1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Да,   вы сказали, что он сам укажет фазы и окончание выздоровления.      

– Я   с удовольствием его об этом расспрошу.      

– Ну   так спрашивайте!      

– Когда   Гавард поправится, как вы думаете? – спросил Бальзамо.      

– Выздоровеет   он нескоро. Погодите… Месяц, полтора, два. Он поступил сюда пять дней назад, а   выйдет через два с половиной месяца.      

– Он   будет здоров?      

– Да.      

– Но   он не сможет работать, – вмешался Марат, – и, значит, некому будет   кормить его жену и детей.      

– Господь   добр и позаботится о них.      

– Как   же Господь поможет? – спросил Марат. – Раз уж я сегодня узнал столько   необыкновенного, мне бы хотелось услышать и об этом.      

– Господь   послал к нему одного доброго человека. Он пожалел Гаварда и сказал про себя: «Я   хочу, чтобы у бедного Гаварда ни в чем не было недостатка».      

Присутствовавшие   при этой сцене переглянулись, Бальзамо улыбнулся.      

– Да,   мы и в самом деле являемся свидетелями странных явлений, – проговорил   главный хирург, пощупав пульс больного, послушав сердце и потрогав лоб. –   Этот человек бредит.      

– Выдумаете? –   спросил Бальзамо.      

Властно   взглянув на больного, Бальзамо приказал:      

– Проснитесь,   Гавард!      

Молодой   человек с трудом открыл глаза и с изумлением оглядел присутствовавших, которые   уже не смотрели на него так грозно.      

– Так   меня еще не оперировали? – с ужасом спросил он. – Мне сейчас будет   больно?      

Бальзамо   поспешил заговорить. Он боялся, как бы больной не разволновался. Однако   напрасно он торопился. Никто не собирался его перебивать: удивление   присутствовавших было слишком велико.      

– Друг   мой, – сказал Бальзамо, – успокойтесь. Господин главный хирург по   всем правилам прооперировал вашу ногу. Мне показалось, что вы слабонервный   человек: вы потеряли сознание при первом же прикосновении скальпеля.      

– Ну   и хорошо, – весело отвечал бретонец, – я ничего не почувствовал. Я,   наоборот, отдохнул и окреп во сне. Какое счастье, что мне не отрежут ногу!      

В ту же   минуту несчастный опустил глаза и увидел, что его кровать залита кровью, а нога   искалечена.      

Он   закричал и на сей раз в самом деле потерял сознание.      

– Попробуйте   теперь расспросить его, – холодно проговорил Бальзамо, обратившись к Марату, –   и посмотрите, ответит ли он вам.      

Затем он   отвел главного хирурга в сторону, и, пока санитары переносили несчастного молодого   мужчину в кровать, Бальзамо спросил:      

– Вы   слышали, о чем рассказывал ваш бедный больной?      

– Да,   он сказал, что поправится.      

– Он   сказал еще и другое: Бог сжалится над ним и пошлет пропитание его жене и детям.      

– Так   что же?      

– Он   сказал правду. Вот только я хотел бы просить вас быть посредником между вашим   больным и Богом. Вот вам брильянт стоимостью около двадцати тысяч ливров. Когда   вы убедитесь, что ваш больной здоров, продайте этот камень и передайте ему   деньги. А пока, так как душа – как совершенно справедливо утверждал ваш ученик   господин Марат – имеет большое влияние на тело, скажите Гаварду, когда он   придет в себя, что его будущее и будущее его детей обеспечено.      

– А   если он не поправится? – спросил хирург, не решаясь взять перстень,   который ему предлагал Бальзамо – Он поправится!      

– Я   должен дать вам расписку.      

– Да   что вы!      

– Я   только с этим условием возьму у вас эту драгоценность.      

– Поступайте,   как вам будет угодно.      

– Скажите,   пожалуйста, как вас зовут.      

– Граф   Феникс.      

Хирург   прошел в соседнюю комнату, а растерянный, подавленный Марат направился к Бальзамо.      

Через   пять минут хирург возвратился с листком бумаги в руках и вручил его Бальзамо.      

Расписка   была составлена в следующих выражениях:      

«Я   получил от его сиятельства графа Феникса брильянт, который, по его утверждению,   стоит двадцать тысяч ливров, и обязуюсь передать его господину по имени Гавард   в день его выписки из Отель-Дье.      

Доктор   медицины Гильотен.      

15   сентября 1771 года.»      

Бальзамо   поклонился доктору, взял расписку и вышел вместе с Маратом.      

– Вы   забыли вашу голову, – заметил Бальзамо, которого развеселила растерянность   молодого студента.      

– Вы   правы, – сказал тот и подобрал свой страшный узелок.      

Выйдя на   улицу, оба зашагали молча и быстро. Придя на улицу Корделье, они поднялись по   крутой лестнице, ведущей в мансарду.      

Марат   остановился перед комнаткой консьержки, если, конечно, дыра, в которой она проживала,   заслуживала того, чтобы называться комнатой, Марат не забыл о пропаже часов; он   остановился и позвал Гриветту.      

Мальчик   лет восьми, худой, тщедушный, слабый, крикнул:      

– А   мама ушла! Она велела передать вам письмо, когда вы вернетесь.      

– Нет,   дружок, – отвечал Марат, – скажи ей, чтобы она сама мне его принесла.      

– Хорошо,   сударь.      

Марат и   Бальзамо пришли в комнату молодого человека.      

– Я   вижу, что учитель владеет большими тайнами, – проговорил Марат, указав   Бальзамо на стул, а сам уселся на табурете.      

– Я   просто-напросто раньше других был допущен в святая святых природы.      

– Наука   лишний раз доказывает всемогущество человека! Как я горжусь тем, что я – человек! –   воскликнул Марат.      

– Да,   верно; вам следовало бы прибавить: «…и врач».      

– И   еще я горжусь вами, учитель, – продолжал Марат.      

– А   ведь я только жалкий врачеватель душ, – заметил Бальзамо.      

– Не   будем об этом говорить! Ведь вы остановили кровь вполне материальным способом.      

– А   я полагал, что истинная поэзия моего лечения заключается в том, что я не дал   больному страдать. Правда, вы меня уверяли, что он сумасшедший.      

– Несомненно,   в какой-то момент у него наступило помрачение ума.      

– А   что вы называете помрачением ума? Ведь это не более чем отвлечение души, не так   ли?      

– Или   рассудка, – сказал Марат.      

– Оставим   эту тему. Слово «душа» очень хорошо выражает то, что я имею в виду. Если именуемая   этим вещь найдена, то неважно, как вы ее назовете.      

– Вот   здесь мы расходимся. Вы утверждаете, что обнаружили вещь и только подбираете ей   название; я же придерживаюсь того мнения, что вы еще не нашли ни этой вещи, ни   верного для нее наименования.      

– Мы   еще к этому вернемся. Итак, вы говорили, что безумие – это временное помрачение   ума?      

– Совершенно   справедливо.      

– Невольное   помрачение?      

– Да…   Я видел одного сумасшедшего в Бисетре, он бросался на железные решетки с   криком: «Повар! Фазаны прекрасные, только неправильно приготовлены».      

– Допускаете   ли вы, что безумие проходит, как облако, застлавшее на время разум, а потом   рассеивается, и снова наступает просветление?      

– Этого   почти никогда не случается.      

– Но   вы же сами видели нашего больного в здравом уме после его безумного бреда во   сне.      

– Да,   я видел, но, стало быть, не понял того, что видел. Это какой-то небывалый   случай, одна из тех странностей, которые древние евреи называли чудесами.      

– Нет, –   возразил Бальзамо. – Это чистейшей воды отделение души, полное   разъединение материи и духа: материи – неподвижного, состоящего из мельчайших   частиц вещества, и души – искры Божьей, заключенной на время в тусклый фонарь в   виде человеческого тела; искра эта – дочь Небес – после гибели тела   возвращается на Небо.      

– Так   вы ненадолго вынули у Гаварда душу из тела?      

– Да,   я ей приказал покинуть недостойное место, в котором она находилась; я извлек ее   из бездны страданий, в которой ее удерживала боль. Я отправил ее в свободное   странствие. Что оставалось хирургу? Не что иное, как инертная масса, вещество,   глина. То есть то, что сделали вы своим скальпелем, отрезая у мертвой женщины   вот эту голову, которая у вас в руках.      

– От   чьего имени вы распоряжались этой душой?      

– От   имени Того, Кто одним своим дыханием сотворил все души: души миров, души людей…      

– Вы,   стало быть, отрицаете свободный выбор? – спросил Марат.      

– Я? –   переспросил Бальзаме. – Что же я в таком случае делаю вот сейчас, сию   минуту? С одной стороны, я вам демонстрирую свободный выбор, с другой –   отвлечение, отделение души. Представьте себе умирающего в муках. Пусть у него   выносливая душа, он соглашается на операцию, просит о ней, но очень страдает.   Вот вам свободный выбор. Теперь представим, что прохожу мимо этого умирающего   я, божий избранник, пророк, апостол, и, сжалившись над этим человеком, мне   подобным существом, вынимаю данной мне Господом силой душу из его страдающего   тела. И душа с высоты взирает на беспомощное, неподвижное, бесчувственное тело.   Разве вы не слышали, как Гавард, рассказывая о себе, восклицал:      

«Бедный   Гавард!» Он не говорил «я». Душа больше не принадлежала его телу и была на   полпути к небесным высотам.      

– Если   вам верить, человек – ничто, – проговорил Марат, – и я уже не могу   сказать тиранам: «Вы имеете власть над моим телом, но бессильны что-либо   сделать с моей душой»?      

– А-а,   вот вы и перешли от истины к софизму! Я вам говорил, что в этом ваш недостаток.   Бог вдыхает в человека душу на время, это так. Но верно и то, что, пока душа   владеет его телом, они тесно связаны, оказывают друг на друга влияние, и даже   материя порой имеет превосходство над духом. Бог повелел, чтобы тело было   королем, а душа – королевой. Но душа нищего столь же чиста, как и душа короля.   Вот учение, которое следует исповедовать вам, апостолу равенства. Докажите   равенство двух душ, потому что ведь вы можете найти доказательства этому   равенству во всем, что только есть святого на земле: в писаниях святых отцов и   в традициях, в науке и в вере. Что вам в равенстве двух материальных оболочек?   Совсем не давно этот бедный раненый, этот необразованный молодой мужчина из   народа рассказал вам о своей болезни такие вещи, о которых никто из врачей даже   не посмел заикнуться. А почему? Потому что его душа, вырвавшись на время из пут   державшего ее тела, воспарила над землей и увидала сверху скрытую от нас тайну,   Марат вертел на столе мертвую голову, ища и не находя, что ответить.      

– Да, –   прошептал он наконец, – да, во всем этом есть нечто сверхъестественное.      

– Напротив,   все это очень естественно. Перестаньте называть сверхъестественным то, что   относится к душе. Все это естественно. Вот известно или нет – это другой   вопрос.      

– Не   известно нам, учитель. Однако для вас в области души, должно быть, нет тайн.   Лошадь, никогда не виданная перуанцами, была хорошо известна приручившим ее   испанцам.      

– С   моей стороны было бы слишком самонадеянным заявить: «Я знаю». Я буду скромнее и   скажу: «Я верю».      

– Во   что же вы верите?      

– Я   верю в то, что первый и самый важный земной закон – это развитие. Я верю, что   Бог все создавал во благо. Но так как жизнь в этом мире протекает   непредсказуемо, то и развитие происходит медленно, Наша земля если верить   Писанию, насчитывала шестьдесят веков, когда наконец появился печатный станок,   чтобы, подобно огромному маяку, отразить прошлое и осветить будущее. С   появлением печатного станка исчезли безвестность и забвение: печатный станок –   это память человечества. Ну что же, Гуттенберг изобрел печатный станок, а я   нашел веру.      

– Вы,   может быть, скоро научитесь читать в сердце? – насмешливо спросил Марат.      

– А   почему бы нет?      

– Так   вы, пожалуй, станете прорубать в человеческой груди окошко, в которое мечтали заглянуть   древние!      

– В   этом нет нужды: я отделю душу от тела; душа – чистое, незапятнанное творение   Божие, – расскажет мне обо всех гнусностях своей земной оболочки, которую   сама Душа обречена оживлять.      

– Таким   образом, вы собираетесь узнавать материальные тайны?      

– А   почему бы нет?      

– И   вы можете мне сказать, кто украл у меня часы?      

– Вы   принижаете роль науки до уровня быта. Впрочем, это не имеет значения. Величие   Господне находит выражение и в песчинке и в горе, и в жучке и в слоне… Да, я   вам скажу, кто украл ваши часы.      

В это   время кто-то робко постучал в дверь. Это была консьержка Марата. Она вернулась   домой и, повинуясь переданному ей приказанию хирурга, принесла письмо.      

 Глава 35. КОНСЬЕРЖКА   МАРАТА      

       

Дверь   распахнулась, пропуская Гриветту.      

Мы не   успели даже бегло описать эту женщину, потому что ее лицо было из тех, которые   художник отодвигает на задний план, не имея в них надобности. А теперь эта дама   выходит в нашей живой картине на передний план, желая занять свое место в   обширной панораме, которую мы взялись развернуть перед глазами наших читателей.   Если бы наш дар соответствовал нашему желанию, мы включили бы в нашу панораму   всех: от нищего до короля, от Калибана до Ариеля, от Ариеля до Господа Бога.      

Итак, мы   попытаемся набросать портрет Гриветты, которая словно выступает из тени и приближается   к нам.      

Это была   высокая худая женщина лет тридцати трех; лицо ее пожелтело, вокруг глаз появились   черные круги. Она была крайне истощена, что случается с горожанками, живущими в   нищете и духоте. Бог сотворил ее красивой, и она расцвела бы на свежем воздухе,   под ясным небом, на ласковой земле. Но люди сами превращают свою жизнь в пытку:   утомляют ноги преодолением бесконечных препятствий, мучают желудок голодом или   пищей, почти столь же губительной, как отсутствие всякой еды.      

Консьержка   Марата была бы очаровательной женщиной, если бы она с пятнадцати лет не жила в   тесной и темной лачуге, если бы огонь ее природных инстинктов, подогреваемый   обжигающим жаром печки или остужаемый ледяным холодом, горел бы всегда ровно У   нее были длинные худые руки в мелких порезах от постоянного шитья; их разъедала   мыльная вода прачечной, огонь в кухне опалил и огрубил ее пальцы. И только   форма ее рук была такова, что их можно было бы назвать королевскими, если бы   вместо веника они держали скипетр.      

Это   лишний раз доказывает, что жалкое человеческое тело словно несет на себе   отпечаток наших занятий.      

В этой   женщине разум превосходил материю и, следовательно, был более способен к сопротивлению,   неусыпно следя за происходившими вокруг событиями. Если можно уподобить его   лампе, он освещал материю и можно было иногда заметить, как в бессмысленных и   бесцветных г навах вдруг появлялся проблеск ума, она снова становилась красивой   и молодой, глаза светились любовью.      

Бальзаме   долго разглядывал эту женщину, вернее, это странное создание; она с первого   взгляда поразила его воображение и вызвала любопытство.      

Консьержка   вошла с письмом в руке и притворно-ласковым голосом, каким говорят старухи – а   женщины в нищете становятся старухами в тридцать лет, – проговорила:      

– Господин   Марат, вот письмо, о котором вы говорили.      

– Мне   не письмо было нужно, я хотел видеть вас, – возразил Марат.      

– Я   к вашим услугам, господин Марат, вот она я. Гриветта присела в реверансе.      

– Что   вам угодно?      

– Мне   угодно знать, как поживают мои часы, – сказал Марат, – вам это должно   быть известно.      

– Да   нет, что вы, я не знаю, что с ними. Вчера я их видела, они висели на гвозде.      

– Ошибаетесь:   вчера они были в моем жилетном кармане, а в шесть вечера, перед тем, как выйти –   а я собирался в людное место и боялся, как бы у меня их не украли, – я   положил их под канделябр.      

– Если   вы их положили под канделябр, они там, верно, и лежат.      

И   консьержка с притворным добродушием, не подозревая, что ее притворство   бросается в глаза, подошла к камину и выбрала из двух украшавших его   канделябров именно тот, под которым Марат спрятал накануне свои часы.      

– Да,   это тот самый канделябр, – проговорил молодой человек, – а где часы?      

– Их   и впрямь нету. Может, вы их еще куда-нибудь положили, господин Марат?      

– Да   я же вам говорю, что…      

– Поищите   получше!      

– Я   уже искал, – со злостью отвечал Марат.      

– Ну   так вы их потеряли.      

– Я   вам уже сказал, что вчера я сам положил их под этот канделябр.      

– Стало   быть, кто-то сюда входил, – предположила Гриветта, – у вас бывает   столько малознакомых людей!      

– Отговорки!   Все это отговорки! – вскричал Марат, все более раздражаясь. – Вам   отлично известно, что со вчерашнего дня сюда никто не входил. Нет, нет, у моих   часов выросли ножки, точно так же как у серебряного набалдашника с трости,   известной вам серебряной ложечки и перочинного ножика с шестью лезвиями! Меня   постоянно обкрадывают, Гриветта! Я долго терпел, но больше не намерен сносить   эти безобразия, предупреждаю вас!      

– Сударь!   Уж не меня ли вам вздумалось обвинить?      

– Вы   обязаны беречь мои вещи.      

– Ключ   не только у меня.      

– Вы   – консьержка.      

– Вы   платите мне один экю в месяц, а хотите, чтобы я служила вам за десятерых.      

– Мне   безразлично, как вы мне служите, я хочу, чтобы у меня не пропадали вещи.      

– Сударь!   Я – честная женщина!      

– Я   сдам эту честную женщину комиссару полиции, если через час мои часы не   найдутся.      

– Комиссару   полиции?      

– Да.      

– Комиссару   полиции сдать такую честную женщину, как я?      

– Честная,   честная!..      

– Против   которой вам нечего сказать, слышите?      

– Ну,   довольно, Гриветта!      

– Когда   вы уходили, я предполагала, что вы можете меня заподозрить.      

– Я   вас подозреваю с тех пор, как исчез набалдашник с моей трости.      

– Я   вам вот что скажу, господин Марат…      

– Что?      

– Пока   вас не было, я обратилась…      

– К   кому?      

– К   соседям.      

– По   какому поводу?      

– А   по тому поводу, что вы меня подозреваете.      

– Да   я же вам еще ничего не успел сказать.      

– Я   предчувствовала.      

– Ну   и что же соседи? Любопытно будет послушать, что вам сказали соседи.      

– Они   сказали, что если вам взбредет в голову меня заподозрить да еще поделиться с   кем-нибудь своими подозрениями, то придется идти до конца.      

– То   есть?..      

– То   есть доказать, что часы были похищены.      

– Они   похищены, раз лежали вон там, а теперь их нет.      

– Да,   но надо доказать, что их взяла именно я. Вы должны представить доказательства,   вам никто не поверит на слово, господин Марат, вы ничем не лучше нас, господин   Марат.      

Бальзамо   с присущей ему невозмутимостью наблюдал за этой сценой. Он заметил, что, хотя   Марат оставался при своем мнении, он сбавил тон.      

– И   если вы не признаете меня невиновной, если не возместите убытков за   оскорбление, – продолжала консьержка, – то я сама пойду к комиссару   полиции, как мне посоветовал наш хозяин.      

Марат   закусил губу. Он знал, что это серьезная угроза. Владелец дома был   разбогатевшим торговцем. Он занимал квартиру в четвертом этаже; скандальная   хроника квартала утверждала, что лет десять тому назад он покровительствовал   консьержке, которая была тогда кухаркой у его жены.      

И вот   Марат, посещавший заседания тайного общества; Марат, ведший беспорядочный образ   жизни; Марат, скрытный молодой человек; Марат, вызывавший некоторое подозрение   у полиции, вдруг потерял интерес к этому делу, которое могло дойти до самого де   Сартина, а тот очень любил почитать бумаги молодых людей, подобных Марату, и   отправить творцов изящной словесности в какое-нибудь тихое место вроде   Венсенна, Бастилии, Шарантона или Бисетра.      

Итак,   Марат снизил тон. Однако по мере того, как он успокаивался, консьержка все   больше распалялась. Из обвиняемой она превратилась в обвинителя. Дело кончилось   тем, что нервная, истеричная женщина разгорелась, как костер на ветру.      

Угрозы,   оскорбления, крики, слезы – все пошло в ход: началась настоящая буря.      

Бальзамо   решил, что пришло время вмешаться. Он шагнул к женщине, угрожающе размахивавшей   руками посреди комнаты, и, бросив на нее испепеляющий взгляд, приставил ей к   груди два пальца и произнес не столько губами, сколько мысленно, собрав во   взгляде всю свою волю, одно-единственное слово, которое Марату не удалось   разобрать.      

Гриветта   сейчас же умолкла, покачнулась и, теряя равновесие, попятилась с расширенными   от ужаса глазами, словно раздавленная силой воли незнакомца. Не проронив ни   слова, она рухнула на кровать.      

Глаза ее   закрылись, потом открылись, однако на сей раз зрачков не было видно. Язык дергался,   тело не двигалось, только руки дрожали, словно в лихорадке.      

– Ого! –   вскричал Марат. – Как у раненого в госпитале!      

– Да.      

– Так   она спит?      

– Тише! –   приказал Бальзаме. – Сударь! Наступает конец вашему неверию, вашим сомнениям.   Поднимите письмо, которое принесла вам эта женщина: она уронила его, когда   падала.      

Марат   поднял.      

– Что   мне с ним делать? – спросил он.      

– Погодите.      

Бальзамо   взял письмо из рук Марата.      

– Вы   знаете, от кого это письмо? – спросил он у спящей женщины.      

– Нет,   сударь, – отвечала она.      

Бальзамо   поднес к ней запечатанное письмо.      

– Прочтите   его господину Марату. Он желает знать, что в нем.      

– Она   не умеет читать, – вмешался Марат.      

– Но   вы-то умеете?      

– Конечно.      

– Так   читайте его про себя, а она тоже будет читать по мере того, как слова будут   отпечатываться в вашем мозгу.      

Марат   распечатал письмо и начал его читать, а Гриветта, подчиняясь всемогущей воле   Бальзамо, поднялась с кровати и с дрожью в голосе стала повторять содержание   письма вслух по мере того, как Марат пробегал его глазами. Вот что в нем было   сказано:      

«Дорогой   Гиппократ!      

Абель   только что закончил свой первый портрет. Он продал его за пятьдесят франков. Мы   собираемся проесть их сегодня в кабачке на улице Апостола Иакова. Ты к нам   придешь?      

Разумеется,   часть этих денег мы пропьем.      

Твой   друг Л. Давид».      

Она   слово в слово повторила то, что там было написано.      

Марат   уронил листок.      

– Как   видите, у Гриветты тоже есть душа, и эта душа бодрствует, пока Гриветта спит.      

– Странная   у нее душа, – заметил Марат, – душа, которая умеет читать, в то время   как тело не умеет.      

– Это   оттого, что душа умеет все, она отражает любую мысль. Попробуйте заставить   Гриветту прочитать это письмо, когда она проснется, то есть когда тело заключит   душу в свою темную оболочку, – вот вы увидите, что будет.      

Марат   ничего не мог возразить. Вся его материалистическая философия в нем восставала,   однако он не находил ответа.      

– А   теперь, – продолжал Бальзамо, – перейдем к тому, что больше всего вас   интересует, то есть займемся поисками часов.      

– Гриветта!   Кто взял у господина Марата часы? – спросил Бальзамо.      

Спящая   женщина замахала руками.      

– Не   знаю! – молвила она.      

– Нет,   знаете, – продолжал настаивать Бальзамо, – и сейчас скажете.      

Потом он   спросил еще более властным тоном:      

– Кто   взял часы господина Марата? Отвечайте!      

– Гриветта   не брала у господина Марата часы. Почему господин Марат думает, что их украла   Гриветта?      

– Если   не она их украла, скажите, кто это сделал.      

– Я   не знаю.      

– Как   видно, сознание – неприступная крепость, – заметил Марат.      

– Это,   по-видимому, последнее, в чем вы сомневаетесь, – молвил Бальзамо, –   значит, скоро мне удастся окончательно вас переубедить.      

Он   сказал консьержке:      

– Говорите,   кто это сделал, я приказываю!      

– Ну,   ну, не надо требовать невозможного, – с усмешкой сказал Марат.      

– Вы   слышите? Я так хочу! – продолжал Бальзамо, обращаясь к Гриветте.      

Не имея   сил сопротивляться его мощной воле, несчастная женщина стала, словно безумная,   кусать себе руки, потом забилась, будто в эпилепсии; ее рот искривился, в   глазах застыл ужас и вместе с тем слабость; она откинулась назад; все ее тело   напряглось, как от страшной боли, и он? рухнула на постель.      

– Нет,   нет! – крикнула она. – Лучше умереть!      

– Ну   что же, ты умрешь, если это будет нужно, но прежде ты все скажешь! –   проговорил разгневанный Бальзамо; глаза его метали молнии. – Твоего   молчания и твоего упрямства и так довольно, чтобы понять, кто виноват. Однако   для недоверчивого человека нужно более неопровержимое доказательство. Говори, я   так хочу! Кто украл часы?      

Отчаяние   спящей достигло своего предела. Она из последних сил противостояла воле Бальзамо.   Из ее груди рвались нечленораздельные крики, на губах выступила кровавая пена –   У нее будет эпилептический припадок. – предупредил Марат.      

– Не   бойтесь, это в ней говорит демон лжи, он никак не хочет выходить.      

Повернувшись   к женщине, он выбросил руку вперед, подчиняя ее своей воле.      

– Говорите! –   приказал он. – Говорите! Кто взял часы?      

– Гриветта, –   едва слышно пролепетала спящая – Когда она их взяла?      

– Вчера   вечером.      

– Где   они были?      

– Под   канделябром.      

– Что   она с ними сделала?      

– Отнесла   на улицу Апостола Иакова.      

– Куда   именно?      

– В   дом номер двадцать девять.      

– Этаж?      

– Шестой.      

– Кому?      

– Ученику   сапожника.      

– Как   его зовут?      

– Симон.      

– Кто   он? Спящая умолкла.      

– Кто   этот человек? – повторил Бальзамо. Опять молчание.      

Бальзамо   протянул в ее сторону руку. Раздавленная страшной силой, она только смогла   прошептать:      

– Ее   любовник.      

Марат   удивленно вскрикнул.      

– Тише! –   приказал Бальзамо. – Не мешайте сознанию говорить.      

Затем он   продолжал, обращаясь к взмокшей от пота женщине:      

– Кто   посоветовал Гриветте украсть часы?      

– Никто.   Она случайно приподняла канделябр, увидала часы, и ее соблазнил демон.      

– Ей   нужны были деньги?      

– Нет,   она не продала часы.      

– Она   их отдала даром?      

– Да   – Симону?      

Спящая   сделала над собою усилие.      

– Симону.      

Она   закрыла лицо руками и разрыдалась.      

Бальзамо   взглянул на Марата. Разинув рот и широко раскрыв от изумления глаза, тот наблюдал   за жутким зрелищем.      

– Итак, –   сказал Бальзамо, – вы видите борьбу души и тела. Вы обратили внимание на   то, что сознание было словно взято силой в крепости, которую оно само считало   неприступной? Ну и, наконец, вы должны были понять, что Творец ни о чем не   забыл в этом мире. Так не отвергайте сознание, не отрицайте наличие души, не   закрывайте глаза на неизвестное, молодой человек. И в особенности не отвергайте   веру и высшую власть. Раз вы честолюбивы – учитесь, господин Марат; поменьше   говорите, побольше думайте и не позволяйте себе больше легкомысленно осуждать   тех, кто стоит над вами. Прощайте! Мои слова открывают перед вами широкое поле   деятельности. Хорошенько изучите все это поле, оно заключает в себе истинные   сокровища. Прощайте, я счастлив, по-настоящему счастлив тем, что вы можете   победить в себе демона неверия, как я одолел демонов обмана и лжи в этой   женщине.      

С этими   словами он вышел, заставив молодого человека покраснеть от стыда.      

Марат не   успел даже попрощаться. Однако, придя в себя, он обратил внимание на то, что   Гриветта все еще спит.      

Ее сон взволновал   его. Он предпочел, чтобы на его кровати лежал труп, пусть даже де Сартин   по-своему истолковал бы ее смерть.      

Видя,   что Гриветта лежит совершенно безучастно, закатив глаза и время от времени   вздрагивая, Марат испугался.      

Еще   более он испугался, когда этот живой труп поднялся, взял его за руку и сказал:      

– Пойдемте   со мной, господин Марат.      

– Куда?      

– На   улицу Апостола Иакова.      

– Зачем?      

– Пойдемте,   пойдемте! Он мне приказывает отвести вас туда Марат поднялся со стула.      

Гриветта,   словно во сне, отворила дверь и, едва касаясь ступеней, спустилась по лестнице.      

Марат   последовал за ней, боясь, как бы она не свалилась и не убилась.      

Сойдя,   она переступила порог, перешла через дорогу и привела молодого человека в тот самый   дом, где находился упомянутый чердак.      

Она постучала   в дверь. Марату казалось, что все должны слышать, как сильно бьется его сердце.      

Дверь   распахнулась. Марат узнал того самого мастерового лет тридцати, которого он   иногда встречал у своей консьержки.      

Увидав   Гриветту в сопровождении Марата, он отступил.      

Гриветта   пошла прямо к кровати и, засунув руку под тощую подушку, вынула оттуда часы и   протянула Марату. Бледный от ужаса, башмачник Симон не мог вымолвить ни слова;   он испуганно следил глазами за малейшим движением женщины, полагая, что она   сошла с ума.      

Вынув   часы Марата, она с глубоким вздохом прошептала:      

– Он   приказывает мне проснуться!      

В ту же   секунду тело ее обмякло, в глазах засветилась жизнь. Едва придя в себя и   увидав, что она стоит перед Маратом и сжимает в руке часы, неопровержимое   доказательство ее преступления, она упала без чувств на пол.      

«Неужели   сознание в самом деле существует?» – выходя из комнаты с сомнением в душе,   подумал Марат.      

 Глава 36. ЧЕЛОВЕК И ЕГО   ДЕЯНИЯ      

       

Пока   Марат с пользой для себя проводил время и философствовал о сознании и двойной   жизни, другой философ на улице Платриер был занят тем, что пытался до   мельчайших подробностей восстановить проведенный на кануне в ложе вечер, и   спрашивал себя, не стал ли он причиной больших бед. Опустив безвольные руки на   стол и склонив тяжелую голову к левому плечу, Руссо размышлял Перед ним лежали   раскрытыми его политические и философские труды: «Эмиль» и «Общественный   договор».      

Время от   времени, когда того требовала его мысль, он склонялся и листал книги, которые   он и так знал назубок – О Господи! – воскликнул он, читая главу из «Эмиля»   о свободе совести. – Вот подстрекательские слова! Какая философия, Боже   правый! Являлся ли когда-нибудь миру поджигатель вроде меня? – Да что   там! – продолжал он, воздев руки. – Именно я высказался против трона,   алтаря и общества… Я не удивлюсь, если какая-нибудь темная сила уже   воспользовалась моими софизмами и заблудилась в полях, которые я засеивал   семенами риторики.      

Я стал   нарушителем общественного спокойствия…      

Он   поднялся в сильном волнении и трижды обошел комнатку.      

– Я   осудил власти предержащие, которые преследуют писателей. Каким же я был   глупцом, варваром! Эти люди тысячу разу были правы! Что я такое? Опасный для   государства человек. Я полагал, что мои слова служат просвещению народов, а на   самом деле они явились искрой, которая способна поджечь вселенную. Я посеял   речи о неравенстве условий, проекты всемирного братства, планы воспитания и вот   теперь пожинаю жестоких гордецов, готовых перевернуть общество вверх дном,   развязать гражданскую войну с целью уничтожения населения. У них с голь дикие   нравы, что они отбросят цивилизацию на десять веков назад… Ах, как я виноват!      

Он еще   раз перечитал страницу из своего «Свойского викария»      

– Да,   вот оно: «Объединимся для того, чтобы заняться поисками счастья»… И это написал   я! «Придадим нашей добродетели силу, какую другие люди придают порокам». Это   написал тоже я Руссо впал в отчаяние.      

– Значит,   это из-за меня братья собираются вместе, – продолжал он. – Придет   день, и полиция накроет один из их погребков. Будет арестован весь их выводок,   а ведь эти люди поклялись сожрать друг друга живьем в случае предательства И   вот среди них отыщется какой-нибудь наглец, который вытащит из кармана мою   книжку и скажет: «Чем вы недовольны? Мы – последователи Руссо, мы занимаемся   философией!» – Ах, как это позабавит Вольтера! Уж он-то не шляется по таким   гадючникам! Он – настоящий придворный!      

Мысль,   что Вольтер над ним посмеется, разозлила женевского философа – Я – заговорщик!.. –   прошептал он. – Нет, я просто впал в детство. Нечего сказать, хорош   заговорщик!      

Вошла   Тереза, но он ее даже не заметил. Она принесла обед Она обратила внимание, что   он читал отрывок из «Прогулок одинокого мечтателя».      

– Прекрасно! –   воскликнула она, с грохотом опуская поднос с горячим молоком прямо на   книгу. – Мой гордец любуется на себя в зеркало! Господин читает   собственные книги! Он восхищается собой! Вот так господин Руссо!      

– Ну,   ну, Тереза не шуми, – попросил философ, – оставь меня в покое, мне не   до шуток – Да, это великолепно! – насмешливо проговорила она. – Вы в   восторге от самого себя! До чего же все-таки писатели тщеславны, как много у   них недостатков! Зато нам, бедным женщинам очи их не прощают Стоит мне только   взяться за зеркальце, господин начинает меня бранить и обзывает кокеткой.      

Она   продолжала в том же духе, отчего Руссо чувствовал себя несчастнейшим из   смертных, словно позабыв о том, как щедро наделила его природа.      

Он выпил   молоко, ни разу не обмакнув в него хлеб.      

У него   был насморк.      

– Вы   что-то обдумываете, – продолжала она. – Не иначе, как собираетесь   написать еще какую-нибудь отвратительную книжку…      

Руссо   содрогнулся.      

– Вы   мечтаете, – сказала Тереза, – о своих идеальных дамах и пишете такие   книги, которые девицы не осмелятся читать, а то и просто такие ругательства,   которые будут сожжены палачом на костре.      

Мученик   затрясся всем телом: Тереза попала в самую точку.      

– Нет, –   возразил он, – я не стану писать ничего такого, что вызвало бы кривотолки…   Напротив, я хочу написать такую книгу, которую все честные люди прочли бы с   восторгом…      

– Ох,   ох! – воскликнула Тереза, забирая чашку. – Это невозможно! У вас на   уме одни непристойности… Третьего дня я слыхала, как вы читали отрывок не знаю   чего, где вы говорили о боготворимых вами женщинах… Вы – сатир! Маг!      

В устах   Терезы слово «маг» было одним из самых страшных ругательств. Оно неизменно   вызывало у Руссо дрожь.      

– Ну,   ну, дорогая! Вы будете довольны, вот увидите… Я собираюсь написать о том, что я   нашел способ обновления мира, не заставляя страдать ни одного человека. Да, да,   я обдумываю этот проект. Довольно революций! Боже милостивый! Дорогая Тереза!   Не надо революций!      

– Посмотрим,   что у вас получится, – заметила хозяйка. – Слышите? Звонят…      

Несколько   минут спустя Тереза возвратилась в сопровождении красивого молодого человека и   попросила его подождать в первой комнате.      

Зайдя к   Руссо, уже делавшему записи карандашом, она сказала:      

– Спрячьте   поскорее все эти гнусности. К вам пришли.      

– Кто?      

– Какой-то   придворный.      

– Он   не представился?      

– Еще   чего! Разве я впустила бы его, не узнав имени?      

– Ну   так говорите!      

– Господин   де Куани.      

– Господин   де Куани! – вскричал Руссо. – Господин де Куани, придворный его   высочества дофина?      

– Должно   быть, он самый. Очаровательный юноша, и такой любезный…      

– Я   сейчас приду, Тереза.      

Руссо   торопливо оглядел себя в зеркале, смахнул пыль с сюртука, вытер домашние туфли,   то есть старые ботинки, до крайности изношенные, и вошел в столовую, где его   ожидал посетитель.      

Тот не   садился. Он с любопытством рассматривал гербарии, собранные Руссо и развешанные   в рамках черного дерева.      

Услыхав,   как отворяется стеклянная дверь, он обернулся и почтительно поклонился.      

– Я   имею честь говорить с господином Руссо? – спросил он.      

– Да,   сударь, – отвечал философ недовольным тоном, сквозь который, однако, можно   было угадать его восхищение необыкновенной красотой и небрежной элегантностью   собеседника.      

Де Куани   и в самом деле был одним из самых любезных и красивых кавалеров Франции. Ему,   как никому другому, подходил костюм той эпохи, подчеркивавший изящество его   ног, широких плеч, выпуклой груди, величавую осанку, изумительную посадку   головы и белизну точеных рук.      

Руссо   остался доволен осмотром, – он был истинным художником и восхищался   красотой всюду, где только мог ее встретить.      

– Чем   могу быть вам полезен? – осведомился Руссо.      

– Вам,   должно быть, доложили, что я – граф де Куани. Позволю себе прибавить, что я приехал   к вам по поручению ее высочества.      

Руссо   поклонился, краска залила его лицо. Засунув руки в карманы, Тереза наблюдала из   угла столовой за прекрасным посланником величайшей принцессы Франции.      

– Ее   высочество хочет меня видеть… Зачем? – спросил Руссо. – Садитесь же,   граф, прошу вас!      

Руссо   сел Де Куани взял плетеный стул и последовал его примеру.      

– Дело   вот в чем: третьего дня его величество прибыл в Трианон и выразил удовольствие   по поводу вашей музыки, а она действительно прелестна. Ее высочество, желая во   всем угождать его величеству, подумала, что доставит королю удовольствие,   поставив на театре, в Трианоне, одну из ваших комических опер… Руссо низко   поклонился.      

– Итак,   я приехал с тем, чтобы просить вас от лица ее высочества…      

– Граф! –   перебил его Руссо. – Моего позволения для этого не требуется. Мои пьесы и   арии, входящие в эту оперу, принадлежат поставившему ее театру. Следовательно,   нужно обратиться к актерам, а уж у них ее высочество не встретит возражений,   как и у меня. Актеры будут счастливы играть и петь перед его величеством и всем   двором.      

– Я   не совсем за этим к вам прибыл, сударь, – молвил де Куани. – Ее   высочество желает приготовить для короля более полный и наименее известный   дивертисмент. Она знакома со всеми вашими операми, сударь…      

Руссо   опять поклонился.      

– Она   прекрасно поет все арии. Руссо закусил губу.      

– Это   для меня большая честь, – пролепетал он.      

– И   так как многие придворные дамы прекрасно музицируют и восхитительно поют, а многие   кавалеры также занимаются музыкой, и весьма успешно, то выбранная ее   высочеством одна из ваших опер будет исполнена придворными, а первыми среди них   будут их высочества.      

Руссо   так и подскочил на стуле.      

– Уверяю   вас, граф, – сказал он, – что это для меня неслыханная честь, и я   прошу вас передать ее высочеству мою самую сердечную благодарность.      

– Это   еще не все, – улыбаясь, молвил де Куани.      

– Неужели?      

– Составленная   таким образом труппа будет более известной, чем профессиональная, это верно, но   она менее опытна. Ей просто необходимы ваше мнение и ваш совет знатока; надо,   чтобы исполнение было достойно августейшего зрителя, который займет королевскую   ложу, а также чтобы игра была достойна знаменитого автора.      

Руссо   встал: на этот раз комплимент его по-настоящему тронул; он ответил де Куани изящным   поклоном.      

– Вот   почему, – прибавил придворный, – ее высочество и просит вас прибыть в   Трианон для проведения генеральной репетиции.      

– Ее   высочество напрасно… Меня в Трианон?.. – пробормотал Руссо.      

– Почему   же нет?.. – как нельзя более естественно спросил де Куани – Ах, граф, у   вас прекрасный вкус, вы умны и тактичны, ну так ответьте, положа руку на   сердце: философ Руссо, изгнанник Руссо, мизантроп Руссо при дворе нужен только   для того, чтобы уморить со смеху всю свору, не так ли?      

– Я   не понимаю, сударь, – холодно отвечал де Куани – почему вы обращаете   внимание на насмешки или глупые выходки ваших мучителей, будучи порядочным   человеком и известным всей стране писателем. Если вы подвержены этой слабости,   господин Руссо, постарайтесь поглубже ее упрятать, – ведь если что и может   вызвать смех, так именно эта слабость. А что до шуточек, признайтесь, что   надобно быть весьма и весьма осмотрительным, когда дело идет об удовольствии и   желаниях такого лица, как ее высочество, законной наследницы французского   престола.      

– Разумеется, –   согласился Руссо, – вы правы.      

– Неужели   вас мучит ложный стыд?.. – с улыбкой проговорил де Куани. – Только   потому, что вы были строги к королям, а теперь побоитесь проявить по отношению   к ним человечность? Ах, господин Руссо, вы преподали урок всему роду   человеческому, но ведь вы его не ненавидите, я полагаю?.. Во всяком случае, вы   исключите из него дам королевского рода.      

– Вы   очень искусно меня уговариваете, однако подумайте о том, в каком я положении… Я   живу вдали от всех.., один.., я так несчастен…      

Тереза   поморщилась.      

– Скажите,   какой несчастный… – пробормотала она. – До чего же у него тяжелый   характер!      

– Что   бы я ни делал, на моем лице и в моих манерах всегда будет присутствовать   неизгладимая, неприятная черта, она будет бросаться в глаза королю и   принцессам, ожидающим видеть лишь радость и веселье. Да и что я скажу?.. И что   мне там делать?..      

– Можно   подумать, что вы сомневаетесь в самом себе. Но неужели автору «Новой Элоизы» и   «Исповеди» не найдется, что сказать, и он не сумеет себя держать?      

– Уверяю   вас, граф, что я не могу…      

– Это   слово принцам не понятно.      

– Вот   почему я и останусь дома.      

– Сударь!   Не заставляйте меня, взявшего на себя смелость доставить удовольствие ее высочеству,   возвращаться в Версаль пристыженным и побежденным. Это было бы для меня смертельной   обидой и привело бы в такое отчаяние, что я немедленно отправился бы в   добровольное изгнание. Дорогой господин Руссо! Ну прошу вас, ради меня, глубоко   почитающего все ваши произведения, сделать то, что ваше гордое сердце   отказывается исполнить для умоляющих его королей.      

– Граф!   Ваша изысканная любезность меня покорила, у вас неотразимое красноречие и такой   волнующий голос, что мне трудно устоять…      

– Я   вас убедил?      

– Нет,   я не могу.., нет, решительно нет: мое состояние здоровья не позволяет мне путешествовать.      

– Путешествовать?   Да что вы, господин Руссо, о чем вы говорите? Всего час с четвертью в карете!      

– Это   для вас и ваших ретивых коней.      

– Да   ведь все королевские лошади к вашим услугам, господин Руссо. Ее высочество   поручила мне передать вам, что в Трианоне для вас приготовлены комнаты, потому   что вас не желают отпускать на ночь глядя в Париж. А его высочество, который,   кстати, знает наизусть все ваши книги, сказал в присутствии всего двора, что   будет счастлив показывать гостям во дворце комнату, где жил Руссо.      

Тереза   радостно вскрикнула, восхищаясь не славой Руссо, а добротой принца.      

Философа   окончательно сразил этот последний знак внимания, – Видно, придется   поехать, – проговорил он, – никогда еще за меня так ловко не брались.      

– Вас   возможно взять только за сердце, сударь, – заметил де Куани, – что же   касается ума, то здесь вам нет равных.      

– Итак,   я готов поехать, как того желает ее высочество.      

– Сударь!   Позвольте вам выразить мою личную признательность, и только мою: ее высочество   рассердилась бы на меня, если бы я говорил и от ее имени, – ведь она   желает поблагодарить вас лично. Кстати, знаете ли, сударь, не мешало бы вам,   мужчине, поблагодарить юную и очаровательную даму, которая так к вам   благоволит.      

– Вы   правы, граф, – с улыбкой отвечал Руссо, – однако у стариков перед   хорошенькими женщинами есть одно преимущество: их надо просить – Господин   Руссо! Соблаговолите назначить мне время: я вам пришлю свою карету, вернее, сам   приеду за вами и провожу в Трианон.      

– Ну   уж нет, граф, увольте! – сказал Руссо. – Хорошо, я буду в Трианоне,   но позвольте мне прийти туда так, как мне заблагорассудится, как мне будет   удобно. Можете не беспокоиться. Я приду, вот и все. Скажите мне только, в   котором часу я должен быть.      

– Как,   сударь, вы отказываете мне в удовольствии вас представить? Да, вы правы, это   была бы слишком большая честь для меня. Такой человек, как вы, не нуждается в   представлении.      

– Граф!   Я знаю, что вы провели при дворе времени больше, чем я в каком бы то ни было месте   земного шара… Я не отказываюсь от вашего предложения, я не отказываю вам лично,   просто у меня есть свои привычки. Я хочу пойти туда так, как если бы я   отправился на прогулку. В конце концов.., это мое условие!      

– Я   подчиняюсь, сударь, я не желаю ни в чем вам противоречить. Репетиция начнется   вечером в шесть часов.      

– Прекрасно,   без четверти шесть я буду в Трианоне.      

– Да,   но как вы доберетесь?      

– Это   мое дело, вот мой экипаж. Он указал на ноги, еще довольно крепкие, которые он   обувал довольно тщательно.      

– Пять   миль! – удрученно молвил де Куани. – Да ведь вы устанете, вечер будет   для вас слишком утомителен, имейте это в виду!      

– Ну,   у меня есть своя карета и свои лошади, принадлежащие мне точно так же, как   моему соседу, как воздух, солнце и вода, а стоит это всего пятнадцать су.      

– Боже   мой! Таратайка! У меня даже мурашки побежали по спине!      

– Скамейки,   которые представляются вам такими жесткими, для меня – словно барская постель.   Мне кажется, что они набиты пухом или лепестками роз. До вечера, граф, до вечера!      

Почувствовав,   что его выпроваживают, де Куани смирился и после бесчисленных комплиментов и   предложений своих услуг, наконец, спустился по темной лестнице; Руссо проводил   его до площадки, Тереза – до середины лестницы.      

Де Куани   сел в карету, ожидавшую его на улице, и, улыбаясь, возвратился в Версаль.      

Тереза   поднялась и с грохотом захлопнула дверь, – это предвещало Руссо   надвигавшуюся бурю.      

 Глава 37. ПРИГОТОВЛЕНИЯ   РУССО      

       

Когда де   Куани уехал, Руссо, отвлекшись благодаря его визиту от мрачных мыслей, опустился   с тяжелым вздохом в небольшое кресло и устало проговорил:      

– Ах,   какая скука! Как мне надоели люди! Входившая в эту минуту в комнату Тереза   подхватила его слова и, встав напротив Руссо, бросила ему:      

– До   чего же вы спесивы!      

– Я? –   удивленно воскликнул Руссо.      

– Да,   вы тщеславны и лицемерны!      

– Я?      

– Вы…   Да вы без памяти от того, что поедете ко двору, и пытаетесь скрыть свою   радость, притворяясь равнодушным.      

– Вот   тебе раз! – пожав плечами, проговорил Руссо, чувствуя унижение оттого, что   его без труда разгадали.      

– Уж   не собираетесь ли вы убеждать меня в том, что чувствуете себя несчастным   оттого, что король услышит ваши арии, которые вы, бездельник, нацарапали вот   тут, на своем спинете?      

Руссо   взглянул на жену, не скрывая раздражения.      

– Вы   просто глупы, – сказал он. – Что за честь для такого человека, как я,   предстать перед королем? Чему король обязан тем, что сидит на троне? Капризу   природы, из-за которого именно он стал сыном королевы. А вот я удостоен чести   развлекать короля и обязан этим своему труду и таланту, развитому благодаря   трудолюбию.      

Тереза   была не из тех, кого можно было легко переубедить.      

– Хотела   бы я, чтобы вас услышал де Сартин. Уж для вас нашлись бы одиночка в Бисетре или   клетка в Шарентоне.      

– Это   потому, – подхватил Руссо, – что де Сартин – тиран на службе у   другого тирана, а человек беззащитен против тиранов, обладая лишь   гениальностью; впрочем, если де Сартину вздумалось бы меня преследовать…      

– То   что же? – спросила Тереза.      

– Да,   я знаю, – вздохнул Руссо, – мои враги были бы довольны, да!..      

– А   почему у вас есть враги? – спросила Тереза. – Да потому, что вы –   злой человек и нападаете на целый свет. Вот Вольтер окружен друзьями, дай Бог   ему счастья!      

– Это   верно, – отвечал Руссо со смиренной улыбкой.      

– Еще   бы!      

Ведь   Вольтер – дворянин, король Пруссии – его близкий друг; у него есть свои лошади,   он богат, у него замок в Ферне… И все это он вполне заслужил… Зато когда его   приглашают ко двору, он не заставляет себя упрашивать, он чувствует себя там,   как дома.      

– А   вы полагаете, – спросил Руссо, – что я не буду себя там чувствовать   свободно? Вы думаете, я не знаю, откуда берется золото, которое тратит двор, и   не понимаю, почему хозяину оказывают почести? Эх, милая, вы обо всем судите   вкривь и вкось. Подумайте лучше, почему я заставляю себя упрашивать. Поймите,   что если я гнушаюсь роскошью придворных, то это оттого, что они ее украли.      

– Украли? –   возмущенно переспросила Тереза. – Да, украли у вас, у меня, у всех. Все   золото, которое они носят на себе, должно быть роздано несчастным, умирающим с   голоду. Вот почему я, помня обо всем атом, не без отвращения отправляюсь ко   двору.      

– Я   не говорю, что народ счастлив, – заметила Тереза, – но, что ни   говори, король есть король.      

– Вот   я ему и повинуюсь, так чего ж ему еще?      

– Да   вы повинуетесь, потому что боитесь. Вы говорите, что идете к королю по его   приказанию, и при этом считаете себя смелым человеком. Я на это могу ответить,   что вы – лицемер и вам самому это нравится.      

– Ничего   я не боюсь, – высокомерно произнес Руссо.      

– Отлично!   Так подите к королю и скажите ему хотя бы часть того, что вы здесь только что   наговорили.      

– Я   так и поступлю, если сердце мне подскажет.      

– Вы?      

– Да,   я. Когда это я отступал?      

– Да   вы не посмеете отобрать у кошки кость, которую она обгладывает, потому что побоитесь,   как бы она вас не оцарапала… Что же с вами будет в окружении вооруженных   шпагами офицеров охраны?.. Ведь я вас знаю лучше, чем родного сына… Сейчас вы   побежите бриться, потом надушитесь и вырядитесь; вы станете красоваться,   подмигивая и прищуриваясь, потому что у вас маленькие круглые глазки, и если вы   их раскроете, как все, то окружающие их увидят. А постоянно щурясь, вы даете   понять, что они у вас огромные, словно блюдца. Потом вы потребуете у меня свои   шелковые чулки, наденете сюртук шоколадного цвета со стальными пуговицами, новый   парик, кликнете фиакр, и вот уж мой философ поехал очаровывать прелестных дам…   А завтра… Ах, завтра вы будете в полном восторге, вы вернетесь влюбленным, вы   со вздохами приметесь за свою писанину, роняя слезы в кофе. Ах, до чего же   хорошо я вас знаю!..      

– Вы   ошибаетесь, дорогая, – отвечал Руссо. – Повторяю, что меня вынуждают   явиться ко двору. И я туда пойду, потому что боюсь скандала, как любой честный   гражданин должен его бояться. Кстати: я не из тех, кто отказывается признать   превосходство одного гражданина над другим. Но когда дело доходит до того,   чтобы обхаживать короля, чтобы пачкать мой новый сюртук блестками этих господ   из «Бычьего Глаза» – нет, ни за что! Я никогда этого не сделаю, и если вы меня   застанете за подобным занятием, можете тогда вволю надо мною посмеяться.      

– Таи   что же, вы не будете одеваться? – насмешливо спросила Тереза.      

– Нет.      

– Не   станете надевать новый парик?      

– Нет.      

– И   не будете щурить свои маленькие глазки?      

– Говорят   вам, что я собираюсь отправиться туда, как свободный человек, без притворства и   без страха. Я пойду ко двору, как пошел бы в театр. И мне безразлично, что   подумают обо мне актеры.      

– Побрейтесь   хотя бы, – посоветовала Тереза, – у вас щетина в полфута длиной.      

– Я   вам уже сказал, что ничего не собираюсь менять в своей наружности.      

Тереза   так громко рассмеялась, что Руссо стало не по себе, и он вышел в соседнюю   комнату.      

Хозяйка   еще не исчерпала всех своих возможностей и решила продолжать мучения.      

Она   достала из шкафа парадный сюртук Руссо, свежее белье и тщательно вычищенные и   натертые яйцом туфли. Она разложила все эти красивые вещи на постели и стульях   Руссо.      

Однако   он, казалось, не обратил на них ни малейшего внимания.      

Тогда   Тереза ему сказала:      

– Ну,   вам пора одеваться… Туалет занимает много времени, когда собираешься ко двору…   Иначе вы не успеете прийти в Версаль к назначенному часу.      

– Я   вам уже сказал, Тереза, – возразил Руссо, – я полагаю, что и так   прекрасно выгляжу. На мне костюм, в котором я ежедневно предстаю перед своими   согражданами. Король – не что иное, как гражданин, такой же, как вы или я.      

– Ну,   ну, не упрямьтесь, Жак, – проговорила Тереза, желая его подразнить, –   не делайте глупостей… Вот ваша одежда.., ваша бритва готова; я послала   предупредить брадобрея, и если вы сегодня раздражены…      

– Благодарю   вас, дорогая, – отвечал Руссо, – я только вычищу свой сюртук щеткой и   надену туфли, потому что ходить в шлепанцах не принято.      

«Неужели   у него хватит силы воли?» – удивилась про себя Тереза.      

И она   продолжала дразнить его то из кокетства, то по убеждению, то шутя. Однако Руссо   хорошо ее знал. Он видел ловушку и чувствовал, что, стоит ему уступить ей, как   он немедленно и беспощадно будет поднят на смех и одурачен. И потому он не   захотел уступать и даже не посмотрел на чудесную одежду, которая подчеркивала,   как он говорил, его благородное лицо.      

Тереза   была начеку. У нее оставалась теперь только одна надежда: она надеялась, что   Руссо, прежде чем выйти, взглянет по своему обыкновению в зеркало, потому что   философ был чрезмерно чистоплотен, если только слово «чрезмерно» подходит к   чистоплотности.      

Однако   Руссо не терял бдительности; перехватив озабоченный взгляд Терезы, он   повернулся к зеркалу спиной. Приближался назначенный час. Философ проговаривал   про себя все те неприятные поучения, с которыми мог бы обратиться к королю.      

Он   процитировал несколько отрывков, застегивая пряжки на туфлях, потом сунул шляпу   под мышку, взялся за трость и, пользуясь тем, что Тереза в ту минуту не могла   его видеть, он одернул сюртук обеими руками, разглаживая складки.      

Тереза   вернулась и протянула ему носовой платок; он засунул его в глубокий карман.   Тереза проводила его до лестницы.      

– Жак,   будьте благоразумны, – сказала она, – вы ужасно выглядите и похожи в   этом наряде на фальшивомонетчика.      

– Прощайте, –   сказал Руссо.      

– Вы   похожи на мошенника, сударь, – продолжала Тереза, – имейте это в   виду!      

– Будьте   осторожны с огнем, – заметил Руссо, – и не трогайте моих бумаг.      

– Вы   выглядите так, словно вы доносчик, уверяю вас, – потеряв последнюю   надежду, пробормотала Тереза.      

Руссо   ничего не ответил. Он спускался по лестнице, напевая что-то себе под нос и,   пользуясь темнотой, стряхнул рукавом пыль со шляпы, поправил левой рукой   дешевые кружева и, таким образом, закончил скорый, но необходимый туалет. Внизу   он смело ступил в грязь, покрывавшую улицу Платриер, и на цыпочках дошел до   Елисейских полей, где стояли чудесные экипажи, которые мы из чувства   справедливости назовем таратайками; еще лет двенадцать назад их можно было   встретить по дороге из Парижа в Версаль; они не столько перевозили, сколько   избивали вынужденных экономить бедных путешественников.      

 Глава 38. НА ЗАДВОРКАХ   ТРИАНОНА      

       

Подробности   путешествия мы опускаем. Скажем только, что Руссо был вынужден ехать в обществе   швейцарца, подручного, приказчика, мещанина и аббата.      

Он   прибыл к половине шестого. Весь двор уже собрался в Трианоне. В ожидании короля   кое-кто пробовал голос, никому и в голову не приходило говорить об авторе   оперы.      

Некоторым   из присутствовавших было известно, что репетицию будет проводить Руссо из   Женевы. Однако увидеть Руссо было им интересно не более, чем познакомиться с   Рамо, Мармонтелем или каким-нибудь другим любопытным существом, которых   придворные принимали иногда у себя в гостиной.      

Руссо   был встречен офицером, которому де Куани приказал дать ему знать немедленно по   прибытии философа.      

Молодой   человек поспешил навстречу Руссо со свойственными ему любезностью и предупредительностью.   Однако, едва на него взглянув, он очень удивился и, не удержавшись, стал рассматривать   его еще внимательнее.      

Одежда   на Руссо запылилась, была помята, лицо его было бледно и покрыто такой щетиной,   какая церемониймейстеру Версаля была в диковинку.      

Руссо   почувствовал смущение под взглядом де Куани. Он еще более смутился, когда, подойдя   к зрительному залу, увидел множество великолепных костюмов, пышные кружева, брильянты   и голубые орденские банты; все это вместе с позолотой зала производило   впечатление букета цветов в огромной корзине.      

Плебей   Руссо почувствовал себя не в своей тарелке, едва ступив в зал, самый воздух   которого благоухал и действовал на него возбуждающе.      

Однако   надо было идти дальше и попробовать взять дерзостью. Взгляды присутствовавших   остановились на нем: он казался темным пятном в этом пышном собрании.      

Де Куани   по-прежнему шел впереди. Он подвел Руссо к оркестру, где его ожидали музыканты.      

Здесь он   почувствовал некоторое облегчение; пока звучала его музыка, он думал о том, что   опасность – рядом, что он пропал и что никакие рассуждения не помогут.      

Вот уже   ее высочество вышла на сцену в костюме Колетты; она ждала своего Колена.      

Де Куани   переодевался в своей ложе.      

Неожиданно   появился король в окружении склоненных голов.      

Людовик   XV улыбался и, казалось, был в прекрасном расположении духа.      

Дофин   сел справа от него, а граф де Прованс – слева. Полсотни присутствовавших, представлявших   собою приближенных их высочеств, сели, повинуясь жесту.      

–Отчего   же не начинают? – спросил Людовик XV. – Сир! Еще не одеты пастухи и   пастушки, мы их ждем, – отвечала принцесса.      

– Они   могли бы играть в обычном платье, – сказал король.      

– Нет,   сир, – возразила принцесса, – мы хотим посмотреть, как будут   выглядеть костюмы при свете, чтобы представлять себе, какое они производят   впечатление.      

– Вы   правы, – согласился король. – В таком случае, давайте прогуляемся.      

И   Людовик XV встал, чтобы пройтись по коридору и сцене. Он был, кстати сказать,   очень обеспокоен отсутствием графини Дю Барри.      

Когда   король покинул ложу, Руссо с грустью стал рассматривать зал, сердце его сжалось   при мысли о своем одиночестве.      

Ведь он   рассчитывал на совсем иной прием.      

Он   воображал, что перед ним будут расступаться, что придворные окажутся любопытнее   парижан; он боялся, что его засыплют вопросами, станут наперебой представлять   друг другу. И вот, никто не обращает на него ни малейшего внимания.      

Он   подумал, что его щетина не так уж страшна, а вот старая одежда действительно   должна бросаться в глаза. Он мысленно похвалил себя за то, что не стал пытаться   придать себе элегантности – это выглядело бы теперь слишком смешно.      

Помимо   всего прочего, он чувствовал унижение оттого, что его роль была сведена   всего-навсего к дирижированию оркестром.      

Неожиданно   к нему подошел офицер и спросил, не он ли господин Руссо.      

– Да,   сударь, – ответил он.      

– Ее   высочество желает с вами поговорить, сударь, – сообщил офицер.      

Взволнованный   Руссо встал.      

Принцесса   ждала его. Она держала в руках арию Колетты и напевала:      

Меня   покидает веселье и счастье…      

Едва   завидев Руссо, она пошла ему навстречу.      

Философ   низко поклонился, утешая себя тем, что приветствует женщину, а не принцессу.      

А ее   высочество заговорила с дикарем-философом так же любезно, как с изысканнейшим европейским   аристократом.      

Она   спросила, как ей следует исполнять третий куплет!      

Со мной   расстается Колен…      

Руссо   принялся излагать теорию художественного чтения и речитатива, однако этот   ученый разговор был прерван: в сопровождении нескольких придворных подошел   король.      

Он с   шумом вошел в артистическую, где философ давал урок ее высочеству.      

Первое   движение, первое же чувство короля при виде неопрятного господина было в точности   такое, как у графа де Куани, с той лишь разницей, что граф де Куани знал Руссо,   а Людовик XV был с ним незнаком.      

Он   внимательно рассматривал свободолюбивого гражданина, выслушивая комплименты и   слова благодарности принцессы.      

Его   властный взгляд, не привыкший опускаться никогда и ни перед кем, произвел на   Руссо непередаваемое впечатление: он оробел и почувствовал неуверенность.      

Принцесса   дала королю время вдоволь насмотреться на философа, а затем подошла к Руссо и   обратилась к королю:      

– Ваше   величество! Позвольте представить вам нашего автора!      

– Вашего   автора? – спросил король, делая вид, что пытается что-то припомнить.      

Руссо   казалось, что он стоит на раскаленных углях. Испепеляющий взгляд короля,   подобный солнечному лучу, падающему сквозь увеличительное стекло, переходил   поочередно с длинной щетины на сомнительной свежести жабо, затем на покрытый   густым слоем пыли сюртук, на неряшливый парик величайшего писателя его   королевства.      

– Перед   вами – господин Жан-Жак Руссо, сир, – проговорила принцесса, – автор   прелестной оперы, которую мы собираемся поставить для вашего величества.      

Король   поднял голову.      

– А-а,   господин Руссо… Здравствуйте! – холодно сказал он и снова с осуждением   стал разглядывать его костюм.      

Руссо   спрашивал себя, как следует приветствовать короля Франции, не будучи   придворным, но и не желая по казаться невежливым, раз уж он оказался в   королевской резиденции.      

В то   время, как он раздумывал, король непринужденно беседовал, нимало не заботясь о   том, приятны его слова собеседнику или нет.      

Руссо   словно окаменел. Он забыл все фразы, которые собирался бросить в лицо тирану.      

– Господин   Руссо! – обратился к нему король, не переставая разглядывать его сюртук и   парик. – Вы написали чудную музыку, благодаря ей я пережил прекрасные   минуты.      

Страшно   фальшивя, король запел:      

Когда б   я всем речам внимала Любезных франтов городских, Других возлюбленных немало   Легко нашла б я среди них.      

– Прелестно! –   воскликнул король, едва допев куплет Руссо поклонился.      

– Не   знаю, смогу ли я хорошо пропеть, – проговори ла принцесса.      

Руссо   повернулся к ее высочеству, собираясь дать ей несколько советов. Но король   опять запел, на сей раз – романс Колена:      

В лачуге   сумрачной моей Я средь забот с утра.