1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Не   сорока на хвосте принесла, верные люди сказали, – молвил Семен   Петрович. – Нечего таиться, Васенька! Сам видишь, что знаю твои   похожденья. Лучше сознайся, да вдвоем по-приятельски посудим-порядим, как   поздоровей из беды тебе вылезть. Ум хорошо, а два лучше того.      

– Да   нет, нет…– заговорил вконец растерявшийся московский посланник. – Ты   прежде скажи – как это?..      

И не   договорил.      

– Ну   что: «как это»? – спросил саратовец.      

– Да   как это?.. Ох, искушение! Да что ж это в самом деле?.. Скажи на милость, кто   говорил?.. Скажи, Семенушка, пожалуйста скажи…      

– Кто   бы ни говорил, – молвил Семен Петрович. – Не в том сила, кто про твои   похожденья мне сказывал, а в том, как пособить, что посоветовать, как бы   полегче из беды выпутаться. Вот что. Патап-от Чапурин зверь зверем. Дойдут до   него слухи, что с тобой он поделает?      

– Медведь! –   со вздохом и сердечным содроганьем промолвил Василий Борисыч.      

– Истинно   так, – подхватил саратовец. – А знаешь, как медведь в лесу дуги гнет?   Гнет – не парит, переломит – не тужит. Так и он. Ты не смотри, что ласков он до   тебя, не гляди, что возлюбил тебя. Разведает про дочку, мигнуть не успеешь – на   другой салтык поворотит. Тогда держись только.      

– Ох,   искушение! – в сильной тревоге глубоко вздохнул Василий Борисыч.      

– Знаешь   что, Васенька? – сказал ему Семен Петрович. – По моему рассужденью,   лучше б тебе как можно скорей повенчаться с Прасковьей Патаповной… Ей-богу!..      

Вот бы   покаместь я не уехал да Самоквасов Петр Степаныч здесь… Валяй, Васютка, женись!   Мы бы тебе помогли самокрутку сыграть… Живой бы рукой все обладили… После бы   век не знал, как и благодарить нас… Право, подумай-ка, Васенька!      

– Потчевали   уж меня этим, – чуть слышно промолвил Василий Борисыч.      

– А   коли потчевали, так нечего и раздумывать, – сказал саратовец.Благо же пост   отошел, венчаться можно… Что попусту время тянуть?.. Давай-ка примемся за дело.   Право, мы с Петром Степанычем разом бы тебя окрутили. А после с богатой женой   стал бы ты жить-поживать да нас поминать. Не всякому, друг любезный, такое   дерево удается склонить!.. То подумай, что одна дочь у отца. А денег-то у него   да всякого именья, что у любого вашего московского туза. По времени все твое   будет. Живи тогда во всякое свое удовольствие!      

– Ох,   Семенушка, и подумать-то страшно, – дрожащим голосом, чуть не со слезами   промолвил Василий Борисыч. – Нешто ты думаешь спустит он, хоша и женюсь на   Прасковье? Он ее, поди, за первостатейного какого-нибудь прочил… Все дело   испорчу ему, замыслы нарушу… Живого в землю закопает. Сам говоришь, что зверь,   медведь…      

– Ну,   в землю-то он тебя не закопает, – усмехнулся Семен Петрович.Побить побьет   – без этого нельзя, а после все-таки смилуется, потому что ведь одна у него   дочь-то. Пожалеет тоже! Своя кровь, свое рожденье! Да и тебя, как видно, он   возлюбил…      

– Нет,   этого, Семенушка, не говори! – сказал Василий Борисыч. – От Чапурина   милости ждать мне нельзя. Ведь он как расходится да учнет лютовать, себя,   говорят, не помнит… А кулачище-то какой!.. Силища-то какая!.. А мне-то много ли   надо?.. Сразу решит. Рукой махнет – мокренько от меня останется.      

– А   ты не больно пужайся. Тут брат, чем больше робеть, тем хуже. Такое тут дело,   Васенька, что как сробел, так и пропал, – продолжал Семен Петрович. –   Одно то возьми, что, когда грех венцом покроешь, тебе на калачи от тестя хоша и   достанется, да все ж не столько, как если узнает он про ваши лесные гулянки…   Тут уж пощады не жди – насмерть забьет. И не уйдешь тогда от него – и в Москве   тебя сыщет и в Питере, – где хочешь, сыщет. Ему что?.. Человек богатый –   что задумал, то и сделал… Мой бы совет, Васенька, скорей валять самокрутку… Что   в самом деле?.. Невеста молодая, из себя красива, а богатства-то сколько?..   Клад тебе в руки дается – бери не зевай. Дурак будешь, коли не возьмешь…      

– Боязно, –   тоскливо отозвался Василий Борисыч.      

– Полно   пустое городить! Слушать даже тошно тебя, ей-богу, – продолжал Семен Петрович. –   Слушай: побоев тебе не миновать, без них не обойдешься. Но ведь и побои побоям   рознь: от одних побоев синяки только бывают, от других смерть… Каких желаешь?..   Расчет, братец, верный: либо биту быть, либо смерть принять… Побои поболят да   перестанут, а до смерти уложит – не встанешь. А хоша и не забьет тебя до   смерти, так разве лучше, как пустит калекой век доживать?.. Подумай, рассуди –   человек ты умный… Скажи, дело ль я говорю?      

– Ох,   уж, право, не знаю, что мне и думать, – жалобно промолвил Василий   Борисыч. – Дело-то, как ни поверни, со всех сторон никуда не годится…   Попутал меня окаянный!.. Да и то скажу я тебе, Семенушка, по душе скажу, как   старинному другу, надежному приятелю, только уж не выдай ты меня…      

– Охота   пустяки-то говорить! «Не выдай!» Жид, что ли я, Иуда-предатель?.. Кажись, не первый   день знакомы? – сказал Семен Петрович. – Говори, коли начал. Зачинай,   дружище, зачинай – раскошеливайся!      

– Не   по душе она мне, Семенушка, – молвил Василий Борисыч.      

– Кто?      

– Да   Прасковья-то.      

– Скоренько   ж, брат, откидываться вздумал, – лукаво усмехнулся саратовец. –   Неделя-то прошла ли?      

– Сам   не знаю, как это случилось, – сказал Василий Борисыч. – Лукавый   подвел! И теперь так она мне опротивела, так опротивела, что как только вспомню   про нее, тошнехонько станет!.. Как же после того век-от с ней вековать?..   Подумай, что за жизнь у нас будет?.. Маета одна.      

– Про   это надо бы, Васенька, прежде было подумать, допреж улангерского лесочка. А теперь,   как дело уж сделано, на увертки поздно идти, – молвил Семен   Петрович. – Нет, дружище, дело твое теперь вот какое: либо женись да   принимай от тестя небольшие побои, либо брось и на погибель иди, смертного часа   жди.      

– Ох,   господи, господи! – тосковал Василий Борисыч, хватая себя за волосы.      

– Нечего   пожиматься-то, – подхватил саратовец. – Жениться – горе, не жениться   – вдвое. Решайся, раздумывать нечего. Долго думать – тому же быть… Состряпать,   что ли, самокрутку?.. Уж я постарался бы!      

– Убегу   я, Семенушка! – после недолгого молчания молвил Василий Борисыч.      

– Куда? –   спросил Семен Петрович. – От Чапурина, брат, не ухоронишься, со дна   морского достанет.      

– Я   бы за рубеж, к некрасовцам, – вполголоса сказал Василий Борисыч.Там у меня   много знакомцев – не выдадут. Долга рука у Чапурина, а туда не дохватит.      

– А   по-моему, разве только на том свете от него ты укроешься, – молвил Семен   Петрович. – У тебя за рубежом знакомцы, а у него деньги в кармане. Что   перетянет?.. А?.. За границу уедешь… Да ведь граница-то не железной стеной   огорожена. Сыщет тебя Чапурин и там. Не забудет дочернего позора, не помрет без   того, чтоб не заплатить тебе за ее бесчестье…      

– А   может, не узнает, – промолвил Василий Борисыч.      

– Не   узнает?.. Как же?.. Разве такие дела остаются втайне? – сказал Семен   Петрович. – Рано ли, поздно ли – беспременно в огласку пойдет… Несть   тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают.   Оглянуться не успеешь, как ваше дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится,   а худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья станет молчать   как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве отцу с матерью? Тогда, брат,   еще хуже будет…      

– Ох,   искушение!.. Право, не знаю, что и делать! – с отчаяньем молвил Василий   Борисыч.      

– Велеть   нам с Петром Степанычем самокрутку ладить скорей, вот что надобно   делать, – подхватил Семен Петрович. – Мы бы с ним зараз. Шапки с   головы ухватить не успеешь, как будешь повенчан… Что же?.. Решай!..      

– Подумать   надо, – молвил Василий Борисыч и крепко задумался. Дуня Смолокурова с ума   не сходила.      

«Неужель   придется навек расстаться с ней?» – думал московский посол.      

– Ах   ты, господи! – вскрикнул с досады Семен Петрович. – Ну, чего тут   думать-то?.. Чего передумывать?.. За пазуху, что ли, голову-то спрячешь, как   Чапурин ухватит тебя?.. Ну, Василий Борисыч, умный бы ты был человек, кабы не   дурак!.. Вот уж истинно: ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса… Ты ему дело, а он   чепуху, ты ему вдоль, а он поперек!.. Вот уж как есть ни сана, ни мана…   (Выражение, употребляемое в Поволжье, взято от татар: «ни тебе, ни мне»). Так   леший же побери тебя, не хочу и вступаться… Пущай с тебя Чапурин шкуру с живого   сдерет. Вспомянешь меня под его кулаками, вспокаешься, что не хотел слушать   меня.      

– Ну,   уж ты и осерчал! – жалобным голосом проговорил Василий Борисыч.Сказать   ничего нельзя!.. Право… Чем бы посоветовать, потужить со мной, а он браниться!   А еще приятель…      

– Да   как же на тебя не серчать-то? – с досадой ответил Семен Петрович. –   Все дело ему как на ладонке кажут, а он: «Подумаю!..» Нечего думать-то, коли   цел хочешь быть. Венчайся, и делу конец!.. Экая мямля, прости господи!.. Эдакий   чурбан!.. Вот уж настоящий пень лесной!.. Право!..      

– Тебе   бы только ругаться, – еще жалобней проговорил Василий Борисыч.      

– Не   стоишь разве?.. – перебил саратовец. – Драть тебя надо, коли сам   своей пользы не видишь. Все тебе рассказано, все тебе доказано; сам понимаешь,   что одно спасенье тебе – жениться скорей. Не женишься – пиши письма к родным,   за упокой поминали бы…      

– Ин   вот что, – начал было Василий Борисыч, но вдруг остановился и задумался.      

После   короткого раздумья, с живостью схватив Семена Петровича за руку, молвил он:      

– Пойдем   на всполье, Семенушка, за Каменный Вражек. Там на вольном воздухе дельней потолкуем.   А здесь ты вон на всю обитель кричишь – услышать могут… Пойдем!      

– Пожалуй,   пойдем, – небрежно молвил саратовец. – Только, признаться, не жду,   чтоб и там вышел какой толк из наших с тобой разговоров. Потому – дурак, пользы   своей не понимаешь…      

Пошли,   но только поравнялись с домиком Марьи Гавриловны, как глядевший из окна Патап   Максимыч стал их к себе закликать:      

– Ну   что?.. В голове не трещит ли?.. Заходите к нам чайничать!      

Пытался   было Василий Борисыч отговориться недосугами, но Патап Максимыч так решительно   сказал ему, чтоб тотчас же шел к нему, что смущенный московский посланник   ослушаться не посмел. Как провинившийся перед хозяином пес, поджав хвост и   понурив морду, робко и послушно идет на повелительный зов, так Василий Борисыч   пошел в домик Марьи Гавриловны на зов Патапа Максимыча.      

Саратовец   не пошел. Он направил путь свой в обитель Бояркиных к будущему хозяину.      

       

       ***             

Четверо   за чаем сидело, когда в уютные горенки Марьи Гавриловны вступил совсем упавший   духом Василий Борисыч. Кроме Патапа Максимыча, были тут Марко Данилыч, Михайло   Васильич да кум Иван Григорьич. Вчерашнего похмелья на них и следов не   осталось. Чинно, степенно сидели они, дельные речи вели, о торговых делах   толковали. Про волжские низовья, про астраханские рыбные промыслы шла у них   речь. Марко Данилыч был знатоком этого дела. Был он один из главных поволжских   рыбных торговцев.      

– Садись-ка,   Василий Борисыч, да слушай, – сказал Патап Максимыч, когда тот, помолясь   богу и отдав каждому из сидевших по особому поклону, молча подсел к самовару.      

– Поэтому   выходит, что вся, значит, тамошняя рыбная часть нашими местами держится? –   сказал Иван Григорьич Марку Данилычу.      

– От   большого возьми до малого, все здешнее. Все здешним народом работается, –   говорил Смолокуров. – Лодки ли взять, все до единой в Черноречье   (Черноречье по левому берегу низовья Оки в Балахонском уезде.) рублены: и   морские, и кусовые, и ловецкие, и живодные, и реюшки с бударками, и косные   (Кусовая морская – длиной от 10 до 13 сажен, поднимает до 25 тысяч пудов,   ловецкая от 3 до 4 сажен, живодная – прорезь с садком для пойманной рыбы. В ней   возят живую воблу, употребляемую при ловле белуг на «кус», то сеть на приманку.   Реюшка – малая кусовая лодка для морского промысла, длиной 7 сажен, без закроя   (палубы), с косыми парусами. При ней ходит бударка – узкая, с длинным носом и   косым парусом. Эмбенка – при кусовой морской, длиной две-три сажени, без   закроя. Косная – легкая лодка, для разъездов промысловых приказчиков и т. п.,   длиною от полутора до двух сажен, шестивесельная или восьмивесельная, с двумя   косыми парусами.).      

Что за   зиму их ни нарубят, все по весне на Низ плавят!.. Проволочная уда из   Безводного, кованцы на кусовые самоловы тоже в здешних местах по Волге куют;   дель на ставные сети и на плавные из Ягодного; бечева – горбатовская, лоцмана из   Татинца да из Кадниц (Село Нижегородского уезда на Волге. Кованец – большой   рыболовный крюк для ловли больших рыб. Кусовой самолов – кованцы, подвешенные   на хребтине (веревка с поводцами, к коим прикреплены кованцы), для ловли   большой красной рыбы. Дель – конопляная ручная пряжа, из нее вяжут ловецкие   (рыболовные) сети для промыслов в Ягодном, Княгининского уезда, и по окрестным   селениям. Ставные сети – на красную рыбу стоят как тенета на одном месте во все   время лова. Плавная сеть – подвижная, плывущая по течению реки. В Горбатове   делают бечеву для ловецких снастей. Татинец, и Кадницы – приволжские села   Макарьевского уезда Нижегородской губернии.), ловцы тоже все почти из наших   местов, да и промышленников взять, так здешних-то – больше половины. Исстари так   повелось. Еще в те поры, как ловили рыбу «безданно, безъявочно», на рыбных   промыслах ватаги (Место для неводного залова рыбы.) бывали все нижегородские…      

И когда   московские пошлины на рыбу старыми царями были положены, сбирали их у Старого   Макарья, для того что все промышленники вокруг того места проживали (Старый   Макарий – город Макарьев на Волге, где до 1817 года бывала нынешняя   Нижегородская ярмарка.). Самим низовцам без нашего брата ввек бы с рыбой не   управиться… Говорят же, что в стары годы, когда нашего брата на Низу еще не   было, астраханцы заместо белой рыбицы кобылятину в Новгород слали… Значит, рыбы   от кобылы отличить не могли. И до сих пор астраханцев тем дразнят. И не любят   же они того присловья! Захохотал Патап Максимыч. – Употчевали, значит, постников   калмыцкой маханиной (Маханина – конина.), – говорил он.      

– Теперича   на рыбных ватагах саратовцы в силу пошли, отбивают у нас рыбную часть, –   продолжал Смолокуров. – Потому-то всякому здешнему тысячнику и советовал   бы я этим делом заняться, поднять бы да поддержать дедовские промысла, не отдавать   их саратовцам… Да и выгодно. Что вы, Патап Максимыч, на это скажете?      

– Нельзя   мне по разным делам разбиваться, Марко Данилыч, – ответил Чапурин. –   И без того у меня их немало, дай бог и с теми управиться! Нет, уж зачем же мне   лишню обузу брать на себя.      

– Хоть   для пробы маленько дельце завели бы, небольшую бы ватажку на откуп   взяли, – продолжал Смолокуров. – После за совет мне спасибо сказали   бы. Лиха беда начать, а там все как по маслу пойдет. Право, подумайте – барыши   хорошие, дело вести можно.      

– Хозяйский   глаз для того нужен, Марко Данилыч, – молвил Чапурин.Самому в такую даль   ехать мне не приходится, а верного человека не предвидится. Знающего ведь надо.      

– Конечно,   знающего, – ответил Смолокуров. – Без знающих людей рыбного дела   нельзя вести. Главное, верных людей надо; их «разъездными» в косных по снятым   водам рассылают наблюдать за ловцами… У нас, я вам скажу, дело вот как ведется.   Снявши воды, ловцам их сдаем. Искать ловцов не надо, сами нагрянут, знай, выбирай,   кому отдать. Народ бедный, кормиться тоже надо, а к другим промыслам   непривычен. И как много их сойдется, сдача пойдет наперебой. Один перед другим   проценты набавляет.      

– Как   проценты набавляет? – спросил Чапурин.      

– А   вот как, – стал объяснять Смолокуров. – Пишется «ловецкий контракт»,   без того нельзя: ряда не досада, а уговорец – нашему брату кормилец.   Выговаривают, чтоб ловцы всю рыбу, что ни наловят, сдавали съемщику со скидкой   десяти аль двенадцати копеек с рубля. А как пойдет у них наперебой, по двадцати   да по двадцати по пяти копеек они и скидывают. Нашему брату барыш в руку и   лезет…      

– Понимаю   теперь! – молвил Патап Максимыч.      

– А   кроме того, икра да вязига хозяину даром, – продолжал Марко   Данилыч. – Тут-то вот ловкие разъездные и нужны, потому что ловцы – народ   вор. Из плута кроены, мошенником подбиты, с ними не зевай, во всяко время ухо   востро держи.      

– А   что? – спросил кум Иван Григорьич.      

– Да   вот, к примеру сказать, как они, окаянные, раз меня самого провели, –   продолжал Марко Данилыч. – Еду я в косной, навстречу другая, гляжу – наши.   Разъездной, как водится, тотчас в лодку, щупом везде пробует – нет ничего. А   тут баба с ребеночком, кричит сердечный, так и заливается, есть хочет, а у   матери-то молока, видно, мало. Пододвигает она к себе кринку, разъездной было   за нее, а баба таково жалобно говорит: «Молочко маленькому в кринке-то».   Разъездной не внемлет, хочет кринку раскрыть. Жалко мне стало ребеночка, не   велел трогать. Что ж… сударь мой? После узнаю – в кринке-то икра была.      

Захохотал   во все горло Патап Максимыч, засмеялись и его собеседники.      

– Ловка   же бабенка, – молвил удельный голова. – Говорится же пословица:   «Хитра, мудра баба казанская, похитрей ее астраханская»…      

– Да   это что? – смеялся Смолокуров. – Другая баба еще вороватей   перехитрила меня. Вхожу раз на косную – тоже баба с ловцами была. Сидит, грудью   младенца кормит, укачивает его. Разъездной к ней; одеялишко-то на ребенке   раскрыть хочет. «Бога ты не боишься, – так тихо да покорно, чуть не со   слезами говорит ему бабенка, – младенчик-от у меня хворенькой, только что   закачала его – потревожишь бедненького». Велел я бабу в покое оставить… А после   слышу, каки-то ловцы диковинную стерлядь продали, фунтов в двадцать весом, от   пера до глаза больше полутора аршин. Редкостная рыбина, в кои-то веки такая   попадет… Что же ты думаешь? Самую ту рыбину та бабенка у груди-то и держала…   Вот тут и поди с ними!      

– Ловкий   народец! – молвил Патап Максимыч. – На какие, однако, хитрости   ловцы-то у вас подымаются.      

– Всех   ихних мошенничеств ни пересказать, ни переписать, – сказал Смолокуров.      

– А   думается мне, – сказал Патап Максимыч, – что меньше от них   плутовства-то было бы, когда бы ряду повыгодней для них писали. Сами посудите,   много ль ловцу при таких порядках останется? Лодка-то ведь в лето сот на семь   целковых рыбы наловит?.. Так ли?      

– Так   точно, – ответил Смолокуров.      

– А   велика ль на лодке артель?      

– По-нашему,   то есть «ватага», – молвил Марко Данилыч. – Какова лодка… По пяти, по   шести работников, и больше.      

– Ну,   положим теперь, что заработают они семьсот рублев на серебро,продолжал Патап   Максимыч. – Скинь двадцать пять процентов, пятьсот двадцать пять рублей   останется, по восьмидесяти по семи с полтиной на брата… Не великие деньги,   Марко Данилыч. И подати заплати, и семью прокорми, и оденься, и обуйся, да ведь   и снасти-то, поди, ихние…      

– Ихние, –   подтвердил Смолокуров.      

– Так   вы и разочтите, много ль ему, сердечному, останется, – сказал Патап   Максимыч. – Дивить ли после того, что у вас бабы стерлядей грудью кормят   да в кринках икру заместо молока возят. Плуты они, мошенники!.. Так ли, Марко   Данилыч? Не навык к плутовству, нужда доводит. Как ловцу по чести жить? И честь   ведь не в честь, коли нечего есть! Нет, Марко Данилыч, не пущусь я в ваши   промыслы. Бог с ними!      

– Напрасно, –   проговорил Смолокуров. – Барыши хорошие, лучше, чем от горянщины.      

– Зато   мои токари да красильщики богу на меня не пожалуются, – молвил, нахмурясь,   Чапурин. – Больших барышей мне не надо. Будет с меня и маленьких. На рубль   полтора наживать не хочу… Грех!      

– Да   кто ж на рубль полтора наживает? – вспыхнул Смолокуров. – А что, если   вы за ловцов заступаетесь, так посмотрел бы я на вас, когда б у самих у вас   рыбные промыслы были!.. Опять же и то сказать, не нами началось, не нами и   кончится.      

– Ну   и будь по-вашему, а рыбой промышлять мы не согласны, – сказал Патап   Максимыч. – И своими делами довольны.      

Замолчал   Смолокуров. Маленько обиделся он словами Патапа Максимыча.      

– Ну   что, Василий Борисыч. Как же наше-то дело пойдет? – обратился Патап   Максимыч к посланнику, чтобы только покончить про рыбны промысла.      

– Что   наши дела? – мрачно отозвался Василий Борисыч. – Мои-то дела, что   сажа бела.      

– Это   ты про скитские да про архиерейские?.. – молвил Патап Максимыч.Что мне до   них… Про наши с тобою говорю. Молчал Василий Борисыч.      

– Поезжай-ка   в Москву-то поскорее, управляйся там да поспешай обратно. Прямо в Осиповку   приезжай, – сказал Патап Максимыч, кладя руку на плечо Василья Борисыча.      

«А что,   и в самом деле? – сверкнуло в уме московского посланника. – Сам   посылает. Не скажет после, что бежал, его испугавшись. Уехать до беды, в самом   деле!»      

– Я   бы, пожалуй, не прочь хоть сейчас отселе, – сказал он Чапурину.Чего еще   ждать?.. Матушка Манефа не хотела вечор меня поддержать. Ну и бог с ней!.. А   после этого здесь делать мне нечего.      

– Рад   слушать умные речи, – молвил Патап Максимыч, дружески хлопнув по плечу   Василья Борисыча, и веселая улыбка озарила лицо его. – Когда ж в   путь-дорогу?      

– По   мне хоть сейчас, – махнув рукой, сказал Василий Борисыч.      

И вспади   тут на память ему и Груня оленевская, со сковородником в руках за блинами в   Маргаритиной келарне, и нежная Домнушка, которую сам оттолкнул от себя, и   Устинья Московка, и Параша, и надо всеми ними в недоступной высоте восставал в   его воспоминаниях светлый, чистый образ Дуни Смолокуровой с ее нежной, чарующей   улыбкой, с ее глубокими, думчивыми очами!.. И жаль стало Василью Борисычу лесов   керженских, чернораменских, где жилось ему так привольно и весело.      

– Я   отсюда сегодня же, – молвил Патап Максимыч, – вечерком по холодку   поеду. Значит, здесь простимся. Так ты уж, пожалуйста, Василий Борисыч, не   медли ни отъездом, ни возвратом. Что бы тебе завтра же отсюда бы выехать?..      

– Постараюсь,   Патап Максимыч, всячески постараюсь, – торопливо ответил московский посланник,   а у самого на уме: «И от него схоронюсь и свадьбы избуду… Пособи, господи, от   всех передряг подобру-поздорову отделаться!»      

– Главное   дело, назад скорее. Великое дело есть до тебя… Удивлю, обрадую… Хотел теперь же   сказать, да лучше обожду, как воротишься,прищурив глаза и весело улыбаясь,   говорил Патап Максимыч.      

А сам на   уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло…   Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!..   Тот был сорви-голова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше   после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы   как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк   – в лес не уйдет!»      

– Денег   на дорогу-то не надо ли? – спросил он у Василья Борисыча, вызвав его   потихоньку в другую горницу домика.      

– Своих   достаточно, – ответил Василий Борисыч, смутясь от его предложенья.      

– То-то,   ты не ломайся. Нужны, так говори, – сказал Патап Максимыч.Чиниться со мной   теперь нечего.      

Пуще   прежнего смутился Василий Борисыч. Не знает, что говорить, не знает, как и   отделаться от Чапурина. Совесть заговорила. «Вон ведь добрый какой! –   думает он. – Зачем же я так оскорбил его, зачем так смертно обидел?..   Подтолкнул лукавый!.. Ох, искушение!»      

Распрощался   с ним Патап Максимыч. Ровно сына родного трижды перекрестил, крепко обнял и   крепко расцеловал. Слезы даже у старика сверкнули.      

– Храни   тебя господь!.. Бог на дорогу, Никола в путь! – сказал Чапурин   оторопевшему Василью Борисычу. – Ворочайся, голубчик, скорее… Не томи!..   Пожалуйста, поскорее!..      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

После   того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье не   вдруг воротилось в девичью беседу. Всем было как-то не по себе, особенно Дуне.   Непривычна была она к тому, что видела и слышала. Когда девочкой росла она в   Манефиной обители, ничего подобного она не видела и немало дивилась теперь,   отчего это завелись в обители такие девицы.      

По   скорости пришла на беседу Аграфена Петровна с развеселой, говорливой Дарьей Никитишной.      

– Ну   что, красны девицы? Чем время коротаете? – весело спрашивала   Никитишна. – Чем забавляетесь, про какие дела речь-беседу ведете?      

– Да   так, – ответила Фленушка. – Особым ничем не занимаемся… переливаем   себе из пустого в порожнее.      

– А   вы бы песенку спели, – сказала Никитишна. – Мирскую нельзя, так   псальму бы. Ты, Марьюшка, что так сидишь… Чего не поешь?.. Мастерица ты   псальмы-то петь… Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у матушки Юдифы   пение тобой держится… Пойте-ка, девицы!.. Не то сказочку какую рассказали бы…   Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?      

– Не   водится, – молвила Фленушка.      

– Ну,   не водится так не водится, – продолжала Никитишна. – Да постой,   Фленушка, постой!.. Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь   одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у матушки, не   дозволит ли сказку вам рассказать. И вышла и, воротясь вскоре, молвила:      

– Позволила…   Слушайте!      

Тесным   кругом окружили Никитишну девушки. Одна Аграфена Петровна одаль осталась. Села   у открытого окна к пяльцам Фленушки и принялась вышивать бисером. Зачала   Никитишна:      

– В   некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, а у царя сын   Иван-царевич, из себя красавец, умный и славный, про него песни пели, сказки   сказывали, красным девицам он во снях снился. Вздумалось Ивану-царевичу по белу   свету поездить, людей посмотреть, себя показать, и пошел к батюшке царю просить   родительского благословенья, государского соизволенья – ехать по белу свету   странствовать, людей смотреть, себя казать. И дал ему царь свое благословенье и   позволенье, и поехал Иван-царевич в путь-дорогу. Ездил он, ездил по разным   царствам, по разным государствам – скоро сказка сказывается, не скоро дело   делается – и приехал в чужедальнее государство. В том государстве за темными   лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами, в чистом   поле, на широком раздолье, белокаменны палаты стоят, а во тех во палатах, в   высоком терему, у косящата окна, три девицы, три сестрицы, три красавицы сидят,   промеж себя разговаривают. Иван-царевич коня осадил, стал прислушиваться.   Старшая сестра говорит: «Когда б на мне Иван-царевич женился, напряла б я пряжи   тонкие, наткала полотна белого, сшила бы царевичу рубашку, какой на свете   досель не бывало». Середняя сестра говорит: «Когда б на мне Иван-царевич   женился, выткала б я ему кафтан становой чиста серебра, красна золота, и сиял   бы тот кафтан как жар-птица». А меньшая сестра говорит: «Я ни ткать, ни прясть   не горазда, а когда б на мне Иван-царевич женился, народила б я ему   сынов-соколов: во лбу солнце, на затыле месяц, по бокам часты звезды, по локоть   руки в красном золоте, по колена ноги в чистом серебре..»      

– Знаем,   знаем, что дальше будет, – в один голос закричали девицы.      

– Чур,   сказку не перебивать, а кто перебьет, тому змея в горло заползет, – с   притворной досадой молвила Никитишна и так продолжала: – Иван-царевич с   девицами не опознался, им не показался, поехал домой. Приходит к царю-батюшке,   молит, просит родительского благословенья, государского позволенья – закон   свершить, честен брак принять, на меньшой девице-сестрице жениться. И дал ему   царь-батюшка родительское свое благословенье, государское позволенье – закон   свершить, честен брак принять, с меньшой девицей-сестрицей побрачиться…      

– Да   знаем же мы эту сказку, все знаем, – в один голос опять закричали девицы.      

И опять   нахмурилась Никитишна, опять сказала с притворной досадой:      

– Сказка   от начала зачинается, до конца читается, в середке не перебивается. Слушайте,   красны девицы, что дальше было!      

– Да   знаем мы, всю до конца ее знаем, – веселыми криками перебивали девицы   Никитишну. – Ну, Иван-царевич женился, жена народила ему сыновей, сестры   позавидовали,. щенятами их подменили, царевну в бочку посадили, бочку   засмолили, по морю пустили…      

– А   коль знаете, так сами сказывайте, а я буду слушать, – молвила Никитишна.      

– Да   мы не умеем, – говорили ей.      

Не   умеете про царевен, про королевен, так про себя поведите речь,улыбаясь, сказала   Никитишна.      

– Как   же так про себя? – спросила Фленушка.      

– А   вот как, – молвила Никитишна. – Вы девицы, хоть не родные сестрицы,   зато все красавицы. И вас не три, а целых семь вкруг меня сидит – Груню в счет   не кладу, отстала от стаи девичьей, стала мужней женой, своя у ней заботушка…   Вот и сидите вы теперь, девицы, в высоком терему, у косящата окна, а под тем   окном Иван-царевич на коне сидит… Так, что ли? Засмеялись девицы.      

– Поглядеть   в самом деле, не сидит ли у кельи Иван-царевич на сивке, на бурке, на вещей   каурке…– сказала чернобровая Варя улангерская. Проходя мимо открытого окна,   Фленушка заглянула в него… Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а   потом все, и небо, и земля, погрузится в непроглядный мрак, так неуловимым   пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно… Миг один – и,   подсевши к столу, стала она холодна и степенна, и никто из девиц не заметил   мимолетного ее оживленья. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе,   мерно и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.      

– Сто   лет во все окна глаза прогляди, никакого царевича здесь не увидишь, –   брюзгливо промолвила Марьюшка в ответ на слова Вари улангерской.      

– Ну   его к богу, Ивана-царевича, – добродушно улыбаясь, сказала девицам Дарья   Никитишна. – Пусть его ездит под светлым месяцем, под белыми облаками, под   частыми звездами. Сказывай, девицы, по ряду одна за другой, как бы каждая из   вас с мужем жила, как бы стала ему угождать, как бы жизнь свою с ним повела?      

– Что   это вы, Дарья Никитишна! – усмехнувшись, молвила Варя, головщица   улангерская. – Аль забыли, что мы Христовы невесты? В кельях живем, какие   женихи к нам посватаются?      

– К   примеру, милая, молвится! – возразила Никитишна. – А и то сказать:   здесь не одни девицы обительские; есть и такие, что, поди, зачастую про женихов   с подушкой беседуют… Дунюшка, Параша, правду аль нет говорю? –   усмехнувшись, прибавила она. – Нуте-ка, девицы, зачинайте… Да смотри у меня,   говорите правду, без хитростей. Котора что думает, без утайки, как на ладонке   передо всеми думы свои выкладывай… А я, старуха, вас послушаю да после того   каждой правду-матку скажу, котора из вас будет лучше всех. Начинай,   Варюша, – обратилась она к бойкой, веселой, голосистой чернобровке   улангерской, малым чем уступавшей по красоте Дуне Смолокуровой, по   демественному пению Марьюшке головщице.      

Долго   чинилась Варя, не сразу ответа добилась от нее Никитишна. Стыдно было ей первой   говорить… Облокотясь на стол, склоня хорошенькую головку на руку и закрывая   пол-лица пышным миткалевым рукавом, долго и много она отнекивалась. Наконец,   общие просьбы девиц и неотступные убежденья Никитишны развязали Варе язык.      

– Когда   б судьба моя не такая была, когда б не в кельях, а в миру я жила, волею замуж я   не пошла бы, – так, подняв голову, начала говорить чернобровая смуглянка,   и яркий багрянец разлился по лицу ее. – Дивлюсь я девицам, что охотой   замуж выходят! Что за неволя менять девичью волю на замужнюю долю? А если б по   родительскому приказу была я замуж выдана, мужа бы я почитала, во всем бы воле   его покорялась, всем бы ему угождала. Жирные щи он бы хлебал, кашу ел бы   крутую, рассыпчатую, блины, пряженцы каждое утро пекла бы ему, все бы на нем я   зашила, все бы ему зачинила, в доме добрый порядок во всем повела.      

– Ладно,   Варюшка, хорошо ты сказала, красавица, – молвила Дарья Никитишна. –   Хорошо… Добрая из тебя вышла б хозяйка, если б судьба велела тебе замужем быть.   Твоя очередь, Дуня, – обратилась она к развеселой, болтливой Дуняше улангерской.      

– Сама   бы волей своей замуж я не пошла, как и Варя, – так зачала Дуняша, и глаза   у ней загорелись, брызнув огнем искрометным. – А если б супротив воли   выдали замуж меня, мужа бы я под свой салтык подвела. Ни ткать я, ни прясть не   горазда, стряпать, варить не умею, горазда была бы я песенки петь. Была б у   меня на муже рубашка изорванная, одежа была б у него незаплатанная, ел бы не   пышно, ложился бы спать натощак. Зато веселехонько жизнь бы наша пошла: с ранней   зари муж за гудок, я бы за песенки. То-то пошло бы житье развеселое!      

Все   засмеялись, даже стыдливая Дуня Смолокурова. Сама Аграфена Петровна улыбнулась   на затейные речи Дуняшины.      

– Король-девка! –   вскликнула Дарья Никитишна. – Только знаешь ли, что скажу я тебе на это,   Дунюшка? Живучи с такою женой, муж-от не вытерпел бы, не гудок, а плеть в руки   взял бы – запела б песню другим голосом, как раз-другой обошел бы он тебя   дубовым корешком.      

– Встарь   таки дела бывали, что жен мужья бивали, а теперь сплошь да рядом живет, что   жена мужа бьет, особенно как пьяненький под руку попадет,подхватила Дуняша. Так   и покатились все со смеху.      

– Ах   ты, шальная!.. Ах ты, озорная!.. – сама смеясь, говорила Дарья   Никитишна. – Ухарь-девка, неча сказать! Хорошо, Дуняша, что в Христовы   невесты угодила: замуж пошла бы, и на печи была бы бита, и о печь бита, разве   только печью не была бы бита… От такой жены мужу одно: либо шею в петлю, либо в   омут головой.      

– А   туда ему и дорога! – махнув рукой, шаловливо засмеялась Дуняша. И пуще   прежнего все захохотали. А Дуняша им:      

– Так   уж и быть, пусть бы его уж побился, только бы сам утопился.      

– Безумная!..   Что говоришь-то?.. Экое слово ты молвила! – вскликнула Дарья Никитишна.      

– А   как же, по-твоему? – сказала Дуняша и бойким, задорным взором обвела всю   беседу. – Нешто лучше, как муж жену бьет, а сам топиться нейдет?.. Громкий   хохот покрыл затейную речь.      

– Ну,   понесла!.. Пошла городить!.. Будет с тебя, довольно!.. Других надо слушать, не   ты одна в нашей беседе, – молвила Дарья Никитишна. – За тобой   черед, – обратилась она к сидевшей рядом с Дуняшей маленькой, беленькой   Домнушке.      

Заревом   вспыхнуло миловидное личико нежной Домнушки, зарделось оно, ровно маков цвет.   Заискрились умные очи, и ровно застыли, смежились дотоле весело смеявшиеся   уста. Молчала она.      

– Говори   же. Что беседу задерживать? – молвила ей Дарья Никитишна.Все говорят, все   должны говорить, не тебе же одной в молчанки играть.      

Собралась   с духом Домнушка. Стыдясь и потупя глаза, стала она говорить:      

– Не   была б я самовольная, жила бы покорливо, почитала бы мужа, как крест на главе,   и все по хозяйству справляла б, как следует… А попался б на горе-несчастье   непутный какой и заел бы век мой, зла ему не помыслила б, слова супротивного   ему не молвила бы… А не стало бы силы терпеть, сама б на себя руки я наложила.      

Смолкла,   и все замолчали. Ни слова не молвила Дарья Никитишна, не сказала, каково показалось   ей задушевное слово маленькой Домнушки.      

– Марьюшка,   тебе говорить, – обратилась она к головщице.      

Ровно   осенняя ночь, нахмурила Марьюшка брови и мрачно на беседу взглянула. С недовольным   видом брюзгливую речь повела.      

– Не   нам бы, бессчастным, не нам, бесталанным, про брачное дело, про мирское житье   разговоры водить. Мы, скитские белицы, все едино что отпетые, только в землю не   закопанные мертвецы… Нет у меня ни роду, ни племени, не видала я родной матушки,   про отца и не слыхивала… Бессчастная, безродная, подневольная!.. А была б я   дочь отецкая, да жила б я в миру, у хороших родителей, не выдали б они меня   замуж, разве сама бы охотой пошла. А вздумали б выдавать меня за постылого,   нелюбимого – камень на шею да в воду бы кинулась. Кто полюбился, за того охотой   пошла бы, а не стали б отдавать, убежала бы с ним, самокруткой свенчалась,   поймали бы – петлю на шею. А любимого мужа всячески б стала беречь я и холить.   И была бы ему я верна, не осрамила б его головы, не нанесла покора ни на род,   ни на племя его… Да что пустое говорить!.. Дело нестаточное! Все промолчали.   Сказала Никитишна Фленушке:      

– Твой   черед. Начала Фленушка:      

– Мне   про мужа гадать не приходится – сызмальства живу я в обители. С раннего детства   спозналась я с жизнью келейною. Не знаю, что и сказать тебе, Дарья Никитишна.      

– Что   на разуме лежит, то по правде, без утайки и сказывай, – молвила Никитишна.      

– То-то   и есть, что с разумом собраться не могу… Вздору, пожалуй, наплету, –   сказала ей Фленушка.      

– Не   у попа на исправе, не на дух пришла исповедоваться, – заметила Дарья   Никитишна. – Не для ради дела, ради забавы беседу ведем. И вздору   наплетешь, денег с тебя за то не возьмем. А ты сказывай, не отлынивай,   остальных не задерживай, черед за тобой.      

– Не   таковская я, чтоб отлынивать, – с живостью, высоко подняв голову и гордо   оглядев круг девичий, молвила Фленушка. – Ничего не потаю, все по правде   выскажу, все по истине. Слушайте!      

И,   закинув голову, еще раз окинула вызывающим взором беседу и так начала:      

– Захотела   б я замуж идти – вышла б и отсюда, могла бы бежать из обители. Дело не хитрое,   к тому же бывалое. Мало разве белиц из скитов замуж бегает?.. Что ж?.. Таиться   не стану – не раз бродило в голове, как бы с добрым молодцем самокрутку сыграть…   Да не хочу… Матушку не хочу оскорбить – вот что. А впрочем, и дело-то пустое,   хлопот не стоит…      

– Ай-ай,   Фленушка! – головой покачала Никитишна. – Уж ты наскажешь, послушай   только тебя.      

Скитские   девицы с усмешкой друг с дружкой переглянулись. Наземь опустила светлые взоры   Авдотья Марковна, и стыдливый румянец облил нежное ее личико. Подняв голову от   пялец, строгим, пытливым взглядом поглядела на Фленушку Аграфена Петровна, но   не сказала ни слова.      

– Муж   жене должен быть голова, господин, а мне такого ни в жизнь не стерпеть, –   не глядя ни на кого, продолжала речь свою Фленушка. – Захотел бы кто взять   меня – иди, голубчик, под мой салтык, свою волю под лавку брось, пляши, дурень,   под мою дудочку. Власти над собой не потерплю – сама власти хочу… Воли, отваги   душа моя просит, да негде ей разгуляться!.. Ровно в каменной темнице, в тесной   келье сиди!..      

– Полно,   Фленушка!.. Опомнись, что говоришь! – молвила Дарья Никитишна. Но не   слушала слов ее Фленушка и так продолжала:      

– И   кому б такая блажь вспала в голову, чтоб меня взять за себя?.. Не бывать мне   кроткой, послушной женой – была б я сварливая, злая, неугодливая!.. На малый   час не было б от меня мужу спокою!.. Служи мне как извечный кабальный, на шаг   из воли моей выйти не смей, все по-моему делай! А вздумал бы наперекор, на все   бы пошла. Жизни не пожалела б, а уж не дала бы единого часа над собой   верховодить!..      

– Ну   что ты в самом деле плетешь на себя? Зачем небылицы на себя наваливаешь? –   пыталась уговаривать ее Никитишна.      

Не   сдержать табуна диких коней, когда мчится он по широкой степи, не сдержать в   чистом поле буйного ветра, не сдержать и ярого потока речей, что ливнем   полились с дрожащих, распаленных уст Фленушки. Брызжут очи пламенем, заревом   пышет лицо, часто и высоко поднимается пышная грудь под тонкой белоснежной   сорочкой.      

– Слушай,   беседа, что я говорю! – громко вскликнула Фленушка в ответ на уговоры Никитишны   и так продолжала:– Сердце у меня, девицы, неуклончивое, никому покориться оно   не захочет – такая уж я на свет уродилась. Мужа лады со мной не возьмут. Так уж   лучше мне в девках свой век вековать, лучше в келье до гроба прожить, чем чужую   жизнь заедать и самой на мученье идти… А может, кто из вас подумает: «Это-де   она только хвастает, попусту только похваляется», так слушайте, что стану вам   говорить: захотела б я замуж, сегодня ж могла бы уходом уйти. Не слово сказать,   глазом мигнуть – жених хоть сейчас предо мной, как лист пред травой. Молод,   разумен, богат и удал, а с лица – мало таких красавцев земля родила. И любит   меня беззаветно – слово скажу, в огонь и в воду пойдет…      

– Безумная!..   Окстись… Какие ты слова говоришь?.. – с негодованьем вскликнула Никитишна.      

– Ты   на речь навела, а я речь завела, теперь тебе слушать, а речь твоя   впереди, – отрезала Фленушка. – В свахи, что ли, пошла, Дарья   Никитишна?.. Так посватай меня!.. Ну-ка, попробуй, сыщи такого, чтобы смог меня   покорить, сделал бы из меня жену боязливую, покорную да послушную… Ну-ка,   попробуй!.. Не трудись напрасно, Никитишна! Весь свет обойди, такого не сыщешь!   Нет по мне человека, таков на белом свету и не раживался!.. Наврала на себя я,   девицы, что могла б хоть сегодня же свадьбу уходом сыграть. Есть такой, да нет   его здесь. Хоть не за морем, за океаном, не за синими реками, не за высокими   горами, а где-то далеко, сама не знаю я, где…      

А была б   у нас сказка теперь, а не дело – продолжала Фленушка взволнованным голосом и   отчеканивая каждое слово, – был бы мой молодец в самом деле   Иваном-царевичем, что на сивке, на бурке, на вещей каурке, в шапке-невидимке   подъехал к нам под окно, я бы сказала ему, всю бы правду свою ему выпела: «Ты   не жди, Иван-царевич, от меня доброй доли, поезжай, Иван-царевич, по белому   свету, поищи себе, царевич, жены по мысли, а я для тебя не сгодилась, не такая   я уродилась. Ищи себе другую, ищи девицу смирную, тихую, покорливую, проживешь   с нею век припеваючи… А когда б Иван-царевич сюда пришел, показала б я ему на   тебя, Авдотья Марковна. Ты – водой не замути. Тому ли, другому ли будешь ты   женой богоданною, сама будешь счастлива и муж твой счастлив будет. Таково мое   слово, девицы, и слово мое крепко!»      

И когда   кончила Фленушка, все молчали. Ни слова не сказала и Дарья Никитишна. Мало повременя,   молвила она Прасковье Патаповне:      

– Тебе,   Параша, теперь говорить. Долго не отвечала Параша, как бы сбираясь с мыслями,   наконец, промолвила:      

– А   я бы день-деньской отдыхала.      

– Что-оо? –   спросила Никитишна, глядя с удивленьем на Прасковью Патаповну.      

– Отдыхала   бы, говорю, – ответила Параша. – Спала бы, дремала, не то бы и так   полежала. И сладко зевнула, закрывшись платочком.      

– А   в доме хоть трава не расти? – слегка покачав головой, спросила Никитишна.      

– Зачем   же? – сказала Параша. – По дому дела работницы справляли бы… Неужто   самой?..      

– А   с мужем-то как бы жила? -оставив работу и устремив пытливый взор на Парашу,   спросила Аграфена Петровна.      

Покраснела   Параша и, закрывая лицо батистовым рукавом рубашки, сказала ей:      

– Стыдно   сказать, сестрица… Все засмеялись, кроме Аграфены Петровны и Дуни Смолокуровой.   Одна с укором поглядела на Парашу и, молча покачав головой, опять принялась за   вышиванье, другая, опустив голову и потупив глаза, молча, спокойно сидела.      

– Чему   смеяться-то? – быстро подняв голову и обводя беседу удивленными глазами,   громко сказала Параша. – Известно, что бы делала, чай бы с мужем пила,   обедала бы с ним, гуляла. Он бы из городу гостинцы привозил, платками да   платьями дарил меня. Еще-то чего?..      

Не   сказав ни слова Параше, обратилась Никитишна к Дуне Смолокуровой:      

– За   тобой черед, Дунюшка. Изволь раскрыть мысли, как другие девицы их раскрывали.      

Подняла   белокурую головку Дуня, ясным взором, тихо и спокойно обвела круг девушек и   стала говорить нежным, певучим своим голоском. Чистосердечная искренность в   каждом слове звучала, и вся Дуня добром и правдой сияла.      

– Замуж   пойду за того, кого полюблю… Батюшка-родитель воли с меня не снимает. Неволей   меня не отдаст. Кого по мысли найду, за того и пойду, и буду любить его довеку,   до последнего вздоха, – одна сыра земля остудит любовь мою… И он будет любить   меня, за иного я не пойду. А разлюбит, покинет, на другую сменяет – суди его   бог, а жена мужу не судья. И хотя б разлюбил он меня, никому бы я не   пожалобилась, все бы горе в себе затаила, никто бы про то не узнал… А что буду   делать я замужем, как стану с мужем жить – того я не знаю. Знаю одно: где муж   да жена в любви да совете, по добру да по правде живут, в той семье сам господь   живет. Он и научит меня, как поступать…      

Еще не   кончила Дуня Смолокурова, как переставшая вышивать и с любовью во взоре глядевшая   на говорившую девушку Аграфена Петровна, заслышав легкий шорох снаружи,   выглянула в окно.      

– А   у нас под окном и в самом деле Иван-царевич сидел на завалинке,сказала она,   улыбаясь.      

Бросились   к окнам. По обительскому двору, закинув руки за спину и думчиво склонив голову,   тихими шагами удалялся от Манефиной кельи Петр Степаныч Самоквасов.      

       

       ***             

Мать   Юдифа вздумала побывать у знакомых игумений Комаровского скита. Кликнула Варю,   Дуняшу и Домнушку, с ними пошла. Аксинья Захаровна тоже вздумала посетить   матерей, живших у Бояркиных и Жжениных, и взяла с собой Парашу. Марьюшку позвала   по какому-то часовенному делу уставщица Аркадия, Фленушку – мать Манефа.   Остались в горницах Аграфена Петровна с Дуней Смолокуровой.      

– Хорошо   говорила ты, Авдотья Марковна, – нежно целуя ее, молвила Аграфена   Петровна. – Жаль, что этот Самоквасов помешал договорить тебе мысли свои.   Хорошие мысли, Дунюшка, добрые!.. Будешь людям мила, будешь богу угодна; коль   всегда такой себя соблюдешь, бог не оставит, счастья пошлет.      

Тихой   радостью вспыхнула Дуня, нежный румянец по снежным ланитам потоком разлился.   Дороги были ей похвалы Аграфены Петровны. С детства любила ее, как родную   сестру, в возраст придя, стала ее всей душой уважать и каждое слово ее высоко   ценила. Не сказала ни слова в ответ, но, быстро с места поднявшись, живо,   стремительно бросилась к Груне и, крепко руками обвив ее шею, молча прильнула к   устам ее маленьким аленьким ротиком.      

Нацеловавшись   с Дуней, Аграфена Петровна рукой обвила ее стан и тихо спросила:      

– Давеча   ты говорила, что Марко Данилыч воли с тебя не снимает… Заходили разве у вас   речи про женихов и замужество?      

– Заходили, –   спокойно ответила Дуня. – Великим постом на мои именины, каш я с батюшкой   поутру поздоровалась, подарил он мне платье шелковое, серьги алмазные, жемчугу,   шубку соболью. Поговорили мы, уйти я хотела, а он говорит: «Обожди, Дуня, надо   мне с тобой словечко сказать, давно этого я дня дожидался». Посадил он меня с   собой рядышком, сафьянную коробочку из стола вынул и подал мне: «Вот, говорит,   тут кольцо обручальное, отдай его, кому знаешь; только, смотри, помни отцовский   завет – чтоб это кольцо не распаялось, то есть чтоб с мужем тебе довеку жить в   любви и совете, как мы с покойницей твоей матерью жили». И тут покатились у   него слезы, и долго не мог он сказать мне ни слова. Я тоже заплакала…      

«С   небесных высот она смотрит на нас, слышит голубушка, что мы теперь с тобой говорим…   Не во власти ее голосок свой умильный подать, но, живучи с ней, не слыхивал я   от нее никогда супротивного слова. Что мои мысли, что ее мысли, завсегда бывали   одни. И теперь, что стану тебе говорить, знай и верь, что это и мать твоя тебе   говорит. Так и понимай мои речи».      

И опять   залился слезами, и опять заплакала я. Обнял меня батюшка крепко и над головой   моей выплакался. «Слушай же, – зачал опять, – сегодня восемнадцать   лет тебе минуло – совсем невеста стала, хоть сейчас под венец. Доселева про эти   дела я с тобой не говаривал – мала была, неразумна, полного смысла в головушке   еще не было. А теперь, как восемнадцать исполнилось, девятнадцатый пошел –   пришла тебе пора своим разумом жить. Слушай же, Дуня: ни мать твою, ни меня   родители венцом не неволили. И я неволить тебя не стану… дал я тебе кольцо   обручальное, отдай его волей тому, кто полюбится. А прежде чем отдать, со мной   посоветуй – отец я тебе, кровь ты моя – худа не присоветую, а на ум молодую   волю, пожалуй, добром наведу. Запрета тебе не кладу никакого – выбирай мужа по   мысли, но без совета со мной колечка никому не давай». После того у нас речи о   том не бывало.      

– Добрый   он у тебя, добрый и рассудливый, – молвила Аграфена Петровна.Что ж, Дуня,   придумала ль, кому колечко отдать? – прибавила она с ясной улыбкой.      

– Нет   еще, не придумала, – с детской простотой ответила Дуня.      

– Никто   не приглянулся? – продолжала Аграфена Петровна.      

– Нет   еще, покаместь никто, – улыбнулась Дуня такой улыбкой, что за эту улыбку   любой молодец в огонь и в воду пошел бы.      

– Не   ищи, Дуня, красоты, не ищи ни богатства, ни знатности, – сказала ей   Аграфена Петровна, – ума ищи, а пуще всего добрую душу имел бы, да был бы   человек правдивый. Где добро да правда, там и любовь неизменна, а в любви   неизменной все счастье людей.      

– Сама   тех же мыслей держусь, – молвила Дуня. – Что красота! С лица ведь не   воду пить. Богатства, слава богу, и своего за глаза будет; да и что богатство?   Сама не видала, а люди говорят, что через золото слезы текут… Но как   человека-то узнать – добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь,   лукавы живут – тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а после венца   станет иным. Вот что мне боязно…      

– Богу   молись, – сказала на то Аграфена Петровна. – Ты вот как делай, Дуняша.   Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти – не давай   сначала тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и богу усердней молись,   молись со слезами, сотворил бы господь над тобой святую волю свою. И ежели   после молитвы станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю   господню, иди тогда безо всякого сомненья за того человека, – счастье   найдешь с ним. Если ж душа у тебя после молитвы не будет спокойна и сердце   станет мутиться, выкинь из мыслей того человека, старайся не видеть его и   больше богу молись – избавил бы тебя от мыслей мятежных, устроил бы судьбу   твою, как святой его воле угодно.      

– Стану   так делать, – тихо, чуть слышно молвила Дуня, глядя с любовью на Аграфену   Петровну. – Вот и теперь, как я поговорила с тобой, стало у меня на душе н   светло и радостно, мысли улеглись, и на сердце стало спокойней…      

– А   что?.. Мысли-то, видно, бродили? – с кроткой улыбкой тихо спросила ее   Аграфена Петровна.      

– Немножко…   Чуть-чуть…– опустив глаза, прошептала Дуня.      

– Чего   ж таиться? Мне-то ведь можно сказать. – молвила Аграфена Петровна,   пристально взглянув на покрасневшую Дуню.      

– Да   нет… не стоит про то говорить… Так, одни пустые мысли… с ветру, – молвила   Дуня и, припав к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его. – Зачем   это давеча Фленушка про меня помянула?.. – тихо прошептала она.      

– Молись,   Дуня, молись! – говорила, лаская ее, Аграфена Петровна.      

       

       ***             

Когда   Фленушка вошла в келью Манефы, та показала ей на стол, где уж лежала бумага и   стояла чернильница. Манефа сказала:      

– Пока   гостьи ходят по обителям, напиши-ка нужные письма. Садись. К матушке Таифе пиши   наперед.      

Покуда   Фленушка писала обычное начало письма, Манефа стояла у окна и глядела вдаль.   Глубокая дума лежала на угрюмом и грустном челе величавой игуменьи.      

– Кончила, –   вполголоса молвила Фленушка, подымая от письма голову.      

– Пиши, –   приказала Манефа и стала ходить по келье, сказывая: – "Обительский   праздник святых, славных и всехвальных, верховных апостол Петра и Павла, по   милости божией и за молитвы пресвятыя богородицы и всех святых, провели мы   благополучно. Гостей было довольно, изо всех скитов приезжали, одних игумений   было двадцать четыре, я сама двадцать пятая. После трапезы было в келарне   собрание: советовали насчет архиепископа да насчет належащих нам по скорости   напастей, сиречь выгонки из скитов, о чем самые верные получены известия. Об   архиепископе единогласно все согласились до поры до времени обождать принятием,   понеже человек неизвестен и в правой вере учинился не в давнем времени, а до   того был в беспоповых, от чего и подает немалое сомнение насчет крепости в   вере. Зело опасно, не осталось ли в нем кваса фарисейска, сиречь беспопового   духа. И тебе бы, мать Таифа, ради всеобщего покоя порадеть – будучи на Москве,   поподробну осведомись об оном Антонии, чего ради перешел из беспоповой секты в   нашу истинную веру, не ради ли архиерейския почести, или каких иных житейских   корыстей. И справедливы ли слухи, яко бы он до беспоповства пребывал в   великороссийской и после того на Преображенском кладбище перекрещивался.      

Если сие   справедливо, то немалую вину он к сомнению подает, меняя одну веру на другую и   ругаясь святому крещению его повторением. Опять же сказывают, яко бы он   двоеженец: сначала-де в великороссийской приял браковенчание, а потом, овдовев,   будучи уже в беспоповых, жил немалое время с другою, нарицаемою своею женою.   Когда же и сие справедливо, то никак невозможно прияти его: по апостолу бо   подобает епископу быти единыя жены мужу, а двоеженцы ни в какой духовный чин,   не токмо на превысокую степень архиерейства, поставляемы быть не должны. Насчет   же предстоящей выгонки из скитов, хотя и предлагала я бывшим на собрании,   которые к нашему городу приписаны, теперь же, не дожидаясь выгонки, перевезти   туда кельи, однако согласных на то не явилось.      

Но хотя   согласных со мною и не было, однако же я от своего намерения не отступлю, и после   Ильина дня расположила кельи ломать и перевозиться. Потому прошу тебя, матушка,   и ради бога умоляю, поспеши ты своим прибытием – без тебя не знаю, как к чему и   приступить. Святыня, которую раздала ты по Москве, пускай остается у   христолюбцев впредь до утишения наших обстоятельств… А так как Василий Борисыч   в скором времени возвратится в Москву и по всей чаянности станет укорять нас,   что не хотели послушать его уговоров и принять того Антония, о чем он   всеусердно старался, так ты и в Питере и будучи в Москве предвари и всем   благодетелям нашим возвести, что не приняли мы того Антония не ради упорства и   желая с ними раздора, но токмо осмотрительного ради случая; общения же ни с кем   не разрываем и по-прежнему желаем пребывать в согласии и в единении веры.   Потому, сама ты посуди, матушка, если мы теперь при нынешних наших   обстоятельствах и по случаю выгонки из святых обителей, при тесном нашем   обстоянии, да еще лишимся помощи наших благодетелей, то и жить чем, не знаем.      

И   потому, слезно молю тебя, потолковее со всеми поговори, чтоб они гнева своего   на нас не держали за временное наше, а не всегдашнее, несогласие, но, снисходя   к нам, убогим, при таких налегающих на нас бедах, помогли бы своим вспоможением,   сколько им господь на сердце положит. А говорить бы тебе им пожалостнее и сколь   возможно поумильнее, дабы в сердцах своих восчувствовали к нам, сиротам,   сострадание – настоит-де теперь великая нужда помочи нам, убогим, за мир   христианский бога молящим. За сим, прекратя сне писание…" Обычно   дописывай, – молвила Манефа, – шли прощение и благословение.      

Кончила   Фленушка, и Манефа, перекрестясь, подписала письмо, а потом сказала: – К Полуехту   Семенычу пиши.      

Полуехту   Семенычу было писано, чтоб закупил он кирпичу да изразцов для печей, а если нет   готового кирпича, заказал бы скорей на заводе, а купчию бы крепость на все дома   и на все дворовые места писал на ее одно Манефино имя, а совершать купчие она   приедет в город сама после Казанской на возвратном пути из Шарпана.      

– Так-то   будет вернее, да и мне спокойней, – молвила Манефа, подписав   письмо. – Помру, все тебе достанется, если, на мое имя купчие совершим…   Ничего не ответила Фленушка.      

– Опять   я к тебе с прежними советами, с теми же просьбами, – начала Манефа, садясь   возле Фленушки. – Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество.   Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство,   и все бы тогда было твое… Вспомнить не могу, как ты после меня в белицах останешься   – обидят тебя, в нуждах, в недостатках станешь век доживать беззащитною…   Послушайся ты меня, Фленушка, ради самого создателя, послушайся…      

– Ах   матушка, матушка! – вскликнула Фленушка и вдруг смолкла, задумалась.      

– Для   тебя же прошу, для твоей же пользы, – продолжала Манефа.Исполнишь мое   желание, довеку проживешь в довольстве и почете, не послушаешь – горька будет   участь твоя. Ты уж не махонькая, разум есть в голове: обсуди, обдумай все хорошенько…   Ну скажи по чистой совести, отчего не хочешь ты меня послушаться, отчего не   хочешь принять иночество?      

– Не   снести мне, матушка!.. Молода еще я – не могу за себя поручиться, –   взволнованным голосом ответила Фленушка, и тревожные слезы послышались в   упавшем ее голосе.      

– Ну   хорошо, не снесешь…– полушепотом сказала ей Манефа. – Что ж из того?..   Тайно соделанное тайно и судится; падение же очищается слезами и покаянием…   Гласного соблазну только бы не было… А то,вздохнув, прибавила Манефа, –   все мы люди, все человеки, все во грехах, яко в блате, валяемся… Един бог без   греха…      

– Ах!   Не знаю, что и сказать тебе, матушка! – с отчаяньем во взоре и с   порывистым движеньем молвила Фленушка.      

– Одумайся,   сберись с мыслями! Говори, что у тебя на уме, – сказала Манефа. Не   ответила Фленушка.      

– Слушай, –   вдруг пораженная новой, не приходившей дотоле ей мыслью, сказала Манефа. –   Не хочешь ли в мир уйти?      

Зарыдала   Фленушка и припала головой к плечу игуменьи.      

– По   мысли кого не нашла ли? – шептала ей Манефа.      

– Не   разрывай ты сердца моего, матушка!.. – едва слышно промолвила Фленушка.      

– Господи,   господи!.. Вот не ждала-то я, не чаяла, – встав с места, всплеснула руками   Манефа и обратила слезящий взор свой к иконам.      

Наклонив   голову и закрыв лицо руками, безмолвно сидела у стола Фленушка. Горько она   рыдала.      

Манефа   тоже села. Она была в сильном волненье. Сильная краска выступила на   смугло-желтом лице.      

– Ни   укора, ни попрека от меня не услышишь, – сдерживая порывы волнения, она   говорила. – Скажи только всю истинную правду… Все, говори все, ничего не   утай… Во всем покайся… все прощу, все покрою материнской любовью!      

– Матушка!..   Поверь ты мне!.. Как перед богом скажу – рыдая и ломая руки, говорила Фленушка. –   Молода еще – кровь во мне ходит. Душно в обители, простору хочет душа, воли!      

– Счастье   не в воле, а в доле, – тихо и нежно сказала Манефа. – Неволя только   крушит, а воля человека губит… Да и на что же ты ропщешь? Не в темнице живешь,   за затворами за запорами?.. Разве нет тебе воли во всем?.. Говори скорей, не   томи меня, всю правду скажи.      

Слюбилась,   что ли, с кем?      

Подняла   Фленушка на Манефу светлый, искренний взор и сказала:      

– Видит   бог, что телом чиста я, как сейчас из купели.      

– А   душой? – спросила Манефа.      

– Мутится   душа, сердце горит, разрывается… Воли мне хочется!.. – в сильном волненье   говорила Фленушка. – Не совладать мне с собой, матушка!.      

– Полюбила,   что ли, кого?.. – чуть слышно спросила ее Манефа, опуская на глаза   креповую наметку.      

Замолкла   Фленушка. Долго не было от нее ответа, градом текли горькие слезы по бледному   лицу девушки, и слышны были судорожные, перерывчатые рыданья.      

– Нет,   матушка, нет!.. Теперь никого не люблю… Нет, не люблю больше никого…– твердым   голосом, но от сильного волненья перерывая почти на каждом слове речь свою,   проговорила Фленушка. – Будь спокойна, матушка!..      

Знаю… ты   боишься, не сбежала бы я… не ушла бы уходом… Самокруткой не повенчалась бы… Не   бойся!.. Позора на тебя и на обитель твою не накину!.. Не бойся, матушка, не   бойся!.. Не будет того, никогда не будет!.. Никогда, никогда!.. Бог тебе свидетель!..   Не беспокой же себя… не тревожься.      

– Ах,   Фленушка, Фленушка! – вскликнула Манефа, горячо прижав к груди своей   голову рыдавшей девушки. И слезы, давно не струившиеся из очей старицы,   окропили бледное лицо Фленушки.      

– Ты   плачешь, матушка!.. – сквозь слезы лепетала, прижимаясь к Манефе,   Фленушка. – Вот какая я злая, вот какая я нехорошая!.. Огорчила матушку,   до слез довела… Прости меня, глупую!.. Прости, неразумную!.. Полно же, матушка,   полно!.. Утоли сердце, успокой себя… Не стану больше глупых речей заводить,   никогда из воли твоей я не выйду… Вечно буду в твоем послушанье. Что ни   прикажешь, все сделаю по-твоему…      

– Фленушка!..   Знаю, милая, знаю, сердечный друг, каково трудно в молодые годы сердцем   владать, – с тихой грустью и глубоким вздохом сказала Манефа. –   Откройся же мне, расскажи свои мысли, поведай о думах своих. Вместе обсудим,   как лучше сделать – самой тебе легче будет, увидишь… Поведай же мне, голубка,   тайные думы свои… Дорога ведь ты мне, милая моя, ненаглядная!.. Никого на свете   нет к тебе ближе меня. Кому ж тебе, как не мне, довериться?      

– Повремени,   матушка, – отирая слезы, молвила Фленушка. – Потерпи немножко. Скоро,   скоро все расскажу. Все, все. А теперь… Вон матушка Юдифа идет, –   прибавила она, взглянув в окошко. – Как при ней говорить… Погоди немножко,   всю душу раскрою тебе…      

И,   поцеловав руку Манефы, тихо пошла вон из кельи. Молча глядела игуменья на уходившую   Фленушку, и когда через несколько минут в келью вошла Юдифа, величавое лицо   Манефы было бесстрастно. Душевного волнения ни малейших следов на нем не   осталось.      

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

Простившись   с Патапом Максимычем, Василий Борисыч к Манефе пошел. Он не видался еще с нею   после собора.      

– Ну,   что порасскажете, любезный мой Василий Борисыч? – слегка улыбнувшись,   спросила его игуменья после обычного начала и метаний. – Хорошо ль   отдохнули после вчерашних трудов?      

– После   вчерашнего не скоро отдохнешь, матушка!      

– Про   то поминаешь, что до солнышка-то? – усмехнулась Манефа.      

– Нет,   матушка, не с того похмелья у меня голова болит… Вы вечор меня   употчевали, – с укором сказал ей Василий Борисыч.      

– Про   обед говоришь?      

– Не   про обед, а про то, что после обеда-то было, – сказал московский   посол. – Про собранье говорю, матушка, про собранье… Таково вы меня   угостили, что не знаю теперь, как в Москву и глаза показать.      

– Что   ж делать, любезный Василий Борисыч? – вспыхнула немного Манефа.Сам был очевидцем,   сам был и послухом. Слышал, как матери приняли ваше московское послание. У   всякого свой ум в голове, Василий Борисыч, у всякого свое хотенье… Всех под   свой салтык не подведешь… Так-то!      

– Захотели   б вы, матушка, все могли бы обделать, – сказал Василий Борисыч. – Они   вас во всем слушаются. Это малому даже ребенку видно. Приняли же совет ваш. Что   вы сказали, то и уложили.      

– А   ты думаешь, так бы и послушались, если б я стала возносить вашего Антония?..   Как же!.. – говорила Манефа. – Нет, Василий Борисыч, не знаешь ты   наших соборов, да и людей-то здешних мало, как вижу я, знаешь. Не то что по   такому великому делу, какого двести лет не бывало, по пустяшным делам, по   хозяйству либо по раздаче присылок без большого шума у нас никогда не бывает.   Тут, сударь, у всякой пташки свои замашки, у каждой птички свой голосок. Ум на   ум не приходится, да и друг дружке покориться не хочется. Глафириных аль   Игнатьевых взять, либо Нонну гордеевскую. У них на разуме: «Кто-де как хочет, а   я как изволю». С такими советницами какое дело поделаешь? Грех один. И за то   спасибо скажи, что наотрез не отказали тебе.      

– Да   разве это не отказ? – недовольным голосом сказал Василий Борисыч.      

– Не   отказ, – ответила Манефа. – Тебе сказали: «Повремени – подумаем». Как   же ты хочешь, чтоб в таком великом деле сразу согласились? То размысли,   любезный Василий Борисыч: жили мы, почитай, двести годов с бегствующими попами,   еще деды и прадеды наши привыкли к беглому священству. Вот мы и век доживаем, а   того же сызмальства держалися. И вдруг завелись свои архиереи, свои попы, своя   иерархия!.. До кого ни доведись, всяк призадумается. Не испытавши доподлинно,   кто согласится принять?..      

Дело   душевное, великое дело!.. Ведь если что не так в вашем архиерействе окажется –   навеки души-то погубим, если, хорошенько не испытавши, примем, по приказу   москвичей, епископа. Когда затевали это дело, спросились ли они нас?.. Известили   ль кого из наших хоть малым писанием?.. Ну-ка, скажи.      

– Как   же, матушка, не спросились? – возразил Василий Борисыч. – На   московском соборе от вас было двое послов: старец Илия улангерский да отец   Пафнутий, керженского благовещенского монастыря строитель и настоятель.      

– Несодеянные   речи говоришь ты, Василий Борисыч…– молвила Манефа.Отец-от Илия без малого   двадцать лет помер, да и отцу Пафнутию больше десяти годов как   преставился, – молвила Манефа.      

– Про   тот собор говорю я, матушка, что на Рогожском кладбище был в седьмь тысящ   триста сороковом году (В 1852), на другой год после первой холеры, –   сказал Василий Борисыч. – Тогда ото всех обителей Керженских и   Чернораменских предъявлено было согласие искать архиерейство и утвердить   владычный стол в коем-либо зарубежном граде.      

– Что   б уж тебе, Василий Борисыч, про Ноев ковчег вспомянуть,усмехнулась   Манефа. – Тому делу, что сказываешь, двадцать лет минуло. Неужто во   столько времени ваши московские не могли изобрать времени, чтоб о столь великом   деле во всей подробности известными сделать нас?.. Сами же вы, сиречь   Рогожского кладбища попечители, покойницу матушку Екатерину, мою предместницу,   извещали, что деяние московского собора триста сорокового года яко не бывшее   вменили. Цела у нас та московская грамота – хочешь, сейчас перед тобой выложу?   После того как вновь затеяли дело, отчего ж не потребовали нашего согласья?..   Василий Борисыч! Керженец в нашем христианстве что-нибудь да значит – не   деревушка какая, не городишко захолустный! Можно бы, кажется, было почтить наши   святые места хоть бы самым кратким писанием. Не безвестные мы какие! Керженца   имя двести годов высоко по всему христианству держалось, – как бы, кажись,   его позабыть?      

– Не   посетуйте, матушка, что скажу я вам, – молвил Василий Борисыч. – Не   забвение славного Керженца, не презрение ко святым здешним обителям было виною   того, что к вам в нужное время из Москвы не писали. Невозможно было тогда не   хранить крепкой тайны происходившего. Малейшее неосторожное слово все зачинание   могло бы разрушить. И теперь нет ослабы христианству, а тогда не в пример   грознее было. Вот отчего, матушка, до поры до времени то дело в тайне у нас и   держали.      

– Не   к тому я молвила, чтоб жалобы тебе приносить, – сказала Манефа.Московскими   благодетелями мы очень довольны. Дай им, господи, доброго здравия и душам   спасения!.. К тому говорю я, Василий Борисыч, что невозможно было вчерась от   здешних матерей требовать, чтоб они, ничего не видя, так тебе вдруг и   согласились на принятие архиепископа… Он же, как сам говоришь, в недавнем лишь   времени к истинной вере от беспопового суемудрия обратился. А мы к тому слышали   еще, о чем вчера на собранье я промолчала, якобы твой Антоний еще прежде беспоповства   пребывал в великороссийской церкви, а потом перекрещеванцом стал и якобы был   двоеженец. По правилам, в столь сомнительных случаях подобает все испытати   подробно… Как же нас укорять, что мы испытать желаем, да не впадем в сеть   ловчу?.. Сам посуди. А общения с приемлющими его не разрываем, держим только   себя опасно.      

– Очень   неприятно это будет в Москве, – молвил Василий Борисыч.      

– Мы,   государь мой, не Москве, а господу богу работаем, – с важностью сказала   Манефа. – Не человеческой хвалы, спасения душ наших взыскуем. Не остуды   московских тузов страшимся, а вечного от господа осуждения… Вот что скажи на   Москве, Василий Борисыч!      

– Однако   ж, матушка…– начал было Василий Борисыч, но одумался, не договорил.      

– Что   «однако ж»? Договаривай, коли начал, – спокойно сказала Манефа.      

– Нет,   я так…– смешался московский посол.      

– Договаривай,   договаривай, – настаивала Манефа – Ведь мы не насчет гулянок с Патапом   беседуем, о деле великой важности толкуем… Скажи, что хотел говорить?      

– Я   было хотел сказать, что и батюшке Ивану Матвеичу, и матушке Пульхерии, и Мартыновым,   и Гусевым и всем главным лицам нашего общества ваше решение станет за великую   обиду. Они старались, они ради всего христианства хлопотали, а вы, матушка,   ровно бы ни во что не поставили ихних стараний, не почтили достойно ихних   трудов, забот и даже опасности, которой от светского правительства столько они   раз себя подвергали.      

– А!..   Вот что!.. – с желчной раздражительностью вскликнула Манефа. – Им бы   хотелось, чтоб мы по их приказу стадом баранов, сломя голову метнулись, куда им   угодно?.. Нет, Василий Борисыч, на Керженце этого никогда не бывало, да никогда   и не будет… Тельцу златому не поклонимся!.. Мы люди лесные, простые, московских   обычаев не ведаем. У вас на Москве повелось, что в духовные дела миряне   вступают, – мы того не допустим. Так и скажи им, Василий Борисыч!.. Не нам   мирских богачей слушаться, по духовному делу они должны нас послушать.. Они   Христовой церковью, как лавками либо конторами своими, вздумали править… Этого   мы не потерпим. Хотя б общенье пришлось разорвать, хотя б ото всех благодетелей   оставлены были, хоть бы нам с голоду пришлось помирать, божией церкви не   продадим.      

– Жестоки   слова ваши, матушка, – молвил сильно смущенный Василий Борисыч. – Не   поскорбите на меня, а доложу я вам, что такое ваше мнение насчет попечителей и   старейших членов нашего общества весьма несправедливо… Позвольте разъяснить все   дело, как оно было доселе и как теперь идет.      

– Будем   слушать, – холодно промолвила Манефа, сложив руки на коленях и склонив   голову. Начал Василий Борисыч:      

– Когда   воспрещено было нашим христианам при молитвенных храмах дозволенных попов   содержать, тогда по малом времени всюду настало «великое оскудение священства».   Великая духовная нужда налегла повсеместно, и многие древлеблагочестивые   христиане, не имея освящающих и будучи лишены церковных тайн, в беспоповское   суемудрие впадали, иные ж «сумленных попов» принимали – беглых солдат, либо   других шатунов каких.      

Великое   от того нестроение было, и не столько в Москве, сколько по местам отдаленным,   хоть бы ваше место к примеру взять. В Москве на Рогожском кладбище доживали   свой век последние дозволенные попы, и оттого нам нужды такой еще не настояло,   какая вас постигла. Тогда, не о себе заботясь, а больше всего о вас,   иногородных, болезнуя и сострадая словесным овцам, пастыря неимущим,   первостатейные из нашего общества: Рахмановы, Соколовы, Свешниковы и многие   иные, не чести ради или какого превозношения, но единственно христианского ради   братолюбия и ради славы церкви Христовой, подъяли на себя великий и опасный   труд – восстановить позябший от двухсотлетнего мрака корень освящения, сиречь   архипастырство учредить и церковь Христову полным чином иерархии украсить…      

По   благословению батюшки Ивана Матвеича и многих нарочито прибывших тогда в Москву   отцов: Силуяна иргиэского, Симеона Лаврентьева монастыря с Ветки, Рафаила   Покровского монастыря, Сергия и Ипполита Никольского монастыря из слобод   Стародубских, отцов Илии и Пафнутия керженских и с общего совета присланных ото   всех старообрядских обществ совещателей, единогласно приговорили и, конечно,   уложили: искать епископа, да проистечет от него навеки неиссякаемый источник   освящения. В Питер дали знать о том, и там первостатейные лица нашего согласия   стали тому делу весьма усердны: Громовы, Дрябины, Боровков и другие. Когда же   милостию божиею тому делу начало было положено и приисканы люди для искания архиерея   во иных державах, то дело в великой тайне оставили, опасаясь могущих возникнуть   препон, каковые впоследствии оказались.      

И дело   то происходило немалое время, и лишь только через двенадцать лет после первого   Рогожского собора в зарубежной Белой Кринице водворился митрополит всех   древлеправославных христиан кир Амвросий, от него же корень епископства произыде…   Не то чтобы призвать вас и других христиан, по отдаленным местам живущих, к   исканию архиерейства было невозможно, но паче таить обо всем надлежало, да не   разрушено было бы наше предприятие в самом начале.      

И   теперь, по устроении священной иерархии, первостатейные наши лица всячески   стараются и не щадят никаких иждивений на процветание за рубежом освященного   чина, труды подъемлют, мирских властей прещения на себя навлекают, многим   скорбям и нуждам себя подвергают ни чего ради иного, но единственно славы ради   божией, ради утверждения святой церкви и ради успокоения всех   древлеправославных христиан древлего благочестия, столь долгое время томимых гладом,   не имея божественныя трапезы тела и крови Христовой.      

– Кончил? –   спросила Манефа, когда Василий Борисыч приостановился.      

– Что   ж, матушка, разве неправду говорю? – молвил он ей в ответ.      

– Правда   не речиста, Василий Борисыч, много слов на нее не надо, а ты сколь   наговорил? – улыбнулась Манефа. – Что усердствовали московские, за то   им честь и великая благодарность. А что властвовать задумали, паче меры   захотели выситься над нами, то им в стыд, во срам, в позор и поношенье!..      

Гордыня   обуяла их, божиим делом стали кичиться и тщеславно в заслугу себе поставлять,   что господь их руками устроил… Нет, Василий Борисыч, приедешь в Москву, скажи   всем: «Беден, мол, и немощен старый Керженец, и дни его сочтены, но и при   тесном обстоянии своем мирским людям он по духовному делу не подчинится».   Вспомнили бы словеса Григория Богослова: «Почто твориши себя пастырем, будучи   овцою, почто делаешися главою, будучи ногою? Скажи им, что мы свято храним   правила вселенских соборов и святых отец, а в шестьдесят четвертом правиле   шестого собора что сказано? Не подобает мирянину брати на себя учительское   достоинство, но повиноватися преданному от господа чину». А что есть преданный   от господа чин? Первее – чин освященный: епископы, пресвитеры, диаконы, за сим   чин иноческий, тоже освященный… Так аль нет?.. Освященный ведь?.. Стало быть,   не нас учить, не нами властительски повелевать московским мирским людям   довлеет, а от нас поучаться, нам повиноваться… Сам ты тверд в писании, лучше   других знаешь. Правду аль нет говорю?.. И тебе бы, Василий Борисыч, не   повеления мирян пребывающим в иноческом чину передавать, не грозить бы нам,   убогим, их остудой, а их бы поучать от божественного писания, да покорятся   освященным и да повинуются святей божией церкви…      

– Матушка!   Да какие ж от наших московских бывали к вам повеления?.. Какое властительство?..   Помилуйте! – оправдывался Василий Борисыч. – Вам только предлагают церковного   ради мира и христианского общения принять архиепископа, а власти никакой над   вами иметь не желают. То дело духовных чинов. Примете архиепископа – его дело   будет…      

– Сумнителен, –   молвила Манефа. – И прежде я не раз говорила тебе, что насчет этого дела   мы пока еще ни на что не решились, колеблемся… По времени увидим, что за   человек ваш хваленый Антоний. А не увидим, так услышим об его действиях. Чего   доброго, такой же еще будет, что Софрон. Таких нам не надо.      

– Какой   же ответ будет от вас? Что прикажете на Москве доложить? – после долгого   молчания спросил Василий Борисыч.      

– А   то и ответ: желают-де повременить. Да я сама к Петру Спиридонычу письмецо с   тобой пошлю, подробно опишу все наши обстоятельства и все наши сомнения. Когда   думаешь отправляться?      

– Да   по мне чем скорее, тем лучше, – ответил Василий Борисыч.      

– В   Шарпан не поедешь?      

– Что   мне там делать? Дело мое на Керженце кончено, – сухо, недовольным голосом   ответил московский посланник.      

– Богородице   помолился бы, чудной иконе ее поклонился бы, поглядел бы на дивную нашу   святыню, – молвила Манефа. – Опять же и матушка Августа оченно звала   тебя – старица почтенная, уважить бы ее надо. Собрание же будет большое – еще   бы потолковал с матерями. А впрочем, как знаешь: свой ум в голове.      

– Нечего   мне больше толковать с матерями, все было протолковано,сказал Василий Борисыч.      

– Все   бы лучше съездить, а то, пожалуй, зачнут говорить: со злом-де на сердце поехал   от нас, – сказала Манефа. – Мой бы совет съездить, а там мы бы и   держать тебя больше не стали. А впрочем, как знаешь: мне тебя не учить.      

Не знаю,   что сказать вам на это, матушка, – отвечал Василий Борисыч.Вот теперь хоть   насчет бы Москвы – как приеду туда, как покажусь? Поедом заедят. Жизни не рад   станешь. А ведь я человек подначальный. Молчала Манефа.      

– Разве   уж к Патапу Максимычу в самом деле в приказчики идти? – молвил Василий Борисыч,   думая кольнуть тем Манефу.      

– Твое   дело, – сухо промолвила она, глядя в окошко. Опять замолчали.      

– Счастливо   оставаться, матушка, – сказал, наконец, Василий Борисыч.Прости, матушка,   благослови. И по чину сотворил уставные метания.      

– Бог   простит, бог благословит, – проговорила прощу Манефа, и Василий Борисыч   медленно вышел из кельи.      

       

       ***             

Жалко   стало Василью Борисычу, что на прощанье маленько поразладил он с матерью Манефой.   Полюбил он умную, рассудливую старицу и во время житья в Комарове искренно к   ней привязался… И вдруг на последних-то днях завелась ссора не ссора, а немалая   остуда.      

Обошел   он знакомую обитель по всем закоулкам, на окна больше посматривал, не увидит ли   где ненаглядную Дуню Смолокурову. Не удастся ль хоть глазком на нее взглянуть.   Но никого, кроме Марьи головщицы, не встретил. Говорит ей Василий Борисыч:      

– Домой   сбираюсь, Марьюшка. Прощайте, не поминайте лихом. А не попеть ли нам на прощанье?..   Скликай девиц.      

– Что   мало погостил?.. Аль соскучился? – спросила Марьюшка.      

– Пора   и честь знать, не век же гостить, – ответил Василий Борисыч.      

– А   я думала, что вам от нас и повороту не будет, – вскинув на него лукавыми   глазками, с легкой усмешкой промолвила Марьюшка.      

– Почему   ж так? – спросил Василий Борисыч.      

– Так   уж я догадалась, – молвила Марьюшка.      

– Да   с чего ж догадалась-то?.. С чего? – приставал Василий Борисыч.      

– Да   уж так! У меня свои приметы есть, – улыбаясь, молвила Марьюшка.      

– Какие   приметы?      

Но   сколько ни приставал Василий Борисыч, ничего больше ему не сказала:      

«Ох,   искушение!.. Не заметила ль и она чего в Улангере», – подумал про себя   Василий Борисыч.      

«Поскорей   надо Фленушке про это сказать», – подумала Марья головщица.      

– Ступайте   в келарню, Василий Борисыч! Давайте в самом деле споем что-нибудь… Может   статься, в остатный разок, – сказала Марьюшка. – Мигом скликну девиц.      

Василий   Борисыч в келарню пошел, Марьюшка к Фленушке в горницу.      

       

       ***             

Пластом   лежала на постеле Фленушка. В лице ни кровинки, губы посинели, глаза горят необычным   блеском, высокий лоб, ровно бисером, усеян мелкими каплями холодного пота.   Недвижный, утомленный взор устремлен на икону, что стояла в угольной божнице.      

"Все   ли слышал, все ли мои речи выслушал ты, друг мой сердечный, Иван-царевич ты   мой?.. Наговорила я и невесть чего… Только б остуде быть в тебе!.. Только   покинул бы ты меня, горькую, забыл бы про меня, бесталанную!.. А уж как бы я   любила тебя, как бы жалела, берегла тебя!.. День бы деньской и ночью во сне об   одном о тебе бы я думала, во всем бы угождала другу милому, другу моему   советному… Нельзя!.. Матушка!.. Во гроб ее сложишь!.. Я же бедная, а он богач –   из его рук пришлось бы смотреть, его милостями жить…      

Да и что   ему за жена келейница? Стыдно б ему было и в люди меня показать!.. Живи, мой   сердечный, живи, живи с другой в счастье, в радости… Не загублю я жизни твоей…   Вот бы ему в самом деле Дуня Смолокурова!.. Ох, милый ты, милый, сердечный ты   мой!.. Матушка опять говорила про иночество… Пропадай моя жизнь!.." – Так   думала сама с собой Фленушка, недвижно, почти бездыханно лежа на постеле. Вдруг   влетела в горницу Марья головщица.      

– Что   ты, Марьюшка? – слабым голосом спросила ее Фленушка.      

– Я   было к тебе… Да чтой-то с тобой?.. Аль неможется? – спрашивала головщица.      

– И   то неможется, – ответила Фленушка, тихо поднимаясь с постели.Голова что-то   болит.      

– А   я было с весточкой, – прищурив глаза и слегка мотнув головой, молвила   Марьюшка.      

– Что   такое? – встав с постели и сев у окна, возле пялец, спросила Фленушка.      

– Ехать   сбирается, – сказала Марьюшка.      

– Кто?      

– Василий   Борисыч.      

Вскочила   Фленушка с места. Мигом исчезла бледность в лице ее.      

– Кто   сказал? – быстро спросила она.      

– Сам   говорил, – молвила Марьюшка. – Певчую стаю в келарню сбирает, в   останный раз хочет о нами пропеть… В келарню пошел, а я к тебе побежала –   сказать…      

– Врет! –   топнув ногой, вскрикнула Фленушка и быстрыми шагами стала ходить взад и вперед   по горнице. – Не уехать ему!.. Не пущу!.. Жива быть не хочу, а уж он не   уедет!.. На Казанскую быть ему венчану… Смерти верней!..      

– Да   как же ты остановишь его?.. Не подначальный он нам, захочет уехать –   уедет, – говорила Марьюшка.      

– Так   ли, этак ли, а его не пущу… Придумаю!.. Ступай, Марьюшка, сбирай девиц, пойте,   да пойте как можно подольше… Слышишь?.. До сумерек пойте… А я уж устрою… Во что   бы ни стало устрою!..      

Вышла из   горницы Марьюшка, а Фленушка по-прежнему взад да вперед по горнице быстро   ходила… «Надо Параше здесь остаться». Так она придумала.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Вчерашний   именинник, Петр Степаныч Самоквасов, после шумной пирушки спал долго и крепко.   Проспал бы он до полден, да солнце мешало. Заглянуло в окошко большой светлицы   Бояркиных, облило горячими лучами лицо черствого именинника (Черствыми   именинами зовут день, следующий за днем ангела.) и так стало припекать его,   что, вскочив как сумасшедший и смутным взором окидывая светлицу, не сразу   понял, где он. Во рту пересохло, голова как чугунная, в глазах зелень какая-то.   Вспомнил, что важно справил свои именины. Взглянул на часы – стали, плюнул,   выбранился, стал одеваться. Едва успел кончить, в светлицу вошла мать Таисея с   чайным прибором на тагильском подносе, за ней толстая дебелая Варварушка, с   боку на бок переваливаясь, несла кипящий самовар.      

– С   добрым утром поздравляю, с черствыми именинами! – с лукавой усмешкой   сказала игуменья, ставя на стол поднос с чашками.      

Петр   Степаныч чин чином: сотворив два метания, простился, благословился.      

– Никак   вечор до солнышка вплоть? – по-прежнему улыбаясь, спросила мать Таисея.      

– Было   дело, матушка, – отрезал Самоквасов. – Признаться сказать, не помню,   как и до светлицы доволокся… Шибко зашибли!      

– Ах   вы, греховодники, греховодники! – шутливо говорила игуменья.Выдумают же   такие дела во святой обители чинить! Что ни стоят скиты, а такого дела ни у   нас, ни по другим местам не бывало… Матушка-то Манефа, поди-ка, чать, как   разгневалась…      

– Что   мы у нее посуды переколотили! – махнув рукой, усмехнулся Самоквасов.      

– Посуда-то   чем провинилась? Ах вы, озорники, озорники! Ну, да уж не диви бы на вас, молодых,   старики-то, старики-то туда же! Чем бы унимать молодых, а они сами! –   говорила мать Таисея.      

– И   зачинщиками-то они были… Мы бы разве посмели? – сказал Петр Степаныч.      

– Так   и я думала, – молвила Таисея. – А всем затеям корень, поди, чай,   Патап Максимыч. Буен во хмелю-то. Бедовый! Чуть что не по нем, только держись.      

– Он,   матушка, все и затевал. И Марко Данилыч тоже, и голова Михайло Васильич, –   отвечал Самоквасов. – А мы, что же? Молокососы перед ними… А другое слово   сказать, не отставать же нам от старших. Нельзя! Непочтительно будет. Старших почитать   велено, во всем слушаться… Ну, мы и слушались.      

– Вестимо,   их вина, – сказала Таисея. – Как молодым старших учить, как супротив   их идти? Ни в больших, ни в малых, ни в путных, ни в беспутных делах так не   ведется… Выкушай-ка, сударь Петр Степаныч, – прибавила она, подавая Самоквасову   чашку чаю. – А не то опохмелиться не желаете ли? Я бы настоечки принесла   сорокатравчатой, хорошая настоечка, да рыжечков солененьких либо кисленького   чего, бруснички, что ли, аль моченых яблочков. Очень пользительно после перепоя-то.   Одобряют…      

– Нет   уж, матушка, лучше не стану. А то чего доброго: похмеляться зачнешь, да опять   запьешь, – молвил, усмехаясь, Самоквасов. – Мы уж лучше ужо, на   простинах со стариками.      

– Нешто   седни отъезжают? – с любопытством спросила мать Таисея.      

– Вечером   сбираются, – ответил Петр Степаныч. – Опять у вас по скиту тишь да   гладь пойдет, опять безмятежное житие зачнется. Спасайтесь тогда себе, матушки,   на здоровье. От нашего брата, от буяна, помехи вам больше не будет, –   шутливо прибавил он.      

– Какое   наше спасенье! – смиренно вздохнула мать Таисея. – Во грехах   родились, во грехах и скончаемся… Еще чашечку!.. Грехи-то, грехи наши, сударь   Петр Степаныч!.. Грехи-то наши великие!.. Как-то будет их нести перед страшного   судию, неумытного?.. Как-то будет за них ответ-от держать!.. Ох ты, господи,   господи!.. Царь ты наш небесный, боже милостивый!.. Так и Марко Данилыч седни   же едет?      

– Сегодня   хотел, – отвечал Самоквасов.      

– И   с дочкой?      

– Должно   быть, и с дочкой.      

– Гм!   А мы чаяли, что Дунюшка-то маленько погостит у матушки Манефы, на старом-то на   своем пепелище. Здесь ведь росла, здесь и обучалась,говорила мать   Таисея. – Впервые после того навестила наш Комаров… Видел, какая   раскрасавица?.. Вот бы тебе невеста, Петр Степаныч,прибавила, немного помолчав,   мать Таисея. – Право!.. Гляди-ка, краля какая! Пышная, здоровая, кровь с   молоком. А нрава тихого, кроткая, разумная такая да рассудливая… Опять же одна   дочь у отца, а капиталы у него великие. К твоему-то богатству да ее-то бы…      

– Никак,   матушка, в свахи пошла? – засмеялся Самоквасов. – В каки идешь? В   жениховы, в погуби-красу али в пуховые? (На больших, богатых свадьбах бывают   три свахи: «женихова» – которая сватает; «погуби-красу», она же «расчеши-косу»,   иначе «невестина» – что находится при невесте во время свадебных обрядов и   расчесывает косу после венчанья; «пуховая», или «постельная», – которая   отводит молодых на брачную постель, а поутру убирает ее.).      

– К   слову пришлось, сударь ты мой, ПетрСтепаныч, к слову пришлось, потому и   сказала, – умильно проговорила мать Таисея. – А в заправские свахи   как чернице идти?.. Только вас почитаючи и вашего дядюшку Тимофея Гордеича,   наших великих благодетелей, я по глупому своему разуму так полагаю, что, ищи   ты, сударь мой, аль не ищи себе хорошей невесты по всему свету вольному, навряд   такую найдешь, как Дуняша Смолокурова. Правду тебе сказываю. Девица по всему   распрекрасная, кого хочешь спроси… Право, женись-ка на ней, Петр Степаныч! Не   вспокаешься!      

– Не   в примету мне что-то она, – небрежно молвил Самоквасов и неправду сказал.      

В часовне   всю службу издали на нее зарился и после того не раз взглядывал на красавицу.   Думал даже: «Не Фленушке чета, сортом повыше!» Но не заговори про Дуню мать   Таисея, так бы это мимо мыслей его и пролетело, но теперь вздумалось ему хорошенько   рассмотреть посуленную игуменьей невесту, а если выпадет случай, так попытать у   ней ума-разума да приглядеться, какова повадка у красавицы.      

– А   как же насчет читалки-то? – спросил Петр Степаныч, желая свести Таисею на   иной разговор.      

– Дело   слажено, – ответила мать Таисея. – Готова, сударь мой, готова, седни   же отправляется. Так матушка Манефа решила… На отправку деньжонок бы надо, Петр   Степаныч. Покучиться хоть у ней же, у матушки Манефы. Она завсегда при деньгах,   а мы, убогие, на Тихвинскую-то больно поиздержались.      

– Сколько   надо? – спросил Самоквасов, раскрывая бумажник.      

– Да   рубликов бы десятка полтора али два, а если милость будет, так и побольше. Надо   справить девицу по-хорошему. Каков дом, такова и обрядня (Обрядня – женское   хозяйство, женский обиход – платье, белье и пр., также все до стряпни относящееся.),   а она вишь в какой дом-от поступает,прищурясь и с сладкой улыбкой глядя на туго   набитый бумажник Петра Степаныча, говорила мать Таисея. Так блудливый,   балованный кот смотрит на лакомый, запретный кус, с мягким мурлыканьем ходя   тихонько вокруг и щуря чуть видные глазки.      

– Извольте   получать, – сказал Самоквасов, положив на стол три красненьких и   пододвинув их рукой к игуменье.      

Быстро с   места поднявшись и деньги приняв, отвесила низкий-пренизкий поклон мать Таисея.      

– Благодарим   покорно, родимый ты мой Петр Степаныч, – заговорила она сладеньким голосом. –   Благодарим покорно за ваше неоставление. Дай вам, господи, доброго здравия и   души спасения. Вовеки не забудем вашей любви, завсегда пребудем вашими перед   господом молитвенницами.      

– Сегодня   пошлете девицу-то? – спросил Петр Степаныч.      

– Сегодня   ж отправим, – ответила мать Таисея. – Я уж обо всем переговорила с   матушкой Манефой. Маленько жар свалит, мы ее и отправим. Завтра поутру сядет на   пароход, а послезавтра и в Казани будет. Письмо еще надо вот приготовить и все,   что нужно ей на дорогу. Больно спешно уж отправляем-то ее. Уж так спешно, так   спешно, что не знаю, как и управимся…      

– Кого   отправляете? – спросил Самоквасов.      

– А   Устинью Московку, коли знаете у Манефиных, – отвечала мать Таисея.Хорошая   девица, искусная, завсегда в хороших домах живала, всякие порядки может   наблюдать. Годов никак с пять в Москве у купцов выжила, оченно довольны ею   оставались. Худую к таким благодетелям, как вы, не пошлем, знаем, какую девицу   к каким людям послать. И держит вокруг себя чистенько, и в беседе когда   случится речистая, а насчет рукоделья ее тоже взять. А уж насчет псалтыря   нечего и говорить – мало бывает таких читалок. Останетесь довольны, заверяю   вас, Петр Степаныч, что останетесь довольны… Так и дяденьке отпишите: хорошую,   мол, девицу мать Таисея в читалки к нам посылает.      

– Бойка   никак она? – заметил Самоквасов.      

– Бойка,   сударь, точно что бойка, потому что молода, не упрыгалась. Оттого и   бойконька, – сказала мать Таисея.      

– Это   уж завсегда так, до чего ни доведись… Возьми хоть телушку молоденькую – и та не   постоит на месте, все бы ей прыгать да скакать, хвост подымя. А оттого, что   молода!.. Так и человека взять, сударь ты мой, Петр Степаныч, молодость-то ведь   на крыльях, старость только на печи!.. О-хо-хо-хо-хо!.. А вам бы на счет   Устиньи, батюшка, не сумлеваться – отведет свое дело, как следует… Потому   девушка строгая, ни до какого баловства еще не доходила, никаким мотыжничеством   не занималась, а насчет каких глупостей – ни-ни. А молода, так это не беда –   молодая-то сносливей да работнее. Старую послать не хитрое б дело, нашлось бы   таких и в нашей обители, не стала б я чужим кланяться, да вам-то несподручно   было бы с ней. Старому человеку надобен покой, потому что стары-то кости болят,   ноют, а в старой крови и сугреву нет. Где старухе годову свечу выстоять. На   всяку работу, каку ни возьми, Петр Степаныч, кто помоложе, тот рублем подороже.   Так-то, сударь мой, так-то, родной!      

– Да   я ничего, я только так… К слову пришлось, – молвил Самоквасов.По мне   ничего, что бойка – на молодую-то да на бойкую и поглядеть веселее, а старуха   что? Только тоску на весь дом наведет.      

– Ой   ты, баловник, баловник! – усмехнулась мать Таисея. – Не любишь   старух-то, все бы тебе молодых! Эй, вправду, пора бы тебе хорошую женушку   взять, ты же, кажись, мотоват, а мотоват да не женат, себе же в наклад.   Женишься, так на жену-то глядючи, улыбнешься, а холостым живучи, на себя только   одного глядя, всплачешься.      

– А   воля-то молодецкая, матушка? Разве не жалко с ней расставаться?бойко, удало   сказал Петр Степаныч.      

– Холостая   воля – злая доля, – молвила Таисея. – Сам господь сказал: «Не добро   жити человеку единому». Стало быть, всякому человеку и надобно святой божий   закон исполнить…      

– А   тебя, матушка, взять и всех ваших матерей и белиц… Не исполнили же ведь вы   закону, не пошли замуж, – весело усмехаясь, подхватил Самоквасов.      

– Наше   дело, Петр Степаныч, особое, – важно и степенно молвила мать   Таисея. – Мы хоша духом и маломощны, хоша как свиньи и валяемся в тине   греховной, обаче ангельский образ носим на себе – иночество… Ангелы-то   господни, сам ты не хуже нашего знаешь, не женятся, не посягают… Иноческий чин   к примеру не приводи – про мирское с тобой разговариваю, про житейское…      

– А   может, и я постриг приму, может, и я кафтырь с камилавкой надену?шутливо   промолвил Самоквасов.      

– Ох   ты, инок! – засмеялась мать Таисея. – Хорош будешь, неча сказать!..   Люди за службу, а ты за те стихеры, что вечор с Патапом Максимычем пел.      

– Остепенюсь!   Не нарадуешься тогда, на такого инока глядючи, – с громким смехом молвил   Петр Степаныч.      

– А   ты лучше женись да остепенись, дело-то будет вернее, – сказала на то   Таисея. – Всякому человеку свой предел. А на иноческое дело ты не   сгодился. Глянь-ко в зеркальце-то, посмотри-ка на свое обличье. Щеки-то удалью   пышут, глаза-то горят – не кафтырь с камилавкой, девичья краса у тебя на уме.      

– Да   ты, матушка, в разуме-то у меня глядела, что ли? – с веселой усмешкой   промолвил Петр Степаныч.      

– Глядеть,   сударь, я в твоем разуме не глядела, – ответила мать Таисея, – а по   глазам твои мысли узнала. До старости, сударик мой, дожила, много на своем веку   людей перевидала. Поживи-ка с мое да пожуй с мое, так и сам научишься, как человечьи   мысли на лице да в глазах ровно по книге читать… А вправду бы жениться тебе,   Петр Степаныч… Что зря-то болтаться?.. Чем бы в самом деле не невеста тебе хоть   та же Дуня Смолокурова? Сызмальства знаю ее, у нас выросла; тихая росла да   уважливая; сыздетства по всему хороша была, а уж умная-то какая да покорная,   добрая-то какая да милостивая!.. Право слово!..      

Бывало,   родитель гостинцев к празднику ей пришлет, со всеми-то она, белая голубушка, поделится,   никого-то не забудет, себе, почитай, ничего не покинет, все подружкам раздаст.   А как стала она подрастать, упросила родителя привозить ей с ярмарки ситчику,   холстиночки, платочков недорогих и всех-то, бывало, бедных сирот обделит. Да   все ведь по тайности, чтоб люди не знали… Много за нее молельщиков перед   господом было… Хорошая девица, хорошая!.. Таких только поискать!      

Пришел   Семен Петрович. Встал он задолго прежде названного хозяина и успел уж проведать   Василья Борисыча. Нашел его в целости: спал таким крепким сном, что хоть в гроб   клади.      

Мать   Таисея, еще раз поблагодаривши Самоквасова за три красненькие, пошла хлопотать   по отправке Устиньи Московки.      

– Что,   Сеня?.. Трещит в голове? – спросил Самоквасов.      

– Совсем   разломило, – ответил Семен Петрович. – Похмелье хуже лихоманки.   Беда!.. С ног даже бьет.      

– Не   полечиться ли? – молвил Петр Степаныч, доставая из чемодана баклажку.      

– Можно, –   весело улыбнувшись и потирая руками, сказал Семен Петрович.      

– Таисея   потчевала меня сорокатравчатой… Дурака нашла, стану я пить ихнюю дрянь, как в   баклажке есть еще померанцевая, – смеялся Петр Степаныч, наливая   стаканчики.      

Опохмелились.   Немного погодя, еще пропустили померанцевой.      

– Чаю   не хочешь ли? – спросил Самоквасов.      

– Чай   мне не по нутру, было бы винцо поутру, – отшутился Семен Петрович. –   Разве с постными сливками?      

Постных   сливочек из дорожного погребца достали и выпили по хорошему пуншику. Оправясь   тем от похмелья, пошли из светлицы вон: Семен Петрович караулить Василья   Борисыча, Самоквасов от нечего делать по честным обителям шататься, да на   красных девушек глазеть.      

Побывал   у Глафириных, побывал и у Жжениных, побеседовал с матерями, побалясничал с   белицами. Надоело. Вспало на ум проведать товарищей вчерашней погулки. Проходя   к домику Марьи Гавриловны мимо Манефиной «стаи», услышал он громкий смех и   веселый говор девиц в горницах Фленушки, остановился и присел под растворенным   окном на завалинке.      

Слушает   – Никитишна сказку про Ивана-царевича сказывает. Слышит, как затеяла она, чтоб   каждая девица по очереди рассказывала, как бы стала с мужем жить. Слышит, какие   речи говорят девицы улангерские, слышит и Фленушку.      

В жар   его бросило, крупными каплями пот на лбу выступил… И наедине резко говаривала с   ним Фленушка насчет замужества, но таких речей не доводилось ему слыхать от   нее. «Так вот какова ты! – думает он сам про себя. – Да от этакой жены   прямо в петлю головой!.. А хороша, шут ее побери – и красива, и умна, и   ловка!.. Эх, Фленушка, Фленушка!.. Корнями, что ли, обвела ты меня,   заколдовала, что ли, злодейка, красотой своей! И рад бы не думать про нее, да   думается!.. Да не врешь ли ты, Фленушка?.. Из удали, из озорства не хвастала ли   ты перед подругами?.. Да нет. Ведь и мне, хоть не теми словами, а то же в   последний раз говорила. – За шутку принимал, а выходит, то не шутка была…   Ах, Фленушка, Фленушка!»      

И в   раздумье не слыхал он, что сказала Прасковья Патаповна.      

Нежный,   тихий говор, журчанью светлого ключа подобный, певучие звуки нежной девичьей   речи вывели Самоквасова из забытья. С душевной усладой слушал о Дуню   Смолокурову, и каждое слово ее крепко в душе у него залегло.      

«Вот так   девушка!» – подумал он. И вспомнились слова Таисеи.      

Замеченный   Аграфеной Петровной, быстро вскочил Самоквасов с завалины и еще быстрее пошел,   но не в домик Марьи Гавриловны, где уж раздавались веселые голоса проснувшихся   гостей, а за скитскую околицу. Сойдя в Каменный Вражек, ушел он в перелесок.   Там в тени кустов раскинулся на сочной благовонной траве и долго, глаз не   сводя, смотрел на глубокое синее небо, что в безмятежном покое лучезарным   сводом высилось над землею. Его мысли вились вкруг Фленушки да Дуни Смолокуровой.      

       

       ***             

– Скучно   тебе, моя милая, – говорила Аграфена Петровна Дуне Смолокуровой. –   Все девицы разошлись, кто по гостям, кто по делам. Не пойти ль и нам на травке   полежать, цветочков порвать?      

С охотой   согласилась Дуня, и обе, знакомой тропинкой спустившись в Каменный Вражек,   пошли в перелесок. Выбрали там уютное место, по сочной траве платки разостлали   и сели.      

– Посмотрю   на тебя я, Дунюшка, какая ты, стала неразговорчивая, – так начала Аграфена   Петровна. – А давно ль, кажется, как жили мы здесь у тетушки, с утра до   ночи ты соловьем заливалась… Скажи по душе, по правде скажи мне по истинной,   отчего такая перемена сталась с тобой? Отчего, моя милая, на слова ты скупа   стала?      

– В   те поры, как жила я у матушки Манефы, была я дитя неразумное,отвечала Груне   Авдотья Марковна. – Одно ребячье было на уме, да и смысл-от ребячий был. А   теперь, – со светлой улыбкой она промолвила, – теперь уж вышла я из   подростков. Не чужими, своими глазами на свет божий гляжу…      

– Что   ж? – спросила Аграфена Петровна, когда Дуня вдруг оборвала речь. –   Неужто белый свет успел надокучить тебе?      

Помолчала   Дуня и, припав лицом к плечу Аграфены Петровны, сказала:      

– А   вспомни-ка, что ты мне в ту пору часто говаривала. «В море туманы, в мире   обманы» – таковы были речи твои. Не могла я тогда вместить твоих слов, а теперь   каждый день тебя поминаю. Да, истину ты говорила мне: одни обманы на свете,   правды в людях нет. Все на кривде: в торговом ли деле, в домашнем, или в другом   каком. А на языке у каждого правда – всяк ее хвалит, да не всяк хранит, всяк ее   ищет, а никто не творит… Претит душе моей неправда. Тяжело видеть, что вижу. А   помочь ни силы нет, ни уменья. Зачнешь говорить, на смех подымут, ну и молчишь…   Оттого малословна и стала я. Никому про то я не говаривала, тебе одной   открылась. Пробовала тятеньке сказать – смеется. «Ты еще молода, говорит,   поживешь подольше, уходишься». Призадумалась Аграфена Петровна.      

– Мир   во зле лежит, и всяк человек есть ложь, – она молвила. – Что делать,   Дунюшка! Не нами началось, милая, не нами и кончится. Надо терпеть. Такова уж   людская судьба! Дело говорил тебе Марко Данилыч, что ты молоденька еще, не уходилась.   Молодой-от умок, Дунюшка, что молодая брага – бродит. Погоди, поживешь на   свете, притерпишься.      

– Что   это за жизнь? И зачем родились мы на свет? – тихим голосом плакалась Дуня.      

– Власть   господня на то, – строго промолвила Аграфена Петровна. – Не нам   судить о том, что небесный отец положил во власти своей и печатью тайны от нас   запечатал! Грех великий испытывать создателя!      

– Знаю   это, знаю, сердечная моя, милая, – припадая к плечу Аграфены Петровны,   говорила Дуня. – Да что ж делать-то мне? Нехотя согрешишь. Тошненько в   такой жизни!.. Измаялась я!      

– Вот   что скажу я тебе, Дунюшка, – улыбаясь светлой улыбкой, молвила Аграфена   Петровна. – Знаю, отчего такие мысли бродят у тебя, отчего тошно тебе на   свет вольный глядеть… Знаю и лекарство, чем исцелить тебя.      

– Чем? –   быстро откинувшись от плеча Аграфены Петровны, спросила Дуня.      

– То   колечко, что Марко Данилыч тебе подарил, надо отдать поскорее, – с   улыбкой, полной любви, сказала Аграфена Петровна.      

Спрятала   Дуня запылавшее личико на груди ее. Ни слова сама.      

– Скажи   по правде, не утай от меня, – продолжала Аграфена Петровна, нежно целуя   девушку в наклоненную головку. – Есть на примете кто?      

– Ведь   я же сказала тебе… Стану разве скрываться? Перед тобой раскрыта душа   моя, – чистым, ясным взором глядя в очи Аграфены Петровны, молвила   Дуня. – Были на минуту пустые мысли, да их теперь нет, и не стоит про них   поминать…      

– Молись   же богу, чтоб он скорей послал тебе человека, – сказала Аграфена   Петровна. – С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный   свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном   человеке вместится весь мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по   правде, успокоится сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду.   Молись и ищи человека. Пришла пора твоя.      

– Мудрены   твои речи, Грунюшка, не понять мне их. Но ты любишь меня, а ложь никогда с   языка твоего не сходила. Верю тебе, верю, моя добрая, милая Грунюшка! –   говорила Дуня, осыпая поцелуями Аграфену Петровну.      

– Молись   же! – молвила ей Аграфена Петровна.      

– Буду   молиться, – ответила Дуня. – И вот что… придется по мысли мне   человек, без совета твоего за него не пойду… Ты больше меня знаешь людей,   поглядишь на него и скажешь – таков ли он, какого мне надо… Скажешь?.. Скажешь,   Грунюшка?.. Посоветуешь?..      

– Ну,   ладно, ладно, – с ясной улыбкой молвила Аграфена Петровна. – Пиши,   нарочно приеду, а на свадьбе, пожалуй, и в свахи пойду.      

– Не   в свахи, а вместо матери, – перервала ее Дуня. – Не привел господь   матушке меня вырастить. Не помню ее, по другому годочку осталась. А от тебя,   Грунюшка, столь много добра я видела, столько много хороших советов давала ты   мне, что я на тебя как на мать родную гляжу. Нет, уж если бог велит, ты вместо   матери будь.      

– Ладно,   хорошо, – с горячим поцелуем ответила Аграфена Петровна. – А вот что,   Дунюшка, как до свадьбы-то нас с тобой до костей перемочит?.. А?.. –   сказала она, взглянув на небо. – За разговорами нам не в примету, что   тучка набежала… Чу, гремит!.. Побежим-ка скорей, чтоб гроза не застала… И   спешным шагом пошли из лесочка.      

       

       ***             

Выпала   же Петру Степанычу на черствые именины такая доля: целый день с утра до вечера   Иваном-царевичем быть. Невзначай подслушав сокровенные речи девиц белоликих,   ненароком узнал и тайные думы той, о которой стал призадумываться.      

Фленушкины   речи всеми сидевшими с нею приняты были за сущую правду. На завалине сидя, от   слова до слова слышал их Самоквасов. Но как было угадать ему, что Фленушка   нарочно взводит на себя небывальщину, заметя его под окном, с хитрою мыслью в   нем любовь остудить? Ровно осенняя ночь, стало темно у него на душе. Но как   иногда яркий солнечный луч проницает меж туч черно-сизых, так и теперь перед   очами его омраченной души девственной прелести полный величаво вставал светозарный   образ Дуни, и разумные, скромные речи ее слово за слово вспадали на память ему   и, ровно целебный бальзам, капля за каплей в разбитое сердце лились…      

На   завалинке сидя, в первый раз услыхал он голос ее, и этот нежный певучий голосок   показался ему будто знакомым. Где-то, когда-то слыхал он его и теперь узнавал в   нем что-то родное. Наяву ли где слышал, во сне ли – того он не помнит. Сходны   ли звуки его с голосом матери, ласкавшей его в колыбели, иль с пением ангелов,   виденных им во сне во дни невинного раннего детства, не может решить Петр Степаныч.      

Буря в   душе закипела, когда Фленушкины речи коснулись слуха его, и вдруг будто ангел   мирный, небесный крылом благодатным ту бурю покрыл… Дуни слова тихий покой на   его разъяренную душу навеяли.      

Полон   дум придя в перелесок, долго лежал на траве благовонной, долго смотрел он на   вечно прекрасную, никогда ненаглядную лазурь небосклона. Мысли менялись,   роились. То с болью в сердце вспоминал обманную Фленушку, то чистую сердцем,   скромную нравом Дуняшу…      

Вдруг   шорох в траве и шелест кустов. Кто-то идет в перелесок. Радостью облило сердце   его, когда опознал он голоса. Аграфена Петровна с Дуней сели от него недалеко,   он притаился в кустах, лежал недвижим и безмолвен и от слова до слова выслушал   весь разговор…      

И когда,   грозы испугавшись, они удалились, Петр Степаныч долго еще лежал на траве… Ливмя   лил дождь, шумно клонились вершины высокоствольных деревьев, оглушительный   треск и раскаты громовых ударов не умолкали на небе, золотые, зубчатые молнии   то и дело вспыхивали в низко нависших над землею тучах, а он недвижимо лежал на   месте, с которого только что Дуня сошла, не слыша ни рева бури, ни грома, ни   шума деревьев, не чувствуя ливня, не видя ярко блещущих молний…      

Быстро   промчалась гроза, солнце вновь засияло в безоблачной тверди небесной, деревья,   кусты и трава оживились, замолкшие птички громко запели в листве древесной, а   Петр Степаныч все лежал на мокрой траве в перелеске, вспоминая каждое слово   пленительной Дуни.      

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

Гости   один за другим разъезжались… Прежде всех в дорогу пустился удельный голова с   Ариной Васильевной. Спешил он пораньше добраться домой, чтоб на ночь залечь во   ржах на любимую перепелиную охоту. Поспешно уехал и Марко Данилыч с дочерью.   Поехал не прямо домой: ожидая с Низовья рыбного каравана, решил встретить его   на пристани, кстати же в городе были у него и другие дела.      

Пока на   прощанье пили чай у Манефы, Самоквасов сидел у окна рядом с Марко Данилычем и   угодничал перед ним, стараясь ему полюбиться. В том он успел. Еще поутру Марко   Данилыч, говоря с Патапом Максимычем, много хвалил вчерашнего именинника.   Теперь Самоквасов свел разговор с Смолокуровым на дела свои, рассказал, сколько   у них всего капиталу, сколько по смерти затворника-прадеда надо ему получить,   помянул про свое намеренье вести от себя торговлю по рыбной части и просил не   оставить его добрым советом. Рад был Марко Данилыч и подробно стал объяснять   ему рыбное дело. Внимательно слушал его Самоквасов, впиваясь глазами в   красавицу дочку, что сидела напротив отца, рядом с Аграфеной Петровной.      

Видя,   как почтительно, с каким уваженьем ведет себя перед Марком Данилычем Самоквасов,   замечая, что и родитель говорит с ним ласково и с такой любовью, что редко с   кем он говаривал так, Дуня почаще стала заглядывать на Петра Степаныча,   прислушиваясь к речам его. Слышит – он говорит про наследство.      

– Я   один, как перст, а у дяди куча детей, ему деньги нужнее. Одна голова не бедна,   а бедна, так одна. С меня и четверти дедова именья достаточно, пусть другая   четверть двоюродным сестрам пойдет. Девушки они хорошие, добрые. Мне одному   всего не изжить.      

«Он   добрый», – подумала Дуня и с удвоенным вниманьем слушала его речи.      

– Что   не дело, то не дело, – молвил в ответ Петру Степанычу Смолокуров. –   Деньгами зря не сорят… Самому пригодятся… Не век одиноким вы проживете, и вам   пора-время придет…      

Говоря о   рыбном промысле, Марко Данилыч, как и поутру, заметил, что с астраханскими рабочими   надобно ухо держать востро.      

– Мошенник   народ, – сказал он. – Много уменья, много терпенья надобно с ними   иметь! С одной стороны – народ плут, только и норовит обмануть хозяина, с   другой стороны – урезный пьяница. Страхом да строгостью только и можно его в   руках держать. И не бей ты астраханского вора дубьем, бей его лучше рублем –   вычеты постанови, да после того не спускай ему самой последней копейки, всяко   лыко в строку пускай. И на того не гляди, что смиренником смотрит. Как только   зазнался который, прижми его при расчете.      

– Простите   вы меня, Марко Данилыч, – вспыхнув немного, сказал Самоквасов. –   Откуда же правде в народе быть, когда мы станем неправдой его обижать?      

– Поживете,   сударь мой Петр Степаныч, с мое, узнаете ихнюю правду! Вор народ, одно слово   вор… Страху не стало, всякий сам себе в нос подувает,сказал Смолокуров, отирая   лоб от крупного пота после пятой или шестой чашки чая.      

«И   добрый и за правду стоит!» – блеснуло в голове Дуни, и склонилась она к плечу   Аграфены Петровны и что-то тихонько сказала ей; ясной улыбкой улыбнулась   Аграфена Петровна и пристально поглядела на Петра Степаныча.      

Речь   зашла о прадеде Самоквасова. По спросу Марка Данилыча, рассказал Петр Степаныч,   что знал про него, как был он атаманом разбойников, а потом строгим постником и   как двадцать годов не выходил на свет божий из затвора.      

– Мутит   мне душу это наследство, – промолвил он, кончая рассказ. – Как   подумаешь, что взято оно с разбою, полито кровью, боязно станет его получать…      

– Да   ведь это было давно, – молвил Марко Данилыч. – Восемьдесят лет, коли   не больше, – восемь давностей, значит, прошло.      

– У   бога давностей нет, – сказал Петр Степаныч. – Люди забыли – господь   помнит… Если б мне ведать, кого дедушка грабил, отыскал бы я внуков-правнуков   тех, что им граблены были, и долю мою отдал бы им до копейки.      

Ласкающим   взором взглянула на Самоквасова Дуня, вспыхнув от родительских слов.      

– Напрасно, –   сказал Смолокуров. – На деньгах меток нет… Хоть и знаемы были б наследники,   отдавать им не след.      

– Про   то говорю я, Марко Данилыч, как по божьей правде надо бы сделать, а вестимо   теперь некому их мне отдавать… Поневоле владей,сказал Петр Степаныч.      

Довольное   время и после того вели они разговоры о разных делах. И Петр Степаныч Смолокурову   очень понравился.      

Приветным,   ласковым поклоном простилась Дуня с Петром Степанычем. Марко Данилыч звал его в   гости и сказал, что, будучи в Казани, непременно у них побывает.      

Нежно   простилась Дуня с девицами, но крепче всех обнимала, всех горячей целовала Аграфену   Петровну. На людях прощались, нельзя было по сердцу, по душе в последний разок   перемолвиться им, но две слезинки на ресницах Дуни красней речей говорили, о   чем она думала на прощанье.      

Меж тем   Василий Борисыч в келарне с девицами распевал. Увидав, что с обительского двора   съезжает кибитка Марка Данилыча, на половине перервал он «Всемирную славу» и   кинулся стремглав на крыльцо, но едва успел поклониться и мельком взглянуть на   уезжавшую Дуню. Смолокуров отдал ему степенный поклон и громко крикнул   прощальное слово. Она не взглянула. Кал вкопанный стал на месте Василий   Борисыч. Давно из виду скрылась кибитка, а он все глядел вслед улетевшей   красотке…      

       

       ***             

Вечерком   по холодку Патап Максимыч с Аксиньей Захаровной и кум Иван Григорьич с Груней   по домам поехали. Перед тем Манефа, вняв неотступным просьбам Фленушки,   упросила брата оставить Парашу погостить у нее еще хоть с недельку, покаместь   он с Аксиньей Захаровной будет гостить у головы, спрыскивать его позументы.   Патап Максимыч долго не соглашался, но потом позволил дочери остаться в   Комарове, с тем, однако, чтоб Манефа ее ни под каким видом в Шарпан с собой не   брала.      

– Спасенница,   что ли, она разъезжать-то по вашим праздникам! – говорил он сестре. –   Слава богу, девка не стрижена, не стать ей по вашим бабьим соборам шататься…      

Здесь   дело другое, у тетки в гостинах, а в Шарпане незачем быть.      

Согласилась   Манефа. Параша осталась. Перед самым отъездом Патап Максимыч вышел из Манефиной   кельи поискать Василья Борисыча. Нашел его в светелке. Мрачен и грустен сидел   московский посол: стоя перед ним, помалчивал Семен Петрович.      

– Напелся   ли с девками-то?.. Без мала целый день голосил… Как это у тебя горла-то не перехватит? –   сказал Чапурин, войдя в светелку и подсаживаясь к столику.      

– Сегодня   не оченно много пели, – ответил Василий Борисыч. – Надо ж на прощанье   попеть… Хоша матушка Манефа меня и обидела, а все-таки я, поминаючи, каково   ласково она приняла меня и всячески у себя в обители упокоила, готов послужить   ей, чем только могу.      

– Аль   побранились? – с усмешкой спросил Патап Максимыч.      

– Браниться   не бранились, а вчерашнее оченно мне оскорбительно,ответил московский посол. –   Сами посудите, Патап Максимыч, ведь я на матушку Манефу, как на каменну стену,   надеялся. Сколько времени она делом тянула и все время в надежде держала меня.   Я и в Москву в таком роде писал. А как пришло время, матушка и в сторону. В   дураки меня посадила.      

– А   ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня.   Сказано: плюнь и вся недолга, – говорил Патап Максимыч. – Я к тебе   проститься зашел. жар посвалил, ехать пора… Смотри ж у меня, ворочай скорей,   пора на Горах дела зачинать… Да еще одно дельце есть у меня на уме… Ну, да это   еще как господь даст… Когда в путь?      

Зорко   глянул Семен Петрович на Василья Борисыча, ожидая, что-то ответит он. Василий Борисыч   сказал:      

– Медлить   не стану, как исправлюсь, так и поеду.      

– А   ты бы завтра, – молвил Патап Максимыч.      

– Завтра   исправлюсь, завтра и поеду. Нечего мешкать. Как знают матери, так пущай себе и   делают. Мое дело теперь сторона, – ответил Василий Борисыч.      

– Говорить   нельзя с тобой, – с нетерпением выкликнул Чапурин. – Через каждое   слово либо посконный архиерей, либо чернохвостая скитница!.. Не поминай ты мне   этих делов!.. Терпеть не могу!