1 2 3 4 5 
– Но,  сударыня, – отвечал осторожный виконт, – надобно, чтобы вы отчетливо  представляли себе то, что вам придется защищать.    

– О  да, ваши намерения совершенно ясны, виконт.    

– Нет,  позвольте мне все рассказать – не хочу оставлять вас в неведении. Может случиться,  что силой его не возьмешь, ведь он сущий дьявол. В таком случае, признаюсь вам,  мы прибегнем к хитрости, и, если Бенвенуто среди бела дня ускользнет из рук  наемников, удерет в свой замок, они как-нибудь вечерком случайно встретятся с  ним в узеньком переулке и… У них есть не только шпаги, сударыня, у них есть  кинжалы…    

– Я  все поняла, – промолвила герцогиня, и ее прелестное свежее лицо ничуть не  побледнело, когда ей вкратце рассказали о плане убийства.    

– Прекрасно,  сударыня!    

– Прекрасно,  виконт! Я вижу, что вы человек предусмотрительный и что враждовать с вами не  стоит, клянусь честью!    

– Ну,  а как вы смотрите на нашу затею, сударыня?    

– Затея  действительно нешуточная. Пожалуй, ее следовало бы хорошенько обдумать; но ведь  я вам говорила, да это всем известно и даже сам король понимает, что этот  невежа глубоко уязвил мою гордость. Я ненавижу его… как ненавижу своего мужа  или госпожу Диану! И, честное слово, я, пожалуй, могу вам обещать… Да что там  случилось, Изабо? Ты нам помешала.    

С этими  словами графиня обратилась к служанке, которая вбежала в полнейшей растерянности.    

– Господи!  Сударыня, – проговорила Изабо, – прошу вас, извините меня, но  флорентийский ювелир Бенвенуто Челлини принес самую чудесную золоченую вазочку,  какую можно только вообразить. Да так вежливо сказал, что принес ее в дар вашей  светлости и просит вас оказать ему милость – уделить ему минутку.    

– Ах,  вот как! – воскликнула герцогиня: ее гордость была удовлетворена, и она  смягчилась. – Что же ты ответила ему, Изабо?    

– Что  госпожа еще не одета и что я сейчас ей доложу.    

– Превосходно!..  Как будто наш враг исправляется, – добавила герцогиня, оборачиваясь к  ошеломленному прево, – и начинает признавать наш вес и нашу силу. Все  равно, пусть не воображает, что так дешево отделается. Я и не подумаю сразу же  выслушивать его извинения. Пусть почувствует, кому он нанес оскорбление и что  значит наш гнев!.. Изабо, скажи ему, что ты мне доложила и что я приказала  подождать.    

Изабо  вышла.    

– Итак,  я говорила вам, виконт, – продолжала герцогиня, гнев которой несколько поутих, –  что ваша затея – дело нешуточное и я не могу обещать вам помощи – ведь, в конце  концов, это злодеяние или убийство из-за угла.    

– Оскорбление  всем бросилось в глаза, – отважился вставить прево.    

– Извинение,  надеюсь, тоже всем бросится в глаза, мессер. Человек, внушающий всем страх,  гордец, не повиновавшийся владыкам мира, ждет там, у меня в передней, когда я  сменю гнев на милость, и два часа, проведенные в чистилище, право же, искупят  его дерзость. Нельзя, однако, быть безжалостным! Простите его, как прощу его и  я через два часа. Неужели же мое влияние на вас менее сильно, чем влияние  короля на меня?    

– Соблаговолите  же, сударыня, позволить нам удалиться, – сказал прево, отвешивая поклон, –  ибо мне не хотелось бы давать своей истинной повелительнице обещание, которое я  не сдержу.    

– Позволить  вам удалиться? О нет! – воскликнула герцогиня, которая горела желанием  удержать свидетелей своего торжества. – Я хочу, господин прево, чтобы вы  видели, как унижен ваш враг, чтобы таким образом мы оба были отомщены заодно. Я  дарю вам и виконту эти два часа. Не благодарите… Говорят, что вы выдаете дочь  за графа д'Орбека, не так ли? Право, прекрасная партия. Я сказала –  «прекрасная», а должна была бы сказать – «выгодная». Присядьте же, мессер.  Знаете ли, чтобы свадьба состоялась, надобно мое согласие, а вы его еще не  спросили. Но я даю это согласие. Д'Орбек мне так же предан, как и вы. Надеюсь,  мы увидим вашу прелестную дочку, насладимся ее обществом. И ваш зять будет,  разумеется, благоразумен и представит ее ко двору. Как зовут вашу дочку?    

– Коломба,  сударыня.    

– Красивое  и приятное имя. Говорят, что имена влияют на судьбу; если это так, у бедной  девочки нежное сердце, и она будет страдать… Ну, что еще случилось?    

– Ничего,  сударыня. Он сказал, что подождет.    

– Ну  что ж, превосходно! А я о нем совсем забыла… Так вот повторяю: берегите  Коломбу, мессер д'Эстурвиль! Ее будущий муж, граф д'Орбек, под пару моему: его  честолюбие не уступает алчности герцога д'Этамп, и ему ничего не стоит  променять жену на какое-нибудь герцогство. Да и мне следует остерегаться!  Особенно если она так хороша, как говорят. Вы мне представите дочку, не правда  ли, мессер? Ведь мне надо приготовиться к защите.    

Герцогиня  сияла от удовольствия в предвкушении победы над Бенвенуто и долго с каким-то  самозабвением говорила в том же духе, и в каждом ее движении сквозило радостное  нетерпение.    

– Ну,  еще полчасика – и два часа истекут, – сказала она наконец, – и тогда  бедный Бенвенуто избавится от пытки. Поставим себя на его место – должно быть,  он ужасно мучается! Не привык он к такому обращению. Лувр для него всегда открыт,  и король всегда доступен. По правде сказать, мне жаль его, хоть он этого и не  заслуживает. Он, вероятно, вне себя, не правда ли? Нет, вообразите только, как  он разъярен! Ха, ха, ха, долго я буду вспоминать все это и смеяться… Господи,  что за шум? Крики, какой-то грохот…    

– Уж  не расшумелся ли проклятый Челлини, соскучившись в чистилище? – проговорил  прево, воспрянув духом.    

– Хочу  посмотреть, что там творится, – произнесла герцогиня, побледнев. –  Пойдемте со мной, господа, пойдемте же!    

Бенвенуто,  решившись, по соображениям, которые мы знаем, помириться со всемогущей  фавориткой, на другой же день после разговора с Приматиччо взял небольшую  позолоченную вазу – выкуп за свое спокойствие – и, подхватив под руку Асканио,  очень бледного и ослабевшего после тревожной ночи, отправился ко дворцу  д'Этамп. Сперва его встретили лакеи, отказавшиеся доложить о нем госпоже  спозаранок, и он потерял добрых полчаса на переговоры. Это уже начало его  раздражать. Наконец пришла Изабо и согласилась доложить о нем госпоже д'Этамп.  Она быстро вернулась и передала Бенвенуто, что герцогиня одевается и что ему придется  немножко подождать. И вот он, запасшись терпением, уселся на скамью рядом с  Асканио, который был истомлен ходьбой, жаром и своими мыслями и чувствовал  легкую дурноту.    

Так  прошел час. Челлини принялся считать минуты. «Конечно, – раздумывал  он, – туалет – самое важное занятие герцогини за весь день. Четверть часа  раньше, четверть часа позже, – да стоит ли из-за этого жертвовать той  выгодой, которую принесут хлопоты!» Однако, невзирая на философские  рассуждения, он начал считать секунды.    

Асканио  же тем временем становился все бледнее; он решил скрыть от учителя недомогание  и мужественно пошел вместе с ним, не проронив ни слова; утром он не поел и  чувствовал, хотя и не признавался себе, что силы его покидают. Бенвенуто же не  мог усидеть на месте и стал мерить большими шагами прихожую.    

Прошло  еще четверть часа.    

– Ты  себя плохо чувствуешь, сынок? – спросил он Асканио.    

– Нет.  Право же, нет, учитель. Скорее вы себя плохо чувствуете. Запаситесь же  терпением, умоляю вас, теперь уже недолго ждать.    

В эту  минуту снова появилась Изабо.    

– Ваша  госпожа порядком замешкалась, – буркнул Бенвенуто.    

Насмешливая  девица подошла к окну и посмотрела на часы, висевшие во дворе.    

– Да  вы всего лишь полтора часа ждете, – проговорила она. – Чего вы  жалуетесь?    

Челлини  нахмурился, а она расхохоталась и стремглав убежала.    

Бенвенуто  на этот раз сдержался, сделав над собой невероятное усилие. Он снова сел и,  скрестив руки на груди, молча застыл в величественной позе. Казалось, ваятель  был совсем спокоен, но в его душе закипал гнев. Двое слуг, неподвижно стоявших  у дверей, смотрели на него с важностью, а ему казалось – с насмешкой.    

Часы  отбили четверть часа. Бенвенуто взглянул на Асканио и увидел, что он необыкновенно  бледен и вот-вот потеряет сознание.    

– Ах,  так! – воскликнул Челлини, не в силах больше сдерживаться. – Все это  она подстроила, вот что! А я-то готов был поверить ее словам и подождать из  учтивости! Но ей угодно нанести мне оскорбление, а я не догадался – ведь я не  привык, чтобы меня оскорбляли! Да не на такого напали – не из тех я людей, которые  позволяют себя оскорблять даже женщине, и я ухожу! Пойдем, Асканио.    

И с  этими словами Бенвенуто приподнял своей могучей рукой негостеприимную табуретку,  швырнул ее об пол и сломал – ведь целых два часа он просидел на ней по милости  злопамятной герцогини и, сам того не ведая, подвергался унижению. Слуги  устремились было к нему, но Челлини схватился за кинжал, и они остановились.  Асканио, испугавшись за учителя, хотел вскочить. Но он был так взволнован, что  силы ему изменили, и он упал, потеряв сознание. Бенвенуто сначала этого не  заметил. В эту минуту на пороге появилась бледная и разгневанная герцогиня.    

    

– Да,  я ухожу! – продолжал громовым голосом Бенвенуто, отлично видя ее. –  Передайте же этой особе, что я уношу свой дар и отдам его первому встречному  невежде-простолюдину. Он и то будет достойнее такого подарка. Да скажите  герцогине, что она ошибается, ежели принимает меня за лакея вам под  стать, – у нас, художников, покорность и уважение не продажны, не то что  ее продажная любовь! Посторонитесь! За мной, Асканио!    

В этот  миг он обернулся и увидел, что его любимый ученик сидит у стены, запрокинув голову,  что глаза у него закрыты, а лицо мертвенно-бледно.    

– Асканио! –  крикнул Бенвенуто. – Асканио, сынок! Да он потерял сознание, умирает! О  мой родной Асканио! И все из-за этой женщины… – Бенвенуто обернулся с  угрожающим видом к герцогине д'Этамп и тут же склонился над Асканио, чтобы  поднять его и унести.    

Герцогиня  же, вне себя от ярости и страха, не могла двинуться с места, не могла говорить.  Но, увидев белое, как мрамор, лицо Асканио, его поникшую голову, длинные  разметавшиеся волосы, увидев прекрасное бледное чело и грациозную позу юноши,  потерявшего сознание, она, не отдавая себе отчета, бросилась к нему,  наклонилась, чуть не встав на колени рядом с Бенвенуто, и схватила, как и он,  руку Асканио.    

– Да  ведь юноша при смерти! Вы убьете его, сударь, если вздумаете переносить. Ему,  вероятно, надобно тотчас же оказать помощь… Жером, беги за лекарем Андре!..  Нельзя его переносить – ему ведь так плохо. Слышите? Вы можете идти, можете  оставаться, но его не трогайте.    

Бенвенуто  посмотрел на герцогиню проницательным взором, затем с тревогой взглянул на  Асканио. Он понял, что у госпожи д'Этамп его любимому ученику не угрожает  никакая опасность и что, пожалуй, опасно переносить его без предосторожностей.  И он тотчас же принял решение, ибо быстрота и непреклонность были одним из  достоинств, а может быть, недостатков Челлини.    

– Вы  за него отвечаете, сударыня! – проговорил он.    

– О  да, своей жизнью! – воскликнула герцогиня.    

Бенвенуто  нежно поцеловал в лоб своего ученика, закутался в плащ и, держась за рукоятку  кинжала, гордо вышел, обменявшись с герцогиней взглядом, исполненным ненависти  и презрения. А на прево и виконта он даже не соблаговолил посмотреть.    

Анна  проводила Бенвенуто, пока он не скрылся из виду, взглядом, горящим от ярости; затем  выражение ее глаз изменилось, и она встревоженно и печально взглянула на милого  ее сердцу больного: любовь сменила гнев, тигрица вновь превратилась в газель.    

– Доктор  Андре, – обратилась она к лекарю, прибежавшему со всех ног, –  осмотрите его! Спасите! Он ранен, он умирает…    

– Пустяки, –  сказал доктор, – временный упадок сил. – И он влил в рот Асканио несколько  капель целебного настоя, который всегда носил с собой.    

– Он  приходит в себя! – воскликнула герцогиня. – Он пошевелился! А теперь,  доктор, ему надобен покой, не правда ли?.. Перенесите его вот сюда, в эту  комнату, и положите на оттоманку! – приказала она двум лакеям и добавила  вполголоса, чтобы никто, кроме них, не слышал: – Предупреждаю: если проговоритесь  о том, что видели или слышали, головой поплатитесь за болтовню! Ступайте.    

Лакеи,  дрожа от страха, поклонились, осторожно подняли Асканио и унесли.    

Оставшись  наедине с прево и виконтом де Марманем, осторожными свидетелями того, как ей  вновь нанесли оскорбление, госпожа д'Этамп смерила обоих, особенно виконта,  презрительным взглядом, однако же тотчас сдержала свои чувства.    

– Итак,  я сказала, виконт, – заметила она желчно, но спокойно, – что ваша  затея – дело нешуточное, но сказала не подумав. Полагаю, власти у меня  довольно, чтобы покарать злодея, а в случае надобности поразить тех, кто разгласит  тайну. Надеюсь, на этот раз король соизволит его наказать; но я хочу отомстить.  Наказание делает оскорбление явным, месть же его скрывает. У вас, господа,  оказалось достаточно хладнокровия, и вы медлите, чтобы вернее отомстить. Хвалю  вас за это, но советую вам: будьте благоразумны, не упускайте случая, не  заставляйте меня прибегать к содействию других. Виконт де Мармань, с вами  надобно говорить прямо: я ручаюсь, что вы останетесь безнаказанным, как ненаказуем  и палач. Однако, если вам угодно знать мое мнение, советую вам и вашим  головорезам отказаться от шпаги и орудовать кинжалом. Итак, решено: не  болтайте, а действуйте немедля – вот лучший ответ. Прощайте, господа!    

Она  говорила отрывисто, резким голосом и протянула руку, как бы указывая вельможам  на дверь. Они до того смешались, что неловко откланялись и вышли с растерянным  видом, не сказав ни слова.    

– О,  вот что значит быть всего лишь женщиной и обращаться за помощью к таким трусам! –  проговорила Анна, поглядев им вслед с брезгливой гримасой. – О, как я  презираю всех этих людишек, коронованного возлюбленного, продажного супруга,  лакея в камзоле, лакея в ливрее, презираю всех, кроме того, кем я, помимо воли,  восхищаюсь и кого без памяти люблю!    

Она  вошла в покой к красавцу больному; Асканио открыл глаза в тот миг, когда к нему  приблизилась герцогиня.    

– Пустяки, –  повторил лекарь Андре, обращаясь к госпоже д'Этамп. – Молодой человек ранен  в плечо. Слабость, усталость, душевное потрясение, а может быть, и голод  вызвали обморок. Как видите, все словно рукой сняло после приема целебного  снадобья. Сейчас он совсем пришел в себя, и его можно перенести домой на  носилках.    

– Довольно! –  проговорила герцогиня, подавая кошелек господину Андре, который отвесил ей глубокий  поклон и вышел.    

– Где  я? – спросил Асканио; очнувшись, он старался собраться с мыслями.    

– Вы  у меня, Асканио, – отвечала герцогиня.    

– У  вас, сударыня? Ах да, узнаю вас! Вы госпожа д'Этамп. Припоминаю… А где же Бенвенуто?  Где учитель?    

– Не  шевелитесь, Асканио. Ваш учитель в безопасности. Не тревожьтесь: он преспокойно  сидит у себя дома и обедает.    

– Да  как же он оставил меня?    

– Вы  потеряли сознание, и он поручил мне позаботиться о вас.    

– А  вы правду говорите, что он не подвергся опасности, что вышел отсюда цел и  невредим?    

– Повторяю  и подтверждаю, что он в полной безопасности, ему ничто не угрожает. Поймите же,  Асканио! Неблагодарный! Я, герцогиня д'Этамп, бодрствую у его ложа, ухаживаю за  ним с сестринской заботливостью, а он только и знает, что говорит о своем  учителе!    

– О  сударыня, простите меня и примите мою благодарность! – отвечал Асканио.    

– Давно  бы так, – промолвила герцогиня, покачивая своей хорошенькой головкой и  лукаво улыбаясь.    

И тут  герцогиня д'Этамп стала говорить. Тон ее речей был задушевен, в самые простые  слова она вкладывала сокровенный смысл, задавала вопросы с жадным любопытством  и в то же время с каким-то уважением и вслушивалась в ответы так, будто от них  зависела ее участь. Она стала кроткой, нежной и ласковой, как кошечка,  предупредительной и чуткой; напоминая искусную актрису на сцене, она незаметно  наводила Асканио на разговор, от которого он уклонялся, и приписывала ему те  мысли, которые сама обдумала и высказала. Она, казалось, потеряла всю свою  самоуверенность и внимала ему как пророку, обнаруживая весь свой просвещенный и  пленительный ум, благодаря которому, как мы говорили, ее называли самой  красивой из ученых женщин и самой ученой из красавиц. Словом, она превратила  беседу в тончайшую лесть, в искуснейшее обольщение; и в конце концов, ибо юноша  в третий или четвертый раз намеревался уйти, она сказала, удерживая его:    

– Асканио,  вы рассказываете о своем прекрасном ювелирном ремесле так красноречиво, с таким  жаром, что для меня это своего рода откровение. Отныне я буду находить глубокий  смысл в том, что прежде мне представлялось всего лишь украшением. Значит,  по-вашему, Бенвенуто мастер своего дела?    

– Сударыня,  тут он превзошел самого божественного Микеланджело!    

– Я  сердита на вас. По вашей милости я, пожалуй, не стану так гневаться на него за  неучтивость.    

– О,  не обращайте внимания на дерзость учителя, сударыня! Под его грубоватостью скрывается  горячее и преданное сердце. Но Бенвенуто нетерпелив и необуздан – ему  показалось, будто вы заставили его ждать, чтобы позабавиться, и это  оскорбление…    

– Вернее,  шутка, – сказала герцогиня тоном балованной девочки, смущенной своей шалостью. –  Я, право, еще не была одета, когда явился ваш маэстро, и просто чуть-чуть  замешкалась с туалетом. Это дурно, очень дурно! Видите, я исповедуюсь перед  вами. Ведь я не знала, что вы пришли тоже! – добавила она с живостью.    

– Все  это так, сударыня, но Челлини – а он, конечно, не очень проницателен, да его  вдобавок ввели в заблуждение, я-то могу признаться вам, ведь вы так  очаровательны и так добры, – итак, Челлини считает вас ужасно злой и  жестокой, а в вашей ребяческой выходке он усмотрел оскорбление.    

– Неужели? –  воскликнула герцогиня и даже не в силах была утаить язвительную усмешку.    

– О,  простите его, сударыня! Поверьте, когда б учитель узнал вас, он на коленях  испросил бы у вас прощения за ошибку – ведь он так благороден и великодушен!    

– Да  замолчите же! Вы, кажется, стараетесь заставить меня полюбить его? Повторяю, я  питаю неприязнь к нему и для начала найду ему соперника.    

– Найти  будет трудно, сударыня!    

– Нет,  Асканио, ибо соперник этот – вы, его ученик. Позвольте же мне лишь косвенно воздавать  должное великому гению, который ненавидит меня! Послушайте, ведь сам Челлини восхваляет  вас за тонкое мастерство. Неужели вы не хотите, чтобы ваше творчество послужило  мне? Докажите, что вы не разделяете предубеждения маэстро к моей особе и согласитесь  приукрасить ее. Ну, что вы на это скажете?    

– Сударыня,  все мои способности, все мое усердие к вашим услугам. Вы так благосклонны ко  мне, с таким участием расспрашивали о моем прошлом, о моих надеждах, что отныне  я предан вам и сердцем и душой.    

– Дитя!  Я еще ничего не сделала для вас и прошу вас только об одном: посвятите мне крупицу  своего таланта. Послушайте, не создавали ли вы в грезах какие-нибудь чудесные  драгоценные украшения? У меня есть великолепные жемчуга. Не хотелось бы вам  сделать волшебный дождь для меня, мой милый чародей? Знаете что, я расскажу о  своем замысле, хотите? Вот сейчас, когда вы лежали тут, в комнате, бледный, с закинутой  головой, мне представилась прекрасная лилия, склонившаяся от ветра. Так вот,  сделайте мне из жемчугов и серебра лилию, и я буду носить ее на корсаже, –  проговорила герцогиня, приложив руку к сердцу.    

– Ах,  сударыня, как вы добры…    

– Асканио,  хотите отблагодарить меня за эту, как вы говорите, доброту? Изберите меня своей  наперсницей, другом, не скрывайте своих поступков, желаний, огорчений, ибо, я  вижу, вы печальны. Обещайте приходить, когда вам надобны будут помощь и совет!    

– Но  ведь вы оказываете мне еще одну милость, а вовсе не требуете доказательства  моей благодарности.    

– Словом,  вы обещаете мне это?    

– Увы!  Еще вчера обещал бы, сударыня; еще вчера я мог бы принять ваш великолепный дар  и нуждался в нем. Ныне же никто не властен помочь мне.    

– Кто  знает…    

– Я  знаю, сударыня.    

– Ах,  я вижу, вас терзает какое-то горе, Асканио!    

Асканио  с грустью кивнул головой.    

– Вы  не откровенны со своим другом, Асканио. Нехорошо, нехорошо! – продолжала  герцогиня, взяв юношу за руку и нежно пожимая ее.    

– Маэстро,  должно быть, тревожится обо мне, сударыня, и к тому же я не смею докучать вам.  Я чувствую себя превосходно. Позвольте же мне оставить вас.    

– Как  вам хочется поскорее покинуть меня! Подождите, по крайней мере, пока подадут носилки.  Не противьтесь – это приказание доктора, да и мое тоже.    

Анна  позвала слугу и дала ему необходимые распоряжения; затем велела Изабо принести  жемчуга и кое-какие драгоценные камни и отдала их Асканио.    

– Я  возвращаю вам свободу, – сказала она. – Но, когда ваш недуг пройдет,  вы тотчас же займитесь моей лилией. А пока думайте о ней, прошу вас, и, как  только сделаете набросок, приходите показать.    

– Если  вам угодно, приду.    

– Или  вы не хотите, чтобы я услужила вам? Ведь вы сделаете все, что я пожелаю. Почему  бы и мне не сделать то, что пожелаете вы? Ну право, мой милый Асканио, чего вам  хочется? Полно, в вашем возрасте как ни стараешься подавлять веления сердца,  отводить глаза, сжимать губы, всегда чего-нибудь желаешь. Однако ж вы,  очевидно, не верите в мое влияние и могущество, думаете, что я недостойна стать  вашей наперсницей?    

– Я  знаю, сударыня, – ответил Асканио, – что вы могущественны, как того и  заслуживаете. Но не в силах человеческих помочь в моей беде.    

– И  все же поведайте мне обо всем, – проговорила герцогиня д'Этамп. – Я  так хочу! – И добавила с обворожительной улыбкой, преобразившей и голос  ее, и лицо: – Я умоляю!    

– Увы,  увы, сударыня! – воскликнул Асканио, душу которого переполняла  тоска. – Увы! Ведь вы так добры ко мне, да и мы сейчас расстанемся, и я  скрою от вас свой позор и слезы. Вот почему я обращаюсь не к герцогине, как сделал  бы вчера, а доверюсь женщине. Вчера я сказал бы вам: я люблю Коломбу и я счастлив…  Сегодня я говорю вам: Коломба меня не любит, и мне остается одно – умереть!  Прощайте, сударыня, пожалейте меня!    

Асканио  стремительно поцеловал руку госпожи д'Этамп, безмолвной и неподвижной, и  убежал.    

– Соперница!  Соперница! – проговорила Анна, словно пробуждаясь. – Но она не любит  его, и он полюбит меня, я так хочу!.. Да-да, клянусь, он полюбит меня, и я убью  Бенвенуто!    

     Глава четырнадцатая,

  в которой говорится о том, что суть человеческой жизни – страдание    

     

Да  простят нам читатели, что такой горечью и безнадежностью веет от заглавия. Но в  самом деле настоящая глава, следует признаться, повествует о душевных  страданиях, которыми полнится и сама жизнь. Мысль эта не нова, как сказал бы  некий персонаж из некоего водевиля, но для нас утешительна, ибо может послужить  нам извинением перед читателем, которого мы поведем, как Вергилий ведет Данте,  по пути скорби.[82]    

Да не  обидятся на нас за сравнение ни читатель, ни Вергилий!    

В самом  деле, в ту пору, до которой мы довели повествование, наши друзья, начиная с Бенвенуто  и кончая Жаком Обри, были повергнуты в печаль, и мы скоро увидим, как скорбь,  словно прилив, мало-помалу поглотит их всех.    

Мы  расстались с Челлини в тот миг, когда он тревожился о судьбе Асканио.  Вернувшись в Большой Нельский замок, он, уверяю вас, забыл и думать о  разгневанной герцогине. Все помыслы его были сосредоточены на милом его сердцу  больном юноше. Поэтому радость его была велика, когда ворота раскрылись,  пропустили носилки и Асканио, легко спрыгнув на землю, подбежал к нему, пожал  руку и стал уверять, что от недомогания не осталось и следа.    

Но  Бенвенуто нахмурился при первых же словах ученика и слушал с каким-то странным,  горестным выражением рассказ юноши:    

– Учитель,  я хочу опровергнуть одно несправедливое суждение и знаю – вы поблагодарите меня  за это и ничуть не рассердитесь. Вы ошиблись в суждении о госпоже д'Этамп. Она  не таит ни презрения, ни ненависти к вам – напротив, она уважает вас и  восхищается вами. И надобно согласиться, что вы обошлись с ней – женщиной и  герцогиней – просто грубо. Учитель, госпожа д'Этамп не только прекрасна, как  богиня, – она добра, как ангел, скромна и восторженна, проста и великодушна,  чутка и умна. Поступок, который вы нынче утром посчитали до крайности  оскорбительным, был просто-напросто ребяческой проказой. И я прошу вас – вы же  не любите несправедливости, – ради меня, ибо она приняла меня и  позаботилась обо мне с такой трогательной обходительностью, не упорствуйте, не  относитесь к ней с несправедливым презрением. Ручаюсь, вы с легкостью заставите  ее забыть обо всем… Но вы молчите, дорогой учитель? Вы качаете головой. Уж не  обиделись ли вы?    

– Выслушай  меня, сынок, – серьезно ответил Бенвенуто. – Я часто повторял тебе,  что, по моему мнению, лишь одно божественное искусство обладает бессмертной  красотой, бессмертной молодостью и плодотворной силой. Однако я верю, я знаю, я  надеюсь, что в иных нежных душах расцветает настоящая, глубокая любовь, которая  может осчастливить человека на всю жизнь, но бывает это редко. Что такое  обычная любовь? Легкое увлечение, веселый союз, в котором он и она обманываются,  и зачастую искренне. Ты ведь знаешь, Асканио, я люблю трунить над такой любовью;  я насмехаюсь над ее притязаниями, над ее проявлениями.    

Я не  злословлю, нет. И мне, по правде сказать, она нравится, в ней, как в капле  воды, отражаются и радости, и нежность, и ревность – все, что есть в большом,  страстном чувстве, но она не наносит смертельной раны. Вылилась ли она в  комедию, вылилась ли в трагедию, все равно: пройдет время – и вспоминаешь ее,  как некое театральное представление. Добавь, Асканио, что все эти непрочные  союзы одинаковы и основа их вполне удовлетворяет художника: это культ формы и  обожание чистой красоты. И это чистая сторона такой любви. Вот почему я не  клевещу на нее, хоть и смеюсь над ней. Но послушай, Асканио, существует и  другая любовь, она вызывает у меня не смех, а ужас: любовь страшная,  безрассудная, неосуществимая, как мечта.    

«Бог  мой, – подумал Асканио, – уж не проведал ли он о моей безумной любви  к Коломбе?»    

– Любовь  эта, – продолжал Челлини, – не дает ни радости, ни блаженства, а все  же захватывает тебя всего, целиком. Это вампир, по каплям высасывающий всю твою  кровь, медленно пожирающий твою душу. Любовь с непреодолимой силой держит тебя  в своих когтях, и вырваться из них невозможно. Асканио, Асканио, бойся ее!  Видишь, что она химера и что счастья не добиться, а все же ей отдаешься всей  душой, почти с радостью жертвуешь всей своей жизнью.    

«Так и  есть! Он все знает!» – подумал Асканио.    

– Дорогой  мой сынок, – продолжал Бенвенуто, – если еще не поздно, порви узы,  которые связали бы тебя навеки! Правда, следы останутся, но зато ты спасешь  свою жизнь.    

– Да  кто вам сказал, что я влюблен в нее? – воскликнул Асканио.    

– Хвала  богу, если не влюблен! – проговорил Бенвенуто, который принял восклицание  юноши за отрицание, хотя это был вопрос. – И все же берегись, ибо нынче  утром я приметил, что она-то в тебя влюблена.    

– Нынче  утром? Так о ком же вы говорите? Что вы хотите сказать?    

– О  ком я говорю? О госпоже д'Этамп.    

– О  госпоже д'Этамп? – переспросил пораженный ученик. – Да вы ошибаетесь,  учитель! Это просто невероятно. Вы говорите, что приметили, будто госпожа  д'Этамп в меня влюблена?    

– Асканио!  Мне сорок лет, пережил я немало и все знаю. По одному тому, как эта женщина  смотрела на тебя, по тому, какой прикинулась доброй, я понял, клянусь тебе, что  она влюблена в тебя; а судя по тому, как ты восторженно защищал ее сейчас,  боюсь, уж не влюбился ли и ты. Видишь ли, мой дорогой Асканио, ты погиб, если  это так: любовь к ней опалит твою душу. А когда исчезнет, ты останешься без  иллюзий, без веры, без надежды и найдешь забвение лишь в одном – в такой же  любви, какой любили тебя, в любви отравленной и роковой, и так же будешь опустошать  сердца, как опустошили твое.    

– Учитель, –  проговорил Асканио, – не знаю, влюблена ли в меня госпожа д'Этамп, но я-то  не люблю госпожу д'Этамп, и в этом нет сомнения.    

Бенвенуто  разуверился лишь наполовину, несмотря на искренность Асканио, ибо думал, что  юноша мог сам заблуждаться. К этому разговору он больше не возвращался, но все  последующие дни грустно посматривал на своего ученика.    

Впрочем,  нужно сказать, что он как будто не очень тревожился об Асканио. Его тоже, казалось,  мучили какие-то свои заботы. Он уже не был так заразительно весел, забыл о  шутках, о забавных выходках. Утро он проводил, запершись в своей комнате над  литейной мастерской, и всем запретил входить туда и беспокоить его. Все  остальное время он работал над огромной статуей Марса со всегдашним своим  пылом, хотя и не говорил о ней с обычной горячностью.    

Особенно  при Асканио он казался мрачным, смущенным и как будто пристыженным. Казалось,  он избегает своего любимого ученика, как избегают кредитора или судью. И легко  было заметить, что великая печаль и какая-то испепеляющая страсть посетили его  могучую душу и опустошают ее.    

Асканио  не был счастливее; он был убежден, как сказал госпоже д'Этамп, что Коломба не  любит его. Ревнивое воображение рисовало ему графа д'Орбека, которого он знал  лишь по имени, молодым и изящным вельможей, а дочь мессера д'Эстурвиля –  счастливой невестой красавца аристократа, которая и думать позабыла о  безвестном художнике. И хоть он лелеял смутную и робкую надежду, никогда не  покидающую сердце, исполненное любовью, но он навсегда отрезал себе путь к  счастью, сообщив госпоже д'Этамп имя ее соперницы, если действительно герцогиня  была влюблена в него. Быть может, она и могла бы расстроить свадьбу; теперь же  она станет торопить ее всеми силами. Она возненавидит бедную Коломбу. Да, Бенвенуто  был прав: любовь этой женщины страшна и опасна, зато любовь Коломбы, должно  быть, и была тем возвышенным, неземным чувством, о котором учитель говорил  вначале. Но счастье, увы, суждено было другому…    

Асканио  был в отчаянии; он поверил в дружеское участие госпожи д'Этамп, а эта мнимая  дружба обернулась опасной для него любовью; он надеялся на любовь Коломбы, а  эта воображаемая любовь оказалась всего лишь холодной дружбой. Он готов был  возненавидеть обеих – ведь они обманули его мечты, ему хотелось, чтобы иным  было чувство каждой из них.    

Впав в  мрачное уныние, Асканио и не помышлял о лилии – заказе госпожи д'Этамп – и,  подстрекаемый ревностью, решил никогда больше не бывать в Малом Нельском замке,  несмотря на уговоры и попреки Руперты, несмотря на то, что она засыпала его  вопросами, на которые он даже не отвечал. Порой, однако, он все же раскаивался,  что принял сгоряча такое решение, хотя, конечно, жестоко страдал лишь сам. Ему  хотелось увидеть Коломбу, потребовать у нее отчета, но в чем – в его  собственных нелепых бреднях? А если б он увидел ее – так порой раздумывал  юноша, смягчаясь, – то непременно признался бы ей в любви, признался бы,  точно в преступлении, и она, такая добрая, быть может, утешила бы его, как утешила  бы в беде. Но как объяснить ей, отчего он так долго не был, как оправдаться в  глазах девушки?    

Время  шло, а Асканио все предавался своим наивным и горестным думам и не смел принять  никакого решения.    

А  Коломба со страхом и радостью ждала Асканио весь тот день, накануне которого  госпожа Перрина ввергла Асканио в отчаяние, раскрыв ему тайну; но напрасно  девушка считала часы и минуты, напрасно госпожа Перрина прислушивалась:  Асканио, который мог бы воспользоваться любезным разрешением Коломбы, так и не  появился в сопровождении Руперты, так и не постучался четыре раза, как было условлено,  в дверь Малого Нельского замка. Что это означало?    

А это  означало, что Асканио болен… быть может, умирает; во всяком случае, ему так плохо,  что он не может прийти. Так, по крайней мере, думала Коломба. Весь вечер  простояла она на коленях, заливаясь слезами и творя молитвы, и, когда перестала  молиться, заметила, что слезы все еще текут у нее по щекам. Это ее испугало.  Тоска, сжимающая сердце, ей обо всем поведала. Право же, было от чего  испугаться: ведь не прошло и месяца, а Асканио так завладел ее мыслями, что она  забыла господа бога, отца, свои горести. Да не в этом дело! Ведь Асканио здесь,  в двух шагах, он болен, он умирает, а она не может повидаться с ним. Ей было не  до рассуждений, и она дала волю слезам и плакала без удержу. Когда он поправится,  она все обдумает.    

А на  следующий день дело обернулось еще хуже. Госпожа Перрина подстерегла Руперту и,  увидев, что она выходит, устремилась к воротам за запасом новостей, гораздо  более насущных, нежели запас провизии. Итак, у Асканио нет ничего опасного:  Асканио просто не хочет посетить Малый Нельский замок, даже не желает отвечать  госпоже Руперте, засыпавшей его вопросами, и упорно отмалчивается. Обе кумушки  терялись в догадках. Действительно, для них все это было непостижимо.    

А  Коломба доискивалась причины недолго, она скоро все поняла и подумала: «Он все  знает. Он проведал, что через три месяца я стану женой графа д'Орбека, и не  хочет меня видеть».    

Сначала  она почувствовала признательность к любимому за его гнев и улыбнулась. Пусть  читатель сам объясняет, в чем причина такой радости; наше дело – всего лишь  беспристрастное повествование. Но, поразмыслив, Коломба рассердилась на  Асканио: неужели он и не подумал, что мысль о браке приводит ее в отчаяние?  «Значит, он презирает меня», – решила девушка про себя. Все эти переходы  от негодования к нежности были весьма опасны: ее чистое сердце познавало себя.  Коломба убеждала себя, будто видеть не желает Асканио, а внутренний голос  твердил, что она ждет его, надеясь оправдаться.    

И ее  мучила боязнь, что она впала в грех, мучило сознание неразделенной любви.    

Но не  только о ее любви не ведал Асканио. Еще одна женщина любила его, и любовь ее  была еще более страстной и требовательной, и, добиваясь взаимности, она мечтала  о счастье, – так ненависть лелеет мечту о мести.    

Госпожа  д'Этамп не верила, не хотела верить в глубокое чувство Асканио к Коломбе. «Он  сущий ребенок, сам не знает, чего хочет, – твердила она. – Влюбился в  первую встречную смазливую девчонку, натолкнулся на пренебрежение глупенькой  зазнайки, и гордость его задета.    

О, когда  он почувствует, что такое настоящая любовь, страстная и настойчивая, когда он  узнает, что я люблю его!.. Я – герцогиня д'Этамп, прихоти которой – закон для  целого королевства. Пусть же он узнает об этом».    

Виконт  де Мармань и парижский прево тоже страдали – страдали от ненависти, как Анна и  Коломба – от любви. Они питали смертельную злобу к Бенвенуто, в особенности же  Мармань. Из-за Бенвенуто его презирала и унижала женщина, из-за Бенвенуто ему  надо было прикидываться храбрецом, ибо до сцены во дворце д'Этамп виконт мог  поручить наемным убийцам прикончить ваятеля на улице; теперь же он принужден  сразиться с ним в его же собственном доме, и Мармань при одной этой мысли  дрожал от страха; но человеку, который дал вам почувствовать, что вы подлый  трус, не прощаешь.    

Итак,  страдали все, даже Скоццоне, ветреная Скоццоне; хохотушка Скоццоне уже не смеялась,  не пела, и частенько глазки ее были красны от слез. Бенвенуто разлюбил ее,  Бенвенуто теперь всегда холоден, а подчас даже груб с ней.    

Бедняжку  Скоццоне преследовала навязчивая идея, она просто совсем помешалась. Девушке  страстно хотелось выйти замуж за Бенвенуто. Когда Скоццоне поселилась у  художника, он отнесся к ней с уважением, как к порядочной женщине, а не как к  легкомысленной красотке, и она сразу выросла в своих глазах благодаря этому  уважению, которого не ждала, и благодаря почтительности, на которую не  надеялась, и прониклась глубокой признательностью к своему благодетелю и  наивной гордостью оттого, что ее так высоко ценят. С той поры не по требованию  Челлини, а по его просьбе она с радостью согласилась служить ему натурщицей, и  ее столько раз воплощали в бронзе, серебре, в золоте и столько раз восторгались  ею, что девушка в простоте сердечной приписала себе половину успехов мастера.  Скоццоне невольно краснела, когда ваятелю расточали похвалы, восхищаясь  чистотой линий той или иной статуи; она самодовольно твердила про себя, что  просто стала необходима ему, что без нее ему не достичь известности, что часть  его славы принадлежит ей, как принадлежит ей его сердце.    

Бедняжка!  Она не ведала, что никогда не была для художника той святая святых, тем сокровенным  божеством, к которому взывает всякий творец и которое делает его творцом. Бенвенуто  копировал ее фигуру, ее грациозные позы, а она вообразила, будто он всем ей  обязан, и мало-помалу осмелела и начала надеяться, что станет его женой. Она не  умела скрытничать и поэтому откровенно заявила о своих притязаниях. Челлини  выслушал ее с самым серьезным видом и ответил:    

– Там  будет видно.    

На самом  же деле он предпочел бы вновь попасть в крепость Святого Ангела и даже еще раз  сломать себе ногу при побеге. Не то чтобы он презирал свою милую Скоццоне: он  нежно любил ее и даже немного ревновал, как мы уже видели, но он боготворил  лишь одно искусство, и первейшей, настоящей и узаконенной его возлюбленной была  скульптура. К тому же не омрачит ли супружество нрава весельчака-скитальца? Не  загубят ли семейные заботы талант ваятеля? Да и кроме того, если б ему пришлось  жениться на всех своих натурщицах, он был бы по меньшей мере стократ двоеженцем.    

«Я  подыщу жениха Скоццоне, – раздумывал Бенвенуто, – какого-нибудь  славного малого, дам ей недурное приданое. Вот так я и осуществлю страстное  желание Скоццоне, которая, как любая обывательница, мечтает носить фамилию супруга».    

Бенвенуто  был убежден, что единственное стремление Скоццоне – выйти замуж, а кем будет  муж – право, неважно. А пока он предоставил честолюбивой девушке лелеять  несбыточные мечты. Но со дня переезда в Большой Нельский замок все воздушные  замки Скоццоне рухнули; она отлично видела, что не так уж нужна Челлини и в  жизни, и в творчестве, как воображала, ей не удавалось развеселить ваятеля,  рассеять облако грусти, покрывавшее его лоб. И он начал лепить из воска Гебу, и  лепить не с нее. И вот еще что – страшно даже подумать! – бедняжка попробовала  было пококетничать с Асканио на глазах у Челлини, и маэстро даже бровью не  повел, ничем не выразил ни гнева, ни ревности. Неужели же придется сказать  «прости» дивным мечтам?    

О Паголо  же, если читателю небезынтересно проникнуть в темные глубины его души, следует  сказать, что с некоторых пор он стал еще угрюмее и нелюдимее, чем прежде.    

Читатель,  вероятно, решил, что наш старый знакомый весельчак Жак Обри избежал беды –  этого всеобщего поветрия. Ничуть – и на его долю выпали огорчения. Жак Обри  быстро изнашивал платье, не берег его (больше берег карман), а себялюбец  портной отказался одевать его в долг.    

Итак,  нашего бедного приятеля постигла неудача в делах житейских. Но, к счастью, как  мы уже могли убедиться, он был не из тех чудаков, которые раскисают от неудач.  Вскоре он встретил прелестную утешительницу, по имени Жервеза. Но девушка не  обращала внимания на Жака Обри, и он просто измучился, выискивая способ  покорить ее сердце. Он почти перестал есть и пить, тем более что подлец  трактирщик, двоюродный брат подлеца портного, не пожелал кормить его в долг.    

     

Итак,  все герои, имена которых упоминались на страницах этого повествования, были несчастливы,  начиная с короля, которого тревожила мысль о том, намерен или не намерен Карл V  пройти через Францию, до госпожи Перрины с госпожой Рупертой, весьма  раздосадованных тем, что им не удается поболтать. И если бы, подобно античному  Юпитеру, наши читатели имели не очень приятное право выслушивать сетования и  жалобы смертных, вот какой бы унылый хор голосов они услышали:    

Жак  Обри. Хоть бы Жервеза перестала  смеяться надо мной!    

Скоццоне. Хоть бы Бенвенуто немножко  ревновал меня!    

Паголо. Хоть бы маэстро Бенвенуто  опостылел Скоццоне!    

Мармань. Хоть бы мне удалось застигнуть  Челлини врасплох!    

Госпожа  д'Этамп. Хоть бы Асканио понял, как я  люблю его!    

Коломба. Хоть бы на минутку увидеться с  ним и оправдаться!    

Асканио. Хоть бы она оправдалась!    

Бенвенуто. Хоть бы найти в себе силы и  поведать Асканио о своих муках!    

Все  хором. Увы! Увы! Увы!    

     Глава пятнадцатая

  О том, как радость оборачивается горем    

     

Всем  этим желаниям, выраженным с такой горячностью, суждено было осуществиться до  конца недели. Однако после исполнения желаний те, кто его домогались, стали еще  несчастнее, еще печальнее. Таков закон: радость содержит зародыш горести.    

Итак,  Жервеза уже не смеялась над Жаком Обри. Если читатель помнит, об этой перемене  горячо молил школяр. Действительно, Жак Обри нашел талисман, который покорил  сердце легкомысленной девушки. Талисманом оказался прелестный золотой перстенек  работы самого Бенвенуто, изображающий две руки, соединенные в пожатии.    

Следует  сказать, что после боя за Нельский замок Жак Обри проникся живейшей симпатией к  флорентийскому ваятелю, восхищаясь его чистосердечием и неиссякаемой энергией.  И – неслыханная вещь! – он не прерывал Бенвенуто, когда тот говорил. Он  смотрел на ваятеля и слушал его с уважением, чего никак не могли добиться от  Обри наставники. Он восторгался творениями Челлини и хоть не был крупным знатоком,  зато говорил искренне и горячо. А Челлини понравились прямодушие, отвага и  веселый нрав Жака. Играя в мяч, школяр мог осушить не одну чарку вина и помериться  силами с любым собутыльником. Словом, он и Бенвенуто стали закадычными  друзьями, и ваятель – а он был великодушен, ибо знал, что богатство его  неисчерпаемо, – однажды заставил Жака принять в подарок перстенек,  сделанный столь искусно, что соблазнил бы Еву, если бы вместо яблока[83] был этот  перстенек, внес бы раздор в свадебное торжество Фетиды и Пелея.[84]    

Перстенек  перешел из рук Жака Обри в ручки Жервезы, и Жервеза перестала насмехаться над  школяром, и он понадеялся, что она отныне принадлежит ему.    

И  желание Скоццоне исполнилось: она разожгла в сердце Бенвенуто искру ревности.  Вот как это случилось.    

Однажды  вечером, когда ей опять не удалось, как она ни кокетничала, как ни ластилась,  привлечь к себе внимание маэстро Бенвенуто, хранившего бесстрастный и серьезный  вид, она тоже напустила на себя важность и сказала:    

– Бенвенуто,  вы как будто и не думаете о своих обязательствах по отношению ко мне!    

– О  каких это обязательствах, милая крошка? – спросил Бенвенуто, глядя в  потолок, словно он искал там объяснения ее попреков.    

– Да  ведь вы сто раз обещали на мне жениться!    

– Что-то  не помню, – отвечал он.    

– Не  помните?    

– Нет.  Впрочем, я, кажется, сказал тебе: «Там будет видно».    

– Так  что же, вы все еще ничего не увидели?    

– Увидел.    

– Что  же вы увидели?    

– Что  я еще слишком молод, и мне не подходит роль мужа, Скоццоне. К этому разговору  мы еще вернемся.    

– А  я, сударь, не такая уж дурочка и не могу больше довольствоваться расплывчатым  обещанием да ждать вас целую вечность!    

– Поступай  как знаешь, крошка. И, если спешишь, ищи счастья.    

– Понимаю! –  с живостью воскликнула Скоццоне и залилась слезами. – Вы слишком прославлены  и не желаете, чтобы ваше имя носило ничтожество – девушка, отдавшая вам свою душу,  свою жизнь! А ведь она готова претерпеть любые муки ради вас, она дышит только  вами, любит только вас одного…    

– Знаю,  Скоццоне, и уверяю тебя – я бесконечно благодарен тебе!    

– Она  привязана к вам всей душой, внесла радость в вашу одинокую жизнь и никогда не заглядывалась  на блестящие кавалькады стрелков и герольдов, не слушала нежных признаний, а их  было немало даже здесь…    

– Даже  здесь? – прервал ее Бенвенуто.    

– Да,  здесь! Даже здесь, слышите?    

– Скоццоне, –  воскликнул Бенвенуто, – неужто это кто-нибудь из моих подмастерьев?..    

– И  вздыхатель женился бы на мне, если б я захотела, – продолжала Скоццоне,  вообразившая, что Челлини разгневался в приливе нежных чувств к ней.    

– Скоццоне,  отвечай: кто этот негодяй?.. Надеюсь, не Асканио?    

– Ведь  он сто раз твердил мне: «Катерина, учитель вас обманывает, никогда он на вас не  женится, хоть вы так добры и так хороши собой, – он слишком заважничал. О,  если б он любил вас, как люблю я, или если б вы любили меня, как любите его!»    

– Имя,  имя предателя! – крикнул в ярости Бенвенуто.    

– Но  только я не слушала его, – говорила обрадованная Скоццоне. –  Напротив, зря он расточал свои медовые речи. Я даже пригрозила все рассказать  вам, если он будет продолжать. Я любила только вас, была слепа, и вздыхатель  ничего не добился – его сладкие речи и умильные взгляды ни к чему не привели. Пожалуйста,  прикидывайтесь, будто вам все, как всегда, безразлично, будто вы мне не верите!  А ведь все это чистая правда!    

– Не  верю тебе, Скоццоне, – проговорил Бенвенуто, поняв, что все выведает, если  заговорит по-иному.    

– Как,  вы мне не верите?! – воскликнула озадаченная Скоццоне.    

– Не  верю.    

– Да  не воображаете ли вы, что я лгу?    

– Думаю,  что заблуждаешься.    

– Так,  значит, по-вашему, в меня уж и влюбиться нельзя?    

– Я  этого не говорил.    

– Значит,  подумали?    

Бенвенуто  усмехнулся, ибо увидел, как можно заставить Катерину развязать язычок.    

– Однако  ж он любит меня, и это сущая правда, – продолжала Скоццоне.    

Бенвенуто  снова с сомнением пожал плечами.    

– Да  как еще любит! Не по-вашему – вам никогда так не полюбить, зарубите себе это на  носу, сударь!    

Бенвенуто  расхохотался:    

– Любопытно  бы узнать, кто этот прекрасный Медор!    

– Его  имя вовсе не Медор, – ответила Катерина.    

– А  как же? Амадис?    

– Нет,  и не Амадис. Его зовут…    

– Галаор?[85]    

– Паголо  его зовут, раз уж вам так хочется знать!    

– А-а…  так это сам господин Паголо! – пробормотал Челлини.    

– Да,  сам господин Паголо, – подтвердила Скоццоне, задетая презрительным тоном  Челлини. – Славный малый, из хорошей семьи, добропорядочный, тихий,  верующий и будет примерным мужем.    

– Ты  в этом уверена, Скоццоне?    

– Да,  уверена.    

– И  ты не подавала ему надежды?    

– Даже  слушать его слов не хотела. О, как я была глупа! Но уж теперь-то…    

– Ты  права, Скоццоне, нужно его выслушивать и отвечать ему.    

– Как  так? Что вы сказали?    

– Сказал,  что ты должна выслушивать признания Паголо и не отталкивать его. Остальное –  мое дело.    

– Да,  но…    

– Не  тревожься, я просто кое-что придумал.    

– Ну  что ж! Только, пожалуйста, не наказывайте слишком жестоко беднягу; когда он говорит:  «Я вас люблю», он будто в грехах кается. Если уж вам так хочется, сыграйте с  ним шутку позабавней, но не пускайте в ход шпагу. Прошу вас, пощадите его!    

– Ты  будешь довольна местью, Скоццоне, ибо месть обернется в твою пользу.    

– Как  так?    

– Да,  благодаря ей исполнится одно из самых горячих твоих желаний.    

– Что  вы хотите этим сказать, Бенвенуто?    

– Это  моя тайна.    

– О,  если б вы знали, до чего же у него бывает смешной вид, когда он говорит нежные  слова! – продолжала резвушка Скоццоне, которая не способна была и пяти  минут предаваться печали. – Итак, злюка, вам все-таки небезразлично, ухаживают  или нет за вашей хохотушкой? Вы немножко любите бедненькую Скоццоне?    

– Да.  Но смотри держись с Паголо, как я велю, и в точности выполняй мои распоряжения.    

– О,  не бойтесь, я умею притворяться не хуже других! Только он заведет свою песенку:  «Ну как, Катерина, вы все так же бессердечны?» – я отвечу: «Вы опять за свое,  господин Паголо?» Но, разумеется, не очень уж сердито и скорее даже ласково.  Увидит он, что во мне нет прежней суровости, и возомнит себя покорителем  сердец… А что вы с ним сделаете, Бенвенуто? Когда начнете мстить ему? Надолго  это затянется? И, уж верно, будет презабавно? Мы посмеемся?    

– Посмеемся, –  произнес Бенвенуто.    

– А  вы меня не разлюбите?    

Вместо  ответа Челлини поцеловал ее в лоб – а это самый красноречивый ответ, ибо он ни  о чем не говорит и говорит обо всем. Бедняжка Скоццоне не сомневалась, что  поцелуй Челлини был началом его мести.    

Виконт  де Мармань, как он и хотел, застал Бенвенуто одного. Вот как это произошло.    

Раздосадованный  гневом прево, обиженный презрением госпожи д'Этамп, а главное, подстрекаемый  своей ненасытной жадностью, виконт решил напасть на льва в его логовище с помощью  двух наемных убийц и выбрал для похода день святого Элигия – праздник  корпорации золотых и серебряных дел мастеров, когда Нельский замок должен был пустовать.  Итак, он шагал по набережной, высоко подняв голову, с бьющимся сердцем, а  наемные убийцы шествовали в десяти шагах позади него.    

– А  вот, – раздался вблизи чей-то голос, – красивый молодой сеньор идет  на любовное свидание: храбрый вид для дамы, а два сбира – для ее мужа.    

Мармань  обернулся, думая, что пошутил кто-нибудь из его приятелей, но увидел незнакомого  ему человека, который шел в том же направлении. Виконт до сих пор его не  замечал – так он был поглощен своими мыслями.    

– Бьюсь  об заклад, что я прав, любезный кавалер, – продолжал незнакомец, переходя  от монолога к диалогу. – Ставлю свой кошелек против вашего, даже не зная,  сколько в нем монет… да мне это все равно… что вы идете искать счастья… О,  молчите же, будьте скромны в делах любви! Это наш долг. Ну, а зовут меня Жак  Обри, я по званию школяр; сейчас я иду на свидание с Жервезой Попино,  прехорошенькой девушкой, но, между нами говоря, страшной недотрогой; впрочем,  она не устояла перед перстеньком. Правда, перстенек этот – просто чудо! Чудо  перстенек работы самого Бенвенуто Челлини, что тут говорить!    

До сих  пор виконт де Мармань почти не слушал излияний дерзкого болтуна и остерегался  отвечать ему. Но при имени Бенвенуто Челлини он насторожился:    

– Работы  Бенвенуто Челлини? Черт возьми! Слишком роскошный подарок для школяра.    

– Э,  да вы сами понимаете, любезный барон… Кстати, кто вы: барон, граф или виконт?    

– Виконт, –  отвечал Мармань, кусая губы: его бесил непочтительный, фамильярный тон школяра,  но ему хотелось вытянуть из него какие-нибудь сведения о Челлини.    

– Сами  понимаете, любезный виконт, что перстень я не покупал. Нет, хоть я в душе и художник,  но не трачу деньги на такие пустяки. Мне преподнес его Бенвенуто в знак  благодарности – я помог ему в прошлое воскресенье отнять Большой Нельский замок  у прево.    

– Так,  значит, вы друг Челлини? – спросил Мармань.    

– Закадычный  друг, виконт, и горжусь этим! Знаете ли, друг на всю жизнь. Вы, конечно, тоже с  ним знакомы?    

– Да.    

– Какое  же это для вас счастье! Великий талант, не правда ли, любезный? Простите, я сказал  вам: «любезный» – такая уж у меня привычка; да и, кроме того, я тоже из  благородных. По крайней мере, матушка твердила об этом отцу всякий раз, когда  он колотил ее. Так вот, как я уже вам сказал, я – почитатель, доверенное лицо,  названый брат великого Бенвенуто Челлини и, следовательно, друг его друзей,  враг его врагов, ибо у великого мастера есть враги. И первейший враг – госпожа  д'Этамп, затем парижский прево, старый болван, затем некий Мармань, ужасно нескладный  и долговязый, да вы, вероятно, его знаете… Говорят, он хочет завладеть Большим  Нельским замком. Пусть только сунется, черт возьми!    

– Так  Бенвенуто известны его намерения? – спросил Мармань, живо  заинтересовавшись словами школяра.    

– Его  предупредили, но… тише! Не будем об этом говорить. Пусть вышеупомянутый Мармань  получит должное наказание.    

– Значит,  Бенвенуто все время настороже? – спросил виконт.    

– Настороже?  Да он всегда настороже. Сколько раз его собирались убить там, на родине, но,  слава богу, всякий раз он благополучно отделывался.    

– А  что же вы подразумеваете, говоря, что он настороже?    

– Уж,  конечно, не то, что у него дома целый гарнизон, как у этого старого труса  прево! О нет, нет, напротив, сейчас он совсем один – ведь все его подмастерья  отправились повеселиться в Ванвр. Я собирался пойти к любезному Бенвенуто –  составить с ним партию в мяч. Да, на беду, Жервеза оказалась соперницей  великого мастера, и, сами понимаете, я предпочел Жервезу.    

– В  таком случае, я вас заменю, – заявил Мармань.    

– Ну  что ж, ступайте к нему, такой поступок достоин похвалы. Ступайте, любезный виконт,  и передайте моему другу Бенвенуто, что нынче вечером я навещу его. И вот еще  что: постучитесь три раза, да посильней, уж так у нас условлено, – он  придумал это из предосторожности, остерегаясь верзилы де Марманя, который все  строит ему какие-то козни. А вы не знаете этого самого виконта де Марманя?    

– Не  знаю.    

– Эх,  жаль! Не то описали бы его приметы.    

– Зачем  это вам?    

– А  вот встретился бы я с ним – запел бы он у меня не ту песенку! Сам не знаю  почему, но поверьте, любезный виконт, в лицо я не видел вашего Марманя, а  просто терпеть его не могу! Попадись он мне только в руки, уж я бы его проучил  как нельзя лучше!.. Но, прошу прощения, вот мы и у церкви Августинцев, и я  принужден вас покинуть… Да, кстати, как вас зовут, любезный?    

Виконт  удалился, будто не расслышав вопроса.    

– А-а! –  протянул Жак Обри, глядя ему вслед. – Видно, любезный виконт, вам угодно сохранить  инкогнито! Вот оно, истинное рыцарство, или я вообще ничего в этом не смыслю!  Как вам угодно, любезный виконт, как вам угодно…    

Тут Жак  Обри, заложив руки в карманы и насвистывая песенку, зашагал, как всегда, вразвалку  и свернул на улицу Валька, в конце которой жила Жервеза. А виконт де Мармань  продолжал свой путь к Большому Нельскому замку.    

В самом  деле, как и говорил Обри, Бенвенуто был дома один: Асканио где-то бродил, витая  в мечтах, Катерина вместе с госпожой Рупертой отправилась в гости к какой-то  подруге, а подмастерья справляли праздник святого Элигия в Ванвре.    

Ваятель  работал в саду над исполинской глиняной моделью статуи Марса, огромная голова  которого возвышалась над крышами Большого Нельского замка и, казалось,  лицезрела Лувр, когда Жан-Малыш, в тот день стоявший на страже у дверей,  введенный в обман троекратным стуком Марманя, принял виконта за друга и провел  в сад вместе с двумя сбирами.    

Хоть  Бенвенуто и не работал в доспехах, как Тициан, но зато, как Сальватор Роза,[86] со шпагой на  боку и мушкетом под рукой. И Мармань увидел, что не многого добился, нагрянув к  Челлини, ведь он попал к человеку вооруженному.    

Виконт  струсил, но все же попытался скрыть страх и, когда Челлини повелительным тоном,  не терпящим возражения, спросил, зачем он явился, заявил с наглым видом:    

– До  вас мне дела нет. Зовут меня виконт де Мармань, и я королевский секретарь. А  вот и указ его величества, – добавил он, поднимая грамоту над  головой, – изволившего пожаловать мне часть Большого Нельского замка.  Итак, я пришел, дабы отдать распоряжения и обставить по своему вкусу отведенные  мне покои, где отныне я и буду жить.    

И,  сказав это, Мармань, все так же сопутствуемый двумя стражами, двинулся к  дверям, ведущим в замок.    

Бенвенуто  схватил мушкет, который, как мы сказали, всегда был при нем, и в два прыжка  очутился на крыльце перед дверью.    

– Ни  с места! – крикнул он громовым голосом, протягивая правую руку к  Марманю. – Еще один шаг – и вы будете убиты!    

Виконт  действительно остановился как вкопанный, хотя, судя по началу, читатель мог  ждать кровавой стычки.    

Да, иные  люди обладают даром устрашать. Неизъяснимый ужас вселяет весь их вид, взгляд,  движение, словно вид, движение, взгляд льва. Их гнев наводит ужас, а силу их  ощущаешь сразу же, с первого взгляда. Если такой человек топнет ногой, сожмет  кулаки, насупится, раздувая ноздри, даже храбрецы теряются. Стоит крупному  зверю, когда на него нападет стая мелких хищников, ощетиниться и зареветь – и  они затрепещут. Люди, о которых мы ведем речь, грозны. Смелые духом узнают в  них себе подобных и, несмотря на тайную тревогу, готовы помериться с ними  силой. Но люди слабые, робкие, трусливые, завидя их, дрожат и отступают.    

Мармань,  как, вероятно, уже догадался читатель, не принадлежал к числу смельчаков, а  Бенвенуто был грозен.    

Поэтому,  когда виконт услыхал голос грозного врага и увидел, как величественно простер  руку Бенвенуто, он понял, что мушкет, шпага и кинжал не спасут ни его самого,  ни двух телохранителей. К тому же Жан-Малыш, увидев, что маэстро в опасности,  схватил длинное копье.    

Мармань  почувствовал, что игра проиграна и что ему посчастливится, если он целым и  невредимым выберется из опасного положения, в которое попал по своей воле.    

– Полно,  полно, мессер ювелир! – сказал он. – Мы просто хотели узнать,  подчинитесь ли вы повелениям его величества. Вы пренебрегаете ими, вы не  желаете их признавать! Да будет так. Мы обратимся к тому, кто заставит вас выполнить  их. Но не воображайте, что мы снизойдем до вас и вступим с вами в бой!  Прощайте!    

– Прощайте! –  ответил Бенвенуто, заливаясь своим заразительным смехом. – Жан, выпроводи-ка  этих господ!    

Виконт и  оба сбира вышли из Большого Нельского замка – они были посрамлены: троих  испугал один, а выпроводил мальчишка.    

Так, к  великому прискорбию виконта, исполнилось и его желание: застать Бенвенуто одного  дома.    

Наш  доблестный виконт был взбешен: жизнь еще более жестоко обманула его чаяния, чем  чаяния Жака Обри и Скоццоне, сначала даже не заметивших всей иронии судьбы.    

«Значит,  госпожа д'Этамп была права, – думал виконт, – и мне придется  последовать ее совету: надобно сломать шпагу и отточить кинжал. Да он сущий  дьявол! Именно такая о нем и идет молва. Нетерпелив, несговорчив. Его взгляд  сказал мне коротко и ясно: сделай шаг – и будешь убит. Но за проигрышем всегда  жди выигрыша – я отыграюсь. Держитесь же, маэстро Бенвенуто, крепче держитесь!»    

И тут он  стал бранить наемников, бывалых вояк, которые готовы были по-своему честно  заработать обещанные деньги – убить или быть убитыми; отступив, они всего лишь  выполнили приказание своего господина. Наемники пообещали, что в засаде  постараются действовать удачнее, но Мармань, защищая свою честь, сказал, что  они виновники неудачи и что в засаде он им не товарищ – пусть выпутываются как  знают. А они только этого и домогались.    

Затем,  посоветовав им помалкивать обо всей этой истории, он отправился к парижскому  прево и сказал ему, что бесповоротно решил для большей верности и чтобы  рассеять всякие подозрения, отложить расправу над Бенвенуто до того дня, когда  тот с изрядной суммой денег или же с ценной вещью своей работы забредет на  глухую, пустынную улицу, а это с ним нередко случается. Таким образом, все  поверят, что Бенвенуто убили грабители.    

Теперь  нам остается одно – узнать, какие невзгоды принесло госпоже д'Этамп, Асканио и  Челлини исполнение их желаний.    

     Глава шестнадцатая

  При дворе    

     

Между  тем Асканио закончил рисунок лилии и то ли из любопытства, то ли по влечению,  которое испытывает человек в несчастье к тому, кто жалеет его, немедля  отправился во дворец д'Этамп. Было около двух часов пополудни, и в эту пору дня  герцогиня восседала, окруженная поистине целым штатом придворных. Двери дворца  д'Этамп были всегда открыты для Асканио, как двери Лувра – для Челлини. Асканио  тотчас же провели в приемную, затем пошли доложить герцогине. Герцогиня  вздрогнула от радости при мысли, что предстанет перед молодым человеком во всем  блеске, и вполголоса дала какие-то приказания Изабо. И вот Изабо взяла Асканио  за руку, вышла с ним в коридор и, приподняв портьеру, тихонько подтолкнула  юношу вперед. Асканио очутился в зале для приемов, позади кресла повелительницы  здешних мест.    

Красавица  герцогиня была, как мы говорили, окружена настоящим придворным штатом. По  правую ее руку сидел герцог де Медина-Сидониа, посол Карла V, по левую руку –  господин де Монбрион, воспитатель Карла Орлеанского, второго сына короля.  Остальные вельможи разместились полукругом у ее ног.    

Тут были  не только виднейшие в королевстве сановники, полководцы, государственные  деятели, должностные лица, художники, но и вожди протестантской партии, которой  госпожа д'Этамп втайне покровительствовала; все эти вельможи, обласканные при  дворе, стали придворными фаворитки.    

Зрелище  было великолепное и на первых порах просто ослепляло. Беседу оживляли насмешки  над фавориткой дофина – Дианой де Пуатье, с которой госпожа д'Этамп враждовала.  Анна почти не участвовала в этой словесной войне, где все изощрялись в  остроумии, и лишь иногда, будто невзначай, роняла такие замечания: «Полно,  полно, господа, перестаньте злословить о Диане, не то, смотрите, Эндимион[87] разгневается».  Или же: «Бедненькая госпожа Диана вышла замуж в тот день, когда я родилась».    

Не  считая этих выпадов, придававших остроту беседе, госпожа д'Этамп вела разговор  лишь с двумя своими соседями; говорила она вполголоса, но очень оживленно и  вдобавок довольно громко, поэтому Асканио, оробевший, растерявшийся в обществе  сановных лиц, мог ее слышать.    

– Да,  господин Монбрион, – доверительно говорила прекрасная герцогиня соседу  слева, – надобно постараться, чтобы ваш воспитанник стал блистательным  монархом. Видите ли, он и есть наш будущий король. У меня честолюбивые мечты о  будущем милого мальчика, и я уже теперь подготовляю для него королевство в  королевстве на тот случай, если господь бог отнимет у нас его отца. Допустим,  Генрих Второй – а говоря между нами, он полное ничтожество – взойдет на престол  Франции. Пусть так! Нашим королем будет французский король, хоть мы предоставим  его старшему брату Диану и Париж. Но мы унесем вместе с нашим Карлом дух  Парижа. Двор будет там, где буду я, господин Монбрион. Я перемещу солнце,  вокруг нас соберутся такие великие художники, как Приматиччо, такие  очаровательные поэты, как Клеман Маро… Вот он молча забился в уголок; поэт  взволнован, а это явное доказательство, что ему хочется прочесть нам свои  стихи. Все эти люди в глубине души скорее тщеславны, нежели корыстны, и скорее  жаждут славы, чем денег, и преданны они будут не тому, кто осыплет их  щедротами, а кто без устали станет восхвалять их. Тот же, кому они будут  преданны, прославится, ибо они озарят своим блеском город, приютивший их славу.  Дофин любит одни лишь турниры… Ну что ж, оставим ему копья и шпаги, а сами  возьмемся за перья и кисти. О, не надо тревожиться, господин Монбрион, вовек не  допущу, чтобы первенствовала Диана – быть может, будущая королева! Пусть  терпеливо ждет: а вдруг время и случай принесут ей владычество? Я же дважды  облекусь королевской властью… Кстати, что вы скажете о Миланском герцогстве? Вы  были бы там неподалеку от своих женевских друзей – ведь я знаю, вам не чуждо  новое учение в Германии. Тсс… мы еще вернемся к этому разговору, и я кое-что  расскажу вам. Вы будете поражены – что делать! Почему госпожа Диана стала покровительствовать  католикам? Она покровительствует, я противоборствую – вот и все!    

С этими  словами госпожа д'Этамп сделала повелительный жест и, бросив многозначительный  взгляд, оборвала свои тайные признания, ошеломившие наставника Карла  Орлеанского. Он хотел было ответить, но герцогиня уже повернулась к герцогу де  Медина-Сидониа.    

Мы уже  сказали, что Асканио все слышал.    

– Ну  что же, господин посол, – проговорила госпожа д'Этамп, – решился ли  наконец император пройти через Францию? По правде говоря, иначе ему не выйти из  трудного положения – ведь всегда следует искать брода помельче. Его кузен,  Генрих Восьмой, без угрызений совести захватит его; если же он ускользнет от  англичан, то попадет в руки к туркам; на суше его задержат протестантские  государи. Ничего не поделаешь. Надобно проходить через Францию или же многим  пожертвовать, отказавшись подавить восстание жителей Гента, его любезных  земляков. Ведь великий император Карл – гентский гражданин,[88] и это бросилось в глаза,  когда он без должного почтения отнесся к его величеству. Император действует  ныне так неуверенно и осмотрительно из-за этих воспоминаний, господин де  Медина. О, мы его хорошо понимаем! Он опасается, как бы король Франции не  отомстил за испанского пленника и как бы парижскому пленнику не пришлось  уплатить часть выкупа, оставшегося за узником Эскуриала.[89] О господи, пусть он  успокоится! Даже если Карл Пятый не постигает нашей рыцарской честности, он,  надеюсь, по крайней мере, слышал о ней.    

– Разумеется,  сударыня, – ответил посол. – Нам известна честность Франциска  Первого, когда он бывает предоставлен сам себе. Однако мы опасаемся…    

Герцог  примолк.    

– Вы  опасаетесь советчиков, не правда ли? – подхватила герцогиня. – Вот  оно что! Да-да, я знаю, что совет хорошенькой женщины, совет, данный остроумно  и весело, не может не повлиять на мнение короля. Ваше дело подумать об этом,  господин посол, и принять меры предосторожности. Кроме того, у вас, должно быть,  неограниченные полномочия, а если нет неограниченных полномочий – чистый лист,  на котором поместится очень и очень многое. Мы-то знаем, как это делается. Мы  изучали дипломатию, и я даже просила короля назначить меня послом. По-моему, у  меня есть явная склонность к дипломатии. Я отлично понимаю, как тяжело будет  Карлу Пятому отдать часть империи ради освобождения своей особы или ради своей  неприкосновенности. С другой стороны, одно из лучших украшений его короны –  Фландрия, наследие бабки по материнской линии, Марии Бургундской, и трудно  отказаться одним росчерком пера от достояния предков, в особенности если это  достояние может превратиться из великого герцогства в небольшую монархию. Но,  боже мой, зачем я говорю все это! Ведь политика мне так противна! Говорят, от  нее дурнеют. Речь идет о женщинах, конечно. Правда, время от времени я без  всякой цели роняю два-три слова о государственных делах, но, если его  величество настаивает, хочет проникнуть поглубже в мою мысль, я умоляю уволить  меня от скучных разговоров, а иной раз даже убегаю, оставляя его в раздумье. Вы  такой искусный дипломат, так хорошо знаете людей и скажете, пожалуй, что слова,  брошенные на ветер, дают ростки в умах людей, похожих на короля, что ветер не  унесет эти слова, вопреки ожиданию, и они почти всегда оказывают большее  влияние, чем длинные разглагольствования, которые никто и не слушает. Может  быть, это и так, господин де Медина, может быть, – ведь я всего лишь  слабая женщина, обожаю наряды, безделушки, и вы в тысячу раз лучше меня разбираетесь  в важных вопросах; но порой и лев прибегает к помощи муравья, а лодка спасает  экипаж тонущего корабля. Ведь мы с вами созданы, чтобы понимать друг друга,  герцог, и речь идет лишь о том, как добиться этого понимания.    

– Если  вам будет угодно, сударыня, – проговорил посол, – это случится  быстро.    

– Рука  дающего не оскудеет, – продолжала герцогиня, избегая прямого ответа. –  Внимая голосу своего сердца, я всегда советую Франциску Первому совершать  возвышенные, благородные деяния, но подчас сердце идет вразрез с разумом.  Надобно также думать о пользе, пользе Франции, само собой разумеется. Но я  доверяю вам, господин Медина, и буду держать с вами совет… Впрочем, полагаю,  что император поступит благоразумно, если доверится честному слову короля.    

– Ах,  если бы вы стояли за нас, сударыня, он бы не колебался…    

– Маэстро  Клеман Маро! – вдруг прервала посла герцогиня, будто не расслышав его восклицания. –  Маэстро Клеман Маро, не вдохновились ли вы на какой-нибудь изящный мадригал или  звучный сонет? Не продекламируете ли нам что-нибудь?    

– Сударыня, –  ответил поэт, – все сонеты и мадригалы лишь цветы, распускающиеся под  солнцем ваших прекрасных очей. Взирая на них, я только что сочинил  десятистишие.    

– Неужели,  сударь? Что ж, мы слушаем вас… А-а, мессер прево, рада вас видеть! Простите, я  не сразу вас заметила. Есть ли у вас известия от вашего будущего зятя, нашего  друга графа д'Орбека?    

– Да,  сударыня, – отвечал мессер д'Эстурвиль. – Он извещает, что спешит  вернуться, и, надеюсь, мы скоро увидим его.    

Чей-то  жалобный, приглушенный вздох заставил госпожу д'Этамп вздрогнуть, но она, даже  не обернувшись, продолжала:    

– О,  ему все обрадуются!.. А вот и вы, виконт Мармань! Ну как, нашли вы применение  для своего кинжала?    

– Нет,  сударыня. Но я напал на след и знаю, где теперь найти то, что ищу.    

– Желаю  удачи, господин виконт, желаю удачи!.. Вы готовы, маэстро Клеман? Мы обратились  в слух.    

– Стихи,  посвященные д'Этамп! – возгласил поэт. Послышался одобрительный шепот, и  поэт стал жеманно декламировать десятистишие:    

     

Тампе – долина, полная услады,    

Обитель милых муз, приют дриад,    

Ты в наши дни не средь холмов Эллады    

Струишь цветов весенний аромат –    

Во Франции тебя узреть я рад,    

Где прихоть властелина дивной силой    

Перестановкой букв преобразила    

Тампе в Этамп и – мудрости венец –    

Ее, как лен, царице нимф вручила,    

Властительнице гордой всех сердец.    

     

Госпожа  д'Этамп захлопала в ладоши, расточая поэту улыбки, а следом за ней все тоже  стали хлопать в ладоши и расточать ему улыбки.    

– Однако  ж, – произнесла герцогиня, – я вижу, что вместе с Тампе Юпитер  перенес во Францию и Пиндара.[90]    

С этими  словами герцогиня поднялась; поднялись и все остальные. Женщина эта имела основание  почитать себя подлинной королевой, поэтому она величественным жестом дала  понять присутствующим, что аудиенция окончена, и придворные, уходя, отвешивали  ей глубокий поклон, как королеве.    

– Останьтесь,  Асканио, – шепнула она.    

Асканио  повиновался.    

Но,  когда все ушли, не презрительная и надменная владычица, а покорная и любящая женщина  предстала перед молодым человеком.    

Асканио,  рожденный в безвестности, воспитанный вдали от света, чуть ли не в монастырском  уединении мастерской, редкий гость дворцов, где он бывал лишь со своим  учителем, был ошеломлен, смущен, ослеплен всем этим блеском, всем этим  оживлением и всеми этими разговорами. Голова у него пошла кругом, когда он  услышал, что госпожа д'Этамп говорит просто и как будто шутя о столь важных  планах на будущее и непринужденно играет судьбами королей и благом королевств.  Только что у него на глазах эта женщина, как само провидение, ввергала одних в  горе, других одаривала радостью, одною и той же рукой потрясала оковами и  срывала короны. И эта женщина, обладавшая высшей земной властью, с такой  надменностью обращавшаяся с сановными льстецами, смотрит на него не только  нежным взглядом любящей женщины, но и с умоляющим видом преданной рабыни! И  Асканио из простого зрителя внезапно превратился в главное действующее лицо.    

Впрочем,  герцогиня, опытная кокетка, все рассчитала и умело подготовила, чтобы произвести  впечатление. Асканио почувствовал, как эта женщина, помимо его воли, берет  власть если не над его сердцем, то над разумом; но он был еще таким ребенком,  что, желая скрыть свое душевное смятение, вооружился холодностью и суровостью.  И, быть может, ему почудилось, что между ним и герцогиней промелькнула тень его  чистой Коломбы и он увидел ее белое платьице, ее одухотворенное чело…    

     Глава семнадцатая

  Любовь – страсть    

     

– Сударыня, –  сказал Асканио герцогине д'Этамп, – помните, вы заказывали мне лилию. Вы  велели принести набросок тотчас же, как я сделаю его. Я окончил рисунок сегодня  утром – вот он.    

– У  нас еще будет время, Асканио, – отвечала герцогиня вкрадчиво, с  обольстительной улыбкой. – Садитесь же! Ну, мой милый больной, как ваша  рана?    

– Рана  зажила, сударыня, – проговорил Асканио.    

– Зажило  плечо… Ну, а тут? – спросила герцогиня, приложив руку к сердцу юноши грациозным  и ласковым движением.    

– Умоляю  вас, сударыня, забудьте все мои бредни! Я так зол на себя, что докучал вашей  милости.    

– Ах,  боже мой! Почему такой принужденный вид? Нахмуренный лоб? Почему так суров  голос? Вам наскучили все эти людишки, не правда ли, Асканио? А мне-то каково? Я  ненавижу их, они мне гадки, но я их боюсь. О, как мне хотелось поскорее  остаться наедине с вами! Вы заметили, как я ловко от них отделалась?    

– Вы  правы, сударыня. Мне, бедному художнику, было не по себе среди всей этой знати.  Ведь я пришел просто показать вам лилию.    

– Ах,  боже мой! Покажете немного погодя, Асканио, – продолжала герцогиня,  покачав головкой. – Как вы холодны, как угрюмы, а ведь я вам друг! В  прошлый раз вы были так оживленны, так милы! Что вызвало эту перемену, Асканио?  Без сомнения, слова вашего учителя, который терпеть меня не может. Как вы могли  выслушивать его нападки на меня, Асканио! Ну, будьте же откровенны: вы говорили  с ним обо мне, не правда ли? И он вам сказал, что доверяться мне опасно, что в  дружбе моей таится западня. Уж не сказал ли он вам, что я вас презираю? Отвечайте  же!    

– Он  мне сказал, что вы в меня влюблены, сударыня, – ответил Асканио,  пристально глядя на герцогиню.    

Госпожа  д'Этамп молчала под наплывом множества противоречивых мыслей. Она, конечно,  хотела, чтобы Асканио узнал о ее любви, но решила постепенно подготовить почву  и с безучастным видом вырвать из его сердца любовь к Коломбе. Теперь, когда ее  западню обнаружили, она могла победить, только действуя с полной  откровенностью, в открытом бою. Она тотчас же решилась на это.    

– Ну  что ж, это так, – проговорила она. – Я люблю тебя. Разве это  преступление? Или ошибка? Разве мы вольны в любви или в ненависти? Ты никогда  бы не узнал о моей любви. Зачем было мне говорить о ней, раз ты любишь другую?  Но твой учитель, выдав мою тайну, раскрыл тебе мое сердце, и хорошо сделал,  Асканио. Загляни же в мое сердце, и ты увидишь такое беззаветное обожание, что  будешь умилен! Знай, Асканио, ты тоже должен полюбить меня.    

Анна  д'Этамп, женщина с сильным, незаурядным характером, знавшая людей, презиравшая  всех окружающих, честолюбивая от скуки, еще никогда не любила. Она обольстила  короля, адмирал Брион поразил ее воображение, граф Лонгваль ей понравился, но  рассудок у нее всегда преобладал над сердцем. И вот наконец она познала любовь –  сильную, настоящую любовь, нежную, глубокую, столько раз призываемую и еще не  изведанную. Но оказалось, что у нее есть соперница. Ну что ж, тем хуже для  соперницы! Соперница не ведает, что герцогиня д'Этамп беспощадна в своей  страсти. Анна отдаст своей любви всю волю, всю силу души. Девушка не знает, что  ей грозит гибелью соперничество с герцогиней, самой герцогиней д'Этамп, которая  никому не отдаст своего Асканио. Ведь один ее взгляд, одно слово, жест  всесильны и могут сокрушить все преграды между нею и любимым. Итак, жребий  брошен. Честолюбие, красота фаворитки короля отныне будут служить ее любви к  Асканио и ревности к Коломбе.    

А  бедняжка Коломба в этот миг, быть может, пряла… быть может, сидела, склонившись  над вышиванием, или молилась, преклонив колени.    

Асканио  же такая искренняя и такая опасная любовь и чаровала и пугала. Бенвенуто предупреждал  его, и Асканио теперь понял, что чувство герцогини не пустой каприз; но для  борьбы ему недоставало не силы, нет – ему недоставало опыта, с помощью которого  обманываешь и подчиняешь противника. Ему шел двадцатый год, и он был чересчур  правдив и не умел притворяться. Бедный юноша вообразил, что воспоминание о Коломбе,  что имя непорочной девушки послужит ему оружием в наступлении и защите, мечом и  щитом, а оказалось, что, напротив, он вонзил еще глубже стрелу в сердце госпожи  д'Этамп, ибо любовь без соперничества и борьбы, быть может, быстро прискучила  бы ей.    

– Ну  что ж, Асканио, – сказала герцогиня спокойнее, заметив, что молодой  человек умолк, вероятно испуганный ее словами, – забудем сейчас о моей  любви. Так досадно, что о ней зашла речь! Виной тому одна лишь ваша неосторожная  фраза. Лучше подумаем о вас. О, я люблю вас самоотверженно, клянусь вам! Я хочу  осветить вашу жизнь, как вы осветили мою. Вы сирота, позвольте же мне заменить  вам мать! Вы слышали, что я говорила Монбриону и Медина, и подумали, что у меня  нет иных чувств, кроме честолюбия. Правда, я честолюбива, но только ради вас. С  каких пор я стала мечтать о создании независимого герцогства в сердце Италии? С  той поры, как полюбила вас. Если и там я буду королевой, кто станет настоящим  королем? Вы. Ради вас я сделаю из империи королевство. Ах, вы еще не знаете  меня, Асканио, не знаете моего характера! Вы же видите, я говорю вам чистую  правду, раскрываю перед вами все свои замыслы. И вы, в свою очередь,  признайтесь мне во всем, Асканио. Поведайте мне о своих мечтах, и я все  исполню. Поведайте мне о своих прихотях, и я буду их рабой!    

– Сударыня!  Я тоже хочу быть откровенным и чистосердечным, как вы, я хочу поведать вам всю  правду, как сделали это вы. Я ничего не желаю, ничего не хочу, ничего не  домогаюсь, кроме любви Коломбы!    

– Но  она же не любит тебя, ведь ты сам мне об этом сказал!    

– В  тот день я отчаялся, это правда. Но нынче – кто знает!.. – Асканио  потупился и добавил вполголоса: – Ведь вы-то любите меня.    

Герцогиню  поразило, что влюбленный юноша вложил особый смысл в эти слова, безотчетно  разгадав непреложную истину. Водворилось короткое молчание, и герцогиня успела  взять себя в руки. Она сказала:    

– Асканио,  не будем говорить сегодня о сердечных делах. Я уже вас просила об этом, прошу  еще раз. Видите ли, любовь у вас, мужчин, не заполняет всей жизни. Разве вы не  мечтали о почестях, богатстве, славе?    

– О  да, мечтал! Вот уже с месяц, как я страстно желаю всего этого, – ответил  Асканио, помимо воли все время возвращаясь к своим неотвязным мыслям.    

Они  опять замолчали.    

– Вы  любите Италию? – спросила Анна с усилием.    

– Да,  сударыня, – ответил Асканио. – Там цветут апельсиновые деревья, и под  ними так приятно беседовать! На фоне голубого неба еще нежнее, еще красивее  кажутся дивные пейзажи…    

– О,  умчать бы тебя туда, чтобы ты принадлежал мне, мне одной! Быть для тебя всем на  свете, как ты для меня – все на свете! Боже мой, боже мой! – воскликнула  герцогиня, тоже не в силах преодолеть своего чувства. Но, боясь вспугнуть Асканио,  она снова взяла себя в руки и продолжала: – А я-то думала, что вы больше всего  любите искусство!    

– Больше  всего я люблю ее! Люблю! – проговорил Асканио. – Не я, а мой учитель  Челлини всего себя отдает своим творениям. Великий, достойный восхищения,  непревзойденный художник – вот он кто! А я всего лишь жалкий подмастерье. И  последовал я за ним во Францию не ради богатства, не ради славы, а только из  любви к нему, чтобы не расставаться с ним, ибо в ту пору он был мне всех ближе.  У меня нет своей воли, нет самостоятельности. Я стал золотых дел мастером,  чтобы угодить ему, потому что это была его воля. Ради него я стал и чеканщиком –  ведь он восторгался тонкой и изящной работой чеканщиков.    

– Так  слушай же! – проговорила герцогиня. – Жить в Италии, быть всемогущим,  почти королем, покровительствовать художникам, и в первую очередь Челлини,  одаривать его бронзой, серебром, золотом для чеканки, литья, лепки, а главное,  любить и быть любимым! Скажи, Асканио, разве это не дивная мечта?    

– Рай,  сударыня, если б со мной была любимая и любящая меня Коломба!    

– Опять  Коломба, вечно Коломба! – воскликнула герцогиня. – Пусть будет так,  раз к ней все время упорно возвращается наш разговор, к ней тянется твоя душа,  раз Коломба третья в нашей беседе, раз она все время стоит у тебя перед глазами,  наполняет твое сердце! Поговорим о ней и обо мне откровенно, без притворства.  Она не любит тебя, и ты это отлично знаешь.    

– О  нет, уже не знаю, сударыня…    

– Но  ведь она выходит замуж за другого! – крикнула герцогиня.    

– Быть  не может, ее принуждает отец, – возразил Асканио.    

– «Принуждает  отец»! Если б ты любил меня, как любишь ее, и я была бы на ее месте, неужели  существовала бы в мире такая сила, такая воля, власть, которые разлучили бы нас  с тобой! Да я бы все бросила, от всего отреклась, я бы прибежала к тебе,  вверила бы тебе свою любовь, честь, жизнь! Нет, нет, поверь мне, она не любит  тебя! И больше того: ты сам не любишь ее!    

– Это  я-то не люблю! Не люблю Коломбу! Вы, вероятно, обмолвились, сударыня.    

– Нет,  ты не любишь ее. Ты обманываешься. В твоем возрасте жажду любви принимают за  любовь. Увидел бы ты первой меня, полюбил бы не ее, а меня. О, только подумать,  что ты мог меня тогда полюбить! Впрочем, нет, нет! Я предпочитаю стать твоей  избранницей! Я не знаю Коломбы. Она хороша, она чиста, она воплощение твоих  грез, но твоя Коломба не сказала бы тебе того, что сказала я, которой ты  пренебрегаешь. Она слишком тщеславна, слишком сдержанна… пожалуй, слишком  стыдлива… Моя же любовь проста, и язык ее прост. Ты презираешь меня, находишь,  что я забываю, как должна вести себя женщина, и все это потому, что я не скрытничаю.  Когда ты лучше узнаешь свет, когда ты глубже познаешь жизнь и испытаешь всю ее  горечь, ты поймешь, как был несправедлив, и будешь восхищаться мною. Но я не  хочу, чтобы мною восхищались, я хочу, чтобы меня любили! Повторяю, Асканио, не  люби я тебя так сильно, я бы лгала, изворачивалась, кокетничала; но я слишком  сильно люблю, чтобы обольщать тебя. Я хочу получить твое сердце в дар, я не  хочу красть его! Что даст твоя любовь к этой девочке? Отвечай! Страдание, мой  любимый, больше ничего. Ведь я могу во многом помочь тебе. Прежде всего, я  страдала за двоих и уповаю, что господь бог смилостивится и зачтет тебе избыток  моих страданий; а свое богатство, свою власть, свой опыт – все это я брошу к  твоим ногам. Моя жизнь сольется с твоей, я оберегу тебя от ошибок и тлетворных  влияний. Чтобы добиться богатства и даже славы, художнику часто приходится  низкопоклонничать, раболепствовать, унижаться. Со мной тебе этого нечего  бояться. Я непрестанно буду возвышать тебя, служить тебе ступенькой к успеху.  Со мной ты сохранишь гордость и чистоту, Асканио!    

– А  Коломба? Ведь Коломба – чистая жемчужина!    

– Дитя,  поверь мне, – отвечала герцогиня уже не восторженно, а печально, –  целомудренная, невинная Коломба сделает твою жизнь скучной, однообразной. Вы  оба слишком неземные: бог сотворил ангелов не для того, чтобы соединять их, а  чтобы сделать лучше дурных людей.    

И  герцогиня произнесла это так выразительно и убежденно, таким искренним тоном,  что Асканио почувствовал, помимо воли, прилив нежности и сострадания к ней.    

– Увы,  сударыня, – сказал он, – я вижу, что вы очень любите меня, и глубоко  тронут; но моя любовь еще прекраснее!    

– О,  как это верно! Как верно то, что ты говоришь! Я предпочитаю твое пренебрежение  самым нежным словам короля. О, я люблю впервые, впервые в жизни, клянусь тебе!    

– А  короля? Значит, вы не любите короля, сударыня?    

– Нет!    

– Но  он-то вас все еще любит!    

– Господи! –  воскликнула Анна, пристально глядя в лицо Асканио и сжимая его руки. –  Господи, как была бы я счастлива, если б ты ревновал меня! Тебе неприятна мысль  о короле, не правда ли? Послушай, до сих пор я была для тебя герцогиней,  богатой, важной, могущественной, готовой ради тебя разметать королевские короны  и низвергнуть троны. Может быть, тебе больше нравится бедная, простая женщина,  живущая уединенно, вдали от общества, в скромном белом платье, с полевыми  цветами в волосах? Может быть, она тебе больше нравится, Асканио? Тогда покинем  Париж, свет, двор. Уедем, укроемся в каком-нибудь уголке твоей Италии, под  дивными приморскими соснами, близ твоего прекрасного Неаполитанского залива. Я  твоя, я готова следовать за тобой! О Асканио, Асканио, неужели не льстит твоей  гордости, что я пожертвую ради тебя коронованным возлюбленным?    

– Сударыня! –  отвечал Асканио, чувствуя, как его сердце невольно тает в жарком пламени ее  великой любви. – Сударыня, сердце у меня очень гордое и требовательное: вы  не можете подарить мне свое прошлое.    

– «Прошлое»!  О, как все мужчины жестоки! «Прошлое»! Да разве несчастная женщина должна отвечать  за свое прошлое, когда почти всегда события, обстоятельства сильнее ее, а  они-то и составляют прошлое. Представь себе, что вихрь унесет тебя в Италию;  пройдет год, два, три, и ты возвратишься, и неужели не вызовет у тебя  негодования твоя любимая Коломба, когда ты узнаешь, что она повиновалась воле  родителей и вышла замуж за графа д'Орбека? Неужели ты не будешь возмущен ее  добродетелью? Не покараешь за то, что она подчинилась одной из заповедей  господних? А представь себе, что твой образ изгладится из ее памяти, будто она  и не знала тебя; что, истомившись тоской, подавленная горем, забытая на миг  богом, она захотела познать радости, рай, называемый любовью, врата которого  перед ней закрыты; что она полюбила другого, а не мужа, которого не в силах  была любить; что в минуту восторженного самозабвения она подарила свою душу избраннику, –  неужели эта женщина будет потеряна в твоих глазах, обесчещена в твоем сердце? И  этой женщине уже нечего надеяться на счастье, потому что ей уже нельзя отдать  свое прошлое в обмен на твое сердце? О, повторяю, какая это несправедливость,  какая жестокость!..    

– Сударыня…    

– Откуда  тебе знать – может быть, это история моей жизни? Выслушай же меня и поверь мне.  Повторяю, моих страданий довольно было бы на двоих. Так вот! Бог прощает  страдалицу, а ты не прощаешь. Ты не понимаешь, что величественнее, прекраснее  подняться из пропасти после падения, чем пройти вблизи пропасти, не видя ее, с  повязкой счастья на глазах. О Асканио, Асканио! А я-то думала, что ты лучше других,  потому что ты моложе, потому что ты прекраснее…    

– О  сударыня…    

– Дай  мне руку, Асканио, и я поднимусь из пропасти, поднимусь до твоего сердца. Хочешь?  Завтра же я порву с королем, двором, светом! О да, любовь даст мне мужество! И  кроме того, я не хочу казаться лучше, чем я есть: поверь, я приношу тебе лишь  небольшую жертву. Все эти люди не стоят ни единого твоего взгляда. Но если ты  послушаешься меня, дорогой мой мальчик, то позволишь мне сохранить власть ради  тебя, ради твоего будущего. Я возвеличу тебя – ведь все вы, мужчины, от любви  идете к славе и рано или поздно становитесь честолюбцами. А любовь короля пусть  тебя не тревожит. Я сделаю так, что он обратит внимание на другую женщину и  отдаст ей свое сердце, а я буду властвовать над его разумом. Выбирай же,  Асканио: или ты достигнешь могущества по моей воле и вместе со мной, либо я  буду жить безвестно по твоей воле и вместе с тобой. Слушай! Я только что сидела  в этом кресле, ты же знаешь, и самые могущественные вельможи были у моих ног.  Садись на мое место, садись, я так хочу!.. И вот я у твоих ног. О, как мне хорошо,  Асканио! Какое блаженство видеть тебя, смотреть на тебя!.. Ты побледнел,  Асканио! О, скажи, что когда-нибудь… не теперь и не скоро, совсем не скоро, но  ты все же полюбишь меня!    

    

– Сударыня,  сударыня! – воскликнул Асканио, пряча лицо, зажимая пальцами уши и закрывая  глаза, ибо он чувствовал, что и облик и голос герцогини его чаруют.    

– Не  называй меня сударыней, не называй меня Анной! – сказала герцогиня,  разнимая руки молодого человека. – Зови меня Луизой. Это тоже мое имя, но  так меня еще никто не называл, только ты будешь знать это имя. Луиза, Луиза!..  Асканио, не правда ли, премилое имя?    

– Есть  еще одно имя, гораздо милее, – отвечал Асканио.    

– О,  берегись, Асканио! – воскликнула герцогиня, чем-то напомнив раненую  львицу. – Если из-за тебя я буду слишком сильно страдать, я, пожалуй,  возненавижу тебя так же сильно, как сейчас люблю!    

– Боже  мой, сударыня! – проговорил молодой человек, встряхивая головой, словно  для того, чтобы развеять чары. – Боже! Мой разум в смятении, в душе  разлад… Уж не в бреду ли я? Или у меня лихорадка? Не грежу ли я? Если я и  сказал вам что-то недоброе, простите меня, мне нужно было рассеять чары. Вы у  моих ног, вы – красавица, богиня, королева! Такое искушение ниспослано нам для  погибели души. Да-да, вы сами сказали, что попали в пропасть. А теперь  увлекаете туда и меня. Вы не подниметесь, а хотите, чтобы я ринулся туда вслед  за вами. Я слаб, не подвергайте же меня такому испытанию!    

– Нет  тут ни испытания, ни искушения, ни сновидений. Перед нами чудесная действительность.  Я люблю тебя, Асканио, люблю тебя!    

– Вы  любите меня, но вы раскаетесь в этой любви. Когда-нибудь вы станете попрекать меня  тем, что сделали для меня, или же тем, что я испортил вашу жизнь.    

– Ах,  ты не знаешь меня! – воскликнула герцогиня. – Я не так слаба духом,  чтобы раскаиваться. Хочешь поруку?    

И Анна с  живостью присела к столу, придвинула к себе чернильницу и бумагу, схватила перо  и торопливо набросала несколько слов.    

– Вот  возьми, – промолвила она, – и посмей теперь сомневаться во мне!    

Асканио  взял листок бумаги и прочел:    

«Асканио,  я люблю тебя! Следуй за мной по моему пути или же позволь следовать за тобой по  твоему пути.    

Анна  д'Эйли».    

– О,  это невозможно, сударыня! Мне кажется, моя любовь опозорила бы вас.    

– «Опозорила»! –  воскликнула герцогиня. – Да разве меня можно опозорить? Я слишком горда  для этого. Гордость – свойство моей души.    

– Ах,  я знаю душу более нежную, более чистую! – произнес Асканио.    

Удар  попал в самое сердце герцогини; она вскочила, дрожа от негодования.    

– Вы  упрямый и жестокий ребенок, Асканио! – произнесла она прерывистым  голосом. – Я хотела уберечь вас от страданий, но я вижу, что лишь горе  научит вас жить. Вы вернетесь ко мне, Асканио! Вернетесь раненый, окровавленный,  истерзанный, и тогда вы поймете, чего стоит ваша Коломба и чего стоила я.  Впрочем, я прощу вас, ибо я вас люблю. Но знайте: до той поры произойдут  страшные события. До свидания!    

И  госпожа д'Этамп, объятая ненавистью и любовью, вышла из зала, позабыв, что в  руках Асканио осталась записка, написанная ею в минуту самозабвения.    

     Глава восемнадцатая

  Любовь – сновидение    

     

Как  только госпожа д'Этамп вышла, сила ее обаяния исчезла, и Асканио отдал себе  отчет во всем, что творится в его душе и происходит вокруг. И ему вспомнилось,  что он сказал госпоже д'Этамп: быть может, Коломба любит его, раз его полюбила  и герцогиня. Итак, отныне он уже не волен располагать своей жизнью, ибо сердце  сослужило ему хорошую службу, подсказав эту мысль, но он сделал ошибку, поведав  о ней герцогине. Если бы чистосердечный и прямодушный юноша умел лукавить, все  было бы спасено, но он заронил подозрение в душе злой и грозной герцогини. Война  была объявлена, и она особенно страшила его оттого, что угрожала одной лишь  Коломбе.    

Однако  бурная и опасная сцена, разыгравшаяся между ним и Анной, принесла ему некоторую  пользу. Он почувствовал какое-то одушевление, уверенность в себе.    

Рассудок  юноши, возбужденный новыми впечатлениями и душевным подъемом, лихорадочно работал.  Асканио готов был действовать, и действовать отважно. Осмелев, он решил разузнать,  может ли он надеяться, а для этого проникнуть в душу Коломбы и пусть даже обнаружить  там одно лишь безразличие. Если и в самом деле Коломба любит графа д'Орбека,  зачем же бороться против госпожи д'Этамп? Пусть тогда герцогиня делает все, что  ей хочется, с его мятущейся, отвергнутой, безутешной, потерянной душой. Он  превратится в честолюбца, станет мрачным, злым… Ну что ж, не все ли равно? Но  прежде всего нужно покончить со всеми сомнениями и решительно пойти навстречу  своей судьбе. В таком случае обязательство госпожи д'Этамп – порука его  будущего.    

Асканио  обдумал все это, возвращаясь домой по набережной и не сводя глаз с пылающего  заката, на фоне которого чернела Нельская башня. Дома он, не медля и не  колеблясь, взял кое-какие безделушки, направился к Малому Нельскому замку и  решительно постучал четыре раза в дверь.    

По  счастью, госпожа Перрина была неподалеку. Она изумилась и, сгорая от  любопытства, бросилась отпирать дверь. Однако, увидя юношу, она сочла нужным  оказать ему холодный прием.    

– Ах,  это вы, господин Асканио! – сказала она. – Что вам угодно?    

– Мне  угодно, милейшая госпожа Перрина, показать сию же минуту вот эти украшения мадемуазель  Коломбе. Она в саду?    

– Да,  гуляет по своей любимой аллее… Но куда же вы, молодой человек?    

Асканио,  хорошо помнивший дорогу, устремился в сад, забыв и думать о дуэнье.    

«Вот  как! – сказала она и остановилась, чтобы все обдумать. – Пожалуй, не  стоит подходить к ним. Пусть уж Коломба покупает, что ей вздумается, для себя и  для подарков. Не годится мне там быть – ведь она наверняка выберет для меня подарочек.  Уж лучше я приду, когда она все купит. Тут-то, разумеется, будет просто неловко  отказываться от подарка. Что верно, то верно! Останемся же здесь и не будем  мешать нашей милой крошке – ведь у нее такое доброе сердце».    

Как  видите, достойная дуэнья была дамой весьма щепетильной.    

Все эти  десять дней Коломба провела в мечтах об Асканио. Невинной, чистой девушке любовь  была неведома, но именно любовь сейчас переполняла ее сердце. Она твердила, что  дурно предаваться таким мечтам, но находила себе извинение в том, что они с  Асканио никогда больше не увидятся и что ей не дано найти утешения,  оправдавшись перед ним.    

Под  таким предлогом Коломба и проводила все вечера на той самой скамье, где она  как-то сидела рядом с Асканио, говорила с ним, внимала ему, а теперь всей своей  душой отдавалась этому воспоминанию; затем, когда становилось совсем темно и  госпожа Перрина звала ее домой, прелестная мечтательница шла медленным шагом и,  очнувшись от грез, вспоминала о приказании отца, о графе д'Орбеке и о том, как  бежит время. Она проводила ночи без сна в мучительной тоске, но и от этого не  тускнели ее дивные вечерние мечты.    

В тот  вечер воображение Коломбы, по обыкновению, вновь ярко рисовало счастливое  прошлое – час, проведенный вблизи Асканио, – как вдруг, подняв глаза, девушка  вскрикнула.    

Он стоял  перед ней и молча смотрел на нее.    

Он  нашел, что она изменилась, но стала еще прекраснее. Бледность и печаль так шли  к ее идеально правильному личику! Ее красота, казалось, стала еще  одухотвореннее. Асканио находил, что она никогда не была так прелестна, и к  нему вновь вернулись сомнения, рассеявшиеся было под влиянием любви госпожи  д'Этамп. Неужели эта небожительница могла полюбить его?    

Итак,  очутились наконец лицом к лицу милые, невинные создания, которые так давно молча  любили друг друга и уже доставили друг другу столько мучений. Конечно, они  должны были бы, встретившись, тотчас же забыть о расстоянии, разделявшем  их, – ведь в мечтах каждый из них шаг за шагом преодолевал его. Теперь-то  они могли объясниться, с первого слова понять друг друга и в порыве радости  излить свои чувства, которые до сих пор, терзаясь, сдерживали.    

Но оба  были чересчур робки, и, хотя волнение выдавало чувства влюбленных, все же их  чистые души вновь обрели друг друга не сразу.    

Коломба  вспыхнула и молча вскочила с места. Асканио побледнел от волнения и, прижав  дрожащую руку к груди, пытался унять сердцебиение.    

Они  заговорили вместе. Он сказал:    

– Прошу  прощения, мадемуазель, но вы разрешили мне показать вам кое-какие украшения.    

Она  промолвила:    

– Рада  видеть, что вы совсем здоровы, господин Асканио.    

Влюбленные  в один и тот же миг умолкли, и хотя они перебили друг друга, хотя их нежные  голоса слились, – очевидно, они всё отлично расслышали, ибо Асканио,  подбодренный улыбкой девушки, которую, разумеется, рассмешил забавный случай,  отвечал чуть увереннее:    

– Неужели  по доброте своей вы все еще помните, что я был ранен?    

– Мы  с госпожой Перриной очень тревожились о вас и все удивлялись, отчего вы не приходите.    

– Я  решил больше не приходить.    

– Почему  же?    

В эту  решительную минуту Асканио пришлось опереться о ствол дерева, затем он собрал  все силы, все свое мужество и промолвил прерывистым голосом:    

– Что  ж, я могу признаться: я любил вас.    

– А  теперь?    

Крик  этот, вырвавшийся из груди Коломбы, рассеял бы все сомнения человека, более  опытного, чем Асканио; у него же он пробудил лишь слабую надежду.    

– Теперь  – увы! – продолжал он. – Я измерил расстояние, разделяющее нас, и  знаю, что вы счастливая невеста знатного графа…    

– «Счастливая»! –  перебила его Коломба с горькой улыбкой.    

– Как,  вы не любите графа? Великий боже! О, скажите же, разве он недостоин вас?    

– Он  богатый, могущественный вельможа, он гораздо выше меня по положению… Впрочем,  разве вы его не видели?    

– Нет.  И я боялся расспрашивать о нем, но, право, не знаю почему, я был уверен, что он  молод и хорош собою, что он вам нравится.    

– Он  старше моего отца, и я его боюсь! – промолвила Коломба, закрывая лицо  руками с непреодолимым отвращением.    

Асканио  вне себя от радости упал на колени, молитвенно сложил руки и, побледнев еще больше,  полузакрыл глаза, но его нежный взгляд светился из-под ресниц, и божественно прекрасная  улыбка расцвела на побелевших губах.    

– Что  с вами, Асканио? – испуганно спросила Коломба.    

– Что  со мной! – воскликнул молодой человек, обретая в приливе радости ту  смелость, которую сначала придало ему горе. – Что со мной! Ведь я люблю  тебя, Коломба!    

– Асканио,  Асканио! – прошептала Коломба, и в голосе ее звучали укоризна, радость и такая  нежность, будто она произносила слова любви.    

Да, они  поняли друг друга; их сердца соединились, и они сами не заметили, как их уста  встретились.    

– Друг  мой! – промолвила Коломба, ласково отстраняя Асканио.    

Они  смотрели друг на друга в каком-то самозабвении; то была встреча двух ангелов.  Такие минуты не повторяются.    

– Итак, –  сказал Асканио, – вы не любите графа д'Орбека. Значит, вы могли бы  полюбить меня!    

– Друг  мой! – повторила Коломба серьезно и ласково. – До сих пор только отец  целовал меня в лоб, и, увы, так редко! Я наивна, как ребенок, не ведающий  жизни, но я почувствовала радостный трепет, когда вы поцеловали меня, и я  поняла, что долг мой отныне принадлежать только вам или господу богу. Право,  если бы не это чувство, я подумала бы, что согрешила! Уста ваши освятили наш  союз. Да, отныне я ваша невеста и жена, и пусть даже сам отец мой скажет мне  «нет»! Я верю лишь голосу господа бога, голосу, звучащему в моей душе и  говорящему мне «да». Вот моя рука, она принадлежит вам.    

– Ангелы  рая, внемлите ей и завидуйте мне!.. – воскликнул Асканио.    

Восторг  влюбленных нельзя описать, нельзя пересказать. Поймет его лишь тот, кто испытал  его. Невозможно описать слова, взгляды, пожатия рук этих двух чистых и  прекрасных юных созданий. Их незапятнанные души сливались воедино, как два  прозрачных источника, не меняя ни свойств своих, ни цвета. Ни одним нескромным  помыслом не омрачил Асканио ясного чела своей любимой; Коломба доверчиво  оперлась о плечо жениха. И если бы дева Мария посмотрела на них с высоты, она  бы не отвернулась.    

Когда  полюбишь, спешишь всем поделиться с любимым существом, рассказать о своей  жизни, о настоящем, о прошлом, о будущем. И вот, когда к Асканио и Коломбе  вернулся дар речи, они поведали друг другу обо всех своих горестях, обо всех  надеждах последних дней. Это было восхитительно. Их чувства были так схожи,  будто они говорили друг про друга. Они много выстрадали, но сейчас вспоминали о  своих страданиях с улыбкой.    

Но вот  они коснулись будущего и сразу же стали серьезными и печальными. Что провидение  уготовило им на завтра? Они сотворены друг для друга, но люди, почитающие условности,  сочтут их брак неравным, просто чудовищным. Как же быть? Как заставить графа  д'Орбека отказаться от невесты, а парижского прево – выдать дочь за какого-то  ремесленника?    

– Увы,  друг мой, – сказала Коломба, – ведь я дала обет, что буду  принадлежать только вам или господу богу, и ясно вижу, что мне суждено  принадлежать богу.    

– Нет,  нет, – отвечал Асканио, – вы моя! Мы слишком неопытны, и нам вдвоем  не перевернуть мира, но я поговорю со своим дорогим учителем, с Бенвенуто  Челлини. Вот кто силен духом, Коломба, вот у кого нет предрассудков! На земле  он поступает так, как, должно быть, господь бог поступает в небесах, и добивается  всего, чего ни пожелает. Он сделает так, что ты будешь моей. Уж не знаю, как он  сделает это, но так будет. Он любит препятствия. Бенвенуто поговорит с Франциском  Первым, убедит твоего отца. Он может разрушить любые преграды! Только одного он  не мог бы сделать, но ты сама это сделала без его вмешательства – ты полюбила  меня. Все остальное пустяки. Знаешь, моя любимая, теперь я верю в чудеса!    

– Асканио,  милый, раз вы надеетесь, надеюсь и я. Как вы думаете, а не попытаться ли и мне  что-нибудь сделать? Есть одна особа, воле которой отец послушен. Как вы  думаете, не написать ли мне госпоже д'Этамп?    

– Госпоже  д'Этамп?! – воскликнул Асканио. – Боже мой, я совсем забыл о ней!    

И тут  Асканио просто, без всякой рисовки, поведал девушке о встрече с герцогиней, о  том, что она полюбила его, как еще сегодня, всего лишь час назад, сказала о  своей смертельной ненависти к его возлюбленной. Впрочем, все это пустяки!  Бенвенуто будет немного труднее – вот и все. Подумаешь, одним противником  больше, этим его не испугаешь.    

– Милый  друг, – промолвила Коломба, – вы верите в своего учителя, а я верю в  вас. Поговорите же с Челлини как можно скорее, вручим ему нашу судьбу!    

– Завтра  же я открою ему свою душу. Он так меня любит! Он все поймет с полуслова… Но что  с тобой, Коломба, родная, тебе взгрустнулось?    

Коломба  ловила каждое слово Асканио и познавала всю глубину своей любви, чувствуя, как  жало ревности впивается ей в сердце. Не раз она порывисто сжимала руку Асканио,  которую не выпускала из своих ручек.    

    

– Асканио,  госпожа д'Этамп красавица, она возлюбленная великого короля. Господи, уж не  подпала ли ваша душа под ее очарование?    

– Я  люблю тебя, – отвечал Асканио.    

– Подождите  меня, – молвила Коломба.    

И тотчас  же вернулась с белой лилией в руке, лилией, дышавшей свежестью.    

– Слушай  же, – сказала девушка, – когда ты будешь работать над золотой лилией  герцогини и украшать цветок драгоценными камнями, поглядывай на простенькую  лилию из сада твоей Коломбы.    

И с  обольстительной улыбкой – так улыбнулась бы сама госпожа д'Этамп – поцеловала  цветок, а потом передала его Асканио.    

Но тут в  конце аллеи появилась госпожа Перрина.    

– Прощай  и до свидания! – торопливо проговорила Коломба, украдкой, движением, полным  прелести, приложив пальчик к губам возлюбленного.    

Дуэнья  подошла к ним и сказала Коломбе:    

– Ну,  дитя мое, надеюсь, вы отчитали беглеца и выбрали себе украшение?    

– Держите-ка,  госпожа Перрина! – воскликнул Асканио, отдавая дуэнье шкатулку с драгоценностями,  которые он так и не показал Коломбе. – Мы с мадмуазель Коломбой решили,  что вам лучше самой выбрать себе вещицу по вкусу. А завтра я приду за  остальными.    

И он,  сияя от радости, быстро ушел, бросив Коломбе на прощание взгляд, говорящий о  многом.    

Коломба  скрестила на груди руки, будто ограждая счастье, наполнявшее ее душу, и замерла  на месте. А в это время госпожа Перрина перебирала чудесные вещицы, принесенные  Асканио.    

Увы!  Жестоко было пробуждение бедной девушки от сладостных грез.    

Перед  ней вдруг появилась какая-то женщина, сопровождаемая одним из слуг прево.    

– Его  сиятельство граф д'Орбек изволит приехать послезавтра, – сказала  незнакомка, – и он приказал мне с нынешнего дня прислуживать вам,  сударыня. Я знаю, что сейчас носят при дворе, я покажу вам новые, красивые  фасоны платьев, а господин граф и мессер прево велели мне сшить вам, сударыня,  великолепнейший наряд из парчи, ибо ее высочество герцогиня д'Этамп намерена  представить вас, сударыня, королеве в день отъезда ее величества в Сен-Жермен –  другими словами, через четыре дня.    

Читатель  поймет, какое ужасное впечатление произвели на Коломбу обе эти новости после  сцены, которую мы только что описали.    

     Глава девятнадцатая

  Любовь – мечта    

     

На  следующий день, как только рассвело, Асканио, решившийся вверить свою судьбу учителю,  пошел в литейную мастерскую, где по утрам работал Челлини. Он собрался было  постучаться в дверь комнаты, которую Бенвенуто называл своей кельей, когда  услышал голосок Скоццоне. Подумав, что она позирует учителю, он скромно  удалился, решив прийти попозже. В ожидании юноша прохаживался по саду Большого  Нельского замка и раздумывал о том, что он скажет Челлини и что, по всей  вероятности, ответит ему Челлини.    

А между  тем Скоццоне вовсе не позировала. Она еще ни разу не была в келье Бенвенуто,  куда ваятель никого не впускал, – а это разжигало любопытство Катерины; он  даже сердился, если кто-нибудь нарушал его покой. Поэтому-то маэстро Бенвенуто  разгневался, когда, обернувшись, увидел, что сзади него стоит Катерина, широко  открыв от удивления свои и без того большие глаза. Впрочем, любопытство  незваной гостьи было не вполне удовлетворено. Несколько рисунков на стене,  зеленая занавеска на окне, начатая статуя Гебы и набор инструментов для лепки –  вот и все, что было в комнате.    

– Что  тебе нужно, змееныш? Зачем ты сюда явилась? Боже милосердный! Ты меня и в аду  будешь преследовать! – разразился Бенвенуто, увидев Катерину.