1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
В   результате этого противостояния главного камергера и первой фрейлины ее высочества   разговор, постоянно обрываемый первой фрейлиной ее высочества герцогиней де   Ноай, неизменно возобновлялся главным камергером герцогом де Ришелье.      

Маршал   много путешествовал, побывал при всех королевских дворах Европы, отовсюду перенимал   тон, соответствовавший его темпераменту, знал все анекдоты и потому, обладая   редкостным тактом и будучи знатоком правил приличия, безошибочно определял,   какие из них можно рассказать за столом юных инфантов, а какие – в тесном кругу   у графини Дю Барри.      

В этот   вечер он заметил, что ее высочество ест с большим аппетитом, да и дофин ей не   уступает. Он предположил, что они вряд ли будут способны поддержать беседу и   что ему придется заставить герцогиню де Ноай пройти через часовое чистилище.      

Он   заговорил о философии и театре: это были две темы, ненавистные почтенной   герцогине.      

Он   пересказал последние каламбуры фернейского философа, как с некоторых пор   называли автора «Генриады». Увидев, что герцогиня изнемогает, он стал во всех   подробностях рассказывать, с каким трудом ему удалось заставить хорошо играть   актрис королевского театра, что входило в обязанности главного камергера.      

Ее   высочество интересовалась искусствами, особенно театром, самолично подбирала   костюм Клитемнестры для мадмуазель Ранкур, поэтому она слушала Ришелье не   просто благосклонно, но с большим удовольствием.      

Бедная   фрейлина вопреки этикету стала ерзать на своем возвышении, громко сморкалась и   осуждающе качала головой, не замечая облаков пудры, окутывавших ее голову при   каждом движении, подобно снежному облаку, обволакивающему вершину Монблана при   каждом порыве ветра.      

Но   развлекать только ее высочество было недостаточно, надо было еще понравиться   дофину. Ришелье оставил в покое театр, к которому наследник французской короны   никогда не выказывал особого пристрастия, и заговорил о философии. Он с такою   же горячностью стал поддерживать англичан, с какой Руссо говорил об Эдуарде   Бомстоне.      

А   герцогиня де Ноай ненавидела англичан так же яростно, как и философов.      

Свежая   мысль была для нее утомительной, усталость проникла во все поры ее существа.   Г-жа Де Ноай чувствовала, что создана консерватором, она готова была выть от   новых мыслей, как воют собаки при виде людей в масках.      

Ришелье,   ведя эту игру, убивал двух зайцев: он мучил г-жу Этикет, что доставляло видимое   удовольствие ее высочеству, и то тут, то там вставлял добродетельные афоризмы   или подсказывал математические аксиомы его высочеству, любителю точных   формулировок.      

Итак, он   ловко исполнял обязанности придворного и в то же время старательно искал глазами   того, кого он рассчитывал встретить, но до сих пор не находил. Вдруг снизу   раздался крик, отдавшийся под сводами дворца, а затем повторенный другими   голосами сначала на лестнице, затем перед дверью в столовую.      

– Король!      

При этом   магическом слове г-жу де Ноай подбросило, словно стальной пружиной; Ришелье,   напротив, неторопливо поднялся; дофин поспешно вытер губы и встал, устремив   взгляд на дверь.      

Ее   высочество направилась к лестнице, чтобы как можно раньше встретить короля и   оказать ему гостеприимство.      

 Глава 20. ВОЛОСЫ   КОРОЛЕВЫ      

       

Король   поднимался по лестнице, не выпуская руку мадмуазель де Таверне. Дойдя до площадки,   он стал с ней столь галантно и так долго раскланиваться, что Ришелье успел   заметить поклоны, восхитился их изяществом и спросил себя, какая счастливица их   удостоилась.      

В   неведении он находился недолго. Людовик XV взял за руку ее высочество, она все   видела и, разумеется, узнала Андре.      

– Дочь   моя, – сказал он принцессе, – я без церемоний зашел к вам поужинать.   Я прошел через весь парк, по дороге встретил мадмуазель де Таверне и попросил   меня проводить.      

– Мадмуазель   де Таверне! – прошептал Ришелье, растерявшись от неожиданности. –   Клянусь честью, мне повезло!      

– Я   не только не стану бранить мадмуазель за опоздание, – любезно отвечала ее   высочество, – я хочу поблагодарить ее за то, что она привела к нам ваше   величество.      

Красная,   как вишня, Андре молча поклонилась.      

«Дьявольщина!   Да она в самом деле хороша собой, – сказал себе Ришелье, – старый   дурак Таверне не преувеличивал».      

Король   уже сидел за столом, успев поздороваться с дофином. Обладая, как и его предшественник,   завидным аппетитом, монарх отдал должное тому, как проворно метрдотель подавал   ему блюда.      

Король   сидел спиной к двери и, казалось, что-то или, вернее, кого-то искал.      

Мадмуазель   де Таверне не пользовалась привилегиями, так как положение Андре при ее высочестве   еще не было определено, поэтому в столовую она не вошла. Низко присев в   реверансе в ответ на поклон короля, она прошла в комнату ее высочества – та   несколько раз просила ее почитать перед сном.      

Ее   высочество поняла, что взгляд короля ищет ее прекрасную чтицу.      

– Господин   де Куани! – обратилась она к молодому офицеру охраны, стоявшему за спиной   у короля. – Пригласите, пожалуйста, мадмуазель де Таверне. С позволения   госпожи де Ноай мы сегодня отступим от этикета.      

Де Куани   вышел и спустя минуту ввел Андре, оглушенную сыпавшимися на нее милостями и   трепетавшую от волнения.      

– Садитесь   здесь, мадмуазель, – сказала ее высочество, – рядом с герцогиней.      

Андре   робко поднялась на возвышение; она была так смущена, что села на расстоянии   фута от фрейлины.      

Герцогиня   бросила на нее такой испепеляющий взгляд, что бедное дитя будто прикоснулось к   Лейденской банке; девушка отлетела по меньшей мере фута на четыре.      

Людовик   XV с улыбкой за ней наблюдал.      

«Вот это   я понимаю! – воскликнул про себя де Ришелье. – Пожалуй, мне не   придется вмешиваться: все идет своим чередом».      

Король   обернулся и заметил маршала, готового выдержать его взгляд.      

– Здравствуйте,   герцог! – вымолвил Людовик XV. – Дружно ли вы живете с герцогиней де   Ноай?      

– Сир! –   отвечал маршал. – Герцогиня всегда оказывает мне честь, обращаясь со мной,   как с ветреником.      

– Разве   вы тоже ездили по дороге на Шателу?      

– Я,   сир? Клянусь вам, нет. Я осыпан милостями вашего величества.      

Король   не ожидал такого ответа, он собирался позубоскалить, но герцог его опередил.      

– Что   же я сделал, герцог?      

– Сир!   Ваше величество поручили командование рейтарами герцогу д'Эгийону, моему родственнику.      

– Да,   вы правы, герцог.      

– А   для такого шага нужны смелость и ловкость вашего величества, ведь это почти   государственный переворот.      

Ужин   подходил к концу. Король выждал минуту и поднялся из-за стола.      

Разговор   становился для него щекотливым, однако Ришелье решил не выпускать добычу из   рук. Когда король заговорил с герцогиней де Ноай, принцессой и мадмуазель де   Таверне, Ришелье ловко сумел вмешаться, а потом и вовсе овладел разговором и   направил его в нужное русло.      

– Знает   ли ваше величество, что успехи придают смелости?      

– Вы   хотите сказать, что чувствуете себя смелым, герцог?      

– Да,   я хотел бы просить ваше величество о новой милости после той, какую вы соблаговолили   мне оказать. У одного из моих добрых друзей, старого слуги вашего величества,   сын служит в гвардии. Молодой человек обладает большими достоинствами, но   беден. Он получил из рук августейшей принцессы чин капитана, но у него нет   роты.      

– Принцесса   – моя дочь? – спросил король, обратившись к ее высочеству.      

– Да,   сир, – отвечал Ришелье, – а отца этого молодого человека зовут барон   де Таверне.      

– Отец?.. –   невольно вырвалось у Андре. – Филипп?! Так вы, господин герцог, просите   роту для Филиппа?      

Устыдившись   того, что нарушила этикет, Андре отступила, покраснев и умоляюще сложив руки.      

Король,   обернувшись, залюбовался стыдливым румянцем красивой девушки; потом он подошел   к Ришелье с благожелательным взглядом, по которому придворный мог судить,   насколько его просьба приятна и уместна.      

– В   самом деле, этот молодой человек очарователен, – подхватила ее   высочество, – и я обещала его осчастливить. Однако до чего несчастны   принцы крови! Когда Бог наделяет их благими намерениями, Он лишает их памяти   или разума. Ведь я должна была подумать о том, что молодой человек беден, что   недостаточно дать ему эполеты и что надо еще прибавить роту!      

– Как   вы, ваше высочество, могли об этом знать?      

– Я   знала! – с живостью возразила ее высочество, и Андре вспомнила нищенский   убогий родной дом, в котором она, однако, была так счастлива.      

– Да,   я знала, но думала, что все сделала, добившись чина для Филиппа де Таверне.   Ведь его зовут Филипп?      

– Да,   ваше высочество.      

Король   обвел взглядом окружавшие его благородные открытые лица. Он остановился на   Ришелье – его лицо светилось великодушием под влиянием его августейшей соседки.      

– Ах,   герцог! Я рискую поссориться с Люсьенн, – вполголоса сказал он ему.      

С   живостью обернувшись к Андре, король проговорил:      

– Скажите,   что это доставит вам удовольствие, мадмуазель!      

– Сир,   я вас умоляю об этом! – воскликнула Андре, складывая руки.      

– Согласен! –   отвечал Людовик XV. – Выберите роту получше этому бедному юноше, герцог, а   я обеспечу ее, если это необходимо.      

Доброе   дело порадовало всех присутствовавших; Андре удостоила короля божественной   улыбкой, Ришелье получил благодарность из ее прелестных уст, от которых, будь   он моложе, герцог потребовал бы большего: ведь он был не только честолюбив, но   и жаден.      

Стали   прибывать один за другим посетители, среди них – кардинал де Роан; он упорно ухаживал   за ее высочеством с того времени, как она поселилась в Трианоне.      

Однако   король во весь вечер ласково разговаривал только с Ришелье. Он даже попросил герцога   проводить его, распрощавшись с ее высочеством и отправившись в свой Трианон.   Старый маршал последовал за королем, трепеща от радости.      

Когда   его величество пошел в сопровождении герцога и двух офицеров по темным аллеям,   ведущим к его дворцу, ее высочество отпустила Андре.      

– Вам,   должно быть, хочется написать в Париж и сообщить приятную новость, –   сказала принцесса. – Вы можете идти, мадмуазель.      

Вслед за   лакеем, шедшим впереди с фонарем в руках, девушка преодолела пространство в сто   футов, отделявшее Трианон от служб.      

А за ней   от куста к кусту перебегала чья-то тень, следившая за каждым движением девушки   горящим взором. Это был Жильбер.      

Когда   Андре подошла к крыльцу и стала подниматься по каменным ступенькам, лакей возвратился   в переднюю Трианона.      

Жильбер   тоже проскользнул в вестибюль, прошел оттуда н» конюший двор и по крутой узкой   лестнице вскарабкался в свою мансарду, выходившую окнами на окна спальни Андре.      

Он   услышал, что Андре позвала камеристку герцогини де Ноай, жившую неподалеку.   Когда служанка вошла к Андре, шторы упали на окно подобно непроницаемой пелене   между страстными желаниями юноши и предметом, занимавшим все его мысли.      

Во   дворце остался только кардинал де Роан, с удвоенным рвением любезничавший с ее   высочеством; принцесса была с ним холодна.      

В конце   концов прелат испугался, что его поведение может быть дурно истолковано, тем более   что дофин удалился. Он откланялся с выражениями глубокого почтения.      

Когда он   садился в карету, к нему подошла одна из камеристок ее высочества и вслед за   ним почти втиснулась в карету.      

– Вот! –   прошептала она.      

Она   вложила ему в руку небольшой гладкий листок; его прикосновение заставило   кардинала вздрогнуть.      

– Вот! –   с живостью отвечал он, вложив в руку женщины тяжелый кошелек, который, даже   будь он пустым, представлял бы собою солидное вознаграждение.      

Не теряя   времени, кардинал приказал кучеру гнать в Париж и спросить новых указаний у городских   ворот.      

Дорогой   он в темноте ощупал и поцеловал, подобно опьяненному любовью юноше, то, что   было завернуто в бумагу.      

Когда   карета была у городских ворот, он приказал:      

– Улица   Сен-Клод!      

Вскоре   он уже шагал по таинственному двору и входил в малую гостиную, где ожидал Фриц,   вышколенный лакей барона де Бальзаме Хозяин не появлялся четверть часа. Наконец   он вошел в гостиную и объяснил задержку поздним временем; он полагал, что время   визитов истекло.      

Было в   самом деле около одиннадцати вечера.      

– Вы   правы, господин барон, – проговорил кардинал, – прошу прощения за   беспокойство. Но, помните, однажды вы мне сказали, что можно было бы узнать   одну тайну?..      

– Для   этого мне были нужны волосы того лица, о котором мы в тот день говорили, –   перебил Бальзамо, успевший заметить бумажку в руках наивного прелата.      

– Совершенно   верно, господин барон.      

– Вы   принесли мне эти волосы, ваше высокопреосвященство? Прекрасно!      

– Вот   они. Могу ли я получить их назад после опыта?      

– Да,   если не придется прибегнуть к огню… В этом случае…      

– Разумеется,   разумеется! – согласился кардинал. – Да я себе еще достану. Могу ли я   узнать разгадку?      

– Сегодня?      

– Я   нетерпелив, как вам известно.      

– Я   должен сначала попробовать, ваше высокопреосвященство.      

Бальзамо   взял волосы и поспешил к Лоренце.      

«Итак,   сейчас я узнаю секрет этой монархии, – рассуждал он сам с собою   дорогой, – сейчас мне откроется Божья воля, скрытая от простых смертных».      

Прежде   чем отворить таинственную дверь, он через стену усыпил Лоренцу. Молодая женщина   встретила его нежным поцелуем.      

Бальзамо   с трудом вырвался из ее объятий. Трудно было сказать, что было мучительнее для   бедного барона: упреки прекрасной итальянки во время ее пробуждений или ее   ласки, когда она засыпала.      

Наконец   ему удалось разъединить кольцом обвившие его шею прекрасные руки молодой   женщины.      

– Лоренца,   дорогая моя! – обратился он к ней, вкладывая ей в руку бумажку. –   Скажи мне: чьи это волосы?      

Лоренца   прижала их к груди, потом ко лбу. Несмотря на то, что глаза ее оставались раскрыты,   она видела во время сна внутренним взором.      

– О!   Эти волосы тайком сострижены с головы, принадлежащей именитой особе! –   сообщила она.      

– Правда?   А эта особа счастлива? Ответь!      

– Она   могла бы быть счастлива.      

– Смотри   внимательно, Лоренца.      

– Да,   она могла бы быть счастлива, ее жизнь еще ничем не омрачена.      

– Однако   она замужем…      

– О! –   только и могла ответить Лоренца с нежной улыбкой.      

– Ну   что? Что хочет сказать моя Лоренца?      

– Она   замужем, дорогой Бальзамо, – повторила молодая женщина, – однако…      

– Однако?..      

– Однако…      

Лоренца   опять улыбнулась.      

– Я   тоже замужем, – прибавила она.      

– Разумеется.      

– Однако…      

Бальзамо   с удивлением взглянул на Лоренцу; несмотря на сон, лицо молодой женщины залила   краска смущения.      

– Однако?.. –   повторил Бальзамо. – Договаривай! Она вновь обвила руками шею возлюбленного   и, спрятав лицо у него на груди, прошептала:      

– Однако   я еще девственница.      

– И   эта женщина, эта принцесса, эта королева, – вскричал Бальзамо, – будучи   замужем, тоже?      

– Она   женщина, эта принцесса, эта королева, – повторила Лоренца, – так же   чиста и девственна, как я; даже еще чище и девственнее, потому что она не любит   так, как я.      

– Это   судьба! – пробормотал Бальзамо. – Благодарю тебя, Лоренца, это все,   что я хотел узнать.      

Он   поцеловал ее, бережно спрятал волосы в карман, потом отстриг у Лоренцы   небольшую прядь черных волос, сжег их над свечкой, а пепел собрал на бумажку, в   которую были завернуты волосы ее высочества.      

Он   спустился вниз, на ходу приказав молодой женщине пробудиться.      

Теряя   терпение, взволнованный прелат ожидал его в гостиной.      

– Ну   как, граф? – с сомнением спросил он.      

– Все   хорошо, ваше высокопреосвященство.      

– Что   оракул?      

– Оракул   сказал, что вы можете надеяться.      

– Он   так сказал? – восторженно воскликнул принц.      

– Вы   можете судить, как вам заблагорассудится, ваше высокопреосвященство: оракул   сказал, что эта женщина не любит своего супруга.      

– О! –   вне себя от счастья воскликнул де Роан.      

– А   волосы мне пришлось сжечь, добиваясь истины. Вот пепел, я аккуратно собрал его   для вас, словно каждая частица стоит целого миллиона, и с удовольствием   возвращаю.      

– Благодарю   вас, сударь, благодарю, – я ваш вечный должник.      

– Не   будем об этом говорить, ваше высокопреосвященство. Позвольте дать вам один   совет, – продолжал Бальзамо. – Не подмешивайте этот пепел себе в   вино, как делают некоторые влюбленные. Это очень опасный опыт: ваша любовь   может стать неизлечимой, а возлюбленная к вам охладеет.      

– Да,   я от этого воздержусь, – в страхе проговорил прелат. – Прощайте,   господин граф, прощайте!      

Спустя   двадцать минут карета его высокопреосвященства налетела на углу улицы Пти-Шан   на экипаж де Ришелье, едва не опрокинув его в одну из глубоких ям, вырытых для   постройки дома.      

Оба   господина узнали друг друга.      

– А-а,   это вы, принц! – с улыбкой прокричал Ришелье.      

– А-а,   герцог! – отвечал Людовик де Роан, прижав к губам палец.      

И кареты   разъехались в разные стороны.      

 Глава 21. ГЕРЦОГ ДЕ   РИШЕЛЬЕ ОТДАЕТ ДОЛЖНОЕ НИКОЛЬ      

       

Де   Ришелье направлялся в небольшой особняк барона де Таверне на улице Кок-Эрон.      

Благодаря   нашей возможности, подобно хромому бесу, легко проникать в запертые дома, мы   раньше де Ришелье узнаем, что в этот час барон сидел перед камином, уперев ноги   на подставку для дров, под которой догорали головни. Он читал Николь наставления,   время от времени беря ее за подбородок, несмотря на недовольное и   пренебрежительное выражение ее лица.      

То ли   Николь привыкла к ласкам без наставлений, то ли предпочитала наставление без ласки.   Бог ее знает!.      

Хозяин и   служанка вели серьезный разговор. Они выясняли, почему в определенные вечерние   часы Николь не сразу являлась на звонок, почему ее постоянно задерживали   какие-нибудь дела то в саду, то в оранжерее и почему во всех остальных местах,   кроме этих двух – сада и оранжереи, – она плохо исполняла свои   обязанности.      

Николь   кокетливо извивалась всем телом и со сладострастием в голосе говорила:      

– Что   ж поделаешь?.. Я здесь скучаю: мне обещали, что я отправлюсь в Трианон вместе с   мадмуазель!..      

Де   Таверне милостиво потрепал по щечке и подбородку Николь, чтобы, очевидно,   немного ее развлечь.      

Николь,   уклоняясь от утешений барона, оплакивала свою горькую долю.      

– Ведь   я же говорю правду! – хныкала она. – Я заперта в этих чертовых   четырех стенах, не вижу общества, я просто задыхаюсь! А мне обещали развлечения   и будущее!      

– Что   ты имеешь в виду? – спросил барона – Трианон! – воскликнула   Николь. – В Трианоне меня окружала бы роскошь. Я бы хотела людей   посмотреть и себя показать!      

– Ого!   Ну и малышка Николь! – заметил барон.      

– Да,   господин барон, ведь я женщина, и не хуже других.      

– Черт   побери! Хорошо сказано! – глухо молвил барон. – Она живет, волнуется.   Эх, если бы я был молод и богат!..      

Он не   удержался и бросил восхищенный и завистливый взгляд на девушку, в которой было   столько молодости, задора и красоты.      

Выйдя из   задумчивости, Николь нетерпеливо проговорила:      

– Ложитесь,   сударь, и я тоже пойду лягу.      

– Еще   одно слово, Николь!      

Внезапно   звонок у входной двери заставил вздрогнуть Таверне, а Николь так и подскочила.      

– Кто   к нам может прийти в половине двенадцатого? Поди взгляни, дорогая.      

Николь   отворила дверь, узнала имя посетителя и оставила входную дверь приоткрытой.      

Через   эту щель выскользнул на улицу человек и пробежал двор, довольно громко топая,   что привлекло внимание позвонившего маршала.      

Николь   прошла впереди Ришелье со свечой в руках; она вся сияла.      

– Так,   так, так! – с улыбкой проговорил маршал, следуя за ней в гостиную. –   Этот старый плут Таверне говорил мне только о своей дочери.      

Маршал   был из тех, кому довольно было взглянуть однажды, чтобы увидеть все, что нужно.      

Промелькнувшая   тень человека навела его на мысль о Николь, а Николь заставила задуматься о   тени. По радостному лицу девушки он догадался, зачем приходил этот человек, а   когда он рассмотрел лукавые глаза, белые зубки и тонкую талию субретки, у него   не осталось больше сомнений ни в ее характере, ни в ее вкусах.      

Войдя в   гостиную, Николь с замиранием сердца объявила:      

– Герцог   де Ришелье!      

Этому   имени суждено было произвести в тот вечер сенсацию. Оно так подействовало на барона,   что он поднялся с кресла и пошел к двери, не веря своим ушам.      

Однако,   не дойдя до двери, он заметил в сумерках коридора де Ришелье.      

– Герцог!.. –   пролепетал он.      

– Да,   дорогой друг, герцог собственной персоной, – любезно отвечал   Ришелье. – Это вас удивляет, особенно после оказанного вам недавно приема.   Однако в этом нет ничего необычайного. А теперь прошу вашу руку!      

– Господин   герцог! Вы слишком добры ко мне.      

– Ты   с ума сошел, мой дорогой! – проговорил старый маршал, протягивая Николь   трость и шляпу и поудобнее усаживаясь в кресле. – Ты погряз в   предрассудках, ты городишь вздор… Ты не узнаешь своих, насколько я понимаю.      

– Однако,   герцог, мне кажется, что оказанный мне тобою третьего дня прием был настолько   многозначителен, что трудно было бы ошибиться, – отвечал взволнованный Таверне.      

– Послушай,   мой старый добрый друг, третьего дня ты вел себя, как школьник, а я – как педант, –   возразил Ришелье. – Мы друг друга не поняли. Тебе хотелось говорить – я   хотел освободить тебя от этого труда. Ты был готов сказать глупость – я мог   ответить тебе тем же. Забудем все, что было третьего дня. Знаешь, зачем я к   тебе приехал?      

– Разумеется,   нет.      

– Я   привез тебе роту, о которой ты меня просил, король дает ее твоему сыну. Какого   черта! Должен же ты улавливать тонкости; третьего дня я был почти министром:   просить было бы с моей стороны неудобно; сегодня я отказался от портфеля и   опять стал прежним Ришелье: было бы нелепо, ежели б я не попросил за тебя. И   вот я попросил, получил и принес!      

– Герцог!   Неужели это правда?.. Такая доброта с твоей стороны?..      

–..вполне   естественна, потому что это долг друга… То, в чем отказал бы министр, Ришелье   добывает и дает.      

– Ах,   герцог, как ты меня порадовал! Так ты по-прежнему мой верный друг?      

– Что   за вопрос!      

– Но   король!.. Неужели король согласился оказать мне такую милость?..      

– Король   сам не знает, что делает; впрочем, возможно, я ошибаюсь, и он, напротив, прекрасно   это знает.      

– Что   ты хочешь этим сказать?      

– Я   хочу сказать, что у его величества, может быть, есть свои причины доставить   неудовольствие графине Дю Барри. Возможно, именно этому ты обязан оказанной   тебе милостью еще более, нежели моему влиянию.      

– Ты   полагаешь?      

– Я   в этом совершенно уверен. Ты ведь, должно быть, таешь, что я отказался от   портфеля из-за этой дурочки.      

– Так   говорят, однако…      

– Однако   ты в это не веришь, скажи откровенно!      

– Да,   должен признаться…      

– Это   означает, что ты полагал, что у меня нет совести.      

– Это   означает, что я считал тебя человеком без предрассудков.      

– Дорогой   мой! Я старею и люблю хорошеньких женщин, только когда они принадлежат мне… И   потом, у меня есть кое-какие соображения… Впрочем, вернемся к твоему сыну.   Очаровательный мальчик!      

– Он   в очень скверных отношениях с Дю Барри, которого я встретил у тебя, когда так   неловко явился с визитом.      

– Мне   это известно, поэтому-то я и не министр.      

– Ну   вот еще!      

– Можешь   не сомневаться, друг мой!      

– Ты   отказался от портфеля, чтобы доставить удовольствие моему сыну?      

– Если   я тебе скажу правду, ты не поверишь; он тут ни при чем. Я отказался потому, что   требования семейки Дю Барри начинались с изгнания твоего сына, и не известно   еще, какими бы нелепостями они могли закончиться.      

– Так   ты поссорился с этими ничтожествами?      

– И   да, и нет: они меня боятся, я их презираю, – они это заслужили.      

– Это   благородно, но неосторожно.      

– Почему   ты так думаешь?      

– Графиня   в фаворе.      

– Скажите,   пожалуйста!.. – презрительно уронил Ришелье.      

–Как ты   можешь так говорить!      

– Я   говорю как человек, чувствующий шаткость положения Дю Барри и готовый, если понадобится,   подложить мину в подходящее место, чтобы разнести все в клочья.      

– Если   я правильно понял, ты оказываешь услугу моему сыну, чтобы уколоть семейство Дю   Барри.      

– В   большой степени – ради этого, твоя проницательность тебя не подвела; твой сын   служит мне гранатой, я хочу поджечь с его помощью… А кстати, барон, нет ли у   тебя еще дочери?      

– Есть…      

– Молодая?      

– Ей   шестнадцать лет.      

– Хороша   собой?      

– Как   Венера.      

– Она   живет в Трианоне?      

– Так   ты с ней знаком?      

– Я   провел с ней вечер и целый час проговорил о ней с королем.      

– С   королем? – вскричал Таверне; щеки его пылали.      

– С   королем.      

– Король   говорил о моей дочери, о мадмуазель Андре де Таверне?      

– Он   с нее глаз не сводит, дорогой мой.      

– Неужели?      

– Тебе   это не по душе?      

– Мне?..   Ну что ты!.. Напротив! Король оказывает мне честь, глядя на мою дочь.., но…      

– Но   что?      

– Дело   в том, что король…      

–..распущен?   Ты это хотел сказать?      

– Боже   меня сохрани дурно отзываться о его величестве; он имеет право быть таким,   каким ему хочется быть.      

– В   таком случае что означает твое удивление? Неужели ты мог вообразить, что король   не будет влюбленными глазами смотреть на твою дочь? Ведь мадмуазель Анд-ре –   само совершенство!      

Таверне   ничего не ответил. Он пожал плечами и глубоко задумался. Ришелье следил за ним   испытующим взглядом.      

– Что   же! Я догадываюсь, о чем ты думаешь, – продолжал старый маршал, подвигая   свое кресло поближе к барону. – Ты думаешь, что король привык к дурному   обществу.., что он якшается со всяким сбродом, как выражаются у Поршеронов, и,   следовательно, не станет заглядываться на благородную девицу, полную   целомудренной чистоты и невинной любви, что он не заметит это сокровище, полное   грации и очарования… Ведь он способен только на непристойные разговоры, пошлые   подмигивания да ухаживания за гризетками.      

– Решительно,   ты великий человек, герцог.      

– Почему?      

– Потому   что ты все верно угадал, – молвил Таверне.      

– Однако   признайтесь, барон, – продолжал Ришелье, – давно пора нашему   властелину перестать заставлять нас, знатных господ, пэров и друзей короля   Франции, целовать плоскую и грязную руку куртизанки низкого происхождения. Пора   было бы вернуть нам наше достоинство. Ведь он начал с Шатору, урожденной   маркизы старинного рода; потом ее сменила Помпадур, дочь и жена откупщика;   после нее он опустился до Дю Барри, прозванной попросту Жаннеткой; как бы ей на   смену не явилась кухарка Мариторна или пастушка Гатон. Это унизительно для нас,   барон. Наши каски украшены короной, а мы склоняем головы перед этими дурами.      

– Совершенно   верно! – прошептал Таверне. – Теперь мне понятно, что при дворе нет достойных   людей из-за новых порядков.      

– Раз   нет королевы, нет и женщин. Раз нет женщин, нет и придворных. Король содержит   гризетку, и на троне теперь восседает простой народ в лице мадмуазель Жанны   Вобернье, парижской белошвейки.      

– Да,   правда, и…      

– Видишь   ли, барон, – перебил его маршал, – если бы сейчас нашлась умная женщина,   желавшая править Францией, для нее нашлась бы прекрасная роль…      

– Понятное   дело! – с замиранием сердца проговорил Таверне. – К сожалению, место   занято.      

– Прекрасная   роль нашлась бы для женщины, – продолжал маршал, – у которой не было   бы таких пороков, как у этих шлюх, однако она должна была бы обладать   ловкостью, быть расчетливой и осмотрительной. Она могла бы так высоко взлететь,   что о ней продолжали бы говорить даже тогда, когда монархия перестанет   существовать. Ты не знаешь, барон, твоя дочь достаточна умна?      

– Она   очень умна, у нее много здравого смысла.      

– Она   так хороша собой!      

– Ты   правда так думаешь?      

– Да,   она обладает сладострастным очарованием, которое так нравится мужчинам. Вместе   с тем она до такой степени добра и целомудренна, что внушает уважение даже   женщинам… Такое сокровище надо беречь, дружище!      

– Ты   говоришь об этом с таким жаром…      

– Я?   Да я от нее без ума и хоть завтра женился бы на ней, не будь у меня за плечами   семидесяти четырех лет. Однако хорошо ли она там устроена? Окружена ли она роскошью,   как того заслуживает прекрасный цветок?.. Подумай об этом, барон. Сегодня   вечером она одна возвращалась к себе, не имея ни камеристки, ни охраны, только   в сопровождении лакея ее высочества, освещавшего ей фонарем дорогу: она была   похожа на прислугу.      

– Что   же ты хочешь, герцог! Ведь ты знаешь, что я небогат.      

– Богат   ты или нет, дорогой мой, у твоей дочери должна быть по крайней мере камеристка.   Таверне вздохнул.      

– Я   это и сам знаю, – согласился он, – камеристка ей нужна, вернее, была   бы нужна.      

– Ну   и что же? Неужели у тебя нет ни одной? Барон не отвечал.      

– А   эта миленькая девчонка? – продолжал Ришелье. – Она тут недавно   вертелась… Хорошенькая, изящная, клянусь честью.      

– Да,   но…      

– Что,   барон?      

– Ее-то   я как раз и не могу послать в Трианон.      

– Почему   же? Мне, напротив, кажется, что она отлично подойдет; она будет прекрасной субреткой.      

– Ты,   верно, не видел ее лица, герцог?      

– Я-то?   Именно на него я и смотрел.      

– Раз   ты ее видел, ты должен был заметить странное сходство!..      

– С   кем?      

– С…   Угадай, попробуй!.. Полите сюда, Николь. Николь явилась на зов. Как истинная служанка,   она подслушивала под дверью.      

Герцог   взял ее за руки и притянул к себе, зажав между ног ее колени, однако   бесцеремонный взгляд большого вельможи и распутника нисколько ее не смутил, она   ни на секунду не потеряла самообладания.      

– Да, –   сказал он, – да, она в самом деле похожа, это верно.      

– Ты   знаешь, на кого, и, значит, понимаешь, что нельзя рисковать благополучием нашей   семьи из-за такого нелепого стечения обстоятельств. Разве приятно будет самой   прославленной даме в Европе убедиться в том, что она похожа на мадмуазель   Николь-Дырявый-Чулок?      

– Да   точно ли этот Дырявый-Чулок похож на самую прославленную даму? – ядовито   заговорила Николь, освобождаясь из рук герцога, чтобы возразить барону де Таверне. –   Неужели у прославленной дамы такие же округлые плечики, живой взгляд,   полненькие ножки и пухлые ручки, как у Дырявого-Чулка? В любом случае, господин   барон, – в гневе закончила она, – я не могу поверить, что вы меня до   такой степени низко цените.      

Николь   раскраснелась от гнева, и это ее очень красило. Герцог снова схватил ее за   руки, опять зажал ее колени меж ног и посмотрел на нее ласково и многообещающе.      

– Барон! –   заговорил он. – Николь, разумеется, нет равных при дворе – так я, во   всяком случае, думаю. Ну а что касается прославленной дамы, с которой,   признаюсь, у нее есть обманчивое сходство, тут мы свое самолюбие спрячем… У вас   светлые волосы восхитительного оттенка, мадмуазель Николь. У вас царственные   очертания бровей и носа. Ну что же, достаточно вам будет провести перед   зеркалом четверть часа, и от недостатков, какие находит господин барон, не останется   и следа. Николь, дитя мое, хотите отправиться в Трианон?      

– О! –   вскричала Николь; вся ее мечта выплеснулась в этом восклицании.      

– Итак,   вы поедете в Трианон, дорогая, и составите там свое счастье, не омрачая счастья   других. Барон! Еще одно слово.      

– Пожалуйста,   дорогой герцог!      

– Иди,   прелестное дитя, оставь нас на минутку, – проговорил Ришелье.      

Николь   вышла. Герцог приблизился к барону.      

– Я   потому так тороплю вас с посылкой камеристки для вашей дочери, – сказал   он, – что это доставит удовольствие королю. Его величество не любит   бедность, – напротив, ему приятно будет увидеть хорошенькое личико. Я так   все это понимаю.      

– Пусть   Николь едет в Трианон, раз ты думаешь, что это может доставить королю удовольствие, –   отвечал барон, загадочно улыбаясь.      

– Ну,   раз ты мне позволяешь, я беру ее с собой: она доедет в моей карете.      

– Однако   ее сходство с ее высочеством… Надо бы что-нибудь придумать, герцог.      

– Я   уже придумал. Это сходство исчезнет под руками Рафте в четверть часа. За это я   тебе ручаюсь… Напиши записочку дочери, барон, объясни ей важность, которую ты   придаешь тому, чтобы при ней была камеристка и чтобы ее звали Николь.      

– Ты   полагаешь, что ее непременно должны звать Николь?      

– Да,   я так думаю.      

– И   что другая Николь…      

–..не   сможет ее заменить на этом месте – почетном, как мне представляется.      

– Я   сию минуту напишу.      

Барон   написал письмо и вручил его Ришелье.      

– А   указания, герцог?      

– Я   дам их Николь. Она сообразительна? Барон улыбнулся.      

– Ну   так ты мне ее доверяешь?.. – спросил Ришелье.      

– Еще   бы! Это твое дело, герцог. Ты у меня ее попросил, я ее тебе вручаю. Делай с   ней, что пожелаешь.      

– Мадмуазель,   следуйте за мной, – поднимаясь, проговорил герцог, – и поскорее.      

Николь   не заставила повторять это дважды. Не спросив согласия барона, она в пять минут   собрала свои пожитки в небольшой узелок и, легко ступая, точно на крыльях,   устремилась к карете, вспорхнула на облучок и уселась рядом с кучером его   светлости.      

Ришелье   попрощался с другом, еще раз выслушав слова благодарности за услугу, оказанную   им Филиппу де Таверне.      

И ни   слова об Андре: говорить о ней было излишне.      

 Глава 22. МЕТАМОРФОЗЫ      

       

Николь   никогда еще не была так счастлива. Для нее уехать из Таверне в Париж было даже   не так важно, как из Парижа – в Трианон.      

Она была   так любезна с кучером де Ришелье, что на следующее же утро о новой камеристке   только и было разговору во всех каретных сараях и мало-мальски   аристократических передних Версаля и Парижа.      

Когда   карета прибыла в особняк Гановер, де Ришелье взял служанку за руку и повел во   второй этаж, где ожидал Рафте, аккуратно отвечавший от имени маршала на   корреспонденцию.      

Из всех   занятий маршала война играла важнейшую роль, и Рафте стал, по крайней мере по   части теории, таким знатоком военного искусства, что, живи Полиб и шевалье де   Фолар в наши дни, они были бы счастливы получить одну из его памяток о   фортификациях или маневрах: из-под пера Рафте каждую неделю выходили все новые   и новые памятки.      

Рафте   был занят составлением плана кампании против англичан в Средиземном море, когда   вошел маршал и сказал:      

– Рафте,   взгляни-ка на эту девочку! Рафте посмотрел на Николь.      

– Очень   мила, ваша светлость, – проговорил он, многозначительно подмигнув.      

– Да,   но ее сходство?.. Рафте, я имею в виду ее сходство!      

– Э-э,   верно. Ах, черт возьми!      

– Ты   заметил?      

– Невероятно!   Вот что ее погубит или, напротив, составит счастье.      

– Сначала   погубит, но мы наведем в этом деле порядок. Как видите, Рафте, у нее белокурые   волосы. Да ведь это совсем нетрудно, правда?      

– Нужно   только перекрасить их в черный цвет, ваша светлость, – подхватил Рафте,   взявший в привычку заканчивать мысли своего хозяина, а часто и думать за него.      

– Ступай   в мою туалетную комнату, малышка, – приказал маршал. – Этот господин очень   ловок, он сейчас сделает из тебя самую красивую и неузнаваемую субретку   Франции.      

В самом   деле, десять минут спустя при помощи черной жидкости, которой каждую неделю   пользовался маршал, подкрашивая седые волосы, – это кокетство, какое   герцог позволял себе, как он утверждал, еще довольно часто, отправляясь в салон   к одной своей знакомой, – Рафте выкрасил прекрасные пепельные волосы   Николь в черный цвет. Затем он провел по ее густым светлым бровям булавочной   головкой, которую перед тем подержал над пламенем свечи. Благодаря этому он   придал ее жизнерадостному лицу фантастическое выражение, ее живым и светлым   глазам сообщил страстный, а временами – мрачный взгляд. Можно было подумать,   что Николь – фея, вышедшая по приказу повелителя из волшебной бутылки, где до   сих пор находилась по воле чародея.      

– А   теперь, красавица, – проговорил Ришелье, протянув зеркало пораженной   Николь, – взгляните, как вы очаровательны, а самое главное, как мало вы   похожи на прежнюю Николь. Вам нечего больше опасаться гибели, теперь вы будете   иметь успех.      

– Ваша   светлость! – воскликнула девушка.      

– А   для этого нам осталось только условиться. Николь покраснела и опустила глаза;   плутовка ожидала, без сомнения, речей, на которые де Ришелье был такой мастер.      

Герцог   понял и, чтобы покончить с недоразумением, обратился к Николь:      

– Сядьте   вот в это кресло, милое дитя, рядом с господином Рафте. Слушайте меня внимательно…   Господин Рафте нам не помешает, не беспокойтесь. Напротив, он выскажет нам свое   мнение. Вы расположены меня слушать?      

– Да,   ваша светлость, – пролепетала устыженная Николь, введенная в заблуждение   своим тщеславием.      

Беседа   де Ришелье с Рафте и Николь длилась добрый час. Потом он отослал девушку спать   к служанкам особняка.      

Рафте   вернулся к военной памятке, а де Ришелье лег в постель, просмотрев прежде   письма, предупреждавшие его о происках провинциальных парламентов против   д'Эгийона и шайки Дю Барри.      

На   следующее утро одна из его карет без гербов отвезла Николь в Трианон и, оставив   ее с маленьким узелком возле решетки, укатила.      

Высоко   подняв голову, с надеждой во взоре, Николь спросила дорогу и подошла к двери   служебного помещения.      

Было   шесть часов утра. Андре уже встала и оделась. Она писала отцу о происшедшем накануне   счастливом событии, о чем барона де Таверне уже известил, как мы говорили, де   Ришелье.      

Должно   быть, наши читатели не забыли о каменном крыльце, ведущем со стороны сада в часовню   Малого Трианона. С паперти часовни лестница ведет направо во второй этаж, то   есть в комнаты находившихся на службе дам, в те самые комнаты, окруженные,   словно аллеей, Длинным освещенным коридором со стороны сада.      

Комната   Андре в этом коридоре была первой налево. Она была довольно просторна, хорошо   освещалась благодаря окну, выходившему на большой конюший двор; комнату   отделяла от коридора маленькая передняя, из которой влево и вправо уходили две   туалетные комнаты.      

Комната   эта, слишком скромная, если принять во внимание образ жизни особ, находившихся   на службе при блестящем дворе, была очаровательной, очень удобной Для жилья   кельей, веселым убежищем и местом отдохновения от дворцовой суеты. Здесь могла   укрыться честолюбивая душа, переживая выпавшие на ее долю в этот день   оскорбления или разочарования. Здесь также могла отдохнуть в тишине и   одиночестве, укрывшись от великих мира сего, возвышенная и печальная душа.      

В самом   деле, здесь не существовало ни превосходства положения, ни обязанностей, ни замечаний   – стоило лишь переступить порог и подняться по лестнице часовни. Тишина, как в   монастыре, и такое же освобождение плоти, как в тюрьме. Кто был рабом во   дворце, тот становился хозяином в помещении служб.      

Андре, с   ее нежной и гордой Душой, умела находить радость во всех этих мелочах. И не потому,   что ей необходимо было искать утешения для раненого честолюбия или отдохновения   для ненасытной фантазии; просто Андре чувствовала себя свободнее в четырех   стенах своей комнаты, нежели в дорогих гостиных Трианона, по которым она   проходила робко, а иногда и со страхом.      

Здесь, в   своем углу, где она чувствовала себя, как дома, девушка без всякого смущения   вспоминала великих мира сего, ослеплявших ее на протяжении целого дня. Находясь   в окружении цветов, сидя за клавесином или погрузившись в немецкие книги –   верные спутники тех, кто пропускает прочитанное через сердце, Андре не боялась,   что судьба пошлет ей огорчение или отнимет радость.      

«Здесь у   меня есть почти все, что нужно перед смертью, – думала она по вечерам,   когда возвращалась, исполнив все свои обязанности, и, надев пеньюар в широкую   складку, отдыхала душой и телом. – Может быть, мне суждено когда-нибудь   разбогатеть, но беднее, чем теперь, я не стану, потому что со мной навсегда   останутся цветы, музыка и хорошая книга, которая поддержит в одиночестве.      

Андре   добилась позволения завтракать у себя в комнате, когда ей заблагорассудится.   Она очень дорожила этой милостью, потому что могла теперь оставаться у себя до   полудня, если ее высочество не вызывала ее для чтения или для участия в   утренней прогулке. В хорошую погоду она по утрам шла с книгой в лес,   раскинувшийся от Трианона до Версаля. Проведя два часа на свежем воздухе в   размышлениях и мечтах, она возвращалась к завтраку, не встретив порой ни одной   души, ни господина, ни слуги.      

Если   было слишком жарко и солнце припекало даже сквозь густую листву, Андре всегда   могла укрыться в прохладе своей комнаты, которую можно было быстро проветрить,   открыв и окно, и выходившую в коридор дверь. Небольшая софа под ситцевым   покрывалом, четыре одинаковых стула, девичья кровать под круглым пологом с   занавесками из той же ткани, что и обивка на мебели, две китайские вазы на   камине, квадратный стол на медных ножках – вот что составляло мир, в котором   были заключены все надежды Андре, все ее желания.      

Итак, мы   сказали, что девушка сидела у себя в комнате и писала письмо отцу, когда робкий   стук в дверь коридора привлек ее внимание.      

Она   подняла голову и, увидев, что дверь отворяется, тихонько вскрикнула от   удивления, когда в дверях показалось улыбающееся лицо Николь.      

 Глава 23. КАК РАДОСТЬ   ОДНИХ ЛЮДЕЙ МОЖЕТ ПРИВЕСТИ В ОТЧАЯНИЕ ДРУГИХ      

       

– Здравствуйте,   мадмуазель! Это я! – присев в реверансе, весело вымолвила Николь; зная   нрав хозяйки, она, должно быть, испытывала некоторое беспокойство.      

– Как   вы здесь оказались? – спросила Андре, откладывая перо и готовясь к   серьезному разговору.      

– Мадмуазель   совсем обо мне забыла, а я вот приехала!      

– Если   я о вас и забыла, мадмуазель, это означает лишь то, что у меня были для этого   причины. Кто вам позволил явиться?      

– Господин   барон, разумеется, мадмуазель! – отвечала Николь, недовольно сдвинув красивые   черные брови, которыми она была обязана щедрости Рафте.      

– Вы   нужны моему отцу в Париже, мне же, напротив, нет в вас здесь ни малейшей надобности…   Можете возвращаться, дитя мое.      

– Ах,   неужели мадмуазель совсем меня не любит?      

А я-то   думала, что доставлю вам удовольствие!.. Стоит ли после этого любить, если вас   ждет такая награда!.. – глубокомысленно заметила Николь.      

Она изо   всех сил выдавила из своих красивых глазок слезу.      

В ее   упреке было достаточно искренности и чувствительности, и это пробудило в Андре   сочувствие.      

– Дитя   мое, – заговорила она, – здесь есть кому прислужить мне, я же не могу   позволить себе навязывать ее высочеству лишний рот.      

– Как   будто этот рот такой уж большой! – с очаровательной улыбкой возразила   Николь.      

– Это   неважно, Николь. Твое присутствие здесь невозможно.      

– Из-за   сходства? – спросила девушка. – Разве вы ничего не замечаете,   мадмуазель?      

– Да,   мне кажется, ты действительно изменилась.      

– Еще   бы! Добрый господин, тот самый, что помог господину Филиппу получить звание,   приехал к нам вчера вечером и, увидав, что господин барон расстроен тем, что   оставил вас здесь без камеристки, сказал, что нет ничего проще, как превратить   меня из блондинки в брюнетку. Он взял меня с собой, перекрасил меня, как   видите, и вот я здесь.      

Андре   улыбнулась.      

– Должно   быть, ты очень меня любишь, если любой ценой хочешь попасть в Трианон, где я   почти пленница, – молвила она.      

Николь   окинула комнату беглым и вместе с тем проницательным взглядом.      

– Невеселая   комнатка, – заметила она. – Но ведь вы не все время проводите здесь?      

– Нет, –   ответила Андре – А ты?      

– Что   я?      

– Тебе   не бывать в гостиной рядом с ее высочеством; у тебя не будет ни игр, ни   прогулок, ни общества, ты всегда будешь здесь, ты рискуешь умереть от скуки.      

– Да   ведь есть же окошко, – возразила Николь, – из него я смогу увидеть   хоть бы краешек белого света; или, например, через приоткрытую дверь… А если   мне можно увидеть что-то, то и меня кто-нибудь сможет заметить. Вот и все, что   мне нужно, не беспокойтесь обо мне.      

– Повторяю,   Николь: я не могу тебя оставить без позволения.      

– Какого   позволения?      

– От   батюшки.      

– Это   ваше последнее слово?      

– Да,   это мое последнее слово.      

Николь   вынула из горжетки письмо барона де Таверне.      

– Раз   мои мольбы и моя преданность на вас не действуют, посмотрим, что вы скажете,   ознакомившись с родительским наставлением.      

Андре   прочла письмо:      

«Я   знаю сам, и это стали замечать посторонние, дорогая Андре, что Вы живете в Трианоне   не так, как того настоятельно требует занимаемое Вами положение. Вам следовало   бы иметь двух камеристок и выездного лакея, а мне – тысчонок двадцать ливров   годового дохода. Но я довольствуюсь только одной тысячей. Поступайте, как я, и   возьмите Николь: она одна заменит всю необходимую Вам прислугу.      

Николь   – ловкая, умная и преданная. Она скоро усвоит тон и манеры дворца. Вам придется   не подгонять, а усмирять ее. Оставьте ее при себе и не думайте, что это –   жертва с моей стороны. Если эта мысль взбредет Вам в голову, вспомните, что Его   Величество был так добр, что при виде Вас подумал обо всем нашем семействе.   Однако он обратил внимание на то – это передал мне по секрету один мой добрый   друг, – что Вы слишком скромно и, главное, небрежно одеты. Подумайте об   этом, это очень важно. Любящий Вас отец».      

Это   письмо привело Андре в замешательство.      

Неужто   до наступления ожидаемого процветания ее так и будет преследовать по пятам бедность?   Она-то не считает ее недостатком, а вот все прочие так и будут относиться к   Андре, как к прокаженной.      

Она была   готова сломать перо, разорвать начатое письмо и ответить барону какой-нибудь   полной философского беспристрастия убедительной тирадой, под которой Филипп   подписался бы обеими руками.      

Однако,   едва она представила себе, как насмешливо улыбнется барон, когда прочтет этот   шедевр, вся ее решимость улетучилась. Она ограничилась тем, что ответила на   письмо барона пересказом трианонских светских новостей, а в конце приписала:      

«Дорогой   отец! Только что приехала Николь, и я оставляю ее, подчиняясь Вашей воле. Но   то, что Вы о ней написали, привело меня в отчаяние. Разве я не буду выглядеть   среди пышных придворных еще нелепее, чем тогда, когда я была одна, если возьму   себе в камеристки деревенскую простушку? И Николь будет неприятно видеть мое   унижение. Она будет мною недовольна, потому что лакеи гордятся богатством или,   напротив, стыдятся бедности своих господ. Что касается замечания Его   Величества, дорогой отец, позвольте Вам заметить, что король слишком умен,   чтобы сердиться на меня за невозможность быть богатой дамой. Кроме того, Его   Величество слишком добр, чтобы не замечать или осуждать мою бедность, вместо   того чтобы, не вызывая толков, положить этой бедности конец, чего вполне   заслуживают Ваше имя и оказанные Вами в прошлом услуги».      

Вот что   написала в ответ юная особа, и надо признать, что ее простодушие, ее   благородная гордость были выше лукавства и развращенности ее искусителей.      

Андре не   стала больше спорить с отцом из-за Николь. Возликовавшая Николь немедленно   приготовила себе небольшую постель в правой туалетной комнате, выходившей в   переднюю, и стала совсем незаметной, воздушной, нежной, чтобы никоим образом не   стеснить хозяйку своим присутствием в столь тесном жилище. Казалось, она хотела   быть похожей на лепесток розы, который персидские мудрецы уронили на   поверхность наполненного водой бокала, чтобы доказать, что можно еще кое-что в   него добавить так, чтобы содержимое не перелилось через край.      

Андре   ушла в Трианон около часа. Никогда еще она не была так скоро и так изящно   одета. Николь превзошла себя: услужливость, внимание, готовность – она показала   все, на что была способна.      

Когда   мадмуазель де Таверне ушла, Николь почувствовала себя хозяйкой и произвела тщательный   осмотр. Ничто от нее не ускользнуло, она просмотрела все, начиная от писем до   последней мелочи туалета; она обследовала все – от камина до потайного уголка   туалетной комнаты.      

Затем   она выглянула в окно.      

Внизу,   на большом дворе, конюхи чистили и скребли великолепных лошадей ее высочества.   Конюхи – фи! Николь отвернулась, Справа был ряд окон на одном уровне с окном   Андре. В них показались камеристки и полотеры. Николь презрительно отвела от   них взгляд.      

Напротив   нее в просторной зале учителя музыки репетировали с хористами и музыкантами,   готовясь к мессе Людовика Святого.      

Николь,   вытирая пыль, напевала так громко, что отвлекала регента, и певчие фальшивили   немилосердно.      

Однако   такое времяпрепровождение не могло долго занимать честолюбивую мадмуазель   Николь; после того, как из-за нее учителя перессорились с учениками,   перевравшими все ноты, девчонка перешла к осмотру верхнего этажа.      

Все окна   здесь были заперты; кстати сказать, все это были мансарды.      

Николь   снова принялась вытирать пыль. Спустя мгновение одно из окон верхнего этажа отворилось,   хотя было совершенно непонятно, каким образом, потому что никто не появлялся.      

Но ведь   кто-то должен был его отворить! Этот кто-то увидал Николь и не стал На нее смотреть?   Что за наглец?      

Так,   вероятно, думала Николь. Чтобы не упустить случая и изучить лицо этого наглеца –   а Николь старалась изучать все, – она, занимаясь своими делами, при   малейшей возможности возвращалась к окну и глядела на мансарду, иными словами,   в этот раскрытый глаз, оказавший ей неуважение тем, что за неимением зрачка не   желал на нее смотреть. Однажды ей почудилось, что кто-то спрятался, когда она   подходила… Это было невероятно, и она в это не поверила.      

В другой   раз она в этом почти уверилась, потому что успела увидать спину беглеца, захваченного   врасплох чересчур скорым ее возвращением, которого он не ожидал.      

Николь   решила пойти на хитрость: она спряталась за занавеской, оставив окно широко распахнутым,   чтобы не вызывать подозрений.      

Ей   пришлось ждать довольно долго. Наконец показались темные волосы, потом с   опаской высунулись руки, поддерживавшие осторожно свесившееся тело; наконец   стало отчетливо видно лицо; Николь едва не упала навзничь, разорвав занавеску.      

Это был   Жильбер, смотревший в ее сторону с высоты мансарды.      

Увидав,   что занавеска затрепетала, Жильбер разгадал хитрость Николь и более не   появлялся.      

Вскоре и   окно мансарды захлопнулось.      

Не   оставалось никаких сомнений, что Жильбер видел Николь; он был поражен. Он хотел   убедиться, что в Трианоне появился его злейший враг, и, когда понял, что   о»-самого узнали, бежал в смущении и гневе.      

Так, по   крайней мере, объяснила себе эту сцену Николь и была совершенно права: именно   так и следовало ее объяснить.      

Жильбер   предпочел бы увидеть дьявола, нежели встретить здесь Николь. Он представлял себе   разные ужасы, связанные с появлением этой надзирательницы. У него Давно был   против нее зуб за то, что она знала его тайную вылазку в сад на улице Кок-Эрон.      

Жильбер   скрылся в смущении, но не только в смущении, но и в гневе, кусая от бешенства   кулаки.      

«Какое   теперь значение имеет мое дурацкое открытие, которым я так гордился!.. –   говорил он себе. – Ну и что из того, что у Николь был там любовник. Зло   свершилось, и теперь ее не выгонят. Зато если она расскажет, что я делал на   улице Кок-Эрон, меня могут лишить места в Трианоне… Теперь не Николь у меня в   руках, а я у нее… Проклятье!»      

Самолюбие   Жильбера подогревало злобу, кровь клокотала в нем с неслыханной силой.      

Ему   показалось, что с появлением Николь, с появлением ее злобной улыбки улетучились   все прекрасные мечты, которые Жильбер лелеял в своей мансарде, посылая каждый   день вместе с горячей любовью, вместе с цветами молитву в комнату Андре. До сих   пор голова Жильбера была занята совсем другими мыслями. А может, он нарочно   старался не думать о Николь, чтобы не испытывать ужаса, который она ему   внушала? Вот чего мы не сможем сказать. Зато мы можем утверждать, что видеть   Николь ему было очень неприятно.      

Он   предощущал, что рано или поздно между ним и Николь вспыхнет война. Но он вел   себя осторожно и дипломатично, он не хотел, чтобы война началась раньше, чем он   будет в состоянии вести ее мужественно и успешно.      

И он   решил затаиться до тех пор, пока не представится случай снова выйти на свет или   пока Николь, по слабости или из необходимости, не рискнет на новом месте на   поступок, который приведет ее к потере всех ее преимуществ.      

Вот   почему, неусыпно и по-прежнему осторожно следя за Андре, Жильбер продолжал быть   в курсе происходящего в первой по коридору комнате, но так, что Николь ни разу   не встретила его в саду.      

К несчастью   для Николь, она не была святой. Веди она себя безупречно, в ее прошлом все же   оставался камень преткновения, о который она должна была споткнуться.      

Это и   произошло неделю спустя Выслеживая ее по вечерам и по ночам, Жильбер в конце   концов заметил через решетку плюмаж, показавшийся ему знакомым. Этот плюмаж   неизменно развлекал Николь, потому что принадлежал Босиру, переехавшему вслед   за двором из Парижа в Трианон.      

Николь   долгое время была беспощадной; она заставляла Босира дрожать от холода или жариться   на солнце, и это ее целомудрие приводило Жильбера в отчаяние. Но настал вечер,   когда Босир достиг такого совершенства в языке жестов, что сумел убедить   Николь; она воспользовалась минутой, когда Андре обедала в павильоне вместе с   герцогиней де Ноай, и последовала за Босиром, помогавшим своему другу,   смотрителю конюшни, дрессировать ирландскую лошадку.      

Со двора   они прошли в сад, а из сада – на тенистую аллею, ведущую в Версаль.      

Жильбер   отправился вслед за влюбленной парой, испытывая жестокую радость идущего по   следу тигра. Он сосчитал все их шаги, вздохи, наизусть запомнил долетевшие до   него слова; можно себе представить его удовлетворение, если на следующий день   он бесстрашно показался напевая, в окне своей мансарды, не опасаясь, что его   увидит Николь, а, напротив, словно ища ее взгляда.      

Николь   штопала расшитую шелковую митенку своей хозяйки; при звуке песни она подняла   голову и увидала Жильбера.      

Она   посмотрела на него с презрительным выражением, от которого портится   расположение духа, от которого издалека веет чем-то враждебным… Жильбер   выдержал ее взгляд и ее мину с такой странной улыбкой, столько вызова было в   его поведении и его пении, что Николь опустила глаза и покраснела.      

«Она   поняла, – подумал Жильбер, – это все, что мне было нужно».      

С тех   пор он начал вести прежний образ жизни, зато теперь трепетала Николь. Она дошла   до того, что стала искать встречи с Жильбером, чтобы успокоить сердце,   встревоженное насмешливыми взглядами юного садовника.      

Жильбер   заметил, что она его ищет. Он не мог ошибиться, слыша под окном сухое покашливание   в те минуты, когда Николь наверное знала, что он находится в своей мансарде,   или угадывая в коридоре шаги девушки, предполагавшей, что он собирается выйти,   или, напротив, подняться к себе.      

Некоторое   время он торжествовал, приписывая победу силе своей воли и рассчитанности   ударов. Николь так старательно его выслеживала, что один раз даже видела, как   он поднимается по лестнице к себе в мансарду; она окликнула его, но он не   ответил.      

Девушка   пошла еще дальше в своем любопытстве или в своих опасениях; в один прекрасный   вечер она сняла туфельки на каблучках, которые ей подарила Андре, и, дрожа от   страха, устремилась к пристройке, в глубине которой виднелась дверь Жильбера.      

Было еще   довольно светло, и Жильбер, заслышав шаги Николь, мог отчетливо разглядеть ее в   щель между досками.      

Она   толкнулась в дверь, хорошо зная, что он у себя.      

Жильбер   не отвечал.      

Для него   это было опасным искушением. Он мог вволю унижать ту, которая таким образом   хотела испросить прощение. Он был одинок, горяч; каждую ночь, когда он приникал   глазом к двери, с жадностью пожирая взглядом чарующую красоту этой   сладострастницы, его охватывала дрожь при воспоминании о Таверне. Раздразнив   свое сластолюбие, он уже поднял руку, чтобы отодвинуть засов, на который он со   свойственными ему предусмотрительностью и подозрительностью запер дверь, не   желая быть захваченным врасплох.      

«Нет! –   сказал он себе. – У нее есть какой-то расчет. Она пришла ко мне по   необходимости или имея какой-нибудь интерес. Она рассчитывает извлечь из этого   выгоду. Кто знает, что суждено потерять мне?»      

Поразмыслив,   он опустил руку. Постучав несколько раз в дверь, Николь удалилась.      

Итак,   Жильбер сохранил все свои преимущества. Тогда Николь умножила уловки, чтобы не   лишиться окончательно своих завоеваний. И, наконец, ее ответная хитрость   привела к тому, что воюющие стороны встретились однажды под вечер около   часовни.      

– Добрый   вечер, господин Жильбер! Так вы здесь?      

– А-а,   здравствуйте, мадмуазель Николь! Вы – в Трианоне?      

– Как   видите: я служу камеристкой у мадмуазель.      

– А   я – помощник садовника Засим Николь присела в изящном реверансе; Жильбер   галантно поклонился, и они расстались.      

Жильбер   сделал вид, что поднимается к себе.      

Николь   вышла из дому. Жильбер бесшумно спустился и пошел за Николь, полагая, что она   направляется на свидание к Босиру.      

В   тенистой аллее ее действительно ожидал мужчина. Николь подошла к нему. Было уже   слишком темно, и Жильбер не мог разглядеть его лицо, однако отсутствие плюмажа   так его заинтриговало, что он не пошел вслед за Николь обратно к дому, а   последовал за мужчиной до самой решетки Трианона.      

Это был   не Босир, а господин в годах, по виду – знатный сеньор; несмотря на солидный возраст,   у него была довольно быстрая походка. Жильбер подошел совсем близко и, забыв   осторожность, прошел почти перед его носом; он узнал де Ришелье.      

«Вот   чертовка! – подумал он. – После гвардейца – маршал Франции!   Мадмуазель Николь продвинулась по службе!»      

 Глава 24. ПАРЛАМЕНТ      

       

Пока   мелкие интрижки зрели и развертывались под тополями и среди цветов Трианона,   оживляя существование букашек в этом тесном мирке, в городе начиналась   настоящая буря, нависшая над дворцом Фемиды, как образно выражался Жан Дю Барри   в письме сестре.      

Французский   Парламент, представлявший вырождавшуюся оппозицию, вздохнул свободнее, когда к власти   пришел капризный Людовик XV. Однако с тех пор, как пал покровитель Парламента   де Шуазель, члены Парламента почувствовали надвигавшуюся опасность и   приготовились предотвратить ее самым решительным образом.      

Всякое   большое потрясение начинается с малого, так же как великие сражения начинаются   с отдельных выстрелов.      

С той   поры, как де ла Шалоте взялся за д'Эгийона, возглавив борьбу третьего сословия   с феодалами, общественное мнение приняло его сторону.      

Английский   и французский Парламенты забрасывали короля протестами, однако то были протесты   второстепенные, мелкие. Благодаря вмешательству графини Дю Барри король,   назначив д'Эгийона командиром рейтаров, в борьбе с третьим сословием поддержал   феодалов.      

Жан Дю   Барри дал этому шагу точное определение: это была увесистая пощечина любящим и   преданным советникам, заседавшим в Парламенте.      

Как   будет принята эта пощечина? Вот какой вопрос обсуждался и при дворе, и в городе   с раннего утра до позднего вечера.      

Члены   Парламента – ловкие господа: где другие испытывают затруднение, там они чувствуют   себя свободно.      

Они   начали с того, что уговорились между собой, как им следует относиться к   полученному оскорблению и какие оно может иметь последствия. Единодушно решив,   что они принимают вызов, они ответили на него следующим решением:      

«Палата   Парламента обсудит поведение бывшего наместника в Англии и сообщит свое   мнение».      

Однако   король отразил удар, предписав пэрам и принцам отправиться во дворец Правосудия   для участия в обсуждениях, в том числе касавшихся д'Эгийона; те беспрекословно   подчинились.      

Тогда   Парламент, решивший обойтись без постороннего вмешательства, объявил о своем   решении, которое заключалось в том, что против герцога д'Эгийона выдвигаются   серьезные обвинения, что он подозревается в совершении преступлений, могущих   запятнать его честь, а потому этот пэр временно отстраняется от должности до   тех пор, пока на заседании пэров не будет внесено решение по всей форме и в   полном соответствии с законом и королевским указом, «не требующим никаких   поправок», и с д'Эгийона не будут сняты все обвинения и подозрения, порочащие   его имя.      

Однако   такой приговор ничего не значил, будучи провозглашен в тесном кругу и записан   на бумаге: необходимо было его обнародовать, сделать достоянием гласности.   Нужен был скандал, который во Франции способна была вызвать песенка, куплет   приобретал власть над событиями и людьми. Необходимо было сделать обвинение   достоянием всемогущего куплета.      

Парижу   только и надо было скандала. Враждебно настроенный по отношению к двору, равно   как и к Парламенту, Париж находился в постоянном возбуждении и ожидал лишь   повода для смеха, чтобы отдохнуть от слез, повод для которых ему неустанно   подавался вот уже лет сто.      

Итак,   приговор был вынесен. Парламент назначил уполномоченных, лично отвечавших за   его распространение. Этот приговор был отпечатан в десяти тысячах экземпляров,   разошедшихся в мгновенье ока.      

Так как   надлежало уведомить главное заинтересованное лицо о том, что с ним сделала палата,   те же уполномоченные отправились к д'Эгийону в его особняк, куда он только что   прибыл для неотложного свидания Ему необходимо было откровенно объясниться со   своим дядюшкой.      

Благодаря   Рафте весь Версаль одновременно узнал о благородном сопротивлении старого   герцога королевскому приказу о портфеле де Шуазеля Вслед за Версалем эта новость   облетела Париж, а потом и всю Францию. Таким образом, де Ришелье с некоторых   пор приобрел известность и с высоты своего нового положения показывал язык   графине Дю Барри и своему дорогому племяннику.      

У   д'Эгийона, и так не пользовавшегося популярностью положение было   неблагоприятное. Хотя маршала и ненавидели в народе, он вызывал трепет, будучи   живым воплощением знатного рода, что особенно почиталось при Людовике XV.   Маршал отличался непостоянством; едва избрав партию, он сейчас же изменял ей   без зазрения совести, как только этого требовали обстоятельства или просто ради   забавы. Ришелье был ярым противником кон серватизма. А его враждебность   оборачивалась для врагов тем, что он сам называл внезапным нападением.      

Со   времени встречи д'Эгийона с графиней Дю Барри у него появилось два больных   места. Догадываясь, что Ришелье скрывает озлобление и жажду мести за внешним   спокойствием, он совершил то, что следовало бы предпринять лишь в том случае,   если бы буря уже разразилась: уверенный в том, что потери будут меньше, если   смело взяться за дело, он решил нанести удар.      

Итак, он   стал всюду искать встречи со своим дядюшкой для важного разговора. Однако это   оказалось невозможным с тех пор, как маршал пронюхал о его намерении.      

Начались   бесконечные хождения: стоило маршалу завидеть своего племянника, он издалека   посылал ему улыбку и тотчас окружал себя такими людьми, в присутствии которых   совершенно немыслимо было говорить. Так он избегал своего врага, словно прячась   от него в неприступной крепости.      

Д'Эгийон   пошел ва-банк. Он отправился к дядюшке в его версальский особняк. Однако у небольшого   окошка, выходившего во двор, дежурил Рафте. Он узнал лакеев герцога и   предупредил хозяина.      

Герцог   дошел до спальни маршала, нашел там Рафте, и тот под большим секретом сообщил   племяннику, что дядюшка не ночевал дома.      

Д'Эгийон   прикусил губу и ретировался.      

Вернувшись   к себе, он написал маршалу письмо с просьбой его принять.      

Маршал   не мог оставить письмо без ответа. Не мог он также в случае ответа отказать в   аудиенции. А если он согласится принять д'Эгийона, то как уйти от объяснения?   Д'Эгийон напоминал вежливого, любезного бретера, скрывающего дурные намерения   под изысканной вежливостью, с поклонами выводящего врага в чистое поле и там   безжалостно перерезающего ему горло.      

Маршал   был не настолько самовлюблен, чтобы обольщаться на его счет, он знал силу   своего племянника. Столкнувшись с ним лицом к лицу, этот противник способен был   вырвать у него либо прощение, либо уступку. Однако Ришелье никогда ничего не   прощал, а уступки врагу – чудовищная политическая ошибка.      

Вот   почему, получив письмо д'Эгийона, он сделал вид, что на несколько дней уехал из   Парижа.      

Рафте, у   которого он спросил совета, сказал ему следующее:      

– Мы   поставили себе целью разорить господина д'Эгийона. Наши друзья в Парламенте   этим занимаются. Если господину д'Эгийону, который об этом подозревает, удастся   напасть на вас раньше, чем разразится скандал, он вырвет у вас обещание помочь   ему в случае несчастья, потому что вы не настолько злопамятны, чтобы пройти с   высоко поднятой головой мимо погибающего родственника. Если же вы ему откажете,   господин д'Эгийон уйдет, назвав вас своим врагом, и припишет вам все злодеяния.   Он почувствует облегчение, как бывает всякий раз, когда найдена причина   болезни, даже если болезнь неизлечима.      

– Совершенно   верно! – согласился Ришелье. – Однако я не могу скрываться вечно.   Сколько еще ждать скандала?      

– Шесть   дней, ваша светлость.      

– Это   точно?      

Рафте   вынул из кармана письмо от советника Парламента. Оно состояло всего из двух   строк:      

«Принято   решение о вынесении приговора. Это произойдет в четверг, крайний срок, назначенный   обществом».      

– В   таком случае нет ничего проще, – заметил маршал. – Отошли герцогу   назад его письмо, сопроводив его запиской:      

«Ваша   светлость!      

Сообщаю   Вам о том, что господин маршал уехал в ххх. Доктор господина маршала настоятельно   советовал ему сменить обстановку. Он находит, что господин маршал очень   утомлен. Если, судя по тому, что я имел честь услышать от Вас третьего дня. Вы   желаете переговорить с господином маршалом, я могу Вас заверить, что в четверг   вечером Его светлость, вернувшись из ххх, будет ночевать в своем парижском   особняке. Вы сможете его там застать».      

– А   теперь, – прибавил маршал, – спрячь меня где-нибудь до четверга.      

Рафте в   точности исполнил все указания. Записка была написана, укромное место найдено   Но только изнывающий от скуки де Ришелье однажды вечером отправился в Трианон   поговорить с Николь. Он ничем не рисковал или полагал, что ничем не рискует,   так как знал, что д'Эгийон находится в замке Люсьенн.      

Таким   образом, если бы даже д'Эгийон и заподозрил неладное, он все равно не мог бы   предотвратить угрожавший ему удар, потому что не мог скрестить с противником   шпаги.      

Встреча   в четверг была ему вполне по душе. В этот день он покинул Версаль в надежде   наконец встретиться и сразиться с неуловимым противником.      

Как мы   уже говорили, в этот день Парламент вынес свой приговор.      

В городе   постепенно начиналось брожение, так хорошо знакомое любому парижанину, безошибочно   определяющему высоту волны.      

На   карету д'Эгийона, следовавшую по парижским улицам не обратили внимания, потому   что он из осторожности путешествовал в экипаже без гербов, запряженном парой,   словно ехал на свидание.      

Он видел   то здесь, то там обеспокоенных людей, показывавших друг Другу лист бумаги; они   читали его, отчаянно размахивая руками, собирались группками, подобно муравьям,   сползавшимся на оброненный кусок сахару. Впрочем, это было время безобидных   волнений: народ точно так же собирался, обсуждал цены на хлеб, статью в «Газет   де Оланд», четверостишие Вольтера или песенку против Дю Барри или г-на де   Монеу.      

Д'Эгийон   направился прямо к Ришелье, где застал только Рафте.      

– Господин   маршал ожидается с минуты на минуту, – сообщил он, – вероятно,   задерживается из-за перемены лошадей у городской заставы.      

Д'Эгийон   решил подождать маршала, выразив неудовольствие Рафте, потому что принял его   извинение как новое свое поражение.      

Еще   большее неудовольствие вызвал у него ответ Рафте. Секретарь сообщил, что маршал   будет в отчаянии, когда вернется и узнает, что д'Эгийона заставили ждать. Кроме   того, должно быть, он не станет ночевать в Париже,. – как было условленно   первоначально; несомненно, он вернется из деревни не один и лишь заедет в   парижский особняк за новостями. Поэтому герцогу д'Эгийону лучше было бы   вернуться к себе, куда маршал непременно заглянет по дороге.      

– Послушайте,   Рафте! – обратился к нему д'Эгийон, выслушавший путаные объяснения Рафте с   мрачным видом. – Вы – совесть моего дядюшки. Ответьте мне, как честный   человек. Меня обманули, ведь правда? Господин маршал не желает меня видеть? Не   перебивайте меня Рафте! У вас часто находился для меня хороший совет, и я был   для вас тем, чем могу еще быть в будущем: добрым другом. Следует ли мне   возвратиться в Версаль?      

– Ваша   светлость! Клянусь честью, вы сможете меньше чем через час принять у себя господина   маршала.      

– Но   тогда мне лучше подождать его здесь, раз он все-таки приедет.      

– Я   имел честь доложить вам, что он, возможно, прибудет не один.      

– Понимаю..,   и полагаюсь на ваше слово, Рафте. С этими словами герцог вышел с задумчивым   видом, однако не теряя достоинства и любезного выражения, чего нельзя сказать о   маршале, появившемся из-за двери кабинета после отъезда племянника.      

Улыбавшийся   маршал напоминал злого демона из тех, какими Кало искушал в своей книге св.   Антония.      

– Он   ни о чем не догадывается, Рафте? – спросил он.      

– Ни   о чем, ваша светлость.      

– Который   теперь час?      

– Время   не имеет значения, ваша светлость. Надо ждать, пока прибудет прокуроришка из   Шатле. Уполномоченные находятся пока в типографии.      

Не успел   Рафте договорить, как лакей ввел через потайную дверь грязного человечка, некрасивого,   черного, одного из тех писак, к которым Дю Барри испытывал сильнейшую   неприязнь.      

Рафте   подтолкнул маршала к кабинету, а сам с улыбкой пошел навстречу этому господину.      

– А-а,   это вы, мэтр Флажо! – проговорил он. – Очень рад вас видеть.