1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Да,   а математика, а навигация?      

– Вот   тут вы правы, сир, к этим наукам я всегда старался пробудить интерес его   высочества дофина.      

– Да,   и он в этом очень силен. Я третьего дня слышал, как он разговаривал с де   Лаперузом о перлинях, вантах и бригантинах.      

– Это   все морские термины… Да, сир.      

– Он   обо всем этом говорит, как Жан Барт.      

– Да,   он действительно тут очень силен.      

– Всем   этим он обязан вам…      

– Я   не заслуживаю похвал вашего величества… Я полагаю, что мои заслуги не столь велики…   Его высочество дофин сумел извлечь пользу из моих уроков.      

– Надеюсь,   герцог, что его высочество в самом деле станет добрым королем, прекрасным   правителем, хорошим отцом семейства… Кстати, герцог, – повторил   король, – будет ли он хорошим отцом семейства?      

– Сир!   Его высочество преисполнен разнообразных достоинств! – наивно воскликнул   де ла Вогийон.      

– Вы   меня не поняли, герцог, – сказал Людовик XV. – Я спрашиваю, может ли   он стать хорошим отцом семейства.      

– Сир!   Признаюсь, я не понимаю вашего вопроса. Что вы хотите этим сказать?      

– Я   хочу сказать.., хочу сказать… Вы ведь должны знать Библию, не так ли, герцог?      

– Разумеется,   я ее читал, сир.      

– Ну   так вы знаете патриархов, правда?      

– Конечно!      

– Будет   ли он настоящим мужем?      

Де ла   Вогийон взглянул на короля так, словно тот говорил по-китайски. Он повертел в   руках шляпу и вымолвил:      

– Сир!   Великому королю подвластно все, чего только он сам пожелает.      

– Простите,   герцог, – настаивав на своем король, – я вижу, что мы друг друга не   понимаем.      

– Сир!   Я изо всех сил пытаюсь понять.      

– Хорошо, –   решил король, – я буду выражаться яснее. Вы знаете дофина, как свое дитя,   не правда ли?      

– Разумеется,   сир.      

– Вы   знаете его вкусы?      

– Да.      

– Его   страсти?      

– О,   что касается страстей, сир, это совсем другое дело: если бы они и были, я бы   решительно их искоренил. Но мне, к счастью, не пришлось этим заниматься: его   высочество не страдает этим недостатком.      

– Вы   сказали – к счастью?      

– А   разве это не счастье, сир?      

– Стало   быть, у него их нет?      

– Страстей?   Нет, сир.      

– Ни   одной?      

– Ни   единой, за это я ручаюсь.      

– Этого-то   я и боялся. Дофин будет отличным королем, прекрасным правителем, но никогда не   станет хорошим мужем.      

– Сир!   Вы никогда не приказывали мне пробудить интерес его высочества к этой стороне   жизни.      

– И   это было моей ошибкой. Мне следовало подумать о том, что настанет день, когда   он женится. Однако, несмотря на то, что он не подвержен страстям, вы не ставите   на нем крест?      

– То   есть как?      

– Я   хотел спросить вот о чем. Как вам кажется, есть ли надежда, что когда-нибудь   они у него появятся?      

– Сир,   мне страшно!      

– Отчего   же?      

– Признаться,   сир, для меня этот разговор – пытка! – жалобно простонал бедный герцог.      

– Господин   де ла Вогийон! – воскликнул король, начинавший терять терпение. – Я   вас ясно спрашиваю, будет ли его высочество хорошим супругом. Я оставляю в   стороне вопрос о том, станет ли он настоящим отцом семейства.      

– Вот   именно на этот вопрос я не могу точно ответить вашему величеству.      

– То   есть почему же вы не можете ответить?      

– Я   и сам этого не знаю.      

– Не   знаете?! – вскричал Людовик XV в таком изумлении, что парик де ла Вогийона   зашевелился у него на голове.      

– Сир,   его высочество герцог де Берри жил в доме вашего величества невинным ребенком,   интересующимся науками.      

– Ах,   герцог, ребенок уже не учится, он женится!      

– Сир,   я был наставником его высочества…      

– Вот   именно, герцог! Вы должны были научить его всему, о чем ему следует знать.      

Пожав   плечами, король откинулся в кресле.      

– Так   я и думал, – со вздохом прибавил он.      

– Боже   мой, сир!..      

– Вы   знаете историю Франции, не так ли, герцог де ла Вогийон?      

– Сир,   я всегда так думал и буду так думать, если только ваше величество не прикажет   мне поверить в обратное.      

– В   таком случае, вы должны знать, что со мной произошло накануне женитьбы.      

– Нет,   сир, этого я не знаю.      

– Ах,   Боже мой, так вам ничего не известно?      

– Не   угодно ли будет вашему величеству рассказать мне об этом?      

– Слушайте,   и пусть это послужит вам уроком для воспитания двух других моих внуков, герцог.      

– Я   вас слушаю, сир.      

– Я   был воспитан в доме моего деда так же, как вы воспитали дофина. Мой наставник,   господин де Виллеруа, был славный человек, очень славный, как вы, герцог. Эх,   если бы он почаще позволял мне оставаться в обществе моего дяди-регента! Так   нет же! Невинные занятия, как вы говорите, помешали мне заняться изучением   невинности! Однако я женился, а когда король женится, герцог, это – важное событие   для всего мира.      

– Да,   сир, я начинаю понимать.      

– Ну   и прекрасно! Итак, я продолжаю. Кардинал прощупал почву относительно того, что   я смыслю в патриархате. Ничего! Я был добродетелен до такой степени, что   появились опасения, как бы Франция не перешла в женские руки. К счастью,   кардинал обратился за советом к Ришелье Он был в этом вопросе большой мастер.   Ему пришла в голову блестящая мысль. Существовала некая мадмуазель Лемор или   Лемур, точно не помню, рисовавшая восхитительные картины. Ей заказали целую   серию сцен.., ну.., вы понимаете…      

– Нет,   сир.      

– Как   бы выразиться? Пасторали.      

– В   стиле Теньера?      

– Лучше:   в стиле примитивистов.      

– Примитивистов?      

– Натуралистов…   Мне кажется, я нашел удачное слово. Теперь понимаете?      

– Как? –   краснея, вскричал герцог де ла Вогийон. – Вашему величеству осмелились показать…      

– А   кто говорит, что мне их показывали, герцог?      

– Чтобы   ваше величество могло их увидеть…      

– Надо   было, чтобы я их увидел, вот и все.      

– И   что же?      

– Да   ничего особенного: я их увидел.      

– И?..      

– Ну   и так как человек по своей натуре любит подражать.., я все это и повторил!      

– Да,   сир, прекрасно придумано, великолепно, хотя это и опасно для юноши.      

Король   взглянул на де ла Вогийона с улыбкой, которую можно было бы назвать циничной,   если бы она не появилась на устах одного из самых умных монархов.      

– Оставим   на сегодня опасения, – сказал он, – и вернемся к тому, что мы должны   сделать.      

– Что   же?      

– А   вы не знаете?      

– Нет,   сир, и я буду счастлив, если ваше величество сообщит мне об этом.      

– Пожалуйста!   Вы отыщете его высочество дофина, получающего последние поздравления от   кавалеров, в то время, как ее высочество выслушивает поздравления дам…      

– Да,   сир.      

– Вы   возьмете подсвечник и отведете его высочество в сторону.      

– Да,   сир.      

– Вы   сообщите своему ученику, – король подчеркнул два последних слова, –   что его комната находится в конце нового коридора.      

– Ни   у кого нет ключа, сир…      

– Потому   что я его приберегал, герцог. Я предвидел то, что сегодня случится. Вот ключ.      

Де ла   Вогийон принял его дрожащей рукой.      

– А   вам я хочу сказать, герцог, – продолжал король, – что в этой галерее   я приказал развесить два десятка полотен.      

– Да,   сир.      

– Вы   поцелуете своего ученика, отопрете дверь коридора, вручите ему подсвечник,   пожелаете спокойной ночи и скажете, что он должен через двадцать минут дойти до   своей комнаты: по минуте на каждую картину.      

– Понимаю,   сир.      

– Ну   и прекрасно. Спокойной ночи, господин де ла Вогийон!      

– Прошу   ваше величество простить меня.      

– Не   знаю, не знаю: хорошеньких бы дел вы без меня натворили в моем семействе!      

Дверь за   наставником затворилась. Король взялся за особый звонок. Явился Лебель.      

– Кофе! –   приказал король. – Кстати, Лебель…      

– Да,   сир?      

– После   того, как принесете кофе, идите следом за господином де ла Вогийоном: он отправился   к его высочеству дофину.      

– Слушаю,   сир.      

– Погодите,   я еще не сказал вам, зачем вы пойдете.      

– Вы   правы, сир. Но я так торопился исполнить приказание вашего величества…      

– Прекрасно!   Вы пойдете за господином де ла Вогийоном.      

– Да,   сир.      

– Он   так смущен, так опечален, что я опасаюсь, что он расплачется, увидев его   высочество.      

– Что   я должен сделать, если это произойдет?      

– Ничего.   Вы скажете мне об этом, вот и все. Лебель подал королю кофе, тот медленно, смакуя,   отпил глоток Лакей, известный в истории, вышел. Спустя четверть часа он опять   явился.      

– Ну   что, Лебель? – спросил король.      

– Сир!   Герцог де ла Вогийон проводил его высочество до коридора, держа его под руку.      

– Что   дальше?      

– Было   непохоже, что он готов заплакать, скорее напротив его маленькие глазки приняли   игривое выражение.      

– Хорошо.   А потом?      

– Он   вынул из кармана ключ, протянул его высочеству, тот отпер дверь и ступил в   коридор.      

– Что   было дальше?      

– Герцог   вложил подсвечник его высочеству в руку и сказал тихо, однако так, что я сумел   разобрать: «Ваше высочество! Супружеское ложе находится в конце галереи, от   которой я только что вручил вам ключ. Король желает, чтобы вы были в комнате   через двадцать минут». – «Почему через двадцать минут? – спросил   принц. – Мне довольно двадцати секунд». «Ваше высочество! – отвечал   де ла Вогийон – На этом кончается моя власть. Мне нечему больше вас научить,   однако позволю себе дать вам последний совет хорошенько рассмотрите обе стены   галереи, и я обещаю вашему высочеству, что ему не придется скучать эти двадцать   минут».      

– Недурно.      

– После   этого, сир, де ла Вогийон отвесил низкий поклон, по-прежнему выразительно поглядывая   на его высочество, казалось, он и сам был бы не прочь заглянуть в коридор.   Затем он удалился.      

– Ну,   а его высочество вошел, я полагаю?      

– Да,   сир. Взгляните: видите свет в галерее? Он там ходит уже около четверти часа.      

– Ну   вот, огонек исчезает, – проговорил король после того, как несколько минут   смотрел в окно. – Мне в свое время тоже дали двадцать минут, но я помню,   что через пять минут я уже был у жены. Неужели о его высочестве скажут то же,   что говорили об отпрыске Расина: «Ничтожный сын великого отца!»?      

 Глава 32. БРАЧНАЯ НОЧЬ   ЕГО ВЫСОЧЕСТВА ДОФИНА      

       

Дофин   отворил дверь комнаты ее высочества, вернее, ее передней.      

Облачившись   в длинный белый пеньюар, эрцгерцогиня ожидала в золоченой кровати, едва осевшей   под ее хрупким и нежным тельцем. Если бы можно было прочесть ее расположение   духа по лицу, то сквозь легкую дымку скрывавшей ее лицо печали стало бы ясно,   что вместо кроткого ожидания супруга девушка испытывает ужас: как все нервные   натуры, она предчувствовала надвигавшуюся угрозу и боялась своих предчувствии   гораздо больше, чем если бы ей пришлось встретиться с настоящей опасностью.      

У   постели сидела г-жа де Ноай.      

Другие   дамы находились в глубине комнаты, готовые удалиться по первому знаку фрейлины.      

Согласно   требованиям этикета, фрейлина невозмутимо ожидала прихода его высочества дофина.      

Но на   этот раз всем требованиям этикета и церемониала суждено было подчиниться неблагоприятным   обстоятельствам. Оказалось, что придворные, которые должны были ввести его высочество   дофина в комнату невесты, не знали, что его высочество по распоряжению короля   Людовика XV пойдет новым коридором, поэтому они ожидали в другой приемной.      

Передняя,   куда только что вошел дофин, была пуста. Дверь, ведущая в спальню, была приотворена,   и его высочество мог видеть и слышать все, что там происходило.      

Он   подождал, взглянул украдкой через щель и пугливо прислушался.      

Послышался   чистый, мелодичный, но немного дрожавший от волнения голос ее высочества:      

– Откуда   войдет его высочество?      

– Через   эту дверь, сударыня, – отвечала герцогиня де Ноай.      

Она   показала дверь, противоположную той, за которой стоял дофин.      

– Что   за шум доносится из окна? – продолжала принцесса. – Можно подумать,   что это гудит море.      

– Это   гул бесчисленных зрителей, они вышли прогуляться при свете иллюминации и ждут   праздничного фейерверка.      

– Иллюминация? –   грустно улыбнувшись, переспросила принцесса, – Она будет нелишней сегодня:   вечернее небо мрачно, вы видели, герцогиня?      

Дофин   потерял терпение, легонько толкнул дверь, просунул голову и спросил, можно ли   ему войти.      

Герцогиня   вскрикнула, потому что не сразу узнала принца.      

Ее   высочество, находившаяся под впечатлением испытанных одно за другим сильных волнений,   впала в то нервическое состояние, когда все может напугать; она вцепилась   герцогине в руку.      

– Это   я, сударыня, – проговорил дофин, – не бойтесь.      

– А   почему через эту дверь? – спросила герцогиня де Ноай.      

– А   потому, – отвечал король Людовик XV в свою очередь цинично просовывая   голову в приотворенную дверь, – потому, что герцог де ла Вогийон, как   истинный иезуит, прекрасно знает латынь, математику и географию, но ничего не   смыслит кое в чем другом.      

При виде   столь внезапно прибывшего короля ее высочество выскользнула из постели и поднялась,   завернувшись в огромный пеньюар, скрывавший ее с головы до ног так же надежно,   как стела древней римлянки.      

– Вот   теперь хорошо видно, как она худа, – прошептал Людовик XV. – Чертов   Шуазель! Надо же было среди всех эрцгерцогинь выбрать именно эту!      

– Ваше   величество! – заговорила герцогиня де Ноай. – Прошу обратить внимание   на то, что я строго соблюдала этикет, а вот его высочество…      

– Я   принимаю вину за нарушение на себя, – отвечал Людовик XV, – и это   справедливо, потому что совершил его я. Однако, принимая во внимание важность   обстоятельств, дорогая герцогиня, я надеюсь испросить у вас прощение.      

– Я   не понимаю, что желает этим сказать ваше величество.      

– Мы   выйдем отсюда вместе, и я обо всем вам расскажу. А детям пора ложиться в   постель.      

Принцесса   отступила на шаг от кровати и еще крепче, чем в первый раз, схватила герцогиню   за руку.      

– Умоляю   вас! – прошептала она. – Я умру со стыда.      

– Сир, –   обратилась герцогиня к королю, – ее высочество умоляет вас разрешить ей   лечь, как простой смертной.      

– Дьявольщина!   И это говорите вы, госпожа любительница этикета?      

– Сир,   я знаю, что это противоречит законам церемониала французского двора, однако   взгляните на эрцгерцогиню…      

Мария-Антуанетта,   бледная, оцепеневшая, едва держалась на ногах, опираясь рукой на спинку кресла.   Она напоминала статую, олицетворяющую Ужас, лишь легкое постукивание зубов да   струившийся по ее лицу холодный пот свидетельствовали о том, что она еще жива.      

– Я   не хотел бы идти наперекор желаниям ее высочества, – отвечал Людовик   XV. – Принцу тоже не по душе церемониал, который обожал Людовик Четырнадцатый.   Давайте выйдем, герцогиня. Кстати, в дверях есть замочные скважины, это будет   еще забавнее.      

Дофин   услышал последние слова своего деда и покраснел.      

Принцесса   тоже их слышала, но ничего не поняла.      

Король   Людовик XV поцеловал невестку и вышел, уводя за собой герцогиню де Ноай. Он   весело смеялся, но тем, кто не веселился вместе с ним, было очень тяжело   слышать его смех.      

Другие   придворные вышли через вторую дверь.      

Молодые   люди остались одни.      

Наступило   молчание.      

Юный   принц подошел к Марии-Антуанетте: сердце его сильно билось, он почувствовал,   как кровь застучала у него в груди, в висках, в руках. Это заговорили молодость   и любовь.      

Но он   вспомнил, что, стоя за дверью, дед цинично заглядывает даже в семейное ложе;   принц оцепенел, потому что был от природы робок и неловок.      

– Вам   плохо? – глядя на эрцгерцогиню спросил он. – Вы очень бледны и,   кажется, дрожите.      

– Я   не стану от вас скрывать, что испытываю странное возбуждение, – отвечала   она. – Должно быть надвигается буря: гроза обыкновенно оказывает на меня   ужасное действие!      

– Вы,   наверное, думаете, что разразится ураган, – с улыбкой сказал дофин.      

– Я   в этом уверена, совершенно уверена: я вся дрожу, взгляните!      

Принцесса   и в самом деле дрожала будто под действием электричества.      

В эту   минуту, словно для того, чтобы подтвердить ее предчувствия, яростный порыв   ветра, предвещавший бурю, такой мощный, что способен был всколыхнуть море и   снести горы, вызвал во дворце суету, тревогу, беготню.      

Ветер   срывал с ветвей листья, с деревьев – ветви; с пьедесталов падали статуи;   бесконечно долгий ропот ста тысяч зрителей пробежал по садам, в галереях и   коридорах дворца стоял вой – все это слилось в мрачную гармонию, никогда дотоле   не поражавшую человеческий слух.      

Вой   сменился ужасающим грохотом: то разлетались на мелкие осколки стекла и со   звоном сыпались на мрамор лестниц и на карнизы.      

Из   оконной задвижки порыв ветра вырвал неплотно притворенный ставень, и он стал хлопать   по стене подобно гигантскому крылу ночной птицы.      

Повсюду,   где окна были отворены, во дворце погасли свечи и комнаты потонули во мраке.      

Дофин   пошел было к окну, чтобы закрыть ставень, но принцесса его удержала.      

– Умоляю   вас, – заговорила она, – не раскрывайте окно: если свечи погаснут, я   умру от страха!      

Дофин   остановился.      

Он успел   отдернуть занавеску, и через окно стали видны темные вершины деревьев в парке,   раскачивавшихся и с треском ломавшихся, словно рука невидимого великана   встряхивала их стволы в кромешной темноте.      

Все   праздничные огни погасли.      

На небе   можно было различить накатывавшие одно на Другое и словно клубившиеся огромные   черные облака.      

Побледневший   дофин продолжал стоять у окна, держась за задвижку. Принцесса рухнула на стул и   глубоко вздохнула.      

– Вы,   должно быть, очень испугались? – спросил дофин.      

– Да!   Впрочем, я чувствую себя спокойнее, когда вы рядом. Ах, какая буря! Какая буря!   Все огни погасли.      

– Да, –   согласился Людовик, – это зюйд-зюйд-вест – ветер, приносящий самые сильные   ураганы. Если он не стихнет, не знаю уж, как будет производиться фейерверк…      

– Для   кого же стали бы его устраивать? В такую погоду ни единая душа не останется в   парке.      

– Вы   не знаете французов! Они ждут фейерверка! Сегодняшний обещает быть восхитительным.   Я знаком с проектом. Ну вот, видите, я не ошибся, вот и первые ракеты!      

И   действительно, в небо устремились предупредительные ракеты, напоминавшие   длинных огненных змей. Однако в ту же минуту буря словно приняла этот залп за   вызов: яркая молния расколола небосвод и прорезалась между красными огнями   ракет, словно пытаясь затмить их своим голубоватым свечением.      

– Это   неуважение к Богу, когда человек пытается с ним бороться! – воскликнула   принцесса.      

Вслед за   предупредительными ракетами почти тотчас же должен был начаться фейерверк:   инженер чувствовал, что следовало поторопиться; он поднес огонь к первым   ракетам, раздался оглушительный радостный крик.      

Но между   землею и небом и в самом деле, по-видимому, начиналась война, вероятно, права   была эрцгерцогиня, когда говорила, что человек проявляет неуважение к Богу:   разгневанная буря заглушила своим рокотанием радостные крики людей, с неба   хлынули бесчисленные потоки и обрушились на землю.      

Порывистый   ветер погасил праздничное освещение, дождь залил огни фейерверка.      

– Ах,   какая жалость! – воскликнул дофин. – Фейерверк погас.      

– Мне   кажется, все во Франции гаснет с тех пор, как я сюда приехала,      

– с   грустью заметила Мария-Антуанетта.      

– Что   вы говорите?      

– Вы   видели Версаль?      

– Разумеется.   Вам не нравится Версаль?      

– Почему   же нет? Версаль понравился бы мне, если бы сегодня он был таким, каким его   оставил ваш прославленный предок Людовик Четырнадцатый. А в каком состоянии   нашла его я? Повсюду мрак и запустение. Да, буря прекрасно сочетается с   празднествами в мою честь! До какой степени вовремя разразился ураган, скрыв   нищету дворца! А как хорошо, что спустилась ночь, окутывая поросшие травой аллеи,   тинистых тритонов, высохшие бассейны и изуродованные статуи! Да, да, дуй, южный   ветер; вой, буря; наплывайте, тучи! Скройте от всех странный прием, который   Франция оказывает наследнице цезарей в тот самый день, когда она отдает свою   руку будущему королю!      

Смущенный   дофин не знал, что ответить на упреки, а, главное, на ее мрачное возбуждение,   так не свойственное его нраву. Дофин протяжно вздохнул.      

– Я   вас огорчаю, – заметила Мария-Антуанетта, – однако не думайте, что во   мне говорит гордыня. Нет, нет! Она здесь ни при чем. Уж лучше бы я не видела   веселого, тенистого, цветущего Трианона, где, к сожалению, гроза безжалостно   гнет к земле деревья и возмущает водную гладь. Меня бы вполне удовлетворило это   прелестное гнездышко! А развалины меня угнетают, они вызывают у меня   отвращение, а тут еще этот страшный ураган!      

Новый,   еще более яростный порыв ветра потряс дворец. Принцесса в ужасе вскочила.      

– О   Боже! Скажите, что я в безопасности! Скажите! Я умираю от страха!      

– Никакой   опасности нет, успокойтесь. Версаль весь состоит из галерей и террас, он   невысок и не может привлечь молнию. Если молнии суждено ударить над дворцом,   удар скорее всего придется на часовню, потому что у нее островерхая крыша, или   на малый дворец с его кровлей разной высоты. Вам, вероятно, известно, что   электрический заряд притягивают высокие предметы, а плоские тела, напротив,   отталкивают.      

– Нет! –   вскрикнула Мария-Антуанетта. – Не знаю! Не знаю!      

Людовик   взял эрцгерцогиню за трепещущую ледяную руку.      

В тот же   миг тусклая вспышка залила комнату мертвенно-бледным синеватым светом; Мария-Антуанетта   закричала и оттолкнула дофина.      

– Да   что с вами? – спросил он.      

– Вы   показались мне при вспышке бледным, осунувшимся, окровавленным. Я приняла вас   за привидение.      

– Это   отблеск серной вспышки, – проговорил принц, – и я могу вам объяснить…      

Раздался   ужасающий удар грома; его раскаты с нарастающим ревом достигли высшей точки, а   затем постепенно затихли вдали. Удар грома положил конец научному объяснению,   которое молодой человек хладнокровно давал своей юной супруге.      

– Ну,   ну, не волнуйтесь, прошу вас, – снова заговорил он после минутного   молчания. – Давайте оставим эти страхи простому люду: физическое движение   является одним из условий развития природы. Не стоит удивляться ему больше, чем   спокойствию. Они одно другое сменяют: спокойствие бывает нарушено движением,   движение вновь сменяется спокойствием. В конце концов это всего лишь гроза, а   гроза – одно из наиболее естественных явлений природы, очень часто случающееся.   Вот почему я не могу понять, что вас так пугает.      

– Если   бы гроза случилась в другое время, я бы, может быть, так не испугалась. Но в   день нашей свадьбы?! Не кажется ли это вам одним из зловещих предзнаменований,   преследующих меня с той минуты, как я оказалась во Франции?      

– Что   вы говорите?! – вскричал дофин, невольно охваченный суеверным   ужасом. – Какие предзнаменования?      

– Да,   да! Ужасные! Кровавые!      

– Расскажите   мне о них, меня считают стойким и хладнокровным. А вдруг мне удастся развеять   ваши страхи?      

– Я   провела первую ночь в Страсбурге: меня ввели в большую залу, зажгли факелы, и   они осветили прямо передо мной обагренную кровью стену. Однако у меня хватило   мужества подойти ближе и внимательнее рассмотреть то, что там было изображено.   Стены залы были обтянуты гобеленом, представлявшим сцену избиения Невинных.   Лица изображенных людей выражали отчаяние, в горящих глазах застыл смертельный   ужас, то там, то здесь сверкали топоры и шпаги; слезы струились рекой, я будто   слышала крики матерей; последние стоны рвались с этой пророческой стены; чем   больше я ее разглядывала, тем больше она казалась мне живой. Объятая ужасом, я   так и не заснула… Скажите, разве это не зловещее предзнаменование?      

– Возможно,   так могло показаться эллинке, но не принцессе наших дней.      

– Наше   время чревато несчастьями, – говаривала моя мать, – как небо,   разгорающееся у нас над головами, переполнено серой, огнем и скорбью. Вот   почему мне так страшно, вот почему в любом предзнаменовании мне чудится   предостережение.      

– Никакая   опасность не угрожает трону, на который мы поднимаемся; царствующие особы   словно живут в другом, заоблачном мире. Молния дремлет у наших ног, а если она   и опускается на землю, то только с нашего ведома.      

– К   сожалению, мне предсказывали совсем иное!      

– Что   же вам предсказывали?      

– Нечто   ужасное, отвратительное!      

– Вам   так сказали?      

– Нет,   скорее, показали.      

– Показали?      

– Да,   я видела, сама видела! И это видение отпечаталось в моем сердце. Оно так   глубоко запало, что не проходит дня без того, чтобы я о нем не подумала, а   подумав – не содрогнулась; каждую ночь оно вновь и вновь встает у меня перед   глазами.      

– А   вы не могли бы описать то, что видели? Или с вас взяли слово молчать?      

– Нет,   с меня не брали никакого слова.      

– Тогда   скажите!      

– Слушайте!   Это невозможно описать: огромная машина, приподнятая над землей, словно эшафот,   и к этому эшафоту будто приставлены две лестницы, а между ними – огромный нож,   или лезвие, или гигантский топор. Я все это видела и, странное дело, в то же   время я видела под ножом свою голову. Нож скользнул и отделил мою голову от   тела; голова упала и покатилась по земле. Вот что я видела!      

– Чистейшая   галлюцинация, – заключил дофин. – Я знаю все орудия пыток и почти все   механизмы умерщвления; такого, что вам привиделся, просто не существует.   Успокойтесь, прошу вас!      

– Увы,   я не могу отогнать эту ужасную мысль, хотя стараюсь изо всех сил!      

– Все   будет хорошо, – сказал дофин, приблизившись к жене, – с этой минуты   возле вас преданный друг и надежный защитник.      

– Увы! –   повторила Мария-Антуанетта, закрывая глаза и опускаясь в кресло.      

Дофин   подошел еще ближе, и она почувствовала на своей щеке его дыхание.      

В этот   момент дверь, в которую вошел дофин, тихонько приотворилась, и Людовик XV с неистощимым   любопытством заглянул в просторную комнату, едва освещаемую двухрожковым   подсвечником золоченого серебра.      

Старый   король раскрыл было рот, желая подбодрить внука, как вдруг оглушительный треск   разорвал тишину дворца; вслед за ним сверкнула молния, хотя до этого она   сверкала перед громовыми раскатами. В ту же секунду столб белого пламени с   зеленоватыми искрами промчался мимо окна, после чего все стекла разом лопнули,   а находившаяся на балконе статуя рассыпалась в пыль. С тем же оглушительным   треском смерч поднялся в воздух и мгновенно исчез из виду.      

В   комнату ворвался ветер и погасил обе свечи. Испуганный, дрожащий, ослепленный   дофин попятился, пока не уперся в стену и так и остался стоять.      

Принцесса   почти без сознания опустилась на скамеечку Для молитвы и оцепенела.      

Задрожавший   Людовик XV решил, что земля уходит У него из-под ног; в сопровождении Лебеля он   поспешил вернуться в свои апартаменты.      

А тем   временем народ, напоминавший огромную стаю испуганных птиц, разбегался по дорогам,   через леса и сады, подгоняемый градом; град обрушился на цветы в садах, па   деревья, прибил рожь и пшеницу, повредил шифер на крышах и украшавшую здания изящную   лепнину – это еще усилило всеобщее уныние.      

Спрятав   лицо в ладонях, принцесса молилась и плакала.      

Дофин   хмуро и безучастно смотрел на дождевые потоки, заливавшие комнату через разбитые   стекла, а на паркете в голубоватых разводах отражались непрерывно следовавшие   одна за другой несколько часов подряд вспышки молний.      

Но вот   настало утро, и ночному хаосу пришел конец. Первые лучи солнца пробились сквозь   толщу свинцовых туч и открыли взгляду последствия ночного урагана.      

Версаль   невозможно было узнать.      

Земля   была затоплена водой точно так же, как деревья пострадали от огня. Всюду лежали   в грязи деревья с изломанными ветвями, с обожженными молнией стволами в тех   местах, где она пыталась, словно огненная змея, обвить дерево своими пылавшими   кольцами.      

Напуганный   грозой Людовик XV так и не смог заснуть; на заре не покидавший его Лебель помог   ему одеться, и король возвратился через ту же галерею, где в неясном свете   занимавшейся зари стыдливо возникали уже знакомые нам картины среди цветов,   хрусталя и горящих канделябров.      

Уже в   третий раз за последние сутки король толкнул дверь комнаты, где находилось   брачное ложе, и содрогнулся, увидав на скамеечке будущую королеву Франции,   лежавшую на спине, бледную, с запавшими веками, как у св. Мадлены Рубенса: сон   избавил ее от мук, первые солнечные лучи озаряли белое платье, словно   подчеркивая ее непорочность.      

В   глубине комнаты на прислоненном к стене стуле почивал дофин Франции, вытянув в   луже ноги в шелковых чулках; он был столь же бледен, как и его супруга, на лбу   его тоже блестела испарина – следствие пережитого ужаса.      

Брачная   постель оставалась в том виде, в каком король застал ее накануне.      

Людовик   XV нахмурился: неведомая ему доселе боль железным обручем сжала его голову.   Только вакханалия могла бы в тот момент порадовать его, но он ее не увидел.      

Он   покачал головой, вздохнул и вернулся в свои апартаменты, еще более мрачный и   напуганный, чем во время ночной грозы.      

 Глава 33. АНДРЕ ДЕ   ТАВЕРНЕ      

       

30 мая,   то есть на третий день после той ужасной ночи, ночи, полной, по словам Марии-Антуанетты,   предзнаменований и предостережений, дошла очередь и до Парижа отпраздновать   женитьбу своего будущего короля. Вот почему все парижане устремились в этот   день к площади Людовика XV, где должен был состояться праздничный фейерверк,   сопровождавший, как правило, всякое большое торжество; парижане – большие   любители поглазеть и не могут без этого обойтись.      

Место   было выбрано прекрасно. Шестьсот тысяч зрителей могли спокойно перемещаться на   площади. Вокруг конной статуи Людовика XV опоры конструкции были расположены   кольцеобразно, чтобы фейерверк был виден всем зрителям с площади; с этой же   целью вся конструкция возвышалась над землей на двенадцать футов.      

Согласно   обычаю, парижане прибывали группами и долго выбирали лучшие места, не занятые   теми, кто пришел раньше.      

Дети   взбирались на деревья, мужчины карабкались на каменные тумбы, женщины располагались   у поручней, на краю канав и около подмостков, построенных на скорую руку   бродячими актерами, которых полным-полно бывает на любом парижском празднике: богатое   воображение позволяет им менять тему хоть каждый день.      

К семи   часам вечера вместе с первыми любопытными прибыло несколько групп лучников.      

Французские   гвардейцы на сей раз не принимали участия в охране порядка: городские власти   сочли невозможным выделить для этой цели тысячи экю, которую потребовал   командир полка его светлость герцог де Бирон.      

Гвардейцы   вызывали у населения ужас и, в то же время, пользовались его любовью, вот почему   каждого офицера и солдата полка можно было принять то за Цезаря, то за   Мандрена. Французские гвардейцы вызывали ужас на поле боя, были неумолимы при   несении службы, а в мирное время в часы досуга вели себя как разбойники. Когда   же они переодевались в штатское, они становились неприступными мужественными   красавцами; их превращение нравилось женщинам и внушало почтение мужчинам. Но   будучи свободными от службы и затерявшись в толпе, они становились грозой тех,   у кого накануне вызывали восхищение, и отчаянно преследовали тех самых господ,   которых на следующий день им предстояло охранять.      

Итак,   городские власти питали глубоко укоренившуюся ненависть к этим ночным гулякам и   завсегдатаям притонов, и это явилось одной из причин того, чтобы не давать   тысячи экю французским гвардейцам. Власти послали на площадь городских лучников   под тем благовидным предлогом, что в семейном празднике, подобном тому, который   готовился теперь, должно хватить обычного семейного сторожа.      

Так   французские гвардейцы оказались свободны от службы и смешались с группами   зевак, о которых мы упоминали; они вели себя настолько же непристойно,   насколько в другое время были бы строги; чувствуя себя в этот вечер простыми   горожанами, они учиняли в толпе беспорядки, которые, будь они на службе,   подавили бы ударом приклада, ногой, локтем или даже прибегли бы к аресту, если   бы их командир Цезарь Бирон имел право называть их в тот вечер солдатами.      

Крики   женщин, недовольное ворчание мещан, жалобы торговцев, которым они отказывались   платить за пирожки и пряники, – все это создавало суматоху, словно   предварявшую настоящий беспорядок, совершенно неизбежный, когда шестьсот тысяч   зевак соберутся на этой площади, и тогда к восьми часам вечера на площади   Людовика XV словно оживет огромное полотно Теньера, только с французскими   действующими лицами.      

После   того, как парижские мальчишки, самые занятые и, в то же время, самые ленивые во   всем мире, устроились на своих обычных местах, а мещане и простой люд   разместились по своему вкусу, стали прибывать в каретах знать и финансовые   тузы.      

Для них   не было предусмотрено накануне никакого маршрута; они без всякого приказания   выезжали с улицы Мадлен или Сент-Оноре, подвозя к недавно выстроенным особнякам   тех, кто получил приглашение занять место у окна или на балконе   градоначальника, откуда был бы прекрасно виден фейерверк.      

Те, у   кого не было приглашений, оставляли кареты на углу площади и продолжали продвигаться   пешком благодаря лакеям, расчищавшим путь в уже довольно плотной толпе;   впрочем, толпа всегда готова расступиться перед тем, кто умеет завоевать ее   сердце.      

Было   любопытно смотреть на то, с какой ловкостью жадные до зрелища парижане умеют в   потемках пробираться вперед, пользуясь в своих интересах даже неровностями   дороги. Очень широкая, но еще не законченная к тому времени Королевская улица   была перерезана в нескольких местах глубокими канавами, по краям которых была   насыпана вырытая земля. На каждой из этих возвышенностей располагалась   небольшая группа зрителей, словно поднявшийся чуть выше других морской вал   среди бесконечного людского моря.      

Время от   времени этот вал, подталкиваемый другими волнами, скатывался вниз под оглушительный   хохот еще не очень плотной толпы, так что в этих падениях не было пока никакой   опасности, потому что упавшие могли подняться.      

К   половине девятого все взгляды, бродившие до этого времени по сторонам,   устремились в одном направлении и остановились на конструкции, сооруженной   специально для фейерверка. Тогда локти, не перестававшие отбиваться от соседей,   как следует взялись за охрану своего места от новых посягательств.      

Фейерверк,   подготовленный Руджиери, должен был по замыслу автора соперничать, – а   из-за недавней грозы это было несложно, – с версальским фейерверком,   который устроил инженер Тор. Парижане знали, что в Версале щедрость короля,   пожаловавшего на фейерверк пятьдесят тысяч ливров, ни к чему не привела: первые   же ракеты были залиты дождем. Так как вечером 30 мая погода стояла прекрасная,   жители Парижа заранее радовались своей победе над соседями – версальцами.      

Кстати   сказать, Париж больше доверял давно известному Руджиери, чем недавней популярности   Тора.      

Ну и,   наконец, проект Руджиери был менее прихотливым по исполнению и не столь туманным   по задумке, как план его собрата по роду занятий. Он отчетливо обнаруживал   намерения пиротехника: аллегория – королева тех времен – сочеталась с   изысканнейшей архитектоникой; сама конструкция символизировала древний храм   Гименея, который для французов столь же дорог, как и храм Славы; его   поддерживала гигантская колоннада, он был окружен парапетом, а на углах парапета   дельфины с раскрытыми ртами ждали только сигнала, готовые в любой момент   изрыгнуть огненные реки. Против каждого дельфина величаво поднималась   декоративная ваза; каждая из четырех ваз символизировала Луару, Рону, Сену и   Рейн – реку, которую французы упрямо считают своей вопреки всему свету, а если   верить современным немецким песням, то вопреки даже самому Рейну, – все   четыре реки были готовы излить вместо воды огонь – голубой, белый, зеленый и розовый   – в тот самый миг, как вспыхнет колоннада.      

Другие   участки фейерверка должны были воспламениться одновременно со всем этим великолепием   и изображать огромные цветочные горшки на террасе дворца Гименея.      

А на   крыше дворца возвышалась светящаяся пирамида, венчавшаяся глобусом; предполагалось,   что, вспыхнув, глобус брызнет снопом разноцветных ракет.      

Однако   самой главной была заключительная часть фейерверка, ведь именно по ней парижане   судят обо всем празднике; Руджиери решил произвести последний залп со стороны   реки, из-за статуи; предполагалось, что взоры собравшихся будут привлечены   благодаря тому, что залп будет произведен с высоты трех-четырех туаз.      

Город   был занят обсуждением всех этих подробностей. Вот уже две недели парижане с восхищением   взирали на Руджиери и его подручных, сновавших среди скупо освещенных строительных   лесов и останавливавшихся лишь затем, чтобы привязать фитиль или закрепить   запал.      

Когда на   террасу всей этой пирамиды были вынесены фонари, что означало приближение той   минуты, когда начнется фейерверк, в толпе произошло движение: стоявшие впереди   отшатнулись, и людское море всколыхнулось, волны прокатились до самых окраин   площади.      

Экипажи   все прибывали, загораживая собою въезд на площадь. Лошади упирались мордами в   спины стоявших позади зрителей, а те начинали волноваться из-за опасного   соседства. Вскоре за каретами собралась все увеличивавшаяся толпа зевак; если   бы кареты захотели покинуть площадь, им это не удалось бы: они оказались со   всех сторон окружены плотной и шумной толпой. Французские гвардейцы,   мастеровые, лакеи облепили со всех сторон экипажи, словно скалы во время   кораблекрушения.      

Огни   бульваров издалека бросали красноватый свет на головы тысяч собравшихся людей,   среди которых то здесь, то там поблескивал штык городского лучника; впрочем,   они были так же редки, как колоски на скошенном поле.      

Вдоль   только что выстроенных особняков – ныне Крийон и Гардмебль – кареты приглашенных   стояли в три ряда, тесно прижатые друг к другу; с одной стороны тройная   вереница карет протянулась от бульвара к Тюильри, с другой – к Елисейским   Полям.      

Вдоль   карет блуждали, словно привидения по берегу Стикса, те из приглашенных, кому не   удалось подъехать к площади; оглушенные, боясь ступить, в особенности разодетые   в атлас женщины, на пыльную мостовую, гости натыкались на простолюдинов,   смеявшихся над их изнеженностью, и пытались пробраться между колесами экипажей   и лошадьми, продирались к назначенному месту подобно кораблям, стремящимся   поскорее достичь гавани во время шторма.      

Одна из   карет прибыла к девяти часам, то есть всего за несколько минут до начала фейерверка,   и попыталась пробиться поближе к двери градоначальника. Однако это уже было не   только рискованно, но просто невозможно.      

Экипажи   начали образовывать четвертый ряд, измученные лошади вначале разгорячились, а   потом и вовсе взбесились: при малейшем раздражении они били копытами то вправо,   то влево, но крики пострадавших оставались пока не замеченными в гомоне толпы   За рессоры этой кареты, прокладывавшей себе путь сквозь толпу, держался молодой   человек, отгонявший на ходу всех, кто пытался ухватиться рядом с ним за пружину   и воспользоваться образовавшимся за каретой проходом Едва карета остановилась,   молодой человек отскочил, не выпуская, однако, спасительной рессоры, за которую   он продолжал держаться одной рукой Через распахнутую дверцу он мог слышать   оживленный разговор хозяев экипажа.      

Из   кареты высунулась одетая в белое женщина, ее голова была украшена живыми   цветами. В ту же минуту раздался крик – Андре! Провинциалка вы этакая! Не   высовывайтесь, черт побери! Не то вас приласкает первый попавшийся мужлан!   Разве вы не видите, что наша карета застряла в толпе, словно посреди реки? Мы в   воде, дорогая, и в грязной воде: будьте осторожны.      

Девушка   скрылась в карете.      

– Но   отсюда ничего не видно, – проговорила она, – если бы можно было   развернуть лошадей, то мы бы увидели все через окно не хуже, чем из окна дома   градоначальника.      

– Поворачивай,   кучер! – крикнул барон.      

– Невозможно,   господин барон, – отвечал кучер, – не то я раздавлю с десяток людей.      

– Да   черт с ними, дави!      

– Что   вы говорите! – воскликнула Андре.      

– Отец!.. –   попытался остановить барона Филипп.      

– Что   это там за барон, который собирается давить простых людей? – угрожающе   прокричали сразу несколько голосов – Ну, я, дьявол вас разорви! –   пробормотал Таверне, высунувшись из кареты и показав красную орденскую ленту на   перевязи.      

В те   времена орденские ленты еще были в почете, возмущение постепенно стихло.      

– Погодите,   отец, я выйду и взгляну, нет ли возможности ехать дальше,      

– предложил   Филипп.      

– Будьте   осторожны, брат: слышите, как ржут лошади?      

– Можно   даже сказать, что они ревут, – сказал барон. – Давайте выйдем; прикажите   расступиться, Филипп, пусть нас пропустят вперед.      

– Да   вы не знаете теперешних парижан, отец, – возразил Филипп, – так   командовать можно было раньше, а нынче ваши приказания скорее всего ни к чему   не приведут. Не станете же вы унижать свое достоинство?      

– Но   когда эти олухи узнают, что я…      

– Отец, –   с улыбкой перебил его Филипп, – даже если бы вы были дофином, боюсь, что и   в этом случае никто ради вас не пошевелился бы, особенно теперь: фейерверк   вот-вот начнется.      

– Мы   так ничего и не увидим! – с раздражением заметила Андре.      

– Это   ваша вина, черт возьми! – проговорил барон. – Вы два часа одевались.      

– Филипп!   Нельзя ли мне опереться на вашу руку и встать в толпе? – спросила Андре.      

– Да,   да, мамзель! – разом прокричали в ответ несколько мужских голосов, так   приглянулась этим людям Андре, – идите к нам, вы худенькая, мы подвинемся.      

– Хотите   пойти, Андре? – спросил Филипп.      

– Очень   хочу, – отвечала она, и легко спрыгнула на землю, не коснувшись подножки.      

– Идите, –   проговорил барон, – а мне наплевать на фейерверки, я останусь здесь.      

– Хорошо,   оставайтесь, – согласился Филипп, – мы будем неподалеку.      

Когда   толпу ничто не раздражает, она почтительно расступается перед царицей мира – красотой.   Народ пропустил Андре и ее брата вперед, а горожанин, занимавший со своим   семейством каменную скамью, заставил жену и дочь подвинуться и уступить место   Андре.      

Филипп   устроился у нее в ногах, а она положила руку ему на плечо.      

Жильбер   последовал за ними, остановившись в четырех шагах от Андре и не сводя с нее   глаз.      

– Вам   удобно, Андре? – спросил Филипп.      

– Прекрасно, –   отвечала девушка.      

– Вот   что значит быть красивой, – с улыбкой заметил виконт.      

– Да,   да, она красивая, очень красивая! – прошептал Жильбер.      

Андре   услыхала его слова, но подумала, что их произнес кто-нибудь из простолюдинов, и   обратила на них внимание не более, чем обратил бы индийский божок на поклонение   жалкого парии.      

 Глава 34. ФЕЙЕРВЕРК      

       

Едва   Андре и ее брат устроились на скамейке, как в воздух взвились первые ракеты, и   над толпой пронесся оглушительный крик; с этой минуты все, как один, не сводили   глаз с площади.      

Начало   фейерверка было великолепным и достойным великого Руджиери. Украшения храма   Гименея постепенно загорались, и вскоре весь его фасад пылал. Послышались   рукоплескания, и вскоре они переросли в неистовые крики «браво», когда лицо   дофина и вазы с цветами брызнули разноцветными огнями.      

Андре   была потрясена при виде этого зрелища, не имевшего себе равных во всем мире,   она и не пыталась скрыть свое удивление среди семисоттысячной толпы ревевших от   восторга людей.      

А всего   в трех шагах от нее, спрятавшись за широкоплечим грузчиком, поднимавшим над   головой своего сынишку, Жильбер смотрел на Андре и только на нее, не обращая   внимания на фейерверк.      

Жильбер   видел Андре в профиль; при каждом очередном залпе ее прекрасное лицо освещалось,   молодого человека охватывала дрожь: ему казалось, что всеобщее восхищение   вызывает обожаемая им девушка, божественное создание, которому он поклонялся.      

Андре   никогда раньше не видела ни Парижа, ни толпы, ни больших праздников: ее   оглушало разнообразие впечатлений.      

Неожиданно   вспыхнул яркий огонь и стал приближаться со стороны реки. Это была с треском   рвавшаяся бомба, Андре продолжала любоваться ее разноцветными искрами.      

– Взгляните,   Филипп, как красиво! – проговорила она. Молодой человек встревожился.      

– Боже   мой! – вскричал он. – Эта ракета неправильно летит: она, должно быть,   отклонилась от курса: вместо того, чтобы описать параболу, она несется почти   горизонтально.      

Едва   Филипп выразил беспокойство, как толпа зашевелилась. Вдруг столб огня вырвался   со стороны бастиона, где были сосредоточены ракеты для заключительного залпа и   резерв пиротехнических средств. Невообразимый грохот сотряс всю площадь, огонь   будто изрыгнул разрывную картечь и привел в полное замешательство близко расположенных   зевак: они почувствовали, как жаркое пламя опаляет их лица.      

– Заключительный   залп! Так скоро?! – кричали далеко стоявшие зрители.      

– Слишком   рано!      

– Как,   это все? – повторила за ними Андре. – Слишком рано!      

– Нет, –   возразил Филипп, – нет, это не заключительный залп! Это несчастье, и через   минуту вся эта пока спокойная толпа придет в страшное волнение, словно бушующее   море. Идемте, Андре, пойдемте в карету, скорее!      

– Давайте   еще немножко посмотрим, Филипп. Как красиво!      

– Андре,   не стоит терять ни минуты, идите за мной. Это несчастье, которое я и предсказывал…   Сорвавшаяся ракета угодила в бастион и подожгла его. Там уже началась давка.   Слышите крики? Это кричат не от радости, а от горя. Скорее, скорее в карету!..   Господа, господа, позвольте пройти!      

Обхватив   рукой сестру за талию, Филипп потащил ее к карете, где ждал их обеспокоенный   отец, понявший по доносившимся крикам, что им грозит опасность. Он еще не знал,   что произошло, и выглянул из кареты, ища глазами детей.      

Однако   было уже слишком поздно, предсказание Филиппа сбывалось. Заключительный залп,   состоявший из пятнадцати тысяч ракет, воспламенился и разорвался, пронзая   любопытных огненными стрелами, какие мечут на арене в быков, вызывая их на бой.      

Поначалу   удивленные, зрители пришли затем в ужас и отхлынули в едином порыве; под   напором стотысячной толпы другие сто тысяч, задыхаясь, тоже отступили, нажимая   на тех, кто стоял сзади. Теперь полыхал весь остов, кричали дети; женщины,   задыхаясь, поднимали руки; лучники раздавали удары налево и направо, полагая,   что так можно заставить крикунов замолчать и восстановить порядок силой. Все   это привело к тому, что, как и предполагал Филипп, поднявшаяся волна, подобно   смерчу, обрушилась на угол площади, где находились молодые люди. Филипп не   успел добраться до кареты барона, как он рассчитывал: его подхватил людской   поток, силу которого невозможно описать: сила эта удесятерялась из-за страха и   боли, в сотни раз увеличивалась из-за всеобщего безумия.      

В ту   минуту, когда Филипп потащил за собой Андре, Жильбер отдался на волю подхватившего   их потока, однако шагов через двадцать другой поток заставил его свернуть   налево на улицу Мадлен; Жильбер взвыл от бессилия, боясь разлуки с Андре.      

Повиснув   на руке Филиппа, Андре оказалась в мечущейся толпе, пытавшейся избежать встречи   с каретой, запряженной парой обезумевших лошадей. Филипп увидел надвигавшуюся   опасность казалось, лошадиные глаза мечут огненные стрелы, из ноздрей вылетала   пена. Он нечеловеческим усилием попытался свернуть с их пути. Но все оказалось   тщетно, он увидел, как за его спиной расступилась толпа, и почувствовал возле   себя горячее дыхание обезумевших коней. Они взвились на дыбы подобно мраморным   коням у входа в Тюильри с пытающимся их обуздать рабом. Филипп выпустил руку   Андре и оттолкнул ее как можно дальше от опасного прохода, а сам повис на   удилах ближайшей к нему лошади. Конь вновь поднялся на дыбы. Андре видела, как   брат рухнул наземь и исчез. Протянув руки, она закричала; ее оттолкнули,   повернули, в следующее мгновение она уже была одна; она шаталась; ее, словно   перышко, подхватило потоком; она больше не могла сопротивляться.      

Оглушительные   крики, еще более пугающие, чем во время сражения; громкое конское ржание;   страшный грохот колес, переезжавших трупы; догоравшие синеватые огни; зловещий   блеск сабель в руках обезумевших солдат, а над всем этим кровавым хаосом –   бронзовая статуя в багровых отблесках, словно возглавлявшая резню. Этого было   более, чем достаточно, чтобы помутить разум Андре и лишить ее последних сил.   Впрочем, и Титан оказался бы бессильным в подобном сражении, в битве одного   против всех, да еще против смерти.      

Андре   пронзительно закричала. В это время солдат стал прокладывать себе путь в толпе   шпагой.      

Сталь   сверкнула у нее над головой.      

Она   сложила на груди руки подобно терпящему бедствие, над которым смыкается   последняя волна, крикнула:      

«Господи   Боже мой!» – и упала.      

Как   только человек падает в толпе, он сейчас же оказывается мертвым.      

Впрочем,   ее необыкновенный, нечеловеческий крик услышали. Жильбер узнал ее голос и,   несмотря на то, что он оказался в этот миг далеко от нее, он изо всех сил   бросился на помощь Андре и скоро был около нее. Нырнув в волну, поглотившую   Андре, он вновь поднялся, прыгнул на угрожавшую девушке шпагу и, вцепившись   солдату в глотку, опрокинул его; возле солдата лежала девушка в белом; он   схватил ее и легко поднял.      

Когда он   прижал ее к себе, столь прекрасную и, возможно, уже бездыханную, лицо его засветилось   гордостью: он – он! – оказался на высоте, он был самым сильным и отважным!   Он бросился в людские волны, поток подхватил его вместе с ношей; он шел, вернее   плыл несколько минут. Вдруг движение прекратилось, словно волна разбилась о   какое-то препятствие. Ноги Жильбера коснулись земли. Только тогда он ощутил вес   Андре, поднял голову, пытаясь понять, что послужило причиной остановки, и   увидел, что находится в трех шагах от особняка Гардмебль: каменная глыба   остановила людскую массу.      

В минуту   вынужденной остановки он успел разглядеть Андре, уснувшую крепким сном, походившим   на смерть: сердце ее не билось, глаза были закрыты, в лице появился мертвенный   оттенок, как у увядающей розы.      

Жильбер   решил, что она мертва. Он закричал, прижался губами сначала к ее платью, потом   к руке и, осмелев, стал осыпать поцелуями ее холодное лицо и прикрытые веками   глаза. Краска бросилась ему в лицо, он зарыдал, потом завыл, изо всех сил   пытаясь вдохнуть свою душу в бездыханную грудь Андре, и дивясь тому, что его   поцелуи, способные, казалось, оживить мрамор, оказались бессильными перед   смертью.      

Вдруг   Жильбер почувствовал, что сердце ее затрепетало под его рукой.      

– Она   жива! – вскричал он, глядя на разбегавшиеся темные и окровавленные фигуры   и слыша проклятия, ругань, стоны умиравших. – Она жива! Я спас ее!      

Прислонившись   спиной к стене и устремив взгляд на мост, несчастный юноша не посмотрел   направо; там стояли кареты, долгое время сдерживаемые толпой. И вот теперь,   почувствовав, что капор ослабел, они двинулись наконец вперед. И коней, и   кучеров словно охватило безумие: кареты, увлекаемые пущенными вскачь лошадьми,   понеслись на несчастных, двадцать тысяч человек было искалечено и раздавлено.      

Люди   инстинктивно жались к стенам, где их и настигала смерть.      

Эта   масса увлекала за собой или давила всех, кто, достигнув особняка Гардмебль, уже   считал себя в безопасности. Новый град ударов и мертвых тел обрушился на   Жильбера. Он оказался около решетки и приник к ней.      

Стена   затрещала под натиском толпы.      

Задыхаясь,   Жильбер почувствовал, что готов прекратить сопротивление; однако ему удалось,   собрав все силы, в последнем порыве обхватить Андре руками, прижавшись головой   к ее груд». Можно было подумать, что он собирается зад) шить ту, которую он   взялся защищать.      

– Прощай!   Прощай! – прошептал он, скорее кусая, нежели целуя ее платье. –   Прощай!      

Он   поднял глаза, вымаливая последний взгляд. Его глазам представилось странное зрелище.   Какой-то человек взобрался на каменную тумбу и уцепился правой рукой за   вделанное в стену кольцо. Левой рукой он будто пытался остановить бегущих.   Глядя на бушевавшее у его ног море, он то бросал в толпу слово, то взмахивал   рукой. И вот, благодаря его речам и движениям из толпы стали выделяться   отдельные люди; они останавливались, преодолевали сопротивление и приближались   к этому человеку. Собравшись вокруг него, люди словно узнавали друг в друге   братьев; они помогали другим вырваться из потока, поднимали их, поддерживали,   увлекали за собой. И вот уже из них образовалось ядро, которое, подобно пилону   моста, рассекало толпу и противостояло массе бегущих.      

С каждой   минутой все новые борцы словно выходили из-под земли, подчиняясь его необычным   словам, повторявшимся движениям, и смыкались плотными рядами вокруг необычного   человека.      

Жильбер   приподнялся в последнем порыве: он чувствовал, что в этом человеке его   спасение, потому что от него исходили спокойствие и сила. Последний отблеск   угасавшего пламени осветил лицо этого человека. Жильбер вскрикнул от удивления.      

– Пусть   я умру, пусть я умру, – прошептал он, – только бы она была жива! Этот   человек способе» ее спасти.      

В порыве   самоотречения он поднял девушку над головой.      

– Господин   барон де Бальзаме! – прокричал он. – Спасите мадмуазель Андре де   Таверне!      

Бальзаме   услыхал его голос, напоминавший библейский глас, доносившийся из самых глубин   толпы. Он увидал над всепоглощающими волнами белую массу. Его свита расчистила   ему дорогу, и он выхватил Андре аз слабеющих рук Жильбера, поднял ее и,   подталкиваемый движениями едва сдерживаемой толпы, унес, не успев даже   оглянуться.      

Жильбер   пытался что-то сказать, желая, вероятно, вымолить защиту у этого странного человека   для Андре, а может быть, в для себя самого. Но ему хватило сил только на то,   чтобы прижаться губами к руке девушка и оторвать клочок платья этой новой   Эвридики, которую вырывала из его рук сама преисподняя.      

После   этого поцелуя, после этого прощания молодому человеку оставалась лишь умереть.   Он и не пытался дольше сопротивляться. Он закрыл глаза и, умирая, вал на груду   мертвых тел.      

 Глава 35. ПОЛЕ МЕРТВЫХ      

       

После   сильной бури всегда наступает тишина, пугающая и, в то же время, целительная.      

Было   около двух часов ночи, над Парижем проносились огромные белые облака, бледная   луна освещала неровности этого зловещего места, ямы, куда падали и где находили   смерть разбегавшие люди.      

На   склонах, в оврагах, в неверном свете луны, время от времени скрывавшейся за   клочковатыми облаками, смягчавшими ее свет, то здесь, то там показывались   мертвые тела в рваной одежде, застывшие, бледные, тянувшие руки в страхе или в   молитве.      

Посреди   площади от обломков остова поднимался желтый смрадный дым, и это делало площадь   Людовика XV похожей на поле боя.      

По   залитой кровью унылой площади сновали таинственные тени; они останавливались,   оглядывались, наклонялись и бежали прочь: это были мародеры, слетевшиеся,   подобно воронам, на добычу; они не умели красть у живых, зато, предупрежденные   собратьями, пришли обкрадывать мертвецов. Они неохотно разбегались, спугнутые   припозднившимися солдатами, угрожающе поблескивавшими штыками. Впрочем, среди   длинных верениц мертвецов воры и патруль были не единственными живыми   существами Были там еще люди с фонарями в руках, их можно было принять за   любопытных.      

Увы, то   были родственники и друзья, обеспокоенные отсутствием своих братьев, друзей,   любовниц. Они все прибывали из отдаленных кварталов, потому что страшная   новость, уже облетев Париж, привела весь город в уныние, и встревоженные люди   бросились на поиски близких.      

Это   было, пожалуй, еще более ужасное зрелище, чем катастрофа.      

О   впечатлениях от поисков можно было прочесть на бледных лицах тех, кто   разыскивал близких: от отчаяния тех, кто находил покойника, до томительного   сомнения тех, кто никого не нашел и вопросительно поглядывал в сторону реки,   спокойно несшей свои трепещущие воды.      

Поговаривали,   будто по приказу парижского прево в реку уже успели свалить немало трупов, дабы   скрыть огромное число погибших по его вине людей.      

Пресытившись   бесплодным созерцанием, побродив по мелководью, они расходились в тоске от   одного вида темной воды; они уходили с фонарями в руках, обследуя соседние с   площадью улицы, куда, по слухам, многие раненые уползали за помощью или в   надежде оказаться подальше от места их страданий.      

Если они   находили среди трупов любимого человека, потерянного друга, крики сменялись   душераздирающими рыданиями.      

Время от   времени на площади раздавался звон – это падал и разбивался фонарь: живой очертя   голову бросался на мертвого, чтобы слиться с ним в последнем поцелуе.      

На   огромном этом кладбище слышались и другие звуки.      

Раненые   с переломанными при падении руками и ногами, с пронзенной шпагой или раздавленной   в толпе грудью, предсмертно хрипели или жалобно стонали; к ним подбегали те,   кто надеялся найти знакомого и, не узнав его, удалялись.      

Впрочем,   на площади со стороны сада собирались самоотверженные люди для оказания помощи   пострадавшим. Молодой хирург – по крайней мере, его можно было принять за   хирурга благодаря обилию инструментов в его руках      

– просил   подносить к нему раненых мужчин и женщин; он перевязывал их и в то же время   произносил слова, выражавшие скорее ненависть к тому, что послужило причиной,   нежели сострадание к тому, что сталось с израненным.      

У него   было два помощника, крепких разносчика, подносивших ему окровавленные тела; он   не переставая кричал им:      

– Сначала   давайте бедняков! Их легко узнать: почти всегда больше ран, ну и, разумеется,   они беднее одеты!      

Наконец   при этих словах, повторявшихся после каждой перевязки пронзительным голосом, какой-то   бледный молодой человек с фонарем в руке, ходивший среди мертвецов, в другой   раз поднял голову.      

Глубокая   рана, проходившая через все его лицо, сочилась кровью, одна его рука была просунута   между полами застегнутого сюртука, лицо его, все в поту, выражало глубокое   волнение.      

Услыхав   приказание врача, он поднял голову и с грустью взглянул на свои раны, на   которые, казалось, хирург смотрел с наслаждением, – Сударь! –   воскликнул молодой человек. – Почему вы приказали выбирать среди раненых   бедняков?      

– Да   потому что никто о них не позаботится, если я о них не подумаю,      

– подняв   голову, отвечал врач, – а за богатыми всегда найдется кому ухаживать!   Опустите фонарь и взгляните вниз: вы увидите, что на сотню бедняков приходится   один богатый или знатный. А при этой катастрофе, от которой, к счастью,   наконец-то сам Господь устал, знатные и богатые уплатили налог, какой они   обыкновенно платят всегда: одну тысячную.      

Молодой   человек поднес фонарь к своему кровоточащему лицу.      

– Я,   стало быть, тот самый единственный затерявшийся в толпе дворянин, –   проговорил он без всякого раздражения, – лошадь угодила копытом мне в   голову, и я сломал левую руку, упав в канаву. Вы говорите, о богатых и знатных   заботятся? Но вы же видите, что я даже не перевязан.      

– У   вас есть дом, домашний доктор… Возвращайтесь к себе, раз можете идти.      

– Я   не прошу у вас помощи, сударь. Я ищу сестру, красивую шестнадцатилетнюю   девушку. Она, очевидно, уже мертва, хотя и не простого происхождения. На ней   было белое платье и колье с крестиком на шее. Несмотря на то, что у нее есть и   дом, и доктор, сжальтесь надо мною и ответьте: не видели ли вы, сударь, ту,   которую я ищу?      

– Сударь!   Я руководствуюсь соображениями высшего порядка, – отвечал молодой хирург с   горячностью, доказывавшей, что он давно вынашивал эти мысли, – я отдаю   себя служению людям. Когда я прохожу мимо умирающего аристократа, спеша   облегчить страдания человека из народа, я подчиняюсь истинному закону   человечности, которую считаю своей богиней. Все случившиеся сегодня несчастья   происходят от вас; причиной им – ваши излишества, ваша самонадеянность, ну, вот   вам и последствия! Нет, сударь, я не видел вашей сестры.      

После   этого сердитого замечания хирург опять занялся своим делом. Ему только что   поднесли бедную женщину, которой карета раздробила обе ноги.      

– Взгляните, –   крикнул он Филиппу вдогонку, – разве бедные приезжают на народные гуляния   в каретах, разве они ломают ноги богачам?      

Филипп   принадлежал к молодому поколению знати, которое дало миру Лафайета и Ламета; он   и сам не раз высказывал те же мысли, которые теперь, в устах молодого хирурга,   привели его в ужас: претворенные в жизнь, они пали на него, как возмездие.      

Отойдя   от хирурга с истерзанным сердцем, он продолжал томительные поиски. Скоро его   охватило такое отчаяние, что, не выдержав, он с рыданиями в голосе крикнул:      

– Андре!   Андре!      

В это   время мимо него торопливо шагал пожилой человек в сером драповом сюртуке и теплых   чулках, опираясь правой рукой на трость, а в левой зажав нечто вроде фонаря,   который он смастерил из подсвечника, обернув его масляной бумагой.      

Услыхав   стон Филиппа, человек понял, отчего он страдает.      

– Бедный   юноша! – прошептал он.      

Казалось,   он пришел с той же целью. Он пошел дальше.      

Но,   вдруг, словно упрекнув себя за то, что прошел мимо, не пытаясь утешить, он   проговорил:      

– Сударь!   Простите, что я добавлю к вашему еще и свое страдание, но те, кто пострадал от   одного и того же удара, должны поддерживать друг друга, чтобы не упасть.   Кстати… Вы можете мне помочь. Я вижу, вы давно ищете, ваша свеча почти   догорела, вы, стало быть, знаете, где больше всего пострадавших.      

– Да,   сударь, знаю, – Я тоже ищу,.      

– Тогда   вам надо прежде всего пойти к большой канаве, там около пятидесяти трупов.      

– Пятьдесят!   Боже правый! Столько жертв во время праздника!      

– Да,   столько жертв, сударь! Я просмотрел уже около тысячи лиц, но так и не нашел   сестру.      

– Сестру?      

– Да,   она была вот в этой стороне. Я потерял ее недалеко от скамейки. Я нашел то   место, но от скамейки не осталось и следа. Я собираюсь возобновить поиски со   стороны бастиона.      

– А   в каком направлении двигалась толпа, сударь?      

– В   сторону новых особняков, к улице Магдалины.      

– Значит,   это должно быть здесь?      

– Несомненно.   Я и искал вначале с этой стороны, но тут был страшный водоворот. Кроме того,   толпа неслась сюда, однако потерявшаяся девушка, не понимающая, куда идет,   может двинуться в любую сторону.      

– Сударь!   Маловероятно, чтобы она смогла двигаться против течения; я пойду искать на   улицах; пойдемте со мной; может быть, вдвоем нам удастся найти.      

– А   кого вы ищете? Сына? – робко спросил Филипп.      

– Нет,   сударь, он – что-то вроде моего приемного сына.      

– Вы   отпустили его одного?      

– Да   это уже юноша: ему около девятнадцати лет. Он отвечает за свои поступки, он   захотел пойти, я не мог ему помешать. Впрочем, кто мог себе представить, что   произойдет!.. Ваша свеча гаснет.      

– Да,   сударь.      

– Пойдемте   со мной, я посвечу.      

– Благодарю   вас, вы очень добры, но мне не хотелось бы вам мешать.      

– Не   беспокойтесь, я должен искать для собственного спокойствия. Бедное дитя! Он   возвращался обыкновенно вовремя, – продолжал старик, идя вдоль по   улице, – а сегодня вечером меня будто что-то толкнуло. Я ждал его, было   уже одиннадцать часов, жена узнала от соседки о несчастье. Я подождал еще часа   два, надеясь, что он вернется. Однако, видя, что его все нет, я под) мал, что с   моей стороны нечестно лечь в постель, не имея от него новостей.      

– Мы   идем к тем домам? – спросил молодой человек.      

– Да,   вы ведь сами сказали, что толпа должна была двигаться в ту сторону. Бедняжка   несомненно побежал туда! Наивный провинциал, не знающий не только обычаев, но и   парижских улиц… Может быть, он впервые оказался на площади Людовика   Пятнадцатого.      

– Моя   сестра – тоже из провинции, сударь.      

– Отвратительное   зрелище! – пробормотал старик, отворачиваясь от сваленных в кучу трупов.      

– А   ведь именно здесь следовало бы искать, – заметил юноша, решительно поднося   фонарь к нагроможденным одно на другое телам.      

– Я   не могу без содрогания на это смотреть. Я – обыкновенный человек, и разложение   приводит меня в ужас.      

– Мне   этот ужас знаком, однако нынче вечером я научился его преодолевать. Смотрите,   вот какой-то юноша, ему можно дать от шестнадцати до восемнадцати лет; должно   быть, его задавили: я не вижу раны. Не его ли вы разыскиваете?      

Старик   сделал над собой усилие и подошел ближе.      

– Нет,   сударь, – ответил он, – мой моложе, черноволосый, бледнолицый.      

– Да   они все бледны сегодня вечером, – возразил Филипп.      

– Смотрите,   мы подошли к Гардмебль, – заметил старик, – вот следы борьбы: кровь   на стенах, обрывки одежды на железных прутьях, на пиках решеток. Откровенно   говоря, я просто не знаю, куда идти.      

– Сюда,   сюда, разумеется, – пробормотал Филипп.      

– Сколько   страдания!      

– Боже   мой!      

– Что   такое?      

– Обрывок   белого платья под трупами. Моя сестра была в белом платье. Дайте мне ваш фонарь,   сударь, умоляю!      

Филипп и   вправду заметил и схватил клочок белой материи. Он бросил его, чтобы единственной   здоровой рукой взяться за фонарь.      

– Это   обрывок женского платья, зажатый в руке молодого человека, – вскричал   он, – белого платья, похожего на то, в каком была Андре. Андре! Андре!      

Молодой   человек заплакал навзрыд.      

Старик   подошел ближе.      

– Это   он! – всплеснув руками, воскликнул он. Восклицание привлекло внимание   молодого человека.      

– Жильбер?.. –   крикнул Филипп.      

– Вы   знаете Жильбера, сударь?      

– Так   вы искали Жильбера? Эти два восклицания прозвучали одновременно. Старик схватил   руку Жильбера: она была ледяной. Филипп расстегнул ему жилет, распахнул рубашку   и прижал руку к его сердцу.      

– Бедный   Жильбер! – проговорил он.      

– Мой   дорогой мальчик! – вздохнул старик.      

– Он   дышит! Жив!.. Жив, говорят вам! – закричал Филипп.      

– Вы   так думаете?      

– Я   в этом уверен, у него есть пульс.      

– Верно! –   сказал старик. – На помощь! Помогите! Там есть хирург.      

– Давайте   спасать его сами, сударь. Я недавно просив помощи, но врач мне отказал.      

– Он   должен помочь моему мальчику! – в отчаянии воскликнул старик. – Он   должен! Помогите мне, сударь, помогите мне донести туда Жильбера.      

– У   меня только одна рука, – отвечал Филипп, – но вы можете на нее   рассчитывать, сударь.      

– А   я хоть и стар, но соберу все свои силы. Пойдемте! Старик схватил Жильбера за   плечи, молодой человек зажал правой рукой его ноги, и они двинулись по   направлению к группе людей, возглавляемых хирургом.      

– На   помощь! На помощь! – закричал старик.      

– Сначала   простые люди! – отвечал хирург, верный своему идеалу и уверенный в том,   что, отвечая таким образом, он вызывает восхищенный шепот среди окружавших его   людей.      

– Я   и несу простолюдина, – горячо подхватил старик, поддаваясь чувству   всеобщего восхищения.      

– Тогда   после женщин, – продолжал хирург, – мужчины сильнее женщин и легче переносят   боль.      

– Простое   кровопускание, сударь, – проговорил старик, – кровопускания будет   довольно.      

– А-а,   это опять вы! – пропел хирург, заметив Филиппа и не видя старика.      

Филипп   промолчал. Старик решил, что эти слова обращены к нему.      

– Я   не господин, – ответил он, – я из народа; меня зовут Жан-Жак Руссо.      

Врач   удивленно вскрикнул и жестом приказал окружающим подвинуться.      

– Пропустите!   Уступите место певцу природы! Дайте место освободителю человечества! Место   гражданину Женевы!      

– Благодарю   вас, – сказал старик, – спасибо!      

– С   вами случилось несчастье? – спросил молодой хирург.      

– Нет,   не со мной, а вот с этим несчастным ребенком, взгляните!      

– Так   вы тоже!.. – вскричал врач. – Вы, как и я, помогаете человечеству!      

Взволнованный   неожиданным триумфом, Руссо в ответ бормотал нечто нечленораздельное.      

Филипп   совершенно потерялся, оказавшись лицом к лицу с вызывавшим его восхищение   философом, и отошел в сторону.      

Старику   помогли положить Жильбера на стол. Жильбер по-прежнему был без сознания.      

Руссо   бросил взгляд на того, к чьей помощи он взывал. Это был юноша примерно одних   лет с Жильбером, но ни одна черта не напоминала о его молодости. Желтая кожа на   лице сморщилась, как у старика, дряблые веки нависли над немигающими глазами,   губы были обкусаны, словно в приступе эпилепсии.      

Рукава   были по локоть закатаны, руки забрызганы кровью, всюду вокруг него лежали груды   человеческих конечностей. Он скорее напоминал палача за любимой работой, чем   врача, исполнявшего скорбный, но святой долг.      

Однако   имя Руссо произвело на него столь сильное действие, что он на минуту отказался   от своей обычной грубости: он осторожно вспорол Жильберу рукав, затянул руку   жгутом и кольнул вену.      

Кровь   сначала вытекала по капле, а через несколько секунд молодая горячая струя   ударила из вены.      

– Можно   считать, что он спасен, – сказал хирург, – но потребуется тщательный   уход, ему сильно помяли грудь.      

– Мне   остается лишь поблагодарить вас, сударь, – проговорил Руссо, – и   выразить восхищение не только тем, что вы отдаете предпочтение бедным, но и   преданности, с какой вы им служите. Но не забывайте, что все люди –   братья, – Даже благородные, даже аристократы, даже богачи? – спросил   хирург, сверкнув проницательными глазами из-под тяжелых век.      

– Даже   благородные, даже аристократы, даже богачи, когда они страдают, – отвечал   Руссо.      

– Прошу   прощения, сударь, – проговорил хирург, – я родился в Бодри, недалеко   от Ньюкастля; я, как и вы – швейцарец, и поэтому отчасти демократ.      

– Соотечественник! –   воскликнул Руссо. – Швейцарец! Как вас зовут, сударь, как вас зовут?      

– У   меня скромнее имя, сударь, имя человека, посвятившего жизнь науке и надеющегося   в будущем отдать ее ради счастья всего человечества. Меня зовут Жан-Поль Марат.      

– Благодарю   вас, господин Марат, – отвечал Руссо. – Однако разъясняя народу его   права, не возбуждайте в нем чувство мести. Если когда-нибудь он начнет мстить,   вы сами, возможно, ужаснетесь репрессиям.      

На губах   Марата заиграла страшная улыбка.      

– Вот   бы дожить до этого дня! – вскричал он. – Если мне посчастливится   увидеть этот день…      

Руссо   ужаснулся тому, с каким выражением были произнесены эти слова, подобно путешественнику,   приходящему в ужас от первых раскатов еще далекой грозы. Он обхватил Жильбера   руками и попытался поднять.      

– Два   добровольца в помощь господину Руссо, два человека из народа! – выкрикнул   хирург.      

– Мы!   Мы! – раздались голоса. Руссо оставалось только выбрать. Он указал на двух   плечистых помощников, и те подхватили Жильбера на руки. Проходя мимо Филиппа,   Руссо проговорил:      

– Держите   мой фонарь, сударь, мне он больше не нужен. Берите!      

– Благодарю   вас, сударь, благодарю! – отвечал Филипп.