1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
Должно   быть, моряк, спускавшийся по реке на пароме, напевая песенку Генриха IV, да веселая   прачка, возвращавшаяся из Сен-Дени с праздника и опасливо обошедшая Жильбера   стороной, приняли за вора юного бездельника, растянувшегося на траве среди   жердей с бельем.      

Около   получаса Жильбер оставался погруженным в глубокие размышления, затем решительно   поднялся, спустился к Сене, напился воды, огляделся и заметил слева от себя   удалявшиеся толпы людей, покидавших Сен-Дени.      

Среди   людского моря выделялись впереди медленно двигавшиеся кареты, сдавленные толпой;   они ехали по дороге на Сент-Уан.      

Ее   высочество выразила пожелание, чтобы ее прибытие было отпраздновано в тесном семейном   кругу И вот теперь эта самая семья пользовалась своими привилегиями: она так   близко оказалась к толпе, что многие парижане взбирались на запятки и без труда   цеплялись за тяжелые антресоли карет.      

Жильбер   скоро узнал карету Андре: конь Филиппа гарцевал, вернее, приплясывал возле ее   дверцы.      

– Вот   и прекрасно, – сказал Жильбер, – должен же я знать, куда она   направляется, а чтобы узнать, я должен последовать за ней.      

И   Жильбер устремился за каретой.      

Ее   высочество должна была ужинать в Ла Мюэтт в обществе короля, дофина, графа де   Прованс, графа д'Артуа. Король до такой степени забыл о приличиях, что в   Сен-Дени подал ее высочеству список своих приближенных и карандаш и предложил   ей вычеркнуть имена тех, кого она не желала видеть за ужином.      

Дойдя до   стоявшего в списке последним имени г-жи Дю Барри, ее высочество почувствовала,   как у нее побелели и задрожали губы. Однако, памятуя о наставлениях   императрицы-матери, она призвала на помощь все свои силы, с очаровательной   улыбкой возвратила список королю и сказала, что будет счастлива познакомиться с   ближайшим окружением короля.      

Жильбер   этого не знал и только в Ла Мюэтт увидал экипаж Дю Барри и Замора, сидевшего   верхом на огромном коне белой масти.      

К   счастью, было уже темно. Жильбер бросился в заросли, лег в траву ничком и стал   ждать.      

Усадив   невестку за один стол с любовницей, король пребывал в веселом расположении   духа, особенно когда убедился, что ее высочество принимает Дю Барри еще лучше,   чем в Компьене.      

Нахмуренный   и озабоченный дофин сослался на невыносимую головную боль и ушел прежде, чем   все сели за стол.      

Ужин   продолжался до одиннадцати часов.      

Свитские,   среди которых была и гордая Андре, ужинали во флигеле под звуки музыки, о чем   позаботился король. Так как флигели не могли вместить всю свиту, для пятидесяти   человек столы были накрыты прямо на траве, за этими столами прислуживали   пятьдесят лакеев в королевских ливреях.      

Лежа в   кустарнике, Жильбер ничего не упускал из виду. Он достал из кармана кусок   хлеба, купленного в Клиши-ла-Гаренн, и тоже поужинал, следя глазами за   отъезжавшими каретами.      

После   ужина ее высочество вышла на балкон, извинившись перед гостями. Король последовал   за ней. Дю Барри с тактом, поразившим даже ее недругов, осталась в глубине   залы, так, чтобы ее не было видно с улицы Придворные подходили по одному к   балкону, чтобы поприветствовать короля и принцессу, она успела запомнить многих   из тех, кто ее сопровождал, король представлял ей тех, с кем она еще не была   знакома. Время от времени с губ ее слетало ласковое слово или удачная шутка,   приводившие в восторг тех, к кому они были обращены.      

Жильбер   издалека наблюдал за этой сценой и говорил себе:      

«У меня   больше достоинства, чем у этих господ, – за все золото мира я не стал бы   делать того, что делают они».      

Настала   очередь де Таверне и его семейства. Жильбер приподнялся на одно колено.      

– Господин   Филипп, – обратилась принцесса, – я разрешаю вам проводить отца и   сестру в Париж.      

Жильбер   слышал ее слова. Это и неудивительно: все происходило среди ночной тишины в   присутствии замерших в почтительном молчании зрителей.      

Принцесса   продолжала:      

– Господин   де Таверне! Я не могу вас пока разместить. Поезжайте вместе с мадмуазель в   Париж и ждите там до тех пор, пока я не устроюсь в Версале. Мадмуазель, не   забывайте обо мне.      

Барон с   детьми отошел. После них к балкону подходили другие придворные, с ними принцесса   говорила так же ласково, но Жильбера это уже не интересовало.      

Он   выскользнул из кустов и побежал за бароном, пробираясь между двух сотен   галдевших лакеев, сновавших за хозяевами, полсотни кучеров, перекликавшихся с   лакеями, и десятков экипажей, с оглушительным грохотом катившихся по мостовой.      

Так как   у барона де Таверне была дворцовая карета, она ожидала неподалеку. Барон поднялся   в нее вместе с дочерью и сыном и дверца захлопнулась.      

– Друг   мой, – обратился Филипп к лакею, закрывавшему дверцу, – садитесь   рядом с кучером.      

– С   какой стати? – спросил барон.      

– Бедный   малый с самого утра на ногах и, должно быть, очень устал, – отвечал   Филипп.      

Барон в   ответ пробормотал несколько слов, которые Жильбер не расслышал. Лакей сел рядом   с кучером Жильбер подошел ближе.      

В ту   минуту, как карета должна была тронуться, кто-то заметил, что развязалась одна   из постромок.      

Кучер   слез с облучка, и карета еще некоторое время простояла на месте.      

– Уже   поздно, – заметил барон.      

– Как   я устала! – прошептала Андре. – Удастся ли нам найти ночлег?      

– Надеюсь,   да, – ответил Филипп, – я послал из Суассона в Париж Ла Бри и Николь   с письмом к одному из моих друзей. Я поручил ему снять небольшой павильон, где   в прошлом году жили его мать и сестра. Жилище далеко не роскошное, но   достаточно удобное. Постарайтесь оттуда не выходить, вам придется лишь немного   потерпеть.      

– Клянусь   честью, – воскликнул барон, – это должно быть в любом случае лучше   Таверне.      

– К   сожалению, это так, отец, – с грустной улыбкой проговорил Филипп.      

– Есть   ли там деревья? – спросила Андре.      

– Да,   и очень красивые. Правда, вам не придется долго ими любоваться, потому что   сразу же после женитьбы дофина вы будете представлены, Андре.      

– Это,   должно быть, сон: давайте как можно дольше не просыпаться! Филипп, ты дал   кучеру адрес? Жильбер с беспокойством прислушался.      

– Да,   отец, – отвечал Филипп.      

Напрасно   Жильбер рассчитывал услышать адрес.      

«Ничего, –   подумал он, – я последую за ними. До Парижа отсюда всего одна миля».      

Тем   временем постромка была закреплена, кучер влез на облучок, и карета покатилась.      

Королевские   лошади бегут резво, когда их не сдерживает узда. Бедный Жильбер вспомнил дорогу   на Ла Шоссе, свой обморок, свое бессилие.      

Он   рванулся вперед и ухватился за пустовавшую подножку. Усталый Жильбер вцепился в   нее, подтянулся, сел и поехал.      

Но почти   в ту же минуту ему пришла в голову мысль, что он едет на запятках кареты Андре,   словно ее лакей.      

– Ну   нет! – прошептал несгибаемый юноша. – Никто не сможет сказать, что я   не сражался до последней минуты; ноги мои устали, но в руках еще есть сила!      

Схватившись   обеими руками за подножку, на которую он до сих пор опирался ногами, он спустил   ноги, и карета поволокла его за собой. Не обращая внимания на толчки и тряску,   он продолжал ехать в этом неудобном положении, только бы не идти на сделку с   совестью.      

– Я   узнаю ее адрес, – пробормотал он, – я узнаю его. Пусть меня ждет еще   одна бессонная ночь! Ничего, завтра я отдохну, переписывая ноты. У меня есть   еще немного денег, и потом, если станет невмоготу, я смогу поспать часа Два.      

Тут он   подумал, что Париж – большой, а он плохо знает город и, вероятно, не сможет отыскать   дорогу после того, как барон с детьми приедет в дом, приготовленный Филиппом.      

К   счастью, время приближалось к полночи, а в половине четвертого начинало   светать.      

Занятый   этими мыслями, Жильбер заметил, что карета переезжает площадь, посреди которой   возвышалась конная статуя.      

– Должно   быть, это площадь Виктории, – в радостном удивлении вымолвил он.      

Карета   свернула, в окошке кареты показалась голова Андре.      

Филипп   пояснил:      

– Это   статуя покойного короля. Мы почти приехали. Карета покатилась под уклон.   Жильбер едва не угодил под колеса.      

– Вот   мы и прибыли, – объявил Филипп.      

Жильбер   вскочил, бросился на другую сторону улицы и притаился за каменной тумбой.      

Филипп   первым вышел из кареты, позвонил и, повернувшись, принял Андре в свои объятия.      

Барон   вышел последним.      

– Ну   что, эти бездельники собираются нам открывать или нет? – проворчал он.      

В ту же   минуту послышались голоса Ла Бри и Николь, и ворота распахнулись.      

Трое   путешественников скрылись в темном дворе, и за ними захлопнулись ворота.      

Карета   уехала. Лакеи должны были доставить ее в королевские конюшни.      

Дом, в   котором скрылись путешественники, был ничем не примечателен. Но когда карета   проезжала мимо Жильбера, она осветила дом, стоявший на противоположной стороне,   и он успел прочитать:      

«Отель   д'Арменонвиль».      

Ему оставалось   выяснить, что это за площадь. Он дошел до конца улицы, по которой уехала   карета, и к своему величайшему удивлению узнал фонтан, в котором обыкновенно   брал воду.      

Он   сделал несколько шагов в обратном направлении по другой стороне улицы и узнал булочную,   где покупал хлеб.      

Он не   хотел верить своим глазам и дошел до угла. В неясном свете фонаря он прочел на   белокаменной стене два слова, которые видел третьего дня, возвращаясь с Руссо   из Медонского леса:      

«Улица   Платриер».      

Таким   образом, Андре оказалась от него всего в сотне шагов, еще ближе, чем в замке Таверне,   где он жил в крохотной зарешеченной комнатушке под лестницей.      

Он   подошел к своей двери в надежде, что никто не убрал внутрь обрывок веревки, к   которому была привязана внутренняя щеколда.      

Жильберу   опять повезло. На двери болталось несколько шнурков. Он потянул их все разом:   дверь поддалась.      

Молодой   человек ощупью отыскал лестницу, бесшумно поднялся по ней и нащупал замок на   двери своей комнаты, ключ от которой ему из любезности оставил Руссо.      

Спустя   несколько минут усталость взяла верх над тревогой, и Жильбер заснул в предвкушении   завтрашнего дня.      

 Глава 21. ПАВИЛЬОН      

       

Так как   Жильбер накануне вернулся очень поздно, быстро лег и забылся тяжелым сном, он   забыл набросить на окно тряпку, скрывавшую его от лучей восходящего солнца.      

В пять   часов утра солнечный луч упал ему на лицо и разбудил его. Он поднялся,   беспокоясь, что проспал.      

Жильбер,   выросший среди природы, прекрасно умел определять время по солнцу. Он поспешил   к окну, чтобы взглянуть на свои часы.      

Бледные   лучи едва коснулись верхушек высоких деревьев, и Жильбер успокоился: он думал,   что проспал, а оказалось, что он поднялся слишком рано.      

Стоя   возле окна, Жильбер занялся туалетом, размышляя о недавних событиях. Он с наслаждением   подставлял пылавший лоб свежему утреннему ветерку. Юноша вспомнил, что Андре   остановилась на соседней улице неподалеку от отеля д'Арменонвиль. Он стал   гадать, в каком из домов она сейчас находится.      

Вид   тенистых деревьев под его окном напомнил ему о словах девушки, сказанных накануне.      

– Есть   ли там деревья? – спросила она у Филиппа.      

«Вот   если бы она выбрала павильон в саду, в котором никто не живет!» – подумалось   Жильберу.      

Эти   размышления заставили молодого человека обратить внимание на павильон.      

По   странному совпадению с его мыслями его взгляд привлекли с той стороны необычные   шум и движение. Одно из окон павильона, которое, казалось, давно никто не   отворял, теперь безуспешно пытались распахнуть изнутри то ли неловкие, то ли   слабые руки. Сверху рама поддавалась, но снизу, по-видимому, отсырела и не   желала отставать от подоконника. Окно сопротивлялось, отказываясь распахнуться.      

Наконец   более мощный толчок заставил скрипнуть дубовую раму, и обе створки растворились.   В окне показалась девушка, покрасневшая от недавних усилий; она отряхнула   пыльные руки.      

Жильбер,   удивленно вскрикнув, отпрянул. Девушка, с еще припухшими со сна глазами, потягивавшаяся   перед раскрытым окном, была Николь.      

У него   не осталось сомнений. Накануне Филипп объявил отцу и сестре, что Ла Бри и   Николь готовят дом. Значит, этот павильон и был тем домом. Сад при доме на   улице Кок-Эрон, в котором скрылись путешественники, выходил на улицу Платриер.      

Движение   Жильбера было таким резким, что если бы Николь не была погружена в праздное   созерцание – истинное наслаждение в момент пробуждения, – она бы наверняка   заметила нашего философа в ту минуту, как он отскочил от окна.      

Жильбер   отпрянул тем живее, что ему совсем не хотелось, чтобы Николь увидала его стоящим   возле слухового окна под самой крышей. Если бы он жил в первом этаже, а через   открытое окно за его спиной виднелись бы дорогие ковры и роскошная мебель,   Жильбер не так бы испугался, что его увидят. Но мансарда пятого этажа   свидетельствовала о том, что он находится пока на самых нижних ступенях   общественной лестницы, – вот почему он постарался остаться незамеченным.   Кстати сказать, в этом мире большое преимущество всегда заключается в том,   чтобы наблюдать, оставаясь невидимым.      

Кроме   того, если бы Андре узнала, что он здесь, не оказалось ли бы этого достаточно,   чтобы Андре переехала или отказалась от прогулок в саду?      

Гордость   Жильбера поднимала его в собственных глазах!.. Какое дело было Андре до Жильбера,   и разве Андре пошевелилась бы ради того, чтобы быть ближе или дальше от   Жильбера? Не принадлежала ли она к той породе женщин, которые не стесняются   предстать после купания перед лакеем или крестьянином, потому что не считают их   за людей?      

Однако   Николь к таким женщинам не относилась, и ее следовало избегать.      

Вот в   чем заключалась главная причина, по которой Жильбер отпрянул от окна.      

Однако,   отскочив, Жильбер опять решил выглянуть. Он осторожно приблизился к окну и   бросил робкий взгляд вниз.      

Другое   окно, расположенное в первом этаже как раз под окном Николь, только что распахнулось,   и в нем появился кто-то в белом: это была Андре в утреннем пеньюаре. Она   пыталась отыскать под стулом туфельку, оброненную со сна ее очаровательной   ножкой.      

Напрасно   Жильбер пытался пробудить свою ненависть', вместо того, чтобы дать волю охватившей   его любви: каждый раз, как он видел Андре, он испытывал те же чувства; он был   вынужден прислониться к стене; сердце его яростно забилось, готовое выпрыгнуть   из груди, а в жилах закипала кровь.      

Но   мало-помалу он пришел в себя и мог размышлять спокойно. Главное заключалось в   том, как мы уже сказали; чтобы иметь возможность наблюдать, оставаясь   незамеченным. Он схватил одно из платьев Терезы, прикрепил его булавками к   веревке, тянувшейся через все окно, и мог из-за этой занавески следить за   Андре, не опасаясь быть увиденным ею.      

Андре,   точно так же, как перед этим Николь, раскинула прекрасные белоснежные руки, отчего   ее пеньюар на мгновение распахнулся на груди; потом она свесилась на подоконник   и стала с удовольствием рассматривать окрестные сады.      

Ее лицо   выразило удовлетворение; не привыкшая улыбаться людям, она щедро одаривала   улыбкой деревья. Со всех сторон она была окружена тенистыми деревьями и густой   зеленью.      

Андре   окинула взглядом дома, окружавшие сад, и дом, где жил Жильбер, не задержал ее   внимания. С того места, где находилась Андре, можно было разглядеть лишь   мансарды, так же, впрочем, как и девушку можно было увидеть только с верхних   этажей. Итак, дом не заинтересовал ее. Разве юную гордячку могли интересовать   люди, жившие наверху?      

Проведенный   осмотр убедил Андре в том, что она одна, что ее никто не видит и что в ее тихое   убежище не заглянет насмешливый парижский ротозей или шутник, которых так   боятся дамы из провинции.      

Широко   распахнув окно, чтобы утренний воздух беспрепятственно мог добраться до самых   отдаленных уголков комнаты, Андре подошла к камину, позвонила и стала   одеваться, вернее, сначала раздеваться в полумраке комнаты.      

Явилась   Николь. Она развязала ремни несессера шагреневой кожи времен королевы Анны,   достала костяной гребень и распустила волосы Андре.      

В одно   мгновение длинные пряди и густые завитки рассыпались по плечам девушки.      

Жильбер   подавил вздох. До чего хороши были волосы Андре, напудренные согласно моде и   этикету тех лет! Но в тысячу раз прекраснее была сама Андре, которой   небрежность туалета сообщала очарование, недоступное парадной вычурности, когда   губы плотно сжаты, пальцы горят, как в лихорадке, а глаза, устремленные в одну   точку, теряют присущий им блеск.      

Причесываясь,   Андре ненароком подняла голову и остановила взгляд на мансарде Жильбера.      

– Смотри,   смотри, – пробормотал Жильбер, – все равно ничего не заметишь, зато я   вижу все.      

Жильбер   ошибался: Андре все-таки различила развевавшееся на ветру платье, намотавшееся   подобно тюрбану вокруг головы молодого человека.      

Она   указала пальцем Николь на странный предмет.      

Николь   прервала свое занятие и, махнув расческой в сторону слухового окна, казалось,   спрашивала у хозяйки, правильно ли она ее поняла.      

Эти   жесты так поглотили внимание Жильбера, что он забылся и не заметил нового   зрителя этой сцены.      

Вдруг он   почувствовал, как кто-то грубо срывает с его головы платье Терезы; при виде   Руссо он потерялся.      

– Какого   черта вы здесь делаете, милейший? – нахмурившись, вскричал философ, не   скрывая гнева и подозрительно разглядывая платье своей жены.      

Жильбер   изо всех сил пытался отвлечь внимание Руссо от окна.      

– Ничего   не делаю, сударь, – отвечал он, – решительно ничего.      

– Ничего…   Зачем же вы прятались под этим платьем?      

– Солнце   сильно припекает…      

– Это   окно выходит на западную сторону, сейчас утро… Так, говорите, припекает? Ну, молодой   человек, нежные, должно быть, у вас глаза!      

Жильбер   что-то пролепетал, но, почувствовав, что заврался, спрятал лицо в ладонях.      

– Вы   лжете и боитесь, – заметил Руссо, – значит, вы поступили дурно.      

Жильбера   окончательно потрясла логика старика, а тот решительно направился к окну.      

Жильбер,   трепетавший совсем недавно при мысли, что может быть замечен в окне, сделал   естественное и вполне понятное движение, бросившись к окну в надежде опередить   Руссо.      

– Ага! –   проговорил старик тоном, от которого кровь застыла в жилах Жильбера. – В павильоне   теперь кто-то живет…      

Жильбер   не проронил ни слова.      

– Какие-то   темные личности… – продолжал философ, – они знают мой дом, потому что показывают   на него друг другу пальцем.      

Жильбер   понял, что слишком близко подошел к окну, и отступил.      

Это   движение не ускользнуло от Руссо. Ом понял, что Жильбер боится быть замеченным.      

– Ну   нет! – воскликнул он, схватив юношу за руку. – Нет, дружище! В этом   есть что-то подозрительное! На вашу мансарду обращают внимание? Извольте-ка   встать вот здесь!      

И он   подвел оглушенного юношу к окну, словно желая выставить его напоказ.      

– Нет,   сударь! Нет! Пощадите! – кричал Жильбер, пытаясь вырваться.      

Ему не   составило бы труда отделаться от старика, потому что он был силен и ловок. Но тогда   Жильберу пришлось бы оказать сопротивление тому, на кого он готов был молиться!   Из уважения к старику он был вынужден сдерживаться.      

– Вы   знаете этих женщин, – проговорил Руссо, – и они тоже вас знают, не   так ли?      

– Нет,   нет, нет, сударь!      

– Если   вы незнакомы, почему же вы не желаете показаться им на глаза?      

– Господин   Руссо, вам случается в жизни иметь тайны, не правда ли? Так вот прошу вас пощадить   меня, это моя тайна.      

– А!   Предатель! – вскричал Руссо. – Знаю я эти ваши тайны! Тебя подослали   Гримм или Гольбах! Это они научили тебя, как втереться ко мне в доверие. Ты   пробрался в мой дом, а теперь продаешь меня! Ах, какой же я болван! Любитель   природы! Думал помочь ближнему, а привел в дом шпиона!..      

– Шпиона? –   негодующе вскричал Жильбер.      

– Ну,   когда ты меня продашь, Иуда? – воскликнул Руссо, завернувшись в платье   Терезы, которое он машинально все это время держал в руках, он полагал, что   выглядит величественно в своем страдании, а на самом деле, к сожалению, был   смешон.      

– Сударь,   вы на меня наговариваете! – оскорбился Жильбер.      

– Ах   ты, змей! – взорвался Руссо. – Я на тебя наговариваю?! Да ведь я   застал тебя в тот момент, как ты подавал знаки моим врагам! Как знать, может   быть, ты им таким способом пересказываешь содержание моей последней книги!      

– Сударь,   если бы я проник к вам для этого, я бы скорее переписал рукописи, что лежат на   вашем столе, чем передавать знаками их содержание!      

Это было   справедливо, и Руссо почувствовал, что зарвался и сказал одну из тех глупостей,   которые ему случалось высказывать под влиянием навязчивой идеи. Он распалился.      

– Сударь! –   заговорил он. – Мне жаль вас, но и меня можно понять: жизнь научила меня   быть строгим. Я пережил много разочарований. Все меня предавали, отрекались от   меня, продавали меня, мучили… Как вы знаете, я один из тех печально известных   людей, кого власти предержащие поставили вне общества. В таких условиях   позволительно быть недоверчивым. Так вот вы мне подозрительны и должны покинуть   мой дом.      

Жильбер   не ожидал такого финала.      

Чтобы   его выгнали!      

Он сжал   кулаки, и в глазах его вспыхнул огонек, заставивший Руссо вздрогнуть.      

Но   огонек этот тотчас погас.      

Жильбер   подумал, что если он уйдет, он лишится тихого счастья ежеминутно видеть Андре,   вдобавок потеряет дружбу Руссо: для него это было огромным несчастьем и в то же   время большим позором.      

Он   позабыл свою необузданную гордыню и умоляюще сложил руки.      

– Сударь, –   вымолвил он, – выслушайте меня, дайте мне хоть слово молвить!      

– Я   буду беспощаден! – продолжал греметь Руссо. – Благодаря людской   несправедливости я стал свирепее дикого зверя! Раз вы подаете знаки моим врагам,   ступайте к ним, я вас не задерживаю. Примкните к ним, я ничего не имею против,   только покиньте мой дом!      

– Сударь,   эти девушки вам не враги: это мадмуазель Андре и Николь.      

– Что   еще за мадмуазель Андре? – спросил Руссо; ему показалось знакомо это имя,   потому что он раза три слышал его от Жильбера. – Ну, говорите!      

– Мадмуазель   Андре, сударь, – дочь барона де Таверне. Простите, что я сообщаю вам такие   подробности, но вы сами меня к этому вынуждаете: это та, которую я люблю   больше, чем вы любили мадмуазель Галлей, госпожу де Варен и кого бы то ни было   еще; это та, за которой я последовал пешком, без копейки денег, не имея ни   куска хлеба, пока не упал посреди дороги без сил, едва не умерев от страданий;   это та, которую я встречал вчера в Сен-Дени, за которой бежал до Ла Мюэтт, а   потом незаметно следовал от Ла Мюэтт до соседней с вашей улицы; это та, которую   я случайно увидал сегодня утром в павильоне; наконец, это та, ради которой я   готов стать Тюренном, Ришелье или Руссо.      

Руссо   был знатоком человеческого сердца, он знал его возможности. Он понимал, что   даже самый блестящий актер не мог бы говорить, как Жильбер, в его голосе   звенела неподдельная слеза; актер не мог бы передать порывистые движения,   которыми Жильбер сопровождал свои слова.      

– Так   эта молодая дама – мадмуазель Андре? – переспросил он.      

– Да,   господин Руссо.      

– И   вы ее знаете?      

– Я   сын ее кормилицы.      

– Вы,   стало быть, лгали, утверждая, что незнакомы с ней? Если вы не предатель, то,   значит, лгун.      

– Сударь, –   вскричал Жильбер, – не рвите мне сердце! По правде говоря, мне было бы   легче, если бы вы убили меня на этом самом месте.      

– Э,   все это болтовня в стиле Дидро и Мармонтеля! Вы лгун, сударь.      

– Ну   да, да, да! – вскричал Жильбер. – Я лгун, сударь. Но тем хуже для   вас, если вы не способны понять такую ложь. Лгун! Лгун!.. Я ухожу, прощайте! Я   ухожу в отчаянии, и пусть это будет на вашей совести.      

Руссо в   задумчивости потер подбородок, разглядывая молодого человека, так поразительно   напоминавшего его самого.      

«Либо   это великодушный юноша, либо большой мошенник, – подумал он, – но, в   конце концов, если против меня что-то замышляется, я смогу держать в руках нити   интриги».      

Жильбер   направился к двери и, взявшись за ручку, ждал последнего слова, которое должно   было прогнать его или удержать.      

– Довольно   об этом, дитя мое, – обратился к нему Руссо. – Если вы влюблены так,   как утверждаете, – тем хуже для вас! Впрочем, время не ждет. Вы уже   потеряли вчерашний день, сегодня нам обоим нужно переписать тридцать страниц.   Торопитесь, Жильбер, пошевеливайтесь!      

Жильбер   схватил руку философа и прижался к ней губами, чего не сделал бы ни с чьей другой   рукой, будь на месте Руссо хоть сам король.      

Прежде   чем отправиться за взволнованным юношей, ожидавшим его возле двери, Руссо еще   раз подошел к окну и выглянул.      

В эту   минуту Андре сбросила пеньюар и взяла из рук Николь платье.      

Она   увидала бледное лицо, неподвижную фигуру, отшатнулась в глубь комнаты и   приказала Николь запереть окно.      

Николь   повиновалась.      

– А-а,   моя седая голова ее напугала, – проговорил Руссо, – юное лицо так ее   не отпугивало! О прекрасная молодость! – со вздохом прибавил он:      

O   gioventu pj-imavera del eta!      

O   primavera gioventu del annol      

Повесив   платье Терезы на гвоздь, он стал медленно спускаться по лестнице вслед за юношей.   В эту минуту он был, наверное, готов отдать за молодость Жильбера свою   известность, соперничавшую со славой Вольтера и так же, как она, вызывавшую   восхищение всего мира.      

 Глава 22. ОСОБНЯК НА   УЛИЦЕ СЕН-КЛОД      

       

Улица   Сен-Клод, где граф Феникс назначил свидание кардиналу де Роану, почти не изменилась   с той поры; можно было бы, наверное, найти в наши дни развалины того дома,   который мы попытаемся описать.      

Улица   Сен-Клод приводила, как и сегодня, на улицу Сен-Луи и бульвар, пересекала улицу   Сен-Луи и проходила между монастырем Святого Причастия и особняком Вуазен, а в   наши дни на их месте расположены церковь и бакалейный магазин.      

Как и   теперь, в те времена улица довольно круто спускалась к бульвару.      

На ней   было пятнадцать домов, семь фонарей, а также два тупика.      

Тот, что   находился по левую руку, упирался в особняк Вуазен. Другой, расположенный с   правой стороны, к северу, заканчивался решеткой огромного монастырского сада.      

Этот   второй тупик, находившийся под сенью высоких монастырских деревьев, с левой стороны   замыкался одной из стен большого серого особняка, выходившего фасадом на улицу   Сен-Клод.      

Эта   стена напоминала лицо циклопа, потому что смотрела единственным глазом или,   если угодно, имела одно-единственное окно, да и то заделанное решеткой и   пугавшее своей темнотой.      

Окно это   никогда не отворялось и было затянуто паутиной. Прямо под ним находилась дверь,   обитая гвоздями с широкими шляпками, не столько свидетельствовавшая о том, что   через нее входили в дом, сколько указывавшая на то, что через нее можно было   войти.      

В тупике   никто не жил, если не считать сапожника в деревянной будке да штопальщицы на   двухколесной повозке; оба они укрывались в тени монастырской акации, которая с   девяти часов утра посылала спасительную прохладу на пыльную мостовую.      

Вечером   штопальщица возвращалась домой, сапожник вешал замок на дверь своего дворца, и   улочка становилась совершенно безжизненной, не считая мрачного и угрюмого окна,   о котором мы уже говорили.      

Помимо   описанной нами двери в особняке существовал парадный вход с улицы Сен-Клод. Он   представлял собой ворота, украшенные лепниной в стиле Людовика XIII; на воротах   висел молоток в виде головы грифона, о котором граф Феникс упомянул в разговоре   с кардиналом де Роаном.      

Окна   особняка выходили на бульвар и с раннего утра были открыты солнцу.      

Париж   тех лет, в особенности – этот квартал, был небезопасен. Вот почему никого не   удивляли ни зарешеченные окна, ни ощетинившиеся железными артишоками стены.      

Мы   говорим об этом потому, что второй этаж особняка напоминал крепость. От врагов,   разбойников, влюбленных железные балконы были защищены тысячами острых шипов;   со стороны бульвара дом был окружен глубоким рвом; чтобы пробраться в эту   крепость со стороны улицы, понадобились бы лестницы в тридцать футов длиной.   Стена достигала в высоту тридцати двух футов и скрывала, вернее, заживо   погребала все, что находилось во дворе.      

Особняк   этот, вид которого в наши дни заставил бы любого прохожего замереть от удивления,   беспокойства или любопытства, в 1770 году не казался необычным. Он, напротив,   соответствовал облику всего квартала, и если благочестивые жители улицы   Сен-Луи, а также не менее благочестивые жители улицы Сен-Клод старались   держаться от особняка подальше, то вовсе не из-за самого дома – с то время о   нем не говорили ни хорошего, ни плохого, – а из-за пустынного бульвара,   проходившего от городских ворот Сен-Луи и пользовавшегося дурной славой, а   также из-за моста, перекинувшего обе арки над сточной канавой и напоминавшего   каждому знакомому с историей парижанину непреодолимые колонны Кадеса.      

Бульвар   и в самом деле с этой стороны вел к Бастилии. На протяжении четверти мили здесь   едва ли можно было насчитать с десяток домов; городские власти, к тому же, не   считали необходимым провести в этой дыре освещение: вот почему, за исключением   восьми часов в летние дни и четырех часов зимой, все остальное время здесь   царили разбой и грабеж.      

Впрочем,   именно этой дорогой промчалась карета около часа спустя после разговора в   Сен-Дени.      

Двери   кареты украшал герб графа Феникса.      

Граф   скакал впереди экипажа верхом на Джериде; конь несся с развевавшимся по ветру   хвостом, поднимая густую пыль с нагретой солнцем мостовой.      

В карете   за опущенными занавесками лежала на подушках задремавшая Лоренца.      

Ворота   как по волшебству распахнулись на стук колес, и карета исчезла во дворе   описанного нами дома.      

Ворота   захлопнулись.      

Впрочем,   в такой таинственности не было особой нужды: ни единая душа не видела, как граф   Феникс вернулся домой; никто не мог бы ему помешать, даже если бы он увез из   Сен-Дени монастырскую казну в коробах своей кареты.      

Теперь   необходимо в нескольких словах познакомить читателя с внутренним убранством   особняка, так как нам придется еще не раз здесь побывать.      

Начнем   со двора, о котором мы уже упоминали. Сквозь булыжник пыталась пробиться жизнелюбивая,   словно неиссякаемый источник, трава, упорно раздвигавшая тяжелые камни. По правую   руку находились конюшни, с левой стороны были видны каретные сараи, а в глубине   двора к парадной двери вел подъезд, по обеим сторонам которого можно было   насчитать по дюжине ступеней.      

В нижнем   этаже особняка находились, насколько можно было заметить, просторная приемная,   столовая, поражавшая расставленной в горках изысканной серебряной утварью, и   гостиная, которая, по-видимому, была меблирована незадолго до прибытия новых   хозяев.      

Между   гостиной и приемной была лестница, ведущая во второй этаж, где находились три   хозяйские комнаты.      

Однако   наметанный глаз мог бы заметить, что комнаты были слишком малы сравнительно с   общей площадью этажа.      

Это   обстоятельство свидетельствовало о том, что, помимо доступных глазу   апартаментов, существовали, очевидно, еще и потайные комнаты, о которых знал   только хозяин.      

Приемную   украшала статуя бога Гарпократа, прижимавшего к губам палец, словно призывая к   молчанию, символом которого он являлся. Рядом со статуей открывалась небольшая   дверь, не заметная благодаря лепным украшениям. За дверью узкая лестница   поднималась во второй этаж и приводила в небольшую комнату, куда свет проникал   через два зарешеченных окна, выходивших во внутренний дворик.      

Дворик   этот был замкнут со всех сторон и скрывал от чужих глаз потайные комнаты.      

Хозяином   комнаты, в которую вела потайная лестница из приемной, был, по всей видимости,   мужчина. Пол и диваны в ней были устланы роскошными шкурами льва, тигра и   пантеры, привезенными из Африки и Индии; казалось, глаза их сверкают, словно   живые, а пасти разинуты в злобном оскале. Стены были обтянуты кордосской кожей   с крупным пропорциональным рисунком; на стенах было развешано всевозможное   оружие, начиная от томагавка Харона до малайского ножа, от шпаги крестоносца до   арабского кангиара, от инкрустированной слоновой костью аркебузы XVI века до   ружья с золотой насечкой XVIII века.      

Тщетными   оказались бы поиски другого входа, кроме того, что вел с лестницы; возможно,   другие двери и существовали, но они были надежно скрыты от глаз.      

Слуга-немец   лет тридцати – единственный, кого в эти дни можно было заметить рыскавшим по   просторному дому – запер ворота на засов и распахнул дверцу кареты, в то время   как невозмутимый кучер распрягал лошадей. Лакей вынес из экипажа спящую Лоренцу   и на руках отнес ее в приемную. Здесь он опустил ее на покрытый красным ковром   стол и заботливо укутал ей ноги белым плащом, в который она была завернута.      

Затем он   вышел, чтобы зажечь от каретного фонаря семирожковый подсвечник, и вернулся в   комнаты.      

Но за то   короткое время, пока он отсутствовал, Лоренца исчезла.      

Дело в   том, что вслед за лакеем в приемную вошел граф Феникс. Он поднял Лоренцу на   руки и вынес через потайную дверь, затем поднялся по лестнице в оружейную,   тщательно заперев за собой обе двери.      

Оказавшись   в комнате, он нажал ногой кнопку в углу камина с высоким колпаком. Сейчас же   чугунная каминная доска, превращенная в дверь, бесшумно отворилась; шагнув в   дверной проем, граф исчез, прикрыв ногой таинственную дверь.      

По   другую сторону камина он обнаружил еще одну лестницу; поднявшись на полтора   десятка ступеней, устланных утрехтским бархатом, он оказался на пороге комнаты,   стены которой были обтянуты атласом с вышитыми цветами, казавшимися живыми   благодаря ярким краскам и тонкой работе.      

Комната   была обставлена изящной золоченой мебелью. Два больших черепаховых шкафа,   инкрустированных медью, клавесин и туалетный столик розового дерева, прелестная   пестрая кровать, севрский фарфор составляли неотъемлемую часть меблировки.   Стулья, кресла, диваны, симметрично расставленные на площади в тридцать   квадратных футов, довершали убранство апартаментов, состоявших всего-навсего из   туалетной комнаты и будуара, примыкавшего к описанной комнате.      

Два   окна, завешанные плотными шторами, должны были освещать комнату, если бы не   поздний час.      

В   будуаре и туалетной комнате окон не было. Лампы, заправленные душистым маслом,   освещали их днем и ночью; невидимые руки поднимали и опускали их через   отверстия в потолке.      

В   комнате царила полная тишина, сюда не доносилось ни шума, ни единого вздоха.   Можно было подумать, что она находится в ста милях от города. Только золото   мерцало со всех сторон, дорогие картины улыбались со стен, богемский хрусталь   переливался разноцветными гранями и искрился яркими огнями. Когда граф опустил   Лоренцу на диван, ему показался недостаточно ярким свет, падавший из будуара;   он высек огонь из серебряной коробочки, поразившей в свое время воображение   Жильбера, и зажег стоявшие на камине розовые свечи, вставленные в два канделябра.      

Он   вернулся к Лоренце и, опустившись коленом на гору подушек, лежавших на полу   возле дивана, произнес:      

– Лоренца!      

Молодая   женщина откликнулась на его зов: она приподнялась на локте, хотя глаза ее   по-прежнему были закрыты. Она ничего не отвечала.      

– Лоренца, –   повторил он, – спите ли вы своим обычным сном или находитесь под действием   гипноза?      

– Под   действием гипноза, – отвечала Лоренца.      

– Если   я стану вас спрашивать, вы сможете мне отвечать?      

– Думаю,   что да.      

– Хорошо.      

После   минутного молчания граф Феникс продолжал:      

– Посмотрите,   что происходит в комнате принцессы Луизы, откуда мы приехали около часа назад.      

– Я   смотрю в ту сторону.      

– Что-нибудь   видите?      

– Да.      

– Кардинал   де Роан еще там?      

– Его   я не вижу.      

– Что   делает принцесса?      

– Молится   перед сном.      

– Посмотрите   в коридорах и на монастырском дворе, не видите ли вы его высокопреосвященства?      

– Нет.      

– Взгляните,   не стоит ли его карета за воротами?      

– Нет.      

– Проследите   за ним вдоль дороги, по которой мы только что проследовали.      

– Слежу.      

– Вы   видите на дороге экипажи?      

– Да,   очень много.      

– Не   видно ли в одном из них кардинала?      

– Нет.      

– А   ближе к Парижу?      

– Я   приближаюсь…      

– Еще!      

– Да…      

– Еще!      

– Вот   он!      

– Где?      

– У   городских ворот.      

– Он   остановился?      

– Останавливается.   Выездной лакей спрыгивает с подножки.      

– Он   ему что-нибудь говорит?      

– Собирается   заговорить.      

– Послушайте,   Лоренца: мне важно знать, что кардинал ему сказал.      

– Вы   не приказали мне вовремя слушать. Подождите… Лакей разговаривает с кучером.      

– Что   он ему говорит?      

– Улица   Сен-Клод в Маре, со стороны бульвара.      

– Отлично,   Лоренца! Благодарю вас.      

Граф   написал несколько слов на листе бумаги, обернул его вокруг небольшой медной пластинки,   чтобы, очевидно, придать ей вес, дернул за шнурок звонка, потом нажал кнопку,   под которой приотворилось окошко, опустил записку, после чего окошко   захлопнулось.      

Таким   способом граф связывался с Фрицем, когда уединялся во внутренних комнатах.      

Затем он   вернулся к Лоренце.      

– Благодарю   вас, – повторил он.      

– Значит,   ты мною доволен? – спросила молодая женщина.      

– Да,   дорогая Лоренца.      

– Тогда   я жду вознаграждения. Бальзамо улыбнулся и коснулся губами уст Лоренцы, отчего   все ее тело охватила сладострастная дрожь.      

– Джузеппе!   Джузеппе! – прошептала она, горестно вздохнув. – Джузеппе! Я так тебя   люблю!      

 Глава 23. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ   – СОН      

       

Бальзамо   живо отступил назад, руки Лоренцы объяли пустоту и, скрестившись, легли на   грудь.      

– Лоренца, –   заговорил Бальзамо, – не хочешь ли ты поговорить со своим другом?      

– Да   – отвечала она. – Ты почаще говори со мной: я так люблю твой голос!      

– Лоренца,   ты мне частенько говорила, что была бы счастлива, если бы могла жить со мной вдвоем,   вдали от света.      

– Да,   это было бы счастье!      

– Так   вот я исполнил твое желание, Лоренца. В этой комнате никто не будет нас преследовать,   никто нас здесь не достанет. Мы одни, совсем одни.      

– Вот   и прекрасно!      

– Скажи,   по вкусу ли тебе пришлась эта комната?      

– Прикажи   мне увидеть ее!      

– Смотри!      

– Какая   прелестная комната! – воскликнула она.      

– Так   она тебе нравится? – нежно спросил граф.      

– Да!   Вот мои любимые цветы: ванильные гелиотропы, пурпурные розы, китайский жасмин.   Благодарю тебя, мой заботливый Джузеппе. Ты такой добрый!      

– Я   делаю все, чтобы тебе нравиться, Лоренца.      

– Это   в сто раз больше, чем я того заслуживаю.      

– Так   ты согласна?      

– Да.      

– Признаешь,   что была не права?      

– Да,   конечно! Но ты меня прощаешь, правда?      

– Я   прощу тебя, если ты мне объяснишь эту странность, с которой я воюю с тех пор,   как тебя узнал.      

– Знаешь,   Бальзамо, во мне словно живут две разные Лоренцы: одна тебя любит, другая –   ненавидит; я будто веду двойную жизнь: то я чувствую себя на седьмом небе от   счастья, то испытываю адские муки.      

– Иными   словами, одна жизнь проходит словно во сне, другая – наяву, не так ли?      

– Да.      

– И   ты любишь меня, когда спишь, и ненавидишь, пробуждаясь?      

– Да.      

– Отчего   так происходит?      

– Не   знаю.      

– Ты   должна это знать.      

– Нет.      

– Ну,   поищи хорошенько, загляни себе в душу, спроси свое сердце.      

– Да,   да… Теперь понимаю!      

– Говори   же!      

– Когда   Лоренца бодрствует, она – римлянка, благочестивая дочь Италии. Она полагает,   что знание – это преступление, а любовь – великий грех. Вот почему она боится   ученого Бальзамо, страшится прекрасного Джузеппе. Ее исповедник сказал ей, что   если она будет тебя любить, она погубит свою душу, вот почему она готова   убежать от тебя хоть на край света.      

– А   когда Лоренца спит?      

– Совсем   другое дело! Она больше не благочестивая римлянка, она – женщина. Она читает   мысли Бальзамо, она проникает в его сердце; она видит, что он – гений,   стремящийся к возвышенной цели; вот когда она понимает, что сама она – ничто в   сравнении с ним. Она хотела бы всю жизнь быть с ним рядом, чтобы в будущем хоть   кто-нибудь ненароком вспомнил имя Лоренцы, говоря о великом… Калиостро!      

– Так   мне суждено прославиться под этим именем?      

– Да,   да!      

– Дорогая   Лоренца! Тебе нравится твое новое жилище?      

– Оно   роскошнее предыдущих, но меня радует другое.      

– Что   же?      

– Что   ты обещаешь жить рядом со мной.      

– Стало   быть, когда ты спишь, ты знаешь, как страстно я тебя люблю?      

Молодая   женщина подтянула к груди колени; на губах ее заиграла бледная улыбка.      

– Да,   я вижу, – проговорила она, – хотя.., хотя, – со вздохом сказала   она, – есть нечто такое, что ты любишь больше, чем Лоренцу.      

– О   чем ты говоришь? – вздрогнув, спросил Бальзамо.      

– О   твоей мечте.      

– Что   это за мечта?      

– Твое   честолюбие.      

– Скажи   лучше: слава!      

– О   Господи!      

Сердце   ее не выдержало, и тихие слезы покатились из-под опущенных ресниц.      

– Что   ты там увидела? – спросил Бальзамо, потрясенный ее ясновидением, которое   временами пугало его самого.      

– Я   вижу блуждающих в темноте призраков; некоторые из них держат в руках свои   головы, увенчанные коронами; а ты.., ты стоишь в самом центре, словно генерал   на поле боя. Ты словно наделен безграничной властью: ты повелеваешь, и все тебе   покоряются.      

– Разве   ты мною не гордишься? – радостно воскликнул Бальзамо.      

– О,   твоя доброта не позволяет тебе стать великим!.. Кстати, я ищу себя в окружающей   тебя толпе, но не вижу. Меня уже нет… Меня уже не будет, – с грустью   прошептала она.      

– Где   же ты будешь?      

– Я   умру.      

Бальзаме   содрогнулся.      

– Ты   умрешь, Лоренца? – вскричал он. – Да нет же, мы будем вместе и будем   любить друг друга!      

– Ты   меня не любишь.      

– Да   что ты!      

– Недостаточно   сильно! – воскликнула она, обхватив голову Джузеппе. – Недостаточно   сильно, – повторила она, прижавшись пылавшими губами к его лбу и осыпая   его поцелуями.      

– В   чем же ты меня упрекаешь?      

– Ты   слишком холоден. Вот и сейчас ты отступаешь. Ты что, боишься, что я обожгу тебя   поцелуями? Почему ты избегаешь моих губ? Верни мне былой покой, монастырь в   Субиако, ночное одиночество моей кельи. Верни мне поцелуи, которые ты мне   посылал на крыльях загадочного ветра; я видела, как они прилетали ко мне,   подобно золотокрылым сильфам, и душа моя ликовала.      

– Лоренца!   Лоренца!      

– Не   ускользай от меня, Бальзаме, не ускользай, молю тебя! Дай я пожму твою руку,   поцелую твои глаза: ведь я жена тебе!      

– Да,   да, Лоренца, любимая! Да, ты моя жена!      

– Зачем   же я живу на свете, если ты страдаешь? У тебя есть нетронутый одинокий цветок,   его аромат взывает к тебе, а ты его отталкиваешь! Я чувствую, что ничего для   тебя не значу.      

– Ты   для меня все, Лоренца! В тебе моя сила, моя власть, мой гений, без тебя я был   бы ни на что не способен. Перестань пылать ко мне безумной страстью, не дающей   по ночам покоя женщинам твоей страны. Люби меня так же, как люблю тебя я.      

– Но   это не любовь, нет!      

– Это,   по крайней мере, все, что я у тебя прошу, потому что ты даешь мне все, чего я   хочу. Для счастья мне довольно обладания твоей душой.      

– Счастье? –   презрительно воскликнула Лоренца. – Это ты называешь счастьем?      

– Да,   потому что для меня счастье – быть великим. Лоренца протяжно вздохнула.      

– Ах,   если бы ты знала, милая Лоренца, что значит читать в людских сердцах, побеждать   их, зная все их слабости!      

– Да,   я знаю, что только за этим я вам нужна!      

– Не   только! Твоими глазами я читаю в книге будущего. То, чего я не мог бы узнать и   в двадцать лет ценой неимоверного труда и лишений, я узнаю от тебя, невинная   голубка. Ты освещаешь мне подстерегающие меня на каждом шагу ловушки,   расставленные моими врагами; ты сообщаешь остроту моему разуму, от которого   зависят и жизнь, и состояние, и свобода. Когда ты отворачиваешься от   окружающего мира, закрывая свои прекрасные глаза, ты проникаешь внутренним   нечеловеческим взором в тайные глубины бытия! Ты охраняешь мой покой. Ты   делаешь меня свободным, богатым, всесильным!      

– А   взамен ты делаешь меня несчастной! – вскричала Лоренца, сгорая от любви.      

Она с   жадностью набросилась на Бальзамо и заключила его в объятия; поддавшись ее чувству,   он почти не сопротивлялся.      

– Лоренца!   Лоренца! Сжалься надо мной, – прошептал он, пытаясь освободиться.      

– Я   тебе жена, а не дочь! Люби меня, как супруг, а не так, как любил меня отец.      

– Лоренца! –   пробормотал Бальзамо, затрепетав от желания. – Умоляю, не требуй от меня   другой любви, кроме той, какую я могу тебе дать.      

– Но   это не любовь! – вскричала молодая женщина, в отчаянии воздев руки. –   Нет, это не любовь!      

– Да   нет же, я люблю тебя.., но непорочно и чисто, как любят святую.      

Молодая   женщина отшатнулась так резко, что ее длинные черные волосы рассыпались по   плечам. Она почти угрожающе подняла белоснежную нервную руку.      

– Что   это значит? – отрывисто спросила она. – Зачем ты заставил меня   покинуть родину, забыть имя, отречься от семьи, даже от Бога? Ведь ты молишься   другому богу. Зачем ты завладел мною настолько, что сделал из меня рабыню,   лишил мое существование смысла, обескровил? Слышишь? – в отчаянии   продолжала она. – Зачем ты все это сделал? Чтобы называть меня святой   Лоренцой?      

Бальзамо   в ответ вздохнул, подавленный безграничным страданием молодой женщины.      

– Увы,   в этом твоя вина, вернее, вина Господа. Зачем он создал тебя ангелом с непогрешимым   взглядом, который должен мне помочь подчинить вселенную? Почему ты умеешь   читать в сердцах людей сквозь материальную оболочку, словно книгу через стекло?   Да потому, что ты – ангел чистоты, Лоренца! Ты – прозрачный алмаз, ничто не   омрачает твоего разума; и вот, видя такое незапятнанное, чистое, лучезарное существо,   подобное Деве Марии, Господь желает, чтобы оно сошло на землю по моему зову во   имя спасения созданных им людей; ты – его Святой Дух, витающий обыкновенно над   простыми смертными, не находя среди них места, где можно было бы преклонить   голову.      

Пока ты   святая – ты зрячая, Лоренца! Став женщиной, ты потеряешь свой дар.      

– Тебе   не нужна моя любовь, – вскричала Лоренца, яростно ударив в ладоши, отчего   они покраснели, – тебе дороже твои недостижимые мечты, твои химеры? Ты   обрекаешь меня на монашеское целомудрие, искушая своим присутствием, чем   неизбежно обрекаешь меня на страдания? Ах, Джузеппе, Джузеппе, ты совершаешь   преступление, вот что я тебе скажу!      

– Не   кощунствуй, Лоренца! – воскликнул Бальзамо. – Я страдаю не меньше   тебя. Ну, загляни в мое сердце. Я приказываю! Попробуй сказать, что я тебя не   люблю.      

– Зачем   же ты борешься с собой?      

– Я   хочу вместе с тобой взойти на трон мирового господства!      

– Сможет   ли твое честолюбие дать тебе то, что готова подарить моя любовь? –   прошептала молодая женщина.      

Бальзамо   в растерянности уронил голову Лоренце на грудь.      

– Да,   да! – вскричала она. – Вот теперь я вижу, что ты меня любишь больше,   чем свое честолюбие, больше, чем власть, больше, чем мечту. Наконец-то ты   любишь меня так же, как я тебя!      

Бальзамо   попытался развеять пелену, застилавшую ему разум. Но его усилие оказалось   тщетным.      

– Если   ты так меня любишь, пощади меня! Лоренца его не слушала. Она обвила его шею руками,   словно стальными оковами.      

– Я   люблю тебя так, как ты хочешь, – проговорила она, – как сестра или   как жена, как святая или как женщина, по поцелуй меня, ну хоть разочек!      

Бальзамо   был покорен, побежден ее страстной любовью. Не имея сил сражаться, он прижался   к Лоренце, как железо, притянутое магнитом; взор его горел, грудь яростно   вздымалась, голова запрокинулась.      

Губы его   искали губ молодой женщины.      

Вдруг   разум вернулся к нему.      

Он   взмахнул руками, словно прогоняя дурман.      

– Лоренца! –   воскликнул он. – Проснитесь, я приказываю!      

В тот же   миг оковы, которые он никак не мог разорвать, спали; обнимавшие его руки опустились;   жаркая улыбка, блуждавшая на пересохших от возбуждения устах Лоренцы, угасла,   словно жизнь, истекавшая с последним вздохом; глаза ее раскрылись, она с силой   взмахнула руками и устало рухнула на софу, вновь смежив веки.      

Бальзамо   сел в трех шагах от нее и глубоко вздохнул. – Прощай, мечта! –   прошептал он. – Прощай, счастье!      

 Глава 24. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ   – ЯВЬ      

       

Едва   приблизившись, Лоренца быстро огляделась по сторонам.      

Она   внимательно изучила каждую мелочь, доставляющую обыкновенно радость любой   женщине, однако лицо Лоренцы оставалось строгим. Как только ее глаза   остановились на Бальзамо, она болезненно содрогнулась.      

Сидя в   нескольких шагах от Лоренцы, Бальзамо не сводил с нее глаз.      

– Это   опять вы? – отпрянув, спросила она. Ее лицо выразило ужас; губы ее   побелели, а на лбу и висках появилась испарина. Бальзамо не отвечал.      

– Где   я? – спросила она.      

– Вы   сами знаете, откуда вы прибыли, – отвечал Бальзамо, – это   естественным образом должно навести вас на мысль о том, где вы находитесь.      

– Да,   вы правы, я припоминаю. Я помню, как вы меня преследовали, как вырвали меня из   рук моей заступницы перед Богом.      

– Вы   сами знаете, что даже всемогущая принцесса не смогла бы вас защитить.      

– Да,   вы ее околдовали! – сложив руки, вскричала Лоренца. – Боже, Боже!   Спаси меня от этого дьявола!      

– Что   же во мне дьявольского? – пожав плечами, проговорил Бальзамо. – Прошу   вас избавиться раз навсегда от завезенных из Рима нелепых предрассудков,   которые тянутся за вами с тех самых пор, как вы вышли из монастыря.      

– Ах,   монастырь… Кто мне вернет мой монастырь? – разразившись рыданиями,   вскричала Лоренца.      

– Нашли,   о чем жалеть! – проговорил Бальзамо. Лоренца бросилась к окну, раздвинула   занавески, подняла оконную задвижку и схватилась за один из прутьев железной   решетки, увитой цветами, благодаря чему решетка была не столь заметна, что,   однако, не лишало ее надежности.      

– Там   была тюрьма, и здесь – тоже тюрьма, – сказала Лоренца, – однако я бы   предпочла ту, что ведет на небо, чем эту, ведущую в ад.      

Она в   ярости ударила кулачками по решетке.      

– Если   бы вы были благоразумны, Лоренца, на вашем окне были бы только цветы.      

– Разве   я не была благоразумна, когда вы заперли меня в тюрьме на колесах вместе с чудовищем,   которого вы называли Альтотасом? Однако вы не упускали меня из виду, я была   вашей пленницей; перед уходом вы подчиняли себе мой разум! Где тот страшный   старик, что заставлял меня трепетать от ужаса? Где-нибудь совсем рядом? Стоит   нам обоим замолчать, и мы услышим из-под земли его голос!      

– Вы   распаляете свое воображение, как ребенок, – заметил Бальзамо. –   Альтотас – мой учитель, друг, второй отец, он совершенно безвредный старик; он   ни разу вас не видел, никогда к вам не подходил, а если бы видел или подошел,   не обратил бы на вас внимания, потому что слишком увлечен своим делом.      

– Своим   делом… – пробормотала Лоренца. – Чем же он занят?      

– Он   ищет секрет вечной молодости, а это уже шесть тысячелетий занимает умы всего   человечества.      

– А   чем занимаетесь вы?      

– Я?   Меня занимает вопрос человеческого совершенства.      

– Все   это от лукавого! – воскликнула Лоренца, воздев руки к небу.      

– Ну   вот, опять у вас начинается припадок, – проговорил, поднимаясь, Бальзамо.      

– Припадок?      

– Да.   Вы не знаете очень важного. Ваша жизнь словно разделена надвое: то вы бываете   нежной, доброй, рассудительной; то становитесь безумной.      

– И   под этим надуманным предлогом вы меня заперли?      

– Увы,   это совершенно необходимо.      

– Я   согласна на жестокость, на варварство, но не надо лицемерия. Когда вы рвете мне   сердце на части, не притворяйтесь, что жалеете меня.      

– Да   разве это пытка – жить в роскошной комнате? – без тени недовольства   спросил Бальзамо и приветливо улыбнулся.      

– Решетки!   Решетки со всех сторон! Я здесь задыхаюсь!      

– Эти   решетки – в ваших интересах, слышите, Лоренца?      

– Он   меня поджаривает на медленном огне и говорит, что обо мне заботится!      

Бальзамо   подошел к молодой женщине и собирался было взять ее за руку: она отскочила,   словно при виде змеи.      

– Не   прикасайтесь ко мне! – вскричала она.      

– Вы   что же, ненавидите меня, Лоренца?      

– Спросите   у жертвы, любит ли она своего палача!      

– Лоренца!   Лоренца! Я не хочу быть вашим палачом, вот почему вынужден несколько ограничить   вашу свободу.      

Если бы   вы имели возможность свободно передвигаться, кто знает, что вы могли бы натворить   в припадке безумия?      

– Что   бы я сделала? Лишь бы мне освободиться, и вы увидите, на что я способна!      

– Лоренца!   Вы дурно обращаетесь с супругом, которого выбрали перед Богом.      

– Чтобы   я вас выбрала? Никогда!      

– Однако   вы мне жена…      

– Это   происки сатаны.      

– Бедняжка! –   нежно глядя на нее, прошептал Бальзамо.      

– Я   – римлянка, – пробормотала Лоренца, – придет день, и я за себя   отомщу!      

Бальзамо   грустно покачал головой.      

– Вы   хотите меня напугать, Лоренца? – с улыбкой спросил он.      

– Вовсе   нет! Как я говорю, так и сделаю!      

– Вы   же христианка, как вы можете так говорить? – воскликнул Бальзамо   властно. – Ваша религия учит платить добром за зло. Если вы утверждаете,   что исповедуете эту религию, разве не лицемерием было бы поступить наоборот?      

Казалось,   Лоренцу поразили его слова.      

– Разоблачить   перед обществом некроманта, колдуна… Это не месть, это мой долг!      

– Если   вы собираетесь разоблачить меня как некроманта и колдуна, значит, вы думаете,   что я веду себя вызывающе по отношению к Богу. Но если это так, то почему же   Бог не дает себе труда наказать меня? Ведь стоило бы Ему пальцем шевельнуть, и   от меня бы ничего не осталось. Почему же Он возлагает столь трудное дело на   людей, таких же слабых, как я, и так же способных ошибиться?      

– Он   мог забыть… Он милостив… – пробормотала молодая женщина, – он ждет, что вы   сами исправитесь. Бальзамо улыбнулся.      

– Ну   да, а пока Он вам советует предать своего друга, благодетеля, супруга.      

– Супруга?   Благодаренье Богу, никогда ваша рука не прикасалась к моей, чтобы я не покраснела   или не вздрогнула.      

– Вы   сами знаете, что я великодушно избавлял вас от этого.      

– Да,   вы и впрямь сдержанны, это единственная награда за мои мучения. Если бы мне еще   пришлось терпеть вашу любовь…      

– Непостижимая   загадка природы! – пробормотал Бальзамо, словно отвечая своим мыслям и не   обращая внимания на слова Лоренцы.      

– Итак,   я желаю знать, по какому праву вы лишаете меня свободы.      

– А   почему вы, добровольно вручив мне свою свободу, хотите отобрать ее? Почему вы   избегаете того, кто вас охраняет? Зачем собираетесь искать защиты у чужой вам   принцессы от того, кто вас любит? Почему постоянно угрожаете тому, кто никогда   вам не угрожал, открыть не принадлежащие вам тайны, о смысле которых вы не   имеете понятия?      

– Если   пленник твердо решил освободиться, он в конце концов станет свободным, –   не отвечая на вопросы Бальзамо, проговорила Лоренца, – ваши решетки меня   не остановят, как не удержала ваша тюрьма на колесах.      

– К   счастью для вас, решетки надежны, Лоренца, – с угрожающим спокойствием   заметил Бальзаме.      

– Бог   пошлет мне бурю, как тогда, в Лотарингии, и гром небесный их разобьет!      

– Поверьте,   что для вас лучше было бы просить Бога не делать этого; воздержитесь от романтических   бредней, Лоренца! Я вам это говорю, как друг, послушайтесь меня.      

В голосе   Бальзамо зазвенели гневные нотки, в глазах вспыхнул недобрый огонек, его белые   сильные руки зловеще сжимались при каждом слове, которое он выговаривал   медленно, почти торжественно. Оглушенная Лоренца слушала его вопреки своему   желанию.      

– Вот   что, дитя мое, – продолжал Бальзамо таким же тоном, – я постарался,   чтобы эта тюрьма была достойна принять даже королеву: будь вы королевой, у вас   и тогда ни в чем не было бы недостатка. Довольно безумных речей! Живите здесь   так, как если бы оставались в своей келье. Смиритесь с моим присутствием;   любите меня, как друга, как брата. Мне случается сильно огорчаться – мне бы хотелось   вам довериться; порой я испытываю ужасные разочарования – меня утешила бы ваша   улыбка. По мере того как вы будете добрее, внимательнее, терпеливее, решетки   будут становиться все тоньше. Кто знает, может быть, через год, через полгода   вы будете так же свободны, как я, и сами не захотите меня покинуть.      

– Нет!   Нет! – вскричала Лоренца, не понимая, как такая пугающая решимость   Бальзамо уживается со столь нежным голосом. – Нет, не хочу больше слышать   ни обещаний, ни лжи: вы меня похитили, вероломно похитили, но я принадлежу себе   и только себе; так отдайте меня по крайней мере Господу, если не желаете   вернуть мне свободу. До сих пор я сносила ваш деспотизм, потому что помню, что   вы вырвали меня из рук готовых меня обесчестить разбойников. Но моя признательность   постепенно тает. Еще несколько дней этой возмутительной неволи, и я перестану   считать себя вам обязанной; тогда берегитесь, я, пожалуй, поверю, что у вас с   теми разбойниками какие-то таинственные отношения.      

– Так   вы готовы увидеть во мне главаря банды? – насмешливо спросил Бальзамо.      

– Я   в этом не уверена, но, во всяком случае, заметила кое-какие знаки, словечки…      

– Заметили?.. –   вскричал, бледнея, Бальзамо.      

– Да,   да! – сказала Лоренца. – Заметила, я их теперь знаю.      

– Никогда   о них не говорите! Ни единая душа не должна их знать! Спрячьте их поглубже в   памяти, и пусть они там навсегда угаснут!      

– Ну   зачем же! – воскликнула Лоренца, испытывая воодушевление, какое охватывает   в минуты гнева, оттого что найдено, наконец, уязвимое место противника. –   Я бережно сохраню в памяти все эти слова, тихо повторяя их, пока буду в   одиночестве, а при первом же удобном случае произнесу громко; кстати, я о них   уже говорила.      

– Кому? –   спросил Бальзамо.      

– Ее   высочеству.      

– Вот   что, Лоренца, прошу вас внимательно меня выслушать, – проговорил Бальзамо,   до боли сжимая кулаки, пытаясь побороть возбуждение и сдержать гнев, –   если вы их и сказали, то больше вам не придется их произнести; вы не скажете их   больше потому, что я запру все двери, потому что я прикажу заточить острия   решеток; если понадобится, я возведу стены вокруг этого дома высотой с   Вавилонскую башню.      

– Я   вам уже сказала, Бальзамо, – вскричала Лоренца, – что из любой тюрьмы   можно рано или поздно выйти, тем более, если любовь к свободе усиливается от   ненависти к тирану!      

– Прекрасно,   попробуйте выйти отсюда, Лоренца. Однако вот что я вам скажу: вы сможете   попытаться дважды. На первый раз я вас накажу так жестоко, что вы выплачете все   свои слезы. В другой раз я ударю вас так безжалостно, что вы потеряете всю свою   кровь до последней капли.      

– Боже   мой! Боже! Он меня убьет! – простонала молодая женщина, доведенная до   последней степени бессильной злобы, она каталась по полу, рвала на себе волосы.      

Бальзамо   смотрел на нее со смешанным чувством гнева и жалости. Наконец жалость одержала   верх.      

– Лоренца!   Придите в себя, успокойтесь. Придет день, когда вы будете вознаграждены за все   страдания или за то, что считали страданием.      

– Тюрьма!   Тюрьма! – кричала Лоренца, не слушая Бальзамо.      

– Ну   потерпите!      

– Он   меня ударит!      

– Это   только испытательный срок…      

– Я   схожу с ума!      

– Вы   поправитесь…      

– Немедленно   отправьте меня в больницу для умалишенных! Посадите меня в настоящую тюрьму!      

– Зачем?   Ведь вы же предупредили меня о своих намерениях.      

– Тогда   – смерть! Смерть! Сейчас же!      

Вскочив   со стремительностью и гибкостью дикой кошки, Лоренца бросилась к стене, собираясь   разбить себе голову.      

Бальзамо   протянул руку, произнес одно-единственное слово, и она замерла на полпути; закачалась   и, засыпая, упала в объятия Бальзамо.      

Казалось,   волшебник подчинил себе ее тело, но тщетно пытался одолеть силу ее духа; он   поднял Лоренцу на руки и отнес ее на кровать; он прильнул к ее устам, потом   задернул полог кровати и занавески на окнах и вышел.      

Лоренца   погрузилась в сладкий благодатный сон, окутавший ее, словно мать самовольное   дитя, которое много страдало и плакало.      

 Глава 25. ВИЗИТ      

       

Лоренца   не ошиблась. Миновав городские ворота Сен-Дени и проехав через весь пригород,   карета повернула за угол последнего дома и выехала на бульвар.      

Как и   говорила ясновидящая, в этой карете сидел его высокопреосвященство Людовик де   Роан, архиепископ Страсбургский. Нетерпение подгоняло его, заставляя раньше   назначенного времени отправиться с визитом к колдуну в его пещеру.      

Кучер,   привыкший к бесчисленным любовным похождениям красавца-прелата, не страшился   темноты, рытвин я подстерегавших на некоторых мрачных улицах опасностей; он не   дрогнул, когда освещенные и людные бульвары Сен-Дени и Сен-Мартена остались   позади и пришлось свернуть на пустынный и темный бульвар Бастилии.      

Карета   остановилась на углу улицы Сен-Клод, и хозяин приказал остановиться в укромном   месте под деревьями в двух десятках шагов от особняка.      

Де Роан,   одетый в партикулярное платье, бесшумно подошел к особняку и трижды ударил в   дверь, которую он без труда узнал благодаря описанию графа Феникса.      

Во дворе   раздались шаги Фрица, и дверь распахнулась.      

– Здесь   проживает его сиятельство Феникс? – спросил кардинал.      

– Да,   ваше высокопреосвященство.      

– Он   дома?      

– Да,   ваше высокопреосвященство.      

– Доложите.      

– Его   высокопреосвященство кардинал де Роан? Кардинал был обескуражен. Он оглядел себя,   потом стал озираться по сторонам, пытаясь понять, что могло выдать его звание.   Ведь он был один и на нем не было рясы.      

– Откуда   вам известно мое имя? – спросил он.      

– Хозяин   только что мне сказал, что ожидает ваше высокопреосвященство.      

– Да,   завтра или послезавтра.      

– Нет,   ваше высокопреосвященство, он ожидал вас сегодня вечером.      

– Хозяин   сказал, что ждет меня сегодня?