1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Ваш   покорный слуга, господин де Рафте! Ну что ж, дело сделано!      

– Все   отпечатано?      

– Пять   тысяч уже готово. Первые экземпляры ходят по рукам, другие сохнут.      

– Какое   несчастье! Дорогой господин Флажо! Какое отчаяние постигнет семейство господина   маршала!      

Избегая   ответа, потому что ему не хотелось лгать, Флажо достал из кармана большую серебряную   табакерку и не торопясь взял щепотку испанского табаку.      

– Что   же дальше? – продолжал Рафте.      

– Остались   формальности, дорогой господин де Рафте. Когда господа уполномоченные будут   уверены, что достаточное количество экземпляров отпечатано и распространено,   они сядут в ожидающую их у дверей типографии карету и отправятся для объявления   приговора к герцогу д'Эгийону, который, к счастью, – ах, простите, к   несчастью, господин Рафте! – находится сейчас в своем парижском особняке,   где они смогут с ним переговорить Рафте сделал резкое движение, достал со шкафа   огромный мешок с бумагами по судопроизводству и передал его Флажо:      

– Вот   бумаги, о которых я вам говорил. Господин маршал всецело вам доверяет и   поручает вам это дело, обещающее вам выгоду Благодарю вас за услуги в   прискорбном столкновении господина д'Эгийона с всемогущим парижским   Парламентом. Благодарю за ваши мудрые советы.      

И он   легко, но с некоторой торопливостью подтолкнул к двери в приемную Флажо, довольного   только что полученным пухлым досье. Затем Рафте тотчас освободил маршала из   заточения.      

– А   теперь, ваша светлость, садитесь в карету! Вам не стоит терять времени, если вы   желаете стать свидетелем представления. Постарайтесь, чтобы ваши лошади   опередили лошадей господ уполномоченных.      

 Глава 25. ГЛАВА, ИЗ   КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПУТЬ К КАБИНЕТУ МИНИСТРОВ ОТНЮДЬ НЕ УСЫПАН РОЗАМИ      

       

Лошади   де Ришелье опередили лошадей господ уполномоченных: маршал первым въехал во   двор особняка д'Эгийона.      

Герцог   уже не ждал дядюшку и собирался уехать в Люсьенн, чтобы сообщить графине Дю   Барри, что враг сбросил маску. Когда швейцар объявил о прибывшем маршале, в его   оцепеневшей душе проснулась надежда.      

Герцог   бросился навстречу дядюшке и взял его за руки с выражением нежности, равной пережитому   им волнению.      

Маршал   поддался состоянию духа герцога: картина была трогательной. Однако чувствовалось,   что д'Эгийон спешил с объяснениями, в то время как маршал изо всех сил их   оттягивал, то рассматривая картину, то любуясь бронзовой статуэткой или   гобеленом, жалуясь при этом на смертельную усталость.      

Герцог   отрезал дядюшке пути к отступлению, приперев его к креслу, как де Вилар запер   принца Евгения в Маршьенах, и пошел в атаку.      

– Дядюшка! –   сказал он. – Неужели вы, умнейший человек Франции, могли подумать обо мне   так дурно и поверили, что я способен на эгоистический поступок?      

Отступать   было некуда. Ришелье был вынужден высказаться.      

– О   чем ты говоришь? – возразил он. – И с чего ты взял, что я думаю о   тебе хорошо или дурно, дорогой мой?      

– Дядюшка,   вы на меня сердитесь.      

– Я?   Да за что?      

– К   чему эти уловки, господин маршал? Вы избегаете меня, когда вы так мне нужны!   Вот и все.      

– Клянусь   вам, я ничего не понимаю.      

– Сейчас   я вам все объясню. Король не пожелал назначить вас министром, и, раз я согласился   принять на себя командование рейтарами, вы предполагаете, что я вас покинул,   предал. Дорогая графиня питает к вам нежные чувства…      

Ришелье   насторожился, но не только оттого, что услышал от племянника.      

– Так   ты говоришь, что дорогая графиня питает ко мне нежные чувства?      

– повторил   он – Я могу это доказать.      

– Я   не спорю, дорогой мой… Я и взял тебя тогда с собой, чтобы помочь выдвинуться.   Ты моложе и, стало быть, сильнее; ты преуспеваешь – я терплю неудачу; это в   порядке вещей, и, могу поклясться, я не понимаю, почему тебя мучают угрызения   совести; если ты действовал в моих интересах, ты сто раз это уже доказал; если   ты действовал против, что ж.., я отвечу тебе тем же… Так нужны ли нам   объяснения?      

– Дядюшка!   По правде говоря…      

– Ты   просто младенец, герцог. У тебя прекрасное положение: пэр Франции, герцог, командующий   королевскими рейтарами, через полтора месяца будешь министром, ты должен быть выше   всяких мелочей; победителей не судят, дорогой мой. Вообрази.., я очень люблю   притчи.., вообрази, что мы с тобой – два мула из басни… Однако что там за шум?      

– Вам   показалось, дядюшка. Продолжайте!      

– Да   нет же, я слышу, что во двор въехала карета.      

– Дядюшка,   не прерывайтесь, прошу вас! Ваш рассказ меня чрезвычайно интересует, я тоже   люблю притчи.      

– Так   вот, дорогой мой, я хотел тебе сказать, что пока ты процветаешь, никто не   посмеет ни в чем тебя упрекнуть; тебе не нужно опасаться завистников. Однако   стоит тебе оступиться, споткнуться, и… Ах, черт возьми, вот тут-то и берегись   нападения волка! Стой! А ведь я был прав, в твоей приемной – шум, тебе,   вероятно, привезли портфель… Графиня, должно быть, славно для тебя потрудилась   в алькове Вошел лакей.      

– Господа   уполномоченные Парламентом! – в беспокойстве объявил он.      

– Вот   тебе раз! – воскликнул Ришелье.      

– Что   здесь нужно уполномоченным Парламента? – спросил герцог, ничуть не   ободренный улыбкой дядюшки.      

– Именем   короля! – звонко выговорил незнакомый голос в тишине приемной.      

– Ого! –   вскричал Ришелье.      

Бледный   д'Эгийон пошел навстречу двум уполномоченным, за ними показались два невозмутимых   швейцара, а за ними на некотором расстоянии      

– целая   толпа перепуганных лакеев.      

– Что   вам угодно? – спросил взволнованный герцог. – Мы имеем честь говорить   с герцогом д'Эгийоном? – спросил один из уполномоченных.      

– Да,   господа, я – герцог д'Эгийон.      

В ту же   секунду уполномоченный с низким поклоном достал из-за перевязи составленную по   всей форме бумагу и прочел громко и отчетливо.      

Это был   обстоятельный приговор, подробный, полный, в нем выдвигались обвинения против   герцога д'Эгийона и выражались подозрения в преступлениях, затрагивавших его   честь; герцог временно лишался звания пэра королевства и отстранялся от   должности.      

Герцог   слушал приговор, как громом пораженный. Он стоял не шевелясь, подобно статуе,   застывшей на пьедестале, и даже не протянул руки, чтобы взять у уполномоченного   Парламента копию приговора.      

Бумагу   взял маршал. Он выслушал приговор также стоя, однако выглядел бодро и был   оживлен. Прочтя документ, он поклонился господам уполномоченным.      

Они уже   давно ушли, а герцог по-прежнему находился в оцепенении.      

– Тяжелый   удар! – проговорил Ришелье. – Ты больше не пэр Франции – это   унизительно.      

Герцог   повернулся к дяде с таким видом, словно только сейчас к нему вернулась жизнь вместе   со способностью мыслить.      

– Ты   этого не ожидал? – спросил Ришелье.      

– А   вы, дядюшка? – спросил д'Эгийон.      

– Как   я мог предвидеть, что Парламент нанесет такой страшный удар любимцу короля и фаворитке?..   Эти господа рискуют головой.      

Герцог   сел, прижав руку к пылавшей щеке.      

– Только   вот если Парламент лишает тебя звания пэра в ответ на назначение командующим   рейтарами, – продолжал старый маршал, вонзая кинжал в открытую рану, –   то он приговорит тебя к заключению и сожжению на костре в тот день, когда ты   будешь назначен премьер-министром. Эти господа тебя ненавидят, д'Эгийон,   остерегайся их.      

Герцог   героически перенес эту отвратительную насмешку; несчастье его возвышало, оно   очищало душу.      

Ришелье   принял его стойкость за бесчувственность, даже за тупость; он подумал, что его   уколы слишком слабы.      

– Не   будучи пэром, – проговорил он, – ты перестанешь быть бельмом на глазу   у этих «судейских крючков»… Уйди на несколько лет в неизвестность. Кстати,   видишь ли, неизвестность, твое спасение, придет к тебе так, что ты и не   заметишь; будучи отстранен от должности пэра, ты почувствуешь, что тебе труднее   стать министром, это выбьет тебя из седла. Впрочем, если ты хочешь бороться,   Друг мой, что ж, у тебя в распоряжении графиня Дю Барри; она питает к тебе   нежные чувства, а это надежная опора.      

Д'Эгийон   встал. Он даже не удостоил маршала злобного взгляда в ответ на те страдания, которые   старик только что заставил его вынести.      

– Вы   правы, дядюшка, – спокойно отвечал он, – и в последнем вашем совете   чувствуется мудрость. Графиня Дю Барри, к которой вы любезно советуете мне   обратиться и которой вы сказали обо мне столько хорошего и так горячо, что   любой в Люсьенн может это подтвердить, графиня Дю Барри меня защитит. Слава   Богу, она меня любит, она смелая, имеет влияние на его величество. Благодарю   вас, дядюшка, за совет, я укроюсь там, как в спасительном порту во время бури.   Лошадей! Бургиньон, в Люсьенн!      

На губах   маршала застыла улыбка.      

Д'Эгийон   почтительно поклонился дядюшке и вышел из гостиной, оставив маршала сильно   заинтригованным, больше того – смущенным тем озлоблением, с которым он вцепился   в благородную и живую плоть.      

Старый   маршал почувствовал некоторое утешение, видя безумную радость парижан, когда   вечером они читали на улице десять тысяч экземпляров приговора, вырывая его   друг у Друга из рук. Однако он не мог сдержать вздох, когда Рафте спросил у   него отчета о вечере.      

Он   рассказал ему все, ничего не утаив.      

– Значит,   удар отражен? – спросил секретарь.      

– И   да, и нет, Рафте; рана оказалась несмертельной; но у нас есть в Трианоне   кое-что получше, и я упрекаю себя за то, что не посвятил себя этому целиком. Мы   гнались за двумя зайцами, Рафте… Это безумие…      

– Почему   же, если поймать лучшего? – возразил Рафте.      

– Ах,   дорогой мой, вспомни, что лучший – всегда тот, который убежал, а ради того,   чего у нас нет, мы готовы пожертвовать другим, то есть тем, что держишь в   руках.      

Рафте   пожал плечами, он был недалек от истины.      

– Вы   полагаете, – спросил он, – что д'Эгийон выйдет из этого положения?      

– А   ты полагаешь, что король из него выйдет, болван?      

– О!   Король всюду отыщет лазейку, но речь идет не о короле, насколько я понимаю.      

– Где   пройдет король, там пролезет и графиня Дю Барри: ведь она держится поблизости   от короля… А где пролезет Дю Барри, там и д'Эгийон просочится… Да ты ничего не   смыслишь в политике, Рафте!      

– А   вот мэтр Флажо другого мнения, ваша светлость.      

– Ну,   хорошо! И что же говорит мэтр Флажо? Да и что он сам за птица?      

– Он   – прокурор, ваша светлость.      

– Что   же дальше?      

– А   то, что господин Флажо утверждает, что король не выпутается.      

– Ого!   Что может помешать льву?      

– Мышь,   ваша светлость!..      

– А   мышь – это мэтр Флажо?      

– Он   так говорит.      

– И   ты ему веришь?      

– Я   всегда готов поверить прокурору, который обещает напакостить.      

– Посмотрим,   что сможет сделать мэтр Флажо.      

– Посмотрим,   ваша светлость.      

– Иди   ужинать, а я пойду лягу… Я совершенно потрясен оттого, что мой племянник – больше   не пэр Франции и не станет министром. Дядя я ему или нет, Рафте?      

Герцог   де Ришелье повздыхал, а потом рассмеялся.      

– У   вас есть все, чтобы стать министром, – заметил Рафте.      

 Глава 26. ГЕРЦОГ   Д'ЭГИЙОН ОТЫГРЫВАЕТСЯ      

       

На   следующий день после того, как Париж и Версаль были потрясены новостью об   ужасном приговоре Парламента, когда все только и ждали, что же последует за   приговором, де Ришелье отправился в Версаль и продолжал там вести привычный   образ жизни. Рафте вошел к нему с письмом в руке. Секретарь обнюхивал и   взвешивал на руке конверт с беспокойством, которое немедленно передалось   хозяину.      

– Что   там еще, Рафте? – спросил маршал.      

– Что-то   малоприятное, как мне представляется, ваша светлость, и заключено оно вот   здесь, внутри.      

– Почему   ты так думаешь?      

– Потому   что это письмо от герцога д'Эгийона.      

– Ага!   От племянника? – спросил герцог.      

– Да,   господин маршал. Выйдя из кабинета короля, где заседал совет, лакей подошел ко   мне и передал это письмо. И вот я так и этак верчу его уже минут десять и никак   не могу отделаться от мысли, что в нем какая-то дурная новость.      

Герцог   протянул руку.      

– Дай   сюда! – приказал он. – Я храбрый!      

– Должен   вас предупредить, – остановил его Рафте, – что, передавая мне эту   бумагу, лакей хохотал до упаду.      

– Дьявольщина!   Вот это действительно настораживает… Все равно давай! – сказал маршал.      

– Он   еще прибавил: «Герцог д'Эгийон советует, чтобы господин маршал прочел это послание   незамедлительно».      

– Вот   беда! Не заставляй меня думать, что ты приносишь несчастье! – вскричал   старый маршал, Твердой рукой сломав печать.      

Он   прочел письмо.      

– Эге!..   Вы изменились в лице, – проговорил Рафте, заложив руки за спину и наблюдая   за герцогом.      

– Неужели   это возможно? – пробормотал Ришелье, продолжая читать.      

– Кажется,   это серьезно?      

– А   ты доволен?      

– Разумеется,   я вижу, что не ошибся. Маршал перечитал письмо.      

– Король   добр, – заметил он.      

– Он   назначил д'Эгийона министром?      

– Еще   лучше!      

– Ого!   Так что же?      

– Прочти   и скажи свое мнение. Рафте стал читать письмо. Оно было написано рукой герцога   Д'Эгийона и содержало в себе следующее:      

«Дорогой   дядюшка!      

Ваш   добрый совет принес свои плоды: я рассказал о своих неприятностях дорогому   другу нашего дома, графине Дю Барри, а она поделилась ими с Его Величеством.   Король возмутился насилием господ членов Парламента надо мной, человеком,   честно исполнявшим свой долг. Сегодня же на Совете Его Величество отменил   приговор Парламента и предписал мне продолжать исполнение обязанности пэра   Франции.      

Дорогой   дядюшка! Зная, какое удовольствие Вам доставит эта новость, посылаю Вам снятую   секретарем копию решения Его Величества, принятого на сегодняшнем Совете. Вы   узнаете о нем раньше, чем кто бы то ни было.      

Примите   уверения в моем искреннем уважении, дорогой дядюшка; надеюсь, что Вы не   оставите меня и в будущем, оказывая милости и подавая мудрые советы.      

Подпись:   герцог д'Эгийон».      

– Он,   помимо всего прочего, еще и смеется надо мной! – вскричал Ришелье.      

– Клянусь   честью, вы правы, ваша светлость.      

– Король!   Сам король влез в это осиное гнездо!      

– А   вы еще вчера не хотели в это поверить.      

– Я   не говорил, что он туда не полезет, господин Рафте, я сказал, что он   выпутается… И вот, как видишь, он выпутался.      

– Да,   Парламент проиграл.      

– И   я вместе с ним.      

– Сейчас   – да.      

– И   не только сейчас! Я еще вчера это предчувствовал, а ты меня утешал, как будто   никаких неприятностей вообще не могло произойти.      

– Ваша   светлость, как мне представляется, вы слишком рано отчаиваетесь.      

– Господин   Рафте, вы глупец! Я проиграл и заплачу за это. Вы, может быть, не понимаете,   как мне неприятно быть посмешищем в замке Люсьенн. В эту самую минуту герцог   смеется надо мной в объятиях графини Дю Барри. Мадмуазель Шон и Жан Дю Барри   тоже зубоскалят. Негритенок лопает конфеты и поплевывает на меня. Черт побери!   Я человек добрый, но все это приводит меня в бешенство!      

– В   бешенство, ваша светлость?      

– Да,   именно в бешенство!      

– В   таком случае, не надо было делать того, что вы сделали, – глубокомысленно   заметил Рафте.      

– Вы   меня на это толкнули, господин секретарь.      

– Я?      

– Вы.      

– А   мне-то что за дело, будет герцог д'Эгийон пэром Франции или не будет? Я вас   спрашиваю, ваша светлость? Мне как будто не за что обижаться на вашего   племянника.      

– Господин   Рафте! Вы наглец!      

– Я   уже сорок девять лет от вас это слышу, вашу светлость.. – И еще   услышите. – Только не сорок девять лет, вот что меня утешает.      

– Вот   как вы отстаиваете мои интересы, Рафте!      

– Мелкие   ваши интересы не отстаиваю, господин герцог… Как бы вы ни были умны, вам иногда   случается делать глупости, которые я не простил бы даже такому болвану, как я.      

– Объяснитесь,   господин Рафте, и если я пойму, что не прав, то признаю.      

– Вчера   вам захотелось отомстить, ведь правда? Вы пожелали увидеть унижение вашего   племянника. Вы захотели в некотором смысле сами вынести ему приговор Парламента   и насладиться зрелищем агонизирующей жертвы, как сказал бы де Кребийон-младший.   Ну что же, господин маршал, такие зрелища, такие удовольствия дорого стоят… Вы   богаты, так платите, господин маршал, платите!      

– Что   бы вы предприняли на моем месте, господин мыслитель? Ну?      

– Ничего…   Я стал бы ждать, не подавая признаков жизни. -Но вам не терпелось настроить   Парламент против графини Дю Барри с той самой минуты, как Дю Барри предпочла   вам более молодого д'Эгийона.      

Вместо   ответа маршал проворчал что-то себе под нос.      

– И   Парламент сделал то, что вы ему подсказали. Подготовив приговор, вы предложили   свои услуги ничего не подозревавшему племяннику.      

– Все   это прекрасно, и я готов согласиться, что был неправ. Однако вы должны были   меня предупредить…      

– Чтобы   я помешал сделать зло?.. Вы меня принимаете за кого-то другого, господин   маршал. Вы каждому встречному повторяете, что создали меня по своему образу и   подобию, что вы меня выдрессировали; вы хотите, чтобы я не приходил в восторг   от того, что кто-то делает глупость или что с кем-то случается несчастье?..      

– Так   несчастье должно случиться, господин колдун?      

– Несомненно.      

– Какое?      

– Вы   заупрямитесь, а герцогу д'Эгийону тем временем удастся помирить Парламент с графиней   Дю Барри. В этот день он станет министром, а вы отправитесь в изгнание.., или в   Бастилию.      

От   возмущения маршал просыпал на ковер все содержимое своей табакерки.      

– В   Бастилию? – переспросил он, пожав плечами. – Разве мы живем при   Людовике Четырнадцатом, а не при Людовике Пятнадцатом?      

– Нет!   Однако графиня дю Барри вдвоем с герцогом д'Эгийоном стоят госпожи де Ментенон.   Берегитесь! Я не знаю сегодня ни одной принцессы крови, которая бы стала   приносить вам в тюрьму конфеты и гусиную печенку.. – Вот так предсказания! –   заметил маршал после долгого молчания. – Вы читаете в книге будущего, ну а   что в настоящем?      

– Господин   маршал слишком мудр, чтобы ему советовать.      

– Скажи-ка,   господин шут, уж не собираешься ли и ты надо мною посмеяться?..      

– Осторожно,   господин маршал, не забывайте о возрасте; нельзя так называть человека, которому   перевалило за сорок, а мне ведь уже шестьдесят семь лет.      

– Ну,   это пустяки… Помоги мне выйти из этого положения и.., скорее, скорее!..      

– Помочь   советом?      

– Чем   хочешь.      

– Еще   не время.      

– Ты   все шутишь?      

– Боже   сохрани!.. Если бы я хотел пошутить, я выбрал бы для этого другое время. К несчастью,   теперь не до шуток.      

– Что   означает это поражение? Оно подоспело не вовремя?      

– Да,   ваша светлость, не вовремя. Если весть об отмене приговора дошла до Парижа, я   не отвечаю за… Может быть, послать курьера к президенту д'Алигру?      

– Чтобы   над нами посмеялись еще раньше?..      

– При   чем здесь самолюбие, господин маршал? Тут бы и святой потерял голову… Послушайте!   Позвольте мне закончить мой план высадки войск в Англии, а сами постарайтесь   выкарабкаться из этой интриги с портфелем, потому что половина Дела уже   сделана.      

Маршал   знал, что временами Рафте бывал не в духе. Он знал, что, когда его секретарь   впадал в меланхолию, лучше было его не раздражать.      

– Ну,   не сердись на меня, – сказал он. – Если я чего-нибудь не понимаю,   объясни мне.      

– Ваша   светлость желает, чтобы я набросал приблизительный план поведения?      

– Вот   именно, раз ты утверждаешь, что я не умею себя вести.      

– Ну   что ж, пусть будет так! Слушайте!      

– Слушаю.      

– Вы   должны послать господину д'Алигру, – ворчливо начал Рафте, – письмо   герцога д'Эгийона, присовокупив копию решения об отмене приговора, принятого на   королевском Совете. Дождитесь, пока Парламент соберется для обсуждения и примет   решение – это произойдет очень скоро. Тогда садитесь в карету и поезжайте с   визитом к вашему прокурору, мэтру Флажо.      

– Как? –   вскричал Ришелье; это имя заставило его подпрыгнуть, как и накануне. –   Опять господин Флажо! Какое мэтру Флажо до всего этого дело и какого черта я   поеду к мэтру Флажо?      

– Как   я имел честь сообщить вашей светлости, мэтр Флажо – ваш прокурор.      

– Ну   и что же?      

– Раз   он ваш прокурор, у него ваши бумаги.., касающиеся каких-нибудь процессов… И вы   поедете для того, чтобы поинтересоваться, как идут ваши дела.      

– Завтра?      

– Да,   ваша светлость, завтра.      

– Но   это же ваше дело, господин Рафте.      

– Вовсе   нет, вовсе нет… Так было, когда мэтр Флажо был простым переписчиком. Тогда я   мог разговаривать с ним как с равным. Но с завтрашнего дня мэтр Флажо   становится Аттилой, угрозой для королей, ни больше ни меньше; с таким   всемогущим господином по плечу беседовать только герцогу и пэру, маршалу   Франции.      

– Ты   это все серьезно или опять ломаешь комедию?      

– Завтра   вы сами увидите, насколько это серьезно, ваша светлость.      

– Ты   мне растолкуй, что со мной будет у твоего мэтра Флажо.      

– Мне   бы этого не хотелось… Ведь вы завтра станете мне доказывать, что все угадали   заранее… Спокойной ночи, господин маршал! Запомните следующее: сейчас же   послать курьера к господину д'Алигру, а завтра поезжайте к мэтру Флажо. Ах да,   адрес… Впрочем, кучер знает, в течение этой недели он возил меня туда не раз.      

 Глава 27. ГЛАВА, В   КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ ВСТРЕТИТСЯ С ОДНОЙ ИЗ СВОИХ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ, СЧИТАВШЕЙСЯ   ПОТЕРЯННОЙ, И, ВОЗМОЖНО, НЕ ПОЖАЛЕЕТ ОБ ЭТОМ      

       

Читатель   нас, без сомнения, спросит, почему Флажо, собирающийся сыграть столь величественную   роль, был нами назван прокурором, а не адвокатом. И читатель был бы прав; мы   сейчас ответим на этот вопрос.      

Парламент   с недавнего времени был распущен на каникулы, и у адвокатов было так мало работы,   что не стоило о ней и говорить.      

Предвидя   наступление времени, когда защищать и во все будет некого, Флажо переговорил с   прокурором Гильду; тот уступил ему и контору, и клиентуру за двадцать пять   тысяч ливров, выплаченных единовременно. Вот как Флажо оказался прокурором.   Если нас спросят, где он взял двадцать пять тысяч ливров, мы можем ответить,   что он женился на мадмуазель Маргарите и эта сумма досталась ей в приданое. Это   произошло в конце тысяча семьсот семидесятого года, то есть за три месяца до   изгнания де Шуазеля.      

Флажо   уже давно выказал себя ярым сторонником оппозиции. Став прокурором, он оказался   еще неистовее и благодаря этой горячности приобрел некоторую известность. Эта   известность вкупе с опубликованием зажигательной статьи о столкновении герцога   д'Эгийона с г-ном де ла Шалоте привлекла к нему внимание Рафте, которому было   необходимо быть в курсе парламентских событий.      

Однако,   несмотря на новое звание и возросшую известность, Флажо остался жить на улице   Пти-Лион-Сен-Совер. Было бы слишком жестоко не дать мадмуазель Маргарите   порадоваться тому, что прежние соседки называют ее г-жой Флажо, и не дать ей   насладиться почтительностью клерков Гильду, перешедших на службу к новому   прокурору.      

Нетрудно   догадаться, как страдал де Ришелье, проезжая через зловонный в этой части Париж,   добираясь до вонючей дыры, которую парижская служба путей сообщения нарекла   улицей.      

Перед   дверью Флажо карета де Ришелье столкнулась с другой каретой.      

Маршал   заметил в экипаже высокую прическу, и так как, несмотря на семидесятипятилетний   возраст, он оставался галантным кавалером, то поспешил ступить ногой в грязь,   чтобы предложить руку даме, выходившей без чьей-либо помощи из кареты.      

Однако в   этот день маршалу не везло: на подножку ступила сухая бугорчатая нога старухи.   Морщинистое лицо, темно-коричневое из-за толстого слоя румян, окончательно   убедило его в том, что это даже не пожилая дама, а дряхлая старуха.      

Впрочем,   отступать было некуда; маршал сделал движение, и движение было замечено. Де   Ришелье и сам был немолод. Однако сутяга – а какая еще женщина могла бы прибыть   в карете на эту улицу, если не сутяга? – в отличие от герцога, не   колеблясь и с улыбкой, от которой становилось жутко, оперлась на руку Ришелье.      

«Где-то   я уже видел это лицо», – подумал герцог, а вслух прибавил:      

– Сударыня   тоже желает подняться к мэтру Флажо?      

– Да,   герцог, – отвечала старуха.      

– Я   имею честь быть вам знакомым, сударыня? – вскричал неприятно удивленный   герцог и остановился в начале грязного подъезда.      

– Кто   же не знает господина маршала, герцога де Ришелье? – ответила   старуха. – Для этого нужно было бы забыть, что я женщина.      

«Неужели   эта мартышка считает себя женщиной?» – подумал победитель Маона и склонился в   изящнейшем поклоне.      

– Осмелюсь   задать вопрос, с кем имею честь говорить?      

– Графиня   Де Беарн, к вашим услугам, – отвечала старуха, приседая в реверансе на   грязной дощатой мостовой в трех вершках от откинутой крышки погреба, в котором,   как злорадно надеялся про себя маршал, старуха должна была вот-вот исчезнуть   после третьего приседания.      

– Очень   приятно, сударыня, я в восторге, – проговорил он, – благодарю судьбу   за счастливый случай. – Так у вас тоже процессы, графиня?      

– Ах,   герцог, у меня всего один процесс, но какой! Не может быть, чтобы вы о нем не   слыхали!      

– Разумеется,   разумеется, этот большой процесс… Вы правы, простите. Ах, черт, забыл только, с   кем вы судитесь…      

– С   Салюсами.      

– Да,   да, с Салюсами, графиня. Об этом процессе еще сочинили куплет…      

– Куплет?.. –   раздраженно спросила старуха. – Какой еще куплет?      

– Осторожно,   графиня, не упадите, – проговорил герцог, с огорчением отметив, что   старуха так и не свалилась в яму. – Держитесь за перила, вернее, за   веревку.      

Старуха   первой стала подниматься по ступенькам. Герцог последовал за ней.      

– Да,   довольно смешной куплет, – продолжал он.      

– Смешной   куплет о моем процессе?..      

– Бог   мой, вы сами можете оценить!.. Да вы, может быть, его знаете?..      

– Ничего   я не знаю.      

– Поется   на мотив «Прекрасной Бурбонки»:      

Мадам! Я   в затрудненье ныне, Любезность оказав, графиня, Вы помогли бы мне вполне.      

– Вы   понимаете, что это говорит графиня Дю Барри.      

– Как   это нагло с ее стороны!..      

– Что   вы хотите! Эти куплетисты… Для них нет ничего святого. Боже, до чего засалена веревка!   А вы на это отвечаете:      

Стара я   и упряма стала, От долгой тяжбы я устала, Кто выиграть помог бы мне?      

– Это   ужасно! – вскричала графиня. – Нельзя так оскорблять благородную   женщину!      

– Прошу   прощения, графиня, если я спел фальшиво: я задыхаюсь на лестнице… Ну, вот мы и   пришли. Позвольте, я подергаю за ручку двери.      

Старуха   с ворчанием пропустила герцога вперед.      

Маршал   позвонил. Хотя г-жа Флажо стала прокуроршей, в ее обязанности по-прежнему входило   отворять дверь и готовить еду. Она впустила посетителей и проводила их в   кабинет Флажо.      

Сутяги   обнаружили здесь разгневанного хозяина, изощрявшегося с пером в зубах, диктуя   ужасный обличительный текст своему первому клерку.      

– Боже   мой! Мэтр Флажо! Что же это творится? – вскричала графиня.      

Прокурор   обернулся на ее голос.      

– А-а,   графиня! Ваш покорный слуга! Стул графине де Беарн! Этот господин с вами, графиня?..   Э-э, герцог де Ришелье, если не ошибаюсь? У меня?.. Еще стул, Бернаде, давай   сюда еще один стул – Мэтр Флажо! – заговорила графиня. – Прошу вас   сказать, в каком состоянии мой процесс?!      

– Ах,   графиня! Я как раз только что занимался вами.      

– Прекрасно,   мэтр Флажо, прекрасно!      

– Думаю,   графиня, что он наделает много шуму, я на это надеюсь.      

– Хм!   Будьте осторожны…      

– Что   вы, графиня, теперь нечего опасаться.      

– Если   вы занимаетесь моим делом, то можете сначала дать аудиенцию господину герцогу.      

– Господин   герцог, простите меня, – молвил Флажо, – однако вы слишком галантны,   чтобы не понять…      

– Понимаю,   мэтр Флажо, понимаю.      

– Теперь   я весь к вашим услугам.      

– Будьте   покойны, я у вас много времени не отниму: вы знаете, что меня к вам привело.      

– Бумаги,   которые передал мне третьего дня господин Рафте.      

– Да,   некоторые документы, касающиеся моего процесса с.., моего процесса о… А черт!   Должны же вы знать, какой процесс я имею в виду, мэтр Флажо.      

– Ваш   процесс о землях в Шапна.      

– Не   спорю. Могу ли я надеяться с вашей помощью на успех? Это было бы весьма любезно   с вашей стороны.      

– Господин   герцог! Это дело отложено на неопределенный срок.      

– Почему   же?      

– Дело   будет слушаться не раньше, чем через год, самое раннее.      

– На   каком основании, скажите на милость?      

– Обстоятельства,   господин герцог, обстоятельства… Вы знаете об отмене приговора его величеством?..      

– Думаю,   что знаю… О каком именно вы говорите? Его величество часто отменяет приговоры.      

– Я   имею в виду тот указ, который отменяет наш приговор.      

– Прекрасно!   Ну и что же?      

– А   то, господин герцог, что мы в ответ готовы сжечь все корабли.      

– Сжечь   все корабли, дорогой мой? Вы сожжете корабли Парламента? Вот это не совсем ясно;   я и не знал, что у Парламента есть корабли.      

– Может   быть, первая палата отказывается регистрировать? – спросила графиня де   Беарн; процесс герцога де Ришелье не мог отвлечь ее от тяжбы, какую вела она.      

– Это   еще что!      

– И   вторая тоже?      

– Это   бы ничего… Обе палаты приняли решение ничего больше не рассматривать, прежде   чем король не уберет герцога д'Эгийона.      

– Ба! –   всплеснув руками, вскричал маршал.      

– Больше   не рассматривать.., чего? – в волнении спросила графиня.      

– Да..,   процессы, графиня!      

– И   мой процесс будет отложен? – вскричала графиня де Беарн в ужасе, который   она даже не пыталась скрыть.      

– И   ваш, и процесс господина герцога – тоже.      

– Но   это беззаконие! Это неповиновение его величеству!      

– Сударыня! –   с пафосом отвечал прокурор. – Король забылся… Мы тоже готовы забыть о   приличиях.      

– Господин   Флажо, вы доиграетесь до того, что вас засадят в Бастилию, это говорю вам я!      

– Я   отправлюсь туда с пением, сударыня, и, уж если я туда пойду, все мои собратья   последуют за мной с пальмовыми ветвями в руках.      

– Он   взбесился! – проговорила графиня, обратившись к Ришелье.      

– Мы,   все До одного, готовы сражаться до конца! – продолжал прокурор.      

– Ого! –   обронил маршал. – Это становится интересно.      

– Сударь!   Да ведь вы сами только что мне сказали, что занимаетесь мною, – снова   заговорила графиня де Беарн.      

– Я   так сказал, и это правда… Вас, сударыня, я привожу в качестве первого примера в   своем выступлении. Вот абзац, имеющий к вам отношение.      

Он   вырвал из рук клерка начатую обличительную речь, нацепил на нос очки и с   выражением прочитал:      

«Потеряв   состояние, заложив имение, наплевав на обязательства.., его величество поймет,   как они должны страдать… Итак, докладчик имел в своем распоряжении важное дело,   от которого зависит имущество одного из старейших домов королевства; его   стараниями, благодаря его предприимчивости, таланту, да позволено будет ему так   сказать, это дело шло прекрасно, и право знатной и могущественной дамы   Анжелики-Шарлотты-Вероники графини де Беарн, было бы признано, объявлено, как   вдруг небольшая размолвка.., погубив…»      

– На   этом месте я остановился, сударыня, – сообщил прокурор, выпятив грудь   колесом, – я надеюсь, что портрет получится великолепный.      

– Господин   Флажо, – заговорила графиня де Беарн, – сорок лет назад я впервые   обратилась к вашему отцу – нотариусу, достойному человеку; после его смерти я   передала свои дела в ваши руки; на моих делах вы заработали около двенадцати   тысяч ливров; возможно, вы заработали бы еще больше…      

– Записывайте,   все записывайте, – с живостью приказал Флажо клерку, – это будет свидетельство,   доказательство: мы внесем его в речь.      

– Так   вот я забираю у вас свои бумаги, – перебила его графиня, – с этой   минуты вы утратили мое доверие.      

Растерявшись   от внезапной немилости, словно громом пораженный, Флажо застыл в недоумении.   Оправившись от удара, он почувствовал себя мучеником, пострадавшим за веру.      

– Пусть   так! Бернаде, верните бумаги графине и отметьте, что докладчик предпочел   совесть состоянию.      

– Прошу   прощения, графиня, – шепнул маршал на ухо графине де Беарн, – однако   вы поступаете необдуманно, как мне представляется.      

– О   чем я не подумала, господин герцог?      

– Вы   забираете свои бумаги у этого храброго бунтовщика, но что вы собираетесь с ними   делать?      

– Отнесу   их другому прокурору, другому адвокату! – вскричала графиня.      

Флажо   поднял глаза к небу с мрачной улыбкой самоотречения и стоического смирения.      

– Но   ведь раз принято решение, – шепотом продолжал маршал, – что палаты не   будут больше проводить судебных заседаний, дорогая графиня, следовательно,   никакой другой прокурор не станет вами заниматься, кроме мэтра Флажо…      

– Это   что же, заговор?      

– Неужели   вы, черт побери, считаете мэтра Флажо таким глупцом, чтобы он протестовал в   одиночку, риску, я потерять свою контору? Должно быть, собратья поддерживают   его?      

– Что   же намереваетесь делать вы?      

– Я   заявляю, что мэтр Флажо – честный прокурор, и мои бумаги будут у него в целости   и сохранности… Я оставляю их у него и продолжаю, разумеется, платить, как если   бы он и дальше занимался моим делом.      

– Вы   по праву считаетесь умным человеком и либералом, господин маршал! –   воскликнул Флажо. – Я буду распространять это суждение, господин герцог!      

– Вы   слишком добры ко мне, дорогой прокурор! – с поклоном отвечал Ришелье.      

– Бернаде! –   крикнул вдохновленный прокурор своему клерку. – Включите похвалу господина   маршала де Ришелье в заключительную часть!      

– Нет,   нет, не стоит, мэтр Флажо! Я вас умоляю… – с живостью возразил маршал. –   Ах, черт побери, что вы там собираетесь делать? Я предпочитаю тайну в том, что   принято называть делом… Не огорчайте меня, мэтр Флажо. Я буду отрицать,   опровергать: видите ли, я очень скромен… Ну, графиня, что вы на это скажете?      

– Я   скажу так: мой процесс будет слушаться… Мне нужно судебное разбирательство, и   оно состоится!      

– А   я вам скажу: чтобы ваш процесс состоялся, королю придется послать швейцарцев,   рейтаров и двадцать пушек в зал заседаний, – с воинственным видом отвечал   Флажо, и это привело старуху в полное отчаяние.      

– Вы,   значит, не верите, что его величество на это способен? – шепнул Ришелье,   обращаясь к Флажо.      

– Это   невозможно, господин маршал! Это просто неслыханно! Это означало бы, что во   Франции нет больше справедливости, как уже нет хлеба.      

– Вы   полагаете?      

– Вы   сами в этом убедитесь.      

– Однако   король разгневается, – Мы готовы на все!      

– Даже   на изгнание?      

– На   смерть, господин маршал! Оттого, что на нас мантия, мы не стали трусливее!      

Флажо   ударил себя кулаком в грудь.      

– Теперь   я уверен, – сказал Ришелье своей спутнице, – что кабинету министров   не поздоровится!      

– О   да! – после некоторого молчания заметила графиня. – И это весьма для   меня прискорбно, потому что я никогда не вмешиваюсь в происходящее, а теперь   вот оказываюсь втянутой в этот конфликт.      

– Я   совершенно убежден, – отвечал маршал, – что есть одно лицо, которое   может вам помочь в этом деле, человек могущественный… Но захочет ли он?      

– Надеюсь,   не будет с моей стороны слишком нескромным полюбопытствовать, господин герцог,   кто это могущественное лицо?      

– Ваша   крестница, – отвечал герцог.      

– Графиня   Дю Барри?      

– Она   самая.      

– А   ведь, пожалуй, вы правы… Вы подали мне прекрасную мысль!      

Герцог   прикусил губу.      

– Так   вы поедете в Люсьенн? – спросил он.      

– Без   малейшего колебания.      

– Однако   графине Дю Барри не осилить оппозиции Парламента.      

– Я   скажу ей, что хочу, чтобы мое дело было рассмотрено в суде. Она ни в чем не   сможет мне отказать после того, что я для нее сделала. Она скажет королю, что   ей этого хочется. Его величество поговорит с канцлером, а у канцлера – большие   возможности, господин герцог… Мэтр Флажо, будьте любезны, хорошенько изучите   мое дело. Оно будет слушаться раньше, чем вы предполагаете, это говорю вам я!      

Мэтр   Флажо недоверчиво покачал головой, однако графиня была непоколебима.      

Выйдя из   задумчивости, герцог проговорил:      

– Раз   вы отправляетесь в Люсьенн, графиня, передайте, пожалуйста, от меня нижайший поклон.      

– С   большим удовольствием, герцог.      

– Мы   с вами – друзья по несчастью: ваш процесс приостановлен, мой – тоже. Когда вы   будете просить за себя, то вы тем самым ускорите рассмотрение и моего дела..   Кроме того, вы можете засвидетельствовать там мое неудовольствие, которое нам   причиняют эти упрямцы в Парламенте. Прибавьте к этому, пожалуйста, что именно я   посоветовал вам прибегнуть к помощи божественной хозяйки Люсьенн.      

– Не   премину, герцог. Прощайте, господа!      

– Имею   честь предложить вам свою руку и проводить вас до кареты. Еще раз прощайте,   мэтр Флажо, не буду вам мешать заниматься делами…      

Маршал   проводил графиню до кареты.      

«Рафте   прав, – подумал он, – такие, как Флажо, способны произвести   революцию. Слава Богу, я подкреплен с обеих сторон. Я придворный и в то же   время член Парламента. Графиня Дю Барри попытается вмешаться в политику и падет   одна. Если она устоит, я ей подложу мину в лице мадмуазель де Таверне. Да, этот   чертов Рафте в самом деле мой ученик. Я его поставлю во главе кабинета, когда   стану премьер-министром».      

 Глава 28. ГЛАВА, В   КОТОРОЙ ВСЕ СТАНОВИТСЯ ЕЩЕ БОЛЕЕ ЗАПУТАННЫМ      

       

Графиня   де Беарн воспользовалась советом Ришелье. Спустя два с половиной часа после того,   как она рассталась с герцогом, она уже сидела в приемной Люсьенн в обществе   Замора.      

Она   некоторое время не показывалась у графини Дю Барри, и потому ее присутствие   вызвало некоторое любопытство в будуаре графини, услыхавшей имя графини де   Беарн.      

Д'Эгийон   тоже не терял времени даром. Он замышлял вместе с фавориткой заговор, когда Шон   вошла с просьбой принять графиню де Беарн.      

Герцог   собрался было удалиться, но графиня его удержала.      

– Я   бы хотела, чтобы вы остались, – сказала она. – В том случае, если   старая скупердяйка станет клянчить деньги, вы окажетесь полезны: в вашем   присутствии она попросит меньше.      

Герцог   остался.      

Графиня   де Беарн с подобающим случаю выражением лица села напротив Дю Барри в предложенное   ей кресло. Когда они обменялись приветственными фразами, Дю Барри спросила:      

– Могу   ли я узнать, какому счастливому случаю я обязана вашим посещением, сударыня?      

– Ах,   графиня! – воскликнула старая сутяга. – Меня привело к вам огромное   несчастье!      

– Что   случилось?      

– У   меня есть новость, которая очень опечалит его величество – Говорите скорее!      

– Парламент…      

– Ага! –   проворчал д'Эгийон.      

– Господин   герцог д'Эгийон! – поспешила представить графиня своего гостя   посетительнице во избежание недоразумения.      

Однако   старая графиня была такой же хитрой, как все придворные, вместе взятые.      

Она   могла допустить оплошность только умышленно, когда недоразумение было ей на   руку.      

– Я   наслышана обо всех гнусностях этих судейских крючков и об их неуважении к   заслугам и знатному происхождению, – сказала она.      

Ее   комплимент герцогу достиг цели: герцог низко поклонился старой сутяге, она   поднялась и тоже поклонилась.      

– Однако   речь идет не только о герцоге, затронута вся нация: Парламент отказывается заседать.      

– Неужели? –   вскричала Дю Барри, откидываясь на софу. – Так во Франции не будет больше   правосудия?.. И что же дальше? Какие это повлечет за собой последствия?      

Герцог   улыбнулся. Однако вместо того, чтобы свести все к шутке, графиня де Беарн еще   пуще нахмурила и без того суровое лицо.      

– Это   огромное бедствие, – молвила она.      

– Вы   так думаете? – спросила фаворитка.      

– Сразу   видно, графиня, что у вас нет процесса.      

– Гм! –   обронил д'Эгийон, желая привлечь внимание графини Дю Барри; она, наконец, поняла,   куда клонит сутяга.      

– Увы,   графиня, – спохватилась она, – вы правы: вы мне напомнили, что у меня   нет процесса, но у вас-то он есть, и очень серьезный!      

– Да,   графиня!.. И любая отсрочка для меня разорительна.      

– Бедная   графиня!      

– Необходимо,   чтобы король принял решение!      

– Его   величество давно готов выслать господ советников.      

– Да,   но тогда дело будет отложено на неопределенный срок!      

– Вы   знаете какой-нибудь другой способ? Не предложите ли вы что-нибудь еще?      

Старая   сутяга вся ушла в чепец, словно Цезарь, умирающий под своей тогой.      

– Есть   одно средство, – заговорил д'Эгийон, – однако то величество вряд ли   на него согласится.      

– Какое   средство? – озабоченно спросила старая графиня.      

– Обыкновенное   оружие французского монарха, когда он чувствует притеснение: занять Королевское   кресло в Парламенте. Он говорит: «Я так хочу!», в то время как противники   думают: «Я этого не хочу!»      

– Превосходная   мысль! – в восторге вскричала Дю Барри.      

– Однако   не стоит ее разглашать, – тонко заметил д'Эгийон с жестом, понятным   графине де Беарн.      

– Сударыня! –   подхватила графиня де Беарн. – Вы имеете такое влияние на его величество!   Добейтесь того, чтобы он сказал: «Я хочу, чтобы состоялся процесс графини де   Беарн». Кстати, как вы знаете, это мне уже давно было обещано.      

Д'Эгийон   прикусил губу, поклонился графине Дю Барри и вышел из будуара: он услыхал, как   во двор въехала карета короля.      

– А   вот и король! – проговорила Дю Барри, вставая и давая этим понять, что   аудиенция окончена.      

– Позвольте   мне пасть его величеству в ноги!      

– Чтобы   попросить его занять «Королевское кресло»? Я ничего не имею против, – с   живостью ответила графиня Дю Барри. – Оставайтесь здесь, раз вам этого так   хочется.      

Едва   графиня де Беарн успела поправить чепец, как вошел король.      

– А-а,   у вас гости, графиня?..      

– Графиня   де Беарн, сир.      

– Сир,   прошу у вас правосудия! – вскричала старая дама, приседая в низком   реверансе.      

– Ой-ой-ой! –   воскликнул Людовик XV с едва различимой насмешкой, понятной только тем, кто его   знал. – Вас кто-нибудь оскорбил, графиня?      

– Сир,   я прошу правосудия!      

– Против   кого?      

– Против   Парламента.      

– Вот   оно что! – проговорил король, хлопнув в ладоши. – Вы жалуетесь на мой   Парламент? Доставьте мне удовольствие, образумьте их. У меня тоже есть   основание быть им недовольным, и я тоже прошу у вас правосудия! – прибавил   он, передразнивая реверанс старой графини.      

– Сир,   ведь вы же, наконец, король, вы – хозяин.      

– Король   – да; хозяин – не всегда.      

– Сир,   проявите волю.      

– Это   как раз то, что я делаю каждый вечер. На следующее утро они тоже проявляют свою   волю. А так как наши желания диаметрально противоположны, мы напоминаем Землю и   Луну, которые летают вечно одна за другой, никогда не встречаясь.      

– Сир,   у вас довольно мощный голос, чтобы заглушить этих крикунов.      

– Вот   тут вы ошибаетесь. Это ведь не я адвокат, а они. Если я говорю «да», они   отвечают «нет». Найти общий язык совершенно невозможно… Вот если бы, когда я   говорю «да», вы нашли средство помешать им сказать «нет», я заключил бы с вами   союз.      

– Сир,   я знаю такое средство.      

– Немедленно   дайте мне его.      

– Ну   что же, сир, извольте: вам следует занять Королевское кресло.      

– Час   от часу не легче! Королевское кресло! – отвечал король. – Как вы   могли до этого додуматься? Да это почти революция!      

– У   вас будет возможность сказать этим бунтовщикам прямо в лицо, что вы – хозяин.   Вы знаете, сир, что когда король проявляет таким образом свою волю, то он один   имеет право говорить, никто ему не отвечает. Вы им скажете: «Я хочу!», и они   склонят головы…      

– Идея   великолепная! – воскликнула графиня Дю Барри.      

– Да,   великолепная, – согласился Людовик XV, – но она не подходит.      

– До   чего же красиво, – с жаром продолжала Дю Барри, – кортеж, знать,   пэры, все офицеры короля, за ними – огромная толпа народу, и потом – само   Королевское кресло с пятью подушками, расшитыми золотыми лилиями… Пышная была   бы церемония!      

– Вы   полагаете? – не очень уверенно спросил король.      

– И   роскошный королевский наряд: горностаевая мантия, брильянтовый венец, золотой   скипетр, – в общем, весь блеск, который так идет к царственному и   красивому лицу. Ах, до чего вы были бы великолепны, сир! – воскликнула   графиня Дю Барри.      

– Со   времени вашего детства, сир, – прибавила графиня де Беарн, – в каждом   сердце хранится воспоминание о вашей необыкновенной красоте. Кроме того, –   продолжала она, – это был бы удобный случай для господина канцлера   проявить хитрость и сдержанное красноречие, чтобы эти людишки были раздавлены   правдой, достоинством, авторитетом.      

– Я   должен дождаться преступления со стороны Парламента, – сказал Людовик   XV, – а уж тогда посмотрим.      

– Чего   еще ждать, сир? Что может быть ужаснее того, что сделано?      

– Что   же сделано? Рассказывайте.      

– А   вы не знаете?      

– Парламент   слегка подразнил герцога д'Эгийона, это не смертельно… Хотя дорогой герцог –   один из моих друзей, – прибавил король, взглянув на графиню Дю   Барри. – Итак, Парламент подразнил герцога – я положил конец их злобным   выпадам, отменив приговор вчера или третьего дня, не помню точно. Вот мы и   квиты.      

– А   знаете, сир, – живо проговорила Дю Барри, – графиня только что нам   сообщила, что нынче утром эти господа в черных мантиях дождались удобного   случая.      

– Что   такое? – нахмурившись, спросил король.      

– Расскажите,   графиня! Король позволяет, – сказала фаворитка.      

– Сир!   Господа советники решили больше не проводить судебных заседаний Парламента до   тех пор, пока вы, ваше величество, не признаете их правыми.      

– Неужели? –   молвил король. – А вы не ошибаетесь, графиня? Ведь это было бы неповиновение,   а мой Парламент не осмелится восстать, я надеюсь…      

– Сир,   уверяю вас, что…      

– Полно,   графиня, это, верно, слухи.      

– Выслушайте   меня, ваше величество.      

– Говорите,   графиня.      

– Так   вот, мой прокурор вернул мне сегодня мое дело… Он больше не защищает, потому   что теперь никто больше не судит.      

– Уверяю   вас, что это только слухи. Они пытаются меня запугать.      

При этих   словах король взволнованно заходил по комнате.      

– Сир!   Может быть, ваше величество скорее поверит герцогу де Ришелье? Так вот, в моем   присутствии герцогу де Ришелье вернули, как и мне, все бумаги, и герцог   удалился в ярости.      

– Кто-то   скребется в дверь, – заметил король, желая переменить тему.      

– Это   Замор, сир. Вошел Замор.      

– Хозяйка!   Письмо!      

– Вы   позволите, сир? – спросила графиня. – О Господи! – вдруг   вскрикнула она.      

– Что   такое?      

– Это   от господина канцлера, сир. Зная, что ваше величество собирался ко мне с   визитом, господин де Монеу просит меня испросить для него аудиенцию.      

– Что   там могло случиться?      

– Просите   господина канцлера! – приказала Дю Барри.      

Графиня   де Беарн встала и хотела откланяться.      

– Вы   не мешаете, графиня, – сказал ей король. – Здравствуйте, господин де   Монеу! Что нового?      

– Сир! –   с поклоном отвечал канцлер. – Парламент вам раньше мешал: теперь нет   больше Парламента.      

– Как   так? Они, что же, все умерли? Наелись мышьяку?      

– Боже   сохрани!.. Нет, сир, они здравствуют. Но они больше не желает заседать и подали   в отставку. Я только что их принимал.      

– Советников?      

– Нет,   сир, отставки.      

– Я   же вам говорила, сир, что это серьезно, – вполголоса заметила графиня.      

– Очень   серьезно! – в нетерпении отвечал король. – Ну и что же вы сделали,   господин канцлер?      

– Я   пришел за указаниями вашего величества.      

– Давайте   всех их вышлем. Монеу.      

– Сир,   в изгнании они тоже не станут проводить судебные заседания.      

– Давайте   прикажем им заседать!.. Неужели не существует более ни предписаний, ни королевских   указов?..      

– Сир,   на этот раз вам придется проявить свою власть.      

– Да,   вы правы.      

– Мужайтесь! –   шепнула де Беарн графине Дю Барри.      

– И   поступить, как хозяин, после того, как вы слишком часто вели себя, как   отец! – вскричала графиня.      

– Канцлер! –   медленно проговорил король. – Я знаю только одно средство. Оно сильное, но   действенное. Я собираюсь занять Королевское кресло в Парламенте. Надо хоть раз   как следует напугать этих господ.      

– Сир! –   вскрикнул канцлер. – Прекрасно сказано! Либо они подчинятся, либо пойдут   на разрыв!      

– Графиня! –   обратился король к старой сутяге. – Если ваше дело еще и не слушалось, то,   как видите, в том не моя вина.      

– Сир!   Вы – величайший в мире король!      

– Да!   Да!.. – эхом отозвались графиня, Шон и канцлер.      

– Однако   мир так не думает, – пробормотал король.      

 Глава 29. «КОРОЛЕВСКОЕ   КРЕСЛО»      

       

Итак,   состоялось знаменитое «Королевское кресло» с соответствующим случаю церемониалом,   которого требовали, с одной стороны, тщеславие короля, с другой – интриги,   подталкивавшие государя к государственному перевороту.      

Королевский   дворец был оцеплен войсками. Огромное количество лучников в коротких юбочках,   солдат охраны и полицейских агентов должны были защищать господина канцлера. А   он, словно генерал в день решающего сражения, должен был явиться для участия в   этом предприятии.      

Господин   канцлер был непопулярен. Он сам это знал, и если тщеславие мешало ему понять губительность   для него этого шага, то люди, лучше осведомленные о сложившемся общественном   мнении, могли бы без всякого преувеличения предсказать ему позор или, по   крайней мере, шиканье.      

Такой же   прием был оказан и герцогу д'Эгийону, которого инстинктивно отвергала толпа отчасти   после парламентских дебатов. Король притворялся спокойным. Однако он был   встревожен. Но видно было, как ему нравится его великолепный королевский наряд;   он полагал, что ничто не может так защитить, как величие.      

Он мог   бы прибавить: «И любовь подданных». Но эти слова ему часто повторяли в Меце во   время его болезни, и он решил, что если скажет так, то его обвинят в плагиате.      

Для ее   высочества это зрелище было внове, и она в глубине души, может быть, желала его   увидеть. Однако, когда наступило утро, она с грустным видом отправилась на   церемонию и не меняла во все ее продолжение выражения лица, и это   способствовало тому, что о ней сложилось благоприятное мнение.      

Графиня   Дю Барри была отважная дама. Она верила в свою судьбу, потому что была молода и   хороша собой. И потом, разве о ней не все уже было сказано? Что нового можно   было прибавить? Казалось, она сияла, освещенная отблеском величия своего   возлюбленного – короля.      

Герцог   д'Эгийон отважно вышагивал среди шедших впереди короля пэров. Его благородное,   выразительное лицо не выдавало ни малейшего огорчения или неудовольствия. В то   же время он и не задирал нос, чувствуя себя победителем. При виде того, как он   шел, никто не догадался бы о том, какую битву затеяли из-за него король и   Парламент.      

В толпе   на него показывали друг другу пальцем; члены Парламента бросали на него испепеляющие   взгляды – и только!      

Большая   зала Дворца была набита битком, собралось более трех тысяч человек.      

А вокруг   Дворца толпа, сдерживаемая хлыстами судебных исполнителей и палками лучников,   глухо гудела; не было слышно ни отдельных голосов, ни выкриков, однако по звуку   можно было догадаться, что собралась огромная масса народу.      

В   большой зале установилась тишина; когда стихли шаги, каждый занял свое место, и   величавый монарх мрачно повелел канцлеру начинать.      

Члены   Парламента знали заранее, что Королевское кресло не обещает им ничего хорошего.   Они понимали, зачем их созвали. Они справедливо полагали, что король собирается   объявить им свою волю; однако они знали, что король кроток, чтобы не сказать –   труслив, и если им и суждено было испугаться, то лишь последствий церемонии, а   не самого заседания.      

Канцлер   взял слово. Он был большой говорун. Начало его речи было многословным, и любители   выразительного стиля нашли его многообещающим.      

Однако   сама речь превратилась постепенно в столь сильный разнос, что вызвала у знатных   господ улыбку, а члены Парламента почувствовали себя не в своей тарелке Устами   канцлера король приказывал немедленно прекратить всякие отношения с Англией, от   которой он устал. Он приказывал Парламенту помириться с герцогом д'Эгийоном,   услуги которого были ему приятны. За это он обещал, что жизнь потечет, как в   счастливые времена золотого века, когда текли ручейки, нашептывая краткие и   миролюбивые выступления из пяти пунктов; когда на деревьях росли папки с делами   о пределах досягаемости господ адвокатов или прокуроров, имевших право их   срывать, так как плоды принадлежали им.      

Эти   сладкие речи не примирили Парламент с де Монеу, так же как не заставили   помириться и с герцогом д'Эгийоном. Впрочем, речь была произнесена, и на нее   нельзя было ответить.      

Члены   Парламента к вящей досаде короля приняли все как один – что само по себе   придает силы – спокойный и безразличный вид, не понравившийся его величеству и   занимавшим трибуны аристократам.      

Ее   высочество побледнела от ярости. Она впервые явилась свидетельницей   неповиновения толпы. Она собиралась хладнокровно прикинуть его возможности.      

Отправляясь   на церемонию «Королевского креслам, она намеревалась хотя бы внешне проявить несогласие   с решением, которое должно было приниматься или быть официально объявлено.   Однако мало-помалу она почувствовала себя втянутой в борьбу, причем была на   стороне равных ей по крови и по положению. По мере того как канцлер вгрызался в   парламентскую плоть, юная гордячка все сильнее возмущалась тем, что его зубы   недостаточно остры. Ей казалось, что она могла бы найти такие слова, которые   заставили бы дрогнуть сборище, как стадо быков под палкой погонщика. Короче   говоря, она нашла, что канцлер слишком слаб, а члены Парламента – очень сильны.      

Людовик   XV был великолепным физиономистом, как все эгоисты, если только они не были   лентяями. Он огляделся, желая увидеть, как встречена его воля, выраженная, как   ему казалось, достаточно красноречиво.      

Побелевшие   закушенные губы ее высочества сказали ему о том, что творится в ее душе.      

Он   перевел взгляд на графиню Дю Барри, уверенный в том, что увидит нечто противоположное,   но вместо победоносной улыбки он заметил лишь страстное желание привлечь к себе   взгляд короля, словно для того, чтобы узнать, что он думает.      

Ничто   так не смущает слабые умы, как мысль о том, что их опередят ум и воля другого   человека. Если они замечают на себе решительные взгляды, они заключают, что   сами они действовали недостаточно смело и теперь будут выглядеть или уже   выглядят смешными; что с них потребуют больше того, что они сделали.      

Тогда   они бросаются в другую крайность; робость переходит в раж, неожиданный взрыв дает   выход опасениям, оказавшимся сильнее их прежних страхов.      

Королю   не было нужды прибавлять ни одного слова к выступлению канцлера – кстати, это   противоречило бы этикету. Однако его словно одолел бес болтливости: он махнул   рукой, показывая, что желает говорить.      

На сей   раз присутствующие оцепенели.      

Головы   всех членов Парламента повернулись, словно по команде, к Королевскому креслу.      

Аристократы,   пэры, офицеры – все взволновались. Было не исключено, что после стольких   хороших слов его величество Людовик Благочестивый возьмет да и скажет ненужную   грубость, а их благоговение перед его величеством не позволяло им прервать   короля.      

Кое-кто   заметил, что герцог де Ришелье, делавший вид, что держится на приличном расстоянии   от племянника, неожиданно приблизился к нему, словно притянутый взглядом и   таинственным совпадением мыслей.      

Однако   его взгляд, уже готовый выразить возмущение, встретился с взглядом графини Дю   Барри. Ришелье, как никто, обладал бесценным даром перевоплощения: он перешел   от насмешливого тона к восхищению и выбрал прекрасную графиню точкой   пересечения между этими крайностями.      

Итак, он   послал на ходу приветственную и любезную улыбку графине Дю Барри; однако она   была не так глупа, тем более что старый маршал, пытавшийся поддакивать и членам   Парламента, и аристократам, вынужден был очень скоро снова продолжить свой   маневр, дабы никто не заметил, что он представляет собой на самом деле.      

Сколько   возможностей в капле воды! Это целый океан для наблюдательного человека! Как   много веков спрессовано в одной секунде! Неописуемая вечность! Все, о чем мы   рассказываем, произошло за то короткое время, пока его величество Людовик XV,   собираясь заговорить, раскрывал рот.      

– Вы   слышали от канцлера, – решительно начал он, – какова моя воля.   Подумайте же о том, как ее исполнить, потому что я не собираюсь менять свои   намерения!      

Не успел   Людовик XV закончить, как раздался оглушительный грохот.      

Все   собрание было буквально потрясено.      

Члены   Парламента затрепетали от ужаса, немедленно передавшегося толпе со скоростью искры.   Такой же трепет охватил и сторонников короля. Удивление и восхищение были   написаны на всех лицах, отдались в каждом сердце.      

Ее   высочество, сама того не желая, благодарно взглянула на короля своими   прекрасными глазами.      

Взвинченная   графиня Дю Барри вскочила и захлопала в ладоши, нисколько не боясь того, что ее   забросают при выходе камнями или что на следующий день она получит сотню   куплетов, один отвратительнее другого.      

С этой   минуты Людовик XV наслаждался своим триумфом.      

Члены   Парламента покорно склонили головы, не сдавая, однако, своих позиций.      

Король   привстал с расшитых лилиями подушек.      

Сейчас   же вслед за ним поднялись капитан гвардейцев, командующий свитскими офицерами и   все дворяне.      

С улицы   послышалась барабанная дробь, заиграли трубы. Король гордо прошел через залу   сквозь строй склоненных голов. Почти неуловимый на слух гул толпы при появлении   короля обратился в завывание, оно волной прокатилось от первых рядов до   последних; толпу едва сдерживали солдаты и лучники.      

Герцог   д'Эгийон шел по-прежнему впереди короля, не выказывая своего торжества.      

Подойдя   к двери, ведущей на улицу, канцлер ужаснулся при виде людского моря, волнение   которого он почувствовал на расстоянии. Он приказал лучникам:      

– Сомкнитесь   вокруг меня!