1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
Зараз   двух невест братья приглядели – а были те девицы меж собой свойственницы,   сироты круглые, той и другой по восьмнадцатому годочку только что минуло. Дарья   Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в филипповки;   мясоед в том году был короткий. Сретенье в прощено воскресенье приходилось, а   старшему брату надо было в Астрахань до водополи съездить. Решили венчаться на   Красну горку, обе свадьбы справить зараз в один день. Прошел великий пост, пора   бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч в Астрахань   пишет и к брату и к знакомым; ни от кого нет ответа. Пора б веселым пирком да   за свадебку, да нет одного жениха, а другой без брата не венчается. Минул   цветной мясоед, настало крапивное заговенье (Цветной мясоед – от Пасхи до   петровок; крапивное заговенье – воскресенье через неделю после Троицы.).   Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху, ни духу. Пали, наконец, слухи,   что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков в Астрахани нет, откупные   смолокуровские воды пустуют, остались ловцам не сданные. Перед Ильиным днем   прибрел к Марку Данилычу астраханский приказчик его, Корней Евстигнеев, по   прозвищу Прожженный. Вести принес он недобрые. Вот что рассказывал.      

По съеме   на откуп казенных вод Мокею Данилычу, до той поры как с ловцами рядиться, гулевых   дней оставалось недели с три. Дело было великим постом, вздумалось ему на   померзлом море потешиться – на «беленького» (Мелкий тюлень, еще не покинувший   матери, иначе «белок».) съездить. Подобрал товарищей, всех своих приказчиков   взял, «разъездных», и поехали они артелью человек в тридцать на санях в Каспийское   море. Напрасно опытные люди их отговаривали, напрасно пугали, что время выбрали   они ненадежное, потому что ветра стоят сильные. Не послушалась молодежь –   поехала. Дня три везли до вольной воды на санях съестные припасы, дрягалки,   кротилки, чекмари и ружья (Орудия для тюленьего боя. Дрягалка – небольшая   ручная дубинка, кротилка – то же, но побольше, чекмарь или чекуша – большая   деревянная колотушка или долбня.). Видят, на закрайне шихану (Взгромоздившиеся   ребром и боком льдины.) видимо-невидимо; лов, значит, будет удачный. В тех   огражденных от ветра шиханах тюлени детенышей выводят и оставляют там до весны,   по нескольку раз на дню вылезая из воды через «лазки» (Отверстия во льду,   которые тюлени продувают снизу.) покормить детенышей. Набили неудалые охотники   беленьких множество, стоном стоял тогда крик тюленят, сходный с плачем ребенка…   Рук не покладывали охотники, работали на славу и, до верхов нагрузив сани   богатой добычей, стали сбираться домой. Вдруг зафыркали лошади, стали копытами   о лед бить… Бывалые охотники всполошились – «На конь!.. – кричат, –   назад поскорей!..» Шест в тюлений лазок опустили – маячит, – льдину,   значит, оторвало. Поскакали назад по своему следу, глядь – синеет вода, а вдали   сверкает и белеет закрайна матерого льду… Туда, сюда – море кругом… Остались   охотники на ледяном острову: ветер гонит их в море на огромной льдине… Носиться   им на тающем плоту по Каспийскому морю, и если не переймут бедовиков на раннюю   косовую (Большая ловецкая лодка, рано выходящая на морской промысел.), погибнуть   им всем в хвалынских волнах!..      

«Пятнадцать   ден нас по морю носило, – рассказывал Корней Евстигнеев,ни берега не   видать, ни лодок, ничего живого… Запасы приели, голодать стали. Долго   крепились, да нечего делать – пришлось согрешить: лошадей стали резать, конину   есть, тюленье мясо даже ели… А тут красные дни наступили, ветру нет уйму,   дует-подувает от Астрахани, а нас все дальше да дальше в море уносит, а льдина   все тает да тает, и час от часу она рыхлей да рыхлей… Опасно стало всем в одной   кучке быть, провалиться боялись… По сторонам разбрелись, сани расставили друг   от дружки подальше… Ночью однажды слышим – треснуло что-то, потом зашумело;   бросились на шум – вода… Забрезжилось в небе… Глядим – льдину надвое разломило,   меж половинок широкий пролив. На нашей половинке пять человек, на той двадцать   четыре, там и хозяин. Солнышко встало, а их уж чуть видно. Ихня половинка   меньше нашей была, гнало ветром ее поскорей. К полудням совсем из виду скрылись   они… Дён пять еще нас носило, ветер сменился, нас на восток потянуло. Уральски   казаки с морских кусовых нас увидали, переняли, и были мы с ними на Эмбинских   промыслах вплоть до петровок, оттуда нас привезли в Гурьев, а из Гурьева по   своим сторонам разошлись мы. И я, Христовым именем питаясь, вот до домов   доволокся».      

Марко   Данилыч тотчас в Астрахань сплыл, в Красной Яр ездил, в Гурьев городок, в   Уральск, везде о брате справлялся, но нигде ничего проведать не мог… Одно лишь   узнал в Астрахани, что по тем удальцам, кои ездили с ним, давно панихиды   отпели.      

Домой   воротясь, Марко Данилыч справил по брате доброе поминовенье: по тысяче нищих   кажду субботу в его доме кормилось, целый год канонницы из Комарова «негасиму»   стояли, поминали покойника по керженским скитам, по черниговским слободам, на   Иргизе, на Рогожском кладбище. Честно устроил братнюю душу Марко Данилыч.   Потужив, после рождества свадьбу он справил, женился на Олене Петровне.      

Пышная   свадьба была. Изо многих городов гостей наехало, люди все богатые, первостатейные,   пирам конца не было. Шумны и веселы были пиры, но горем и печалью с них веяло.   Грустил по брате Марко Данилыч; грустила и его молодая жена Олена Петровна,   тяжело ей было глядеть на подругу, что, не видав брачного венца, овдовела.   Много о Дарье Сергевне она тихих слез пролила; люди тех слез не видали, знали   про них только бог да муж… А муж жену не тревожил, печалью во дни радости ее не   попрекал, сам горевал вместе с Оленушкой о безмолвной, на все слова безответной   Дарье Сергевне…      

Убедила   Оленушка бездомную сиротку-сестрицу жить у нее, всяким довольством ее окружила,   жениха обещалась сыскать. Безродная Дарья Сергевна перешла жить к «сестрице»,   но с уговором – не поминали б ей никогда про брачное дело. «Остаток дней положу   на молитвы», – сказала она, надела черный сарафан, покрылась черным платом   и в тесной, уютной горенке повела жизнь «христовой невесты».      

Только   четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре года ровно четыре дня   перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова друг от   дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали.      

На   третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка   принесла, на пятый день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена   Петровна.      

Когда   она умирала, позвала Дарью Сергевну. Богом ее заклинала – скинула б черное платье,   женой была бы Марку Данилычу, матерью Дуне сиротке.      

Не   восхотела того Дарья Сергевна. Наотрез отказала кончавшей дни сестрице-подруге.      

– Матерью   Дуне буду я, – сказала она. – Бога создателя ставлю тебе во   свидетели, что, сколько смогу, заменю ей тебя… Но замуж никогда не посягну –   земной жених до дня воскресенья в пучине морской почивает, небесный царит над   вселенной… Третьего нет и не будет.      

Замолкла   Олена Петровна и, собравшись с силами, тихо, сквозь слезы промолвила, взглянув   на подошедшего Марка Данилыча:      

– Его   не оставь ты советом своим… попеченьем… заботой… Глядеть бы мне на вас да радоваться…   Дунюшку, Дунюшку ты не покинь!      

А   Дунюшка тут. Посадили ее на кровать возле матери. Белокуренька девочка смеется   аленьким ротиком и синенькими глазками, треплет розовую ленточку, что была в   вороту материной сорочки… Так и заливается ясным, радостным смехом.      

– Господи!..   Царю небесный, милостивый!.. – глядя на дочку, с трудом шептала умиравшая. –   Даруй ей, господи, быть всегда радостной… даруй ей, господи… не знавать большой   кручины…      

Замолкла.   А в тишине еще слышен веселый младенческий смех Дуни, по-прежнему она играет   ленточкой на груди матери. И при звуках ангельского веселья малютки-дочки к   ангелам полетела душа непорочной матери.      

– Оленушка! –   вырвалось из наболевшей груди Марка Данилыча… Потеряв сознанье, снопом   покатился он у одра почившей.      

– Отошла? –   горько воскликнул он, придя в память.      

– К   богу духов и всякия плоти, – печально, но торжественно молвила Дарья   Сергевна и, подав ему на руки все еще смеявшуюся дуню, – подите с   ней, – сказала, – надо опрятать покойницу.      

С Дуней   на руках в другую горницу перешел Марко Данилыч. Окна раскрыты, яркое майское   солнце горит в поднебесье, отрадное тепло по земле разливая; заливаются в   лазурной высоте жаворонки, а в тенистом саду поет соловей – все глядит весело,   празднично… Девочка радостно хохочет, подпрыгивая на отцовских руках и   взмахивая пухленькими ручками.      

Новый   вдовец клонится наземь, клонится, клонится и, бережно опустив на пол дочку, так   зарыдал, что сбежались домашние и его, недвижного, почти бездыханного,   перенесли на постель.      

И когда   пришел в себя Марко Данилыч, ему вспомнилось участье отца его в кровавых делах   Поташова. И так говорил он:      

– Родитель   помер в одночасье!.. Брат в море потонул!.. Она, в таких молодых годах, померла!..   Господи! Ты, по писанию, мстишь до седьмого колена!.. Но ты ведь, господи, и   милостив… Излей на меня всю ярость свою, но Луню мою сохрани, Дуню помилуй!..      

       

       ***             

И после   того потекли дни за днями. Марко Данилыч торговым делам предался. Трудом, заботами,   работой неустанной утолял он, сколько было возможно, заевшее жизнь его горе.   Каждый год не по одному разу сплывал он в Астрахань на рыбные промысла, а в   уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный дом, такой,   что и в губернском городе был бы не из последних… Рядом с тем домом поставил   Марко Данилыч обширные прядильни, и скоро смолокуровские канаты да рыболовные   снасти в большую славу вошли и в Астрахани и на Азовском поморье. На Унже   лесные дачи скупал, для каспийских промыслов строил кусовые и ловецкие, реюшки   и бударки, сгонял строевой лес в безлесные места низового Поволжья и немало   барышей от того получал. В неустанной деятельности старался он утопить свое   горе, но забыть Оленушку не мог… Мрачно стал смотреть на мир и на всех людей,   опричь подраставшей Дуни, – в нее же душу свою положил. И трудился и   работал для ней только. «Мне, – говаривал он, – ничего не надо, ей бы   только, голубушке, побольше припасти, чтоб не ведала нужды, не знавала недостатков».      

Мрачен,   грозен, властен стал с другими, скуп, суров, неподступен для всех подначальных.   С утра до ночи черною, хмурою тучей ходил, но как только взглянет на отца   веселыми синенькими глазками Дуня – он тотчас просияет, и тут проси у него, что   хочешь.      

И любили   за то Дуню, и много молитв за нее возносилось от старых, от бедных, от подначальных…      

Богатства   росли с каждым годом – десяти лет после братниной смерти не минуло, а Марка   Данилыча стали уж считать в миллионе, и загремело по Волге имя его. А годов ему   еще немного было – человек в самой поре, и хоть вдовец, а любой невесте жених   завидный. И московские и поволжские семейные купцы с дум своих его не скидали,   замышляли с ним породниться. По старорусским свычаям-обычаям не повелось с   невестиной стороны сватовство зачинать, однако же многие купцы к Смолокурову   свах подсылали. Выхваляли свахи своих невест пуще божьего милосердия, хвастали   про них без совести и всеми мерами уговаривали Марка Данилыча, делом не волоча,   перстнями меняться, златой чарой переливаться. Но от него один свахам ответ   бывал: «Бог вас спасет, что из людей меня не выкинули, а беспокоились вы,   матушки, попусту. Невесты не хаю, а думаю так: нашел бы я в ней жену добрую и   разумную, да не сыскал бы родной матери Дунюшке. До гробовой доски не возьму я дочке   мачехи!..» И сколь ни старались свахоньки в надежде на богатые милости   невестиных родителей, сколь ни тарантили перед золотым женишком, сколько ни   краснобаяли, не удалось им подцепить на удочку сумрачного Марка Данилыча. На   все уговоры, на все увещанья их даже от писания оставался он непреклонным и   данного себе слова не рушил… После каждого отказа досужим свахам больше и   больше полнилось его сердце любовью и жалостью к ненаглядной безматерней сиротиночке.   Со всеми мрачный, со всеми суровый, зачастую даже жестокий, таял он душой перед   дочкой. Стоило ей словечко промолвить за кого из провинившихся домочадцев,   тотчас гнев на милость сменялся. И не было из них ни единого, кто бы за Дуню в   огонь и в воду не пошел бы.      

Марко   Данилыч богател. Дуня красой и добром полнилась. Росла под умным, нежным присмотром   Дарьи Сергевны… Безмужняя вдовица как сказала, так и сделала – заменила она   Дуне родную мать, всю любовь непорочного сердца перенесла на дочку незабвенной   подруги, вся жизнь ее в Дуне была… Ради милой девочки покинула она жизнь   христовой невесты, горячей любовью, материнскими ласками, деннонощными заботами   о сиротке наполнились ее дни, но не нарушила Дарья Сергевна строгого поста, не   умаляла теплых молитв перед господом об упокоении души погибшего в море раба божия   Мокея. К тем молитвам прибавила столь же горячие, столь же задушевные молитвы о   здравии, душевном спасении и честном возрастании рабы божией младенца Евдокии.   Из любви к названной дочке приняла Дарья Сергевна на себя и хозяйство по дому   Марка Данилыча, принимала его гостей, сама с Дуней изредка к ним ездила, но   черного платья и черного платка не сняла. Незримо для людей ведя суровую жизнь   строгой постницы, о доме и всем мире теплая молитвенница, Дарья Сергевна   похудела, побледнела, но всегда прекрасно было крытое скорбью и любовью лицо   ее, святым чувством добра и любви сияли живые, выразительные очи ее. Удивлялись   вдовице все знавшие ее, но были и прокаженные совестью, не веря чистым   побужденьям, на подвижную жизнь ее метали грязными сплетнями. Никто, кроме   самого Марка Данилыча, не знал, что покойница Олена Петровна на смертном одре   молила подругу выйти за него замуж и быть матерью Дуне. Да и узнали бы, веры   тому не дали бы… Как можно было поверить, чтоб молодая бедная девушка не   захотела стать полноправной хозяйкой в доме такого богача?.. Как поверить, чтоб   она из одной бескорыстной любви к безматерней сиротке решилась беззаветно   посвятить ей дни свои.      

– «Не   спроста тут», – говорили смотники. Ретивые до клевет и напраслин, кумушки   поддакивали на такие речи. Бродячие приживалки, каких много по городам,   перелетные птицы, что век свой кочуют, перебегая из дому в дом: за больными походить,   с детьми поводиться, помочь постряпать, пошить, помыть, сахарку   поколоть, – уверяли с клятвами, что про беспутную Дарёнку они вернехонько   всю подноготную знают – ходит-де в черном, а жизнь ведет пеструю; живет без   совести и без стыдения у богатого вдовца в полюбовницах. И никто тем сплетням   не был так рад, как свахоньки, что неудачно предлагали невест Марку Данилычу.   Много доставалось ему от досужих их языков – зачем, дескать, на честных,   хороших невестах не женится, а, творя своей жизнью соблазн, других во грех, в   искушение вводит… И много при том бывало непрошенных забот об участи Дуни.   «Попало милое, неразумное дитятко в мерзость греховную, – говорили смотницы…–   Чего насмотрится, чему научится?.. Вырастет большая, сама по тем же стопам   пойдет». Так говорили приживалки, так говорили и обманувшиеся в расчетах   свахоньки.      

Недобрых   слухов до Марка Данилыча никто довести не смел. Человек был крутой, властный –   неровен час, добром от него не отделаешься. Но дошли, добежали те слухи до   Дарьи Сергевны.      

       

       ***             

Раз   поутру забежала к ней одна из бродячих приживалок Ольга Панфиловна. Была она   вдова губернского секретаря, служившего когда-то в полиции и скончавшего пьяные   дни свои под забором невдалеке от питейного. Много гордилась Ольга Панфиловна   званьем «чиновницы» и тем, что муж ее второй чин имел. Звала себя «благородною»   и потому шляпки носила да чепчики, шлялась по дворянским домам и чиновничьим,   но, не видя там большого припену, нисходила своими посещеньями до   «неблагородных», даже до самых последних мещан. Не было у ней постоянного   жилища – где день, где ночь привитала. И пожитки ее по всему городу были   раскиданы: у исправницы сундук, у стряпчихи ларец, у казначейши постелишка –   все у «благородных». И мыкалась век свой бездомная Ольга Панфиловна промеж   дворов, перенося сплетни из дома в дом. Редкий творческий дар имела она – иной   раз такое выдумает, что после сама надивиться не может. Много бранили ее,   бывало дело – и колачивали, но, возверзая печаль на господа, мирилась она с   оскорбителями, а работать языком все-таки не переставала. Ничем не оскорблялась   Ольга Панфиловна, кроме только одного: ежели кто усомнится в ее «благородстве»,   ежели скажет кто, что чин губернского секретаря не важен. Глаза тому   выцарапает, если сказавший чином еще не повыше.      

Когда   Ольга Панфиловна бойко влетела в горенку Дарьи Сергевны, та сидела за   самоваром. Большим крестом (Двуперстным.) помолившись на иконы и чопорно   поклонясь «хозяюшке», перелетная гостейка весело молвила:      

– Чай   да сахар!      

– К   чаю милости просим, – не особенно приветно отозвалась ей Дарья Сергевна.      

– Как   живете-можете?.. Все ли здоровы у вас, матушка?.. Дунюшка-светик здорова   ли? – зачастила Ольга Панфиловна, снимая капор и оправляя старомодный и   крепко поношенный чепчик.      

– Слава   богу, все живы, здоровы, – молвила Дарья Сергевна. – Садитесь, чайку   покушайте.      

– Ну,   и слава богу, что здоровы, здоровье ведь пуще всего…затарантила Ольга Панфиловна. –   Не клади-ка ты, сударыня, в накладку-то мне, сахар-от нонче ведь дорог. Мы ведь   люди недостаточные, вприкусочку все больше. Да не один сахар, матушка, все   стало дорогим-дорогохонько, ни к чему нет приступу… Вышла я сегодня на базар,   пришла раным-ранешенько, воза еще не развязывали, хотелось подешевле купить   кой-чего на масленицу… Ничего, сударыня, не купила, как есть ничего – соленый   судак четыре да пять копеек, топлёно масло четырнадцать, грешнева мука   полтинник (Цены в небольших городках на Горах лет двадцать пять тому назад.).   Икорки бы надо к блинкам – купила б исправской, хорошенькой, да купил-то   (Купилы – деньги.), Сергевнушка, нет, так я уж пробоечек (Остатки в грохоте,   после приготовления зернистой икры.) думала взять – и те восьмнадцать да двадцать   копеек, самы последние… Как жить, чем бедным людям питаться? Сама посуди… Опять   же дрова как вздоражали! Хоть мерзни с холоду, хоть помирай с голоду… Вот тебе   хорошо, Сергевнушка, живешь безо всякой заботы, на всем на готовом, все у тебя   есть, чего только душеньке угодно, а вспомни-ка прежне-то время, как с маткой у   нас в слободе проживала. Покойница твоя тоже ведь, что и наша сестра, и горе и   нужду видала, век свой колотилась, сердечная… Ну, а тебе за красоту за твою   вишь какое счастье досталось… Про Марка Данилыча нет ли вестей?.. Приедет, чай,   к масленице-то?      

Хоть   Дарья Сергевна не поняла злого намека благородной приживалки, но как-то неловко   стало ей, краска показалась на бледном лице.      

– Надо   бы приехать, – ответила. – В Астрахани дела к сретенью кончил, со дня   на день его ожидаем.      

– Надо   ему приехать, надо, Сергевнушка, – тоже ведь заговенье, – с усмешкой   сказала Ольга Панфиловна, лукаво прищурив быстро бегавшие глазки.До кого ни   доведись, всяк к заговенью к своей хозяюшке торопится. А ты хоть и не заправская,   а тоже хозяйка.      

Пуще   прежнего вспыхнула Дарья Сергевна, вполне поняв, наконец, ядовитый намек благородной   приживалки. Дрогнули губы, потупились очи, сверкнула слезинка. Не ускользнуло   ее смущенье от пытливых взоров Ольги Панфиловны; заметив его, уверилась она в   правоте сплетни, ею же пущенной по городу.      

– Я   ведь, Сергевнушка, спроста молвила, – облокотясь на угол стола и   подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. – От меня, мать моя, слава   богу, сплеток никаких не выходит… Смерть не люблю пустяков говорить… Так только   молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной   раз, сударыня моя, маленько и остеречься.      

– Да   чтой-то вы, Ольга Панфиловна?.. Про что говорите? – с горькими слезами в   голосе спросила растерявшаяся Дарья Сергевна.      

– Ах,   Сергевнушка, Сергевнушка! Куда каково мне жалко тебя, горемычную!.. –   участливо покачивая головой, даже со слезами на красных маслянистых глазах,   молвила Ольга Панфиловна. – Весь город ведь что в трубы трубит, а ты и не   знаешь ничего, моя горе-горькая!.. Вот уж истинная-то правда, что в сиротстве   жить – только слезы лить, все-то обидеть сироту хотят, поклепы несут на нее да   напраслины, а напраслина-то ведь, что уголь: не обожжет, так запачкает… В трубы   трубят, сударыня, в трубы трубят!.. А все Аниська Красноглазиха – первая всяким   злыдням заводчица… Сейчас на базаре попалась – так и судачит, так и судачит. И   что уж за язык у этой подлюхи – так ведь и режет, так и режет… А уж она ли,   кажется, не оставлена милостями Марка Данилыча да твоими, Сергевнушка… И   рыбкой-то ее не оставляете, и мучкой-то, и дровишками; и шубейку по осени   справили злоязычнице… Вот те и благодарность!.. Да и ждать другого от Аниськи   нечего… Кровь-то в ней какая? Самая подлая: подкидыш ведь она, девицына дочка…   Если б в ней хоть единая капелька благородной крови была, стала бы разве она   такие речи нести про свою благодетельницу?.. Говорит этакая подлая, будто ты,   Сергевнушка, летось ребеночка принесла!.. Вот ведь аспид-от какой, вот   ехидна-то!.. Не стерпела я, Сергевнушка, выругала ее, так выругала, что надолго   ей памятно будет. Тебе бы, я говорю, денно и нощно бога за Дарью Сергевну   молить, а ты, бесстыжая, гляди-ка, каки новости распускаешь… Сама ты, говорю   ей, паскуда, и мать-то твоя паскудная была, да и тетка тоже. Матрешка-то   калачница, весь, говорю, род твой самый подлеющий, а ты смеешь этак честную   девицу порочить… Да тебе, говорю, плетей мало за такие сплетки… Что   Сергевнушка, говорю, сирота, так ты и думаешь, что на нее всякую канитель можно   плести… Нет, говорю, сударыня, я тебе этого не спущу; хоть, говорю, и не   видывала я таких милостей, как ты, ни от Марка Данилыча, ни от Сергевнушки, а в   глаза при всех тебе наплюю и, что знаю, все про тебя, все расскажу, все как на   ладонке выложу… Вот она какая, Сергевнушка, а ты еще оделяешь ее всем. И   сегодня на базаре похваляется, что это, говорит, за рыба – соленый судак?..   мне, говорит, от Смолокуровых осетрины к масленице-то пришлют, да малосольной белужины   по большому звену, да зернистой икры бурак; приходи, говорит, ко мне, хорошими   блинками угощу… А я ей: совести, говорю, в тебе нет, искариотка ты подлая… Кто   тебя кормит да жалует, на тех ты сплетки плетешь… Плюнула я на нее, матушка, да   и прочь пошла… А она хоть бы бровью моргнула, хоть б что – такая бесстыжая…   Ахти, матушки!.. Закалякалась я с тобой, Сергевнушка, а у меня квашня   поставлена, творить надо – хлебы-то не перекисли бы… На минуточку ведь   забежала, только проведать, живы ли вы все, здоровы ли, да вот грехом и заболталась…      

Не   отвечала Дарья Сергевна. Как убитая, сидела она, поникнув головою.      

Размашисто   надела и завязала свой капор Ольга Панфиловна, помолилась на иконы и стала на   прощанье целовать Дарью Сергевну.      

– Да   ты, Сергевнушка, не огорчайся, – утешала она ее. – Мало ль чего не   наврет Аниська Красноглазиха – всего от нее, паскуды, не переслушаешь. Плюнь на   нее – собака лает, ветер носит. К чистому срамота не пристанет… А это вот   скажу: после таких сплеток я бы такую смотницу не то что в дом, к дому-то   близко бы не подпустила, собак на ее на смотницу с цепи велела спустить,   поганой бы метлой со двора сбила ее, чтоб почувствовала она, подлая, что значит   на честных девиц сплетки плести… Прощай, моя сердечная, прощай миленькая…   Дунюшку поцелуй… А если милость будет, пришли мне на бедность к масленице-то   рыбешки какой ни на есть, да икорочки, – ведь у вас, поди, погреба от   запасов-то ломятся… Не оставь, Сергевнушка, яви милость, а Аниську   Красноглазиху и на глаза не пущай к себе, не то, пожалуй, и еще бог знает чего   наплетет.      

По уходе   Ольги Панфиловны Дарья Сергевна долго за чайным столом просидела. Мысли у ней   путались, в уме помутилось. Не вдруг она сообразила всю ядовитость речей Ольги   Панфиловны, не сразу представилось ей, как люди толкуют про ее положение. В   голове шумит, в глазах расстилается туман, с места бедная двинуться не может.   Все ей слышится: «В трубы трубят, в трубы трубят!..»      

Вдруг   тихо-тихонько растворилась дверь, и в горницу смиренно, степенно вошла   маленькая, тщедушная, не очень еще старая женщина в черном сарафане, с черным   платком в роспуск. По одёже знать, что христова невеста. Положив уставной   поклон перед иконами, низко-пренизко поклонилась она Дарье Сергевне и так   промолвила:      

– Мир   дому сему и живущим в нем!.. С преддверием честной масленицы проздравляю, сударыня   Дарья Сергевна.      

Это была   Анисья Красноглазова, того же поля ягода, что и Ольга Панфиловна. Разница между   ними в том только была, что благородная приживалка водилась с одними   благородными, с купцами да с достаточными людьми из мещанства, а Анисья Терентьевна   с чиновными людьми вовсе не зналась, держалась только купечества да мещанства…   Ольга Панфиловна хоть и крестилась большим крестом в старообрядских домах,   желая тем угодить хозяевам, но, как чиновница, не считала возможным   раскольничать, потому-де, что это неблагородно. Оттого водилась она и с матушкой   протопопицей, и с попадьями, и с просвирнями. Анисья Терентьевна старинки держалась   – была по спасову согласию. Раскольники этого толка хоть крестят и венчают в   церкви, но скорей голову на отсеченье дадут, чем на минутку войдут в православный   храм, хотя б и не во время богослужения. Терентьевна не то что в церковь, к   церковнику в дом войти считала таким тяжким грехом, что его ни постами, ни   молитвами не загладишь. Потому Красноглазихе в старообрядских домах и было   больше доверия, чем прощелыге Ольге Панфиловне, что, хотя по раскольникам из-за   подарков, прикидывалась верующею в «спасительность старенькой веры» и уверяла,   что только по своему благородству не может открыто войти в «ограду спасения» и   потому и живет «никодимски». Как Никодим (Никодимами у раскольников зовутся   православные, тайно придерживающиеся старообрядчества.) тайно приходил ко   Христу, так и она тайно приходит на поучения и беседы о старой вере. На   свадьбах, на именинах, на обедах и вечерних столах у никониан Ольга Панфиловна   бывала непременной участницей, ее не сажали за красным столом, не пускали даже   в гостиные комнаты, приспешничала она в задних горницах за самоваром, распоряжалась   подачей ужина, присматривала, чтобы пришлая прислуга не стащила чего. Анисья   Терентьевна не то что у церковных, и у раскольников на пирах сроду не бывала,   порицая их и обзывая «бесовскими игрищами». Зато каждый раз получала от   согрешивших «даяние благо», потому что очень уж была горазда отмаливать грехи   учреждавших в угоду дьяволу и на прельщение человекам демонские празднества.      

У Анисьи   Терентьевны были еще два промысла; Ольге Панфиловне, как церковнице, они были   не с руки. У кого из раскольников покойник случится – Анисья Терентьевна   псалтырь над ним читает, праздник господень либо хозяйские именины придут – она   службу в моленной справляет. Был и еще у ней промысел: «мастерицей» она была,   грамоте детей обучала. Получала за труды плату съестными припасами, кой-чем из   одежи, деньгами редко. Брала за выучку с кого погодно, с кого так; за азбуку плата,   за часовник другая, за псалтырь третья. По домам обучать Красноглазиха не   ходила, разве только к самым богатым; мальчики, иногда и девочки сходились к   ней в лачужку, что поставил ей какой-то дальний сродник на огороде еще тогда,   как она только что надела черное и пожелала навек остаться христовой невестой.   Дети всякие домашние послуги отправляли ей – воду носили, дрова кололи, весной   гряды копали, летом пололи их. Хоть эти работы при отдаче в науку ребят в   уговор не входили, однако ж родители на Терентьевну за то не скорбели, а еще ей   же в похвалу говаривали: «Пущай-де к трудам пострелов приучает». Розог на ребят   Красноглазиха не жалела, оплеухи, подзатыльники в счет не ставились. Ленивых и   шалунов пугала «букой» либо «турлы-мурлы, железным носом», что впотьмах сидит,   непослушных детей клюет и железными когтями вырывает у них из бока куски мяса.   Когда дети, подрастая, переставали резвиться, когда зачинали, по выражению   Анисьи Терентьевны, часослов дёрма драть, тогда турлы-мурлы в сторону, и   праздное место его заступал дьявол с хвостом, с рогами и с черной эфиопской образиной…   «Рыскает он, – поучала учеников Анисья Терентьевна, – рыскает окаянный   враг божий по земле, и кто, богу не помолясь, спать ляжет, кто в никонианскую   церковь войдет, кто в постный день молока хлебнет аль мастерицу в чем не   послушает, того железными крюками тотчас на мученье во ад преисподний стащит».   Поученья о дьяволе и аде мастерица расширяла, когда ученики станут «псалтырь   говорить», – тут по целым часам рассказывает, бывало, им про козни   бесовские и так подробно расписывает мучения грешников, будто сама только что   из ада выскочила. Еще подробней рассказывала она про антихриста. Он уж пришел,   по ее словам, и царствует в никонианах: церковные попы – его жрецы идольские,   власти – слуги творящие волю сына погибельного, всяко «скоблено рыло» (Бреющие   бороду.), всякий щепотник, всякий табашник запечатлен его печатью. Сидит он в   церкви, в судах, кроется в щепоти (Трехперстное крестное знамение.), в   четвероконечном кресте, в пяти просфорах, в еретических никонианских книгах.   Все в мире растлено его прелестью: земля осквернена вглубь на тридцать сажен,   реки, озера, источники нечисты от его тлетворного дыханья; потому и нельзя ни   пить, ни есть ничего, не освятив наперед брашна иль питья особой молитвой.   Запугав антихристом и дьяволом учеников, поучает, бывало, их мастерица, как   должно жить и чего не творить, дабы не впасть во власть врага божия, не сойти   вместе с ним в тартарары преисподние. О господних заповедях, о любви к богу и   ближнему ни слова; пьянство, обманы, злоречье, клевета, воровство, даже   распутство все извинялось – то не грехи, но токмо падение, покаянием можно   очистить их… Уставные поклоны, пост в положенные дни, а пуще всего «необщение   со еретики» вражда и ненависть к церкви и церковникам – вот и все нравственные   обязанности, что внушают раскольничьим детям мастерицы. Творить брань со антихристом   и со всеми его слугами – подвиг доблестный, доставляющий в здешнем мире   гонения, а в будущем неувядаемые, светозарные венцы. Так учила Анисья   Терентьевна, и далеко разносилась о ней слава, как о самой премудрой учительнице.      

Хоть   Марко Данилыч был по поповщине, однако ж Анисья Терентьевна сильно надеялась,   что, как только подрастет у него Дуня, он позовет ее обучать дочку грамоте.      

Мастериц   из поповщинского согласа во всем городе ни одной не было, а Красноглазиха была   в славе, потому и рассчитывала на Дуню. Тут не куль муки за часослов, не   овчинная шуба за выучку «всему до крошечки» – обученье единственной дочери   первого во всем уезде богача не тем пахло… И Анисья Терентьевна, еще ничего не   видя, утешала уж себя мыслию, что Марко Данилыч хорошенький домик ей выстроит,   наполнит его всем нужным, да, опричь того, и деньжонок на разживу пожалует. Потому   и забегала она частенько к Дарье Сергевне, лебезила перед Марком Данилычем, а   Дунюшку так ласкала, что всем было на диво. За то и не оставлял ее Смолокуров   подарками… И это самое распаляло злобой благородную Ольгу Панфиловну, спать не   давало ей.      

Семь лет   Дуне минуло – срок «вдавати отрочат в поучение чести книг божественного писания».   Справив канон, помолясь пророку Науму да бессеребренникам Кузьме и Демьяну,   Марко Данилыч подал дочке азбуку в золотом переплете и точеную костяную указку   с фольговыми завитушками, а затем сам стал показывать ей буквы, заставляя   говорить за собой: «аз, буки, веди, глаголь…»      

Дуня,   как все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но   скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак не могла она отличить буки от   веди… Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась. Так и подмывало ее   прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы, да не посмела.   А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд пошли, отодвинул азбуку и,   ласково погладив Дуню по головке, сказал:      

– На   первый раз будет с тебя, моя грамотница. Сам-от учить я не горазд, да мне же и   некогда… Самому хотелось только почин положить, учить тебя станет тетя Дарья   Сергевна. Слушайся ее да учись хорошенько – гостинца привезу.      

Улыбнулась   Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно мука,   побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и   запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай,   капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских   делах мастерица виду не подала, что у ней на сердце. Скрепя досаду, зачала было   выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка   понятливая, да такая умная. Смолокуров самодовольно улыбался, гладил умницу по   головке и велел выдать Анисье Терентьевне фунт чаю да голову сахару.      

С того   часу невзлюбила Красноглазиха и Марка Данилыча, и Дарью Сергевну, и даже ни в   чем перед ней неповинную Дуню… Но про злобу ту знали только грудь ее да   подоплёка… Пуще прежнего стала она лебезить перед Смолокуровым, больше прежнего   ласкать Дунюшку и при каждом свиданье удавалось ей вылестить у «Марка богатого»   то мучки, то крупки, то рыбки, то дровешек на бедность. Дарью Сергевну главной   злодейкой своей она почитала за то, что перебила у ней прибыльную ученицу,   какой досель не бывало и вперед не будет. Льстя в глаза в надежде на подарки,   заглазно старалась она всеми мерами насолить своему недругу. А чем крепче   насолишь, как не злым языком?..      

Не об   одной любви сердце сердцу весть подает, тайный ворог тем же сердцем чуется. Не   слыхивала Дарья Сергевна от Красноглазихи слова неласкового, не видывала от нее   взгляда неприветного, а стало ей сдаваться, что мастерица зло на нее мыслит.   Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля, не пустила б ее на глаза к   себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя было идти наперекор   обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому,   как сметана ко щам, как масло в каше, – радушно принимаются такие всюду и,   ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.      

– Все   ли в добром здоровье, сударыня? – с умильной улыбочкой спрашивала Анисья   Терентьевна, садясь на краешек стула возле двери.      

– Слава   богу, – сухо отвечала ей Дарья Сергевна, силясь оправиться от смущенья,   наведенного на нее только что ушедшей Ольгой Панфиловной.      

– Дунюшка   здоровенька ли?      

– Слава   богу.      

– Учится   каково?      

– Учится   – ничего.      

– Далеко   ль ушла?      

– Часослов   покончили, за перву кафизму села, – ответила Дарья Сергевна.      

– Так,   сударыня… Так впрямь и за псалтырь села… Слава богу, слава богу, –   говорила Анисья Терентьевна и, маленько помолчав, повела умильные речи.      

– А   я на базар ходила, моя сударыня, да и думаю, давно не видала я болезную мою   Дарью Сергевну, сем-ка забреду к ней, сем-ка погляжу на нее да узнаю, как вы   все живете-можете… Вдругорядь когда-то еще выпадет досужее времечко – дела ведь   тоже, сударыня, с утра до ночи хлопоты, да и ходить-то, признаться, далеконько   к вам, а базар-от от вас рукой подать, раз шагнула, два шагнула – и у вас в   гостях… А до базару заходила я к Шигиным, забегала на единую минуточку –   мальчонка-то ихний азбуку прошел, за часослов сажать пора, да вот друга неделя   ни каши не несет, ни плата, ни полтины (Кроме условной платы за учение,   мастерица при каждой перемене учеником книги, то есть при начале часослова и   при начале псалтыря, получает горшок сваренной на молоке каши, платок, в   котором ученик несет этот горшок, и полтину деньгами. Кашу съедают ученики,   платок и деньги поступают в карман мастерицы. Старинный обычай, упоминаемый еще   в XV веке, сохраняется доселе у раскольников.).      

Сами   посудите, Дарья Сергевна, как же я за часословец-от его без даров посажу?.. Не   водится… И посмотрела же я на ихне житье-бытье: беднота-то какая, нищета-то,   печь не топлена, мерзнут в избе-то, а шабры говорят – по троим-де суткам не   пьют, не едят. Где полтину им взять, где платок купить, да еще кашу варить?   Сама вижу – не из чего… А стары обычаи не преставишь… Нельзя, не годится: в   мале порушишь – все предание порушишь… Нечего делать, велю Федюшке,   мальчонке-то ихнему, сызнова учить азбуку, пущай его зады твердит, покамест   батька с маткой не справятся… Да где горемычным им справиться, где справиться!..   Совсем подрезались, все, что было, и одежонку и постеленку, все продали, одно   божие милосердие покуда осталось… А большачок-от (Большак, большачок – муж.)   все курит, сударыня, все курит, каждый божий день… Иной раз в кабаке, что супротив   Михайлы архангела, с утра до ночи просидит, а домой приволочется, первым делом   жену за косы таскать. Она во всю мочь «караул», а он-то ее перекрикивает: «Жена   да боится своего мужа!..» Дело ночное, шабры сбегутся – сраму-то что, содом-от   какой!.. Да этак, сударыня моя, кажинный-то день, кажинный день!.. Не раз   усовестить его хотела: «Что, говорю, срамник ты этакой, делаешь?.. Что ты и   себя и жену-то срамишь? Побойся, говорю, бога, ведь ты не церковник какой, что   тебе по кабакам дневать-ночевать!.. Ведь ты, говорю, на все обчество, на всю   святую нашу веру поношение наводишь. Послушай-ка, мол, что никониане-то говорят   про тебя!..» Неймется, сударыня, хоть говори, хоть нет! И бога не боится и   людей не стыдится!.. Ох-ох-ох-охо! Дела наши, дела, как подумаешь!..      

Молча   слушала Дарья Сергевна трещавшую, как заведенное колесо, мастерицу. Жалко ей   стало голодавших Шигиных, а больше всего бойкого, способного на ученье Федюшку.   Вынула из сундука бумажный плат и денег полтину. Подавая их мастерице, молвила:      

– Вот   тебе, Терентьевна, платок, вот тебе и полтина, велю работнице крупы на кашу отсыпать,   доучивай только Федюшку как следует, сажай его скорей за часослов. Знаю я   мальчика – славный такой.      

– Что   ты, сударыня?.. – с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна.Как сметь   старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, чтобы кашу да полтину   мастерицам родители посылали… От сторонних книжных дач не положено брата. Опять   же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести – все бы выдели да знали,   что за новую книгу садится. Вот, мать моя, принялась ты за наше мастерство,   учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и не ведаешь!.. Ладно ли так?..   А?..      

– Да   не все ль равно? – молвила было Дарья Сергевна.      

– Что   ты, что ты, сударыня!.. Окстись!.. опомнись! – вскликнула громко Анисья   Терентьевна. – Как возможно только помыслить преставлять старину?.. После   того скажешь, пожалуй: «Не все ль едино, что в два, что в три перста   креститься!..»      

– Эк   к чему применила!.. – начала было Дарья Сергевна, но мастерица и   договорить ей не дала.      

– Всяка   премена во святоотеческом предании, всяко новшество, мало ль оно, велико ли – богу   противно, – строго, громко и внушительно зачла Анисья Терентьевна. –   Ежели ты, сударыня, обучая Дунюшку, так поступаешь, велик ответ перед господом   дашь. Про тех, что соблазняют малых-то детей, какое слово в писании сказано?   «Да обесится жернов осельский на выи его, да потонет в пучине морстей». Во что,   сударыня!..      

– Чем   же я соблазняю? – спросила Дарья Сергевна.      

– А   пременою древнего чина, – подхватила Анисья Терентьевна. – Сказано:   «Мал квас все смешение квасит…» Сама мала отмена святоотеческого предания все   тщетным и греховным творит… Упрямится у тебя Дунюшка-то иной раз?      

– Бывает…–   ответила Дарья Сергевна. – Нельзя же – ребенок.      

– А   ты что с ней делаешь, как она заупрямится, учиться не захочет аль   зашалит? – спросила мастерица.      

– Когда   пожурю, а больше все лаской… Она ведь у нас кроткая, послушливая, –   сказала Дарья Сергевна.      

– Пожурю!   Лаской! – с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна. – Не так,   сударыня, моя, не так… Что про это писано?.. А?.. Не знаешь?.. Слушай-ка, что:   «Не ослабляй, бия младенца, аще бо лозою биеши его – не умрет, но здравее   будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши –   положи на ню грозу свою и соблюдеши ю от телесных, да не свою волю приемши, в   неразумии прокудит девство свое» («Домострой», XVII. Прокудить – шалить,   проказничать Прокудить девство– лишиться целомудрия.). Так-то, сударыня моя,   так-то, Дарья Сергевна.      

– Ну   уж этого никогда не будет, – вспыхнула Дарья Сергевна. – Да и Марко   Данилыч пальцем тронуть ее не позволит.      

– И   тем погубит свое рождение. Беспременно погубит, – возвысив голос, горячо   заговорила мастерица. – Сказано: «Наказуй дети в юности, да покоят тя на   старости, аще же дети согрешат отцовским небрежением, ему о тех гресех ответ дати».   Скажи ты это от меня Марку Данилычу… Опосле, как вырастет Дуня да согрешит,   будет ему от бога грех, а от людей укор и посмех. Так-то, сударыня… Намедни,   как была я у вас, поглядела на Дунюшку, и поболела сердцем, ох, каково горько   поболела… Девочка махонькая, а по всем горницам бегает, по стульям скачет, да   еще, прости господи, мирски песня поет… Тут бы сейчас дубцом ее, а тятенька   смеется, хохочет, да и ты тоже, сударыня… Хорошо ль это?.. Что про это сказано?   «Воспитай детище с прещением и не смейся к нему, игры творя: в мале бо ся   ослабиши, в велице поболиши, скорбя» («Домострой», XVII.). А Василий-то   Великий, что юношам и отроковицам заповедал?.. А?.. Не знаешь разве, сударыня?..   «Бесстрастие телесное имети, ступание кротко, глас умерен, слово благочинно,   пищу и питие немятежно»; а она у вас намедни за обедом кричит, шумит, даже,   прости господи, мирску песню запела… А отец-от ровно и не слышит, а тебе ровно   и дела нет… Что дальше Василий-от Великий гласит?.. При старейших молчание,   премудрейшим послушание… А я намедни стала было ее уговаривать маленько с   пристрастием, про турлы-мурлы молвила ей, а она мне язык высунула… благочинно   ли это, по писанию ли?.. Отроковице, по Василию Великому, «не дерзкой быти на   смех», а она у вас только и дела, что гогочет, «стыдением украшатися» надобно,   а она язык мне высунула, долу зрение имети подобает, а она, ровно коза, лупит   глаза во все стороны… Хорошее ли это дело, совместимо ли с законом святоотеческим?..   Сама, сударыня, посуди! Девица ты не глупая, скажи по чистой совести: хорошо ли   такую волю отроковице давать?      

– По-моему,   вреда тут нет, – молвила Дарья Сергевна. – Ребенок еще, пущай ее   порезвится…      

– Нет,   мать моя! – возразила Анисья Терентьевна. – Послушала бы ты, что в   людях-то говорят про твое обучение да про то, как учишь ты свою ученицу… Уши   вянут, сударыня. Вот что.      

– Мало   ли что люди говорят, – молвила Дарья Сергевна, – всех людских речей   не переслушаешь.      

– Что   тут люди! Не люди, а я тебе говорю, – вспыхнула Анисья Терентьевна. –   Я, матушка, слава тебе господи, не одну сотню ребят переобучила. Знаю это дело   вдосталь…      

Насчет   чего другого – так, а уже насчет учьбы со мной, сударыня, не спорь. Может,   верст ста на полтора кругом супротив меня другой мастерицы нет. Не в похвальбу   скажу, сколько ребятенок грамоте ни обучила, мужеска пола н женска, все до единого   в древлем благочестии крепко пребывают, свято хранят отеческие предания… А вы,   сударыня, со своим Марком Данилычем неповинную от бога отводите, с бесом же на   пагубу приводите. Да!.. Нечего, сударыня, лицо-то косить – не бойсь, не   испугаюсь, всю правду-матку выложу тебе, как на ладонке… Губите вы, сударыня,   со своим Марком Данилычем отроковицу непорочну, губите!.. Да-с!..      

– Да   чтой-то ты, Анисья Терентьевна?.. Помилуй, ради Христа, с чего ты взяла такие   слова мне говорить? – взволнованным голосом, но решительно сказала ей на   то Дарья Сергевна. – Что тебе за дело? Кто просит твоих советов да   поучений?      

Спохватилась   мастерица, что этак, пожалуй, и гостинца не будет, тотчас понизила голос, заговорила   мягко, льстиво, угодливо. Затаенной язвительности больше не было слышно в ее   речах, зазвучали они будто сердечным участьем.      

– Ах,   сударыня ты моя Дарья Сергевна! Ведь жалеючи вас, моя болезная, так говорю. Может,   что негодное молвила – не обессудьте, не осудите, покройте нашу глупость своей   лаской-милостью… Из любви к вам, матушка, из единой любви сказала, помнючи   милости Марка Данилыча и ваши, сударыня… Люди ведь зазирают, люди, матушка.   Теперь у всех только и речи, что про вас да про Дунюшкино ученье… Известно,   сударыня, Марко Данилыч такой богатей, дочка у него одна-единственная. До кого   ни доведись, всякому занятно посудить, порядить…      

– Да   что кому за дело? – с досадой молвила Дарья Сергевна.      

– Народ   – молва, сударыня. Никто ему говорить не закажет. Ртов у народа много – всех не   завяжешь…– Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и   свертывая потом его в клубочек. – Ох, знали бы вы да ведали, матушка, что   в людях-то про вас говорят.      

– Что   такое? – чуть слышно спросила Дарья Сергевна. Вспомнились ей слова Ольги   Панфиловны.      

– Да   вот хоть бы сейчас на базаре, – ответила Анисья Терентьевна.Стоит   Панфилиха у возов с рыбой, а сама так и рассыпается, так и рассыпается… И   все-то про вас, все-то про вас да про Марка Данилыча… Им, говорит,   греховодникам и без венца весело живется. Без стыда, говорит, живут, ровно муж   с женой… Да и пошла и пошла… А еще барыня, благородная!.. Ну да как же не   благородная?.. Стоит взглянуть на харю анафемскую, тотчас по рылу знать, что не   простых свиней… Отец-от отопком щи хлебал, матенка на рогожке спала, в одном   студеном шушунишке (Шушун – верхнее платье, вроде кофты, из крашенины. Студеный   шушун – сшитый не на вате.) по пяти годов щеголяла, зато какая-то, пес их   знает, была елистраторша, а дочку за секлетаря, что ли, там за какого-то   выдала… Родословная, видишь!.. А какое у них родословье? От ёрника балда, от   балды шишка, от шишки ком!.. (Ерник – кривой, низкорослый кустарник по болоту,   а также беспутный, плут, мошенник; балда – лесная кривулина, дубина, а также   дурак, полоумный; шишка – нарост на дереве, а также бес, черт (шишка, шишига);   ком – сук в виде клуба на древесном наросте, а также драчун, забияка (комша).).   А вы еще, сударыня, такую паскуду до себя допускаете! Перво-наперво – неверная,   у попов у церковных, да у дьяконов хлеб ест, всяко скоблено рыло, всякого   табашника и щепотника за добрых людей почитает, второ дело смотница, такая   смотница, что не приведи господи. Только на самое себя сплеток не плетет, а то   на всех, на всех, что ни есть на свете людей… А вы еще на глаза ее к себе   допускаете. Не дело, Дарья Сергевна, не дело!.. Видите, какая от нее   благодарность-то – у кого ест да пьет, на того и зломыслит.      

Не   ответила Дарья Сергевна.      

– Ахти,   засиделась я у вас, сударыня, – вдруг встрепенулась Анисья   Терентьевна. – Ребятенки-то, поди, собралися на учьбу, еще, пожалуй,   набедокурят чего без меня, проклятики – поди, теперь на головах чать по   горнице-то ходят. Прощайте, сударыня Дарья Сергевна. Дай вам бог в добром   здоровье и в радости честную масленицу проводить. Прощайте, сударыня.      

И тихой   походкой, склоня голову, пошла вон из горенки.      

Убитая   нежданными вестями, Дарья Сергевна вся погрузилась в не испытанное еще ею доселе   горе от клеветы. Вся она была поглощена тем горем. Краем уха слушала россказни   мастерицы про учьбу ребятишек, неохотно отвечала ей на укоры, что держит Дуняшу   не по старинным обычаям, но, когда сказала она, что Ольга Панфиловна срамит ее   на базаре, как бы застыла на месте, слова не могла ответить… «В трубы трубят, в   трубы трубят!» – думалось ей, и, когда мастерица оставила ее одну, из-за густых   ресниц ее вдруг полилися горькие слезы. Пересела Дарья Сергевна к пяльцам,   хотела дошивать канвовую работу, но не видит ни узора, ни вышиванья, в глазах   туманится, в висках так и стучит, сердце тоскует, обливается горячею кровью.   Опираясь на столы и стулья, вышла она в другую горенку, думала стать на   молитву, но ринулась на кровать и залилась слезами.      

Клевета   что стрела, человека разит. На себя не похожа стала Дарья Сергевна: в очах   печаль, в лице кручина. Горе, коль есть его с кем размыкать, – еще не   горе, а только полгоря. А ей кому поделиться печалью? Не Марку ж Данилычу   сказать, не с Дунюшкой же про напраслину разговаривать! С нянькой, с   работницами тоже говорить не доводится. Поймут разве они ее кручину?.. Пожалуй,   еще больше насплетничают! Уйти из дому Смолокурова?.. А обет, данный Олене Петровне   на смертном одре ее? Бога ведь ставила ей она во свидетели, что заменит сиротке   родную мать… Все обиды надо стерпеть, все оскорбленья перенесть, а данной   клятвы не изгубить!.. Опять же Дунюшку жаль… Как ее с нянькой да с работницами   одну оставить!.. Марко Данилыч?      

Его дело   мужское – где ему до всего доходить, опять же почасту надолго из дому отлучается…   Нельзя одну Дуню оставить, нельзя…      

Долго   думала Дарья Сергевна, как бы делу помочь, как бы, не расставаясь с Дуней, год,   два, несколько лет не жить в одном доме с молодым вдовцом и тем бы заглушить   базарные пересуды и пущенную досужими языками городскую молву. Придумала,   наконец.      

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ      

       

Прошла   масленица, наступил великий пост. Дарья Сергевна таила в сердце скорбь, нанесенную   ей благородной приживалкой и халдой мастерицей! Три недели еще прошло –   «пролетье» наступило, Евдокия-плющиха пришла весну снаряжать (1 марта празднуют   преподобной мученицы Евдокии. В народе тот день зовут «пролетьем»,   «Евдокией-плющихой» (потому что снег тогда настом плющат). Говорят еще в   народе, что Евдокия весну снаряжает.). В тот день Дуня именинница была, восемь   годков ей минуло. Марко Данилыч надарил имениннице разных подарков и, называя   ее уже «отроковицей», веселился, глядя на дочку и любуясь расцветавшею ее   красотою. Рада была Дуня подаркам, с самодовольством называла она себя «отроковицей»   – значит, стала теперь большая – и нежно ластилась то к отцу, то к Дарье   Сергевне. Евдокиин день в том году приходился в середу на четвертой неделе   поста; по старинному обычаю, за обедом подали «кресты» из тертого на ореховом   масле теста. В одном из крестов запечен был на счастье двугривенный, он   достался имениннице. Девочка так и засияла восторгом.      

– Да,   Марко Данилыч, вот уж и восемь годков минуло Дунюшке, – сказала Дарья   Сергевна, только что встали они из-за стола, – пора бы теперь ее   хорошенько учить. Грамоту знает, часослов прошла, втору кафизму читает, с   завтрашнего дня думаю ее за письмо посадить… Да этого мало… Надо вам подумать,   кому бы отдать ее в настоящее ученье.      

– Кому   же, как не вам ее учить, Дарья Сергевна?.. – молвил Марко Данилыч. –   Не Терентьиху же приставить…      

– Всей   бы душой рада я, Марко Данилыч, да сама не на столь обучена, чтоб хорошенько   Дунюшку всему обучить… Подумали бы вы об этом, – сказала Дарья Сергевна.      

– Не   в Москву же в пенсион везти, – слегка нахмурясь, сказал Смолокуров. –   Пошло нынче это заведенье по купечеству у старообрядцев даже, только я на то не   согласен… Потому – одно развращенье! Выучится там на разных языках лепетать, на   музыке играть, танцам, а как персты на молитву слагать, которой рукой лоб   перекрестить – забудет… Видал я много таких, не хочу, чтоб Дуня моя хоть   капельку на них походила. Надо обучить ее всему, что следует по древлему благочестию,   ну и рукодельям тоже… Так это, я полагаю, и вы все можете.      

– Ну   нет, Марко Данилыч, за это я взяться не могу, сама мало обучена,возразила Дарья   Сергевна. – Конечно, что знаю, все передам Дунюшке, только этого будет ей   мало… Она же девочка острая, разумная, не по годам понятливая – через год либо   через полтора сама будет знать все, что знаю я, – тогда-то что ж у нас   будет? Марко Данилыч задумался.      

– Учителей,   что ли, каких бы приискали…– начала было Дарья Сергевна, но Смолокуров поспешно   ее перебил:      

– Это   из училища-то, что ли? Ни за что на свете!.. Чему научат?.. Какому бесу, прости   господи!      

– Так   другого кого поищите, – молвила Дарья Сергевна. – Подумайте об том,   Марко Данилыч.      

– Ладно,   подумаем, – отрывисто ответил он и круто повернулся к окну. Помолчала   немножко Дарья Сергевна, другой разговор повела:      

– Сегодня   поста перелом. Христов праздник не за горами. Кого располагаете звать страстную   службу да светлу заутреню в моленной отправить?..      

– Кого   позвать? Опричь Красноглазихи, некого, – ответил Марко Данилыч.      

– Путает   много она по минеи-то, – сказала Дарья Сергевна. – По псалтырю   (Домашняя служба у старообрядцев отправляется по псалтырю, то есть читается   псалтырь и после каждой кафизмы тропари празднику. Службою по минеи, или уставною,   называется та, что отправляется по уставу. Великим постом справляют уставную   службу по книге «Минея постная», от поста до Троицы по книге «Минея цветная», в   прочие дни – по «Минеи общей».) еще бредет, а по минеи ей не сладить. Чтоб   опять такого ж соблазну не натворила, как в прошлом году.      

– Это   за часами-то в великую пятницу? Из пятницы в субботу переехала,засмеялся Марко   Данилыч, отворачиваясь от окна.      

– А   в позапрошлом году, помните, как на Троицу по «Общей минеи» стала было службу   справлять да из пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с   ней! – улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. – К тому ж и то надо взять,   Марко Данилыч, не нашего ведь она согласу…      

– Это   еще не беда, – заметил Смолокуров. – Разница меж нами не великая – та   же стара вера, что у них, что у нас. Попов только нет у них, так ведь и у нас   были да сплыли.      

– Все-таки   не единого стада, – молвила Дарья Сергевна.      

– А   вы уж не больно строго, – сказал на то Марко Данилыч. – Что станешь   делать при таком оскудении священства? Не то что попа, читалок-то нашего   согласу по здешней стороне ни единой нет. Поневоле за Терентьиху примешься… На   Керженц разве не спосылать ли?.. В скиты?..      

– Оченно   бы это хорошо было, Марко Данилыч, – обрадовалась Дарья Сергевна. –   Тогда бы настоящая у вас служба была. Все бы нашего согласу благодарны вам   остались. Можно бы старицу позвать да хоть одну белицу для пения… Старица-то бы   в соборную мантию облеклась, белица-то демеством бы Пасху пропела… Как бы это   хорошо было! Настоящий бы праздник тогда!.. Вот и Дунюшка подросла, а   заправской божией службы еще и не слыхивала, а тут поглядела бы, хорошохонько   помолилась бы. Послушала бы певицу…      

– Зачем   певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение и служба вся были   как следует, по чину, по уставу, – сказал Смолокуров.Дунюшки ради хоть   целый скит приволоку, денег не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть, да   где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню –   шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, бог даст,   попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце.   Послать-то не знаю к кому.      

– Да   вы бы к Лещовым отписали, у них по всем скитам есть знакомство,ответила Дарья   Сергевна. – Они мигом бы весточкой дохнули на Керженц. Теперь четверта   неделя, к вербному воскресенью и старочка и белицы были бы здесь. Нынче же   Пасха ранняя, благовещенье на страстной придется, реки пропустят. Разойдутся не   раньше мироносицкой.      

– Не   раньше, – согласился Смолокуров. – И в самом деле к Лещовым на   Ветлугу разве писать. Никите Петровичу точно все Керженски обители знакомы, для   меня он сладит дело, сегодня же погоню к нему нарочного.      

Нефед   Тихоныч Лещов свойственник был Смолокурову, на двоюродной сестре Олены Петровны   женат. Человек с достатком был, но далеко не с таким, как у Марка Данилыча,   оттого и старался он при всяком случае угодить богатому сватушке. Только что   получил он письмо, тотчас же снарядился в путь-дорогу – сам поехал на Керженец,   сам все дело обделал; и накануне Лазарева воскресения на двор Смолокурова   въехали три скитские кибитки, нагруженные старицей Макриной да пятью белицами.   Старица и певчие девицы были с Каменного Вражка, из обители игуменьи Манефы   Чапуриной.      

Макрина   уставщицей была. Несмотря на великий праздник, Манефа отправила ее к Марку   Данилычу, приказав ее помощнице матушке Аркадии заправлять службой в   обительской часовне. Когда Лещов рассказал дальновидной игуменье про Смолокурова,   про его богатства, про то, что у него всего одна-единственная дочь, наследница   всему достоянью, и что отцу желательно воспитать ее в древлем благочестии, во   всей строгости святоотеческих преданий, мать Манефа тотчас смекнула, что из   этого со временем может выйти… Потому, исполняя желание Марка Данилыча, хоть и   в ущерб благолепию службы в своей часовне, послала она опять наилучших певиц   правого крылоса, а с ними уставщицу Макрину, умную, вкрадчивую, ловкую на   обхожденье с богатыми благодетелями и мастерски умевшую обделывать всякие дела   на пользу обители.      

Отправив   страстную и пасхальную службу, Макрина не тотчас поехала от Смолокурова. Марку   Данилычу старица божия понравилась: целые вечера проводил он с ней в беседах не   только от божественного писания, но и о мирских делах; ловкая уставщица была и   в них сведуща…      

Много   ездила она по делам обительским, по всему старообрядству вела обширное знакомство,   и ее рассказы очень были занятны Марку Данилычу. Стал он упрашивать ее   прогостить святую и на радунице хорошенько помянуть родителей. Потом отъезд   келейниц замешкался оттого, что дороги попортились, от распутицы реки стало   опасно переезжать. Вскрылись реки, Марко Данилыч стал Макрину упрашивать   остаться до его именин (День св. Марка 25 апреля.), потом до именин погибшего в   море брата, чтоб отпеть за него поминальный канон (Св. Мокия 11 мая.). А тут   дня через четыре Троица – не ехать же от такого праздника; через неделю после   Троицы память по Олене Петровне (Св. Елены 21 мая.). Таким образом, откладывая   отъезд день за день, неделя за неделю, комаровские гостьи прожили у Смолокурова   вплоть до Иванова дня.      

Смолокуров   до того времени в скитах никогда не бывал, и совсем не знал жизни обительской.   Макрина в продолжение гостин много ему рассказывала про житье-бытье матушек,   про их занятия, хозяйственность, богомолье. Марку Данилычу ее рассказы пришлись   по сердцу; щедро наградив Манефу за службы, в его домашней моленной Макриной   отправленные, обещал на будущее время быть благодетелем честной обители, если   же мать Манефа с сестрами будут согласны, то, пожалуй, и ктитором сделаться.   Оставаясь с глазу на глаз с Макриной, Дарья Сергевна иные разговоры вела:   советовалась с ней насчет обученья Дунюшки. Жаль было расставаться ей с   воспитанницей, в которую положила всю душу свою, но нестерпимо было и   оставаться в доме Смолокурова, после того как узнала она, что про нее «в трубы   трубят». Чтоб, не разлучаясь с Дуней, прожить несколько лет вне смолокуровского   дома и тем заглушить недобрые слухи, вздумала она склонить Марка Данилыча на   отдачу дочери для обученья в Манефину обитель. Только что намекнула об этом она   матери Макрине, та с обычной для нее ловкостью на лад затеянное дело поставила.   И были и небылицы по целым вечерам стала она рассказывать Марку Данилычу про   девиц, обучавшихся в московских пансионах, и про тех, что дома у мастериц   обучались. Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо   другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи господи: одни бога   забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к   родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и   глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина,   одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами – ни встать, ни сесть не   умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.   Смолокуров соглашался с красноглаголивой уставщицей, говорил, что самому ему   доводилось и тех и других видать и что он не знает, которые из них хуже. «И то   еще я замечал, – говорил он, – что пансионная, выйдя замуж, рано ли   поздно, хахаля заведет себе, а не то и двух, а котора у мастерицы была в   обученье, дура-то дурой окажется, да к тому ж и злобы много накопит в себе…» А   Макрина тотчас ему на те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни   видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день, то в дому   содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…»   Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно   обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять,   бывало, поведет прежние речи… Дарья Сергевна в одно слово с ней говорила. Сумрачно   глядел Марко Данилыч, молчал и, глубоко вздыхая, гладил по головке ненаглядную   дочку. Потом Макрина зачнет, бывало, рассказывать про житье обительское и будто   мимоходом помянет про девиц из хороших домов, что живут у Манефы и по другим   обителям в обученье, называет поименно родителей их: имена все крупные,   известные по всему купечеству. Называет обучавшихся и прежде в скитах, а теперь   вышедших замуж и ставших добрыми, домовитыми, умными, попечительными хозяйками…   Знавал Марко Данилыч иных из названных Макриной и соглашался со старицей, что в   самом деле жены они добрые, матери хорошие, потому, главное, прибавлял он, что   живут во страхе господнем. "Страх божий при обученье девиц у нас в   обителях первое дело, – спешит тогда отвечать Макрина, – потому что и   в писании сказано: «Страх божий начало премудрости…» И, сказавши, опять   замолчит либо сведет речь на другое. Потом через день, через два опять зачнет   рассказывать, как строго в обителях смотрят за девицами, как приучают их к   скромному и доброму житию по господним заповедям, каким рукодельям обучают,   какие книги дают читать и как поучают их всякому добру старые матери.      

– Все   это хорошо и добро, – молвил как-то раз Марко Данилыч, – одно только   не ладно, к иночеству, слышь, у вас молоденьких-то дев склоняют, особливо тех,   что побогаче… Расчетец – останется девка в обители, все родительское наследие   туда внесет… Таковы, матушка Макрина, про скиты обносятся повсюдные слухи.      

– Не   верьте, Марко Данилыч, пустым наносным речам. Эти сплетни идут от   недоброхотов, – с горячностью вступилась Макрина. – Мало ль чего не   говорят про нас, убогих, беззащитных!.. Не верьте… Бывает, что старые матери   иным девицам внушают покрыть себя черною рясой… Таить не стану, точно бывает.   Только такие советы не отецким дочерям, не богатым девицам внушаются, а   сироткам, что с малолетства призрены в обители Христа ради. Ни отца у сироты,   ни матери, ни ближних, ни сродников, где ж ей, сердечной, в миру главу   приклонить? А в обители ей завсегда готово… Таких точно что уговариваем, а   богатых ни-ни… никогда… Родных своих тоже уговариваем, у которой старицы   племянненка есть бедная, либо другая сродница, таких берем на воспитанье и,   точно, иной раз склоняем принять ангельский чин… А отецких дочерей как можно?..   Помилуйте!      

Разговаривая   так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты   обучаться. Тяжело только расстаться с ней на несколько лет… «А впрочем, –   подумал он, – и без того ведь я мало ее, голубушку, видаю… Лето в отъезде,   по зимам тоже на долгие сроки из дому отлучаюсь… Станет в обители жить, скиты не   за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там   недельку-другую, полюбуюсь на мою голубушку да опять в отлучки – опять к ней».      

И вот   однажды под вечерок, сидя за чаем, сказал Смолокуров Макрине при Дарье   Сергевне, что думает он Дуню к ним в обученье отдать.      

Другая   на месте Макрины тотчас бы возрадовалась, но ловкая уставщица бровью даже не   повела. Напротив, приняла озабоченный вид и медленно, покачивая головой,   промолвила:      

– Не   знаю, что сказать вам на это, Марко Данилыч, не знаю, как вам посоветовать.   Дело такое, что надо об нем подумать, да и подумать.      

А Дарья   Сергевна, хоть и радехонька речам Марка Данилыча, но хмурится, будто ей неприятную   весть сказал он. Не молвила ни единого слова.      

– Чего   тут раздумывать?. – нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. – Сама же   ты, матушка, не раз говорила, что у вас девичья учьба идет по-хорошему… А у   меня только и заботы, чтобы Дуня, как вырастет, была б не хуже людей… Нет, уж   ты, матушка, речами у меня не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.      

– Ничего   не могу я тут вам советовать, Марко Данилыч, никакого без матушки Манефы ответа   дать не могу, – смиренно, покорным голосом отвечала Макрина. – Такого   родителя дочку принять не безделица!.. Конечно, если б это дело сбылось, матушка   Манефа Дунюшку поближе бы к келье своей поместила, в своей бы «стае». Да теперь   вряд ли там возможно поместить ее… Чапурина Патапа Максимыча не изволите ль   знать?.. Братец матушке-то нашей по плоти: двух дочерей отдал к ней да третью   дочку не родную, а богоданную; сиротку он одну воспитывает. Четвертая с ними   живет матушкина воспитанница, тоже сирота безродная… Вот четыре, пятая с ними   живет головщица. А горниц-то всего три и то не великие… Из этакого дома   Дунюшке-то и тесненько покажется у нас – скучать бы не стала. Опять же не одну   ее в обитель привезете, кто-нибудь тоже будет при ней…      

– Ну   вот этого я уж и не знаю, как сделать… И придумать не могу, кого отпустить с   ней. Черных работниц хоть две, хоть три предоставлю, а чтоб в горницах при   Дунюшке жить – нет у меня таковой на примете.      

– Работниц   нам не надо, Марко Данилыч, в обители своих трудниц довольно. Дунюшке все они   сготовят: и помыть, и пошить, и поштопать, и новое платьице могут сшить, даже   башмачки, пожалуй, справят, – сказала Макрина.      

– Ну   это ладно, хорошо, – молвил Марко Данилыч. – А где ж такую взять,   чтоб завсегда при ней была, безотлучно смотрела бы за ней?      

– А   я-то на что? – вступилась Дарья Сергевна, вскинув глазами на   Смолокурова. – Я с Дуняшей поеду.      

– Как? –   удивился и с досадой промолвил Марко Данилыч. – А дом-от как же?.. Хозяйство-то?..   Дом-от тогда на кого я покину?      

– Марко   Данилыч, – пристально глядя на него, сказала Дарья Сергевна.Разве вам не   известно, что живу я у вас не ради хозяйства, а для Дунюшки?.. Клятву дала я   Оленушке Петровне, на смертном одре ее, обещалась ей заместо матери Дунюшке   быть – и то обещанье, перед творцом создателем данное, сколько господь мочи   дает, исполняю… А насчет вашего хозяйства покойница мне ничего не говорила, и я   слова ей в том не давала… При Дунюшке до ее возраста останусь, где б она ни   жила, – конечно, ежели это вашей родительской воле будет угодно, – а   отвезете ее, в дому у вас я на один день не останусь.      

Повисла   слеза на реснице у Марка Данилыча, когда вспомнилась ему женина кончина.   Грустно покачал он головою и с легким укором промолвил:      

– А   не просила разве она вас, умираючи, чтоб и меня не оставили вы своим советом да   заботами?.. Попомните-ка?.. Не говорила разве того вам покойница?      

– Говорила, –   потупляя глаза и слегка вспыхнув, ответила Дарья Сергевна. – Но ведь вы и   того, думаю я, не забыли, после каких уговоров, после какого от меня отказа про   то она говорила?      

Смолк   Марко Данилыч, нахмурил брови и почесал в затылке.      

– Все-таки,   однако ж…– начал было он, но не знал, что дальше сказать. Подумав недолгое время,   он молвил:      

– Вы   у меня в дому все едино, что братня жена, невестка то есть. Так и смотрю я на   вас, Дарья Сергевна… Вы со мной да с Дуней – одна семья.      

– А   люди как на это посмотрят, Марко Данилыч? – строго взглянув на него,   взволнованным голосом тихо возразила Дарья Сергевна. – Ежели я, отпустивши   в чужие люди Дунюшку, в вашем доме хозяйкой останусь, на что это будет   похоже?.. Что скажут?.. Подумайте-ка об этом…      

– Чего   сказать? Никто ничего не посмеет сказать, – Резко и мрачно ответил Марко   Данилыч.      

– Не   говорите…– с горячностью сказала Дарья Сергевна. – Может, и теперь уж не   знай чего на меня ни плетут!.. А тогда что будет? Пожалейте хоть маленько и   меня, Марко Данилыч.      

– Кто   смеет сказать про вас что-нибудь нехорошее?.. – вскликнул Марко Данилыч и,   быстро вскочив с дивана, зашагал по горнице крупными шагами.Головы на плечах не   унесет, кто посмеет сказать нехорошее слово!..      

– Перестанем   говорить о том, – спокойно промолвила Дарья Сергевна. – От басен да   от сплетен никому не уйти, заказу на них положить невозможно. Последнее мое вам   слово: будет Дунюшка жить в обители, и я с ней буду, исполню завет Оленушки, не   захотите, чтоб я была при ней, дня в дому у вас не останусь… Христовым именем   стану кормиться, а не останусь… А если примет меня матушка Манефа, к ней в   обитель уйду, иночество надену, ангельский образ приму и тем буду утешаться,   что хоть издали иной раз погляжу на мою голубоньку, на сокровище мое бесценное.      

И,   закрыв руками лицо, зарыдала. Марко Данилыч продолжал, насупясь и молча, ходить   по горнице.      

– Эх,   Дарья Сергевна, Дарья Сергевна! – горько он вымолвил. – Бог с вами!..   Не того я ждал, не то думал… Ну да уж если так – ваша воля… Дуню в таком разе   уж вы не оставьте.      

– Мое   дело сторона, – вмешалась при этом Макрина. – А по моему рассуждению,   было бы очень хорошо, если б и при Дунюшке в обители Дарья Сергевна жила.   Расскажу вам, что у нас в Комарове однажды случилось, не у нас в   обители, – у нас на этот счет оборони господи, – а в соседней в   одной.      

И пошла   рассказывать ни так, ни сяк не подходящее к делу. Ей только надо было отвести в   стороны мысли Смолокурова; только для того и речь повела… И отвела… мастерица   была на такие отвороты.      

       

       ***             

Дён пять   прошло после тех разговоров. Про отправленье Дунюшки на выучку и помина нет.   Мать Макрина каждый раз заминает разговор о том, если зачнет его Марко Данилыч,   то же делала и Дарья Сергевна. Иначе нельзя было укрепить его в намеренье, а   то, пожалуй, как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем не   возьмешь.      

Раз при   Макрине и при Дарье Сергевне посадил Марко Данилыч Дуню к себе на колени и,   лаская ее, молвил:      

– Хочешь,   Дунюшка, учиться уму-разуму?      

– Хочу,   тятя, – весело улыбаясь синенькими глазками, отвечала девочка.      

– Отдам   я тебя матушке Макрине, увезет она тебя к себе домой и там всему хорошему тебя   научит, – сказал Марко Данилыч. – Поедешь с матушкой Макриной?      

На   минутку Дуня задумалась. И, быстро вскинув головкой, блеснула на отца взорами и   спросила:      

– А   тетя Даша поедет?      

– Нет,   не поедет, – молвил Смолокуров.      

– Так   и я не поеду, – ответила девочка.      

– И   учиться не станешь?      

– И   учиться без тети не стану, – решительней прежнего молвила Дуня.      

– А   если мать Макрина без тети тебя увезет?      

– Убегу.      

– А   поймают?      

– Тогда   умру. Как мама померла, так и я помру, – сказала Дунюшка – и так спокойно,   так уверенно, как будто говорила, что вот посидит, посидит с отцом, да и   побежит глядеть, как в огороде работницы гряды копают.      

Заискрились   взоры у Марка Данилыча, и молча вышел он из горницы. Торопливо надев картуз,   пошел на городской бульвар, вытянутый вдоль кручи, поднимавшейся над Окою.   Медленным шагом, понурив голову, долго ходил между тощих, нераспустившихся   липок.      

Река   была в полном разливе, верст на семь затопило луга, полои (Низменное место,   затопляемое весною.) и кустарники левого берега. Попутным ветром вниз по реке   бежал моршанский хлебный караван; стройно неслись гусянки и барки, широко раскинув   полотняные белые паруса и топсели, слышались с судов громкие песни бурлаков, не   те, что поются надорванными их голосами про дубину, когда рабочий люд, напирая   изо всей мочи грудью на лямки, тяжело ступает густо облепленными глиной ногами   по скользкому бечевнику и едва-едва тянет подачу. Шамра (Рябь на воде во время   ровного, не очень сильного ветра.) бежит в одну сторону с судами, «святой   воздух» (Так бурлаки зовут попутный ветер.) дополна выдувает «апостольскую   скатерть» (Так бурлаки зовут надутый ветром парус.), и довольные попутным   ветром бурлаки, разметавшись по палубе на солнышке, весело распевают про старые   казацкие времена, про поволжскую вольную вольницу. Громко разносится в свежем   воздухе удалая песня:      

Разыгралася,   разгулялася Сура-река -      

Она   устьицем пала в Волгу-матушку,      

На том   устьице на Сурском, част ракитов куст,      

А у   кустика ракитова бел-горюч камень лежит.      

Кругом   камешка того добрые молодцы сидят,      

А сидят   они, думу думают на дуване,      

Кому-то   из молодцев что достанется на долю…      

На   другой гусянке раздался дружный, громкий хохот – какой-то бурлак, взяв за обору   истоптанный лапоть и размахивая им, представляет попа с кадилом, шуткой отпевая   мертвецки пьяного товарища, ровно покойника, а бурлаки заливаются веселым   смехом… А на третьей гусянке неистовый вопль слышится: «Батюшки, буду   глядеть!.. отцы родные, буду доваривать! батюшки бурлаченьки, помилуйте!..   родимые, помилуйте!» То бурлацкая артель самосудом расправляется с излюбленным   кашеваром за то, что подал на ужин не проваренную как следует пшенную кашу…      

По лону   реки мелькают лодочки рыбных ловцов, вдали из-за колена реки выбегает черными   клубами дымящийся пароход, а клонящееся к закату солонце горит о высоком   небосклоне, осыпая золотыми искрами речную шамру; ширятся в воздухе и сверкают   под лучами небесного светила белоснежные паруса и топсели, вдали по красноватым   отвесным горам правого берега выделяются обнаженные, ровно серебряные, слои   алебастра, синеют на венце гор дубовые рощи, зеленеет орешник, густо поросший   по отлогим откосам. Ничего не видит, ничего не слышит Марко Данилыч, ходит взад   и вперед по бульвару, одно на мыслях: «Приходится с Дуней расстаться!»      

До   глубоких сумерек проходил он вдоль кручи. Воротясь домой, весь ужин промолчал,   а перед отходом ко сну молвил Дарье Сергевне да матери Макрине:      

– Решил   я. Стану просить мать Манефу, приняла бы к себе Дуню… А вы уж ее не оставьте,   Дарья Сергевна, поживете с ней, покамест будет она в обученье. Она ж и привыкла   к вам… Обидно даже немножко – любит она вас чуть ли не крепче, чем родного   отца.      

Радостно   блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее   от Марка Данилыча, не показалась бы она ему обидною. «Тому, дескать, рада, что   хозяйство покидает и дом бросает бог знает на чьи руки».      

Макрина   еще больше, чем Дарья Сергевна, рада была решенью Марка Данилыча. «Большое   спасибо скажет мне мать игуменья, что сумела я уговорить такого богатея отдать   в обитель свою единственную дочку», – так думала довольная успехом своим   уставщица. Перечисляет в мыслях, сколько денег, сколько подарков получит   обитель от нового «благодетеля», а уж насчет запасов, особенно рыбных, нечего и   думать – завалит Смолокуров обительские погреба, хоть торг заводи: всю рыбу   никак тогда не приесть. Но этого мало показалось ревностной до обительских   выгод уставщице, вздумалось ей еще поживиться на счет Марка Данилыча.      

– О   вашем решенье надо скорей отписать матушке, – обратилась она к   нему. – Вы как располагаете дочку-то к нам привезти?      

– Да   уж лето-то пущай ее погуляет, пущай поживет со мной… Ради ее и на Низ не поеду   – побуду останное время с Дунюшкой, нагляжусь ка нее, голубушку, – сказал   Смолокуров.      

– Значит,   по осени? – молвила Макрина.      

– Да,   после Макарья – в сентябре, что ли, – ответил Марко Данилыч.      

– Так   я и отпишу к матушке, – молвила Макрина. – Приготовилась бы принять   дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас   где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни, что в   игуменьиной стае тесновато будет ей, а в других кельях еще теснее, да и не   понравится вам – не больно приборно… А она, голубушка, вон к каким хоромам   приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья не покажется.      

– Как   же тому пособить? – сказал Марко Данилыч и задумался.      

– Уж   не знаю, как сделать это, Марко Данилыч, Ума не приложу, благодетель, не придумаю, –   отвечала на то хитрая Макрина. – Отписать разве матушке, чтобы к осени   новую стаю келий поставила… Будет ли ее на то согласие, сказать не могу, не   знаю.      

– А   место, где построиться, есть в обители? – спросил Марко Данилыч.      

– Места   за глаза на двадцать, а пожалуй, и на тридцать стай достанет,сказала Макрина.      

– Так   за чем дело стало? – молвил Марко Данилыч. – Отпишите матушке, отвела   бы местечко поближе к себе, а я на том месте домик выстрою Дунюшке… До осени   поспеем и построить и всем приукрасить его.      

– Разве   что так, – молвила Макрина. – Не знаю только, какое будет на то   решение матушки. Завтра же напишу ей.      

– Да,   уж пожалуйста, поскорее напишите, матушка, – торопил ее Марко   Данилыч. – Завтра же, кстати, день-от почтовый, можно будет письмо   отослать.      

– Сегодня   ж изготовлю, – молвила Макрина и, простясь с Марком Данилычем,   предовольная пошла в свою горницу. «Ладно дельца обделалось,думала она. –   После выучки дом-от нам достанется. А он, золотая киса, домик хороший поставит,   приберет на богатую руку, всем разукрасит, души ведь не чает он в дочке… Скажет   матушка спасибо, поблагодарит меня за пользу святой обители».      

Недели   через полторы получила Макрина ответ от игуменьи. С великой охотой брала Манефа   Дуню в обученье и обещалась для ее домика отвести место возле своих келий.   Насчет лесу писала, что по соседству от Комарова, верстах в пяти, в одной деревне   у мужика его запасено довольно, можно по сходной цене купить, а лес хороший,   сосновый, крупный, вылежался хорошо – сухой. Одно только не знает она, как   строить домик. Галки, что пришли на Керженец плотничать, теперь все при местах,   подряжённой работы будет им вплоть до осени; а иных плотников приискать теперь   и за дорогую плату никак невозможно.      

– Не   матушкина беда, справимся без нее, – молвил Марко Данилыч, когда Макрина   прочитала ему Манефино письмо. – Плотников я пошлю в Комаров. Отписать   только надо, чтобы тот лес, коли хорош, тотчас бы купили и на место перевезли.   Что будет стоить – сочтемся, завтра же пошлю рублев с тысячу впредь до расчета.      

Зачинала   бы только матушка дело скорей. Надо дом ставить пятистенный,немного помолчав,   примолвил Марко Данилыч. – В передней три либо четыре горницы для Дунюшки   да для Дарьи Сергеевны, в задней работнице горенку да стряпущую.      

– Стряпущую-то,   пожалуй, и не надо, – молвила Макрина, – кушанье будет им от обители,   из матушкиной кельи станут приносить, а не то, если в угоду, с чапуринскими   девицами станет обедать и ужинать. Поваднее так-то будет, они ж ей погодки   (Одного возраста.), ровесницы – подругами будут.      

– Этого,   матушка, нельзя, – возразил Смолокуров. – Ведь у вас ни говядинки, ни   курочки не полагается, а на рыбе на одной Дунюшку держать я не стану. Она ведь   мирская, иночества ей на себя не вздевать – зачем же отвыкать ей от мясного? В   положенные дни пущай ее мясное кушает на здоровье… Как это у вас? Дозволяется?      

– Конечно,   дозволяется, Марко Данилыч, – поспешила ответить Макрина. – И   чапуринские девицы без курочки аль без гуська за обед в скоромные дни не   садятся. Особо готовят им в матушкиной стряпущей. Вот насчет говядины али   свинины, насчет, значит, всякого – этого до сей поры у нас не водилось… Потому,   знаете, живем на виду, от недобрых людей клеветы могут пойти,по миру –   говядину, дескать, едят у Манефиных, скоромничают. Ради соблазна не допущается…   Да ваша дочка ина статья – матушка Манефа разрешит ей на всеядение… Можно будет   когда и говядинки…      

– Ладно,   хорошо, – молвил Марко Данилыч. – А вот еще, чай-от, я знаю, у вас   пьют, а как насчет кофею? Дунюшка у меня кофей полюбила.      

– Так   что же? – спросила Макрина.      

– Да   ведь кто пьет кофей, тот ков на Христа строит, – усмехнулся Марко   Данилыч. – Так, что ли, у вас говорится?      

– Полноте,   Марко Данилыч. – Никогда от нас этого вы не услышите,возразила   Макрина. – Всяк злак на службу человеком, сказано…      

– А   табак?.. Ведь тоже злак?.. – прищурив глаза и усмехнувшись, спросил   уставщицу Марко Данилыч.      

– А   что же табак? – сказала она. – И табак на пользу человеком. Ломота   случится в ногах – ничем, как табаком, лучше не пользует. Обложи табачным   листом больну ногу, облегченье получишь немалое… Опять же мух изводить чего   лучше, как табаком? Червяк вредный на овощ нападет, настой табаку да спрысни –   как рукой снимет… Вот курить да нюхать – грех, потому что противу естества…   Естеством и божьим законом носу питания не положено, такожде и дымом питания не   положено, а на полезную потребу отчего ж табак не употреблять – божье создание,   все едино как и другие травы и злаки.      

– А   насчет картофелю как? – спросил Смолокуров. – У меня Дунюшка большая   до него охотница.      

– Это   гулёна-то, гульба-то (Так зовут за Волгой картофель.), – молвила   Макрина. – Да у нас по всем обителям на общу трапезу ее поставляют.   Вкушать ее ни за малый грех не поставляем, все едино что морковь али свекла,   плод дает в земле, во своем корню. У нас у самих на огородах садят гулёну-то.   По другим обителям больше с торгу ее покупают, а у нас садят.      

– Ладно,   хорошо, – довольным голосом сказал Марко Данилыч. – А как насчет   служеб?.. Которы девицы у вас обучаются, в часовню-то ходят ли?      

– Как   же не ходить? Ходят, без того нельзя, – ответила Макрина. Марко Данилыч   поморщился.      

– Неужто   за все службы? – спросил он. – Ведь у вас они долгие, опять же к   утрени подымаются у вас раным-ранехонько.      

– Зачем   же живущим девицам за всякую службу ходить? Не инокини они, не певчи белицы, –   сказала Макрина.      

– По   воскресеньям бы часы только стояла, а к утрене ходила бы разве только большие   праздники – а то ее отнюдь не неволить: ребенок еще, – молвил Марко   Данилыч.      

– Так   у нас и делается, Марко Данилыч, так у нас и водится, – сказала   Макрина. – Вот чапуринские – вздумают, пойдут в часовню, не вздумают – в   келье сидят, – никто не неволит их.      

– А   насчет одёжи? – спросил Смолокуров. – Неужели Дунюшке черное вздеть   на себя?      

– Зачем   же это, Марко Данилыч?.. Что она за инокиня? У нас и белицы, как сами видите,   цветны передники да цветны платочки носят на головах. А вашей дочке и   сарафанчики цветные можно пошить. Одного только для живущих девиц у нас не полагается   – платьица бы немецким покроем не шили да головку бы завсегда покровенну имели,   хоть бы маленьким платочком повязывались, потому что так по писанию. Апостол-от   Павел женскому полу повелел главу покровенну имети… А косы с лентами – можно.   Еще перстеньков да колечек на перстиках не носить. На этот счет у нас строго.      

– Если   все так, так, по мне, ничего, – молвил Марко Данилыч. – А как насчет   обученья? Это и для Дуни и для меня самое первое дело.      

– Насчет   обученья вот как у нас дело пойдет, – сказала Макрина.Конечно, никто бы   так не обучил Дунюшку, как если бы сама матушка взялась за нее, потому, что   учительное нашей матушки по всему Керженцу нет да и по другим местам нашего благочестия   едва ли где такая сыщется. Однако ж самой матушке тем делом обязать себя никак   невозможно. И немощна бывает и забот да хлопот много – обителью-то править ведь   не легкое дело, Марко Данилыч. Опять же переписка у нее большая и все… Невозможно,   никак невозможно. Чапурински девицы родные племянницы ей по плоти, кажись бы   своя кровь, и от них отступилась, сердечная, мне препоручила их обучать…   Конечно, под ее надзором и руководительством обучаю… Рукодельям старшие девицы   обучат Дуню, а самое-то нужное, самое-то главное обученье от самой матушки   пойдет. Каждый божий день девицы вечером чай кушать к ней собираются, и тут она   поучает их, как надо жить по добру да по правде, по евангельским, значит,   заповедям, да по уставам преподобных отец… Таково учительно говорит она с ними,   Марко Данилыч, что не токма молодым девицам, и нам, старым инокиням, очень   пользительно для души послушать ее наставлений… И все так кротко да любовно,   поучительно… Для выучки, коли я в угоду вам буду, так я, а не то и, опричь меня   другие старицы найдутся… Божественным книгам обучим, и гражданской грамоте, и   писать – и всему, что следует хорошей девице. В этом, сударь, будьте спокойны.      

– Да   вы, пожалуй, на чернецкую стать обучите ее? – молвил Марко Данилыч. –   Запугаете… Вон у нас мастерица есть Терентьиха: у той все турлы-мурлы, да   антихрист, да вся супротивная сила.      

– Как   это возможно, Марко Данилыч?.. – возразила Макрина. – Не в инокини   Дунюшку готовить станем, зачем же ее на чернецкую стать обучать? Носила бы   только в сердце страх божий, да опасно хранила бы себя от мирских соблазнов… К   родителю была бы почтительна, любовь бы имела к вам нелицемерную, повиновалась   бы вам по бозе во всем, старость бы вашу, когда ее достигнете, чтила, немощь бы   вашу и всякую скорбь от всея души понесла б на себе. Душевную бы чистоту   хранила и бесстрастие телесное, от злых бы и плотских отлучилась, стыдение бы   себя украшала, в нечистых беседах не беседовала, а пошлет господь судьбу –   делала бы супругу все по благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о доме   пеклась бы всячески, простирала бы руце своя на вся полезная, милость бы   простирала к бедному и убогому и тем возвеселила бы дни своего сожителя и лета   бы его миром исполнила… Вот чему у нас мирских девиц обучают.      

– Это   все добро, все хорошо, все по-божьему, – молвил Марко Данилыч.Насчет   родителя-то больше твердите, чтоб во всем почитала его. Она у меня девочка   смышленая, притом же мягкосердая – вся в мать покойницу… Обучите ее, воспитайте   мою голубоньку – сторицею воздам, ничего не пожалею. Доброту-то ее, доброту   сохраните, в мать бы была… Ох, не знала ты, мать Макрина, моей Оленушки!..   Ангел божий была во плоти!.. Дунюшка-то вся в нее, сохраните же ее,   соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…      

По лету   Дунюшке домик в Манефиной обители поставили и как надо, по богатому, отделали   его. От Макарья Марко Данилыч на убранство его всего навез: и обоев, и зеркал,   и столов, и стульев, а все красного да орехового дерева, посуды медной, хрустальной,   фарфоровой и всякой всячины для домашнего обихода накуплено было множество. Все   было хорошее, ценное. Поварчивала мать Манефа на Смолокурова, зачем, дескать,   столь дорогие вещи закупаешь, но Марко Данилыч отвечал;      

«Нельзя   же Дуню кой-как устроить, всем ведомы мои достатки, все знают, что она у меня   одна-единственная дочь, недобрые, позорные слухи могут разнестись про меня по купечеству,   ежель на дочь поскуплюсь я. Аред, скажут, этакой, родной дочери денег пожалел,   устроил в скиту ее, ровно сироту бесприданную. Такие слухи, матушка, могут мне   и кредит подорвать… Нет уж, я лучше все широкой рукой справлю, – чего и не   надо, пусть будет надобно… Не перечьте вы мне, Христа ради, отучится Дуня, вам   же все останется, – не везти же мне тогда добро из обители…» И на то   поворчала Манефа, хоть и держала на уме: «Подай-ка, господи, побольше таких   благодетелей…» И сдержал свое обещанье Марко Данилыч: когда взял обученную   дочку из обители – все покинул матери Манефе с сестрами. Тогда Манефа посуду и   всякое убранство к себе забрала, Фленушкины горницы скрасила, а иное что и к   себе в келью взяла, домик отдала на житье матери Макрине за ее усердие. И когда   года через полтора Макрина померла, Манефа передала тот домик матери Таифе,   казначее обительской.      

Перед   Вздвиженьем поселилась в своем новеньком домике маленькая хозяйка с «тетей» Дарьей   Сергевной. На новоселье сам Марко Данилыч привез их и больше двух недель   прогостил в обители – все-то жалко было ему расставаться с Дунюшкой… Глядел   сумрачно, невесело, мало с кем говорил, тяжкая кручина одолевала сердце его.   Пришла, наконец, пора расставанья, насилу оторвался Марко Данилыч от дочки, а   уехавши, миновал свои город и с последним пароходом сплыл в Астрахань, не   глядеть бы только на опустелый без Дунюшки дом. И всю осень, всю зиму до самой   весны провел он на чужой стороне.      

Все   обительские полюбили Дуню Смолокурову, все – от матушки Манефы до последней   трудницы. А полюбили ее не только в чаянии богатых подарков от Марка Данилыча,   а за то больше, что Дуня была такая добрая, такая умница, такая до всех ласковая.   Мать Макрина по книгам учила ее, иногда Таифа место ее заступала, на досуге и   сама Манефа поучала девочку, как жить по-доброму да по-хорошему… Рукодельным   работам Фленушка с Марьюшкой обучали Дуню наряду с чапуринскими девицами: то у   нее в горницах собирались, то в горницах Фленушки. Дарья Сергевна на шаг не   отпускала от себя Дуни – в часовне ли, на гулянках ли, на ученье ли, не   отойдет, бывало, от нее. Никто из девиц; сама даже Фленушка, не смели при ней   лишних слов говорить, оттого, выросши в обители, Дуня многого не знала, о чем   узнали дочери Патапа Максимыча. Ни соловьев в перелесок слушать вместе с   приезжими купчиками не хаживала, ни разговоров нескромных не слыхивала, ни   проказ девичьих не видывала. Ходила гулять и в лесок и на Каменный Вражек, но   вместе с Дарьей Сергевной, каждый почти раз сама Манефа ходила с Дуней   погулять. Здоровьем тогда еще богата была мать игуменья. Изо всех девиц Дуня   больше свыклась с Груней, богоданной дочкой Чапурина. И хоть та лет на пять   была постарше ее, но дружба завязалась между ними неразрывная. Дарья Сергевна   тому не препятствовала, видя, как скромна, как добра, чиста и в мыслях своих   непорочна тихая, нежная, всегда немножко грустная, всегда к чужому горю чуткая   богоданная дочка Патапа Максимыча. Груня имела большое влияние на подраставшую   девочку, ее да Дарью Сергевну надо было Дуне благодарить за то, что, проживши   семь лет в Манефиной обители, она всецело сохранила чистоту душевных помыслов и   внедрила в сердце своем стремление к добру и правде, неодолимое отвращение ко   всему лживому, злому, порочному.      

Раз по   пяти, иной год и чаще наезжал в Комаров Марко Данилыч на дочку поглядеть и каждый   раз гащивал у нее недели по две и по три. Строя домик, нарочно сбоку прирубил   он две небольшие для своего приезда горенки. Каждый приезд Смолокурова   праздником бывал не для одной Манефиной обители, но для всего скита Комаровского.   Навезет, бывало, он Дуне всяких гостинцев, а как побольше выросла, целыми   кусками ситцев, холстинок, платков, синих кумачей на сарафаны, и все это Дуня,   бывало, от всех потихоньку, раздаст по обителям и «сиротам», да, кроме того,   самым бедным из них выпросит денег у отца на раздачу… Марко Данилыч сам никому   ничего не давал, опричь рыбных и разных других запасов, что присылал матушке   Манефе, Дуня всем раздавала, от Дуни все подарки шли; за то и блажили ее ровно   ангела небесного. За год до того, как Дуне домой под отеческий кров надо было   возвратиться, еще новый домик в Манефиной обители построился, а убран был и   разукрашен, пожалуй, лучше Дунина домика – Марья Гавриловна жить в Комаров из   Москвы переехала. Марко Данилыч с богатой вдовой познакомился, просил ее не   оставить Дунюшки. Ото всей души Марья Гавриловна полюбила девочку, чуть не   каждый день проводила с нею по нескольку часов; от Марьи Гавриловны научилась   Дуня тому обращенью, какое по хорошим купеческим домам водится.      

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Семь лет   выжила в скиту Дуня и, когда воротилась в родительский дом, не узнала его. Поджидая   дочку и зная, что года через два, через три женихи станут свататься, Марко   Данилыч весь дом переделал и убрал его с невиданной в том городке роскошью –   хоть в самой Москве любому миллионщику такой дом завести. Но, кроме отделанных   под мрамор стен залы, кроме саженных зеркал, штофных занавес, бронзы и   мелкоштучного паркета, еще одна новость появилась в доме Смолокурова. Живя в   мрачном одиночестве, Марко Данилыч стал книги читать и помаленьку пристрастился   к ним. Стал собирать сначала только печатные при первых пяти патриархах да старописьменные,   а потом и новые, гражданские. Когда воротилась Дуня и увидала шкапы со множеством   книг, весело кивнула отцу миловидной головкой, когда он, указав ей на них,   сказал: "Читай, Дунюшка, на досуге, тут есть чего почитать. Хоть ты теперь   у меня и обученная, а все-таки храни старую нашу пословицу: «Век живи, век   учись».      

Возвратясь   на старое пепелище, довольна была и Дарья Сергевна. В семь лет злоречие кумушек   стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте стало уж под   сорок и прежняя красота сошла с лица, новые сплетки заводить даже благородной   вдовице Ольге Панфиловне было не с руки, пожалуй, еще никто не поверит,   пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице. А это было бы ей пуще   всего. По-прежнему приняла на свои руки Дарья Сергевна хозяйство в доме Марка   Данилыча и по его просьбе стала понемногу и Дуню приучать к домоводству.      

Жизнь у   Смолокуровых шла тихо, однообразно. В Манефиной обители если не живей, то гораздо   шумней и веселее было, чем в полном роскоши и богатства доме Смолокурова. Там у   Дуни были девицы-ровесницы, там умная, добрая, приветливая Марья Гавриловна,   ласковая Манефа, инокини, белицы, все надышаться не могли на Дунюшку, все на   руках ее носили. Дома совсем не то: в немногих купеческих семействах уездного   городка ни одной девушки не было, чтоб подходила она к Дуне по возрасту, из   женщин редкие даже грамоте знали; дворянские дома были для Дуни недоступны – в   то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели   свысока, на купцов и никак не хотели равнять себя даже с теми, у кого оборотов   бывало на сотни тысяч. С мещанскими девицами нельзя было водиться Дуне: очень   вольны, сойдись с ними – нехорошая слава пойдет… Все одна да одна, только и   свету в окошке, что Дарья Сергевна. И вышло так, что, воротясь из монастыря,   обе точно в затвор попали. Принялась Дуня за отцовские книги. Старые черные   кожаные переплеты старинных книг и в обители пригляделись ей, принялась она за   новые, за мирские. Путешествия, описания разных городов и стран, сказанья о   временах минувших читала она и перечитывала. Другого рода книг не было в шкапах   Марка Данилыча, другие считал он либо «богоотводными», либо «потешными». Чтение   книг раскрыло Дуне новый, неведомый дотоле ей мир, целые вечера, бывало,   просиживала она над книгами, так что отец начинал уж немножко хмуриться на   дочку, глаз бы не попортила либо сама, борони господи, не захворала.      

Шестнадцати   лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи тотчас   одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу – дом богатый, невеста одна   дочь у отца, – кому не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись было   свахи с купеческими сыновьями из того городка, где жили Смолокуровы, но всем   отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали – и тому тот же   ответ.      

Сын   дворянского предводителя, часто гуляя по бульвару, под которым в полугоре стоял   дом Смолокурова, частенько поглядывал в подзорную трубку на Дуню, когда гуляла   она по садику либо сидела на балконе с книжкой в руках. Влюбился в нее через   трубку… Не мудрое дело, – у его отца именье на волоске висело, а Дуня –   наследница первого богача по окрестности, миллионщика.      

Свах не   засылали, сам предводитель к Марку Данилычу приехал сынка посватать. Думал он,   что Смолокуров вспрыгнет до потолка от радости, вышло не то: Марко Данилыч   наотрез отказал ему, говоря, что дочь у него еще молода, про женихов ей рано и   думать, да если бы была постарше, так он бы ее за дворянина не выдал, а только   за своего брата купца, с хорошим капиталом. После того никто из помещиков не   захотел венчаться с «мужичкой», хоть каждому хотелось породниться со Смолокуровым   ради поправки обстоятельств. Стали свататься купцы-женихи из больших городов,   из самой даже Москвы, но Марко Данилыч всем говорил, что Дуня еще не перестарок,   а родительский дом еще не надоел ей. Когда же минуло Дуне восемнадцать лет,   отец подарил ей обручальное колечко, примолвив, чтоб она, когда придет время,   выбирала жениха по мыслям, по своей воле, а он замужеством ее нудить никогда не   станет. Говорено это было великим постом, и после того Смолокуров ни разу вида   не подавал, намеку никакого не сделал насчет этого, сам же с собой таку думу   раздумывал: «Где ж в нашем городе Дуне судьбу найти? Людей здесь не видать, да   и видеть-то, признаться, некого, мало-мальски подходящих нет». Придумал свозить   ее к Макарью на ярманку, а оттуда в Ярославль на пароходе прокатиться. Москву   после того показать. А до тех пор вздумалось ему свозить Дуню на Ветлугу, в   село Воскресенское, к сроднику ее Лещову. Сам-от каждый год он к нему к Нефедову   дню на именины езжал. У Лещовых гостей было много, но Дуня никого даже не   заметила, но, бывши с отцом в Петров день на старом своем пепелище, в обители матушки   Манефы, казанского купчика Петра Степаныча Самоквасова маленько заприметила.      

К   первому спасу Марко Данилыч Дуню к Макарью повез, поехала с ними и Дарья   Сергевна. Оптовый торг рыбой прямо с судов ведут; потому и не было у   Смолокурова в ярманке лавки ни своей, ни наемной, каждый год живал он на   которой-нибудь из баржей, каюты хорошие были в баржах-то устроены. Но нельзя же   Дуню на баржу везти, всякий непривычный человек за полверсты от рыбного   каравана нос затыкает, уж не хорошо больно попахивает. Поместились в гостинице,   на городской стороне, а не на ярманке, там уж очень шумно и беспокойно было.      

Устроившись   на квартире, Марко Данилыч поехал с Дунай на ярманку. Как ни уговаривал он   Дарью Сергевну ехать вместе «под Главный дом», она не согласилась.      

Обширное   здание Главного дома стоит в самой середине ярманки, под арками его устроены   небольшие лавочки с блестящими, бьющими в глаза товарами. Тут до самых,   невысоких впрочем, сводов развешаны персидские ковры, закавказские шелковые   ткани, роскошные бухарские халаты, кашмировые шали, разложены екатеринбургские   работы, из малахита, из топазов, аквамаринов, аметистов, бронза, хрусталь,   мраморные изваяния. При ярком вечернем освещенье все это горит, блестит,   сверкает и переливается радужными лучами. В средине на дощатом возвышенье и   музыка играет, кругом кишит разнообразная толпа. Теснятся тут и разряженные в   пух и прах губернские щеголихи, и дородные купцы с золотыми медалями на шее, и   глубокомысленные земские деятели с толстыми супругами под руку, и вертлявые,   тоненькие молодые чиновники судебного ведомства, и гордо посматривающие вкруг   себя пехотные офицеры. Вот казанские татары в шелковых халатах, с золотыми   тюбетейками на бритых головах, важно похаживают с чернозубыми женами,   прикрывшими белыми флеровыми чадрами густо набеленные лица; вот длинноносые   армяне в высоких бараньих шапках, с патронташами на чекменях (Чекмень –   короткий полукафтан с перехватом.) и кинжалами на кожаных с серебряными   насечками поясах; вот евреи в засаленных донельзя длиннополых сюртуках, с резко   очертанными, своеобразными обличиями; молча, как будто лениво похаживают они,   осторожно помахивая тоненькими тросточками; вот расхаживают задумчивые,   сдержанные англичане, и возле них трещат и громко хохочут французы с наполеоновскими   бородками, вот торжественно тихо двигаются гладко выбритые широколицые саратовские   немцы; и неподвижно стоят, разинув рты на невиданные диковинки, деревенские   молодицы в московских ситцевых сарафанах с разноцветными шерстяными платками на   головах… Разноязычный говор чуть не заглушает музыку, когда не гремит она   трескучими трубами, оглушающими Дуню и шум, и блеск, и пестрая тесная толпа.   Много людей, ни одного знакомого лица, и там и тут говорят непонятно, не   по-русски, везде суетливость, тревожность. Мутится у Дуни в очах, сердце так и   стучит, голова кружится, стало ей страшно, тихонько просит она отца удалиться   от этого шума и гама. Но не слышит Марко Данилыч дочерних речей, встретив   знакомца, пустился с ним в разговоры про цены на икру да на сушь (Сушенная на солнце   рыба.).      

Вдруг   перед Дуней Петр Степаныч Самоквасов. Поздоровался он с Смолокуровым. Марко   Данилыч рад нечаянной встрече. Кончив с знакомцем разговор о судаке, заботливо   стал он расспрашивать Самоквасова, давно ль он на ярманке, откуда приехал и   долго ль останется у Макарья. Петр Степаныч почтительно и с едва заметной   радостью во взоре поклонился Дуне. Просияла она, улыбнулась ясной, открытой   улыбкой, потом вспыхнула и опустила синенькие глазки. Заметил Петр Степаныч и   улыбку и разлившийся по лицу румянец, и вдруг стало ему с чего-то весело. Но   осторожно и сдержанно выражал он радость, вдруг охватившую душу его. Нежно   поглядывая на Дунюшку, рассказывал, он Марку Данилычу, что приехал уже с неделю   и пробудет на ярманке до флагов (Спуск ярмарочных флагов 25 августа.), что он,   после того как виделись на празднике у Манефы, дома в Казани еще не бывал, что   поехал тогда по делам в Ярославль да в Москву, там вздумалось ему прокатиться   по новой еще тогда железной дороге, сел, поехал, попал в Петербург, да там и   застрял на целый месяц.      

– А   вы давно ли здесь, Марко Данилыч? – спросил Петр Степаныч, кончив рассказ   про свою петербургскую поездку.      

– Сегодняшним   пароходом, – ответил Марко Данилыч. – Ярманку дочке хочу   показать, – прибавил он, улыбаясь и с любовью поглядывая на Дуню.      

– А   вы еще никогда не бывали на ярманке? В первый раз? – спросил Самоквасов,   быстро повернув голову и взглянув Дуне в лицо.      

– В   первый раз, – проговорила она и потупилась.      

– Что   ж, понравилось вам? – опять спросил Петр Степаныч, обливая взором   разгоревшееся личико девушки.      

Шумно   очень, – ответила она. – А вы не любите шума? – продолжал он   спрашивать.      

– Не   люблю, – потупив глаза, сказала Дуня.      

– Дело   непривычное, – улыбаясь на дочь, молвил Марко Данилыч. – Людей-то   мало еще видала. Город наш махонький да тихой, на улицах ни души, травой   поросли они. Где же Дунюшке было людей видеть?.. Да ничего, обглядится, попривыкнет   маленько. Согрешить хочу, в цирк повезу, по театрам поедем.      

– Нешто   грех? – усмехнувшись, спросил Самоквасов.      

– А   нешто спасенье? – засмеялся Смолокуров. Расстались. На прощанье узнали   друг от друга, что остановились в одной гостинице.      

– Значит   соседи, видеться будем. Милости просим нас посетить, чайку когда   покушать, – с теплым радушием молвил Самоквасову Марко Данилыч.      

– С   великим моим удовольствием, – отозвался Петр Степаныч. Скромно, вежливо   поклонился он сначала отцу, потом дочери и скрылся в толпе.      

– Поедем,   тятенька, домой, – сказала Дуня отцу тотчас по уходе Самоквасова.      

– Рано   еще, всего восьмой час, – молвил Марко Данилыч. – Погуляем… Может,   еще кого из знакомых повстречаем.      

– Что-то   голову ломит… С дороги, должно быть…– сказала Дуня.      

– Какое   с дороги? – сказал Смолокуров. – Ехали недолго, шести часов не ехали,   не трясло, не било, ни дождем не мочило… Ты же все лежала на диванчике – с чего   бы, кажись, головке разболеться?.. Не продуло ль разве тебя, когда наверх ты выходила?      

– Тепло   была одета я, – ответила Дуня.      

– Это   с непривычки. Вишь, народу-то что!.. А музыка-то?.. Не слыхивала такой? Почище   нашего органа? А? Ничего, привыкай, привыкай, Дунюшка, не все же в четырех   стенах сидеть, придется и выпрыгнуть из родительского гнездышка.      

Не   ответила Дуня, но крепко прижалась к отцу. В то время толпа напирала, и прямо   перед Дуней стал высокий, чуть не в косую сажень армянин… Устремил он на нее   тупоумный сладострастный взор и от восторга прицмокивал даже губами. Дрогнула   Дуня – слыхала она, что армяне у Макарья молоденьких девушек крадут. Потому и   прижалась к отцу.      

Протеснился   Марко Данилыч в сторону, стал у прилавка, где были разложены екатеринбургские   вещи.      

– Выбирай,   что по мысли придется, – сказал он, становясь рядом с дочерью.      

Продавец   тотчас стал снимать с полок замшевые коробочки, сафьянные укладочки, маленькие   ларчики и раскладывать их перед Дуней. Но блестящие, играющие разноцветными   лучами самоцветные камни не занимали ее. Душно ей было, на простор хотелось, а   восточный человек не отходит, как вкопанный сбоку прилавка стоит и не сводит   жадных глаз с Дуни, а тут еще какой-то офицер с наглым видом уставился глядеть   на нее. Робеет Дуня, не глядит на разложенные перед ней вещи и почти сквозь   слезы просит отца: «Поедем домой, пожалуйста, поедем!» Согласился Смолокуров,   поехали.      

Когда   воротились, Дарья Сергевна встревожилась, взглянув на названную племянницу… На   себя была она не похожа – лицо разгорелось, нижняя губка дрожала. Старалась   Дуня успокоить «тетю», делала над собой усилие, чтоб не выказать волненья,   принужденно улыбалась, но волненье выступало на лице, дрожащий блеск вспыхивал   в синеньких глазках, и невольная слезинка сверкала в темных, длинных ресницах.   Перепугался и Марко Данилыч, никогда не видывал он Дуню такою, сама Дуня удивилась,   взглянув на себя в зеркало. Засуетились и отец и Дарья Сергевна… Несмотря на   уверенья Дуни, что никакой боли она не чувствует, что только в духоте у нее   голова закружилась, Марко Данилыч хотел было за лекарем посылать, но Дарья   Сергевна уговорила оставить больную в покое до утра, а там посмотреть, что надо   будет делать. Не очень жаловала она лекарей, не хотелось ей, чтоб лечили они   Дунюшку.      

– Прохватило,   должно быть, на пароходе, – вполголоса говорил встревоженный Марко Данилыч   Дарье Сергевне, когда Дуня пошла раздеваться.Сиверко было, как она наверх-от   выходила.      

– Бог   милостив, пройдет, – успокоивала его сама неспокойная Дарья   Сергевна. – Горяченьким на ночь ее напою, горчишник приложу. Нельзя же   иной раз не прихворнуть.      

– Ох,   боюсь я, Дарья Сергевна! Ну как, сохрани господи!.. Что тогда?.. – с   отчаяньем говорил Смолокуров, поникнув головой и ходя взад и вперед по комнате.      

– Полноте,   Марко Данилыч, ничего не видя, убивать себя. Как это не стыдно! А еще мужчина! –   уговаривала его Дарья Сергевна. – На таком многолюдстве она еще не бывала,   что мудреного, что головка заболела? Бог милостив! Вот разве что? – быстро   сказала Дарья Сергевна.      

– Что? –   вдруг остановясь и зорко глядя на нее, спросил Смолокуров.      

– Не   сглазил ли ее кто? Мудреного тут нет. Народу много, а на нее, голубоньку, есть   на что посмотреть, – молвила Дарья Сергевна. – Спрысну ее через   уголек – бог даст, полегчает… Ложитесь со Христом, Марко Данилыч; утро вечера   мудренее… А я, что надо, сделаю над ней.      

Смолокуров   вошел в комнату дочери проститься на сон грядущий. Как ни уверяла его Дуня, что   ей лучше, что голова у ней больше не болит, что совсем она успокоилась, не   верил он, и, когда прощаясь, поцеловал ее в лоб, крупная слеза капнула на лицо   Дуни.      

– Тятенька! –   вскликнула она. – Что ты?      

– Ничего,   ничего, моя дорогая, – подавляя волненье, сказал Смолокуров, потом,   перекрестя дочь, быстро вышел из комнаты. Оставшись с Дуней, Дарья Сергевна   раздела ее и уложила в постель, в соседней горнице с молитвой налила она в полоскательную   чашку чистой воды на уголь, на соль, на печинку (Кусочек глины, выковыренный из   связи печных кирпичей.), нарочно на всякий случай ее с собой захватила, –   взяла в рот той воды и, войдя к Дуне, невзначай спрыснула ее, а потом   оставленною водой принялась умывать ей лицо, шепотом приговаривая:      

– От   стрешного, поперечного, от лихого человека помилуй, господи, рабу твою Евдокею!   От притки, от приткиной матери, от черного человека, от рыжего, от черемного,   завидливого, урочливого, прикошливого, от серого глаза, от карего глаза, от синего   глаза, от черного глаза!.. Как заря-Амнитария исходила и потухала, так бы из   рабы божией Евдокеи всякие недуги напущенные исходили и потухали. Как из   булату, из синего укладу каменем огонь выбивает, так бы из рабы божией Евдокеи   все недуги и порчи вышибало и выбивало… Притка ты, притка, приткина мать, болести,   уроки, призор очес; подите от рабы божией Евдокеи во темные леса, на сухи   дерева, где народ не ходит, где скот не бродит, где птица не летает, где зверье   не рыщет… Соломонида бабушка (Апокрифическая баба Соломея, или Соломонида,   будто бы принимавшая Христа при рождестве его, упоминается в апокрифических   евангелиях и в некоторых церковных книгах (например, «Синаксарь»). У старообрядцев   поминается она, когда дают молитву роженицам. Празднуют бабе Соломее на другой   День Рождества (26 декабря), в этот день варят кашу и угощают бабушек-повитух.   Обычай этот называется «бабьи каши».) Христоправушка, Христа мыла, правила, нам   окатышки оставила!.. Запираю приговор тридевяти тремя замками, тридевяти тремя   ключами… Слово мое крепко!.. Аминь. И, взяв чистую сорочку, подала ее Дуне   утереться изнанкой.      

Затем,   надев чистую сорочку и напоив девушку липовым цветом с малиной, укутала ее с   ног до головы и велела тотчас глаза закрыть. Сама, не раздеваясь, возле Дуниной   кровати прилегла на диване.      

Стихло в   гостинице, лишь изредка слышится где-то в дальних коридорах глухой топот по   чугунному полу запоздавшего постояльца да либо зазвенит замок отпираемой двери…   Прошумело на улице и тотчас стихло, – то перед разводкой моста через Оку   возвращались с ярманки последние горожане… Тишина ничем не нарушается, разве   где в соседних квартирах чуть слышно раздается храп, либо кто-нибудь впросонках   промычит, пробормочет что-то и затем тотчас же стихнет.      

На   соборной колокольне полночь пробило, пробило час, два… Дуня не спит… Сжавшись   под одеялом, лежит она недвижимо, боясь потревожить чуткий сон заботливой Дарьи   Сергевны… Вспоминает, что видела в тот день. В первый раз еще на пароходе она   ехала, в первый раз и ярманку увидала. Виденное и слышанное одно за другим   оживает в ее памяти.      

Вот   раннее свежее утро, со светом вместе поднялись Смолокуровы в ожиданье бегущего   сверху парохода. Небо чисто и ясно, утренняя заря румянцем разливается по небу   и, отражаясь в тихих зеркальных водах Оки, обливает их розовым сияньем. Вдали   за песчаной косой засвистел пароход, стали спешно укладывать на долгушу   чемоданы, сами в коляске съехали к пристани. Все занимает Дуню: и необычное   раннее вставанье, и свежесть июльского утра, и кроткое сиянье зари… Вот паром и   несколько лодок стоят у пристани, наполняются те лодки молодицами и девушками с   подойниками, крытыми чистыми тряпицами. Идут меж ними шутливые перебранки и веселые   разговоры, порой вырываются громкие, визгливые крики. Паром отвалил, за ним и   причаленные к нему лодочки поплыли на луговой берег. Ни при городе, ни при   слободе, что возле него длинным поселком вытянулась по берегу, ни пяди нет выгонной   земли – луга за рекой. Только сольет река с поймы, скот перевозят обонпол (На   ту сторону реки.), там и пасется он до поздней осени… Оттого каждый день на   утренне заре к перед солнечным закатом бабы да девки ездят за Оку коровушек   доить. С детства о том Дуня слыхивала, но доселе еще не видала переезда через   реку доильщиц… Жалко ей стало их, и вот теперь в ночной тиши про их труды она   думает… Хорошо было ей: ясно, тихо, тепло… А каково бедняжкам в дождь,   непогоду, каково им тогда, как по реке ветры разыграются и не только мелкие   лодки, даже паром волнами, как мячик, кверху подкидывает… Как помочь, как   пособить?.. Не придумает Дуня…      

С   оглушительным свистом подбежал пароход. Причалил, забирает охотников ехать.   Робко вступает Дуня на палубу, дрожащей поступью идет за отцом а уютную каюту,   садится у окна, глядит на маленький свой городок, что причудливо раскинулся по   берегу полугорьям и на верху высокой кручи… Опять пронзительно свистнуло, Дуня   вздрогнула невольно… Раз, два, зашумели колеса, побежал пароход по желто-синему   лону Оки… Яркое, приветно сияющее солнце поднимается над горами правого берега.   Длинной-предлинной полосой растянутые на восточной стороне неба облака серебром   засверкали от всплывшего под ними светила, хлынули с небесной высоты золотые   лучи и подернули чуть заметную рябь речного лона сверкающими переливами яркого   света. Вверху небосклона появились ясные, сероватые облака с нежно-серебристыми   краями и над сверкающей золотистыми огнями и багровым отблеском рекой стали   недвижно в бездонной лазури…      

Шумит,   бежит пароход, то и дело меняются виды: высятся крутые горы, то покрытые темно-зеленым   орешником, то обнаженные и прорезанные глубокими и далеко уходящими врагами.   Река извивается, и с каждым изгибом ее горы то подходят к воде и стоят над ней   красно-бурыми стенами, то удаляются от реки, и от их подошвы широко и привольно   раскидываются ярко-зеленые сочные покосы поемных лугов. Там и сям на венце гор   чернеют ряды высоких бревенчатых изб, белеют сельские церкви, виднеются   помещичьи усадьбы.      

Шумит, бежит   пароход… Вот на желтых, сыпучих песках обширные слободы сливаются в одно   непрерывное селенье… Дома все большие двухэтажные, за ними дымятся заводы, а   дальше в густом желто-сером тумане виднеются огромные кирпичные здания, над   ними высятся церкви, часовни, минареты, китайские башенки… Реки больше не   видать впереди – сплошь заставлена она несчетными рядами разновидных судов…   Направо по горам и по скатам раскинулись сады и здания большого старинного   города.      

Одно за   другим вспоминается не могущей заснуть Дуне. Вспоминается теснота, шум и блеск,   что испугали ее на ярманке. Все вспоминается – и пароход, и берега Оки, и бабы,   переезжавшие за реку к коровушкам, – но почему-то все сливается с памятью   о Петре Степаныче. Его образ то и дело перед душевными очами Дуни. То вдруг   вышел он из береговых кустов, то перерезывает реку в легкой лодочке, то входит   в ее каюту, то с яростью отталкивает армянина, когда тот нагнулся было к ней и,   крепко обняв, хочет целовать ее… Вот он выводит ее из тесной толпы, ведет в какой-то   сад, она оглядывается, а это их сад, вот ее грядки, вот ее цветочки, вот и   раскрашенная узорчатая беседка, где каждый день сидит она с работой либо с   книжкой в руках… Он зовет ее в беседку… Робко и медленно идет она на зов, но –   не стало ни его, ни беседки, стоит прилавок с яшмами, аметистами, а тут и   армянин с офицером… они хватают ее, куда-то тащат… Какая-то неведомая Дуне   барыня, вся в черном, тощая, бледная спешит к ней издали… Все кружится в глазах   Дуни, все туманится, все кроется мраком, за ней гонятся какие-то чудовища с   огненными глазами, чарующие огненные взоры черной барыни ровно насквозь   пронизывают страдающую девушку, но вдали в слабо мерцающем свете – он. Хочет   Дуня бежать к нему, но не может отделить ног от земли, точно приросли они, а   черная барыня и страшные чудища ближе и ближе… и опять все кружится, опять все   темнеет…      

Сняв   сапоги, в одних чулках Марко Данилыч всю ночь проходил взад и вперед по   соседней горнице, чутко прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханью дочери и   при каждом малейшем шорохе заглядывал в щель недотворенной двери.      

       

       ***             

На   другой день Дуня поздно поднялась с постели совсем здоровая. Сиял Марко   Данилыч, обрадовалась и Дарья Сергевна.      

– Говорила   я, что сглазу, – разливая чай, сказала она. – Моя правда и вышла:   вечор спрыснула ее да водицей с уголька умыла, и все как рукой сняло… Вот   Дунюшка теперь у нас и веселенькая и головка не болит у ней.      

Но Дуня   вовсе не была веселенькою. Улыбалась, ласкалась она и к отцу и к названной   тете, но нет-нет, да вдруг и задумается, и не то тоской, не то заботой   подернется миловидное ее личико. Замолчит, призадумается, но только на минуту.   Потом вдруг будто очнется из забытья, вскинет лазурными очами на Марка Данилыча   и улыбнется ему кроткой, ясной улыбкой.      

– Что   ж, Дунюшка, поедем, что ли, сегодня на ярманку? – спросил он, допивая   пятый или шестой стакан чаю.      

– Нет,   тятя, зачем же? Лучше я с тетей посижу, – отвечала Дуня.      

– С   тетей-то и дома насиделась бы, – молвил Марко Данилыч. – Коль на   месте сидеть, так незачем было и на ярманку ехать… Не на то привезена, чтоб   взаперти сидеть. Людей надо смотреть, себя показывать.      

– Что   мне показывать себя? Узоры, что ли, на мне? – улыбнулась Дуня.      

– Как   зачем? – тоже улыбнулся Смолокуров. – Знали бы люди да ведали, какова   у меня дочка выросла: не урод, не ряба, не хрома, не кривобокая.      

– Чтой-то   ты, тятенька? – зардевшись, молвила Дуня. – Нешто ты меня, ровно   товар какой, привез на ярманку продавать?..      

– А   почем знать, что у нас впереди? – улыбнулся Марко Данилыч.Думаешь, у   Макарья девичьего товара не бывает? Много его в привозе… Каждый год со всех   концов купецких девиц возят к Макарью невеститься.      

Поникла   Дуня головкой и, глубоко вздохнув, замолчала.      

– Отовсюду   купцы дочерей да племянниц сюда привозят, – шутливо продолжал Смолокуров. –   И господа тоже; вот и я тебя привез… Товар у меня без обману, первый сорт!..   Глянь-ка в зеркало – правду ль я говорю?..      

Кто-то   кашлянул в соседней горнице. Выглянул туда Марко Данилыч.      

– Добро   пожаловать, – весело сказал он. – А мы еще за чаем. С дороги, должно   быть, долгонько, признаться, проспали… Милости просим, пожалуйте сюда!      

И ввел   Петра Степаныча в ту комнату, где Дуня с Дарьей Сергевной за чаем сидели.      

Обе   встали, поклонились. Дуня вспыхнула, но глаза просияли. Дарья Сергевна зорко на   нее посмотрела.      

– Садитесь-ка   к столику, Дарья Сергевна, да чайку плесните дорогому гостю. Подвинь-ка,   Дунюшка, крендельки-то сюда и баранки сюда же. Аль, может быть, московского   калача желаете? – ласково говорил Смолокуров, усаживая Петра Степаныча.      

– Напрасно   беспокоитесь, – отвечал Самоквасов, – я уж давно отпил.      

– От   чаю, сударь, не отказываются, – молвил Марко Данилыч, – особенно   здесь, у Макарья. Здесь весь самый главный чайный торг. Ну как дела?   Расторговались ли?      

– Да   ведь я без дела здесь. Марко Данилыч, так попусту проживаю. Покамест не   отделен, делов своих у меня нет, и за чужими напоследях что-то неохота и   время-то терять.      

– Не   чужие, кажись бы, дела-то? – молвил Марко Данилыч.      

– В   Ярославле последнюю дядину порученность выполнил, – такой у нас уговор   был, – ответил Самоквасов.      

– Раздел-от   скоро ли? – немножко помолчав, спросил Марко Данилыч.      

– Да   вот после Макарья, – ответил Петр Степаныч. – Сведет дядя годовые   счета, тогда и разделимся.      

– Тимофей-от   Гордеич приедет на ярманку?      

– Ко   второму спасу, – нехотя ответил Петр Степаныч. – Нельзя ему не   приехать, расчеты тоже надо свести, долги кой-какие собрать.      

– Платежи-то,   говорят, ноне будут тугоньки, – заметил Смолокуров.      

– Толкуют,   что не больно подходящие, – рассеянно отозвался Самоквасов.      

– А   покончивши с дяденькой, как располагаете?.. Рыбкой не займетесь ли? – с   улыбкой спросил гостя Марко Данилыч.      

– Не   знаю еще как вам сказать… Больно уж вы меня тогда напугали, в   Комарове-то, – ответил Петр Степаныч. – Не совладать, кажись, с таким   делом… Непривычно…      

– Напрасно   так говорите, – покачивая головой, сказал Смолокуров. – По нонешнему   времени эта коммерция самая прибыльная – цены, что ни год, все выше да выше,   особливо на икру. За границу, слышь, много ее пошло, потому и дорожает.      

– Рыбы-то,   сказывают, меньше стало, – заметил Петр Степаныч.Переводится. Пароходы,   что ли, ее, слышь, распугали.      

– Как   на это сказать? – раздумчиво отозвался Марко Данилыч. – Красной рыбы   точно что меньше стало. От пароходов ли это, от другого ли чего – бог ее знает.   А частиковой не выловишь. От Царицына по воложкам да по ильменям (Воложка – рукав   Волги. Ильмень – озеро, образующееся от разлива вешней воды, с берегами,   поросшими камышом, тростником и мокрою порослью. Озером на низовье Волги зовут   только соленое, пресноводному имя – ильмень.) страсть ее что, а ниже Астрахани   и того больше. У меня хоть на ватагах взять – ловы имею большие, а разве с   осетра аль с белужины главную пользу получаю? Не было бы частику, все бы рыбное   дело хоть брось. Первое дело судак, да еще вот бешенка пошла теперь в ход (Рыба   Cyprinus cultratus, иначе «волжская сельдь». Ее множество. Прежде считали рыбу   эту вредною, стали ловить не больше сорока лет тому назад.). Вечор справлялся,   красной рыбы: осетра, белуги, севрюги, да икры с балыками все-то сот на шесть   тысяч на Гребновской наберется, а частику больше трех миллионов.      

– Все   это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к руке, Марко   Данилыч, – сказал Самоквасов. – Нет, как, бог даст, отделюсь, так   прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь – сальцом   да кожицей промышлять стану.      

– Заводы-то   как поделите? Ведь их в разны руки нельзя, – спросил Смолокуров.      

– Как-нибудь   да поделим, – молвил Петр Степаныч. – Я и на то, пожалуй, буду   согласен, чтоб деньгами за свою часть в заводах получить… Новы бы тогда   построил…      

– В   Казани же?      

– Нет,   по нонешним обстоятельствам, с салом сходней будет в Самаре устроиться… Кожей,   пожалуй, можно на старом пепелище, – ответил Самоквасов.      

– Давай   бог, давай бог! – радушно промолвил Марко Данилыч. – А по-моему, чего   бы лучше рыбная часть… Коммерция эта завсегда с барышом! Право.      

– Нет   уж увольте, Марко Данилыч, – с улыбкой ответил Петр Степаныч. – По   моим обстоятельствам, это дело совсем не подходящее. Ни привычки нет, ни   сноровки. Как всего, что по Волге плывет, не переймешь, так и торгов всех в   одни руки не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй,   потеряешь. Что тогда будет хорошего?      

– Ну,   как знаете, – с небольшой досадой молвил Смолокуров и, встав со стула, к   окну подошел.      

– Батюшки   светы! Никак Зиновий Алексеич?.. – вскрикнул он, чуть не до половины высунувшись   из окошка. – Он и есть! Вот не чаял-то! И, подойдя к двери, кликнул   коридорного:      

– Слушай-ка,   друг любезный, добеги, пожалуйста, до крыльца – тут сейчас купец подъехал,   высокий такой, широкоплечий, синий сюртук, седа борода. Узнай, голубчик, не   Доронин ли это Зиновий Алексеич. Пожалуйста, сбегай поскорее… Ежели Доронин,   молви ему: Марко, мол, Данилыч Смолокуров зовет его к себе.      

– Да   они у нас в гостинице стоят, – сказал коридорный. – Другу неделю   здесь проживают. В двадцать первом и в двадцать втором номере, от вас через три   номера. С семейством приехали.      

– Как?   И с семейством? – вскликнул Марко Данилыч. – И с женой и с дочками?      

– Так   точно-с, и с супругой с ихней и с двумя барышнями.      

– Спасибо,   любезный. На-ка тебе. И, вынув из кармана какую-то мелочь, сунул ее коридорному;   тот молча поклонился и тотчас спросил:      

– Еще   чего не потребуется ли вашему степенству?      

– Нет,   покамест, кажись, ничего… А вот что: зайди-ка ты к Зиновью-то Алексеичу, молви ему,   что и я у вас же пристал.      

– Слушаю-с, –   сказал коридорный и полетел вон из горницы, ухарски размахивая руками.      

– Вот   тебе, Дунюшка, и подруги, – молвил Марко Данилыч, весело обращаясь к   дочери. – Зиновий Алексеич великий мне приятель. Хозяюшка его, Татьяна   Андревна, женщина стоющая, дочки распрекрасные, скромные, разумные, меньшая-то   ровесница тебе никак будет, а большенькая годом либо двумя постарше… Вот уж   ознакомитесь… Сегодня же надо будет повидаться с ними.      

– Какой   это Доронин? – спросил Петр Степаныч. – Не из Волжска ли?      

– Волжской, –   подтвердил Смолокуров. – Пшеном торгует. А нешто вы его знаете?      

– Большого   знакомства не имел, а кой у кого встречались, – ответил Петр   Степаныч. – Мельница еще у него на Иргизе, как раз возле немецких колоний.      

– Самый   он и есть, – молвил Марко Данилыч. – Зиновий Алексеич допреж и сам-от   на той мельнице жил, да вот годов уж с пяток в городу дом себе поставил. Важный   дом, настоящий дворец. А уж в доме – так чего-чего нет…      

– С   большим, значит, капиталом? – спросил Самоквасов.      

– С   порядочным, – кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу, сказал   Смолокуров. – По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых   далёко, а деньги тоже водятся. Этто как-то они, человек с десяток, складчину   было сделали да на складочны деньги стеариновый завод завели. Не пошло. Одни   только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем в долях были, хошь   кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.      

– Много   в Волжске-то таких богачей? – спросил Самоквасов.      

– Есть, –   ответил Марко Данилыч. – Супротив таких, каков был Злобин аль теперь   Сапожников, нет, а вот хоть бы Зиновья Алексеича взять – человек состоятельный,   по всей Волге известен.      

Такие   разговоры вели меж собой Марко Данилыч с Самоквасовым часа два, если не больше.   Убрали чай, Дарья Сергевна куда-то вышла. Дуня села в сторонке и принялась   вязать шелковый кошелек, изредка вскидывая глазами на Петра Степаныча. В   мужские разговоры девице вступать не след, оттого она и молчала. Петр Степаныч   и рад бы словечком перекинуться с ней, да тоже нельзя – не водится.      

Зато его   карие очи были речисты. Каждый украдкою брошенный на Дунюшку взор приводил ее в   смущенье. От каждого взгляда сердце у ней ровно вздрагивало, а потом сладостно   так трепетало.      

Когда   Петр Степаныч собрался домой, простившись со Смолокуровым, поклонился он Дуне.   Та молча привстала, слегка наклонила головку и взглянула на него такими   сияющими, такими ясными очами, что глубоко вздохнулось добру молодцу и голубем   встрепенулось ретивое его сердце.      

– Так   вы заходите же к нам, когда удосужитесь… Посидим, покалякаем. Оченно будем рады, –   провожая гостя, говорил Марко Данилыч. – По ярманке бы вместе когда   погуляли, Зиновья Алексеича в компанию прихватили бы… Милости просим, мы люди   простые, и жалуйте к нам попросту без чинов.      

Вышел   Петр Степаныч, а Марко Данилыч, пройдясь по комнате, молвил вполголоса: – Важный   парень! И с достатком! Быстро вскинула глазами на отца Дуня и тотчас их   опустила. Кошелек, что ли, не вязался, петли путались, что ли.      

– Ты   что? – чуть улыбнувшись, спросил ее отец.      

– Ничего, –   едва слышно промолвила Дуня и пристально стала вглядываться в работу. Марко   Данилыч вышел из комнаты.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

На   низовых и каспийских (Низовыми называются в Волге, каспийскими – в море.) промыслах   рыбу так солят: в «крутой» рассол бузуна (Озерная самосадочная соль.) кладут   рыбу, а после ее посола свежего рассола не заводят. Прибавят в старый рассол   немного соли да нальют туда водицы, в том и солят новую рыбу. Такой рассол,   называемый «тузлуком», держат во все время посола, и каждый раз, когда надобно   класть свежую рыбу, прибавляют воды и соли. Оттого коренная рыба скоро   «доспевает», оттого и делается она таким товаром, который никак нельзя   причислить к разряду благовонных. Хоть в соседних озерах бузуну ввек не исчерпать,   но соль обложена большой пошлиной, а воровать ее не всегда легко. Оттого рыбным   промышленникам и нет расчета для каждого посола свежий рассол заводить. Опять   же рыбу, как ни посоли, всю съедят, товар на руках не останется; серому   человеку та только рыба и лакома, что хорошо доспела, маленько, значит,   пованивает.      

Когда   рыбный караван приходит к Макарью, ставят его вверх по реке, на Гребновской пристани   (Гребновская пристань на левом берегу Оки, выше Железной.), подальше ото всего,   чтоб не веяло на ярманку и на другие караваны душком «коренной». Баржи   расставляются в три либо в четыре ряда, глядя по тому, сколь велик привоз. На   караван ездят только те, кому дело до рыбы есть. Поглядеть на вонючие рыбные   склады в несколько миллионов пудов из одного любопытства никто не поедет – это   не чай, что горами навален вдоль Сибирской пристани.      

Целый   ряд баржей стоял на Гребновской с рыбой Марка Данилыча; запоздал маленько в пути   караван его, оттого и стоял он позадь других, чуть не у самого стержня Оки.   Хозяева обыкновенно каждый день наезжают на Гребновскую пристань… У прорезей   (Садки с живой рыбой.), что стоят возле ярманочного моста, гребцы на косной со   смолокуровского каравана ждали Марка Данилыча. В первый еще раз плыл он на свой   караван.      

Величаво   и медленно спустился по ступенькам с моста на плашкот Марко Данилыч, молча   уселся на ковер, разостланный на середней лавочке лодки, слегка приподнял   картуз в ответ на приветствие гребцов, разодетых на его счет в красные   кумачовые рубахи и с шляпами на головах, украшенными алыми лентами. В пути   молчал Смолокуров, когда удалые гребцы, бойко, редко но зараз, будто по   команде, взмахивали веслами и легкая косная быстро неслась по стержню Оки,   направляя путь к Гребновской пристани. Молчит хозяин, молчат и гребцы, знают   они, что без нужного дела заводить разговоры с Марком Данилычем – только   прогневлять его. Суров, неречист бывал он с подначальными… Поглядеть на него в   косной аль потом в караване, поверить нельзя, чтоб этот сумрачный, грозный   купчина был тот самый Марко Данилыч, что, до свету вплоть, в одних чулках   проходил по горнице, отирая слезы при одной мысли об опасности нежно любимой   Дуни.      

Подъезжает   к каравану Марко Данилыч. Издали узнал косную и своего хозяина главный его   приказчик, длинный, сухой, сильно оспой побитый Василий Фадеев. Был он в   длиннополом, спереди насквозь просаленном нанковом сюртуке, с бумажным платом   на шее – значит, не по древлему благочестию; истый старовер плата на шею ни за   что не взденет, то фряжский обычай, святыми отцами не благословенный. Увидав подъезжавшего   хозяина, Фадеев стремглав бросился в размалеванную разными красками казенку   (Рубка или каютка на речном судне, в ней живет хозяин или приказчик, хранятся   деньги, паспорты и разные бумаги.), стоявшую в виде беседки на кормовой части   крайней баржи. Там, наскоро порывшись в разложенных по столу бумагах, взял одну   и подошел к трапу, ожидая подъезда Марка Данилыча.      

– Хозяин   плывет! – мимоходом молвил лоцману Василий Фадеев. Тот бегом в казенку на   второй барже и там наскоро вздел красну рубаху, чтоб достойным образом   встретить впервые приехавшего на караван такого хозяина, что любит хороший   порядок, любит его во всем от мала до велика. Пробегая к казенке, лоцман   повестил проходившего мимо водолива о приезде хозяина, и тотчас на всех восьми   баржах смолокуровского каравана раздались голоса:      

– Хозяин   плывет! Смолокуров! Крепи трап-от ладнее!.. Эй, ну вы, ребята, вылезай на волю!   Хозяин!      

И   полезли рабочие на палубы из одной мурьи (Мурья – трюм, пространство между   грузом и палубой, где укрываются бурлаки во время непогоды и где у них лежит   лишняя одежда и другой скарб.), из другой, из третьей, на всех восьми баржах   полезли наверх и становились вдоль бортов посмотреть-поглядеть на хозяина.   Никто из рабочих еще не видывал его, а уж все до единого были злы на него.   Четвертый день, как они поставили баржи в пристани как следует, но, несмотря на   мольбы, просьбы, крики, брань и ругань, не могут получить заслуженных денег от   Василья Фадеева. На том уперся приказчик, что, покамест сам хозяин баржей не   осмотрит, ни одному рабочему он копейки не даст.      

Подъехал   Смолокуров, лоцман с водоливом подали трап на косную и приняли под руки поднимавшегося   хозяина. Почтительно сняв картуз, Василий Фадеев молча подал ему «лепортицию».   Молча и Марко Данилыч просмотрел ее и медленными шагами пошел вдоль по палубе.   На всем караване примолкли: и лоцмана, и водоливы, и рабочий люд – все стояли   без шапок… Наперед повестил Василий Фадеев всех, кто не знавал еще Марка   Данилыча, что у него на глазах горло зря распускать не годится и, пока не велит   он головы крыть, стой без шапок, потому что любит почет и блюдет порядок во   всем.      

– Был   кто за рыбой? – отрывисто спросил Василья Фадеева Смолокуров, не поднимая   глаз с бумаги и взглядом даже не отвечая на отдаваемые со всех сторон ему   поклоны.      

– Вечорашний   день от Маркеловых приезжали, – подобострастно ответил приказчик.      

– Ну?      

– Дешевенько-с, –   вертя указательными пальцами и вскидывая плутовскими взглядами на хозяина,   молвил Василий Фадеев.      

– Почем?      

– Девять   гривен судак, два с четвертью коренная, других сортов не спрашивали.      

– Жирно   будет, – сквозь зубы процедил Марко Данилыч, не глядя на приказчика, и   сунул в карман его «лепортицию».      

Ладно ль   пароход-от поставили? – насупясь, спросил у приказчика Марко Данилыч.      

– Как   следует-с, – отвечал Василий Фадеев, судорожно вертя в руках синий   бумажный платок.      

– Много   ль народу на нем?      

– Капитан,   лоцман, водолив, да пять человек рабочих.      

– Рассчитаны?      

– По   день прихода рассчитаны-с.      

– Которо   место пароход поставили?      

– К   низу, с самого краю (Когда баржи с грузом поставят на место в Гребновской или в   другой какой-либо макарьевской пристани, пароходы отводят на другую пристань   ниже по течению Волги – под кремль и под Егорьевский съезд. Это делается для   безопасности от огня.).      

– Для   че так далеко?      

– Ближе-то   водяной не пускает, там, дескать, место для пассажирских, а вам, говорит, где   ни стоять – все едино…      

– Все   едино! Известно, им все едино, ихни же солдаты крайни пароходы обкрадывают…   Трех рабочих еще туда поставь, караул бы был бессменный: день и ночь караулили   бы.      

– Слушаю-с, –   молвил Василий Фадеев. По доскам, положенным с борта на борт, перешли на вторую   баржу.      

– На   баржах много ль народу? – спросил Марко Данилыч, быстро оглядывая все, что   ни лежало на палубе.      

– Сто   двадцать восемь человек, – ответил Фадеев и сдержанно кашлянул в сторону,   прикрывая рот ладонью.      

– Денег   в пути давал?      

– Помаленьку   иные получали, – отвечал приказчик.      

– Для   чего?      

– Надобности   кой-какие бывали… у них…– запинаясь, отвечал приказчик. – У кого обувь   порвалась, кому рубаху надо было справить… Не помногу давано-с.      

– Баловство! –   недовольно промолвил Марко Данилыч.      

– Пристают, –   робко проговорил приказчик.      

– Мало   ль что пристают! А тебе б их не слушать. Дай им, чертям, поблажку, после не справишься   с ними… Заборы-то записаны?      

– Как   же-с! Все в книге значатся, и с ихними расписками.      

– Лепортицу   об этом сготовь.      

– Слушаю-с.      

И   перешли на третью баржу.      

Грязный,   кудластый щенок выскочил из казенки. С ласковым визгом и радостным бреханьем,   быстро вертя хвостиком и припадая всем телом к полу, бросился он к ногам   вступивших на палубу.      

– Кто   смел в караване собак разводить? – грозно вскрикнул Марко Данилыч, изо   всей силы пихнув сапогом кутяшку. С жалобным визгом взлетела собачонка кверху,   ударилась о пол и, поджав хвост, прихрамывая, поплелась в казенку.      

– Чей   пес? – продолжал кричать Смолокуров.      

– Водолива,   должно быть, – тихо, вполголоса промолвил Василий Фадеев.      

– Должно   быть! – передразнил приказчика Марко Данилыч. – Все должен знать, что   у тебя в караване. И как мог ты допустить на баржах псов разводить? А?.. Рыбу   крали да кормили?.. Где водолив? Водолив немножко выдвинулся вперед.      

– Виноват,   батюшка Марко Данилыч, – боязливо промолвил он, чуть не в землю кланяясь   Смолокурову. – Всего-то вчерашний день завел, тонул, сердечный, жалко   стало песика – вынул его из воды… Простите великодушно!.. Виноват, Марко   Данилыч.      

– То-то   виноват!.. Из твоей вины мне не шубу шить! – вскрикнул Смолокуров. –   Чтоб духу ее не было… За борт, назад в воду ее, проклятую. Ишь что выдумали! Ах   вы, разбойники!..      

И,   обругав водолива, молча перешел с Фадеевым на четвертую баржу.      

– Это   судак? – спросил Марко Данилыч приказчика.      

– Первы   три баржи все с судаком-с, – молвил Василий Фадеев.      

– С   соленым?      

– Так   точно-с.      

– Бешенка   где?      

– На   пятой-с.      

– На   четвертой что?      

– Сушь.      

– Вся?      

– Вся-с.      

– Коренная   где?      

– На   шестой белужина с севрюгой, на седьмой осетёр. Икра тоже на седьмой-с,   пробойки, жиры, молоки.      

– На   восьмой значит ворвань?      

– Так   точно-с.      

Замолчали   и молча прошли на другую баржу… Набрался тут смелости Василий Фадеев, молвил хозяину:      

– Расчету   рабочие требуют, Марко Данилыч. Промолчал, ровно не ему говорят, Марко Данилыч.      

– Галдят,   четвертый, дескать, день простой идет, харчимся, дескать, понапрасну работу у   других хозяев упускаем. Опять промолчал Марко Данилыч.      

– Говорю   им, обождите немножко, вот, мол, хозяин подъедет, без хозяина, говорю, я не   могу вам расчетов дать, да и денег при мне столько не имеется, чтобы всех   ублаготворить… И слушать не хотят-с… вечор даже бунта чуть не подняли, насилу   улестил их, чтобы хоть до сегодняшнего-то дня обождали.      

– Это   все судак? – спросил, не слушая Фадеева, Марко Данилыч.      

– Так   точно-с.      

– Зачем   ворвань далёко поставили? С того бы краю сподручнее было.      

– Не   велят-с, – встряхнув волосами, молвил приказчик. – Духу, дескать,   оченно много… Железняки, слышь, жалобились (Железный караван становят на Оке   рядом с рыбным, невдалеке.).      

– Гм, –   промычал Марко Данилыч. – Не отвалились бы у них носы-то. Тебе бы водяному   (Начальник пристани.) поклониться.      

– Кланялся…   Не берут-с, – быстро вскинув глазами на хозяина, молвил приказчик.      

– Гм!.. –   опять промычал Марко Данилыч. – Покажь-ка сушь-то.      

– Мироныч! –   крикнул Василий Фадеев ходившему вслед за ними лоцману.Суши достань из мурьи   каждого сорта по рыбине; и судака, и леща, и сазана, и воблы – всего… Да живей   у меня!..      

Ни слова   не молвил, бегом побежал толстый Мироныч, нырнул в мурью и минуты через четыре   поднес Марку Данилычу четыре рыбины.      

Смолокуров   молча осмотрел каждую, поковырял ногтями и, отведав по кусочку, поколотил   каждой рыбиной о причал (Кол на палубе для причала баржи.) баржи, прислушиваясь   к звукам.      

– Жидка!   Плохо сушена, – строго молвил он Василью Фадееву.      

– Солнцов   (Солнечного припеку.) мало было, Марко Данилыч, все время дожди шли неуемные! –   поникнув головой, отвечал приказчик.      

– Солнцов   мало! – передразнил его Смолокуров. – Знаю я, какие дожди-то шли!..   Лень! Вот что! Гуляли, пьянствовали! Вам бы все кой-как да как-нибудь! Раченья   до хозяйского добра нет. Вот что!      

– Помилуйте,   Марко Данилыч, мы бы со всяким нашим усердием, да не наша вина-с… Супротив   божьей воли ничего не поделаешь!..      

– Воли   божьей тут не было. Лень ваша была, а не божья воля, – сурово молвил   Смолокуров, гневно посмотрев на приказчика. – Про погоду мне из Астрахани   кажду неделю отписывали… Так ты не ври.      

– Да   помилуйте…– начал было совсем оробевший приказчик.      

– А   тебе бы нишкнуть, коли хозяин разговаривает! – крикнул Марко Данилыч,   швырнув в приказчика бывшим у него в руке лещом. – Перечить!.. Я задам вам   мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против   других будет дешевле!.. Недобор доправлю – ты это знай!..      

– Власть   ваша, Марко Данилыч, – дрожащим голосом проговорил приказчик,а только вот,   как перед самим истинным богом, мы тут нисколько не причинны.. Хоша весь   караван извольте обойти – у всех сушь жидковата, твердой в нынешнем году нигде   не найдете.      

– И   обойду, и посмотрю, и на весах прикину, и свою и чужую, – гневно говорил   Смолокуров. – А уж копейки разбойнику не спущу… Знаю я вас, не первый год   с вами хоровожусь!.. Только и норовят, бездельники, чтобы как ни на есть   хозяину в шапку накласть…      

Замолчал   приказчик. По опыту знал он, что чем больше говорить с Марком Данилычем, тем   хуже. Примолк и Марко Данилыч. Обойдя восьмую баржу, спросил он.      

– У   других продавали?      

– Перед   постом с ореховских баржей саму малость свезли соленого… Лодок с пяток… В лавки   на ярманку брали да в Обжорный ряд.      

– Почем?      

– Таят-с.   Уж я было пытал спрашивать – не сказывают.      

– Узнать! –   повелительно молвил Смолокуров.      

– Не   скажут-с.      

– А   ты кого ни на есть из ихних приказчиков в трактир сведи да чайком попой,   закуской угости, – приказывал Марко Данилыч. И, вынув из бумажника   рублевую, примолвил: – Получай на угощенье!..      

С кислой   улыбкой принял приказчик рублевую. Цены-то ореховские он уже знал, но не сказал   хозяину, чтоб хоть рублишком с него поживиться. «С паршивой собаки хоть шерсти   клок», – думал Василий Фадеев, кладя бумажку в карман.      

– Ко   мне на квартиру зайди, расценочну ведомость дам, – молвил   Смолокуров. – Да чтоб никто ее не видал… Слышишь?      

– Слушаю,   Марко Данилыч, – отвечал приказчик.      

– Эй   ты! – крикнул Смолокуров стоявшему вблизи рабочему. – Пробеги на   перву баржу, молви гребцам, косную-то сюда бы подвели, да трап притащи.      

Видя,   что хозяин сбирается уехать, трое рабочих робко подошли к нему и, низко   поклонясь, стали.      

– Чего   вам? – угрюмо спросил их Марко Данилыч.      

– До   вашей милости, – робко заминаясь, проговорил стоявший впереди рослый,   молодой, чуть не дочерна загоревший парень в синей пестрядинной рубахе с   расстегнутым воротом.      

– Ну?      

– Расчетец   бы нам, – проговорил загорелый парень.      

– Тебя   как звать-то? – почти ласково спросил его Марко Данилыч.      

– Сидором.      

– По   батюшке как?      

– Аверьянов.      

– Здешний   аль низовый?      

– Сызранский.   Села Елшанки.      

– Так…   Знаю я вашу Елшанку – село хорошее.      

– Живет, –   молвил загорелый парень.      

– А   ты откудова? – обратился Марко Данилыч к приземистому, коренастому   пожилому рабочему, весело глядевшему на него своими маленькими серенькими   глазами.      

– Мы-то?   Мы здешни, Балохонского уезда, из-под Городца, – Кобылиху деревню слыхал?      

– Нет,   не слыхал, и зовут-то тебя как?      

– Меня-то?..   А Карп Егорыч.      

– А   тебя как? – спросил третьего рабочего Марко Данилыч.      

– Его-то…   А племянник мне-ка по хозяйке будет, – добродушно ответил за него Карп Егоров. –   Софронкой звать, Бориса Моркелыча знаешь?.. Сынок ему… Он у нас грамотей,   письма даже писать маракует. Вот у Василья Фадеича, у твоего приказчика, в   книге за всех расписывается, которы в путине заборы забирали.      

– Так   чего ж вам от меня надобно? – спросил Марко Данилыч.      

– Деньжонок   бы надо, ваше степенство, – сказал Карп Егоров. – Расчетец бы   получить. Шутка ли?.. Четвертый день, как мы твой караван на место поставили.      

– Так   что же что четвертый день? Хоть бы шестой был али седьмой, так и то невелика   беда, – сказал Смолокуров.      

– Как   же не беда? – молвил Карп Егоров. – Что ж нам попусту-то у тебя   проживаться, ваше степенство. На други бы места пора поступать.      

– Поспеешь…–   молвил Смолокуров и повернул от рабочих.      

– Хорошо   вашей милости так говорит! – сказал Сидор Аверьянов. – А поспрошать   бы нас, нам-то каково…      

– Подождешь,   успеешь! – сказал с досадой Марко Данилыч и отвернулся от рабочих; но те   все трое в один голос смелее стали просить расчета.      

– Ведь   ты, батюшка, за эти за лишни-то дни платы нам не положишь,добродушно молвил   Карп Егоров.      

– Не   положу, – спокойно ответил Марко Данилыч.      

– Так   почто же нам харчиться-то да работу у других хозяев упущать? – громко   заговорили все рабочие. – Власть ваша, а это уж не порядки. Рассчитайте   нас, как следует.      

– Это   вы что вздумали?.. Бунт поднимать?.. А?.. – наступая на рабочих, крикнул   Смолокуров. – Да я вас…      

Рабочие   немного попятились, но униматься не унимались.      

– Своего,   заслужёенного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что ж это за   порядки будут!.. Задаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? –   громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых   баржей, друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все   становились перед Марком Данилычем, кричали и бранились один громче другого.