1 2 3 4 5 
Скрывать  было нечего – это было поражение, и поражение нешуточное. Челлини, Асканио и их  друзья выстрелами из аркебузов уложили трех-четырех осажденных, но потеря  трех-четырех стражников не нанесла такого урона прево, как потеря Германа –  Челлини.    

Осаждающие  на миг растерялись.    

Вдруг  Асканио и Челлини переглянулись.    

– У  меня есть один план, – сказал Челлини, смотря налево, в сторону города.    

– И  у меня тоже, – ответил Асканио, смотря направо, в сторону полей.    

– Я  придумал, каким способом выманить стражу из замка.    

– А  если удастся выманить стражу, я придумал, каким способом мы откроем ворота.    

– Сколько  тебе нужно людей?    

– Довольно  одного.    

– Выбирай.    

– Жак  Обри, – спросил Асканио, – хотите идти со мной?    

– Да  хоть на край света, дорогой друг, хоть на край света! Только не мешало бы и мне  получить оружие, какой-нибудь обломок шпаги или огрызок кинжала – несколько  дюймов железа, чтобы при случае всадить их во врага.    

– Отлично!  Берите шпагу Паголо – он уже не может ею орудовать: ведь он правой рукой  держится за пятку, а левой творит крестное знамение.    

– А  вот вам вдобавок мой кинжал, – произнес Челлини. – Наносите удары,  молодой человек, да не забывайте его в теле врага! Слишком это дорогой подарок  для противника – я сам чеканил рукоятку, и она стоит сто золотых экю.    

– А  лезвие? – спросил Жак Обри. – Рукоятка, конечно, вещь ценная, но,  знаете ли, я предпочитаю лезвие.    

– Лезвию  цены нет, – ответил Бенвенуто, – я убил им убийцу своего брата.    

– Да  здравствует кинжал! – воскликнул школяр. – В поход, Асканио!    

– Сейчас, –  проговорил Асканио, обернув вокруг талии веревку в пять-шесть морских саженей и  вскинув на плечо лестницу. – Вот я и готов!    

И оба  отважных молодых человека прошли шагов сто по набережной, затем повернули  налево и скрылись за углом Большого Нельского замка, позади городского рва.    

Пусть  Асканио выполняет свой замысел, а мы посмотрим, как Челлини осуществляет свой.    

Асканио,  как мы говорили, смотрел направо, то есть в сторону полей; а Бенвенуто смотрел  налево, то есть в сторону города, потому что в толпе зрителей, держащейся на  расстоянии, Челлини приметил двух женщин, и в них он как будто узнал дочь прево  и ее дуэнью.    

И в  самом деле то были Коломба и госпожа Перрина. Когда обедня кончилась, они пошли  домой, в Малый Нельский замок, но, напуганные рассказами об осаде и страшным  зрелищем, представившимся их глазам, в ужасе остановились и затерялись в толпе.    

Но как  только Коломба, встревоженная судьбой отца, заметила, что сражение поутихло и  по улице можно свободно пройти, она, невзирая на мольбу госпожи Перрины,  заклинавшей девушку держаться подальше от места схватки, бесстрашно направилась  к замку, предоставив госпоже Перрине полную свободу действий; но госпожа  Перрина в глубине души нежно любила Коломбу, поэтому, правда умирая от страха,  все же решилась сопровождать свою воспитанницу.    

Обе  женщины отделились от толпы в ту минуту, когда Асканио и Жак Обри завернули за  угол.    

Теперь  нам понятен план Бенвенуто Челлини.    

Увидев,  что женщины приближаются к замку, он пошел к ним навстречу и учтиво предложил  руку Коломбе.    

– Сударыня,  не бойтесь, – произнес он. – И, если вы пожелаете опереться на мою  руку, я вас проведу к вашему отцу.    

Коломба  колебалась, но госпожа Перрина повисла на руке Челлини, хотя он и забыл предложить  ей помощь.    

– Соглашайтесь,  милая крошка, соглашайтесь на покровительство этого благородного кавалера!..  Смотрите-ка, а вот и сам господин прево – он стоит на крепостной стене! Вот он  наклонился… Конечно, он тревожится за нас.    

Коломба  оперлась на руку Бенвенуто, и все трое подошли к воротам замка.    

Тут  Челлини остановился, держа под руки Коломбу и госпожу Перрину.    

– Господин  прево, – крикнул он, – ваша дочь желает вернуться домой! Надеюсь, вы  откроете дверь и впустите ее, если не согласны отдать в руки врагов такую  прекрасную заложницу!    

Не раз  за эти два часа прево, сражаясь под прикрытием крепостной стены, думал о дочери,  которой так неосмотрительно разрешил выйти, и не мог придумать, как же впустить  ее в замок. Он надеялся, что девушку вовремя предупредят и она догадается пойти  в Шатле и там переждать, как вдруг увидел Челлини; ваятель покинул отряд и  направился к двум женщинам, в которых д'Эстурвиль сразу узнал Коломбу и госпожу  Перрину.    

– Глупая  девчонка! – проворчал сквозь зубы прево. – Однако нельзя оставлять ее  среди этих нечестивцев…    

Затем,  повысив голос, спросил у Челлини, открывая оконце и припав лицом к решетке:    

– Чего  вы требуете?    

– Вот  мое условие, – произнес Бенвенуто. – Я позволю вернуться домой  госпоже Коломбе и ее дуэнье, а вы со всеми своими людьми выйдете на улицу, и мы  сразимся в открытом бою. Тот, за кем останется поле битвы, будет владеть  замком, и тогда – горе побежденным! Voe victis! – как говорил ваш  соотечественник Бренн.[71]    

– Согласен, –  сказал прево, – но при одном условии.    

– Каком  же?    

– Вы  и ваши воины отойдете, чтобы дать моей дочери время войти, а моим стражникам  выйти.    

– Пусть  так! – проговорил Челлини. – Но сначала вы выйдете, затем войдет  госпожа Коломба, и, чтобы отрезать себе путь к отступлению, вы перекинете ключ  через стену.    

– Согласен, –  сказал прево.    

– Даете  слово?    

– Слово  дворянина! А вы?    

– Слово  Бенвенуто Челлини!    

Когда  они обменялись честным словом, ворота распахнулись: стражники во главе с мессером  д'Эстурвилем вышли и выстроились в два ряда. Теперь их было девятнадцать  человек. А в отряде Бенвенуто Челлини, без Асканио, Германа и Жака Обри, было  только восемь, в том числе и Симон-Левша, к счастью, раненный в правую руку. Но  Бенвенуто был не из тех, кто считает своих врагов, – ведь он сразил  Помпео, которого охраняла дюжина наемников. Он с радостью дал слово, ибо больше  всего на свете хотел, чтобы произошло решительное, генеральное сражение.    

– Теперь  вы можете войти, сударыня, – сказал он своей прелестной пленнице.    

Коломба,  вспорхнув, как голубка, на которую она была похожа, перелетела от лагеря к лагерю  и вне себя от волнения бросилась на шею прево.    

– Батюшка!  Батюшка! Ради бога, не подвергайте опасности свою жизнь! – воскликнула  она, заливаясь слезами.    

– Ступай  прочь! – грубо ответил прево, схватив ее за руки и отводя к воротам. –  Из-за твоей глупой выходки мы попали в труднейшее положение.    

Коломба  вошла в замок в сопровождении госпожи Перрины, которая от страха хоть и не  летела словно на крыльях, как ее прелестная воспитанница, зато бежала, и  довольно быстро, а ведь целых десять лет она воображала, что у нее отнимаются  ноги! Прево захлопнул за ними ворота.    

– Ключ!  Ключ! – крикнул Челлини.    

Прево,  верный своему слову, вынул ключ и перебросил его через стену во двор замка.    

– А  теперь, – крикнул Бенвенуто, устремляясь к прево и к его отряду, –  каждый за себя. Бог за всех!    

И тут  произошла кровопролитная схватка, ибо не успели стражники прицелиться из аркебузов  и выстрелить, как Бенвенуто с семеркой подмастерьев очутился среди них, рубя  направо и налево своей грозной шпагой, а ею он не только ловко действовал, но и  сам ее на диво закалил, поэтому не было на свете такой кольчуги и такого панциря,  которые бы перед ней устояли. Стражники побросали аркебузы, ставшие бесполезными,  выхватили шпаги и, в свою очередь, пошли врукопашную. Но, несмотря на  количество и на силу врагов, отряд Челлини мигом разметал их по площади, а двое  или трое самых смелых были так тяжело ранены, что уже не могли сражаться и  принуждены были отступить.    

Прево  видел опасность, но это был человек храбрый и в свое время, как мы упоминали,  мог похвалиться ратными успехами; он бросился навстречу грозному Бенвенуто  Челлини, перед которым все отступали.    

– Ко  мне, – кричал он, – ко мне, гнусный разбойник, и пусть все решит  между нами поединок! Теперь посмотрим!    

– О,  клянусь, ничего иного я и не желаю, мессер Робер! Прикажите своим людям не мешать  нам, и я в вашем распоряжении.    

– Смирно! –  приказал прево стражникам.    

– Ни  с места! – крикнул своим помощникам Челлини.    

И все  замерли в неподвижности, как воспетые Гомером воины, прекратившие сражение,  чтобы не пропустить ни единого движения двух знаменитых полководцев, вступивших  в поединок.    

И вот  прево и Челлини устремились друг на друга со шпагами наголо.    

Прево  искусно владел оружием, но и Челлини был непревзойденным фехтовальщиком. Уже  десять-двенадцать лет у прево не было случая обнажить шпагу. И, напротив, за  десять-двенадцать последних лет, вероятно, не проходило дня, чтобы Бенвенуто не  дрался холодным оружием; прево, который так самоуверенно вступил в бой, при  первых же выпадах заметил преимущество врага.    

А  Бенвенуто Челлини, в свою очередь не ожидавший, что какой-то судейский окажет  такое сопротивление, фехтовал энергично, быстро, ловко. Все поражались, глядя,  как его шпага, словно двойное жало змеи, угрожала одновременно голове и сердцу  врага, перелетала с места на место, не позволяла противнику нанести ни единого  удара и едва давала ему время парировать удары. И прево, понимая, что имеет  дело с более сильным фехтовальщиком, подался назад, правда защищаясь, но в  конце концов начал сдавать позиции. Мессеру Роберу не повезло: он стоял спиной  к замку. Поэтому не успел он отступить на несколько шагов, как Бенвенуто прижал  его к воротам, к которым прево инстинктивно приблизился, хотя отлично помнил,  что сам их запер и перебросил ключ за стену.    

И тут  прево почувствовал, что все кончено, и, как кабан, обороняющийся от собак,  собрался с силами и сделал три-четыре выпада с такой быстротой, что Бенвенуто,  в свою очередь, пришлось перейти к защите; но один удар он отразил слишком  поздно, и вражеская шпага, несмотря на превосходную кольчугу, надетую на  Бенвенуто, поцарапала ему грудь. Почувствовав холодок стального острия,  Бенвенуто разъярился, как раненый лев, напряг все силы, и молниеносный, могучий  удар поразил бы мессера д'Эстурвиля, но в эту минуту ворота распахнулись, прево  упал навзничь, и шпага пронзила того, кто только что спас мессера прево,  внезапно растворив ворота.    

Но  произошло нечто неожиданное: раненый не застонал, зато Бенвенуто издал вопль  отчаяния. Оказалось, что он сразил Асканио. Бенвенуто не обратил внимания ни на  Жака Обри, ни на Германа, стоявших позади раненого. Он как безумный заключил  юношу в объятия, осматривал, ощупывал, целовал его, ища рану, и кричал, рыча и  рыдая, как, вероятно, рычит и рыдает лев.    

– Убит,  убит! Я убил его! Асканио, дитя мое, я убил тебя!    

В это  время Герман схватил здорового и невредимого прево, лежавшего у ног Асканио и  Челлини, поднял его и отнес, как малого ребенка, в сарай, где Рембо обычно  складывал садовые инструменты, запер дверь и со шпагой наголо встал у входа,  готовясь отразить любую попытку врагов освободить пленника.    

А Жак  Обри одним прыжком вскочил на стену и, потрясая кинжалом в знак победы, крикнул:    

– Играйте,  фанфары, играйте, фанфары! Большой Нельский замок отныне наш!    

О том  же, что последовало за всеми этими удивительными событиями, читатель узнает из  следующей главы.    

     Глава десятая

  О преимуществе крепостей    

     

Нельский  замок со стороны Пре-о-Клер был крепко-накрепко защищен городским валом и рвом,  и все считали, что в этой части он просто неприступен. И вот Асканио, здраво  рассудив, что люди редко думают об охране того, чего у них не отнять, решил  проникнуть в замок в том месте, где никто не помышлял о его обороне.    

Поэтому  он и удалился со своим другом Жаком Обри, не подозревая, что в тот миг, когда  он скроется с одной стороны, его любимая Коломба появится с другой и что это  даст возможность Бенвенуто принудить прево скрепя сердце выйти из замка.    

Нелегко  было выполнить все, что задумал Асканио, и его замысел был чреват опасными  последствиями. Юноша задумал перебраться через глубокий ров и вскарабкаться на  двадцатипятифутовую стену; он мог свалиться, попасть в стан врага. И только  подойдя к самому краю рва и, следовательно, приступив к выполнению своего  замысла, Асканио понял, как трудно будет перебраться через ров и осуществить  задуманное. Поэтому он на миг чуть не отступил от своего решения.    

Жак Обри  с невозмутимым видом остановился в десяти шагах от своего друга, то поглядывая  на стену, то на ров. Затем, измерив препятствие глазами, он сказал:    

– А  ну-ка, милый друг, сделай одолжение, скажи, на кой черт ты притащил меня сюда?  Ведь не лягушек же ловить… А, вот оно что… смотришь на веревочную лестницу…  отлично. Понимаю. Но длина лестницы двенадцать футов, а высота стены двадцать  пять футов, ров же десяти футов шириной; итого, если не ошибаюсь, двадцати трех  футов недостает.    

Такой  подсчет сначала ошеломил Асканио, но немного погодя он вдруг ударил себя по  лбу.    

– Ах,  какая удачная мысль! – воскликнул он. – Взгляните-ка!    

– Куда?    

– Туда, –  сказал Асканио, – туда!    

– Да  ты не на удачную мысль мне показываешь, – ответил школяр, – а на дуб.    

И  действительно, почти у самого рва возвышался могучий дуб, ветви которого,  казалось, с любопытством склонились над стенами Нельского замка.    

– Неужели  же вы не понимаете? – спросил Асканио.    

– Так-так…  Как будто начинаю разуметь. Что верно, то верно. Догадался. Дуб и стена – как  бы начало моста, его дополнит лестница. Но под ним, дружище, разверстая  пропасть, и пропасть, полная грязи! Черт возьми, тут нужна осторожность. На  мне, знаешь ли, праздничная одежда, а портной отказывается шить мне в долг.    

– Помогите  мне взобраться по лестнице, – сказал Асканио, – вот все, о чем я вас  прошу.    

– Так-так…  А я, значит, останусь здесь, внизу? Благодарю покорно!    

И друзья  схватились одновременно за ветку и мигом очутились на дубе.    

Тут,  объединив усилия, они зацепили лестницу за верхушку дуба и добрались до самой макушки  дерева. Затем перекинули лестницу через стену, наподобие подъемного моста, и  обрадовались, увидев, что один конец прочно укреплен на толстой ветке, а другой  свисает по ту сторону стены на два-три фута.    

    

– Ну,  а как быть, когда мы очутимся на стене? – спросил Обри.    

– Когда  мы очутимся на стене, подтянем лестницу и спустимся вниз.    

– Так-то  оно так. Но вот в чем затруднение: высота стены двадцать пять футов, а длина  лестницы – всего двенадцать.    

– Предусмотрено  и это, – сказал Асканио, разматывая веревку, которую он намотал вокруг  тела; затем, привязав один конец к стволу дерева, он перебросил ее через стену.    

– О  умная голова, понимаю тебя! – воскликнул Жак Обри. – И я счастлив и  горд тем, что сломаю себе шею вместе с тобой.    

– Да  что вы делаете?    

– Переправляюсь, –  отвечал Обри, готовясь перебраться на стену.    

– Нет,  я переправляюсь первый, – сказал Асканио.    

– Тянем  жребий на смоченный палец! – предложил Обри и протянул приятелю указательный  и средний пальцы.    

– Хорошо, –  согласился Асканио и прикоснулся к одному из пальцев.    

– Ты  выиграл, – сказал Обри. – Но смотри будь хладнокровен и спокоен,  понял?    

– Не  тревожьтесь, – произнес Асканио.    

И он  пошел по висячему мосту. Жак Обри уцепился за лестницу и поддерживал ее в равновесии.  Лестница была непрочная, но храбрый юноша был легок. Школяр затаил дыхание, ему  казалось, что Асканио вот-вот оступится… Но юноша бегом пробежал последние  четыре шага и очутился на стене целый и невредимый. И там он тоже подвергся бы  смертельной опасности, если бы кто-нибудь из осаждающих его заметил; но Асканио  не обманулся в своих предположениях. Заглянув в сад, он крикнул приятелю:    

– Тут  никого нет, ни души!    

– Тогда  вперед! – воскликнул Жак Обри. – Спляшу-ка и я на канате.    

И он, в  свою очередь, пошел по узкой и дрожащей воздушной дорожке, а Асканио придерживал  лестницу, платя ему услугой за услугу. Обри был так же ловок и проворен, как  он, и мигом оказался рядом с приятелем.    

Тут оба  уселись верхом на стену и подтянули к себе лестницу, затем привязали ее к веревке,  другой конец которой был прочно закреплен на дубе, и спустили вниз, придав ей  нужную длину, чтобы она служила им понадежнее. Затем Асканио, которому выпало  право испытать все на себе, обеими руками схватился за веревку и соскользнул до  первой перекладины лестницы, а через секунду он уже стоял на земле.    

Жак Обри  благополучно спустился за ним, и оба друга очутились в саду.    

Теперь  главное было – действовать как можно быстрее. На переправу ушло немало времени,  и Асканио дрожал при мысли, что их отсутствие окажется гибельным для учителя.  Со шпагами наголо Асканио и Жак Обри побежали к двери, ведущей в первый двор,  где, очевидно, находился отряд прево, если только он не успел переменить  позиции.    

Подойдя  к двери, Асканио посмотрел в замочную скважину и увидел, что двор пуст.    

– У  Бенвенуто удача! – воскликнул он. – Отряд вышел. Замок наш!    

И он  попытался открыть дверь, но она была заперта на ключ.    

Оба  стали трясти ее изо всех сил.    

– Подите  сюда! – раздался голос, отозвавшийся в сердце юноши. – Сюда, сударь!    

Асканио обернулся  и в окне первого этажа увидел Коломбу. В два прыжка он оказался около нее.    

– Ах,  вот оно что! – проговорил Жак Обри, следуя за ним. – Видно, у нас тут  есть знакомые! А вы и словом не обмолвились об этом, господин молчальник!    

– О!  Спасите моего отца, господин Асканио! – воскликнула Коломба, ничуть не  удивившись, что молодой человек здесь, как будто его присутствие было  совершенно естественным. – Слышите, они дерутся там, на площади, и все  из-за меня, по моей вине! О боже мой, боже мой! Поспешите же, иначе его убьют!    

– Успокойтесь, –  проговорил Асканио, устремляясь в покои, выходившие во второй двор. –  Успокойтесь, я отвечаю за все.    

– Успокойтесь, –  повторил Жак Обри, не отстававший от юноши. – Успокойтесь, мы отвечаем за  все.    

У порога  двери Асканио услышал, что кто-то зовет его, но на этот раз голос был не так  нежен.    

– Кто  меня зовет? – спросил Асканио.    

– Я  зваль, мой юный друг, я зваль, – повторил тот же голос с явным немецким  акцентом.    

– Ах,  черт побери! – воскликнул Жак Обри. – Да ведь это наш Голиаф! Что вы  делаете в этом курятнике, храбрец великан?    

И  действительно, он увидел голову Германа в слуховом окне небольшого сарая.    

– Сам  не знай, как я попаль зюда. Отодвигайт засов, чтобы я вступаль в сражений. Руки  чесаться!    

– Выбирайтесь, –  сказал школяр, поспешив оказать нашему Голиафу услугу, о которой он просил.    

Меж тем  Асканио приблизился к воротам, из-за которых доносился грозный звон скрещивающихся  шпаг. Лишь массивные деревянные ворота отделяли его от сражающихся, но, опасаясь  внезапно показаться и попасть в руки врагов, он посмотрел в зарешеченное  оконце. И тут прямо против себя он увидел Челлини, возбужденного, разъяренного,  ожесточенного Челлини, и понял, что мессер Робер погиб. Асканио поднял ключ,  валявшийся на земле, мигом открыл ворота и, думая лишь о том, что обещал  Коломбе, получил, как мы сказали, удар в плечо, иначе шпага неминуемо пронзила  бы прево.    

Мы уже  видели, что последовало за этим. Бенвенуто, вне себя от отчаяния, сжимал Асканио  в объятиях; Герман запер прево в темнице, из которой только что вышел сам, а  Жак Обри взобрался на крепостную стену и махал руками, возглашая победу.    

Победа  действительно была полная; стражники прево, видя, что начальник попал в плен,  даже не пытались сопротивляться и сложили оружие. И вот подмастерья Бенвенуто  вошли во двор Большого Нельского замка, отныне ставшего их собственностью, и  заперли за собой ворота, оставив снаружи наемников и воинов прево.    

Бенвенуто  же не обращал внимания на все то, что творилось вокруг; он снял с Асканио  кольчугу и, не выпуская юношу из объятий, разорвал его куртку; найдя наконец  рану, стал прикладывать к ней платок, пытаясь остановить кровь.    

– Асканио,  мальчик мой, – беспрерывно повторял он, – я тебя ранил, ранил! Что  скажет там, в небесах, твоя мать? Прости, прости, Стефана!.. Тебе больно?  Отвечай же: плечо болит, да? Неужели кровь не остановится?.. Скорее лекаря!  Ступайте же за лекарем!..    

За  лекарем побежал Жак Обри.    

– Да  все это пустяки, дорогой учитель! Право, пустяки, – твердил Асканио. –  Только плечо задето. Не отчаивайтесь: повторяю, все это пустяки.    

И  действительно, лекарь, приведенный минут через пять Жаком Обри, объявил, что  хоть рана и глубока, но не опасна, и стал накладывать первую повязку.    

– О,  какую тяжесть вы сняли с моей души, господин врач! – воскликнул Бенвенуто  Челлини. – Дорогой сынок, значит, я не буду твоим убийцей!.. Но что с  тобой, Асканио? Пульс частит, кровь прилила к лицу… О господин лекарь, его  нужно перенести отсюда, у него жар!    

– Нет,  нет, учитель, – промолвил Асканио, – напротив, я чувствую себя лучше.  О, оставьте меня здесь, оставьте, умоляю вас!    

– А  где же отец? – раздался вдруг позади Бенвенуто голос, заставивший его  вздрогнуть. – Что вы сделали с моим отцом?    

Бенвенуто  обернулся и увидел бледную, неподвижную Коломбу. Спрашивая, она взглядом искала  прево.    

– О,  ваш отец цел и невредим, мадемуазель! Цел и невредим, благодарение господу  богу! – воскликнул Асканио.    

– Благодарить  надо моего бедного мальчика, – подхватил Бенвенуто. – Он поставил  себя под удар, предназначенный мессеру прево… И вы, господин д'Эстурвиль,  можете смело сказать, что храбрец спас вам жизнь. Слышите? Да где же вы, мессер  Робер? – спросил Челлини, в свою очередь ища глазами мессера Робера и не  понимая, куда он исчез.    

– Он  есть тут, сударь! – крикнул Герман.    

– Где  это «тут»?    

– Тут.  Он есть в темница.    

– О,  господин Бенвенуто! – всплеснув руками, воскликнула Коломба, в голосе  которой прозвучали и мольба и упрек, и побежала к сараю.    

– Откройте  же, Герман! – приказал Челлини. Герман отпер дверь, и на пороге появился  прево, несколько смущенный своей неудачей. Коломба обняла его.    

– О  батюшка, – воскликнула она, – вы не ранены? Вам не причинили  вреда? – И, говоря это, она смотрела на Асканио.    

– Нет, –  ответил прево, как всегда, резко, – благодарение богу, со мной ничего не  случилось.    

– И…  и… вас правда спас этот молодой человек? – спросила Коломба запинаясь.    

– Не  могу отрицать: он явился весьма кстати.    

– Да,  да, господин прево, – сказал Челлини, – его пронзила шпага,  направленная на вас… Да, мадемуазель Коломба, – повторял он, – ваш  отец обязан жизнью отважному юноше, и, если господин прево не заявит об этом во  всеуслышание, значит, он лгун и вдобавок человек неблагодарный!    

– Надеюсь,  ваш спаситель не слишком дорого поплатился? – промолвила Коломба и  вспыхнула, смущенная своей смелостью.    

– О  мадемуазель, – воскликнул Асканио, – я готов был бы поплатиться  жизнью!    

– Видите,  мессер прево, как вас любят, – заметил Челлини. – Но боюсь, что  Асканио ослаб. Повязка наложена, и мне кажется, ему следует отдохнуть.    

То, что  Бенвенуто сказал прево об услуге, оказанной ему раненым, было сущей правдой; к  тому же правда сама за себя говорит, и прево в глубине души понимал, что он  обязан жизнью Асканио; он сделал над собой усилие, подошел к нему и сказал:    

– Молодой  человек, передаю в ваше распоряжение часть моего замка.    

– Вашего  замка, мессер Робер? – расхохотался Бенвенуто Челлини, который обрел хорошее  расположение духа, несколько успокоившись за Асканио. – Вашего замка? Что  ж, вам угодно, чтобы схватка возобновилась?    

– Как! –  вскричал прево. – Уж не воображаете ли вы, что вам удастся изгнать нас с  дочерью?    

– Вы  ошибаетесь, мессер. Вы занимаете Малый Нельский замок – ну что ж, и оставайтесь  в Малом. Будем жить в добром соседстве. Так вот, мессер: Асканио сейчас же  водворится в Большом замке, и мы присоединимся к нему вечером. Ну, а если война  нравится вам больше…    

– О  отец!.. – воскликнула Коломба.    

– Нет,  да будет мир! – произнес прево.    

– Мира  без условий не бывает, господин прево, – произнес Бенвенуто. –  Сделайте милость, последуйте за мной в Большой Нельский замок или, в знак  дружбы, примите меня в Малом Нельском, и мы составим договор.    

– Я  следую за вами, сударь, – ответил прево.    

– Согласен! –  воскликнул Челлини.    

– Мадемуазель, –  обратился господин д'Эстурвиль к дочери, – не вздумайте перечить мне.  Ступайте домой и ждите моего возвращения.    

Коломба,  несмотря на резкий тон приказания, подставила лоб отцу для поцелуя и, бросив на  присутствующих прощальный взгляд так, чтобы и Асканио мог принять его на свой  счет, удалилась.    

Юноша  провожал ее глазами, пока она не скрылась. Затем он сам попросил, чтобы его  унесли, ибо уже ничто его здесь не задерживало. Герман взял Асканио на руки,  как ребенка, и перенес в Большой Нельский замок.    

– Право,  мессер Робер… – сказал Бенвенуто, в свою очередь провожая глазами девушку,  пока она не скрылась, – право, вы хорошо сделали, удалив мою бывшую  пленницу. Говоря по чести, я должен благодарить вас за предусмотрительность:  присутствие мадемуазель Коломбы, пожалуй, повредило бы моим делам, душа бы у  меня смягчилась, и я забыл бы, что я победитель, а помнил бы только, что я  художник, то есть поклонник совершенной формы и божественной красоты.    

Мессер  д'Эстурвиль ответил на любезные речи весьма неучтивой гримасой; однако он последовал  за ваятелем, стараясь скрыть скверное расположение духа, хоть и бормотал  какие-то угрозы. Челлини, решив вывести недруга из себя, попросил д'Эстурвиля  обойти вместе с ним его новое владение – замок; приглашение это было сделано с  такой учтивостью, что прево не мог отказаться. Волей-неволей ему пришлось последовать  за своим соседом, который заставил его заглянуть и в сад, и в покои – словом,  во все уголки и закоулки.    

– Да  тут просто великолепно! – воскликнул Бенвенуто, закончив обход, во время  которого оба они испытывали весьма противоречивые чувства. – Теперь я извиняю  вас, поняв, отчего вам так жаль было покидать замок, господин прево. Нечего и  говорить, вы всегда будете здесь желанным гостем, как только соблаговолите  оказать мне честь и посетить, как нынче, мое бедное жилище.    

– Вы  забываете, сударь, что сегодня я пришел лишь для того, чтобы узнать о ваших условиях  и сообщить вам свои. Я жду.    

– Конечно,  конечно, мессер Робер! Я в вашем распоряжении. Если разрешите, я первый поведаю  о своих желаниях, а потом вы без помех выразите и свою волю.    

– Говорите.    

– Прежде  всего – условимся о главном.    

– О  чем же?    

– А  вот о чем. «Условие первое: мессер Робер д'Эстурвиль, парижский прево, признает  права Бенвенуто Челлини на владение Большим Нельским замком и навсегда  отказывается от него».    

– Согласен, –  ответил прево. – Но, если королю снова захочется отнять у вас то, что он отнял  у меня, и передать замок кому-нибудь другому, само собой разумеется, я за это  не отвечаю.    

– Гм… –  протянул Челлини. – Тут кроется какой-то подвох, господин прево. Но все равно  я отстою то, что завоевано. Далее.    

– Моя  очередь, – произнес прево.    

– Справедливо, –  сказал Челлини.    

– «Условие  второе: Бенвенуто Челлини обязуется не совершать покушений на Малый Нельский  замок, который является собственностью Робера д'Эстурвиля; больше того, он не будет  пытаться проникнуть туда ни как сосед, ни под видом друга».    

– Пусть  так, – заметил Бенвенуто, – хоть и нельзя сказать, что с вашей  стороны любезно предлагать такое условие; если мне откроют дверь, то,  разумеется, я из учтивости войду.    

– Следовательно,  я отдам приказ не открывать дверей, – отвечал прево.    

– Далее.    

– Продолжаю.  «Условие третье: первый двор, расположенный между Большим и Малым Нельскими  замками, будет общим для обоих владений».    

– Весьма  справедливо, – сказал Бенвенуто. – И, если мадемуазель Коломба захочет  войти туда, я не задержу ее как пленницу.    

– О,  не тревожьтесь! Моя дочь будет входить и выходить через дверь, которую я велю  прорубить; я только хочу закрепить за собой право на проезд для колясок и  телег.    

– Это  все? – спросил Бенвенуто.    

– Да, –  отвечал мессер Робер и тут же добавил: – Кстати, я надеюсь, что вы позволите  мне вынести обстановку?    

– Весьма  справедливо. Ваша обстановка принадлежит вам, как Большой Нельский – мне…  Теперь, мессер прево, последнее дополнение к договору, дополнение,  свидетельствующее о нашем доброжелательстве.    

– Говорите.    

– «Условие  четвертое, и последнее: мессер Робер д'Эстурвиль и Бенвенуто Челлини не таят  зла друг против друга и уславливаются сохранять мир – мир честный и искренний».    

– Я  готов принять это условие, – произнес прево, – поскольку оно не  обязывает меня оказывать вам поддержку и помощь в случае нападения. Согласен,  не стану причинять вам зла, но не обещаю оказывать услуги.    

– Ведь  вы, господин прево, превосходно знаете, что я умею себя защитить, не правда ли?  Поэтому, если вы, – добавил Челлини, протягивая ему перо, –  подписываете, господин прево, то подписывайте.    

– Подписываю! –  сказал прево со вздохом.    

Прево  подписал, и каждая из договаривающихся сторон получила копию договора.    

Затем  мессер д'Эстурвиль отправился в Малый Нельский замок: ему не терпелось выбранить  бедную Коломбу за неосмотрительный поступок. Коломба опустила головку и не  перечила отцу. Впрочем, она и не слушала его, она думала лишь об одном – об  Асканио. Ей очень хотелось спросить, как его здоровье, но она не могла  вымолвить ни слова, и имя прекрасного юноши так и не сорвалось с ее уст.    

А пока  все это происходило по одну сторону стены, по другую сторону Катерина, за которой  отправили посланца, вошла в Большой Нельский замок и с милой  непосредственностью бросилась в объятия Челлини, пожала руку Асканио, поздравила  Германа, осыпала насмешками Паголо… Она плакала, смеялась, задавала вопросы и  все это делала одновременно. Надо сказать, что все утро девушка провела в тревоге.  Звуки выстрелов из аркебузов доносились до нее и не давали ей молиться. Но вот  наконец-то все кончилось хорошо; правда, есть убитые, есть раненые, зато  остальные целы и невредимы. Скоццоне была весела, как всегда.    

Когда  шум поутих, Асканио вспомнил, зачем пришел в замок школяр, вовремя явившийся им  на помощь, и, обернувшись к Бенвенуто, сказал:    

– Учитель,  вот мой товарищ Жак Обри. Мы собирались сегодня сыграть партию в мяч. При всем  своем желании я не в силах быть его партнером, как говорит наш друг Герман. Но  он так доблестно помог нам, что я осмеливаюсь просить вас: замените меня.    

– Охотно, –  отвечал Бенвенуто. – Ну, держитесь, господин Обри!    

– Постараемся,  постараемся, мессер!    

– Ну,  а потом мы будем ужинать. И знайте: победитель должен осушить за ужином на две  бутылки больше побежденного.    

– Это  означает, господин Бенвенуто, что меня вынесут от вас мертвецки пьяным. Да здравствует  веселье! Это мне нравится…    

И, взяв  мячи и ракетки, оба направились в сад.    

     Глава одиннадцатая

  Совы, сороки и соловьи    

     

Тот день  был днем воскресным, поэтому Челлини ничего не делал, он только играл в мяч; а  после игры попивал вино и осматривал свои новые владения. Но на следующий же  день стали перевозить вещи, и девять подмастерьев так старались, что два дня  спустя все перевезли. На третий день Бенвенуто принялся за работу так спокойно,  будто ничего и не произошло.    

Когда  прево увидел, что окончательно побежден, когда он узнал, что мастерская Бенвенуто,  ученики его и инструменты окончательно водворены в Большом Нельском замке, он  снова пришел в ярость и стал вынашивать планы мести. Он был полон лютой злобы,  когда на третий день утром, то есть в среду, к нему неожиданно явился де  Мармань. Самовлюбленного хвастуна виконта всегда радовали, как всякого глупого  и подлого человека, неудачи и несчастья ближних.    

– Итак, –  сказал он, подходя к д'Эстурвилю, – я был прав, любезный прево?    

– Ах,  это вы, виконт? Здравствуйте! – ответил д'Эстурвиль.    

– Так,  значит, я был прав?    

– Увы,  да. Как вы поживаете?    

– По  крайней мере, мне не в чем себя упрекать, я тут ни при чем: ведь я вас предупреждал.    

– А  что, король вернулся в Лувр?    

– Все  это россказни, твердили вы: «Подумаешь, ремесленник, ничтожество! Хотел бы я на  него посмотреть!» Ну что ж, вот вы и посмотрели, мой бедный друг!    

– Я  вас спрашиваю: вернулся ли его величество из Фонтенбло?    

– Да,  и жалел, что не был в Париже в воскресенье, не видел, стоя на одной из луврских  башен, как его золотых и серебряных дел мастер победил прево.    

– А  что говорят при дворе?    

– Говорят,  что вы были разбиты наголову.    

– Гм…  гм… – пробурчал прево, которого приводил в ярость неприятный разговор.    

– Как  же это случилось? Неужели он нанес вам такое позорное поражение? –  продолжал Мармань.    

– Но…    

– Он  убил двух ваших стражников, не правда ли?    

– Как  будто…    

– Если  вы хотите их заменить, у меня к вашим услугам два храбреца, два итальянца-наемника.  Правда, немного дороговато, зато люди надежные. Были бы они у вас, дело приняло  бы другой оборот.    

– Посмотрим,  я не отказываюсь; если сам не найму, может быть, они пригодятся моему зятю,  графу д'Орбеку.    

– Однако  что бы там ни говорили, но я просто не могу поверить, будто Бенвенуто вас собственноручно  избил палкой.    

– Кто  вам это сказал?    

– Все  говорят. Одни негодуют, как я, другие смеются, как король.    

– Довольно!  Борьба еще не кончена.    

– Глупо,  что вы связались с этим грубияном. И ради чего? Ради низкой корысти.    

– Теперь  я буду драться ради чести.    

– Вот  если бы дело касалось женщины, тогда вы могли бы обнажить шпагу и проучить весь  этот сброд, но из-за жилища…    

– Нельский  замок – жилище, достойное самого короля.    

– Согласен.  Но как вы допустили, чтобы из-за жилища, достойного короля, вас проучили, как  простолюдина!    

– О,  мне пришла в голову одна мысль! – воскликнул прево, вконец выведенный из  терпения. – Черт возьми! Вы так мне преданны, что мне тоже хочется оказать  вам дружескую услугу. И я в восторге, что выдался такой удачный случай.  Любезный виконт, вы – дворянин, вы – секретарь короля, однако вам плохо живется  на улице Юшетт. Между тем я недавно просил герцогиню д'Этамп – а она ни в чем  мне не отказывает, вы это знаете – за одного своего друга: ему очень хотелось  поселиться в каком-нибудь королевском дворце. Мне это удалось, хоть и не без  труда; но оказалось, что мой подопечный отозван по неотложным делам в Испанию.  Итак, у меня осталась грамота короля – она дает право занять любой дворец. Я не  могу воспользоваться грамотой. Не хотите ли вы воспользоваться ею? Я буду  счастлив, что отплачу таким образом вам за вашу любезность, за услуги и  искреннюю дружбу.    

– Милейший  д'Эстурвиль, какую же услугу вы мне оказываете! Вы правы, у меня отвратительное  жилище, и я двадцать раз жаловался на это королю.    

– Но  я ставлю одно условие.    

– Какое?    

– А  вот какое: раз вы можете выбрать любой из королевских дворцов, выберите…    

– Договаривайте,  я жду.    

–…Нельский  замок.    

– Ах,  так это ловушка!    

– Полно,  что вы! Вот вам и доказательство – королевская грамота за собственноручной  подписью его величества. Остается только вписать имя и фамилию просителя и  название дворца. Так вот, я пишу – Большой Нельский замок, а вы вольны вписать  имя и фамилию, какие вам угодно.    

– Ну,  а проклятый Бенвенуто?    

– Он  ровно ничего не подозревает – его успокоил договор, заключенный между нами.  Тот, кто захочет войти, найдет двери открытыми, и если придет в воскресенье, то  будут пустыми и все залы. Кроме того, дело ведь не в том, чтобы выгнать  Бенвенуто, а чтобы поделить с ним Большой Нельский замок. Ведь места там  довольно для трех-четырех семейств. Бенвенуто внемлет доводам рассудка… Но что  вы делаете?    

– Вписываю  в конце грамоты свое имя и титул. Видите?    

– Однако  берегитесь, ибо Бенвенуто может оказаться страшнее, чем вы думаете.    

– Хорошо!  Я оставлю у себя наемников, и как-нибудь в воскресенье мы захватим его врасплох.    

– Как?  Вы свяжетесь с грубияном ради низкой корысти?    

– Победителей  не судят, да и к тому же я мщу за друга.    

– В  таком случае, желаю успеха! Я вас предупредил, Мармань.    

– В  таком случае, вдвойне благодарю: во-первых, за подарок, во-вторых, за  предупреждение.    

И  Мармань, вне себя от радости, положил грамоту в карман и поспешил уйти, чтобы  не упустить наемных убийц.    

– Отлично! –  произнес, потирая руки и провожая его взглядом, мессер д'Эстурвиль. – Отправляйся,  виконт. Одно из двух: или ты отомстишь за меня, победив Бенвенуто, или  Бенвенуто отомстит тебе за насмешки надо мной. И в том и в другом случае я в  выигрыше. Я всегда натравливаю друг на друга своих врагов: пусть себе дерутся,  пусть убивают друг друга, а я стану рукоплескать любому их удару, ибо любой  удар доставит мне удовольствие.    

А  сейчас, когда прево, горя ненавистью, задумал отомстить обитателям Большого  Нельского замка, перейдем Сену и взглянем, как им пока живется. Мы уже сказали,  что Бенвенуто со спокойной уверенностью сильного человека отдался работе, не  тревожась, не подозревая о злопамятстве мессера д'Эстурвиля. Вот как ваятель  проводил дни: поднимаясь с рассветом, он отправлялся в уединенную комнатку над  литейной мастерской, окно которой выходило в сад Малого Нельского замка. Там он  лепил модель статуи Гебы. После обеда, то есть в час пополудни, он входил в  мастерскую, где трудился над Юпитером; вечером для отдыха играл в мяч или прогуливался.  А вот как проводила день Катерина: она вертелась вьюном, шила, веселилась,  пела, и ей больше нравилось в Большом Нельском замке, чем во дворце кардинала  Феррарского. Рана еще не позволяла Асканио работать, но он не скучал – он  мечтал.    

Теперь,  если мы воспользуемся преимущественным правом воров и, перебравшись через  стену, войдем в Малый Нельский замок, вот что мы там увидим: сначала Коломбу,  как и Асканио мечтающую у себя в комнате, и да будет нам позволено до поры до  времени ничего к этому не добавлять. Скажем только, что если мечты Асканио  розовы, то мысли бедной Коломбы черны, как ночь. А вот и госпожа Перрина; она отправилась  за провизией, и мы тоже, если вам угодно, последуем за ней.    

Мы  совсем потеряли из виду достойную дуэнью. Откровенно говоря, смелость не  являлась основной добродетелью этой дамы; она умышленно держалась в тени, в  стороне от опасных событий, о которых мы рассказали, но теперь, когда мир  восстановлен, розы на ее щеках снова зацвели, и в ту пору, когда к Бенвенуто  вернулось вдохновение и он отдался творчеству, к ней вернулись веселое  расположение духа, словоохотливость, любопытство, свойственное каждой кумушке, –  словом, все добродетели домоправительницы.    

Когда  госпожа Перрина отправлялась за провизией, ей приходилось пересекать общий двор  обоих владений, так как новые ворота в ограде Малого Нельского замка еще не  были пробиты. И вот случилось так, что Руперта, старая служанка Бенвенуто,  вышла именно в ту самую минуту за провизией для обеда. Обе эти уважаемые и  достойные особы были слишком высокого мнения друг о друге, чтобы разделять неприязнь  своих хозяев.    

Вот  почему они отправились в путь вместе в самом трогательном согласии; ну, а так  как дорога кажется наполовину короче, когда с кем-нибудь болтаешь, они и болтали.  Госпожа Перрина начала с того, что познакомила Руперту с ценами на съестные  припасы и с фамилиями лавочников здешнего квартала, затем разговор у них стал  задушевнее и интереснее.    

    

– Стало  быть, у вашего хозяина свирепый нрав, а? – спросила госпожа Перрина.    

– Что  вы! Если его не обижаешь, он кроток, просто как Христос; вот если не выполнишь  его воли, тогда держись! Уж очень он любит, чтобы все делали, как он хочет.  Такой у него нрав. А если он что заберет в голову, то тут всем чертям ада с ним  не справиться. Зато будет послушен, как ребенок, если ему покажется, что ты ему  подчиняешься. И до того уж обходителен! Послушайте только, как он со мной  беседует: «Госпожа Руперти – он меня зовет „Руперти“ на свой иностранный лад;  по-настоящему я называюсь Руперта, – госпожа Руперти, баранья ножка превосходно  зажарена, в самый раз, да и бобы приправлены на славу; право, госпожа Руперти,  право, вы королева стряпух!» Да так любезно скажет все это, что сердце у меня  просто тает.    

– Вот  как! Но, говорят, он людей убивает.    

– О  да, попробуй пойди наперекор – сразу убьет! Таков уж обычай в его стране. Убьет  защищаясь, если на него нападут. А вообще он превеселый и уж такой приветливый!    

– Я  его никогда не видала. Он рыжий, не правда ли?    

– Да  нет же! Черноволосый, как мы с вами, то есть как я прежде была… Ах, так вы его  никогда не видели? Хорошо. Зайдите ко мне что-нибудь занять, не подавая виду, и  я вам его покажу. Он красавец мужчина, и из него получился бы отличный воин.    

– Кстати,  о красавцах… Как здоровье нашего любезного кавалера? Знаете, того раненого  юноши приятной наружности, который принял на себя ужасный удар и спас жизнь  господина прево.    

– Асканио?  Вы с ним знакомы?    

– Еще  бы! Он обещал Коломбе, моей госпоже, и мне показать кое-какие украшения.  Напомните ему, пожалуйста, милочка. Но не в этом дело. Скажите, как он? Коломба  обрадуется, если узнает, что спаситель ее отца вне опасности.    

– О,  вы можете ей передать, что все идет отлично. Сейчас он даже встал. Только  костоправ запретил Асканио выходить из комнаты, а меж тем ему было бы полезно  подышать свежим воздухом. Но в такую жару это просто невозможно. Ведь при  Большом Нельском замке не сад, а пустыня. Ни одного тенистого уголка; крапива и  колючки вместо огорода да четыре-пять деревьев без листвы вместо рощи. Места много,  а гулять приятности мало. Наш хозяин развлекается игрой в мяч; а бедный Асканио  даже не в состоянии отбить мяч – вот он и томится от скуки. А ведь наш милый  юноша такой непоседа! Я говорю о нем так потому, что он мой любимец. Уж очень  он вежлив с пожилыми людьми! Не то что грубиян Паголо или ветреница Катерина.    

– И  вы говорите, что бедный молодой человек…    

– Да  он с ума сойдет, сидя целыми днями как пригвожденный к креслу в своей комнате!    

– Ах  боже мой! – воскликнула сердобольная дуэнья. – Скажите же бедному  молодому человеку, чтобы он пришел в Малый Нельский замок, у нас там чудесные  тенистые деревья. Я с удовольствием открою ему дверь, хотя мессер прево и  строго-настрого запретил. Ну и пусть! Ослушаться прево – просто доброе дело,  раз мы поможем его спасителю. Вот вы говорите, что юноша тоскует. Да и мы от  тоски сохнем! Милый юноша нас развлечет, он нам расскажет о своей стране, об  Италии, покажет нам ожерелья, браслеты, побеседует с Коломбой. Молодые люди  любят общество, любят поболтать и томятся в одиночестве. Итак, решено: скажите  своему любимчику – пусть не стесняется и приходит к нам гулять, сколько его  душе угодно, но только один или, само собой разумеется, с вами, госпожа  Руперта. Вы поможете ему. Постучите четыре раза – первые три тихонько, а напоследок  посильнее: я буду знать, что это означает, и сама вам открою.    

– Благодарю  за Асканио и за себя. Непременно передам ему о вашем любезном приглашении, и он  непременно им воспользуется.    

– Очень  рада, госпожа Руперта.    

– До  свидания, госпожа Перрина! Я в восторге от знакомства с такой любезной особой.    

– И  я также, госпожа Руперта.    

Кумушки  присели в глубоком реверансе и расстались, очарованные друг другом.    

Действительно,  сады в Нельском поместье были, как сказала госпожа Руперта, сухи и выжжены,  словно вересковая пустошь, с одной стороны; свежи и тенисты, будто лес, –  с другой. Сад Большого Нельского замка оставался невозделанным из-за жадности  прево: уход за садом обошелся бы слишком дорого, а прево не совсем был уверен в  своем праве на замок и, не желая на благо преемника взращивать деревья, поспешил  их вырубить, вступив во владение поместьем. Но в Малом Нельском жила его дочь,  поэтому ему пришлось сохранить там тенистые аллеи и купы деревьев, единственную  радость и развлечение бедной девушки. Рембо с двумя помощниками поддерживали и  даже украшали сад Коломбы.    

Сад этот  был пышен и довольно хорошо разбит. В глубине зеленел огород – царство госпожи  Перрины. Вдоль стен Большого Нельского замка тянулся цветник, за которым  ухаживала Коломба. Госпожа Перрина называла его Утренней аллеей, потому что  сюда проникали лучи восходящего солнца, и Коломба обычно на восходе поливала  маргаритки и розы. Отметим мимоходом, что из комнаты, расположенной над  литейной мастерской в Большом Нельском замке, можно было незаметно для  окружающих наблюдать за хорошенькой садовницей, не упуская из виду ни одного ее  движения. Следуя географическим определениям, придуманным госпожой Перриной,  упомянем еще Полуденную аллею, что обрывалась у купы деревьев, – там  Коломба в жаркие дни любила читать или вышивать. А на противоположном конце  сада была Вечерняя аллея, обсаженная тремя рядами лип, под сенью которых всегда  царила сладостная прохлада; аллею эту избрала Коломба для прогулок после ужина.    

Добросердечная  госпожа Перрина предназначала эту аллею для успешного восстановления сил и  укрепления здоровья раненого Асканио. Тем не менее она побоялась поведать  Коломбе о своих христианских намерениях. Девушка, покорная воле отца, могла,  пожалуй, и не дать согласия ослушнице-дуэнье. А что подумала бы в таком случае  госпожа Руперта о своей соседке, о ее положении и влиянии? Нет, раз уж она  сделала такое предложение, пусть даже и необдуманно, дело нужно довести до  конца. Напомним в оправдание этой превосходной женщины, что ей с утра до ночи  приходилось довольствоваться обществом Коломбы; да и то чаще всего Коломба,  поглощенная своими думами, не отвечала ей.    

Понятно,  в какой восторг пришел Асканио, когда узнал, что ему открыты врата рая, и как  он благословлял Руперту! Он готов был тотчас же воспользоваться неслыханно  удачным случаем, и госпоже Руперте с трудом удалось убедить его подождать хотя  бы до вечера. Ведь все говорило о том, что госпожа Перрина пригласила его с  ведома Коломбы, и при этой мысли Асканио просто сходил с ума от радости. С  каким нетерпением, смешанным с непонятным страхом, он считал часы, которые  текли так медленно! Наконец-то, наконец бьет пять часов! Подмастерья ушли. Бенвенуто  уже с полудня не было в мастерской: очевидно, он отправился в Лувр.    

И вот  Руперта торжественно сказала юноше:    

– Вот  время и пришло. Следуйте за мной, молодой человек.    

Они  пересекли двор, и госпожа Руперта постучала четыре раза в дверь Малого  Нельского замка.    

– Только  не рассказывайте об этом учителю, добрая моя Руперта, – обратился к ней  Асканио: он знал, какой Челлини шутник, и не хотел, чтобы над его целомудренной  любовью шутили.    

Руперта  собралась было осведомиться, отчего ей нужно молчать, но тут дверь отворилась,  и они увидели госпожу Перрину.    

– Входите,  красавец мой! – сказала она. – Как вы себя чувствуете?.. Бледность,  однако, ему к лицу, он очень мил… Проходите же и вы, госпожа Руперта… Идите  налево по аллее, молодой человек. Коломба сейчас спустится в сад, в эту пору  она всегда тут гуляет. Уж вы похлопочите, пусть меня не слишком бранят за то,  что я провела вас сюда.    

– Как! –  воскликнул Асканио. – Разве мадемуазель Коломба не знает…    

– Да  что вы, неужели она ослушалась бы отца! Я воспитала ее в твердых правилах. Я  ослушалась за нас обеих. Ничего не поделаешь – нельзя же вечно жить  затворницами! Рембо не приметит, а если и пронюхает, я уговорю его помалкивать.  Ну, а на худой конец я уже не раз давала отпор господину прево, вот что!    

Тут  госпожа Перрина пустилась разглагольствовать о своем хозяине, но ее слушала  одна госпожа Руперта – Асканио стоял неподвижно и внимал лишь ударам своего  сердца. Однако он услыхал слова, оброненные на ходу госпожой Перриной:    

– Вот  аллея, где Коломба прогуливается по вечерам. Конечно, она придет сюда и  сегодня. Вот видите, солнце здесь вам не помешает, милый наш больной.    

Асканио  поклонился в знак благодарности, прошел несколько шагов по аллее и, снова погрузившись  в мечты и какие-то бессвязные мысли, стал ждать с тревожным нетерпением. И все  же он услышал, как госпожа Перрина сказала мимоходом госпоже Руперте:    

– А  вот любимая скамейка Коломбы.    

И,  предоставив кумушкам прогуливаться и болтать, он молча сел на священную для  него скамью.    

Чего он  хотел? На что надеялся? Он и сам не знал. Он ждал Коломбу, потому что она была  молода и прекрасна и потому что он был молод и прекрасен. У него не было  честолюбивых намерений. Быть рядом с ней – вот о чем он только и думал.  Остальное – на милость божью! Впрочем, он не заглядывал в будущее. Для любви  нет завтрашнего дня.    

Коломба  тоже не раз, помимо воли, думала о молодом чужеземце, неожиданно явившемся в ее  уединении. Снова увидеться с ним – вот что стало сокровенной мечтой девушки  после первой же встречи с Асканио, а ведь до сих пор она ни о ком не мечтала.  Хотя неосмотрительный отец и предоставил ее самой себе, она относилась к  собственным поступкам с неизменной строгостью, от которой благородные люди  отступают лишь в том случае, если их лишают свободы и воли. Она мужественно  гнала прочь мысль об Асканио, но эта навязчивая мысль преодолевала тройные заграждения,  воздвигнутые Коломбой вокруг своего сердца, еще легче, чем Асканио преодолел  стены Большого Нельского замка. Последние три-четыре дня Коломба провела в смятении:  то она тревожилась, что не увидит больше Асканио, то боялась с ним встретиться.  Единственным ее утешением были мечты – и она мечтала и за работой, и во время  прогулок. Днем она уединялась в своей комнате, к великому огорчению госпожи  Перрины, которой приходилось вести нескончаемые пустые разговоры с самой собой  и этим довольствоваться. Под вечер, когда зной начинал спадать, девушка шла в  тенистую, прохладную аллею, поэтически окрещенную госпожой Перриной Вечерней  аллеей, и там, сидя на скамье, где сидел сейчас Асканио, она ждала наступления  ночи, появления звезд, прислушиваясь к своим мыслям и отвечая на них до тех  пор, пока госпожа Перрина не приходила звать ее домой.    

И вот  юноша вдруг увидел, что на повороте аллеи в обычный час появилась Коломба с  книгой в руках. Девушка сначала не заметила Асканио, но, увидев рядом с  госпожой Перриной незнакомую женщину, вздрогнула от удивления. В этот  решительный миг госпожа Перрина, подобно отважному полководцу, смело бросилась  в наступление.    

– Коломба,  милочка, – сказала она, – зная ваше доброе сердце, я не сочла нужным  просить у вас разрешения и пригласила подышать свежим воздухом под сенью листвы  бедного юношу, который был ранен, спасая вашего отца. Ведь вы же знаете, что  вокруг Большого Нельского замка не найдешь тени. А если молодой человек не  будет ежедневно час гулять, то врач не отвечает за его жизнь.    

И пока  дуэнья говорила, прибегая к грубой, но спасительной лжи, Коломба издали смотрела  на Асканио, и яркий румянец вдруг вспыхнул на ее щеках. Асканио же не в силах  был подняться со скамьи.    

– Но,  госпожа Перрина, ведь дело не в моем позволении, – произнесла наконец девушка. –  Нужно разрешение батюшки.    

Сказав  это с грустью, но с твердостью, Коломба подошла к каменной скамье, на которой  сидел Асканио. Он ждал ее, с мольбою сложив руки.    

– Извините  меня, сударыня, – проговорил он, – я думал… я надеялся… что вы  соизволили подтвердить любезное приглашение госпожи Перрины. Теперь же, когда я  узнал, что это не так, – продолжал он кротко, но с достоинством, –  умоляю вас, извините меня за дерзость и разрешите удалиться.    

    

– Но,  право же, дело не во мне! – живо возразила растроганная Коломба. –  Ведь не я здесь хозяйка. Останьтесь, по крайней мере, сегодня, даже если запрет  отца распространяется и на его спасителя; останьтесь, сударь, хотя бы для того,  чтобы я могла поблагодарить вас.    

– О  сударыня, – промолвил Асканио, – всем сердцем благодарю вас! Но я не  помешаю вам, если останусь? К тому же я, кажется, выбрал неудачное место.    

– О  нет, напротив! – возразила Коломба и, от волнения забыв обо всем на свете,  присела на противоположный конец той же каменной скамьи.    

Тут  госпоже Перрине, застывшей в неподвижности после строгой отповеди Коломбы,  надоело стоять; к тому же достойную дуэнью смутило наступившее молчание, и,  подхватив под руку госпожу Руперту, она тихонько удалилась. Юноша и девушка  остались наедине.    

Коломба  сидела потупившись и не сразу заметила, что дуэнья ушла; но она не читала:  глаза ее застилал туман.    

Девушка  все еще была взволнована, ошеломлена, и она невольно пыталась скрыть свое  волнение, успокоить трепещущее сердце. Асканио тоже был растерян. Сначала,  когда Коломба хотела удалить его, юноше было нестерпимо больно; затем он  безумно обрадовался, догадавшись, в каком смятении его любимая; он был так  слаб, что хоть и утопал в блаженстве, но от всех неожиданных волнений совсем  обессилел. Он был в полуобмороке, но мысли его с необыкновенной быстротой сменяли  друг друга.    

«Она  меня презирает! Нет, она меня любит!..» – то и дело повторял он про себя. Он  смотрел на Коломбу, сидевшую молча и неподвижно, и не чувствовал, как по его  щекам текут слезы. Над их головами в ветвях пели птицы. Ветерок шевелил листву.  В церкви Августинцев колокол звал к вечерне, и мягкий звон разливался в тишине.  Июльский вечер был удивительно тих и мирен. Это было одно из тех торжественных  мгновений, когда душа обновляется и когда одна минута будто заключает в себе  двадцать лет, – мгновение, о котором вспоминаешь всю жизнь. Прекрасные  юноша и девушка словно были сотворены друг для друга, словно заранее обручены –  надо было только протянуть друг другу руку. А оказалось, что их разделяет пропасть.    

Прошло  несколько секунд, и Коломба подняла голову.    

– Вы  плачете! – воскликнула она, выразив больше чувства, чем ей бы хотелось.    

– Я  не плачу, – отвечал Асканио, но, проведя рукой по лицу, почувствовал, что  оно мокро от слез. – Да, вы правы, – сказал он.    

– Почему?  Что с вами? Не позвать ли кого-нибудь? Вам больно?    

– Да,  при одной лишь мысли…    

– Какой  же?    

– Я  думаю о том, что мне, пожалуй, лучше было бы умереть.    

– Умереть?  Сколько же вам лет, отчего вы говорите о смерти?    

– Девятнадцать.  Но год несчастья должен быть и годом смерти.    

– Но  ваши родители тоже будут вас оплакивать, – продолжала Коломба, безотчетно  желая узнать о прошлом юноши и смутно предчувствуя, что его будущее принадлежит  ей.    

– Нет  у меня ни отца, ни матери, и никто обо мне не заплачет, кроме моего учителя  Бенвенуто.    

– Бедный  сиротка!    

– Да,  круглый сирота! Отец меня никогда не любил, а матушку я потерял в раннем  детстве, я даже не успел оценить ее любовь, не мог отплатить за нее. Отец!.. Но  зачем я все это говорю вам, что вам мои родители?    

– Продолжайте,  Асканио, прошу вас!    

– О  святые угодники! Вы запомнили мое имя?    

– Продолжайте,  продолжайте, – пролепетала Коломба, закрывая руками разрумянившееся  личико.    

– Отец  мой был золотых дел мастер, моя добрая матушка была дочерью флорентийского  ювелира, по имени Рафаэль дель Моро, из хорошего итальянского рода. В Италии, в  наших городах-республиках, труд не бесчестие – на вывесках лавочников читаешь  древнейшие и прославленные имена. Вот мой учитель Челлини, например, знатен,  как и король Франции, а пожалуй, и познатнее. Рафаэль дель Моро был беден и  выдал замуж свою дочь Стефану против ее воли за своего собрата, который был в  тех же летах, что и он, но богат. Увы! Матушка и Бенвенуто Челлини любили друг  друга, но были бедны. В ту пору Бенвенуто бродил по свету, чтобы создать себе  имя и нажить состояние. Он был далеко и не мог помешать этому союзу. Джизмондо  Гадди – так звали моего отца – никогда не узнал, что матушка любила другого,  но, увы, возненавидел жену оттого, что она его не любила. Отец был человек  злой, завистливый. Да простится мне, что я обвиняю его, но у детей безжалостная  память. Сколько раз матушка искала защиты от нападок отца у моей колыбели! Но  он не всегда щадил и это убежище. Случалось, он бил мою мать – да простит его  бог! – когда она держала меня на руках; в ответ на каждый удар мать  целовала меня, чтобы заглушить боль.    

Всевышний  в своем справедливом гневе покарал отца: он лишился того, что было для него  всего дороже на свете, – богатства. Отец разорился. Он умер от горя, так  как обеднел, а матушка тоже умерла несколькими днями позже, так как думала, что  ее разлюбили.    

Я  остался один на свете. Заимодавцы отца захватили все, что у нас было, они  рылись всюду, ничего не забыли; но плачущего ребенка не заметили. Старая верная  служанка кормила меня два дня из милосердия, но бедная женщина сама жила  подаянием, впроголодь.    

Она не  знала, что со мной делать, когда в комнату вошел человек в пыльной дорожной  одежде, взял меня на руки, плача поцеловал и, дав денег доброй старушке, унес  меня с собой. То был Бенвенуто Челлини. Он приехал за мной во Флоренцию из  Рима. Он полюбил меня, обучил своему мастерству, и мы никогда не расставались –  он один и будет оплакивать меня, если я умру…    

Коломба  слушала, поникнув головой, с тяжелым сердцем рассказ о жизни юноши-сироты,  такой же одинокой, какой была и ее жизнь, и историю несчастной матери Асканио.  Такой же, очевидно, будет и ее история – ведь она тоже по принуждению выходит  замуж за человека, который возненавидит ее, потому что она никогда его не  полюбит.    

– Не  гневите бога, – сказала она Асканио. – Кто-то любит вас… ну, хотя бы  ваш добрый учитель, и вы знали свою мать; а я вот даже не помню материнской  ласки. Матушка умерла, подарив мне жизнь. Меня вырастила сестра отца, сварливая,  неласковая, и все же я ее оплакивала, когда она умерла два года назад, ибо я  совсем одинока и сроднилась с этой женщиной, как плющ со скалой. Два года я  живу тут, в замке, с госпожой Перриной, и, несмотря на одиночество – ведь отец  редко навещает меня, – это время было и будет самой счастливой порой моей  жизни.    

– Вы  много страдали, это правда, – ответил Асканио. – В прошлом вы были  несчастливы, но зачем же сомневаться в будущем? У вас, увы, блестящее будущее.  Вы богаты, прекрасны, и по сравнению с вашей печальной юностью жизнь вам  покажется еще прекрасней.    

Коломба  грустно покачала головкой.    

– О,  матушка, матушка! – прошептала она. Подчас, когда ты мысленно витаешь  вдали от жалких будничных забот, ты вдруг видишь, словно при вспышке молнии,  всю свою жизнь, грядущее и минувшее, и тобой овладевает опасное душевное  волнение, какая-то странная отрешенность. И от бесчисленных горестей, которые  ты предчувствуешь, сердце твое, дрогнув, преисполняется неизъяснимой,  смертельной тревогой и каким-то смертельным изнеможением. Быть может, юноше и девушке,  испытавшим столько терзаний и таким одиноким, стоило бы произнести лишь одно  слово, и их печальное прошлое слилось бы в единое для них будущее; но она была  так чиста, а он так боготворил ее, что это слово не было произнесено.    

Однако  Асканио смотрел на Коломбу с бесконечной нежностью, а Коломба смотрела на него  кротко и доверчиво; и вот, умоляюще сложив руки, юноша сказал девушке, –  таким голосом он, вероятно, творил молитвы:    

– Послушайте,  Коломба, если у вас есть какое-нибудь желание, если вам грозит какая-нибудь  беда, скажите мне как брату, и я отдам всю кровь свою, лишь бы исполнить вашу волю!  Я пожертвую жизнью, чтобы отвратить от вас беду, и буду горд и счастлив этим.    

– Благодарю,  благодарю, – ответила Коломба. – По одному моему слову вы уже великодушно  подвергли себя опасности, я это знаю. Но на этот раз только господь бог может  спасти меня…    

Она не  успела ничего больше сказать, ибо в эту минуту возле них появились госпожа Перрина  и госпожа Руперта.    

Кумушки  провели время с не меньшей пользой, чем наши влюбленные, и успели завязать  тесную дружбу, основанную на взаимной симпатии. Госпожа Перрина посоветовала  госпоже Руперте лекарство против отмораживания, а госпожа Руперта не осталась в  долгу и поведала госпоже Перрине секрет хранения слив. Легко понять, что отныне  их связывала дружба на всю жизнь, – вот почему дамы дали друг другу  обещание видеться, несмотря на все преграды.    

– Ну  что, Коломба, – спросила госпожа Перрина, приближаясь к скамье, – вы  все еще упрекаете меня? Стыд-то был бы какой, если б мы закрыли перед юношей  двери! Ведь если бы не он, дом лишился бы хозяина! И, в конце концов, дело идет  об исцелении раны, полученной ради нас… Посмотрите-ка, госпожа Руперта, вид у  него получше, не правда ли? И он не так бледен.    

– Да,  да, – подтвердила госпожа Руперта, – у него и у здорового никогда не  было такого яркого румянца.    

– Подумайте,  Коломба, – продолжала госпожа Перрина, – ведь было бы просто грешно помешать  столь успешному выздоровлению! Да что и говорить: конец – делу венец. Вы мне, конечно,  разрешите пригласить его к нам завтра под вечер? Для вас, дитя мое, это тоже  будет развлечением, и развлечением невинным. Притом же, благодарение богу, мы с  госпожой Рупертой будем тут же, рядом. Право, Коломба, уверяю вас, вам надобно  развлечься. Да и кто станет доносить мессеру прево, что мы самовольно чуть-чуть  обошли его строгий запрет? К тому же еще до его распоряжения вы разрешили  Асканио прийти и показать вам драгоценности. Он позабыл их сегодня, пусть же  принесет завтра.    

Коломба  посмотрела на Асканио; он побледнел и со стесненным сердцем ждал ее ответа.    

Такое  смирение несказанно польстило униженной и одинокой девушке: значит, на свете  есть человек, который зависит от нее, и одно ее слово может осчастливить или  огорчить его. Кто не любит властвовать! Развязность графа д'Орбека оскорбила  Коломбу. И бедной затворнице – извиним ее за это – непреодолимо захотелось  увидеть, как засверкают от радости глаза Асканио, и она, улыбаясь и краснея,  произнесла:    

– Госпожа  Перрина, на что вы меня толкаете?    

Асканио  хотел что-то сказать, но он лишь умоляюще сложил руки; ноги у него подкосились.    

– Благодарю  вас, красавица! – сказала Руперта, делая глубокий реверанс. – Идемте,  Асканио. Вы еще слабы, нам пора домой. Дайте же мне руку.    

Асканио  едва нашел в себе силы, чтобы попрощаться с Коломбой и поблагодарить ее, но  слова он заменил взглядом, в который вложил всю свою душу, и послушно  последовал за служанкой с сердцем, переполненным радостью.    

Коломба,  поглощенная своими мыслями, снова уселась на скамью; она упивалась счастьем, а  к этому чувству она не привыкла и корила себя.    

– До  завтра! – с победоносным видом сказала госпожа Перрина, проводив гостей до  двери. – И, пожалуйста, молодой человек, приходите, как только вздумается,  хоть ежедневно, в течение трех месяцев.    

– А  почему только в течение трех месяцев? – спросил Асканио, мечтавший вечно  приходить сюда.    

– Да  как же иначе! – отвечала госпожа Перрина. – Ведь через три месяца  Коломба выходит замуж за графа д'Орбека.    

Асканио  напряг все свои силы, чтобы не упасть.    

– Коломба  выходит замуж за графа д'Орбека! – прошептал он. – О боже мой!  Значит, я обманулся! Коломба меня не любит…    

Но в эту  минуту госпожа Перрина затворяла за ним дверь, а госпожа Руперта шла впереди,  поэтому ни та, ни другая его не услышали.    

     Глава двенадцатая

  Повелительница короля    

     

Мы  сказали, что часов в одиннадцать утра Бенвенуто вышел из мастерской, не обмолвившись  ни словом о том, куда он идет. А отправился он в Лувр, чтобы отдать визит  Франциску I, посетившему его во дворце кардинала Феррарского.    

Король  сдержал слово. Перед Бенвенуто Челлини открылись все дворцовые двери, однако в  последнюю его не впустили: она вела в зал, где собрался совет. Франциск I  обсуждал дела с государственными мужами, и, несмотря на его приказ, Челлини не  допустили в зал – для этого нужно было особое повеление короля.    

Надо  сказать, что Франция действительно была в трудном положении. До сих пор мы мало  говорили о государственных делах, ибо, по нашему глубокому убеждению, читатели,  а в особенности читательницы, предпочитают сердечные дела политическим; но  сейчас мы не можем обойти эти дела молчанием и принуждены хотя бы мимоходом коснуться  положения дел во Франции и Испании, или, вернее, отношений Франциска I и Карла  V, так как в XVI веке короли означали государства.    

В те  годы, которые мы описываем, чаша политических весов – а к чему приводят их колебания,  было хорошо известно обоим монархам – стала клониться в сторону Франциска I, и  его положение улучшилось, а положение Карла V ухудшилось. В самом деле,  обстановка немало изменилась с той поры, когда в Камбре был подписан знаменитый  мирный договор,[72]  причем посредницами в переговорах выступали две женщины – Маргарита  Австрийская, тетка Карла V, и герцогиня Ангулемская, мать Франциска I. Этот  договор, являвшийся дополнением к Мадридскому, гласил, что король Испании отказывается  от Бургундии в пользу короля Франции и что король Франции, со своей стороны,  отказывается от прав на Фландрию и на провинцию Артуа. Кроме того, оба юных  принца, взятые как заложники отца, будут возвращены ему за выкуп в два миллиона  золотых экю. Наконец, добрая королева Элеонора,[73] сестра Карла V, сначала  обещанная в жены коннетаблю в награду за его предательство, а затем выданная за  Франциска I в залог мира, вернется ко французскому двору с двумя детьми, о  которых заботилась как мать; все это было честно выполнено обеими договаривающимися  сторонами.    

Но,  разумеется, Франциск I, которого в плену принудили отказаться от герцогства  Миланского, отказался от него лишь временно. Едва он получил свободу,  восстановил свою власть и силу, как снова обратил взор на Италию. И вот, чтобы  укрепить свои притязания при римском дворе, он женил сына Генриха, ставшего  дофином после смерти своего старшего брата, Франциска, на племяннице папы  Климента VII, Екатерине Медичи.    

На беду,  когда подготовка к вторжению, задуманному королем, была закончена, папа Климент  VII умер, и его преемником стал Александр Фарнезе, взошедший на престол святого  Петра под именем Павла III.    

Павел  III решил в своей политике не подпадать ни под влияние императора, ни под влияние  короля Франции и не вмешиваться в дела Карла V и Франциска I.    

Император  больше не опасался папы, его уже не тревожила подготовка Франции к войне, и он,  в свою очередь, стал готовиться к походу на Тунис.    

Поход  был успешен, и Карл V, потопив три-четыре корабля Солимана,[74] торжественно вошел в  Неапольский порт.    

Там он  получил сведения, ободрившие его еще больше: оказалось, Карл III, герцог Савойский,  дядя Франциска I с материнской стороны, расторг союз с королем Франции по  совету своей новой жены, Беатрисы, дочери португальского короля Эммануэля. Поэтому,  когда Франциск I на основании своих прежних договоров с Карлом III потребовал у  герцога согласия на ввод французских войск в Савойю, тот ответил отказом; таким  образом, Франциск I был вынужден предпринять труднейший поход через Альпы, а  ведь прежде он считал, что Савойя для него открыта по милости его союзника и родственника.    

Карл V,  уверенный в своей безопасности, был как громом поражен развернувшимися событиями.  По повелению короля Франциска I войска вступили в Савойю с небывалой стремительностью,  и герцог увидел, что провинция занята врагом, еще не ведая о своем поражении.  Полководец Брион захватил Шамбери, появился на высотах Альп и стал угрожать  Пьемонту в тот час, когда Франциск Сфорца, потрясенный успешным продвижением  врага, скоропостижно умер, оставив Миланское герцогство без наследника, что не  только облегчало задачу Франциска I, но и давало ему новые права.    

Брион  спустился с гор в Италию и завладел Турином. Заняв город, он расположился лагерем  на берегах Сезии и стал выжидать.    

Карл V,  со своей стороны, перебрался из Неаполя в Рим. После победы, одержанной им над  заклятыми врагами христианства, он с триумфом вошел в столицу католического  мира. Триумф опьянил императора, и, вопреки своему обыкновению, он потерял  чувство меры: обвинил перед консисторией Франциска I в ереси, сославшись на то,  что король покровительствует протестантам, что он заключил союз с турками. Затем,  припомнив все старые ссоры, в которых, по его мнению, Франциск I был  зачинщиком, он поклялся вести беспощадную войну против зятя.    

После  всех своих бед Франциск I стал настолько же осторожным, насколько прежде был  неосмотрительным. Поэтому, увидев, что ему угрожают войной и Испания, и  Империя, он приказал Аннебо охранять Турин и отозвал Бриона, поручив ему  просто-напросто охрану границы.    

Все те,  кто знали рыцарски смелый характер Франциска I, не поняли, отчего король отступил,  и вообразили, что он отступил потому, что заранее считает себя побежденным. Эта  молва заставила Карла V возгордиться еще больше; он стал во главе своей армии и  решил вторгнуться во Францию с юга.    

Последствия  этой попытки известны: город Марсель, оказавший сопротивление коннетаблю  Бурбону и Пескеру[75]  – двум величайшим полководцам того времени, без труда отразил натиск  крупнейшего политического деятеля, но плохого полководца. Карл V не стал  упорствовать; он обошел Марсель и решил двинуться на Авиньон. Но Монморанси[76] расположился  неприступным лагерем между реками Дюранс и Роной, и Карл V тщетно старался его  одолеть. После полутора месяцев бесполезных попыток он был отброшен; его  теснили с флангов, угрожали отрезать с тыла, и он отдал приказ отступать, что  весьма сильно походило на беспорядочное бегство. И, чуть не попав в плен, он  наконец с большим трудом достиг Барселоны без войска и денег.    

Тогда  все те, кто ожидали исхода событий, чтобы выступить, выступили против Карла V.  Генрих VIII[77]  развелся с женой Екатериной Арагонской и женился на своей фаворитке Анне де  Болейн. Солиман напал на Неаполитанское королевство и на Венгрию.  Протестантские князья Германии[78]  образовали тайную лигу против императора. Наконец, жители Гента,[79] изнемогавшие  от обременительных налогов, которыми их беспрерывно облагали, чтобы покрыть  расходы в войне против Франции, неожиданно восстали и послали Франциску I  послов, предлагая ему стать во главе их войска.    

Но во  время всех этих событий, угрожавших судьбе Карла V, между ним и Франциском I  были возобновлены переговоры. Оба монарха встретились в Эт-Морте, и Франциск I,  желавший мира, в котором, как он чувствовал, больше всего нуждается Франция,  решил отныне добиваться цели не оружием, а дружескими переговорами.    

Итак, он  велел предуведомить Карла V о том, что к нему обратились жители Гента, и предложил  ему в то же время пройти через Францию во Фландрию.    

Вот по  этому-то поводу и заседал совет, когда Бенвенуто явился в Лувр; Франциск I, предупрежденный  о приходе великого мастера и верный своему обещанию, приказал впустить его. Таким  образом, Бенвенуто услышал конец обсуждения.    

– Да,  господа, – говорил Франциск I, – да, я согласен с господином де  Монморанси: я тоже мечтаю о заключении длительного союза с императором,  избранным на престол, я мечтаю о том, чтобы мы оба властвовали над всем христианским  миром и чтобы перед нашим лицом исчезли все эти корпорации, все эти коммуны,  все эти народные сборища, которые желают ограничить нашу королевскую власть и  заставить наших подданных отказывать нам то в солдатах, то в деньгах. Я мечтаю  привлечь в лоно религии под верховной властью папы всех еретиков, которые  причиняют горе нашей святой матери церкви. Я мечтаю, наконец, объединить все  свои силы против врагов Христа, изгнать из Константинополя турецкого султана –  тогда-то я докажу, вопреки слухам, что он мне не союзник, – сделать  Константинополь столицей второй империи, соперничающей с первой по могуществу,  блеску и величине. Вот моя мечта, господа! Я говорю «мечта», чтобы не слишком  обольщаться надеждами на успех и не слишком разочаровываться, если будущее покажет,  что все это невозможно. Но если только моя мечта осуществится… да, если она  осуществится, коннетабль, если под властью моей будут Франция и Турция, Париж и  Константинополь, Запад и Восток, согласитесь, господа, это будет прекрасно,  величественно и возвышенно!    

– Итак,  сир, решено, – сказал герцог де Гиз, – что вы отказываетесь от прав  сюзерена, которые вам предложили жители Гента, а также от исконных владений  Бургундского дома?    

– Да,  решено: император увидит, что я честен и как союзник и как враг. Но прежде  всего, поймите, я хочу, я требую, чтобы мне было возвращено Миланское  герцогство. Оно принадлежит мне по праву наследования и в силу того, что было  передано во владение французских королей. Даю слово дворянина, я получу его,  но, надеюсь, не порывая дружбы с моим братом Карлом!    

– И  вы предложите Карлу Пятому пройти через Францию, чтобы покарать восставших жителей  Гента? – спросил Пуайе.    

– Да,  господин канцлер, – ответил король. – Сегодня же пошлите господина  Фрежюса к императору, пусть передаст ему от моего имени это предложение.  Покажем императору, что для сохранения мира мы готовы на все! Ну, а если он жаждет  войны…    

Грозный  и величественный жест сопровождал эти слова, но тут Франциск I на миг замолчал,  заметив художника, скромно стоявшего у дверей.    

– Но  если он жаждет войны, – продолжал король, – клянусь Юпитером, вести о  котором принес мне Бенвенуто, клянусь, что война будет кровопролитная, ужасная,  ожесточенная!.. Ну, Бенвенуто, где же мой Юпитер?    

– Сир, –  отвечал Бенвенуто, – я вам принес модель вашего Юпитера. Но знаете, о чем  я мечтал, смотря на вас и слушая вас? Я мечтал о фонтане для вашего Фонтенбло. Представьте:  над фонтаном возвышается исполинская статуя в шестьдесят футов, в правой руке  она держит сломанное копье, а левой опирается на эфес шпаги. Статуя изображает  Марса[80]  – иными словами, вас, ваше величество, ибо вы олицетворение храбрости, сир, и этой  храбростью вы пользуетесь в справедливом деле – священной защите вашей славы…  Подождите, сир, это еще не все. По углам пьедестала статуи я вижу четыре сидящие  фигуры: поэзию, живопись, скульптуру и щедрость. Вот о чем я мечтал, глядя на  вас и слушая вас, сир!    

    

– И  вы воплотите эту мечту в мраморе или бронзе, Бенвенуто! Такова моя воля, –  сказал король повелительно, но улыбаясь искренней и приветливой улыбкой.    

Все  члены совета встретили эти слова рукоплесканиями, ибо находили короля достойным  статуи, а статую – достойной короля.    

– А  пока, – произнес король, – взглянем на нашего Юпитера.    

Бенвенуто  вытащил из-под плаща модель и поставил ее на стол, за которым только что решалась  судьба мира.    

Франциск  I смотрел на нее с восторгом – в выражении его лица трудно было ошибиться.    

– Наконец-то  я нашел мастера по сердцу! – воскликнул он и, похлопав Бенвенуто по плечу,  продолжал: – Друг мой, кто чувствует себя счастливее: король, которому удалось  найти художника, понимающего все его замыслы, – словом, такого художника,  как вы, – или художник, который встретил короля, способного его понять? По  правде говоря, мне кажется, что моя радость сильнее…    

– О  нет, сир, позвольте! – воскликнул Бенвенуто. – Моя радость, без  сомнения, сильнее.    

– Нет,  моя, Бенвенуто!    

– Не  смею противоречить вашему величеству: однако ж…    

– Ну  согласимся же, что наша радость одинакова, друг мой.    

– Сир,  вы меня назвали своим другом… – сказал Бенвенуто. – Одно лишь это  слово оплачивает сторицей все то, что я уже сделал для вашего величества, и  все, что я еще сделаю для вас.    

– Так  вот, я хочу доказать тебе, что это не пустое, случайно сказанное слово,  Бенвенуто, и, если я назвал тебя своим другом, – значит, ты действительно  мой друг. Я жду Юпитера. Заканчивай работу как можно скорей, и ты получишь, даю  слово дворянина, все, что пожелаешь, если только это будет в королевской  власти… Слышите, господа? И если я забуду о своем обещании, напомните мне о  нем.    

– Сир! –  воскликнул Бенвенуто. – Вы великий и благородный король, и мне стыдно, что  я лишь немногим могу воздать за все то, что вы сделали для меня!    

И,  поцеловав руку, протянутую королем, Челлини спрятал модель Юпитера под плащом и  вышел из зала совета, преисполненный гордости и радости.    

Выходя  из Лувра, он встретил Приматиччо, который входил во дворец.    

– Куда  вы спешите и что вас так обрадовало, дорогой друг Бенвенуто? – спросил  Приматиччо Челлини, который не сразу заметил его.    

– Ах,  это вы, Франческо! – воскликнул Челлини. – Да, вы правы, я радуюсь,  ибо только что видел нашего великого, высокочтимого, божественного Франциска  Первого.    

– А  госпожу д'Этамп вы тоже видели? – спросил Приматиччо.    

– Я  не смею повторить его слова, Франческо, хотя и говорят, что со скромностью я не  в ладу.    

– Ну,  а что вам сказала госпожа д'Этамп?    

– Он  назвал меня своим другом. Понимаете, Франческо? Он говорил со мной на «ты», как  со своими маршалами. Наконец, он сказал мне, что, когда будет готов Юпитер, я  могу просить о любой милости и что он заранее ее дарует.    

– Ну,  а что обещала вам госпожа д'Этамп?    

– Какой  вы чудак, Франческо!    

– Почему  же?    

– Вы  мне твердите о госпоже д'Этамп, а ведь я твержу вам о короле.    

– Да  потому что я знаю двор получше вашего, Бенвенуто; потому что вы мой земляк и  мой друг; потому что вы принесли с собой частицу нашей прекрасной Италии, и в  благодарность я хочу избавить вас от большой опасности. Послушайте, Бенвенуто,  я уже вас предупреждал: герцогиня д'Этамп – ваш смертельный враг. Но прежде я  просто опасался этого, теперь же в этом уверен. Вы оскорбили герцогиню, и, если  вы ее не умиротворите, она вас погубит. Слушайте меня внимательно, Бенвенуто:  госпожа д'Этамп – повелительница короля!    

– Бог  ты мой, да о чем вы толкуете! – воскликнул Челлини, расхохотавшись. –  Я, видите ли, оскорбил госпожу д'Этамп! Но каким же образом?    

– Я  хорошо знаю вас, Бенвенуто, и догадываюсь, что вам известны не больше, чем мне  и ей самой, причины этой неприязни. Но что поделаешь? Женщины так устроены: они  и ненавидят и любят, сами не зная за что. Так вот, герцогиня д'Этамп вас  ненавидит.    

– Что  я могу тут поделать?    

– Что  поделать? А вот что: угождением спасать искусство.    

– Угождать  куртизанке?    

– Вы  не правы, Бенвенуто, – ответил, усмехаясь, Приматиччо. – Вы не правы.  Госпожа д'Этамп прекрасна, и художник должен признать это.    

– Я  и признаю, – произнес Бенвенуто.    

– Так  вот, скажите об этом ей самой, а не мне. Большего и не требуется, и вы станете  друзьями. Вы ее оскорбили своенравной выходкой, вам и надлежит сделать первый  шаг.    

– Если  я и оскорбил герцогиню, – сказал Челлини, – то нечаянно или, вернее,  не по злобе. Она съязвила на мой счет, а я этого не заслужил; я и поставил ее  на место, и по заслугам.    

– Полно,  полно! Забудьте о ее словах, Бенвенуто, и заставьте ее забыть ваш ответ. Повторяю,  она злопамятна, мстительна, она повелевает сердцем короля. Правда, король любит  искусство, но еще больше любит ее. Она принудит вас раскаяться в вашей  дерзости, Бенвенуто. Из-за нее вы наживете врагов – ведь по ее наущению прево  дерзнул вам противиться. Послушайте, я еду в Италию, в Рим, по ее приказу. И  это путешествие, Бенвенуто, направлено против вас, причем ваш друг принужден  служить орудием ее мести.    

– А  что же вы будете делать в Риме?    

– Что  буду делать? Вы обещали королю вступить в соперничество с древними мастерами, и  я знаю, что вы выполните свое обещание. Но герцогиня думает, что вы хвастун, и,  очевидно, для того чтобы уничтожить вас сравнением, она посылает меня,  живописца, отлить в Риме самые прекрасные древние статуи – Лаокоона, Венеру и  многие другие.    

– Вот  уж действительно страшная, утонченная месть! – произнес Бенвенуто,  который, несмотря на всю свою самоуверенность, не мог не встревожиться, узнав,  что его произведения будут сравнивать с произведениями величайших мастеров. –  Но нет, я не уступлю женщине! – добавил он, сжимая кулаки. – Никогда,  никогда!    

– Зачем  же уступать! Послушайте, есть одно средство: госпоже д'Этамп понравился Асканио.  Она хочет сделать ему заказ и даже просила, чтобы я прислал к ней юношу. Так  вот, нет ничего проще: проводите своего ученика во дворец д'Этамп и сами  представьте его прекрасной герцогине. Воспользуйтесь случаем и захватите с  собой какую-нибудь прелестную побрякушку – вы ведь лучший ювелир на свете,  Бенвенуто! Покажите ей драгоценность, а когда увидите, что у дамы заблестели  глазки, поднесите вещицу как дань, едва ли достойную ее красоты. Герцогиня  примет драгоценность, мило поблагодарит, в обмен сделает вам какой-нибудь  подарок, достойный вас, и вернет вам свою милость. Если же у вас будет враг в  лице этой женщины, откажитесь заранее от всех своих великих начинаний! Увы! Я  тоже был принужден склонить на миг голову, зато потом снова поднялся во весь  рост. До тех пор мне предпочитали пачкуна Россо; всюду и всегда его ставили  выше меня. Он даже был назначен хранителем короны.    

– Вы  несправедливы к Россо, Франческо, – заметил Челлини со свойственной ему  непосредственностью. – Он – великий художник!    

– Вы  находите?    

– Я  в этом уверен.    

– Э,  я тоже в этом уверен, – произнес Приматиччо, – поэтому-то я и  ненавижу его. Так вот, им пользовались, чтобы уничтожить меня. Я польстил ее  мелкому тщеславию, и теперь я – великий Приматиччо, и теперь будут пользоваться  мной, чтобы, в свою очередь, уничтожить вас. Поступайте же так, как поступил я,  Бенвенуто, последуйте моему совету, и вы не раскаетесь. Умоляю об этом и ради  вас, и ради самого себя, умоляю во имя вашей славы и вашего будущего! Ведь если  вы станете упорствовать, то погубите и свое будущее, и свою славу.    

– Переломить  себя трудно, – сказал Челлини, хотя было видно, что он сдается.    

– Бенвенуто,  сделайте это ради короля, если вы о себе не думаете! Неужели вы хотите, чтобы  его сердце обливалось кровью, когда ему придется выбирать между женщиной,  которую он любит, и ваятелем, перед которым он преклоняется?    

– Что  ж, будь по-вашему! Ради короля я готов на все! – воскликнул Челлини,  радуясь, что найден предлог, благодаря которому не пострадает его самолюбие.    

– В  добрый час! – сказал Приматиччо. – И вот еще что: само собой  разумеется, если малейший намек на наш разговор дойдет до герцогини, я погиб.    

– Право,  вы можете на меня положиться, – заметил Челлини.    

– Если  Бенвенуто дает слово, больше ничего не нужно.    

– Слово  дано.    

– Так  прощайте же, брат!    

– Счастливого  пути!    

– Счастливо  оставаться!    

И друзья  обменялись на прощанье крепким рукопожатием и расстались, как бы подтверждая  свой договор кивком головы.    

     Глава тринадцатая

  Сердце красавицы    

     

Дворец  д'Этамп был расположен неподалеку от Нельского замка. Поэтому пусть читателя не  поражает, что мы так быстро прошли от замка к дворцу.    

Дворец  этот находился близ набережной Августинцев и тянулся вдоль улицы Простака-Нищего,  переименованной на сентиментальный лад в улицу Приют Для Души. Парадный вход  был с улицы Ласточки. Франциск I даровал дворец своей фаворитке с условием, что  она согласится выйти замуж за Жака Деброса графа де Пантьевр, а Жаку Дебросу  графу де Пантьевр он пожаловал герцогство Этамп и управление Бретанью с  условием, что граф женится на его фаворитке.    

Король  постарался сделать свой дар достойным прекрасной герцогини. Он повелел разукрасить  старинный дворец в новейшем вкусе. По мрачному и строгому фасаду здания, словно  по мановению волшебной палочки, – а так бывает, когда осуществляются  замыслы, подсказанные любовью, – распустились прелестные цветы эпохи  Возрождения. И наконец, судя по тому, какое король проявил рвение, стараясь  украсить дворец, можно было догадаться, что он сам намеревается проводить там  не меньше времени, чем герцогиня д'Этамп. Покои были обставлены поистине с  королевской роскошью, и весь дворец убран так, будто предназначался для  подлинной королевы, и, конечно, даже много лучше, чем дворец превосходной,  высоконравственной женщины, сестры Карла V и законной супруги Франциска I –  Элеоноры, с которой весьма мало считались в свете и даже при дворе.    

Сейчас  утро, и если мы бросим взгляд в покои герцогини, то увидим, что она полулежит  на оттоманке, опустив очаровательную головку на свою изящную руку, другой же  рукой небрежно играя своими золотисто-каштановыми локонами. Босые ножки Анны  кажутся еще меньше, еще белее в открытых туфельках из черного бархата, а  платье, ниспадающее небрежными, свободными складками, придает прелестнице  неотразимое очарование.    

Здесь и  король; он стоит у окна, но не смотрит на герцогиню. Он отбивает пальцами такт  по стеклу и, как видно, погружен в глубокое раздумье. Он, без сомнения,  обдумывает важный вопрос, связанный с приездом Карла V во Францию.    

– О  чем это вы задумались, ваше величество, и к тому же повернулись ко мне  спиной? – наконец спросила герцогиня с досадой.    

– О  стихах, посвященных вам, душа моя. Они, по-моему, вполне закончены, –  отвечал Франциск I.    

– О,  умоляю, прочтите их поскорее, мой прекрасный коронованный поэт!    

– Охотно, –  отвечал король с самоуверенностью державного стихоплета. – Слушайте же:    

     

Чуть зарождался день, и в эту пору    

Я, стоя здесь, увидел за окном    

Навстречу мне летевшую Аврору,    

Путь Фебу означавшую перстом.    

Но не денницы ослеплен лучом    

Я был в тот миг, а локонов каскадом,    

Улыбкой нежной и лучистым взглядом.    

И крикнул я богам: – Луны бледней    

Вы кажетесь с моей любимой рядом!    

Померкли вы, соперничая с ней![81]    

     

– Ах,  какие дивные стихи! – воскликнула герцогиня, хлопая в ладоши. –  Любуйтесь Авророй сколько вам угодно, теперь я не буду ревновать, ибо по ее  милости у меня такие чудесные стихи. Прочтите же еще раз, исполните мою  просьбу!    

Франциск  I прочел еще раз стихи, посвященные фаворитке, чтобы доставить удовольствие и  ей, и себе, но Анна не вымолвила больше ни слова.    

– Что  с вами, душа моя? – спросил Франциск I, который ждал, что его снова  похвалят.    

– А  то, сир, что я нынче повторяю еще с большей уверенностью, чем говорила вчера:  поэту менее простительно, чем королю-рыцарю, терпеть оскорбление его дамы – не  просто возлюбленной, но и его музы.    

– Вы  опять за старое, злючка! – подхватил король, раздраженно передернув  плечами. – Ну какое же это оскорбление, бог ты мой! Как же вы злопамятны,  о царственная моя нимфа, раз обиды заставляют вас забыть о моих стихах!    

– Сир,  ненависть моя так же сильна, как и любовь.    

– И  все же я очень прошу вас не сердиться на Бенвенуто, на чудака, который не  ведает, что говорит, который говорит так же безрассудно, как и дерется, который  и не помышлял, ручаюсь вам, оскорблять вас. К тому же вы ведь знаете, что милосердие  – достояние богов, милая моя богиня. Простите же безумца из любви ко мне!    

– Безумца  ли? – возразила вполголоса Анна.    

– Да,  величайшего безумца, и это истинная правда, – подтвердил Франциск I. –  Я его видел вчера, и он обещал мне создать чудесные вещи. Ведь нет равного ему  мастера в этой области искусства! Он прославит меня в грядущих веках, как  Андреа дель Сарто, Тициан и Леонардо да Винчи. Вы же знаете, я без ума от  художника, дорогая герцогиня! Будьте же благосклонны и снисходительны к нему,  заклинаю вас! Право, мне нравятся и ничуть не сердят внезапный дождь со снегом  в апреле, капризы женщины, причуды художника. Да простит же тому, кто мне мил,  та, в которую я влюблен!    

– Я  – ваша рабыня, и я послушна вашей воле, сир.    

– Благодарю.  Зато, оказав мне милость по женской своей доброте, вы можете потребовать у меня  в дар все, что вам захочется, что король в силах сделать! Но, увы, нам пора  расстаться. Сегодня у нас совет. Какая скука!.. Да, наш брат, Карл Пятый,  вносит много осложнений в дела короля. Он идет на хитрости, а не на рыцарские  подвиги: пускает в ход перо, а не шпагу, и это постыдно. Честное слово,  следует, по-моему, изобрести новые наименования для столь искусного и ловкого  ведения государственных дел!.. Прощайте, моя любимая, я постараюсь быть хитрым  и ловким. Какая вы счастливица – вам надобно лишь одно: всегда быть прекрасной!  И небеса все сделали для этого. Прощайте же! Не поднимайтесь, паж ждет меня в  передней. До свидания, и думайте обо мне.    

– Всегда  думаю, сир.    

И,  посылая прощальный воздушный поцелуй госпоже д'Этамп, Франциск I приподнял портьеру  и вышел, оставив в одиночестве прекрасную герцогиню, которая, следует  признаться, была так верна своему обещанию, что тотчас же стала думать не о  короле, а совсем об иных людях.    

У  госпожи д'Этамп была деятельная, страстная, честолюбивая натура. Герцогиня  настойчиво домогалась и доблестно завоевала любовь короля, но ее мятежный ум  скоро пресытился этой любовью, и она стала скучать. Адмирал Брион и граф де  Лонгваль, которые ей одно время нравились, Диана де Пуатье, которую она  возненавидела на вечные времена, не занимали все ее помыслы; но уже с неделю  душевная пустота герцогини заполнилась, и она снова стала жить, ибо вновь возненавидела  и вновь полюбила. Она ненавидела Челлини и любила Асканио и сейчас, пока  служанки одевали ее, размышляла о них. Когда все было готово, кроме прически,  герцогине доложили о приходе парижского прево и виконта де Марманя.    

Они  принадлежали к числу самых ярых приверженцев герцогини в двух лагерях, которые  образовались при дворе вокруг фаворитки дофина Дианы де Пуатье и госпожи  д'Этамп. Ведь другу оказываешь добрый прием, когда думаешь о враге. Госпожа  д'Этамп с неизъяснимой грацией протянула руку для поцелуя хмурому прево и  улыбающемуся виконту.    

– Мессер  прево, – сказала она д'Эстурвилю, и чувствовалось, что в гневе ее нет  ничего напускного, а в сочувствии – ничего оскорбительного, – нам стало  известно, как обошелся с вами, нашим лучшим другом, этот невежа итальянец, и мы  до сих пор негодуем.    

– Сударыня, –  отвечал д'Эстурвиль, облекая льстивыми словами даже свою неудачу, – стыдно  было бы мне, если б нечестивец, которого не остановили ни ваша красота, ни  обходительность, пощадил бы меня из-за моих седин и звания.    

– О,  дело в том, что король, – промолвила Анна, – а он, право, чересчур уж  снисходителен к этим обнаглевшим чужестранцам, – просил меня забыть об  оскорблении, которое мне нанесли, и я о нем забыла.    

– В  таком случае, сударыня, нашу просьбу, без сомнения, ждет плохой прием.  Дозвольте же нам удалиться, умолчав о ней.    

– Как,  мессер д'Эстурвиль, да разве не была я вам другом во все времена, что бы ни  случалось? Говорите же, говорите же, или я рассержусь на такого недоверчивого  друга!    

– Ну  что ж, сударыня, вот как обстоит дело. Я решил на благо виконта де Марманя воспользоваться  своим правом и занять любой из королевских дворцов, правом, данным мне от ваших  щедрот, и мы, разумеется, остановили свой выбор на Нельском замке, попавшем в  столь скверные руки.    

– Так,  так! Слушаю вас внимательно, – заметила герцогиня.    

– Сначала  виконт весьма обрадовался, сударыня; но теперь, поразмыслив, он колеблется и со  страхом думает о злодее Бенвенуто…    

– Прошу  прощения, мой достойный друг, – перебил его виконт де Мармань, – вы  объясняете плохо суть дела. Не Бенвенуто страшит меня, а страшит гнев короля.  Право же, я не боюсь, что меня убьет этот невежа итальянец, как называет его  герцогиня… А я, так сказать, боюсь его убить, боюсь, как бы не стряслось беды и  король, по моей милости, не лишился слуги, которым он, кажется, весьма дорожит.    

– И  я, сударыня, осмелился обнадежить виконта, что в случае надобности вы окажете  ему покровительство.    

– Друзьям  я всегда оказываю покровительство, – проговорила герцогиня. – Да и,  кроме того, разве у вас нет еще более надежного друга, нежели я, –  справедливости? Разве вы не поступаете по воле короля?    

– По  повелению его величества никто, кроме этого самого Бенвенуто, не смеет занимать  Нельский замок, и наш выбор – нельзя закрывать на это глаза – похож будет на  месть. Но вот я убью Челлини – утверждаю, что так оно и будет, ибо у меня есть  два надежных человека, – что же тогда?..    

– Ах,  боже мой! – воскликнула герцогиня и усмехнулась, сверкнув своими белыми  зубками. – Ведь король покровительствует живым. Право же, его мало будет  занимать месть за мертвых, и, когда источник его восторга перед красотами  искусства иссякнет, он, надеюсь, будет помнить лишь о чувстве ко мне. Чужеземец  нанес мне во всеуслышание такое ужасное оскорбление! Помните, Мармань?