1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Ну   что ж, ступай за мной.      

Жильберу   этого только и было нужно: следуя за Николь, он удалялся от Андре.      

– Хорошо,   идемте, – проговорил он. Он пошел за ней следом. Она вышла во двор,   хлопнув дверью.      

– А   как же госпожа? – спросил он. – Она, верно, будет вас звать, чтобы вы   помогли ей раздеться, когда она пойдет к себе в комнату? А вас не будет на   месте…      

– Вы   ошибаетесь, если думаете, что меня сейчас, это волнует. Что мне до того, будет   она меня звать или нет? Я должна с вами поговорить.      

– Мы   могли бы, Николь, отложить этот разговор до завтра: вы не хуже меня знаете, что   госпожа может рассердиться…      

– Пусть   только попробует показать свою строгость, особенно мне!      

– Николь!   Я вам обещаю, что завтра…      

– Он   обещает!.. Знаю я твои обещания, так я тебе и поверила! Не ты ли обещал ждать   меня сегодня в шесть около Мезон-Ружа? И где ты был в это время, а? Совсем в   другой стороне, потому что именно ты привел в дом незнакомца. Я твоим обещаниям   теперь так же верю, как священнику монастыря Аннонсиад: он давал клятву соя   хранить тайну исповеди, а сам бежал докладывать о наших грехах настоятельнице.      

– Николь!   Подумайте о том, что вас прогонят, если заметят…      

– А   вас не прогонят, поклонник госпожи? Уж барон если вспылит…      

– У   него нет никаких оснований для того, чтобы меня прогнать, – пытался   возражать Жильбер.      

– Ах   вот как? Он что же, сам поручил вам ухаживать за своей дочерью? Неужели он до   такой степени философ?      

Жильбер   мог бы сейчас же доказать Николь, что если Жильбер и виноват в том, что был в   доме в столь поздний час, то уж Андре-то ни при чем. Ему стоило лишь   пересказать то, чему он явился свидетелем. Конечно, это могло показаться   невероятным. Но благодаря тому, что женщины обычно друг о друге бывают   прекрасного мнения, Николь, несомненно, поверила бы ему. Он уже приготовился к   возражению, но тут другое, более серьезное соображение, чем ревность Николь,   остановило его. Тайна Андре была из тех, что бывают выгодны мужчине, независимо   от того, захочет он за свое молчание любви или чего-нибудь более осязаемого.      

Жильбер   жаждал любви. Он сообразил, что гнев Николь – ничто по сравнению с его желанием   обладать Андре. Выбор был сделан: умолчать о необычном приключении той ночи.      

– Раз   вы настаиваете, давайте объяснимся, – предложил он.      

– О,   это много времени не займет! – вскричала Николь. Она была по своему   характеру полной противоположностью Жильбера и совсем не умела владеть своими   чувствами. – Ты прав, здесь неудобно разговаривать, идем ко мне.      

– В   вашу комнату? – испугался Жильбер. – Это невозможно!      

– Почему?      

– Нас   могут застать вдвоем.      

– Пойдем   же! – презрительно усмехнувшись, проговорила она. – Кто нас может   застать? Госпожа? В самом деле, как она может не ревновать такого красавца! Тем   хуже для нее: я не боюсь тех, чья тайна мне известна. Ах, мадмуазель Андре   ревнует Николь! Я не смею и мечтать о такой чести!      

Ее   принужденный громкий смех заставил его вздрогнуть сильнее, чем если бы услышал   брань или угрозу.      

– Я   боюсь не госпожи, Николь, я опасаюсь за вас, – Да, правда, вы ведь любите   повторять, что там, где нет скандала, нет и греха. Философы иногда бывают   похожи на иезуитов: вот священник из Аннонсиад тоже так говорил, он мне это   сказал раньше вас. Так вы потому и бегаете к госпоже на свидания по ночам?   Ладно, ладно, довольно болтать, пойдем ко мне!      

– Николь! –   проговорил Жильбер, скрипнув зубами.      

– Ну   что?      

– Замолчи!      

Он   сделал угрожающий жест.      

– Да   я не боюсь! Вы меня однажды уже побили, правда, тогда из ревности. Да, тогда вы   меня любили… Это было неделю спустя после нашей первой ночи любви. Тогда я вам   позволила поднять на себя руку. Теперь этому не бывать! Ведь вы не любите меня,   теперь я вас ревную.      

– Что   же ты собираешься делать? – спросил Жильбер, схватив ее за руку.      

– Я   сейчас так заору, что госпожа прибежит и спросит вас, по какому праву вы   собираетесь отдать Николь то, что должны теперь только ей. Пустите меня, честью   вас прошу.      

Жильбер   выпустил руку Николь.      

Подняв   лестницу, он осторожно подтащил ее к флигелю и приставил к окну Николь.      

– Вот   что значит судьба! – проговорила Николь. – Лестница,   предназначавшаяся, верно, для того чтобы влезть в комнату к госпоже, пригодится   вам, чтоб выбраться из мансарды Николь Леге. Какая честь для меня!      

Николь   чувствовала себя победительницей, она спешила отпраздновать победу, подобно   женщинам, которые, не обладая действительным превосходством, всегда дорого   платят за первую победу после того, как поспешили объявить о ней во   всеуслышанье.      

Жильбер   почувствовал, что попал в глупейшую историю: идя за девушкой, он собирался с   силами в ожидании неминуемой схватки.      

Будучи   по природе осмотрительным, он удостоверился в следующем.      

Во-первых,   проходя под окнами дома, он убедился, что мадмуазель де Таверне продолжала   сидеть в гостиной.      

Во-вторых,   придя к Николь, он отметил, что можно не без риска сломать себе шею дотянуться   до первого этажа, а оттуда спрыгнуть на землю.      

Комната   Николь была столь же скромной, как и другие.      

Она была   расположена под самой крышей. Стена мансарды была оклеена зеленовато-серыми   обоями. Складная кровать да большой горшок с геранью возле слухового окна – вот   и все ее убранство. Андре отдала Николь огромную картонку из-под шляпки – она   служила девушке и комодом, и столом.      

Николь   присела на край кровати, Жильбер – на угол картонки.      

Пока Николь   поднималась по лестнице, она успокоилась. Овладев собой, она чувствовала себя   сильной. Жильберу, вздрагивавшему от внутреннего напряжения, напротив, никак не   удавалось восстановить привычное хладнокровие.      

Он   чувствовал, как раздражение поднималось в нем по мере того, как Николь   успокаивалась.      

В   наступившей тишине Николь бросила на Жильбера полный страсти взгляд и, не   скрывая досады, спросила:      

– Значит,   вы влюблены в госпожу и обманываете меня?      

– Кто   вам сказал, что я влюблен в госпожу? – спросил Жильбер.      

– Еще   бы! Вы ведь бегаете к ней на свидания?      

– Кто   вам сказал, что я шел к ней на свидание?      

– А   зачем же вы отправились в дом? Не к колдуну ли вы шли?      

– Возможно.   Вам известно, что я честолюбив.      

– Вернее   сказать – завистлив.      

– Это   одно и то же, только названия разные.      

– Не   нужно разговор о вещах превращать в спор о словах. Итак, вы больше не любите   меня?      

– Напротив,   я вас люблю.      

– Почему   же вы меня избегаете?      

– Потому   что при встречах со мной вы ищете повода для ссоры.      

– Ну   конечно, я думаю, как бы с вами поссориться, будто мы только и делаем, что   встречаемся с вами на каждом шагу!      

– Я   всегда был нелюдимым – вам это должно быть известно.      

– Чтобы   в поисках одиночества карабкаться по лестнице… Простите, я никогда об этом не   слыхала.      

Жильбер   проиграл первое очко.      

– Скажите   откровенно, Жильбер, если можете, признайтесь, что больше меня не любите или   любите нас обеих…      

– А   если так, что вы на это скажете? – спросил Жильбер.      

– Я   бы сказала, что это чудовищно!      

– Да   нет, это просто ошибка.      

– Вашего   сердца?      

– Нашего   общества. Существуют страны, где мужчины могут иметь семь или восемь жен.      

– Это   не по-христиански, – в волнении отвечала Николь.      

– Зато   по-философски, – высокомерно парировал Жильбер.      

– Господин   философ! Вы бы согласились, если бы я вслед за вами завела еще одного любовника?      

– Мне   не хотелось бы по отношению к вам быть жестоким тираном. Кроме того, я не хотел   бы сдерживать ваши сердечные порывы… Святая свобода заключается в том, чтобы   уважать свободу выбора другого человека. Смени вы любовника, Николь, я не смог   бы требовать от вас верности, которой, по моему глубокому убеждению, в природе   не существует.      

– Ах,   теперь вы сами видите, что не любите меня! – вскричала Николь.      

Жильбер   был силен в разглагольствованиях – и не потому, что обладал логическим умом. Он   знал все-таки больше, чем знала Николь. Николь читала иногда для развлечения;   Жильбер читал не только забавные книги, но и такие, из которых мог извлечь   пользу.      

В споре   Жильбер постепенно обретал хладнокровие, которое стало изменять Николь.      

– У   вас хорошая память, господин философ? – иронически улыбаясь, спросила   Николь.      

– Не   жалуюсь, – парировал Жильбер.      

– Помните,   что вы говорили мне полгода назад, когда мы с госпожой приехали из Аннонсиад?      

– Нет,   напомните.      

– Вы   мне сказали: «Я беден». Это было в тот день, когда мы вместе читали «Танзая»   среди развалин старого замка.      

– Что   же дальше?      

– В   тот день вы трепетали…      

– Вполне   возможно: я по натуре робок. Однако я делаю все возможное, чтобы избавиться от   этого недостатка, как, впрочем, и от остальных.      

– Так   вы скоро станете совершенством! – рассмеялась Николь.      

– Во   всяком случае, я стану сильным, потому что сила приходит с мудростью.      

– Где   вы это вычитали, скажите на милость?      

– Не   все ли равно? Вспомните лучше, что я вам говорил под сводами старого замка.      

Николь   чувствовала, что все больше ему проигрывает.      

– Вы   сказали мне тогда: «Я беден, Николь, никто меня не любит, никто не знает, что у   меня вот здесь», и прижали руку к сердцу.      

– Вот   тут вы ошибаетесь: при этих словах я, должно быть, постучал себя по лбу. Сердце   – это всего лишь насос для перекачивания крови. Раскройте «Философский словарь»   на статье «Сердце» и прочтите, что там написано.      

Жильбер   удовлетворенно выпрямился. Испытав унижение в разговоре с путешественником, он   теперь отыгрывался на Николь.      

– Вы   правы, Жильбер, вы в самом деле постучали себя по лбу. При этом вы сказали:   «Меня здесь держат за дворового пса, даже Маон счастливее меня». Я вам тогда   ответила, что вас нельзя не любить; если бы вы были моим братом, я бы любила   вас». Эти слева исходили как будто из сердца, а не из головы. Хотя, возможно, я   ошибаюсь; я не читала «Философского словаря».      

– Вы   ошиблись, Николь.      

– Вы   обняли меня. «Вы сирота, Николь, – сказали вы мне, – я тоже одинок.   Бедность и низкое происхождение сближают нас больше, чем брата и сестру.   Полюбим же друг друга, Николь, как если бы мы и впрямь были братом и сестрой.   Кстати, в таком случае общество запретило бы нам любить друг друга так, как я   мечтаю быть любим». Потом вы меня поцеловали…      

– Вполне   вероятно.      

– Вы   действительно думали тогда то, что говорили?      

– Несомненно.   Так почти всегда бывает: говорим то, что думаем, пока говорим.      

– Значит,   сейчас…      

– Сейчас   я на полгода старше; я узнал то, чего не знал тогда, я догадываюсь о том, чего   пока не знаю. Сейчас я думаю иначе.      

– Так   вы лжец, лицемер, болтун! – забывшись, вскричала Николь.      

– Не   больше чем путешественник, у которого спрашивают его мнение о пейзаже, когда он   еще в долине, а потом задают ему тот же вопрос, когда он уже поднялся на   вершину горы, которая скрывала от него убегающую даль. Теперь я лучше вижу   местность, только и всего.      

– Так   вы не женитесь на мне?      

– Я   вам никогда не говорил, что собираюсь на вас жениться, – презрительно   усмехнулся Жильбер.      

– Однако   я думала, – воскликнула в отчаянии девушка, – что Николь Леге – достойная   пара для Себастьяна Жильбера.      

– Любой   человек достоин другого, – возразил Жильбер, – но природа и   образование наделяют их разными способностями. По мере того, как развиваются   эти способности, люди все более отдаляются друг от Друга.      

– Так   значит, у вас более развиты способности, чем у меня, и потому вы от меня   удаляетесь?      

– Вот   именно. Вы, Николь, еще не умеете рассуждать, зато уже начинаете понимать.      

– Да, –   в отчаянии вскричала Николь, – да, я понимаю!      

– Что   вы понимаете?      

– Я   поняла: вы бесчестный человек!      

– Возможно.   Многие рождаются с низменными инстинктами, но для того и дана человеку воля,   чтобы их исправить. Руссо тоже при рождении был наделен низменными инстинктами,   однако ему удалось от них избавиться. Я последую примеру Руссо.      

– О   Господи! – воскликнула Николь. – Как я могла полюбить такого   человека?      

– А   вы меня и не любили, – холодно возразил Жильбер, – я вам приглянулся,   только и всего. Вы только что вышли тогда из монастыря, где видели одних   семинаристов, способных разве что рассмешить вас, да военных, которых вы   боялись. Мы с вами были зелены, невинны, мы оба страстно желали повзрослеть.   Природа громко заговорила в нас. Когда кровь закипает от низменных желаний, мы   ищем утешения в книгах, а они лишь раззадоривают. Помните, Николь: когда мы с   вами читали вместе одну из таких книг, вы не то чтобы уступили, – я ведь   ни о чем вас и не просил, а вы ни в чем не отказывали, – мы сумели найти   разгадку этой тайны. Месяц или два продолжалось то, что называется счастьем.   Месяц или два мы жили полнокровной жизнью. Неужели за то, что мы были   счастливы, проведя вместе два месяца, мы должны быть несчастны и мучить друг   Друга всю оставшуюся жизнь? Знаете, Николь, если бы человек был обязан брать на   себя подобное обязательство только за то, что любит или любим, ему пришлось бы   навсегда отказаться от свободы выбора, что само по себе абсурдно.      

– Вы   что же, вздумали философствовать? – усмехнулась Николь.      

– А   почему бы нет? – спросил Жильбер.      

– Значит,   для философов нет ничего святого?      

– Напротив.   Существует разум.      

– Ага!   Когда я хотела остаться честной девушкой…      

– Простите,   теперь слишком поздно об этом говорить. Николь то бледнела, то краснела, словно   по капле теряла кровь оттого, что по ней безжалостно проехались колесом.      

– Будешь   с вами честной! – проворчала она. – Не вы ли мне говорили, что   женщина всегда остается порядочной, если хранит верность своему избраннику? Вы   помните эту свою теорию брака?      

– Я   называл это союзом, Николь, принимая во внимание, что вообще не собираюсь жениться.      

– Вы   никогда не женитесь?      

– Нет,   я собираюсь стать ученым, философом. А наука требует уединения для духа, как философия   – для плоти.      

– Господин   Жильбер! Я уверена, что заслуживаю более завидной доли, чем связать себя с   таким ничтожеством, как вы!      

– Подведем   итоги, – поднимаясь, предложил Жильбер. – Мы попусту теряем время: вы   – говоря мне колкости, я – выслушивая их. Вы меня любили, потому что вам этого   хотелось, не так ли?      

– Совершенно   верно.      

– Ну   так это недостаточная причина для того, чтобы делать меня несчастным, потому   что вы лишь исполнили свою прихоть.      

– Глупец! –   вскричала Николь. – Ты считаешь меня развратной и думаешь, что тебе нечего   меня бояться?      

– Мне   вас бояться, Николь? Что вы говорите? Да что вы мне можете сделать? Вы ослепли   от ревности.      

– От   ревности? Я ревную? – неестественно рассмеялась Николь. – Вы   ошибаетесь, если думаете, что я ревнива. И с какой стати мне ревновать? Да   найдется ли в целой округе кто-нибудь привлекательнее меня? Мне бы еще такие   руки, как у госпожи; впрочем, они сразу же побелеют, как только я перестану   заниматься тяжелой работой. Разве я не сравняюсь тогда с госпожой? А волосы!   Только взгляните, какие у меня волосы, – она потянула за ленточку, и   волосы рассыпались по плечам, – я могу в них спрятаться, как в плащ, с   головы до пят. Я высока, хорошо сложена. – Николь кокетливо   подбоченилась, – у меня зубы – словно жемчуг. – Она взглянула в зеркальце,   висевшее у изголовья. – Когда я хочу произвести на кого-нибудь   впечатление, я улыбаюсь и вижу, как этот человек краснеет, трепещет под моим   взглядом. Вы были моим первым мужчиной, это правда. Но вы далеко не первый,   кому я строила глазки.      

Послушай,   Жильбер, – продолжала она еще более угрожающим тоном, зловеще   улыбаясь. – Ты смеешься? Можешь мне поверить, что лучше тебе не наживать в   моем лице врага. Не заставляй меня оступаться: я иду по узкой тропинке, на   которой меня удерживают полузабытые советы моей матушки да зыбкие воспоминания   детских молитв. Если мне будет суждено хоть раз пренебречь своим   целомудрием, – берегись, Жильбер! Тебе придется пожалеть не только о том,   что ты сделал для себя, но и раскаяться в несчастьях, которые ты приносишь   окружающим!      

– В   добрый час! – усмехнулся Жильбер. – Вы сейчас на такой высоте,   Николь, что я убежден…      

– В   чем же?      

–…что   если бы я сейчас согласился на вас жениться…      

– То   что?..      

–..то вы   бы мне отказали!      

Николь   задумалась. Потом, сжав кулаки и заскрежетав зубами, процедила:      

– Думаю,   что ты прав, Жильбер. Мне кажется, я тоже поднимаюсь в гору, о которой ты говорил;   думаю, что мне тоже начинают открываться новые дали. Вероятно, я тоже могу   кое-чего достигнуть. И уж, во всяком случае, мне недостаточно быть только женой   ученого или философа. А теперь, Жильбер, ступайте к лестнице и постарайтесь не   свернуть себе шею. Хотя мне начинает казаться, что это было бы большим счастьем   кое для кого, а может, и для вас самого.      

Повернувшись   к Жильберу спиной, девушка начала раздеваться, словно его тут не было.      

Жильбер   стоял в нерешительности: озаренная пламенем ревности и гнева, Николь была просто   очаровательна! Однако он твердо решил порвать с Николь: она могла погубить не   только его любовь, но и честолюбивые планы. Итак, он устоял.      

Спустя   несколько минут Николь, не слыша за спиной ни малейшего звука, обернулась: в   комнате никого не было.      

– Удрал! –   прошептала она. – Удрал… Она поспешила к окну: во всем доме не было ни   огонька.      

– Где   же сейчас госпожа? – проговорила Николь. Девушка бесшумно спустилась по   лестнице, подкралась к двери хозяйки и прислушалась.      

– Ага! –   прошептала Николь. – Она легла одна и спит. Подождем до завтра! О, уж завтра-то   я узнаю, любит она его или нет!      

 Глава 11. ХОЗЯЙКА И   КАМЕРИСТКА      

       

Николь   вернулась к себе в крайнем возбуждении. Девушка понимала, что, пытаясь показать   свою стойкость и лукавство, она на самом деле только хвасталась тем, что может   стать опасной, а также старалась казаться порочной. Богатое воображение и   развращенный дурными книгами ум давали выход ее пылавшим чувствам. Душа ее   горела. Будучи от природы самолюбивой, она умела иногда сдержать слезы, но   горечь оседала в ее душе и разъедала ее изнутри, подобно кипящему свинцу.      

Только в   улыбке можно было прочитать то, что переполняло ее сердце. Первые же оскорбления   Жильбера были встречены презрительной усмешкой, которая выдавала всю боль ее   души. Разумеется, Николь была далеко не добродетельна, у нее не было никаких   принципов. Но она не могла не придавать значения своему поражению. Отдаваясь   Жильберу душой и телом, она думала, что осчастливит его. Холодность и   самодовольство Жильбера принижали ее в собственных глазах. Она только что была   жестоко наказана за свою оплошность и тяжело переживала боль наказания. Она   стремительно вскочила, словно от удара кнута, и дала себе слово, что сполна   воздаст Жильберу за причиненное ей зло.      

Молодая,   крепкая, полная сил, умевшая забывать обиду, столь желанная для того, кто хотел   бы повелевать любимой женщиной, Николь уснула, составив предварительно план   мести. Для этого были призваны все демоны, гнездившиеся в ее юном сердечке.      

В конце   концов ей стало казаться, что мадмуазель де Таверне еще более провинилась, чем   Жильбер. Знатная девушка, напичканная предрассудками, кичившаяся знатным   происхождением, в монастыре Нанси обращалась в третьем лице к принцессам,   говорила «вы» графиням, «ты» – маркизам и не замечала остальных. Она напоминала   холодностью статую, но под мраморной оболочкой скрывалась чувствительная   натура. Николь забавляла мысль, что статуя эта могла бы вдруг обратиться в   смешную и жалкую жену деревенского Пигмалиона – Жильбера.      

Надобно   отметить, что Николь обладала редким даром, которым природа наделила всех   женщин. Николь считала, что уступает в умственном отношении только Жильберу,   зато превосходит всех остальных. Если не принимать во внимание этого   превосходства духа, который ее любовник имел над ней благодаря пяти-шести   годам, в течение которых он прочел несколько книг, то это она – камеристка   нищего барона – чувствовала себя униженной, отдавшись крестьянину.      

Что же   тогда должна была чувствовать ее хозяйка, если она в самом деле отдавалась Жильберу?   Николь поразмыслила и решила, что если она расскажет то, чему явилась   свидетельницей, точнее, то, о чем она догадывалась, господину де Таверне, это   будет величайшей глупостью. Во-первых, зная характер господина де Таверне, она   могла предположить, что он надает оплеух Жильберу и вышвырнет его вон, а потом   посмеется над этой историей. Во-вторых, ей был известен нрав Жильбера, и она   понимала, что он никогда ей этого не простит и найдет способ для коварной   мести.      

А вот   заставить Жильбера страдать из-за Андре, подчинить себе их обоих, наблюдать за   тем, как они то бледнеют, то краснеют под ее взглядом, стать настоящей хозяйкой   положения и, возможно, заставить Жильбера пожалеть о том времени, когда ручка,   которую он нежно целовал, была жесткой только снаружи – вот что тешило ее   самолюбие и казалось соблазнительным. Вот на чем она решила остановиться.      

С этими   мыслями она и уснула.      

Солнце   уже поднялось, когда она проснулась – свежая, бодрая, отдохнувшая. Она провела   за туалетом, как обычно, около часа: менее ловкие или более старательные руки   потратили бы вдвое больше времени на то, чтобы расчесать ее длинные густые   волосы. Николь принялась изучать свои глаза в треугольном зеркальце, о котором   мы уже упоминали. Глаза показались ей красивее, чем когда-либо. Продолжая   осмотр, она перешла от глаз к соблазнительному ротику: губы не потеряли своей   яркости и были сочны, словно спелые вишни. Носик был небольшой и слегка вздернутый.   Шея, которую она самым тщательным образом прятала от солнечных лучей, белела   подобно лепесткам лилии. Но верхом совершенства были ее прекрасная грудь и   дерзкие очертания бедер.      

Убедившись   в том, что все так же хороша собой, Николь подумала, что могла бы пробудить в   Андре ревность. Пусть не подумает читатель, что она была окончательно   испорченной, ведь речь шла не о капризе или пустой фантазии: эта идея пришла ей   в голову только потому, что она была уверена, что мадмуазель де Таверне   влюблена в Жильбера.      

Готовая   и душой и телом к сражению, она распахнула Дверь в комнату Андре. Хозяйка приказывала   ей входить к ней по утрам в том случае, если до семи утра Андре не вставала с   постели.      

Едва   войдя в комнату, Николь замерла от удивления.      

Андре   была бледна, ее лоб был в испарине, ко лбу прилипло несколько волосков. Она с   трудом дышала, вытянувшись на кровати. Забывшись тяжелым сном, она покусывала   во сне губы с выражением страдания на лице.      

Простыни   были скомканы, было видно, что она металась во сне. Вероятно, она не успела   снять с себя перед сном все одежды. Теперь она спала, подложив одну руку под   голову, а другой прикрывала белоснежную грудь.      

Время от   времени ее неровное дыхание прерывалось стонами, она хрипела от боли.      

Некоторое   время Николь наблюдала за ней в полном молчании, качая головой: она отдавала   должное красоте Андре и понимала, что у нее не могло быть достойных соперниц.      

Николь   направилась к окну и распахнула ставни.      

В   комнату хлынул свет, и утомленные веки мадмуазель де Таверне дрогнули.      

Она   проснулась и хотела было подняться, однако почувствовала сильную усталость и,   сраженная пронзительной болью, вскрикнув, уронила голову на подушку.      

– О   Господи! Что с вами, госпожа? – прошептала Николь.      

– Который   теперь час? – спросила Андре, протирая глаза.      

– Уж   поздно, госпожа должна была встать час тому назад.      

– Не   понимаю, Николь, что со мной творится, – проговорила Андре, обводя   взглядом комнату, словно желая убедиться, что она у себя. – Меня всю   ломает, и такая боль в груди!      

Прежде   чем ответить, Николь пристально на нее посмотрела.      

– Должно   быть, простуда после сегодняшней ночи, – предположила она.      

– После   сегодняшней ночи? – удивленно переспросила Андре. – О, так я даже не   раздевалась? – оглядев себя, произнесла она. – Как это могло   случиться?      

– Ну,   конечно! – вскричала Николь. – Пусть госпожа постарается вспомнить!      

– Я   ничего не помню, – схватившись за голову, пробормотала Андре. – Что   со мною было? Должно быть, я схожу с ума!      

Она села   в кровати, в другой раз обводя комнату блуждавшим взглядом.      

Затем,   сделав над собой усилие, произнесла:      

– А,   да, вспоминаю: вчера я так устала.., это, наверное, из-за грозы; потом…      

Николь   указала пальцем на смятую кровать, на которой, несмотря на беспорядок, продолжало   лежать покрывало.      

Андре   замолчала. Она вспомнила о незнакомце, так странно на нее смотревшем.      

– И   что потом? – не скрывая удивления, спросила Николь, – должно быть   госпожа вспомнила?      

– Потом, –   продолжала Андре, – я задремала, сидя за клавесином. Начиная с этого   времени я ничего не помню. По всей вероятности, я как во сне поднялась к себе и   без сил упала на кровать не раздеваясь.      

– Надо   было меня позвать, – слащавым голосом пропела Николь, – разве это не   входит в мои обязанности?      

– Я   об этом не подумала, а может, у меня на это не было сил, – простодушно   отвечала Андре.      

– Лицемерка! –   пробормотала Николь. – Однако госпожа, должно быть, довольно долго   оставалась за клавесином, потому что, прежде чем вы вернулись к себе, я   услыхала внизу какой-то шум и спустилась…      

Николь   замолчала в надежде заметить какое-нибудь движение Андре или румянец – Андре   оставалась спокойной, а лицо – зеркало души – было безмятежным.      

– Я   спустилась… – повторила Николь.      

– И   что же? – спросила Андре.      

– Госпожи   не было в гостиной. Андре подняла голову: в ее прекрасных глазах можно было   прочесть удивление – и только!      

– Как   странно! – воскликнула она.      

– Однако   это было именно так.      

– Ты   говоришь, меня не было в гостиной, но я никуда не выходила.      

– Надеюсь,   госпожа меня простит! – отвечала Николь.      

– Так   где же я была?      

– Госпоже   это должно быть известно лучше меня, – пожав плечами, отвечала Николь.      

– Думаю,   что ты ошибаешься, Николь, – как можно Мягче возразила Андре. – Я не   сходила с места. Мне только кажется, что было холодно, потом я почувствовала   тяжесть, и мне было трудно передвигаться.      

– О! –   насмешливо воскликнула Николь. – В тот момент, когда я увидела госпожу,   она шла довольно скоро.      

– Ты   меня видела?      

– Да.      

– Только   что ты сказала, что меня не было в гостиной.      

– Я   и не говорю, что видела вас в гостиной.      

– Так   где же?      

– В   передней, у лестницы.      

– Это   была я?      

– Госпожа   собственной персоной, я неплохо знаю госпожу, – проговорила Николь, добродушно   посмеиваясь.      

– Тем   не менее я уверена, что не выходила из гостиной, – Андре простодушно   надеялась найти ответ в своей памяти.      

– А   я не сомневаюсь, что видела госпожу в передней. Я тогда подумала,      

– добавила   она и удвоила внимание, – что госпожа возвращается из сада с прогулки.   Вчера вечером после грозы была такая чудесная погода! Приятно прогуляться   ночью: свежий воздух, аромат цветов, не так ли, госпожа?      

– Ты   прекрасно знаешь, что я боюсь выходить по ночам, – с улыбкой возразила   Андре, – я такая трусиха!      

– Можно   гулять не одной, – подхватила Николь, – тогда и бояться нечего.      

– С   кем же прикажешь мне гулять? – спросила Андре, не подозревая, что   камеристка задавала все эти вопросы неспроста.      

Николь   решила не продолжать дознание. Хладнокровие Андре казалось ей верхом лицемерия   и обескураживало ее.      

Она   сочла за благо перевести разговор на другую тему.      

– Госпожа   говорит, что плохо себя чувствует? -« – спросила она.      

– Да,   мне очень плохо, – отвечала Андре. – Я совершенно разбита, я чувствую   себя очень уставшей без всякой на то причины. Вчера вечером я не делала ничего   особенного. Уж не заболеваю ли я?      

– Может,   госпожа чем-нибудь огорчена? – продолжала Николь.      

– И   что же? – воскликнула Андре.      

– А   то, что огорчения производят нередко такое же действие, что и усталость. Уж   я-то знаю!      

– Так   ты чем-то опечалена, Николь? Слова эти прозвучали с такой пренебрежительной   небрежностью, что Николь не сдержалась.      

– Да,   госпожа, у меня неприятности, – опустив глаза, проговорила она.      

Андре   лениво поднялась с постели, собираясь переодеться.      

– Расскажи! –   приказала она.      

– Я   как раз шла к госпоже, чтобы сказать… Она замолчала.      

– Чтобы   сказать что? Боже, какой у тебя растерянный вид, Николь!      

– Я   растеряна, а госпожа утомлена; должно быть, мы обе страдаем.      

Это «мы»   не понравилось Андре; она нахмурила брови и проронила:      

– А!      

Николь   не было дела до восклицаний, хотя интонация Андре должна была бы навести ее на   размышления.      

– Раз   госпожа настаивает, я позволю себе начать, – продолжала она.      

– Ну,   ну, послушаем, – отвечала Андре.      

– Я   хочу выйти замуж, госпожа, – заявила Николь.      

– Да? –   удивилась Андре. – Не рано ли тебе об этом думать, ведь тебе еще нет   семнадцати?      

– Госпоже   тоже только шестнадцать лет.      

– И   что же?      

– А   то, что хотя госпоже только шестнадцать, разве она не подумывает о браке?      

– С   чего вы взяли? – сухо спросила Андре. Николь раскрыла рот, чтобы сказать   дерзость, но она хорошо знала Андре, она понимала, что едва начатому объяснению   немедленно будет положен конец, поэтому, она спохватилась.      

– Да   нет, откуда мне знать, о чем думает госпожа, я простая крестьянка и живу так,   как того требует природа.      

– Как   странно ты изъясняешься! – Странно? Разве не естественно любить   кого-нибудь и отдаваться любимому?      

– Пожалуй.   Так что же?      

– Ну   вот, я люблю одного человека.      

– А   этот человек тебя любит?      

– Надеюсь,   госпожа.      

Николь   поняла, что сомнение прозвучало слишком вяло, необходимо было отвечать уверенно.      

– Я   в этом убеждена, – поправилась она.      

– Прекрасно!   Мадмуазель не теряет времени даром в Таверне, как я вижу!      

– Надо   же подумать о будущем. Вы – барышня и можете получить наследство от   какого-нибудь богатого родственника. А я сирота и могу надеяться только на то,   что сама кого-нибудь найду.      

Все это   казалось Андре настолько естественным, что она мало-помалу забыла о том, что   вначале сочла эти разговоры неприличными. Кроме того, врожденная доброта взяла   верх.      

– Так   за кого же ты собираешься замуж? – спросила она.      

– Госпожа   знает его, – отвечала Николь, не сводя прекрасных глаз с Андре.      

– Я   его знаю?      

– Отлично   знаете.      

– Кто   же это? Ну не томи меня!      

– Боюсь,   что мой выбор будет неприятен госпоже.      

– Неприятен?      

– Да!      

– Так   ты сама находишь его неподходящим?      

– Я   этого не сказала.      

– Тогда   смело говори, – ведь господа обязаны интересоваться судьбой тех, кто   хорошо им служит, а я тобой довольна.      

– Госпожа   очень добра.      

– Ну   так говори скорее и застегни мне корсет. Николь собралась с силами.      

– Это…   Жильбер, – проговорила она, проницательно глядя на Андре.      

К   великому удивлению Николь, Андре и бровью не повела.      

– Жильбер!   А, малыш Жильбер, сын моей кормилицы?      

– Он   самый, госпожа.      

– Как?   Ты собираешься выйти за этого мальчика?      

– Да,   госпожа, за него.      

– А   он тебя любит?      

Николь   подумала, что настала решительная минута.      

– Да   он сто раз мне это говорил! – отвечала она.      

– Ну   так выходи за него, – спокойно предложила Андре. – Не вижу к тому   никаких препятствий. Ты осталась без родителей, он – сирота. Вы оба вольны   решать свою судьбу.      

– Конечно, –   пролепетала Николь, ошеломленная тем, что все произошло не так, как она   ожидала. – Как! Госпожа позволяет?..      

– Ну   разумеется. Правда, вы оба еще очень молоды.      

– Значит,   мы будем вместе больше времени.      

– Вы   оба бедны.      

– Мы   будем работать.      

– Что   он будет делать? Он ведь ничего не умеет. На этот раз Николь не сдержалась:   лицемерие хозяйки вывело ее из себя.      

– С   позволения госпожи, она несправедлива к бедному Жильберу, – заявила она.      

– Вот   еще! Я отношусь к нему так, как он того заслуживает, а он бездельник.      

– Он   много читает, стремится к знанию…      

– Он   злобен, – продолжала Андре.      

– Только   не по отношению к вам, – возразила Николь.      

– Что   ты хочешь этим сказать?      

– Госпожа   лучше меня знает: ведь по ее распоряжению он ходит на охоту.      

– По   моему распоряжению?      

– Да.   Он готов пройти много миль в поисках дичи.      

– Клянусь,   я этого не подозревала.      

– Не   подозревали дичь? – насмешливо спросила Николь.      

Андре,   возможно, посмеялась бы над этой остротой и в другое время могла бы не заметить   желчи в словах камеристки, если бы находилась в привычном расположении духа. Но   ее измученные нервы были натянуты, как струна. Малейшее усилие воли или   необходимость движения вызывали в ней дрожь. Даже при небольшом напряжении ума   она должна была преодолевать сопротивление: говоря современным языком, она   нервничала. Удачное словцо      

– филологическая   находка – обозначающее состояние, при котором все дрожит от нетерпения;   состояние сродни тому, что мы испытываем, когда едим какой-нибудь терпкий плод   или прикасаемся к шероховатой поверхности.      

– Чем   я обязана твоему остроумию? – оживилась вдруг Андре. Вместе с   нетерпимостью к ней вернулась проницательность, которую она из-за недомогания   не могла проявить в самом начале разговора.      

– Я   не остроумна, госпожа, – возразила Николь. – Остроумие – привилегия   знатных дам, а я – простая девушка, я говорю то, что есть.      

– Ну   и что же ты хочешь сказать?      

– Госпожа   несправедлива к Жильберу, а он очень внимателен к госпоже. Вот что я хотела   сказать.      

– Он   исполняет свой долг, будучи слугой. Что же дальше?      

– Жильбер   не слуга, госпожа, он не получает жалованья.      

– Он   сын нашего бывшего управляющего. Он ест, спит и ничего не платит за стол и   угол. Тем хуже для него, – значит он крадет эти деньги. Однако на что ты намекаешь,   почему ты так горячо защищаешь мальчишку, на которого никто и не думал   нападать?      

– О,   я знаю, что госпожа на него не нападает, – с ядовитой улыбкой проговорила   Николь, – скорее напротив.      

– Ничего   не понимаю!      

– Потому   что госпожа не желает понимать.      

– Довольно,   мадмуазель, – холодно отрезала Андре. – Немедленно объясни, что все   это значит!      

– Госпоже   лучше меня известно, что я хочу сказать.      

– Нет,   я ничего не знаю и даже не догадываюсь, потому что мне некогда разгадывать твои   загадки. Ты просишь Моего согласия на брак, не так ли?      

– Да,   госпожа. Я прошу госпожу не сердиться на меря за то, что Жильбер меня любит.      

– Да   мне-то что, любит тебя Жильбер или нет? Послушайте, мадмуазель, вы начинаете   мне надоедать.      

Николь   подскочила, как петушок на шпорах. Долго сдерживаемая злость нашла, наконец,   выход.      

– Может,   госпожа и Жильберу сказала то же самое? – воскликнула она.      

– Да   разве я хоть однажды разговаривала с вашим Жильбером? Оставьте меня в покое, мадмуазель,   вы, верно, не г, своем уме.      

– Если   госпожа с ним и не разговаривает, то есть больше не разговаривает, то не так уж   и давно.      

Андре   подошла к Николь и смерила ее презрительным взглядом.      

– Вы   битый час мне дерзите, я требую немедленно Прекратить…      

– Но…   – взволнованно начала было Николь.      

– Вы   утверждаете, что я разговаривала с Жильбером?      

– Да,   госпожа, я в этом уверена. Мысль, которую Андре до сих пор не допускала,   показалась ей теперь вероятной.      

– Так   несчастная девочка ревнует, да простит меня Бог! – рассмеялась она. –   Успокойся, Леге, бедняжка, я не смотрю на твоего Жильбера, я даже не знаю,   какого цвета у него глаза.      

Андре   готова была простить то, что уже считала не дерзостью, а глупостью.      

Теперь   Николь сочла себя оскорбленной и не желала прощения.      

– Я   вам верю, – отвечала она, – ночью нелегко было рассмотреть.      

– Ты   о чем? – спросила Андре, начиная понимать, но еще отказываясь верить.      

– Я   говорю, что если госпожа говорит с Жильбером только по ночам, как это было   вчера, то, конечно, трудно при этом рассмотреть черты его лица.      

– Если   вы не объяснитесь сию минуту, то берегитесь! – сильно побледнев,   проговорила Андре.      

– О,   нет ничего проще, госпожа! – сказала Николь, забывая всякую   осторожность. – Сегодня ночью я видела…      

– Тише!   Меня кто-то зовет, – перебила ее Андре. Снизу в самом деле раздавался   голос:      

– Андре!   Андре!      

– Ваш   батюшка, госпожа, – сказала Николь, – и с ним вчерашний незнакомец.      

– Ступайте   вниз. Скажите, что я не могу отвечать, потому что плохо себя чувствую, что я   разбита, и немедленно возвращайтесь: я хочу покончить с этим нелепым   разговором.      

– Андре! –   снова послышался голос барона. – Господ дин де Бальзамо хотел бы пожелать   вам доброго утра.      

– Ступайте,   я вам говорю! – приказала Андре, властно указав Николь на дверь.      

Николь   беспрекословно повиновалась, как все в доме повиновались Андре, когда она приказывала.      

Но едва   Николь вышла, как Андре почувствовала нечто странное. Несмотря на то, что она   твердо решила не выходить, неведомая сила заставила ее подойти к окну, которое   оставалось приотворенным из-за Николь.      

Она   увидала Бальзаме. Он низко ей поклонился и смотрел на нее не отрываясь.      

Она   покачнулась и ухватилась за ставень.      

– Здравствуйте,   сударь! – в свою очередь, отвечала она.      

Она   произнесла эти слова в тот самый момент, когда Николь подошла к барону предупредить   его, что его дочь не может отвечать. Открыв рот, Николь в изумлении замерла,   ничего не понимая в этом капризе.      

Почти   тотчас же обессилевшая Андре рухнула в кресло.      

Бальзамо   не сводил с нее глаз.      

 Глава 12. ДНЕВНОЕ   ПРОИСШЕСТВИЕ      

       

Путешественник   поднялся засветло, чтобы проверить, на месте ли карета, и справиться о самочувствии   Альтотаса.      

В замке   все еще спали, за исключением Жильбера, притаившегося за оконной решеткой отведенной   ему комнаты рядом с входной дверью. Он с любопытством следил за каждым движением   Бальзамо.      

Притворив   за собой дверцу кареты, в которой спал Альтотас, Бальзамо куда-то ушел. Он был   уже далеко, когда Жильбер выскользнул из дому.      

Поднимаясь   в гору, Бальзамо был поражен тем, как при дневном освещении изменился пейзаж,   показавшийся ему таким мрачным накануне.      

Небольшой   замок, сложенный из белого камня и красного кирпича, был окружен непроходимыми   зарослями смоковниц и альпийского ракитника. Их душистые ягоды Гроздьями падали   на крышу замка и словно венчали его золотой короной.      

Перед   входом был расположен бассейн, имевший около тридцати футов по периметру. Он   был окаймлен широким газоном и кустами цветущей бузины Глаз отдыхал при виде   этого великолепного зрелища, особенно при виде высоких каштанов и осин, росших   вдоль дороги.      

По обеим   сторонам замка от флигелей расходились широкие аллеи, состоявшие из кленов,   платанов и лип Они поднимались невысоким, но густым лесом В их кронах нашли   приют бесчисленные птицы. По утрам они будили своими звонкими трелями   обитателей замка. Бальзамо отправился по аллее, отходившей от левого флигеля,   и, пройдя шагов двадцать, оказался среди кустов жасмина и роз, которые источали   нежный аромат, особенно сильный после прошедшей накануне грозы. Сквозь заросли   бирючины пробивались ветви жимолости и жасмина; под ногами расстилался ковер из   ирисов вперемешку с дикой земляникой; над головой переплетались цветущая ежевика   и розовый боярышник.      

Так   Бальзамо оказался в самом живописном месте. Его взору открывались развалины, по   которым еще можно было судить о былом величии старинного замка. Наполовину   уцелевшая башня возвышалась над грудой камней, густо поросших плющом и диким   виноградом – верными спутниками разрушения, которых природа поселила в руинах,   словно пытаясь доказать, что и в развалинах возможна жизнь.      

Теперь   владение Таверне площадью не более восьми арпанов выглядело вполне прилично и   привлекательно Дом напоминал пещеру, вход в которую природа украсила цветами,   лианами и причудливыми нагромождениями камней; однако при ближайшем   рассмотрении пещера испугала бы и могла бы оттолкнуть заблудившегося путника,   который хотел бы остаться среди скал на ночлег Около часа побродив среди   развалин, Бальзамо пошел по направлению к дому. Вдруг он увидел барона в   широченном пестром ситцевом шлафроке. Барон выбежал через боковую дверь, выходившую   на лестницу. Он побежал через сад, не замечая роз и давя улиток.      

Бальзамо   поспешил к нему навстречу.      

– Господин   барон! – заговорил он; его вежливость становилась все изысканней по мере   того, как он убеждался в бедности хозяина замка. – Позвольте мне принести   свои извинения и вместе с тем выразить восхищение Мне де следовало выходить   раньше, чем вы проснетесь, но я был очарован видом из окна моей комнаты: мне   захотелось познакомиться поближе с чудесным садом и прелестными развалинами.      

– Развалины   в самом деле внушительные, сударь, – согласился барон, отвечая на его   приветствие. – Впрочем, это все, что заслуживает внимания.      

– Это   старый замок? – спросил путешественник.      

– Да,   он когда-то принадлежал мне, вернее, моим предкам. Он назывался Мезон-Руж, и мы   долго носили это имя вместе с Таверне. Баронский титул, кстати сказать,   принадлежит Мезон-Ружу. Впрочем, дорогой гость, давайте не говорить о том, чего   нет.      

Бальзамо   кивнул.      

– Я   желал бы, со своей стороны, принести вам свои извинения, – продолжал   барон. – Дом мой беден, я вас предупреждал.      

– Я   себя чувствую здесь прекрасно.      

– Это   конура, дорогой гость, настоящая конура, – сказал барон. – Теперь это   еще и прибежище для крыс, которые появились здесь с тех пор, как лисы, ужи и   ящерицы выжили их из старого замка. Черт побери! – воскликнул барон. –   Ведь вы колдун или что-то вроде этого! Что вам стоит одним взмахом волшебной   палочки возродить старый замок Мезон-Руж, прибавив тысячи две арпанов   близлежащих луговых земель и лесов. Держу пари, что вы об этом не подумали, вы   провели ночь в отвратительной постели.      

– Сударь…      

– Не   спорьте со мной, дорогой гость, постель отвратительна, я хорошо это знаю, ведь   она принадлежит моему сыну.      

– Готов   поклясться, господин барон, что постель показалась мне превосходной. Во всяком   случае, я тронут вашей заботой и хотел бы от всей души иметь случай доказать   вам свою признательность.      

Неутомимый   старик не преминул пошутить.      

– Что   же, – подхватил он, указывая на Ла Бри, который подавал ему в это время   стакан воды на великолепной тарелке саксонского фарфора, – вот удобный   случай, господин барон. Не угодно ли вам будет сделать для меня то, что Господь   сотворил в Ханаанской пустыне: обратите эту воду в вино, хоть в бургундское – в   шамбертен, например, – это было бы сейчас неоценимой услугой с вашей   стороны.      

Бальзамо   улыбнулся; старик по-своему истолковал его улыбку и одним махом выпил воду.      

– Прекрасно! –   воскликнул Бальзамо. – Вода – благороднейший напиток, господин барон,   принимая во внимание то обстоятельство, что Бог создал воду прежде, чем   сотворил мир. Ничто не может перед ней устоять: она точит камень, а скоро,   возможно, мир удивится, узнав, что вода растворяет алмаз.      

– Ну   так и меня, значит, вода растворит! – воскликнул барон. – Не, хотите   ли выпить со мной за компанию, дорогой гость? У воды то преимущество перед моим   вином, что ее еще много, не то, что мараскина.      

– Если   бы вы приказали принести стакан и для меня, дорогой хозяин, я бы, вероятно,   смог быть вам полезен.      

– Я   не совсем понимаю, так я опоздал?      

– Отнюдь   нет! Прикажите подать мне стакан воды!      

– Вы   слышали, Ла Бри? – вскричал барон. Ла Бри со свойственной ему проворностью   бросился исполнять приказание.      

– Итак, –   продолжал барон, повернувшись к гостю, – стакан чистой воды, которую я пью   по утрам, содержит какую-то тайну, о чем я даже и не подозревал? Так, значит, я   десять лет занимался алхимией, как господин Журден – прозой, даже не подозревая   об этом?      

– Мне   неизвестно, чем вы занимались, – с важностью отвечал Бальзамо.      

– Я   знаю, чем занимаюсь я!      

Обратившись   к Ла Бри, уже стоявшему перед ним со стаканом воды, он произнес:      

– Благодарю   вас, милейший!      

Взяв в   руки стакан, он поднес его к глазам и принялся изучать содержимое хрустального   стакана, в котором солнечный луч дробился, рассыпая жемчуга, а по поверхности   пробегала рябь, переливавшаяся алмазными гранями.      

– Должно   быть, вы увидели нечто весьма любопытное в этом стакане воды, черт меня побери! –   вскричал барон.      

– О   да, господин барон, – отвечал Бальзамо. – Сегодня, во всяком случае,   я вижу кое-что интересное!      

Барон не   сводил глаз с Бальзамо, который с все возраставшим интересом продолжал свое занятие,   в то время как изумленный Ла Бри, забывшись, продолжал протягивать ему тарелку.      

– Так   что же вы там видите, дорогой гость? – насмешливо переспросил барон. –   Признаться, я сгораю от нетерпения. Может, меня ожидает наследство, еще один   Мезон-Руж, который поправит мои дела?      

– Я   вижу весьма важное сообщение, которое я вам сейчас передам: приготовьтесь!      

– В   самом деле? Уж не собирается ли кто-нибудь на меня напасть?      

– Нет,   однако сегодня утром вы должны быть готовы к визиту.      

– Так   вы, должно быть, пригласили ко мне кого-нибудь из своих знакомых? Это дурно, сударь,   очень дурно!      

Должен   вас предупредить: может так случиться, что сегодня не будет куропаток!      

– То,   что я имею честь сообщить вам, весьма серьезно, дорогой хозяин! –   продолжал Бальзамо. – Очень серьезно! Важная персона направляется в этот   момент в Таверне.      

– Да   с какой стати, о Господи! И что это за визит? Просветите меня, дорогой гость,   умоляю вас! Должен признаться, что для меня любой визит нежелателен. Скажите   точнее, дорогой господин чародей, точнее, если это возможно!      

– Не   только возможно, но и, должен заметить, чтобы вы не чувствовали себя слишком   мне обязанным, это совсем несложно.      

Бальзамо   вновь вперил взгляд в стакан, по поверхности которого расходились опаловые круги.      

– Ну   как, видите что-нибудь? – спросил барон.      

– Да,   и очень отчетливо.      

– Так   я вам и поверил!      

– Я   вижу, что к вам едет весьма важная персона.      

– Да   ну? И эта важная персона прибывает просто так, без приглашения?      

– Ей   не нужно приглашения. Это лицо прибудет в сопровождении вашего сына.      

– Филиппа?      

– Так   точно!      

Барона   обуяло веселье, весьма оскорбительное для чародея.      

– В   сопровождении моего сына? Это лицо прибудет в сопровождении моего сына? Вот   тебе раз!      

– Да,   господин барон.      

– Так   вы знакомы с моим сыном?      

– Нет,   мы не знакомы.      

– А   мой сын сейчас..?      

– В   полумиле отсюда, даже в четверти мили, вероятно!      

– От   Таверне?      

– Да.      

– Дорогой   мой! Сын сейчас в Страсбурге, несет службу в гарнизоне, если только не дезертировал,   чего он никогда не сделает, могу поклясться! Так что мой сын просто не может   никого привезти.      

– Однако   он кое-кого привезет вам в гости, – продолжал Бальзамо, не сводя глаз со   стакана с водой.      

– А   этот кое-кто – мужчина или женщина?      

– Это   дама, барон, очень знатная дама… Погодите-ка, там происходит что-то странное…      

– И   важное? – подхватил барон.      

– Да,   клянусь честью.      

– Говорите   же!      

– Вам   лучше удалить служанку – забавницу, как вы ее называете, у которой на пальчиках   коготки.      

– С   какой стати я должен ее удалять?      

– Потому   что у Николь Леге есть нечто общее в лице с прибывающей сюда дамой.      

– Так   вы говорите, что эта знатная дама похожа на Николь? Вы же сами себе   противоречите.      

– В   чем же противоречие? Мне случилось однажды купить рабыню, которая до такой степени   была похожа на Клеопатру, что подумывали даже о том, чтобы отправить ее в Рим   для участия в праздновании победы Октавиана.      

– Вы   опять за свое! – вздохнул барон.      

– Вы   вольны поступать как вам угодно, дорогой хозяин. Надеюсь, вам ясно, что меня   это не касается, это в ваших интересах.      

– Однако   я не понимаю, каким образом сходство с Николь может задеть знатную даму.      

– Представьте,   что вы – король Франции, чего я вам не пожелал бы, или дофин, чего я вам желаю   еще меньше: были бы вы довольны, если бы, приехав в какой-нибудь дом, увидели среди   прислуги слепок с вашего августейшего лица?      

– О   черт! – воскликнул барон. – Непростая задача! Значит, из того, что вы   говорите, следует..?      

– Что   прибывающая дама, занимающая весьма высокое положение, была бы недовольна, если   бы ей пришлось увидеть как бы свою копию в короткой юбке и простой косынке.      

– Ну   хорошо, – со смехом продолжал барон, – мы об этом подумаем, когда   придет время. Во всей этой истории меня больше всех радует сын. Дорогой Филипп!   Какой же счастливый случай может привести его сюда просто так, без   предупреждения?      

Барон   совсем развеселился.      

– Я   вижу, – с важностью заметил Бальзамо, – мое предсказание доставляет   вам удовольствие? Я в восторге, клянусь честью! Однако на вашем месте, господин   барон…      

– Что   на моем месте?      

– Я   отдал бы некоторые распоряжения, я подготовился бы…      

– Вы   не шутите?      

– Нет.      

– Я   подумаю, дорогой гость! Подумаю!      

– Самое   время…      

– Вы   серьезно мне все это говорите?      

– Как   нельзя более серьезно, господин барон; если вы хотите достойно встретить особу,   которая оказывает вам честь своим посещением, у вас нет ни одной лишней минуты.      

Барон   покачал головой.      

– Я   вижу, вы сомневаетесь? – спросил Бальзамо.      

– Должен   признаться, дорогой гость, что вы имеете дело с крайне недоверчивым собеседником,   клянусь честью…      

Барон   направился к флигелю, где жила его дочь, – ему хотелось поделиться с ней   предсказаниями гостя. Он стал звать ее:      

– Андре!   Андре!      

Читатель   уже знает, как девушка отвечала на приглашение отца и как пристальный взгляд   Бальзамо увлек ее к окну.      

Николь   тоже стояла там, с удивлением поглядывая на Ла Бри, который в полном недоумении   делал ей какие-то знаки.      

– Трудно   поверить, – повторял барон. – Вот если бы можно было посмотреть…      

– Раз   вам непременно хочется увидеть, обернитесь, – предложил Бальзамо, указывая   рукой на аллею, в конце которой появился всадник; в тот же миг послышался стук   копыт.      

– О! –   вскричал барон. – В самом деле…      

– Господин   Филипп! – воскликнула Николь, поднимаясь на цыпочки.      

– Молодой   хозяин! – радостно проворчал Ла Бри.      

– Брат!   Это мой брат! – воскликнула Андре, протягивая из окна руки.      

– Не   ваш ли это сын, господин барон? – небрежно бросил Бальзамо.      

– Да,   черт побери! Он самый, – отвечал ошеломленный барон.      

– Это   только начало, – заметил Бальзамо.      

– Так   вы в самом деле колдун? – воскликнул барон. На губах незнакомца заиграла   торжествующая улыбка. Лошадь росла на глазах. Вот она замелькала среди деревьев   и не успела замедлить свой бег, как обляпанный грязью молодой офицер среднего   роста соскочил с разгоряченной быстрым бегом и взмыленной лошади и подбежал к   отцу. Они обнялись.      

– А,   черт! Ах, черт меня подери! – повторял барон; куда делась его   непонятливость!      

– Да,   отец, – проговорил Филипп, желавший рассеять Последние сомнения,   написанные на лице старика, – это я, точно я!      

– Конечно,   ты, – отвечал барон, – прекрасно вижу, что это ты, черт возьми! Но   каким образом?      

– Отец! –   обратился к нему Филипп. – Нашему дому оказана великая честь. Старик   поднял голову.      

– В   Таверне с минуты на минуту прибудет именитая гостья. Скоро здесь будет   эрцгерцогиня Австрии и дофина Франции Мария-Антуанетта-Жозефина.      

Растеряв   весь запас сарказма и иронии, барон обратился к Бальзамо.      

– Прошу   прощения, – смиренно произнес он, уронив руки.      

– Господин   барон, – молвил Бальзамо, поклонившись Таверне. – Позвольте мне   оставить вас наедине с сыном, вы давно не видались; должно быть, вам много надо   сообщить Друг другу.      

Он   отвесил поклон Андре; Андре обрадовалась приезду брата и бросилась ему   навстречу. Затем Бальзамо удалился, знаком приказав Николь и Ла Бри следовать   за ним. Они скрылись в аллее.      

 Глава 13. ФИЛИПП ДЕ   ТАВЕРНЕ      

       

Филипп   де Таверне, шевалье де Мезон-Руж, был совершенно не похож на сестру; он был   красив редкостной мужской красотой, она была прекрасна как женщина. Его глаза   светились нежностью и гордостью; безупречно правильный овал лица, великолепные   руки, точеные ноги, прекрасная фигура – все в нем было очаровательно.      

Как во   всех утонченных натурах, стесненных житейскими обстоятельствами, в Филиппе угадывалась   печаль, которая, однако, была светлой. Очевидно, этой печалью он был обязан   своей природной нежности. Не будь ее, он был бы властен, величествен,   недоступен. Вынужденная жизнь среди бедных, но равных ему по достатку, так же   как среди богатых, равных по происхождению, смягчала его нрав, задуманный   Творцом жестоким, властным, самолюбивым: так в благодушии льва есть нечто   пренебрежительное.      

Едва   Филипп успел обнять отца, как Андре, выйдя из оцепенения благодаря радостному потрясению,   бросилась молодому человеку на шею.      

Все это   сопровождалось рыданиями, свидетельствовавшими о том, как рада была этой   встрече скромная девушка.      

Филипп   взял за руки Андре и отца и увлек их в гостиную, они остались одни.      

– Вы   растеряны, отец, а ты, сестра, удивлена, – усадив их рядом с собой,   произнес он. – Однако это правда: через несколько минут ее высочество прибудет   в наш бедный дом.      

– Необходимо   этому помешать любой ценой, черт меня побери! – вскричал барон. –   Если это произойдет, мы навсегда будем опозорены. Если именно здесь ее   высочество надеется увидеть образец французской знати, мне ее жаль. Я хочу   знать, почему она выбрала именно мой дом?      

– О,   это целая история, отец.      

– История? –   переспросила Андре. – Расскажи нам ее, брат!      

– Да,   настоящая история, которая способна заставить снова поверить в Бога тех, кто   забыл имя нашего Спасителя и Отца.      

Барон   вытянул губы в трубочку, всем своим видом давая понять, что сомневается в   милости Высшего Судии людей и их деяний, соблаговолившего, наконец, заметить   его, барона де Таверне, и вмешаться в его дела.      

Глядя на   Филиппа, Андре повеселела и пожала ему руку, благодаря за новость и радуясь за   него.      

– Брат!   Дорогой брат! – шептали ее губы.      

– Брат!   Дорогой брат! – передразнил барон. – Ей-богу, она довольна!      

– Вы   же видите, отец, что Филипп счастлив!      

– Господин   Филипп – восторженный юнец! А я, к счастью или к несчастью, привык все   взвешивать, – проворчал Таверне, с тоской оглядывая убранство   гостиной. – Я не вижу в этом ничего веселого!      

– Надеюсь,   вы измените свое мнение, отец, – сказал молодой человек, – когда   узнаете о том, что со мной произошло.      

– Ну   так рассказывай! – проворчал старик.      

– Да,   да, расскажи, Филипп, – попросила Андре.      

– Итак,   я находился, как вы знаете, в Страсбургском гарнизоне. Как вам, должно быть, известно,   ее высочество въехала через Страсбург.      

– Разве   можно знать что-нибудь, живя в этой дыре? – пробормотал Таверне.      

– Так   ты говоришь, дорогой брат, что именно через Страсбург ее высочество…      

– Да!   Мы с самого утра ожидали ее, стоя на плацу под проливным дождем, – мы   промокли насквозь. У нас не было точных сведений о времени прибытия ее   высочества. Майор отправил меня в разведку навстречу кортежу. Я проехал около   мили, как вдруг на повороте нос к носу втолкнулся с передними всадниками   эскорта. Мы обменялись несколькими словами, и они проехали вперед. Ее   королевское высочество выглянула из кареты и спросила, как меня зовут.      

Мне   показалось, что меня окликнули, однако я очень торопился передать долгожданную   весть тому, кто меня послал, и летел галопом. Усталости шестичасового ожидания   как не бывало.      

– А   ее высочество? – спросила Андре. – Как она выглядит?      

– Она   так же молода, как и ты, и прекрасна, словно ангел, – отвечал шевалье.      

– Скажи,   Филипп… – замялся барон.      

– Что   отец?      

– Ее   высочество похожа на кого-нибудь из твоих знакомых?      

– Моих   знакомых?      

– Да.      

– Никто   не может быть похож на ее высочество! – восторженно воскликнул молодой человек.      

– Подумай   хорошенько. Филипп задумался.      

– Нет, –   отвечал он.      

– Ну..,   на Николь, может быть?      

– Как   странно! – вскричал пораженный Филипп. – Да, у Николь в самом деле   есть нечто общее с именитой путешественницей. Конечно, сходство весьма   отдаленное, Николь до нее далеко! Откуда вам это известно, отец?      

– Я   узнал об этом от колдуна, клянусь честью!      

– От   колдуна? – удивился Филипп.      

– Да!   Он, кстати, предсказал мне твой приезд.      

– Незнакомец? –   робко спросила Андре.      

– Незнакомец…   Не он ли стоял рядом с вами, когда я приехал, а потом незаметно удалился?      

– Да,   да, именно он. Но продолжай рассказывать, Филипп.      

– Может,   стоило бы подготовиться к визиту? – предложила Андре.