1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Знаю,   спасибо.      

– Чертовски   хороший конь! – вскричал королевский драгун, разглядывая лошадь незнакомки. –   Знаете, если этот конь нестарый, ему цена пятьсот луидоров – это так же верно,   как то, что мой жеребец стоит сто пистолей. Его слова произвели на толпу   сильное впечатление. В эту минуту каноник, который в отличие от драгуна   заинтересовался не конем, а всадницей, протолкался к ней сквозь толпу и, зная   секрет замка, стал отпирать дверь.      

– Входите,   сударыня, – сказал он, – и коня своего за собой ведите.      

Дама   желала как можно скорее избавиться от жадного внимания собравшихся вокруг нее   людей, их взгляды были ей, казалось, невыносимы, поэтому она поспешила скрыться   за дверью вместе с конем.      

Незнакомка   осталась одна на широком дворе. Она потянула коня за уздечку; он резко тряхнул   попоной и столь мощно стукнул копытом оземь, что привратница, ненадолго   отлучившаяся из своей кельи рядом с входом, бросилась на монастырский двор.      

– Что   вам угодно, сударыня? – закричала она. – Как вы сюда проникли?      

– Каноник   сжалился надо мной и отворил мне дверь, – отвечала она, – я бы   хотела, если можно, переговорить с настоятельницей.      

– Настоятельница   сегодня не принимает.      

– А   я думала, что настоятельницы монастырей обязаны принимать своих мирских сестер,   приходящих к ним за помощью, в любое время дня и ночи.      

– Обыкновенно   это так и бывает, однако ее высочество прибыла к нам третьего дня, она только   что вступила в должность, а, кроме того, сегодня вечером она собирает капитул.      

– Сестра!   Сестра! Я приехала издалека, – продолжала умолять незнакомка, – я еду   из Рима, я проехала шестьдесят миль верхом, я в отчаянии.      

– Что   вы от меня хотите? Я не могу нарушать приказания настоятельницы.      

– Сестра!   Я должна сообщить вашей настоятельнице нечто весьма важное.      

– Приходите   завтра.      

– Это   невозможно… Я всего на один день приехала в Париж, и этот день уже… Кстати, я   не могу переночевать в трактире.      

– Почему?      

– У   меня нет денег.      

Привратница   в изумлении оглядела увешанную драгоценностями даму, имевшую в своем   распоряжении великолепного коня. А дама утверждала, что ей нечем заплатить за   ночлег.      

– Не   обращайте внимания ни на мои слова, ни на платье, – взмолилась молодая   женщина, – это не совсем то, что я хотела сказать; разумеется, мне в любом   трактире поверили бы в долг. Нет, нет, я к вам пришла не за тем, чтобы   проситься на ночлег, я ищу убежища!      

– Сударыня!   В Сен-Дени наш монастырь – не единственный, и во всех монастырях есть   настоятельницы.      

– Да,   да, знаю, но мне не хотелось бы обращаться к рядовой настоятельнице, сестра.      

– Вам   не следует упорствовать. Ее высочество Луиза Французская не занимается больше   мирскими делами.      

– Это   не имеет значения! Передайте ей, что я хочу с ней поговорить.      

– Я   же вам сказала, что у нее капитул.      

– А   после капитула?      

– Он   только что начался.      

– Тогда   я пойду в церковь и помолюсь в ожидании ее высочества.      

– Я   очень сожалею, сударыня…      

– Что   такое?      

– Не   надо ее ждать.      

– Мне   не следует ее ждать?      

– Нет.      

– Значит,   я ошибалась! Значит, я не в Божьей обители! – вскричала незнакомка, и в ее   взгляде и голосе почувствовалась такая сила, что монахиня не осмелилась более   ей противоречить:      

– Раз   вы так настаиваете, я попытаюсь…      

– Скажите   ее высочеству, – заговорила незнакомка, – что я еду из Рима, что, не   считая двух недолгих остановок в Майенсе и Страсбурге, я задерживалась в пути   лишь для сна, а последние четверо суток я позволяла себе отдыхать ровно   столько, чтобы удержаться в седле и, разумеется, конь тоже должен был перевести   дух, перед тем как нести меня дальше.      

– Я   все передам, сестра.      

Монахиня   удалилась.      

Спустя   минуту появилась послушница. За ней следовала привратница.      

– Ну   что? – обратилась к ним незнакомка, торопясь услышать ответ.      

– Ее   высочество просила вам передать, сударыня, – отвечала послушница, –   что вечером она не сможет вас принять, но, независимо от этого, монастырь   окажет вам гостеприимство, раз вы так ищете убежища. Итак, можете войти,   сестра. Вы совершили долгий путь и очень утомлены, как вы говорите, можете лечь   в постель.      

– А   мой конь?      

– О   нем есть кому позаботиться, не волнуйтесь, сестра.      

– Он   кроток, как агнец. Его зовут Джерид, он отзывается на это имя. Я настоятельно   прошу о нем позаботиться – это чудесное животное.      

– За   ним будут ухаживать, как ухаживают за лошадьми его величества.      

– Благодарю.      

– А   теперь проводите госпожу в ее комнату, – приказала послушница привратнице.      

– Нет,   не надо в комнату, проводите меня в церковь. Я не хочу спать, мне надо   молиться.      

– Часовня   открыта, сестра, – сказала монахиня, указывая пальцем на небольшую боковую   дверь в церкви.      

– Мне   можно будет увидеться с настоятельницей? – спросила незнакомка.      

– Только   завтра.      

– Утром?      

– Нет,   утром нельзя, – отвечала монахиня.      

– Потому   что утром состоится большой прием, – добавила другая.      

– Кто   же может быть принят раньше меня? Неужели на свете есть кто-то несчастнее меня?      

– Нам   оказывает большую честь будущая супруга дофина. Ее высочество остановится у нас   на два часа. Это огромная честь для нашего монастыря и большое торжество для   наших бедных сестер. Вы понимаете, что…      

– Увы!      

– Настоятельница   приказала сделать все возможное, чтобы достойно встретить высоких гостей.      

– Скажите:   я могу надеяться, что буду здесь в безопасности, ожидая приема вашей уважаемой   настоятельницы? – спросила незнакомка, оглядываясь с заметной дрожью.      

– Да,   конечно, сестра. Наш монастырь мог бы укрыть даже преступников, не говоря уже   о…      

– Беглецах, –   закончила незнакомка. – Ну хорошо, значит, сюда никто не может войти, не   так ли?      

– Без   разрешения? Нет, никто.      

– А   если он добьется разрешения? Боже мой. Боже мой… – пролепетала незнакомка, –   ведь Он всесильный, Он и сам иногда приходит в ужас от своего могущества!      

– Кто   он? – спросила монахиня.      

– Никто,   никто.      

– Бедняжка   сошла с ума, – пробормотала монахиня.      

– В   церковь, в церковь! – воскликнула незнакомка, словно подтверждая мнение,   которое о ней начинало складываться.      

– Идемте,   сестра, я вас провожу.      

– За   мной гонятся, понимаете? Скорее, скорее в церковь!      

– Можете   мне поверить, что в Сен-Дени крепкие стены, – сочувственно улыбаясь,   заметила послушница, – вы устали, поверьте мне, идите к себе, ложитесь в   постель, на плитах часовни ноги у вас совсем разболятся.      

– Нет,   нет, я хочу помолиться, я попрошу Бога удалить от меня моих   преследователей! – вскричала молодая женщина, скрываясь за дверью, на   которую ей указала монахиня. Дверь захлопнулась.      

С   любопытством, свойственным всем монашкам, послушница зашла в церковь через главный   вход, тихонько пробралась внутрь и увидала лежавшую перед алтарем незнакомку;   она молилась и рыдала, уткнувшись лицом в пол.      

 Глава 15. ПАРИЖСКИЕ   ОБЫВАТЕЛИ      

       

Капитул   и в самом деле был созван, о чем говорили незнакомке монахини: надо было обсудить   пышный прием наследницы цезарей.      

Итак, ее   высочество Луиза приступала к исполнению своих обязанностей в Сен-Дени.      

Монастырское   имущество было в некотором упадке; бывшая настоятельница, уступая свой пост,   увезла с собой большую часть принадлежавших ей кружев, а вместе с ними ковчежцы   и дароносицы, которые обыкновенно приносили с собой в общину настоятельницы,   представительницы лучших фамилий; они посвящали себя служению Всевышнему, не   теряя при этом связи с миром.      

Узнав,   что принцесса остановится в Сен-Дени, ее высочество Луиза послала нарочного в   Версаль; ночью в монастырь прибыла повозка с коврами, кружевами, церковным   облачением.      

Все это   обошлось ее высочеству в шестьсот тысяч ливров. Когда новость о щедрости, с которой   королевский двор готовился к предстоящему торжеству, облетела город,   любопытство парижан вспыхнуло с удвоенной силой. Как говаривал Мерсье, кучка   парижских ротозеев может позабавить, но когда любопытство охватывает весь   город, огромная толпа зевак заставляет задуматься, а порой и вызвать слезы.      

Маршрут   ее высочества был обнародован, поэтому с самого рассвета парижане сначала десятками,   потом сотня за сотней, тысяча за тысячей стали выходить из своих берлог.      

Французские   гвардейцы, швейцарцы, расквартированные в Сен-Дени, разобрали оружие и   образовали цепь, чтобы сдерживать прибывавшие, словно во время прилива, толпы   народа. Люди образовывающие водовороты вокруг соборных папертей, взбирались на   статуи, украшавшие порталы. Отовсюду высовывались головы, дети облепили дверные   навесы, мужчины и женщины выглядывали из окон. Тысячи любопытных, прибывших   слишком поздно или предпочитавших, подобно Жильберу, скорее сохранить свободу,   чем сберегать или отвоевывать место в толпе, напоминали проворных муравьев: они   карабкались по стволам и рассаживались на ветвях деревьев, стеной поднимавшихся   вдоль дороги от Сен-Дени до Ла Мюэтт, по которой должна была проехать   принцесса.      

Начиная   с Компьеня, роскошных дворцовых экипажей и ливрей заметно поубавилось. Оттуда   короля сопровождали только самые знатные сеньоры, ехавшие вдвое, а то и втрое   скорее против обыкновения благодаря почтовым станциям, появившимся на дороге по   приказу короля.      

Мелкопоместные   дворяне остались в Компьене или возвратились в Париж на почтовых, чтобы дать   передохнуть лошадям.      

Однако,   не успев как следует прийти в себя, и хозяева, и слуги вновь отправлялись за   город, спеша в Сен-Дени поглазеть на толпу и еще раз увидеть ее высочество.      

Помимо   дворцовых карет, было еще около тысячи экипажей членов Парламента, крупных   финансистов, откупщиков, модных дам, актеров Оперы. Были еще наемные экипажи и   тяжелые почтовые кареты, в которые по мере приближения к Сен-Дени набивалось до   двадцати пяти человек; они задыхались в еле тянувшихся экипажах и прибывали к   месту назначения позже, чем если бы шли пешком.      

Итак,   читатель теперь без труда может себе представить огромное войско,   направлявшееся к Сен-Дени утром, когда газеты и афиши возвестили о прибытии ее   высочества; все эти люди толпились как раз напротив монастыря кармелиток, а   когда к нему стало невозможно протолкаться, народ качал выстраиваться вдоль   дороги, по которой должна была проследовать принцесса со свитой.      

Теперь   представьте себе, как в этой толпе, способной привести в ужас ко всему   привычного парижанина, должен был себя чувствовать Жильбер – маленький,   одинокий, нерешительный, не знавший местности; кроме того, он был до такой   степени горд, что не желал спрашивать дорогу: с тех пор, как он оказался в   Париже, он стремился сходить за парижанина, хотя до сих пор ему не приходилось   видеть одновременно больше сотни человек.      

Вначале   ему попадались редкие прохожие, при приближении к Ла Шапель их стало больше;   когда же он пришел в Сен-Дени, люди стали появляться словно из-под земли, их   теперь было так много, как колосков в бескрайнем поле.      

Жильберу   давно уж ничего не было видно, он потерялся в толпе; он брел сам не зная куда,   уносимый толпой; впрочем, пора было оглядеться.      

Дети   карабкались по деревьям. Он не осмелился снять сюртук и последовать их примеру,   хотя страстно этого желал; он подошел к дереву. Наконец кому-то из несчастных,   ничего не видевших, подобно Жильберу, дальше своего носа, пришла в голову   удачная мысль спросить тех, кто сидел наверху. Один из них сообщил, что между   монастырем и цепью гвардейцев много свободного места.      

Набравшись   храбрости, Жильбер решился спросить, далеко ли кареты.      

Кареты   еще не появлялись, но на дороге, примерно в четверти мили от Сен-Дени,   появилось облако пыли. Больше Жильберу ничего было не нужно знать; кареты еще т   прибыли – оставалось лишь узнать, с какой именно стороны они подъедут.      

Если в   парижской толпе кто-то идет молча, ни с кем не заводя разговора, это либо   англичанин, либо глухонемой.      

Жильбер   бросился было назад в надежде вырваться из этого скопища людей. И тут он обнаружил   на обочине дороги семейство буржуа, расположившееся позавтракать. Там была дочь   – высокая, белокурая, голубоглазая, скромная и тихая.      

Мать   была дородная, низкорослая, любопытная, белозубая дама со свежим цветом лица.      

Отец   семейства утопал в не по росту большом буракановом сюртуке, который доставался   из сундука только по воскресеньям. Облачившись в него на сей раз ради   торжественного случая, хозяин был им занят больше, чем женой и дочерью,   уверенный в том, что уж они-то как-нибудь выйдут из положения.      

Была там   еще тетка – высокая, худая, сухая и сварливая.      

И,   наконец, была еще служанка, все время хохотавшая.      

Она-то и   принесла в огромной корзине полный завтрак. Несмотря на оттягивавшую ей руку   корзину, ядреная девка продолжала смеяться и петь, поощряемая хозяином. Время   от времени он сменял ее и нес корзину сам.      

Служанка   была словно членом семьи; напрашивалось сравнение между нею и домашним псом:   хозяева могли иногда ее побить, но выгнать – никогда.      

Жильбер   краем глаза наблюдал за доселе необычной для него сценой. Проведя всю жизнь в   замке Таверне, он хорошо знал, что такое сеньор и что такое прислуга, но   совершенно не был знаком с сословием буржуа.      

Он   отметил, что в повседневной жизни эти люди руководствуются философией, в   которой не нашлось места Платону и Сократу, зато они in extenso следовали   примеру Бианта.      

Люди эти   принесли с собой столько, сколько смогли унести, и теперь всласть этим пользовались.      

Глава   семейства разрезал аппетитный кусок запеченной телятины – излюбленное блюдо парижских   обывателей Присутствовавшие пожирали глазами покрытое золотистой корочкой мясо   с морковью, луком и кусочками сала на глиняном блюде, на которое накануне   положила его заботливая хозяйка. Потом служанка отнесла блюдо к булочнику, чтобы   он пристроил его в печи рядом с двадцатью другими такими же блюдами; все они   должны были вместе с булочками зажариться и подрумяниться на жарком огне.      

Жильбер   выбрал местечко под соседним вязом, стряхнул грязь с травы клетчатым носовым   платком, снял шляпу, расстелил платок на траве и сел.      

Он не   обращал никакого внимания на соседей; естественно, это их заинтересовало и привлекло   к нему их внимание.      

– До   чего аккуратный юноша! – проговорила мать.      

Девушка   покраснела.      

Она   краснела каждый раз, когда оказывалась рядом с молодыми людьми, а родителей это   заставляло млеть от удовольствия.      

Итак,   мать проговорила: «До чего аккуратный юноша».      

Обыкновенно   парижские обыватели в первую очередь замечают недостатки или начинают с   обсуждения душевных качеств.      

Отец   обернулся.      

– И   недурен собой, – заметил он. Девушка покраснела еще больше.      

– Выглядит   уставшим, хотя шел с пустыми руками.      

– Лентяй! –   проворчала тетка.      

– Сударь! –   обратилась к Жильберу мать семейства без всякого смущения, что свойственно   только парижанам. – Вы не знаете, далеко ли еще королевские кареты?      

Жильбер   обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.      

– Какой   вежливый молодой человек! – заметила хозяйка.      

Щеки   девушки пылали огнем.      

– Не   знаю, сударыня, – отвечал Жильбер, – я слыхал, что в четверти мили   отсюда показалось облако пыли.      

– Подойдите,   сударь, – пригласил его глава семейства, – можете выбирать, что вашей   душе угодно…      

Он   указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.      

Жильбер   подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды показался ему соблазнительным,   но он нащупал в кармане деньги и, подумав, что трети этой суммы хватило бы ему,   чтобы заказать столь же вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей,   которых он видел впервые в жизни.      

– Спасибо,   сударь, – отвечал он, – большое спасибо, я позавтракал.      

– Ну,   я вижу, вы скромный человек, – проговорила мать семейства, – а   знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!      

– Так   ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите? – с улыбкой заметил   Жильбер.      

– О,   мы – другое дело, – отвечала она, – у нас племянник – сержант   французской гвардии.      

Девушка   из пурпурной превратилась в лиловую.      

– Нынче   утрем он стоит в отепления перед «Голубым павлином».      

– Простите   за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? – спросил Жильбер.      

– Как   раз напротив монастыря кармелиток, – продолжала женщина, – он обещал   нас разместить за своим звеном; у нас там будет скамейка, и мы увидим, как   будут выходить из карет.      

Теперь   наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть с этими славными людьми   за стол, но умирал от желания пойти вместе с ними.      

Однако   его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула   ему:      

«Это   женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!»      

– Кто   там не устроится, – продолжала мать семейства, будто угадав мысли Жильбера   и отвечая на них, – тот не увидит ничего, кроме пустых карет, а на них и   так можно когда угодно наглядеться, для этого не стоило приходить в Сен-Дени.      

– Сударыня! –   заметил Жильбер. – Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову   эта мысль.      

– Да,   но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.      

– Да,   вы правы, – согласился Жильбер. При этих словах лицо его выразило   сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных парижан.      

– Но   сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, – заметил хозяин,   без труда угадывавший все желания своей женушки.      

– Сударь!   Я бы не хотел быть вам в тягость, – отвечал Жильбер.      

– Да   что вы, напротив, – возразила женщина. – Вы нам поможете туда   добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!      

Этот   довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он окажется полезен и   тем самым отплатит за оказанную ему помощь, успокаивала его совесть и заранее   освобождала ее от угрызений.      

Он согласился.      

– Поглядим,   кому он предложит руку, – пробормотала тетка.      

Вероятно,   само небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом деле, как бы он преодолел   такое препятствие, как тридцать тысяч человек, значительно более заслуженных,   чем он, выше его званием, богатством, могуществом, а главное – умевших занять   удобное место во время празднеств, в которых каждый человек принимает то   участие, какое он может себе позволить!      

Если бы   наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам, побольше наблюдал, он мог бы   извлечь из этого зрелища прекрасный урок для изучения общества.      

Карета,   запряженная четверкой лошадей, летела сквозь толпу со скоростью пушечного ядра,   и зрители едва успевали расступиться, давая дорогу скороходу в шляпе с   плюмажем, в пестром кафтане и с толстой палкой в руках; иногда впереди него   бежали два огромных пса.      

Карета,   запряженная парой, проезжала на круглую площадку, примыкавшую к монастырю, где   и занимала отведенное ей место, но только после того, как гвардейцу охраны   сообщалось на ухо что-то вроде пароля.      

Всадники,   возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и достигали своей цели медленно,   после неисчислимых ударов, толчков, снося ропот недовольства.      

И,   наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход, подобный   морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на цыпочки,   выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; он метался, словно Антей, в   поисках единой общей матери, имя которой – земля; он искал путь в толпе,   пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул за собой семейство,   состоявшее почти всегда из целого роя женщин, которых парижанин – и только он –   ухитряется и осмеливается водить за собой всегда и везде, умеет без бахвальства   заставить уважать их всех.      

А над   всем этим, вернее, над всеми остальными – отребье, бородач с драным колпаком на   голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой штанах; он неутомимо и грубо   прокладывает себе дорогу локтями, плечами, пинками, хрипло смеется и проходит   сквозь толпу пеших так же легко, как Гулливер через поле Лилипутии.      

Не   будучи ни знатным сеньором в экипаже, запряженном четверкой, ни членом   Парламента в карете, ни верховым офицером, ни парижанином, ни простолюдином,   Жильбер неизбежно был бы раздавлен, растерзан, раздроблен в толпе. Оказавшись   под покровительством буржуа, он почувствовал себя сильным.      

Он   решительно шагнул к хозяйке и предложил ей руку.      

– Наглец! –   прошипела тетка.      

Они   отправились в путь; глава семейства шел между своей сестрой и дочерью; позади   всех, повесив на руку корзину, шагала служанка.      

– Господа,   прошу вас, – говорила хозяйка, громко смеясь, – господа, ради Бога!..   Господа, будьте добры…      

И перед   ней расступались, ее пропускали вперед, а вместе с ней и Жильбера; по образовавшемуся   за ними проходу следовали другие.      

Шаг за   шагом, пядь за пядью они отвоевали пятьсот туаз, отделявших их от того места,   где они завтракали, и пробрались к монастырю. Они подошли к цепи грозных   французских гвардейцев, на которых честное семейство возлагало все свои   надежды.      

Лицо   девушки мало-помалу обрело свой естественный оттенок.      

Прибыв   на место, глава семейства взобрался Жильберу на плечи и в двадцати шагах   заметил крутившего ус племянника жены.      

Он стал   так неистово размахивать шляпой, что племянник в конце концов его увидел, подошел   ближе, потом попросил товарищей подвинуться, и они расступились.      

В эту   щель сейчас же проникли Жильбер и хозяйка, за ними – муж, сестра и дочь, а   потом и служанка, вопившая истошным голосом и оглядывавшаяся, свирепо вращая   глазами; однако хозяева даже не подумали спросить, почему она кричит.      

Как   только они перешли дорогу, Жильбер понял, что они прибыли. Он поблагодарил   главу семейства, тот в ответ поблагодарил молодого человека. Хозяйка попыталась   его удержать, тетушка послала его ко всем чертям, и они расстались, чтобы   никогда больше не встретиться.      

В том   месте, где стоял Жильбер, находились только избранные; он без особого труда пробрался   к кряжистому тополю, взобрался на камень, ухватился за нижнюю ветку и стал   ждать.      

Спустя   полчаса после того, как он устроился, послышалась барабанная дробь, раздался пушечный   выстрел и загудел большой соборный колокол.      

 Глава 16. КОРОЛЕВСКИЕ   КАРЕТЫ      

       

Отдаленные   крики становились все явственнее, все громче, заставив Жильбера насторожиться и   напрячь все силы; его охватила дрожь.      

Отовсюду   доносились крики: «Да здравствует король!»      

Это еще   было в обычае того времени.      

Множество   лошадей в пурпуре и золоте с громким ржанием промчалось по мостовой: это были   мушкетеры, офицеры охраны и швейцарская кавалерия.      

Следом   за ними катилась великолепная массивная карета.      

Жильбер   заметил голубую орденскую ленту, величественную голову в шляпе. Его поразил   холодный проницательный взгляд короля, перед которым склонялись обнаженные   головы.      

Очарованный,   оцепеневший, захмелевший, затрепетавший Жильбер позабыл снять шляпу.      

Мощный   удар вывел его из восторженного состояния; шляпа покатилась по земле.      

Он   отлетел в сторону, подобрал шляпу, поднял голову и узнал племянника буржуа, смотревшего   на него с насмешливой улыбкой, характерной для военных.      

– Вы   что же, не желаете обнажать голову перед королем? – спросил он.      

Жильбер   побледнел, взглянул на вывалянную в пыли шляпу и ответил:      

– Я   впервые вижу короля, сударь, поэтому забыл его поприветствовать. Но я не знал,   что…      

– Ах,   вы не знали? – нахмурившись, процедил солдафон.      

Жильбер   испугался, что его сейчас прогонят и он не увидит Андре; любовь, клокотавшая в   его сердце, победила гордыню.      

– Простите, –   сказал он, – я из деревни.      

– Ты,   видать, приехал в Париж учиться, паренек?      

– Да,   сударь, – отвечал Жильбер, едва сдерживая злобу.      

– Ну,   раз ты здесь учишься, – продолжал сержант, схватив за руку Жильбера,   готового надеть шляпу, – запомни вот еще что: ее высочество надо   приветствовать так же, как короля, наследных принцев – как ее высочество; таким   же образом ты должен приветствовать все кареты, на которых увидишь цветки   лилии. Знаешь, что такое лилия, или тебе показать?      

– Не   надо, сударь, – отвечал Жильбер, – я знаю.      

– Слава   Богу! – проворчал сержант.      

Королевские   кареты проехали.      

Остальные   экипажи потянулись за ними цепочкой. Жильбер жадно следил за ними обезумевшими   глазами. Подъезжая к воротам монастыря, кареты останавливались одна за другой,   свитские выходили из экипажей, это занимало некоторое время и влекло за собой   остановки в движении по всей дороге.      

Во время   одной из таких остановок Жильбер почувствовал, как в сердце его словно вспыхнул   пожар. Он был ослеплен, взгляд его затуманился, его охватила столь сильная   дрожь, что он был вынужден уцепиться за ветку, чтобы не свалиться.      

Прямо   против него, в каких-нибудь десяти шагах, в карете с королевскими лилиями,   которые так настоятельно советовал ему приветствовать сержант, Жильбер увидал   восхитительное безмятежное лицо Андре, одетой в белое, словно ангел или   призрак.      

Он еле   слышно вскрикнул, потом овладел разом охватившими его чувствами; он повелел   своему сердцу перестать биться, а взгляду – подняться к солнцу.      

Молодой   человек обладал такой мощной силой воли, что ему это удалось.      

Андре   захотелось узнать, почему остановились кареты, и она выглянула из окна. Бросив   вокруг себя взгляд своих прекрасных небесно-голубых глаз, она заметила Жильбера   и узнала его.      

Жильбер   полагал, что, увидав его, Андре удивится, повернется к сидящему с ней рядом   отцу и сообщит ему эту новость.      

Он не   ошибся: Андре удивилась, повернулась к отцу и обратила на Жильбера внимание барона   де Таверне, украшенного красной орденской лентой и величественно развалившегося   в королевской карете.      

– Жильбер? –   вскричал барон, подскочив от этой новости, – Жильбер здесь? А кто же заботится   о Маоне?      

Жильбер   прекрасно все слышал. Он подчеркнуто вежливо поклонился Андре и ее отцу.      

Для   этого ему пришлось собрать все свои силы.      

– Так   это правда! – закричал барон, разглядев в толпе нашего философа. –   Вот этот шалопай собственной персоной!      

Мысль,   что Жильбер мог оказаться в Париже, казалась барону столь странной, что он вначале   не хотел верить глазам своей дочери, да и теперь ему тяжело было в это   поверить.      

Жильбер   пристально следил за выражением лица Андре. После мимолетного удивления на нем   не отражалось ничего, кроме безмятежного спокойствия.      

Высунувшись   из кареты, барон поманил Жильбера пальцем.      

Жильбер   хотел к нему подойти, но его остановил сержант.      

– Вы   же видите, что меня зовут, – проговорил молодой человек.      

– Кто?      

– Вот   из этой кареты.      

Сержант   проследил взглядом за пальцем Жильбера и остановил его на карете барона де Таверне.      

– Вы   позволите, сержант? Мне бы хотелось сказать этому юноше два слова.      

– Хоть   четыре, сударь, – отвечал сержант, – у вас есть время: сейчас на   паперти читают торжественную речь – это не меньше, чем на полчаса. Проходите,   молодой человек.      

– Иди   сюда, бездельник! – обратился барон к Жильберу, старавшемуся идти обычным   шагом. – Скажи, какому случаю ты обязан тем, что оказался в Париже, вместо   того чтобы охранять Таверне?      

Жильбер   еще раз поклонился Андре и барону.      

– Меня   привел сюда не случай, – отвечал он, – это, ваше сиятельство,   проявление моей воли.      

– То   есть, как – твоей воли, негодяй? Да разве у тебя может быть воля?      

– Отчего   же нет? Каждый свободный человек вправе ее иметь.      

– Каждый   свободный человек! Вот как? Так ты считаешь себя свободным, бездельник?      

– Разумеется,   потому что я не связан никакими обязательствами.      

– Клянусь   честью, это ничтожество вздумало шутить! – вскричал барон де Таверне, озадаченный   самоуверенным тоном Жильбера. – Как? Ты в Париже? Как же ты сюда добрался,   хотел бы я знать? И на какие деньги, скажи на милость?      

– Пешком, –   коротко отвечал Жильбер.      

– Пешком? –   переспросила Андре с оттенком жалости.      

– Зачем   же ты явился в Париж, я тебя спрашиваю? – закричал барон.      

– Сначала   – учиться, потом – разбогатеть.      

– Учиться?      

– Ну   да.      

– И   разбогатеть? А пока что ты делаешь? Попрошайничаешь?      

– Чтобы   я попрошайничал!.. – высокомерно вымолвил Жильбер.      

– Значит,   воруешь?      

– Сударь, –   твердо заговорил Жильбер с выражением отчаянной гордости, заставившей мадмуазель   Андре бросить внимательный взгляд на странного молодого человека, – разве   я у вас когда-нибудь что-нибудь украл?      

– Что   же ты здесь можешь делать, дармоед?      

– То   же, что один гениальный человек, которому я стремлюсь подражать изо всех   сил, – отвечал Жильбер, – я переписываю ноты.      

Андре   повернула голову.      

– Переписываете   ноты? – переспросила она.      

– Да,   мадмуазель.      

– Так   вы, стало быть, знаете нотную грамоту? – высокомерно спросила она с таким   видом, будто хотела сказать: «Вы лжете».      

– Я   знаю ноты, и этого довольно, чтобы быть переписчиком, – отвечал Жильбер.      

– Где   же ты этому выучился, негодяй?      

– Да,   где? – с улыбкой спросила Андре.      

– Господин   барон, я очень люблю музыку. Мадмуазель проводила ежедневно за клавесином около   двух часов, а я тайком слушал ее игру.      

– Бездельник!      

– Поначалу   я запоминал мелодии, а так как они были записаны в руководстве, я мало-помалу,   с большим трудом выучился их читать по этому руководству.      

– По   моему учебнику? – воскликнула в высшей степени оскорбленная Андре. –   Как вы смели к нему прикасаться?      

– Нет,   мадмуазель, я никогда бы себе этого не позволил, – отвечал Жильбер, –   он оставался открытым на клавесине то на одной странице, то на другой. Я его не   трогал. Я учился читать ноты, только и всего. Не мог же я глазами испачкать   страницы!      

– Вот   вы увидите, – прибавил барон, – сейчас этот мерзавец нам объявит, что   играет на фортепиано не хуже Гайдна.      

– Возможно,   я и научился бы играть, – проговорил Жильбер, – если бы осмелился   прикоснуться к клавишам.      

Андре не   удержалась и еще раз внимательно взглянула на Жильбера; его лицо было оживлено   под влиянием чувства, которое невозможно было постичь умом; его можно было бы,   вероятно, назвать страстным фанатизмом мученика.      

Однако   барон не обладал столь же спокойным и ясным умом, как его дочь. Он   почувствовал, как в нем поднимается злоба при мысли, что юноша прав и что было   бесчеловечно оставлять его в Таверне в обществе Маона.      

Трудно   бывает простить подчиненному нашу ошибку, в которой ему удалось нас убедить.   Вот почему барон все более горячился по мере того, как его дочь смягчалась.      

– Ах,   разбойник! – вскричал он. – Ты сбежал и бродяжничаешь, а когда у тебя   требуют объяснений, ты несешь околесицу вроде той, что мы сейчас слышали. Ну   так я не желаю, чтобы по моей вине на пути короля попадались жулики и бродяги…      

Андре попыталась   жестом успокоить отца; она почувствовала, что ложь его унижает.      

–..Я   тебя сдам господину де Сартину, отдохнешь в Бисетре, жалкий болтун!      

Жильбер   отступил, надвинул шляпу и, побледнев от гнева, воскликнул:      

– Да   будет вам известно, господин барон, что с тех пор, как я в Париже, я нашел   таких покровителей, которые вашего господина де Сартина дальше передней не   пустят!      

– Ах,   вот что! – закричал барон. – Если тебе и удастся избежать Бисетра, то   уж от кнута ты не уйдешь! Андре! Андре! Зовите брата, он где-то здесь,   неподалеку.      

Андре   наклонилась к Жильберу и приказала:      

– Бегите,   господин Жильбер!      

– Филипп!   Филипп! – крикнул старик.      

– Бегите! –   повторила Андре Жильберу, молча и неподвижно стоявшему на прежнем месте,   находясь в состоянии восторженного созерцания На зов барона явился всадник. Он   подъехал к дверце кареты. Это был Филипп де Таверне в форме капитана. Он весь   сиял от счастья.      

– Смотрите,   Жильбер! – добродушно проговорил он, узнавая молодого человека. –   Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер!.. Зачем вы меня звали, отец?      

– Здравствуйте,   господин Филипп, – отвечал молодой человек.      

– Зачем   я тебя звал? – побледнев от гнева, вскипел барон. – Возьми ножны от   шпаги и гони этого негодяя!      

– Что   он натворил? – спросил Филипп, со все возраставшим удивлением переводя   взгляд с разгневанного барона на пугающе безучастного Жильбера.      

– Что   он.., что он… – кипел барон. – Бей его, как собаку, Филипп!      

Таверне   обернулся к сестре.      

– Что   он сделал, Андре? Скажите, он вас оскорбил?      

– Я? –   вскричал Жильбер.      

– Нет,   Филипп, он ничего не сделал, – отвечала Андре, – отец заблуждается.   Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, он имеет полное право   находиться там, где пожелает. Отец не хочет этого понять, он его увидел здесь и   рассердился.      

– И   это все? – спросил Филипп.      

– Да,   брат, и я не понимаю, чего ради господин де Таверне пришел в ярость по такому ничтожному   поводу, да еще когда предмет его ярости не заслуживает даже взгляда.   Посмотрите, Филипп, скоро ли мы тронемся?      

Барон   умолк, покоренный истинно королевским спокойствием дочери.      

Жильбер   опустил голову, раздавленный ее презрением. Он почувствовал, как в его сердце   вспыхнула ненависть. Он предпочел бы, чтобы Филипп проткнул его шпагой, да   пусть бы он до крови исхлестал его кнутом!..      

Он едва   не потерял сознание.      

К счастью,   в это время закончилось чтение приветственной речи, и кареты вновь двинулись в   путь.      

Карета   барона стала медленно удаляться, за ней последовали другие. Андре исчезала,   словно во сне.      

Жильбер   остался один, он был готов заплакать, он едва не взвыл от невозможности – так   он, по крайней мере, думал – выдержать всю тяжесть своего горя.      

Чья-то   рука опустилась ему на плечо.      

Он   обернулся и увидал Филиппа; тот спешился, передал коня солдату и с улыбкой   подошел к Жильберу.      

– Что   же все-таки произошло, Жильбер, и зачем ты в Париже?      

Искренняя   сердечность Филиппа тронула молодого человека.      

– Эх,   сударь, – не удержавшись от вздоха, проговорил юноша, – что бы я стал   делать в Таверне, спрошу я вас? Я бы умер там от отчаяния, невежества и голода!      

Филипп   вздрогнул. Его, как и Андре, поразила мысль о том, насколько мучительно должно   было показаться молодому человеку одиночество, на которое его обрекали, оставив   в Таверне.      

– И   ты, бедняга, надеешься преуспеть в Париже, не имея ни денег, ни покровителя, ни   средств к существованию?      

– Да,   сударь, я полагаю, что, если человек хочет работать, он вряд ли умрет с голоду,   особенно там, где другие ничего не желают делать.      

Такой   ответ бросил Филиппа в дрожь. Ведь он привык видеть в Жильбере ничтожество.      

– Ты   хоть не голодаешь?      

– Я   зарабатываю на хлеб, господин Филипп. А что еще нужно тому, кто всегда упрекал   себя только в одном: что он ест хлеб, который не заработал?      

– Надеюсь,   ты не имел в виду тот хлеб, что получал в Таверне, дитя мое? Твои родители   прекрасно служили в замке, да и ты старался быть полезен.      

– Я   лишь выполнял свой долг, сударь.      

– Послушай,   Жильбер, – продолжал молодой человек, – ты знаешь, что я всегда   хорошо к тебе относился, может быть, лучше, чем другие; прав я был или нет,   покажет будущее. Твоя дикость представлялась мне деликатностью, твою резкость я   принимал за гордость.      

– Ах,   господин шевалье!.. – вздохнул Жильбер.      

– Я   желаю тебе добра, Жильбер.      

– Благодарю   вас, сударь.      

– Я   был так же беден, как и ты, по-своему несчастен;; вот почему, вероятно, я тебя   понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе,   Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.      

– Спасибо,   сударь, спасибо.      

– Что   ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в   услужение.      

Презрительно   улыбнувшись, Жильбер покачал головой.      

– Я   хочу учиться, – сказал он.      

– Чтобы   учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.      

– Я   их зарабатываю, сударь.      

– Зарабатываешь!.. –   с улыбкой воскликнул Филипп. – Ну, и сколько же ты зарабатываешь?      

– Двадцать   пять су в день, а если захочу, могу заработать тридцать и даже сорок.      

– Да   этого едва должно хватать на пропитание. Жильбер улыбнулся.      

– Я,   должно быть, не так предлагаю тебе свои услуги, – проговорил Филипп.      

– Мне   – ваши услуги, господин Филипп?      

– Ну   конечно! Неужели тебе будет стыдно их принять?      

Жильбер   промолчал.      

– Люди   должны помогать друг другу, – продолжал Мезон-Руж, – разве мы не   братья?      

Жильбер   поднял голову и внимательно посмотрел на благородного молодого человека.      

– Тебя   удивляют мои слова? – спросил Филипп.      

– Нет,   сударь, – отвечал Жильбер, – это язык философии; вот только я не   привык их слышать из уст людей вашего сословия.      

– Ты   прав. Впрочем, это скорее язык нашего поколения. Сам дофин исповедует это   учение. Не заносись передо мной, – прибавил Филипп, – возьми у меня в   долг, потом отдашь. Кто знает, может, когда-нибудь ты станешь так же знаменит,   как Кольбер или Вобан!      

– Или   Троншен, – прибавил Жильбер.      

– Пусть   так. Вот мой кошелек, давай разделим все пополам.      

– Благодарю   вас, сударь, – отвечал неукротимый юноша, растроганный и восхищенный откровенностью   Филиппа, но не желая в этом признаться, – спасибо, мне ничего не нужно,   и.., я вам признателен даже больше, чем если бы принял вашу помощь, уверяю вас.      

Поклонившись   ошеломленному Филиппу, он поспешно шагнул в толпу и скоро в ней скрылся.      

Молодой   капитан подождал, словно не желая верить тому, что увидел и услышал. Однако   видя, что Жильбер не возвращается, сел на коня и ускакал.      

 Глава 17. БЕСНОВАТАЯ      

       

Оглушительный   грохот карет, громкий звон колоколов, барабанная дробь, пышность – отблеск   навсегда потерянного для ее высочества Луизы мирского величия – лишь едва   коснулись ее души и угасли, разбившись, подобно волне, о стены ее кельи.      

Король   предпринял безуспешную попытку уговорить ее вернуться в мир и как отец, и как   король, сначала с улыбкой, потом обратившись с просьбами, более похожими на   приказания; все было напрасно, и он уехал. Будущую супругу дофина с первого   взгляда поразило истинное величие Души Луизы – ее будущей тетки. Как только   принцесса удалилась в окружении придворных вместе с королем, настоятельница   монастыря кармелиток приказала снять ковры, вынести цветы, убрать кружева.      

Изо всей   еще бурлившей общины одна она не дрогнула, когда тяжелые двери монастыря, едва   распахнувшись, с грохотом захлопнулись, обрекая монахинь на одиночество.      

Ее   высочество вызвала монахиню, ведавшую казной.      

– Получали   ли, как обычно, нищие милостыню последние два дня?      

– Да,   ваше высочество.      

– Посещались   ли по обыкновению больные?      

– Да,   ваше высочество.      

– Накормили   ли солдат, прежде чем отпустить?      

– Они   получили хлеб и вино, которые вы велели для них приготовить.      

– Значит,   все идет своим чередом?      

– Да,   ваше высочество.      

Принцесса   Луиза подошла к окну подышать свежим воздухом, поднимавшимся из благоухавшего   сада, окружавшего флигель; воздух стал уже влажен перед наступлением ночи.      

Монахиня   замерла в почтительном ожидании, пока августейшая настоятельница отдаст распоряжение   или отпустит ее.      

Одному   Богу было известно, о чем в ту минуту размышляла бедная затворница – королевская   дочь. Принцесса Луиза поглаживала розы на длинных стеблях, доходивших до самого   ее окна, и проводила рукой по цветам жасмина, зеленым ковром увившего   монастырский двор.      

Внезапно   мощный удар копытом сотряс дверь конюшни. Настоятельница вздрогнула.      

– Кто   из придворных остался в Сен-Дени? – спросила принцесса Луиза.      

– Его   высокопреосвященство кардинал де Роан.      

– Это   его лошади?      

– Нет,   ваше высочество, его лошади в аббатстве, где он собирается провести ночь.      

– Так   что же это за шум?      

– Это,   ваше высочество, бушует конь незнакомки.      

– Какой   незнакомки? – тщетно пытаясь вспомнить, спросила принцесса Луиза.      

– Итальянки,   прибывшей вчера вечером с просьбой принять ее, ваше высочество.      

– Да,   верно. Где она?      

– В   своей комнате или в церкви.      

– Что   она делала все это время?      

– Со   вчерашнего дня ничего не ест, кроме хлеба, молилась ночь напролет.      

– Великая   грешница, должно быть, – насупившись, проговорила настоятельница.      

– Этого   я не знаю, ваше высочество, она ни с кем не говорила.      

– Какова   она собой?      

– Очень   красивая, нежная и вместе с тем гордая.      

– Где   она была утром во время церемонии?      

– В   своей комнате. Я видела, как она стояла у окна, прячась за занавески, и с   озабоченным видом всех разглядывала, словно в каждом входящем ожидала увидеть   врага.      

– Она   – из того мира, в котором я жила, где правила… Пусть войдет.      

Монахиня   сделала шаг по направлению к двери.      

– Да,   вот что: известно ли, как ее зовут? – спросила принцесса.      

– Лоренца   Фелициани.      

– Мне   ничего не говорит это имя, – задумчиво проговорила принцесса Луиза, –   впрочем, это не имеет значения: пусть войдет.      

Настоятельница   опустилась в старинное дубовое кресло; оно было изготовлено при Генрихе II и   прослужило девяти предыдущим настоятельницам кармелиток.      

Оно   олицетворяло собой грозный трибунал, перед ним трепетали жалкие новички,   которым никак не удавалось сделать выбор между духовным, вечным и мирским,   преходящим.      

Монахиня   возвратилась, ведя незнакомку под длинной вуалью.      

Принцесса   унаследовала от предков проницательный взгляд; она устремила его на Лоренцу   Фелициани, как только та вошла в кабинет; однако она почувствовала в молодой   женщине такое смирение, столько благодарности, такую возвышенную красоту, она   прочла такую невинность в ее огромных черных глазах, омытых недавними слезами,   что первоначальная враждебность принцессы обратилась в дружелюбие и   доброжелательность.      

– Подойдите,   сударыня, – сказала принцесса, – я вас слушаю, говорите.      

Объятая   дрожью, молодая женщина сделала шаг и хотела было опуститься на колено.      

Принцесса   ее подняла.      

– Вас   зовут Лоренца Фелициани, не так ли? – спросила она.      

– Да,   ваше высочество.      

– Вы   желаете доверить мне какую-то тайну?      

– Я   сгораю от желания это сделать!      

– Отчего   же вы не обратились к исповеднику? В моей власти лишь утешить вас; священник   утешает и дает прощение.      

Принцесса   Луиза нерешительно произнесла эти слова.      

– Мне   нужно лишь утешение, ваше высочество, – отвечала Лоренца, – кроме   того, я только женщине могла бы сообщить то, о чем хочу вам рассказать.      

– Так   вы собираетесь мне сказать что-то необычное?      

– Да,   это и в самом деле необычно. Прошу вас выслушать меня терпеливо, ваше   высочество; только с вами я могу говорить, повторяю, потому что вы всемогущи, а   меня может защитить только Божья десница.      

– Защитить   вас? Так вас преследуют? На вас нападают?      

– О   да, ваше высочество, да, меня преследуют! – с непередаваемым выражением   ужаса вскричала незнакомка.      

– Тогда,   сударыня, подумайте вот о чем, – продолжала принцесса, – этот дом –   монастырь, а не крепость; все, что может волновать людей, сюда проникает лишь   затем, чтобы здесь угаснуть; люди не могут обрести здесь то, что служит им   оружием против других; здесь не чинят суд и расправу, не воздействуют силой:   это Божья обитель.      

– Именно   ее-то мне и нужно! – проговорила Лоренца. – Да, я ищу Божью обитель,   потому что только в ней я могу жить спокойно!      

– Но   Бог не допускает мести; как мы могли бы отомстить вашему обидчику? Обратитесь к   властям.      

– Власти   бессильны, ваше высочество, против того, кого я так боюсь.      

– Кто   же он? – спросила настоятельница с тайным ужасом, овладевшим ею помимо ее   воли.      

Лоренца   приблизилась к принцессе, охваченная неведомым ей дотоле возбуждением.      

– Вы,   спрашиваете, кто он, ваше высочество? – пролепетала она. – Я уверена,   что он один из демонов, восставших на людей, которого Сатана, их владыка,   наделил нечеловеческой силой.      

– Что   вы говорите! – воскликнула принцесса, взглянув на женщину и желая   убедиться, что она не сумасшедшая.      

– А   я.., я… О, я несчастная! – вскричала Лоренца, ломая руки, прекрасные, как   у античной статуи. – Я оказалась на пути у этого человека! Я.., я…      

– Договаривайте.      

Лоренца   еще ближе придвинулась к принцессе и продолжала едва слышно, страшась того, о   чем собиралась поведать.      

– Я..,   я.., бесноватая! – пробормотала она.      

– Бесноватая?! –   вскричала принцесса. – Да что вы, сударыня, в своем ли вы уме? Скажите, вы   не…      

– Сумасшедшая,   не так ли? Это вы хотели сказать? Нет, я не сумасшедшая; впрочем, я могла бы   сойти с ума, если бы вы меня оставили.      

– Бесноватая…   – повторила принцесса.      

– Да..,   увы!      

– Однако   позвольте вам заметить, что я нахожу в вас много общего с другими созданиями,   не обойденными милостями Всевышнего: вы богаты, хороши собой, вы здраво   рассуждаете, на вашем лице нет следов ужасной и таинственной болезни, именуемой   одержимостью.      

– Ваше   высочество! Вся моя жизнь, все мои приключения покрыты страшной тайной, которую   мне хотелось бы скрыть даже от самой себя!      

– Так   объяснитесь! Неужели я – первая, кому вы рассказываете о своем несчастье? А   ваши родители? Друзья?      

– Родители! –   вскричала молодая женщина, до боли стиснув руки. – Бедные мои родители! Увижусь   ли я с ними когда-нибудь? Друзья! – с горечью продолжала она. – Увы,   ваше высочество, у меня нет друзей!      

– Рассказывайте   все по порядку, дитя мое, – предложила принцесса Луиза, пытаясь разобраться   в словах незнакомки. – Кто ваши родители и почему вы их покинули?      

– Ваше   высочество! Я – римлянка. Я жила в Риме с родителями. Мой отец      

– знатного   рода, но, как все римские патриции, беден. У меня есть мать и брат. Мне говорили,   что, если во французской аристократической семье есть сын и дочь, приданым   дочери могут пожертвовать ради того, чтобы купить сыну шпагу. У нас дочерью   жертвуют, чтобы сделать сына священником. Вот почему я не получила никакого   образования: надо было выучить брата; он учится, чтобы стать кардиналом, как   наивно полагала моя мать.      

– Что   же дальше?      

– Вот   почему, ваше высочество, мои родители пошли на все жертвы, которые только были   в их власти, чтобы помочь брату, а меня решили отдать в монастырь кармелиток в   Субиако.      

– А   что вы на это им говорили?      

– Ничего,   ваше высочество. С ранней юности передо мной вставало это будущее, как необходимость.   У меня не было ни власти, ни желания что-либо изменить. Меня и не спрашивали,   кстати сказать; мне приказывали – я повиновалась.      

– Однако…      

– Ваше   высочество! В Риме девочки могут иметь свои желания, но они бессильны что-либо   сделать. Мы любим мир, не зная его, так же как проклятые любят рай Господень!   Впрочем, я видела немало примеров, которые могли бы убедить меня, что я была   обречена на гибель, если бы вздумала сопротивляться, но я об этом и не помышляла.   Все мои подруги, имевшие, как и я, брата, заплатили собой за славу семьи. Мне,   в сущности, не на что было жаловаться: от меня не требовали ничего, что   выходило бы за рамки общепринятого. Лишь моя мать приласкала меня нежнее, чем   обыкновенно, когда настал день нашей разлуки.      

Итак,   наступил тот день, когда меня должны были отдать в послушницы. К тому времени   отец собрал пятьсот римских экю – взнос для поступления в монастырь, – и   мы отправились в Субиако.      

От Рима   до Субиако около девяти миль. Но горные дороги почти непроходимы: за пять часов   мы проехали едва ли треть пути. Впрочем, несмотря на дорожные тяготы,   путешествие мне очень нравилось. Я улыбалась, словно последней своей радости.   Всю дорогу я неслышно прощалась с деревьями, кустами, камнями, даже с прошлогодней   травой. Как знать, будет ли в монастыре трава, найду ли я там камни, кусты и   деревья?      

И вдруг   мои мечтания были прерваны. Когда мы проезжали среди обрушившихся скал, поросших   невысокими деревьями, карета внезапно остановилась. До меня донесся крик   матери, отец схватился за пистолеты. Я спустилась с небес на землю: на нас   напали разбойники!      

– Бедное   дитя! – воскликнула принцесса, захваченная рассказом молодой женщины.      

– Не   знаю, как вам объяснить, ваше высочество… Я не очень испугалась, потому что эти   люди остановили нас, чтобы отобрать деньги, а деньги предназначались для взноса   при поступлении в монастырь. Если бы их не стало, мое поступление в обитель   было бы отложено на то время, пока отец не собрал бы этой суммы еще раз. А я   знала, какого труда и сколько времени стоило ему собрать их.      

Однако,   поделив добычу, разбойники нас не отпустили, они набросились на меня. Когда я   увидела, как пытается защищать меня отец, когда я увидела слезы умолявшей их   матери, я поняла, что мне угрожает неведомое мне несчастье. Я стала умолять о   пощаде из вполне естественного чувства, охватывающего нас и заставляющего звать   на помощь. Я прекрасно понимала, что зову напрасно, что никто не услышит меня в   этом глухом месте.      

Не   обращая внимания на мои вопли, слезы моей матери, усилия моего отца, разбойники   связали мне за спиной руки. Меня жгли их отвратительные взгляды, я поняла их   намерения, потому что от ужаса прозрела. Вынув из кармана кости, они стали   бросать их на расстеленный на земле носовой платок.      

Больше   всего меня напугало то, что в их гнусной игре не было ставки.      

Пока   кости переходили из рук в руки, я поняла, что они разыгрывают меня, и   содрогнулась.      

Один из   них торжествующе взревел, другие стали браниться, скрежеща зубами. Тот, что выиграл,   поднялся, бросился ко мне, схватил меня и прижался губами к моим губам.      

Если бы   меня жгли каленым железом, я не смогла бы закричать отчаяннее, чем тогда.      

– Смерть,   лучше смерть, Господи, дай мне умереть! – закричала я. Моя мать каталась   по земле, отец упал без памяти.      

Я надеялась   только на то, что один из проигравших в приступе бешенства пырнет меня ножом:   все они сжимали в руках ножи.      

Я ждала   удара, как избавления, я надеялась и умоляла о нем.      

Неожиданно   на тропинке появился всадник.      

Он   что-то шепнул часовому, тот пропустил его, обменявшись с ним условным знаком.      

Это был   человек среднего роста, приятной наружности, У него был решительный взгляд; он   невозмутимо продвигался вперед тем же неторопливым шагом.      

Поравнявшись   со мной, он остановился.      

Схватив   меня, разбойник пытался увлечь меня за собой, однако он обернулся по первому же   сигналу этого господина: тот свистнул в рукоятку хлыста.      

Разбойник   меня выпустил, и я упала наземь.      

– Пойди   сюда, – проговорил незнакомец.      

Разбойник   колебался. Незнакомец, согнув под углом руку, приставил два раздвинутых пальца   к его груди. Разбойник приблизился к незнакомцу, словно этот знак был приказом   всемогущего повелителя.      

Незнакомец   наклонился к его уху и тихо произнес:      

– Мак.      

Он не   сказал больше ни слова, я в этом уверена, ведь я следила за ним, как следят   взглядом за готовым вонзиться ножом; я слушала так, будто от этого зависели моя   жизнь или смерть.      

– Бенак, –   ответил бандит.      

Он   взревел, словно укрощенный лев, подошел ко мне, развязал мне руки, потом   освободил мою мать и отца.      

– Так   как вы уже успели поделить добычу, пусть каждый из вас подойдет к этому камню и   положит деньги. И чтобы ни один из пятисот экю не пропал!      

Тем   временем я пришла в себя в объятиях родителей.      

– А   теперь ступайте! – приказал незнакомец разбойникам.      

Бандиты   повиновались и все до единого скрылись в лесу.      

– Лоренца   Фелициани! – окинув меня своим нечеловеческим взглядом, обратился ко мне незнакомец. –   Можешь продолжать путь, ты свободна.      

Отец и   мать поблагодарили незнакомца, который знал меня, но которого не знали мы. Родители   уселись в карету, я последовала за ними, но будто против воли: неведомая   непреодолимая сила словно влекла меня к моему спасителю.      

Он   неподвижно стоял на прежнем месте, точно продолжая нас защищать.      

Я   смотрела на него до тех пор, пока не потеряла его из виду, но и после этого я   еще некоторое время ощущала стеснение в груди.      

Спустя   два часа мы были в Субиако.      

– Кто   же был этот необыкновенный человек? – спросила принцесса Луиза,   взволнованная безыскусным рассказом.      

– Соблаговолите   выслушать, что было дальше, ваше высочество, – отвечала Лоренца, –   увы, это еще не все.      

– Я   вас слушаю, – проговорила принцесса Луиза. Молодая женщина продолжала:      

– Мы   прибыли в Субиако через два часа после этого происшествия.      

Всю   дорогу мы обсуждали странного спасителя, явившегося столь неожиданно,   таинственно, словно это был Божий посланник.      

Отец,   более, чем я, догадливый, предположил, что он – глава шайки, орудовавшей в   окрестностях Рима небольшими группами. Эти группы иногда выходят из подчинения,   тогда верховный руководитель приезжает с проверкой и, будучи наделен полной   властью, вознаграждает, наказывает и делит добычу.      

Несмотря   на то, что я не могла соперничать с отцом в опыте, я подчинялась своему внутреннему   голосу, я находилась под влиянием чувства признательности, я не верила, не   могла поверить, что этот человек – разбойник.      

В своих   молитвах я каждый вечер просила Божью матерь помиловать моего неизвестного   спасителя.      

В тот же   день я поступила в монастырь. Деньги были нам возвращены разбойниками, поэтому   ничто ж могло этому помешать. Я была печальнее обыкновенного и вместе с тем   смиренна, как никогда. Будучи итальянкой, да еще суеверной, я верила в то, что   Бог пожелал принять меня чистой, что он хотел завладеть всем моим существом,   что я должна остаться незапятнанной, вот почему Господь отвел от меня   разбойников, порожденных, вне всякого сомнения, дьяволом; ведь это он стремился   запятнать венец невинности, предназначенный Богу. Вот почему я со всем пылом   устремилась навстречу уговорам моих наставников и родителей. Я под диктовку   написала просьбу на имя папы римского о сокращении испытательного срока.   Прошение составил мой отец в таких выражениях, словно я страстно желала как   можно скорее стать послушницей. Его святейшество усмотрел в прошении горячее   стремление к одиночеству души, пресытившейся мирской жизнью. Он удовлетворил   просьбу, и послушание, которое обычно длилось год, а то и два, было для меня   сокращено, в знак особой милости, до одного месяца.      

Мне   объявили эту новость. Ома не причинила мне ни боли, ни радости Можно было подумать,   что я уже умерла для мира, что осталась одна оболочка.      

Две   недели меня держали взаперти, опасаясь, что тяга к мирской жизни возьмет верх.   На рассвете пятнадцатого дня я получила приказание спуститься в часовню с   другими сестрами.      

В Италии   монастырские часовни могут посещаться всеми желающими, это народные церкви.   Папа римский, наверное, полагает, что священник не должен отнимать Бога у   верующих, в каком бы месте ни происходила служба.      

Я взошла   на хоры и села на скамью. Между зелеными занавесками, которые скрывали – вернее,   создавали видимость, что скрывают – решетку часть храма.      

Через   это своеобразное окно в мир я заметила человека, одиноко возвышавшегося над простертой   ниц толпой. Он смотрел на меня, вернее сказать, пожирал меня глазами. В эту   минуту меня охватило странное чувство неловкости, Мною однажды испытанное;   какая-то сверхчеловеческая сила словно выманивала меня из моей оболочки, как   когда-то мой брат притягивал магнитом иголки сквозь лист бумаги, дощечку и даже   через металлическую пластинку.      

Да, я   была побеждена, порабощена, я не могла сопротивляться этой притягательной силе.   Я к нему наклонилась, молитвенно сложив руки, а губы повторили, что   подсказывало сердце:      

– Спасибо,   спасибо!      

Сестры с   удивлением на меня взглянули; они не поняли ни моего движения, ни моих слов;   они проследили за тем, куда тянулись мои руки, куда смотрели мои глаза, куда   был направлен мой зов. Они привстали со своих скамеек, заглядывая внутрь   церкви. Содрогаясь, я тоже бросила туда взгляд.      

Незнакомец   исчез.      

Они   стали меня расспрашивать, я только краснела, бледнела и заикалась.      

– С   этой минуты, ваше высочество, – в отчаянии вскричала Лоренца, – я   нахожусь во власти этого беса!      

– А   я ничего сверхъестественного в этом не усматриваю, сестра, – с улыбкой   возразила принцесса, – успокойтесь и продолжайте.      

– Да,   это оттого, что вы не можете почувствовать, что я тогда испытывала.      

– Что   же вы испытывали?      

– Полную   власть беса надо мной: он овладел моим сердцем, душой, моим рассудком.      

– Боюсь,   сестра, что этот бес – не что иное, как любовь! – сказала принцесса Луиза.      

– О,   я не страдала бы так от любви; любовь не угнетала бы меня; любовь не заставила   бы меня дрожать всем телом, как дерево во время бури; любовь не допустила бы   дурной мысли, которая меня тогда посетила.      

– Что   это за дурная мысль, дитя мое?      

– Мне   следовало во всем признаться исповеднику, не так ли, ваше высочество?      

– Разумеется.      

– Так   вот, вселившийся в меня бес шепнул мне, что я, напротив, должна соблюдать   тайну. Вероятно, поступая в монастырь, монахини оставляют в миру воспоминания о   любви, многие из них поминают какое-нибудь имя, взывая к Господу. Исповедник   должен привыкнуть к подобным признаниям. Так вот я, будучи такой благочестивой,   скромной, невинной, не обменявшись ни единым словом ни с кем из мужчин, не   считая брата, до той злополучной поездки в Субиако, переглянувшись с   незнакомцем всего два раза, я вообразила, ваше высочество, что меня заподозрят   в одной из интриг, какие бывали до пострига у наших сестер с их оплакиваемыми   возлюбленными.      

– Это   и в самом деле дурная мысль, – согласилась ее высочество Луиза,      

– но   это еще довольно невинный бес, если внушает подобные мысли женщине, в которую   он вселился. Продолжайте.      

– На   следующий день меня вызвали в приемную. Я спустилась и увидала одну из своих соседок   с виа Фраттина в Риме – молодую женщину, соскучившуюся без меня, потому что мы   имели обыкновение болтать и петь по вечерам.      

За ней,   возле самой двери, стоял человек, закутанный в плащ. Я подумала, что это ее   слуга. Он даже не повернулся ко мне, однако все мое существо обратилось к нему.   Он ничего не говорил, но я догадалась, кто он. Это опять был мой спаситель.      

То же   смущение овладело моим сердцем. Я почувствовала, что всецело нахожусь во власти   этого человека. Если бы не разделявшая нас решетка, я, вне всякого сомнения,   оказалась бы с ним рядом. Тень от его плаща излучала странный свет, ослеплявший   меня. В его неприступном молчании одна я слышала звучание мелодичного голоса.      

Я   собрала все свои силы и спросила у соседки с виа Фраттина, кто этот господин,   что ее сопровождает.      

Она его   не знала. Она должна была прийти ко мне вместе с мужем, но он в последний момент   явился домой в сопровождении этого человека и сказал ей:      

– Я   не могу поехать с тобой в Субиако, тебя проводит мой друг.      

А ей   ничего другого и не нужно было, так горячо она желала со мной повидаться; вот   так она и прибыла в сопровождении незнакомца.      

Моя   соседка была набожная женщина; увидав в углу приемной Божью матерь, считавшуюся   чудотворной, она не захотела уходить, не помолившись ей; она подошла к ней и   опустилась на колени.      

В это   время незнакомец бесшумно вошел в приемную, медленно ко мне приблизился, распахнул   плащ и уставил на меня глаза, напоминавшие два горящих луча.      

Я   ожидала, что он заговорит. Грудь моя бурно вздымалась, подобно морской волне, в   ожидании его слов. Однако он лишь простер руки над моей головой, вплотную   прижавшись к разделявшей нас решетке. Я сейчас же впала в неведомое мне дотоле   восторженное состояние. Он мне улыбнулся. Я ответила ему улыбкой, веки мои в   изнеможении опустились, я почувствовала, что я раздавлена. Убедившись в своей   власти надо мной, он исчез. По мере того, как он удалялся, я приходила в   чувство. Однако я еще продолжала находиться во власти этого странного   наваждения, когда моя соседка с виа Фраттина закончила молитву, поднялась с   колен, попрощалась со мной и вышла.      

Когда я   вечером стала раздеваться, я нашла у себя под апостольником записку. В ней было   всего три строчки:      

«В   Риме обыкновенно предают казни человека, полюбившего монахиню. Захотите ли вы   смерти человека, которому обязаны жизнью?»      

С того   дня, ваше высочество, я себе более не принадлежала. Я обманула Господа и скрыла   от него, что думаю об этом человеке больше, чем о самом Спасителе.      

Испугавшись   своих слов, Лоренца замолчала, вопросительно заглядывая в умное и ласковое лицо   принцессы.      

– Все   это совсем не одержимость, – твердо проговорила ее высочество Луиза   Французская, – повторяю вам, что это пагубная страсть, а я вам уже   говорила, что к нам должно приходить лишь тогда, когда вы сожалеете о своих   мирских делах.      

– Сожалею   ли я, ваше высочество?.. – вскричала Лоренца. – Да ведь вы же видите   мои слезы, вы знаете, как я молюсь, я на коленях умоляю помочь мне освободиться   из-под дьявольской власти этого человека! И вы еще спрашиваете, сожалею ли я!..   Я испытываю больше, чем сожаление, я мучаюсь угрызениями совести!      

– Однако   до этого времени… – начала принцесса Луиза.      

– Подождите,   подождите конца истории, – попросила Лоренца, – и не судите меня   слишком строго, умоляю вас, ваше высочество!      

– Быть   снисходительной и доброй – вот моя обязанность. Я призвана утешать в страдании.      

– Благодарю,   благодарю вас, вы н в самом деле ангел-утешитель, которого я так искала!      

Итак, мы   спускались в часовню трижды в неделю; незнакомец не пропускал ни одной из этих   служб. Я пыталась уклоняться, я говорила, что нездорова; я приняла решение не   ходить в часовню. До чего же слаб человек! Когда наступало время молитвы, я   спускалась вопреки своей воле, словно подчиняясь чужой непреодолимой власти.   Если его еще не было, я некоторое время была спокойна и благостна, но по мере   того, как он приближался, я начинала испытывать беспокойство. Я могла бы   сказать: вот он в сотне шагов от меня, вот он взошел на паперть, сейчас он уже   в церкви – для этого мне не нужно было его видеть. Как только он останавливался   на обычном месте, мои глаза отрывались от молитвенника и устремлялись на него,   какую бы горячую молитву я в этот миг ни произносила.      

Сколько   бы времени ни продолжалась служба, я уже не могла ни читать, ни молиться. Мои   мысли, моя воля, моя душа – все зависело от моего взгляда, все уходило во   взгляд, а глаза я уже не могла отвести от этого человека, который – я это   чувствовала – уводил меня от Бога.      

Вначале   я не могла без страха взглянуть на него; потом мне самой этого хотелось;   наконец я мысленно стала всюду следовать за ним. Часто я видела его, как это   бывает во сне, идущим по ночной улице или проходящим под моим окном.      

Сестры   заметили странное состояние, в котором я пребывала; они предупредили настоятельницу   – та дала знать моей матери. За три дня до моего пострига ко мне в келью вошли   три самых близких мне человека: отец, мать и брат.      

Они   сказали, что приехали в последний раз меня обнять, но я-то видела, что цель их   приезда – другая: оставшись со мной наедине, моя мать стала меня расспрашивать.   Теперь нетрудно понять, что уже тогда я находилась во власти беса: вместо того,   чтобы все ей рассказать, я упрямо все отрицала.      

В день   пострига меня обуревали противоречивые чувства; то я страстно желала приближения   той минуты, когда я буду всецело принадлежать только Богу, то страшилась ее. Я   чувствовала, что, если бес попытается мною овладеть, это должно произойти в   самую торжественную минуту.      

– А   тот странный человек больше вам не писал с тех пор, как вы нашли первое письмо   в своем апостольнике? – спросила принцесса.      

– Никогда,   ваше высочество.      

– Вы   ни разу с ним не говорили?      

– Нет,   только мысленно.