1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 
– Да…   Точно что некого, – вздохнув и покачав головой, молвила игуменья.      

– Разве   Варварушку? – проговорила Ираида.      

– Я   уж сказала тебе! – вспыхнула мать Таисея.      

– Обители   бы польза, матушка, – молвила казначея. – Самоквасовы люди богатые, а   грехи у покойника были великие… Смолоду, говорят, разбои держал, суда на Волге   грабил… Такую душу вымолить не вкруг пальца ниткой обвесть… На деньги   Самоквасовы скупиться не станут.      

– А   нам-то по-твоему без пения быть? – с жаром возразила Таисея. – Без   Варвары на клиросе как запоют?.. Кто в лес, кто по дрова?.. Сама знаешь, сколь   было соблазна, когда хворала она… А я-то для вас и гроша, должно быть, не   стою?.. А кем обитель вся держится?.. У кого из вас есть знакомые   благодетели?.. Через кого кормы, и доходы, и запасы?.. Слава богу, тридцать   годов игуменствую – голодные при мне не сидели… Не меня ль уж к Самоквасовым-то   в читалки послать? -с усмешкой она примолвила.      

– Напрасно   прогневаться изволила, матушка, – с низким поклоном сказала Ираида. –   Я только так сказала, к слову пришлось… Твоя во всем воля! Как тебе рассудится,   так на собрание мы и положим.      

– Другую   читалку у Манефы возьму, – после недолгого раздумья молвила Таисея. –   У них девиц много, пошлет одну и нас не обидит… Третью долю вклады, не то и всю   половину отдаст… Сегодня ж к ней побреду.      

       

       ***             

Под эти   слова в келью вошли молодой Самоквасов с приказчиком Панкова, Семеном Петровичем.      

– Садитесь,   гости дорогие, – ласково приветила их Таисея, когда, чинно сотворив перед   иконами семипоклонный уставной начал, отдали они по два метанья игуменье.      

Сели.   Варварушка стала чай разливать. Под святыми сидит Таисея, по сторонам стола казанец   да саратовец, вдали, в уголке, у самой у двери, мать Ираида.      

– Ну   вот и дедушку, Петр Степаныч, схоронили!.. – жалобным голосом начала   Таисея, обращаясь к Самоквасову. – Да вам-то он никак прадедушкой   доводился?      

– Так   точно, – тряхнув головой, отвечал Петр Степаныч.      

– Пожил,   слава богу, довольно, – молвила игуменья. – Много ль годов было   сердечному?      

– Больше   ста годов, матушка, – ответил Самоквасов.      

– Уж   и больше ста годов? – промолвила Таисея.      

– Сами   извольте считать, – сказал Самоквасов. – О ту пору, как Пугачев   Казань зорил, жена у дедушки без вести пропала; дедушка наш настоящий, Гордей   Михайлыч, после матери тогда по другому годочку остался.      

– Да,   да, – качая головой, согласилась мать Таисея. – Подымался Пугач на   десятом году после того, как Иргиз зачался, а Иргиз восемьдесят годов стоял, да   вот уже его разоренью пятнадцатый год пошел. Значит, теперь Пугачу восемьдесят   пять лет, да если прадедушке твоему о ту пору хоть двадцать лет от роду было,   так всего жития его выйдет сто пять годов… Да… По нонешним временам мало таких   долговечных людей… Что ж, как он перед кончиной-то?.. Прощался ли с вами?.. Допустил   ли родных до себя?      

– Как   же, матушка, со всеми простился, – ответил Петр Степаныч. – И со   сродниками, и с приказчиками, и со всеми другими домашними, катары на ту пору   тут прилучились. Всех к себе велел позвать и каждого благословлял, а как кого   зовут, дядюшка подсказывал ему. Чуть не всех он тут впервые увидел… Меня хоть   взять – перед Рождеством двадцать седьмой мне пошел, а прадедушку чуть-чуть   помню, когда еще он в затвор-от не уходил.      

– Годов   двадцать в затворе-то, говорят, пребывал? – спросила мать Таисея.      

– Двадцать   два года ровнехонько, – подтвердил Самоквасов. – Изо дня в день   двадцать два года… И как в большой пожар у нас дом горел, как ни пытались мы   тогда из подвала его вывести – не пошел… «Пущай, говорит, за мои грехи живой   сгорю, а из затвора не выйду». Ну, подвал-от со сводами, окна с железными   ставнями – вживе остался, не погорел…      

– Дивный   подвиг принял на себя на склоне дней, – молвила мать Таисея.И что за грехи   такие были на нем? Надо думать, какие особные, что такими трудами надо было ему   их замаливать?..      

Не   ответил Самоквасов. Немного повременя, мать Таисея продолжала:      

– Многое   люди болтают, да всех людских речей не переслушать: молва что волна – расходится   шумно, а утишится – и нет ничего.      

– Нет,   матушка, про нашего дедушку молва правду сказывает, – молвил   Самоквасов. – Теперь он уж перед самим господом держит ответ, земного суда   над ним уж не будет, стало быть, можно про дела его говорить без опаски. Разбои   держивал, матушка, разбойничал… Много было смолоду бито-граблено, напокон души   надо было грехи заглаживать. Перед смертью передо всеми каялся, все про себя   рассказал и завещал: его поминаючи, молиться за упокой еще двадцати восьми душ,   им убиенных; семерых поименно, а остальных так велел поминать: «Их же имена ты,   господи, веси».      

– Как   же это он на такие дела пошел? – с напускным удивленьем спросила мать   Таисея.      

– А   вот что рассказывал он перед смертью, – зачал молодой Самоквасов.Когда   Пугач Казань спалил и всю ее ограбил, жена у прадедушки тогда пропала… Двое   суток искал он ее между мертвецами, что лежали по домам и по улицам, искал и не   нашел. А сынка – это дедушку, покойника Гордея Михайлыча, у одного суконщика   нашел. И тот суконщик ему сказывал, что Пугачевцы на его глазах молодую женщину   с ребенком схватили. Ребеночка наземь швырнули, ее в табор свой увели. Пригожа   из себя прабабушка была… Отдал дедушка сыночка своей сроднице, а сам пугачевцев   пошел догонять. И, догнавши, пошел к ним на службу, и ходил с ними до самых тех   пор, как воровские таборы их разогнали, однако ж жены отыскать он не мог. Кого   ни спросит: никто не знает, не ведает…      

А когда   Пугачеву пришел конец, дедушка бежал на Иргиз. Там в Филаретовом скиту собралось   пугачевцев человек двадцать… Старцы в скиту опасались держать их, деваться им некуда,   и пошел дедушка с товарищами на Волгу гулять… Две косные снарядили, стали   встречным судам «сарынь на кичку» покрикивать… И был у них дедушка за атамана,   и держали они разбой больше двадцати годов… Меж тем товарищи перевелись: кого   убили, кто потонул, к дедушке старость подошла, кинул он Волгу, в Казани   явился… Отыскал сына, женил его, торговлю завел… Денег и всякого богатства с   Волги-то много привез… Счастье ему повалило, барыши наживал он большие, да с   сыном родным господь не дал ладов… Одинова вгорячах так его колонул, что тот   через сутки во гробе лежал…      

Осталось   у прадедушки двое внучат малолетних: дядя Тимофей Гордеич да родитель мой, один   по третьему, другой по второму годочку. На ноги поднял их дедушка, поженил, а   сам по святым местам богу молиться пошел: в Киеве был, в Соловках, в Царьграде.   В старом Иерусалиме у гроба господня больше году он выжил… И воротясь домой, от   мира отрекся, власяницу надел и вериги, пост и молчанье на себя наложил.   Двадцать два года не видал божьего свету, не выходил из темного подвала. Одного   только дядю Тимофея Гордеича и допускал до себя. А капитал до самой до смерти   на свое имя велел объявлять… И все пребывал на молитве… И всем было на удивленье,   как при такой жизни мог он больше ста лет прожить.      

– Таковую   дней долготу даровал ему господь, чтоб успел замолить он кровавые грехи   свои, – набожно сказала мать Таисея. – Говорили по народу, что   покойный твой прадедушка, хоть и был муж кровей, но от юности святую милостыню   возлюбил и, будучи в разбое и после того живучи в Казани, не преставал ее   творить.      

– Это   правда, матушка, – подтвердил Петр Степаныч. – У нас в семье, как   помню себя, завсегда говорили, что никого из бедных людей волосом он не обидел   и, как, бывало, ни встретит нищего аль убогого, всегда подаст милостыню и   накажет за рабу божию Анну молиться – это мою прабабушку так звали – да за раба   божия Гордея убиенного – это дедушку нашего, сына-то своего, что вгорячах   грешным делом укокошил… Говорят еще у нас в семье, что и в разбой-от пошел он с   горя по жене, с великого озлобленья на неведомых людей, что ее загубили.      

– Так   я думаю, любезный мой Петр Степаныч, что ради милостыни и даровал ему господь   лет умноженье и крепость сил на кончине дней подъять столь великий   подвиг, – сказала мать Таисея. – Не восхотел праведный судия погубить   душу грешника, дал ему напокон веку довольное время постом, молитвой и грешныя   плоти измождением загладить грехи свои тяжкие… Очистил раб божий Михаил душу   свою и вас всех, весь род свой и племя от божия гнева избавил… Сказано ведь,   друг, в писании-то: «Мужу кровей мстит господь до седьмого колена»… Великим   подвигом покаяния отвел он от потомков своих фиал ярости господней. Потому и   должно вам не забывать его в молитвах, должно творить за него неоскудную   милостыню… Много ль дядюшка на раздачу-то прислал?      

– Восемьсот   рублев на серебро, – отвечал Петр Степаныч.      

– Матушке   Манефе отдать велел али сам ты станешь делить? – спросила Таисея, зорко   взглянув на Самоквасова.      

– Матушке   Манефе велено деньги отдать, а у тебя читалку просить,сказал Петр Степаныч.      

– Ну,   вот насчет читалки-то и не знаю, как быть, – со вздохом ответила мать   Таисея. – Всей бы душой рада, да послать-то некого, ни единой свободной   девицы теперь нет у меня… К Ермолаю Васильичу отправить могу, – обратилась   она к саратовцу. – В ваших местах одна наша девица «годовую» кончает,   после Казанской отделается и прямо к Ермолаю Васильичу проедет… А другой нет…   Как на грех такие у меня дела подошли, что некого послать, да и только… Не   погневался бы дядюшка-то… Что станешь делать?.. Как говорится: «Из репки девки   не вырежешь, коль на девок урожаю нет»… Освободится одна, в Романове дочитывает,   да не скоро кончит, недели через две после Покрова…      

– Нам   как можно скорей надо, матушка… Сами извольте посудить, можно ль при таких грехах   псалтырью медлить… Дядюшка наказывал тотчас бы отправить канонницу, –   сказал Самоквасов.      

– Надо   будет матушку Манефу просить, у нее девицы три либо четыре без дела   сидят, – сказала Таисея. – Виделся с матушкой-то?      

– Нет   еще. Сегодня перед вечером собираюсь сходить, – отвечал Самоквасов.      

– Сходи,   голубчик, сходи, покланяйся и ты ей, покучься, она добрая, не откажет, –   сказала Таисея. – И я посоветуюсь с ней. Вместе, пожалуй, пойдем.      

– И   мне бы тоже надобно к матушке Манефе побывать, – сказал саратовский   приказчик.      

– С   письмом? – спросила мать Таисея.      

– Так   точно; тоже с денежным вложеньем на раздачу, – ответил Семен Петрович.      

– Много   ль привез? – вскинув на него глазами, спросила Таисея.      

– Да   четыреста пятьдесят на серебро, – ответил приказчик.      

– Спаси   Христос Ермолая Васильича!.. Дай ему господи многолетнего здравия и души спасения,   не забывает нас сирых, убогих, – молвила мать Таисея. – А уж молиться   будем хорошо. Все как следует справим: и каноны и псалтырь безо всякого упущенья…   У нас, други милые, на этот счет без обману… Не то что по другим местам… Вот,   не в осужденье сказать, хоть на Рогожском в Москве. Нахватают, нахватают   отовсюду поминовений, да и не могут справиться… Сила не берет… За одним каноном   десятка по два покойников поминают либо по три, а денежки за каждого порознь… А   у нас по лесам так не делается. У нас по каждому покойничку особ канон за единоумершего;   никогда самого малого опущения не бывает.      

К тому ж   поминаем не келейно, а соборне. Хвалить себя не доводится, да и промолчать нельзя.   Всем ведомо, что Керженские обители на том и стоят, что заказы благодетелей как   следует справляют, по чину… Не даром, друг любезные, денежки получаем… В чем   другом, яко человецы согрешаем, а насчет поминовений перед богом ответа не   дадим… У нас это по Соловецкому уставу справляется… Матушка Ираида, подай-ка   устав.      

Вынула   мать Ираида из-под божницы четвертную рукописную книгу в черном кожаном переплете   и, сыскав место, положила ее на стол перед игуменьей. Стала мать Таисея читать:      

– «Егда   кто из обительских преставится, и аще не останется после него своего имения…»   Не то раскрыла Ираидушка… Не в том месте, – с досадой молвила   Таисея. – Сыщи про мирских человеков преставльшихся, – прибавила она,   подавая Ираиде книгу.      

– Да   напрасно изволите беспокоиться, матушка, – сказал Самоквасов. – По   всем городам известно, что нигде так хорошо не молятся, как у вас на Керженце.      

Испугался   купчик немалой книги. «Как угораздит мать Таисею читать ее до конца! – подумал   и перемигнулся с саратовцем: – Ты, мол, не засиживайся, только я шелохнусь, ты   за шапку да вон, пора, дескать, нам».      

Меж тем   Ираида подала книгу игуменье и указала место перстом… Зачала Таисея:      

– Аще   не житель обители, но мирской человек преставится и будет от сродников его подаяние   на честную обитель ради поминовения души его, тогда все подаяние емлют вкладом   в казну обительскую и за то поминают его по единому году за каждый рубль в   «Литейнике»; а буде соберется всего вклада пятьдесят рублев, того поминают в   «Литейнике» вовеки; а буде соберется вклада на сто рублев, того поминают окроме   «Литейника» и в «Сенанике» вовеки же. А кто что прикажет по себе, сиречь чтобы   погребение по нем отпеть, и то в казну обительскую, а братии корм и утешение по   рассмотрению, а что на раздачу по рукам, то…"      

– Нам   уж пора, матушка, – повернувшись на месте, молвил Самоквасов, а Семен   Петрович за шапку и с места.      

– Послушать   бы вам, гости дорогие, каким чином у нас поминовения-то справляются, – молвила   мать Таисея.      

– Вы   бы, Петр Степаныч, дядюшке своему рассказали, и вы бы, Семен Петрович, Ермолаю   Васильичу доложили. Слушайте-ка: «А за канун и за кутию…»      

Но   Самоквасов с саратовцем, положив начал перед иконами, поклонились Таисее и   промолвили:      

– Матушка,   прости, матушка, благослови. Делать нечего: благословила и простилась мать   Таисея.      

А куда   как хотелось ей дочитать из устава статью о поминовениях, чтобы ведали гости,   как в скитах по покойникам молятся, и после бы всем говорили: «Не напрасно-де   христолюбцы на Керженец посылают подаяния».      

– Эк   ее раскозыряло, старую!.. – молвил, усмехаясь, Семен Петрович Самоквасову. –   Совсем было зачитала нас.      

– Матерям   по ихнему делу иначе нельзя, – отозвался Самоквасов. – Ведь это ихний   хлеб. Как же не зазывать покупателей?.. Все едино, что у нас в гостином дворе:   «Что изволите покупать? пожалуйте-с! У тех не берите, у тех товар гнилой, подмоченный,   жизни рады не будете!.. У нас тафты, атласы, сукно, канифасы, из панталон чего   не прикажете ли?»      

– Ну,   ты уж пойдешь! – молвил Семен Петрович. – Эк, язык-от!      

– Разве   не дело?.. – хохотал Самоквасов. – Ей-богу, та же лавка! «На Рогожском   не подавайте, там товар гнилой, подмоченный, а у нас тафты, атласы…» Айда (Айда   – татарское слово, иногда значит: пойдем, иногда – иди, иногда – погоняй,   смотря по тому, при каких обстоятельствах говорится. Это слово очень   распространено по Поволжью, начиная от устья Суры, особенно в Казани;   употребляется также в восточных губерниях, в Сибири.) к нашим?      

– Айда! –   улыбнувшись, ответил Семен Петрович.      

– Маленько   обождем, немножко по скиту пошляемся… Пущай наши мамошки натерпятся, –   молвил Самоквасов и, заломив шапку, запел вполголоса лихую песню:      

Тень-тень,   перетень,      

Выше   города плетень!..      

За   плетнем-то на горе -      

По три   девки на дворе!..      

Девки   моются, подмываются -      

Дружков   милых дожидаются.      

 ГЛАВА ПЯТАЯ      

       

Только   что Манефа после молитвы и недолгого отдыха вышла из боковушки в большую келью,   как вошла к ней мать Таисея с аршинною кулебякой на подносе. Следом за ней   приезжие гости, Петр Степаныч Самоквасов да приказчик купца Панкова Семен   Петрович, вошли.      

Поставив   на стол кулебяку, сотворила мать Таисея семипоклонный уставный начал. А с ней   творили тот обряд и приезжие гости. Игуменьи друг дружке поклонились и меж   собой поликовались.      

– С   праздником тебя поздравляю, – молвила Манефа.      

– Благодарим   покорно, матушка, – сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами   стала говорить мать Таисея. – От лица всея нашей обители приношу тебе   великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять тебе маленько, матушка… За   что это ты на нас прогневалась, за что не удостоила убогих своим посещеньем…   Равно ангела божия, мы тебя ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем   завсегда в любви и совете, а на такой великий праздник не захотела к нам   пожаловать.      

– Невмоготу   было, матушка, истинно невмоготу, – сдержанно и величаво ответила Манефа. –   Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести до тебя… Через   великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с   ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится,   матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в   отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще – наши-то богомолки   ведь чуть не сгорели в лесу.      

– Полно   ты! – тревожно вскликнула и руками всплеснула мать Таисея, хоть и знала уж   во всей подробности похожденья китежских поклонниц… Порядок и уважение к Манефе   требовали, чтоб она на первый раз прикинулась, что ничего не знает.      

– Совсем   было их огнем охватило, – сказала Манефа. – Болотце, слава богу,   попалось, кони туда повернули. Без того пропали бы, живьем бы сгорели…      

– Вот   дела-то?.. Вот дела-то какие!.. – качая головой, печаловалась мать Таисея,   и, опомнившись, быстро схватила поднос с кулебякой и, подавая его с поклоном   Манефе, умильным голосом проговорила: – Не побрезгуй убогим приношеньем – не   привел господь видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе   поклониться… Покушай нашего хлеба-соли во здравие.      

– Напрасно,   матушка, беспокоилась, право, напрасно, – сказала Манефа, однако взяла из   рук Таисьи поднос и поставила его на стол.      

Только   тут обратилась она к стоявшим у дверей Самоквасову и саратовскому приказчику.      

– Здравствуйте!   Как вас господь милует?.. – величаво, едва склонив голову, спросила она.      

Не   отвечая на вопрос игуменьи, оба, один за другим, подошли к ней и, сотворив по   два метания, простились и благословились.      

– Садитесь,   гости дорогие, – сказала Манефа, обращаясь к Таисее и к приезжим гостям, а   сама села с краю стола на лавке.      

– Как   твои поживают? – спросила Манефа Самоквасова. – Дядюшка Тимофей   Гордеич здоров ли?.. Тетушка, сестрицы?      

– Здравствуют   вашими святыми молитвами, – ответил Петр Степаныч. – А прадедушка Михайла   Самсоныч приказал долго жить.      

– Скончался?      

– Шестнадцатого   сего июня месяца, – подтвердил Самоквасов.      

– Царство   ему небесное! – молвила Манефа и, встав с места, обратилась к иконам и положила   перед ними начал за новопреставленного. Вместе с нею и мать Таисея и оба гостя   начал сотворили.      

– Довольно   по земле постранствовал, – молвила Манефа, садясь на место.Сто годов   прожил, коли не больше.      

– Сто   пять лет, матушка, – молвил Самоквасов.      

– Сто   пять лет! – задумалась Манефа. – А из затвора не вышел?      

– Не   вышел, матушка, – сказал Самоквасов. – Как жил двадцать два года в   подвале, так и при смерти не вышел из него. Ни вериг, ни власяницы не скинул,   помер на обычном ложе своем…      

– На   кирпичном полу с булыжником в изголовье? – отозвалась Манефа.      

– Так   точно, матушка, – подтвердил Самоквасов.      

– Дивные   дела строит царь небесный по своему промыслительному изволению!.. –   набожно проговорила Манефа. – Двадцать два года при такой старости и в   толиких трудах пребыть!.. Очевидна десница вышнего, иже не хощет смерти грешника,   но всечасно ожидает, да обратится душа к покаянию… Исправился ли он, как   следует?      

– Исправился,   матушка, – отвечал Самоквасов. – Попа привозили… Поп теперь новый у   нас в Казани завелся, австрийским епископом наслан, отцом Софронием.      

– Софронием!.. –   с улыбкой презренья тихо промолвила Манефа. – Что ж?.. При нашем тесном   обстоянии, в теперешнее гонительное время на смертный час и Софронов поп   пригодится… Когда время не терпит, всякому можно человека исправить… Не   поставит того во грех господь милосердый… Видел ли дедушку перед смертью-то?      

– Как   же, матушка. Всех к нему в подвал приводили, – отвечал Самоквасов. –   Со всеми прощался, всех благословил и при всех попу в грехах своих каялся… Велики   грехи его, матушка!..      

– Знаю, –   молвила Манефа. – А то еще больше знаю, что нет грехов, которых бы не   покрыло божие милосердие. Один только грех не прощен у создателя – аще кто   отступит от святыя и непорочныя веры отец наших и отвергнет древлее благочестие.   Тому греху несть прощения ни в сем веце, ни в будущем… А дедушка твой до конца   пребыл во благочестии… То ему во оправдание пред господом… Аще по искушению   диавола и впал в пучину греховную, но до конца дней в правоверии нимало не   погрешил, потому и сподобится он грехов отпущения… Опять же и милостыня его не   безмолвна перед небесным судиею… После толиких трудов, после толиких дивных   подвигов сый человеколюбец покроет тяжкие его прегрешения и устроит душу его в   месте покойне… Велики грехи, велико и покаяние… А как велико царя небесного   милосердие, того нам и помыслить нельзя… Не сумнися, Петр Степаныч, устроит   господь душу твоего прародителя.      

– Мне-то   что же-с? – равнодушно промолвил Самоквасов. – Я ведь прадедушку   вовсе почти и не знал, перед концом только свиделся. А вот письмецо от дяденьки   Тимофея Гордеича. Извольте получить.      

Манефа   взяла письмо и при общем молчанье его прочитала.      

– Про   раздачу пишет Тимофей Гордеич, восемьсот рублев высылает,молвила она, дочитавши   письмо.      

Самоквасов   вынул бумажник и, отсчитав деньги, молча положил их на стол перед Манефой.   Тихо, не торопясь, пересчитала их игуменья, каждую бумажку посмотрела на свет   и, уверившись, что деньги настоящие, неподдельные, сунула их в карман и с   легким поклоном сказала Самоквасову:      

– Все   будет исполнено… Завтра ж каноны зачнем… Послезавтра Петров день, его пропустим,   потому что праздник у нас в часовне. В такие дни по уставу поминовений не   полагается… Еще про кормы дядюшка твой пишет.      

– Завтрашнего   числа придут, – отвечал Самоквасов. – Подводчики обещались   беспременно накануне Петрова дня доставить… Вот и расписка… Муки крупичатой   дядюшка шлет, рыбы малосольной, свечей, ладану…      

– Знаю, –   сказала Манефа. – В письме прописано.      

– За   сим счастливо оставаться, – поднимаясь с места, сказал Петр Степаныч.      

– Повремени,   сударь, – молвила Манефа. – Без хлеба-соли из кельи гостей не пущают.   Чайку хоть испей…– и, растворив дверь, кликнула Устинью Московку.      

– Сбери   чаю, – сказала ей. – Да Парашу с Фленушкой кликни. Василий Борисыч   где?      

– А   пес его знает, – с досадой ответила келейница.      

– Устинья! –   строго сказала ей Манефа. – Это что за новости?..      

Молча   вышла из кельи Устинья. Нахмурилась Манефа, но ни слова не промолвила.      

– Твой   черед, Семен Петрович, – сказала она, обращаясь к приказчику   Панкова. – Ермолай Васильич здоров ли, Татьяна Андреевна с детками?      

– Сами-то,   слава богу, здоровы, – ответил Семен Петрович. – Дочку только   схоронили.      

– Которую? –   быстро вскинув глазами, спросила Манефа.      

– Середнюю,   Авдотью Ермолавну, – сказал Семен Петрович и, подавая письмо, примолвил: –   А на раздачу четыреста пятьдесят рублев на серебро вашей милости прислали. Не   принимая письма, встала Манефа перед иконами и со всеми бывшими в келье стала   творить семипоклонный начал за упокой новопреставленной рабы божией девицы   Евдокии. И когда кончила обряд, взяла у Семена Петровича письмо, прочитала его,   переглядела на свет вложенные деньги и, кивнув головой саратовскому приказчику,   молвила:      

– Все   будет исправлено. Да что время напрасно терять? После чаю сегодня ж отпоем по   первому канону:      

– вначале   за Михаила единоумершего, потом за девицу Евдокию. Кликни матушку Аркадию, –   примолвила Устинье, принесшей в келью чайный прибор. – А Фленушку с   Парашей звала?      

– Сказывала, –   угрюмо ответила Устинья и вышла, хлопнув за собой дверью.      

Посмотрела   на дверь Манефа и сильней прежнего нахмурилась.      

Фленушка   с Парашей в келью вошли, Марья головщица за ними.      

Чинно   девицы гостям поклонились; приезжие отдали им по поклону. Ровно впервой отроду   видятся.      

Вскинул   очами на матерей Самоквасов: Манефа письмо перечитывает, Таисея в окошко глядит.   И весело подмигнул он Фленушке, а приказчик саратовский Марьюшке улыбнулся. Не   то дремала, не то с устали глаз не поднимала Параша. Не к Фленушке, к ней   обратился Самоквасов:      

– Как   вы в своем здоровье, Прасковья Патаповна? Тятенька с мамынькой все ль подобру-поздорову?      

– Слава   богу, все здоровы, – молвила Параша.      

– А   сестрицу-то схоронили? – спросил Самоквасов.      

– Схоронили.      

– Такая   молодая, прекрасная девица была!.. – вздохнул Петр Степаныч.Кому бы и   жить, как не ей? – А сам так воззрился на Фленушку, что та хоть не робкого   десятка, а встала и, взяв со стола кулебяку, понесла ее в боковушу.      

– Все,   кажись, было к ее удовольствию, – продолжал Самоквасов. – И красота,   и молодость, и достатки хорошие. Ей ли бы не жить?      

– Божия   воля, – вяло отозвалась Параша, и вдруг глаза ее оживились. Тихохонько,   легонькой походочкой в келью вошел Василий Борисыч, следом за ним ввалилась   мать уставщица.      

– Садиться   милости просим, Василий Борисыч, – молвила Манефа. – А вот к нам еще   гости пожаловали. Не наслышан ли про казанских купцов Самоквасовых?      

– Как   не слыхать, матушка?.. Люди известные! – ответил московский посол. –   С Тимофеем Гордеичем мы даже оченно знакомы. Он в Рогожском на собраниях бывал   в ту пору, как насчет архиерейства соборовали!      

– Племянничек   будет ему – Петр Степаныч, – молвила Манефа, указывая на Самоквасова.      

Петр   Степаныч и Василий Борисыч подали друг другу руки, «повитались», говоря   по-старинному.      

– А   этот молодец от саратовского купца, от Ермолая Васильича Панкова. В приказчиках   живет у него, – продолжала Манефа, указывая на Семена Петровича.      

– Здорово,   Семенушка!.. Давно не видались!.. Что?.. Не признал?..весело обратился к саратовцу   Василий Борисыч.      

– Аль   допрежде были знакомы? – спросила Манефа.      

– Еще   бы, – ответил Василий Борисыч и, обратясь к саратовцу, молвил: -Все еще не   можешь признать?.. А кого ты из воды-то вытащил, как я на салазках с горы в   прорубь попал?..      

– Васенька!..   Да неужли это ты?.. Ах ты, господи! – вскликнул саратовец.      

И друзья   детства горячо обнялись и поцеловали друг друга. И отошли к сторонке и стали   расспрашивать друг друга про житейские обстоятельства.      

– Ну   вот и знакомство сыскали, – слегка улыбнувшись, молвила Самоквасову   Манефа.      

И,   наклонясь к нему, вполголоса, указывая взором на Василья Борисыча, промолвила:      

– Золото   человек, опора древлему благочестию, первый начетчик, рогожский посланник по   всем городам.      

– Слыхал   про него, сказал Самоквасов. – Тот, что в Белу Криницу за миром ездил?      

– Он   самый, – подтвердила Манефа. И, быстро обратясь к уставщице:– Вот что,   мать Аркадия, – сказала она, – после чаю надобно два канона   исправить. Собор – не будем служить. Прикажи клепать в великое древо и в малое…   пущай Катерина и в клепало ударит, вся бы обитель в собранье была… Сбирай оба   клироса, Марьюшка, петь по статиям, на катавасиях (Катавасиею (греческое –   сход) называются ирмосы, которыми покрываются песни канона. Катавасии в торжественных   случаях поются обоими клиросами, которые для того сходятся среди церкви.)   середь часовни обоим клиросам сходиться… Мать Аркадия, во всех бы паникадилах   свечи горели. Меду у Виринеи на свежий канун спроси (Мед, поставляемый на   аналогий во время пения панихид.).      

– Слушаю,   матушка, – молвила уставщица и, положив три поклона перед иконами,   степенно вышла из кельи. За ней пошла и головщица.      

       

       ***             

Когда в   Манефиной часовне отпели соборную службу по новопреставленном рабе божием   Михаиле и затем нерасходно зачали другой канон за девицу Евдокию, Петр Степаныч   Самоквасов не счел нужным молиться за упокой неведомой ему девицы и, заметив,   что Фленушки нигде не видно, вздумал иным делом на досуге заняться… Сойдя с   паперти, он остановился, окидывая глазами давно знакомые обительские строенья.   И видит, что в одном окошечке игуменьиной стаи кто-то махнул беленьким платочком.   Вгляделся – Фленушка. Неспешным шагом пошел он на зов.      

– Что   ты, бесстыжий? Отчего запропастился?.. Ждали на Троицу, приехал к Петрову!.. Непуть   ты этакой!..      

Такими   словами встретила Фленушка своего казанца, когда тот вошел в ее горницу.      

– Нельзя   было, Флена Васильевна, – оправдывался Самоквасов. – Дедушка   скончался, никак нельзя было раньше приехать.      

– Нельзя,   нельзя! – передразнила его Фленушка. – Бить-то тебя некому!..   Женись-ка вот на мне, так я тебе волосы-то повыдергаю да и глаза-то бесстыжие   исцарапаю… Женись в самом деле, Петинька!..шаловливо прибавила она нежным голосом. –   Уж я ли б над тобой не потешилась!      

– Ты   все по-прежнему, – с горьким упреком промолвил Самоквасов. – Право,   не знаешь, с какой стороны и подступиться к тебе… И к себе тянешь и тотчас   остуду даешь! Не поймешь тебя, Фленушка!.. Который год этак с тобой   валандаемся?      

– А   тебе бы так: облюбовал девку, да и тащи к попу?.. Нет, брат, не на таковску   попал… Не такова уродилась я, – звонко захохотала Фленушка.      

– По-твоему,   хорошо этак томить человека?.. Водишь ты меня третий год… Сама рассуди, хорошо   ль это делаешь?.. – страстно дрожащим голосом проговорил Самоквасов.      

– Да   чего тебе от меня надобно? – смеясь и лукаво щуря глаза, спросила   Фленушка.      

– Сама   знаешь чего!.. Не впервой говорить!.. – молящим голосом сказал   Самоквасов. – Иссушила ты меня, Фленушка!.. Жизни стал не рад!.. Чего тебе   еще?.. Теперь же и колода у меня свалилась – прадед покончился, – теперь у   меня свой капитал; из дядиных рук больше не буду смотреть… Согласись же,   Фленушка!.. Дорогая моя!.. Ненаглядное мое солнышко!..      

Так   говорил Самоквасов, ловя руку Фленушки. А она, быстро отдернув ее, строго и   внушительно сказала Петру Степанычу:      

– Некогда   мне теперь с тобой толковать – много надо говорить, а матушка того и гляди придет   из часовни… Вечером там будь!.. Знаешь?.. Саратовца приводи… Марьюшка, молви   ему, тоже придет.      

И,   взглянув в окно, увидала, что с высокой часовенной паперти медленно спускается   Манефа, а за ней идут матери и белицы, Василий Борисыч и саратовский приказчик.   Быстро повернулась Фленушка к Самоквасову и крикнула:      

– Убирайся   скорей до греха.      

– Поцелуй   прежде, – молвил он, обнимая Фленушку.      

– Я   те поцелую ладонью в ухо!.. – вскрикнула она, вывертываясь. – Ишь   какой лакомый!.. Убирайся, говорят тебе!.. Матушка идет. И вытолкнула друга   милого в шею из своей горницы.      

       

       ***             

Матери с   белицами по своим местам разошлись, саратовца Василий Борисыч в свою светлицу   увел. В келью с Манефой Аркадия да мать Таисея вошли.      

– С   просьбой до тебя я, матушка, с докукой моей великою!.. – умильно, покорно,   чуть не со слезами начала мать Таисея.      

– Рада   служить, чем могу, – ласково, но сдержанно ответила Манефа. – Что в   моей мочи, всем тебе, матушка, готова служить.      

– Самоквасовы   да Панковы исстари благодетели нашей обители,продолжала Таисея. – И молодцы   ихние ко мне завсегда въезжают, завсегда у меня гостят… Сама знаю, матушка, что   им хоть бы вот у тебя и лучше бы было и спокойнее, да уж ихние старики, дай им   господи доброго здравия и души спасения, по своему милосердию к нашему   убожеству, велят им у меня останавливаться. Все-таки, матушка, перепадает   кое-что на бедность на нашу… Теперича, матушка, оба эти благодетеля, Самоквасов   Тимофей Гордеич и Панков Ермолай Васильич, ровно сговорились, читалок на   «годовую» просят по ихним покойникам.      

– Знаю, –   ответила Манефа, – и мне про то они отписывают… Что ж?.. Слава богу. Рада   за тебя, мать Таисея. Сотенки четыре, не то и вся полтысяча перепадет, люди они   богатые.      

– Да   вот беда-то моя, матушка, послать-то некого, – жалобно продолжала мать   Таисея. – В Саратов еще можно Оленушку справить, в Хвалынске она у Седовых   дочитывает… Недели через полторы опростается и сплывет к Ермолаю Васильичу. А в   Казань-то некого, да и полно. И оченно опасаюсь я, матушка, не прогневать бы   мне Тимофея Гордеича, остуды бы от старинного благодетеля не принять…      

Сама   знаешь, какой привередливый он да уросливый (Уросливый от уросить – капризный,   своенравный. Слово это употребляется в Поволжье, в восточных губерниях и в   Сибири. Происходит от татарского урус – русский. Татары своенравных и   причудливых людей зовут русскими.). Пожалуй, еще вскинет на ум, что не хотела   угодить ему, не постаралась просьбы его выполнить… Помоги Христа ради, матушка,   пособи в великом горе моем, заставь за себя вечно бога молить…      

Сама   рассуди, каково будет мне остудить такого христолюбца… Надо правду говорить, не   твои бы, во-первых, милости да не самоквасовские, нашей бы обители пропадом   пропадать. Вами, матушка, вашими благодеяниями только и держимся.      

– Как   же помочь-то тебе? – молвила Манефа. – Нешто свою девицу при твоем   письме в Казань послать?      

– Яви   божескую милость, матушка, заставь за себя вечно бога молить,встав с лавки и   низко кланяясь, сказала Таисея.      

– Да   ты не кланяйся, дело соседское, – молвила Манефа. – Опять же твоя   обитель с нашей, сколько ни помню, всегда заодно, всегда мы с тобой в любви да   в совете… Как тебе не помочь?.. Только не знаю, послать-то кого.      

– Мало   ль девиц у тебя, матушка?.. – возразила Таисея.      

– Мало   ль их у меня; да какую можно в Казань послать, таких-то нет,сказала   Манефа. – Ведь это не в Баки аль не в Урень (Большие удельные села в   захолустье Варнавинского уезда.) к сиволапым мужикам читалку отправить.   Самоквасовы люди видные. Опять же в большом городу живут, чуть ли не первые   купцы по Казани… Захотели бы простенькую канонницу взять, с Татарского мосту из   Коровинской (Коровинская – поповщинская часовня в Казани на Булаке у Татарского   моста. До обращения в единоверческую церковь была монастырьком.) взяли бы. Надо   послать к ним умелую, чтобы в грязь лицом не ударила, не осрамила бы нашего   Керженца… А таких теперь нет у меня ни единой… Какие были – все разосланы.      

– Да   хоть не больно бы мудрящую, – жалобно молила Таисея.      

– Нельзя,   матушка, – перебила Манефа. – Никак нельзя плохую послать к   Самоквасовым. Девиц у меня теперь хоть и много, да ихнее дело гряды копать да   воду носить. Таких нельзя к Самоквасовым.      

– Ах   ты, господи, господи! – пуще прежнего горевала Таисея. – Что тут   делать?.. Матушка!.. Подумай – ведь это чуть не четвертая доля всего нашего   доходу!.. Надо будет совсем разориться!.. Помилуй ты нас, матушка, помилосердуй   ради царя небесного… Как бог, так и ты.      

И с   этими словами игуменья славной в старые годы княжеской обители повалилась со   слезами в ноги Манефе Чапуриной.      

– Встань,   матушка, встань, – строго и внушительно молвила ей Манефа.Не пригожее дело   затеяла… Мы с тобой во едином чину… Как же тебе великим обычаем мне   поклоняться?.. Преданию противно, мать Таисея.      

– Не   я поклоняюсь, нужда кланяется, – поднимаясь, сказала в слезах мать   Таисея. – Пособи ты мне… Ради царя небесного пособи беде нашей, матушка!..      

– Сядь,   спокойся. Дай срок, подумаю, – молвила Манефа.      

– Торопит   больно Тимофей-от Гордеич… Крепко-накрепко наказывает, нимало б я не медлила,   тотчас бы читалку к нему отправляла… Ума не приложу… Яви милость, матушка!..   Реши скорее,сдерживая рыданья, униженно молила Таисея.      

– Спокойся, –   сказала Манефа, – спокойся теперь. Завтрашнего дня ответ тебе дам… Часы   (Утренняя служба, вместо обедни.) отправишь, ко мне забреди. А послезавтра   праздник у нас и собранье – милости просим попраздновать: со всеми матерями   приходи и белицы чтоб все приходили… А на завтра вышли ко мне, матушка, трудниц   своих с пяток – в келарне бы полы подмыли да кой-где по кельям у стариц…   Свои-то в разгоне по случаю праздника, все за работами… Так уж ты мне пособи.      

– Слушаю,   матушка, беспременно пришлю, – отирая глаза свернутым в клубок синим бумажным   платком, с низким поклоном ответила Таисея. – Как часы отправим, так и   пришлю.      

– А   как же у нас насчет ряды будет? – вдруг спросила Манефа.Канонницу сыщу,   коли бог поможет. А как же насчет ряды-то?      

– Все   во власти твоей, матушка, – униженно молвила Таисея.      

– Обижать   не стану и своего не упущу, – сказала Манефа. – Как было тогда, как   Глафиру покойницу за твою обитель в Кострому я отпущала, так и теперича быть:   отправка твоя, обратный путь твой же… Из зажилого половина тебе, половина на   нашу обитель… Шубу тебе справлять, сарафаны, передники, рубахи мои… Насчет   обуви пополам… А что подарков девице от Самоквасовых будет, то ей, – в эти   дела я не вступаюсь. Согласна ли так?      

– Согласна,   матушка, девицу только приищи господа ради, – сказала Таисея. –   Угодить надо, сама посуди!..      

– Ладно,   ладно, будет исправлено, – отвечала Манефа. – Заходи же завтра после   часов – будет готово… Я уж придумала…      

Радостно   блеснули большие голубые, добротой сиявшие и когда-то во время оно многих молодцев   сокрушавшие очи Таисеи. Улыбка озарила сморщенное, померкшее от лет крохотное личико   игуменьи. Низко поклонясь Манефе, сказала она ясным голосом:      

– Оживила   ты меня, матушка… Бог воздаст тебе, родная, за любовь твою…      

И чин   чином совершили игуменьи прощение: простились друг у друга, благословились и поликовались.   А провожая соседку, Манефа на келейном пороге напомнила ей:      

– Пришли   же, не забудь, трудниц-то. Да пораньше бы приходили… Дресвы на мытье полов у   меня, кажись, мало, с собой бы захватили. Да окошки еще надо помыть, лестницы…   Матушка Аркадия все им укажет… Прощай, мать Таисея. Спаси тебя Христос царь   небесный!..      

И,   проводивши соседку, Манефа обратилась к своей уставщице:      

– Похлопочи   бога ради, Аркадьюшка, чтобы праздник нам справить во всем хорошохонько. Совсем   я эти дни без рук была – Таифы нет, тебя нет, Марьюшки нет, ни по часовне, ни   по хозяйству никакого дела поручить некому… Уж мы все больше с Виринеюшкой   хлопотали, насчет трапезы… Слава богу по этой части все, кажется, управили. И   сытно будет и довольно всего…      

Что-то   из города работник долго не едет – за вином вечор послала его да за ренским… Шутка   ль, что народу наберется… А пива и браги две сорокоуши без тебя слили – надо   думать достанет… Бог милостив, перед людьми не ославимся… Пущай дальние и   ближние гости поглядят на наше строительство, посмотрят, каково умеем   хозяйствовать… Это все управлено, а насчет часовни да службы твое дело, мать   Аркадия!.. Уж ты, пожалуйста, похлопочи, постарайся!.. Вечор белицы часовню   подмыли, подсвечники, паникадила мелом почистили и ризы на иконах…      

Да   верчены больно, пожалуй, чего не доглядели – так ты догляди, исправь что   надобно… А ослопные свечи из Таифиной кельи возьми… Чтоб на вечерне, и на   утрене, и в самый праздник за часами каждый раз новые свечи зажигались… А за   огарками приглядывай, сама своими руками сбирай да ко мне приноси, не то наши   баловницы половину на причуды свои растащут…      

А   местные иконы кисеями да лентами убрать – как на Пасху да на Троицу… А петь   знаменным напевом… Завтра надо будет Василью Борисычу покучиться, попел бы с   девицами-то маленько.      

– А   на поклон котору икону апостолов ставить? Часовенну? Аль свою келейную   выдашь? – спросила Аркадия.      

– Келейную   выдам, пригляднее будет, – молвила Манефа. – С Фленушкой завтра   пришлю, только уж ты побереги ее ради господа, жемчуг-то не осыпался бы, древня   уж больно икона-то… Ну, управляйся же, матушка, с богом. Пособи тебе господи.   Покуда прощай, а пойдешь – кликни ко мне Виринею.      

Сотворив   уставные метанья и благословясь у игуменьи, мать Аркадия вышла.      

       

       ***             

Немного   спустя поспешно и весело влетела в келью мать Виринея.      

– Едут,   матушка, едут! – с обычным простодушием проворно она закричала.      

– А   тебе бы, мать, лоб-от прежде окстить да прощу принять от игуменьи, а потом бы   уж о чем надо и доложиться, – строго молвила Манефа, сверкнув на нее   гневными очами. – Не молоденькая, не первый год живешь в обители… Можно   разве устав порушать?.. Можно разве преставлять старые обычаи?.. Дела много   теперь у тебя, а то постояла б ты у меня на поклонах… Да знай наперед: праздник   минет, нарушения чина я не забуду – поклоны за тобой!.. Для молодых нет того   лучше примера, как старых матерей за провинности строго началить.      

Выслушав   гневное слово игуменьи, мать Виринея все сотворила по чину: начал положила и с   земными поклонами простилась у игуменьи и благословилась. И когда обряд, как   следует, отправила, Манефа спросила ее:      

– Кто   ж там едет?      

– Романушка   с вином из городу едет, – ответила Виринея, – Каменный Вражек проехал.      

– Чему   старая обрадовалась! – с упреком и легкой усмешкой сказала Манефа. –   Я уж думала, не из гостей ли кто… Вот одолжили бы!.. Спозаранок-то… Теперь пока   не до них.      

– А   едет с ним, матушка, неведомо какой человек, – продолжала Виринея.Слепа   стала, вдаль не доглядела… А кто-то чужой на возу сидит.      

– Кому   ж это быть? – равнодушно молвила Манефа и начала хозяйские   расспросы. – Много ль пирогов напекла? – спросила она Виринею.      

– Двенадцать   с тельным (Фарш из свежей частиковой (то есть не красной) рыбы, преимущественно   из судака или щуки.), девять с вязигой да с малосольной белужиной, с молоками   да с жирами, – ответила Виринея.      

– Маловато!..   Коль и завтра столь же спечешь, вряд ли на всех пришлых христолюбцев после вина   на закуску достанет.      

– Хватит,   матушка, не тысячи же их нагрянут, – успокоивала игуменью мать Виринея.      

– Погляди,   что навалит!.. – усмехнулась Манефа. – Охочи до сладкого куса, оравой   нагрянут… Как можно больше пеки пирогов.      

– Власть   твоя, матушка, а печку не раздвинешь… Больше того нельзя напечи, – разводя   руками и слегка склоняя голову, ответила мать Виринея.      

– Спосылай   завтра приспешницу к Бояркиным, пущай у них пироги допекают. К Рассохиным тоже   пошли, только бы там в оба глядели – народ продувной – разом припасы растащут.   У Жжениных завтра на холодное рыбу варить, а в самый день праздника сазанов да   лещей с яйцами жарить…      

Хворосты   (Старинное пирожное, постоянно бывавшее за царскими столами. Это пряженое на   масле печенье, приготовленное «в сушь», на него кладут варенье. Хворосты и   теперь употребляются в среднем классе горожан и у богатых крестьян. В скитах –   самое любимое пирожное.) можно бы завтра дома испечь… Успеешь?      

– Успею,   матушка, бог милостив, управлюсь, – сказала мать Виринея.      

– Знатные   гости на празднике будут, надо, чтоб все по-хорошему было: Смолокуров Марко   Данилыч с Дунюшкой приедет, Патап Максимыч обещался. Самоквасова племянник   здесь… Опять же матери со всех обителей наедут – согласные и несогласные…   Угощенье тут первое дело, надо, чтоб видели все наше строительство, все бы хозяйственность   нашу ценили… Варенцов много ли?      

– Тридцать   два варенца, матушка. По моему расчету на почетны столы за глаза хватит, –   сказала мать Виринея. – Пришлым столы на дворе, чай, будут?.. Не обносить   же их варенцами.      

– Известное   дело, – согласилась Манефа. – Не по ихним губам сладки кушанья… Им в   перву перемену свекольник с коренной рыбой. Изведи смолокуровские пересеки, что   прошлым годом прислал. Что рыба-то?.. Не попортилась?      

– Доспела,   матушка, совсем доспела, пованивает, – молвила Виринея.      

– Как   же быть-то? – призадумалась Манефа.      

– А   ничего, матушка, сварим, – отозвалась опытная мать Виринея. – Сопрут   да после еще не нахвалятся… Любит ведь у нас мужичок доспелую рыбку, она ему   слаще непорченной…      

– Опять   же надо и погреб очистить, – заметила Манефа. – Марко Данилыч шлет   новы кормы… Скорми в самом деле старенькое-то без остали…      

– Сазан   там еще соленый от прошлого года остался, чуть ли полпересека не наберется. Больно   дух пустил, матушка, – молвила Виринея.      

– И   его скорми, – решила Манефа. – Надо ж погреб очистить. На втору   перемену его на двор и подай.      

– Слушаю,   матушка, – сказала Виринея. – А из горячего что на двор-от прикажешь?      

– Похлебку   с картофелем да со свеклой, рыбешки какой ни на есть подбавь, головизны, –   приказывала Манефа. – Скоро новый овощ поспеет, старый тоже пора изводить.      

– Изведем,   матушка, не беспокойся, – молвила Виринея.      

– Бог   милостив – все изведем. А из мисинного (Мисинное – старинное название пирожных,   подаваемых не на блюдах, а в чашах, в мисах.) что на двор укажешь?      

– Разве   оладьи с медом да пряженцы с яйцами?.. Яиц-то довольно у нас? – спросила   Манефа.      

– Вдоволь,   матушка, вдоволь. Этого добра оченно даже довольно,отвечала Виринея.      

– Так   спеки пряженцы на двор-от, – решила Манефа. – Да яйца-то хорошенько   разглядывай на огонь… Которые залежались – на двор, а свеженькие в келарню   почетным гостям… Стерляди что… Играют?      

– Троичка   уснула, матушка, к завтрему, пожалуй еще две уснут.      

– Эх   ты, старая!.. Не смогла уберечь!.. Воду бы чаще меняла,недовольным голосом   проговорила Манефа.      

– Как   воду не менять, матушка? Слава богу не впервые. По три да по четыре раза на   день меняла. Сама знаешь, какова у нас водица-то… Болотная, иловая, как в ней   такой рыбине жить?.. – оправдывалась Виринея.      

– Угораздило   Федора Андреича таково рано стерлядей прислать! – молвила Манефа. – А   тот пяток? Большие-то что на развар готовлены?.. Плавают?      

– Живы,   матушка, живы-живехоньки, одна только что-то задумалась,сказала Виринея.      

– Поблюди   их, Виринеюшка, ледку, что ли, тай де в ледовую воду сажай… А из середних стерлядей   большим гостям чтоб уха вышла хорошая. Из налимов-то печенки ты бы вынула да на   лед.      

– Сделано,   матушка, сделано. Не беспокойся, уха выйдет знатная,сказала Виринея.      

– Постарайся,   Виринеюшка, ради господа постарайся… Сама ведаешь, какой день станем праздновать…   Опять же собрание и почетные гости… Постарайся ради почести нашей обители… У   Аркадьюшки по службе все будет как следует, не осрами и ты нас, пожалуйста…   Трапезными учреждениями слава обители перед людьми высится больше, чем   божественной службой… Так уж ты постарайся, покажи гостям наше домоводство…   Слава бы про нашу обитель чем не умалилась. Потерьки бы какой нашей чести не   случилось!..      

– Постараюсь,   матушка, – ответила Виринея. – Не впервой!.. Только бы мне на подмогу   двух-трех девиц еще надобно, – промолвила она.      

– Возьми   кого знаешь, хоть всех бери – дело твое, – сказала Манефа. – Да   началь их хорошенько, чтоб не очень ротозейничали. Не то, до меня не доведя, в   погреб на лед озорниц сажай… Ну, прощай, Виринеюшка, не держу тебя, ступай к   своим делам, управляйся с богом, помогай тебе господи!      

Положила   Виринея семипоклонный начал, сотворила метания, простилась, благословилась и   пошла вон из кельи игуменьиной.      

       

       ***             

Вошла   мать Манефа в свою боковушку, взяла с полочки молоток и три раза ударила им по   стене. Та стена отделяла ее жилье от Фленушкиных горниц. Не замедлила Фленушка   явиться на условный зов игуменьи.      

– Меня   стучала, матушка? – спросила она.      

– Тебя, –   сказала Манефа. – Садись-ка… Надо мне с тобой посоветовать.      

Села   Фленушка. Степенный, думчивый вид на себя приняла. Не узнать первую заводчицу   на всякие вольности, не узнать шаловливую баловницу строгой игуменьи, не узнать   разудалую белицу, от нее же во святей обители чуть не каждый день сыр-бор   загорается.      

– Мать   Таисея девицу на «годовую» просит, – сказала Манефа. – Самоквасов да   Панков читалок требуют… А послать в Казань от Бояркиных некого… Хочется мне   успокоить Таисеюшку – старица добрая, во всем с нами согласная. Опять же и покорна   всегда, что ни велишь, безответно все делает… Думаю нашу белицу в Казань   послать за Бояркиных. Да вот не могу придумать, кого бы… Умелую надо, хорошую,   устав бы знала и всякую службу справить могла, к тому ж не вертячка была бы,   умела бы жить в хорошем дому… Толстопятую деревенщину к Самоквасовым отправить   нельзя. Надо, чтоб и за псалтырью горазда была, и ходила бы чистенько, и за   столом бы, что ли, аль на беседе умела разговоры водить, не клала бы глупыми речами   покора на нашу обитель… Кого присоветуешь?..      

– Мало   разве девиц у нас, матушка? – молвила Фленушка. – Поле не клином   сошлось… Есть бы, кажется, из кого выбрать.      

– Слышала,   какую надо? – сказала Манефа. – У Самоквасовых дом первостатейный,   опять же они наши благодетели, худую послать к ним никак невозможно. Хоть   посылка будет от Бояркиных, а все-таки Самоквасовы будут знать, что канонница   послана из нашей обители.      

– Кажется,   как бы не найти, – молвила Фленушка.      

– Анафролию   послать, так ей до весны у братца по Насте псалтырь стоять, – раздумывала   мать Манефа. – Серафима, грешным делом, в последнее время запивать стала,   к Рассохиным повадилась, с матушкой Досифеей чуть не каждый божий день куликают…   Дарью, так в Шуе у Легостевых тетка на ладан дышит, а к ним, опричь Дарьи,   послать некого, сродница им…      

У   Татьяны ветер в голове – эту никак невозможно, как раз осрамит обитель. Там   сыновья, да племянник, да приказчики молодые, а Татьянушка, не в осужденье будь   сказано, слабенька на этот счет… Пожалуй, навек положит остуду от Тимофея Гордеича…      

Евдокеюшку   послать – Виринеюшки жаль: восемь годов она сряду в читалках жила, много пользы   принесла обители, и матушке Виринее я святое обещанье дала, что на дальнюю   службу племянницу ее больше не потребую… И что там ни будь, а старого друга,   добрую мою старушку, мать Виринею, не оскорблю… Другие плохи больно, и устава   не знают и читать даже не бойки… Не послать – Таисею обидеть, а Бояркины мне во   всем правая рука. Опять же покорны во всем – как хочу, так у них и начальствую…      

Плохенькую   послать – на обитель не то что от одних Самоквасовых, ото всей Казани сраму   принять… Кого ж послать?.. Как ты думаешь?      

– Разве   матушку Софию? – чуть слышно проговорила Фленушка.      

– Ее   не пошлю, – решительно сказала Манефа. – Из кельи ее устранила, ключи   отобрала. Сама знаешь, что не зря таково поступила… Теперь, коли в чужи люди ее   послать, совсем, значит, на смертную злобу ее навесть… Опять же и то, в непорядки   пустилась на старости лет… Как вы на Китеж ездили, так накурилась, что водой   отливали… Нет, Софью нельзя, осрамит в чужих людях нашу обитель вконец… Язык же   бритва…      

– Так   ин Марьюшку? – лукаво кинула словечко свое хитрая Фленушка.      

– В   уме ль ты, Фленушка?.. – с жаром возразила Манефа. – Точно не знаешь,   что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет   козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А наша обитель пением и   уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и думать о том нечего…      

– Разве   Устинью? – как бы опять невзначай бросила словечко Фленушка.      

– Привыкла   я к ней, Фленушка, невдолге ходит за мной, а уж так я к ней приобыкла, так   приобыкла, что без нее мне оченно будет трудно, – понизив голос, сказала   Манефа. – За мной-то кому же ходить?.. А Софью опять в ключи не возьму…   Нет, нет, ни за какие блага!..      

Опротивела!..   Не видать бы мне скаредных глаз ее.      

– По-моему,   кроме Устиньи, выбрать некого, – молвила Фленушка. Промолчала Манефа.      

– Живала   она в хороших людях, в Москве, – слово за словом роняла Фленушка. –   Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков не знает… За тобой ходить,   говоришь, некому – так я-то у тебя на что?.. От кого лучше уход увидишь?.. Я бы   всей душой рада была… Иной раз чем бы и не угодила, ты бы своею любовью   покрыла.      

– Куда   тебе!.. Какая ты уходчица? – ясным взором глядя на Фленушку, тихо   проговорила Манефа – Не сладить тебе!.. В неделю стоскуешься… Стара ведь я,   опять же болезни мои… Нет, куда уж тебе справиться!      

– За   тобой-то ходить стоскуюсь я, матушка? – с живостью вскликнула Фленушка, и   слезы, искренние слезы послышались в ее голосе. – За что ж ты меня таково   обижаешь?.. Да я ради тебя не то что спокой, жизнь готова отдать.. Ах, матушка,   матушка!.. Не знаешь ты, что одна только ты завсегда во всех моих помышлениях…   Тебя не станет – во гроб мне ложиться!..      

И   крупные слезы выступили из горевших очей Фленушки, и, порывисто рыдая, припала   она пылающим лицом к плечу Манефы.      

– Полно,   а ты полно, Фленушка!.. Полно, моя дорогая!.. – взволнованным донельзя   голосом уговаривала ее сама до слез растроганная Манефа. – Ну что это тебе   запало в головоньку!.. Верю, моя ластушка, верю, голубушка, что любишь меня… А   мне-то как не любить тебя!.. Ох, Фленушка, Фленушка!.. Знала бы ты да ведала!..      

И   спохватившись, что молвила лишнее, сдержанным голосом прибавила:      

– Как   бы знала ты, каково мне на твои слезы глядеть!.. Ни день, ни ночь с ума ты у   меня нейдешь!.. Что в самом деле с тобой станется, как вживе не будет меня!..      

Сильней   и сильней рыдала Фленушка на плече Манефы, крепче и крепче прижимала к себе   игуменья ее голову.      

– Ин   вот как сделаем, – подумавши немного, ласково и тихо сказала   Манефа. – Ходи в самом деле за мной, а Устинью в Казань пошлем… Она же   дурь с чего-то стала на себя напускать… Покаместь вы богу молиться ездили,   девка совсем обезумела, что ни скажешь ей, либо не слышит, либо ответит   неподходящее. Грубить даже стала… Давеча перед тобой какое слово смела сказать!..   Да еще, выходя из кельи, дверью хлопнула… Совсем избаловалась!.. Только уж я к   тебе, Фленушка, хочешь не хочешь, помощницу приставлю. Одной тебе со мной не   управиться… Ты же привыкла поздно вставать, а я ранняя птичка, летом с солнышком,   зимой со вторыми кочетами встаю.      

– Кого   же? Марьюшку? – быстро вскинув смеющимися глазами, спросила Фленушка.      

– Нет…   Келейничать и клиросом править Марью успех не возьмет,сказала Манефа. – Попрошу   Виринеюшку, отдала бы мне в келейницы свою Евдокею. Ты в ключах будешь, а она в   келье прибирать да за мной ходить.      

– И   самое бы хорошее дело, матушка, – улыбаясь не то лукаво, не то весело,   молвила Фленушка. – Эка подумаешь, каким тебя господь разумом-то одарил!..   Какая ты по домоводству-то искусная!.. Любую из матерей возьми – целу бы неделю   продумала, как бы уладить, а ты гляди-ка, матушка только вздумала, и как раз   делу свершенье!.. Дивиться надо тебе!..      

– Так   вот что, – слегка улыбнувшись, перебила Манефа. – Так делу быть:   Евдокею ко мне в келью, Устинью в дорогу… На другой день праздника мы ее и   отправим.      

– С   Петром Степанычем, что ли, пошлешь? – глядя в окошко, спросила игуменью   Фленушка.      

– Одну   надо будет отправить, – ответила Манефа. – Дементий до городу довезет   и там на пароход ее посадит… А Петру Степанычу отсюдова в Рыбинск надобно… Да и   как с ним одну девицу послать? Нельзя, осудить могут… Хоть ничего и не случится,   а все-таки слава на обитель пойдет… Да вот еще что, сбери-ка ты все работы,   какие у вас есть наготове: бисерные, канвовые, золотошвейные… Надо Самоквасовым   выбрать и Панкову, да вот еще Марко Данилыч с дочкой приедут, их тоже надо   будет дарить… Да покаместь ни Устинье, ни другому кому не сказывай, про что мы   с тобой говорили… Отведя праздник, вдруг распорядимся – меньше бы разговоров   было да пересудов.      

Скромно   вышла Фленушка из Манефиной кельи, степенно прошла по сенным переходам. Но   только что завернула за угол, как припустит что есть мочи и летом влетела в   свою горницу. Там у окна, пригорюнясь, сидела Марья головщица.      

Подперла   Фленушка бок левой рукой, звонко защелкала пальцами правой и пошла плясать   перед Марьюшкой, весело припевая:      

Таки   выпросила,      

Таки   выпросила!      

Ой ты,   любчик, голубчик ты мой,      

Ты сухой   ли, немазаный мой,      

Полюби-ка   меня, девушку!      

Хочешь   любишь, хочешь нет-      

Ни   копейки денег нет!      

Таки   выпросила,      

Таки   выпросила!      

И,   схватив Марьюшку за плечи, стала ее тормошить что есть мочи.      

– Устюшку   в Казань! – вскрикнула она. – Не будет помехи… Состряпаем свадьбу   уходом!..      

– Взбеленилась,   что ль ты, бешеная?.. – сказала головщица. – Услышать ведь могут!      

– А   пусть их слышат! Наплевать! – крикнула Фленушка.      

И,   подсев к Марьюшке, стала шептать ей на ухо:      

– Наших-то   кстати сюда принесло… Я их за бока… Завтра ж пусть едут к попу уговариваться…   Нам с тобой в скиту век свековать – так хоть на чужую свадебку полюбуемся!..   Аль не свенчать ли заодно и тебя с черномазым саратовцем?      

– Полно   городить-то! – с кислой улыбкой промолвила Марьюшка и отвернулась к окну.      

– А   ты полно губу-то кверху драть!.. Слушай, да ни гу-гу – слова не вырони…–   говорила Фленушка. – Устинью на другой день праздника в Казань. Васенька в   Шарпан не поедет – велим захворать ему, Параша тоже дома останется… Только матушка   со двора, мы их к попу… Пируй, Маруха!..      

Загуляем,   закурим.      

Запируем,   закутим!      

– Задаст   вам пиры Патап-от Максимыч! – ворчала Марьюшка. – У него запляшешь!      

– А   плевать мне на твоего Патапа!.. – вскрикнула Фленушка, и страстной отвагой   заискрились глаза ее. – Хоть голову с плеч, только б себя потешить!.. Что   в самом деле?.. Живешь тут, живешь, киснешь, что опара в квашне… Удали места   нет!.. Разгуляться не над чем!.. Самой счастья ввек не достанется, на чужое   хочу поглядеть!.. Эх, Марьюшка, Марьюшка, не кровь в тебе ходит, сыворотка!..      

– А   матушка-то что скажет? – холодно промолвила головщица. – Ведь   Параша-то племянница ей, поближе нас с тобой.      

– Поближе!..   Да, поближе!.. – задумалась Фленушка. – Точно!.. Огорчит это   матушку!..      

И   замолкла Фленушка… Села у стола и, опершись на него локтем, склонила голову.      

– То-то,   Флена Васильевна, – молвила Марьюшка. – Скора-то ты скора, ровно   блоха скачешь, а тут и язычок прикусила… Подумай-ка, что будет тогда, как   матушка про твои проказы проведает… А?      

– А   ничего! – с места вскочив, залихватски вскрикнула Фленушка. – Зачем   ей знать?.. Не мы в ответе!.. Не мы к попу поедем, не мы и в церковь повезем!..   А сегодня вечерком туда!.. Знаешь?.. Наши приедут… Раздались в стене три удара   молотком.      

– Матушка! –   вскликнула Фленушка и стремглав кинулась из горницы.      

 ГЛАВА ШЕСТАЯ      

       

Когда   Фленушка вошла в игуменьину келью, Манефа сидела с письмом в руках. Другое,   распечатанное, лежало на столе.      

– На-ка,   Фленушка, садись да читай, голубка, – сказала Манефа, подавая ей   письмо. – От Таифушки из Питера. Да пишет, ровно бисером нижет, мне не по   глазам. Взяла письмо Фленушка.      

– Осмушников   Семен Иваныч из городу прислал, – продолжала Манефа.Романушка к празднику   за вином туда ездил, так с ним Семен-от Иваныч нарочно ко мне прислал… Письмо   страховое… Таифушка особо писала Семену Иванычу, чтоб то письмо сколь возможно   скорее с верным человеком до меня дослать. Полагаю, что письмо не пустяшное…   Таифушка зря ничего не делает… Читай-ка… Фленушка стала читать:      

– "Господи   Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Аминь. Радостей райских и преблаженныя   жизни в горних искательнице, святопочивших, славных и добропобедных…      

– Прекрати, –   молвила Манефа, – прокинь похвалы… С дела начинай.      

Фленушка   долго искала конца «похвалам», произнося иные вполголоса:      

– «Опасной   хранительнице… ангельских сил… незыблемому адаманту… пречестной матушке…»      

Манефа   слегка хмурилась, но ничем другим не изъявила нетерпенья, что сильно овладело ею…   Не в обычае выражать его хоть бы и самому близкому человеку…      

А   Фленушка все ищет конца «похвалам»… Насилу в самом конце первой страницы добралась   до дела.      

– "И   приехавши в царствующий и первопрестольный град Москву, не доезжая заставы, пристала   я, матушка, у известного вам христолюбца Сергея Митрофаныча, а от него, нимало   не медля, отправилась на Рогожское и у матушки Пульхерии удостоилась быть… Зело   вам, матушка, она кланяется и весьма советует принять владимирского   архиепископа. А он уж и поставлен от митрополита. Был прежде казначеем на   Преображенском Андрей Ларивоныч, по прозванию Шутов, ленточного цеха цеховой, а   ныне божиею милостью архиепископ Антоний владимирский и всея России…      

– На   Преображенском!.. Беспоповец!.. – сумрачно промолвила Манефа и потом, едва   заметно усмехнувшись, процедила сквозь зубы: – «Всея России»… Ровно святейший   патриарх!.. Ох, затейщики московские!..      

Заметив,   что Фленушка приостановилась, Манефа сухо ей молвила:      

– Вычитывай   дальше, вычитывай!.. Фленушка продолжала:      

– «А   была я, матушка, у пречестного отца Иоанна Матвеевича, и он, скорбен сый и   кончине близяся, таковое ж заповедал: прияти власть духовную преосвященного   архиепископа Антония…»      

– Преосвященного! –   чуть слышно промолвила Манефа. – Дальше читай,громко сказала она.      

– И   по всем хорошим и богатым домам его весьма похваляют, и всей Москве то   архипасторство приятно. А насчет нашей святыни, что ты мне препоручила, –   всю ее в Москве до безмятежных времен на хранение предала: строгановских писем   иконы да книг, филаретовский «Требник», «Маргарит» острожский, «Апостол»   московский первопечатный…      

– Читай,   кому отдала. Перечень после прочтешь, – сказала Манефа.      

– "Петру   Спиридонычу, – прокинув несколько строк, продолжала Фленушка,а кресты с мощами   Одигитрию, остальные книги печатные и харатейные, пятнадцать счетом, Гусевым. И   говорили они, что почли бы за великое божие благословение, если б из Шарпана на   гонительное время к ним Казанску владычицу прислали, пуще бы зеницы стали   беречь ее и жизни б скорее лишились, чем на такое многоценное сокровище   еретическому глазу на един миг дали взглянуть. А еще уведомляю вас, матушка,   что по всей Москве древлеправославные христиане весьма прискорбны остаются при   находящих на жительство наше напастех и весьма опасны разорения старинных наших   святых мест…      

А   приехавши в Питер, прямо к Дмитриеву каретнику прошла. Живет от машины   неподалеку, и в тот же день вместе с ним к Дрябиным ездила, а вчерашний день, в   пятницу сиречь, к Громовым на дачу ездила… И сведала я от них, матушка, для   нашего жительства вести неполезные – вышло строгое приказанье: все наши обители   порешить беспременно. И теперь в нашу пользу никто ничего сказать не может, ни   за какие миллионы. Василий Федулыч Громов так и сказал: «Если б, говорит, таковых,   как я, пятьдесят тысяч человек все свои имения отдали, чтоб тому делу препятствовать,   и то бы, говорит, ничего не поделали».      

А указ,   сказывали, вышел такой же, как по Иргизу был: всех по ревизии к скитам неприписанных   выслать по ихним местам и оттоль не выпускать никуда до скончанья их веку…   Часовни и моленныя велено порушить, а хозяйства отнюдь не нарушать. Значит, и   келья и все имущество, какое в них, – вольны будем взять с собой, кому   куда следует по закону. Потому и думаю я, матушка, что не довлеет нам зело   сокрушаться; наше при нас же останется… За сим, припадая к честным стопам вашим   и прося святых молитв пред господом…"      

– Конец,   что ли? – спросила Манефа.      

– Конец, –   ответила Фленушка.      

– Прекрати, –   сказала Манефа. Быстро встала с места, выпрямила стан и, закинув назад руки,   начала ходить взад и вперед по келье.      

– Возьми   бумагу, – сказала Фленушке. Та вышла и воротилась с бумагой. Стала Манефа   ей сказывать, что писать.      

К Таифе   писано, чтоб в Петербурге не засиживалась, кончала б дела скорее и ехала домой,   чтоб быть в обители, когда указ будет объявлен. "Сама знаю, – писала   Фленушка со слов Манефы, – что от выгонки хозяйству ни малой расстройки не   будет потому больше, что един от благодетелей пожаловал тысячу двести целковых   на покупку в городе четырех дворовых мест. На мимошедшей неделе Полуехт Семеныч   места совсем приторговал, и я дён через десять поеду в город купчие крепости   совершать. А если позволено будет строенье перевезти в город, то за перевозку и   плотникам за работу тот же благодетель заплатить обещался. Стало, большого   убытку нам не будет, пространной жизни только лишимся: часовенной службы не станет,   и канонниц нельзя будет по городам рассылать…      

Делать   нечего… келейно господу помолимся, убытку от того не будет, а еще свечей да ладану   изойдет меньше, а в канонницы для рассылок можно будет свежих набрать, которы в   списке не значатся; тем вольный ход, куда хочешь… Выгонка та меня нимало не   смущает, одно только жаль – с местом расставаться… Сколько годов на нем жили: и   горести и радости видели, к каждой травоньке привыкли, думали тут и жизнь   скончать… Сама посуди, мать Таифа, каково мне будет, когда придется отсель уезжать?..   При моем-то хилом здоровье, при моих-то недугах!.. Бога ради, матушка, все   покидай, приезжай только скорее. Немало у нас в обители и верных людей и надежных,   да умных маловато, а домовитых да по хозяйству искусных, опричь тебя, кого   назвать?.. В столь прискорбное время без тебя как без рук буду!.. Ради господа   и пресвятой владычицы богородицы приезжай поскорее… А у Громовых да у Дрябиных   покучься хорошенько, пособили бы нам ради выгонки, а мы вечные их   богомолицы…"      

       

       ***             

Под   вечер, только что солнышко спряталось за окраину леса, что чернее по закраю   неба вкруг Комарова, только что поляны возле перелесков белыми волнами   вечернего тумана подернулись, Фленушка с Марьюшкой, осторожно выйдя за околицу   и сторожко озираясь во все стороны, тихо спустились в Каменный Вражек. Там уж   сидели казанец с саратовцем.      

– Что?..   Соловушков слушать?.. – весело молвила Фленушка, и беззаботно-веселый смех   ее звонко раздался по Вражку. – Опоздали, молодцы, смолкли соловушки,   Петров день на дворе… Послушать песенок хотите, слушайте, как лягушки квакают..   Чу!.. как дергач трещит…      

– Девичьи   речи слаще птичьего щебета! Веселей соловьиного пенья голосок ненаглядной   красотки! – с улыбкой промолвил молодой Самоквасов, идя навстречу к ней.      

– Наскажешь   турус ка колесах!.. Только послушай тебя!.. – с небрежной улыбкой ответила   Фленушка.      

– Верное   слово! – вскликнул на то Самоквасов, ровным, медленным шагом отходя с Фленушкой   к ближнему перелеску.      

– Так   я и поверила! – отворачиваясь от него, с лукавой улыбкой молвила   Фленушка. – И думать-то, чай, про меня позабыл!      

– Что   ты?.. Что ты, Фленушка?.. Какое ты слово сказала!.. Ножом ровно резнула!..   Хороша встреча после целого года, неча сказать!.. – непритворно волнуясь,   говорил Самоквасов.      

– Нечего   Лазаря-то петь!.. – перебила его Фленушка. – Как есть настоящий   казанский сирота!.. Нет, друг любезный, меня не разжалобишь!.. Насквозь вижу   бесстыжую твою душу! Все твои мысли у меня на ладони!.. Отчего долго не ехал?..   Зачем вестей не присылал?      

– Дела   такие подошли, – ответил Петр Степаныч. – Только что вскрылась Волга   – в Астрахань дядя послал; воротился, дедушка помер.      

– Наперед,   беспутный, знаю все твои отговорки, – промолвила Фленушка.      

Под эти   слова вошли они в перелесок. Там укрылись в молодом частом ельнике да в кудрявых   кустах можжевеловых. Остановилась Фленушка, вспыхнули очи, заискрились, заревом   покрылись щеки, и улыбка в лице просияла. Закинув слегка голову, широко   распахнула руками и тихо промолвила:      

– Здравствуй   теперь!      

Ринулся   молодец на высокую грудь… И долго и горячо сжимали они друг друга в объятьях…   Долгий поцелуй ровно спаял распаленные страстью уста.      

Сели на   лужок меж кустами. Самоквасов держал Фленушку за руку. Оба молчали.      

– А   где ж колечко-то? – спросил он, оглядывая Фленушкины пальцы.      

– В   сундуке, – равнодушно она отвечала.      

– На   то разве дарено, чтоб в сундуке ему лежать? – укорил ее Самоквасов.      

– Ай,   ай, парень! – ото всей души расхохоталась Фленушка. – Немного ж у   тебя под шапкой мозгу-то… Да!.. Где ж это видано, где это слыхано, чтоб скитски   девицы перстни да кольцы на пальцах носили?..      

– А   для че не носить? – возразил Петр Степаныч. – Чаще бы взглядывала,   чаще б дружка вспоминала.      

– Ловок   ты, парень! – задушевным смехом хохотала Фленушка. – Забыл, что мы   Христовы невесты?.. Как же твое подаренье мне на руку вздеть?.. Проходу не   будет… Матушку тем огорчу.      

– Эка   важность! – усмехнулся Петр Степаныч.      

– Нет,   брат, шалишь! – немного брови нахмурив, молвила Фленушка.Семеро будь   таких, и тогда из-за вас не вздумаю огорчать свою матушку.      

– А   много ль нас у тебя? – громко смеясь, спросил Самоквасов. – Ну-ка,   скажи, не утай.      

– Много   будешь знать, скоро состаришься, – закинув голову и прищурив насмешливо   глаза, ответила Фленушка.      

– Ну,   скажи по правде… Чего тут?.. Да скажи же!.. – приставал Самоквасов.      

– Сто, –   отрезала Фленушка.      

– Что   больно много?      

– Что   за много? У вашего брата и больше бывает, – смеялась Фленушка.      

– Так   мы мужчины, – сказал ей Петр Степаныч.      

– А   мы девки! – усмехнулась Фленушка, смело глядя в глаза Самоквасову.      

– Ну,   уж девка!.. Зелье ты, а не девка!.. – проговорил он, страстно глядя на   Фленушку.      

– Какова   уродилась!.. – охорашиваясь, молвила Фленушка. – Вся перед тобой,   какая есть… Гляди!..      

Молча   любовался молодой купчик на миловидную Фленушку и, обвив ее стан рукою, сказал:      

– Да   реши ж наконец, золотая!.. Зачем томишь меня?.. Который год?..      

– Чего   еще вздумал? – спросила, усмехаясь, Фленушка.      

– Слушай, –   продолжал Самоквасов. – Дедушка помер. Капитал был на его имя… Теперь конец…   Хочет не хочет дядя, делись… Мне половина.      

– Мне-то   зачем ты это расписываешь?.. – спросила Фленушка. – Мне-то какое   дело? Не я с твоим дядей стану делить тебя.      

– Ровно   не знает, про что говорю! – с досадой промолвил Самоквасов.Третий год   прошу и молю я тебя: выходи за меня… Ну, прежде, конечно, дедушка жив, из   дядиных рук я смотрел… Теперь шабаш, сам себе голова, сам себе вольный казак!..   Что захочу, то и делаю!..      

– И   я что хочу, то и делаю, – весело усмехнувшись, ответила Фленушка.      

– За   чем же дело стало?.. повенчаемся! – подхватил Самоквасов.      

– Сто   дедов помри у тебя, будь ты не то что вольный казак, будь ты принцем каким,   царем, королем, и тогда за тебя не пойду, – сказала Фленушка. – Не   видать тебе, Петр Степаныч, меня, как ушей своих.      

– Отчего   ж так? – взволнованным голосом спросил Самоквасов.      

– Да   так вот, не хочу, да и полно, – сказала Фленушка.      

– Делом   говори. Чего отлынивать-то?.. Честью прошу…– говорил Петр Степаныч.      

– Из   скитов замуж честью не ходят, – сказала Фленушка. – Девишник-от нам у   матушки в келье, что ли, справлять? А горной пир (Обед у молодых после   свадьбы.) в келарне?.. Образумься, Петр Степаныч… Получивши наследство, никак   ты совсем ошалел.      

– Мы   бы уходом!.. – промолвил Самоквасов.      

– Не   огорчу тем матушку. Это в гроб уложит ее, – сказала Фленушка и встала с   луговины.      

– Не   надивлюсь я тебе, Фленушка, не пойму тебя, – поднимаясь за ней, сказал   Самоквасов. – Ну, а как матушка-то помрет?.. Тогда что?.. А она ведь не   долгая на земле жилица.. Тогда что будет с тобой?.. Тогда куда денешься?      

– Отстань!..   Не досаждай! – вскликнула Фленушка. – И без тебя тошнехонько!..      

Затуманилось   чело ее, заискрились очи, и порывистое, тяжелое дыханье стало вздымать высокую   грудь.      

– Повенчавшись,   при месте была бы, – продолжал Самоквасов. – Никто бы тебя не обидел,   у всех бы в почете была… А без матушки заедят тебя в обители, выгонят, в одной   рубашке пустят… Я уж слышал кой-что… Мутить только не хочу… Опять же везде   говорят, что вашим скитам скоро конец…      

– Замолчишь   ли, непутный?.. – вскрикнула Фленушка, и в голосе ее задрожали слезы отчаянья…      

– Подумай   хорошенько!.. – после немалого молчанья сказал Самоквасов.Теперь не   прежнее время, «голопятым тысячником» теперь меня не назовешь, теперь мы сами с   капиталом.      

– Обсчитает   тебя дядя-то – небрежно кинула слово Фленушка.      

– Известно,   обсчитает!.. – спокойно, с уверенностью ответил Самоквасов. – Как же   не обсчитать? До всякого доведись!.. Только как он, собачий сын, там ни   обсчитывай, а меньше ста тысяч целковых на мою долю выдать ему не придется…      

– Полно-ка   ты, Петруша, – молвила Фленушка. – Широко не шагай, высоко не   заглядывай!.. Даст дядя тысчонки две-три, с тем и отъедешь.      

– Нет,   брат, шалишь!.. – вскликнул Самоквасов. – Сами с усами, на кривой   теперь меня не объедешь!.. Именья-то и капиталу после дедушки больше чем на   четыреста тысяч целковых… Если дядя заместо половины четверть только отдаст,   вот уж тебе и сто тысяч… А меньше мириться мне никак не следует… а не захочет   дядя миром покончить со мной, суд на то есть… Мне и долги и торговые книги   известны, могу усчитать… Ох! да я бы и меньше с дяди-то взял, только б ты,   Фленушка, пошла за меня!.. Слушай! – прибавил он решительно. – Не   пойдешь за меня, сопьюсь, обопьюсь, под забором как собака околею.      

– Полно   молоть-то!.. – небрежно отозвалась Фленушка. – Выдумает же ведь!      

– Без   тебя мне не жизнь, одна маета!.. Что ж? Решай скорей, – схватив Фленушку   за руку, с горячим порывом сказал Самоквасов.      

Вдруг   ровно туманом подернулось игривое личико Фленушки. Задумчивые глаза ее грустно   остановились на горевшем страстью лице Самоквасова.      

– Эх,   Петруша, ты, Петруша, мой глупенькой!.. – печально вздохнув, она   молвила. – И меня-то не знаешь и себя не понимаешь… Какой ты мне муж?      

– А   чем же не муж?.. Какого еще тебе черта?.. – возразил Самоквасов.      

– Не   муж, – грустно сказала Фленушка. – Муж должен быть голова над женой,   а тебе надо мной головой в жизнь не бывать…      

– Как   бы не так! – засмеялся Самоквасов. – А ну-ка, попробуй, выдь за   меня, – увидишь, каков буду…      

– Увидать-то   нечего!.. – с усмешкой молвила Фленушка.      

– В   ежовы бы взял!,. – продолжал шутить Петр Степаныч.      

– Еще   кто бы кого!.. – слегка прищурив глазки, молвила Фленушка.      

– Говорят   тебе, попробуй, – продолжал он и крепко схватил стан Фленушки.      

– Отвяжешься   ли? – крикнула она и быстрым поворотом ловко вывернулась из-под руки Самоквасова…      

– Эк,   чтоб тебя! – с досадой он вскликнул. – Ровно налим выскользнула.      

– А   ты паренек недогадливый!.. Не умеешь водиться с девицами, – весело и   звонко захохотала Фленушка. – У нас, у девок, обычай такой: сама не   захочет – ее не замай, рукам воли не давай… Так-то, друг сердечный!.. А ты   этого, видно, не знал?.. А?..      

– Да   полно тебе шутить да баловаться, – с досадой сказал Самоквасов.Чем бы дело   говорить, она с проказами.      

– Ну,   так и быть, давай про дело толковать, – подхватила Фленушка и, опустившись   на траву, промолвила: – Сядь-ка рядком, потолкуем ладком.      

Сели.   Фленушка в землю глаза опустила, помолчала немного.      

– Долго   ль в наших местах прогостишь? – спросила его.      

– Как   погостится, – ответил Самоквасов. – Гостины живут по привету… Сколь   меня приветишь, столь и прогощу.      

– Полторы   либо две недели можешь прожить?.. – спросила Фленушка.      

– Отчего   не прожить? Это все в нашей воле, – сказал Петр Степаныч.      

– А   саратовец? – спросила Фленушка.      

– А   куда его без меня леший потянет? – молвил Самоквасов. – Теперь ему из   моей воли выйти нельзя. Что велю, то и сделает, – сказал Самоквасов.      

– Сказку   плетешь аль правду говоришь?.. – спросила Фленушка.      

– Чего   врать-то?.. Не из чего, – отозвался Самоквасов. – Только отделюсь,   Сеньку в приказчики… У нас уж с ним слажено, оттого из воли моей теперь он   выйти и не может…      

Помолчали   немного.      

С   лукавой улыбкой, слегка прищурясь и зорко глядя на Самоквасова, молвила   Фленушка:      

– А   больно хочется жениться на мне?      

– Господи! –   привскочил даже Петр Степаныч. – Да из-за чего ж я третье-то лето   бьюсь-колочусь?.. Из-за чего столько маеты от тебя принимаю?.. И схватил было   Фленушку за руку.      

– Постой,   погоди, – сказала она, выдергивая руки.-      

Прежде   надо про дело толковать… Уходом придется свадьбу играть?      

– Вестимо   уходом… Сама же сказала, что из скитов честью девицы не выходят, – ответил   Самоквасов.      

– А   венчался ли ты когда уходом-то? – спросила Фленушка.      

– Эка   шальная! – весело, во всю мочь захохотал Самоквасов. – Все-то проказы   у ней на уме!.. Да что я?.. Татарин, что ли, какой?.. С одной обвенчавшись, к   другой сватаюсь?..      

– Не   про то тебе говорят, – перебила Фленушка. – Не случалось ли в дружках   на свадьбах уходом бывать аль в поезжанах?      

– Не   доводилось, – ответил Петр Степаныч.      

– Надо   попробовать, – молвила Фленушка. – Тут ведь удальство нужно. А не то   и невесту у тебя отобьют, и бокам на придачу достанется…      

– Вестимо, –   согласился Самоквасов.      

– Перед   тем, как меня из обители красть, надо тебе поучиться, – сказала   Фленушка. – Я бы поглядела, сколь в тебе удали есть…      

– Да   чем же мне ее показать? Манефу, что ль, выкрасть да с городецким попом   повенчать, – громко засмеялся Самоквасов.      

– Не   смей матушку в шутки мешать…– строго, с досадой молвила Фленушка. – Не   смей, говорю тебе.      

– Так   сама укажи, кого повенчать, – подхватил Самоквасов. – Таисею?..   Изволь… Повенчаем и Таисею… Только сыщи жениха!.. Денег теперь со мной много,   любого попа закуплю… Столько отсыплю, что на родной сестре кого хочешь   свенчает.      

– Ладно, –   молвила Фленушка, кинув на Самоквасова томный взгляд из хитрых прищуренных глаз. –   Изволь, укажу тебе парочку.      

– Барашка   да ярочку? – перебил Петр Степаныч, подвигаясь поближе к Фленушке.      

– А   ты молчи, дело говорю, – сказала она, отстраняя от себя   Самоквасова. – Укажу, кого повенчать, погляжу на твою удаль… И если   возьмешь удальством, повенчаешь их, бери меня тогда, хоть на другой же день   бери…      

– Вправду? –   радостно вскрикнул Самоквасов. – Вправду говоришь?.. Не обманешь?..      

– Зачем   обманывать?.. Что сказано, то свято, – лукаво улыбнувшись, молвила   Фленушка.      

– Коли   так… коли так…– в страстном порыве говорил Петр Степаныч.Слушай, Фленушка!.. Да   за это не то чтоб свенчать кого, черта за рога поймаю… Что хошь приказывай; все   исполню, чего ни захочешь.      

– А   ну-ка побожись, – молвила Фленушка.      

– Да   лопни глаза мои!.. Да сквозь землю мне, в тартарары провалиться!.. Да чтоб не   взвидеть мне свету божьего!.. – стал божиться Самоквасов.      

– Ну   ладно, хорошо, – сказала Фленушка. – Побожись теперь в том, что   никому ни единым словом не промолвишься, про что стану говорить тебе…      

– Да   иссуши меня господи до макова зернышка!.. Да чтоб мне с места не   сойти!.. – заклинался Самоквасов.      

– Ладно,   ладно, верю…– прервала его Фленушка. – Слушай теперь… Завтра поезжай к   попу Сушиле в Свиблово… Задари его, денег не жалей, что ни запросит, давай…   Семену скажи, был бы с тобой заедино…      

– Да   кого же венчать-то? – спросил Самоквасов.      

– А   видел давеча Василья Борисыча у матушки?.. Из Москвы прислан,молвила Фленушка.      

– Видел.   Ледящий такой, – небрежно сказал Самоквасов.      

– Какой   бы там ни был, дело не твое…– перебила Фленушка. – Его надо свенчать… Слышишь?..   И как можно скорее.      

– Пожалуй!..   А с кем?.. – спросил Самоквасов.      

– Девица   есть в обители…– зачала Фленушка. – Хорошая девица, отецкая дочь… Родители   богатые, сама-то молодехонька, да будь промеж нас сказано, не больно бойка   разумом, недальнего ума… Намедни, как мы ездили к невидимому Китежу, успел он   как-то хитростный…      

– Кто? –   живо перебил Самоквасов.      

– Да   все он же, Василий Борисыч, – молвила Фленушка.      

– Ах,   он плюгавым!.. Вот гром-от не из тучи!.. – весело захохотал Самоквасов. –   Да ничего… ничего… Теперь смекаю… Венцом, значит, надо покрыть?.. Ничего!..   Покроем… Это мы завсегда можем!..      

– Слушай   же да покудова смалчивай, – молвила Фленушка. – Та девица – Параша   Чапурина.      

– Полно   ты! – удивился Самоквасов. – Эк какую кралю подцепил!.. А она-то!..   Водой не замутишь, а поди-ка ты что!      

– Со   всякой грех может случиться, – скромно опустив глаза, молвила   Фленушка. – Когда у тебя будет все готово, мое дело невесту собрать… Сдам   ее тебе с рук на руки, доделывай сам… А насчет жениха надо быть тебе похитрее.   Блудлив он, что кошка, труслив он, что заяц. Трусит, Патап Максимыч по-свойски   бы с ним не расправился… И сдается мне, что хочет он отсель лытуна задать   (Убежать.). Так уж ты с Семеном пригляди его… Завтра в Свиблово ты один к попу-то   поезжай, а Семен пусть его караулит… Да уговаривал бы его венчаться, нето, мол,   Патап-от Максимыч с живого шкуру сдерет. – Они ж с Семеном старые знакомцы   – ему-то, может, поверит…      

– А   ведь и в самом деле, Чапурин потачки не даст, – молвил Самоквасов.      

– Известно,   не даст, – согласилась Фленушка. – От него не уйдешь… Вы хорошенько   жениха-то пугайте, обвенчаешься, мол, не в пример дешевле разделаешься. Ну,   мол, побьет тебя маленько Чапурин, поколотит… Без этого уж нельзя, а потом,   мол, и гнев на милость положит.      

– Ладно, –   сказал Самоквасов, – все в наилучшем виде с Сенькой устроим. Только хочешь   не хочешь, задаток давай, – прибавил он, обнимая Фленушку.      

– Какого   еще тебе задатка? – вырываясь, вскликнула Фленушка.      

– Хоть   разок поцелуй хорошенько, – говорил Петр Степаныч, стараясь обнять   Фленушку. – Тебя не убудет, а мне радости прибудет.      

– Да   отвяжись ты, непутный!.. – с лукавой усмешкой, отталкивая локтем   Самоквасова, промолвила Фленушка.      

– Забыл,   какие дни-то теперь?.. Петров пост еще не кончился.      

– Целоваться   в уста николи нет поста, – перебил Самоквасов и, схватив Фленушку, промолвил:   – Ну, взгляни глазком – сделай с праздничком!..      

– Ну,   ладно, ладно, выпусти только… Ой, леший! – вдруг она вскрикнула. –   Черт такой!.. Щипаться еще выдумал!.. Я те огрею!.. Отвяжись, говорят!      

– Хочешь   не хочешь, а целоваться надо… Без того и к попу не поеду,приставал Самоквасов.      

– Ну,   постой… Пусти, а ты… Сама поцелую, – молвила Фленушка.      

И когда   он выпустил из объятий Фленушку, она взяла его руками за уши и, слегка притянув   к себе, холодно поцеловала.      

– Не   так, не так! – во всю мочь гаркнул Самоквасов и, схватив Фленушку за   голову, изо всей силы прижал ее губы к своим.      

– Да   отвяжись!.. Леший ты этакой!.. Ай!.. – на весь перелесок кричала Фленушка,   но крики ее заглушались нескончаемыми поцелуями Самоквасова.      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

Не   стучит, не гремит, ни копытом говорит, безмолвно, беззвучно по синему небу   стрелой каленой несется олень златорогий… (Златорогий олень, как олицетворение   солнца, нередко встречается в старинных песнях, сказках и преданьях русского Севера.).   Без огня он горит, без крыльев летит, на какую тварь ни взглянет, тварь   возрадуется… Тот олень златорогий – око и образ светлого бога Ярилы – красное   солнце.      

Бежит   олень, летит, златорогий, серебряным копытом хочет в воду ступить. И станет от   того вода студена, и пойдет солнце на зиму, а лето на жары.      

Шумит в   лесах, трещит в кустах, бренчит по траве-мураве звонкокопытный олень. Солнечным   лучом, что ременным бичом, гонит его светоносный Ярило из темного бора на   светлую поляну ради людского моляну… (Общественное моленье (языческое),   принесение в жертву животного, съедаемого молельщиками. Это старорусское слово   перешло и к мордве.)      

Брать   его руками, колоть его ножами и на братчине на петровщине людям есть благодарно   моленый кус (Жертвенное мясо. Теперь моленым (иногда «петым») кусом зовут   снеди, освящаемые в церкви: куличи, сыр и пр.).      

Затем   летит по небу олень златорогий, затем хочет серебряным копытом воду студить,   что настал день прощанья светлого бога Ярилы с Матерью Сырой Землей и со всеми   земнородными чадами их… Каждые сутки тот олень по небесной тропе с востока на   запад бежит, но только два раза в году он играет… В те дни восходящее солнце то   покажется из-за края небесного, то опять за ним спрячется, то вздынет кверху,   то книзу опустится, то заблещет цветами алыми, белыми, лазоревыми, то воссядет   во всей славе своей так, что никакому глазу глядеть на него невозможно. Дважды   в году так солнце играет: в день прихода Ярилы, на Пасхе, да в день отхода его,   на Петров день ( Народное поверье.).      

Затем из   темного бора гонит Ярило лесного оленя, было бы людям чем справить день расставанья   светлого бога с землей, день отхода его на немалое время в область мрака и   стужи. Есть того оленя людям на моляне, поминать отходящего бога на пиру, на   братчине, на братчине на петровщине (Есть поверье, что в лета стародавние   ежегодно на Петров день выходил из лесу олень и сам давался в руки людям на   разговенье. Об этом намек в Житии Макария Желтоводского (XV столетия). Братчина,   иначе ссыпчина – праздник на общий счет.).      

А с   восточной стороны, с моря-океана, с острова Буяна, со того ли со камня со   Алатыря, тихими стопами, земли не касаясь, идет-выступает Петр-Золотые-Ключи…   Теми ключами небесные двери он отмыкает, теми дверями угодных людей в небо пущает…   Идет Петр-Павел (Петр-Золотые-Ключи – олицетворение солнца, как Илья пророк –   грома и т. п. Петр-Павел – соединение в одном лице двух, так же, как   Кузьма-Демьян, Флор-Лавер и пр.), в одной руке ключи золотые, в другой трава Петров   крест, что гонит нечистую силу в тартарары.      

Петров   день наступает: летняя братчина, братчина-петровщина. По сельщине-деревенщине   пир горой.      

Накануне   Петрова дня по селам возня, по деревням суетня. Конец петровке-голодовке – молёного   барашка в лоб (Петров пост зовется голодным, потому что ни овощи, ни грибы еще   не поспели, а хлеб на исходе. Говорят: "Петровка – голодовка, спасовка –   лакомка (спасовка – успенский пост). Общее великорусское поверье, что Петров   пост бабы у бога выпросили для скопа масла. Молёный, или обреченный, баран   обыкновенно назначается на петровскую братчину. Петровских баранов брали помещики   с крестьян, берут попы с прихожан.)!..      

Давай   бабы творогу, сметаны, простокваши, топленого молока!.. Стары люди за верное сказывают,   что прежде петровок и в заводях не было; вы, бабы, скопи-домок, тот пост у   господа вымолили; вы, бабы, жалобились: без летнего-де поста ни масла, ни   другого молочного запасти нельзя, все-де молоко мужики с ребятишками выхлебают…   Ну вот, по вашему умоленью и мы держим пост – давай же на разговенье все   напасенное!., Жарь, пеки да вари, пойдет у нас пир на весь божий мир!.. Пост   провалил, до зеленого покосу напразднуемся… Не жалей на брагу хлеба, солоду –   зажелтели поля, колосья клонятся, нового богатья (Новый хлеб.) недолго ждать!..