1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
Он   схватился за фонарь. Руссо двинулся на улицу Платриер, а молодой человек   возобновил поиски.      

– Бедный   юноша! – прошептал Руссо, оглянувшись и видя, как он удаляется по забитой   людьми улице.      

Он   продолжал свой путь, вздрагивая время от времени, когда до него доносился   пронзительный голос хирурга:      

– Несите   людей из народа! Только простых людей! Пусть пропадают благородные, богачи и   аристократы!      

 Глава 36. ВОЗВРАЩЕНИЕ      

       

В то   время, как несчастья следовали одно за другим, барон де Таверне чудом избежал   опасности.      

Не имея   возможности оказать физическое сопротивление этой всепожирающей силе, сметавшей   все на своем пути, он, тем не менее, не терял спокойствия и ловко удерживался в   самом центре толпы, катившейся к улице Магдалины.      

Много   людей было смято на парапетах площади, раздавлено на углу Гардмебль. Толпа эта   оставляла за собой кровавый след, но, несмотря на большие потери, вынесла тех,   кто находился в центре, в безопасное место.      

Сейчас   же народ с радостными криками рассыпался по бульвару.      

Барон де   Таверне оказался вместе с окружавшими его людьми в безопасности.      

В то,   что мы сейчас сообщим, было бы трудно поверить, если бы мы уже давно не описали   характер барона, ничего не скрывая.      

Во все   это ужасное путешествие барон де Таверне – Да простит ему Господь – думал   только о себе.      

Мало   того, что он был далеко не хрупкого сложения, барон был еще и человеком   действия, а в трудную минуту такие люди руководствуются обыкновенно поговоркой   Цезаря: Age quod agis.      

Не будем   утверждать, что барон де Таверне был эгоист; предположим, что он был человек   рассеянный Впрочем, как только он оказался на бульваре, как только он   почувствовал себя свободнее, как только он понял, что избежал смерти и   возвращается к жизни, как только обрел уверенность в себе, барон удовлетворенно   крякнул. Но сразу вслед за тем он закричал.      

Это был   крик отчаяния.      

– Дочь   моя! Дочь моя!      

Он   застыл, уронив руки; глаза его смотрели в одну точку и ничего не выражали, он   словно перебирал в памяти все подробности разлуки с дочерью      

– Бедный! –   прошептали сочувствующие женские голоса.      

Вокруг   барона образовался кружок из людей, готовых его пожалеть и, в особенности, повыспросить.      

Однако   такие разговоры были не в обычае барона де Таверне. Ему было неловко перед   окружавшими его сочувствовавшими людьми. Сделав над собой усилие, он разорвал   этот круг и – к чести барона – зашагал по направлению к площади.      

Впрочем,   те несколько шагов, которые он успел сделать, были следствием неосознанного   чувства родительской любви, а она не исчезает навсегда из человеческого сердца.   Но здравый смысл в тот же миг пришел на помощь барону и остановил его.      

Давайте   проследим, если угодно читателю, за ходом его мыслей.      

Прежде   всего он подумал, что на площадь Людовика XV пробраться невозможно. Там были   заторы, убийства; с площади одна за другой катились людские волны, и было бы   так же нелепо пытаться идти им наперекор, как пловцу пытаться плыть вверх по   Рейну Ну и, кроме того, раз уж десница Господня спасла его в толпе, как он   может противиться Божьей воле и снова подвергать себя опасности, разыскивая   женщину среди ста тысяч других?      

Потом у   него появилась надежда, напоминающая золотой луч, скрашивающий безнадежность   самой мрачной ночи.      

Разве   Андре не была рядом с Филиппом, разве не держалась она за его руку, разве он не   должен был бы защищать ее, как мужчина и как брат?      

Ничего   странного не было в том, что его, слабого, немощного старика, увлекла за собой   толпа, но Филипп – страстная натура, он вынослив, живуч; у Филиппа – стальные   мышцы; Филипп отвечает за сестру; нельзя себе представить, чтобы его могла   подчинить себе кучка людей:      

Филипп,   конечно, боролся и победил.      

Как   всякий эгоист, барон приписывал Филиппу те качества, которых эгоист обыкновенно   лишает себя, но ищет в других: не быть сильным, щедрым, отважным – для эгоиста   в этом и заключается эгоизм; человек, обладающий этими качествами, для него –   соперник, противник, враг, ведь он лишает его преимуществ, которые эгоист   считает себя вправе не признавать.      

Барон де   Таверне убедил себя в том, что Филипп наверняка должен был спасти сестру, что   он потерял какое-то время на то, чтобы потом отыскать отца и тоже его спасти.   Но теперь, вероятно – и даже несомненно, – он уже отправился на улицу   Кок-Эрон вместе с сестрой, утомленной всей этой суматохой Он повернул назад и,   спустившись по улице Капуцинов, вышел на площадь Конкет или Людовика Великого,   ныне – площадь Виктории.      

Однако,   еще не дойдя до особняка, он увидел разговаривавшую с кумушками Николь. Она   крикнула с порога:      

– А   где господин Филипп и мадмуазель Андре? Что с ними?      

Всему   Парижу было уже известно о случившейся беде от тех, кому удалось спастись; новость   обрастала слухами.      

– Ах,   Боже мой! – вскричал барон. – Так они, значит, еще не возвращались,   Николь?      

– Нет,   сударь, нет, их не видно.      

– Должно   быть, они пошли в обход, – предположил барон; его все сильнее охватывала   дрожь по мере того, как рушились его предположения.      

Барон   остался ждать на улице с причитавшей Николь и простершим к небу руки Ла Бри.      

– Вон   господин Филипп! – закричала Николь в неописуемом ужасе, потому что Филипп   был один.      

Это и в   самом деле был Филипп, он запыхался, на лице его было написано отчаяние.      

– Сестра   здесь? – издалека крикнул он, заметив собравшихся на пороге людей.      

– Боже   мой! – заикаясь, проговорил бледный барон.      

– Андре!   Андре! – продолжал кричать молодой человек, подбегая к дому.      

– Где   Андре?      

– Мы   ее не видали, ее здесь нет, господин Филипп. Господи, помилуй! Милая барышня! Николь   зарыдала.      

– Как   ты мог вернуться? – вскричал барон с несправедливой злобой.      

Вместо   ответа Филипп подошел ближе, показал на окровавленное лицо и перебитую и болтавшуюся,   словно неживая, руку.      

– Ах,   Андре, – вздохнул старик, – бедняжечка моя! Он опустился на каменную   скамейку рядом с дверью.      

– Я   найду ее живую или мертвую! – с мрачным видом проговорил Филипп.      

Он   бросился бежать обратно, словно в лихорадке. На бегу он поддерживал правой   рукой левую через прореху в куртке. Если бы эта ненужная рука помешала ему   вернуться в толпу и у него был бы топор, он отрубил бы ее.      

Тут-то   он встретил на площади Руссо, нашел Жильбера, увидел мрачного, залитого кровью   хирурга, более похожего на сатану, возглавлявшего убийство, чем благодетеля,   облегчавшего страдания.      

Филипп   почти всю ночь бродил по площади Людовика XV.      

Он никак   не мог отойти от стен Гардмебль, где был найден Жильбер, поднося к глазам зажатый   в кулаке клочок белого муслина.      

Когда   небо начало светлеть на востоке, изможденный Филипп был готов рухнуть среди трупов,   не таких бледных, как он, испытывая странное головокружение. Он вдруг подумал,   как в свое время его отец, что Андре уже вернулась или что ее доставили домой:   Филипп поспешил на улицу Кок-Эрон.      

Он   издали заметил у дверей тех, кого оставил, уходя на поиски Андре.      

Он   понял, что Андре не появлялась, и остановился.      

Барон   его заметил.      

– Ну,   что там? – закричал он Филиппу.      

– Как!   Сестра еще не вернулась? – спросил Филипп.      

– Увы!.. –   в один голос вскричали барон, Николь и Ла Бри.      

– Неужели   ничего? Никаких новостей? Никаких сведений? Никакой надежды?      

– Ничего!      

Филипп   рухнул на каменную скамейку у двери, барон завыл.      

В это   самое мгновение в конце улицы появился фиакр. Он неторопливо подъехал и остановился   против особняка.      

Через   окно в дверце можно было заметить женщину, уронившую голову на плечо и находившуюся   словно в забытьи. При виде ее Филипп очнулся и рванулся к экипажу.      

Дверца   фиакра распахнулась, и оттуда вышел какой-то человек, неся Андре на руках.      

– Мертвая!   Мертвая! Вот нам ее и принесли! – вскричал Филипп, падая на колени.      

– Мертвая! –   пролепетал барон. – Сударь! Неужто она и вправду мертва?      

– Я   другого мнения, господа, – спокойно отвечал державший Андре человек. –   Надеюсь, что мадмуазель де Таверне всего-навсего лишилась чувств.      

– Колдун!   Это колдун! – воскликнул барон.      

– Господин   барон де Бальзамо! – прошептал Филипп.      

– Он   самый, господин барон, и я весьма рад, что мне удалось узнать мадмуазель де   Таверне в этой ужасной давке.      

– Где   именно, сударь? – спросил Филипп.      

– Около   особняка Гардмебль.      

– Совершенно   верно, – заметил Филипп. Неожиданно выражение радости сменилось на его   лице мрачной подозрительностью:      

– А   почему вы привезли ее так поздно, барон?      

– Сударь!   Вам нетрудно будет помять мое затруднительное положение, – не удивившись вопросу,   отвечал он. – Я не знал адреса вашей сестры и приказал своим людям   доставить ее к маркизе де Савиньи, одной из моих приятельниц, она живет   недалеко от королевских конюшен. А этот славный малый – вот он, перед   вами, – это он помог мне поддерживать мадмуазель… Подойдите, Контуа.      

Бальзамо   махнул рукой, и из фиакра вышел лакей в королевской ливрее.      

– Этот   славный малый служит в королевских конюшнях, он узнал мадмуазель, потому что   отвозил вас однажды из Ла Мюэт в ваш особняк. Мадмуазель обязана этой   счастливой встречей своей необычайной красоте. Я приказал посадить ее в фиакр   рядом со мной и вот теперь имею честь вам доставить со всем моим почтением   мадмуазель де Таверне менее пострадавшей, чем вы ожидали.      

Он   почтительно передал девушку на руки барону и Николь.      

Барон   впервые ощутил на глазах слезы и, подивившись своей чувствительности, не стал   их скрывать. Филипп подал здоровую руку Бальзамо.      

– Сударь! –   обратился барон к Бальзамо. – Вы знаете мой адрес, знаете, как меня зовут.   Прошу вас пройти в дом, где бы я мог поблагодарить вас за оказанную нам услугу.      

– Я   лишь исполнил долг, сударь, – отвечал Бальзамо. – И потом, вы в свое   время оказали мне гостеприимство.      

Поклонившись,   он пошел прочь, не отвечая на приглашение барона зайти в дом.      

Обернувшись,   он прибавил:      

– Прошу   прощения, я забыл оставить вам точный адрес маркизы де Савиньи; она живет в   своем особняке на улице Сент-Оноре, рядом с Фейан. Я вам сообщаю это на тот   случай, если мадмуазель де Таверне сочтет своим долгом нанести ей визит.      

В его   объяснениях, во всех этих подробностях, в нагромождении доказательств Филипп,   да и барон чувствовали любезность, глубоко их тронувшую.      

– Сударь, –   заметил барон, – моя дочь обязана вам жизнью.      

– Я   знаю это, сударь, я счастлив и горд этой мыслью, – сказал Бальзамо.      

На этот   раз Бальзамо в сопровождении Контуа, отказавшегося от вознаграждения Филиппа,   сел в фиакр и уехал.      

Почти в   ту же секунду Андре открыла глаза, будто приходя в себя с отъездом Бальзамо.      

Некоторое   время она не могла говорить, ничего не слышала и поводила вокруг испуганными   глазами.      

– Боже   мой! Боже мой! – прошептал Филипп. – Неужто Господь вернул нам ее   только наполовину? Уж не сошла ли она с ума?      

Казалось,   Андре поняла его слова и покачала головой. Однако она по-прежнему не произносила   ни слова и будто находилась во власти сильнейшего возбуждения.      

Она   стояла возле скамейки и указывала рукой в ту сторону, где исчез Бальзамо.      

– Довольно!   Этому должен когда-нибудь наступить конец. Помоги сестре войти в дом, Филипп.      

Молодой   человек подхватил Андре здоровой рукой. Другой рукой девушка оперлась на Николь.   Андре двигалась, словно во сне. Так они вошли в дом и добрались до своего   павильона.      

Только   здесь к ней вернулся дар речи.      

– Филипп!..   Отец! – проговорила она.      

– Она   нас узнает, она нас узнает! – вскричал Филипп.      

– Конечно,   узнаю! Господи! Что же это было?      

Андре   закрыла глаза, но на сей раз не потому, что потеряла сознание, а засыпая   спокойным сном.      

Николь,   оставшись наедине с Андре, раздела ее и уложила в постель.      

Вернувшись   к себе, Филипп увидел врача: предупредительный Ла Бри сбегал за ним, как только   нашлась Андре.      

Доктор   осмотрел руку Филиппа. Перелома не было, рука была только вывихнута. Доктор   сильно надавил на руку и вернул плечо в первоначальное положение.      

Беспокоясь   за сестру, Филипп пригласил врача к постели Андре.      

Доктор   пощупал у девушки пульс, послушал ее и улыбнулся.      

– Ваша   сестра спит спокойно и безмятежно, как ребенок, – сказал он. – Пусть   она спит, шевалье, ей ничего больше не нужно.      

А барон,   едва убедившись в том, что его дети живы, заснул крепким сном.      

 Глава 37. ГОСПОДИН ДЕ   ЖЮСЬЕ      

       

Давайте   еще раз перенесемся в дом на улице Платриер, куда де Сартин посылал своего агента.   Мы увидим там утром 31 мая Жильбера, лежащего на матрасе в комнате Терезы, а   вокруг него – Терезу, Руссо и их многочисленных соседей, с ужасом наблюдающих   за тем, каковы могут быть последствия большого праздника, от которого еще не   оправился Париж.      

Бледный,   окровавленный Жильбер открыл глаза. Едва придя в себя, он приподнялся и попытался   оглядеться, полагая, что все еще находится на площади Людовика XV.      

Тревога   сменилась на его лице радостью. Затем грусть опять затмила радость.      

– Вам   больно. Друг мой? – спросил Руссо, ласково взяв его за руку.      

– Кому   я обязан спасением? – проговорил Жильбер. – Кто вспомнил обо мне,   одиноком страннике в этом мире?      

– Вас   спасло то, что вы были еще живы. О вас вспомнил Тот, кто думает о всех нас.      

– Все-таки   это неосторожно – разгуливать в такой толпе, – проворчала Тереза.      

– Да,   да, неосторожно, – хором стали поддакивать соседки.      

– Как   можно быть неосторожным там, где не ожидаешь опасности? А как можно предвидеть   опасность, отправляясь поглазеть на фейерверк? Если в этом случае угрожает   опасность, это не значит, что человек неосторожен, это говорит о том, что он   несчастен. Вот мы рассуждаем об этом, а разве мы не поступили бы так же?      

Жильбер   огляделся и, заметив, что он лежит в комнате Руссо, хотел было заговорить.      

Но в эту   минуту кровь пошла у него горлом и носом, и он потерял сознание.      

Руссо   был предупрежден хирургом с площади Людовика XV, поэтому нисколько не растерялся.   Он ожидал такого исхода, и сейчас уложил больного на голый матрас без   простыней.      

– А   теперь можете уложить бедного мальчика в постель, – сказал он Терезе.      

– Куда   же это?      

– Да   сюда, на мою кровать.      

Жильбер   все слышал; крайняя слабость мешала ему немедля ответить, однако он сделал над   собою усилие и, открыв глаза, проговорил:      

– Нет,   нет! Наверху!      

– Вы   хотите вернуться в свою комнату?      

– Да,   да, пожалуйста.      

Он   ответил скорее взглядом, нежели губами. На его желание повлияло воспоминание   более сильное, нежели его страдание, способное, казалось, победить даже его   разум.      

Руссо,   будучи натурой весьма чувствительной, вероятно, понял его.      

– Хорошо,   дитя мое, мы перенесем вас наверх. Он не хочет нас стеснять, – сказал он   Терезе; Тереза от души одобряла такое решение.      

Итак,   было решено, что Жильбер сию минуту будет перенесен на чердак, раз он этого   требует.      

После обеда   Руссо пришел навестить своего ученика и провел возле него время, которое он   убивал обыкновенно, перебирая любимые растения; молодому человеку стало немного   лучше, и он тихим, тусклым голосом рассказывал о подробностях катастрофы.      

Он не   сказал, почему пошел смотреть фейерверк; он говорил, что на площадь Людовика XV   его привело любопытство.      

Руссо не   мог заподозрить его в скрытности, ведь он не был колдуном. Вот почему он не выразил   Жильберу удивления и довольствовался его ответами. Он посоветовал ему только не   вставать с постели. Не стал он ему рассказывать и о найденном в его руке клочке   материи, за который ухватился Филипп.      

Однако   этот разговор обоим собеседникам казался интересным и правдивым, они увлеклись   им настолько, что не слыхали шагов Терезы на лестнице – Жак! – окликнула   она мужа. – Жак!      

– Ну,   что там такое?      

– Наверное,   теперь и ко мне пришел какой-нибудь принц, – слабо улыбаясь, прошептал   Жильбер.      

– Жак! –   опять закричала Тереза, продолжая подниматься по лестнице.      

– Что   тебе от меня нужно? Тереза появилась на пороге.      

– Внизу   ждет господин де Жюсье, – сообщила она. – Он узнал, что вас видели   ночью на площади, и пришел спросить, не ранены ли вы.      

– Милый   Жюсье! – воскликнул Руссо. – Превосходный человек, как, впрочем, и   все, кто по доброй воле или по необходимости близок к природе – источнику всего   доброго! Сохраняйте спокойствие, не двигайтесь, Жильбер, я сейчас вернусь.      

– Благодарю, –   проговорил молодой человек.      

Руссо   вышел.      

Однако   едва он покинул чердак, как Жильбер, собравшись с силами, приподнялся и пополз   к слуховому оконцу, откуда было видно окно Андре.      

Молодому   человеку, совершенно обессиленному и ничего не соображавшему, было довольно   трудно взобраться на табурет и приподнять решетку окна, а потом опереться на   гребень крыши Однако Жильберу это удалось проделать, но, оказавшись в этом   положении, он почувствовал, что свет померк у него в глазах, руки задрожали,   кровь подступила к горлу, и он рухнул на пол.      

В эту   минуту дверь чердака опять распахнулась, и вошел Жан-Жак, пропуская вперед г-на   де Жюсье и рассыпаясь в любезностях.      

– Будьте   осторожны, дорогой мой! Здесь нагнитесь… Еще шаг вот сюда, – говорил   Руссо. – Да, черт возьми, мы не во дворце.      

– Благодарю   вас, у меня отличное зрение и крепкие ноги, – отвечал ботаник.      

– А   вас пришли навестить, Жильбер, – проговорил Руссо, поворачиваясь к   постели. – Господи! Где же он? Он поднялся, несчастный!      

Обратив   внимание на раскрытую раму, Руссо стал по-отечески журить молодого человека.      

Жильбер   с трудом поднялся и едва слышно пролепетал:      

– Мне   нужно было побольше воздуху… Ругать его было совершенно невозможно, его лицо   исказилось от боли.      

– Здесь   в самом деле ужасно жарко, – вмешался де Жюсье. – Ну, молодой   человек, давайте послушаем пульс, я тоже врач.      

– Да   еще лучше многих других, – прибавил Руссо, – он лечит не только тело,   но и душу.      

– Это   такая честь для меня… – слабым голосом проговорил Жильбер, пытаясь укрыться от   его глаз в жалкой постели.      

– Господин   де Жюсье настоял на том, чтобы вас осмотреть, – сообщил Руссо, – и я   принял его любезное предложение. Ну, дорогой доктор, что вы скажете о его   груди?      

Опытный   анатом ощупал кости, внимательно исследовал грудную клетку.      

– Внутренних   повреждений нет, – сказал он. – Кто же вас так стиснул в объятиях?      

– Смерть, –   отвечал Жильбер.      

Руссо   удивленно взглянул на молодого человека.      

– Да,   дитя мое, вы изрядно помяты. Тонизирующие средства, свежий воздух, покой – и   все пройдет.      

– Только   не покой… Этого я не могу себе позволить, – глядя на Руссо, проговорил   Жильбер.      

– Что   он хочет этим сказать? – спросил де Жюсье.      

– Жильбер   – настоящий труженик, дорогой мой, – отвечал Руссо.      

– Понимаю.   Но в ближайшие дни работать нельзя.      

– Я   должен работать каждый день, потому что нужно на что-то жить, – заметил   Жильбер.      

– Вы   не будете много есть, а лекарство обойдется вам недорого.      

– Как   бы дешево это ни стоило, я не приму милостыню, – возразил Жильбер.      

– Вы   – сумасшедший, – проговорил Руссо, – это уж чересчур! Я вам говорю,   что вы будете вести себя так, как скажет этот господин, потому что он будет   вашим доктором вопреки вашему желанию. Поверите ли, – продолжал он,   обращаясь к де Жюсье, – он умолял меня не приглашать врача!      

– Почему?      

– Да   потому, что мне это стоило бы денег, а он слишком горд.      

– Как   бы ни был горд человек, он не может сделать больше того, что в его силах… –   возразил де Жюсье, с большим любопытством разглядывая выразительное лицо   Жильбера с тонкими чертами. – Неужели вы считаете себя способным работать?   Ведь вы даже не смогли добраться до этого оконца!      

– Вы   правы, – прошептал Жильбер, – я слаб, да, я знаю.      

– Вот   и отдохните, в особенности – душой. Вы в гостях у человека, с которым считается   весь мир, кроме его гостя.      

Руссо   был доволен столь изысканной вежливостью важного сеньора и пожал ему руку.      

– Кроме   того, вас окружат родительской заботой король и принцы, – прибавил де Жюсье.      

– Меня? –   вскричал Жильбер.      

– Вас,   как жертву этого праздничного вечера. Узнав о случившемся, его высочество дофин   отложил поездку в Марли. Он остается в Трианоне, чтобы быть ближе к   пострадавшим и помогать им.      

– В   самом деле? – спросил Руссо.      

– Да,   дорогой господин философ, сейчас только и разговоров, что о письме дофина де Сартину.      

– Мне   ничего об этом не известно.      

– О,   это наивно и прелестно! Дофин получает ежемесячно две тысячи экю. Утром деньги   все не несут… Принц нервно расхаживал и несколько раз справлялся о казначее.   Как только тот принес деньги, принц послал их в Париж де Сартину, сопроводив   прелестной запиской. Она была мне сейчас же передана.      

– Вы   видели сегодня де Сартина? – спросил Руссо с оттенком беспокойства, вернее   – недоверия.      

– Да,   я только что от него, – отвечал де Жюсье с некоторым смущением.      

– Мне   нужно было взять у него семена… Так вот, принцесса, – торопливо прибавил   он, – остается в Версале ухаживать за больными и ранеными.      

– За   больными и ранеными?      

– Да,   ведь не один господин Жильбер пострадал. На сей раз народ лишь частично   заплатил за удовольствие: говорят, что среди раненых много знати.      

Жильбер   слушал с неизъяснимым беспокойством; ему казалось, что имя Андре вот-вот сорвется   с губ прославленного натуралиста.      

Де Жюсье   поднялся.      

– Осмотр   окончен? – спросил Руссо.      

– Да,   отныне вашему больному доктор не нужен. Свежий воздух, умеренный физический   труд… Прогулки в лесу. Кстати.., я совсем забыл…      

– Что   именно?      

– В   это воскресенье я собираюсь заниматься ботаникой в лесу Марли. Не хотите ли   пойти со мной, прославленный собрат?      

– Скажите   лучше – ваш недостойный почитатель, – поправил Руссо.      

– Вот   прекрасный повод прогуляться для нашего раненого… Берите его с собой.      

– Так   далеко?      

– Это   в двух шагах отсюда. Кстати, я отправлюсь в Буживаль в своей карете: я возьму   вас с собой… Мы поднимемся по дороге Принцессы в Люсьенн, оттуда поедем в   Марли. Мы будем делать частые остановки; наш раненый будет нести за нами   складные стулья… Мы с вами будем собирать травы, а он подышит воздухом.      

– Вы   так любезны, дорогой друг! – воскликнул Руссо.      

– Ах,   оставьте! У меня тут свой интерес. Я знаю, что у вас готов большой труд,   посвященный мхам, а я в этом направлении двигаюсь на ощупь: вы будете моим   проводником.      

– С   удовольствием! – отвечал Руссо, пытаясь скрыть удовлетворение.      

– Там   нас будет ждать в тени завтрак среди прелестных цветов… – прибавил   ботаник. – Ну как, условились?      

– В   воскресенье нас ожидает чудесная прогулка. Условились… Мне словно пятнадцать   лет: я предвкушаю ожидающее меня удовольствие, – отвечал Руссо, радуясь,   как ребенок.      

– А   вы, дружок, с сегодняшнего дня попробуйте понемножку вставать.      

Жильбер   пролепетал слова благодарности, но де Жюсье его не слыхал: ботаники оставили   Жильбера одного, и он погрузился в свои размышления, но преимущественно в   область страхов.      

 Глава 38. ЖИЗНЬ   ВОЗВРАЩАЕТСЯ      

       

Руссо   полагал, что совершенно успокоил своего больного. Тереза рассказывала всем соседкам,   что, но мнению знаменитого доктора, г-на де Жюсье, Жильбер вне опасности. На   самом же деле, в то врем», когда все успокоились, Жильбер подвергался   жесточайшей опасности, которой он избежал лишь благодаря своему упрямству и   мечтательности.      

Руссо не   мог быть настолько доверчив, чтобы не таить в глубине души прочно укоренившейся   подозрительности, основанной на каком-нибудь философском рассуждении.      

Зная,   что Жильбер влюблен, и застав его с поличным в то время, как он нарушал предписания   врача, он рассудил, что Жильбер способен повторить ошибки, если предоставить   ему свободу.      

По-отечески   заботясь о молодом человеке, Руссо хорошенько запер чердачную дверь на замок,   предоставив ему возможность in petto      

лазать в   окошко, но не позволяя выходить из комнаты.      

Нельзя   себе представить, до какой степени эта опека разгневала Жильбера. Она заставила   его задуматься о будущем.      

На   некоторых людей противоречие оказывает плодотворное влияние.      

Все   мысли Жильбера отныне занимала Андре. Он мечтал о счастье видеть ее, наблюдать   хотя бы издали за ее выздоровлением.      

Однако   Андре не появлялась у окна павильона. Одна лишь Николь показывалась время от   времени с горячим питьем на фаянсовом подносе, да барон де Таверне шагал взад и   вперед по садику, сердито сопя, будто пытался прийти в себя, – вот и все,   что мог видеть Жильбер, жадно вглядываясь в окна и пытаясь проникнуть сквозь   толстые стены.      

Впрочем,   эти подробности немного его успокаивали, потому что свидетельствовали о болезни,   но не о смерти.      

«Там, за   этой дверью или за этим ставнем, – говорил он себе, – дышит, страдает   та, которую я страстно люблю, боготворю, та, при виде которой я начинаю дрожать,   задыхаться; та, от которой зависит моя жизнь».      

С этими   мыслями Жильбер так высовывался из окошка, что любопытная Николь каждую минуту   готова была поверить в то, что он собирается выброситься. Жильбер наметанным   глазом прикидывал толщину перегородок, паркета и фундамента павильона и   выстраивал в голове точный его план: там должна быть комната барона де Таверне,   вон там – кладовая и кухня, в той стороне – комната Филиппа, здесь – спальня   Николь и, наконец, комната Андре, святая святых, перед дверью которой он готов   был отдать жизнь за право провести там на коленях один-единственный день.      

Эта   священная комната в представлении Жильбера была большой комнатой первого этажа,   задуманной первоначально как приемная. По мнению Жильбера, из этой комнаты в   спальню Николь должна была выходить застекленная дверь.      

– Счастливы   те, кто ходит в саду, куда выходят окна из моей комнаты и с лестницы! Счастливы   те, кто равнодушно топчет землю недалеко от павильона! Должно быть, по ночам   оттуда слышны стоны и жалобы Андре.      

От мечты   до ее исполнения – далеко! Однако люди с богатым воображением умеют сокращать   это расстояние. Даже в невозможном они усматривают действительное, они умеют   перебрасывать мосты через реки, приставлять лестницы к горам.      

В первое   время Жильбер предавался мечтаниям.      

Потом он   пришел к мысли, что вызывающие у него зависть счастливцы – не более, чем простые   смертные, которые топчут землю такими же, как у него, ногами и у которых руки   умеют открывать двери. Он представил себе, как он был бы счастлив проскользнуть   украдкой к этому запретному дому и подслушать под окнами, о чем говорят в   комнатах.      

Жильберу   мало было мечтать, он должен был немедленно перейти к исполнению задуманного.      

Кстати   сказать, к нему быстро возвращались силы. Молодость плодотворна и щедра. Три дня   спустя Жильбер вследствие возбуждения чувствовал себя как никогда сильным.      

Он   прикинул, что раз Руссо его запер, то одна из самых больших трудностей   устранена необходимость входить к мадмуазель Таверне через дверь.      

И   действительно, дверь выходила на улицу Кок-Эрон; Жильбер, запертый на улице Платриер,   не мог попасть ни на одну из улиц; если бы ему удалось выбраться, ему не   пришлось бы отворять двери.      

Оставались   окна.      

Оконце   его чердака находилось на высоте пятидесяти футов от земли.      

Не   будучи пьяным или сумасшедшим, вряд ли кто-нибудь отважился бы спуститься по   этой отвесной стене.      

«До чего   же, все-таки, хорошее изобретение – дверь, – повторял он про себя, кусая   кулаки, – а философ Руссо взял да и запер ее!»      

Может,   вырвать замок? Это нетрудно. Но уж тогда нет никакой надежды вернуться в гостеприимный   дом.      

Из замка   Люсьенн – сбежал, с улицы Платриер – сбежал, из замка Таверне – сбежал. Если   все время убегать, то это значит – не сметь смотреть людям в глаза из боязни   услышать упрек в неблагодарности или легкомыслии.      

«Нет,   господин Руссо ни о чем не узнает».      

Скорчившись   у окошка. Жильбер продолжал:      

«Ноги и   руки – естественные инструменты свободного человека. С их помощью я зацеплюсь   за черепицу и, держась за водосточный желоб – довольно узкий, правда, зато прямой   и, следовательно, самый короткий путь между двумя точками, – я доберусь,   если мне суждено добраться, до соседнего оконца. А это – окно на лестницу. Если   не доберусь, я упаду в сад – это наделает шуму, из павильона прибегут люди,   меня подымут, узнают; это будет красивая, благородная, поэтичная смерть; я   вызову к себе жалость – превосходно!      

Если я   доберусь – а я на это рассчитываю, – я пролезу через окно на лестницу,   спущусь босиком до второго этажа, откуда окно тоже выходит в сад; до земли от   окна – пятнадцать футов. Я спрыгну… Увы!.. У меня нет ни прежней силы, ни   ловкости! Правда, я смогу держаться за балку… Да, но она вся источена червями и   рассыплется; я покачусь кубарем – и где тогда моя благородная и поэтичная   смерть? Я буду весь вывалян в известке, оборван, – стыдно! – я буду   похож на мелкого воришку. Об этом даже страшно подумать! Барон де Таверне   прикажет привратнику вытолкать меня в шею или Ла Бри надерет мне уши. Нет, у   меня здесь – двадцать бечевок, из них можно связать веревку; как говорит господин   Руссо: из соломинок складывается сноп. Я позаимствую у госпожи Терезы бечевки   всего на одну ночь, я свяжу их узлами и, добравшись до окна второго этажа,   привяжу веревку к балкончику или даже за сточный желоб и спущусь в сад».      

Осмотрев   желоб, он отвязал бечевки, измерил их, прикинул на глаз высоту и почувствовал   себя сильным и решительным.      

Он свил   из бечевок крепкую веревку, попробовал свои силы, подвесив ее за чердачную балку,   и обрадовался, убедившись в том, что на губах выступило совсем немного крови:   он решился на ночную вылазку.      

Желая   обмануть г-на Жака и Терезу, он притворился больным и не вставал с постели до   двух часов, то есть, до того времени, когда Руссо имел обыкновение после обеда   отправляться до самого вечера на прогулку.      

Жильбер   объявил, что хочет спать и не собирается вставать до утра.      

Руссо   предупредил, что будет ужинать в городе; он был рад, что у Жильбера такие   благие намерения.      

На том   они и расстались.      

Едва   Руссо вышел, Жильбер опять отвязал бечевки и на сей раз свил их на совесть.      

Он еще   раз ощупал желоб и черепицу и стал дожидаться наступления темноты.      

 Глава 39. ПОЛЕТ      

       

Итак,   Жильбер был готов к путешествию во вражеский сад: так он мысленно называл дом   Таверне. Из своего окошка он внимательно изучал местность, подобно опытному   стратегу, собиравшемуся дать бой. Неожиданно в доселе молчаливом, тихом доме   разыгралась сцена, привлекшая внимание нашего философа.      

Через   садовую ограду перелетел камешек и ударил в стену дома.      

Жильбер   уже знал, что без причины не бывает следствия. Так как следствие он видел, то   стал искать причину.      

Впрочем,   хотя Жильбер и высовывался, он так и не разглядел человека, который бросил с   улицы камень.      

Он   догадался, что происходящее связано с недавними событиями. Он увидал, как   осторожно приотворился один из ставней первого этажа и показалась голова   Николь.      

При виде   Николь Жильбер нырнул в свою мансарду, ни на секунду, однако, не теряя из виду   проворную служанку.      

Окинув   внимательным взглядом все окна, а окна павильона – особенно пристально, Николь   вышла из своего убежища и побежала в сад к шпалере, где были развешаны на   солнце кружева.      

Камень,   откатившись, оказался у нее на дороге по пути к шпалере; Жильбер, как и Николь,   не сводил с него глаз. Жильбер увидал, как она подбила ногой камень, очень   интересовавший ее в эту минуту, потом еще раз стукнула по нему, катя его перед   собой, пока он не очутился возле клумбы под шпалерой.      

Николь   подняла руки, отцепляя кружева, и уронила одно из них, а потом стала медленно   поднимать и в то же время схватила камень.      

Жильбер   еще ни о чем не догадывался. Однако, видя, с какой старательностью Николь очищает   камень, словно гурман – орех, и снимает с него кожуру в виде бумаги, в которую   он был завернут, он, наконец, понял действительную степень важности брошенного   камня.      

Николь и   в самом деле подняла записку – ни больше, ни меньше, – в которую был   завернут камень.      

Плутовка   проворно ее развернула, с живым интересом прочитала, опустила в карман, и кружева   перестали ее интересовать – они высохли.      

Жильбер   покачал головой и, будучи невысокого мнения о женщинах вообще, сказал себе, что   Николь оказалась на самом деле порочной особой, а он, Жильбер, рассудил здраво   и совершил нравственный поступок, порвав так смело и решительно с девицей,   получающей через стену записки.      

Жильбер,   только что открыв причину и сделав правильный вывод, осудил следствие, причиной   которого, возможно, был он сам.      

Николь   вернулась в дом, потом опять вышла, держа руку в кармане.      

Она   достала ключ; Жильбер видел, как он блеснул у нее в руке. Потом она проворно   сунула ключ под садовую калитку, расположенную в другом конце стены, выходившей   на улицу параллельно главному входу.      

– Отлично! –   проговорил Жильбер. – Я понимаю: в записке назначено свидание. Николь не   теряет времени даром. У Николь, стало быть, новый любовник?      

Жильбер   нахмурился; он испытывал разочарование человека, полагавшего, что разлука с ним   будет невосполнимой потерей в сердце оставленной им женщины, но он видит, к   вящему своему удивлению, что свято место пусто не бывает.      

«Вот кто   может нарушить все мои планы, – продолжал рассуждать Жильбер, пытаясь   найти причину своего дурного расположения духа. – Неважно, я не сержусь,   что нашелся счастливец, занявший мое место в сердце мадмуазель Николь».      

Жильбер   умел рассуждать здраво. Он сейчас же сообразил, что, став свидетелем этой   сцены, о чем никто пока не знает, он получил преимущество перед Николь; он мог   бы им при случае воспользоваться, потому что знал тайну Николь во всех   подробностях, и она не могла бы их отрицать. В то же время она лишь   догадывалась о его секрете, и ни одна подробность не могла бы обратить ее   подозрения в уверенность.      

Жильбер   дал себе слово воспользоваться при случае своим преимуществом.      

Наконец   наступила долгожданная ночь.      

Жильбер   боялся теперь только одного: неожиданного прихода Руссо. Он опасался, что Руссо   увидит его на крыше, на лестнице или просто окажется на пустом чердаке. В этом   случае гнев женевского философа будет ужасен. Жильбер решил отвести от себя   удары при помощи записки Он оставил ее на столике, адресовав философу.      

Записка   была составлена в следующих выражениях:      

«Дорогой   и прославленный покровитель!      

Не   думайте обо мне плохо. Несмотря на ваши советы и даже приказания, я все-таки   позволил себе выйти. Я должен скоро вернуться, если только со мной не   приключится чего-нибудь вроде того, что произошло недавно. Но если бы даже мне   грозило нечто подобное или даже хуже, я должен выйти на два часа».      

«Не   знаю, что я скажу, когда вернусь, – думал Жильбер, – но по крайней   мере господин Руссо не будет волноваться и сердиться».      

Ночь   стояла темная. Было душно, как обычно бывает в первые жаркие весенние дни. Небо   было облачным, и в половине девятого даже тренированный глаз ничего не мог бы   различить в глубине темной пропасти, в которую заглядывал Жильбер.      

Внезапно   юноша заметил, что ему стало трудно дышать, голова и грудь – в испарине, а это   означало слабость и вялость. Осторожность шептала ему, что в таком состоянии не   стоит пускаться в рискованное предприятие, требовавшее от него собрать все силы   не только для успеха предприятия, но и просто для безопасности. Однако Жильбер   не послушался внутреннего голоса.      

В нем   еще громче говорила сила воли; молодой человек по своему обыкновению ее велениям   и последовал.      

Жильбер   намотал веревку вокруг шеи и с сильно бьющимся сердцем стал выбираться из   окошка, изо всех сил уцепившись за наличник. Потом ступил на желоб и осторожно   двинулся вправо к окну на лестнице. Его отделяло от окна Жильбера расстояние   примерно в два туаза.      

Итак, он   переступал по желобу шириной не более восьми дюймов, который, хотя и поддерживался   железными скобами, едва держался и оседал под тяжестью шагов. Руками Жильбер держался   за черепицу, но это помогало ему лишь удерживать равновесие; в случае, если бы   он сорвался, черепица не смогла бы ему помочь, потому что пальцам не за что   было ухватиться. Вот в каком положении оказался Жильбер во время своего   перехода по воздуху, занявшего две минуты, вернее, длившегося целую вечность.      

Но   Жильбер поборол страх, сила воли его была столь мощной, что он не пугался   высоты. Он слышал однажды, как эквилибристу советовали смотреть не под ноги, а   на десять шагов впереди себя, и если и думать о пропасти, то представляя себя   орлом, то есть убеждая себя, что ее всегда можно перелететь. Кроме того, у   Жильбера уже была практика: он пробирался по ночам к Николь, той самой Николь,   которая обнаглела теперь до такой степени, что пользуется ключами и дверьми   вместо крыш и труб.      

Молодой   человек вот так же переправлялся когда-то через мельничные шлюзы в Таверне и   меж чердачных балок старого сарая.      

Он   достиг цели без малейшего трепета и проскользнул на лестницу.      

И замер.   С нижних этажей доносились голоса Терезы и ее соседок, разглагольствовавших о   гениальности г-на Руссо, о достоинствах его книг и благозвучии его музыки.      

Соседки   прочитали «Новую Элоизу» и сознались, что считают эту книжку непристойной. В   ответ на критику г-жа Тереза заметила, что они не понимают философского смысла   этого прекрасного романа.      

Соседкам   нечего было возразить: не признаваться же в собственной неосведомленности!      

Эта   беседа на высокие темы велась между этажами, и пыл спора был не столь горяч,   как жар печей, на которых готовился аппетитный ужин.      

Жильбер   слышал доводы споривших и, в то же время, вдыхал запах жарившегося мяса.      

Его имя,   прозвучавшее в шуме голосов, заставило его испуганно вздрогнуть.      

– После   ужина, – говорила Тереза, – схожу в мансарду посмотреть, не нужно ли   чего дорогому мальчику.      

Слова   «дорогой мальчик» не могли доставить ему большого удовольствия: он испугался ее   обещания навестить его. Впрочем, он сейчас же вспомнил, что когда Тереза   ужинала в одиночестве, она любила подолгу беседовать с бутылочкой; жаркое   казалось таким вкусным! А «после ужина» могло означать.., часов десять. Теперь   же было, самое большее, без четверти девять. Кстати, после ужина мысли Терезы,   по всей вероятности, примут совсем другой оборот и она станет думать о чем   угодно, только не о «дорогом мальчике».      

Однако,   к большому сожалению Кильбера, время шло, а он бездействовал. Вдруг чье-то   жаркое стало подгорать… Раздался предупреждающий крик встревоженной хозяйки, и   все разговоры мигом прекратились.      

Все   разбежались к своим кастрюлям.      

Жильбер   воспользовался тем, что хозяйки занялись, наконец, ужином, и беззвучно проскользнул   вниз по лестнице.      

Во   втором этаже он быстро отыскал желоб, за который он привязал веревку, и стал не   спеша спускаться.      

Он висел   как раз между желобом и землей, как вдруг услыхал под собой в саду торопливые   шаги.      

Он успел   вскарабкаться назад, цепляясь за узлы на веревке, и стал высматривать, кто этот   злополучный человек, помешавший ему спуститься.      

Это был   мужчина.      

Он шагал   со стороны садовой калитки, и Жильбер не сомневался, что это тот самый счастливчик,   которого поджидала Николь.      

Он   обратил все свое внимание на помешавшего ему незнакомца. По походке и   характерному профилю под треугольной шляпой, а также по тому, как треуголка   была лихо надвинута на ухо, Жильбер узнал славного Босира, того самого   французского гвардейца, с которым Николь познакомилась перед отъездом из   Таверне. Босир тоже настороженно прислушивался.      

Почти в   ту же минуту Жильбер увидел, как Николь отворила дверь павильона, бросилась в   сад, оставив дверь незапертой, и легко, словно трясогузка, метнулась к   оранжерее, куда уже направился Босир Это было, по всей вероятности, не первое   их свидание, потому что ни он, ни она ни секунды не колебались в выборе места   встречи.      

«Вот   теперь я могу спокойно спуститься, – подумал Жильбер, – если Николь в   этот час принимает любовника, значит, она уверена, что ей ничто не помешает.   Андре, стало быть, одна! Господи, она одна!..»      

В самом   деле, стояла полная тишина, и не видно было ничего, кроме слабого света в   первом этаже.      

Жильбер   благополучно опустился на землю, но не захотел идти через сад напрямик. Он пошел   вдоль забора, подошел к окружавшим дом деревьям, бросился сквозь их чащу бегом,   пригибаясь к земле, и, оставаясь незамеченным, подбежал к незапертой двери.      

Вся   стена была увита плющом, свешивавшимся над дверью, поэтому его трудно было заметить.   Он притаился и заглянул в первую комнату. Это была просторная прихожая, как он   и предполагал, совершенно в этот час безлюдная.      

Из этой   комнаты во внутренние покои вели две комнаты: одна была заперта, другая – нет.   Жильбер догадался, что незапертая дверь ведет в комнату Николь.      

Он   крадучись вошел в дом, вытянув руки перед собой, чтобы не натолкнуться на   что-нибудь в темноте, потому что в прихожей не было ни одного огонька.      

Впрочем,   в конце коридора была видна застекленная дверь с занавесками, сквозь которые   просачивался слабый свет. Муслиновые занавески колыхались от ветра.      

Идя по   коридору, Жильбер различил слабый голос, доносившийся из освещенной комнаты.      

Это был   голос Андре. Сердце Жильбера затрепетало.      

Андре   вторил другой голос – голос Филиппа.      

Молодой   человек заботливо справлялся о здоровье сестры.      

Жильбер   с опаской подошел к двери и встал за одной из полуколонн, украшенных бюстом,   которыми принято было в те времена украшать двустворчатые двери.      

Оказавшись   в безопасности, он стал слушать и смотреть. Сердце его то прыгало от радости,   то сжималось от страха.      

Он все   видел и слышал.      

 Том 2      

       

       

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

Глава 1.БРАТ И СЕСТРА      

       

Итак,   Жильбер все слышал и видел.      

Андре   полулежала в кресле, лицом к застекленной двери, другими словами, лицом к Жильберу.   Дверь была приотворена.      

На   столике, заваленном книгами, – единственное развлечение хворавшей   красавицы, – стояла небольшая лампа под абажуром, освещавшая лишь нижнюю   часть лица мадмуазель де Таверне.      

Время от   времени она откидывала голову на подушку, и тогда свет заливал ее лоб, белизну   которого еще больше подчеркивали кружева.      

Филипп   сидел к Жильберу спиной, примостившись на подножке кресла; рука его по-прежнему   была на перевязи, и он не мог ею пошевелить.      

Андре в   первый раз поднялась после злополучного фейерверка, а Филипп впервые вышел из   своей комнаты.      

Молодые   люди еще не виделись со времени той ужасной ночи; им только сообщали, что они   чувствуют себя лучше.      

Они   встретились всего несколько минут назад и говорили свободно, так как были   уверены в том, что они одни. Если бы кто-нибудь вздумал зайти в дом, они были   бы предупреждены об этом звонком колокольчика, висевшего на двери, не запертой   камеристкой.      

Они не   знали об этом последнем обстоятельстве и потому рассчитывали на колокольчик.      

Как мы   уже сказали, Жильбер все прекрасно видел и слышал: через приотворенную дверь он   не упускал из разговора ни единого слова.      

– Значит,   тебе теперь легче дышится, сестричка? – спросил Филипп в ту самую минуту,   как Жильбер устраивался за колыхавшейся от ветра занавеской на двери туалетной   комнаты.      

– Да,   гораздо легче. Правда, грудь еще побаливает.      

– Ну,   а силы к тебе вернулись?      

– До   этого еще далеко; впрочем, сегодня я уже смогла подойти к окну. До чего хорош   свежий воздух! А цветы! Миге кажется, пока человека окружают цветы и свежий   воздух, он не может умереть.      

– Но   ты еще чувствуешь слабость?      

– Да,   ведь меня так сильно сдавили! Я пока передвигаюсь с трудом, – улыбаясь и   покачивая головой, продолжала девушка, – и держусь за мебель и за стены.   Ноги подкашиваются, мне кажется, я вот-вот упаду.      

– Ничего,   Андре, свежий воздух и цветы поднимут тебя на ноги. Через неделю ты сможешь   отправиться с визитом к ее высочеству, – мне говорили, что она часто   справляется о твоем здоровье – Надеюсь, Филипп; ее высочество в самом деле   очень добра ко мне.      

Андре   откинулась в кресле, положив руку на грудь, и прикрыла глаза.      

Жильбер   сделал было шаг вперед, протянув к ней руки.      

– Что,   больно, сестренка? – взяв ее за руку, спросил Филипп.      

– Да,   какая-то тяжесть в груди.., иногда кровь начинает стучать в висках, а то еще   свет меркнет в глазах, и сердце словно останавливается.      

– Это   неудивительно, – задумчиво проговорил Филипп, – ты пережила такой   ужас! Ты просто чудом уцелела.      

– Именно   чудом, ты это хорошо сказал, дорогой брат.      

– Кстати,   о твоем чудесном спасении, – продолжал Филипп, придвигаясь к сестре и   словно подчеркивая этим важность своего вопроса, – ты ведь знаешь, что я   еще не успел поговорить с тобой о случившемся несчастье?      

Андре   покраснела. Казалось, она испытывает некоторую неловкость.      

Филипп   не заметил или сделал вид, что не замечает ее смущения.      

– Я   думала, что когда я вернулась, ты мог узнать все подробности. Отец мне сказал,   что рассказ его вполне удовлетворил.      

– Разумеется,   дорогая Андре. Этот господин был чрезвычайно деликатен – так мне, по крайней   мере, показалось. Однако некоторые подробности его рассказа показались мне не   то чтобы подозрительными, а... как бы это выразиться... неясными!      

– Что   ты хочешь этим сказать, брат? – простодушно спросила Андре.      

– То,   что сказал.      

– Скажи,   пожалуйста, яснее.      

– Есть   одно обстоятельство, – продолжал Филипп, – на которое я сперва не   обратил внимания, а теперь оно представляется мне весьма странным.      

– Что   это за обстоятельство? – спросила Андре.      

– Я   не совсем понял, как ты была спасена. Расскажи мне, Андре.      

Казалось,   девушка сделала над собой усилие.      

– Ох,   Филипп, я почти ничего не помню, ведь мне было так страшно!      

– Ничего,   дорогая, расскажи, что помнишь.      

– О   Господи! Ты же знаешь, брат, что мы потеряли друг друга шагах в двадцати от   Гардмебль. Я видела, как толпа потащила тебя к Тюильри, а меня к Королевской   улице. Еще мгновение – и ты исчез из виду. Я пыталась к тебе пробиться,   протягивала к тебе руки, кричала: «Филипп! Филипп!», как вдруг меня словно   подхватил ураган и понес к решеткам. Я чувствовала, что людской поток, в   котором я оказалась, несется на стену, что он вот-вот об нее разобьется. До   меня доносились крики тех, кого прижали к решеткам. Я поняла, что сейчас   наступит моя очередь, и я тоже буду раздавлена, растоптана. Я считала   оставшиеся секунды. Я была полумертва, я почти потеряла рассудок, и вдруг,   подняв руки и глаза к небу, увидела человека со сверкавшими глазами, словно   возвышавшегося над толпой, и люди ему повиновались.      

– И   человек этот был барон Джузеппе Бальзамо, не так ли?      

– Да,   тот самый, которого я видела в Таверне; тот, который еще там поразил меня, тот,   который будто заключает в себе нечто сверхъестественное. Этот человек подчинил   себе мой взгляд, заворожил меня своим голосом, заставил трепетать все мое   существо, едва коснувшись пальцем моего плеча.      

– Продолжай,   Андре, продолжай, – мрачно проговорил Филипп.      

– Мне   показалось, что человек этот парит над толпой, словно человеческие несчастья не   могут его коснуться. Я прочла в его глазах желание спасти, я поняла, что он   может это сделать. В эту минуту со мной произошло нечто необъяснимое Несмотря   на то, что я вся была разбитая, обессиленная, почти мертвая, я почувствовала,   как неведомая, неодолимая сила поднимает меня навстречу этому человеку. Мне   казалось, будто чьи-то руки напряглись, выталкивая меня прочь из людского   месива, откуда неслись предсмертные стоны, эти руки возвращали мне воздух,   жизнь. Понимаешь, Филипп, – продолжала Андре в сильном возбуждении. –   я уверена, что меня притягивал взгляд этого человека. Я добралась до его руки и   была спасена – Увы, она видела его, – прошептал Жильбер, – а меня,   умиравшего у ее ног, даже не заметила. Он вытер со лба пот.      

– Значит,   все произошло именно так? – спросил Филипп.      

– Да,   до той самой минуты, как я почувствовала себя вне опасности, все так и   происходило. То ли вся моя жизнь сосредоточилась в этом моем последнем усилии,   то ли испытываемый мною в ту минуту ужас оказался выше моих сил, но я потеряла   сознание.      

– В   котором часу ты потеряла сознание, как ты думаешь?      

– Минут   через десять после того, как потеряла тебя из виду.      

– Значит,   было около двенадцати часов ночи, – продолжал Филипп. – Как же в   таком случае вышло, что ты вернулась домой в три часа? Прости мне этот допрос,   дорогая Андре, он может показаться нелепым, но для меня он имеет большое   значение.      

– Спасибо,   Филипп, – сказала Андре, пожимая брату руку – спасибо! Еще три дня назад я   не смогла бы ответить, но сегодня, – это может показаться странным, –   я отчетливее вижу все внутренним взором; у меня такое ощущение, будто чья-то   чужая воля повелевает мне вспомнить, и я припоминаю.      

– Дорогая   Андре! Я сгораю от нетерпения. Этот человек поднял тебя на руки?      

– На   руки? – покраснев, пролепетала Андре. – Не помню… Помню только, что   он вытащил меня из толпы. Однако прикосновение его руки подействовало на меня   так же, как в Таверне. Едва он до меня дотронулся, как я вновь упала без   чувств, вернее, словно уснула, потому что обмороку предшествуют болезненные   ощущения, а я в тот раз просто заснула благодатным сном.      

– По   правде говоря, Андре, все, что ты говоришь, представляется мне до такой степени   странным, что если бы не ты, а кто-нибудь другой мне это рассказал, я бы ему не   поверил. Ну хорошо, договаривай, – закончил он невольно дрогнувшим   голосом.      

В это   время Жильбер жадно ловил каждое слово Андре, он-то знал, что пока все до   единого слова было правдой.      

– Я   пришла в себя, – продолжала девушка, – и увидела, что нахожусь в   изысканной гостиной. Камеристка вместе с хозяйкой сидели рядом со мной и,   казалось, ничуть не были встревожены, потому что, едва раскрыв глаза, я   увидела, что меня окружают улыбающиеся лица.      

– Ты   не помнишь, в котором это было часу?      

– Часы   пробили половину первого.      

– Ага!   Прекрасно! – с облегчением проговорил молодой человек. – Что же было   дальше, Андре?      

– Я   поблагодарила женщин за хлопоты. Зная, что ты беспокоишься, я попросила немедленно   отправить меня домой. Они отвечали, что барон опять пошел на место катастрофы   за ранеными; он должен был скоро вернуться вместе с каретой и отвезти меня к   тебе. Было около двух часов, когда я услыхала шум подъезжавшей кареты; меня   охватила дрожь, какую я уже испытывала при приближении этого человека. Я упала   без чувств на софу. Дверь распахнулась, и, несмотря на обморок, я   почувствовала, что пришел мой спаситель. Я опять потеряла сознание. Должно   быть, меня снесли вниз, уложили в фиакр и привезли домой. Вот все, что я помню.      

Филипп   высчитал время и понял, что сестру привезли с улицы Экюри-дю-Лувр прямо на   улицу Кок-Эрон, так же как раньше она была доставлена с площади Людовика XV на   улицу Экюри-дю-Лувр. С нежностью взяв ее за руку, он радостно произнес:      

– Благодарю   тебя, сестричка, благодарю! Все расчеты совпадают с моими. Я пойду к маркизе де   Савиньи и поблагодарю ее. Позволь задать тебе один второстепенный вопрос.      

– Пожалуйста.      

– Постарайся   вспомнить, не видела ли ты в толпе знакомое лицо?      

– Я?   Нет.      

– Жильбера?      

– Да,   в самом деле, – проговорила Андре, напрягая память. – Да, в тот   момент, когда нас с тобой разъединили, он был от меня в нескольких шагах.      

– Она   меня видела, – прошептал Жильбер.      

– Дело   в том, Андре, что когда я искал тебя, я нашел бедного парня.      

– Среди   мертвых? – спросила Андре с оттенком любопытства, которое существа высшего   порядка проявляют к низшим.      

– Нет,   он был только ранен; его спасли, и я надеюсь, что он поправится.      

– Прекрасно, –   заметила Андре. – А что с ним было?      

– У   него была раздавлена грудь.      

– Да,   да, об твою, Андре, – прошептал Жильбер.      

– Однако   во всем этом есть нечто странное, вот почему я говорю об этом мальчике. Я нашел   в его напрягшейся от боли руке клочок твоего платья.      

– Это   действительно странно.      

– Ты   его не видела в последнюю минуту?      

– В   последнюю минуту, Филипп, я видела столько страшных лиц, искаженных ужасом и   страданием, столько эгоизма, любви, жалости, алчности, цинизма, что мне   кажется, будто я целый год прожила в аду; среди всех этих лиц, промелькнувших   перед моими глазами, я, вполне возможно, видела и Жильбера, но совсем этого не   помню.      

– Откуда   же в его руке взялся клочок от твоего платья? Ведь он – от твоего платья,   дорогая Андре, я выяснил это у Николь…      

– И   ты ей сказал, откуда у тебя этот клочок? – спросила Андре: ей вспомнилось   объяснение с камеристкой по поводу Жильбера в Таверне.      

– Да   нет! Итак, этот клочок был у него в руке. Как ты это можешь объяснить?      

– Боже   мой, нет ничего проще, – спокойно проговорила Андре в то время, как у   Жильбера сильно билось сердце. – Если он был рядом со мной в ту самую   минуту, как меня стала приподнимать, если можно так выразиться, сила взгляда   того господина, мальчик, вероятно, уцепился за меня, чтобы вместе со мной   воспользоваться помощью подобно тому, как утопающий хватается за пловца.      

– Как   низко истолкована моя преданность! – презрительно прошептал Жильбер в   ответ на высказанное девушкой соображение. – Как дурно думают о нас,   простых людях, эти благородные! Господин Руссо прав: мы лучше их, наше сердце   благороднее, а рука – крепче.      

Только   он хотел прислушаться к разговору Андре с братом, как вдруг услыхал позади себя   шаги.      

– Господи!   В передней кто-то есть! – прошептал он. Он услыхал, что кто-то идет по   коридору, и ринулся в туалетную комнату, задернув за собой портьеру.      

– А   что, дурочка-Николь здесь? – заговорил барон де Таверне; задев Жильбера   фалдами сюртука, он вошел в комнату дочери.      

– Она,   наверное, в саду, – отвечала Андре со спокойствием, свидетельствовавшим о   том, что она не подозревала о присутствии постороннего. – Добрый вечер,   отец!      

Филипп   почтительно поднялся, барон махнул ему рукой в знак того, что тот может оставаться   на прежнем месте, и, подвинув кресло, сел рядом с детьми.      

– Ах,   детки, от улицы Кок-Эрон далеко до Версаля, особенно если ехать туда не в   прекрасной дворцовой карете, а в таратайке, запряженной одной-единственной   лошадью! Однако я в конце концов увиделся с ее высочеством.      

– Так   вы приехали из Версаля, отец?      

– Да,   принцесса любезно пригласила меня к себе, как только узнала, что произошло с   моей дочерью.      

– Андре   чувствует себя гораздо лучше, отец, – заметил Филипп.      

– Мне   это известно, и я об этом сообщил ее высочеству. Принцесса обещала мне, что,   как только твоя сестра окончательно поправится, ее высочество призовет ее к   себе в малый Трианон; она выбрала его своей резиденцией и теперь устраивает там   все по своему усмотрению.      

– Я   буду жить при дворе? – робко спросила Андре.      

– Это   нельзя назвать двором, дочь моя: ее высочество не любит светскую жизнь; дофин тоже   терпеть не может блеск и шум. В Трианоне вас ожидает жизнь в тесном семейном   кругу. Правда, судя по тому, что мне известно о характере ее высочества,   маленькие семейные советы похожи на заседания Парламента или Генеральных   штатов. У принцессы твердый характер, а дофин – выдающийся мыслитель, как я   слышал.      

– Это   будет все тот же двор, сестра, – грустно заметил Филипп.      

«Двор! –   повторил про себя Жильбер, закипая от бессильной злобы. – Двор – это   недостижимая для меня вершина, это бездна, в которую я не могу пасть! Не будет   больше Андре! Она для меня потеряна, потеряна!»      

– У   нас нет состояния, чтобы жить при дворе, – обратилась Андре к отцу, –   и мы не получили должного воспитания. Что я, бедная девушка, стала бы делать   среди всех этих блистательных дам? Я видела их только однажды и была ослеплена   их великолепием. Правда, мне показалось, что они глуповаты, но до чего хороши   собой! Увы, брат, мы слишком темные, чтобы жить среди всего этого блеска!..      

Барон   насупился.      

– Опять   эти глупости! – воскликнул он. – Не понимаю, что у моих детей за   привычка: принижать все, что исходит от меня или меня касается! Темные! Да вы   просто с ума сошли, мадмуазель! Как это урожденная Таверне-Мезон-Руж может быть   темной? Кто же тогда будет блистать, если не вы, скажите на милость? Состояние…   Ах, черт побери, да знаю я, что такое – состояние при дворе! Оно истаивает в   лучах короны и под теми же лучами вновь расцветает – в этом состоит великий   круговорот жизни. Я разорился, ну что же – я снова стану богатым, только и   всего. Разве у короля нет больше денег, чтобы раздавать их своим верным слугам?   Или вы думаете, что я покраснею, если моему сыну дадут полк или когда вам   предложат приданое, Андре? Ну, а если мне вернут удел, или я найду контракт на   ренту под салфеткой за ужином в тесном кругу? Нет, нет, только у глупцов могут   быть предубеждения. А у меня их нет… Кстати, это принадлежит мне, я просто   возвращаю свое добро: пусть совесть вас не мучает. Остается обсудить последний   вопрос: ваше воспитание, о чем вы только что говорили. Запомните, мадмуазель:   ни одна девица при дворе не воспитывалась так, как вы. Более того, помимо   воспитания, получаемого знатными девушками, вы знакомы с жизнью простого   сословия и людей, принадлежащих к финансовому миру. Вы прекрасно музицируете.   Вы рисуете пейзажи с барашками и коровками, которые одобрил бы сам Бергхейм.   Так вот, ее высочество без ума от барашков, от коровок и от Бергхейма. Вы   хороши собой, и король не преминет это заметить. Вы – прекрасная собеседница, а   это важно для графа д'Артуа или его высочества де Прованса. Итак, к вам не   только будут относиться благосклонно.., вас будут обожать. Да, да, –   проговорил барон, потирая руки и так странно засмеявшись, что Филипп взглянул   на отца, не веря, что так может смеяться человек. – Да, именно так: вас   будут обожать! Андре опустила глаза, Филипп взял ее за руку.      

– Господин   барон прав, – произнес он, – в тебе есть все, о чем он сказал, Андре.   Ты более, чем кто бы то ни было, достойна Версаля.      

– Но   ведь я буду с вами разлучена!.. – возразила Андре.      

– Ни   в коем случае! – поспешил ответить барон – Версаль – большой, дорогая.      

– Да,   зато Трианон – маленький, – продолжала упорствовать Андре; она была   несговорчивой, когда ей пытались перечить.      

– Как   бы там ни было, в Трианоне всегда найдется комната для барона де Таверне; для   такого человека, как я, найдется место, – прибавил он скромно, что   означало:      

«Такой   человек, как я, сумеет найти себе место».      

Андре не   была уверена в том, что отцу в самом деле удастся устроиться поблизости от нее.   Она обернулась к Филиппу.      

– Сестренка, –   заговорил тот, – ты не будешь состоять при дворе в полном смысле этого слова.   Вместо того, чтобы поместить тебя в монастырь, заплатив вступительный взнос, ее   высочество пожелала выделить тебя и теперь станет держать при себе, пользуясь   твоими услугами. В наши дни этикет не так строг, как во времена Людовика   Четырнадцатого. Обязанности распределяются иначе, а зачастую и смешаны. Ты   можешь быть при ее высочестве чтицей или компаньонкой; она сможет рисовать   вместе с тобой, она будет держать тебя всегда при себе. Возможно, мы не будем   видеться, это вполне вероятно. Ты будешь пользоваться ее благосклонностью и   потому многим будешь внушать зависть. Вот чего тебе следует опасаться, ведь   правда?      

– Да,   Филипп.      

– Ну   и прекрасно! – воскликнул барон. – Однако не стоит огорчаться из-за   такой ерунды, как один-два завистника… Поскорее поправляйся, Андре, и я буду   иметь честь сопровождать тебя в Трианон. Таково приказание ее высочества.      

– Хорошо,   отец.      

– Кстати, –   продолжал барон, – ты при деньгах, Филипп?      

– Если   они вам нужны, – отвечал молодой человек, – то у меня их не так   много, чтобы предложить вам. Если же вы намерены предложить денег мне, то,   напротив, я мог бы вам ответить, что у меня их пока достаточно.      

– Да   ты и вправду философ, – насмешливо заметил барон. – Ну, а ты,   Андре, – тоже философ? Ты тоже ни о чем не просишь, или тебе все-таки   что-нибудь нужно?      

– Мне   не хотелось бы вас беспокоить, отец…      

– Да   ведь мы не в Таверне. Король вручил мне пятьсот луидоров, в счет будущих   расходов, как сказал его величество. Подумай о туалетах, Андре.      

– Благодарю   вас, отец, – обрадовалась девушка.      

– Ах,   ах, что за крайности! – воскликнул барон. – Только что ей ничего было   не нужно, а сейчас она разорила бы самого китайского императора! Ничего, Андре,   проси. Красивые платья тебе к лицу.      

Нежно   поцеловав дочь, барон отворил дверь в свою комнату.      

– Ах,   эта чертовка Николь! – проворчал он. – Опять ее нет! Кто мне   посветит?      

– Хотите,   я позвоню, отец?      

– Нет,   у меня есть Ла Бри; уснул, наверное, в кресле. Спокойной ночи, детки! Филипп   тоже поднялся.      

– Ты   тоже иди, брат, – сказала Андре, – я очень устала. Я впервые после   несчастья так много говорю. Спокойной ночи, дорогой Филипп.      

Она   протянула молодому человеку руку, он по-братски приложился к ней, вложив в   поцелуй нечто вроде уважения, всегда испытываемого им к сестре, и вышел в   коридор, задев портьеру, за которой прятался Жильбер.      

– Не   позвать ли Николь? – крикнул он на прощанье.      

– Нет,   нет, – отвечала Андре, – я разденусь сама, покойной ночи, Филипп!      

 Глава 2. ТО, ЧТО   ПРЕДВИДЕЛ ЖИЛЬБЕР      

       

Оставшись   в одиночестве, Андре поднялась с кресла, и Жильбера охватила дрожь.      

Андре   стоя вынимала из волос белыми, словно вылепленными из гипса, руками одну за другой   шпильки, а легкий батистовый пеньюар струился по плечам, открывая ее нежную,   грациозно изогнувшуюся шею, трепетавшую грудь, небрежно поднятые над головой   руки подчеркивали изгиб талии.      

Стоя на   коленях, Жильбер задыхался, он был опьянен зрелищем, он чувствовал, как яростно   колотится у него в груди сердце и стучит в висках кровь. В жилах его пылал   огонь, глаза заволокло кровавым туманом, в ушах стоял гул, он испытывал   сильнейшее возбуждение. Он был близок к тому, чтобы потерять голову, безумие   толкало его на отчаянный шаг. Он готов был броситься в комнату Андре с криком:      

– Да,   ты хороша, ах, как ты хороша! Но перестань кичиться своей красотой, ведь ты ею   обязана мне, потому что я спас тебе жизнь!      

Поясок у   Андре никак не развязывался. Она в сердцах топнула ногой, опустилась на   постель, будто небольшое препятствие ее обессилило, и, наполовину раздетая,   потянулась к шнурку звонка и нетерпеливо дернула.      

Звонок   привел Жильбера в чувство. Николь оставила дверь незапертой, чтобы услышать   звонок. Сейчас Николь вернется.      

Прощай,   мечта, прощай, счастье! Останется лишь воспоминание. Ты вечно будешь жить в   моем воображении, ты навсегда останешься в моем сердце.      

Жильбер   хотел было выскочить из павильона, но барон, входя к дочери, притворил двери в   коридор.      

Не   подозревавшему об этом Жильберу пришлось потратить некоторое время на то, чтобы   их отворить.      

В ту   минуту, как он входил в комнату Николь, камеристка приближалась к дому. Он услышал,   как скрипели по песку ее шаги. Он едва успел отступить в темный угол, пропуская   девушку. Заперев дверь, она прошла через переднюю и легкой пташкой порхнула в   коридор.      

Жильбер   попытался выйти.      

Но когда   Николь вбежала в дом с криком: «Я здесь, я здесь, мадмуазель! Я запираю дверь!»   – она в самом деле заперла ее на два оборота и впопыхах сунула ключ в карман.      

Жильбер   сделал безуспешную попытку отворить дверь. Он бросился к окнам. Окна были зарешечены.   Внимательно все осмотрев, Жильбер понял, что не может выйти.      

Молодой   человек забился в угол, твердо решив, что заставит Николь отпереть дверь.      

А Николь   придумала для своего отсутствия благовидный предлог. Она сказала, что ходила   закрывать рамы оранжереи, опасаясь, как бы ночной воздух не повредил цветам.   Она помогла Андре раздеться и уложила ее в постель.      

Голос   Николь подрагивал, движения рук были порывисты, она была необыкновенно услужлива.   Все это свидетельствовало о ее волнении. Впрочем, Андре витала в облаках и   редко взглядывала на землю, а если и удостаивала ее взгляда, то простые   смертные проплывали мимо нее, словно неживые.      

Итак,   она ничего не замечала.      

Жильбер   горел нетерпением с тех пор, как ему было отрезано отступление. Теперь он стремился   только к свободе.      

Андре   отпустила Николь, обменявшись с ней всего несколькими словами; Николь разговаривала   с нежностью, на какую только была способна, подобно субретке, мучимой   угрызениями совести.      

Она   подоткнула хозяйке одеяло, поправила абажур у лампы, размешала сахар в   серебряном кубке с остывшим питьем на белоснежной салфетке, нежнейшим голоском   пожелала хозяйке приятного сна и на цыпочках вышла из комнаты.      

Выходя,   она прикрыла за собой застекленную дверь.      

Напевая,   чтобы все поверили в ее спокойствие, она прошла к себе в комнату и направилась   к двери в сад.      

Жильбер   понял намерение Николь и подумал было, не стоило ли, вместо того, чтобы показываться   ей на глаза, прошмыгнуть неожиданно, воспользовавшись моментом, пока дверь   будет приотворена, и удрать. Но тогда его увидят, хотя и не узнают. Его примут   за вора, Николь станет звать на помощь, он не успеет добежать до своей веревки,   а если и успеет, его заметят в воздухе. Разразится скандал, и большой, раз   Таверне так дурно могут думать о бедном Жильбере.      

Правда,   он выдаст Николь, и ее прогонят. Впрочем, зачем? В таком случае Жильбер причинил   бы зло без всякой для себя пользы, из чувства мести. Жильбер был не настолько   малодушен, чтобы испытывать удовлетворение от мести. Месть без выгоды   выглядела, по его мнению, дурно: это была глупость.      

Когда   Николь поравнялась с входной дверью, где ее поджидал Жильбер, он внезапно   шагнул из темного угла ей навстречу, и падавший через окно свет луны осветил   его фигуру.      

Николь   чуть было не вскрикнула, но она приняла Жильбера за другого и, справившись с волнением,   проговорила:      

– А-а,   это вы… Как вы неосторожны!      

– Да,   это я, – едва слышно отвечал Жильбер. – Только не поднимайте шума.      

На сей   раз Николь узнала собеседника.      

– Жильбер! –   воскликнула она. – Боже мой!      

– Я   вас просил не кричать, – холодно вымолвил молодой человек.      

– Что   вы здесь делаете, сударь? – грубо спросила его Николь.      

– Вы   неосторожно назвали меня по имени, а сейчас поступаете еще более неосторожно,   причем для себя самой, – проговорил Жильбер с прежним спокойствием.      

– Да,   я и в самом деле могла бы не спрашивать, что вы здесь делаете.      

– Что   же я, по-вашему, здесь делаю?      

– Вы   пришли поглазеть на мадмуазель Андре.      

– На   мадмуазель Андре? – не теряя присутствия духа, переспросил Жильбер.      

– Вы   в нее влюблены, да она-то, к счастью, вас не любит.      

– Неужели?      

– Ох,   берегитесь, господин Жильбер! – с угрозой в голосе продолжала Николь.      

– Я   должен беречься?      

– Да.      

– Что   же мне угрожает?      

– Берегитесь,   как бы я вас не выдала.      

– Ты,   Николь?      

– Да,   я! И вас выгонят отсюда в шею.      

– Только   попробуй! – с улыбкой возразил Жильбер.      

– Ты   мне угрожаешь?      

– Угрожаю.      

– Что   же будет, если я скажу мадмуазель, господину Филиппу и господину барону, что   встретила вас здесь?      

– А   будет то, как ты говоришь, что выгонят не меня – меня и так, слава Богу уже   выгнали! – на меня будут делать облаву, как на дикого зверя. А вот кого   отсюда выгонят, так это Николь.      

– То   есть, как – Николь?