1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Пойдем,   пойдем, родная, разбери; тут уже я толку совсем не разумею,сказала Аксинья Захаровна   и повела куму в горницу Патапа Максимыча. Там на полу стоял привезенный из   города большой короб с винами.      

– Ну,   ты поди, управляйся с полами, – сказала Никитишна Аксинье   Захаровне, – а ко мне крестницу пришли. Мы с ней разберем.      

Аксинья   Захаровна вышла. Весело вбежала в горницу Настя.      

– Развязывай   короб-от, Настенька, – сказала Никитишна. – Давай разбирать.      

Настя   развязала короб и стала подавать бутылку за бутылкой. Внимательно рассматривая   каждую, Никитишна расставляла их по сортам.      

– Чтой-то   с тобой творится, Настя? Ровно ты не в себе? – сказала она.      

– Ничего,   крестнинька, – весело отвечала Настя, но, заметив пристальный взгляд,   обращенный на нее крестной матерью, покраснела, смешалась.      

– Меня,   старуху, красавица, не обманешь, – говорила Никитишна, смотря Насте прямо   в глаза. – Вижу я все. На людях ты резвая, так и юлишь, а как давеча одну   я тебя подсмотрела, стоишь грустная да печальная. Отчего это?      

– Никакой   нет у меня грусти, крестнинька, – отвечала смущенная Настя.Тебе   показалось.      

– Не   обманывай меня, Настя. Обмануть кресну мать – грех незамолимый,внушительно говорила   Никитишна.      

– Скажи-ка   мне правду истинную, какие у вас намедни с отцом перекоры были? То в кельи   захотелось, то, гляди-ка-сь, слово какое махнула: «уходом»!      

У Насти   от сердца отлегло. Сперва думала она, не узнала ль чего крестнинькая. Меж девками   за Волгой, особенно в скитах, ходят толки, что иные старушки по каким-то   приметам узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально   глядя в лицо крестнице, настойчиво спрашивала, что с ней поделалось, пришло Насте   на ум, не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но,   услыхав, что крестная речь завела о другом, тотчас оправилась.      

– А!   успели уж пожалобиться! – с досадой сказала она. – А коли уж все тебе   рассказано, мне-то зачем еще пересказывать?.. Жениха на базаре мне заготовил!..   Да я не таковская, замуж неволей меня не отдашь… Не пойду за Снежкова, хоть   голову с плеч. Сказала: уходом уйду… Так и сделаю.      

– А   как нагонят? – молвила Никитишна, – как поймают? От твоего родителя   мудрено уходом уйти. Подначального народу у него сколь?.. Коли такое дело и   впрямь бы случилось, сколько деревень в погоню он разошлет!.. Со дна моря вынут…      

– Тогда   руки на себя наложу, – твердо и решительно сказала Настя. – Нож   припасу, на тятиных глазах и зарежусь… Ты еще не знаешь меня, крестнинька: коль   я что решила, тому так и быть. Один конец!      

– Полно   а ты, полно, Настенька, – уговаривала ее Никитишна. – Чтой-то какая   ты в самом деле стала?.. А может, этот Снежков и хороший человек?      

– Он   тяте по торговле хорош, – с усмешкой молвила Настя. – Дела, вишь, у   него со стариком какие-то есть; ради этих делов и надо ему породниться… Выдавай   Парашу: такая же дочь!.. А ей все одно: хоть за попа, хоть за козла, хоть бы   дубовый пень. А я не из таковских.      

– Не   гневи, Настенька, отца с матерью. Грех, – сказала Никитишна.      

– Ничем   я их не прогневила, – сказала Настя. – Во всем покорна, а насчет   этого – ну, уж нет. Силком за немилого замуж меня не выдадут.      

– За   немилого! – усмехнулась Никитишна. – А за милого пойдешь?      

– Еще   бы нейти! – улыбнувшись, ответила Настя.      

– Не   завелся ли такой? – лукаво поглядывая на крестницу, спросила Никитишна.      

– Да   ты, крестнинька, от себя это спрашиваешь? – сложив накрест руки и нахмурив   брови, спросила Настя. – Аль, может, тятенька велел тебе мысли мои выведывать?      

– Известно,   сама от себя, – отвечала Никитишна. – Разве я чужая тебе? Не носила,   не кормила, а все же мать. Жалеючи тебя, спрашиваю.      

Неправду   сказала Никитишна. Еще в Ключове Патап Максимыч просил ее выпытать у Насти, не   завелась ли у ней зазнобушка. «В скиту ведь жила,говорил он, – а там девки   вольные, и народу много туда наезжает».      

Настя   немного подумала и с твердостью сказала, как отрезала:      

– Коли   ты, крестнинька, от себя спрашиваешь, так я одно тебе слово скажу: «нет».   Больше у меня и не спрашивай. А коль велено тебе мои мысли опознать, так скажи   им вот что: вздумают силой замуж отдавать, свяжусь с самым лядащим из тятиных   работников… Сама навяжусь, забуду стыд девичий… Не он меня выкрадет, я его   уходом к попу сведу… Самого лядащего, слышишь? Так и скажи… Кто всех пьяней,   кто всех вороватей, того и возьму в полюбовники… Жаль, что с дядей венчаться   нельзя, а то бы вышла я за нашего пропойцу.      

– Ах,   Настенька, Настенька! – качая головой, сказала Никитишна. – В уме ли   ты?      

– Покуда   в уме, – ответила Настя. – А пойдут супротив воли моей, решусь ума и   таких делов настряпаю, что только ахнут… Не то что уходом венчаться бегу, к   самому паскудному работнику ночевать уйду… Вот что!      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

В   Осиповке еще огней не вздували. По всей деревне мужички, лежа на полатях,   сумерничали; бабы, сидя по лавкам, возле гребней дремали; ребятишки смолкли,   гурьбой забившись на печи. На улицах ни души.      

А у   Патапа Максимыча в доме все на ногах. В горницах и в сенях огни горят, в   передней, где гостям сидеть, на каждом окошке по две семитки лежит, и на каждой   курится монашенка (Курительная свечка.). Все домашние разодеты по-праздничному.   Особенно нарядно и богато разодета Настасья Патаповна. В шелковом пунцовом   сарафане с серебряными золочеными пуговками, в пышных батистовых рукавах, в   ожерелье из бурмицких зерен и жемчугу, с голубыми лентами в косах, роскошно   падавших чуть не до колен, она была так хороша, что глядеть на нее – не наглядишься…   Но что-то недоброе порой пробегало на хмуром лице ее. Не суетилась Настя, как   прочие, но и на месте не сидела. То к окну подойдет, то в светлицу сходит, то   на кресло сядет; и все так порывисто, как бы со злом каким. Говорят ей   что-нибудь, не ответит, либо скажет что невпопад. Глядя на дочь, Аксинья   Захаровна только руками по полам хлопает, а Патап Максимыч исподлобья сурово   поглядывает; но, помня прошлое, себя сдерживает, словечка не вымолвит, ходит   себе взад да вперед по горнице, поскрипывая новыми сапогами.      

Первым   из гостей прикатил Иван Григорьевич. Частой, дробной рысцой парочка кругленьких   соловых вяток подвезла к растворенным настежь воротам Чапурина уютные легкие санки-катунки,   казанской работы, промеж расписных вязков обитые немецким железом. В санках,   рядом с седоватым кумом, сидела красивая молодая женщина в малиновой шелковой   шубке с большим куньим воротником, голова у ней укутана была голубым ковровым   платком. То была жена Ивана Григорьича – Аграфена Петровна, не родная, да и не   чужая Патапу Максимычу – дочка его богоданная.      

Иван   Григорьич Заплатин был тоже из заволжских тысячников. Верстах в пятнадцати от   Осиповки, на краю «чищи», что полосой тянется вдоль левого волжского берега,   под самой "раменью (По левому берегу Волги тянется безлесная полоса верст   в 20-25 шириной. Здесь в старину был лес; остатки пней местами сохранились, но   он давно или вырублен, или истреблен пожарами и буреломами. Эта полоса зовется   чищею. Раменью называется окраина лесов, прилегающих к чище. Красная рамень –   окраина леса хвойного: сосны, ели, лиственницы; черная рамень – окраина   лиственного леса. Есть за Волгой местности, которым свойственны названия   Красной рамени и Черной рамени, как собственные имена. Таким образом, например,   в Семеновском уезде, Нижегородской губернии, есть большие населенные   пространства, носящие названия Красной и Черной Раменей.), проживал он в   небольшой деревушке домов в двадцать, Вихорево прозывается. Как Чапурин   верховодил в Осиповке, так Иван Григорьич в своем Вихореве. Эта деревня да еще   с дюжину окольных круглый год на него работали и звали Заплатина своим   «хозяином». А занимаются по тем местам делом валеным.      

У   Заплатина при доме было свое заведение: в семи катальных банях десятка полтора   наемных батраков зиму и лето стояло за работой, катая из поярка шляпы и валеную   обувь. В окрестных деревнях на него же мягкий товар валяли. Кто езжал зимней   порой по той стороне, тот видал, что там в каждом дому по скатам тесовых   кровель, лицом к северу, рядами разложены сотни, тысячи белых валенок, а перед   домами стоит множество «суковаток»' (Суковатка – семи-восьмигодовалая елка, у   которой облуплена кора и окорочены сучья, в виде рогулек. Суховатку ставят в   сугроб комлем кверху и на рогульки развешивают валенки.), у каждой десятка по   два рогулей, и на каждой рогулине по валенку висит. Это мягкий товар   промораживают, чтоб бело да казисто на покупателя смотрел. Из катальных бань то   и дело выскакивают босые, с головы до пояса обнаженные, распотелые работники.   Прокатится парень кубарем по снегу, прохладится и назад в баню за работу. А из   распахнутых настежь дверей катален пар, как дым пожарный, валит, оседая по   застрехам хлопками густой, белой кружевины. За сотню деревень таким промыслом   кормятся.      

В   прежнее время Иван Григорьич больше по шляпной части занимался. Лет сорок тому   назад заволжские катальщики чуть не на всю великорусскую сельщину шляпы   работали. Валяли они и тот «шляпок», что исстари в ходу по Тверской и Новгородской   сторонам – с низенькой прямой тульей, – и ярославскую «верховку», такую же   низенькую, но с тульей раструбом. В Суздальскую сторону, на Ветлугу, на Вятку,   в Пермь и на волжское Низовье работали шляпы гречушником "с подхватцем,   либо «с переломом»; для Московской стороны «шпилёк московский», на Рязань, на   Тулу и дальше к Украине «шпилёк ровный» да «кашники». Большим подспорьем   шляпной торговле бурлаки в прежнее время бывали. Для них шляпу на особую стать   за Волгой валяли, ни дать ни взять, как те низенькие, мягкие летние шляпы, что   теперь у горожан в моду вошли. И татарам за Волгой белые шляпы валяли. Хоть   иной катальщик и брезговал такой работой: греховное, дескать, дело христианские   руки поганить, катая шляпу на бриту башку бусурманина, но таких не много   бывало, потому что «татарка» товар сходный, никогда, бывало, не залежится.   Много денег за Волгой шляпой добывали, немало досужих работников шляпа в люди   вывела, тысячниками поставила. Теперь не то. Все это было, да давно и сплыло, а   что не сплыло, то быльем поросло.      

Совсем   подошла теперь шляпа заволжская. Хоть брось совсем. Спрос малый, сбыту вовсе   почти не стало. Годов тридцать тому назад какой-то кантауровец (Кантаурово – село   на реке Линде, за Волгой, верстах в двадцати от Нижнего Новгорода, один из   центров валеночного промысла. По имени этого села всех вообще заволжских   катальщиков, приготовляющих шляпы и валеную обувь, нередко зовут   кантауровцами.) ушел на житье в Тверскую сторону и там, где-то около Торжка,   завел родимый свой заволжский промысел. Сразу разбогател. Новые соседи стали у   того кантауровца перенимать валеное дело, до того и взяться за него не умели;   разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с той поры «шляпка» да «верховки»   больше не валяют, потому что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по   другим местам шляпу тверского либо ярославского образца ни за что на свете на   голову не наденут – смешно, дескать, и зазорно. С легкой руки кантауровца и   другие заволжане по чужим сторонам пошли счастья искать и развезли дедовский   промысел по дальним местам. Спросу на шляпу за Волгой оттого стало еще меньше.   А тут пароходы на Волге завелись, убили бурлачество, тогда и бурлацкой шляпе   пришел конец. А больше всего бед наделал картуз. Вышел он на Русь из неметчины,   да не из заморской, а из своей, из той, что лет сто тому назад мы, сами не зная   зачем, развели на лучших местах саратовского Поволжья. Дешевый картуз вытеснил   более ценную стародавнюю шляпу, и осталась она лишь праздничным убором молодежи,   да еще степенные, седые мужики пока еще не променяли дедовских шляп на   нововводный картуз.      

Хизнул   за Волгой шляпный промысел, но заволжанин рук оттого не распустил, головы не   повесил. Сапоги да валенки у него остались, стал калоши горожанам работать по   немецкому образцу, дамские ботинки, полусапожки да котики, охотничьи сапоги до   пояса, – хорошо в них на медведя по сугробам ходить, – да мало ль   чего еще не придумал досужий заволжанин.      

Иван   Григорьич вот какой промысел тогда произвел. Раз, будучи у Макарья, зашел по   какому-то делу к знакомому барину. Погода стояла дождливая. Выходя из дому   вместе с Иваном Григорьичем, барин велел подать себе непромокаемое пальто. Иван   Григорьич полюбопытствовал, пощупал невиданное им дотоле пальто, видит, дело-то   валеное, значит, сподручное, спросил у барина, где он добыл такую вещь и, по   его указанью, купил у заезжего на ярмарку чужеземца непромокаемое пальто, дал   чуть ли не четвертную. Воротясь в Вихорево, принялся Иван Григорьич по   иноземному образцу пальто работать, вышло ничем не хуже, зато вшестеро дешевле.   Медаль получил на выставке. Вихоревские пальто спервоначалу шибко пошли в ход,   только ненадолго; зазорно стало господам мужицкого дела одежу носить – подавай   хоть поплоше, да подороже, да чтоб было не свое, а немецкое дело… Азямы тогда   стал работать Иван Григорьич непромокаемые – эти пошли.      

Жил Иван   Григорьич, на бога не жаловался. Всего у него было вдосталь. Скупая валеный товар   по окрестностям и работая в своем заведении, каждый год он его не на одну   тысячу сбывал у Макарья и, кроме того, сам на Низ много валеной обуви сплавлял.   В Нижнем у него лавка была, приказчик в ней круглый год сидел, да на ярмарке   две лавки нанимал. Мельница-крупчатка на Линде у него стояла, о десяти поставах   была. На последних годах пароход кабестанный завел: пароход звался «Вихорем»,   забежка «Заплатой». Тысяч в семьдесят на серебро обошелся.      

С   Патапом Максимычем Заплатин с малолетства дружил. Оба из одной деревни:   старик-от Заплатин тоже был осиповский и в шабрах проживал с Максимом   Чапуриным. Патапушка да Ванюшка с ребятишками вместе на улице в козны да в городки   игрывали, у келейницы Капитолины вместе грамоте обучились, вместе в люди вышли.   Схоронив отца с матерью, Иван Григорьич не пожелал оставаться в Осиповке, а,   занявшись по валеному делу, из рамени в чищу перебрался, где было ему не в   пример вольготнее, потому что народ там больше этим промыслом жил. Но, выселившись   из Осиповки, в прежней любви с Чапуриным остался. Жили они после того три   десятка лет ладно и совестно; никогда промеж их серая кошка не пробегала. Не   раз друг друга из беды выручали, не раз помощь в пору вовремя друг другу   подавали. Дай господи родным братьям в таком согласье жить, в каком жили   осиповский тысячник с вихоревским. И семейные их меж себя тоже как родные были.      

Испокон   веку народ говорит: жена добрая, домовитая во сто крат ценней золота, не в   пример дороже камня самоцветного. Правдиво то русское извечное слово; правду   его Иван Григорьич на себе спознал. Хозяйка у него была молодая, всего двадцати   двух лет, но такое сокровище, что дай бог всякому доброму человеку. Свежая,   здоровая, из себя пригожая, Аграфена Петровна вот уж пятый год живет за ним   замужем, и хоть Иван Григорьич больше чем вдвое старше ее, любит седого мужа   всей душой, денно и нощно благодаря создателя за счастливую долю, ей посланную.   Ясное, веселое лицо Аграфены Петровны верней всяких речей говорило, что нет у   нее ни горя на душе, ни тревоги на сердце. Тихо и мирно проходила жизнь этой любящей   и всеми любимой женщины. Всегда спокойная, никогда ничем не возмутимая, красным   солнцем сияла она в мужнином доме, и куда вчуже ни показывалась, везде ей были   рады, как светлому гостю небесному. Куда ни войдет, всюду внесет с собой мир,   лад, согласье и веселье. При ней и мрачные старики, угрюмо на постылый свет   глядевшие, юнели и, будто сбросив десяток годов с плеч долой, становились   мягче, добрей и приветливей. Никогда не слыхать было при ней пересудов, ни злых   попреков, ни лихих перекоров. Как достигла Аграфена Петровна такого влияния на   всех ею знаемых, сама не знала и другие не ведали. Как-то само собой вышло, а   когда началось и с чего началось, никто бы не сумел ответа дать. «Такая уж   молодица: от бога ей дано», – говорили соседи, когда спрашивали у них,   отчего при жене Заплатина ни злословить, ни браниться и ничего недоброго никто   сделать не может. Самый вздорный человек, самый охочий до ссор и брани стихал   на глазах кроткой разумницы и потом сам на стороне говорил, что при Аграфене   Петровне вздорить никак не приходится.      

Росла   она круглой сиротой, но святый божий покров всегда был над нею. За молитвы,   видно, родительские не довелось Груне изведать горечи и тяги, неразлучных с   сиротскою долей. С младенческой колыбели до брачного венца никогда почти не   знавала она ни бед, ни печалей, а приняв венец, рай в мужнин дом внесла и   царила в нем. Почти не знала бед и печалей, но не совсем же они были ей   неведомы. Без горя, без печалей, что без греха, человеку века не изжить. И над   Груней, еще девочкой, внезапно грозой разразилась беда тяжкая, и пришлась бы   она ребенку не под силу, если б не нашлось добрых людей, что любовью своей   отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.      

Отец ее   был хоть не из великих тысячников, но все же достатки имел хорошие и жил душа в   душу с молодой женой, утешаясь, не нарадуясь на подраставшую Груню. Дети у них   не жили, одну ее сохранил господь, и крепко любили родители белокурую дочку   свою. Девять годов Груне на Купальницу исполнилось, через месяц после именин ее   поехали отец с матерью к Макарью – там у них в Щепяном ряду на Песках, что у   Стрелки, лавка была. Взяли они с собой и маленькую дочку. Так они ее любили,   что ни за какие блага не покинули б в деревне с домовницей, чтоб потом, живучи   в ярмарке, день и ночь думать да передумывать, не случилось ли чего недоброго с   ненаглядной их дочуркой.      

Год был   тяжелый: смерть по людям ходила. Холера на ярмарке валила народ. У Грунина отца   в один день двое молодцов заболело, свезли их в Мартыновскую, оттоль к   Петру-Павлу (Городская больница в Нижнем называется «Мартыновскою», кладбище   городское называется «У Петра и Павла», по церкви, там находящейся.). Прошел   день-другой, разом у Груни отец с матерью заболели, их тоже в больницу свезли.   Одна-одинешенька, середь чужих людей, осталась в лавке девятилетняя Груня.   Урвавшись как-то от соседних торговцев, Христа ради приглядывавших маленько за   девочкой, она, не пивши, не евши, целый день бродила по незнакомому городу,   отыскивая больницу; наконец, выбившись из сил, заночевала в кустах волжского   откоса. Поутру, чуть еще брезжило, голодная девочка уже стояла и плакала у   ворот Мартыновской больницы.      

Сторожа   не пускали ее на двор. Долго лежала она под солнечным припеком, громко рыдая и   умоляя пустить ее к отцу с матерью. Сторожа для порядка гнали Груню прочь от   больничных ворот и сказали, что ни тятьки, ни мамки у ней больше нет, что до   свету обоих на кладбище стащили. Несмотря на угрозы, бедная Груня все-таки   прочь от больницы не шла…      

Тогда   взглянул господь на сироту милосердным оком и послал к ней доброго человека.      

Проведал   один ярмарочный торговец из-за Волги, что в Щепяном ряду выморочная лавка   явилась и в ней один-одинешенек малый ребенок остался. Спросил у соседе той   выморочной лавки, куда девалась сирота – никто не знает. Бросил свое дело   добрый человек и пустился на розыски. Отыскал он Груню у ворот больницы и взял   сиротинку в дом свой. Вспоил, вскормил ее и воспитал наравне с родными   дочерями, ни на волос их от богоданной дочки не отличая. И благословение божие   почило на добром человеке и на всем доме его: в семь лет, что прожила Груня под   кровом его, седмерицею достаток его увеличился, из зажиточного крестьянина стал   он первым богачом по всему Заволжью. То был осиповский тысячник, Патап Максимыч   Чапурин.      

Двумя-тремя   годами Груня была постарше дочерей Патапа Максимыча, как раз в подружки им   сгодилась. Вырастая вместе с Настей и Парашей, она сдружилась с ними. Добрым,   кротким нравом, любовью к подругам и привязанностью к богоданным родителям так   полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те считали ее третьей   своей дочерью.      

– Слушай,   Аксинья, – говорил хозяйке своей Патап Максимыч, – с самой той поры,   как взяли мы Груню в дочери, господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам   в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам бог, – за   нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, – не ровен час, все под богом   ходим, – коли вдруг пошлет мне господь смертный час, и не успею я насчет   Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.      

– Чего   ты только не скажешь, Максимыч! – с досадой ответила Аксинья Захаровна. –   Ну, подумай, умная ты голова, возможно разве обидеть мне Грунюшку? Во утробе не   носила, своей грудью не кормила, а все ж я ей мать, и сердце у меня лежит к ней   все едино, как и к рожоным дочерям. Все мои три девоньки заодно лежат на   сердце.      

– Знаю   про то, Захаровна, и вижу, – продолжал Патап Максимыч, – я говорю для   того, что ты баба. Стары люди не с ветру сказали: «Баба что мешок: что в него   положишь, то и несет». И потому, что ты есть баба, значит разумом не дошла, то   как меня не станет, могут тебя люди разбить. Мало ль есть в миру завистников?   Впутаются не в свое дело и все вверх дном подымут.      

– Да   что ты в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых   людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты с ума спятил? – заговорила, возвышая   голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом выступившие слезы. – Обидчик ты   этакой, право обидчик!.. Какое слово про меня молвил!.. По сердцу ровно ножом   полоснул!.. Бога нет в тебе!.. Право, бога нет!..      

– А   ты горла-то зря не распускай, – в свою очередь возвысив голос, сказал ей   Патап Максимыч. – Молчи да слушай… Ну же, не хныкать, покуда не бита; чтоб   я не видал бабьих слез!.. Слушай, что приказывать стану… слова не смей   проронить; все в точности исполни!.. Бог даст, женихи станут к Груне свататься   и к дочерям – приданое всем поровну. Что Настасье, что Прасковье, то и Груне…   Слышишь?.. А помрем мы с тобой, весь дом и все добро, что останется, тоже на   три доли всем поровну… Помни же завет мой, из ума его не выкладывай. Не то моим   костям в гробу покоя не будет. Не будь Настасье с Прасковьей родительского   моего благословения, коли поровну они с Груней не поделятся. Не мое и не ихне   добро, что мы нажили: его бог ради Груни послал. Так я в разуме держу, так и ты   держи, и дочери так же пусть держат. Помни же слово мое. А коли после меня, как   я приказываю, не сделаешь, так я тебя…– прибавил Патап Максимыч, поднимая   кверху увесистый кулачище…– На том свете-то… перед богом на страшном судище   поставлю… И засудит он тебя, засудит, – в ад кромешный пошлет, коли Груню   обидишь… Да, да… Ты это помни!.. А теперь вот что, – продолжал он,   значительно понизив голос после окрику, – на той неделе, накануне Иванова   дня, Груня именинница. Возьми канаус, что из Астрахани привезен, сарафан   имениннице справь, пуговицы были бы серебряные. Есть там у тебя… И дочерям   такие же сарафаны сшей, канауса на всех должно хватить…      

Понимал   Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом   острая, сердцем добрая, ко всем жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и   красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку,   не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли; хоть и немногим   была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой   никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.      

Только   что Груня заневестилась, стал Патап Максимыч присматривать хорошего степенного   человека, на руки которого, без страха за судьбу, без опасенья за долю   счастливую, можно было бы отдать богоданную дочку.      

       

       ***             

На ту   пору овдовел Иван Григорьич. Покинула ему жена троих деток мал мала меньше. Бедовое   ему настало время: известно, вдовец деткам не отец, сам круглый сирота. Нет за   малыми детьми ни уходу, ни призору, не от кого им услышать того доброго   благодатного слова любви, что из уст матери струей благотворной падает в самые   основы души ребенка и там семенами добра и правды рассыпается. Лежат те семена   глубоко в тайнике души, дожидаясь поры-времени, когда ребенок, возмужав,   вырастит, выхолит их доброй волей и свободным хотеньем… И благо тому, кто   сумеет взрастить семена, посеянные в нем любовью матери, – добрый плод от   них выйдет. Беда, горе великое малым деткам остаться без матери, пуще беда, чем   пчелкам без матки. Понимал это горемычный Иван Григорьич, и тоской разрывалось   сердце его, глядя на сироток.      

А тут и   по хозяйству не по-прежнему все пошло: в дому все по-старому, и затворы и   запоры крепки, а добро рекой вон плывет, домовая утварь как на огне горит.   Известно дело, без хозяйки дом, как без крыши, без огорожи; чужая рука не на   то, чтобы в дом нести, а чтоб из дому вынесть. Скорбно и тяжко Ивану   Григорьичу. Как делу помочь?.. Жениться?      

Жениться!   Легко слово молвишь, а сделать как? Жениться не мудрость, и дурак сумеет, но   как вдовцу найти жену добрую, хозяйку хорошую, мать чужим детям? Где? В каком   царстве, в каком государстве? Мало что-то таких видится… Как ни разводил Иван   Григорьич разумом, как ни вскидывал мыслями на знакомых вдов и девушек, ни   одной мало-мальски подходящей не отыскалось. Одно гребтит на уме бедного   вдовца: хозяйку к дому сыскать не хитрое дело, было б у чего хозяйствовать; на   счастье попадется, пожалуй, и жена добрая, совестная, а где, за какими морями   найдешь родну мать чужу детищу?.. Эх, житье вдовца горькое, бесталанное!.. От   печалей к немощам, от немощей к печалям!.. Не под стать Ивану Григорьичу слезы   точить: голова уж заиндевела, а слезы старого и людям смешны, и себе стыдны.   Крепится Иван Григорьич, а иной раз непрошеная слеза бежит да бежит по седым   усам.      

До   гробовой доски, до белого савана думать бы да передумывать бедному горюну, если   бы друг не выручил. Тот же старый друг, то же неизменное копье, что и в прежни   года из житейских невзгод выручал, тот же Патап Максимыч.      

Справив   сорочины по покойнице, стал Иван Григорьич из дому по делам уезжать. Еще хуже   пошло. Спиридоновна, родственница жены покойницы, старуха хворая, хозяйством в   дому у него заправляла и за детьми приглядывала. Но не сможет она с домом   справиться – и хотела бы, да не умеет. Детей любила, да по-своему: в неряшестве   Спиридоновна беды не видала, а тукманки, думала она, детям нужны: умнее растут…   Другой хозяйки Ивану Григорьичу негде взять: родни только и есть, что Спиридоновна,   а чужую в дом ко вдовцу зазорно ввести. Не по чину, не по обряду: в добрых   людях так не водится.      

Заехал   раз Иван Григорьич в Осиповку размыкать тоску свою в советной беседе с другом изведанным.   Пора была вечерняя. В передней горнице вся семья Патапа Максимыча за чаем сидела.   Обе дочери и Груня были на ту пору в Осиповке; из обители, куда в ученье были   отданы, они гостить приезжали… Патап Максимыч и Аксинья Захаровна при них   завели с гостем беседу, толковали про трудное, горемычное житье-бытье его.   Настя – тогда ей только тринадцать лет минуло – о чем-то посмеивалась с   Парашей, а шестнадцатилетняя Груня прислушивалась к речам говоривших. Отпили   чай. С громким смехом Настя с Парашей прыснули вон из горницы и побежали играть   в огород, клича с собой Груню, но Груня не пошла с ними… Уселись кумовья за   пуншиком, Аксинья Захаровна к ним же подсела с шитьем, рядом с ней Груня с   вязаньем.      

– Вот   и живу я, кумушка, ровно божедом в скудельнице, – говорил Иван Григорьич   Захаровне. – Один как перст! Слова не с кем перемолвить, умрешь –   поплакать некому, помянуть некому.      

– Что   ты, батька, – возразила Аксинья Захаровна, – детки по родительской   душеньке помянники.      

– Что   детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, – отвечал Иван Григорьич. –   Пропащие они дети без матери… Нестройно, неукладно в дому у меня. Не глядел бы…   Все, кажись, стоит на своем месте, по-прежнему; все, кажется, порядки идут, как   шли при покойнице, а не то… Пустым пахнет, кумушка.      

– Это   так, – пригорюнясь, ответила Аксинья Захаровна, – правду говорят: без   хозяйки дом, что мертвец несхороненный.      

– Да   что дом! Пропадай он совсем!.. – молвил Иван Григорьич. – Не дом   крушит меня, – сироты мои бедные. Как расти им без матери!.. Ходит за ними   Спиридоновна, как умеет, усердствует, да разве мать? Ни приласкать, ни   приголубить… У отца в дому, а детям горькая доля!.. Призору нет: приедешь из   города али с мельницы: дети не умыты, не чесаны, грязные, оборванные. При   покойнице разве водилось так?.. Недавно проведал, без меня иной раз голодными   спать ложатся. Спиридоновна старуха старая, хворая; где ей за всем углядеть?..   Рада-радешенька до подушки добраться, а работницы народ вольный. Спиридоновна   на боковую, они на супрядки, дети-то одни и остались. Того и гляди, что грешным   делом искалечутся… Горько житье мое, кумушка!      

И,   склонив голову на руку, тяжким вздохом вздохнул Иван Григорьич. Слезы в глазах   засверкали.      

Пристально   глядела на плачущего вдовца Груня. Жаль ей стало сироток. Вспомнила, как сама,   голодная, бродила она по чужому городу.      

– Жениться   надо, кум, вот что, – сказал Патап Максимыч.      

– Легко   сказать, а сделать-то как? – отвечал Иван Григорьич.      

– Надо   искать. Известно дело, невеста сама в дом не придет, – сказал Патап   Максимыч.      

– Где   ее сыщешь? – печально молвил Иван Григорьич. – Не жену надо мне, мать   детям нужна. Ни богатства, ни красоты мне не надо, деток бы только любила,   заместо бы родной матери была до них. А такую и днем с огнем не найдешь. Немало   я думал, немало на вдов да на девок умом своим вскидовал. Ни единая не   подходит… Ах, сироты вы мои, сиротки горькие!.. Лучше уж вам за матерью следом   в сыру землю пойти.      

– Что   ты?.. Христос с тобой! Опомнись, куманек!.. – вступилась Аксинья   Захаровна. – Можно ль так отцу про детей говорить?.. Молись богу да   пресвятой богородице, не оставят… Сам знаешь: за сиротой сам бог с калитой.      

Долго   толковали про бедовую участь Ивана Григорьича. Он уехал; Аксинья Захаровна по   хозяйству вышла за чем-то. Груня стояла у окна и задумчиво обрывала поблекшие   листья розанели. На глазах у ней слезы. Патап Максимыч заметил их, подошел к   Груне и спросил ласково:      

– Что   ты, дочка моя милая?      

Взглянула   Груня на названного отца, и слезы хлынули из очей ее.      

– Что   ты, что с тобой, Грунюшка? – спрашивал ее Патап Максимыч. – О чем это   ты?      

– Сироток   жалко мне, тятя, – трепетным голосом ответила девушка, припав к плечу   названного родителя. – Сама сирота, разумею… Пошлет ли господь им родную   мать, как мне послал? Голубчик тятенька, жалко мне их!..      

– Господь   возлюбит слезы твои, Груня, – отвечал тронутый Патап Максимыч, обнимая   ее, – святые ангелы отнесут их на небеса. Сядем-ка, голубонька. И сели   рядом на диван.      

– Помнишь,   что у Златоуста про такие слезы сказано? – внушительно продолжал Патап Максимыч. –   Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто   же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты   у меня, Груня!.. Господь тебя не оставит.      

– Тятенька,   голубчик, как бы сирот-то устроить? – говорила Груня, ясно глядя в лицо   Патапу Максимычу. – Я бы, кажись, душу свою за них отдала…      

Молчал   Патап Максимыч, глядя с любовью на Груню. Она продолжала:      

– Сама   сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же я помню, каково   мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да мамыньку,   оттого и не спознала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу…   Ничем не заплатить мне за твою любовь, тятя; одно только вот перед богом тебе   говорю: люблю тебя и мамыньку, как родных отца с матерью.      

– Полно,   полно, моя ясынька, полно, приветная, полно, – говорил растроганный Патап   Максимыч, лаская девушку. – Что ж нам еще от тебя?.. Любовью своей   сторицей нам платишь… Ты нам… счастье в дом принесла… Не мы тебе, ты добро нам   делала…      

– Тятя,   тятя, не говори. Не воздать мне за ваши милости… А если уж вам не воздать,   богу-то как воздать?      

Припала   Груня к груди Патапа Максимыча и зарыдала.      

– Добрыми   делами, Груня, воздашь, – сказал Патап Максимыч, гладя по головке   девушку. – Молись, трудись, всего паче бедных не забывай. Никогда, никогда   не забывай бедных да несчастных. Это богу угодней всего…      

– Слушай,   тятя, что я скажу, – быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью,   что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в глаза и не узнал   богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. – Давно я о том   думала, – продолжала Груня, – еще махонькою была, и тогда уж думала:   как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим только и могу я богу   воздать. Как думаешь ты, тятя?.. А?..      

– Ты   это хорошо сказала, Груня, – молвил Патап Максимыч, – по-божески.      

– Жаль   мне сироток Ивана Григорьича, – сказала Груня, – я бы, кажись, была   им матерью, какую он ищет.      

– Как   же так? – едва веря ушам своим, спросил Патап Максимыч. – Нешто   пойдешь за старика?      

– Пойду,   тятя, – твердо сказала Груня. – Он добрый… Да мне не он… Мне бы   только сироток призреть.      

– Да   ведь он старый! Тебе не ровня, – молвил Чапурин.      

– Стар   ли он, молод – по мне все одно, – отвечала Груня. – Не за него, ради   бедных сирот…      

– Ах   ты, Грунюшка моя, Грунюшка! – говорил глубоко растроганный Патап Максимыч,   обнимая девушку и нежно целуя ее. – Ангельская твоя душенька!.. Отец твой   с матерью на небесах взыграли теперь!.. И аще согрешили в чем перед господом, искупила   ты грехи родительские. Стар я человек, много всего на веку я видал, а такой   любви к ближнему, такой жалости к малым сиротам не видывал, не слыхивал…   Чистая, святая твоя душенька!..      

– Тятя,   тятя, что ты? – вскрикнула Груня. Богоданная дочка и названный отец крепко   обнялись.      

       

       ***             

На   другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево.   Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он друга и кума в таком гневе, что не   узнал его. Возвратясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком   обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя   Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна   поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.      

– Вот,   кум, посмотри на мое житье! – говорил Иван Григорьич. – Полюбуйся:   одну обварили, другую избили… Из дому уедешь, только у тебя и думы – целы ли   дети, про дела и на ум нейдет… Просто беда, Патап Максимыч, друг мой любезный,   беда неизбывная… Не придумаю, что и делать…      

– Молчи   ты, – весело отвечал на его жалобы Патап Максимыч. – Я к тебе с   радостью.      

– Какие   тут радости! – с досадой отозвался Иван Григорьич. – Не до радости   мне… Думаю, не придумаю какую бы старуху мне в домовницы взять. Спиридоновна   совсем никуда не годится.      

– Да   ты слушай, что говорить стану, – сказал Патап Максимыч. – Невеста на   примете.      

– Какая   тут невеста!.. – с досадой отозвался Иван Григорьич. – Не до шуток   мне, Патап Максимыч. Побойся бога: человек в горе, а он с издевками…      

– Хорошая   невеста, – продолжал свое Чапурин. – Настоящая мать будет твоим   сиротам… Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж   не из бедных – тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей   столько же, коли не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная…   А уж добра как, как детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое   детище.      

– Полно   сказки-то сказывать, – отвечал Иван Григорьич. – Про какую   царевну-королевну речь ведешь? За морем, за океаном, что ль, такую сыскал?      

– Поближе   найдется: здесь же у нас, в лесах кое-где…– улыбаясь, говорил Патап Максимыч.      

– Не   мути мою душу. Грех!.. – с грустью и досадой ответил Иван   Григорьич. – Не на то с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб на   старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше   скажи? Что Аксинья Захаровна? Детки?      

– Чего   им делается? И сегодня живут по-вчерашнему, как вечор видел, так и есть, –   отвечал Патап Максимыч. – Да слушай же, не с баснями я приехал к тебе, с   настоящим делом.      

– С   каким это? – спросил Иван Григорьич.      

– Да   все насчет того… Про невесту.      

– Про   какую? Где ты ее за ночь-то выкопал?      

– Да   хоть про нашу Груню, – молвил Патап Максимыч.      

– С   ума ты спятил, – отвечал Иван Григорьич. – Хоть бы делом что сказал,   а то натка поди.      

– Делом   и говорю.      

– Да   подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она ребенок. Сколько   годов-то?      

– Семнадцатый   с Петровок пошел. Как есть заправская невеста.      

– То-то   и есть, – сказал Иван Григорьич. – Ровня, что ли? Охота ей за старика   на детей идти.      

– Без   ее согласья, известно, нельзя дело сладить. – отвечал Патап   Максимыч. – Потому хоша она мне и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья   постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с   тобой по рукам, потому она детище мое – куда хочу, туда и дену. А с Груней надо   поговорить. Поговорить, что ли?      

– Да   полно тебе чепуху-то нести! – сказал Иван Григорьич. – Статочно ли   дело, чтобы Груня за меня пошла? Полно. И без того тошно.      

– А   как согласна будет – женишься? – спросил Патап Максимыч.      

– Пустяшное   дело, кум, говоришь, – отвечал Иван Григорьич. – Охотой не пойдет,   силом взять не желаю.      

– Ну   так слушай же, что было у меня с ней говорено вечор, как ты из Осиповки поехал.      

И   рассказал Патап Максимыч Ивану Григорьичу разговор свой с Груней. Во время   рассказа Иван Григорьич больше и больше склонял голову, и, когда Патап Максимыч   кончил, он встал и, смотря плачущими глазами на иконы, перекрестился и сделал   земной поклон.      

– Голубушка! –   сказал он. – Святая душа!.. Ангел господень! Гришутка, Марфуша!.. Бегите   скорей!      

Вбежал   шестилетний мальчик в красной рубашонке и Марфуша с синяками и запекшимся   рубцом на щеке.      

– Молись   богу, дети, – сказал им Иван Григорьич. – Кладите земные поклоны,   творите молитву за мной: «Сохрани, господи, и помилуй рабу твою, девицу   Агриппину! Воздай ей за добро добром, владыка многомилостивый!»      

И сам   вместе с детьми клал земной поклон за поклоном. Патап Максимыч стоял сзади и   тоже крестился.      

– Вот   вам отцовский наказ, – молвил детям Иван Григорьич, – по утрам и на   сон грядущий каждый день молитесь за здравье рабы божьей Агриппины. Слышите? И   Маша чтобы молилась. Ну, да я сам ей скажу.      

– Какая   же это Агриппина, тятя? – спросил маленький Гриша.      

– Святая   душа, что любит вас, добра вам хочет. Вот кто она такая: мать ваша, –   сказал детям Иван Григорьич.      

На   другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никого из   посторонних тут не было, и свахи не было, а жених, увидев невесту, поступил не   по старому чину, не по дедовскому обряду.      

Как   увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:      

– Матушка!..   Святая твоя душа!.. Аграфена Петровна!.. Будь матерью моим сиротам!..      

– Буду, –   тихо с улыбкой промолвила Груня. Через две недели привезли беглого попа из Городца,   и в моленной Патапа Максимыча он обвенчал Груню с Иваном Григорьичем.      

Засиял в   Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достатки его удвоились от приданого, принесенного   молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать   тысяч целковых, опричь одежи и разных вещей. Да, опричь того, выдал ей капитал,   что после родителей ее остался: тысяч пять на серебро было.      

Растит   Груня чужих детей, растит и своих: два уж у ней ребеночка. И никакой меж детьми   розни не делает, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка   какая вышла, просто на удивление.      

И прошла   слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая слава, хорошая   слава!.. Дай бог всякому такой славы, такой доброй по людям молвы!      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Весело,   радостно встретили дорогих гостей в Осиповке. Сначала, как водится, уставные поклоны   гости перед иконами справили, потом здороваться начали с хозяевами. Приветам,   обниманьям, целованьям, казалось, не будет конца. Особенно обрадовались   Аграфене Петровне дочери Патапа Максимыча.      

– Здравствуй,   голубушка моя Настасьюшка, – говорила Аграфена Петровна, крепко обнимая   подругу детства. – Ох ты, моя приветная! Ох ты, моя любезная!.. Да как же   ты выросла, да какая же стала пригожая!.. Здравствуй, сестрица, здравствуй, Парашенька, –   продолжала она, обнимая младшую дочь Патапа Максимыча. – Да как же   раздобрела ты, моя ясынька, чтоб только не сглазить! Ну, да у меня глаз-от   легкий, не бойся. Да и люблю я вас, сестрицы, всей душой, так с моего глаза   никакого дурна вам не будет. А раздобрела Параня, раздобрела… Ах вы, мои   хорошие, ах вы, мои милые!.. Здравствуй, Фленушка! Каково живешь-можешь? Давно   не видались. Тетенька здорова ли, матушка Манефа?      

А   матушка Манефа как раз сама налицо. Вышла из боковуши, приветствует приезжую гостью.      

– Здравствуй,   Аграфёнушка! Иван Григорьич, здравствуйте! Здорово ли поживаете?      

Не   отвечая словами на вопрос игуменьи, Иван Григорьич с Аграфеной Петровной прежде   обряд исполнили. Сотворили пред Манефой уставные метания (Метание – слово   греческое, вошедшее в русский церковный обиход, особенно соблюдается старообрядцами.   Это малый земной поклон. Для исполнения его становятся на колени, кланяются, но   не челом до земли, а только руками касаясь положенного впереди подручника, а за   неимением его – полы своего платья, по полу постланной.), набожно вполголоса   приговаривая:      

– Прости,   матушка, благослови, матушка!      

– Бог   простит, бог благословит, – сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом   поликовалась (У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на   Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини   с женщинами только «ликуются», то есть щеками прикладываются к щекам другого.   Монахам также строго запрещено ликоваться с мальчиками и с молодыми людьми, у   которых еще ус не пробился.) с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану   Григорьичу.      

– Ну   как вас, дорогих моих, господь милует? Здоровы ли все у вас? – спрашивала   Манефа, садясь на кресло и усаживая рядом с собой Аграфену Петровну.      

– Вашими   святыми молитвами, – отвечали зараз и муж и жена. – Как ваше   спасение, матушка?      

– Пока   милосердный господь грехам терпит, а впредь уповаю на милость   всевышнего, – проговорила уставные слова игуменья, ласково поглядывая на   Аграфену Петровну.      

Аксинья   Захаровна как поздоровалась с гостями, так и за чай. Уткой переваливаясь с боку   на бок, толстая Матрена втащила в горницу и поставила на стол самовар; ради   торжественного случая был он вычищен кислотой и как жар горел. На другом столе   были расставлены заедки, какими по старому обычаю прежде повсюду, во всех домах   угощали гостей перед сбитнем и взварцем, замененными теперь чаем. Этот обычай   еще сохранился по городам в купеческих домах, куда не совсем еще проникли   нововводные обычаи, по скитам, у тысячников и вообще сколько-нибудь у зажиточных   простолюдинов. Заедки были разложены на тарелках и расставлены по столу. Тут   были разные сласти: конфеты, пастила, разные пряники, орехи грецкие,   американские, волошские и миндальные, фисташки, изюм, урюк, винные ягоды,   киевское варенье, финики, яблоки свежие и моченые с брусникой, и вместе с тем   икра салфеточная прямо из Астрахани, донской балык, провесная шемая,   белорыбица, ветчина, грибы в уксусе и, среди серебряных, золоченых чарочек разной   величины и рюмок бемского хрусталя, графины с разноцветными водками и непременная   бутылка мадеры. Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует   готовить к чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч   настоял на своем, убеждая куму-повариху тем, что «ведь не губернатор в гости к   нему едет, будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки   никогда не прочь».      

– Ну-ка,   куманек, перед чайком-то хватим по рюмочке, – сказал Патап Максимыч,   подводя к столу Ивана Григорьича. – Какой хочешь? Вот зверобойная, вот полынная,   а вот трифоль, а то не хочешь ли сорокатравчатой, что от сорока недугов целит?      

– Ну,   пожалуй, сорокатравчатой, коли от сорока недугов она целит,молвил Иван   Григорьич и, налив рюмку, посмотрел на свет, поклонился хозяину, потом хозяйке   и выпил, приговаривая:      

– С   наступающей именинницей!      

– Груня,   а ты стукнешь по сорокатравчатой али нет? – спросил Патап Максимыч,   обращаясь с усмешкой к Аграфене Петровне.      

– Не   выучилась, тятенька, – весело отвечала Аграфена Петровна.      

– Ну,   так мадерцы испей; перед чаем нельзя не выпить, беспременно надо живот   закрепить, – приставал Патап Максимыч, таща к столу Груню.      

– Не   мне же первой, постарше меня в горнице есть, – говорила Аграфена Петровна.      

К   матушке Манефе хозяева с просьбами приступили. Та не соглашалась. Стали просить   хоть пригубить. Манефа и пригубить не соглашалась. Наконец, после многих и   долгих приставаний и просьб, честная мать игуменья согласилась пригубить. Все   это так следовало – чин, обряд соблюдался. После матушки игуменьи выпила   Никитишна, все-таки уверяя Патапа Максимыча и всех, кто тут был, что у господ в   хороших домах так не водится, никто перед чаем ни настойки, ни мадеры не пьет.   Потом выпила и Аграфена Петровна без всякого жеманства, выпила и Фленушка после   долгих отказов. Пропустила рюмочку и сама хозяюшка, а за ней и Настя с Парашей   пригубили.      

Иван   Григорьич и Патап Максимыч балыком да икрой закусывали, а женщины сластями.   Кумовья, «чтоб не хромать», по другой выпили. Затем уселись чай пить. Аксинья   Захаровна заварила свежего, шестирублевого.      

Патап   Максимыч с кумом уселся на диване и начал толковать про последний Городецкий базар   и про взятую им поставку. Аграфена Петровна с Настей да Парашей разговаривала.      

– Что   это, сестрица: погляжу я на тебя, ровно ты не по себе? – спросила она   Настю.      

– Я?..   я ничего, – отрывисто отвечала Настя и вспыхнула. – Меня не проведешь   – вдоль и поперек тебя знаю, – возразила Аграфена Петровна. – Либо   неможется, да скрыть хочешь; либо на уме что засело.      

– Ничего   у меня на уме не засело, – сухо ответила Настя.      

– Ну,   так хвораешь.      

– И   хвори нет никакой… С чего ты взяла это, сестрица? – молвила Настя и   пересела поближе к Фленушке.      

Подойдя   к Аксинье Захаровне, спросила ее потихоньку Аграфена Петровна: – Сказали, видно,   Насте про жениха-то?      

– Молвил   отец, – шепотом ответила Аксинья Захаровна. – Эх, как бы знала ты,   Грунюшка, что у нас эти дни деялось! – продолжала она. – Погоди, ужо   расскажу, ты ведь не чужая.      

Никому   не было говорено про сватовство Снежкова, но Заплатины были повещены. Еще стоя   за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану   Григорьичу, что Настина судьба, кажется, выходит, и велел Груне про то сказать,   а больше ни единой душе. Так и сделано.      

– Что   ж она? – тихонько спрашивала Аграфена Петровна у названной матери. –   Не прочь?      

– Какое   не прочь, Грунюшка! – грустно ответила Аксинья Захаровна.Слышать не хочет.   Такие у нас тут были дела, такие дела, что просто не приведи господь. Ты ведь   со мной спать-то ляжешь, у меня в боковуше постель тебе сготовлена. Как улягутся,   все расскажу тебе.      

Настя   хмурая сидела. Как ни старалась притворяться веселой, никак не могла. Только и   было у ней на уме: "Вот-вот зазвонят бубенчики, заскрипят у ворот санные   полозья, принесет нелегкая этих Снежковых. И все-то на меня глядеть уставятся,   все – и свои и чужие. Замечать станут, как на него взглянула я, не проронят ни   единого моего словечка. А тут еще после ужина Груня, пожалуй, зачнет   приставать, зачнет выпытывать. Она и то уж, кажись, заметила… Рассказать разве   ей всю правду-истину? Она ведь добрая, любит меня, что-нибудь хорошее   посоветует… А как крестному скажет, а крестный тяте?.. Тогда что?.. Загубит   тятя соколика моего ясного; Фленушка правду говорит… Нет, не надо Груне ничего   говорить… А ее не обманешь… Ох ты, господи, господи! Мученье какое!.. Хоть бы проходили   уже скорей эти пиры да праздники!.. И вдруг вспомнился Насте ее ясный светлоокий   соколик. «Вот, думает, сижу я здесь разряженная, разукрашенная напоказ жениху   постылому, сижу с отцом, с матерью, с гостями почетными, за богатым угощеньем,   вкруг меня гости беседу ведут согласную, идут у них разговоры веселые… А он-то,   голубчик, он-то, радость моя!.. Сидит, бедняжка, в своей боковуше, ровно в   темнице. Сидит один-одинешенек с своей думой-кручиной. И взойти-то сюда он не   смеет, и взглянуть-то на наши гостины не может. Ровно рабу неключимому, нет ему   места на веселом пиру. Бедный мой, бедный соколик!.. Скучно тебе, грустно   сидеть одинокому… да и мне не легче тебя…»      

– Да   не хмурься же, Настенька! – шепотом молвила крестнице Никитишна, наклонясь   к ней будто для того, чтоб ожерелье на шее поправить. – Чтой-то ты, матка,   какая сидишь?.. Ровно к смерти приговоренная… Гляди у меня веселей!.. Ну!..      

– Ты   знаешь, каково мне, крестнинька. Я тебе сказывала, – шепотом ответила   Настя. – Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не   смогу… Не до веселья мне, крестнинька!.. Вот еще знай: тятенька обещал целый   год не поминать мне про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми на   сватовство речь сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не будет.      

– Полно   ты, – уговаривала крестницу Никитишна. – Услышат, пожалуй… Ну, уж   девка! – проворчала она, отходя от Насти и покачивая головой.Кипяток!..   Бедовая!.. Вся в родителя, как есть вылита: нраву моему перечить не смей.      

Затем,   сказав Аксинье Захаровне что-то про ужин отправилась Никитишна к своему месту в   стряпущую.      

Меж тем   у Патапа Максимыча с Иваном Григорьичем шел свой разговор.      

– Каково   с подрядом справляешься? – спросил у кума Иван Григорьич.      

– Помаленьку   справляюсь, бог милостив – к сроку поспеем, – отвечал Патап   Максимыч. – Работников принанял; теперь сорок восемь человек, опричь того   по деревням роздал работу: по своим и по чужим. Авось, управимся.      

– Работники-то   ноне подшиблись, – заметил Иван Григорьич. – Лежебоки стали. Им бы   все как-нибудь деньги за даровщину получить, только у них и на уме… Вот хоть у   меня по валеному делу – бьюсь с ними, куманек, бьюсь – в ус себе не дуют. Вольный   стал народ, самый вольный! Обленился, прежнего раденья совсем не видать.      

– Это   так, это точно, – отвечал Патап Максимыч. – Слабость пошла по народу.   Что прикажешь делать? Кажись хмелем не очень зашибаются и никаким дурным делом   не заимствуются, а не то, как в прежнее время бывало. Правду говоришь, что вольный   народ стал, – главное то возьми, что страху божьего ни в ком не стало. Вот   что! Все бы им как-нибудь да как ни попало.      

Беда с   ними, горе одно. У меня еще есть, коля правду сказать, пять-шесть знатных   работников – золото, не ребята! А другие-прочие хоть рукой махни – ничего не   стоящие люди, как есть никакого звания не стоящие! А вот недавно порядился ко   мне паренек из недальних. Ну, этот один за пятерых отслужит.      

– Уж   за пятерых! – недоверчиво сказал Иван Григорьич.      

– Правду   говорю, – молвил Патап Максимыч. – Что мне врать-то? Не продаю его   тебе. Первый токарь по всему околотку. Обойди все здешние места, по всему   Заволжью другого такого не сыскать. Вот перед истинным богом – право слово.      

– Отколь   же такого доспел? – спросил Иван Григорьич.      

– По   соседству, из деревни Поромовой, – ответил Патап Максимыч.Трифона   Лохматого слыхал?      

– Лохматого?   Знаю, – ответил Иван Григорьич, – добрый мужик; хороший.      

– Сын   его большой, – сказал Патап Максимыч. – Знатный парень, умница,   книгочей и рассудливый. А из себя видный да здоровый такой, загляденье. Одно   слово: парень первый сорт.      

Настя в   то время говорила с Аграфеной Петровной, отвечая ей невпопад. Словечко боялась   проронить из отцовых речей.      

– Как   же ты залучил его? – спросил Иван Григорьич. – Старик Лохматый не то   чтоб из бедных. Своя токарня, как же он пустил его? Такой парень, как ты об нем   сказываешь, и дома живучи копейку доспеет.      

– Сожгли   их по осени, – молвил Патап Максимыч. – Недобрые люди токарню   спалили. Водятся такие по нашим местам. Сами век по гулянкам, а доброму   человеку зло. Мало, что сожгли старика Лохматого, обокрали на придачу. Что ни   было залежных – все снесли, и коней со двора свели и коровенок. Оттого Алексей   Лохматый и пошел ко мне, по бедности, значит, чтоб отцу поскорее оправиться. А   не то – шут бы ему велел в чужие люди идти. Золото – ввек другого такого не   нажить: дело у него в руках так и горит… Разборку посуды по сортам тоже знает!   Лучше Савельича, дай бог ему царство небесное, даром, что молод… Намедни посуду   с ним разбирали, ему только взглянуть – тотчас видит, куда что следует, в какой   значит сорт, и каждый изъянец сразу заметит. Чаял дня в два разобрать, с ним в   одно утро управился. Золото парень, говорю, просто золото.      

– А   надолго нанял? – спросил Иван Григорьич.      

– Рядились   до зимнего Николы. А теперь другой уговор. Порешили с его стариком.      

– Что   порешили? – спросил Иван Григорьич, прихлебывая пунш из большой золоченой   чашки.      

– В   годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому   приставил, – отвечал Патап Максимыч. – Без такого человека мне   невозможно: перво дело за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же   по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье   оставить. Для того и взял молодого Лохматого.      

– Вот   как! – молвил Иван Григорьич. – Дай бог тебе, куманек.      

– Я   решил, чтобы как покойник Савельич был у нас, таким был бы и Алексей, –   продолжал Патап Максимыч. – Будет в семье как свой человек, и обедать с   нами и все… Без того по нашим делам невозможно… Слушаться не станут работники,   бояться не будут, коль приказчика к себе не приблизишь. Это они чувствуют…   Матренушка! – крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около   посуды в большой горенке. Матрена вошла и стала у притолки.      

– Кликни   Алексея Трифоныча, – сказал ей Патап Максимыч. – Хозяин, мол, велел   скорее наверх взойти.      

Ни жива   ни мертва сидела Настя. Аграфена Петровна заводила с ней речь о том, о другом,   ничего та не слыхала, ничего не понимала и на каждое слово отвечала невпопад.      

– Да   что с тобой, Настенька? – сказала наконец Аграфена Петровна.Ровно ты не в   себе. Ни слова не ответила Настя. Аграфена Петровна, поглядев на нее, подумала:   «Это неспроста, что-нибудь да есть на уме. Это не оттого, что ждет жениха,   что-нибудь тут кроется. Что ж бы это такое?» Вошел Алексей. Настя поалела.   Груня взглянула на нее: «Теперь понимаю»,подумала.      

Алексей   был в будничном кафтане. Справив уставные поклоны перед иконами и низко поклонясь   хозяевам и гостям, стал он перед Патапом Максимычем.      

– Кликнуть   велели меня, – молвил. Оглянул его с ног до головы Чапурин, слегка подбоченился   и, склонив немного голову на сторону, с важностью спросил Алексея:      

– В   хорошей компании быть умеешь?      

– Как   в хорошей компании? – спросил Алексей, смутясь неожиданным вопросом и не   понимая, к чему хозяин речь свою клонит.      

– Ну,   вот, примером сказать, хоть с нами теперь, – сказал Патап Максимыч.      

– Не   приводилось с такими людьми, – наклонив покорно голову, молвил Алексей.      

Любо то   слово показалось Патапу Максимычу, а вдвое больше по сердцу пришлись покорный   вид Алексея и речь его почтительная.      

– Гм! –   молвил Патап Максимыч. – Одежа хорошая есть?      

– Есть.      

– Вырядись,   приходи.      

Алексей   вышел. Аксинья Захаровна с удивленьем посмотрела на мужа. Не ждала она, чтоб   Патап Максимыч на такую короткую ногу и так скоро приблизил Лохматого. Правда,   поступил он на место Савельича: значит, его место, его и честь, – думала   Аксинья Захаровна. – Но Савельич был человек старый, опять же сколько   годов в дому выжил, а этого парня всего полторы недели как знать-то зачали.   Хороший паренек, услужливый, почтительный, богомольный, а все бы не след так приближать   его. Ведь это, значит, с нынешнего дня он, как Савельич, и обедать с нами будет   и чай пить, а куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина в семье останется.   Да такой молодой, да красавец такой и разумный. Злые люди не знай чего наплетут   на девонек… Ах, батюшки светы, неладно!.. А что станешь делать?.. Сам решил… не   переломишь!..      

Видела   Настя, как пришел Алексей, видела, как вышел, и ни слова из отцовских речей не   проронила… И думалось ей, что во сне это ей видится, а меж тем от нечаянной   радости сердце в груди так и бьется.      

Лукаво   взглянула Фленушка на приятельницу, дернула ее тихонько за сарафан и, найдя какое-то   дело, вышла из горницы.      

– Молодец   из себя! – заметил Иван Григорьич по уходе Алексея.      

– А   ты не гляди снаружи, гляди снутри, – сказал Патап      

Максимыч. –   Умница-то какой!.. Все может сделать, а уж на работу – беда!.. Так я его, куманек,   возлюбил, что, кажись, точно родной он мне стал. Вот и Захаровна то же скажет.      

– Добрый   парень, неча сказать, – молвила Аксинья Захаровна, обращаясь к Ивану   Григорьичу, – на всяку послугу по дому ретивый и скромный такой, ровно   красная девка! Истинно, как Максимыч молвил, как есть родной. Да что,   куманек, – с глубоким вздохом прибавила она, – в нонешне время иной   родной во сто раз хуже чужого. Вон меня наградил господь каким чадушком.   Братец-от родимый… Напасть только одна!      

– А   где он? – спросил Иван Григорьич.      

– У   нас обретается, – сухо промолвил Патап Максимыч. – Намедни приволокся   как есть в одной рубахе да в дырявом полушубке, растерзанный весь… Хочу его на   Узени по весне справить, авось уймется там; на сорок верст во все стороны нет кабака.      

– Эка   человек-от пропадает, – заметил Иван Григорьич. – А ведь добрый, и   парень бы хоть куда… Винище это проклятое.      

– Не   пьет теперь, – сказал Патап Максимыч. – Не дают, а пропивать-то   нечего… Знаешь, что, Аксинья, он тебе все же брат, не одеть ли его как следует   да не позвать ли сюда? Пусть его с нами попразднует. Моя одежа ему как раз по   плечу. Синяки-то на роже прошли, человеком смотрит. Как думаешь?      

– Как   знаешь, Максимыч, – сдержанно ответила Аксинья Захаровна. – Не   начудил бы при чужих людях чего, не осрамил бы нас… Сам знаешь, каков во хмелю.      

– Не   в кабаке, чай, будет, не перед стойкой, – отвечал Патап Максимыч. –   Напиться не дам. А то, право, не ладно, как Снежковы после проведают, что в   самое то время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно   какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? – прибавил Чапурин, обращаясь   к Ивану Григорьичу.      

– Точно   что не совсем оно ладно, – заметил, в свою очередь, Иван Григорьич.      

– И   что ж, в самом деле, это будет, мамынька! – молвила Аграфена   Петровна. – Пойдет тут у вас пированье, работникам да страннему народу   столы завтра будут, а он, сердечный, один, как оглашенный какой, взаперти. Коль   ему места здесь нет, так уж в самом деле его запереть надо. Нельзя же ему с   работным народом за столами сидеть, слава пойдет нехорошая. Сами-то, скажут, в   хоромах пируют, а брата родного со странним народом сажают. Неладно, мамынька,   право, неладно.      

– Пойду,   обряжу его, – сказал Патап Максимыч и ушел в свою горницу, сказав   мимоходом Матрене: – Позови Никифора.      

«Родной   дядя! Так он сказал, – думала Настя. – Дядя, не брат, он сказал.   Значит, у тяти и тут про меня дума была… Ох, чтоб беде не случиться!..»      

Выйдя в   сени, Фленушка остановилась, оглянулась на все стороны и кошкой бросилась вниз   по лестнице. Внизу пробежала в подклет и распахнула дверь в Алексееву боковушу.      

Алексей   вынимал из укладки праздничное платье: синюю, хорошего сукна сибирку, плисовые   штаны, рубашку из александрийки.      

– Что,   беспутный, каково дело-то выгорело?.. а?.. – спросила Фленушка.      

– Не   знаю, что и думать, Флена Васильевна, – отвечал от радости себя не   помнивший Алексей. – Не разберу, во сне это аль наяву.      

Как   щипнет его Фленушка изо всей силы за руку. Алексей чуть не вскрикнул.      

– Что?..   Не во сне?.. Ха-ха-ха!.. Обезумел?.. Постой, впереди не то еще будет, –   хохотала изо всей мочи Фленушка.      

– А   что будет?      

– А   то, что с этого вечера каждый божий день станешь ты обедать и чаи распивать со   своей сударушкой, – сказала Фленушка. – Что, бесстыжий, сладко,   небось?.. Ну, да теперь не о том говорить. Вот что: виду не подавай, особенно   Аграфене Петровне; с Настей слова сказать не моги, сиди больше около хозяина,   на нее и глядеть не смей. Она и то ровно на каленых угольях сидит, а тут еще ты   придешь да эти Снежковы… Боюсь, при чужих чего не начудила бы… А отужинают,   минуты в горницах не оставайся, сейчас сюда… Слышишь?.. Да вот еще что: коли   когда услышишь, что над тобой три раза ногой топнули, в окно гляди: птичка   прилетит, ты и лови… Да чтоб чужих глаз при том не было.      

– Какая   птичка? Что ты городишь? – спросил Алексей, не понимая, про что говорит   ему Фленушка.      

– Нечего   тут, – сказала она, – облокайся скорей да рожу-то свою бесстыжую   помой, космы-то причеши… Ох, бить-то тебя некому!..      

Мигом   Фленушка вбежала наверх и со скромной, умильной улыбкой вошла в горницу.      

Вскоре   пришел Алексей. В праздничном наряде таким молодцом он смотрел, что хоть сейчас   картину писать с него. Усевшись на стуле у окна, близ хозяина, глаз не сводил   он с него и с Ивана Григорьича. Помня приказ Фленушки, только разок взглянул он   на Настю, а после того не смотрел и в ту сторону, где сидела она.      

Следом   за Алексеем в горницу Волк вошел, в платье Патапа Максимыча. Помолясь по уставу   перед иконами, поклонившись всем на обе стороны, пошел он к Аксинье Захаровне.      

– Здравствуй,   разлюбезная сестрица, – желчно сказал. – Две недели, по милости   Патапа Максимыча, у вас живу, а с тобой еще не успел повидеться за великими   твоими недосугами…      

– Отойди, –   сурово ответила брату Аксинья Захаровна. – Как бы воля моя, в жизнь бы   тебя не пустила сюда. Вот залетела ворона в высоки хоромы. На, пей, что   ли! – прибавила она, подавая ему чашку чаю.      

– А   вот мы прежде первоначал заложим, а после того можно тебе, сестрица моя   любезная, и чайком братца попотчевать.      

Никифор   Захарыч подошел к столу с графинами и закусками. Две недели капельки у него во   рту не бывало; и теперь, остановясь перед разноцветными графинами, он созерцал   их как бы в священном восторге и, радостно потирая ладони, думал: «С которого   бы начать?»      

Вскочила   с места Аксинья Захаровна и, подойдя к брату, схватила его за рукав.      

– И   думать не моги! – крикнула она. – Его как путного обрядили, до   хороших людей допустили, а он натка поди!.. Не в кабак, батька, затесался!..   Прочь, прочь!.. И подходить к водке не смей!..      

Распустив   руки, Никифор Захарыч стоял в недоумении, что теперь ему делать. Не будь тут   Патапа Максимыча, сумел бы он по-свойски ответить сестрице, сиди тут хоть сотня   гостей. Но Патапа Максимыча бесшабашный Волк не на шутку боялся. Даже, когда   море бывало ему по колено, всегда он держал себя перед зятем робко и   приниженно. А тут еще эта Аграфена Петровна сидит да таково зорко глядит на   него… Стыдно как-то перед ней… А пуще всего стыдно, совестно перед Настей – любил   он ее беззаветно, хоть никогда почти с ней не видался… А выпить так и тянет.      

С минуту   продолжалась пытка Никифора. Даже пот его прошиб, слеза в глазу блеснула. Патап   Максимыч дело решил.      

– Выпей,   Никифор, – сказал он ему.      

– Охмелеет   он, Максимыч, осрамит при гостях наши головы. Не знаешь, каков во хмелю живет? –   возражала Аксинья Захаровна.      

– С   одной не охмелеет, другой не дам, – решил Патап Максимыч и, обратясь к   Ивану Григорьичу, продолжал рассказывать ему про подряды.      

Дрожащей   рукой налил Никифор рюмку и выпил ее залпом. Затем, откромсав добрый кусок   салфеточной икры, намазал на ломоть хлеба и, подойдя к сестре, сказал:      

– Ну,   теперь, сестрица, чаем потчуй. Давно не пивал этой дряни.      

– Непутный! –   молвила Аксинья Захаровна, подавая брату чашку лянсина.Тоже чаю!.. Не в коня   корм!.. Алексеюшка, – продолжала она, обращаясь к Лохматому, –   пригляди хоть ты за ним, голубчик, как гости-то приедут… Не допускай ты его к   тому столу, не то ведь разом насвищется.      

– И   вправду, Алексей, присмотри за Никифором, – подтвердил Патап   Максимыч. – Не отходи от него и пить без моего приказа не давай. За ужином   сядь с ним рядом.      

Тут   только заметил Никифор Алексея. Злобно сверкнули глаза у него. «А!   девушник! – подумал он. – И ты тут! Да тебя еще смотреть за мной   приставили! Постой же ты у меня!.. Будет и на моей улице праздник». И с лукавой   усмешкой посмотрел на Фленушку.      

       

       ***             

Послышался   ямской колокольчик. Ближе и ближе. Кто-то к дому подъехал.      

– Не   исправник ли, чтоб ему пусто было, аль не становой ли? – с досадой сказал   Патап Максимыч, вставая с места и направляясь к двери. – Вот уж, поистине,   незваный гость хуже татарина.      

И всем   стало неловко при мысли об исправнике. Исправник и становой в самом деле   никогда не объезжали Осиповки, зная, что у Чапурина всегда готово хорошее   угощенье. Матушка Манефа, хоть и в приязни жила с полицейскими чинами, однако поспешно   вышла из горницы. Была она во всем иночестве, даже в наметке (Черный креп, что   накидывается поверх шапочки (иночество), спускается вроспуск по плечам и спине,   закрывая лоб черницы.), а в таком наряде на глаза исправнику показываться нехорошо.   Скитницы были обязаны подпиской иноческим именем не зваться, иноческой одежи не   носить. Фленушка осталась в горнице, на ней ничего запретного не было.      

Минуты   через две Патап Максимыч ввел в горницу новых гостей. То был удельный голова   Песоченского приказа Михайло Васильич Скорняков с хозяюшкой, приятель Патапа   Максимыча.      

После   обычных входных поклонов перед иконами, после установленных дедовскими преданьями   приветствий и взаимных пожеланий уселись.      

– Напугал   же ты нас своим колокольцем, Михайло Васильич, – сказал Патап Максимыч,   подводя удельного голову к столу с водками и закусками. – Мы думали, не   исправника ль принесла нелегкая.      

– Ха-ха-ха! –   громко захохотал Скорняков. – А разве ноне стал бояться властей предержащих?      

– Бояться,   опричь господа бога, никого не боюсь, – спесиво отвечал Чапурин, – а   не люблю, как чужой человек портит беседу. С чего же это ты по-исправничьему с   колокольчиком ездишь?      

– На   стоешных, из приказу приехал, – с важностью погладив бороду, отвечал   Михайло Васильич.      

Не   успели Скорняковы по первой чашке чаю выпить, как новые гости приехали: купец   из города, Самсон Михайлыч Дюков, да пожилой человек в черном кафтане с мелкими   пуговками и узеньким стоячим воротником,кафтан, какой обыкновенно носят   рогожские, отправляясь к службе в часовню.      

– Узнал   старого приятеля? – поздоровавшись со всеми бывшими в горнице, спросил   Дюков у Патапа Максимыча. Чапурин не узнавал.      

– И   я не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли б не в дому у тебя   встретился, – сказал незнакомый гость. – Постарели мы, брат, оба с   тобой, ишь и тебя сединой, что инеем, подернуло… Здравствуйте, матушка Аксинья   Захаровна!.. Не узнали?.. Да и я бы не узнал… Как последний раз виделись цвела   ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет,   а годы человека не красят… Не узнаете?..      

– Никак   не признать, – сказал Патап Максимыч. – Голос будто знакомый, а   вспомнить не могу.      

– Стуколова   Якима помнишь?.. – молвил гость.      

– Яким   Прохорыч!.. Дружище!.. Да неужели это ты?.. – вскрикнул Патап Максимыч,   обнимаясь и целуясь со Стуколовым. – А мы думали, что тебя и в живых-то   давным-давно нет… Откудова?.. Какими судьбами?..      

– Яким   Прохорыч! – подходя к нему, сказала Аксинья Захаровна. – Сколько лет,   сколько зим! И я не чаяла тебя на сем свете. Ах, сватушка, сватушка! Чать не   забыл: сродни маленько бывали.      

– Бывало   так в старые годы, Аксинья Захаровна, – отвечал Стуколов.Считались в   сватовстве.      

И   Заплатин и Скорняков оказались тоже старыми приятелями Стуколова; знал он и   Никифора Захарыча, когда тот еще только в годы входил. Дочерей Патапа Максимыча   не знал Стуколов. Они родились после того, как покинул он родину. С тех пор   больше двадцати пяти годов прошло, и о нем по Заволжью ни слуху, ни духу не   было.      

Стуколову   было лет под шестьдесят. Был высок ростом, сухощав, и с первого взгляда было   заметно, что, обладая большой телесной силой, был одарен он неистомною силой   воли и необычайною твердостью духа. Худощавое, смуглое лицо его было обрамлено   густою черною бородой, с сильной проседью. Раскаленными углями светились черные   глаза его, и не всякий мог долго выдерживать пристально устремленный на него   взгляд Стуколова. По всему было видно, что человек этот много видал на своем   веку, а еще больше испытал треволнений всякого рода.      

Начал   расспросы Стуколов, спрашивал про людей былого времени, с которыми, живучи за   Волгой, бывал в близких сношениях. И про всех почти, про кого ни спрашивал,   давали ему один ответ: «помер… помер… померла».      

Сидел   Стуколов, склонив голову, и глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал,   что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не то   что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла   выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом   пепелище – всех прибрал господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду   старого русского присловья: «Не временем годы долги – долги годы отлучкой с родной   стороны».      

– Где   ж пропадал ты все это время, Яким Прохорыч? – спросил у странника Патап   Максимыч.      

Маленько   помолчав и окинув беглым взором сидевших в горнице, Стуколов стал говорить   тихо, истово, отчеканивая каждое слово:      

– Не   мало государств мною исхожено, не мало морей переехано, много всяких народов очами   моими видано. Привел господь во святой реке Иордане погружаться. Спасов   живоносный гроб целовать, всем святым местам поклониться… Много было странствий   моих…      

– Неужели   все двадцать пять лет ты в странстве пребывал? – спросил его Иван   Григорьич. – Чай, поди, где и на месте живал?      

– Как   не живать! Жил и на месте, – сказал Стуколов. – За Дунаем не малое   время у некрасовцев, в Молдавии у наших христиан, в Сибири, у казаков на Урале…   Опять же довольно годов выжил я в Беловодье, там, далеко, в Опоньском государстве…      

– Какое   же это государство? Про такое я что-то не слыхивал, – спросил у паломника   Патап Максимыч.      

– Не   мудрено, что про Опоньское царство ты не слыхивал, – сдержанно ответил   Яким Прохорыч. – То государство не простое, не у всех на виду. Государство   сокровенное…      

– Сокровенное? –   в недоуменье спросил Чапурин у Стуколова, а сидевшие в горнице с изумленьем   глядели на паломника.      

Замолк   Яким Прохорыч. Не дал ответа. Через малое время спросил его Патап Максимыч:      

– Помнится,   ты в Москву уехал тогда, потом пали к нам слухи, что в монастыре каком-то   проживаешь, а после того и слухов про тебя не стало.      

– Постой,   погоди… Все странства по ряду вам расскажу, – молвил Стуколов, выходя из   раздумья и подняв голову. – Люди свои, земляки, старые други-приятели. Вам   можно сказать.      

– Расскажи,   расскажи, старый дружище, – молвил Патап Максимыч, кладя руку на плечо паломника. –   Да чайку-то еще. С ромком не хочешь ли?      

– Не   стану, а чайком побаловаться можно, – отвечал Стуколов, собираясь начать   рассказ про свои похожденья.      

– Постой,   постой маленько, Яким Прохорыч, – молвила Аксинья Захаровна, подавая Стуколову   чашку чая. – Вижу, о чем твоя беседа будет… Про святыню станешь   рассказывать… Фленушка! Подь кликни сюда матушку Манефу. Из самого, мол, Иерусалима   приехал гость, про святые места рассказывать хочет… Пусть и Евпраксеюшка придет   послушать.      

– Какая   это Манефа? – спросил Стуколов, когда Фленушка вышла в сени.      

– Да   Матрену-то Максимовну, сестру Патапа Максимыча, помнишь, чай? – сказала   Аксинья Захаровна.      

– Матрена   Максимовна?.. – оживляясь, спросил сумрачный дотоле странник. – Так   она во иночестве?      

– Давно.   Больше двадцати годов, как она пострижена. Теперь игуменствует в   Комарове, – отвечала Аксинья Захаровна.      

– Так…   Так…– медленно проговорил Стуколов и задумался.      

Вошла   мать Манефа с Фленушкой и Евпраксией. После обычных «метаний» и поклонов Яким   Прохорыч пристально поглядел на старушку и дрогнувшим несколько голосом спросил   у нее:      

– Узнала   ль меня, матушка Манефа?.. Аль забыла Якима Стуколова?      

– Яким   Прохорыч?.. – быстро вскинув на паломника заблиставшими глазами,   вскрикнула игуменья и вдруг поправила «наметку», спустя креп на глаза…Не чаяла   с тобой видеться, – прибавила она более спокойно.      

Пристальным,   глубоким взором глядела она на паломника. В потускневших глазах старицы   загорелось что-то молодое… Перебирая лестовку, игуменья чинно уселась, еще раз   поправила на голове наметку и поникла головою. Губы шептали молитву.      

– Ну,   рассказывай свои похождения, – молвил Патап Максимыч Якиму Прохорычу.      

Стуколов   стал рассказывать, часто и зорко взглядывая на смущенную игуменью.      

– Горько   мне стало на родной стороне. Ни на что бы того не глядел я и не знай куда бы   готов деваться! Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как   вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!..   Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было   нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не   заглядывать…      

Ниже и   ниже склоняла Манефа голову. Бледные губы спешно шептали молитву. Если б кто из   бывших тут пристальнее поглядел на нее, тот заметил бы, что рука ее, перебирая   лестовку, трепетно вздрагивала.      

– Какая   ж это обида, Яким Прохорыч? – спросил Иван Григорьич. – Что-то не   припомню я, чтобы перед уходом из-за Волги с тобой горе какое приключилось.      

– Про   то знают бог, я да еще одна душа… Больше никто не знает и никто не узнает… Послушайте-ка,   матушка Манефа, про мои странства по дальним Палестинам… Как решил я родное   Заволжье покинуть, сам с собой тогда рассуждал: «Куда ж мне теперь, безродному,   приклонить бедную голову, где сыскать душевного мира и тишины, где найти   успокоение помыслов и забвение всего, что было со мной?..» Решил в монастырь   идти, да подальше, как можно подальше от здешних мест. Слыхал прежде про   монастырь Лаврентьев, что стоит неподалеку от славной слободы Ветки. Житие там   строгое. Не каменными стенами, не богатыми церквами красовалась обитель   та,красовалась она старческими слезами, денно-нощными трудами, постом да   молитвой… Много там было крепких подвижников, много иноков учительных, в деле   душевного спасения искусных. Было немало и молодого, как я, народу: тогда в   Лаврентьеву обитель юноши из разных сторон приходили, да управят души свои по   словеси господню. Все молодые трудники чтению божественных книг прилежали и в   преданиях церковных были крепки и подвижны… Без малого пять лет выжил я с ними,   под начальством блаженного старца, и открыл мне господь разум писания, разверз   умные силы и сподобил забыть все, все прошлое… сподобил… простить обидчику… В   пучине божественного писания и святоотеческих книг чрез немалое время потопил я   былое горе и прежние печали… И как скоро со мною такая перемена совершилась,   восстала в душе другая буря, по иным новым волнам душевный корабль мой стал   влаятися… Не сиделось на месте, стало тянуть меня куда-то далеко, далеко, а   куда, сам не знаю… Прискучили леса и пустыни, прискучили благочестивые старцы;   не иноческой тишины мне хотелось, хотелось повидать дальние страны, посмотреть   на чужие государства, поплавать по синему морю, походить по горам высоким. Как   птица из клетки, рвался я на волю, чтоб идти, куда глаза глядят,идти, пока   где-нибудь смерть меня не настигнет… Хотел бежать из обители, думал в мир назад   воротиться, но бог не попустил… Приезжали в то время к нашему отцу игумну Аркадию   зарубежные старцы из молдавских монастырей, в Питере по сборам были и   возвращались восвояси. Два дня и две ночи игумен Аркадий тайные речи вел с   ними, на третий всех молодых трудников призвал в келью к себе. Пришло нас   пятнадцать человек. И стал нам сказывать отец Аркадий про оскудение   благочестивого священства, про душевный глад, христиан постигший. А есть,   говорит, в дальних странах места сокровенные, где старая вера соблюдена в   целости и чистоте. Там она, непорочная невеста Христова, среди бусурман яка   светило сияет. Первое такое место на райской реке на Евфрате, промеж рубежей   турского с персидским, другая страна за Египтом – зовется Емакань, в земле   Фиваидской, третье место за Сибирью, в сокровенном Опоньском государстве. Вот   бы, говорит отец игумен, порадеть вам, труднички молодые, положить ваши труды   на спасение всего христианства. Поискать бы вам благодать таковую, там ведь   много древлеблагодатных епископов и митрополитов. Вывезти бы вам хоть одного в   наши российские пределы, утвердили бы мы в России корень священства, утолили бы   душевный глад многого народа. Свои бы тогда у нас попы были, не нуждались бы мы   в беглецах никоньянских… И аще исполните мое слово – в сем мире будет вам от людей   похвала и слава, а в будущем веце от господа неизглаголанное блаженство…"   Как услышал я такие глаголы, тотчас игумну земно поклонился, стал просить его   благословенья на подвиг дальнего странства. За мной другие трудники   поклонились: повеление пославшего все готовы исполнить. Снабдил нас игумен   деньгами на дорогу, дал для памяти тетрадки, как и где искать благочестных   архиереев… И пошли мы пятнадцать человек к реке Дунаю, пришли во град Измаил, а   там уж наши христиане нас ожидают, игумен Аркадий к ним отписал до нашего   приходу. Без паспортов пропуск за Дунай был заказан, стояла на берегу великая   стража, никого без паспорта за реку не пускала. В камыши спровадили нас   христолюбцы, а оттоле ночью в рыбацких челноках, крадучись, яко тати, на   турецкую сторону мы перебрались. Тут пошли мы в славное Кубанское войско, –   то наши христиане казаки, что живут за Дунаем, некрасовцами зовутся. Соблюли   они старую веру и все преданья церковные сохранили. Хорошо было нам жить у них   и привольно. Богатейшие у них там рыбные ловли и земли вдоволь; хлебом, виноградом,   кукурузой и всяким овощем там преизобильно. А живут те некрасовцы во ослабе:   старую веру соблюдают, ни от кого в том нет им запрету; делами своими на   «кругах» заправляют, турскому султану дани не платят, только, как война у турки   зачнется, полки свои на службу выставляют… Прожили мы у некрасовцев без мала   полгода, в ихнем монастыре, а зовется он Славой, и жили мы там в изобилье и довольстве.   Еще больше тут к нам из России путников на дальнее странство набралось – стало   всего нас человек с сорок. И поплыли мы к Царьграду по Черному морю и, поживши   мало время в Царьграде, переплыли в каюках Мраморное море и тамо опять пришли к   нашим старообрядцам, тоже к казакам славного Кубанского войска, а зовется их станица   Майносом. Оттоль пошли к райской реке Евфрату…      

Смолк   Яким Прохорыч. Жадно все его слушали, не исключая и Волка. Правда, раза два задумывал   он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего за ним Алексея, как   ни в чем не бывало повертывал назад и возвращался на покинутое место.      

– Что   ж? Дошли до Евфрата? – спросила Аксинья Захаровна.      

– Из   сорока человек дошло только двадцать, – продолжал паломник.Только   двадцать!.. Зарыли остальных в песках да в горных ущельях… Десять недель шли:   на каждую неделю по два покойника!.. Голод, болезни, дикие звери, разбойники да   бусурманские народы – везде беды, везде напасти… Но не смущалося сердце наше, и   мы шли, шли да товарищей хоронили… Безвестны могилки бедных, никому их не   сыскать и некому над ними поплакать!.. Прошли мы вдоль реки Евфрата, были меж   турской и персидской границей и не нашли старообрядцев… А смерть путников   косила да косила… Назад к Царьграду поворотили. Шли, шли и помирали… И   никому-то не хотелось лечь на чужой стороне, всякой-то про свою родину думал и,   умирая, слезно молил товарищей, как умрет, снять у него с креста ладанку да,   разрезавши, посыпать лицо его зашитою там русской землею… У меня одного ладанки   с родной земли не бывало… И встосковалось же тогда сердце мое по матушке по   России… В Царьград я один воротился, молодые трудники все до единого пошли в   мать сыру землю… Добрел до Лаврентьева и про все рассказал отцу игумну подробно.   Справил он по них соборную панихиду, имена их записал в синодик, постенный и   литейный, а дела не покинул. Нудит опять меня: «Ступай, говорит, в Емакань, в   страну Фиваидскую, за Египет. Там беспременно найдешь епископов; недавно,   говорит, некие христолюбцы тамо бывали, про тамошнее житие нам писали». Новые   трудники на подвиг странства сыскались, опять все люди молодые, всего двадцать   пять человек…      

Как   бывалого человека, меня с ними послали… Тем же путем в Царьград мы пошли, там   на корабли сели и поехали по Белому морю (Архипелаг.), держа путь ко святому   граду Иерусалиму. Были у Спасова гроба, зрели, как все веры на едином месте   служат. Отслужат свою обедню армяне, пойдут за ними латины, на месте святе в   бездушные органи играют, а за ними пойдут сирийцы да копты, молятся нелепо,   козлогласуют, потом пойдут по-своему служить арабы, а сами все в шапках и чуть   не голы, пляшут, беснуются вокруг Христова гроба. Тут и греческие служат… Не   обрели мы древлего благочестия ни в Иерусалиме, ни в Вифлееме, ни на святой   реке Иордане – всюду пестро и развращено!.. Поплакали, видя сие, и пошли во   град Иоппию; сели на корабль, и привезли нас корабельщики во Египет. Пошли мы   вверх по реке Нилу, шли с караванами пеши, дошли до земли Фиваидской, только   никто нам не мог указать земли Емаканьской, про такую, дескать, там никогда не   слыхали… И напала на нас во Египте чума: из двадцати пяти человек осталось нас   двое… Поплыли назад в Россию, добрели до отца игумна, обо всем ему доложили:   «Нет, мол, за Египтом никакой Емакани, нет, мол, в Фиваиде древлей веры…» И   опять велел игумен служить соборную панихиду, совершить поминовенье по усопшим,   ради божия дела в чуждых странах живот свой скончавших… А потом опять меня призывает,   опять на новый подвиг странствия посылает. «Есть, говорит, в крайних восточных   пределах за Сибирью христоподражательная древняя церковь асирского языка. Тамо   в Опоньском царстве, на Беловодье, стоит сто восемьдесят церквей без одной   церкви, да, кроме того, российских древлего благочестия церквей сорок. Имеют те   российские люди митрополита и епископов асирского поставленья. А удалились они   в Опоньское государство, когда в Москве изменение благочестия стало. Тогда из   честные обители Соловецкой да изо многих иных мест много народу туда удалилось.   И светского суда в том Опоньском государстве они не имеют, всеми людьми   управляют духовные власти. Идти тебе за сибирские пределы искать за ними того   Беловодья, доставить к нам епископа древней веры благочестивой. А товарищи тебе   готовы». Так повелел мне игумен.      

Шесть   недель мы в Лаврентьевой обители пожили, ровно погостили, и потом всемером пошли   к Беловодью. Дошли в Сибири до реки Катуни и нашли там христолюбивых   странноприимцев, что русских людей за Камень в Китайское царство переводят.   Тамо множество пещер тайных, в них странники привитают, а немного подале стоят   снеговые горы, верст за триста, коли не больше, их видно. Перешли мы те   снеговые горы и нашли там келью да часовню, в ней двое старцев пребывало, только   не нашего были согласу, священства они не приемлют. Однако ж путь к Беловодью   нам указали и проводника по малом времени сыскали… шли мы через великую степь Китайским   государством сорок и четыре дня сряду. Чего мы там не натерпелись, каких   бед-напастей не испытали; сторона незнакомая, чужая и совсем как есть пустая –   нигде человечья лица не увидишь, одни звери бродят по той пустыне. Двое наших   путников теми зверями при нашем виденье заедены были. Воды в той степи мало,   иной раз дня два идешь, хотя б калужинку какую встретить; а как увидишь издали   светлую водицу, бежишь к ней бегом, забывая усталость. Так однажды, увидавши   издали речку, побежали мы к ней водицы напиться; бежим, а из камышей как   прыгнет на нас зверь дикий, сам полосатый и ровно кошка, а величиной с медведя;   двух странников растерзал во едино мгновенье ока… Много было бед, много   напастей!.. Но дошли-таки мы до Беловодья. Стоит там глубокое озеро да большое,   ровно как море какое, а зовут то озеро Лопонским (Лоп-Нор, на островах которого   и по берегам, говорят, живет несколько забеглых раскольников.) и течет в него   от запада река Беловодье ''. На том озере большие острова есть, и на тех островах   живут русские люди старой веры. Только и они священства не приемлют, нет у них   архиереев, и никогда их там не бывало… прожил я в том Беловодье без малого   четыре года. Выпуску оттудова пришлым людям нету, боятся те опонцы, чтоб на   Руси про них не спознали и назад в русское царство их не воротили… И, живучи в   тех местах, очень я по России стосковался. Думаю себе: "Пускай мне хоть   голову снимут, а уйду же я от тех опонцев в Российское царство (Ак-су – что   значит по-русски белая вода.). А там в первые три года свежаков (Новый, недавний   пришлец.) с островов на берег великого озера не пускают, пока не уверятся, что   не сбежит тот человек во матушку во Россию. На четвертом году хозяин, у   которого я проживал в батраках, стал меня с собой брать на рыбную ловлю. И уж   скажу ж я вам, что только там за рыбная ловля! Много рек видал я на своем веку:   живал при Дунае и на тихом Дону, а матушку Волгу с верху до низу знаю, на   вольном Яике на багреньях бывал, за бабушку Гугниху пивал (Бабушка Гугниха уральскими   (прежде яицкими) казаками считается их родоначальницей. После багренья рыбы и   на всяких иных пирах первую чару там пьют за бабушку Гугниху.), все сибирские   реки мне вдосталь известны, а нигде такого рыбного улова я не видал, как на том   Беловодье!.. Кажется, как к нашим местам бы да такие воды, каждый бы нищий   тысячником в один год сделался. Такое во всем приволье, что нигде по другим   местам такого не видно. Всякие земные плоды там в обилье родятся: и виноград и   пшено сорочинское; одно только плохо: матушки ржицы нет и в заводе… Но как ни   привольно было жить в том Беловодье, все-то меня в Россию тянуло. Взял меня однажды   Сидор – хозяин мой – на рыбную ловлю, переехали озеро, в камышах пристали.   Грешный человек, хотел его сонного побывшить''' Убить. ', да зазрела совесть.   Пьян он был на ту пору: чуть не полкувшина кумышки из сорочинского пшена с   вечера выпил; перевязал его веревками, завернул в сети, сам бежал в степи… Три   месяца бродил я, питаясь кореньями да диким луком… Не зная дороги, все на север   держал по звездам да по солнцу. На реку, бывало, наткнешься, попробуешь броду,   нет его, и пойдешь обходить ту реку; иной раз идешь верст полсотни и больше. На   сибирском рубеже стоят снежные горы; без проводника, не зная тамошних мест, их   ввек не перелезть, да послал господь мне доброго человека из варнаков – беглый   каторжный, значит, – вывел на Русскую землю!.. Спаси его, господи, и помилуй!      

Замолчал   Яким Прохорыч и грустно склонил голову. Все молчали под впечатлением рассказа.      

– Что   ж, опять ты пошел в монастырь, к своему игумну? – через несколько минут   спросил у паломника Патап Максимыч.      

– Не   дошел до него, – отвечал тот. – Дорогой узнал, что монастырь наш   закрыли, а игумен Аркадий за Дунай к некрасовцам перебрался… Еще сведал я, что   тем временем, как проживал я в Беловодье, наши сыскали митрополита и водворили   его в Австрийских пределах. Побрел я туда. С немалым трудом и с большою опаской   перевели меня христолюбцы за рубеж австрийский, и сподобил меня господь узреть   недостойными очами святую митрополию Белой Криницы во всей ее славе.      

– Расскажи   нам про это место, – спрашивал Стуколова Патап Максимыч.Все расскажи, поподробну.      

– Поистине, –   с торжественностью продолжал паломник, – явися благодать спасительная всем   человеком, живущим по древлеблагочестивой вере. Нашел я в Белой Кринице радость   духовную, ликованье неумолкаемое о господине владыке митрополите и епископах и   о всем чину священном. Двести лет не видано и не слыхано было у наших христиан   своей священной иерархии, ныне она воочию зрится. Притек я в Белую Криницу,   встретил там кое-кого из лаврентьевских мнихов. Меня узнали, властям   монастырским обо мне доложили. Рассказал я им по ряду про свое сибирское   хожденье и про жизнь в Беловодье. Они меня, странного, всем успокоили, келью   мне дали и одежду монастырскую справили. Был у самого владыки Амвросия под   благословеньем, и он через толмача много меня расспрашивать изволил обо всех   моих по дальним странам хожденьях. Прожил я в той Белой Кринице два с половиною   года, ездил оттоль и за Дунай в некрасовский монастырь Славу, и тамо привел   меня бог свидеться с лаврентьевским игуменом Аркадьем. Не мало вечеров в тайных   беседах у нас протекло с сим учительным старцем. Многое рассказывал я ему про   три хождения наши: про евфратское, египетское и в Беловодье. И скорбел я перед   ним, заливаясь слезами: «Не благословил бог наш подвиг, больше семидесяти   учеников твоих, отче, три раза в дальние страны ходили и ничего не сыскали, и   все-то семьдесят учеников полегли во чужих странах, один аз, грешный, в живых   остался». Отвечал на такие речи старец, меня утешая, а сам от очию слезу   испуская: «Не скорби, брате, – говорил он, – не скорби и душевного   уныния бегай: аще троечастный твой путный подвиг и тщетен остался, но паче   возвеселиться должен ты ныне с нашими радостными лики: обрели мы святителей, и   теперь у нас полный чин священства. За труды твои церковь тебя похваляет и   всегда за тебя молить бога будет, а трудникам, что нужною смертью в пути живот   свой скончали, – буди им вечная память в роды и роды!..» Тут упал я к   честным стопам старца, открыл перед ним свою душу, поведал ему мои сомнения:   «Прости, – сказал ему, – святой отче, разреши недоуменный мой помысл.   Корень иерархии нашей от греков изыде, а много я видал греческих властей в   Царьграде, и в Иерусалиме, и во Египте: пестра их вера благочестия обнажена   совершенно. Как же новая иерархия от столь мутного источника изыде, како в светлую   реку претворися?» И довольно поучил меня старец Аркадий, и беседою душеполезной   растопил окаменелое мое сердце, отгнал от меня лукавого духа. Потом и сам я   исследовал все дело подробно и со многими искусными в божественном писании   старцами много беседовал и вконец удостоверился, что наша священная иерархия   истинна и правильна!.. Ей! Перед господом богом свидетельствую вам и всех вас   совершенно заверяю, – прибавил, вставая с места и подходя к иконам,   паломник, – истинна древлеправославная австрийская иерархия, нет в ней ни   едина порока!      

Медленною   поступью подошла Манефа к паломнику и твердым голосом сказала:      

– Не   чаяла тебя видеть, Яким Прохорыч!.. Как из гроба стал передо мною… благодарю господа   и поклоняюся ему за все чудодеяния, какие оказал он над тобою.      

Поклонилась   мать Манефа паломнику и скорей, едва слышной поступью, пошла из горницы, а   поровнявшись с Фленушкой, сказала ей шепотом:      

– Пойдем…   Евпраксию позови… Укладываться… Чем свет поедем.      

– Зачем   же ты, Яким Прохорыч, ушел из митрополии? – спросила Аксинья Захаровна у   Стуколова.      

– Творя   волю епископа, преосвященного господина Софрония, – внушительно отвечал он   и, немного помолчав, сказал:– Через два с половиною года после того, как   водворился я в Белой Кринице, прибыл некий благочестивый муж Степан Трифоныч   Жиров, начетчик великий, всей Москве знаем. До учреждения митрополии утолял он   в России душевный глад христиан, привлекая к древлему благочестию никонианских   иереев. Письма привез он из Москвы, и скоро его митрополит по всем духовным степеням   произвел: из простецов в пять дней стал он епископ Софроний и воротился в   Россию. Белокриницкие власти повелели мне находиться при нем. С ним и приехал я   до Москвы.      

– И   за Волгу он же прислал тебя? – спросил Патап Максимыч.      

– Он   же, только совсем по другому делу. Не по церковному, – отвечал Яким   Прохорыч.      

– Что   за дело? – продолжал расспросы Патап Максимыч. Стуколов замолчал.      

– Коли   клятвы не положено, чтобы тайны не поведать, что не говоришь?.. – сказал   Патап Максимыч.      

– Клятвы   не положено, и приказу молчать не сказано, – вполголоса проговорил   Стуколов.      

– Зачем   же нас в неведенье держишь? – сказал Патап Максимыч. – Здесь свои   люди, стары твои друзья, кондовые приятели, а кого не знаешь – то чада и   домочадцы их. Молчал Яким Прохорыч.      

– Видно,   долга разлука холодит старую дружбу, – вполголоса промолвил Чапурин Ивану   Григорьевичу.      

– Скажу, –   молвил Стуколов. – Только не при женах говорить бы…      

– Ах,   батька! Уйти можем, – вскликнула Аксинья Захаровна. – Настя, вели-ка   Матрене заедки-то в заднюю нести. Пойдемте, Арина Васильевна, Грунюшка, Параша.   Никифору-то не уйти ли с нами, Максимыч?      

– Ступай-ка   с ними в самом деле, – сказал ему Патап Максимыч.      

Никифор   пошел, с горестью глядя, что Матрена в заднюю несет одни сладкие заедки. Разноцветные   графины и солененькое остались, по приказу хозяина, в передней горнице. Обведя   собеседников глазами, Стуколов начал:      

– Вот   вы тысячники, богатеи: пересчитать только деньги ваши, так не один раз   устанешь… А я что перед вами?.. Убогий странник, нищий, калика перехожий… А   стоит мне захотеть, всех миллионщиков богаче буду… Не хочу. Отрекся от мира и   от богатства отказался…      

– Научи   нас, как сделаться миллионщиками, – слегка усмехнувшись, сказал удельный   голова.      

– Научу…   И будете миллионщиками, – отвечал Стуколов. – Беспременно будете… Мне   не надо богатства… Перед богом говорю… Только маленько работы от вас   потребуется.      

– Какой   же работы? – спросил голова.      

– Не   больно тяжелой; управиться сможете. Да не о том теперь речь… Покаместь…– с запинками   говорил Стуколов. – Земляного масла хотите? – примолвил он шепотом.   Все переглянулись.      

– Что   за масло такое? – Чапурин спросил.      

– Не   слыхал?.. – с лукавой усмешкой ответил паломник. – А из чего это у   тебя сделано? – спросил он Патапа Максимыча, взявши его за руку, на   которой для праздника надеты были два дорогие перстня.      

– Из   золота.      

– По-нашему,   по-сибирски – это земляное масло. Видал ли кто из вас, как в земле-то сидит   оно?      

– Кому   видеть? Никто не видал, – отозвался Чапурин.      

– А   я видал, – сказал паломник. – Бывало, как жил в сибирских тайгах, сам   доставал это маслецо, все это дело знаю вдоль и поперек. Не в пронос будь слово   сказано, знаю, каким способом и в Россию можно его вывозить… Смекаете?      

– Да   ведь это далеко, – заметил Патап Максимыч. – В Сибири. Нам не рука.      

– Ближе   найдем, – отвечал паломник. – По золоту ходите, по серебру бродите…   Понимаете вы это?      

– Разве   есть за Волгой золото? Быть того не может! Шутки ты шутишь над нами, –   сказал удельный голова.      

– Известно,   здесь в Осиповке опричь илу да песку нет ничего. А поблизости найдется, –   сказал Стуколов. – Слушайте: дорогой, как мы из австрийских пределов с   епископом в Москву ехали, рассказал я ему про свои хожденья, говорил и про то,   как в сибирских тайгах земляным маслом заимствовался. Епископ тут и открылся   мне: допреж в Москве постоялый двор он держал, и некие от христиан земляное   масло из Сибири ему важивали в осетрах да в белугах, еще в меду. Епископа брат   путь-дорогу привезенному маслу показывал, куда, значит, следует идти ему. Хоть   дело запретное, да находились люди, что с радостью масло то покупали. Однако ж   начальство сведало. Тогда и пришло на мысль епископу, чем тайно сбытом   земляного масла заимствоваться, лучше настоящим делом, как есть по закону,   искать золота. В Сибирь не раз Жировы ездили прииска открывать. Найти золотой   прииск там немудреное дело, только нашему брату не дадут им пользоваться. Ты   сыщешь, а богатый золотопромышленник из-под носу его у тебя выхватит, к своим рукам   приберет, а тебя из тайги-то взашей, чтоб и духа твоего там не было. Это так,   это я сам видел, как в Сибири проживал. И узнал преосвященный наш владыка, что   недалече от родины его, в Калужской, значит, губернии, тоже есть золото.   Поглядели, в самом деле нашли песок золотой. Не оглашая дела, купили они   золотоносное место у тамошнего барина, пятьдесят десятин. В Петербург пробы возили;   там пробу делали и сказали, что точно, тут золото есть (Истинное происшествие.   Кочуев, которому принадлежит первая мысль об устроении Белокриницкой иерархии,   вместе с братьями Жировыми, купцом Заказновым и племянником своим Александром   Кочуевым искали золото в Калужской губернии. Для этого в 1849 году купили у г.   Поливанова 50 десятин земли и, чтобы не огласить цели покупки, говорили, что   думают устроить химический завод. Заказнов привез в Петербург непромытый песок,   говоря, что он взят на купленной у Поливанова земле. По свидетельству пробирера   Гронмейера, в пуде непромытого песка с глиной найдено было 6 14 долей золота и   25 долей серебра.). Рассказавши про такое дело, епископ и говорит: «Этим делом   мне теперь заниматься нельзя, сан не дозволяет, но есть, говорит, у меня братья   родные и други-приятели, они при том деле будут… А перед самым, говорит,   отъездом моим в Белу Криницу, мне отписывали, что за Волгой по тамошним лесам   водится золото. Я, говорит, тебя туда заместо послушания пошлю спроведать, правду   ль мне отписывали, а если найдешь, предложи там кому из христиан, не пожелает   ли кто со мной его добывать…» Вот я и пришел сюда, творить волю пославшего.      

– Что   ж, нашел? – с нетерпением спросил Патап Максимыч.      

– Видимо-невидимо! –   ответил Стуколов. – Всю Сибирь вдоль и поперек изойти, такого богатства не   сыщешь. Золото само из земли лезет… Глядите!      

И, вынув   из кармана замшевый мешок, в каких крестьяне носят деньги, Стуколов развязал   его, и густая струя золотого песку посыпалась на чайное блюдечко.      

Все   столпились вкруг стола и жадно смотрели на золотую струю. Ни слова, ни звука…   Даже дыханье у всех сперлось. Один маятник стенных часов мерно чикал за   перегородкой.      

Вдруг   скрип полозьев. Остановились у ворот сани. Внизу забегали, в сенях засуетились.      

Патап   Максимыч очнулся и побежал гостей встречать. Паломник, не торопясь, высыпал золотой   песок с блюдечка в мешок и крепко завязал его.      

– Где   нашел?.. В каком месте? – спрашивал его Алексей, едва переводя дух и   схватив паломника за руку.      

– Неподалеку   отсюда, в лесу…– равнодушно молвил Стуколов, кладя мешок в карман.      

Загорелись   у Алексея глаза. «Вот счастье-то бог посылает, – подумал он. –   Накопаю я этого масла, тогда…»      

Патап   Максимы вошел в горницу, ведя под руку старика Снежкова. За ним шел молодой   Снежков.      

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

Струя   золотого песку, пущенная паломником, ошеломила гостей Патапа Максимыча. При   Снежковых разговор не клеился. Даниле Тихонычу показалось странным, что ему   отвечают нехотя и невпопад и что сам хозяин был как бы не по себе.      

«Что за   притча такая? – думают Снежковы. – Звали именинный пир пировать,   невесту хотели показывать, родниться затевали, а приехали – так хоть бы пустым   словом встретили нас. Будто и не рады, будто мы лишние, нежданые». Коробило отца   Снежкова – самолюбив был старик.      

Меж тем   Патап Максимыч, улуча минуту, подошел к Стуколову. Стоя у божницы, паломник   внимательно разглядывал старинные иконы. Патап Максимыч вызвал его на пару слов   в боковушку.      

– Это   Снежковы приехали, – сказал он, – богатые купцы самарские, старик-от   мне большой приятель. Денег куча, никаких капиталов он не пожалеет на разведки.   Сказать ему, что ли?      

– Оборони,   господи! – отвечал Стуколов. – Строго-настрого наказано, чтоб, опричь   здешних жителей, никому словечка не молвить… Там после что бог даст, а теперь   нельзя.      

Не по   нраву пришлись Чапурину слова паломника. Однако сделал по его: и куму Ивану Григорьичу,   и удельному голове, и Алексею шепнул, чтоб до поры до времени они про золотые   прииски никому не сказывали. Дюкова учить было нечего, тот был со Стуколовым заодно.   К тому же парень был не говорливого десятка, в молчанку больше любил играть.      

Кой-как   завязалась беседа, но беседовали невесело. Не стала веселей беседа и тогда, как   вошли в горницу Аксинья Захаровна с дочерьми и гостями. Манефа не вышла   взглянуть на суженого племянницы.      

Когда   Настя входила в горницу, молодой Снежков стоял возле Алексея. Он был одет   «по-модному»: в щегольской короткополый сюртук и черный открытый жилет, на нем   блестела золотая часовая цепочка со множеством разных привесок. Белье на Снежкове   было чистоты белоснежной, на левой руке белая перчатка была натянута. Михайло   Данилыч принадлежал к числу «образованных старообрядцев», что давно появились в   столицах, а лет двадцать тому назад стали показываться и в губерниях. Строгие   рогожские уставы не смущали их. Не верили они, чтоб в иноземной одежде, в   клубах, театрах, маскарадах много было греха, и Михайло Данилыч, не раз, сидя в   особой комнате Новотроицкого, с сигарой в зубах, за стаканом шампанского, от   души хохотал с подобными себе над увещаньями и проклятьями рогожского попа   Ивана Матвеича, в новых обычаях видевшего конечную погибель старообрядства.      

Михайло   Данилыч был из себя красив, легкие рябины не безобразили его лица; взгляд был   веселый, открытый, умный. Но как невзрачен показался он Насте, когда она   перевела взор свой на Алексея!      

Патап   Максимыч познакомил с женой и дочерьми. Уселись: старик Снежков рядом с хозяйкой,   принявшейся снова чай разливать, сын возле Патапа Максимыча.      

– Просим   полюбить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна,говорил хозяйке Данило   Тихоныч. – И парнишку моего лаской не оставьте… Вы не смотрите, что на нем   такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем;   нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как есть нашего старого   завета.      

– Что   про то говорить, Данило Тихоныч, – отвечала Аксинья Захаровна, с   любопытством разглядывая Михайла Данилыча и переводя украдкой глаза на   Настю. – Известно, люди молодые, незрелые. Не на ветер стары люди   говаривали: «Незрел виноград невкусен, млад человек неискусен; а молоденький   умок, что весенний ледок…» Пройдут, батюшка Данило Тихоныч, красные-то годы,   пройдет молодость: возлюбят тогда и одежу степенную, святыми отцами   благословенную и нам, грешным, заповеданную; возлюбят и старинку нашу   боголюбезную, свычаи да обычаи, что дедами, прадедами нерушимо уложены.      

– Это   вы правильно, Аксинья Захаровна, – отвечал старый Снежков. – Это,   значит, вы как есть в настоящую точку попали.      

– Куда   я попала, батюшка? – с недоумением спросила Аксинья Захаровна.      

– В   настоящую точку, значит, в линию, как есть, – ответил Данило   Тихоныч. – Потому, значит, в ваших словах, окромя настоящей   справедливости, нет ничего-с.      

– Невдомек   мне, глупой, ваши умные речи, – сказала Аксинья Захаровна. – Мы люди   простые, темные, захолустные, простите нас, Христа ради!      

– А   ты слушай да речей не перебивай, – вступился Патап Максимыч, и безмолвная   Аксинья Захаровна покорно устремила взор свой к Снежкову: «Говорите, мол,   батюшка Данило Тихоныч, слушать велит».      

Прочие,   кто были в горнице, молчали, глядя в упор на Снежковых… Пользуясь тем, Никифор   Захарыч тихонько вздумал пробраться за стульями к заветному столику, но Патап   Максимыч это заметил. Не ворочая головы, а только скосив глаза, сказал он:      

– Алексей!      

Алексей   проснулся из забытья. Все время сидел он, спустя глаза в землю, не слыша, что вокруг   его говорится…      

Золото,   только золото на уме у него… Услышав хозяйское слово и увидя Никифора, встал.   Волк повернул назад и, как ни в чем не бывало, с тяжелым вздохом уселся у   печки, возле выхода в боковушу. И как же ругался он сам про себя.      

– По   нынешним временам, сударыня Аксинья Захаровна, – продолжал свои речи   Данило Тихоныч, – нашему брату купцу, особенно из молодых, никак   невозможно старых обычаев во всем соблюсти. Что станешь делать? Такие времена   пришли!.. Изойдите вы теперь все хорошие дома по московскому аль по   петербургскому купечеству, из нашего то есть сословия, везде это найдете… Да и   что за грех, коли правду сказать, Аксинья Захаровна? Была бы душа чиста да свята.   Так ли? Все эти грехи не смертные, все эти грехи замолимые. Покаемся, бог даст,   успеем умолить создателя… а некогда да недосуг, праведников да молитвенников   попросим. Они свое дело знают – разом замолят грех.      

– Велика   молитва праведников перед господом, – с набожным вздохом молвила Аксинья Захаровна.      

Стуколов   нахмурился. Как ночь смотрит, глаз не сводя со старого краснобая.      

– Я   вам, сударыня Аксинья Захаровна, про одного моего приятеля расскажу, –   продолжал старик Снежков. – Стужин есть, Семен Елизарыч в Москве. Страшный   богач: двадцать пять тысяч народу у него на фабриках кормится. Слыхали, поди,   Патап Максимыч, про Семена Елизарыча? А может статься, и встречались у Макарья   – он туда каждый год ездит.      

– Как   про Стужина не слыхать, – ответил Патап Максимыч, – люди известные.   Миллионах, слышь, в десяти.      

– Посчитать,   и больше наберется, – отвечал Данило Тихоныч. – Поистине не облыжно   доложу вам, Аксинья Захаровна, таких людей промеж наших христиан, древлего то   есть благочестия, не много найдется!.. Столп благочествия!.. Адамант!.. Да-с.   Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и за глаза   зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то есть игуменья, всем говорит, что вот   без малого сто годов она на свете живет, а такого благочестия, как в Семене   Елизарыче, ни в ком не видывала… Через него, сударыня Аксинья Захаровна, можно   сказать, все Рогожское держится, им только и дышит. Потому, знаете, от   начальства ноне строгости, а Семен Елизарыч с высокими людьми водит знакомство…   И оберегает.      

– Дай   ему, бог, доброго здоровья и души спасения, – набожно, вполголоса,   проговорила Аксинья Захаровна. – Слыхали и мы про великие добродетели   Семена Елизарыча. Сирым и вдовым заступник, нищей братии щедрый податель,   странным покой, болящим призрение… Дай ему, господи, телесного здравия и   душевного спасения…      

– Так-с, –   ответил Данило Тихоныч. – Истину изволите говорить, сударыня Аксинья Захаровна…   Ну, а уж насчет хоша бы, примером будучи сказать, этого табачного зелья, и   деткам не возбраняет, и сам в чужих людях не брезгует… На этом уж извините…      

– Сквернится? –   грустно, чуть не со слезами на глазах спросила Аксинья Захаровна.      

– Одно   слово – извините! – с улыбкой отвечал Данило Тихоныч.      

Стуколов   плюнул, встал со стула, быстро прошелся раза два в сторонке и, нахмуренный пуще   прежнего, уселся на прежнее место.      

– Что   делать, сударыня? -продолжал Снежков. – Слабость, соблазн; на всякий час   не устоишь. Немало Семена Елизарыча матушка Пульхерия началит. Журит она его,   журит, вычитает ему все, что следует, а напоследок смилуется и сотворит прощенье.   «Делать нечего, скажет, грехи твои на себя вземлем, только веру крепко храни…   Будешь веру хранить, о грехах не тужи: замолим».      

– Много   может молитва праведника, – с набожным вздохом промолвила Аксинья Захаровна. –   Един праведник за тысячу грешников умоляет… Не прогневался еще до конца на нас,   грешных, царь небесный, посылает в мир праведных… Вот и у нас своя молитвенница   есть… Сестра Патапу-то Максимычу, матушка Манефа комаровская. Может слыхали?      

– Много   наслышаны, – отвечал Снежков. – По нашим местам сказывают, что у ней   в обители отменно хорошо и по чину содержится все… Да, сударыня Аксинья   Захаровна, это точно-с, дана вам благодать божия… Со своей молитвенницей не в   пример спокойнее жить. Иной, чувствуя прегрешения, и захотел бы сам грехи свои   замаливать, да сами посудите, есть ли ему время?.. Недосуги, хлопоты… Хоть   нашего брата возьмите, как при нашей то есть коммерции станешь грехи замаливать?   Суета все: кричишь, бранишься, ссоришься, времени-то и не хватит на божие   дело.. Да и то сказать: примешься сам-от замаливать, да, не зная сноровки, еще   пуще, пожалуй, на душу-то нагадишь. Ведь во всяком деле надо сноровку знать… А   праведнику это дело завсегда подходящее, потому что он на том уж стоит. Он уж   маху не даст, потому что сноровку в своем деле знает, за дело взяться умеет. А   нам куда! Не пори, коли шить не умеешь… Ваше дело женское, еще туда-сюда,   потому что домоседничаете н молитвам больше нашего навыкли, а как наш-от брат   примется, курам на смех-хоть дело все брось… Ха-ха-ха!..      

И   раскатился старый Снежков громким хохотом. Но, кроме сына, никто не улыбнулся   ни на речи, ни на хохот его. Все молча сидели, Аграфена Петровна особенно   строго поглядела на рассказчика, но он не смотрел в ее сторону. Стуколова так и   подергивало; едва мог себя сдерживать. Аксинья Захаровна про себя какую-то   молитву читала.      

Чтобы   поворотить разговор на другое. Патап Максимыч напомнил Снежкову:      

– Так   что же про Стужина-то зачали вы, Данило Тихоныч?      

– Насчет   нонешней молодежи хотел сказать, – отвечал Данило Тихоныч. – У Семена   Елизарыча, – продолжал он, обращаясь к Аксинье Захаровне, – сынки-то   во фраках, сударыня, щеголяют, – знаете в этакой куртке с хвостиками?..   Всему обучены… А ежели теперь прийти на бал али в театре на них посмотреть, от   графов да от князей ничем отличить невозможно, купецкого звания и духу нет…   коммерция из рук не валится, большая помога отцу. В коммерческой академии обучались,   произошли всякую науку, медали за ученье получили, не на вывеску только, а   карманные, без ушков значит и ленты нет, – прибавил он, поправляя висевшую   у него на шее, на Аннинской ленте, золотую медаль. – Ну, да хоть и без   ушков, а все же медаль, почесть, значит… На дочерей бы Семена Елизарыча   посмотрели вы, Аксинья Захаровна, ахнули бы, просто бы ахнули… По-французскому   так и режут, как есть самые настоящие барышни. И если где бал, танцуют вплоть   до утра, и в театры ездят, в грех того, по нонешним временам, не поставляют. А   уж одеваются как, по триста да по четыреста целковых платье… И всякую мелочь   даже на них, до последней, с позволения сказать, исподницы, шьют французенки на   Кузнецком мосту… Поглядели бы вы, как на бал они разоденутся, –   любо-дорого посмотреть… В позапрошлом году, зимой, сижу я раз вечером у Семена   Елизарыча, было еще из наших человека два; сидим, про дела толкуем, а чай   разливает матушка Семена Елизарыча, старушка древняя, редко когда и в люди кажется,   больше все на молитве в своем мезонине пребывает. Хозяюшка-то Семена Елизарыча   в ту пору на бал с дочерьми собирались в купеческое собрание. В первый раз   дочерей-то везла туда… Бабушке, понятно дело, хочется тоже поглядеть, как   внучки-то вырядятся. Напоила нас чаем, а сама сидит в гостиной, нейдет в свою горенку,   дожидается… И вышли внучки, в дорогие кружева разодеты, все в цветах, ну а   руки-то по локоть, как теперь водится, голы, и шея до плеч голая, и груди на   половину… Как взвидела их божия старушка, так и всплеснула руками. «Матушки,   кричит, совсем нагие!» Да и ну нас турить вон из гостиной. «Уйдите, говорит,   отцы родные, Христа ради, уйдите: не глядите на девок, не срамите их». Так мы   со смеху и померли.      

С   изумлением глядели все на Снежкова. Аксинья Захаровна руки опустила, ровно   столбняк нашел на нее, только шепчет вполголоса:      

– Мать   пресвятая богородица! И шея и груди!.. Господи помилуй, господи помилуй!      

Фленушка   глаза опустила. Параша слегка покраснела, а Настя с злорадной улыбкой взглянула   на Данилу Тихоныча, потом на отца. Глаза ее заблистали.      

Стуколов   не выдержал. Раскаленными угольями блеснули черные глаза его, и легкие судороги   заструились на испитом лице паломника. Порывисто вскочил он со стула, поднял   руку, хотел что-то сказать, но… схватив шапку и никому не поклонясь, быстро   пошел вон из горницы. За ним Дюков.      

– Куда   вы?.. Куда ты, Яким Прохорыч?.. – говорил Патап Максимыч, выбежав следом   за ними в сени…      

Не старый   друг, не чудный паломник, – золото, золото уходило.      

– Душе   претит! – отвечал Стуколов. – Не стерпеть мне хульных речей суеслова…   Лучше уйти… Прощай, Патап Максимыч!.. Прощай…      

– Да   что ты… Полно!.. Господь с тобой, Яким Прохорыч, – твердил Патап Максимыч,   удерживая паломника за руку. – Ведь он богатый мельник, – шутливо   продолжал Чапурин, – две мельницы у него есть на море, на окиане. Помол   знатный: одна мелет вздор, другая чепуху… Ну и пусть его мелют… Тебе-то что?      

– Не   могу. Душа не терпит хульных словес! – ответил Стуколов. – Прощай,   пусти меня. Патап Максимыч.      

– Да   куда ж ты, на ночь-то глядя? – уговаривал его Патап Максимыч.Того и гляди   метель еще подымется, слышь, ветер какой!      

– Метели,   вьюги, степные бураны давно мне привычны. Слаще в поле мерзнуть, чем уши   сквернить мерзостью суесловия. Прощай!      

Умаливал,   упрашивал Патап Максимыч старинного друга-приятеля переночевать у него, насилу   уговорил. Согласился Стуколов с условием, что не увидит больше Снежковых, ни   старого, ни молодого. Возненавидел он их. Патап Максимыч кликнул в сени   Алексея.      

– Яким   Прохорыч устал, отдохнуть ему хочется. – сказал он. – У тебя пускай   заночует. Успокой его. А к ужину в горницу приходи, – примолвил Патап   Максимыч вполголоса.      

Алексей   с паломником вниз пошли. Патап Максимыч с молчаливым купцом Дюковым к гостям   воротились. Там старый Снежков продолжал рассказы про житье-бытье   Стужина, – знайте, дескать, с какими людьми мы водимся!      

«Что ж   это такое? – думал Патап Максимыч, садясь возле почетного гостя. –   Коли шутки шутит, так эти шутки при девках шутить не годится… Неужели вправду   он говорит? Чудное дело!»      

Рассказывал   Данило Тихоныч про балы да про музыкальные вечера в московском купеческом   собрании, помянул и про голые шеи.      

– Да   зачем же у вас девок-то так срамят? – спросил, наконец, Патап   Максимыч. – Какой ради причины голых дочерей людям-то кажут?      

– Так   водится, Патап Максимыч, – с важностью ответил Снежков. – В   Петербурге аль в Москве завсегда так на балы ездят: и девицы и замужние. Такое   уж заведенье.      

– И   замужние? – проговорил Патап Максимыч, пристально поглядев на Снежкова.      

– И   замужние, – спокойно ответил Данило Тихоныч. – Без этого нельзя.   Везде так.      

Ни слова   Патап Максимыч. Что ж это за срам такой? – рассуждает он сам с   собою. – Как же это жену-то свою голую напоказ чужим людям возить?..   Неладно, неладно!.."      

Как   нарочно, и молодой Снежков в такие же рассказы пустился. У него, что у отца, то   же на уме было: похвалиться перед будущим тестем: Вот, дескать, с какими людьми   мы знаемся, а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете,   как хорошие люди в столицах живут. И рассказывал молодой Снежков про балы и   маскарады, про танцы, как их танцуют, про музыкальные вечера и театральные   представленья. Слушай, мол, Настасья Патаповна, какое тебе житье будет развеселое;   выйдешь замуж за меня, как сыр в масле станешь кататься. А она с первого   взгляда понравилась Михайле Данилычу, и уж думал он, как в Москву с ней   переедет жить, танцевать ее и по-французски выучит, да, разодевши в   шелки-бархаты, повезет на Большую Дмитровку в купеческое собрание. Так и ахнут   все: «Откуда, мол, взялась такая раскрасавица?»      

– А   летом, – продолжал он, – Стужины и другие богатые купцы из наших в   Сокольниках да в Парке на дачах живут. Собираются чуть не каждый божий день   вместе все, кавалеры, и девицы, и молодые замужние женщины. Музыку ездят   слушать, верхом на лошадях катаются.      

– Как   же это верхом, Михайло Данилыч? – спросила Аксинья Захаровна.Это мне,   старухе, что-то уж и не понять! Неужели и девицы и молодицы на конях верхом?      

– Верхом,   Аксинья Захаровна, – отвечал Снежков.      

– Ай,   срам какой! – вскрикнула Аксинья Захаровна, всплеснув руками. – В   штанах?      

– Зачем   в штанах, Аксинья Захаровна? – отвечал Михайло Данилыч, удивленный словами   будущей тещи.      

– Платье   для того особое шьют, длинное, с хвостом аршина на два. А на коней боком садятся.      

Девушки   зарделись. Аграфена Петровна строгим взглядом окинула рассказчика. Настя посмотрела   на Патапа Максимыча, и на душе ее стало веселее: чуяла сердцем отцовские думы.   Схватив украдкой Фленушку за руку, шепнула ей:      

– Не   бывать сватовству. Фленушка головой кивнула.      

В это   время Настя взглянула на входившего Алексея и улыбнулась ему светлой, ясной улыбкой.   Не заметил он того, – вошел мрачный, сел задумчивый. Видно, крепкая дума   сидит в голове.      

– Молодость! –   молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну. – Молодость,   Патап Максимыч, веселье одно на уме… Что ж?.. Молодой квас – и тот играет, а   коли млад человек недобесится, так на старости с ума сойдет… Веселись, пока   молоды. Состарится, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть. Так ли,   Патап Максимыч?      

– Так-то   оно так, Данило Тихоныч, – отвечал Патап Максимыч. – Только я,   признаться сказать, не пойму что-то ваших речей… Не могу я вдомек себе взять,   что такое вы похваляете… Неужели везде наши христиане по городам стали так   жить?.. В Казани, к примеру сказать, аль у вас в Самаре?      

– Ну,   не как в Москве, а тоже живут, – отвечал Данило Тихоныч. – Вот по   осени в Казани гостил я у дочери, к зятю на именины попал, важнецкий бал задал,   почитай весь город был. До заутрень танцевали.      

– И   дочки? – спросил Патап Максимыч.      

– Как   же! Они у меня на все горазды. В пансионе учились. И по-французски говорят, и   все.      

– И   одеваются, как Стужины? – слегка прищурив глаза и усмехнувшись, спросил   Патап Максимыч.      

– Известно   дело, – отвечал Данило Тихоныч. – Как люди, так и они. Варвара у   меня, меньшая, что за Буркова выдана за Сергея Абрамыча, такая охотница до этих   балов, что чудо… И спит и видит.      

– Чудны   дела твоя, господи, чудны дела твоя! – проговорил Патап Максимыч. Больно   не по себе ему стало.      

Ужин   готов. Патап Максимыч стал гостей за стол усаживать. Явились и стерляди, и   индейки, и другие кушанья, на славу Никитишной изготовленные. Отличилась   старушка: так настряпала, что не жуй, не глотай, только с диву брови подымай. Молодой   Снежков, набравшийся в столицах толку по части изысканных обедов и тонких вин,   не мог скрыть своего удивленья и сказал Аксинье Захаровне:      

– Отменно   приготовлено! Из городу, видно, повара-то брали?      

– Какой   у нас повар! – скромно и даже приниженно отвечала столичному щеголю   простая душа, Аксинья Захаровна. – Дома, сударь, стряпали – сродственница   у нас есть, Дарья Никитишна – ее стряпня.      

Надивиться   не могли Снежковы на убранство стола, на вина, на кушанья, на камчатное белье,   хрусталь и серебряные приборы. Хоть бы в Самаре, хоть бы у Варвары Даниловны   Бурковой, задававшей ужины на славу всей Казани… И где ж это?.. В лесах, в   заволжском захолустье!..      

Смекнул   Патап Максимыч, чему гости дивуются. Повеселел. Ходит, потирая руки, вокруг   стола, потчует гостей, сам приговаривает:      

– Не   побрезгуйте, Данило Тихоныч, деревенской хлебом-солью… Чем богаты, тем и рады…   Просим не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье… Чем бог послал!   Ведь мы, мужики серые, необтесанные, городским порядкам не обыкли… Наше дело   лесное, живем с волками да с медведями… Да потчуй, жена, чего молчишь, дорогих   гостей не потчуешь?      

– Покушайте,   гости дорогие, – заговорила в свою очередь Аксинья Захаровна. – Что   мало кушаете, Данило Тихоныч? Аль вам хозяйской хлеба-соли жаль?      

– Много   довольны, сударыня Аксинья Захаровна, – приглаживая бороду, сказал старый   Снежков, – довольны-предовольны. Власть ваша, больше никак не могу.      

– Да   вы нашу-то речь послушайте – приневольтесь да покушайте! – отвечала   Аксинья Захаровна. – Ведь по-нашему, по-деревенскому, что порушено, да не   скушано, то хозяйке покор. Пожалейте хоть маленько меня, не срамите моей   головы, покушайте хоть маленечко.      

– Винца-то,   винца, гости дорогие, – потчевал Патап Максимыч, наливая рюмки. –   Хвалиться не стану: добро не свое, покупное, каково – не знаю, а люди пили, так   хвалили. Не знаю, как вам по вкусу придется. Кушайте на здоровье, Данило Тихоныч.      

– Знатное   винцо, – сказал Данило Тихоныч, прихлебывая лафит. – Какие у вас   кушанья, какие вина, Патап Максимыч! Да я у Стужина не раз на именинах   обедывал, у нашего губернатора в царские дни завсегда обедаю – не облыжно   доложу вам, что вашими кушаньями да вашими винами хоть царя потчевать… Право,   отменные-с.      

– Наше   дело лесное, – самодовольно отвечал Патап Максимыч. – У генералов   обедать нам не доводится, театров да балов сроду не видывали; а угостить   хорошего человека, чем бог послал, завсегда рады. Пожалуйте-с, – прибавил   он, наливая Снежкову шампанское.      

– Не   многонько ли будет, Патап Максимыч? – сказал Снежков, слегка отстраняя   стакан.      

– Наше   дело лесное, по-нашему, это вовсе немного. Пожалуйте-с.      

Две   бутылки распили за наступающую именинницу. Не обнес Патап Максимыч и шурина,   сидевшего рядом с приставленным к нему Алексеем… Было время, когда и Микешка,   спуская с забубенными друзьями по трактирам родительские денежки, знал толк в   этом вине… Взял он рюмку дрожащей рукою, вспомнил прежние годы, и что-то ясное   проблеснуло в тусклых глазах его… Хлебнул и сплюнул.      

– Свекольник! –   молвил вполголоса. – Мне бы водочки, Патап Максимыч. Молча отошел от него   Патап Максимыч.      

Чуть не   до полночи пировали гости за ужином. Наконец, разошлись. Не все скоро заснули;   у всякого своя дума была. Ни сон, ни дрема что-то не ходят по сеням Патапа   Максимыча.      

Патап   Максимыч поместил Снежковых в задней боковушке. Там отец с сыном долго толковали   про житье-бытье тысячника, удивлялись убранству дома его, изысканному угощенью   и тому чинному, стройному во всем порядку, что, казалось, был издавна заведен у   него. И про Настю толковали. Хоть не удалось с ней слова перемолвить Михайле   Данилычу, хоть Настя целый вечер глядела на него неласково, но величавая,   гордая красота ее сильно ударила по сердцу щеголеватого купчика. Только и   мечтал он, как разоденет ее в шелки, в бархаты на диво не Самаре, а самой   Москве, и как станут люди дивоваться на его жену-раскрасавицу… Старику Снежкову   Настя тоже по нраву пришла.      

Дал маху   Снежков, рассказав про стужинских дочерей. Еще больше остудил он сватовство,   обмолвившись, что и его дочери одеваются так же, как Стужины.      

Не   первый год знался Снежков с Патапом Максимычем; давно подметил он в нем охоту   стать на купецкую ногу и во всем обиходе подражать тузам торгового мира. И то   знал Данило Тихоныч, что не строго относится Чапурин к нарушеньям старых   обычаев. В самом деле, Патап Максимыч никогда не бывал изувером, сам частенько   трунил над теми ревнителями старого обряда, что покрой кафтана и число на нем   пуговиц возводят на степень догмата веры. Не гнушался и табашниками, и хоть   сроду сам не куривал, а всегда говаривал, что табак зелье не проклятое, а такая   же божья трава, как и другие; в иноземной одежде, даже в бритье бороды ереси не   видал, говоря, что бог не на одежду смотрит, а на душу. Потому Снежков и был уверен,   что рассказ про житье богатых московских старообрядцев будущему свату по мысли   придется,но такая судьба ему выпала, – оборвался… Сильно возмутила Патапа   Максимыча мысль, что Михайло Данилыч оголит Настю и выставит с обнаженными   грудями чужим людям напоказ.      

Все   улеглись. Никого не берет дрема, сон никому не смыкает глаз.      

Долго в   своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное,   что творилось с Настасьей с того дня, как отец сказал ей про суженого.   Толковали потом про молодого Снежкова. И той и другой не пришелся он по нраву.   Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий   старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело   щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице   мерно стучит часовой маятник.      

Сам   хозяин не спит, думу думает. Разделся, лег – ни сон нейдет, ни дрема не берет…   Стужинские дочери ему вспоминаются, да чудный рассказ Стуколова, да это золото,   что недалеко где-то в земле сокрыто лежит. Заведет глаза Патап Максимыч – и   видит золотую струю, текущую из кошеля паломника. И думает он, передумывает,   как примется земляное масло копать, как выйдет в миллионщики. Полно тогда за   Волгой жить… Хоть и жаль расставаться с родиной, да нечего делать, придется… И   вот уж строит он в Питере каменный дом, да такой, что пеший ли, конный ли   только что с ним поверстаются, так ахают с дива: «Эк, мол, какие палаты   сгромоздил себе Патап Максимыч, Чапурин сын!..» "Нечего делать, в гильдию   записаться надо, потому что тогда заграничный торг заведем, свои конторы будем   иметь!.. В славу войду, в силу… Медали, кресты, мундиры, коммерции советник!..      

С   министрами в компании обеды задаю, не то что Никитишнины. И сам у министров в почетных   гостях!.. Кланяются мне, ублажают, угодить стараются: чуют тугой карман!.. Чего   ни захотел, как по щучьему веленью все перед тобой… Больниц на десять тысяч   кроватей настрою, богаделен… всех бедных, всех сирых, беспомощных призрю,   успокою… Волгу надо расчистить: мели да перекаты больно народ одолевают…   Расчищу, пускай люди добром поминают… Дорог железных везде настрою, везде… И   сведает про меня сам батюшка, пожелает видеть самолично… Министры скачут,   генералы, полковники, все: Патап Максимыч, во дворец пожалуйте…" И выходит   наше красно солнышко…"      

Но тут   вдруг ему вспомнились рассказы Снежковых про дочерей Стужина. И мерещится Патапу   Максимычу, что Михайло Данилыч оголил Настю чуть не до пояса, посадил боком на   лошадь и возит по московским улицам… Народ бежит, дивуется… Срам-от, срам-от   какой… А Настасья плачет, убивается, не охота позор принимать… А делать ей   нечего: муж того хочет, а муж голова.      

Вскочил   с постели Патап Максимыч и, раздетый, босой, заложа руки за спину, прошел в   большую горницу и зачал ходить по ней взад и вперед.      

«Руки по   локоть!.. Шея, плечи голые и грудей половина!.. Тьфу ты, мерзость какая! –   думает он, расхаживая по горнице…– И дочери у него в Казани так же щеголяют… До   заутрени пляшут!.. Люди богу молятся, а они голые пляшут!.. Иродиады, прости   господи!.. Срамота!.. И всяк на них смотрит, а они хоть бы платочком   прикрылись, бесстыжие, – нет… Верхом, с хвостом, боком на лошади по   Сокольникам рыщут, ровно шуты какие, скоморохи!.. Ни стыда в глазах, ни   совести!.. Нет, сударь Михайло Данилыч, ищи себе невесту в ином месте, а у нас   про тебя готовых нет… Не рука нам таковский зять… Отдам я детище свое на поруганье?..   Выведу на позор родную дочь?.. Да скорее в землю живую ее закопаю, чем такое   бесчестье на род-племя приму… Ну, друг любезный, Данило Тихоныч, сходились мы с   тобой, не бранились, дай бог разойтись не бранясь, а сыну твоему Настасьи моей   не видать… Просим не прогневаться, ищите лучше нас… Чуяло сердеченько у   голубки!.. А я-то на нее, мою ластовку, злобился, я-то, старый дурак, бранил   ее, до слез доводил… Хорош отец!.. Нечего сказать!.. ишь какого жениха дочери   высватал!.. Еще слава богу, что вовремя себя выявили… Нет, дружище, Данило   Тихоныч, приезду твоему рад, ешь, пей у меня, веселися, а насчет свадьбы выкинь   из головы… А я-то еще первый в Городце ему намеки намекал… С того и разговоры   пошли… О господи, господи!.. Что наделал я, что натворил…»      

Долго   ходил взад и вперед Патап Максимыч. Мерный топот босых ног его раздавался по   горнице и в соседней боковушке. Аксинья Захаровна проснулась, осторожно   отворила дверь и, при свете горевшей у икон лампады, увидела ходившего мужа. В   красной рубахе, с расстегнутым косым воротом, с засученными рукавами, весь   багровый, с распаленными глазами и всклокоченными волосами, страшен он ей   показался. Хотела спрятаться, но Патап Максимыч заметил жену.      

– Тебе   что? – спросил шепотом, но гроза и в шепоте слышна была.      

– Не   спится что-то, Максимыч… Про Настеньку все думается…– едва слышно отвечала Аксинья   Захаровна.      

– Чего   еще?.. Ну?.. – сказал Патап Максимыч, остановясь перед женой.      

– Да   я ничего… Известно, твоя воля… Как хочешь…– И залилась бедная слезами.      

– О   чем заревела?.. Гостей, что ли, перебудить?.. А?.. – грозно спросил   именинницу Патап Максимыч.      

– Настасья   с ума нейдет, кормилец ты мой. Разрывается мое сердечушко, заснула было, так и   во сне-то вижу ее, голубушку… Оголили… срамить ведут…      

– Ну,   ступай спать, – мягким голосом сказал жене Патап Максимыч. – Утро   вечера мудренее… Ступай же, спи… Свадьбе не бывать.      

Бросилась   в передний угол именинница и начала класть земные поклоны. Помолившись, кинулась   мужу в ноги.      

– Бог   тебя спасет, Максимыч, – сказала она, всхлипывая. – Отнял ты печаль   от сердца моего.      

– Полно   же, полно, ступай… Спи, говорят тебе, – молвил Патап Максимыч. – Да   ну же… Тебе говорят…      

Ушла в   свою боковушу Аксинья Захаровна. А Патап Максимыч все еще ходил взад и вперед   по горнице. Нейдет сон, не берет дрема.      

Вдруг   слышит он возню в сенях. Прислушивается – что-то тащат по полу… Не воры ль забрались?..   Отворил дверь: мать Манефа в дорожной шубе со свечой в руках на пороге моленной   стоит, а дюжая Анафролия с Евпраксией-канонницей тащит вниз по лестнице чемодан   с пожитками игуменьи.      

Как   взвидела брата матушка Манефа, так и присела на пороге. Анафролия стала на   лестнице и, разиня рот, глядела на Патапа Максимыча. Канонница, как пойманный в   шалостях школьник, не знала, куда руки девать.      

– Это   что?.. – спросил Патап Максимыч.      

– Я   братец… домой хочу… в обитель собралась…– шептала Манефа.      

– Домой?..   А коль тебе домой захотелось, зачем же ты, спасённая твоя душа, воровским образом,   не простясь с хозяевами, тихомолком вздумала?…      

А?..      

Молчала   игуменья.      

– Что   ж это ты, на срам, что ли, хочешь поднять меня перед гостями?.. А?.. На смех ты   это делаешь, что ли?.. Да говори же, спасенница… Целый, почитай, вечер с   гостьми сидела, все ее видели, и вдруг ни с того ни с сего, ночью, в самые   невесткины именины, домой собраться изволила!.. Сказывай, что на уме?.. Ну!..   Да что ты проглотила язык-от?      

– Неможется…–   едва смогла проговорить Манефа.      

– Неможется,   так лежи. Умри, коли хочется, а сраму делать не смей… Вишь, что вздумала! Да я   тебя в моленной на три замка запру, шаг из дому не дам шагнуть… Неможется!.. Я   тебе такую немоготу задам, что ввек не забудешь… Шиш на место!.. А вы,   мокрохвостницы, что стали?.. Тащите назад, да если опять вздумаете, так у меня   смотрите: таковских засыплю, что до новых веников не забудете.      

Нечего   делать. Осталась Манефа под одной кровлей с Якимом Прохорычем… Осталась среди   искушений… Не под силу ей против брата идти: таков уродился – чего ни захочет,   на своем поставит. Запереть Манефу он не запер, но, разбудив старого Пантелея,   дал ему наказ строго-настрого глядеть в оба за скитским работником, что приехал   с Манефой из Комарова.      

– Чтоб   к обительским лошадям и подходить он не смел, – приказывал Патап   Максимыч, – а коль Манефа тайком со двора пойдет – за ворот ее да и в   избу… Так и тащи… А чужим не болтай, что у нас тут было, – прибавил он,   уходя, Пантелею.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Смущенная   внезапным появлением Якима Прохорыча, Манефа не могла выдержать его присутствия   и ушла с Фленушкой к себе в заднюю. Игуменья всем телом дрожала, едва на ногах   держалась. Еле-еле дошла до горенки, опираясь на Фленушку.      

– Что   с тобой, матушка? – говорила ей оторопевшая девушка. – Аль неможется?   Шалфейцем не напоить ли?.. Аль бузиной с липовым цветом?      

– Не   надо… Ничего не надо…– отрывисто отвечала мать Манефа.