1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Скажите,   в Париже есть школы?      

– Да,   и среди них – даже бесплатные, школа хирургов, например, – одно из   величайших благодеяний властей предержащих.      

– Я   могу посещать занятия в этой школе?      

– Нет   ничего проще. Видя ваше рвение, родители, я полагаю, согласятся с вашим выбором   и смогут вас прокормить?      

– У   меня нет родителей. Но можете быть покойны: я найду работу и сумею   прокормиться.      

– Конечно,   конечно. А так как вы знакомы с трудами Руссо, вы должны были заметить, что   любому человеку, будь он хоть потомственный принц, необходимо научиться   какому-нибудь ремеслу.      

– Я   не читал «Эмиля», а мне кажется, что именно там можно найти этот совет, не так   ли?      

– Да.      

– Но   я слыхал, как барон де Таверне издевался над этим изречением и выражал   сожаление, что не сделал из своего сына столяра.      

– Кем   же стал его сын?      

– Офицером, –   отвечал Жильбер. Старик усмехнулся.      

– Да,   все они таковы, благородные! Вместо того чтобы обучить детей ремеслу, которое помогло   бы им в жизни, они сами посылают их на смерть. Вот придет революция, после   революции их ждет изгнание, за границей они будут вынуждены либо просить   милостыню, либо, что еще хуже, продаваться вместе со шпагой. Впрочем, вы ведь   не благородного происхождения и умеете что-нибудь делать, как я полагаю?      

– Сударь!   Как я вам уже сказал, я ничего не знаю и не умею. Кстати, я должен признаться,   что испытываю непреодолимый ужас перед любой грубой работой, которая требует   резких движений.      

– Ах,   так? – удивленно воскликнул старик. – Вы, стало быть, лентяй?      

– Да   нет, не лентяй! Вместо того чтобы заставлять меня работать руками, дайте мне   книги, тихий кабинет, и вы увидите, что я днем и ночью буду отдаваться работе,   которую избрал.      

Незнакомец   бросил взгляд на изнеженные белые руки молодого человека.      

– Такое   предрасположение – не что иное, как чутье. Подобного рода отвращение приводит   порой к прекрасным результатам. Однако надобно иметь опытного руководителя. Вы   говорите, что не учились в коллеже, – продолжал он, – ну а школу-то,   по крайней мере, окончили?      

Жильбер   отрицательно покачал головой.      

– Читать   и писать умеете?      

– Перед   смертью мать успела научить меня читать. Бедная матушка! Я был болезненным ребенком,   и она частенько говаривала: «Хорошего работника из него не выйдет. Пускай   станет священником или ученым». Когда мне надоедало следить за ее объяснениями,   она повторяла:      

«Учись   читать, Жильбер, и тебе не придется колоть дрова, ходить за плугом, тесать   камни». Вот так я и научился грамоте. К несчастью, матушка скоро умерла.      

– Кто   же учил вас писать?      

– Сам   научился.      

– Сами?      

– Да.   Для этого я оттачивал палочку и просеивал песок, чтобы удобнее было на нем   чертить. Два года я писал печатными буквами, довольно ловко копируя их из   книги, и не подозревал о том, что существуют и другие буквы. И вот однажды,   года три назад, мадмуазель Андре уехала в монастырь. Несколько дней от нее не   было никаких известий, потом почтальон попросил меня передать барону ее письмо.   Вот когда я увидал, что помимо печатных существуют другие буквы! Барон де   Таверне сломал печать и бросил конверт. Я его подобрал и унес к себе. Когда почтальон   опять у нас появился, я попросил его прочесть адрес. Надпись на конверте   гласила: «Господину барону де Таверне-Мезон-Руж, в его имение через Пьерфит». Я   сравнил каждую букву этой надписи с соответствующей печатной буквой и увидал,   что за исключением трех все буквы алфавита фигурировали в этих двух строках.   Потом я срисовал буквы, начертанные рукой мадмуазель Андре. Неделю спустя я уже   переписывал этот адрес в десятитысячный раз и так научился писать. Теперь я   пишу сносно, можно сказать – хорошо. Итак, сударь, вы видите, что мои надежды   сбылись, потому что я умею писать, потому что прочел все, что попадало мне под   руку, потому что я старался осмыслить прочитанное. Так отчего же я не смогу   найти человека, которому будет нужно мое перо, слепца, которому понадобятся мои   глаза, или какого-нибудь немого, которому будет необходим мой язык?      

– Да   ведь в таком случае у вас появится хозяин, вы же этого не хотите. Секретарь или   чтец – это слуги второго сорта и ничего больше.      

– Вы   правы, – бледнея, прошептал Жильбер, – ну так что же!.. Я должен   добиться своего! Я готов мостить улицы Парижа, разносить воду, если   понадобится, но добьюсь своего! Я скорее умру, чем оставлю свою мечту.      

– Мне   кажется, у вас в самом деле есть сила воли и мужество, – заметил   незнакомец.      

– Вы   так добры ко мне, – проговорил Жильбер. – А чем вы занимаетесь? Судя   по одежде, вы – бухгалтер.      

На устах   старика заиграла ласковая, грустная улыбка.      

– У   меня, конечно, есть ремесло, – отвечал он, – каждый человек должен   уметь что-нибудь делать, но оно нечего общего не имеет с бухгалтерией. И потом,   зачем бухгалтеру собирать травы?      

– Так   ваша работа – собирать травы?      

– Почти   так.      

– Вы,   стало быть, бедны?      

– Да.      

– Именно   бедные готовы отдать то, что у них есть, потому что бедность делает их мудрыми,   а хороший совет – дороже денег. Можно мне попросить у вас совета?      

– Возможно,   я сделаю для вас больше. Жильбер улыбнулся.      

– Я   так и думал, – проговорил он.      

– Как   вы считаете, сколько денег вам понадобится, чтобы прожить?      

– Очень   немного.      

– Вы,   вероятно, совсем не знаете Парижа.      

– Я   впервые увидал его вчера с высоты замка Люсьенн.      

– Вы,   верно, не знаете, что в большом городе жизнь дороже?      

– Насколько   приблизительно?      

– Ну,   например, то, что в провинции стоит один су, в Париже вам обойдется в три раза   дороже.      

– Ах   так? – воскликнул Жильбер. – Ну тогда… Если бы у меня была крыша над   головой, угол, где я мог бы от дохнуть после работы, то на жизнь мне хватило бы   около шести су в день.      

– Прекрасно,   мой друг! – вскричал незнакомец. – Как я люблю ближних! Идемте в   Париж вместе, и я найду вам дело, которое вас прокормит, и в то же время вы   сможете остаться независимым.      

– Ах,   сударь! – только и смог вымолвить Жильбер, опьянев от счастья.      

Овладев   собой, он прибавил:      

– Надеюсь,   вы понимаете, сударь, что я должен в самом деле работать и не приму от вас милостыни.      

– Конечно.   О, на этот счет можете быть совершенно спокойны, дитя мое – я не так богат,   чтобы подавать милостыню, да еще первому встречному.      

– Вот   и прекрасно, – сказал Жильбер, которому эта мизантропическая шутка пришлась   по душе, а вовсе не обидела, как можно было бы ожидать, – такие речи мне   очень нравятся! Я принимаю ваше предложение и благодарю вас от всей души.      

– Так   мы уговорились? Мы пойдем в Париж вместе?      

– Да,   сударь, если вам угодно.      

– Разумеется,   раз я предлагаю.      

– Каковы   будут мои обязанности?      

– Никаких,   кроме одной: хорошо работать. Вы сами будете следить за тем, сколько времени   вам нужно работать. Вы имеете право быть молодым, счастливым, свободным; вы   даже будете иметь право на безделье, если, конечно, заработаете отдых, –   прибавил незнакомец, пытаясь скрыть улыбку.      

Подняв   глаза к небу, он со вздохом воскликнул:      

– О   молодость! О сила! О свобода! В его тонких чистых чертах промелькнула   невыразимая грусть.      

Он   поднялся, оперевшись на палку.      

– А   теперь, – повеселев, заговорил он, – раз у вас есть рабств, не угодно   ли будет вам помочь мне еще раз наполнить мою коробку? У меня при себе есть   немного оберточной бумаги, вот мы и завернем в нее первый урожай. Да, вот еще   что не хотите ли вы есть? У меня остался хлеб.      

– Прибережем   его на вечер, сударь.      

– Тогда   доешьте вишни, а то они будут нам мешать.      

– На   таких условиях я согласен. Позвольте мне понести вашу коробку: вам будет   удобнее идти, а я привык ходить быстро и от вас не отстану.      

– По-моему,   вы приносите мне удачу: мне кажется, я вижу вон там vicris hieracioides, я его   безуспешно искал с самого утра. А вот у вас под ногами – осторожно, не   раздавите! – cerastium aquaticum. He надо, не рвите! Вы ничего пока не   смыслите в травах, мой юный друг! Одна из них еще слишком влажна, другая должна   немного подрасти. Мы с вами вернемся сюда к трем часам за vicris hieracioides,   a cerastium заберем через недельку. Кстати, я должен его показать одному моему   знакомому ученому, у которого надеюсь получить для вас протекцию. А теперь проводите   меня на то место, о котором вы мне недавно рассказывали и где вы видели хорошие   папоротники.      

Жильбер   пошел вперед, старик последовал за ним, и скоро оба скрылись в лесной чаще.      

 Глава 11. ГОСПОДИН ЖАК      

       

Жильбер   был очень обрадован, что счастливый случай не оставил его и на сей раз и помог   ему, как обычно, в трудную минуту. Он шагал впереди, время от времени   оглядываясь на странного незнакомца; этому удивительному человеку удалось всего   несколькими словами и обнадежить и в то же время приручить юношу.      

Жильбер   привел его на то место, где и в самом деле росли превосходные папоротники. Старик   выбрал то, что ему было нужно для коллекции, и они отправились на поиски новых   растений.      

Жильбер   разбирался в ботанике лучше, чем предполагал. Будучи рожден среди лесов, он   знал все растения, ведь это были его друзья. Правда, они были ему знакомы под   другими именами. Он их показывал, а его спутник давал им правильное название.   Повторяя за ним, Жильбер коверкал греческие или латинские слова. Незнакомец   растолковывал ему значение каждого слова, и Жильбер запоминал не только   название растения, но и значение греческих и латинских слов, которыми Плиний,   Линней или Жюсье окрестили то или иное растение.      

Время от   времени Жильбер восклицал:      

– Как   жаль, сударь, что я не могу зарабатывать шесть су вот так, занимаясь с вами   ботаникой весь день напролет! Клянусь вам, я не позволил бы себе ни минуты   отдыха, да мне не нужно было бы и денег: я обошелся бы куском хлеба – таким,   каким вы угостили меня утром. Я сейчас напился из ручья воды, она показалась   мне такой же вкусной, как в Таверне. А ночью под деревом я спал лучше, чем под   крышей Версальского дворца.      

Незнакомец   в ответ улыбнулся.      

– Друг   мой! – сказал он. – Придет зима, трава засохнет, ручей замерзнет,   ледяной ветер будет гулять среди голых ветвей вместо легкого ветерка, который   сейчас едва колышет листву. Вам будет нужна крыша над головой, теплая одежда,   очаг, а из шести су в день вы ничего не сможете выкроить на то, чтобы снять   комнату, запастись дровами и купить одежду.      

Жильбер   горестно вздыхал, собирал растения и снова и снова задавал вопросы.      

Весь   день бродили они по лесам в окрестностях Ольней, Плес-си-Пике и   Кламар-су-Медон.      

Жильбер,   в силу своего характера, скоро сблизился с незнакомцем. Старик пытался его расспрашивать,   однако подозрительный, осторожный и боязливый Жильбер больше помалкивал.      

В   Шатийоне незнакомец купил хлеба и молока и разделил их со спутником; затем они   отправились в Париж, торопясь дойти засветло, чтобы Жильбер смог посмотреть   город.      

От одной   мысли о Париже сердце молодого человека отчаянно билось; он не пытался скрыть   волнения, когда с холма Ванв он увидал купола Сент-Женевьевы, Дома Инвалидов,   Собора Парижской Богоматери и необъятное море домов, волнами разбегавшихся от   центра города и словно пытавшихся затопить Монмартр, Бельвиль и Мелинмонтан.      

– Вот   он, Париж! – прошептал он.      

– Да,   Париж, нагромождение камней, бездна страдания, – заметил старик, – в   этом городе каждый камень полит слезами и пропитан кровью.      

Жильбер   умерил свой пыл. Впрочем, его радостное возбуждение вскоре само собой угасло.      

Они   вошли в Париж через ворота д'Анфер и сразу угодили на грязную, зловонную   окраину. Больных не успевали на носилках переносить в госпиталь. Полуголые дети   играли в грязи вместе с собаками, коровами и свиньями.      

Жильбер   нахмурился.      

– Вы   все это находите отвратительным, не так ли? – спросил старик. – Скоро   вы еще не то увидите! Свинья и корова – это достаток, здесь дети – в радость.   Ну, подумаешь, грязь – ее вы увидите всюду!      

Жильбер   был рад познакомиться и с таким Парижем; он видел его глазами своего спутника и   принимал здешнюю жизнь такой, какой ее представлял ему старик.      

А тот   вначале был красноречив и все разглагольствовал. Но мало-помалу, по мере того   как они приближались к центру города, он становился все молчаливее. Он выглядел   таким озабоченным, что Жильбер не осмеливался спросить его, что за сад   раскинулся по другую сторону решетки, вдоль которой они шагали, и как   называется мост, по которому они проходили… Так он в тот раз и не узнал, что   это были Люксембургский сад и Новый мост.      

Жильбер   заметил, что задумчивость незнакомца переросла в беспокойство. Он позволил себе   спросить:      

– Нам   еще долго идти, сударь?      

– Нет,   мы почти пришли, – мрачно отвечал старик. Они прошли вдоль великолепного   особняка де Суассон; его парадный подъезд и окна выходили на улицу дю Фур, а   прекрасные сады тянулись до улиц Гренель и Де-Су. Спутники вышли к церкви – она   показалась юноше необыкновенно красивой. Жильбер на мгновение замер от восторга   и воскликнул:      

– До   чего красиво!      

– Это   церковь святой Евстафии, – пояснил старик. Подняв глаза, он вскричал:      

– Восемь   часов! О Господи! Идемте скорее, молодой человек, скорее, прошу вас!      

Незнакомец   ускорил шаг, Жильбер едва за ним поспевал.      

– Я,   кстати, забыл вас предупредить, что я женат, – сообщил старик после   некоторого молчания, начинавшего не на шутку беспокоить Жильбера.      

– Вот   как?      

– Да,   и моя жена, как истинная парижанка, станет бранить нас за опоздание. Должен   также предупредить, что она крайне недоверчива к незнакомым людям.      

– Я   готов удалиться, сударь, если вам угодно, – предложил Жильбер,   обескураженный словами незнакомца.      

– Да   нет, друг мой, раз я вас к себе пригласил, следуйте за мной.      

– Я   готов, сударь.      

– Сюда   пожалуйте, теперь направо, вот сюда.., вот мы и пришли.      

Жильбер   поднял голову и при свете последних лучей заходящего солнца прочел на углу   площади над лавкой бакалейщика слова: «Улица Пластриер».      

Незнакомец   еще ускорил шаг. Чем ближе он подходил к дому, тем его все более охватывало   лихорадочное возбуждение. Боясь потерять его из виду, Жильбер поминутно   натыкался то на прохожего, то на лоток разносчика, то на дышло кареты или   оглоблю телеги.      

Казалось,   его проводник совершенно о нем забыл: он торопливо шагал своей дорогой, находясь   во власти все более беспокоившей его мысли.      

Наконец   он остановился перед дверью с зарешеченным верхом.      

Рядом с   дверью висел шнурок. Старик дернул за него, дверь распахнулась.      

Он   обернулся и, увидев, что Жильбер замер в нерешительности, проговорил:      

– Входите   поскорее.      

Дверь   захлопнулась.      

Пройдя   несколько шагов во мраке, Жильбер споткнулся о нижнюю ступеньку крутой темной   лестницы. Старик в знакомой обстановке успел тем временем подняться на десяток   ступеней.      

Жильбер   нагнал его и пошел следом.      

Они   поднялись на площадку – здесь было две двери. На пороге одной из них лежала   вытертая циновка.      

Незнакомец   подергал за привязанную к шнурку ручку, и в комнате раздался пронзительный   звон. Стало слышно, как кто-то в стоптанных башмаках прошаркал к порогу, дверь   распахнулась.      

На   пороге стояла женщина, ей было на вид немного за пятьдесят.      

Незнакомец   и женщина заговорили разом.      

Старик   робко спрашивал:      

– Мы   не очень поздно, дорогая Тереза? А женщина ворчала:      

– Из-за   вас приходится так поздно ужинать, Жак!      

– Ничего,   ничего, это поправимо, – ласково отвечал незнакомец, затворяя дверь и   забирая у Жильбера жестяную коробку.      

– Как!   У вас теперь рассыльный? – вскричала старуха, – Этого только   недоставало! Вы что, уже не способны сами носить свою дурацкую траву?   Рассыльный у господина Жака! Вы только поглядите! Господин Жак – знатный сеньор!      

– Ну,   ну, успокойся, Тереза, – отвечал тот, к кому она так грубо обращалась и   кого называла Жаком; он стал бережно раскладывать свои травы на камине.      

– Заплатите   ему поскорее и выставьте за дверь – нам ни к чему шпионы.      

Жильбер   смертельно побледнел и порывисто шагнул к двери. Жак его удержал.      

– Этот   господин не рассыльный, – довольно твердо проговорил он, – и уж тем   более не шпион. Он мой гость. Старуха всплеснула руками.      

– Гость? –   вскрикнула она. – Этого нам только не хватало!      

– Послушайте,   Тереза, – продолжал незнакомец по-прежнему ласково, однако в его голосе   уже зазвенели металлические нотки, – зажгите свечу. Я умаялся, и мы оба   умираем от жажды.      

Старуха   громко вздохнула и затихла.      

Она   чиркнула огнивом, поднеся его к коробке с трутом; посыпались искры, и огонь   занялся.      

Пока   длился весь этот разговор, сопровождаемый вздохами и наступившим затем молчанием.,   притихший Жильбер не шевелясь стоял у двери, словно пригвожденный, и уже   искренне жалел о том, что переступил порог этого дома.      

Жак   обратил внимание на муки молодого человека.      

– Входите,   господин Жильбер, прошу вас! – проговорил он.      

Желая   повнимательнее разглядеть того, к кому ее муж столь вежливо обращался, старуха   повернулась к Жильберу угрюмым пожелтевшим лицом. На ее лице играли отблески   разгоравшейся свечи, вставленной в медный подсвечник.      

У нее   было морщинистое, в красных прожилках лицо, в некоторых местах на нем словно   проступала желчь. Ее глаза можно было скорее назвать подвижными, нежели живыми;   у нее были заурядные черты лица, губы кривились в притворной улыбке,   противоречившей ее голосу, а главное – тому, как она встретила мужа и Жильбера.   Молодой человек с первого взгляда почувствовал к ней неприязнь.      

А   старухе не по вкусу пришлось бледное утонченное лицо Жильбера, так же как его   подозрительное, напряженное молчание.      

– Еще   бы не умаяться, еще бы не умереть от жажды, господа хорошие! – сказала   она. – Ну как же! Провести целый день в лесной тени – ах, как это   утомительно! Время от времени наклониться и сорвать цветок – ох, какая тяжелая   работа! Этот господин, верно, тоже занимается сбором трав? Подходящее ремесло   для тех, кто ничего не умеет делать!      

– Этот   господин, – отвечал Жак все более строгим тоном, – добрый и верный   товарищ, оказавший мне честь тем, что сопровождал меня весь день. Я уверен, что   дорогая Тереза отнесется к нему, как к другу.      

– У   нас еды только на двоих, – проворчала Тереза, – я на гостей не   рассчитывала.      

– Мне   много не надо, ему – тоже, – отвечал Жак.      

– Знаю   я вашу скромность! Предупреждаю, что в доме мало хлеба для двух скромников, а я   не собираюсь бежать за ним вниз. Кстати, булочная уже закрыта.      

– Ну   что же, в таком случае я сам схожу за хлебом, – насупившись, проговорил   Жак. – Отопри мне дверь, Тереза.      

– Но…      

– Я   приказываю!      

– Ладно,   ладно, – проворчала старуха, уступая категорическому тону Жака, причиной   которого было ее упрямство – ведь я здесь для того, чтобы потакать любой вашей   прихоти… Ладно уж, нам хватит и того, что есть. Давайте ужинать.      

– Садитесь   рядом со мной, – сказал Жак Жильберу, подводя его к небольшому столику,   накрытому в соседней комнате. На столе рядом с двумя приборами лежали сложенные   салфетки, перевязанные одна – красной, другая      

– белой   ленточкой, указывавшие место каждого из хозяев квартиры.      

Четырехугольная   комнатка была тесновата, стены были оклеены бледно-голубыми обоями с белым   рисунком. На стенах висели две огромные географические карты. Вся обстановка   состояла из шести стульев вишневого дерева с плетеными сиденьями, упомянутого   уже стола да комода со старыми чулками.      

Жильбер   сел. Старуха поставила перед ним тарелку и принесла истертый прибор, потом поставила   перед ним начищенный до блеска оловянный кубок.      

– Так   вы не пойдете за хлебом? – обратился Жак к жене.      

– Незачем, –   проворчала она, всем своим видом показывая, что не простила Жаку одержанной им   над ней победы, – я обнаружила в буфете еще полбулки. Всего у нас, стало   быть, полтора фунта или около того – этого должно хватить.      

И она   подала суп.      

Сначала   старуха налила Жаку, потом Жильберу, остатки стала есть сама прямо из супницы.      

Все трое   ели с большим аппетитом. Оробевший Жильбер старался есть как можно медленнее;   он понимал, что стал невольной причиной всех этих семейных дрязг. Однако, как   ни старался, он первым опорожнил тарелку.      

Старуха   бросила на него возмущенный взгляд.      

– Кто   сегодня заходил? – спросил Жак, отвлекая внимание Терезы.      

– Да   все, кому не лень, как обычно. Вы обещали госпоже де Буффлер четыре тетради   стихов, госпоже д'Эскар – две арии, а госпоже де Пентьевр      

– квартет   с аккомпанементом. Одни явились собственной персоной, другие прислали прислугу.   Да куда там! Господин Жак собирал травы, а так как нельзя и отдыхать и в то же   время работать, то дамам пришлось уйти ни с чем.      

Жак не   проронил ни слова, к величайшему удивлению Жильбера, ожидавшего, что старик   рассердится. Но так как на сей раз обидные слова касались одного старика, он и   глазом не моргнул, выслушивая их.      

За супом   последовал малюсенький кусочек вареной говядины; он был подан на небольшой   фарфоровой тарелке, исцарапанной ножами Жак положил Жильберу крохотный кусочек,   будучи под неусыпным оком Терезы, потом взял себе почти такую же порцию и   передал блюдо хозяйке.      

Она   взялась за хлеб и протянула кусок Жильберу.      

Кусок   был такой тоненький, что Жак покраснел от стыда. Он дождался, пока Тереза   отрежет хлеба ему, потом себе, а затем забрал у нее булку и сказал:      

– Отрежьте   себе хлеба сами, мои юный друг, и ешьте досыта, прошу вас. Хлеб жалко давать   тому, кто его не бережет.      

Затем   было подано блюдо зеленых бобов в масле.      

– Взгляните,   какая у нас зеленая фасоль, – проговорил Жак, – это из наших запасов,   и нам она кажется очень вкусной.      

Он   передал блюдо Жильберу.      

– Благодарю   вас, сударь, за прекрасный ужин, – отвечал тот, – я сыт.      

– Господин   иного мнения о моей фасоли, – с кислой миной заметила Тереза, – он,   вероятно, предпочитает свежую фасоль, да нам это не по карману.      

– Что   вы, сударыня. Ваша фасоль изумительна, и я бы с удовольствием ее отведал, но я   всегда ем только одно блюдо.      

– А   воду вы пьете? – спросил Жак, протягивая ему бутылку.      

– Всегда,   сударь.      

Себе Жак   налил немного неразбавленного вина.      

– А   теперь, женушка, – сказал он, ставя бутылку на прежнее место, – прошу   вас приготовить молодому человеку постель, он очень устал.      

Тереза   выронила вилку и с испугом уставилась на мужа.      

– Приготовить   постель? Да вы с ума сошли! Вы хотите оставить его на ночь? Может, вы собираетесь   уложить его в своей постели? Да нет, он просто потерял голову… Вы, должно быть,   решили открыть пансион? В таком случае на меня можете не рассчитывать. Поищите   себе кухарку и служанку. С меня довольно вас одного, я не собираюсь убирать за   другими.      

– Тереза! –   строго и внушительно сказал Жак. – Выслушайте меня, дорогая: это всего на   одну ночь, молодой человек в первый раз в Париже, я его сюда привел. Я не хочу,   чтобы он ночевал на постоялом дворе, даже если мне придется уступить ему свою   постель.      

Старик   уже второй раз пытался действовать наперекор жене. Он замолчал и стал ждать,   что она скажет.      

Пока он   говорил, Тереза не сводила с него внимательных глаз, следя за каждым мускулом   его лица. Кажется, она поняла, что бороться бесполезно, и резко переменила   тактику.      

Ей не   удалось одолеть Жильбера – тогда она решила сделать вид, что принимает его сторону.   Да ведь на самом деле союзники чаще всего и предают!      

– Раз   вы привели этого юношу в дом, – сказала она, – стало быть, вы хорошо   его знаете, и тогда ему лучше остаться у нас. Я постелю ему в вашем кабинете,   рядом с бумагами.      

– Нет,   нет, – с живостью возразил Жак, – кабинет не место для ночлега: можно   нечаянно поджечь бумаги.      

– Подумаешь,   несчастье! – пробормотала Тереза. Она громко спросила:      

– Тогда,   может, в прихожей, рядом с буфетом?      

– Тоже   не годится, – Ну, я вижу, что, несмотря на наше желание ему помочь, это   невозможно, потому что остаются только наши с вами спальни.      

– Мне   кажется, Тереза, что вы плохо ищете.      

– Я?      

– Ну   конечно! Разве у нас нет мансарды?      

– Вы   имеете в виду чердак?      

– Да   нет, какой же это чердак? Скорее верхняя комната, вполне подходящая, с видом на   восхитительные сады, а в Париже это не часто встретишь.      

– Да   мне все равно, сударь, – заметил Жильбер, – я за счастье почту   переночевать и на чердаке, клянусь вам.      

– Это   невозможно, – возразила Тереза, – я там сушу белье.      

– Молодой   человек ничего не тронет, – проговорил старик. – Друг мой, будьте   осторожны и проследите, чтобы ничего не случилось с бельем нашей хозяюшки, не   так ли?      

– Можете   быть покойны, сударь. Жак поднялся и подошел к Терезе.      

– Видите   ли, дорогая, я не хотел бы потерять этого юношу. Париж – опасный город, а здесь   мы за ним присмотрим.      

– Вы   решили заняться его воспитанием? Так ваш ученик будет платить за пансион?      

– Нет,   но я вам ручаюсь, что он ничего не будет вам стоить. Начиная с завтрашнего дня,   он будет питаться отдельно. А что касается ночлега, то, так как мы почти не   пользуемся мансардой, позволим ему пожить там даром.      

– Как   все бездельники скоро находят общий язык! – пожимая плечами, пробормотала   Тереза.      

– Сударь! –   сказал Жильбер, более хозяина уставший от этой борьбы, в которой приходилось   отвоевывать пядь за пядью. Его унижало такое гостеприимство. – Я не привык   никого стеснять и, уж конечно, не стану мешать и вам, ведь вы были так добры ко   мне! Позвольте мне удалиться. Когда мы с вами шли по мосту, я заметил по ту   сторону деревья, а под ними – скамейки. Уверяю вас, что я прекрасно высплюсь на   одной из них.      

– Ну   да, – проговорил Жак, – не хватало только, чтобы вас, словно бродягу,   забрал патруль!      

– Вот   хорошо бы!.. – едва слышно пробормотала Тереза, прибиравшая со стола.      

– Пойдемте,   пойдемте, молодой человек, – пригласил его Жак, – насколько я помню,   наверху есть прекрасный соломенный тюфяк. Это в любом случае лучше, чем   скамейка. А раз вы готовы были расположиться на скамье…      

– Сударь,   я всю жизнь спал только на соломе! – подхватил Жильбер. – Знаете, я   задыхаюсь под шерстяным одеялом, – солгал он.      

Жак   улыбнулся.      

– Да,   солома и впрямь освежает, – согласился он, – возьмите со стола   свечной огарок и следуйте за мной.      

Тереза   даже не взглянула в сторону Жака. Она вздохнула, потому что поняла, что   проиграла.      

Жильбер   поднялся с серьезным видом и последовал за своим благодетелем.      

Проходя   через переднюю, Жильбер обратил внимание на кувшин с водой.      

– Сударь!   В Париже вода дорогая?      

– Нет,   друг мой, но даже если бы она стоила дорого, вода и хлеб – это две вещи, в   которых человек никогда не должен отказывать просящему.      

– В   Таверне вода ничего не стоила, а ведь чистота – привилегия бедняка.      

– Берите,   берите, мой друг, – проговорил Жак, указывая Жильберу на большой   фарфоровый кувшин.      

И он   двинулся вперед, удивляясь тому, что открывал в этом юном существе стойкость простолюдина   и в то же время повадки аристократа.      

 Глава 12. МАНСАРДА   ГОСПОДИНА ЖАКА      

       

Лестница,   узкая и крутая в конце коридора, в том месте, где Жильбер споткнулся о первую   ступеньку, становилась еще уже, еще круче уходила вверх после третьего этажа,   где была квартира Жака. Старик и находившийся под его покровительством юноша с   большим трудом поднялись наверх. На этот раз Тереза оказалась права: это был   обычный чердак, разделенный перегородками на четыре части, из которых три были   нежилыми.      

Крыша   под острым углом уходила вверх. Посреди ската было прорезано слуховое оконце.   Оно было не застеклено и пропускало свет и воздух. Света было маловато, а вот   воздуха – в избытке, особенно в зимнюю стужу.      

К   счастью, лето было не за горами, однако и теперь на чердаке гулял ветер; он   едва не задул свечу, которую нес Жильбер.      

Соломенный   матрац, о котором с гордостью говорил Жак, в самом деле валялся на полу и был,   казалось, главной здешней утварью. Стопки старых бумаг, пожелтевших по краям,   возвышались над сваленными в кучу книгами, до которых уже успели добраться   крысы.      

Поперек   чердака были натянуты две веревки; на одной из них едва не повис Жильбер. На веревках   были развешаны бумажные мешки с бобовыми стручками, гремевшие на ночном ветру,   здесь же раскачивались высушенные приправы, висело тряпье.      

– Непривлекательное   зрелище, – заметил Жак, – но, когда человек спит, ему все равно, находится   он в роскошном дворце или в жалкой лачуге. Желаю вам такого сна, какой бывает   только в вашем возрасте, мой юный друг, и ничто не помешает вам завтра поверить   в то, что вы провели ночь в Лувре. Но прошу вас быть очень осторожным с огнем.      

– Хорошо,   сударь, – отвечал Жильбер, ошеломленный всем, что увидел и услышал.      

Улыбнувшись,   Жак вышел, потом вернулся.      

– Мы   с вами побеседуем завтра, – проговорил он. – Я надеюсь, вы ничего не   будете иметь против того, чтобы поработать, не так ли?      

– Вы   знаете, сударь, что работа – самое горячее мое желание, – сказал Жильбер.      

– Вот   и прекрасно. Жак шагнул к двери.      

– Но   я имею в виду благородное занятие, – педантично заметил Жильбер.      

– А   я других занятий и не признаю, мой юный друг. Итак, до завтра!      

– Благодарю   вас, сударь, покойной ночи! – отвечал Жильбер.      

Жак   вышел из комнаты, запер дверь, и Жильбер остался на чердаке один.      

Оказавшись   в Париже, Жильбер поначалу был очарован, потом ошеломлен, а теперь он спрашивал   себя, в самом ли деле он в Париже, если в этом городе существуют такие комнаты.      

Он   подумал, что, в сущности говоря, г-н Жак подавал ему милостыню. Еще в Таверне   он познал, что такое жить из милости, поэтому теперь он не только не удивлялся,   но испытывал признательность.      

Он   обошел со свечой в руках чердачную комнату, приняв все меры предосторожности, о   которых его предупреждал Жак. Он заглянул во все уголки, не обращая никакого   внимания на тряпки Терезы, не желая даже брать ее старое платье, которым он мог   бы укрыться.      

Он   наткнулся на стопку отпечатанных листков, до крайности его заинтересовавших.      

Однако   они оказались связанными, и он к ним не прикоснулся.      

Вытянув   шею, он перевел горящий взор со связанных стопок бумаги на мешки с фасолью.      

Мешки   были сделаны из листков белой бумаги, скрепленных между собой булавками.      

Жильбер   дернул головой и нечаянно задел веревку: один мешок упал на пол.      

Побледнев   от страха так, будто он взламывал сейф, молодой человек бросился собирать рассыпавшуюся   по полу фасоль и запихивать ее в мешок.      

Поглощенный   своим занятием, он машинально взглянул на листок, пробежал глазами несколько   строк; напечатанные на листке слова привлекли его внимание. Он вытряхнул,   фасоль и, сев на циновку, стал читать: слова не только выражали его мысли – они   отвечали его характеру и, казалось, были написаны не столько для него, сколько   им самим.      

Вот что   он прочел:      

«Впрочем,   белошвейки, горничные, молоденькие продавщицы совсем меня не привлекали. Мне   были нужны барышни. У каждого человека могут быть свои фантазии, вот это и была   моя фантазия. Тут я никак не могу согласиться с Горацием. Меня влечет вовсе не   тщеславие обладания знатной и богатой девушкой, а лучший цвет лица, более   красивая форма рук, более изящное украшение, утонченность и опрятность во всем   облике, более тонкий вкус в манере одеваться и выражать свои мысли, более   изящное и лучше сидящее на ней платье, меньший размер туфельки, ленты, кружева,   более искусная прическа. Я готов отдать предпочтение менее хорошенькой, но   имеющей все перечисленные достоинства девушке. Я сам понимаю, как я смешон, но   сердце мое помимо воли отдает это предпочтение».      

Жильбер   вздрогнул, на лбу у него выступила испарина. Невозможно было лучше выразить его   мысль, точнее определить движения его души, тоньше изучить его вкус. Кроме   того, Андре была далеко не «менее хорошенькой, но имеющей все перечисленные   достоинства». Андре не только обладала всеми достоинствами, но была еще и самой   красивой.      

Жильбер   с жадностью продолжал читать.      

Вслед за   приведенными строчками следовало описание прелестного приключения молодого   человека и двух девушек, а также стремительной погони, сопровождаемой   кокетливыми вскрикиваниями, которые делают женщин еще более соблазнительными,   потому что выдают женскую слабость; далее шло описание того, как молодой   человек скакал, примостившись на крупе лошади позади одной из этих девушек,   рассказывалось о еще более восхитительном ночном возвращении.      

Жильбер   читал со все возраставшим интересом; он разъединил листки, из которых состоял   мешок, и с бьющимся сердцем прочел все, что на них было напечатано; он взглянул   на номер страницы и стал искать среди других листков продолжения. Нумерация   нарушалась, однако он обнаружил на веревке еще мешков восемь, составленных из   следовавших по порядку листков. Он вытащил иголки, высыпал фасоль на пол,   сложил страницы по порядку и стал читать.      

На сей   раз это было что-то другое. Эти страницы рассказывали о любви бедного,   безвестного юноши и знатной дамы. Знатная дама снизошла до него, вернее, он   поднялся до нее, и она приняла его, словно он был ей ровня, она сделала его   своим любовником, посвящала во все свои сердечные тайны; мечты юности столь   мимолетны, что по прошествии многих лет они нам представляются вспыхнувшим   метеоритом, впрочем, по весне их так много бывает на звездном небосклоне!..      

Имя   юноши нигде не упоминалось. У знатной дамы было нежное и приятное для слуха   имя: госпожа де Варен.      

Жильбер   за счастье почел бы провести за чтением всю ночь, удовольствие было еще больше   от сознания, что у него в распоряжении целая гора мешков, которые он собирался   опорожнять один за другим, как вдруг раздался легкий треск: плававшая в медной   чашке свеча потонула в расплавленном воске, зловонный чад распространился по   всему чердаку, пламя угасло. Жильбер оказался в полной темноте.      

Все   произошло так стремительно, что не было никакой возможности исправить   положение. Чтение Жильбера было прервано на середине, и он чуть было не   разрыдался от ярости. Он выронил стопку страниц на фасоль, которую он перед тем   сгреб в кучу возле постели. Он улегся на циновке и, несмотря на досаду, вскоре   крепко уснул.      

Молодой   человек спал так, как спится только в восемнадцать лет; он не слышал скрипа висячего   замка, на который Жак запер накануне дверь чердака.      

Солнце   давно поднялось. Открыв глаза, Жильбер увидал хозяина дома, бесшумно входившего   в комнату Он сейчас же опустил глаза на рассыпанную фасоль и раздерганные по   листику бумажные мешки.      

Жак   проследил за его взглядом.      

Жильбер   почувствовал, как краска стыда заливает ему щеки, и растерянно пробормотал:      

– Здравствуйте,   сударь!      

– Здравствуйте,   друг мой, – отвечал Жак. – Хорошо ли вам спалось?      

– Спасибо,   сударь.      

– Вы,   случаем, не сомнамбула?      

Жильбер   не знал, что такое сомнамбула, однако понял, что Жак ждет объяснений по поводу   высыпанной из мешков фасоли.      

– Да,   сударь, я понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете, – пролепетал   он, – да, я совершил преступление и признаю свою вину, но я считаю, что   это поправимо.      

– Разумеется.   А почему ваша свеча догорела?      

– Я   долго не спал.      

– Почему? –   подозрительно спросил Жак.      

– Я   читал.      

Жак еще   более подозрительным взглядом окинул захламленный чердак.      

– Меня   так заинтересовал вот этот первый листок, на который я взглянул совершенно случайно…   – отвечал Жильбер, кивнув на раздерганный по листику мешок, – ведь вы,   сударь, так много знаете, вы, должно быть, можете сказать, из какой это книги?      

Жак   бросил небрежный взгляд на страницы и пробормотал:      

– Понятия   не имею.      

– Это,   разумеется, роман, и какой!..      

– Думаете,   роман?      

– Да   потому что там рассказывается о любви, как в настоящих романах, с той лишь разницей,   что язык этой книги гораздо лучше.      

– Однако   я вижу внизу на этой странице слово «Исповедь». Мне кажется…      

– Что?      

– Что   это, возможно, невыдуманная история.      

– Да   нет, что вы! Человек не мог бы так рассказать о самом себе. Его признания слишком   откровенны, его суждения чересчур беспристрастны.      

– А   мне кажется, что вы ошибаетесь, – с живостью возразил старик, –   автор, напротив, хотел представить миру человека таким, каким его создал Бог.      

– Так   вы знаете, кто автор этой книги?      

– Ее   написал Жан-Жак Руссо.      

– Руссо? –   с восхищением воскликнул молодой человек.      

– Да.   Здесь несколько разрозненных страниц из его последней книги.      

– Стало   быть, этот бедный, неизвестный, необразованный молодой человек, почти попрошайничавший   на больших дорогах, которые он исходил пешком, и есть Руссо? Тот самый, что   стал впоследствии автором «Эмиля» и «Общественного договора»?      

– Да,   он самый. Впрочем, нет, – с непередаваемым выражением грусти проговорил   старик, – нет, это не тот Руссо: автор «Общественного договора» и «Эмиля» –   это человек, разочаровавшийся в мире, в жизни, в славе, даже отчасти в Боге.   Другой же Руссо.., тот, что пишет о госпоже де Варен, – юноша, вступающий   в жизнь тем путем, каким приходит на землю утренняя заря, это ребенок со своими   радостями и надеждами. Между двумя этими Руссо – пропасть, им никогда не   суждено соединиться… Их разделяют три десятилетия несчастий!..      

Старик   сокрушенно покачал головой, опустил руки и глубоко задумался.      

Жильбер   казался растерянным.      

– Так   значит, приключение с мадмуазель Галлей и мадмуазель Граффенрид – не выдумка? И   он на самом деле так пылко любил госпожу де Варен? Значит, это правда, что   обладание любимой женщиной опечалило его, вместо того чтобы осчастливить, как   он того ожидал? Разве все это не восхитительный обман? – спросил молодой   человек.      

– Мой   юный друг! – отвечал старик, – Руссо никогда не лгал. Вспомните его   девиз «Vitam impendere vero».      

– Я   его встречал, но так как я не знаю латыни, то не смог его понять.      

– Это   значит: «Отдать жизнь за правду».      

– Неужели   возможно, – продолжал Жильбер, – чтобы человека, начавшего с того, с   чего начинал Руссо, полюбила прекрасная дама, знатная дама? О Господи! Да это   дает надежду, которая может свести с ума тех, кто, будучи выходцами из таких же   низов, как Руссо, посмели поднять голову!      

– Вы,   вероятно, влюблены и видите совпадение между своим положением и положением   Руссо?      

Жильбер   покраснел, но не ответил на вопрос.      

– Далеко   не все женщины похожи на госпожу де Варен, – проговорил он,      

– среди   них встречаются и гордячки, и недотроги – любить их было бы чистым безумием.      

– Тем   не менее, молодой человек. – отвечал старик, – подобные случаи не раз   выпадали на долю Руссо.      

– О   да! – вскричал Жильбер. – На то он и Руссо! Конечно, если бы в моей   душе тлела хотя бы искорка пламени, бушевавшего в его сердце и воспламенившего   его гений…      

– Так   что же?      

– Тогда   я бы себе сказал, что нет такой женщины, даже самой знатной, которая могла бы   со мной сравниться, а пока я – ничто, пока у меня нет уверенности в будущем,   пока я смотрю на окружающих снизу вверх и у меня разбегаются глаза. Ах, как бы   я хотел поговорить с Руссо!      

– Зачем?      

– Я   бы у него спросил, сумел ли бы он подняться до госпожи де Варен, если бы она   сама не снизошла до него? Я бы его спросил: «Что, если бы вам отказали в   обладании, так вас опечалившем? Не стали бы вы его тогда добиваться, пусть   даже…»      

Молодой   человек замолчал.      

– Пусть   даже?.. – подхватил старик.      

– Пусть   даже ради этого вам пришлось бы пойти на преступление?      

Жак   вздрогнул.      

– Должно   быть, жена проснулась, – сказал он, обрывая разговор, – пойдемте-ка   вниз. Кстати, начинать работать никогда не рано. Идемте, молодой человек,   идемте.      

– Вы   правы, – отвечал Жильбер, – простите, сударь, я увлекся. Но, знаете,   бывают такие разговоры, от которых я словно пьянею; некоторые книги приводят меня   в восторженное состояние, а подчас меня посещают мысли, от которых я готов   сойти с ума.      

– Так   вы влюблены, – заметил старик.      

Жильбер   ничего не ответил. Он принялся сгребать фасоль во вновь сколотые из страниц   мешки. Жак не стал ему мешать.      

– У   вас не очень-то роскошная комната, – проговорил старик, – зато здесь   есть самое для вас необходимое. А если бы вы к тому же поднялись пораньше, то   имели бы возможность подышать утренней свежестью, что немаловажно для   столичного жителя, весь день напролет вдыхающего смрадные запахи большого   города. Здесь недалеко бульвар Жюссьен, там сейчас цветут тополя и альпийский   ракитник. Стоит только бедному пленнику ощутить утром их аромат, и ему на целый   день хватит этой радости, не так ли?      

– Я   понимаю, – сказал Жильбер, – но я так ко всему привык, что просто не   обращаю внимания.      

– Скажите   лучше, что вы не так давно пришли в город, чтобы успеть соскучиться по деревне.   Вы готовы? Тогда идемте работать.      

Указав   Жильберу на дверь, Жак пошел следом и запер за собой дверь на замок.      

На этот   раз Жак проводил своего спутника прямехонько в ту самую комнату, которую Тереза   накануне называла кабинетом.      

Бабочки   под стеклом, гербарии и минералы в темных деревянных рамках, книжный шкаф   орехового дерева, узкий длинный стол под зеленым сукном, где в идеальном   порядке были разложены рукописи, четыре кресла-стула с продавленными сиденьями,   обтянутыми черной ворсистой тканью, – вот и вся обстановка. В кабинете   царил безупречный порядок, все сверкало чистотой, но было неуютно: в этот   пасмурный день слабый дневной свет едва просачивался сквозь двойные шторы, и   мрачное, холодное это жилище казалось лишенным не только роскоши, но простого достатка.      

Лишь   небольшой клавесин розового дерева на прямых ножках да скромные каминные часы с   выгравированной на них надписью «Мастер Дольт из Арсенала» говорили о том, что   это подобие могилы обитаемо: струны клавесина отзывались металлическим   позвякиванием на грохот проезжавших по улице карет, а маятник часов нарушал   тишину серебристым постукиванием.      

Жильбер   почтительно вошел в описанный нами кабинет; обстановка показалась ему пышной,   потому что почти не отличалась от той, к которой он привык в замке Таверне;   особенно большое впечатление произвел на него натертый паркет.      

– Садитесь, –   пригласил его Жак, указав на второй небольшой столик у окна, – сейчас я скажу,   чем вам надлежит заняться.      

Жильбер   послушно сел.      

– Вы   знаете, что это такое? – спросил старик.      

Он   положил перед Жильбером разлинованный листок.      

– Конечно, –   отвечал тот, – это нотная бумага.      

– Так   вот, когда я сам чисто заполнял такой листок нотами, то есть, если я вписывал в   него столько нотных знаков, сколько здесь может поместиться, я получал десять   су. Эту сумму я сам себе назначил. Как вы полагаете, можете вы научиться   переписывать ноты?      

– Думаю,   что смогу, сударь.      

– Неужели   вся эта мазня из черных кружочков, нанизанных на одинарные, двойные и тройные   палочки, не сливается у вас в глазах?      

– Вы   правы, сударь, с первого взгляда я почти ничего в этом не понял. Но я буду   стараться и научусь различать ноты Вот это, например, «фа».      

– Где?      

– Да   вот, на самой верхней линейке.      

– А   эта, между двумя нижними линейками, как называется?      

– Тоже   «фа».      

– А   вот эта, над той, что на второй линейке?      

– «Соль».      

– Так   вы, стало быть, умеете читать ноты?      

– Да   нет, я знаю названия нот, но не понимаю, что это значит.      

– А   вы знаете, в чем заключается разница между целыми, половинками, четвертями, восьмыми,   шестнадцатыми долями?      

– О   да, это я понимаю!      

– А   вам знакомы эти вот обозначения?      

– Да   Это – «пауза».      

– А   это что за значок?      

– Диез.      

– А   это?      

– Бемоль.      

– Прекрасно!   Ну что же, если вы не разбираетесь в музыке так же, как недавно – в ботанике, –   проговорил Жак, в глазах которого загорелся огонек свойственного ему   недоверия, – и так же, как несколько минут тому назад – в человеческих отношениях..      

– Ох,   сударь! – покраснев, взмолился Жильбер. – Не смейтесь надо мной.      

– Что   вы, дитя мое, вы меня удивляете! Музыка – это такой род искусства, который   может быть доступен только после знакомства с другими науками, а вы мне   говорили, что не получили никакого образования, что ничего не знаете – Это   правда, сударь.      

– Да   ведь не сами же вы придумали, что этот черный кружочек на верхней линейке называется   «фа»!      

– Сударь! –   опустив голову, тихо заговорил Жильбер – В доме, где я воспитывался, жила одна..,   одна юная особа; она играла на клавесине.      

– Та,   что занималась ботаникой? – спросил Жак.      

– Она   самая, сударь, и играла она превосходно!      

– Неужели?      

– Да,   а я обожаю музыку.      

– Все   это еще не основание для того, чтобы выучить ноты.      

– Сударь!   Руссо писал, что нельзя считать человека совершенным, если он пользуется результатом,   не стремясь познать причины.      

– Верно.   Однако там же сказано, – заметил Жак, – что от человека,   приобретающего знание, ускользают радость, наивность, чутье.      

– Это   не имеет значения, – возразил Жильбер, – если процесс познания   доставляет человеку такую же радость. Жак удивленно взглянул на молодого   человека.      

– Вы   не только ботаник и музыкант, вы еще и логик!      

– К   сожалению, сударь, я – ни то, ни другое и ни третье. Да, я могу отличить одну   ноту от другой, я понимаю условные обозначения, но и только!      

– Вы,   вероятно, можете напеть ноты?      

– Что   вы! Нет, не умею.      

– Ну,   это неважно. Попробуйте переписать эти ноты. Вот вам нотная бумага, но помните:   вы должны ее беречь, она очень дорого стоит. Лучше бы вам сначала взять лист   обычной бумаги: разлинуйте его и попробуйте на нем.      

– Хорошо,   сударь, я сделаю так, как вы мне советуете. Позвольте, однако, заметить, что я   не собираюсь посвящать этому занятию всю оставшуюся жизнь. Чем переписывать   ноты, которых я не понимаю, лучше уж стать частным поверенным.      

– Молодой   человек, вы думаете о том, что говорите?      

– Я?      

– Да,   вы. Разве частный поверенный может трудиться по ночам, зарабатывая на жизнь?      

– Нет,   конечно.      

– Так   вот послушайте, что я вам скажу: работая ночью, человек при желании может за   два-три часа переписать пять-шесть таких страниц. Когда он научится работать   так, чтобы ноты выходили округлыми, а черточки – ровными, а также сможет читать   ноты, это ускорит работу. Шесть страниц стоят три франка, на эти деньги можно   прожить, не так ли? Вы не станете это отрицать, ведь вы готовы были   довольствоваться всего шестью су. Итак, поработав ночью часа два, днем человек   может посещать занятия в школе хирургов, институте медицины или ботаники.      

– Ах,   сударь, теперь я понимаю, – вскричал Жильбер, – и от всего сердца вас   благодарю!      

И он   набросился на лист бумаги, который протянул ему старик.      

 Глава 13. НАСТОЯЩЕЕ ИМЯ   ГОСПОДИНА ЖАКА      

       

Жильбер   горячо взялся за работу, и вскоре лист бумаги был испещрен значками, которые он   старательно выводил. Старик некоторое время за ним наблюдал, а затем уселся за   другим столом и принялся исправлять уже отпечатанные страницы, точь-в-точь   такие же, в которых хранилась на чердаке фасоль.      

Так   прошло три часа, часы пробили девять, и в кабинет быстрыми шагами вошла Тереза.      

Жак   поднял голову.      

– Скорее   идите в комнату, – сказала хозяйка. – Вас ждет принц. Боже мой! Когда   же этим визитам настанет конец? Лишь бы он не вздумал остаться с нами   завтракать, как в прошлый раз герцог де Шартр!      

– А   кто пожаловал сегодня?      

– Его   высочество принц де Конти.      

Услыхав   это имя, Жильбер вывел на нотоносцах такую «соль», что, будь это в наши дни,   Бридуазон назвал бы се скорее кля-а-а-ксой, нежели нотой.      

– Принц!   Его высочество! – прошептал он. Жак с улыбкой последовал за Терезой, и,   когда они вышли, она притворила дверь.      

Жильбер   огляделся и увидал, что остался в комнате один. Он почувствовал сильное волнение.      

– Где   же я нахожусь? – вскричал он. – Принцы, высочества в доме у господина   Жака! Герцог де Шартр, принц де Конти в гостях у переписчика!      

Он   подошел к двери и прислушался. Сердце его сильно билось.      

Очевидно,   Жак и принц уже обменялись приветствиями, теперь говорил принц.      

– Я   бы хотел пригласить вас с собой, – сказал он.      

– Зачем,   ваше высочество? – спрашивал Жак.      

– Я   представлю вас ее высочеству. Для философии наступает новая эра, дорогой мой   философ.      

– Очень   вам благодарен за доброе намерение, ваше высочество, но я не смогу вас сопровождать.      

– Однако   я помню, как шесть лет назад вы сопровождали госпожу де Помпадур в Фонтенбло,   не так ли?      

– Я   был на шесть лет моложе; сегодня я прикован к креслу недугами.      

– А   также мизантропией.      

– А   когда ожидается приезд ее высочества? Должен признаться, ваше высочество, что   свет – не такая уж любопытная штука, чтобы стоило из-за него утруждать себя.      

– Ну   что же, я готов освободить вас от встречи ее высочества в Сен-Дени и большой   церемонии, я отвезу вас прямо в Ла-Мюэтт, где послезавтра остановится ее   высочество.      

– Так   ее высочество прибывает послезавтра в Сен-Дени?      

– Да,   со свитой. Знаете, две мили – сущие пустяки и не должны вас утомить. Говорят,   ее высочество прекрасно музицирует, она училась у Глюка.      

Жильбер   не стал дальше слушать. Как только он услыхал слова: «Послезавтра ее высочество   прибывает со свитой в Сен-Дени», он подумал, что через два дня его будут   разделять с Андре всего две мили.      

При этой   мысли глаза его ничего уж больше не видели, словно их покрыла огненная пелена.      

Из двух   охвативших его чувств одно возобладало над другим: любовь взяла верх над любопытством.   Была минута, когда Жильберу показалось, что в небольшом кабинете недостаточно   воздуху и он не может вздохнуть полной грудью. Он подбежал к окну и хотел его   распахнуть: окно оказалось запертым изнутри на замок с тою, вероятно, целью,   чтобы из дома напротив невозможно было разглядеть, что делается в кабинете   господина Жака.      

Он   рухнул на стул.      

– Не   могу я дольше подслушивать под дверью, – сказал он себе, – не хочу я   проникать в тайны этого мещанина, моего благодетеля, этого переписчика,   которого принц называет своим другом и хочет представить будущей королеве   Франции, наследнице императоров, с которой мадмуазель Андре разговаривала чуть   ли не стоя на коленях.      

Может   быть, если я буду подслушивать, мне удастся разузнать что-нибудь о мадмуазель Андре?      

Нет,   нет, я не лакей. Только Ла Бри мог подслушивать под дверью.      

И он   решительно отошел от двери, к которой было приблизился; руки его дрожали,   пелена застилала глаза.      

Ему   необходимо было отвлечься, а переписывание нот не являлось для него   увлекательным умственным занятием. Он схватился за книгу, лежавшую на столе   Жака.      

«Исповедь», –   прочел он с радостным удивлением, – та самая «Исповедь», из которой я с таким   интересом прочел сто страниц!      

«Издание   сопровождено портретом автора», – продолжал он читать.      

– Я   никогда не видел портрета Руссо! – воскликнул он. – Поглядим,   поглядим!      

Сгорая   от любопытства, он перевернул лист папиросной бумаги, предохранявшей гравюру,   взглянул на портрет и вскрикнул.      

В эту   минуту дверь распахнулась: вернулся Жак. Жильбер посмотрел на Жака, затем   перевел взгляд на портрет, который он держал в вытянутых руках: молодой человек   задрожал всем телом, выронил книгу и пролепетал:      

– Так   я у Жан-Жака Руссо!      

– Посмотрим,   как вы переписали ноты, дитя мое, – с улыбкой проговорил Жан-Жак, в душе   обрадованный этой непредвиденной овацией значительно больше, чем   многочисленными триумфами за всю свою жизнь.      

Пройдя   мимо дрожавшего Жильбера, он приблизился к столу и взглянул на его работу.      

– Форма   нот недурна, – сказал он, – но вы не соблюдаете полей, и потом в   некоторых местах вы пропустили знак «легато». В этом такте вы не обозначили   паузу; черта, разделяющая такты, должна быть вертикальной. Целую долю лучше   рисовать в два приема, полукругами, пусть даже они не всегда точно совпадают;   вы изображаете ее просто кружком, отчего она выглядит неизящной, а хвостик   примыкает неплотно… Да, друг мой, вы и в самом деле у Жан-Жака Руссо.      

– Простите   меня, сударь, за все глупости, какие я успел наговорить! – сложив руки,   вскричал Жильбер, готовый пасть ниц.      

– Неужели   достаточно было прийти сюда принцу, – пожимая плечами, проговорил   Руссо, – чтобы вы признали несчастного, гонимого женевского философа?   Бедный ребенок! Счастливое дитя, не знающее гонений!      

– Да,   сударь, я счастлив, но счастлив тем, что вижу вас, что могу с вами   познакомиться, побыть рядом.      

– Спасибо,   дитя мое, спасибо. Впрочем, за работу! Вы попробовали свои силы; теперь возьмите   это рондо и постарайтесь переписать его на настоящей нотной бумаге; оно   небольшое и не очень трудное. Главное аккуратность. Да, но как вы догадались…      

Преисполненный   гордости, Жильбер поднял «Исповедь» и указал Жан-Жаку на портрет.      

– А-а,   понимаю, тот самый портрет, приговоренный к сожжению вместе с «Эмилем»! Впрочем,   любой огонь проливает свет независимо от того, исходит он от солнца или от   аутодафе.      

– Ах,   сударь, если бы вы знали, что я всегда мечтал только об одном: жить с вами под   одной крышей! Если бы вы знали, что мое честолюбие не идет дальше этого   желания.      

– Вы   не будете жить при мне, друг мой, – возразил Жан-Жак, – потому что я   не держу учеников. Что касается гостей, то, как вы могли заметить, я не слишком   богат, чтобы их принимать, а уж тем более – оставлять их на ночлег.      

Жильбер   вздрогнул, Жан-Жак взял его за руку.      

– Не   отчаивайтесь, – сказал он молодому человеку, – с тех пор, как я вас   встретил, я за вами наблюдаю, дитя мое; в вас немало дурного, но много и   хорошего; старайтесь волей подавлять инстинкты, избегайте гордыни – это больное   место любого философа, а в ожидании лучших времен переписывайте ноты!      

– О,   Господи! – пробормотал Жильбер. – Я совершенно растерян от того, что   со мной произошло.      

– Ничего   особенного с вами и не произошло, все вполне закономерно, дитя мое. Правда, чувствительную   душу и проницательный ум способны взволновать самые, казалось бы, обыкновенные   вещи. Я не знаю, откуда вы сбежали, и не прошу вас посвящать меня в свою тайну.   Вы бежали через лес; в лесу вы встречаете человека, собирающего травы; у этого   человека есть хлеб, которого нет у вас; он разделил его с вами; вам некуда   идти, и человек этот предлагает вам ночлег; зовут его Руссо, вот и вся история.   Послушайте, что он вам говорит:      

– Основное   правило философии гласит:      

«Человек,   стремись к тому, чтобы ни от кого не зависеть».      

Так вот,   друг мой, когда вы перепишете это рондо, вы заработаете себе сегодня на хлеб.   Принимайтесь-ка за работу!      

– Сударь,   спасибо за вашу доброту!      

– Что   касается жилья, то оно вам ничего не будет стоить. Но уговор: не читать по   ночам или, по крайней мере, сами покупайте себе свечи. А то Тереза станет   браниться. Не хотите ли теперь поесть?      

– О,   нет, что вы, сударь! – взволнованно проговорил Жильбер.      

– От   вчерашнего ужина осталось немного еды, ее хватит, чтобы позавтракать. Не стесняйтесь,   это будет последняя совместная трапеза, не считая возможных приглашений в   будущем, если мы останемся добрыми друзьями.      

Жильбер   попытался было возразить, однако Руссо остановил его кивком головы.      

– На   улице Платриер есть небольшая столовая для рабочих, где вы сможете дешево питаться;   я вас представлю хозяину. А пока идемте завтракать.      

Жильбер   молча последовал за Руссо.      

Первый   раз в жизни Жильбер был покорен; справедливости ради следует отметить, что сделал   это человек необыкновенный.      

Однако   молодой человек не смог есть. Он встал из-за стола и вернулся к работе. Он не   лукавил: его желудок слишком сильно сжался от полученного Жильбером потрясения   и не мог принимать пищу. За целый день он ни разу не поднял глаз от работы и к   восьми часам вечера, испортив три листа, преуспел: ему удалось вполне   разборчиво и довольно аккуратно переписать рондо, занявшее четыре страницы.      

– Я   не хочу вас хвалить, – сказал Руссо, – это еще плохо, но разобрать   можно; вы заработали десять су, прошу вас.      

Жильбер   с поклоном принял деньги.      

– В   буфете остался хлеб, господин Жильбер, – сообщила Тереза: скромность,   кротость и усердие молодого человека произвели на нее благоприятное   впечатление.      

– Благодарю   вас, сударыня, – отвечал Жильбер, – поверьте, я не забуду вашей   доброты.      

– Вот,   возьмите, – сказала Тереза, протягивая ему хлеб.      

Жильбер   хотел отказаться, но, взглянув на Жан-Жака, понял, что его отказ может обидеть   хозяина: Руссо уже хмурил брови, нависшие над проницательными глазами, и   поджимал тонкие губы.      

– Я   возьму, – сказал молодой человек.      

Он пошел   в свою комнатушку, зажав в кулаке серебряную монету в десять су и четыре монеты   достоинством в одно су каждая, только что полученные от Жан-Жака.      

– Ну   наконец-то! – воскликнул он, войдя в свою мансарду. – Теперь я сам   себе хозяин, то есть пока еще нет, потому что этот хлеб мне подали из милости.      

Несмотря   на голод, он положил хлеб на подоконник и не притронулся к нему.      

Он   подумал, что скорее забудет о голоде, если заснет. Он задул свечу и растянулся   на циновке.      

На   следующий день – Жильбер плохо спал – он поднялся до свету. Жильбер вспомнил   слова Руссо о садах, на которые выходило его окно. Он выглянул в слуховое   оконце и в самом деле увидал красивый парк; за деревьями был виден особняк, к   которому этот сад примыкал. Двери особняка выходили на улицу Жюссьен.      

В одном   из уголков сада среди невысоких деревьев и цветов стоял небольшой павильон с закрытыми   ставнями.      

Жильбер   подумал было, что ставни прикрыты в столь ранний час потому, что обитатели домика   еще не проснулись. Однако вскоре он догадался по тому, как упирались в окна   ветви молодых деревьев, что в доме никто не жил по меньшей мере с зимы.      

Он   залюбовался прекрасными тополями, скрывавшими от его взоров главное здание.      

Несколько   раз голод заставлял Жильбера взглянуть на кусок хлеба, отрезанный ему накануне   Терезой. Однако он не терял самообладания и, пожирая его глазами, так к нему и   не прикоснулся.      

Благодаря   заботам Жан-Жака Жильбер, поднявшись на чердак, нашел все необходимое для   своего скромного туалета. К тому времени, когда часы пробили пять, он успел   умыться, причесаться и почистить платье. Он забрал хлеб и сошел вниз.      

На этот   раз Руссо за ним не заходил. То ли из подозрительности, то ли для того, чтобы   лучше изучить привычки гостя, он решил накануне не запирать дверь. Руссо   услыхал, как он спускается, и стал за ним следить.      

Он   увидал, как Жильбер вышел, зажав хлеб под мышкой.      

К нему   подошел нищий, Жильбер протянул ему хлеб, а сам вошел в только что открывшуюся   булочную и купил кусок хлеба.      

«Сейчас   зайдет в трактир, – подумал Руссо, – и от его десяти су ничего не   останется».      

Руссо   ошибался. Жильбер на ходу съел половину хлеба и остановился на углу улицы у фонтана.   Напившись воды, он доел хлеб, потом выпил еще воды, прополоскал рот, вымыл руки   и вернулся в дом.      

«Могу   поклясться, – сказал себе Руссо, – мне повезло больше, чем Диогену;   кажется, я нашел человека».      

Услыхав   шаги Жильбера на лестнице, он поспешил отворить ему дверь.      

Весь   день Жильбер работал, не разгибая спины. Он вкладывал в однообразное переписывание   весь свой пыл, напрягал свой проницательный ум, поражал упорством и   усидчивостью. Он старался угадать то, чего не понимал. Подчиняясь его железной   воле, рука выводила значки твердо и без ошибок. Вот почему к вечеру у него были   готовы семь страниц, переписанных если и не очень изящно, то уж, во всяком   случае, безупречно.      

Руссо   отнесся к его работе придирчиво и в то же время философски. Как ценитель, он   сделал замечания по поводу формы нот, слишком тонких штрихов, чересчур   удаленных пауз и точек, однако он не мог не признать, что по сравнению с тем,   что было накануне, успехи очевидны, и вручил Жильберу двадцать пять су.      

Как   философ, он восхитился человеческой силой воли, способной в три погибели   согнуть и заставить работать двенадцать часов подряд восемнадцатилетнего юношу,   подвижного и темпераментного. Руссо с самого начала угадал страсть, пылавшую в   сердце молодого человека. Однако он не знал, что явилось причиной этой страсти:   честолюбие или любовь.      

Жильбер   взвесил на руке полученные деньги: одна монета была достоинством в двадцать четыре   су, другая – в один су. Один су он опустил в карман куртки, где, вероятно,   лежали заработанные им накануне деньги. Монету в двадцать четыре су он с   видимым удовлетворением зажал в правой руке.      

– Сударь!   Вы мой хозяин, потому что у вас я получил работу, вы также предоставили мне   даровой ночлег. Вот почему я подумал, что вы могли бы неверно истолковать мой   поступок, если бы я не предупредил вас о своих намерениях.      

– Что   вы задумали? – спросил Руссо. – Разве вы не намерены завтра   продолжать работу?      

– Сударь!   На завтра я, с вашего позволения, хотел бы отпроситься.      

– Зачем? –   спросил Руссо. – Чтобы бездельничать?      

– Мне   бы хотелось побывать в Сен-Дени.      

– В   Сен-Дени?      

– Да,   завтра туда прибывает ее высочество.      

– А-а,   вы правы! Завтра и в самом деле в Сен-Дени празднества по случаю приезда ее высочества.      

– Да,   завтра, – подтвердил Жильбер.      

– А   я не думал, что вы – любитель поглазеть, мой юный друг, – заметил   Руссо, – а поначалу мне показалось, что вы презираете почести, которыми   осыпают власти предержащие.      

– Сударь…      

– Берите   пример с меня, вы ведь утверждали, что я для вас – пример для подражания! Вчера   ко мне заходил принц крови и умолял, чтобы я вместе с ним явился ко двору. Вы,   бедное дитя, мечтаете стоя на цыпочках хотя бы мельком увидеть поверх плеча   гвардейца проезжающую карету короля, перед которой все замирают, как перед   святыней. Я же был бы представлен их высочествам, принцессы дарили бы меня   улыбками. Но нет: я, безвестная личность, отверг приглашение великих мира сего.      

Жильбер   в знак согласия кивнул.      

– А   почему я отказался? – продолжал разгоряченный Руссо. – Потому что   человек не может быть двуличным; потому что если он собственноручно написал,   что королевская власть – не более чем заблуждение, он не может идти к королю с   протянутой рукой выпрашивать милости; потому что если мне известно, что любой   праздник лишает готовый восстать народ последних средств к существованию, я   своим отсутствием выражаю протест против всех этих празднеств.      

– Сударь! –   проговорил Жильбер. – Можете мне поверить, что я отлично понимаю вашу возвышенную   философию.      

– Разумеется,   однако вы ее не исповедуете.      

– Сударь, –   воскликнул Жильбер, – я не философ!      

– Скажите   хотя бы, что вы собираетесь делать в Сен-Дени.      

– Я   не болтлив.      

Эти   слова поразили Руссо: он понял, что за этим упрямством кроется какая-то тайна.   Он взглянул на Жильбера с восхищением, которое ему внушал нрав молодого   человека.      

– Ну   что же, – проговорил он, – значит, у вас есть на то свои причины; это   мне по душе.      

– Да,   сударь, у меня есть причина. Клянусь, она ничего общего не имеет с любопытством   и с желанием поглазеть.      

– Тем   лучше.., впрочем, может, и хуже, потому что в ваших проницательных глазах я не   нахожу ни наивности, ни спокойствия, свойственных юности.      

– Я   уже говорил вам, сударь, – с грустью заметил Жильбер, – что я был   несчастлив, а в несчастье скоро стареешь. Так мы уговорились? Вы меня завтра   отпускаете?      

– Да,   я вас отпускаю, друг мой.      

– Благодарю   вас, сударь.      

– Знайте,   что в то время, как вы будете любоваться церемонией, я займусь составлением гербария   и буду наслаждаться великолепием природы.      

– Сударь, –   сказал Жильбер, – неужели вы не оставили бы все гербарии мира в тот день,   когда собирались на свидание с мадмуазель Галлей, после того как бросили ей на   грудь букет цветущей вишни?      

– Вот   это прекрасно! – воскликнул Руссо. – Теперь я вижу, что вы молоды!   Отправляйтесь в Сен-Дени, дитя мое.      

Радостный   Жильбер вышел, притворив за собой дверь.      

– Это   не честолюбие, – пробормотал Руссо, – это любовь!      

 Глава 14. ПОДРУГА   КОЛДУНА      

       

Пока   Жильбер грыз на чердаке хлеб, макая его в холодную воду, и полной грудью вдыхал   воздух окрестных садов, у ворот монастыря кармелиток в Сен-Дени спешилась изящная   всадница, закутанная в длинный плащ. Она галопом промчалась на великолепном   арабском скакуне по дороге, ведущей в Сен-Дени. Дорога была пока пустынна, но   на следующий день она должна была заполниться толпой народа. Спешившись,   женщина робко постучала пальцем по решетке в воротах. Она держала коня за   уздечку, он пританцовывал и нетерпеливо рыл копытом землю.      

Незнакомку   окружили любопытные. Их привлекло странное выражение ее лица, а также   настойчивость, с какой она стучала в дверь.      

– Что   вам угодно, сударыня? – спросил один из них.      

– Вы   же видите, сударь, – отвечала незнакомка с сильным итальянским   акцентом, – я хочу войти.      

– Вы   не туда обратились. Эти ворота открываются только раз в день для раздачи   милостыни, а этот час уже миновал.      

– Что   же я должна сделать, чтобы переговорить с настоятельницей? – спросила   стучавшая в ворота дама.      

– Нужно   постучать в небольшую дверь в конце этой стены или позвонить у главного входа.   Подошел еще один любопытный.      

– А   вы знаете, сударыня, – сообщил он, – что настоятельницей недавно   стала ее высочество Луиза Французская?