальчика, который,      

 Глава 41. УЖИН У КОРОЛЯ   ЛЮДОВИКА XV      

       

Маршал   нашел его величество в малой гостиной, куда он удалился вместе с несколькими   придворными, которые предпочли обойтись без ужина, нежели уступить другим   возможность находиться поблизости от повелителя, ловя на себе его рассеянный   взгляд.      

Впрочем,   казалось, что в этот вечер Людовику XV было не до них. Он отпустил всех, объявив,   что не будет ужинать, или если и будет, то в полном одиночестве. Получив   свободу, придворные, из опасения вызвать неудовольствие дофина своим   отсутствием во время репетиции, подобно стае голубей вспорхнули и полетели к   тому, кто позволял им себя лицезреть; они были готовы объявить, что ради дофина   покинули гостиную его величества.      

Покинутый   ими с такой поспешностью, Людовик XV был далек от того, чтобы думать о них.   Ничтожество всего этого придворного сброда могло бы при других обстоятельствах   вызвать у него усмешку. На этот раз оно не пробудило в монархе никакого   чувства, несмотря на то, что он был по природе очень насмешлив и не прощал ни   физических, ни моральных недостатков даже лучшим своим друзьям, если   предположить, что у Людовика XV были когда-нибудь друзья.      

Нет, в   эту минуту внимание Людовика XV привлекла карета, стоявшая у служб Трианона.   Казалось, кучер только и ждал, когда хозяин усядется в золоченый экипаж, чтобы   огреть кнутом лошадей.      

Карета,   принадлежавшая графине Дю Барри, была освещена факелами. Сидевший рядом с   кучером Замор болтал ногами, словно на качелях.      

Графиня   Дю Барри, подкарауливавшая, по-видимому, в коридоре посланца от короля, появилась,   наконец, под руку с д'Эгийоном. Судя по ее торопливой походке, она была вне   себя от гнева и разочарования. За внешней решительностью она пыталась скрыть   растерянность.      

Рассеянно   комкая в руках шляпу, Жан шел вслед за сестрой. Он не участвовал в спектакле,   так как дофин забыл его пригласить. Однако он вместе с лакеями зашел в переднюю   и оттуда в задумчивости, словно Ипполит, наблюдал за происходившим, не обращая   внимания на то, что жабо выбилось из-под серебристого сюртука в розовый   цветочек, и не замечая, что его манжеты обтрепались, и это прекрасно сочеталось   с грустным выражением его лица.      

Жан   видел, как побледнела от испуга его сестра, из чего он заключил, что опасность   велика. Жан был силен только в рукопашной, зато ничего не понимал в дипломатии,   потому что не умел воевать с призраками.      

Из   своего окна король наблюдал за мрачной процессией, спрятавшись за занавеской.   Он видел, как все трое исчезли в карете графини. Когда дверь захлопнулась и   лакей поднялся на запятки, кучер взмахнул вожжами и лошади рванули с места в   галоп.      

– Ого! –   воскликнул король. – Она даже не пытается со мной увидеться и поговорить?   Графиня разгневана! И он повторил громче:      

– Да,   графиня разгневана!      

Ришелье,   только что проскользнувший в комнату без доклада, так как король его ждал,   услышал эти слова.      

– Разгневана,   сир? – переспросил он. – А чем? Тем, что вашему величеству стало   весело? Это дурно со стороны графини.      

– Герцог!   Мне совсем не весело, – возразил король. – Напротив, я устал и хочу   отдохнуть. Музыка меня раздражает, а мне пришлось бы, послушайся я графиню,   ехать ужинать в Люсьенн, есть и, особенно, пить. А у графини крепкие вина; не   знаю уж, из какого винограда их делают, но я после них чувствую себя разбитым.   Честное слово, я предпочитаю понежиться здесь.      

– И   вы, ваше величество, тысячу раз правы, – согласился герцог.      

– Кстати,   и графиня развлечется! Неужели я такой уж приятный собеседник? Хоть она так и   говорит, я ей не верю.      

– А   вот сейчас вы, ваше величество, неправы, – возразил маршал.      

– Нет,   герцог, нет, это в самом деле так: мне остались считанные дни, и я думаю что   говорю.      

– Сир,   графиня понимает, что ей в любом случае не удастся найти лучшее общество, –   вот что приводит ее в бешенство.      

– Признаться,   герцог, я не знаю, как вам удается так устроиться, что вокруг вас всегда женщины,   будто вам двадцать лет. Ведь именно в этом возрасте выбирает мужчина. А в мои   годы, герцог…      

– Что,   сир?      

– В   мои годы можно надеяться не на любовь, а на женскую расчетливость. Маршал рассмеялся.      

– В   таком случае, сир, – проговорил он, – это только лишний довод, и если   ваше величество полагает, что графиня развлекается, у нас нет поводов для   беспокойства.      

– Я   не говорю, что она развлекается, герцог. Я говорю, что она в конце концов   начнет искать развлечений.      

– Позволю   заметить вашему величеству, что такого еще никто никогда не видывал.      

Король   поднялся в сильном волнении.      

– Кто   здесь еще находится? – спросил он.      

– Вся   ваша прислуга, сир. Король на мгновение задумался.      

– А   из ваших-то есть кто-нибудь?      

– Со   мной Рафте.      

– Прекрасно!      

– Что   ему надлежит сделать, сир?      

– Герцог!   Пусть он узнает, действительно ли графиня Дю Барри поехала в Люсьенн.      

– Да   ведь графиня уехала, если не ошибаюсь.      

– Так   это, во всяком случае, выглядело.      

– Куда   же она могла отправиться, как вы полагаете, ваше величество?      

– Кто   знает? Она может потерять голову от ревности, герцог.      

– Сир!   Скорее уж вам следовало бы…      

– Что?      

– Ревновать…      

– Герцог!      

– Да,   вы правы: это было бы унизительно для всех нас, сир.      

– Чтобы   я ревновал! – воскликнул Людовик XV, натянуто улыбнувшись. – Неужели   вы говорите серьезно, герцог?      

Ришелье   и в самом деле не верил в то, что говорил. Надобно признать, что он был весьма   недалек от истины, когда думал, напротив, что король желал знать, поехала ли   графиня Дю Барри в Люсьенн, только для того, чтобы быть совершенно уверенным,   что она не вернется в Трианон.      

– Итак,   сир, решено, – произнес он вслух, – я посылаю Рафте на поиски?      

– Да,   пошлите, герцог.      

– А   чем угодно заняться вашему величеству перед ужином?      

– Ничем.   Мы будем ужинать сейчас же. Вы предупредили известное лицо?      

– Да,   оно в приемной у вашего величества.      

– Что   это лицо ответило?      

– Просил   благодарить.      

– А   дочь?      

– С   ней еще не говорили.      

– Герцог!   Графиня Дю Барри ревнива и может возвратиться.      

– Ах,   сир, это было бы дурным тоном! Я полагаю, что графиня не способна на такую дерзость.      

– Герцог!   В такую минуту она способна на все, в особенности, когда злоба подогревается   ревностью. Она вас ненавидит, – не знаю, известно ли вам это.      

Ришелье   поклонился.      

– Я   знаю, что она удостаивает меня этой чести, сир.      

– Она   ненавидит также господина де Таверне.      

– Если   вашему величеству угодно было бы перечислить всех, я уверен, что найдется   третье лицо, которое она ненавидит еще сильнее, чем меня и барона.      

– Кого   же?      

– Мадмуазель   Андре.      

– Ну,   по-моему, это вполне естественно, – заметил король.      

– В   таком случае…      

– Однако   не мешало бы, герцог, проследить за тем, чтобы графиня Дю Барри не наделала   шуму нынешней ночью.      

– Да,   это нелишне.      

– А   вот и метрдотель! Тише! Отдайте приказания Рафте и идите вслед за мной в   столовую – сами знаете, с кем.      

Людовик   XV поднялся и пошел в столовую, а Ришелье вышел в другую дверь.      

Пять   минут спустя он с бароном догнал короля.      

Король   ласково поздоровался с Таверне.      

Барон   был умным человеком – он ответил так, как умеют отвечать иные господа, которых   короли и принцы признают ровней и, в то же время, с которыми они могут не   церемониться.      

Все трое   сели за стол и начали ужинать.      

Людовик   XV был плохой король, но приятный собеседник. Его общество, когда он этого хотел,   было притягательно для любителей выпить, а также для говорунов и   сладострастников.      

И потом,   король посвятил много времени изучению приятных сторон жизни.      

Он ел с   аппетитом и следил за тем, чтобы бокалы сотрапезников не пустовали. Он завел   речь о музыке.      

Ришелье   подхватил мяч на лету.      

– Сир! –   проговорил он. – Если музыка способна привести к согласию мужчин, как   говорит учитель танцев и как полагает, кажется, ваше величество, то можно ли   это же сказать и о женщинах?      

– Герцог!   Не будем говорить о женщинах, – сказал король. – Со времен Троянской   войны и до наших дней на женщин музыка производит обратное действие. У вас-то с   ними особые счеты, и я не думаю, чтобы вам был приятен этот разговор; среди них   есть одна дама, не самая безобидная, с которой вы на ножах, – Вы имеете в   виду графиню, сир? Разве в том моя вина?      

– Разумеется.      

– Вот   как? Надеюсь, ваше величество мне объяснит…      

– Сейчас   же и с большим удовольствием, – с насмешкой сказал король.      

– Я   вас слушаю, сир.      

– Ну   как же! Она предлагает вам портфель не знаю уж какого ведомства, а вы   отказываетесь, потому что, как вы говорите, она не пользуется большой   популярностью!      

– Я   это сказал? – переспросил Ришелье, смутившись от того, что беседа   принимает такой оборот.      

– Ходят   слухи, черт побери! – отвечал король, напустив на себя по обыкновению   добродушный вид. – Я уж не помню, от кого я это узнал… Из газеты, должно   быть.      

– Ну   что ж, сир, – молвил Ришелье, воспользовавшись свободой, которую   предоставил своим гостям августейший хозяин, – должен признать, что на   этот раз и слухи, и даже газеты не так уж далеки от истины.      

– Как! –   вскричал Людовик XV. – Вы в самом деле отказались от министерства, дорогой   герцог?      

Нетрудно   догадаться, что Ришелье оказался в довольно щекотливом положении. Король лучше,   чем кто бы то ни было, знал, что он ни от чего не отказывался. Однако Таверне   должен был по-прежнему верить в то, что Ришелье сказал ему правду. Герцогу следовало   найти такой ответ, чтобы разом избежать мистификации короля и не заслужить   упрек во лжи, готовый сорваться с губ барона и мелькавший в его улыбке.      

– Сир! –   заговорил Ришелье. – Не будем обращать внимание на следствие и остановимся   на причине. Отказался я или не отказался от портфеля, это государственная   тайна, которую вашему величеству не следует разглашать. Главное – это причина,   по которой я мог бы отказаться от портфеля.      

– Герцог!   Кажется, эта причина не является государственной тайной? – со смехом   воскликнул король.      

– Нет,   сир, в особенности для вашего величества. Ведь вы для меня и моего друга барона   де Таверне являетесь сейчас – да простится мне такая смелость! – самым   радушным из земных хозяев. Итак, у меня нет секретов от моего короля. Я изливаю   перед ним свою душу, потому что не хотел бы, чтобы кто-нибудь имел основание   утверждать, что у короля Франции не было слуги, способного сказать ему всю   правду.      

– Что   же это за правда? – спросил король, в то время как Таверне, обеспокоенный   тем, что Ришелье может сказать лишнее, кусал губы и старательно принимал такое   же выражение лица, как у короля.      

– Сир!   В вашем государстве есть две силы, которым должен был бы подчиняться министр:   одна сила – это ваша воля; другая – воля ваших самых близких друзей, которых   выбирает себе ваше величество. Первая сила неотразима, никто не может и   помыслить о том, чтобы оказать ей неповиновение. Вторая еще более священна,   потому что заставляет любить тех, кто вам служит. Она называет себя вашей   душой; чтобы повиноваться этой силе, министр должен любить фаворита или   фаворитку своего короля.      

Людовик   XV рассмеялся.      

– Герцог!   До чего хорошо вы сказали! Однако могу поручиться, что вы не станете об этом   трубить на Новом мосту.      

– О,   я отлично понимаю, сир, – отвечал Ришелье, – что после этого философы   возьмутся за оружие. Правда, я не думаю, что вашему величеству или мне это   чем-либо грозило бы. Главная задача состоит в том, чтобы обе силы королевства   были удовлетворены. Так вот, сир, я не побоюсь сказать вашему величеству, хотя   бы после этого я впал в немилость, что равносильно для меня смерти: я не мог бы   исполнять волю графини Дю Барри.      

Людовик   XV примолк.      

– Вот   какая мысль пришла мне в голову, – продолжал Ришелье, – я недавно   окинул взглядом придворных вашего величества и, честно говоря, увидел столько   красивых и благородных девиц, столько знатных дам, что, будь я королем Франции,   я бы не смог сделать выбор.      

Людовик   XV повернулся к Таверне. Тот, чувствуя, что дело косвенным образом касалось и   его, трепетал от страха и надежды; он впился глазами в герцога и всем своим   существом готов был помочь красноречию герцога, словно подталкивая к берегу   корабль, на котором находилось все его состояние.      

– Вы   придерживаетесь того же мнения, барон? – спросил король.      

– Сир!   Мне кажется, что вот уже несколько минут герцог говорит превосходно! –   отвечал Таверне в сильном волнении.      

– Так   вы согласны с тем, что он говорит о благородных красавицах?      

– Сир!   Мне кажется, что при французском дворе и в самом деле есть очень хорошенькие!      

– Вы   того же мнения, барон?      

– Да,   сир.      

– И   вы готовы призвать меня, как и он, к тому, чтобы сделать свой выбор среди   придворных красавиц?      

– Признаться,   я совершенно согласен с маршалом; смею также предположить, что и ваше величество   придерживается того же мнения.      

Наступило   молчание, в течение которого король благосклонно разглядывал Таверне.      

– Господа! –   проговорил он наконец. – Я, вне всякого сомнения, последовал бы вашему совету,   будь мне тридцать лет. И меня нетрудно было бы понять. Однако я считаю, что   сейчас я слишком стар для того, чтобы быть чересчур доверчивым.      

– Доверчивым?   Объясните, пожалуйста, что вы хотите этим сказать, сир!      

– Быть   доверчивым, дорогой герцог, означает «верить». Так вот, ничто не заставит меня   поверить в некоторые вещи.      

– В   какие?      

– Ну,   например, что меня в моем возрасте можно полюбить.      

– Ах,   сир! – воскликнул Ришелье. – Я до сегодняшнего дня думал, что ваше   величество – самый красивый дворянин королевства. А вот теперь я с глубоким   прискорбием вынужден признать, что ошибался!      

– В   чем же дело? – со смехом спросил король.      

– Да   в том, что я стар, как Мафусаил, – ведь я родился в девяносто четвертом   году. Вспомните, сир: ведь я на шестнадцать лет старше вашего величества.      

Это была   ловкая лесть со стороны герцога. Людовик XV неустанно восхищался этим стариком,   который убил свои лучшие годы у него на службе. Имея его перед глазами, он мог   надеяться, что доживет до таких же лет.      

– Пусть   так, – согласился Людовик XV, – однако я полагаю, что вы уже не   надеетесь, что будете любимы просто так, за красивые глаза.      

– Если   бы я так думал, сир, я сейчас же поссорился бы с двумя дамами, которые пытались   меня в этом уверить не далее, как нынче утром – Ну что же, герцог, –   проговорил в ответ Людовик XV, – увидим… Увидим, господин де Таверне!   Юность омолаживает, это верно…      

– Да,   сир, а вливание благородной крови оказывает особенно благотворное действие, не   говоря уж о том, что при перемене такой незаурядный ум, как у вашего   величества, может только выиграть.      

– Однако   я вспоминаю, что мой предшественник, когда постарел, почти перестал ухаживать   за женщинами.      

– Да   что вы, сир, – возразил Ришелье. – При всем моем уважении к покойному   королю, который, как известно вашему величеству, дважды отправлял меня в   Бастилию, я, тем не менее, скажу, что между зрелым Людовиком Четырнадцатым и   зрелым Людовиком Пятнадцатым не может быть никакого сравнения. Неужели вы, ваше   величество, именуемый Людовиком Благочестивым, так свято чтите свой титул   старшего сына церкви, что приносите жизнелюбие в жертву аскетизму?      

– Нет,   клянусь вам! – отвечал Людовик XV. – Я могу в этом признаться, пока   здесь нет ни моего доктора, ни исповедника.      

– Знаете,   сир, ваш предшественник зачастую удивлял своими приступами религиозного рвения   и бесчисленными попытками умерщвления плоти даже госпожу де Ментенон, а ведь   она была старше его. Так вот, я еще раз спрашиваю, сир: можно ли сравнивать   одного человека с другим, когда речь заходит о ваших величествах?      

Король в   этот вечер был в ударе, а слова Ришелье были для него словно каплями живительной   влаги из источника жизни.      

Ришелье   решил, что подходящий момент настал, и толкнул ногой колено Таверне.      

– Сир! –   сказал тот. – Примите, пожалуйста, мою признательность за великолепный   подарок, преподнесенный моей дочери.      

– Не   нужно меня за это благодарить, барон, – молвил король. – Мадмуазель   де Таверне кажется мне порядочной, воспитанной девицей. Я бы от души желал,   чтобы она служила при дворе у одной из моих дочерей. Разумеется, мадмуазель   Андре.., так, кажется, ее зовут?      

– Да,   сир, – подтвердил Таверне, польщенный тем, что король помнит имя его   дочери.      

– Прелестное   имя! Разумеется, мадмуазель Андре была бы достойна этой чести. Однако все места   уже заняты. А в ожидании пока для нее найдется подходящее занятие, барон, прошу   вас иметь в виду, что эта девица будет находиться под моим личным   покровительством. У нее небогатое приданое, я полагаю?      

– Увы,   сир!      

– Вот   я и займусь ее замужеством. Таверне низко поклонился.      

– Как   это будет любезно с вашей стороны, ваше величество, если вы найдете ей супруга!   Должен признаться, что при нашей бедности, то есть почти нищете…      

– Да,   да, на этот счет будьте покойны, – отвечал Людовик XV. – Впрочем, она   еще очень молода, как мне кажется, ей спешить некуда.      

– Тем   более, ваше величество, что ваша подопечная страшится замужества.      

– Смотрите! –   воскликнул король, потирая руки и глядя на Ришелье. – Ну что ж, в любом   случае можете положиться на меня, господин де Таверне, если у вас будут   какие-либо затруднения.      

С этими   словами Людовик XV поднялся и, обращаясь к герцогу, позвал:      

– Маршал!      

Герцог   приблизился к королю.      

– Крошка   была довольна?      

– Чем,   сир?      

– Ларцом.      

– Простите,   ваше величество, что я принужден говорить тихо, но отец нас слушает, а ему не   следует слышать то, что я вам собираюсь сказать.      

– Да   ну?      

– Можете   мне поверить.      

– Говорите   же!      

– Сир!   Крошка страшится замужества, это правда, однако в одном я совершенно уверен:   она не боится вашего величества.      

Он   проговорил это фамильярным тоном; королю понравилась его откровенность. А   маршал засеменил вслед за Таверне, который из почтительности удалился в   галерею.      

Друзья   вышли в сад.      

Был   прекрасный вечер. Перед ними шагали два лакея, каждый в одной руке нес факел, а   другой придерживал цветущие ветви деревьев. Окна Трианона еще светились   праздничными огнями, за которыми веселились пятьдесят человек, приглашенных ее высочеством.      

Музыканты   его величества исполняли менуэт. После ужина начались танцы и продолжались до   сих пор.      

Спрятавшись   в густых зарослях засыпанной снегом сирени, Жильбер, стоя на коленях, сквозь   полупрозрачные занавески следил за игрой теней.      

Молодой   человек не обращал внимания на то, как низко нависло над землею небо: он наслаждался   красотою танца.      

Однако,   когда Ришелье и Таверне прошли мимо кустов, в которых пряталась эта ночная птаха,   звук их голосов и некоторые слова заставили Жильбера поднять голову и   прислушаться.      

Дело в   том, что именно эти слова были для него очень важны.      

Опершись   на руку друга и склонившись к его уху, маршал говорил:      

– Хорошенько   все обдумав и взвесив, барон, я должен признаться, что, по моему мнению,   необходимо немедленно отправить твою дочь в монастырь.      

– Почему? –   спросил барон.      

– Ручаюсь   головой, что король без ума от мадмуазель де Таверне, – отвечал маршал.      

Услыхав   эти слова, Жильбер стал белее снежных хлопьев, падавших ему на лицо и плечи.      

 Глава 42. ПРЕДЧУВСТВИЕ      

       

На   следующий день часы в Трианоне пробили двенадцать, когда Николь прокричала не выходившей   еще из комнаты Андре:      

– Мадмуазель!   Мадмуазель! Господин Филипп!      

Крик   раздался внизу на лестнице.      

Удивленная   и, вместе с тем, обрадованная Андре запахнула на груди муслиновый пеньюар и   бросилась навстречу молодому человеку, спешивавшемуся на дворе Трианона. Он как   раз справлялся у слуг, в котором часу он мог бы повидаться с сестрой Андре   распахнула входную дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом; услужливая Николь   уже сходила за ним во двор и теперь вела его за собой по ступенькам.      

Девушка   бросилась брату на шею, и оба они направились в комнату Андре вместе с Николь.      

Только   тогда Андре заметила, что Филипп выглядел мрачнее, чем обыкновенно, что даже в   его улыбке проглядывала грусть; еще она обратила внимание на то, как безупречно   на нем сидел элегантный мундир; под мышкой он зажимал походный плащ.      

– Что   случилось, Филипп? – спросила она тотчас же, повинуясь инстинкту,   свойственному чувственным натурам, для которых довольно одного взгляда, чтобы   заметить неладное.      

– Дорогая   сестра! – отвечал Филипп. – Нынче утром я получил приказ догонять   свой полк.      

– Так   ты уезжаешь?      

– Уезжаю.      

Андре   вскрикнула, и после этого болезненного вскрика ее словно оставили силы и   мужество.      

И хотя в   отъезде Филиппа не было ничего неестественного и Андре следовало быть к нему   готовой, новость эта настолько ее сразила, что она была вынуждена опереться на   руку брата.      

– Боже   мой, неужели тебя так огорчает мой отъезд? – с удивлением заметил   Филипп. – Ты ведь знаешь, Андре, что в жизни солдата это случается   довольно часто.      

– Да,   да! Разумеется! – прошептала девушка. – А куда ты едешь, брат?      

– Мой   гарнизон сейчас в Реймсе. Меня ждет не такой уж долгий путь, как видишь.   Правда, оттуда полк, по всей вероятности, будет переведен в Страсбург.      

– Как   жаль! – воскликнула Андре. – Когда же ты отправляешься?      

– Приказом   мне предписывается отправляться в путь немедленно.      

– Так   ты пришел попрощаться?..      

– Да,   сестра.      

– Попрощаться!..      

– Ты   мне хотела сообщить что-нибудь особенное, Андре? – спросил Филипп,   обеспокоенный грустью сестры – грустью, не соразмерной со слишком   незначительной причиной – его отъездом.      

Андре   поняла, что его последние слова относились к Николь, следившей за происходящим   с нескрываемым удивлением, вызванным душевным состоянием Андре.      

Действительно,   отъезд Филиппа, офицера, отправлявшегося в свой гарнизон, не мог быть катастрофой,   вызвавшей столько слез Андре поняла и чувства Филиппа, и удивление Николь. Она   накинула на плечи мантильку и направилась к двери.      

– Иди   к решетке парка, Филипп, – сказала она. – Я тебя провожу крытой   аллеей Мне в самом деле необходимо кое-что тебе сообщить, брат.      

Эти   слова послужили приказом для Николь. Она скользнула вдоль стены и вернулась в   комнату хозяйки, пока та спускалась по лестнице вместе с Филиппом Андре   спускалась по той самой лестнице, которая еще и сегодня идет вдоль часовни и   через переход выводит в сад. Несмотря на вопросительные, тревожные взгляды   Филиппа, Андре долгое время молчала, повиснув на руке брата и склонив голову к   нему на плечо.      

Потом   сердце ее не выдержало, она смертельно побледнела, ком подступил у нее к горлу   и слезы хлынули из глав.      

– Сестричка,   дорогая моя, милая Андре! – вскричал Филипп. – Во имя Неба заклинаю   тебя объяснить мне, что с тобой?      

– Друг   мой! Мой единственный друг! – пролепетала Андре. – Ты оставляешь меня   одну в мире, куда я попала совсем недавно, где я чужая, и ты еще спрашиваешь,   почему я плачу! Посуди сам, Филипп: моя мать умерла в тот день, как я появилась   на свет; страшно в этом признаться, но отца у меня словно и не было. Все свои   огорчения, все свои маленькие тайны я поверяла тебе одному. Кто мне улыбался?   Кто меня ласкал? Кто меня баюкал, когда я была совсем маленькая? Ты! Кто   защищал меня с тех пор, как я выросла? Ты! Кто заставил меня поверить в то, что   божьи твари созданы в этом мире не только для страданий? Ты, Филипп, тоже ты. И   я никогда и никого не любила с тех пор, как появилась на свет, кроме тебя, и   меня никто не любил, кроме тебя. Ах, Филипп, – с грустью продолжала   Андре, – ты отворачиваешься, и я знаю, о чем ты сейчас думаешь! Ты   говоришь себе, что я молода, красива, что я не права, что не верю в будущее и в   любовь. Увы, ты сам видишь, Филипп, что недостаточно быть только красивой и   молодой – ведь я никому не нужна.      

Ты скажешь,   что ее высочество ко мне добра. Разумеется, она выше всяких похвал; так мне, по   крайней мере, кажется, я считаю ее совершенством. Но, может быть, именно   оттого, что я так к ней отношусь, я испытываю к ней уважение, но не любовь. А   любовь, Филипп, так мне нужна! Ведь я привыкла загонять внутрь любое чувство, и   теперь мое сердце готово разорваться. Мой отец… О, Господи, отец!.. Я не сообщу   тебе ничего нового, Филипп: отец не только не является ни моим защитником, ни   другом – напротив, когда он смотрит на меня, он внушает мне страх. Да, да, я   боюсь его, Филипп, особенно с той минуты, как узнала, что ты едешь. Чего я   боюсь? Сама не знаю. Боже мой! Да разве не так же птицы и звери предчувствуют   надвигающуюся бурю? Ты скажешь, что это суеверие. А что, если наша бессмертная   душа предчувствует несчастье? С некоторых пор дела нашей семьи пошли в гору.   Мне это отлично известно, Ты стал капитаном, я – почти член семьи у ее   высочества, отец вчера ужинал в тесном кругу у короля. Ты, должно быть, сочтешь   меня сумасшедшей, но я все равно скажу тебе, Филипп, что все это пугает меня   больше, чем наша нищета и наша безвестность в те времена, когда мы жили в   Таверне.      

– Но   там, дорогая сестричка, ты тоже была одна, – с грустью возразил   Филипп, – там даже не было меня, чтобы тебя утешить.      

– Да,   но там я была наедине со своими детскими воспоминаниями. Мне казалось, что   стены, в которых я родилась, выросла, где умерла моя мать, должны меня   защитить, если можно так выразиться. Все мне там было мило. Я была спокойна,   когда ты уезжал, и радовалась, когда ты возвращался. Независимо от твоих   отъездов и возвращений, мое сердце принадлежало не только тебе, но и нашему   дорогому дому, саду, цветам, тому целому, часть которого ты собой являл   когда-то. А сегодня ты для меня все, Филипп. Раз ты меня покидаешь, это значит,   что я оставлена всеми.      

– Но   ведь сегодня, Андре, у тебя гораздо более могущественные защитники, чем   я, – возразил Филипп.      

– Это   верно.      

– И   впереди у тебя – блестящее будущее.      

– Как   знать!..      

– Что   же тебя пугает?      

– Не   знаю.      

– Это   неблагодарность по отношению к Богу, сестричка.      

– Да   нет, я за все горячо благодарю Небо, молясь утром и вечером. Но мне кажется,   что каждый раз, как я опускаюсь на колени. Бог, вместо того, чтобы принять мои   молитвы, словно предупреждает меня: «Берегись, берегись!»      

– Да   чего же ты должна беречься? Ответь! Я вместе С тобой готов предположить, что   тебе угрожает несчастье. Ты что-нибудь предчувствуешь? Знаешь ли ты, что нужно   делать, чтобы его преодолеть или избежать?      

– Я   ничего не знаю, Филипп. Но у меня такое чувство, будто моя жизнь висит на   волоске и что меня ничего хорошего не ждет с той минуты, как ты уедешь. Словом,   у меня такое ощущение, будто меня во сне вкатили на высокую гору, где,   проснувшись, я должна удержаться. И вот я проснулась, вижу пропасть, но я уже   лечу в нее, а тебя нет и удержать меня некому. И я вот-вот исчезну в этой   пропасти и разобьюсь насмерть.      

– Дорогая   сестричка, моя милая Андре! – заговорил Филипп, невольно волнуясь при виде   ужаса, написанного на лице Андре. – Ты преувеличиваешь свое нежное чувство   ко мне, я очень тебе благодарен. Да, ты теряешь друга, но ведь ненадолго: я   буду недалеко, и ты можешь меня вызвать, как только я тебе понадоблюсь. Все это   только химеры, тебе ничто не угрожает. Андре остановилась перед братом.      

– В   таком случае, Филипп, объясни мне, почему ты, мужчина, сильнее меня духом,   сейчас такой же грустный, как и я? Как ты это объяснишь, брат?      

– Объяснить   нетрудно, дорогая сестра, – отвечал Филипп, останавливая Андре, которая пошла   было снова, как только перестала говорить. – Мы с тобой брат и сестра не   только по духу и крови, мы одинаково чувствуем. Кроме того, мы жили в согласии,   которое стало мне особенно дорого со времени нашего переезда в Париж. Сейчас я   вынужден порвать эту связь с тобой, и этот удар отзывается в моем сердце. Вот   отчего я тоскую, но это пройдет. Я, Андре, заглядываю в будущее и не верю в   несчастье, если не считать несчастьем нашу разлуку на несколько месяцев, может   быть – на год. Но я смирился и говорю не «прощай», а «до свидания».      

Несмотря   на его утешения, Андре зарыдала.      

– Дорогая   сестра! – воскликнул Филипп в отчаянии от того, что не понимает причины ее   слез. – Ты не все мне сказала, ты что-то от меня скрываешь. Прошу тебя во   имя Неба: скажи мне правду!      

Он обнял   ее за плечи, привлек к себе и заглянул в глаза.      

– Что   ты, Филипп! Нет, нет, клянусь тебе: ты знаешь все, мое сердце у тебя, как на   ладони.      

– Тогда   умоляю тебя, Андре: возьми себя в руки и не огорчай меня.      

– Ты   прав, – сказала она, – я просто сошла с ума. Послушай: я никогда не   была сильна духом, ты знаешь это лучше, чем кто бы то ни было, Филипп. Я   постоянно чего-то пугаюсь, что-то себе придумываю, чем-то недовольна. Но я не   должна впутывать в свои бредни горячо любимого брата, если он меня уверяет в   обратном и пытается доказать, что мои тревоги напрасны. Ты прав, Филипп: верно,   все верно, мне здесь очень хорошо. Прости меня, Филипп. Видишь, я вытираю   слезы, я больше не плачу, я улыбаюсь, Филипп. Нет, я не стану говорить   «прощай», я тоже скажу тебе «до свидания».      

Девушка   нежно поцеловала брата, пряча от него последнюю слезу, затуманившую ее взор и   скатившуюся, словно жемчужинка, на золотой аксельбант молодого офицера.      

Филипп   взглянул на нее с нескрываемой братской нежностью и в то же время с отеческой   заботой.      

– Андре! –   молвил он. – Я так тебя люблю! Ничего не бойся. Я уезжаю, но каждую неделю   буду посылать тебе с курьером письма. И ты мне пиши почаще.      

– Хорошо,   Филипп. Для меня это будет единственной радостью. А ты предупредил отца?      

– О   чем?