1 2 3 4 5 6 7 
   - Только бы ему не сделалось дурно! - сказал придворный  пес  и  снова  принялся обнюхивать его.     

   Прыг! И гусек-скакунок маленьким прыжком наискосок  очутился прямо  на  коленях у принцессы, которая сидела на низенькой золотой  скамейке.     

   И тогда король сказал:     

   - Выше всего - допрыгнуть до моей дочери, вот в чем   суть.  Но  чтобы  додуматься до этого, нужна голова, и гусекскакунок доказал,   что  она  у  него есть. И притом с мозгами!     

   И принцесса досталась гуську-скакунку.     

   - А все-таки я прыгнула выше всех! - сказала блоха. - Но   все  равно,  пусть остается при своем дурацком гуське с палочкой и смолой! Я  прыгнула  выше всех, но на этом свете надо иметь фигуру, только тогда  тебя   заметят!     

   И блоха поступила добровольцем в чужеземное войско и,  говорят,  нашла  там свою смерть.     

   Кузнечик возвратился в канаву и стал думать о том, как  устроен  свет.  Он тоже сказал:     

   - Фигуру, фигуру надо иметь!     

   И он затянул песенку о своей печальной доле. Из его песни  мы и  взяли  эту историю. Впрочем, она, наверно, выдумана, хоть и напечатана.     

     

    СОСЕДИ     

     

   Право, впору было подумать, будто в пруду что-то  случилось, а на  самом-то деле ровно ничего. Только все утки, и те,  что   спокойно  дремали  себе на воде, и те, что вставали на голову вверх хвостами -   они  и  это  умеют, - вдруг заспешили на берег. На мокрой глине  запечатлелись   следы  их лап, и издали еще долго-долго слышалось их кряканье.     

   Вода тоже взволновалась, а ведь всего за минуту перед тем  она  стояла  недвижно, отражая в себе, как в зеркале, каждое деревцо, каждый   кустик,  старый крестьянский дом со слуховыми оконцами и ласточкиным  гнездом,   а  главное - большой розовый куст в полном цвету, росший над водой у  самой   стены. Только все это стояло в воде вверх ногами, как перевернутая  картина.  Когда вода взволновалась, одно набежало на другое, и  вся  картина  пропала. На  воде тихо колыхались  два  перышка,  оброненных  утками;  их  вдруг словно  погнало и закрутило ветром. Но ветра не было, и  скоро  они  опять спокойно  улеглись на воде. Сама вода тоже мало-помалу успокоилась,  и в ней опять  отчетливо отразился домик с ласточкиным гнездом и  розовый  куст со всеми его  розами. Они были чудо как хороши, но сами об  этом  не  знали - им ведь никто  об этом не говорил. Солнце просвечивало сквозь  их  нежные ароматные лепестки,  и на душе у роз было так же хорошо, как у нас  в минуты тихого счастливого  раздумья.     

   - Как прекрасна жизнь! - говорили розы. - Одного только   хотелось  бы  нам - поцеловать теплое красное солнышко да вон те розы в воде.  Они  так  похожи на нас! А еще нам хотелось бы расцеловать и тех миленьких  птенчиков вон там, внизу. Наверху, над нами, тоже есть птенчики, они высовывают  из гнезда головки и попискивают. У них еще нет перышек, как у отца  с  матерью.  Да, славные у нас соседи и  вверху  и  внизу.  Ах,  как  хороша  жизнь!     

   Птенчики наверху и внизу - нижние-то только отражение  верхних -  были  воробьи, мать и отец их - тоже. Они завладели пустовавшим с  прошлого года ласточкиным гнездом и расположились в нем как у себя дома.     

   - Что это плавает по воде? Утиные дети? - спросили  воробьишки, увидав  утиные перья.     

   - Не задавайте глупых вопросов! - отвечала воробьихамать.  - Не видите  разве, что это перья, живое платье, какое ношу и я, какое будет и  у вас,  - только наше-то потоньше! Неплохо бы положить эти перышки  в  гнездо   они славно греют. Хотелось бы мне знать, чего  испугались  утки.  Должно  быть,  что-нибудь случилось там под водой, не меня же  они  испугались...  Хотя,  положим, я довольно громко сказала вам  "Пип!".  Тупоголовые  розы   должны бы знать, что случилось, но они никогда ничего не  знают,  только   глядятся на себя в пруд да пахнут. Ох, как они мне надоели, эти соседи!     

   - Послушайте-ка этих милых птенцов наверху! - сказали  розы. - Они тоже начинают пробовать голос. Они еще не умеют, но скоро   научатся  щебетать! То-то радости будет! Приятно иметь таких веселых соседей!     

   В это время к пруду подскакала пара лошадей на водопой.  На одной  сидел верхом деревенский парнишка. На нем ничего не было,  он  поснимал   с  себя все, одну только черную шляпу оставил. Она была черная, с  широкими   полями. Парнишка насвистывал, словно птица, и забрался с лошадьми на самую  глубину пруда. Проезжая мимо розового куста, он сорвал розу, заткнул  ее за  ленту шляпы и теперь воображал себя страсть каким нарядным! Напоив  лошадей, он  уехал. Оставшиеся розы глядели вслед уехавшей  и  спрашивали  друг друга:     

   - Куда это она отправилась?     

   Но никто этого не знал.     

   - Я бы тоже не прочь пуститься по белу свету! - сказала одна  роза.  Только нам и в своей зелени неплохо! Днем солнышко пригревает, ночью  небо светится еще краше! На нем много маленьких дырочек, через них  и  видать!     

   Дырочками они считали звезды - розам ведь можно и не  знать, что такое  звезды.     

   - Мы оживляем собою весь дом! - сказала воробьиха. - К  тому  же  ласточкины гнезда приносят счастье, как говорят люди. Вот  почему   они  так  рады нам! Но соседи, соседи!.. Этакий вот розовый куст  у  стены   только  разводит сырость. Надеюсь, когда-нибудь его уберут отсюда, и на его  месте вырастет хлеб. Розы на то только и годны, чтоб любоваться ими да пахнуть,  самое большее - торчать в шляпе. От моей матери я слыхала, что они  каждый год  опадают, и тогда жена крестьянина собирает  их  и  пересыпает  солью, причем они  получают уже какое-то французское имя, не могу его выговорить, да и без нужды  мне. Потом их подогревают на  огне,  чтобы  они  были душистее. Вот и все. Они  только на то и  годятся,  чтобы  услаждать  нос да глаза. Поняли?..     

   Настал вечер, в теплом воздухе заплясали комары и мошки,  облака окрасились пурпуром, запел соловей. Пел он для роз о том, что красота -   это  как солнечный свет на земле, что красота живет вечно. А розы думали, что   соловей поет о самом себе, и не мудрено, что они так думали. Им и в  голову не  приходило, что песня эта - о них, они лишь радовались ей и думали: "А не  могут ли и все воробьишки стать соловьями?"     

   - Мы отлично понимаем, что поет эта птица, -  сказали   воробьишки.  Вот только одно слово нам непонятно: что такое "красота"?      

   - Так, ничего, - отвечала им мать. - Одна  видимость!   На  господском  дворе у голубей есть свой дом, там их каждый день угощают  горохом и зернами - я, к слову сказать, едала с ними, и вы тоже  будете:   скажи  мне,  кто твой друг, и я скажу, кто ты, - так вот, там во дворе есть две  птицы  с зелеными шеями и гребешком на голове. Хвост у них может   распускаться,  и как распустится - ну что твое  колесо,  да  еще  переливается   разными  красками, так что глазам  невтерпеж!  Зовут  этих  птиц  павлинами,   вот  это-то и есть красота. Пообщипать их немножко - и выглядели бы не  лучше   нашего брата. Я бы их заклевала, не будь они такие большие.     

   - Я их заклюю, - сказал самый маленький, совсем еще  голенький воробышек.     

   В доме жила молодая чета - муж и жена. Они очень любили   друг  друга;  оба были такие работящие и расторопные, и в доме у них было очень  нарядно и уютно. Каждое воскресное утро молодая женщина набирала целый  букет   самых красивых роз и ставила его в кувшине с водой на большой деревянный   сундук.     

   - Вот я и вижу, что сегодня воскресенье! - говаривал   молодой  муж  и  целовал свою милую женушку; потом оба усаживались рядом, а  солнце светило в окно, озаряя свежие розы и молодую чету.     

   - Глядеть на них тошно! - говорила воробьиха, заглянув   из  гнезда  в  комнату, и улетала.     

   Так повторялось из воскресенья в воскресенье, ведь свежие  розы  появлялись в кувшине каждое воскресное утро: розовый куст цвел  все  так   же  пышно. Тем временем воробышки уже успели опериться и тоже  хотели  полетать  с матерью, но воробьиха сказала им:     

   - Сидите дома!     

   И они остались сидеть.     

   А она летела, летела, да и попала лапкой в силок из  конского  волоса,  который закрепили на ветке мальчишки-птицеловы. Петля так и  впилась  воробьихе в лапку, словно хотела перерезать  ее,  и  боль-то  была   какая,  страх-то какой! Мальчишки подскочили и грубо схватили птицу.     

   - Простой воробей! - сказали они, но все-таки не  выпустили воробьиху,  а понесли ее к себе на двор, угощая щелчками по носу  всякий раз, как она  попискивала.     

   А на дворе у них жил в это время старичок, который   занимался  варкой  мыла для бороды и для рук, в шариках и кусках. Веселый   такой  старичок,  вечно переходил с места на место, нигде не задерживался  подолгу.  Увидел  он у мальчишек птицу, услышал, что они собираются выпустить  ее на волю зачем им простой воробей! - и сказал:     

   - Постойте! Мы наведем на нее красоту!     

   Услыхала это воробьиха и вся задрожала, а - старичок  достал из своего  ящика, где хранились чудесные краски, сусального золота,  велел  мальчишкам принести ему яйцо, обмазал белком всю птицу и облепил  ее   сусальным  золотом, так что воробьиха стала вся позолоченная. Но она и не  думала  о  таком великолепии, а только дрожала всем телом. А старичок оторвал   лоскут от красной подкладки своей старой куртки, вырезал его зубчиками, как   петушиный гребешок, и прилепил воробьихе на голову.     

   - Ну вот, теперь глядите, как полетит золотая птица! -  сказал  старичок, выпустил воробьиху, и она в страхе понеслась прочь.  Вот   блеску-то  было! Все птицы - и воробьи, и даже ворона, которая не вчера  родилась, не на шутку перепугались, но все же пустились вслед за воробьихой,  желая  знать, что это за важная птица такая.     

   - Прраво, диво! Прраво, диво! - каркала ворона.     

   - Постой! Постой! - чирикали воробьи.     

   Но она не желала останавливаться. В страхе летела она   домой,  каждую  минуту готовая упасть на землю, а птиц, летевших за ней,  все   прибавлялось и прибавлялось - и малых  и  больших.  Некоторые  подлетали  к   ней  вплотную, чтобы клюнуть ее.     

   - Ишь ты! Ишь ты! - щебетали и чирикали они.     

   - Ишь ты! Ишь ты! - зачирикали и птенцы, когда она  подлетела к своему  гнезду. - Это, наверное, и есть павлин! Ишь какой цветастый!  Глазам невтерпеж, как говорила мать. Пип! Это и есть красота!..     

   И они всем скопом принялись клевать ее, так что она   никак  не  могла  проскользнуть в гнездо. От ужаса она не могла даже сказать  "пип", не  то  что "я ваша мать". Остальные птицы тоже принялись   клевать  воробьиху  и  выщипали у нее все перья. Обливаясь кровью, упала она в   самую  середину  розового куста.     

   - Бедная пташка! - сказали розы. - Мы укроем тебя. Склони  к нам  свою  головку!     

   Воробьиха еще раз распустила крылья, плотно прижала их к  телу и умерла у своих соседок, свежих, прекрасных роз.     

   - Пип! - сказали воробышки. - Куда же это запропастилась  мамаша?  Неужто она нарочно выкинула такую штуку и нам теперь самим  придется   промышлять о себе? Гнездо она оставила нам в наследство, но вот обзаведемся  мы  семьями, кому ж из нас им владеть?     

   - Да уж для вас здесь места не будет,  когда  я   обзаведусь  женой  и  детьми! - сказал самый младший.     

   - А у меня побольше твоего будет и жен и детей! - сказал  другой.     

   - А я старше вас всех! - сказал третий.     

   Воробышки заспорили, захлопали крылышками и ну клевать  друг  друга...  И вдруг - бух! - попадали из гнезда один за другим. Но и лежа   на  земле  врастяжку, они не переставали злиться, кривили головки  набок  и   мигали  глазом, который смотрел наверх. Манера дуться у них была своя.     

   Летать они кое-как уже умели; поупражнялись еще немножко   и  порешили  расстаться, а чтобы узнавать друг друга при встрече, уговорились  шаркать  три раза левою ножкой и говорить "пип".     

   Гнездом завладел младший и постарался рассесться в нем  как можно  шире. Теперь он стал в нем полный хозяин, да только  ненадолго.   Ночью  из  окон дома полыхнуло пламя и ударило прямо под крышу, сухая солома   мгновенно вспыхнула, и весь дом сгорел, а с ним вместе  и  воробей.  Молодые   супруги, к счастью, спаслись.     

   Наутро взошло солнце, и все вокруг смотрело так, словно  освежилось за  ночь сладким сном. Только на месте дома осталось лишь   несколько  черных  обгорелых балок, опиравшихся на дымовую трубу, которая  теперь была  сама  себе хозяйка. Пожарище еще сильно дымило, а розовый куст  стоял все такой  же свежий, цветущий, и каждая роза, каждая ветка отражались в  тихой  воде.     

   - Ах, что за прелесть - розы на фоне сгоревшего дома!  -   сказал  какой-то прохожий. - Прелестнейшая картинка! Непременно надо  зарисовать!     

   И он достал из кармана небольшую книжку с чистыми белыми  страницами и  карандаш - это был художник. Живо набросал он карандашом  дымящиеся  развалины, обгорелые балки, покосившуюся трубу - она заваливалась  набок все  больше и больше, - а на первом плане цветущий розовый куст. Он и в  самом  деле был прекрасен, ради него-то и рисовали картину.     

   Днем мимо пролетали два воробья, родившихся здесь.     

   - А где же дом-то? - сказали они. - Где гнездо? Пип! Все   сгорело,  и  наш крепыш-братец тоже. Это ему за то, что он забрал себе гнездо.  А розы  таки уцелели! По-прежнему красуются своими красными  щеками.  У   соседей  несчастье, а им небось и горюшка мало! И заговаривать-то с ними нет  охоты. Да и скверно тут стало - вот мое мнение!     

   И они улетели.     

   А как-то осенью выдался чудесный солнечный день -  впору   было  подумать, что лето в  разгаре.  На  дворе  перед  высоким  крыльцом   барской  усадьбы было так сухо, так чисто; тут расхаживали голуби - и  черные,   и  белые, и сизые; перья их так и блестели на солнце. Старые голубки-мамаши   топорщили перышки и говорили молоденьким:     

   - В грруппы, в грруппы!     

   Так ведь было красивее и виднее.     

   - А кто эти серенькие крошки, что шмыгают у нас под  ногами? - спросила старая голубка с зеленовато-красными глазами. - Эти серрые   крошки!..  Серрые крошки!..     

   - Это воробышки! Хорошие птички! Мы ведь всегда славились  своей  кротостью, пусть поклюют с нами! Они никогда не вмешиваются  в   разговор  и  так мило шаркают лапкой.     

   Воробьи и в самом деле шаркали лапкой. Каждый из них  шаркнул три раза  левою лапкой и сказал "пип". Вот почему все сейчас  же узнали друг  друга  - это были три воробья из сгоревшего дома: третий-то,   оказывается,  остался жив.     

   - Изрядно тут кормят! - сказали воробьи.     

   А голуби гордо ходили друг вокруг друга, выпячивали  грудь, судили  да  рядили.     

   - Видишь вон ту зобастую? Видишь, как она глотает горох?  Ей достается  слишком много! Ей достается самое лучшее! Курр! Курр! Висишь,  какая  она  плешивая? Видишь эту хорошенькую злюку? - И глаза у всех делались   красными от злости. - В грруппы! В грруппы! Серрые  крошки!  Серрые  крошки!   Курр! Курр!..     

   Так шло у них беспрерывно, и будет идти еще тысячу лет.     

   Воробьи как следует ели, как следует слушали и даже  становились  было  в группы, только это им не шло. Насытившись, они ушли от  голубей и стали  перемывать им косточки, потом шмыгнули под забором прямо в  сад. Дверь  в  комнату, выходившую в сад, была отворена, и один из воробьев,  переевший,  а потому очень храбрый, вспрыгнул на порог.     

   - Пип! - сказал он. - Какой я смелый!     

   - Пип! - сказал другой. - А я еще смелее!     

   И он прыгнул за порог. В комнате никого не было. Это  отлично  заметил  третий воробышек, залетел в глубину комнаты и сказал:     

   - Входить так входить или вовсе не входить! Вот оно какое  чудное, это  человечье гнездо! А это что здесь поставлено? Нет, что же это  такое?     

   Прямо перед ними цвели розы, отражаясь в воде, а рядом,   опираясь  на  готовую упасть трубу, торчали обгорелые балки.     

   - Нет, что бы это могло быть? Как это сюда попало?     

   И все три воробья захотели перелететь через розы и  трубу,  но  ударились прямо об стену. И розы, и труба были нарисованные -  большая великолепная картина, которую художник написал по своему наброску.     

   - Пип! - сказали друг другу воробьи. - Это так,  ничего!   Одна  видимость! Пип! Это красота! Можете вы это понять? Я не могу!     

   Тут в комнату вошли люди, и воробьи упорхнули.     

   Шли дни и годы. Голуби продолжали ворковать, если не  сказать ворчать,  - злющие птицы! Воробьи мерзли и голодали зимой, а летом жили  привольно.  Все они обзавелись семьями, или поженились, или как там еще это  назвать.  У них были птенцы, и каждый, разумеется, был  прекраснее  и  умнее   всех  птенцов на свете. Все они жили в разных местах, а если  встречались,  то   узнавали друг друга по троекратному  шарканью  левой  ногой  и  по  приветствию  "пип". Самой старшей  из  воробьев,  родившихся  в  ласточкином   гнезде, была воробьиха. Она осталась в девицах, и у нее не было ни своего  гнезда, ни птенцов. И вот ей  вздумалось  отправиться  в  какойнибудь  большой  город, и она полетела в Копенгаген.     

   Близ королевского дворца, на самом берегу канала, где  стояли лодки  с  яблоками и глиняной посудой, увидела она большой разноцветный  дом. Окна,  широкие внизу, суживались кверху. Воробьиха посмотрела в окно,  посмотрела в другое, и ей показалось, будто она заглянула в  чашечки   тюльпанов:  все стены так и пестрели разными рисунками и завитушками, а  в   середине  каждого тюльпана стояли белые люди: одни из мрамора, другие из гипса,  но  для воробья что мрамор, что гипс - все едино.  На  крыше  здания  стояла   бронзовая колесница с бронзовыми конями, которыми правила богиня победы.  Это  был музей Торвальдсена.     

   - Блеску-то, блеску! - сказала воробьиха. - Это, верно, и  есть красота. Пип! Но тут она побольше павлина.     

   Воробьиха еще с  детства  помнила,  как  мать   рассказывала  о  самой  большой красоте, какую ей довелось увидеть. Затем она  слетела  вниз,  во  двор. Там тоже было чудесно. На стенах были нарисованы  пальмы  и  разные  ветви, а посреди двора стоял большой цветущий розовый куст.   Он  склонял  свои свежие ветви, усыпанные розами, к могильной плите. Воробьиха  подлетела к ней, увидав там еще нескольких  воробьев.  "Пип"!  И   она  трижды  шаркнула левою лапкой. Этим приветствием она из  года  в  год   встречала  всех воробьев, но никто не понимал его - раз расставшиеся  встречаются не  каждый день, - и теперь она повторила его  просто  по   привычке.  А  тут  глядь - два старых воробья и один молоденький тоже шаркнули  трижды левою  лапкой и сказали "пип".     

   - А, здравствуйте, здравствуйте!     

   Оказывается, это были два старых воробья  из  ласточкиного   гнезда  и  один молодой отпрыск.     

   - Так вот где мы встретились! - сказали они. - Место тут   знаменитое,  вот только поживиться нечем! Вот она, красота-то! Пип!     

   Из боковых комнат, где стояли великолепные статуи,  выходило  во  двор  много людей. Все подходили к каменной плите, под которой  покоился  великий мастер, изваявший все эти мраморные  статуи,  и  долго-долго   стояли  возле нее молча, с задумчивым, но светлым выражением на лице.   Некоторые  собирали опавшие розовые лепестки и прятали их на память. Среди   посетителей были и прибывшие издалека - из Англии,  Германии,  Франции.  Самая   красивая из дам взяла одну розу и спрятала ее у себя на груди. Видя  все  это,  воробьи подумали, что здесь царствуют розы и что все здание построено  исключительно для них. По  мнению  воробьев,  это  было  уж  слишком  большою  честью для роз, но так как все люди выказывали им  такое  уважение, то и  воробьи не захотели отставать от них.     

   - Пип! - сказали они и принялись мести землю хвостами,  косясь на розы  одним глазом. Прошло немного времени, и они узнали в розах  своих  старых  соседей. И это действительно было  так.  Художник,  срисовавший   розовый  куст и обгорелые развалины дома, выпросил у хозяев  позволение   выкопать  куст и подарил его строителю музея. Прекраснее этих роз не было на   свете, и строитель посадил весь куст на могиле Торвальдсена. И теперь  розы   цвели над ней как живое воплощение красоты и отдавали свои алые душистые   лепестки на память людям, приезжавшим сюда из далеких стран.     

   - Вас определили на должность здесь в городе? - спросили   воробьи,  и  розы кивнули им: они тоже узнали своих сереньких соседей и очень  обрадовались встрече с ними.     

   - Как хороша жизнь! - сказали они. -  Жить,  цвести,   встречаться  со  старыми друзьями, ежедневно видеть вокруг себя ласковые лица!  Тут каждый  день словно великий праздник.     

   - Пип! - сказали воробьи между собой. - Да это и вправду  наши  старые  соседки. Мы-то знаем, откуда они взялись - с  деревенского   пруда!  Пип!  Ишь, в какую честь попали! Вот уж истинно счастье дается иным во  сне.  И  что хорошего в этих красных кляксах, ума не приложу. А вон торчит   увядший лепесток. Видим, видим!     

   И они клевали его до тех пор, пока он не упал, но розовый  куст  стоял  все такой же свежий и зеленый. Розы благоухали  на  солнце  над   могилой  Торвальдсена и склонялись к самой плите, как бы  венчая  своей   красотой  его бессмертное имя.     

     

    ТЕНЬ     

     

   Вот уж где печет солнце - так это в жарких странах! Люди  загорают там  до того, что кожа их становится цвета красного дерева, а в самых   жарких  - черная, как у негров.     

   Но пока речь пойдет только о жарких странах: сюда приехал  из холодных  один ученый. Он было думал и тут бегать по городу, как у себя   дома,  да  скоро отвык и, как все благоразумные люди, стал сидеть весь день  дома  с  закрытыми ставнями и дверьми. Можно было подумать, что весь дом спит  или  никого нет дома. Узкая улица, застроенная высокими домами, располагалась   так, что жарилась на солнце с утра до вечера, и просто сил не было выносить эту  жару! Ученому, приехавшему из холодных стран, - он был  человек  умный и  молодой еще, - казалось, будто он сидит в раскаленной печи. Жара  сильно  сказывалась на его здоровье. Он исхудал, и даже тень  его  как-то  вся  съежилась и стала куда меньше, чем была на родине: жара  сказывалась  и на ней.  Оба они - и ученый и тень - оживали только с наступлением  вечера.     

   И, право, любо было посмотреть на них! Как только в  комнату   вносили  свечу, тень растягивалась во всю стену, захватывала даже часть потолка  ей ведь надо было потянуться хорошенько, чтобы вновь набраться сил.     

   Ученый выходил на балкон и тоже потягивался и, как только  в ясном вечернем небе зажигались звезды, чувствовал, что вновь возрождается к  жизни. На все другие балконы - а в жарких странах перед каждым окном балкон  -  тоже выходили люди: ведь свежий воздух необходим даже тем, кому  нипочем быть  цвета красного дерева!     

   Оживление царило и внизу - на улице, и наверху - на  балконах. Башмачники, портные и прочий рабочий люд - все высыпали на улицу,  выносили  на  тротуары столы и стулья и зажигали свечи. Их были сотни, этих  свечей,  а  люди - кто пел, кто разговаривал, кто просто гулял. По  мостовой   катили  экипажи, семенили ослы. Динь-динь-динь! -  звякали  они  бубенцами.   Тут  проходила с пением похоронная процессия, там уличные мальчишки  взрывали   на мостовой хлопушки, звонили колокола.     

   Да, оживление царило повсюду. Тихо было в одном только  доме, стоявшем  как раз напротив того, где жил ученый. И все же дом этот не  пустовал: на  балконе, на самом солнцепеке стояли цветы, без поливки они не   могли  бы  цвести так пышно, кто-нибудь да поливал их! Стало быть,  в  доме   кто-то  жил. Дверь на балкон отворяли по вечерам, но в самих комнатах было  всегда темно, по крайней мере в той, что выходила окнами на улицу. А  где-то  в  глубине дома звучала музыка. Ученому слышалось в ней дивно прекрасное,  но,  может статься, ему только так казалось: по его мнению, здесь, в жарких странах,  все было прекрасно; одна беда - солнце!  Хозяин  дома,  где  поселился ученый,  тоже не знал, кто живет в доме напротив:  там  никогда  не показывалось ни  души, а что до музыки, то он находил ее страшно скучной.     

   - Словно кто сидит и долбит одну и ту же пьесу, и  ничего-то у него не  получается, а он все долбит: дескать, добьюсь своего, и  по-прежнему  ничего не получается, сколько б ни играл.     

   Как-то ночью ученый проснулся; дверь на балкон стояла  настежь,  ветер  шевелил портьеры, и ему показалось, что балкон дома напротив  озарен  каким-то удивительным сиянием; цветы пламенели самыми чудесными   красками,  а между цветами стояла стройная прелестная  девушка  и,  казалось,   тоже  светилась. Все это так ослепило его, что ученый еще шире раскрыл глаза и   тут только окончательно проснулся. Он вскочил, тихонько подошел к  двери  и  стал за портьерой, но девушка исчезла, исчез свет и блеск, и цветы  не   пламенели больше, а просто стояли прекрасные, как всегда. Дверь на  балкон была  приотворена, и из глубины дома слышались нежные, чарующие звуки  музыки,  которые хоть кого могли унести в мир сладких грез.     

   Все это было похоже на колдовство. Кто же там жил?  Где,   собственно,  был вход в дом? Весь нижний этаж был занят  магазинами  -  не  могли   же  жильцы постоянно входить через них!     

   Однажды вечером ученый сидел на своем балконе. В комнате  позади  него  горела свеча, и вполне естественно, тень его падала на стену дома  напротив. Больше того, она даже расположилась между  цветами  на  балконе,  и   стоило ученому  шевельнуться,  шевелилась  и  тень  -  такое  уж  у  нее   свойство.     

   - Право, моя тень - единственное живое существо в том  доме, -  сказал  ученый. - Ишь как ловко устроилась между цветами. А дверь-то  ведь приотворена. Вот бы тени догадаться войти в дом, все высмотреть, а потом  вернуться и рассказать мне, что она там видела. Да, ты сослужила бы мне хорошую  службу, - как бы в шутку сказал ученый. - Будь добра, войди  туда!  Ну, идешь?     

   И он кивнул тени, а тень ответила ему кивком.     

   - Ну ступай, смотри только не пропади там!     

   С этими словами ученый встал, и тень его на балконе  напротив -  тоже.  Ученый повернулся - повернулась и тень, и если бы кто-нибудь  внимательно  наблюдал за ними в эту минуту, то увидел бы, как тень скользнула в  полуотворенную балконную дверь дома напротив как раз в то  мгновение,  когда   ученый ушел с балкона в комнату и опустил за собой портьеру.     

   Наутро ученый вышел в кондитерскую попить кофе и почитать  газеты.     

   - Что такое? - сказал он, выйдя на солнце. - У меня нет   тени!  Стало  быть, она и вправду ушла вчера вечером и не вернулась. Вот  досада-то!     

   Ему стало неприятно, не столько потому, что тень ушла,  сколько  потому, что он вспомнил историю о человеке без тени, известную всем и  каждому у него на родине, в холодных странах. Вернись он теперь домой и  расскажи, что с ним приключилось, все сказали бы, что он пустился в  подражательство, а ему это было без нужды. Вот почему он  решил  даже  не   заикаться о происшествии с тенью и умно сделал.     

   Вечером он опять вышел на балкон и поставил свечу прямо  позади  себя,  зная, что тень всегда старается загородиться от света хозяином.  Но выманить свою тень таким образом ему не удалось. Уж он и садился, и   выпрямлялся - тени не было, тень не являлась. Он хмыкнул - да что толку?     

   Досадно было, но в жарких странах все растет необычайно  быстро, и вот  через неделю ученый, выйдя на солнце, к своему величайшему  удовольствию,  заметил, что от его ног начала расти новая тень -  должно   быть,  корешки-то старой остались. Через три недели у него уже была сносная  тень,  а  за время обратного путешествия ученого на родину она подросла еще и   под  конец стала такой большой и длинной, что хоть убавляй.     

   Итак, ученый вернулся домой и стал писать книги об   истине,  добре  и  красоте. Шли дни, шли годы... Так прошло много лет.     

   И вот сидит он однажды вечером у себя дома, как вдруг  послышался  тихий стук в дверь.     

   - Войдите! - сказал он, но никто не вошел. Тогда он  отворил дверь сам  и увидел перед собой необыкновенно тощего человека,  так   что  ему  даже  как-то чудно стало. Впрочем, одет тот был очень элегантно,  по-господски.     

   - С кем имею честь говорить? - спрашивает ученый.     

   - Я так и думал, что вы не узнаете меня, - сказал   элегантный  господин. - Я обрел телесность, обзавелся плотью и платьем. Вы,  конечно, и не  предполагали встретить меня когда-нибудь таким благоденствующим.  Неужели  вы все еще не узнаете свою бывшую тень? Да, пожалуй, вы  думали,  что   я  уже больше не вернусь. Мне очень повезло с тех пор, как  я  расстался  с   вами. Я во всех отношениях завоевал себе прочное положение в свете и могу  откупиться от службы, когда пожелаю!     

   При этих словах он забренчал множеством дорогих брелоков,  висевших на  цепочке для часов, а потом начал играть толстой золотой  цепью,   которую  носил на шее. Пальцы его так и сверкали бриллиантовыми перстнями!  Драгоценности были настоящие, не поддельные.     

   - Я просто не могу прийти в себя от удивления! - сказал  ученый. - Что  все это означает?     

   - Да, явление не совсем обыкновенное, это правда, -  сказала  тень.  Но ведь и вы сами не относитесь к числу людей обыкновенных, а  я, как  вы  знаете, с детства ходил по вашим стопам. Как только вы нашли, что я  достаточно созрел, чтобы зажить самостоятельно, я и  пошел  своею  дорогой,   добился, как видите, полного благосостояния; да вот взгрустнулось что-то  по  вас, захотелось повидаться с вами, пока вы еще не умерли - должны  же  вы  когда-нибудь умереть! - и, кстати, взглянуть  еще  разок  на  здешние  края.  Любовь к родине, понимаете ли, никогда нас не  покидает.  Я  знаю,  что у вас  теперь новая тень. Скажите, не должен ли я что-нибудь  ей  или  вам? Только  скажите слово - и я заплачу.     

   - Так неужели это в самом деле ты? - воскликнул ученый. -  Это в  высшей степени замечательно! Вот уж никогда бы не поверил, что  моя   бывшая  тень вернется ко мне, да еще человеком!     

   - Скажите же, не должен ли я вам? - вновь спросила тень.  - Мне не хотелось бы быть у кого-нибудь в долгу!     

   - Что за разговор! - сказал ученый. - Какой там долг! Ты  вполне  свободен! Я ужасно рад, что ты счастлив! Садись  же,  старина,  и   расскажи  мне, как все это вышло и что ты увидел в доме напротив?     

   - Извольте, - сказала тень, усаживаясь. - Но обещайте мне  не говорить  никому здесь, в городе, где бы вы меня ни встретили, что я был   когда-то  вашей тенью. Я собираюсь жениться! Я в состоянии содержать семью, и  даже  неплохо!..     

   - Будь спокоен! - сказал ученый. - Никто  не  будет   знать,  кто  ты,  собственно, есть! Вот моя рука! Даю тебе слово! А  ведь   слово  -  человек...     

   - Слово - тень! - вставила тень, ведь иначе она и не  могла сказать.     

   А ученому оставалось только удивляться, как много в ней  было  человеческого, начиная с самого платья: черная пара из тонкого сукна,   лакированные ботинки, цилиндр, который мог складываться,  так  что  оставались   только донышко да поля; о брелоках, золотой цепи на шее и  бриллиантовых   перстнях мы уже говорили. Да, тень была  одета  превосходно,  и  это-то,   собственно, и придавало ей вид настоящего человека.     

   - Ну, теперь к рассказу! - сказала тень и придавила  ногами в  лакированных ботинках руку новой тени ученого, которая, словно  пудель,  лежала  у его ног. Зачем она это сделала, то ли из высокомерия, то ли  в  надежде  прилепить ее к своим ногам, - неизвестно. А тень, лежавшая на полу,  даже  не шевельнулась, вся превратившись в слух. Должно быть, ей  очень   хотелось знать, как это можно добиться свободы и стать хозяином самому себе.     

   - Знаете, кто жил в доме напротив? -  начала  бывшая   тень.  -  Нечто  прекраснейшее в мире - сама Поэзия! Я провел там три недели,  а  это  все  равно что прожить на свете три тысячи лет и прочесть все, что  сочинено и  написано поэтами, уверяю вас! Я видел все и знаю все!     

   - Поэзия! - воскликнул ученый. - Да, да! Она часто живет   отшельницей  в больших городах. Поэзия! Я видел ее лишь мельком, да и то   впросонках!  Она стояла на балконе и сияла,  как  северное  сияние.   Рассказывай  же,  рассказывай! Ты был на балконе, проскользнул в дверь и...     

   - И оказался в передней! - подхватила тень. - Вы ведь  всегда сидели и  смотрели только на переднюю. Она не была освещена, в ней царил  полумрак,  но в отворенную дверь виднелась целая анфилада освещенных  покоев.   Этот  свет начисто уничтожил бы меня, если б я сейчас же вошел к  деве,  но  я   проявил благоразумие и выждал время. Так и следует всегда поступать!     

   - И что же ты там увидел? - спросил ученый.     

   - Я видел все и расскажу вам обо всем, вот только...  Видите ли, не из  гордости, а... ввиду той свободы и знаний, которыми я  располагаю, не говоря уже о моем исключительном финансовом и общественном  положении...  я  очень бы желал, чтобы вы обращались ко мне на "вы".     

   - Прошу прощения! - сказал ученый. - Старая привычка,   не  так  легко  избавиться... Вы совершенно правы! Постараюсь следить  за   собой...  Так  расскажите же, что вы там видели?     

   - Все! - отвечала тень. - Я видел все и знаю все!     

   - На что же были похожи эти внутренние покои?  -   спросил  ученый.  Свежий зеленый лес? Святой храм? Или вашему взору открылось  звездное небо, каким его можно видеть только с горных высей?     

   - Там было все! - сказала тень. - Правда, я не входил в  самые  покои,  а все время оставался в передней, в полумраке, там мне было  отлично, и я  видел все и знаю все! Ведь я был в передней при дворе Поэзии.     

   - Но что же вы там видели? Величавые шествия  древних   богов?  Борьбу  героев седой старины? Игры милых детей?     

   - Говорю же вам, я был там и, следовательно, видел  все,   что  только  можно было видеть! Явись вы туда, вы бы не сделались человеком, а  я сделался! И вместе с тем я познал там мою  внутреннюю  сущность,  все,  что   есть во мне прирожденного, мое кровное сродство с Поэзией. Да, в те времена,  когда я был при вас, я ни о чем таком и не помышлял. Но припомните  только, как  я всегда удивительно вырастал на восходе и при закате  солнца. А при лунном  свете я был чуть ли не заметнее вас самих! Но  тогда  я  еще не понимал своей  натуры, меня осенило только в передней Поэзии.  Там  я стал человеком, вполне  созрел. Но вас уже не было в жарких странах.  А  между тем, в качестве  человека, я уже  стеснялся  показываться  в  своем  прежнем виде. Мне нужны  были обувь, платье, весь тот внешний  человеческий лоск, по которому признают  вас за человека. И вот я нашел себе  убежище... да, вам я могу в этом признаться,  вы ведь не напечатаете этого в  книге... я нашел себе убежище у торговки  сластями. Она и не подозревала,  что она скрывает! Выходил я только по вечерам,  бегал при лунном свете по  улицам, растягивался во всю длину на стенах - это   так  приятно  щекочет  спину! Я взбегал вверх по стенам, сбегал вниз,  заглядывал в  окна  самых  верхних этажей, в залы и на чердаки, заглядывал  туда, куда не мог заглянуть никто, видел то, чего не видел никто другой, да и  не должен видеть!  Как, в сущности, низок свет! Право, я даже не хотел бы   быть  человеком,  если бы только не было раз навсегда принято считать это   чем-то  особенным! Я подмечал самые невероятные вещи у женщин, у мужчин, у  родителей и  даже у их милых бесподобных деток. Я видел  то,  чего  никто  не   должен  знать, но что всем так хочется знать - тайные пороки  и  грехи   людские.  Издавай я газету, вот бы ее читали! Но я писал непосредственно  заинтересованным лицам и нагонял на них страх во всех городах, где мне   приходилось бывать. Меня так боялись и так любили! Профессора  признавали   меня  коллегой, портные одевали - платья теперь у меня  вдоволь,  -  монетчики   чеканили для меня монету, а женщины восхищались моей красотой! И  вот  я  стал  тем, что я есть. А теперь я распрощаюсь с вами; вот  моя  карточка.  Живу я на  солнечной стороне и в дождливую погоду всегда дома!     

   С этими словами тень ушла.     

   - Как это все-таки странно! - сказал ученый.     

   Шли дни и годы, и вот тень опять явилась к нему.     

   - Ну, как дела? - спросила она.     

   - Увы! - отвечал ученый. - Я пишу об истине, добре и  красоте, а никому до этого и дела нет. Я просто в отчаянии, меня это так  огорчает!     

   - А меня нет! - сказала тень. - Я все толстею, и именно к  этому  надо  стремиться. Да, не умеете вы жить на свете. Еще заболеете,  пожалуй.  Вам  надо путешествовать. Я как раз собираюсь летом в небольшое   путешествие,  поедете со мной? Мне нужен компаньон, так не поедете ли  вы  в   качестве  моей тени? Право, ваше общество доставило бы мне  большое   удовольствие.  Все издержки беру на себя!     

   - Ну, это уж слишком! - сказал ученый.     

   - Да ведь как взглянуть на дело! - сказала тень. -   Поездка  принесла  бы вам большую пользу! Стоит вам согласиться быть моей тенью  - и вы поедете на всем готовом.     

   - Вы сумасшедший! - сказал ученый.     

   - Но ведь таков мир, - сказала тень. - Таким он и  останется!     

   И тень ушла.     

   А ученому приходилось круто, его снедали печаль и забота.  Он писал об  истине, добре и красоте, а люди в этом нисколько не разбирались.  Наконец  он совсем расхворался.     

   - Вы неузнаваемы, вы стали просто тенью! - говорили  ученому  люди,  и  он весь дрожал от мысли, мелькавшей у него при этих словах.     

   - Вам следует побывать на водах! - сказала тень, опять  заглянув к нему. - Ничего другого не остается! Я готов взять вас с собой ради  старого  знакомства. Я беру на себя все издержки по путешествию, а вы будете  описывать поездку и развлекать меня в дороге. Я собираюсь на воды:  у  меня   что-то не отрастает борода, а это своего рода болезнь  -  борода  нужна!  Ну,  будьте благоразумны, принимайте мое предложение. Ведь мы  же  поедем  как  товарищи.     

   И они поехали. Тень стала хозяином, хозяин - тенью. Они   были  неразлучны: и ехали, и беседовали, и ходили всегда вместе, то бок о   бок,  то  тень впереди ученого, то позади, смотря по положению солнца. Но тень  отлично умела держаться хозяином, и ученый как-то не замечал этого. Он вообще  был добродушный, славный, сердечный человек, и вот раз возьми да  и  скажи  тени:     

   - Мы ведь теперь товарищи, да и выросли вместе, не выпить  ли  нам  на  брудершафт? Это будет по-приятельски!     

   - В  ваших  словах  много  искреннего   доброжелательства,  -  сказала  тень-господин. - И я тоже хочу быть с вами  откровенным. Вы человек  ученый и, вероятно, знаете, какими странностями  отличается  натура  человеческая. Некоторым, например, неприятно дотрагиваться  до серой бумаги,  у  других мороз по коже подирает, если при них провести  гвоздем по  стеклу.  Вот такое же ощущение овладевает и мною, когда вы говорите  мне "ты". Это  меня угнетает, я чувствую себя как бы низведенным до  прежнего моего  положения. Вы понимаете, это просто ощущение, тут нет гордости.  Я не  могу  позволить вам говорить мне "ты", но сам охотно буду  говорить с  вами  на  "ты". Таким образом, ваше желание будет исполнено  хотя бы наполовину.     

   И вот тень стала говорить своему бывшему хозяину  "ты".     

   "Это, однако, никуда не годится, - подумал ученый. -  Я  должен  обращаться к нему на "вы", а он мне "тыкает".     

   Но делать было нечего.     

   Наконец они прибыли на воды. Наехало много иностранцев.   В  числе  их  была и одна красавица принцесса - ее болезнь состояла в том, что   у  нее  было слишком зоркое зрение, а это ведь не шутка, хоть кого испугает.     

   Она сразу заметила, что вновь прибывший иностранец совсем  непохож  на  остальных.     

   - Хоть и говорят, что он приехал сюда ради того, чтобы  отрастить себе  бороду, но меня-то не проведешь. Я вижу, что он просто-напросто  не может  отбрасывать тени.     

   Любопытство не давало ей покоя, и она недолго думая  подошла к  незнакомцу на прогулке и завязала с ним беседу. Как принцесса, она,  не  церемонясь, сказала ему:     

   - Ваша болезнь заключается в том, что вы не можете  отбрасывать тени!     

   - А ваше королевское высочество, должно быть, уже близки  к  выздоровлению! - сказала тень. - Я знаю, что вы страдали слишком зорким  зрением,  а теперь, как видно, исцелились от недуга! У меня как раз весьма  необыкновенная тень. Или вы не заметили особу, которая  постоянно  следует  за   мной? У всех других людей тени обыкновенные,  но  я  вообще  враг  всего   обыкновенного, и как другие одевают своих слуг в ливреи из более тонкого   сукна, чем носят сами, так я нарядил свою тень  настоящим  человеком  и,  как  видите, даже и к ней приставил тень. Все это обходится мне, конечно,  недешево,  но уж я в таких случаях за расходами не стою!     

   "Вот как! - подумала принцесса. - Так я и в самом   деле  выздоровела?  Да, лучше этих вод нет на свете. Вода в наше время обладает  поистине чудодейственной силой. Но с отъездом я повременю - теперь здесь будет   еще  интереснее. Мне ужасно нравится этот иностранец. Лишь бы борода  у  него   не росла, а то он уедет!"     

   Вечером был бал, и принцесса танцевала с тенью.   Принцесса  танцевала  легко, но тень еще легче, такого танцора принцесса  никогда до  этого  не  встречала. Она сказала ему, из какой страны приехала, и   оказалось,  что  он знает эту страну и даже был там, только она в это время  была в отлучке. А он заглядывал в окна повсюду, видел кое-что и потому мог   отвечать  принцессе на все вопросы и даже делать такие намеки, от которых она  приходила в полное изумление и стала считать его умнейшим человеком на свете.  Его знания прямотаки поражали ее, и она прониклась к нему  глубочайшим  уважением. А протанцевав с ним еще раз, она влюбилась в него, и тень  это отлично  заметила: принцесса чуть ли не пронизывала ее насквозь своим  взглядом.  Протанцевав же с тенью третий раз, принцесса готова была признаться ей в любви,  но рассудок все же взял верх, когда  она  подумала  о  своей стране,  государстве и народе, которым ей придется управлять.     

   "Умен-то он умен, - говорила она себе, - и это  прекрасно. Танцует  он  восхитительно, и это тоже хорошо, но обладает ли он  основательными  познаниями, вот что важно! Надо его проэкзаменовать".     

   И она опять завела с ним разговор и стала задавать ему  такие  трудные  вопросы, на которые и сама не смогла бы ответить.     

   Тень сделала удивленное лицо.     

   - Так вы не можете ответить мне! - сказала принцесса.     

   - Все это я изучил еще в детстве! - отвечала тень. -  Я   думаю,  даже  тень моя - вон она стоит у дверей! - сумеет вам ответить.     

   - Ваша тень? - переспросила принцесса. - Это было бы   просто  поразительно!     

   - Я, видите ли, не утверждаю, - сказала - тень, - но  думаю, что  сможет, она ведь столько лет неразлучна со мной и кое-чего от меня  понаслышалась. Но, ваше королевское высочество,  позвольте  мне  обратить   ваше  внимание на одно обстоятельство. Тень моя очень горда тем, что слывет за   человека, и если вы не желаете привести ее в дурное  расположение  духа,  вам  следует обращаться с ней как с человеком. Иначе она, пожалуй, не будет в  состоянии отвечать как следует.     

   - Это мне нравится! - ответила принцесса и, подойдя к  ученому, стоявшему у дверей, заговорила с ним о солнце, о луне, о внешних и  внутренних  сторонах и свойствах человеческой натуры.     

   Ученый отвечал на все ее вопросы хорошо и умно.     

   "Каким же должен быть человек, если даже тень его  так умна! - подумала принцесса. - Сущее благодеяние для народа и государства,  если я изберу его в супруги. Да, так и сделаю!"     

   И они - принцесса и тень - скоро договорились между  собой  обо  всем.  Никто, однако, не должен был знать ничего, пока принцесса не  вернется  к  себе на родину.     

   - Никто, даже моя собственная тень! - настаивала  тень,   имея  на  то  свои причины.     

   Наконец они прибыли в страну, которой управляла  принцесса, когда  бывала дома.     

   - Послушай, старина! - сказала тут тень ученому. -   Теперь  я  достиг  верха счастья и могущества человеческого и хочу сделать   кое-что  и  для  тебя! Ты останешься при мне, будешь жить в моем  дворце,   разъезжать  со  мною в королевской карете и получать сто тысяч риксдалеров в  год. Но  за  это позволь называть тебя тенью всем и каждому.  Ты  не  должен   и  заикаться, что был когда-то человеком! А раз в год, в солнечный день, когда   я буду восседать на балконе перед народом, ты должен будешь лежать у моих ног,  как и подобает тени. Надо тебе сказать, я женюсь  на  принцессе.  Свадьба  сегодня вечером.     

   - Нет, это уж слишком! - воскликнул ученый. - Я этого не   хочу  и  не  сделаю! Это значило бы обманывать всю страну и принцессу! Я   скажу  все!  Скажу, что я человек, а ты только переодетая тень!     

   - Тебе никто не поверит! - сказала тень. - Ну, будь же   благоразумен,  не то кликну стражу!     

   - Я пойду прямо к принцессе! - сказал ученый.     

   - Ну, я-то попаду к ней прежде тебя! - сказала тень. -   А  ты  отправишься под арест.     

   Так и вышло: стража повиновалась тому, за кого, как все  знали,  выходила замуж принцесса.     

   - Ты весь дрожишь! - сказала принцесса, когда тень   вошла  к  ней.  Что-нибудь случилось? Смотри не захворай до вечера,  сегодня   ведь  наша  свадьба.     

   - Ах, я пережил сейчас ужаснейшую минуту! - сказала  тень.  -  Подумай  только... Да много ли, в сущности, нужно мозгам какой-то  несчастной  тени! Подумай только, моя тень сошла с ума, вообразила себя   человеком,  а  меня называет - подумай только! - своею тенью!     

   - Какой ужас! - сказала принцесса. - Надеюсь, ее заперли?      

   - Разумеется, но, боюсь, она уже никогда не придет в  себя.     

   - Бедная тень! - вздохнула принцесса. - Она так   несчастна!  Было  бы  сущим благодеянием избавить ее от той частицы жизни,  которая в  ней  еще  есть. А подумать хорошенько, то, по-моему, даже  необходимо  покончить  с  ней поскорее и без шума!     

   - Все-таки это жестоко! - сказала тень. - Она была мне  верным слугой!  - И тень притворно вздохнула.     

   - У тебя благородная душа! - сказала принцесса.     

   Вечером весь город был расцвечен огнями иллюминации,  гремели пушечные  выстрелы, солдаты брали ружья на караул. Вот была свадьба   так  свадьба!  Принцесса с тенью вышли к народу на балкон, и народ еще раз  прокричал им  "ура".     

   Ничего этого ученый не слышал - с ним уже покончили.     

     

    СЧАСТЛИВОЕ СЕМЕЙСТВО     

     

   Самый большой лист в нашем краю, конечно, лист лопуха.   Наденешь  его  на животик - вот тебе и передник, положишь в дождик на голову -   зонтик!  Вот какой он большущий, этот лопух! И он никогда не растет в одиночку,  а  всегда уж где один - там и другие, роскошество, да и только! И  вся  эта   роскошь - кушанье для улиток! А самих улиток, белых, больших,  кушали  в   старину важные господа. Из улиток приготовлялось фрикасе, и господа, кушая его,  приговаривали: "Ах, как вкусно!" Они и впрямь думали,  что  это   ужасно вкусно, так вот, большие белые улитки ели лопух, потому  и  стали  сеять  лопух.     

   В одной старинной барской усадьбе уже давно не ели  улиток, и они  все  повымерли. А лопух не вымер. Он рос себе да рос, и ничем  нельзя было его  заглушить. Все аллеи, все грядки заросли лопухом, так что и  сад стал  не  сад, а лопушиный лес. Никто бы и не догадался, что тут прежде   был  сад,  если бы не торчали еще где яблонька, где сливовое деревцо. Вот в  этом-то  лопушином лесу и жила последняя пара старых-престарых улиток.     

   Они сами не знали, сколько им лет, но отлично помнили,  что прежде  их  было очень много, что они иностранной породы и что весь этот  лес был насажен исключительно ради них и их родичей. Старые улитки ни разу не   выходили из своего леса, но знали, что где-то есть еще  нечто,  называемое   "господским двором", что там улиток варили до тех пор, пока они  не   почернеют, а потом клали на серебряное блюдо. Что было дальше, они не знали.  Впрочем, не представляли они себе и того, что значит свариться и лежать на  серебряном блюде, и предполагали только, что это чудесно и  необыкновенно  аристократично. И ни майский жук, ни жаба, ни дождевой червь,  которых они об  этом спрашивали, ничего не могли сказать  им:  никому  из  них еще не  приходилось лежать в вареном виде на серебряном блюде.     

   Что же касается самих себя, то улитки отлично знали, что  они,  старые  белые улитки, самые знатные на свете, что весь  лес  растет   только  для  них, а усадьба существует лишь для того, чтобы их можно  было   варить  и  класть на серебряное блюдо.     

   Жили улитки уединенно и счастливо. Детей у них не было,  и  они  взяли  на воспитание улитку из простых. Приемыш их ни за что не хотел   расти  он был ведь из простых, но старикам, особенно улитке-мамаше,  все   казалось, что он заметно увеличивается, и она просила улитку-папашу, если он   не замечает этого на глаз, ощупать раковину малютки. Папаша щупал и соглашался.      

   Как-то раз шел сильный дождь.     

   - Ишь как барабанит по лопуху! - сказал улитка-папаша.     

   - И капли-то какие крупные! - сказала улитка-мамаша. -  Вон как  текут  вниз по стеблям! Увидишь, как здесь будет сыро! Как я рада, что  и у  нас  и у нашего сынка такие прочные домики! Нет, что ни говори,  а  ведь   нам  дано больше, чем любым другим тварям. Сейчас видать, что мы созданы  господами. У нас уже с самого рождения есть свои дома, для нас насажен  целый  лопушиный лес! А хотелось бы знать, как далеко он тянется и что  там  за ним?     

   - Ничего за ним нет! - сказал улитка-папаша. - Уж лучше,   чем  у  нас  тут, нигде и быть не может. Я, во всяком случае, лучшего не ищу.     

   - А мне, - сказала улитка-мамаша, - хотелось бы попасть  на господский  двор, свариться и лежать на серебряном блюде.  Этого   удостаивались  все  наши предки, и уж поверь, это что-то особенное.     

   - Господский двор-то, пожалуй, давно развалился, -  сказал  улитка-папаша, - или весь зарос лопухом, так что людям и не выбраться  оттуда.  Да  и к чему спешить? Ты вот вечно спешишь, и сынок наш  туда  же,   на  тебя  глядя. Вон он уже третий день все ползет и ползет вверх по стеблю.  Просто голова кружится, как поглядишь!     

   - Ну, не ворчи на него! - сказала улитка-мамаша. - Он  ползет осторожненько. Вот, верно, будет нам утеха под старость лет, нам ведь  больше  и  жить не для чего. Только ты подумал, откуда нам  взять  ему  жену?   Что,  по-твоему, там дальше в лопухах не найдется ли кого из нашего рода?     

   - Черные улитки есть, конечно, - сказал улитка-папаша. -  Черные улитки без домов. Но ведь это же простонародье. Да и много они о себе   воображают. Впрочем, можно поручить это дело муравьям: они вечно бегают взад  и  вперед, точно за делом, и, уж верно, знают, где искать жену для нашего  сынка.     

   - Знаем, знаем одну красавицу  из  красавиц!  -  сказали   муравьи.  Только вряд ли что-нибудь выйдет - она королева.     

   - Это не беда! - сказали старики. - А есть ли у нее дом?     

   - Даже дворец! - сказали муравьи. - Чудесный муравейник,  семьсот  ходов.     

   - Благодарим покорно! - сказала улитка-мамаша. - Сыну  нашему не с чего лезть в муравейник! Если у вас нет на примете никого получше,  мы  поручим дело белым мошкам: они летают и в дождь и в солнышко, знают   лопушиный лес вдоль и поперек.     

   - У нас есть невеста для вашего сына! - сказали белые  мошки. -  Шагах  в ста отсюда на кусте крыжовника сидит в  своем  домике  одна   маленькая  улитка. Живет она одна-одинешенька и как раз невестится. Это всего в  ста  человечьих шагах отсюда!     

   - Так пусть она явится к нашему сыну! У него целый  лопушиный лес, а у  нее всего-навсего какой-то куст!     

   Послали за улиткой-невестой. Она отправилась в путь и на  восьмой день  путешествия благополучно добралась до лопухов. Вот  что  значит   чистота  породы!     

   Справили свадьбу. Шесть светляков светили изо  всех   сил.  Вообще  же  свадьба была тихая: старики терпеть не могли суеты  и   шумного  веселья.  Зато улитка-мамаша произнесла чудесную речь - папаша не мог,  так он  был  растроган. И вот старики отдали молодым во владение весь  лопушиный  лес,  сказав при этом, как они и всю жизнь говорили, что лучше этого  леса  ничего нет на свете, и если молодые будут честно и благородно жить и   плодиться, то когда-нибудь им или их детям доведется попасть на  господский   двор, и там их сварят дочерна и положат на серебряное блюдо.     

   Затем старики заползли в свои домики и больше уж  не   показывались  заснули.     

   А молодые улитки стали царствовать  в  лесу  и  оставили   после  себя  большое потомство. Попасть же на господский двор и лежать на   серебряном  блюде им так и не довелось. Вот почему они решили, что  господский   двор  совсем развалился, а все люди на свете повымерли. Никто им не  противоречил - значит, так оно и было. И вот дождь барабанил по лопуху, чтобы  позабавить улиток, солнце сияло, чтобы зеленел их лопух, и они были  очень   счастливы, и все семейство их было счастливо. Вот так.     

     

    БУЗИННАЯ МАТУШКА     

     

   Один маленький мальчик раз простудился. Где он промочил   ноги,  никто  не мог взять в толк - погода стояла совсем сухая. Мать раздела  его, уложила в постель и велела принести чайник, чтобы заварить бузинного чаю   отличное потогонное! В эту минуту в комнату вошел славный, веселый  старичок,  живший в верхнем этаже того же дома. Был он совсем одинок, не было у него ни  жены, ни детей, а он так любил ребятишек, умел рассказывать  им такие чудесные  сказки и истории, что просто чудо.     

   - Ну вот, попьешь чайку, а там, поди, и сказку   услышишь!  -  сказала  мать.     

   - Эх, кабы знать какую-нибудь новенькую! - отвечал  старичок,  ласково  кивая головой. - Только где же это наш  мальчуган   промочил  себе  ноги?  где? сказала мать. - Никто в толк не     

   - То-то и оно возьмет.     

   - А сказка будет? - спросил мальчик.     

   - Сначала мне нужно знать, глубока ли водосточная канава  в  переулке,  где ваше училище. Можешь ты мне это сказать?     

   - Как раз до середины голенища! - отвечал мальчик. - Да и  то в  самом  глубоком месте.     

   - Так вот где мы промочили ноги! - сказал старичок. -  Теперь  и  надо  бы рассказать тебе сказку, да ни одной новой не знаю!     

   - Да вы можете сочинить ее прямо сейчас! - сказал  мальчик. - Мама говорит, вы на что ни взглянете, до чего ни дотронетесь, из   всего  у  вас  выходит сказка или история.     

   - Верно, только такие сказки и истории никуда не  годятся.  Настоящие,  те приходят сами. Придут и постучатся мне в лоб: "А  вот и я!"     

   - А скоро какая-нибудь постучится? - спросил мальчик.     

   Мать засмеялась, засыпала в чайник бузинного чая и  заварила.     

   - Ну расскажите! Расскажите!     

   - Да вот кабы пришла сама! Но они важные, приходят  только,  когда  им  самим вздумается!.. Стой! - сказал вдруг старичок. - Вот  она!  Посмотри,  в чайнике!     

   Мальчик посмотрел. Крышка чайника начала приподыматься  все выше,  все  выше, вот из-под нее выглянули свежие беленькие цветочки  бузины, а потом  выросли и длинные зеленые ветви. Они раскидывались на все   стороны  даже  из носика чайника, и скоро перед мальчиком был целый куст;   ветви  тянулись к самой постели, раздвигали занавески. Как чудесно цвела и   благоухала бузина! А из зелени ее выглядывало ласковое лицо старушки, одетой в   какое-то удивительное платье, зеленое, словно листья бузины, и все  усеянное  белыми цветочками. Сразу даже не разобрать было,  платье  это  или  просто  зелень и живые цветки бузины.     

   - Что это за старушка? - спросил мальчик.     

   - Древние римляне и греки звали ее Дриадой! - сказал  старичок. -  Ну,  а для нас это слишком мудреное имя, и в Новой слободке ей  дали  прозвище  получше: Бузинная матушка. Смотри же на нее хорошенько да  слушай, что  я  буду рассказывать...     

   ...Точно такой же большой, обсыпанный цветами куст рос в  углу дворика  в Новой слободке. Под кустом сидели в послеобеденный час  и   грелись  на  солнышке двое старичков - старый-старый бывший матрос и его   старая-старая жена. У них были и внуки, и правнуки, и они скоро должны  были   отпраздновать свою золотую свадьбу, да только не помнили хорошенько  дня  и   числа. Из зелени глядела на них Бузинная матушка,  такая  же  славная  и   приветливая, как вот эта, и говорила: "Уж я-то знаю день  вашей  золотой   свадьбы!" Но старички были заняты разговором - вспоминали о былом - и не   слышали ее.     

   - А помнишь, - сказал бывший матрос, - как мы бегали и  играли с тобой  детьми! Вот тут, на этом самом дворе, мы сажали садик.  Помнишь,  втыкали  в землю прутики и веточки?     

   - Как же! - подхватила старушка. - Помню, помню! Мы не  ленились поливать эти веточки, одна из них была бузинная, пустила корни, ростки  и вот  как разрослась! Мы, старички, теперь можем сидеть в ее тени!     

   - Верно - продолжал муж. - А вон в том углу стоял чан с  водой. Там мы  спускали в воду мой кораблик, который я сам вырезал из  дерева.   Как  он  плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание!     

   - Да, только до того мы еще ходили в школу и  кое-чему   научились!  перебила старушка. - А потом выросли, и, помнишь, однажды пошли  осматривать Круглую башню, забрались на самый верх и любовались оттуда   городом  и морем? А потом отправились во Фредериксберг и смотрели,  как   катаются  по каналам в великолепной лодке король с королевой.     

   - Только мне-то пришлось плавать по-другому, долгие годы  вдали от родины!     

   - Сколько слез я пролила по тебе! Мне уж думалось, ты  погиб и  лежишь  на дне морском! Сколько раз вставала я по ночам посмотреть,  вертится  ли  флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не являлся! Как сейчас   помню,  однажды, в самый ливень, к нам во двор приехал  мусорщик.  Я  жила   там  в  прислугах и вышла с мусорным ящиком да и остановилась  в  дверях.   Погода-то была ужасная! И тут приходит почтальон и подает мне письмо от  тебя.  Пришлось же этому письму погулять по белу свету! Как я схватила  его  и сразу  же читать! Я и смеялась, и плакала зараз... Я была так  рада!  В  письме  говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе! То-то,  должно быть,  благословенная страна! Ты много еще  о  чем  рассказывал  в  письме, и я видела  все это как наяву. Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным  ящиком. Вдруг кто-то обнял меня за талию...     

   - Верно, и ты закатила такую оплеуху, что только звон  пошел!     

   - Откуда мне было знать, что это ты! Ты догнал свое  письмо. А  красивый ты был... Ты и теперь такой. Из кармана  у  тебя   выглядывал  желтый  шелковый платок, на голове клеенчатая шляпа. Такой  щеголь!.. Но  что  за  погода стояла, на что была похожа наша улица!     

   - И вот мы поженились, - продолжал бывший матрос. -   Помнишь?  А  там  пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мари, потом Нильс,  потом  Петер, потом Ганс Христиан!     

   - Да, и все они выросли и стали славными людьми, все их  любят.     

   - А теперь уж и у их детей есть дети! - сказал старичок.  -  Это  наши  правнуки, и какие же они крепыши! Сдается мне, наша свадьба была  как раз  в эту пору...     

   - Как раз сегодня! - сказала Бузинная матушка и просунула  голову между старичками, но те подумали, что это кивает им головой соседка.     

   Они сидели рука в руке и любовно смотрели друг на друга.  Немного  погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня  день  золотой свадьбы стариков, и уже поздравляли их утром, да только старички   успели позабыть об этом, хотя хорошо помнили все, что  случилось  много,  много  лет назад. Бузина так и благоухала, солнышко, садясь,  светило  на  прощанье  старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков  плясал вокруг  дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня  вечером  у них будет  настоящий пир: за ужином подадут горячий картофель! Бузинная  матушка кивала  головой и кричала "ура" вместе со всеми.     

   - Да ведь это вовсе не сказка! - возразил мальчуган,  внимательно слушавший старичка.     

   - Это ты так говоришь, - отвечал старичок, - а вот  спроси-ка Бузинную  матушку!     

   - Это не сказка! - отвечала Бузинная матушка. - Но сейчас  начнется  и  сказка. Из действительности-то и вырастают самые чудесные сказки.   Иначе  мой прекрасный куст не вырос бы из чайника.     

   С этими словами она взяла мальчика на руки, ветви   бузины,  осыпанные  цветами, вдруг сдвинулись вокруг них, и мальчик со   старушкой  оказались  словно в укрытой листвою беседке, которая поплыла с ними  по воздуху. Это  было чудо как хорошо! Бузинная матушка превратилась в  маленькую прелестную девочку, но платьице на ней осталось все то же -   зеленое,  усеянное  беленькими цветочками. На груди у девочки красовался живой  бузинный цветок, на светло-русых кудрях - целый венок из таких же  цветов.   Глаза  у  нее были большие, голубые. Ах, какая была она хорошенькая, просто  загляденье! Мальчик и девочка поцеловались, и оба стали одного возраста,  одних  мыслей и чувств.     

   Рука об руку вышли они из беседки и очутились в цветочном  саду  перед  домом. На зеленой лужайке стояла привязанная к колышку трость  отца.  Для  детей и трость была живая. Стоило сесть на нее верхом, и   блестящий  набалдашник стал великолепной лошадиной головой  с  длинной   развевающейся  гривой. Затем выросли четыре стройных крепких ноги, и горячий  конь  помчал детей кругом по лужайке.     

   - Теперь мы поскачем далеко-далеко! - сказал  мальчик.   -  В  барскую  усадьбу, где мы были в прошлом году!     

   Дети скакали кругом по лужайке, и девочка - мы ведь   знаем,  что  это  была Бузинная матушка, - приговаривала:     

   - Ну, вот мы и за городом! Видишь крестьянский дом?  Огромная  хлебная  печь, словно гигантское яйцо, выпячивается из стены прямо на  дорогу. Над  домом раскинул свои ветви бузинный куст. Вон бродит по двору  петух,  роется в земле, выискивает корм для кур. Гляди, как важно он  выступает!  А  вот мы и на высоком холме у церкви, она стоит среди высоких  дубов,  один  из них наполовину засох... А вот мы у кузницы! Гляди,  как  ярко   пылает  огонь, как работают молотами полуобнаженные люди! Искры так и разлетаются  во все стороны! Но нам надо дальше, дальше, в барскую усадьбу!     

   И все, что ни называла девочка, сидевшая  верхом  на   "трости  позади  мальчика, проносилось мимо. Мальчик видел  все  это,  а   между  тем  они  только кружились по лужайке. Потом они играли на боковой  тропинке,  разбивали себе маленький садик. Девочка вынула  из  своего  венка   бузинный  цветок и посадила в землю. Он пустил корни и  ростки  и  скоро   вырос  в  большой куст бузины, точь-в-точь как у старичков в Новой слободке,  когда  они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли  гулять, но отправились не к Круглой башне и не во  Фредериксбергский  сад.   Нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на  воздух,  и  они   полетели над Данией. Весна сменялась летом, лето - осенью, осень  -  зимою.  Тысячи картин отражались в глазах мальчика и запечатлевались в  его  сердце, а  девочка все приговаривала:     

   - Этого ты не забудешь никогда!     

   А бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик   вдыхал  и  аромат  роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее:  ведь ее цветки  красовались у девочки на груди, а к ней он так часто склонял  голову.     

   - Как чудесно здесь весною! - сказала девочка, и они  очутились в  молодом буковом лесу. У ног их цвел душистый ясменник, из травы  выглядывали чудесные бледно-розовые анемоны. - О, если б  вечно  царила  весна   в  благоуханном датском буковом лесу!     

   - Как хорошо здесь летом! - сказала она, когда они   проносились  мимо  старой барской усадьбы с древним рыцарским замком. Красные  стены и  зубчатые фронтоны отражались во рвах с водой, где плавали лебеди,   заглядывая в старинные прохладные аллеи. Волновались, точно море, нивы,   канавы  пестрели красными и желтыми полевыми цветами, по изгородям  вился   дикий  хмель и цветущий вьюнок. А вечером взошла большая и круглая луна, с   лугов пахнуло сладким ароматом свежего сена. - Это не забудется никогда!     

   - Как чудно здесь осенью! - сказала девочка, и  свод   небесный  вдруг  стал вдвое выше и синее. Лес окрасился в чудеснейшие  цвета   -  красный,  желтый, зеленый. Вырвались на волю охотничьи собаки. Целые стаи   дичи  с  криком летали над курганами, где лежат старые  камни,  обросшие   кустами  ежевики. На темно-синем море забелели паруса. Старухи,  девушки  и   дети  обирали хмель и бросали его в большие чаны. Молодежь распевала старинные   песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых. -  Лучше  не  может  быть нигде!     

   - А как хорошо здесь зимою! - сказала девочка, и все  деревья  оделись  инеем, ветки их превратились в белые кораллы. Захрустел под  ногами снег,  словно все надели новые сапоги, а с неба одна за другой  посыпались падучие звезды. В домах зажглись елки, увешанные подарками; люди   радовались  и веселились. В деревне, в крестьянских домах, не умолкали  скрипки,  летели в воздух яблочные пышки. Даже  самые  бедные  дети  говорили:   "Как  все-таки чудесно зимою!"     

   Да, это было чудесно! Девочка показывала все мальчику, и  повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым  крестом,   флаг,  под которым плавал бывший матрос из Новой слободки. И вот  мальчик   стал  юношей, и ему тоже пришлось отправиться  в  дальнее  плавание  в  теплые   края, где растет кофе. На прощанье девочка дала ему цветок со своей груди, и он  спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою  родину  и раскрывал  книгу - всегда на том месте, где лежал цветок! И чем  больше  юноша смотрел на  цветок, тем свежее тот становился, тем сильнее  благоухал, а юноше казалось,  что он слышит аромат датских лесов.  В  лепестках  же цветка ему виделось  личико голубоглазой девочки, он словно слышал  ее  шепот: "Как хорошо тут  и весной, и летом, и осенью, и  зимой!"  И  сотни  картин проносились в  его памяти.     

   Так прошло много лет. Он состарился и сидел со своею  старушкой  женой  под цветущим деревом. Они держались за руки и говорили о  былом, о  своей  золотой свадьбе, точь-в-точь как их прадед и прабабушка из  Новой слободки. Голубоглазая девочка с бузинными цветками в волосах и на груди  сидела в ветвях дерева, кивала им головой и говорила: "Сегодня ваша   золотая  свадьба!" Потом она вынула из своего венка два цветка, поцеловала  их,  и  они заблестели, сначала как серебро, а потом как золото. А когда  девочка  возложила их на головы старичков, цветы превратились в золотые короны,  и  муж с женой сидели точно король с королевой, под  благоухающим  деревом,   так похожим на куст бузины. И старик рассказал жене историю  о  Бузинной   матушке, как сам слышал ее в детстве, и обоим казалось, что в той  истории  очень много похожего на историю их жизни. И как раз то, что было похожего, им и  нравилось больше всего.     

   - Вот так! - сказала девочка, сидевшая в листве. - Кто  зовет меня Бузинной матушкой, кто Дриадой, а настоящее-то мое имя Воспоминание.  Я сижу на дереве, которое все растет и растет. Я все помню,  обо  всем  могу   рассказать! Покажи-ка, цел ли еще у тебя мой цветок?     

   И старик раскрыл книгу: бузинный цветок лежал такой  свежий, точно его  сейчас только вложили между листами. Воспоминание ласково  кивало старичкам, а те сидели в золотых коронах, озаренные пурпурным  закатным   солнцем. Глаза их закрылись, и... и... Да тут и сказке конец!     

   Мальчик лежал в постели и сам не знал, видел ли он все  это во сне или  только слышал. Чайник стоял на столе, но бузина из него не  росла, а старичок собрался уходить и ушел.     

   - Как чудесно! - сказал мальчик. - Мама, я побывал в  теплых краях!     

   - Верно! Верно! - сказала мать. - После двух  таких   чашек  бузинного  чая не мудрено побывать в теплых краях. - И она хорошенько  укутала  его,  чтобы он не простыл. - Ты таки славно поспал, пока  мы   спорили,  сказка  это или быль!     

   - А где же Бузинная матушка? - спросил мальчик.     

   - В чайнике! - ответила мать. - Там ей и быть.     

     

    СВИНЬЯ-КОПИЛКА     

     

   Сколько игрушек было в детской! А высоко на шкафу стояла  глиняная копилка в виде свиньи. В спине у нее, конечно, была щель,  только  ее   еще  расширили ножом, чтобы проходили монеты и покрупнее, и две такие  монеты   в копилке уже лежали, не считая множества мелких.  Копилка  была  набита   битком, так что уж и не брякала даже, а о  большем  ни  одной  свинье  с   деньгами не о чем и мечтать. Стояла она на шкафу и  смотрела  на  все  в   комнате сверху вниз - она ведь могла купить все это, а такая мысль  хоть  кому  придаст уверенности в себе.     

   Все окружающие помнили об этом, хотя и не высказывались  вслух - у них  и без того было о чем поговорить. Ящик комода был полуоткрыт,   и  оттуда  высовывалась большая кукла, уже не первой молодости и с подклеенной   шеей. Поглядев по сторонам, она сказала:     

   - Давайте играть в людей - это всегда интересно!     

   Поднялась возня, зашевелились даже картины на стенах,  показывая,  что  и у них есть оборотная сторона, и против этого нечего  возразить.     

   Была полночь. В окна светил месяц, предлагая всем  даровое  освещение.  Участвовать в игре были приглашены все, даже детская  коляска, хотя она и  принадлежала к громоздкому, низшему разряду игрушек.     

   - Всяк хорош по-своему! - говорила она. - Не всем же быть  благородными, надо кому-нибудь и дело делать, как говорится!     

   Письменное приглашение получила только одна свиньякопилка  - она стояла так высоко, что устное могла и не услышать, рассудили игрушки.  Ну,  а  она даже не ответила, придет или нет, - и не пришла. Уж если  желают   ее  общества, то пусть сделают так, чтобы она видела все  со  своего  места.   Так и сделали.     

   Кукольный театр поставили прямо перед ней, вся сцена была  как на  ладони. Начать хотели комедией, а потом предполагалось  общее   чаепитие  и  обмен мнениями. Начали с конца. Лошадь-качалка заговорила о   тренировках  и чистоте породы, детская коляска - о железных дорогах и силе  пара.  Все  это было по их части, так кому же и говорить об этом, как не им?  Комнатные часы толковали о политике: "Тики-тики!" Про них  говорили,   что  они  знают, когда надо "ловить момент", да  вот  только  всегда   запаздывают.  Бамбуковая тросточка гордилась своим  железным  башмачком  и   серебряным  колпачком - она была обита и сверху и снизу. На диване лежали две   вышитые подушки, очень миленькие и очень глупенькие. И вот  началось   представление.     

   Все сидели и смотрели. Зрителей просили щелкать, хлопать  и греметь  в  знак одобрения. Но кнут заявил, что не щелкает старухам, а   только  непросватанным барышням.     

   - А я так хлопаю всем! - сказал пистон.     

   - Где-нибудь да надо стоять! - сказала плевательница.     

   У каждого были свои мысли, которые он и высказывал во  время представления. Комедия не стоила ломаного гроша, но  сыграна  была   превосходно.  Исполнители показывались публике только раскрашенной стороной;   смотреть  с оборотной на них не полагалось. Все играли замечательно и даже  вываливались за рампу - нитки были слишком длинны, - зато так каждый был   виднее. Склеенная кукла до того расчувствовалась, что расклеилась совсем, а   свинья-копилка ощутила в брюхе  такое  благодушие,  что  решила  сделать   что-нибудь для одного из актеров - например, упомянуть его в своем завещании  кик достойного быть погребенным вместе с нею, когда придет время.     

   Все пришли в такой восторг, что даже отказались от чая и  перешли прямо к обмену мнениями - это и называлось играть в людей,  причем   тут  не  было никакого злого умысла, а всего лишь игра... Каждый думал лишь о  себе да о том, что думает свинья с деньгами. А свинья  с  деньгами  думала   больше всех, думала о своем завещании и похоронах. "Когда придет  час..."  - а он всегда приходит скорее, чем ожидают.  Бац!  Свинья   свалилась  со  шкафа на пол и разлетелась вдребезги. А монеты так и   запрыгали,  так  и  заплясали. Маленькие вертелись волчком, крупные катились  солидно.     

   Особенно долго катилась одна - ей очень  хотелось   погулять  по  белу  свету. Так оно и сталось - и она отправилась  гулять  по   свету,  и  остальные тоже. А черепки от свиньи отправились в мусорный ящик.  Только на  шкафу уже на другой день красовалась новая свинья-копилка. В   желудке  у  нее было еще пусто, и она не брякала - в этом она была схожа со   старой.  Для начала довольно и этого, а мы на этом кончим.     

     

    ПОСЛЕДНИЙ СОН СТАРОГО ДУБА     

   (Рождественская сказка)     

     

   В лесу, высоко на круче, на открытом берегу моря стоял  старый-престарый дуб, и было ему ровно триста шестьдесят пять лет, - срок  немалый, ну  а для дерева это все равно что для нас,  людей,  столько  же   суток.  Мы  бодрствуем днем, спим и видим сны ночью. С деревом дело  обстоит   иначе:  дерево бодрствует три времени года и засыпает только к зиме. Зима -  время его сна, его ночь после долгого дня - весны, лета и осени.     

   В теплые летние дни вокруг его кроны плясали  мухиподенки;  они  жили,  порхали и были счастливы, а когда одно из этих  крошечных созданий в  тихом блаженстве опускалось отдохнуть на большой свежий  лист,  дуб  всякий  раз говорил:     

   - Бедняжка! Вся твоя жизнь -  один-единственный  день!   Такая  короткая... Как печально!     

   - Печально? - отвечала поденка. - О чем это ты?  Кругом   так  светло,  тепло и чудесно! Я так рада!     

   - Да ведь всего один день - и конец!     

   - Конец? - говорила поденка. - Чему конец? И тебе тоже?     

   - Нет, я-то, может, проживу тысячи твоих дней, мой день тянется  целые  времена года! Ты даже и сосчитать не можешь, как это долго!     

   - Нет, не понимаю я тебя! У тебя тысячи моих дней, а  у   меня  тысячи  мгновений, и в каждом радость и счастье! Ну, а разве с твоей  смертью умрет и вся краса мира?     

   - Нет, - отвечал дуб. - Мир будет существовать куда  дольше, бесконечно, я и представить себе не могу, как долго!     

   - Так, значит, нам с тобой дано поровну, только считаем  мы  по-разному!     

   И поденка плясала и кружилась в  воздухе,  радовалась   своим  нежным,  изящным, прозрачно-бархатистым крылышкам,  радовалась  теплому   воздуху,  напоенному запахом клевера, шиповника, бузины и жимолости. А  как   пахли  ясменник, примулы и мята! Воздух был такой душистый, что впору было  захмелеть от него. Что за долгий и чудный был день, полный радости  и   сладостных ощущений! А когда солнце садилось, мушка чувствовала такую  приятную  усталость, крылья отказывались ее носить, она тихо  опускалась  на  мягкую  колеблющуюся былинку, сникала головой и сладко засыпала. Это была  смерть.     

   - Бедняжки! - говорил дуб. - Уж слишком короткая у них  жизнь!     

   И каждый летний день повторялась та же пляска, тот же  разговор, ответ  и засыпание; так повторялось с целыми поколениями поденок, и  все они были одинаково веселы, одинаково счастливы.     

   Дуб бодрствовал свое утро - весну, свой полдень - лето и  свой вечер осень, наступала пора засыпать и ему, приближалась его ночь - зима.     

   Вот запели бури: "Покойной ночи! Покойной ночи! Тут   лист  упал,  там  лист упал! Мы их обрываем, мы их обрываем! Постарайся  заснуть!  Мы  тебя  убаюкаем, мы тебя укачаем! Не правда ли, как хорошо твоим  старым ветвям?  Их так и ломит от удовольствия! Спи сладко, спи сладко! Это  твоя  триста  шестьдесят пятая ночь, ведь ты еще все равно что  годовалый   малыш!  Спи  сладко! Облака сыплют снег, он ляжет простыней, мягким покрывалом  вокруг  твоих ног! Спи сладко, приятных тебе снов!"     

   И дуб сбросил с себя листву, собравшись на  покой,   готовясь  уснуть,  провести в грезах всю долгую зиму, видеть во сне картины  пережитого, как  видят их во сне люди.     

   Он тоже был когда-то маленьким, и колыбелью ему был  желудь. По  человеческому счету он был теперь на сороковом десятке. Больше,  великолепнее  его не было дерева в лесу. Вершина его высоко возносилась над  всеми  деревьями и была видна с моря издалека, служила приметой  для  моряков.   А  дуб и не знал о том, сколько глаз искало его. В его зеленой кроне   гнездились лесные голуби, куковала кукушка, а осенью, когда листья его казались  выкованными из меди, на ветви присаживались перелетные  птицы,  отдохнуть перед  тем, как пуститься через море. Но сейчас, зимой, дуб стоял  без листьев, и  видно было, какие у него изгибистые, узловатые сучья; вороны и галки по очереди  садились на них и говорили о том, какая  тяжелая  настала пора, как трудно  будет зимой добывать прокорм.     

   В ночь под рождество дубу приснился самый чудный сон его  жизни.  Послушаем же!     

   Он как будто чувствовал, что время настало праздничное,  ему  слышался  вокруг звон колоколов, грезился теплый тихий летний день. Он  широко раскинул свою могучую зеленую крону; между его ветвями  и  листьями   играли  солнечные лучи, воздух был напоен ароматом трав и кустов; пестрые  бабочки гонялись друг за другом; мухи-поденки плясали, как будто все только и   существовало для их пляски и веселья. Все, что из года в год переживал и  видел  вокруг себя дуб, проходило теперь перед ним словно  в  праздничном  шествии.  Ему виделись конные рыцари и дамы прошлых времен, с перьями  на  шляпах и  соколами на руке. Они проезжали  через  лес,  трубил  охотничий  рог, лаяли  собаки. Ему виделись вражеские солдаты в  блестящих  латах  и  пестрых одеждах,  с пиками и алебардами; они разбивали палатки,  а  затем  снимали их. Пылали  бивачные костры, люди пели и спали под широко  раскинувшимися ветвями дуба. Ему  виделись счастливые влюбленные, они встречались здесь в лунном свете и вырезали  первую букву своих имен на его  иссера-зеленой коре. Веселые странствующие  подмастерья, бывало,  -  с  тех  пор прошло много, много лет, - развешивали на  его ветвях цитры и  эоловы  арфы, и теперь они висели опять и звучали опять так  призывно. Лесные голуби ворковали, словно хотели рассказать, что чувствовало  при этом дерево, кукушка куковала, сколько летних дней ему еще осталось жить.     

   И вот словно новый поток жизни заструился в нем  от   самых  маленьких  корешков до самых высоких ветвей и листьев. И чудилось ему,  что он потягивается, чуялась жизнь и тепло в корнях там, под землей,  чуялось,   как  прибывают силы. Он рос все выше и выше, ствол быстро, безостановочно  тянулся ввысь, крона становилась все гуще, все пышнее, все раскидистее.  И  чем  больше вырастало дерево, тем больше росла в нем радостная жажда  вырасти еще  выше, подняться к самому солнцу, сверкающему и горячему.     

   Вершина дуба уже поднялась над облаками, которые неслись   внизу,  как  стаи перелетных птиц или белых лебедей.     

   Дуб видел каждым листком своим, словно у каждого были  глаза. Он видел  и звезды среди дня, и были они такие большие, блестящие!   Каждая  светилась, словно пара ясных, кротких очей, напоминая о других  знакомых  глазах - глазах детей и влюбленных, которые встречались под его  кроной.     

   Дуб переживал чудные, блаженные мгновенья. И все-таки ему  недоставало  его лесных друзей... Ему так хотелось, чтобы и все другие   деревья,  все  кусты, травы и цветы поднялись вместе с ним, ощутили ту же  радость, увидели тот же блеск, что и он. Могучий дуб даже и в эти минуты   блаженного  сна не был вполне счастлив: ему хотелось разделить свое счастье со  всеми  - и малыми и большими, и чувство это трепетало в каждой его ветке,   каждом листке страстно и горячо, словно в человеческой груди.     

   Крона дуба шевелилась, словно искала чего-то, словно ей   чего-то  недоставало; он поглядел вниз и вдруг услышал запах ясменника, а   потом  и  еще более сильный запах жимолости и фиалок, и ему показалось  даже,   что  он слышит кукушку.     

   И вот сквозь облака проглянули зеленые верхушки леса. Дуб  увидал  под  собой другие деревья, они тоже росли и тянулись вверх; кусты и  травы тоже. Некоторые даже вырывались из земли с корнями, чтобы лететь   быстрее.  Впереди всех была береза; словно  белая  молния,  устремлялся  вверх   ее  стройный ствол, ветви развевались, как зеленые покрывала и знамена.  Все   лесные растения, даже коричневые султаны тростника, поднимались к  облакам;  птицы с песнями летели за ними, а на былинке, зыбившейся на  ветру,  как  длинная зеленая лента, сидел кузнечик и наигрывал крылышком на своей  тонкой  ножке. Гудели майские жуки, жужжали пчелы, заливались во все горло птицы; все в  поднебесье пело и ликовало.     

   "А где же красный водяной цветок? Пусть и он будет с  нами!  -  сказал  дуб. - И голубой колокольчик, и малютка маргаритка!"     

   Дуб всех хотел видеть возле себя.     

   "Мы тут, мы тут!" - раздалось со всех сторон.     

   "А красивый прошлогодний ясменник? А ковер ландышей,  что  расстилался  здесь год назад? А чудесная дикая яблонька и все  те,  кто   украшал  лес  много, много лет? Если б они дожили до этого мгновенья, они  были   бы  с  нами!"     

   "Мы тут, мы тут!" - раздалось в вышине,  будто   отвечавшие  пролетели  как раз над ним.     

   "Нет, до чего же хорошо, просто не верится! -  ликовал старый  дуб.  Они все тут со мной, и малые и большие! Ни один не   забыт!  Возможно  ли  такое счастье?"     

   "Все возможно!" - прозвучало в ответ.     

   И старый дуб, не перестававший расти, почувствовал вдруг,  что  совсем  отделяется от земли.     

   "Ничего не может быть лучше! - сказал он. - Теперь  меня не удерживают  никакие узы! Я могу взлететь к самому источнику света и   блеска!  И  все  мои дорогие друзья со мною! И малые и большие - все!"     

   "Все!"     

   Вот что снилось старому дубу. И пока он грезил, над   землей  и  морем  бушевала страшная буря - это было в рождественскую ночь. Море  накатывало  на берег тяжелые валы, дуб скрипел и трещал и был вырван с корнями  в  ту  самую минуту, когда ему снилось, что он отделяется от  земли.  Дуб   рухнул... Триста шестьдесят пять лет его жизни стали теперь как  один  день   для мухи-поденки.     

   В рождественское утро, когда взошло солнце, буря   утихла.  Празднично  звонили колокола, изо всех труб, даже из трубы самой  бедной хижины, вился голубой дымок, словно жертвенный фимиам в праздник  друидов. Море  все  более успокаивалось, и на большом корабле, выдержавшем  ночную бурю, подняли нарядные рождественские флаги.     

   - А дерева-то нет больше! Ночная буря сокрушила старый  дуб, нашу примету на берегу! - сказали моряки. - Кто нам его заменит? Никто!     

   Вот какою надгробною речью, краткою, но сказанною от  чистого  сердца,  почтили моряки старый дуб, поверженный бурей на снежный   покров.  Донеслась до дуба и старинная песнь, пропетая моряками. Они пели о  рождестве,  и звуки песни возносились высоко-высоко к небу, как возносился к  нему  в  своем последнем сне старый дуб.     

     

    СКОРОХОДЫ     

     

   Был назначен приз, и даже два, один большой, другой   малый,  за  наибольшую быстроту - не на состязании, а вообще в течение целого  года.     

   - Я получил первый приз! - сказал заяц. - По-моему, уж  можно  ожидать  справедливости, если судьи - твои близкие друзья и родные.  Однако присудить второй приз улитке? Мне это даже обидно!     

   - Но ведь надо же принимать во внимание и усердие, и  добрую волю, как  справедливо рассудили высокоуважаемые судьи, и я вполне  разделяю их мнение! - заметил заборный столб, бывший свидетелем присуждения   призов.  Улитке понадобилось полгода, чтобы переползти через  порог,  но   всетаки  она спешила на совесть и даже сломала себе второпях бедренную кость!  Она  душой и телом отдавалась своему делу, да еще тащила на спине  свой  дом!   Такое усердие достойно всяческого поощрения, вот почему ей  и  присужден   второй приз.     

   - Могли бы, кажется, и меня взять в расчет!  -  сказала   ласточка.  Быстрее меня на лету, смею думать, никого нет! Где только я не  побывала!  Везде, везде!     

   - В том-то и беда, - сказал столб. - Уж  больно  много   вы  рыскаете!  Вечно рветесь в чужие края, чуть у нас холодком повеет. Вы не  патриотка,  а потому и не в счет.     

   - А если бы я проспала всю зиму в болоте, тогда на меня   обратили  бы  внимание? - спросила ласточка.     

   - Принесите справку от самой болотницы, что  вы   проспали  на  родине  хоть полгода, тогда посмотрим!     

   - Я-то заслуживала первого приза, а не второго! -  заметила улитка.  Я ведь знаю, что заяц бегает, только когда думает, что за ним  гонятся, словом, из трусости! А я смотрела на движение как на свою жизненную   задачу и пострадала при исполнении служебных обязанностей! И уж если  кому  и  следовало присудить первый приз, так это мне! Но я не люблю  поднимать  шум,  терпеть не могу!     

   И она плюнула.     

   - Я могу засвидетельствовать, что каждый приз был  присужден  справедливо! - заявила межевая веха. - Я вообще держусь порядка,  меры, расчета.  Уже восьмой раз я имею честь участвовать в присуждении призов,  но только  в этот раз настояла на своем. Дело в том, что я всегда  присуждаю   призы  по алфавиту: для первого приза беру букву с начала, для второго - с  конца. Потрудитесь теперь обратить внимание на мой счет:  восьмая  буква  с   начала - "з", и на первый приз я подала голос за зайца, а восьмая   буква  с конца - "у", и на второй приз я подала голос за  улитку.  В   следующий  раз первый приз назначу букве "и", а второй-букве  "с". Главное, порядок!  Иначе и опереться не на что.     

   - Не будь я сам в числе судей, я бы подал голос  за   себя!  -  сказал  осел. - Надо принимать во внимание не только быстроту, но и   другие  качества - например, груз. На этот раз я, впрочем, не хотел упирать на  эти  обстоятельства, равно как и на ум зайца или на ловкость, с какой он   путает следы, спасаясь от погони. Но есть обстоятельство, на которое вообще-то  принято обращать внимание и которое никоим образом нельзя упускать  из виду -  это красота. Я взглянул на чудесные, хорошо развитые уши зайца  - на них,  право, залюбуешься, - и мне показалось, что я вижу самого себя  в детском  возрасте! Вот я и подал голос за зайца.     

   - Ж-ж-жж! - зажужжала муха. -  Я  не  собираюсь  держать   речь,  хочу  только сказать несколько слов. Уж я-то попроворнее всякого зайца,  это  я  знаю точно! Недавно я даже подбила одному зайчишке заднюю ногу. Я  сидела  на паровозе, я это часто делаю - так лучше всего следить за   собственной  быстротой. Заяц долго бежал впереди поезда; он и не  подозревал   о  моем  присутствии. Наконец ему пришлось свернуть в сторону, и тут-то паровоз  и  толкнул его в заднюю ногу, а я сидела на паровозе. Заяц остался на  месте, а  я помчалась дальше. Кто же победил? Полагаю - я! Только  очень  он  мне нужен,  этот приз!     

   "А по-моему, - подумала дикая роза, вслух она ничего  не сказала, не в  ее характере это было, хотя и лучше было бы, если б она   высказалась,  по-моему, и первого и второго приза заслуживает солнечный луч!   Он  вмиг  пробегает безмерное пространство от солнца до земли и пробуждает от   сна  всю природу. Поцелуи его дарят красоту - мы, розы, алеем и благоухаем от   них. А высокие судьи, кажется, совсем и не заметили его! Будь я лучом, я  бы  отплатила им солнечным ударом... Нет, это отняло бы у  них  последний  ум, а  они им и так небогаты. Лучше промолчать. В лесу мир и тишина!  Как  хорошо  цвести, благоухать, упиваться светом и жить в сказаниях и песнях!  Но солнечный  луч переживет нас всех!"     

   - А какой первый приз? - спросил дождевой червь. Он  проспал событие и  только-только явился на сборный пункт.     

   - Свободный вход в огород с капустой! - ответил осел. - Я  сам  назначал призы! Первый приз должен был получить заяц, и я, как мыслящий и  деятельный член судейской комиссии, обратил надлежащее внимание на потребности  и нужды зайца. Теперь он обеспечен. А улитке мы предоставили право  сидеть на  придорожном камне, греться на солнце и лакомиться мхом.  Кроме  того, она  избрана одним из главных судей в соревнованиях по бегу. Хорошо  ведь иметь специалиста  в комиссии, как это называется у людей. И,  скажу  прямо, судя по такому  прекрасному началу, мы вправе  ожидать  в  будущем  многого!     

     

    ВЕТЕР РАССКАЗЫВАЕТ О ВАЛЬДЕМАРЕ ДО И ЕГО ДОЧЕРЯХ     

     

   Пронесется ветер над травой, и по ней пробежит  зыбь,   как  по  воде;  пронесется над нивою, и она взволнуется, как море. Так танцует  ветер.  А  послушай его рассказы! Он поет их, и голос его звучит по-разному: в  лесу  - так, в слуховых окнах, щелях и трещинах стен - иначе. Видишь,  как  он   гонит по небу облака, точно стада овец?     

   Слышишь, как он воет в открытых воротах, будто сторож  трубит в рог? А  как странно гудит он в дымоходе, врываясь в камин!  Пламя   вспыхивает  и  разлетается искрами, озаряя дальние углы комнаты, и сидеть   тут,  слушая  его, тепло и покойно. Пусть рассказывает только он один! Сказок  и  историй он знает больше, чем все мы, вместе взятые. Слушай же,  он   начинает  рассказ!     

   "У-у-уу! Лети дальше!" - это его припев.     

   - На берегу Большого Бельта стоит старый замок  с   толстыми  красными  стенами, - начал ветер. - Я знаю там каждый камень, я видел  их все,  еще  когда они сидели в стенах замка Марека  Стига.  Замок  снесли,   а  камни  опять пошли в дело, из них сложили новые стены, новый  замок,  в   другом  месте - в усадьбе Борребю, он стоит там и поныне.     

   Знавал я и высокородных владельцев и владетельниц замка,  много их поколений сменилось на моих глазах. Сейчас я расскажу о  Вальдемаре   До  и  его дочерях!     

   Высоко держал он свою голову - в нем текла королевская  кровь. И  умел  он не только оленей травить да кубки осушать, а кое-что  получше,  а  что  именно - "поживем-увидим", говаривал он.     

   Супруга его, облаченная в парчовое платье, гордо ступала  по блестящему мозаичному полу. Роскошна была обивка стен, дорого плачено за  изящную  резную мебель. Много золотой и серебряной утвари принесла госпожа в  приданое. В погребах хранилось немецкое пиво - пока там вообще чтолибо  хранилось. В конюшнях ржали холеные вороные кони. Богато жили в замке  Ворребю  - пока богатство еще держалось.     

   Были у хозяев и дети, три нежных девушки: Ида, Йоханна и  Анна Дортея.  Я еще помню их имена.     

   Богатые то были люди,  знатные,  родившиеся  и  выросшие   в  роскоши.  У-у-уу! Лети дальше! - пропел ветер и продолжал свой рассказ: -   Тут  не  случалось мне видеть, как в других старинных замках, чтобы   высокородная  госпожа вместе со своими девушками сидела в парадном  зале  за   прялкой.  Нет, она играла на звучной лютне и пела, да не одни только старые   датские песни, а и чужеземные, на других языках. Тут шло гостеванье и   пированье, гости наезжали и из дальних и из ближних  мест,  гремела  музыка,   звенели бокалы, и даже мне не под силу было их перекрыть! Тут с  блеском  и  треском гуляла спесь, тут были господа, но не было радости.     

   Стоял майский вечер, - продолжал ветер, - я шел с   запада.  Я  видел,  как разбивались о ютландский берег корабли, я  пронесся   над  вересковой  пустошью и зеленым лесистым побережьем, я, запыхавшись и  отдуваясь, прошумел над островом Фюн и Большим Бельтом и улегся только у   берегов  Зеландии, близ Борребю, в великолепном дубовом лесу - он был еще цел   тогда.     

   По лесу бродили парни из окрестных деревень и собирали  хворост и ветви, самые крупные и сухие. Они возвращались с ними в селение,  складывали  их в кучи, поджигали и с песнями принимались плясать вокруг.  Девушки  не  отставали от парней.     

   Я лежал смирно, - рассказывал ветер, - и лишь тихонько  дул на  ветку,  положенную самым красивым парнем. Она вспыхнула, вспыхнула ярче  всех,  и  парня назвали королем праздника, а он выбрал себе из  девушек   королеву.  То-то было веселья и радости - больше, чем в  богатом  господском   замке  Борребю.     

   Тем временем к замку подъезжала запряженная шестерней  золоченая карета. В ней сидела госпожа и три ее дочери, три нежных,  юных,   прелестных  цветка: роза, лилия и бледный гиацинт. Сама мать была как пышный  тюльпан  и не отвечала ни на один книксен,  ни  на  один  поклон,  которыми   приветствовали ее приостановившие игру поселяне. Тюльпан словно боялся сломать  свой хрупкий стебель.     

   "А вы, роза, лилия и бледный гиацинт, - да, я видел  их всех троих,  чьими королевами будете вы? - думал я. - Вашим королем будет  гордый  рыцарь, а то, пожалуй, и принц!" У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!      

   Так вот, карета проехала, и поселяне вновь пустились в  пляс.  Госпожа  совершала летний объезд своих владений - Борребю, Тьеребю,  всех  селений  окрест.     

   А ночью, когда я поднялся, - продолжал ветер, -  высокородная  госпожа  легла, чтобы уже не встать. С нею случилось то, что  случается  со  всеми  людьми, ничего нового. Вальдемар До стоял несколько   минут  серьезный  и  задумчивый. Гордое дерево гнется, но не ломается,  думалось  ему.  Дочери  плакали, дворня тоже утирала глаза платками. Госпожа До  поспешила дальше  из этого мира, полетел дальше и я! У-у-уу! - сказал ветер.     

   Я вернулся назад - я часто возвращался, - проносясь над  островом  Фюн  и Большим Бельтом, и улегся на морской берег в Борребю, близ   великолепного дубового леса. В нем вили себе гнезда орланы, вяхири, синие   вороны  и даже черные аисты. Стояла ранняя весна. Одни птицы еще сидели  на   яйцах, другие уже вывели птенцов. Ах, как летали, как кричали птичьи стаи!  В  лесу раздавались удары топоров, дубы были обречены на сруб.  Вальдемар  До  собирался построить дорогой корабль - военный  трехпалубный  корабль,  его  обещал купить король. Вот почему валили лес - примету моряков,  прибежище птиц.  Летали кругами вспугнутые сорокопуты - их гнезда были разорены. Орланы и прочие  лесные птицы лишались своих жилищ. Они как шальные  кружили в воздухе, крича от  страха и злобы. Я понимал  их.  А  вороны  и  галки кричали громко и  насмешливо: "Крах! Вон из гнезда! Крах! Крах!"     

   Посреди леса, возле артели лесорубов, стояли Вальдемар До  и  три  его  дочери. Все они смеялись над дикими криками птиц,  все,  кроме   младшей,  Анны Дортеи. Ей было жаль птиц, и когда настал черед полузасохшего  дуба,  на голых ветвях которого ютилось гнездо черного аиста с уже   выведенными  птенцами, она попросила не рубить дерево, попросила со слезами   на  глазах, и дуб пощадили ради черного аиста - стоило ли  разговаривать   из-за  одного дерева!     

   Затем пошла пилка и рубка - строили трехпалубный корабль.  Сам  строитель был незнатного рода, но благородной души человек. Глаза и лоб  обличали в нем ум, и Вальдемар До охотно слушал его рассказы.  Заслушивалась   их и молоденькая Ида, старшая дочь, которой было пятнадцать лет.  Строитель же,  сооружая корабль для Вальдемара До, строил  воздушный  замок  и  для себя, в  котором он и Ида сидели рядышком, как муж и жена. Так оно  и  сталось бы, будь  его замок с каменными стенами, с валами и рвами, с  лесом и садом. Только где  уж воробью соваться в  танец  журавлей!  Как  ни  умен был молодой строитель,  он все же был бедняк. У-у-уу! Умчался я, умчался и он - не смел он больше там  оставаться, а Ида примирилась со своей судьбой, что же ей было делать?..     

   В конюшнях ржали вороные кони, на них стоило поглядеть, и  на них глядели. Адмирал, посланный самим королем для осмотра и покупки нового   военного корабля, громко восхищался ретивыми конями. Я хорошо все  слышал,   ведь я прошел за господами в открытые двери и сыпал им под ноги  золотую   солому, - рассказывал ветер. - Вальдемар До хотел получить золото, а адмирал -  вороных коней, оттого-то он и нахваливал их. Но его не поняли, и  дело не  сладилось. Корабль как стоял, так и остался  стоять  на  берегу,  прикрытый  досками, - ноев ковчег, которому не суждено было  пуститься  в  путь. У-у-уу!  Лети дальше! Лети дальше! Жалко было смотреть на него!     

   Зимою, когда земля лежала  под  снегом,  плавучие  льды   забили  весь  Бельт, а я нагонял их на берег, - говорил ветер. - Зимою  прилетали  стаи  ворон и воронов, одни чернее  других.  Птицы  садились  на   заброшенный,  мертвый, одинокий корабль, стоявший на берегу, и хрипло кричали о  загубленном лесе, о разоренных дорогих им гнездах, о бесприютных старых  птицах  о бездомных молодых, и все ради этого величественного хлама - гордого корабля,  которому не суждено выйти в море.     

   Я вскрутил снежный вихрь, и снег ложился вокруг  корабля   и  накрывал  его, словно разбушевавшиеся волны. Я дал ему послушать свой голос  и  музыку бури. Моя совесть чиста: я сделал  свое  дело,  познакомил  его  со   всем, что полагается знать кораблю. У-у-уу! Лети дальше!     

   Прошла и зима. Зима и лето проходят, как проношусь я,  как  проносится  снег, как облетает яблоневый цвет и падают  листья.  Лети   дальше!  Лети  дальше! Лети дальше! Так же и с людьми...     

   Но дочери были еще молоды. Ида по-прежнему цвела, словно  роза, как  и  в то время, когда любовался ею строитель корабля. Я часто играл  ее  распущенными русыми волосами, когда она задумчиво стояла под яблоней в   саду, не замечая, как я осыпаю ее цветами. Она смотрела на красное солнышко и  золотой небосвод, просвечивавший между темными деревьями и кустами.     

   Сестра ее, Йоханна, была как стройная блестящая лилия;  она была горда  и надменна и с такой же тонкой талией, какая была у матери.   Она  любила  заходить в большой зал, где висели портреты предков. Знатные   дамы  были  изображены в бархатных и шелковых платьях и затканных жемчугом  шапочках,  прикрывавших заплетенные в косы волосы. Как прекрасны были они!  Мужья их  были в стальных доспехах или дорогих мантиях на беличьем меху с  высокими  стоячими голубыми воротниками. Мечи они носили не на пояснице, а у   бедра. Где-то будет висеть со временем портрет Йоханны, как-то будет выглядеть  ее благородный супруг? Вот о чем она думала, вот что беззвучно шептали ее губы.  Я подслушал это, когда ворвался в зал по длинному  проходу  и, переменившись,  понесся вспять.     

   Анна Дортея, еще четырнадцатилетняя девочка, была тиха   и  задумчива.  Большие синие, как море, глаза ее смотрели серьезно и грустно,  но на устах порхала детская улыбка. Я не мог ее сдуть, да и не хотел.     

   Я часто встречал Анну Дортею в саду, на дороге и в поле.  Она собирала  цветы и травы, которые могли пригодиться ее отцу: он приготовлял  из  них  питье и капли. Вальдемар До был не только заносчив и горд, но и учен.  Он  много знал. Все это видели, все об этом шептались. Огонь пылал в его камине  даже в летнее время, а дверь была на замке.  Он  проводил  взаперти  дни и  ночи, но не любил распространяться о своей  работе.  Силы  природы  надо  испытывать в тиши. Скоро, скоро найдет он самое лучшее, самое  драгоценное -  червонное золото.     

   Вот почему из камина валил дым, вот почему трещало и  полыхало  в  нем  пламя. Да, да, без меня тут не обошлось, -  рассказывал   ветер.  "Будет,  будет! - гудел я в трубу. - Все развеется дымом, сажей,   золой,  пеплом.  Ты прогоришь! У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!"  Вальдемар До  стоял  на  своем.     

   Куда же девались великолепные лошади из конюшен? Куда   девалась  старинная золотая и серебряная утварь из шкафов? Куда девались коровы  с полей, все добро и имение? Да, все это можно расплавить! Расплавить в   золотом тигле, но золота не получить.     

   Пусто стало в кладовых, в погребах и на  чердаках.   Убавилось  людей,  прибавилось мышей. Оконное стекло лопнет здесь, треснет там,  и  мне  уже  не надо входить непременно через дверь, - рассказывал ветер. -   Где  дымится труба, там готовится еда, а тут дымилась такая труба, что  пожирала  всю еду ради червонного золота.     

   Я гудел в крепостных воротах, словно сторож трубил в рог,  но  тут  не  было больше сторожа, - рассказывал ветер. - Я вертел башенный  флюгер,  и  он скрипел, словно сторож храпел на башне, но сторожа не было  и   там  были только крысы да мыши. Нищета накрывала на стол, нищета  водворилась  в  платяных шкафах и буфетах, двери срывались с петель, повсюду появились  трещины  и щели, я свободно входил и выходил, - рассказывал ветер, -  оттого-то и знаю,  как все было.     

   От дыма и пепла, от забот и бессонных ночей поседели  борода  и  виски  владельца Борребю, пожелтело и избороздилось морщинами   лицо,  но  глаза  по-прежнему блестели в ожидании золота, желанного золота.     

   Я пыхал ему дымом и пеплом в лицо и  бороду.  Вместо   золота  явились  долги. Я свистел в разбитых окнах и щелях, задувал  в  сундуки   дочерей,  где лежали их полинявшие, изношенные платья - носить их приходилось   без  конца, без перемены. Да, не такую песню  пели  девушкам  над  колыбелью!   Господское житье стало житьем горемычным. Лишь я один пел  там  во  весь   голос! - рассказывал ветер. - Я засыпал весь  замок  снегом  -  говорят,  будто  под снегом теплее. Взять дров неоткуда было, лес-то ведь вырубили.  А мороз так  и трещал. Я гулял по всему замку, врывался в слуховые окна и  проходы, резвился  над крышей и стенами. Высокородные дочери  попрятались  от холода в постели,  отец залез под меховое одеяло. Ни еды,  ни  дров  вот так господское житье!  У-у-уу! Лети дальше! Будет, будет! Но господину До было мало.     

   "За зимою придет весна, - говорил он. - За  нуждою   придет  достаток.  Надо только немножко подождать, подождать. Имение заложено,  теперь самое  время явиться золоту, и оно явится к празднику".     

   Я слышал, как он шептал пауку:  "Ты,  прилежный   маленький  ткач,  ты  учишь меня выдержке. Разорвут твою ткань, ты начинаешь с начала  и  доводишь работу до конца. Разорвут опять - ты опять, не пав духом,   принимаешься за дело. С начала, с начала! Так и следует! И в  конце  концов   ты  будешь вознагражден".     

   Но вот и первый день пасхи.  Зазвонили  колокола,   заиграло  на  небе  солнце. Вальдемар До лихорадочно работал всю  ночь,   кипятил,  охлаждал,  перемешивал, возгонял. Я слышал, как он вздыхал в  отчаянии, слышал,  как  он молился, слышал, как он задерживал дыхание. Лампа  его  потухла  -  он  этого не заметил. Я раздувал уголья, они бросали красный  отсвет  на  его  бледное как мел лицо с глубоко запавшими глазами. И вдруг  глаза его стали расширяться все больше и больше и вот уже, казалось, готовы  были выскочить из орбит.     

   Поглядите в сосуд алхимика! Там что-то мерцает. Горит,  как жар,  чистое и тяжелое... Он подымает сосуд дрожащей рукою, он с дрожью в   голосе  восклицает: "Золото! Золото!" У него закружилась голова, я  мог  бы  свалить его одним дуновением, - рассказывал ветер, - но я лишь подул  на угли и последовал за ним в комнату, где мерзли его дочери. Его камзол,  борода, взлохмаченные волосы были обсыпаны пеплом. Он выпрямился и  высоко   поднял сокровище, заключенное в хрупком сосуде. "Нашел!  Получил!   Золото!" - закричал он и протянул им сосуд, искрившийся на  солнце,  но   тут  рука его дрогнула, и сосуд упал на пол, разлетелся на  тысячу  осколков.   Последний мыльный пузырь надежды лопнул...  У-у-уу!  Лети  дальше!  И  я   унесся из замка алхимика.     

   Поздней осенью, когда дни становятся короче, а туман  приходит со своей мокрой тряпкой и выжимает капли на ягоды и голые  сучья,  я   вернулся  свежий и бодрый, проветрил и обдул небо от туч и, кстати, пообломал  гнилые ветви - работа не ахти какая, но кто-то должен же ее делать. В замке   Борребю тоже было чисто, словно выметено, только на другой  лад.  Недруг   Вальдемара До, Ове Рамель из Баснеса, явился с закладной на именье:  теперь  замок и все имущество принадлежали ему. Я колотил по  разбитым  окнам, хлопал  ветхими дверями, свистел в щели и дыры:  "У-у-уу!  Пусть  не  захочется  господину Ове остаться тут!"  Ида  и  Анна  Дортея  заливались  горькими  слезами; Йоханна стояла гордо выпрямившись, бледная,  до  крови  прикусив  палец. Но что толку! Ове Рамель позволил господину  До  жить  в  замке до самой  смерти, но ему и спасибо за это не сказали. Я все слышал,  я видел, как  бездомный дворянин гордо вскинул голову и выпрямился. Тут я  с такой силой  хлестнул по замку и старым липам, что сломал толстенную  и  нисколько не гнилую  ветвь. Она упала  возле  ворот  и  осталась  лежать,  словно метла, на случай,  если понадобится что-нибудь вымести. И вымели прежних владельцев.     

   Тяжелый выдался день, горький час, но они были настроены  решительно и  не гнули спины. Ничего у них не осталось, кроме того, что было  на  себе,  да вновь купленного сосуда, в который собрали с пола остатки   сокровища,  так много обещавшего, но не давшего ничего. Вальдемар До спрятал  его  на  груди, взял в руки посох, и вот некогда богатый владелец замка вышел   со  своими тремя дочерьми из Борребю. Я охлаждал своим дуновением его  горячие  щеки, гладил по бороде и длинным седым  волосам  и  пел,  как  умел:   "У-у-уу! Лети дальше! Лети дальше!"     

   Ида и Анна Дортея шли рядом с отцом; Йоханна, выходя из  ворот,  обернулась. Зачем? Ведь счастье не обернется. Она посмотрела на красные  стены, возведенные из камней замка Марека Стига, и вспомнила о его дочерях.  И  старшая, младшую за руку взяв, Пустилась бродить с ней по свету.     

   Вспомнила ли Йоханна эту песню? Тут изгнанниц было трое,  да четвертый  - отец. И они поплелись по дороге, по которой, бывало, ездили в   карете,  поплелись в поле Смидструп, к жалкой мазанке, снятой ими за десять  марок  в год, - новое господское поместье, пустые стены, пустая посуда.   Вороны  и галки летали над ними и насмешливо кричали:  "Крах!  Крах!   Разорение!  Крах!" - как кричали птицы в лесу Борребю, когда деревья  падали под ударами топоров.     

   Господин До и его дочери отлично понимали эти крики, хоть  я и дул  им  в уши изо всех сил - стоило ли слушать?     

   Так вошли они в мазанку, а я понесся над болотами и  полями, над голыми кустами и раздетыми лесами, в открытое море, в другие  страны. У-у-уу!  Лети дальше! Лети дальше! И так из года в год.     

   Что же сталось с Вальдемаром До, что сталось с  его   дочерьми?  Ветер  рассказывает:     

   - Последней я видел Анну Дортею, бледный  гиацинт,  -   она  была  уже  сгорбленной старухой, прошло ведь целых пятьдесят лет. Она  пережила всех  и все знала.     

   На вересковой пустоши близ города Виборга стоял  новый   красивый  дом  священника - красные стены, зубчатый фронтон. Из трубы валил  густой дым.  Кроткая жена священника и красавицы дочери сидели у окна и  смотрели  поверх кустов садового терновника на бурую пустошь. Что же они там видели?   Они видели гнездо аиста, лепившееся на крыше  полуразвалившейся  хижины.  Вся  крыша поросла мхом и диким чесноком, и покрывала-то  хижину  главным  образом  не она, а гнездо аиста. И оно одно только и чинилось - его  держал в порядке  сам аист.     

   На хижину эту можно было только смотреть, но уж никак не  трогать! Даже мне приходилось дуть здесь с опаской! - рассказывал ветер.  -   Только  ради гнезда аиста и оставляли на пустоши такую развалюху, не то давно  бы  снесли. Семья священника не хотела прогонять аиста, и вот хижина стояла,  а  в ней жила бедная старуха. Своим приютом она была  обязана  египетской  птице,  а может, и наоборот, аист был обязан ей тем, что  она  вступилась  когда-то за  гнездо его черного брата, жившего в лесу Борребю. В те  времена нищая старуха  была нежным ребенком, бледным гиацинтом высокородного  цветника. Анна Дортея  помнила все.     

   "О-ох! - Да, и люди вздыхают, как ветер в тростнике  и осоке. -  О-ох!  Не звонили колокола над твоею могилой,  Вальдемар  До!  Не   пели  бедные  школьники, когда бездомного владельца Борребю опускали  в   землю!..  Да,  всему, всему наступает конец, даже несчастью!.. Сестра Ида   вышла  замуж  за крестьянина. Это-то и нанесло отцу самый жестокий удар... Муж  его дочери - жалкий раб, которого господин может посадить на кобылку. Теперь и   он, наверно, в земле, и сестра Ида. Да, да! Только мне,  бедной,  судьба  конца  не посылает!"     

   Так говорила Анна Дортея в жалкой  хижине,  стоявшей   лишь  благодаря  аисту.     

   Ну, а о самой здоровой и смелой из сестер позаботился я  сам!  -  продолжал ветер. - Она нарядилась в платье, которое было ей больше по   вкусу: переоделась парнем и нанялась в матросы на корабль. Скупа  была  она  на  слова, сурова на вид, но от дела не отлынивала, вот только лазать  не  умела. Ну,  я и сдул ее в воду, пока не распознали, что она женщина, -  и  хорошо сделал!     

   Был первый день пасхи, как и тогда, когда Вальдемару  До   показалось,  что он получил золото, и я услыхал под крышей  с  гнездом  аиста   пение,  последнюю песнь Анны Дортеи.     

   В хижине не было даже окна, а просто круглое отверстие в  стене. Словно золотой самородок, взошло солнце и заполнило  собой  хижину.   Что  за  блеск был! Глаза Анны Дортеи не выдержали, не выдержало и сердце.   Впрочем, солнце тут ни при чем; не озари оно ее в то утро, случилось  бы  то   же самое.     

   По милости аиста у Анны Дортеи был кров над головой до  последнего дня  ее жизни. Я пел и над ее могилой, и над могилой ее отца, я  знаю,  где  и  та и другая, а кроме меня, не знает никто.     

   Теперь настали новые времена, другие времена! Старая  проезжая  дорога  упирается теперь в огороженное поле, новая проходит по  могилам, а  скоро  промчится тут и паровоз, таща за собой ряд вагонов и грохоча  над могилами, такими же забытыми, как и имена. У-у-уу! Лети дальше!     

   Вот вам и вся история о Вальдемаре До и его дочерях.  Расскажи ее лучше, кто сумеет! - закончил ветер и повернул в другую сторону.     

   И след его простыл.     

     

    ДВОРОВЫЙ ПЕТУХ И ФЛЮГЕРНЫЙ     

     

   Стояли два петуха - один на навозной куче, другой на крыше,  но спесивы были оба одинаково. Кто же из них лучше, как потвоему? Скажи, а  мы...  останемся при своем мнении.     

   Птичий двор был отделен от соседнего деревянным   забором,  а  на  том  дворе была навозная куча, и на ней рос большой огурец,  сознававший,  что  он растение парниковое.     

   "А парниковым нужно родиться! - рассуждал он сам с   собой.  -  Но  не  всем же родиться огурцами, надо существовать и другим  породам. Куры, утки и все население птичьего двора тоже ведь живые твари.  Вот   стоит  на  заборе дворовый петух. Он почище флюгерного будет! Тот хоть и высоко  сидит, а даже крыльями хлопать не может, не то что петь!  Нет  у  него  ни   кур, ни цыплят, он занят только самим собою да знай  потеет  ярью-медянкой!  Нет, дворовый петух - вот это петух! Как выступает! Словно танцует!  А как поет  - музыка! Послушать его, так узнаешь,  что  значит  настоящий  трубач! Да,  приди он сюда, проглоти меня целиком со стеблем и листьями вот была бы  блаженная смерть!"     

   Ночью разыгралась непогода. Куры, цыплята и сам петух -  все  попрятались. Забор повалило ветром - шум, треск. С крыши  падали   черепицы,  но  флюгерный петух усидел. Он даже с места не сошел и уже не  вертелся -  не  мог, хоть и был молод, недавно отлит. Флюгерный петух был  очень  разумен  и степенен, он и родился стариком и не имел ничего общего с  птицами  небесными,  воробьями  и  ласточками,  которых  презирал  как    "ничтожных  вульгарных пискуний". Голуби-то побольше, и перья у них  отливают  перламутром, так что они даже смахивают  на  флюгерных  петухов,   вот  только  толсты они и глупы, думают лишь о том, как бы набить себе зоб, а   потому  и водиться с ними скучно.     

   Навещали флюгерного петуха и перелетные птицы. Они  рассказывали ему о  чужедальних странах, о воздушных караванах и страшные  разбойничьи  истории про нападения хищных птиц. Это было ново и интересно для  первого раза, но затем шли повторения одного и того же, а это уже тоска   смертная!  Надоели ему они, надоело ему все. Не стоило ни с кем и водиться, все  такие нудные, пошлые!     

   - Свет никуда не годится! - говорил он. - Все сплошная  ерунда!     

   Флюгерный петух был, что называется, петухом  разочарованным и, конечно, очень заинтересовал бы собою огурца, знай тот об  этом. Но огурец был  занят одним только дворовым петухом, и вот этот взял да  пожаловал к нему  в гости.     

   Забор был повален ветром, но грома и молнии давно уже не  было.     

   - А что вы скажете об этом вот моем крике? - спросил у  кур  и  цыплят  дворовый петух. Малость грубоват он был, без изящества.     

   И куры с цыплятами вступили вслед за петухом на навозную  кучу.  Петух  шагал вразвалку, словно кавалерист.     

   - Садовое растение! - сказал он огурцу, и  тот  сразу   уразумел,  как  всесторонне образован петух, и даже не заметил, что его  клюнули.     

   "Блаженная смерть!"     

   Подбежали куры и цыплята, у кур ведь всегда так: куда   одна,  туда  и  другая. Они кудахтали, пищали, любовались на петуха и гордились,  что  он  из их породы.     

   - Ку-ка-ре-ку! - закричал он. - Цыплята сейчас же  сделаются  взрослыми, стоит мне прокукарекать об этом навесь мировой курятник.     

   Куры и цыплята закудахтали, запищали, а  петух  объявил   великую  новость:     

   - Петух может снести яйцо! И знаете, что в нем?   Василиск!  Никто  не  может выдержать его взгляда! Люди это знают, а теперь и  все  вы  знаете,  что есть во мне, знаете, что я всем петухам петух.     

   И дворовый петух захлопал крыльями, встопорщил гребешок и  опять закукарекал. Кур и цыплят даже озноб прошиб, так им было лестно, что один  из  их семейства - петух из петухов. Они кудахтали и пищали  так,  что  даже   флюгерному петуху было слышно, но он и не пошевелился.     

   "Все ерундя! - говорил он сам себе. -  Никогда   дворовому  петуху  не  снести яйца, а что до меня, то я просто не хочу! А  захотел бы,  то  снес  бы яйцо ветряное! Но мир не стоит ветряного яйца! Все  ерунда!  Я  и  сидеть-то здесь больше не хочу!     

   И флюгерный петух надломился  и  слетел  вниз,  но   дворового  петуха  все-таки не убил, хоть и норовил, как уверяли куры.     

   Мораль?     

   "Лучше петь петухом, чем разочароваться в жизни и  надломиться!"     

     

    НА УТИНОМ ДВОРЕ     

     

   Из Португалии - а кто говорит, из Испании, но это все  едино - вывезли  утку. Прозвали ее Португалкою. Она несла яйца, потом ее  зарезали,  зажарили и подали на стол - вот и вся ее история. Выводков из  ее   яиц  тоже  звали Португалками, и это кое-что да значило. Наконец из всего  потомства  первой Португалки осталась на утином дворе только  одна  утка.  На   этот  утиный двор допускались и куры с петухом, неимоверно задиравшим нос.     

   - Он просто оскорбляет меня своим неистовым криком! -  говорила Португалка. - Но он красив - этого у него не отнимешь, хоть и не  сравнится  с  селезнем. Ему бы следовало быть посдержаннее, но сдержанность -  это  искусство, требующее высшего образования. Этим отличаются  певчие   птички,  что гнездятся вон там, в соседском саду на липах. Как мило они  поют!   В  их пении есть что-то такое трогательное, португальское - так я это называю.  Будь у меня такая певчая птичка, я бы заменила ей мать, была  бы  с  нею  ласкова, добра! Это уж у меня в крови, в моем португальстве.     

   Как раз в эту минуту и свалилась с крыши певчая птичка.  Она спасалась  от кошки и сломала при этом крыло.     

   - Как это похоже на кошку, эту негодяйку! - сказала  Португалка.  -  Я  знаю ее еще по той поре, когда у  меня  самой  были  утята.   И  подумать  только, что такой твари позволяют жить и бегать тут по крышам! Нет  уж, в  Португалии, я думаю, такого не увидишь!     

   И она принялась соболезновать бедной птахе.  Соболезновали  и  простые  утки, не португальские.     

   - Бедная крошка! - говорили они, подходя к ней одна за  другой. - Хоть  сами-то мы не из певчих, но в нас есть внутренний резонанс или  что-то  в  этом роде. Мы это чувствуем, хоть и не говорим об этом.     

   - Ну так я поговорю!  -  сказала  Португалка.  -  И   сделаю  для  нее  кое-что. Это прямой долг каждого! - С этими словами она  подошла к  корыту, зашлепала по воде крыльями и чуть не залила птичку ливнем  брызг,  но  все это от доброго сердца. - Вот доброе дело! -  сказала   Португалка.  Смотрите и берите пример.     

   - Пип! - пискнула птаха; сломанное крыло не  давало  ей   встряхнуться  хорошенько. Но она все же понимала, что выкупали ее от доброго  сердца. Вы очень добры, сударыня! - прибавила она, но повторить душ не просила.      

   - Я никогда не думала о том, какой у меня нрав! -  ответила  Португалка. - Но знаю, что люблю всех моих ближних, кроме кошки. А  уж  этого  от  меня требовать не приходится! Она съела двух моих утят!.. Ну,  будьте  же  теперь здесь как дома! Это можно! Сама я тоже не здешняя, что вы,  конечно, заметили по моей осанке и оперению. А селезень мой здешний, не  моей   крови, но я не спесива!.. Если вас вообще кто-нибудь  поймет  здесь,  на   дворе, то уж, смею думать, это я!     

   - У нее портулакария в зобу! - сострил один маленький  утенок из простых.     

   Остальные утки, тоже из простых, нашли это  бесподобным:   "портулакария" звучит ведь совсем как Португалия. Они подталкивали   друг  друга  и  крякали:     

   - Кряк! Вот остряк!     

   А потом опять занялись бедной птахой.     

   - Португалка мастерица поговорить! - сказали они. - У  нас  нет  таких  громких слов в клюве, но и мы принимаем в вас не меньшее  участие. И если  мы ничего не делаем для вас, то не кричим об этом! По-нашему,  так благороднее.     

   - У вас прелестный голос! - сказала одна из пожилых   уток.  -  То-то,  должно быть, приятно сознавать, что радуешь  многих!  Я,   впрочем,  мало  смыслю в пении, оттого и держу язык в клюве! Это лучше, чем  болтать глупости, какие вам столько приходится выслушивать!     

   - Не надоедайте ей! - вмешалась Португалка. - Ей нужен  отдых и  уход.  Хотите, я опять вас выкупаю, милая певунья?     

   - Ах нет! Позвольте мне остаться сухой! - попросила та.     

   - А мне только водяное леченье и помогает! - продолжала  Португалка. Развлечения тоже очень полезны! Вот скоро придут в гости соседки  куры, в  их числе две китаянки. Они ходят в панталончиках  и  очень   образованны.  Это подымает их в моих глазах.     

   Куры явились, явился и петух. Сегодня он был вежлив и не  грубиянил.     

   - Вы настоящая певчая птица! - сказал он пташке. - Вы  делаете из своего крохотного голоска все, что только можно сделать из   крохотного  голоска. Только надо бы иметь свисток, как у паровоза, чтобы  слышно  было,  что ты мужчина.     

   Обе китаянки пришли от пташки в полный восторг: после  купанья она была вся взъерошенная и напомнила им китайского цыпленка.     

   - Как она мила! - сказали они и вступили с нею в беседу.  Говорили они  шепотом, да еще и с придыханием на "п", как и положено  мандаринам, говорящим на изысканном китайском языке.     

   - Мы ведь вашей породы! А утки, даже сама Португалка,  относятся к водяным птицам, как вы, вероятно, заметили. Вы нас еще не знаете,  но  многие ли нас здесь знают или дают себе труд узнать? Никто,  даже  и   среди  кур никто,  хотя  мы  и  рождены  для  более  высокого  нашеста,   нежели  большинство! Ну да пусть! Мы мирно идем своею дорогой, хотя у нас и  другие принципы: мы смотрим только на одно хорошее, говорим только о  хорошем,  хотя и трудно найти его там, где ничего нет! Кроме нас двух да  петуха, во всем  курятнике нет больше даровитых и вместе с тем честных  натур. Об утином дворе и  говорить нечего. Мы предостерегаем вас, милая певунья! Не верьте вон той  короткохвостой утке - она коварная! А  вон  та,  пестрая, с косым узором на  крыльях, страшная спорщица,  никому  не  дает  себя переговорить, а сама всегда  неправа! А вон та, жирная, обо всех отзывается дурно, а это противно нашей  природе:  уж  лучше  молчать,  если  нельзя сказать ничего хорошего! У одной  только Португалки еще есть  хоть  какое-то образование, и с нею еще можно  водиться, но  она  тоже  небеспристрастна и слишком много говорит о своей  Португалии.     

   - И чего это китаянки так расшептались!  -  удивлялись   две  утки  из  простых. - На нас они просто наводят скуку, мы никогда с ними  не  разговариваем.     

   Но вот явился селезень. Он принял певчую птичку за  воробья.     

   - Ну да я особенно не разбираю, для меня все едино! -   сказал  он.  Она из породы шарманок, есть они - ну и ладно.     

   - Пусть себе говорит, не обращайте внимания! - шепнула   птахе  Португалка. - Зато он весьма деловой селезень, а дело ведь главное!..   Ну,  а  теперь я прилягу отдохнуть. Это прямой долг по отношению к  самой   себе,  если хочешь разжиреть и быть набальзамированной яблоками и черносливом.     

   И она улеглась на солнышке, подмаргивая одним  глазом.   Улеглась  она  хорошо, сама была хороша, и спалось ей хорошо. Певчая птичка   пригладила  сломанное крыло и прилегла к своей покровительнице. Солнце здесь  пригревало так славно, хорошее было местечко.     

   Соседские куры принялись рыться в земле. Они, в сущности,  и  приходили-то сюда только за кормом. Потом они стали расходиться;  первыми   ушли  китаянки, за ними и остальные. Остроумный утенок сказал про  Португалку,   что старуха скоро впадет в утиное  детство.  Утки  закрякали  от  смеха.   "Утиное детство!" Ах, он бесподобен! Вот остряк! - Они повторяли и  прежнюю его остроту: - "Портулакария!" Позабавившись, улеглись и они.      

   Прошел час, как вдруг на двор выплеснули кухонные  отбросы. От всплеска вся спящая компания проснулась и забила крыльями.  Проснулась и Португалка, перевалилась на бок и придавила певчую птичку.     

   - Пип! - пискнула та. - Вы наступили на меня, сударыня!     

   - Не путайтесь под ногами, - ответила Португалка. - Да не  будьте  такой неженкой. У меня тоже есть нервы, но я никогда не пищу.     

   - Не сердитесь! - сказала птичка. - Это у меня так  вырвалось!     

   Но Португалка не слушала, набросившись на отбросы, и  отлично пообедала. Покончив с едой, она опять улеглась. Птичка снова подошла   к  ней  и  хотела было доставить ей удовольствие песенкой:     

   Чу-чу-чу-чу!     

   Уж я не промолчу,     

   Я вас воспеть хочу!     

   Чу-чу-чу-чу!     

   - После обеда мне надо отдохнуть! - сказала утка. - Пора   вам  привыкать к здешним порядкам. Я хочу спать!     

   Бедная пташка совсем растерялась, она ведь хотела только  услужить!  А  когда госпожа Португалка проснулась, пташка уже опять стояла  перед ней и  поднесла ей найденное зерно. Но Португалка не выспалась как   следует  и,  разумеется, была не в духе.     

   - Отдайте это цыпленку! - крикнула она. - Да не стойте у  меня над душой!     

   - Вы сердитесь на меня? - спросила пташка. - Что же я  такого сделала?     

   - "Сделала"! - передразнила Португалка. -  Выражение  не  из  изящных,  позвольте вам заметить!     

   - Вчера светило солнышко, - сказала пташка, -  а   сегодня  так  серо,  темно... Мне так грустно!     

   - Вы не сильны во времяисчислении! - сказала Португалка.  -  День  еще  не кончился! Да не смотрите же так глупо!     

   - Теперь у вас точь-в-точь такие же злые глаза, как те,  от которых  я  спаслась!..     

   - Ах бесстыдница! - сказала Португалка. - Вы  что  же,   приравниваете  меня к кошке, к хищнице? В моей крови нет ни единой капельки  зла! Я приняла в вас участие, и я научу вас приличному обхождению!     

   Она откусила птичке голову, и та упала замертво.     

   - Это еще что такое! - сказала Португалка. - И этого  вынести не  могла! Ну, так она вообще была не жилец на свете. А я была ей как  мать родная, уж я-то знаю! Что у меня, сердца нет, что ли?     

   Соседский петух просунул голову на двор и закричал, что  твой паровоз.     

   - Вы хоть кого в могилу сведете своим криком! - сказала  утка.  -  Это  вы во всем виноваты! Она потеряла голову, да и я скоро свою  потеряю!