1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– К   нему.      

– Ладно, –   молвил ямщик и, ободрясь, хлестнул по лошадкам, прикрикнув: Эх вы, сердечные!   Своротил он налево и кривыми закоулками доехал до построенного на скитский лад   большого дома с раскрашенными ставнями с узорчатой резьбой над окнами. Перед   тем домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки (Пересек, перерез,   обрез, переруб, полубочье – кадка из распиленной пополам бочки.). Хоть рань   была еще на дворе, но коренастый, седовласый Сурмин и пятеро сыновей его, с   бочарными теслами (Тесло (от тесать)– топор с лазом поперек топорища, как у   мотыги или у кирки. Бочарное тесло – маленькое и желобковатое.) в руках, дружно   работали, набивая обручи на рассохшиеся кадки. Матери, не зная доподлинно,   разгонят их до зимы аль не разгонят, помнили, что на Сергиев день (25   сентября.), по старым обычаям, непременно надо капусту рубить.      

Кроме   того, от благодетелей с ярманки рыбки они ожидали про зимний запас, стало быть   и под капусту и для рыбного посола надо исправить пересеки. А по всему Комарову   набивать обручи только один Сурмин умел. Был он в том многолюдном скиту не   только бондарем, но и мастером на все руки. В обычном деревенском обиходе   досужество его было бы, пожалуй, излишне, но для быта обительских стариц   необходимо. Икону ли написать, поветшалую ли поновить, кацею иль другую медную   вещь спаять, книгу переписать, стенные часы починить, а по надобности и новые   собрать, самовар вылудить, стекла вставить, резьбу по дереву вырезать и даже   позолотить ее, постолярничать, башмаки, коты, черевики поправить – на все горазды   были сам Ермил и сыновья его.      

И   кузнечили они, ежели надобность бывала, – возле самой верхотины Каменного   Вражка кузница у них стояла. Сам родом с Гор, лет уж тридцать живет Сурмин   «сиротой» (В скитах все живущие своим хозяйством вне обители, и нищие и богачи,   одинаково зовутся «сиротами».) в Комарове. Жена у него, трое сынов женатых да   двое холостых, дочерей три невесты да трое внучат. Семья не малая, но советная,   любовная, завсегда в ней тишь да крышь, мир, да лад, да божья благодать. И любовно   и грозно держал свою семью Ермило Матвеич, с разумом правил хозяйством.      

– Здорово,   Ермило Матвеич! – крикнул Самоквасов, поровнявшись с Сурминым.      

– Ваше   степенство!.. Петр Степаныч!.. Какими судьбами опять в наши палестины? –   ласково, радостно даже отозвался ему Ермило Матвеич.      

– Делишки   тогда не совсем с матерями покончил, – сказал Самоквасов.Доделать заехал.      

– Доброе   дело, – молвил Сурмин. – Всяко дело концом красно. Дело без конца –   что кобыла без хвоста… К кому из матерей-то?      

– Да   я, признаться, не к ним нынешний раз думал взъехать, – сказал   Самоквасов. – Генерала они ждут, что едет скиты поверять. Ежель застанет   он меня в которой обители, и сам в беду попадешь и на матерей наведешь лишнюю   обиду…      

– Верно, –   согласился Сурмин и, положив тесло на дно опрокинутой кадки, примолвил, –   к нам милости просим, место найдется, ежели не побрезгуете.      

– О   том просить хотел тебя, Ермило Матвеич, – сделай милость, пусти не на   долгое время, – сказал Петр Степаныч.      

– Милости   просим, милости просим! Хоть всю осень гости, хоть зимы прихвати – будем радехоньки, –   говорил Сурмин вылезавшему из тележки Самоквасову. – Андрей, –   обратился он к старшему сыну, – вели своей хозяйке светелку для гостя прибрать,   а Наталье молви, самовар бы ставила да чай в мастерской собрала бы. Милости   просим, Петр Степаныч, пожалуйте, ваше степенство, а ты, Сережа, тащи в   светелку чемодан, – приказывал другому сыну Ермило Матвеич.      

Дом у   него был построен по-скитски – со светлицами, с боковушами, со множеством чуланов   и солнышей, со светлыми и темными переходами и проходами, с подклетной теплой   волокушей и с холодным летником на чердаке – как есть обительская стая (В   северо-восточной части России солнышем, шолнышем, шолмышем зовут «бабий угол»,   «стряпной кут» – комнату в избе за перегородкой, возле устья печи; но в скитах   солнышем зовут всякую комнату окнами на полдень. Волокуша – подклеть с печкой   под жилыми покоями. летник – то же, что светлица – комната для летнего только   житья, без печи. Стая – несколько изб, поставленных одна возле другой и соединенных   между собой сенями и переходами (коридорами).) Мастерская, пристроенная к жилой   стае лицом в огород, была обширна и отделялась от большой избы и горницы   невеликими сенцами. Та мастерская была также по-скитски построена – ни дать ни   взять обительская келарня, только без столов, без скамей и без налоя перед   божницей. Стоял в ней столярный станок, возле него с одной стороны стол со   слесарными снарядами, с другой – столярный верстак; в углу, у окна кожей обитый   полок (Покатый стол.) для чинки и сборки часов, к печи приставлен небольшой   горн с раздувальным мехом для плавки, литья, паянья и для полуды; у другого   окна стоят на свету два пристолья (Пристолье – стол равной с подоконником вышины,   приставленный к нему.) для резьбы и золоченья, а по полкам расставлены   заготовленные иконы и разная утварь, дожидавшая очереди для починки или   переделки. В ту мастерскую всякого рода ремесл ввел гостя Сурмин. Скинув загрязненный   чекмень и умывшись, Петр Степаныч, сидя у окна в ожиданье самовара, стал беседовать   с радушным хозяином.      

– Ведь   это, кажется, Манефина обитель? – спросил он, указывая на строенья, что   возвышались над забором обширного сурминского огорода.      

– Ее, –   ответил Ермило Матвеич. – Да вот ломать сбирается. В городе накупила   местов, загодя хочет до выгонки переехать туда… Сказывают, выгонки нам никоим   образом не избыть. Такое горе!..      

– Тебе-то,   Ермило Матвеич, какое тут горе? – сказал Самоквасов. – Ты не старец,   дом твой не обитель, тебя не тронут.      

– Тронуть-то   не тронут, это верно, – сумрачно отвечал Сурмин. – А придется и мне   покинуть насиженное место, в город, что ль, перебираться. Ежели разгонят   матерей, какая мне будет здесь работа? С голоду помрешь на безлюдье…   Призваться, и я, как Манефа же, местечко в городу себе приискал.      

– Что   ж, – молвил Самоквасов. – В городе больше будет работы.      

– Бог   ее знает, больше ли будет, – отвечал Сурмин. – Часовщик там есть,   заправский часовщик, не то, что мы с Андрюхой, и карманные чинит да сбирает, не   только что стенные: слесарей там четверо, серебряник есть, столяров трое,   иконописцев, правда, что нет, да ведь на одних иконах далеко не уедешь,   особенно ежели теперь часовни везде порешат. Опять же здесь у меня промысел   вольный, а там в цех записывайся, да пошлины плати, да опричь того поземельные.   Тяжеленько будет, ваше степенство, Петр Степаныч, ох, как тяжеленько!      

– Да, –   согласился Самоквасов, – расходов прибудет.      

– Да   так, сударь, прибудет, что не знаю, как и справлюсь при такой семьище, –   сказал Сурмин. – Здесь под боком у матерей, надо правду говорить, житье   нам приволье, а там еще господь ведает, каково оно будет… Не к добру, сударь,   вздумали эту выгонку. Матерям что! У матерей по кубышкам довольно. Станет на   что век доживать… То бы, кажись, надо было принять в расчет, что вокруг каждого   скита по скольку деревень кормится… Земли здесь, знаете, каковы, без промыслов   мужику дохнуть нельзя, а промыслы-то все по скитам. Разгонят матерей, чем тогда   мужикам будет кормиться? За новы промысла приниматься?.. Так к новым-то   промыслам ведь не легко привыкать. В пять лет не устроишь нового хозяйства, а в   пять-то годов можно и до сумы дойти… Хоша теперь и много окольных крестьян в   хороших достатках живет, а залежных денег почитай ни у единого нет… Крутые,   сударь, времена подходят… Крутые времена!.. И призадумался Ермило Сурмин.      

– Что   матушка Манефа? – после недолгого молчанья, смотря в окно на ее обитель,   спросил Петр Степаныч. – Слышал я, что все хворает.      

– Не   богата здоровьем, – молвил Ермило Матвеич. – А впрочем, старица   тверда. По моему рассужденью, какие бы ей беды впереди ни были, все-таки до ста   годов проскрипит… Плотию хоша немощна, зато духом ух какая крепкая! Кремень старица,   как есть железная!..      

– Фленушка,   слышь, у нее тоже не больно здорова? – спросил Петр Степаныч, отвернувшись   от хозяина и глядя в окошко. – Таисею Бояркиных видел я на днях у Макарья,   она сказывала.      

– Кажись   бы, ничего, – ответил Ермило Матвеич. – Вечор к моим девкам Манефины   белицы забегали, ничего про ее болести не сказывали.      

Чуть-чуть   отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его слова Сурмина.   Знал он, что Фленушка, если захочет, на людях будет одна, дома другая.      

– У   них, слышь, тут приключенья разные были? – сказал Самоквасов, по-прежнему   глядя в окошко.      

– Уж   именно приключения, – ответил с улыбкой Ермило Матвеич. – Зараз двух   невест снарядила иноческая обитель: Марья Гавриловна сама уехала да замуж   вышла, матушкину племянницу силком выкрали да с архиерейским послом повенчали…   Того и гляди, чтоб и Фленушка с Марьей головщицей с кем-нибудь не улепетнули.      

– Уж   будто и Фленушка? – быстро оборотясь к хозяину, сказал Самоквасов.      

– Девка   озорь, от нее всего можно ждать, – молвил Ермило Матвеич.Бедовая! Я так   полагаю, что ежель они в город переедут, она беспременно там замуж выскочит. Не   черницей девка глядит, не на иночество смотрит.      

И   сколько ни расспрашивал Сурмина Петр Степаныч про Фленушку, нового ничего не   узнал от него. «Не врет ли Таисея? – подумал он. – Ведь это матери   судачить да суторить мастерицы. Того навыдумают, чего никто и во снах не   видал».      

– А   как матушка Манефа насчет этих свадеб? – спросил Петр Степаныч.      

– Что   же ей? Не обительские сбежали, – отвечал Ермило Матвеич. – Одна своим   домом жила, другая гостила, обе мирские… Да хоша б и обительские?.. Где, в   каком скиту, в какой обители того не случалось? А у них, в Манефиной то есть обители,   и такие дела бывали, что сами игуменьи замуж сбегивали. Перед Манефой-то у них   мать Екатерина в игуменьях сидела, а перед ней Вера Иевлевна. Обителью целый   год правила, да и сбежала с игуменства, а после того дошли слухи, что повенчалась…   И то сказать, чем белицам сегодня с одним, завтра с другим баловаться, не в пример   им лучше замуж выходить… Тут по крайней мере закон. А то чего-то, чего не   бывает у них… Особливо когда вашей братьи, молодых благодетелей, понаедет. Тут   уж только знай да прималчивай, гляди да не разглядывай…– усмехнувшись,   примолвил Сурмин. Ни слова на то не ответил Самоквасов.      

– А   знаете ли что, Петр Степаныч? – немного погодя сказал Ермило   Матвеич. – Как племянницу-то у Манефы умчали, так ведь мы на вас было   спервоначалу-то думали. Да уж после, дней этак через пяток, узнаем, что это   дело архиерейский посланник состряпал, а потом слышим, что сам невестин   родитель ту свадьбу устроил. Недели две тому назад в Городце на базаре я с ним   виделся – хохочет над Манефой, помирает со смеху… А как подумать – зачем бы,   кажется, ему на такие дела подыматься? Выдал бы дочку честью, как   водится, – так нет, на вот поди ты с ним… Озорной, даром что голову-то   инеем уж побило. Тогда, как на Петров-от день вы у Манефы гостили, он, слышь,   все эти дела и подстроил…      

И   лошади-то, слышь, его на подхват невесты были высланы… Потешный!..      

– А   как у вас про Фленушку говорят? Причастна к тому делу была али нет? –   спросил Петр Степаныч.      

– Говорить-то   все говорят, что она тут была ни при чем, да я что-то мало веры тому даю… Не   такая девка, чтобы в тако дело не впутаться. Добра, а уж такая озорная, такая   баламутка, что нигде другой такой не сыскать, – отвечал на то Сурмин.      

Напившись   чаю, Ермило Матвеич проводил гостя в приготовленную светелку, что была над   мастерской, и, наказав старшей снохе сготовить хороший обед, пошел   бондарничать. Петр Степаныч, оставшись один, долго стоял у окна, долго глядел   на Манефину обитель. Фленушкина горница прямо перед ним была, ставни были уж   растворены, но внутри горниц через белые занавески ничего не видно было. На   обительском дворе было пустехонько, лишь у крыльца келарни две дебелые, здоровенные   белицы перемывали кадки, да на конном дворе копошился над дорожной кибиткой   конюх Дементий… Моросил дождик – везде пусто, везде тихо, только удары бондарей   слышались. «Может быть, это все вздор, одни только выдумки матери Таисеи, –   подумал Петр Степаныч и прилег на высоко взбитый пуховик. – Немножко   погодя схожу я к Бояркиным, там с Ираидой либо с матерью Арсенией повидаюсь,   авось от них разузнаю что-нибудь».      

Но сон   сломил усталого с дороги, и проспал Петр Степаныч до самого полудня, проспал бы   и дольше, да Сурмин пришел гостя обедать звать.      

Тотчас   после обеда Самоквасов спешно собрался в обитель Бояркиных. Там за отлучкой Таисеи   правила казначея мать Ираида. Обрадовалась она и с тем вместе изумилась   неожиданному появленью Самоквасова. Узнавши, что остановился он у иконника,   начала пенять ему:      

– Мы-то   чем перед вами провинились, благодетель наш Петр Степаныч? – заговорила   она. – До сих пор завсегда в нашей обители приставали, и завсегда мы были   рады вам ото всей души, а тут вдруг за что-то прогневались. В те поры, как   поехали вы от нас, на казанскую-то, сказывали вы матушке, что всего на недельку   от нас отъезжаете. Уж мы ждали вас, ждали, а потом и ждать перестали – теперь   вот уж восьмая неделя после казанской пошла, а вас все нет да нет. А приехали,   так и тут нас обидели – мимо объехали. За что же такая немилость? Чем мы,   убогие, прогневали вас, чем вас на сердце навели?      

– Дела,   матушка, дела подошли такие, что никак было невозможно по скорости опять к вам   приехать, – сказал Петр Степаныч, – ездил в Москву, ездил в Питер, у   Макарья без малого две недели жил… А не остановился я у вас для того, чтобы на   вас же лишней беды не накликать. Ну как наедет тот генерал из Питера да найдет   меня у вас?.. Пойдут спросы да расспросы, кто, да откуда, да зачем в женской   обители проживаешь… И вам бы из-за меня неприятность вышла… Потому и пристал в   сиротском дому.      

– У   Ермила Матвеича? Так, сударь, так, – промолвила мать Ираида. – А все   ж нам обидно, что нас миновали. Сами посудите, сколько годов у нас приставали,   а тут вдруг и объехали… А что ж? Нешто тот генерал скоро наедет? Тогда на   Петров день матушка Манефа весточку из Питера получила, на днях бы ждали его,   да вот восемь недель прошло, а бог нас миловал.      

– Скоро,   говорят, приедет, а в какой день, того никому неизвестно,сказал Петр Степаныч.      

– Поскорей   бы наша-то матушка приезжала…– подгорюнясь и печально вздыхая, молвила мать   Ираида. – Ну как вдруг да без ее бытности накатит незваный гость… Что без   нее я стану делать?      

– Вечор   виделся я с вашей матушкой, – сказал Петр Степаныч.      

– Что,   как она, сердечная? Здорова ли? – с живостью спросила мать Ираида.      

– Ничего,   здорова, все хлопочет, – ответил Петр Степаныч.      

– Домой-то   скоро ли сряжается? – спросила мать казначея.      

– О   том, матушка, у меня речей с ней не было, – отвечал Самоквасов.Мельком   виделись-то мы, в людях. Когда я говорил с ней, не думал еще тогда так скоро у   вас быть, полагал даже, что вряд ли нынешним годом и удастся мне в Комаров-от попасть.   Повидавшись с матушкой Таисеей, воротился на квартиру, гляжу – письмо меня   ждет, прочитал, вижу, то дело, по коему у Макарья я проживал, отложено. Других   особенных делов у меня нет, подумал я, подумал, да и поехал к вам. Тогда, как   уезжал на казанскую-то, матушка Манефа в отлучке была, а мне еще следовало немножко   деньжонок ей на раздачу додать – поэтому теперь нарочно и приехал. Ну что, как   она, матушка-то Манефа, теперь?      

– Да   все в беспокойствах, все в хлопотах, – участливо промолвила Ираида. –   В город на житье сбирается, до выгонки хочет там устроиться… А тут еще эти   неприятности одна вслед за другой: Марья Гавриловна замуж вышла, Прасковья Патаповна…      

– А   еще-то что? – спросил Самоквасов.      

– Больше-то   ничего, – несколько даже удивившись такому вопросу, отвечала мать   Ираида. – Что же еще-то?.. И того вдоволь… Слава теперь пошла на ихнюю   обитель, праздная молва… Разве легко это матушке?      

– Что   ж ей очень-то печалиться? – успокоившись несколько насчет Фленушки, молвил   Петр Степаныч. «Видно, мать Таисея ради красного словца пустяков   наплела», – подумал он и продолжал свои речи, обращаясь к Ираиде: – Марья   Гавриловна была не из обительских, не под матушкиным началом жила. Прасковьи   Патаповны свадьбу отец устроил…      

– Так-то   оно так, благодетель, а все же нелегко перенести это матушке, – сказала на   то Ираида. – Хоша бы насчет племянненки – конечно, не жила она в обители,   погостить лишь на краткое время приехала, и выкрали ее не из кельи, а на гулянке,   опять же и всю эту самокрутку сам родитель для дурацкой, прости господи, потехи   своей состряпал… Да на Москве-то не так посудили… Оскорбляются… «Мы, –   пишут, – посла к вам по духовному делу послали, а вы его оженили, да еще у   церковного попа повенчали!» Такую остуду от первейших благодетелей принять   большой расчет, особливо при надлежащей нужде. От того от самого матушка Манефа   и к Макарью не поехала. «Глаза, говорит, стыдно показать перед московскими…»   Марья Гавриловна замуж ушла – матушке убыток, да какой еще убыток-от. Пришла   ведь она к ней на неисходное житие. У нас в скиту так полагали, да и сама   матушка Манефа так думала, что, когда скончалась бы Марья Гавриловна, все бы,   что после нее ни осталось – пошло в обитель. Она же и в город с матушкой обещалась   переехать… Тут, благодетель, такой убыток, что сразу-то и не сосчитаешь… Да еще   что выходит теперь!.. Муженек-от ее присылал сюда, чтобы домик-от Марьи   Гавриловны на своз продать али чтоб матушка Манефа деньги за него уплатила… Вот   какого гуся подхватила себе наша вдовушка… Ни стыда нет в глазах, ни совести…   Да не что взял – никаких бумаг на то, что домик Марьи Гавриловнин, нет…   Поверенный-от его, не солоно хлебавши, подобру-поздорову и отъехал. Судом   беспутный грозит… Пожалуй, еще бы матушке хлопот не нажить…      

– А   Фленушка что? – немножко помолчав и зорко глядя на Ираиду, спросил Петр   Степаныч. – Матушка Таисея такие мне страсти про нее рассказала, что не   знаю, как и верить. Постричься, слышь, хотела, потом руки на себя наложить   вздумала…      

– Это   точно, что на постриг совсем было она согласилась. Матушка-то Манефа давно ведь   склоняет ее надеть иночество, – сказала мать Ираида. – Ну согласилась   было, а там через сколько-то дней опять: «Не хочу да не хочу…» Ну и пошумела,   опечалила матушку… Девица ведь неразумная! – примолвила Ираида. –   Ведь, ежели она примет иночество, матушка-то Манефа при своем животе   благословит ее на игуменство, и никто из обительских слова против того не   молвит. А пошлет господь по душу матушки, а Фленушка в белицах будет – ну тогда   и отошли ее красные дни. Кого б ни избрали тогда во игуменьи, никто уж такой   воли, как теперь, ей не даст. Всего натерпится, со всяким горем спознается.   Пока матушка Манефа жива, ей во всем воля, а преставится матушка, из чужих рук   придется глядеть. Матушка Манефа старица мудрая, все это хорошо понимает,   оттого и желательно ей поскорее Фленушку присовокупить к ангельскому чину. А   она ровно бешеная, пользы своей не познает – только и слов, что «не хочу» да   «не хочу».      

– А   руки-то как же хотела на себя поднять? – спросил Петр Степаныч.      

– Чудила! –   добродушно улыбаясь, молвила мать Ираида. – Она ведь из всего скиту у нас   самая затейная, самая потешная… Ножик схватила: «Зарежусь, кричит, а иночества   (Здесь под словом „иночество“ разумеется коротенькая манатейка вроде пелеринки,   носимая старообрядскими иноками и инокинями.) не вздену».      

Ну, и   пошумела в келарне, а не то чтобы вправду думала руки на себя наложить. Наши   девицы были притом, они сказывали. А мать Виринея, знаете ее, испужалась да к   матушке Манефе побегла… и наделала пуще шуму еще… Тем все и покончилось.   Раздосадовали оченно тогда Флену-то Васильевну, оттого так и расходилась. А   перед тем, надо полагать, зубки пополоскала, под турахом (Турах – состояние   немного пьяного; под турахом – то же, что навеселе – быть пьяну слегка.)   маленько была.      

Схватившись   за локотник кресла, Самоквасов тихо промолвил:      

– Неужто   вправду?      

– Правда,   благодетель, истинная правда. Что же мне хвастать?.. Из-за чего?.. Не сама она   творила да пустяшные слова говорила – бальзамчик говорил…– равнодушно   промолвила мать Ираида.      

– Неужто   вправду? – еще тише повторил Петр Степаныч.      

– Что   ж делать, благодетель? Скука, тоска, дела никакого нет, – молвила мать   Ираида. – До кого ни доведись. Она же не то, чтоб очень   молоденькая,двадцать седьмой, никак, весной-то пошел…      

Головой   только покачал Петр Степаныч. «И я тому виной…– подумал он.Ах ты, Фленушка,   Фленушка!» И лицо его потускнело.      

– До   кого, батюшка, ни доведись, до кого ни доведись, сударик ты мой!.. –   продолжала между тем мать Ираида. – Соблазн, искушение, а враг-от силен…   Ох! – вздохнула мать казначея. – Про себя как вспомянуть, что со мной   было перед постригом-то!.. Вот уж теперь без году тридцать лет прошло, как   вздела я иночество, а была тогда еще моложе Флены Васильевны – на двадцать   втором годике ангельского чина сподобилась я, многогрешная. Тетенька была у   меня, в здешней обители жила, старица была умная, рассудительная, все ее   почитали – уставщицей при моленной была. Родом мы, сударь, дальние, из-под   Москвы, гуслицкие. Родитель помер, осталась я круглой сиротой, матушку-то взял   господь, как еще я махонькой была; брат женатый поскорости после батюшки тоже   покончился, другой братец в солдаты ушел.      

Опричь   снохи да ее ребятишек, племянников, значит, моих, на родине у меня ни души не   осталось из сродников. Ну, известно, каковы снохи живут – богоданны-то   сестрицы, – крапива жгучая. Нет ни нужды, ни заботы ей, что золовка не ела   – сохни, издохни – ей все нипочем… И бывала я, сударь, по целым дням не   пиваючи, не едаючи. А мне всего только семнадцатый годок в ту пору пошел. Была   я перед снохой как есть безответная. В то кручинное, горькое безвременье много   я бед приняла, много слез пролила. Больше года со сношенькой маялась, дольше   стерпеть не могла, уехала к тетеньке горе размыкать, да вот и осталась здесь… У   тетеньки под крылышком жизнь была мне хорошая, а все-таки хотелось, грешнице,   вольной волюшки, не могла я мира забыть… Всего на уме тогда перебродило… А   тетенька меж тем захирела – годы брали свое: на восьмой десяток тогда она поступила.   Стало слезно меня уговаривать, надела б я на себя иночество, прочное бы место   получила в обители. Не то ведь я гостья, не обительская белица, «убирайся,   скажут матери, на все на четыре стороны». Знала я это, и то знала, что негде   будет мне головы приклонить. А мир смущает да смущает, вольной волюшки хочется…      

А   тетеньке все хуже да хуже, молит, просит меня ангельский образ принять… Игуменья,   мать Феонилла была тогда у нас, тоже уговаривает меня. Бывало, поучает, поучает   от святого писания, да иной раз, как не слушаюсь, и пригрозит. Нечего было мне   делать, хоть виляй, хоть ковыляй, а черной рясы не избудешь… Дала согласие,   девять недель только сроку попросила.. Дали.. И что я в те девять недель   претерпела, что перенесла, рассказать тебе, благодетель, невозможно… Тоска со   всего света вольного!..      

Господи,   думаю, хоть бы за пастушонка какого, хоть бы за старика-калеку богаделенного   выйти!. – Своим бы домком только пожить, свое бы хозяйство держать, ни из   чьих рук бы не смотреть!.. Тоже в колодце хотела топиться, тоже проклятым винищем   пытала тоску залить… Голоса даже слышались мне: «Пей, гласят, пей – пройдет   тоска…» А те голоса и та тоска и винное забытье – все от врага. Обидно ведь   ему, супротивному, ежели человек, особливо в молодых годах – ангельский чин   восприемлет… Всячески действует он, окаянный, тогда. Так и Флены Васильевны   дело – идет она, голубушка, к тихому невлаемому (От старого глагола влаяться –   колебаться.) пристанищу, ну враг-от ее и смущает… Пострижется, легче   будет, – знаю по себе. Хоть тоже станет враг искушать, – он ведь не   дремлет, – а все-таки не в пример легче будет ей, голубушке… Ох, уж этот   враг рода человеческого!.. Денно и нощно стреляет он демонским своим   стрелянием, денно и нощно смущает нас, многогрешных!.. Особливо нас, ангельский   чин восприимших!.. К мирскому-то человеку по одному ведь только бесу сатана   приставляет, а к приявшему ангельский образ – по десяти. Так и в писании святых   отец говорится… Ох, жизнь наша, жизнь!.. Думаешь, легко житие-то наше   иноческое?.. Ох, как тяжело оно, благодетель ты наш!.. Так тяжело, так тяжело,   что тяжеле его и на свете нет ничего!..      

И   половины речей многоглаголивой Ираиды не слыхал Петр Степаныч. Теперь как день   стало ему ясно, что Фленушка дошла до отчаянья ввиду неизбежной черной рясы.      

«Хоть   теперь она и не мирская девица, – думает он, – но как любимица   властной игуменьи, живет на всей своей воле, а надевши манатейку, уж нельзя ей   будет по-прежнему скакать, песни петь да проказничать… Тогда хочешь, не хочешь,   смиренницей будь… А это ей хуже всего!.. Как переломить себя, как на другую   стать себя переделать?.. Нет, надо, во что бы ни стало, надо вырвать ее из   обители, пока совсем она не погибла… Пойду уговаривать!.. В Казань увезу,   женюсь!.. Пой, веселись тогда, Фленушка!.. То-то будет житье, то-то будет   счастье!..»      

Так   раздумывает сам с собой, идучи из обители Бояркиных, Петр Степаныч… Старая любовь   долго помнится, крепче новой на сердце она держится: побледнел в его памяти   кроткий миловидный образ Дуни Смолокуровой, а Фленушки, бойкой, пылкой, веселой   Фленушки с мыслей согнать нельзя… Вспоминаются ночные беседы в перелеске,   вспоминаются горячие ее поцелуи, вспоминаются жаркие ее объятья!.. «Ох, было,   было времечко!..» – думает он.      

«Какими   бы речами уговорить упрямую, несговорчивую, чтобы бежала со мной сегодня же и   не куколем, а брачным венцом покрыла победную свою голову?.. Упряма – и в малом   и в большом любит она на своем поставить!..»      

Так   думает, стоя перед задним крыльцом Манефиной кельи, Петр Степаныч. А сердце так   и замирает так и трепещет…      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

В то   самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича,   Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на   стол, недвижна была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые   вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив руки на коленях и склонясь   немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.      

– Ради   тебя, ради твоей же пользы прошу и молю я тебя, – говорила   игуменья. – Помнишь ли тогда на тихвинскую, как воротились вы с богомолья   из Китежа, о том же я с тобой беседовала? Что ты сказала в ту пору? Помнишь?..      

– Помню,   матушка, – чуть слышно промолвила Фленушка.      

– Сказала   ты мне: «Дай сроку два месяца хорошенько одуматься». Помнишь?      

– Помню, –   прошептала Фленушка.      

– Исполнились   те месяцы, – немного помолчав, продолжала Манефа. – Что теперь   скажешь? Молчит Фленушка.      

– В   эти два месяца сколько раз соглашалась ты приять ангельский чин? –   продолжала Манефа. – Шесть раз решалась, шесть раз отдумывала… Так али   нет?      

– Так, –   едва могла промолвить Фленушка, подавляя душившие ее слезы.      

– Решись,   Фленушка, поспеши, – ласково продолжала свои речи Манефа. – Не видишь   разве, каково мое здоровье?.. Помру, куда пойдешь, где голову приклонишь? А   тогда бы властной хозяйкой надо всем была, и никто бы из твоей воли не вышел.      

– Ох,   матушка, матушка! Что мне воля? На что мне власть? – вскликнула   Фленушка. – Что за жизнь без тебя? Нищей ли стану, игуменьей ли, не все ль   мне одно? Без тебя мне и жизнь не в жизнь… Помрешь, и я не замедлю.      

Так   отчаянным, надорванным голосом говорила, горько плача, Фленушка.      

– Един   бог властен в животе и смерти, – молвила на то Манефа. – Без его воли   влас с головы не падет… Премудро сокрыл он день и час кончины нашей. Как же ты   говоришь, что следом за мной отойдешь? Опричь бога, о том никто не ведает.      

– Не   снести мне такого горя, матушка! – тихо промолвила Фленушка.      

– Хорошо…–   сказала Манефа. – Так не все ли ж тебе равно будет, что в белицах, что в   черницах дожидаться моего скончания?.. Примешь постриг, и тогда тебе будет   такая же жизнь, как теперь… Одежда только будет иная… Что бы с тобой ни случилось,   все покрою любовью, все, все… Не знаешь ведь ты, сколь дорога ты мне,   Фленушка!.. А если бы еще при моей жизни-то, под моей-то рукой начала бы ты   править обителью!.. Все бы стало твоим… Нешто в мир захотела? – прибавила,   помолчав немного, Манефа, зорким, проницательным взором поглядевши на Фленушку.   Та, закрыв лицо руками, не дала ответа. Мало повременив, опять к ней с вопросом   Манефа:      

– Может,   страсти обуревают душу? Мир смущает? По-прежнему молчит Фленушка, а дыханье ее   с каждой минутой становится порывистей.      

– Может,   враг смутил сердце твое? Полюбила кого? – понизив голос, спросила Манефа.      

Молчит   Фленушка. Но вскоре прервала молчанье глухими рыданьями.      

– Что   ж? – покачав печально головою, сказала Манефа. – Не раз я тебе   говорила втайне – воли с тебя не снимаю… Втайне!.. Нет, не то я хотела сказать   – из любви к тебе, какой и понять ты не можешь, – буду, пожалуй, и на   разлуку согласна… Иди… Но тогда уж нам с тобой в здешнем мире не видеться…      

– Матушка,   матушка! – вскрикнула Фленушка и кинулась к ногам ее.      

– Встань,   моя ластушка, встань, родная моя, – нежным голосом стала говорить ей   Манефа. – Сядь-ка рядком, потолкуем хорошенько, – прибавила она,   усаживая Фленушку и обняв рукой ее шею…– Так что же? Говорю тебе: дай ответ…   Скажу и теперь, что прежде не раз говаривала: «На зазорную жизнь нет моего   благословенья, а выйдешь замуж по закону, то хоть я тебя и не увижу, но любовь   моя навсегда пребудет с тобой. Воли твоей я не связываю».      

– Как   же мне покинуть тебя, матушка, при тяжких твоих болезнях? Как мне с тобой разлучиться?.. –   с плачем говорила Фленушка, склоня голову на грудь Манефы. – Хоша б и   полюбила я кого, как же я могу покинуть тебя? Нет, матушка, нет!.. Царство сули   мне, горы золотые, не покину я тебя, пока жизнь во мне держится.      

– Ах   ты, Фленушка, Фленушка! – взволнованным голосом сказала Манефа.Вижу, что у   тебя на душе теперь… Две любви в ней борются… Знаю, как это тяжело. Ох, как   тяжело!.. Бедная ты моя!.. Бедная!      

И не   стерпела всегда сдержанная в своих порывах Манефа.. Крепко прижала она к сердцу   Фленушку и сама зарыдала над ней.      

– Скажи   ты мне, – шептала она. – Скажи, не утай. Молчит Фленушка.      

– Скажи,   богом тебя прошу… Полюбила кого?.. – продолжала Манефа.      

– Да   что ж это такое, матушка?! Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – совсем   упавшим голосом промолвила Фленушка. – Игуменское ли то дело?..      

Ровно в   сердце кольнуло то слово Манефу. Побледнела она, и глаза у ней засверкали.   Быстро поднялась она с места и, закинув руки за спину, крупными, твердыми   шагами стала ходить взад и вперед по келье. Душевная борьба виделась в каждом   ее слове, в каждом ее движенье. Вдруг остановилась она перед Фленушкой.      

– Призовешь   ли ты мне бога во свидетели, что до самой своей кончины никогда никому не   откроешь того, что я скажу тебе… По евангельской заповеди еже есть: ей-ей и   ни-ни?..      

Изумилась   Фленушка. Никогда не видала она такою Манефу… И следа нет той величавости, что   при всяких житейских невзгодах ни на минуту ее не покидала… Движенья порывисты,   голос дрожит, глаза слезами наполнены, а протянутые к Фленушке руки трясутся,   как осиновый лист.      

– Призовешь   ли передо мной имя господа? – чуть слышно она проговорила.      

– Призываю   господне имя! Ей-ей, никому не поведаю твоей тайны,сказала Фленушка, с   изумлением смотря на Манефу.      

– Слушай   же! – в сильном волненье стала игуменья с трудом   говорить."Игуменское-ли то дело" – сказала ты… Да, точно, не   игуменьино дело с белицей так говорить… Ты правду молвила, но… слушай, а ты   слушай!.. Хотела было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти. Не   чаяла, чтобы таким словом ты меня попрекнула…      

– Матушка!   Что ты? Сказала я неразумное слово без умысла, без хитрости, не думала огорчить   тебя… Прости меня, ежели…– начала было Фленушка, но Манефа прервала ее.      

– Не   перебивай, слушай, что я говорю, – сказала она. – Вот икона владычицы   Корсунской пресвятой богородицы…– продолжала она, показывая на божницу. –   Не раз я тебе и другим говаривала, что устроила сию святую икону тебе на благословенье.   И хотела было я благословить тебя тою иконой на смертном моем одре… Но не так,   видно, угодно господу. Возьми ее теперь же… Сама возьми… Не коснусь я теперь… В   затыле тайничок. Возьми-же царицу небесную, узнаешь тогда: «игуменьино-ли то   дело».      

И   спешным шагом пошла вон из кельи. Недвижима стоит Фленушка. Изумили ее Манефины   речи, не знает, что и думать о них. Голова кружится, в очах померкло, тяжело   опустилась она на скамейку.      

Две либо   три минуты прошло, и она немножко оправилась… Тихими стопами подошла к божнице,   положила семипоклонный начал, приложилась к иконе Корсунской богородицы и дрожащими   руками взяла ее.      

Открыла   тайничок – там бумажка, та самая, что писала Манефа тогда, как Фленушка, избавясь   от огненной смерти в Поломском лесу, воротилась жива и невредима с богомолья из   невидимого града Китежа.      

Положив   на стол икону, трепещущими руками Фленушка развернула бумажку.      

Взглянула   – вскрикнула. В ее клике была н радость, был и ужас.      

На   бумажке было написано:      

«Ведай,   Флена Васильевна, что ты мне не токмо дщерь о господе, но и по плоти родная   дочь. Моли бога о грешной твоей матери, да покрыет он, пресвятой, своим   милосердием прегрешения ея вольные и невольные, явные и тайные. Родителя твоего   имени не поведаю, нет тебе в том никакой надобности. Сохрани тайну в сердце   своем, никому никогда ее не повеждь. Господом богом в том заклинаю тебя. А   записку сию тем же часом, как прочитаешь, огню предай».      

Как   только поуспокоилась Фленушка от волненья, что овладело ею по прочтенье   записки, подошла она к божнице, сожгла над горевшею лампадой записку и   поставила икону на прежнее место. Потом из кельи пошла. В сенях встретилась ей   Марья головщица.      

– Не   видала ли, куда прошла матушка?      

– В   часовню, – ответила Марьюшка. Бегом побежала туда Фленушка. Отворила   дверь. В часовне Манефа одна… Ниц распростерлась она перед иконами… Тихо   подошла к ней Фленушка, стала за нею и сама склонилась до земли.      

Когда   обе воротились из часовни, Фленушка села у ног матери, крепко обняла ее колена   и, радостно глядя ей в очи, все про себя рассказала. Поведала родной свое горе   сердечное, свою кручину великую, свою любовь к Петру Степанычу.      

– Сначала   я над ним тешилась да подсмеивалась, – говорила она, – шутила,   резвилась, баламутила. Любо мне было дурачить его, насмех поднимать, надо   всяким его словом подтрунивать… Зачнет он, бывало, мне про любовь свою   рассказывать, зачнет меня уговаривать, бежала бы я с ним, повенчалась бы, а я   будто согласье даю, а сама потом в глаза ему насмеюсь. Припечалится он,   бедненький, повесит голову, слезы иной раз из глаз побегут, а мне то и любо –   смеюсь над ним, издеваюсь…      

Вечера   да ночки темные в перелеске мы с ним просиживали, тайные, любовные речи говаривали,   крепко обнимались, сладко целовались, но воли над собой ему не давала я… В   чистоте соблюла я себя, матушка… Как перед богом тебе говорю…      

Замолкла   на минуту и потом, прижав голову к коленам матери, тихо продолжала сердечную   исповедь.      

– Третье   лето так прошло у нас, каждое лето пуще и пуще он ко мне приставал, бежала бы я   с ним и уходом повенчалася, а я каждый раз злее да злее насмехалась над ним.   Только в нынешнем году, вот как в петровки он был здесь у нас, стало мне его жалко…   Стала я тогда думать: видно, вправду он сильно меня полюбил… Больно, больно   стала жалеть его – и тут-то познала я, что сама-то люблю его паче всего на   свете. И зарыдала, прижавшись к Манефе. Ласкает, нежит Манефа дочку свою,   гладит ее по волосикам, целует в головку, а у самой слезы ручьем.      

– И   раздумалась тут я, матушка, – всхлипывая, продолжает Фленушка.Уехать,   выйти за него замуж, в богатом доме быть полной хозяйкой, жить с ним   неразлучно!.. Раем казалась такая мне жизнь!.. Но как только, бывало, вспомню я   про тебя – сердце так и захолонет, и тогда нападет на меня тоска лютая… Жаль   было мне тебя, матушка, не смогла я на побег согласья дать, видно чуяло сердце,   что ты родная мне матушка, а я тебе милое детище!.. Переломила себя…   Распрощались мы с ним навеки, и дорога ему сюда мною заказана. Не видаться мне   с ним, не говаривать. И зарыдала, прижавшись к Манефе.      

– Полно-ка,   полно, моя доченька!.. Не надрывай сердечушка, родная моя!.. – Так   говорила Манефа, сама обливаясь слезами и поднимая Фленушку.Успокой ты себя,   касатушка, уйми свое горе, моя девонька, сердечное ты мое дитятко!..      

Встала   Фленушка, отерла слезы и, выпрямившись станом, твердым, резким голосом сказала   матери:      

– Все   я открыла тебе. Все тебе поведала… Во всем созналась… И больше никогда о том ни   единого слова ты от меня не услышишь… Теперь для меня все одно, что помер он…   Вот еще что скажу… Нудила ты меня, много раз уговаривала принять иночество…   Смущала тогда меня суета, с ума он у меня не сходил, хоть мы и расстались   навеки… Отказалась я от него ради тебя, матушка, жаль мне было расстаться с   тобой… А теперь, когда знаю, что я твое рожденье, когда знаю, какова у тебя   власть надо мной, вот тебе, родная, речи мои: положим начал перед иконами, благослови   меня принять пострижение.      

Крепко   обняла Манефа Фленушку, и, ни слова не молвив в ответ, стала с нею на молитву.   Сотворив начал, положила игуменья обе руки на Фленушкину голову и сказала:      

– Добр   извол твой о господе! Благослови тебя господь и пресвятая богородица на житие   иноческое, а мое грешное благословение навсегда да пребудет с тобою. Поди теперь,   успокойся!..      

Поклонилась   Фленушка в ноги Манефе, испросила у ней прощения и благословения.      

– Бог   простит, бог благословит! – сказала игуменья, и Фленушка медленно пошла   вон из кельи.      

Воротясь   в свою комнату, остановилась она посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела.   Унылый, неподвижный взор обращен в окно, руки опущены, лицо бледно, как   полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают.      

«Клонит   ветер деревья, – думает она, глядя на рощицу, что росла за   часовней. – Летят с них красные и желтые поблекшие листья. Такова и моя   жизнь, такова и участь моя бесталанная… Пришлось куколем голову крыть, довелось   надевать рясу черную!.. Иначе нельзя!.. Родная мать велит – надо покориться!..   А он-то, мой милый, желанный… Чует ли твое сердце, Петенька, что со мной теперь   деется?.. Где уж тут?.. И думать, чать, забыл… Хоть бы разок еще на него   взглянуть!.. Да где уж тут!.. Ты прости, прощай, мой сердечный друг, ты прости,   прощай, голубчик мой Петенька!.. Не видаться нам с тобой, не просиживать ночки   темные!.. Ах ты, жизнь моя, жизнь горе-горькая, сокрушила ты победную мою   голову, иссушила ретиво сердце!.. Хоть бы размыкать чем кручину».      

Пошла в   спальню и там, отворивши шкафчик, протянула руку к бутылке с бальзамом.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Посидевши   у Бояркиных, побеседовавши с Ираидой, направил Петр Степаныч свой путь в   Манефину обитель. Отворил дверь с заднего крыльца, Марьюшка по сеням бежит.   Удивилась, стала на месте как вкопанная.      

– Какими   судьбами? – черные брови нахмурив и глазами сверкнув, спросила она у Петра   Степаныча.      

– Ну,   что? – вокруг себя озираясь, шепотом спросил у нее Самоквасов.      

– Насчет   чего? Насчет казанской-то, что ли? – тоже шепотом, тоже чуть слышно   промолвила Марьюшка.      

– Ну,   да. Знает матушка?      

– Не   знает, не ведает, – ответила Марьюшка. – На Патапа Максимыча   поворочено. Спервоначалу-то на моего пострела у них дума была, знают, что   сызмальства с Васькой приятелем был. Опять же видели его Бояркины, как он с   Васькой пешком куда-то пошел. Потом говорила матушка, ровно бы его, непутного,   в городу видела – у Феклиста трактирщика под окном, слышь, сидел… А тут   поскорости, как стал Патап Максимыч свои басни плести, будто по его хотенью то   дело состряпалось, про Сеньку и толковать перестали. Где он, непутный?.. Что не   привез с собой?      

– Со   старыми хозяевами дела он кончает, нельзя ему теперь отлучиться,ответил Петр   Степаныч. – А Фленушка что?      

– Ничего, –   спокойно промолвила Марьюшка. – Постригаться собирается, и я, глядя на   нее, – прибавила головщица.      

– Тоскует,   слышь?      

– Еще   бы не тосковать!.. До кого ни доведись… При этакой-то жизни? Тут не то что встосковаться,   сбеситься можно, – сердито заворчала Марьюшка.Хуже тюрьмы!.. Прежде,   бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех   этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери   ссорятся, грызутся, друг с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться – так   впору!..      

– Фленушка   и то, слышь, руки на себя…– начал было Петр Степаныч.      

– Дурила, –   перебила его головщица. – Хлебнула маленько, ну и пошумела.      

– Неужто   в самом деле пить зачала? – тоскливо спросил Петр Степаныч.      

– А   что же не пить-то? – на ответ ему Марьюшка. – С этакой-то тоски, с   этакой муки как иной раз не хлебнуть?.. Тебя бы посадить на наше место… И ты не   стерпел бы… И тебе не под силу бы стало!      

– Можно   к матушке? – помолчав немножко, спросил Петр Степаныч.      

– Спит, –   отвечала Марьюшка. – К нам покамест пойдем, краля-то твоя дома…      

И, взяв   Самоквасова за руку, повела его по темным переходам.Распахнув дверь во Фленушкины   горницы, втолкнула туда его, а сама тихим, смиренным шагом пошла в сторону.      

Фленушка   сидела у стола, какое-то рукоделье лежало перед ней, но она до него не дотрогивалась.   Взглянул Петр Степаныч и едва узнал свою ненаглядную – похудела, побледнела,   глаза до красноты наплаканы…      

– Здравствуй,   Фленушка! – радостно вскликнул он. В голосе его слышались и любовь, и тревога,   и смущенье, и душевная скорбь.      

Руками   всплеснула Фленушка, стремительно вскочила со стула, но вдруг, неподвижно став   середи комнаты, засверкала очами и гневно вскрикнула:      

– Ты   зачем?.. Тебя кто звал?.. Смущать?.. Покоя не давать?.. Забыл разве, что навек   мы с тобой распрощались?..      

– Фленушка! –   нежно молвил ей Петр Степаныч, тихо взяв ее за руку. Гневно выдернула она руку.      

– Зачем,   я тебя спрашиваю, зачем ты приехал сюда? – в сильном раздраженье она   говорила. – Баловаться по-прежнему?.. Куролесить?.. Не стану, не хочу…   Будет с тебя!.. Зачем же ты кажешь бесстыжие глаза свои мне?      

– Истомился   по тебе я, Фленушка, – со слезами в голосе заговорил Петр Степаныч. –   А как услышал, что и ты зачала тосковать, да к тому еще прихварывать, таково   мне кручинно стало, что не мог я стерпеть – наспех собрался, лишь бы глазком   взглянуть на тебя.      

– Ну,   что же?.. Взглянул? Видел меня?.. – прищурясь и надменно улыбаясь, молвила   Фленушка. – Ну, и будет с тебя!.. Убирайся!..      

– Да   что ж это, Фленушка? Что с тобою? – в изумленье спрашивал ее Петр Степаныч   и протянул было руки, чтобы охватить стройный, гибкий стан ее.      

– С   глаз долой! – увернувшись и топнув ногой, вскрикнула Фленушка.Прочь!..   Чтобы я никогда тебя не видала.      

– Что   ты, что ты, Фленушка? – начал было Самоквасов.      

Но ее уж   не было. Стремительно кинулась она в спальню боковушу. Не успел опомниться Петр   Степаныч, как она и на ключ заперлась. Раз-другой торкнулся, ответа нет.      

– Фленушка,   Фленушка!.. Выдь на минуточку!.. Пусти меня!      

Но как   ни молил, как ни просил, дверь не отворилась. Маленько погодя, Марьюшка вошла,      

– Встала   матушка, можно теперь к ней, – сказала она.      

– Что   это с Фленушкой-то? Убежала, заперлась, говорить не хочет со мной, –   спрашивал у головщицы Петр Степаныч.      

– Нешто   не знаешь ее? – брюзгливым голосом она ответила. – Чудит.      

«Не   выпила ль?» – мелькнуло в мыслях Самоквасова. Недовольный и сумрачный пошел он   к Манефе.      

– С   чего это она зачудила? – дорогой спросил головщицу.      

– Как   с чего? – досадливо и насмешливо ответила      

Марьюшка. –   Да на такую жизнь ангел с неба сойди, и тот, прости господи, взбесится… Тоска!..   Слова не с кем молвить, не с кем ни о чем посоветоваться!.. Ни потужить, ни   порадоваться!.. Опять же нудят ее в иночество… Каждый божий день уговоры, да   слезы, да ворчанья… Как тут с ума не сойти?.. Посадить бы тебя на ее место,   петлю бы на шею накинул. Не тебе бы, Петр Степаныч, попреки ей делать!.. Да.   Кто на такую печаль да на горе навел ее? Кто напустил на нее такую кручину? Подумай-ка   хорошенько, на чьей душе лежит ее горькая жизнь?..      

– Нешто   на моей? – сказал Самоквасов, останавливаясь перед кельей игуменьи.      

– А   то на чьей же? На куричьей, что ли? – вскинув кверху голову, задорно   промолвила Марьюшка, указывая на наседку, что с дюжиной цыплят забрела в сени   игуменьиной кельи. – Шишь, боговы! – тотчас же накинулась она на   курячье племя, то в ладоши похлопывая, то с шумом вширь передник распуская.      

– Расскажи   ты мне, Марьюшка, все, что знаешь ты, до тонкости… Улучи минуточку, сделай   дружбу – приходи куда-нибудь потолковать со мной… Хоть на самое короткое   время…– Так молил головщицу взволнованный речами ее Петр Степаныч.      

– Ишь   что вздумал!.. – с досадой ответила Марьюшка. – Теперь не прежня   пора: разом подстерегут… Началить-то не тебя станут!.. И взялась было за скобку   игуменьиной двери.      

– Ступай   к матушке, дожидается, – молвила она Самоквасову.      

– Постой! –   удерживая ее руку, сказал он. – Шерстяной сарафан, батистовы рукава, шелковый   алый платок на голову хочешь?      

– Ну   тебя, с платками-то! – огрызнулась Марьюшка.      

– Через   неделю пришлю, а хочешь деньгами – сейчас же получай,продолжал он.      

– А   много ли деньгами-то? – опустив глаза, тихо промолвила Марьюшка.      

– Двадцать   рублев.      

– Маловато,   парень. Накинь еще красненькую, – сказала Марьюшка, бойко взглянув в глаза   Самоквасову.      

– Ладно, –   сказал Петр Степаныч и, вынув деньги, подал их Марьюшке. Поспешно спрятала она   подарок под передником.      

– Теперь   баловать с тобой мне некогда, да и нельзя. Неравно матушка выйдет, –   сказала головщица. – Ты где пристал? У Бояркиных, что ли?      

– У   иконника, – ответил Петр Степаныч.      

– Ну,   парень, туда мне ходу нет, – молвила Марьюшка. – Вот что: зачнет   темнеть, приходи в перелесок… Туда, где в прежни года со своей прынцессой   соловьев слушал… Ждать тебя буду и все расскажу. А теперь ступай поскорее к   матушке. И растворила дверь в ее келью. Во всей обрядной одежде, величаво и   сумрачно встретила Манефа Самоквасова. Только что положил он перед иконами   семипоклонный начал и затем испросил у нее прощения и благословения, она, не   поднимаясь с места, молча, пытливо на него поглядела.      

– Как   ваше здравие и спасение, матушка? – спросил Петр Степаныч, присев по   указанию Манефы на скамейку, крытую цветным суконным полавошником.      

– Здоровье   плохо, а о спасении един господь ведает, – слегка поникая головой и   медленно опуская креповую наметку, молвила Манефа.      

И   настало затем молчанье. Только маятник стенных часов в тиши мерно постукивает.      

– Из   Казани, что ли, бог принес? – спросила, наконец, Манефа.      

– Нет,   матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видал дома родительского… Да и   что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с   дядей дела пошли, – отвечал Петр Степаныч. – В Петербург да в Москву   ездил, а после того без малого месяц у Макарья жить довелось.      

– Слышала,   что у Макарья давненько живешь, – молвила Манефа. – В Петербурге-то   бывши, не слыхал ли чего полезного про наши обстоятельства?      

– Ничего   полезного не слыхал я, матушка. Нового нет ничего. Одно только сказывают, не в   дальнем, дескать, времени безотменно выйдет полное решенье скитам, –   сказал Петр Степаныч.      

– Знаем, –   спокойно ответила Манефа. – Знаем и то, что конечного решенья покамест не   будет. Зато впереди благополучия не предвидится. Из наших кого не видал ли в   Питере?      

– С   Дрябиными виделся, у Громова, у Василья Федулыча, раз-другой побывал, –   отвечал Самоквасов.      

– Что   они? – спросила Манефа,      

– Славу   богу, здоровы, – ответил Петр Степаныч.      

– Рада   слышать, что здоровы, – молвила Манефа. – Разговоров об наших трудных   обстоятельствах у тебя с ними не было ли?      

– С   Дрябиными раза два говаривал, очень жалеют, и, по ихним словам, невозможно беды   отвести. Милостыней обещались не покинуть вас, матушка…сказал Петр Степаныч.      

– Спаси   их Христос, а что Громовы?      

– Не   удосужился поговорить со мной Василий Федулыч. Не время ему было.      

– Что   же так?      

– Гости   на ту пору у него случились, – отвечал Петр Степаныч. – Съезд большой   был: министры, сенаторы, генералы. В карты с ними играл, невозможно ему было со   мной говорить!      

– Гм!   Спасительное дело в картах себе поставляет!.. – с презрительной улыбкой,   досадливо промолвила Манефа. – А дедовский завет не его дело помнить!..      

Дураки,   дескать, были у нас старики-то, мы люди умные, ученые! Дедушка-то Василья Федулыча   гуслицким мужиком ведь был, капиталы пол Москвой скопил немалые и завещал своим   детям, внукам и правнукам всячески и безотложно на вечные времена помогать   нашим керженским обителям. Не по дедушке Василий Федулыч пошел, иного стал   духу, иссякло в нем древлее благочестие!.. Уты, утолсте, ушире, дабы бога и   честныя обители, во славу его согражденные.      

И, как   будто непосильным трудом истомленная, низко наклонила она голову.      

– Нельзя   было ему, матушка, никак невозможно заняться со мной,вступился было Петр Степаныч   за Громова после короткого молчанья.      

– Знаю,   что некогда, – быстро подняв голову и сверкая гневными очами, воскликнула   Манефа. – Знаю, что беса надо было ему картами тешить, – в порыве   горячей запальчивости говорила она. – В евангельские времена Иуда за   сребреники Христа продал; петербургские благодетели наши радехоньки в карты его   проиграть, только бы потешиться с министрами да с игемонами, сиречь с   проконсулами да с Каиафами… Что им бог? В чести бы да в славе пожить, а бог и   душа – наплевать им!.. Не постави им, господи, во грех, – помолчав и   немного успокоившись, тихим голосом прибавила разгневанная игуменья.-Покрой,   господи, великим своим милосердием их прегрешения… Сохрани их, господи, в вере   своей праведной, святоотеческой!.. И набожно возвела очи на иконы.      

– Василий   Федулыч в древлем благочестии тверд, матушка. И сам и домашние… За верное могу   вам доложить! – сказал Самоквасов.      

– Злобин   еще тверже был, – тихо склоняя голову и оправляя креповую наметку,   ответила Манефа. – Им одним держался Иргиз… Какую часовню-то в Вольске   поставил он!.. Как разукрасил ее!.. Внес плащаницу дней царя Константина и   матери его Елены (В поповщинской часовне, построенной в Вольске Злобиным   (теперь единоверческая церковь), есть старинная плащаница, купленная в прошлом   столетии в Киеве женой Злобина, большой ревнительницей раскола. На той   плащанице (XVI века) есть греческая надпись ямбическими стихами, не вполне   сохранившаяся. Старообрядцы говорят, будто она устроена святым Митрофаном,   первым цареградским патриархом, современником Константину Великому. Но при   внимательном рассмотрении поврежденной и наклеенной на новый бархат надписи,   оказывается, что стоит (начальник старцев, игумен какого-либо греческого монастыря).   Во дни Константина, Елены и патриарха константинопольского Митрофана не было   еще ни плащаниц, ни службы в великую субботу над плащаницей, ни такого шитья.   нет и не было. В Византии был один патриарх Митрофан, современник Константину,   но почему ж плащаница не могла быть у патриарха александрийского или иерусалимского,   носившего имя Митрофана, в XVI столетии.).      

Ни   богатству его счету, ни щедротам его не было сметы… А как сдружился он со   знатными людьми, с министрами да с сенаторами – погряз в греховных суетах –   исчез. И все прахом пошло, и с шумом погибла память Злобина… Приказчик был у   него, Сапожниковым прозывался, отца его за пугачевский бунт в Малыковке   (Слобода Малыковка, ныне уездный город Вольск.) повесили. Разжился и он вкруг   Злобина. Правдами и неправдами таково туго набил мошну, что подобных ему богачей   нет и не бывало. Велико и громко повсюду было имя его, а достаткам счету не   было…      

А когда   и его отуманила мирская слава, когда и он охладел к святоотеческой вере и   поступил на неправду в торговых делах, тогда хоть и с самыми великими людьми   мира сего водился, но исчезе, яко дым, и богатства его, как песок, бурей вздымаемый,   рассеялись… Так за льщения суетных господь полагает им злая!.. Так он,   всесильный, низлагает человека, егда возгордится!.. Исчезоша и погибоша за   беззакония!.. Всегда бывает так, любезный мой Петр Степаныч, ежели кто веру   отцов на славу мира сменяет… Верь ты мне, что ключ к богатству в старой вере,   отступникам же от нее нищета и стыдение… Твердо помни это, Петр Степаныч…      

Скоро   станешь ты своим капиталом владать, скоро будешь на всей своей воле, большого   над тобой не будет – не забывай же слов моих… Забудешь – до тяжких дней   доживешь, бдит бо и не коснит господь, ненавидяй беззакония… Злобиным, Сапожниковым,   Громовым не уподобься!.. Не ходи по широкой стезе, ими проложенной, – во   тьму кромешную она ведет… Там, в вечной жизни, геенна огненная, здесь, на   земле, посмеяние твоей памяти – вот что себе уготоваешь!.. Помни же слово мое.      

– Матушка,   да разве нет пользы древлему благочестию от того, что почтенные наши люди с   сильными мира знаются?.. – возразил Петр Степаныч.Сами же вы не раз мне   говаривали, что христианство ими ото многих бед охраняется…      

– Господь   пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и   мудрость змеину, – сказала на то Манефа. – Ну и пусть их, наши   рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину – то на пользу христианства…   Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и   чистоте голубиной… Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя   мудрость, а господня и отец святых завещание. Ими заповеданное слово говорю   тебе. Не мне верь, святых отцов послушай. И низко опустила на лицо наметку.   Замолчал Самоквасов. Немного повременя спросила у него Манефа:      

– Как   теперь с дядюшкой-то, с Тимофеем-то Гордеичем?      

– По   судам дело наше пошло, – отвечал Петр Степаныч. – Обнадеживают, что   скоро покончат. По осени надо будет свое получить.      

– Дай   тебе господи! – молвила Манефа. – Будешь богат – не забудь сира, нища   и убога, делись со Христом своим богатством… Неимущему подашь – самому Христу   подашь. А паче всего в суету не вдавайся, не поклонничай перед игемонами да   проконсулами.      

– Я,   матушка, завсегда рад по силе помощь подать неимущему, – сказал Петр   Степаныч. – И на святые обители тоже… Извольте на раздачу принять. И подал   ей две сотенных.      

– Это,   матушка, от самого от меня, – примолвил он. – Досель из чужих рук   глядел, жертвовал вам не свое, а дядино. Теперь собственную мою жертву не   отриньте.      

– Спаси   тебя Христос. Благодарна за усердие, – сказала Манефа и, вставши с лавки,   положила перед иконами семипоклонный начал. – Чайку не покушаешь ли? –   спросила она, кончив обряд. И, не дождавшись ответа, ударила в стоявшую возле   нее кандию.      

Келейная   девица вошла… То была Евдокеюшка, племянница добродушной Виринеи, что прежде   помогала тетке келарничать. Теперь в игуменьиных комнатах она прислуживала. Манефа   велела ей самовар собрать и приготовить что следует к чаю.      

– Пали   до нас и о тебе, друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться, –   начала Манефа, только что успела выйти келейница. – Потому-то я тебе по   духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра   не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову – добра желая говорю.      

– Чем   же соблазняюсь я, матушка? Помилуйте!.. – с удивлением спросил Самоквасов.      

– Говорят,   сборы какие-то там были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское   училище, – строго и властно говорила Манефа. – Детским приютом, что   ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей   мирских. Медали, слышь, раздают… А ты, друг, и поревновал прелестной славе   мира… Сказывали мне… Много ль пожертвовал на нечестие?      

– Сто   целковых, – тихо, приниженным голосом ответил Петр Степаныч.      

– Сто   целковых! Деньги порядочные! – молвила Манефа. – И на другое на что   можно б было их пожертвовать. На полезное душе, на доброе, благочестивое дело..   А тебе медали захотелось?      

– Разве   худое дело, матушка, на бедных сирот подать? – возразил Петр Степаныч,   пристально глядя на строгую игуменью.      

Еще ниже   спустила она на лицо наметку, еще ниже склонила голову и чуть слышным голосом   учительно проговорила:      

– В   писании, друг, сказано: «Аще добро твориши, разумей, кому твориши, и будет   благодать благам твоим. Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще не   от него, то от вышнего. Даждь благочестиву и не заступай грешника, добро   сотвори смиренному и не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя н не даждь ему»   (Сираха, XII, 1-5.). Понял?      

– Сиротки   ведь они, матушка, пить-есть тоже хотят, одним подаяньем только и живут, –   промолвил на то Петр Степаныч.      

– То   прежде всего помни, что они – никониане, что от них благодать отнята…   Безблагодатны они, – резко возвысила голос Манефа. – Разве ты ихнего   стада? Свою крышу, друг мой, чини, а сквозь чужую тебя не замочит. О своих   потужи, своим помощь яви, и будет то угодно перед господом, пойдет твоей душе   во спасенье. Оглянись-ка вокруг себя, посмотри, сколь много сирых и нищих из   наших древлеправославных христиан… Есть кому подать, есть кому милость явить…   Ну, будет началить тебя, довольно… Долго ль у нас прогостишь?      

– Не   знаю, как вам сказать, матушка. – отвечал Самоквасов. – Признаться,   долго-то заживаться мне некогда, в Казань дела призывают.      

– Лучше   бы вам миролюбно как-нибудь с дядей-то покончить, – думчиво промолвила Манефа. –   Что хорошего под иноверный суд идти? Выбрать бы обоим кого-нибудь из наших   христиан и положиться бы во всем на его решенье. Дело-то было бы гораздо   праведнее.      

– Самому   мне, матушка, так хотелось сделать, да что же я могу? – сказал   Самоквасов. – Дядя никаких моих слов не принимает. Одно себе заладил: «Не   дам ни гроша» – и не внимает ничьим советам, ничьих разговоров не слушает…      

– Сам-от   ты говорил с ним? – помолчавши маленько, спросила Манефа.      

– На   глаза не пущает меня, – ответил Петр Степаныч. – Признаться, оттого   больше и уехал я из Казани; в тягость стало жить в одном с ним дому… А на   квартиру съехать, роду нашему будет зазорно. Оттого странствую – в Петербурге   пожил, в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.      

– Злобность   и вражда ближних господу противны, – учительно сказала Манефа. – Устами   царя Давыда он вещает: «Се что добро иль что красно, но еже жити братии вкупе».   Очень-то дяде не противься: «Пред лицом седого восстани и почти лицо старче…»   Он ведь тебе кровный, дядя родной. Что-нибудь попусти, в чем-нибудь уступи.      

– На   все я был согласен, матушка, на все, – молвил на те слова   Самоквасов. – Все, что мог, уступал, чужие дивились даже… А ему все   хочется без рубашки меня со двора долой. Сами посудите, матушка, капитал-от   ведь у нас нераздельный; он один брат, от другого брата я один… А он что   предлагает?. Изо всего именья отдай ему половину, а другую дели поровну девяти   его сыновьям да дочерям, десятому мне… На что ж это похоже?.. Что это за   татарский закон?.. Двадцатую долю дает, да и тут, наверное можно сказать,   обсчитает. Шел я вот на какую мировую – бери себе половину, а другую дели   пополам, одну часть мне, другую его детям. Так нет, не хочет… Все ему мало. Еще   меня же неподобными словами обзывает. Каково же мне терпеть это?.. Хочется дяде   ободрать меня, ровно липочку.      

– Мудреные   дела, мудреные!.. – покачивая головой, проговорила Манефа и, выславши вошедшую   было Евдокею келейницу, стала сама угощать Самоквасова чаем, а перед тем, как   водится, водочкой, мадерцей и всякого рода солеными и сладкими закусками.      

– Патап   Максимыч как в своем здоровье? – спросил Самоквасов после короткого   молчанья.      

– Здоров, –   сухо и нехотя ответила Манефа. Как ни старался Петр Степаныч свести речь на   семейство Чапурина, не удалось ему. Видимо, уклонялась Манефа от неприятного   разговора и все расспрашивала про свою казначею Таифу, видел ли он ее у Макарья,   исправилась ли она делами, не говорила ль, когда домой собирается. Завел Петр   Степаныч про Фленушку речь, спросил у Манефы, отчего ее не видно и правду ли   ему сказывали, будто здоровьем она стала не богата. Быстрым взором окинула   игуменья Петра Степаныча, сжала губы и, торопливо поправив наметку, медленно,   тихо сказала:      

– В   своем месте, надо думать, сидит, не то в иную обитель ушла… На здоровье точно   что стала почасту жаловаться… Да это минет.      

И тотчас   свела разговор на предстоящее переселенье в город.      

– Места   куплены, лес заготовлен, стройка началась, под крышу вывели, скоро зачнут и   тесом крыть, – говорила Манефа. – Думала осенью перебраться, да   хлопоты задержали, дела. Бог даст, видно, уж по весне придется перевозиться,   ежели господь веку продлит. А тем временем и решенье насчет наших обстоятельств   повернее узнаем.      

Не мало   время сидел Петр Степаныч у Манефы. Прежде, бывало, в ее келье то Фленушка с   Марьюшкой, то из матерей кто-нибудь сидит – теперь никого. Даже Евдокея   келейница, поставивши на стол самовар, хоть бы раз потом заглянула. Никогда так   прежде не важивалось.      

На   прощанье Манефа еще раз поблагодарила Самоквасова за его приношенье, но в гости   не звала, как бывало прежде.. Простилась сухо, холодно, тоже не по-прежнему.      

Зашел   было снова к Фленушке Петр Степаныч, но ее горницы были заперты, даже оконные   ставни закрыты.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Седьмой   час после полудня настал, закаталось в сизую тучу красное солнышко, разливалась   по вскраю небесному заря алая, выплывал кверху свётел месяц. Забелились туманы   над болотами, свежим холодком повеяло и в Каменном Вражке и в укромном   перелеске, когда пришел туда Петр Степаныч на свиданье с Марьей головщицею… На   урочном месте еще никого не было. Кругом тишь. Лишь изредка а вечернем перелете   протрещит в кустах боровой кулик (Иначе «слука» – Scolopax rusticola. У   охотников и поваров эта дичь известна под названием вальдшнепа.), лишь изредка   в древесных ветвях проворчит ветютень (Columba palumbus.), лишь изредка там   либо сям раздадутся отрывистые голоса лежанок, барашков, подкопытников (Лежанка   – Scolopax major, охотники дупелем ее зовут. Барашек – Scolopax media –   по-охотничьи и по-поварски бекас. Подкопытник, иначе крошка, стучик – Scolopax   minor, самая маленькая из породы Scolopax птичка, у охотников зовется гаршнепом.).   Не заметно ни малейшего признака, чтобы кто-нибудь из людей перед тем приходил   в перелесок, трава нигде не примята. Переждав несколько времени, раз, другой   аукнул Самоквасов, но не было ни отзыва, ни отклика. «Обманула Марьюшка! –   ему подумалось. – Деньги в руках – больше ей не надо ничего!..»      

О   Фленушке раздумался?.. «Отчего это она слова со мной не хотела сказать?.. Зачем   заперлась, ставни даже закрыла? За какую провинность мою так осерчала?..   Кажется, я на все был готов – третье лето согласья добиваюсь, а она все со   своей сухою любовью… Надоел, видно, ей, прискучил… или обнесли меня   чем-нибудь?.. По обителям это как раз… На что на другое, а на сплетни да   напраслину матери с белицами куда как досужи!..»      

Так, раскинувшись   на сочной, зеленой траве, размышлял сам с собою Петр Степаныч. Стали ему   вспоминаться веселые вечера, что бывало, проводил он с Фленушкой в этом самом   перелеске. Роем носятся в памяти его воспоминанья об игривых, затейных забавах   резвой, бойкой скитянки… Перед душевными его очами во всем блеске пышной,   цветущей красы восстает образ Фленушки…      

Вспоминается   мельком и нежная, скромная Дуня Смолокурова, но бледнеет ее образ в сравнении с   полной жизни и огня, с бойкой, шаловливой Фленушкой. Тихая, робкая, задумчивая   и уж вовсе неразговорчивая Дуня представляется ему каким-то жалким, бедным   ребенком… А у той баловницы, у Фленушки, и острый разум, и в речах быстрота, и   нескончаемые веселые разговоры. «Из Дуни что-то еще выйдет, – думает   Самоквасов, – а Фленушка и теперь краса неописанная, а душой-то какая   добрая, какая сердечная, задушевная!..»      

Где-то   вдали хрустнул сушник. Хрустнул в другой раз и в третий. Чутким ухом прислушивается   Петр Степаныч. Привстал, – хруст не смолкает под чьей-то легкой на поступь   ногой. Зорче и зорче вглядывается в даль Петр Степаныч: что-то мелькнуло меж   кустов и тотчас же скрылось. Вот в вечернем сумраке забелелись чьи-то рукава,   вот стали видимы и пестрый широкий передник и шелковый рудожелтый (Оранжевый.)   платочек на голове. Лица не видно – закрыто оно полотняным платком. «Нет, это   не Марьюшка!»– подумал Петр Степаныч.      

Побежал   навстречу… Силы небесные!.. Наяву это или в сонном мечтанье?.. Фленушка. От   радости и удивленья вскрикнул он. – Тише!.. – руку подняв, шепотом   молвила Фленушка. – Следят!.. Тише, как можно тише!.. Дальше пойдем, туда,   где кустарник погуще, к Елфимову. Там место укромное, там никто не увидит.      

– Пойдем!..   Пойдем, моя милая, дорогая моя, – начал было Петр Степаныч, в жарком волненье   схватив Фленушку за руку. Отдернула она руку и чуть слышно прошептала ему:      

– Словечка   не смей молвить, лишний раз не вздохни, услышать могут… Накроют…      

– Да   я, Фленушка…– зачал было Самоквасов.      

– Потерпи   же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка   не даль какая. – Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми   шагами и склоняясь на плечо Самоквасова. – Там досыта наговоримся…– ровно   дитя, продолжала она лепетать. – Ох, как сердце у меня по тебе изболело!..   Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне   говорила… знаешь ты от кого-то… что с тоски да с горя я пить зачала… И закрыла   руками побледневшее лицо.      

– Фленушка! –   вскликнул Самоквасов. – Неужель это правда?      

– А   ты пока молчи… Громко не говори!.. Потерпи маленько, – прервала его   Фленушка, открывая лицо. – Там никто не услышит, там никто ничего не   увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!..   Там… я… Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну   минуточку счастья мне дай и радости!.. Было бы чем потом жизнь помянуть!.. –   Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым к верхотине Каменного   Вражка.      

Давно уж   село солнышко. Вечерний подосенний сумрак небо крыл, землю темнил. Белей и   белей становились болота от вздымавшегося над ними тумана, широкими реками,   безбрежными озерами казались они. Смолкли осенние птички, разве изредка вдали   дергач прокричит, сова ребенком заплачет, филин ухнет в бору.      

Пришли.   Быстрым, порывистым движеньем сдернула Фленушка драповый плат, что несла на   руке. Раскинула его по траве, сама села и, страстно горевшим взором нежно на   друга взглянув, сказала ему:      

– Садись   рядком, как прежде… Посидим, голубчик, по-прежнему… В останышки с тобой   посидим.      

– Фленушка? –   вскрикнул Петр Степаныч, садясь возле нее и обняв дрожащей рукой стан ее. Сам   себя он не помнил и только одно мог выговорить: – Ах ты, Фленушка моя,   Фленушка!..      

Выскользнула   она из его объятий и, слегка притронувшись ладонью к пылавшей щеке его, с   лукавой улыбкой пальцем ему погрозила.      

Припал   он к высокой груди, и грустно склонилась над ним головою Фленушка.      

– Ах   ты, Петенька, мой Петенька! Ах ты, бедненький мой! – тихо, в порыве   безотрадного горя, безнадежного отчаянья заговорила она, прижимая к груди   голову Петра Степаныча. – Кто-то тебя после меня приласкает, кто-то тебя   приголубит, кто-то другом тебя назовет?      

Не   частой дробный дождичек кропит ей лицо белое, мочит она личико горючьми слезми…   Тужит, плачет девушка по милом дружке, скорбит, что пришло время расставаться с   ним навеки… Где былые затеи, где проказы, игры и смехи?.. Где веселые шутки?   Плачет навзрыд и рыдает Фленушка, слова не может промолвить в слезах.      

– Фленушка.   Фленушка!.. Что с тобой? – кротко, нежно лаская ее, говорил Самоквасов.      

Миновал   первый порыв – перестала рыдать, только тихие слезы льются из глаз.      

– Давеча   я к тебе приходил… С глаз долой прогнала ты меня… Заперлась…– с нежным укором   стал говорить ей Петр Степаныч. – Видеть меня не хотела…      

Опустила   низко голову Фленушка и, закрыв лицо передником, тихо и грустно промолвила:      

– Стыдно   мне было… Дело еще непривычное… Не хотелось, чтобы ты видел меня такой!..   Выпила ведь я перед твоим приходом.      

– Зачем   это? – с горьким участьем чуть слышно сказал Петр Степаныч.Что тут   хорошего?..      

Тихо,   бережно взял он ее за руку. Опустив передник, она взглянула на него робким,   печальным взором… Слезу заметила на реснице друга.      

И   полились у ней у самой из очей слезы. Горлицей, чуть слышно, воркует она,   припав к плечу Самоквасова.      

– А   я думала… а я думала… бранить меня станешь… Корить, насмехаться!      

– Насмехаться!..   Бранить!.. – горько улыбнувшись, – заговорил Петр Степаныч. –   Какое слово ты молвила?.. Да могу ли я над тобой насмехаться! Крепко прижалась   к нему безмолвная Фленушка.      

– Не   я, Петя, пью, – заговорила она с отчаяньем в голосе. – Горе мое   пьет!.. Тоска тоскучая напала на меня, нашла со всего света вольного… Эх ты,   Петя мой, Петенька!.. Беды меня породили, горе горенское выкормило, злая   кручинушка вырастила… Ничего-то ты не знаешь, мил сердечный друг! И надорванным   голосом тихо и грустно запела:      

Ноет   сердце мое, ноет,      

Ноет,   занывает -      

Злодейки   кручинушки      

Вдвое   прибывает.      

Ах ты,   молодость моя, молодость,      

Чем тебя   мне помянути?      

Тоской   да кручиной,      

Печалью   великой.      

Доля уж   такая мне,      

На роду   так писано,      

И   печатью запечатано -      

Не   знавать мне счастья, радости,      

С милым   другом в разлученье быть!      

Ах,   туманы ль вы, туманушки,      

Вы часты   дожди осенние.      

Уж не   полно ль вам, туманушки,      

По синю   морю гулять,      

Не пора   ли вам, туманушки,      

Со синя   моря долой?      

На мое   ли на сердечушко,      

На мое ли   ретиво      

Налегала   грусть, кручинушка,      

Ровно   каменна гора…      

Не пора   ль тебе, кручинушка,      

С ретива   сердца долой?      

Аль не   видывать, не знать мне      

Радошных,   веселых дней?..      

Упал   голос. Смолкла Фленушка.      

– Нет,   не видывать!.. Не видывать!.. – чрез малое время, чуть слышно она   промолвила, грустно наклонив голову и отирая слезы передником.      

И снова   запела. Громче и громче раздавалась по перелеску ее печальная песня:      

Родила   меня кручина,      

Горе   выкормило,      

Беды   вырастили,      

И   спозналась я, несчастная,      

С тоскою   да с печалью…      

С ними   век мне вековать,      

Счастья   в жизни не видать.      

– Эх   ты, Петенька, мой Петенька!.. Ох ты, сердечный мой! – вскликнула она,   страстно бросаясь в объятья Самоквасова. – Хоть бы выпить чего!      

– Что   ты, Фленушка? Помилуй! – сказал Петр Степаныч.-Нешто тебе не жаль себя?      

– Чего   мне жалеть-то себя?.. – с каким-то злорадством, глазами сверкнув,   вскликнула Фленушка. – Ради кого?.. Не для кого… И меня-то жалеть некому,   опричь разве матушки… Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя,   ненужная на свет я уродилась!.. Что я, что сорная трава в огороде – все   едино!.. Полют ее, Петенька… Понимаешь ли? полют… С корнем вон… Так и меня… Вот   что!.. Чуешь ли ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?..   Никому я не нужна, никому и не жаль меня…      

– Про   меня-то, видно, забыла, – с нежным укором сказал Самоквасов.Нешто я не   жалею тебя?.. Нешто я не люблю тебя всей душой?..      

– Поди   ты, голубчик! – с горькой усмешкой молвила Фленушка. – Не знаешь ты,   как надо любить… Тебе бы все мимоходом, только бы побаловать…      

– Да   сколько ж раз я молил тебя, уговаривал женой моей быть?.. Сколько раз богом   тебя заклинал, что стану любить тебя до гробовой доски, стану век свой беречь   тебя…– дрожащим голосом говорил Петр Степаныч.      

– Говорить-то   ты, точно, это говаривал, и я таковые твои речи слыхивала, да веры у меня   что-то неймется им, – с усмешкой молвила Фленушка. – Те речи у тебя   ведь облыжные… Не раз я тебе говаривала, что любовь твоя, ровно вешний лед – не   крепка, не надежна… Жиденек сердцем ты, Петенька!.. Любви такой девки, как   я, – тебе не снести… По себе поищи, потише да посмирнее. Что, с Дуней-то   Смолокуровой ладится, что ли, у тебя?      

– Что   она!.. Ровно неживая… Рыба как есть, – с недовольством ответил Петр   Степаныч.      

– И   рыбка, парень, вкусненька живет, коль ее хорошенько сготовишь…с усмешкой   молвила Фленушка и вдруг разразилась громким, резким, будто безумным   хохотом. – Мой бы совет – попробовать ее… Авось по вкусу придется…– лукаво   прищурив глаза, она примолвила.      

Прежняя   Фленушка сидит с ним: бойкая речь, насмешливый взор, хитрая улыбка, по-бывалому   трунит, издевается.      

– Тиха   уж больно, не сручна…– сквозь зубы процедил в ответ Петр Степаныч.      

– А   тебе бы все бойких да ручных, – подхватила Фленушка. – Ишь какой ты   сахар медович!.. Полно-ка, дружок, перестань, – примолвила она, положив   одну руку на плечо Самоквасову, а другою лаская темно-русые кудри его. –   Тихая-то много будет лучше тебе, Петруша, меньше сплеток про вас будет… Вот мы   с тобой проказничали ведь только, баловались, до греха не доходили, а поди-ка,   уверь кого… А все от того, что я бойковата…      

Нет, ты   не покидай Дунюшки… Не сручна, говоришь, – сумей сделать ее ручною…   Настолько-то у тебя умишка хватит, дурачок ты мои глупенький,говорила она, а   сама крепко прижималась разалевшейся щекой к горящей щеке Самоквасова.      

– Ну   ее! И думать не хочу… Ты одна моя радость… Ты одна мне всего на свете   дороже! – со страстным увлеченьем говорил Петр Степаныч и, крепко прижав к   груди Фленушку, осыпал ее поцелуями…      

– А   ты не кипятись… воли-то рукам покамест не давай, – вырываясь из объятий   его, со смехом промолвила Фленушка. – Тихая речь не в пример лучше   слушается.      

– Ах,   Фленушка, Фленушка!.. Да бросишь ли ты, наконец, эти скиты, чтоб им и на   свете-то не стоять!.. – стал говорить Петр Степаныч. – Собирайся   скорее, уедем в Казань, повенчаемся, заживем в любви да в совете. Стал я богат   теперь, у дяди из рук не гляжу.      

Вспыхнула   Фленушка и, раскрыв пурпурные губки, страстным взором его облила… Но вдруг, как   злым стрельцом подстреленная пташка, поникла головкой, и алмазная слеза блеснула   в ее черных, как смоль, и длинных ресницах…      

– Молви   же словечко, моя дорогая, реши судьбу мою, ненаглядная! – молил   Самоквасов.      

Крепко   прижав к лицу ладони, ровно дитя, чуть слышно она зарыдала.      

– Матушка-то…   Матушка-то как же?      

– Что   ж? Матушке свое, а нам свое…– резко ответил Петр Степаныч.Сама говоришь, что не   долго ей жить… Ну и кончено дело – она помрет, а наша жизнь еще впереди…      

– Молчи! –   властно вскрикнула Фленушка, быстро и гневно подняв голову.      

Слез как   не бывало. Исчезли на лице и страстность и нежность. Холодная строгость сменила   бурные порывы палившей страсти. Быстро с лужайки вскочив, резким голосом она   вскрикнула:      

– Уйду!..   И никогда тебе не видать меня больше… Сейчас же уйду, если слово одно молвишь   мне про матушку! Не смей ничего про нее говорить!.. Люблю тебя, всей душой   люблю, ото всего сердца, жизнь за тебя готова отдать, а матушки трогать не   смей. Не знаешь, каково дорога она мне!..      

– Ну   не стану, не стану. – уговаривал ее Петр Степаныч и снова привлек ее в   объятья.      

Безмолвна,   недвижима Фленушка. Млеет в страстной истоме.      

– Чего   жалеть себя?.. Кому блюсти?.. Ох, эта страсть!.. – чуть слышно шепчет   она. – Зачем мне девство мое? К чему оно? Бери его, мой желанный, бери!   Ах, Петенька, мой Петенька!..      

Почти до   свету оставались они в перелеске. Пала роса, поднялись едва проглядные туманы…      

Возвращаясь   домой, всегда веселая, всегда боевая Фленушка шла тихо, склонивши голову на   плечо Самоквасова. Дрожали ее губы, на опущенных в землю глазах искрились   слезы. Тяжело переводила она порывистое дыханье… А он высоко и гордо нес   голову.      

– Как   же после этого ты со мной не поедешь? – говорил он властным   голосом. – Надо же это венцом покрыть?      

– Ох,   уж я и сама не знаю, Петенька!.. – покорно молвила Фленушка.Уезжай ты,   голубчик мой милый, уезжай отсюда дня на три… Дружочек, прошу тебя, мой   миленький!.. Богом тебя прошу…      

– А   когда через три дня ворочусь – поедешь ли в Казань?      

Выйдешь   за меня замуж?      

Немного   подумавши, она отвечала: – Поеду… Тем временем я в путь соберусь… уедешь?..      

Сегодня   же, сейчас… Уеду, – сказал Петр Степаныч.      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Не   великая охота была Самоквасову выполнять теперь причуды Фленушкины. Прихотью   считал ом внезапное ее требованье, чтоб уехал он на три дня из Комарова.   "Спешным делом ступай, не знай куда, не знай зачем! – думалось ему,   когда он возвращался в светелку Ермилы Матвеича…– Что за блажь такая забрела ей   в голову? Чем помешал я сборам ее?..      

Чудная,   как есть чудная!.. А досталась же мне!.. Заживу теперь с молодой женой – не   стыд будет в люди ее показать, такую красавицу, такую разумницу!.. Три дня – не   сколь много времени, зато после-то, после!.. А ехать все-таки охоты нет. Просидеть   разве в светелке три дня и три ночи, никому на глаза не показываясь, а иконнику   наказать строго-настрого – говорил бы всем, что я наспех срядился и уехал   куда-то?.. Нельзя – от келейниц ничего не укроется, пойдут толки да пересуды,   дойдут до Фленушки, тогда и не подступайся к ней, на глаза не пустит, станет   по-прежнему дело затягивать… Нет, уж, видно, ехать, выполнить, что   велела, – отговорок чтобы после у ней не было".      

Наскоро   уложив в чемодан скарб свой, разбудил он Ермила Матвеича и упросил его тотчас   же везти его до Язвицкой станции. Уверял Сурмина, что нежданно-негаданно   спешное дело ему выпало, что к полдням непременно ему надо в соседний город   поспеть. Подивился иконник, но ни слова не вымолвил. Покачал только седой   головой, медленно вышел из избы и велел сыновьям лошадей закладывать. Не совсем   еще обутрело, как Андрей, старший сын Ермилы Матвеича, скакал уж во весь опор с   Самоквасовым по торной, широкой почтовой дороге.      

В   Язвицах, только что въехали они в деревенскую околицу, встретился Петру   Степанычу старый знакомый – ухарский, разудалый ямщик Федор Афанасьевич. На   водопой коней он вел и, как только завидел Самоквасова, радостно вскликнул ему:      

– А!   Ваше степенство! По добру ль, по здорову ль? Давно не видались!      

– Здравствуй,   Федор Афанасьич! – вылезая из телеги, отвечал на привет его   Самоквасов. – Каково поживаешь? Лошадок бы мне.      

– Можно, –   молвил ямщик. – Лошади у нас всегда наготове. Много ль потребуется?      

– Пару, –   сказал Петр Степаныч, отходя с ямщиком в сторону от тележки иконниковой.      

– Что   мало? – подмигнув Самоквасову с хитрой улыбкой, молвил ямщик. – Я   было думал троек пять либо шесть вашему степенству потребуется, думал, что   опять скитскую девку задумано красть…      

– А   ты потише… Зря-то не болтай… Нешто забыл уговор?.. – понизив голос, сказал   Петр Степаныч, оглянувшись на Ермилова сына.      

Но   коренастый, дюжий Андрей, откладывая усталых лошадей, ни на что не обращал вниманья.      

– Зачем   нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей   милостью. Потому и держим крепко заказ, – бойко ответил ямщик. –   Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок… Это я тебе   только молвил, а другому кому ни-ни, ни гу-гу. Будь надежен, в жизни от нас   никто не узнает.      

– То-то,   смотри, – молвил ему Петр Степаныч, ставши возле колодца у водопойной колоды. –   Ненароком проболтаешься – беда.      

– Кажись   бы, теперича и беды-то опасаться нечего, – сказал Федор Афанасьев. –   Тогда мы с тобой от Чапурина удирали, а теперь он на себя все дело принял –   я-де сам наперед знал про ту самокрутку, я-де сам и коней-то им наймовал… Ну,   он, так он. Пущай его бахвалится, убытку от него нам нет никакого… А   прималчивать все-таки станем, как ты велел… В этом будь благонадежен…      

– Ладно,   хорошо, – молвил Петр Степаныч. – Пой же скорей лошадей да   закладывай. К полдням мне надо в городе быть безотменно.      

– К   Феклисту Митричу? – с усмешкой спросил Афанасьев.      

– К   нему, – сказал Петр Степаныч, а сам подумал: "В самом деле к Феклисту   зайти… Квартирку ему заказать…      

Пристанем   на перепутье, как покатим в Казань".      

– Опять   келейную хочешь красть, – усмехнулся Федор ямщик. – Что же? В добрый   час… Расхорошее дело! Со всяким удовольствием послужим на том.      

– Придет   время, тогда повещу, – молвил Самоквасов.      

– А   много ль троек потребуется?.. Сколь народу на отбой погони готовить? –   тряхнув кудрями, спросил разудалый ямщик.      

– Не   такое дело. Больше тройки не надо будет, – сказал Петр Степаныч.      

– Значит,   сироту красть? Погони не чаешь… Дело!.. Можем и в том постараться… Останетесь   много довольны… Кони – угар. Стрижена девка косы не поспеет заплесть, как мы с   тобой на край света угоним… Закладывать, что ли, а может, перекусить чего не в   угоду ли? Молочка похлебать с ситненьким не в охотку ли?.. Яичницу глазунью не   велеть ли бабам состряпать? Солнышко вон уж куда поднялось – мы-то давно уж   позавтракали.      

– Нет,   нет, – торопил его Петр Степаныч. – Скорей готовь лошадей – еду   наспех, боюсь опоздать.      

Десяти   минут не прошло, как ухарский Федор Афанасьев во весь опор мчал Самоквасова по   хрящевой дороге.      

Подъехав   к дому Феклистову, Петр Степаныч вошел к нему в белую харчевню. Были будни,   день не базарный, в харчевне нет никого, только в задней горнице какие-то двое   приказных шарами на биллиарде постукивали. Едва успел Петр Степаныч заказать   селянку из почек да подовый пирог, как влетел в харчевню сам хозяин и с   радостным видом кинулся навстречу к богатому казанцу.      

– Какими   это судьбами? – заговорил он, крепко сжимая руку Петра Степаныча. –   Каким ветром опять принесло вашу милость в наш городишко?.. Да зачем же это вы   в харчевню… Прямо бы ко мне в горницы!.. Дорога-то, чать, известна вашему степенству?..   Люди мы с вами маленько знакомые… Пожалуйте, сударь, кверху, сделайте такое   ваше одолжение… Никитин,обратился он к отставному солдату, бывшему в харчевне   за повара, – отставь селянку с пирогом, что их милость тебе заказали…   Уважим дорогого гостя чем-нибудь послаще… Пожалуйте, сударь Петр Степаныч,   пожалуйте-с…      

– Да   ведь я дня на три сюда, не больше, – сказал Самоквасов. – Думал на   постоялом дворе пристать, а у вас в харчевне перекусить только маленько.      

– Пущу   я вас на постоялый!..-сказал Феклист Митрич. – Как бы не так. Те самые   горницы, что тогда занимали, готовы, сударь, для вас… Пожалуйте… Просим   покорно!      

– Да   право же, мне совестно стеснять вас, Феклист Митрич, – говорил   Самоквасов. – Тогда было дело другое – не стать же новобрачной на   постоялом дворе ночевать; мое одиночное дело иное.      

– Как   вам угодно, а уж я вас не отпущу, – настаивал Феклист и силком почти   утащил Петра Степаныча в свои покои…      

Как   водится, сейчас же самовар на стол. Перед чаем целительной настоечки по   рюмочке. Авдотья Федоровна, Феклистова жена, сидя за самоваром, пустилась было   в расспросы, каково молодые поживают, и очень удивилась, что Самоквасов с самой   свадьбы их в глаза не видал, даже ничего про них и не слыхивал.      

– Как   же это так? – изумилась Авдотья Федоровна. – Как же вы у своих   «моложан» до сей поры не бывали? И за горным столом не сидели, и на княжом пиру   ни пива, ни вина не отведали (На север и северо-восток от Москвы моложанами, а   на юге молодожанами называют новобрачных целый год. В Поволжье, особенно за   Волгой, «моложанами» считаются только до первой после брака пасхальной субботы.   Горной стол и княжой пир – обеды у новобрачных или у их родителей на другой и   третий день после венчания.). Хоть свадьбу-то и уходом сыграли, да ведь Чапурин   покончил ее как надо быть следует – «честью» (То есть со всеми обрядами.).   Гостей к нему тогда понаехало и не ведомо что, а заправских-то дружек, ни вас,   ни Семена Петровича, и не было. Куда же это вы отлучились от ихней радости?      

– По   разным местам разъезжал, – сказал Петр Степаныч. – В Москве проживал,   в Петербурге, у Макарья побывал на ярманке. К тому же недосуги у меня разные   случились, дела накопились… А вы, однако, не сказали ли кому, что свадьбу Прасковьи   Патаповны мы с Сеней состряпали?      

– Полноте!..   Как это возможно! – вступился Феклист. – Ни вашего приказанья, ни   ваших милостей мы не забыли и в жизнь свою не забудем… А другое дело и   опасаться-то теперь Чапурина нечего – славит везде, что сам эту свадебку состряпал…   Потеха, да и только!..      

– С   чего ж это он? – спросил Самоквасов.      

– Потому   что гордан (Гордан, гордиян – то же, что гордец.). Уж больно высоко себя   держит, никого себе в версту не ставит. Оттого и не хочется ему, чтобы сказали:   родную, дескать, дочь прозевал. Оттого на себя и принял…– с насмешливой улыбкой   сказал Феклист Митрич. – А с зятем-то у них, слышь, в самом деле наперед   было слажено и насчет приданого и насчет иного прочего. Мы уж и сами немало   дивились, каких ради причин вздумалось вам уходом их венчать.      

– Так   было надо, – отвечал Самоквасов. – А вы все-таки никому не   сказывайте, что это дело мы с Семеном обработали… Хоть до зимы помолчите…      

– Слушаем,   сударь, слушаем. Лишнего слова от нас и после зимы не проскочит, – молвил   Феклист. – Да не пора ли гостю и за стол?.. Федоровна! Готово ли все у   тебя?      

– Милости   просим, гость дорогой, мало жданный да много желанный! Пожалуйте нашей   хлеба-соли откушать, – низко кланяясь, сказала Феклистова хозяйка.      

Сели за   стол. Никитину строго-настрого приказано было состряпать такой обед, какой только   у исправника в его именины он готовит. И Никитин в грязь лицом себя не ударил.   Воздал Петр Степаныч честь стряпне его. Куриный взварец (Суп из курицы),   подовые пироги, солонина под хреном и сметаной, печеная репа со сливочным   маслом, жареные рябчики и какой-то вкусный сладкий пирог с голодухи очень   понравились Самоквасову. И много тем довольны остались Феклист с хозяюшкой и сам   Никитин, получивший от гостя рублевку.      

– Ежели   бы теперича рыба была у нас свежая, стерлядки бы, к примеру сказать, да ежели   бы у нас по всему городу в погребах лед не растаял, мог бы я, сударь, и   стерлядь в разваре самым отличным манером сготовить, мог бы свертеть и мороженое.   Такой бы обедец состряпал вам, каким разве только господина губернатора   чествуют, когда его превосходительство на ревизию к нам в город изволит   заезжать… А при теперешних наших запасах поневоле, ваше степенство, репу да   солонину подашь. В эвтом разе уж не взыщите…Так говорил осчастливленный   рублевкой Никитин.      

– Ладно,   ладно. Спасибо и за то, что сготовил, – сказал Феклист Митрич. –   Спасибо, ступай себе с богом!..      

Но   Никитин, маленько хлебнувший ради лучшего успеха в стряпне, не сразу послушался   хозяина, не пошел по первому его слову из комнаты.      

– Когда   еще, ваше степенство, находился я в службе его императорского   величества, – не слушая хозяина, говорил он Петру Степанычу, – в   Малороссийском гренадерском генерал-фельдмаршала графа Румянцева Задунайского   полку в денщиках у ротного командира находился. Бывало, как только приедет   начальство на инспекторский смотр: бригадный ли, дивизионный ли, либо сам   корпусный, тотчас меня к полковому на кухню прикомандируют. Потому что я из ученых   – до солдатства дворовым человеком у господина Калягина был и в клубе   поварскому делу обучался, оттого и умею самым отличным манером какие вам угодно   кушанья сготовить, особенно силён я насчет паштетов. Майонезы опять, провансали   по моей части. Генералы кушали и с похвалой относились… А здесь только над   селянкой да над подовыми и сидишь… Распоганый на этот счет городишко! И есть-то   путем не умеют.      

– А   ты ступай к своему месту, – крикнул, наконец, Феклист Митрич на   захмелевшего повара. – Гостю отдохнуть пора, а ты лезешь с разговорами.   Ступай же, ступай!      

И едва   мог выжить из комнаты не в меру разговорившегося Никитина.      

Здорово   соснул Петр Степаныч после бессонной ночи, тряской дороги и плотного обеда. Под   вечер от нечего делать пошел по городу бродить. Захолустный городок был невелик   – с конца на другой поля видны. Местоположение неважное – с трех сторон болота,   с четвертой косогор. Широкие прямые улицы и обширные необстроенные площади   поросли сочной травой. Кроме немногих обитаемых чиновниками домов, все ставлены   на подклетах, – дома обширные, высокие, из толстого сосняка да ельника.   Сторона лесная, есть из чего хорошо и прочно построиться. Все ворота затворены,   иные даже заперты, а на притолоке у каждых почти прибит на белой бумажке медный   крест, и, кроме того, записочка с полууставною надписью: «Христос с нами уставися,   той же вчера и днесь и во веки веков. Аминь». Значит, хозяева старой вере   последуют…      

Там и   сям середь улицы вырыты колодцы, над ними стоят деревянные шатры на толстых   столбах. Тихо, чуть не безлюдно повсюду – нет звуков в сонном городке. Разве   где-нибудь прогудит струна шерстобита, зашурчит станок ложкаря. Из иных домов   глухо доносится тихое, гнусливое пение женских голосов – всенощную там   староверы справляют. Строго, сурово повсюду – ни вольной, как птица небесная,   песни, ни веселого задушевного говора, ни бойких, спорливых разговоров, Куры,   что копаются на улицах в песке, свиньи, что усердно разрывают на соборной площади   луговину, и те делают свое дело тихо, смирно. Пустыня не пустыня, а похоже на   то.      

Почти   весь город обошел Петр Степаныч, а повстречал либо пять, либо шесть человек. И   каждый встречный с удивленьем останавливался, с любопытством глядел на   незнаемого человека и потом еще долго смотрел ему вслед, узнать бы, куда и к   кому держит он путь. Тоска напала на Самоквасова, и сильно он обрадовался,   когда на всполье у казенных, давным-давно запустелых соляных анбаров,   охраняемых, однако, приличною стражей из инвалидной команды, увидал он Феклиста   Митрича. Тотчас к нему подошел.      

– Гуляете? –   с радушной улыбкой спросил у него Феклист.      

– Да,   вышел было немножко пройтись. Исходил весь город и живой души не   встретил, – отвечал ему Самоквасов.      

– Будни, –   со сладкой потяготой зевая и набожно крестя разинутый рот, лениво промолвил   Феклист Митрич. – Кому теперь у нас по улицам шляться?.. Всяк при своем   деле – кто работает, кто отдыхает… Хоша и до меня доведись – нешто стал бы я   теперь по улицам шманяться, ежели б не нужное дело… Не праздник седни, чтобы   слоны-то продавать (Слоняться, слоны продавать, а также шманяться, шмонить,   шмоничать – шататься без дела, бродить от безделья, отбывать от дела.).      

– Разве   у вас не гуляют после работы? – спросил Петр Степаныч.      

– Гуляют,   да только по воскресеньям и по праздникам, – отвечал Феклист   Митрич, – по четвергам еще гуляют, потому что базар, а в будние дни почто   народу гулять? День-то деньской над работой умаются, зашабашат – тотчас ко щам,   а после щей на боковую… Город наш благочестивый, не бездельный какой-нибудь,   все при деле. Маленький мальчишка и тот с утра до ночи ложки ковыряет. Встал,   умылся, оделся, богу помолился, хлебца перекусил, и за тесличку (Тесличка   (тесло) – железное орудие, употребляемое для выделки деревянных ложек.). Вон те   так никоим путным делом не займутся, – примолвил Феклист, указывая на большой   двухъярусный дом со множеством пристроек, со всех сторон его облепивших, и с   закрытыми наполовину окнами. – Вон эти чернохвостые не орут, не сеют, а   слаще да больше нашего едят. От нечего делать и пошли бы они, может быть, прогуляться,   да ходу им на улицу нет, опричь того, что разве по самому нужному делу. Нельзя   же черницам по улицам слоняться – не водится…      

– А   чей это дом? – полюбопытствовал Петр Степаныч.      

– Келейницы   живут, – ответил Феклист. – Мать Серафима оленевская. После дяди   достался ей дом-от, она его летошний год и обрядила по-скитскому. Ишь сколь   боковуш да светелок приляпала… Старицы к ней набрались и белицы; всего человек   с пятнадцать теперь тут у нее живет. Как есть заправская обитель… Теперь у нас   в городу много таких развелось и еще больше того разведется, потому что   выгонка, слышь, скоро, матерей-то поразгонят. Загодя стали у нас селиться…   Вишь, какие хоромы Манефа Комаровская городит. Тетенька вашей-то моложаны   будет, сестра родная Чапурину. – Так говорил Феклист желчно и досадливо,   указывая на недостроенные и еще не покрытые кровлями дома возле соляных анбаров   на самом всполье.      

– Три   дома! – молвил Самоквасов, поглядев на Манефины постройки.      

– Четыре, –   перебил Феклист. – Четвертой-эт позади. С руки тут им будет – потаенного   ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту (В православном   простонародье вместо секта иногда говорят сект.), чего лучше как на всполье. И   овраг рядом, и лес неподалеку – все как нарочно про них уготовано… Нашему   брату, церковнику, смотреть на них, так с души воротит… Зачем они это живут… К   чему?.. Только небо коптят. А пошарь-ка в сундуках – деньжищ-то что? Гибель!..      

– Зачем   же мать Манефа так широко строится? – спросил Самоквасов.Незаконных вещей   ведь она не творит…      

– Широко,   значит, жить захотелось, – с усмешкой ответил Феклист Митрич. –   Навезет с собой целый табор келейниц. Все заведет, как надо быть скиту. Вон и   скотный двор ставит, и конный!.. Часовни особной только нельзя, так внутри   келий моленну заведет… Что ей, Манефе-то?.. Денег не займовать… И у самой   непочатая куча и у брата достаточно.      

– С   братом-то, слышь, повздорила, – сказал Петр Степаныч.      

– Что   ж из того, что повздорила? Не важность! – молвил Феклист. – Ихни   побранки подолгу не живут. А точно, что была у них драна грамота. А все из-за   вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться.   «Зачем, говорит, ославил ты мою обитель? Зачем, говорит, не от себя из дому, а   от меня из скита девку крал?» А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает…   Шальной ведь он!..      

– А   что у вас в городе про ту свадьбу говорят? – немного помолчав, спросил   Самоквасов.      

– Чего   говорить-то? Ничего не говорят, – молвил Феклист. – Спервоначалу,   правда, толков было достаточно, а теперь и поминать перестали.      

– А   много было толков?      

– Довольно, –   ответил Феклист. – Наши-то, церковники то есть, да и староверы, которые за   матерей не больно гораздо стоят, помирают, бывало, со смеху, а ихней статьи   люди, особливо келейные, те на стены лезут, бранятся… Не икалось нешто вам, как   они тогда поминки вам загибали?      

– Разве   узнали про меня? – с живостью спросил Петр Степаныч.      

– По   имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь честили и того вам   сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним речам, сидеть бы вам   теперь на самом дне кромешной тьмы… Всем тогда от них доставалось, и я не ушел,   зачем, видишь, я у себя в дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на то:   «деньги плачены были за то, а от вас я сроду пятака не видывал… Дело торговое…»   Унялись, перестали ругаться.      

– А   не доходило ли до вас про мать Манефу? – спросил Петр Степаныч. – Не   было ли у ней на нас подозренья?      

– Какое   ж могло быть у ней подозренье? – отвечал Феклист Митрич. – За день до   Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда   насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила:   «На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из   скита выехали – при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали   бы они, благодетели, такому делу случиться».      

– Это   хорошо, – молвил Самоквасов, входя в дом Феклиста. А там Федоровна, сидя   за самоваром, давно уж ждала и мужа и гостя.      

На   другой день воскресенье приходилось. Поутру зычно раздался звон большого   соборного колокола. Вторя ему, глухо задребезжал надтреснутый напольный   (Напольная церковь – кладбищенская.), и резко забряцал маленький серебристый   колокол единоверческой церкви. День выдался красный, в небе ни облачка: ветер   не шелохнет, пряди паутины недвижно висят в чистом, прозрачном воздухе, клонящееся   к осени солнышко приветно пригревает высыпавшие на улицу толпы горожан. Чинно,   степенно одетые в темно-синие кафтаны и сибирки с борами назади, ходом   неспешным идут старики и пожилые люди. С удалью во взорах, с отвагой в   движеньях, особыми кучками выступают люди молодые, все до единого в ситцевых   рубахах с накинутыми поверх суконными чуйками.      

Старухи   все в синем, с темными матерчатыми (Матерчатым – из шелковой ткани.), затканными   золотом головными платками; молодицы в ситцевых и шелковых сарафанах с яркими   головками (Головка – головная повязка замужних горожанок из шелкового платка   или косынки преимущественно яркого цвета. Встречаются головки и по деревням в   зажиточных семействах. В последнее время они стали выходить из употребления,   заменяясь шелковыми платками в роспуск.), а заневестившиеся девицы в московских   сарафанах с белоснежными рукавами и с цветными платочками на головах. Все идут,   все спешат, а ребятишки и девчонки давным уж давно снуют по улицам. Все глядят   весело, празднично. Не много народа в собор прошло, меньше того в напольную,   чуть-чуть побольше в единоверческую, зато густыми толпами повалил народ в дома   келейниц. Всюду тихо – все молятся, каждый по-своему.      

Чинно,   степенно, без шума, без говора после молитвы по домам разошлись. Опустели   улицы, и стар и мал за столом сидят, трапезуют чем кому бог послал. Пообедавши,   старые люди на спокой пошли, кто помоложе – на улицу. Тут чуть-чуть оживился,   тут едва развернулся мертвенный в обычное время городок. В лучших нарядах   девушки и молодицы расселись под окнами. Рядышком по три да по четыре сидят   безмолвные красавицы, ровно в землю врытые. Ни хоровода, ни песен, ни бойких   веселых речей. Оборони господи молодицу, а пуще того девицу на выданье –   громкое слово сказать. Засмеют вольницу, ославят, что смела нарушить давний   обычай. И станут за то ее женихи обегать, а мужнюю жену сожитель зачнет поколачивать…   Особыми кучками, также под оконья к кому-нибудь, старики попозже сбираются и до   позднего вечера толкуют про свои дела. Тут и громкий говор и споры, иной раз до   ссоры даже дойдет, но и бранятся чинно, степенно. Холостым много вольнее – с   увесистыми палками в руках заводят они середь улицы любимую свою игру в   городки. Расставив рядами деревянные чурки, мечут в них издали палками; кто   больше сшиб, тот и выиграл. Тут смех, даже громкие крики, но чинность, степенность   блюдется и середь молодежи.      

Так   веселятся в городке, окруженном скитами. Тот же дух в нем царит, что и в   обителях, те же нравы, те же преданья, те ж обиходные, житейские порядки… Но   ведь и по соседству с тем городком есть вражки, уютные полянки и темные перелески.   И там летней порой чуть не каждый день бывают грибовные гулянки да ходьба по   ягоды, и там до петухов слушает молодежь, как в кустиках ракитовых соловушки   распевают, и там… Словом, и там, что в скитах, многое втайне творится…      

Все   улицы с переулками и со всеми заулками исходил Петр Степаныч. Людно везде, но   столь строго и чинно, что ему, заезжему человеку, безжизненным, мертвым все   показалось. Скучно стало ему – кругом незнакомые люди, не с кем речь повести,   не с кем в разговор вступить. Пробовал, и не один раз пробовал, но ему отвечали   сухо, нехотя, поглядывая на него недобрыми глазами. Тоска напала на Петра   Степаныча середь чужих людей.      

Томимый   скукой одиночества, вплоть до ночи пробродил он по городу, а на ночлеге другая   беда – словоохотный Феклист подсел с докучными россказнями, нисколько для гостя   не любопытными. Рад бы не слушать, да хозяину рта не зашьешь. Стал отмалчиваться,   и то не помогает, россказни Феклиста о городских пользах и выгодах были   нескончаемы. На головную боль стал жаловаться Самоквасов, думая, что хоть   больному-то дадут покой. Не тут-то было – Феклист, а пуще его дородная и сильно   к вечеру под влиянием настоечки разговорившаяся Федоровна, перебивая друг   друга, стали ему предлагать разные снадобья, клятвенно заверяя, что от них   всякую болезнь с него как рукой снимет. Чтоб избавиться от надоевшей болтовни,   Петр Степаныч хотел было спать идти, но радушные хозяева его не пустили. «Как   можно, – с изумленьем они говорили, – как возможно без ужина гостю   держать опочив?..» Насилу отделался Самоквасов от докучного хлебосольства..   Радостно, свободно вздохнул он, запершись в отведенной ему комнате.      

Жарко,   душно. Воздух сперся, а освежить его невозможно. Перед тем как приехать Петру   Степанычу, завернули было дожди с холодами, и домовитый Феклист закупорил окна   по-зимнему… Невыносимо стало Самоквасову – дела нет, сон нейдет… Пуще прежнего   и грусть и тоска… Хоть плакать, так в ту же пору…      

А   Фленушка с ума нейдет. Только и мыслей, только и дум, что об ней да об ней.   Жалко ее. Клянет и корит себя Самоквасов, что прежде законной поры до конца   исканья свои довел… Но тут же и правит себя…      

(Оправдывает.)   «Как же было стерпеть, как воздержаться?»… и тем старается успокоить свою   совесть. А меж тем жалостью растопляется его сердце, любовь растет и объемлет   все существо его… «Что-то теперь она, моя ластовка, что-то теперь, моя лебедь   белая? К отъезду ли тихонько сбирается или с Манефой на последышках беседует?..   Ох, скорей бы, скорее проходили эти дни! Обнять бы ее скорей, увезти бы из   скучного скита на новую жизнь, на счастье, на радость, на любовь бесконечную!..   Целый день еще остается!.. И зачем она так упорно домогалась, чтоб уехал я на   то время, как станет она сряжаться?.. Чем помешал бы я ей?.. Прихоть,   причуда!.. Такой уж нрав – ни с того ни с сего заберет что-нибудь себе в   голову. Тут вынь да положь – тешь девичий обычай!..»      

Не   сходит с ума Фленушка, не сходит она и со взоров духовных очей у Петра   Степаныча. Наяву стала чудиться, ровно живая…      

Раскидался   в сонном бреду Петр Степаныч на высоко взбитой пуховой перине. Призраки стали   являться ему… И все Фленушка, одна только Фленушка. Но не такова, какою прежде   обычно бывала. Не затейница веселых проказ, не бойкая, насмешливая причудница.   Иная Фленушка теперь видится, какою под конец последнего свиданья была: тихая,   безмолвная, в робком смятенье девичьей стыдливости, во всей красоте своей, во   всей прелести. Закинулась назад миловидная головка, слезой наслажденья   подернулись томные очи, горят ланиты, трепещут уста пурпуровые… Распахнулась   белоснежная сорочка, и откинулась наотлет, будто резцом художника из мрамора   иссеченная, стройная рука… Не звонкий хохот, не резкая речь слышится в мертвой   тиши темной ночи Петру Степанычу; слышится ему робко слетающий с трепетных уст   страстный лепет, чудится дрожащий шепот, мечтаются порывистые, замирающие   вздохи…      

На   другой день Петр Степаныч придумать не мог, куда бы деваться, что бы делать с   собой. После бессонной ночи в душной горнице, после дум беспокойных, после   страстных горячих мечтаний едва мог он с постели подняться. Увидав его,   бледного, истомленного, – Феклист Митрич не на шутку перепугался. Не   тертый картофель, не кочан капусты к голове стал теперь ему предлагать, но   спрашивал, не сбегать ли за лекарем. Петр Степаныч наотрез отказался.      

Пуще   всего тому дивился Феклист, что, выпив две чашки чаю, Петр Степаныч не   согласился позавтракать. Ни жаренные в сметане белые грибы, ни копченая семга,   ни сочный уральский балык, ни сделанный самой Федоровной на славу жирный варенец,   ни стряпня того повара, что лакомил когда-то командиров, не соблазнили его.   Много Феклист за гостем ухаживал, много его потчевал, но не принял приветно и   ласково речей его Петр Степаныч… А много было Феклист хлопотал, потому что   думал, ежель побольше да слаще поест казанский наследник, щедрее заплатит ему   за постой. Отказ от завтрака за убыток себе он почел.      

Вышел   Самоквасов на улицу. День ясный. Яркими, но не знойными лучами обливало землю   осеннее солнце, в небе ни облачка, в воздухе тишь. Замер городок по-будничному   – пусто, беззвучно… В поле пошел Петр Степаныч.      

Без   цели, без намеренья, выйдя за городскую околицу, зашел он на кладбище. Долго   бродил меж поросших густою травой надмогильных насыпей, меж старых и новых   крестов и голубцов. Повидней да побогаче памятников было немного – ставлены они   были только вкруг церкви над почетными горожанами, больше над чиновниками. Из   дворян во всем захолустном уезде никого не живет, а купечество почти сплошь   старинки держится и хоронится в особом участке отдельно от церковников, оттого   и нет возле церкви очень богатых памятников. Походил Самоквасов по кладбищу,   бессознательно перечитал все надгробия. Было немало смешных и забавных.      

Вот на   чугунном столбике без знаков препинания начертано: «Господи! в селениях твоих   подаждь ему успокоение от супруги его Ольги Ивановны». Вот на каменной плите   иссечено произведение доморощенного стихотворца и в нем завещание в бозе   усопшей болярыни Анны супругу ее, оставшемуся в земной плачевной юдоли «Помяни   ты мое слово – на другой ты не женись». Вот на кирпичном, ржавой жестью обитом   мавзолее возвещается «прохожему», что тут погребен «верный, усердный раб церкви   – удельный крестьянин такой-то, в двух жалованных из кабинета его   императорского величества кафтанах, один кафтан с позументами, а другой с   золотым шитьем и таковыми ж кистями». Бессознательно читает Петр Степаныч   кладбищенские сказанья, читает, а сам ничего не понимает. Далеко его думы – там   на Каменном Вражке, в уютных горенках милой, ненаглядной Фленушки.      

Всюду   тихо, лишь кузнечики неустанно трещат в намогильной траве и в спелой яри на несжатых   еще яровых полях. Изредка в поднебесье резко пропищит ястреб, направляя бойкий   полет к чьему-нибудь огороду полакомиться отставшим от наседки цыпленком. В   немой тиши один с заветной думой бродит Петр Степаныч по божьей ниве…      

Весь мир   им забыт, одна Фленушка только на мыслях. «Завтра, завтра, только что стемнеет,   мы с ней в Казань. В людном, большом городе, в шумной жизни забудет она Манефу   и скит… К новой жизни скоро привыкнет… Разряжу ее на зависть всем, на   удивленье… Игры, смехи, потехи любит она, – на жизнь веселую ее приведу…»      

С поля   ветер пахнул, далекие голоса послышались: "Воистину суета всяческая! Житие   бо ее – сон и сень, и всуе мятется всяк земнородный… (Седален 6 гласа в «Службе   усопшим». Текст по Филаретскому «Потребнику» 1623 года. Лист 660.).      

Ровно   ножом полоснуло по сердцу Петра Степаныча… "Что это?.. Надгробная песня?..   Песня слез и печали!.. – тревожно замутилось у него на мыслях. – Не   веселую, не счастливую жизнь они напевают мне, горе, печаль и могилу!.. Ей ли   умирать?.. Жизни веселой, богатой ей надо. И я дам ей такую жизнь, дам полное   довольство, дам ей богатство, почет!..      

«Аще и   весь мир приобрящем и тогда в гроб вселимся, иде же купно цари же и убозии…» –   доносится пение келейниц…      

– О   будь вы прокляты!.. вскрикнул Петр Степаныч…      

И,   смущенный, в тревожном смятенье медленным шагом пошел он на те голоса… Нехотя   идет, будто тайной, непонятной силой тянет его туда… «Суета!.. Сон и сень!.. Во   гроб вселимся!..» – раздается в ушах его. Страх осетил рассудок и все помышленья   его… Не венчальных же ликов, не удалых, веселых песен ждать ему на могилах, но   это и в голову ему не приходит. Идет на голоса и вот видит – на дальнем   староверском участке, над свежей, дерном еще не покрытой могилой скитские   черницы стоят… На могиле чайная чашка с медом, кацея с дымящимся ладаном.   Справляют канон… «По ком бы это?» – подумал Петр Степаныч и слышит:      

«Рабе   божией преставльшейся сестре нашей иноке Филагрии вечная память!..»      

«Что за   Филагрия такая?» – думает Самоквасов… Кончили матери «службу об усопшей». А   Петр Степаныч все на том же месте в раздумье стоит… «Сон и сень!.. Сон и   сень!.. Всуе мятется всяк земнородный!.. Что это за Филагрия?..» Никакой Филагрии   до той поры он не знал. Даже имени такого не слыхивал, а теперь с ума оно не   сходит. Черные думы вконец обуяли его…      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

Едва мог   дождаться вечера Петр Степаныч. Чтобы в точности выполнить Фленушкино желанье,   надо бы ему было приехать в Комаров поутру. Но не в силах он был медлить так   долго. Только что смерклось, поскакал он из города к Каменному Вражку, помчал   стороной от большой дороги, по узкому, едва проездному проселку. Скачет то по   горелому, то по срубленному лесу, ни мостов там нет через речки, ни гатей по   болотам, зато много короче. Доставалось бокам Самоквасова от пней, от корневищ,   от водороин, но не чувствует он ни толчков, ни ударов, торопит ямщика то и   дело. Заря еще не занималась, как подскакал он к дому Ермилы Матвеича.   Спрашивает:      

– Что   в скиту? Нет ли каких новостей? Все ли живы-здоровы?      

– Все   слава богу живы-здоровы, – отвечает Ермило Матвеич. – А новостей   никаких не предвидится. С ярманки кое-кто воротились: мать Таифа Манефиных,   мать Таисея Бояркиных. Больше того нет никаких новостей.      

– Слава   богу, – молвил Петр Степаныч и вздохнул глубоко и легко.      

Подивился   на гостя Сурмин, но не молвил ни слова. Один остался в светелке Петр Степаныч.   Прилег на кровать, но, как и в прошлую ночь, сон не берет его… Разгорелась   голова, руки, ноги дрожат, в ушах трезвон, в глазах появились красные круги и   зеленые… Душно… Распахнул он миткалёвые занавески, оконце открыл. Потянул в   светлицу ночной холодный воздух, но не освежил Самоквасова. Сел у окна Петр   Степаныч и, глаз не спуская, стал глядеть в непроглядную темь. Замирает,   занывает, ровно пойманный голубь трепещет его сердце. «Не добро вещует», –   подумал Петр Степаныч.      

Забрезжилось.   На восточном вскрае неба забелелся рассвет; стали из тьмы выделяться очерки   скитских строений. Тихо и глухо везде… По обителям не видать огоньков. Только в   Манефиной стае тускло мерцают лампады перед божницами… Глядит Петр Степаныч,   неустанно глядит на окна Фленушкиных горниц, и сладкие мечты опять распаляют   его воображенье… Ту ночку вспоминает, забыть ее не может… «А моя-то красотка   разметалась теперь в постельке своей, – мечтает он, – обо мне   мечтает… Волной поднимается грудь, и жарко дыханье ее… От сонной истомы   раскрыты алые губки, и в сладкой дремоте шепчут они любовные речи, имя мое   поминают…»      

Свет в   окне показался… «Неужели встает?.. Что это так рано поднялась моя ясынька?.. Видно,   сряжается… Но всего еще только четыре часа… О милая моя, о сердце мое!.. День   один пролетит, и нас никто больше не разлучит с тобой… Скоро ли, скоро ль   пройдет этот день?..»      

Погас   свет во Фленушкиных горницах, только лампада перед иконами теплится… В било   ударили… Редкие, резкие его звуки вширь и вдаль разносятся в рассветной тиши;   по другим обителям пока еще тихо и сонно. «Праздник, должно быть, какой-нибудь   у Манефиных, – думает Петр Степаныч.Спозаранку поднялись к заутрени… Она   не пойдет – не великая она богомольница… Не пойти ли теперь к ней? Пусть там   поют да читают, – мы свою песню споем…»      

Схватил   картуз, побежал, но тотчас одумался. «Увидят, как раз на кого-нибудь навернешься…   Еще ночь не минула… Огласка пойдет – лучше остаться».      

Поют у   Манефы заутреню. По другим обителям тоже стали раздаваться удары в било. Резче   и резче носятся они в сыром, влажном воздухе… А у Манефы в часовне поют да   поют.      

Совсем   рассвело, но ровно свинцовые тучи висят над землей. В воздухе белая мгла,   кругом над сырыми местами туманы… Пышет север холодом, завернул студеный   утренник, побелели тесовые крыши. Ровно прикованный к раскрытому оконцу, стоит   в раздумье Самоквасов.      

Кончилась   служба. С высокого крутого крыльца часовенной паперти старицы с белицами   попарно идут. Различает их, узнает иных Петр Степаныч – вот мать Таифа,   приехала, значит, от Макарья, вот уставщица Аркадия, мать Лариса, мать Никанора,   самой Манефы не видно. Перед старицами певчие белицы, впереди их, склонив   голову, медленным шагом выступает Марья головщица. Заунывное пение их   раздается:      

«Послушай   Христа, что вопиет, о дево!» «Что поют, зачем поют?» – думает, слушает необычное   пение Петр Степаныч. Пристально смотрит он на шествие келейниц, внимая никогда   дотоле не слыханной песне:      

«Иди,   отвержися земных, да не привлечет тебя страсть…»      

К   Манефиной келье идут. Что ж это такое? Что они делают? – в недоуменье   рассуждает Петр Степаныч и с напряженным вниманьем ловит каждое слово, каждый   звук долетающего пения… Все прошли, все до одной скрылись в Манефиной келье.      

Ермило   Матвеич, увидав из огорода, что гость его стоит у раскрытого окна, тотчас пошел   навестить его.      

– Раненько,   сударь, поднялись – ни свет, ни заря!.. Каково после дороги спали-почивали?   Отдохнули ли? – спрашивал он, входя в светелку.      

Не   ответил ни слова ему Самоквасов. Сам с вопросом к нему.      

– Что   это такое у Манефиных? После заутрени всей обителью к игуменье в келью пошли, с   пением! Что за праздник такой?      

Постриг, –   молвил Ермило Матвеич. – Постриг сегодня у них… Не знавали ль вы, сударь,   мать Софию, что прежде в ключах у Манефы ходила? Тогда, великим постом как   болела матушка, в чем-то она провинилась. Великий образ теперь принимает… Девки   мои на днях у Виринеи в келарне на посидках сидели. Они сказывали, что мать София   к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца черного попа (Черный   поп – священник-инок, иеромонах. По правилам, он только имеет право постригать   в монашество, но «нужды ради», за недостатком черных попов, у раскольников   нередко и без них дело обходится.) привезли.      

– Так   это постриг? – в раздумье проговорил Петр Степаныч.      

– Постриг, –   молвил Сурмин. – Мои девицы и обе снохи давно уж туда побежали… Самоварчик   не поставить ли, чайку не собрать ли? Совсем уж обутрело. Молвлю хоть старухе –   молодые-то все убежали на постриг глядеть…      

– Можно   этот постриг посмотреть? – спросил Петр Степаныч.      

– Нет,   никаким образом нельзя, – ответил Сурмин. – Мужчинам теперь вход в   часовню возбранен. Раздевают ведь там постриженицу чуть не донага, в рубахе   одной оставляют… Игуменья ноги ей моет, обувает ее… Нельзя тут мужчине быть,   нельзя видеть ему тело черницы. Ни слова на то не сказал Самоквасов.      

– Как   же насчет самоварчика-то? – снова спрашивал у него Ермило Матвеич. –   Чайку бы теперь хорошо было выпить… И я бы не прочь.      

– Пожалуй, –   бессознательно ответил Петр Степаныч.      

Скоро   старушка, жена Ермила Матвеича, самовар и чайный прибор принесла. Чай пили   только вдвоем Самоквасов с хозяином.      

– Про   Софию много тогда нехорошего шушукали, – сидя за чаем, говорил Ермило Матвеич. –   Правда ли, нет ли, а намолвка в ту пору была, что деньги будто тогда она   припрятала, не чая, что Манефа с одра болезни встанет… Марья Гавриловна тогда   распорядилась, все отобрала у Софии. А как поднял господь матушку, ей все и   рассказали. Она от ключей Софию и отставила.      

Вот   теперь постригом в великий образ хочет оправиться… А пуще всего – желается ей с   Манефой в городу поселиться, келью бы свою там иметь, оттого больше и принимает   великий постриг… Вон в часовню идут, – прибавил Сурмин.      

Двинулось   по обительскому двору новое шествие. Впереди попарно идут матери и белицы обеих   певчих стай. Марьюшка всех впереди. За певицами матери в соборных мантиях и   черный поп, низенький, старенький, седой, во всем иночестве и в епитрахили.   Сзади его величавым шагом выступает Манефа. Она тоже в соборной мантии,   игуменский посох в руке. Поднята голова, на небо смотрит она. За ней две   старицы под руки ведут с ног до головы укрытую Софию. Идет она с поникшей головой,   чуть не на каждом шагу оступаясь… По сторонам много чужих женщин. Мужчин ни   одного, кроме попа. Пристально смотрит на всех Петр Степаныч, ищет глазами Фленушку   – не видит ее. «Не любит она постригов, – думает он, – осталась одна   на спокое в своих горенках… Что ей до Софии? Вечер придет – вольной птицей со мной   полетит…»      

Прошли в   часовню, затворили двери на паперть, заперли их.      

– Начинается   теперь. – молвил Ермило Матвеич, допивая шестую чашку чая.      

Тихо,   ничего не слышно. Но скоро раздалось в часовенной паперти пение:      

«Последуем,   сестры, благому владыце, увядим мирския похоти, бежим лестьца и мирдержателя,   будем чисти и совершенны…»      

– Это   они теперь раздевают Софию, – сказал Сурмин. И, сотворив крестное   знаменье, примолвил:      

– Подай,   господи, рабе твоей страстей умирение, подай ей, святый, достойно прияти ангельский   чин. Опять послышалось пение:      

«Умый ми   позе, честная мати, обуй мя сапогом целомудрия, да не пришед враг обрящет пяты   моя наги и запнет стопы моя…»      

– Это   значит, Манефа теперь умывает ей ноги… А вот теперь, – объяснял   Сурмин, – калиги (Калиги – иноческая обувь.) на ноги ей надевает.      

Ни слова   Петр Степаныч. Свои у него думы, свои пожеланья. Безмолвно глядит он на окна   своей ненаглядной, каждый вздох ее вспоминая, каждое движенье в ту сладкую   незабвенную ночь.      

«Объятия   отча отверсти ми потщися», – поют там. Громче всех раздается голос   Марьюшки. Слезы звучат в нем.