1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
Знатная   молодежь окружала дофина, дворяне старшего поколения сопровождали короля.      

К   условленной границе неторопливо подъезжала принцесса.      

И вот   обе свиты соединились.      

Тотчас   кареты опустели. С обеих сторон из карет вышла толпа придворных; в одной карете   оставался король, в другой – принцесса.      

Дверца   кареты ее высочества отворилась, и молодая эрц-герцогиня легко ступила на   землю.      

Принцесса   направилась к карете короля.      

Заметив   будущую невестку, Людовик XV приказал отворить дверцу кареты и поспешил выйти.      

Принцесса   так удачно рассчитала время своего приближения, что в то мгновение, когда король   коснулся ногой земли, она опустилась перед ним на колени.      

Король   нагнулся, поднял принцессу и нежно поцеловал ее, посмотрев на нее так, что она   залилась краской.      

– Его   высочество, – представил король, показывая Марии-Антуанетте на герцога   Беррийского, стоявшего за ней.      

Ее   высочество грациозно присела в реверансе. Дофин, тоже покраснев, в ответ   поклонился.      

После   представления дофина наступил черед обоих его братьев, затем – всех трех   дочерей короля.      

Ее   высочество говорила что-нибудь приятное каждому из принцев и принцес…      

Графиня   Дю Барри с беспокойством ждала, стоя за принцессами. Представят ли ее? Не забудут   о ней?      

После   представления принцессы Софьи, младшей дочери короля, произошла заминка, заставившая   всех затаить дыхание.      

Король,   казалось, колебался, а принцесса словно ожидала какого-то нового события, о котором   она была заранее предупреждена.      

Король   поискал глазами вокруг себя и, увидев неподалеку графиню Дю Барри, взял ее за руку.      

Все   тотчас расступились. Король остался в кругу, центром которого была принцесса.      

– Графиня   Дю Барри, – представил он, – мой добрый Друг.      

Ее   высочество побледнела, однако на ее бескровных губах появилась любезная улыбка.      

– Вашему   величеству можно позавидовать: такой очаровательный друг! Я нисколько не удивлена   тем, что она может внушать нежнейшую привязанность.      

Все   переглянулись, более чем удивленные – ошеломленные. Было ясно, что принцесса следует   указаниям, полученным ею при австрийском дворе, и, возможно, повторяет слова,   подсказанные ей самой Марией-Терезией.      

Господин   де Шуазель решил, что его присутствие необходимо. Он сделал шаг вперед, надеясь,   что его тоже представят ее высочеству. Король кивнул головой, ударили барабаны,   запели трубы, раздался пушечный выстрел.      

Король   подал руку принцессе, чтобы проводить ее до кареты. Опершись на его руку, она   прошествовала мимо де Шуазеля. Заметила она его или нет      

– сказать   было невозможно, однако ни кивком головы, ни взмахом руки она его не приветствовала.      

В то   мгновение, когда принцесса поднялась в карету короля, торжественный шум был заглушен   звоном городских колоколов.      

Графиня   Дю Барри села в карету, сияя от счастья. Затем минут десять король садился в   карету и отдавал приказание ехать в Компьень.      

В это   время все разговоры, которые до того велись сдержанно – из уважения или из-за   волнения, – слились в гул.      

Дю Барри   подошел к карете сестры. Увидев его улыбку, она приготовилась услышать поздравления.      

– Знаете,   Жанна, – сказал он, указывая пальцем на одну из карет свиты ее   высочества, – кто этот молодой человек?      

– Нет, –   ответила графиня. – Вам известно, что сказала ее высочество, когда король   представил меня ей?      

– Речь   совсем о другом. Этот молодой человек – Филипп де Таверне.      

– Тот,   что нанес вам удар шпагой?      

– Вот   именно. А знаете ли вы, кто это восхитительное создание, с которым он беседует?      

– Эта   девушка, такая бледная и величественная?      

– Да,   та, на которую сейчас смотрит король и имя которой он, по всей вероятности,   спрашивает у ее высочества.      

– Кто   же она?      

– Его   сестра.      

– Вот   как? – спросила Дю Барри.      

– Послушайте,   Жанна, я не знаю, почему, но мне кажется, что вам так же нужно опасаться   сестры, как мне – брата.      

– Вы   с ума сошли.      

– Напротив,   я исполнен мудрости. Во всяком случае, о юноше я позабочусь.      

– А   я погляжу за девушкой.      

– Тише! –   сказал Жан. – Вот идет наш друг герцог де Ришелье.      

В самом   деле, к ним, сокрушенно покачивая головою, подходил герцог.      

– Что   с вами, дорогой герцог? – спросила графиня, улыбаясь самой очаровательной   из своих улыбок. – Вы чем-то недовольны.      

– Графиня! –   сказал герцог. – Не кажется ли вам, что все мы слишком серьезны, я бы даже   сказал, почти печальны для столь радостного события? Когда-то, помнится мне, мы   уже встречали такую же любезную, такую же прекрасную принцессу: это была   матушка нашего дофина. Все мы тогда были гораздо веселей. Может быть, потому,   что были моложе?      

– Нет, –   раздался за спиной герцога голос, – просто, дорогой маршал, королевство   было не таким старым.      

Всех,   кто услышал эти слова, будто обдало холодом. Герцог обернулся и увидел пожилого   дворянина с элегантными манерами; тот с печальной улыбкой положил ему руку на   плечо.      

– Черт   возьми! – вскричал герцог. – Да это же барон де Таверне!      

– Графиня, –   продолжал он, – позвольте представить вам одного из моих самых давних друзей,   к которому я прошу вас быть снисходительной: барон де Таверне-Мезон-Руж.      

– Это   их отец! – сказали в один голос Жан и графиня, склоняясь в поклоне.      

– По   каретам, господа, по каретам! – прокричал в это мгновение майор   королевских войск, командовавший эскортом.      

Оба   пожилых дворянина раскланялись с графиней и виконтом и направились вместе к карете,   радуясь встрече после долгой разлуки.      

– Ну   что ж, – сказал виконт, – хотите, я скажу вам одну вещь, дорогая моя?   Отец мне нравится ничуть не больше, чем его детки.      

– Какая   жалость, – отозвалась графиня, – что сбежал этот дикарь Жильбер! Уж   он-то рассказал бы нам все, недаром же он воспитывался в их доме.      

– Подумаешь! –   сказал Жан. – Теперь, когда нам больше нечего делать, мы его отыщем.      

Они   замолчали; карета тронулась с места. На следующий день после проведенной в Компьене   ночи оба двора, закат одного века и заря другого, перемешавшись, отправились по   дороге в Париж – разверстую пропасть, которая всех их должна была поглотить.      

 Глава 7.   БЛАГОДЕТЕЛЬНИЦА И ЕЕ ПОДОПЕЧНЫЙ      

       

Пора   вернуться к Жильберу, о бегстве которого мы узнали из возгласа, неосторожно вырвавшегося   у его благодетельницы, г-жи Шон.      

С тех   пор как в деревушке Ла Шоссе во время событий, предшествовавших дуэли Филиппа   де Таверне с виконтом Дю Барри, он узнал имя своей благодетельницы, восхищение   ею нашего философа заметно поубавилось.      

Часто в   Таверне, в то время как, спрятавшись среди кустов или в грабовой аллее, он   горящими глазами следил за гулявшей со своим отцом Андре, он слышал   категоричные высказывания барона о графине Дю Барри.      

Неслучайная   ненависть старого Таверне, пороки и воззрения которого нам известны, нашла   отклик в сердце Жильбера. Андре никоим образом не оспаривала того дурного, что   говорил барон о Дю Барри: во Франции ее презирали. И наконец, что окончательно   заставило Жильбера принять сторону барона, – это неоднократно повторенная   фраза Николь: «Ах, если бы я была графиней Дю Барри!»      

В   продолжение всего путешествия Шон была очень занята, причем вещами слишком   серьезными, чтобы обращать внимание на перемены в расположении духа Жильбера,   вызванные тем, что он узнал, кто были его спутники. Она приехала в Версаль с   одной заботой: как можно выгодней для виконта представить удар шпагой,   полученный им от Филиппа и который не мог служить его чести.      

Едва   въехав в столицу если не Франции, то, по крайней мере, французской монархии,   Жильбер забыл о своих мрачных мыслях и не мог скрыть своего восхищения.   Версаль, величественный и холодный, с его громадными деревьями, большинство   которых уже начали засыхать и гибнуть от старости, внушил Жильберу то чувство благоговейной   печали, которому не в состоянии противиться ни один даже трезвый ум при виде   великих сооружений, плодов человеческого упорства или созданных мощью природы.      

Против   этого непривычного для Жильбера впечатления напрасно восставало его врожденное   высокомерие – в первые минуты от удивления и восхищения он стал молчаливым и   податливым. Ощущение своей нищеты и ничтожества подавило его. Он находил, что   слишком бедно одет по сравнению со всеми этими господами, увешанными золотом и   аксельбантами, слишком мал в сравнении со швейцарцами королевской гвардии;   ступал он неловко, когда ему пришлось идти через галереи по мозаичному паркету   и выскобленным и навощенным мраморным полам.      

Он   почувствовал, что помощь его благодетельницы была ему необходима: лишь она могла   сделать из него нечто. Он придвинулся к ней, чтобы стража видела, что они   вместе. Но именно эту потребность в помощи Шон по зрелом размышлении он не смог   ей простить.      

Мы уже   знаем – об этом мы говорили в первой части настоящей книги, – что графиня   Дю Барри жила в Версале в прекрасных покоях, которые до нее занимала г-жа   Аделаида. Золото, мрамор, духи, ковры, кружева сначала опьянили Жильбера –   натуру чувственную, выработавшую в себе философский взгляд на вещи. И лишь   много позднее, увлеченный вначале зрелищем стольких чудес, поразивших его   воображение, он заметил наконец, что находится в маленькой мансарде, обитой   саржей, что ему подали бульон, остатки жаркого из баранины и плошку крема на десерт   и что лакей, подавая еду, сказал по-хозяйски: «Не выходите отсюда» – и оставил   его одного.      

Однако   последний штрих на этой картине – самый прекрасный, надо признать, – еще   держал Жильбера во власти очарования. Его поселили под крышей, как мы уже   говорили, но из окна своей мансарды ему были видны мраморные статуи парка,   водоемы, покрытые зеленоватой ряской, которой их затянули забвение и   заброшенность, а по-над кронами деревьев, подобно океанским волнам, пестрели   долины и голубели вдали ближние горы.      

Жильбер   подумал о том, что, не будучи ни придворным, ни лакеем, не происходя от благородных   родителей, не стремясь никому угождать, он поселился в Версале, в королевском   дворце, наравне с высокородными первыми дворянами Франции.      

Пока   Жильбер заканчивал ужин, очень хороший по сравнению с теми, к каким он привык,   и любовался видом, открывавшимся из мансарды, Шон, как вы помните, отправилась   в апартаменты своей сестры. Она шепнула ей на ухо, что поручение относительно   графини де Беарн выполнено, и громко сообщила о несчастье, приключившемся с ее   братом на постоялом дворе в Ла Шоссе. Злоключение, несмотря на весь шум,   сопровождавший его вначале, как мы видели, мало-помалу отошло на задний план и   затерялось в пропасти, где должны были затеряться многие значительно более   важные события, – пропасти королевского безразличия.      

Жильбер   погрузился в мечтательное состояние, которое было свойственно ему, когда он   находился перед лицом событий, превосходивших его ум или его волю. Ему   сообщили, что мадмуазель Шон просит его спуститься вниз. Он взял шляпу,   почистил ее, бросил взгляд на свой потертый костюм и сравнил его с новой   ливреей лакея и, напомнив себе о том, что это была ливрея, тем не менее   спустился, красный от стыда при мысли о том, что резко отличается своим видом   от людей, с которыми находился в одном помещении, и от предметов, которые   попадались ему на глаза.      

Шон   спускалась во двор одновременно с Жильбером. С той только разницей, что она   сходила по парадной лестнице, а он – по боковой.      

Внизу   ждала карета. Она представляла собой нечто вроде низкого четырехколесного экипажа,   похожего на историческую маленькую карету, в которой великий король   одновременно вывозил на прогулку г-жу де Монтеспан, г-жу де Фонтанж, а часто и   королеву.      

Шон села   в экипаж и устроилась на переднем сиденье с большим ларцом и маленькой собачкой.   Два других места предназначались Жильберу и эконому Гранжу.      

Жильбер   поспешил занять место позади Шон, чтобы утвердить свое достоинство. Эконом, не   чинясь, даже не обратив на это внимания, уселся за ларцом и собачкой.      

Мадмуазель   Шон, настоящая обитательница Версаля, с радостью покидала Версаль и отправлялась   вдохнуть воздух лесов и лугов; едва они выехали из города, как к ней вернулась   общительность. Она обернулась к Жильберу и спросила:      

– Ну   как вам понравился Версаль, господин философ?      

– Очень,   сударыня. А мы уезжаем?      

– Да,   мы едем домой.      

– Вы   хотите сказать, что вы едете домой, – смягчившись, сказал Жильбер.      

– Да,   именно это я и хотела сказать. Я покажу вое сестре: постарайтесь ей   понравиться, этого добиваются сейчас самые высокородные дворяне Франции.   Кстати, господин Гранж, закажите этому юноше одежду.      

Жильбер   залился краской до ушей.      

– Какую,   сударыня? – спросил эконом. – Обычную ливрею?      

Жильбер   подскочил на сиденье.      

– Ливрею! –   вскричал он, окинув эконома свирепым взглядом.      

– Нет-нет…   Вы закажете… Я вам после скажу, что. У меня есть идея, которой я хочу поделиться   с сестрой. Проследите только, чтобы этот костюм был готов одновременно с   костюмом Замора.      

– Слушаюсь,   сударыня.      

– Вы   знаете Замора? – спросила Шон у совершенно обескураженного этим разговором   Жильбера.      

– Нет,   не имел этой чести, – ответил он.      

– Он   станет вашим товарищем, скоро он будет назначен дворецким замка Люсьенн. Подружитесь   с ним: несмотря на свой цвет, Замор – славный малый.      

Жильбер   хотел было спросить, какого же цвета Замор, но вспомнил прочитанную ему Шон по   поводу его любопытства нотацию и, боясь нового нагоняя, удержался от вопроса.      

– Постараюсь, –   ответил он с полной достоинства улыбкой.      

Приехали   в Люсьенн. Философ все увидел своими глазами: недавно обсаженную деревьями   дорогу, тенистые склоны, высокий акведук, который походил на римский   водопровод, каштановые густолиственные рощи и, наконец, изумительный вид,   открывавшийся на леса и долины по обоим берегам Сены, убегающей по направлению   к Мезону.      

«Так вот   он где, – сказал себе Жильбер. – Домишко, как говаривал барон де   Таверне, обходится Франции в кругленькую сумму».      

Ласковые   собаки, суетившиеся слуги, сбежавшиеся поприветствовать Шон, прервали возвышенные   размышления Жильбера.      

– Сестра   уже приехала?      

– Нет   еще, сударыня, но ее ждут.      

– Кто   же?      

– Господин   канцлер, господин начальник полиции, герцог д'Эгийон.      

– Хорошо.   Поскорее отворите китайский кабинет. Я хочу первой увидеть сестру. Предупредите   ее, что я уже здесь, слышите? А! Сильвия! – обратилась Шон к горничной,   завладевшей ларцом и собачкой. – Отдайте ларец и Мизанпуфа господину   Гранжу и проводите моего юного философа к Замору.      

Сильвия   осмотрелась по сторонам, как будто пыталась определить, о какой зверушке идет   речь. Взгляды Сильвии и ее хозяйки остановились на Жильбере. Шон знаком   подтвердила, что речь идет именно об этом молодом человеке.      

– Следуйте   за мной, – сказала Сильвия.      

С   нарастающим изумлением Жильбер последовал за ней, а легкая, как птичка, Шон   исчезла в одной из боковых дверей флигеля.      

Если бы   не повелительный тон, каким говорила с ней Шон, Жильбер принял бы Сильвию   скорее за знатную даму, чем за горничную. В самом деле, ее одежда была больше   похожа на одежду Андре, чем на одежду Николь. Сильвия взяла Жильбера за руку и   мило ему улыбнулась, так как слова мадмуазель Шон свидетельствовали если не о   ее расположении к нему, то, во всяком случае, о мимолетной симпатии.      

Это была   – мы говорим о Сильвии – высокая, красивая синеглазая девушка с почти незаметными   веснушками и прекрасными белокурыми волосами. Ее свежий тонко очерченный рот,   белые зубы, округлые руки вызвали у Жильбера прилив свойственной ему   чувственности, напомнившей ему о медовом месяце, о котором говорила ему Николь.      

Женщины   всегда замечают подобные вещи, мадмуазель Сильвия тоже заметила и улыбнулась.      

– Как   вас зовут, сударь? – спросила она.      

– Жильбер,   мадмуазель, – довольно мягко ответил молодой человек.      

– Ну   что ж, господин Жильбер, пойдемте знакомиться с благородным Замором.      

– Дворецким   замка Люсьенн?      

– Да.      

Жильбер   одернул рукава, смахнул пыль с сюртука и вытер руки платком. Он был смущен тем,   что должен был предстать перед столь важным лицом, но вспомнил фразу: «Замор –   славный малый», и это его приободрило.      

Он уже   стал другом графини, другом виконта. Сейчас он подружится с дворецким королевской   резиденции.      

«Разве   не клевета все, что рассказывают о дворе? – подумал он. – Здесь так   легко найти себе друзей! По-моему, это люди приветливые и добрые».      

Сильвия   отворила дверь в приемную, больше напоминавшую будуар. Ее стены были покрыты   перламутром, инкрустированным позолоченной медью. Это было похоже на атриум   Лукулла, с тою лишь разницей, что у древних римлян инкрустации были из чистого   золота. Здесь, в огромном кресле, зарывшись в подушки, возлежал, положив ногу   на ногу и грызя шоколадные пастилки, благородный Замор, уже знакомый нам, но не   Жильберу.      

Впечатление,   которое произвел будущий дворецкий замка Люсьенн на философа, довольно забавным   образом отразилось на его лице.      

– О   Боже! – воскликнул он, с волнением разглядывая странную фигуру, – он   в первый раз видел негра. – Что это такое?      

Замор   даже не поднял головы и продолжал жевать конфеты, от удовольствия поблескивая   белками глаз.      

– Это? –   отозвалась Сильвия. – Это господин Замор.      

– Вот   этот? – переспросил пораженный Жильбер.      

– Ну   конечно! – ответила Сильвия, которая не могла не рассмеяться, глядя на эту   сцену.      

– Дворецкий! –   продолжал Жильбер. – Эта образина – дворецкий замка Люсьенн. Не может   быть, мадмуазель, вы просто смеетесь надо мной.      

При этих   словах Замор выпрямился и показал белые зубы.      

– Моя   дворецкий, – сказал он. – Моя не образина.      

Жильбер   перевел с Замора на Сильвию сначала беспокойный, а затем негодующий взгляд,   когда он увидел, как молодая женщина расхохоталась, несмотря на все усилия   сдержаться.      

Замор,   серьезный и невозмутимый, как индийский божок, засунул свою черную лапку в атласный   мешочек и вновь захрустел конфетами.      

В эту   минуту распахнулась дверь, и вошли Гранж и портной.      

– Вот, –   сказал он, – человек, для которого шьется костюм. Снимите мерки, как я вам   это объяснил.      

Жильбер   машинально вытягивал руки и подставлял плечи, а Сильвия и Гранж беседовали в   глубине комнаты. Сильвия закатывалась смехом в ответ на каждое слово эконома.      

– Ах!   Это будет очаровательно! – сказала Сильвия. – А у него будет   остроконечный колпак, как у Сганареля?      

Не   дожидаясь ответа Гранжа, Жильбер оттолкнул портного и наотрез отказался   продолжать снятие мерок. Он не знал, кто такой Сганарель, но его имя и в   особенности смех Сильвии подсказывали ему, что это, должно быть, смешной   персонаж.      

– Ну   и ладно, – сказал эконом, – не невольте его. Вам ведь и этого   довольно, не так ли?      

– Разумеется, –   ответил портной, – к тому же в платье такого рода ширина – не беда. Я сошью   его просторным.      

На сем   Сильвия, эконом и портной удалились, оставив Жильбера наедине с негритенком, который   по-прежнему грыз конфеты и вращал глазами.      

Сколько   загадок для бедного провинциала! Сколько страхов, сколько волнений, особенно   для философа, который видел или которому казалось, что его достоинству грозит в   Люсьенн еще большая опасность, чем в Таверне!      

Однако   он попытался заговорить с Замором: ему пришла в голову мысль, что это,   возможно, индийский принц, о которых он читал в романах Кребийона-младшего.      

Но   индийский принц не ответил и отправился любоваться перед каждым из зеркал своим   роскошным костюмом, как это делает жених, облачившись в свадебный наряд. Затем,   устроившись верхом на стуле с колесиками и оттолкнувшись от пола ногами, он   несколько раз объехал приемную с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что это   упражнение изучено им основательно.      

Вдруг   раздался звонок. Замор вскочил со стула и через одну из выходивших в коридор дверей   бросился туда, откуда позвонили.      

Быстрота,   с которой Замор повиновался звонку, окончательно убедила Жильбера, что Замор   вовсе не принц.      

У   Жильбера возникла мысль выйти через ту же дверь, что и Замор. Но, дойдя до   конца приемной, выходившей в салон, он увидел столько синих и красных шнуров,   охраняемых такими развязными, наглыми, шумными лакеями, что почувствовал, как   холодок пробежал по его спине, а на лбу выступила испарина. Он вернулся в   приемную.      

Так   прошел час. Замор не возвращался. Сильвии тоже не было. Жильбер страстно желал,   чтобы появилось хоть какое-нибудь живое существо, пусть даже этот ужасный   портной – орудие неизвестной ему мистификации, жертвой которой он должен был   стать. Через час вновь отворилась дверь, через которую он вошел, появился лакей   и сказал ему:      

– Следуйте   за мной.      

 Глава 8. ЛЕКАРЬ   ПОНЕВОЛЕ      

       

Жильбера   неприятно задело то, что он вынужден подчиняться лакею, однако речь шла, очевидно,   о переменах в его положении, и ему показалось, что любое изменение будет для   него к лучшему. Вот почему он поспешил за лакеем.      

Освободившись   наконец от переговоров и сообщив невестке о поручении, выполненном ею у графини   де Беарк, Шон со всеми удобствами расположилась позавтракать в изящном утреннем   домашнем платье у окна, в которое были видны верхушки акации и каштанов   ближнего парка.      

Она ела   с аппетитом, Жильбер отметил, что в этом не было ничего удивительного, так как   ей подали рагу из фазана и галантин с трюфелями.      

Философ   Жильбер! Когда его ввели в комнату, где находилась Шон, он поискал глазами на   столике предназначенный для него прибор: он ожидал, что его пригласят   позавтракать.      

Однако   Шон даже не предложила ему сесть.      

Она   только взглянула на него, а затем, выпив рюмку вина цвета топаза, спросила:      

– Ну   так что же, дорогой доктор, как ваши дела с Замором?      

– Как   мои дела? – переспросил Жильбер.      

– Ну   да! Я надеюсь, вы подружились?      

– Как   можно познакомиться или подружиться с какой-то зверушкой, которая и разговаривать-то   не умеет, а когда к ней обращаются, только и делает, что вращает глазами и   показывает зубы.      

– Вы   меня пугаете, – ответила Шон, продолжая есть; ничто в выражении ее лица не   подтверждало этих слов. – Вы, значит, неспособны к дружбе?      

– Дружба   предполагает равенство, сударыня.      

– Какие   красивые слова! – отозвалась Шон. – Так вы не считаете себя равным   Замору?      

– Точнее   будет сказать, – ответил Жильбер, – что я не считаю его равным себе.      

– Да   он и впрямь очарователен! – ни к кому не обращаясь, сказала Шон.      

Затем,   обернувшись к Жильберу и заметив его надутый вид, добавила:      

– Значит,   милый доктор, вы говорите, что не так легко отдаете свое сердце?      

– Совершенно   верно, сударыня.      

– А   я ошибалась, полагая, что принадлежу к числу ваших добрых друзей.      

– Я   к вам очень расположен, – чопорно ответил Жильбер.      

– Благодарю   вас. Вы меня просто осчастливили. И как же долго, мой прекрасный гордец, нужно   добиваться вашего расположения?      

– Достаточно   долго, сударыня. Есть люди, которые – что бы они ни делали – не добьются его   никогда.      

– Ага!   Теперь я понимаю, почему, прожив восемнадцать лет в доме барона де Таверне, вы   неожиданно покинули его: семейство Таверне не сумело завоевать вашего   расположения. Разве не так?      

Жильбер   покраснел.      

– Что   же вы не отвечаете? – настаивала Шон.      

– Я   могу ответить вам только одно: дружбу и доверие нужно заслужить.      

– Черт   побери! В таком случае мне кажется, что владельцы Таверне не удостоились ни вашей   дружбы, ни вашего доверия.      

– Отнюдь   не все.      

– А   что же сделали те, кто имел несчастье не понравиться вам?      

– Я   не собираюсь жаловаться, – гордо ответил Жильбер.      

– Ну   же, ну! – промолвила Шон. – Я вижу, что я тоже не достойна доверия   господина Жильбера. И, однако же, я полна желания заслужить его, но не знаю,   как этого добиться.      

Жильбер   обиженно поджал губы.      

– Итак,   семейство Таверне не смогло вам угодить, – добавила Шон с любопытством, не   ускользнувшим от Жильбера. – Расскажите мне все-таки, чем вы занимались у   них в доме?      

Жильбер   оказался в некотором затруднении, так как и сам не знал, что, собственно, он   делал в Таверне.      

– Я   был, сударыня… – пробормотал он. – Я был.., доверенным лицом.      

Услышав   эти слова, произнесенные с характерной для Жильбера философической меланхоличностью,   Шон расхохоталась так, что даже откинулась на стуле.      

– Вы   мне не верите? – нахмурившись, спросил Жильбер.      

– Боже   упаси! Знаете ли вы, друг мой, что вы совершенно невыносимы: вам ничего нельзя   сказать. Я спросила, что за люди эти Таверне. И совсем не для того, чтобы   досадить вам, а, наоборот, чтобы быть вам полезной и отомстить за вас.      

– Я   вовсе не думаю о мщении. А если понадобится – отомщу за себя сам.      

– Вот   и хорошо. Так как у нас есть, в чем упрекнуть членов семьи Таверне, вы тоже на   них сердиты, – возможно, даже за многое, – мы, таким образом,   становимся союзниками.      

– Ошибаетесь,   сударыня. Моя месть не имеет с вашей ничего общего, потому что вы говорите о   всех Таверне, я же допускаю различные оттенки чувств, которые испытываю по   отношению к ним.      

– А   господина Филиппа де Таверне, например, вы относите к темной или к светлой   гамме оттенков?      

– Я   ничего не имею против господина Филиппа. Он никогда не делал мне ничего   хорошего, но и ничего плохого. Не могу сказать, чтобы я его любил или   ненавидел: он мне совершенно безразличен.      

– Значит,   вы не станете выступать свидетелем против Филиппа де Таверне перед королем или   господином де Шуазелем?      

– Свидетелем   по какому поводу?      

– По   поводу его дуэли с моим братом.      

– Если   меня вызовут свидетелем, я скажу все, что знаю.      

– А   что вы знаете?      

– Правду.      

– Что   вы называете правдой? Это ведь очень гибкое слово.      

– Только   не для того, кто умеет отличать добро от зла, справедливость от   несправедливости.      

– Понимаю:   добро – это господин Филипп де Таверне, а зло – это виконт Дю Барри.      

– Да,   во всяком случае для меня, для моей совести.      

– Вот   кого я подобрала на дороге! – сказала Шон с раздражением. – Вот кто   обязан мне жизнью! Вот какова его благодарность!      

– Вернее   будет сказать, что я не обязан вам смертью.      

– Это   одно и то же.      

– Напротив,   это совершенно разные вещи.      

– Неужели?      

– Я   не обязан вам жизнью. Вы помешали своим лошадям отнять ее у меня, вот и все. И   к тому же не вы, а кучер.      

Шон   пристально посмотрела на юного логика, который говорил, не выбирая выражений.      

– Я   могла бы ожидать, – отозвалась она с мягкой улыбкой и нежным   голосом, – большей галантности от спутника, который во время путешествия столь   ловко отыскивал мою руку среди подушек и мою щиколотку на своем колене.      

Неожиданная   нежность Шон и простота ее обращения произвели на Жильбера такое сильное   впечатление, что он тут же забыл и про Замора, и про портного, и про завтрак,   на который его забыли пригласить.      

– Ну   вот, вы снова милый, – сказала Шон, беря Жильбера да подбородок,      

– вы   будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?      

– Ну   уж нет, – ответил Жильбер, – никогда!      

– Отчего   же, упрямец вы эдакий?      

– Оттого,   что виконт Жан был неправ.      

– В   чем же он был неправ, скажите на милость?      

– Он   оскорбил ее высочество, а господин Филипп де Таверне – напротив…      

– Ну?      

–..Был   прав, защищая ее честь.      

– Как   видно, мы держим сторону принцессы?      

– Нет,   я на стороне справедливости.      

– Вы   сумасшедший, Жильбер, замолчите! Пусть никто в этом замке не услышит, что вы говорите.      

– Тогда   избавьте меня от необходимости отвечать, когда задаете вопрос.      

– Давайте   поговорим о чем-нибудь другом. Жильбер поклонился в знак согласия.      

– Итак,   малыш, что вы предполагаете делать здесь, если не желаете стать нам   приятным? – спросила молодая женщина, тон которой стал довольно жестким.      

– Разве   можно становиться приятным, нарушая клятву?      

– Господи,   да где вы берете все эти красивые слова?      

– Каждый   человек вправе оставаться верным своей совести.      

– Когда   вы служите хозяину, он берет всю ответственность на себя.      

– У   меня нет хозяина, – простонал Жильбер.      

– Если   вы и дальше будете продолжать в том же духе, дурачок, – сказала Шон,   поднимаясь с ленивой грацией, – у вас никогда не будет и хозяйки. А теперь   я повторяю свой вопрос: что вы собираетесь у нас делать?      

– Мне   казалось, что можно не быть приятным, когда можешь быть полезным.      

– Вы   ошибались: нам и так попадаются только полезные люди, мы от них устали.      

– В   таком случае я уйду.      

– Уйдете?      

– Конечно!   Я ведь не просил, чтобы меня привозили сюда, ведь так? Значит, я свободен.      

– Свободен! –   вскричала Шон: непривычное для нее сопротивление начинало раздражать. – Ну   уж нет! Лицо Жильбера приняло выражение твердости.      

– Спокойно,   спокойно! – сказала молодая женщина, увидев по нахмуренным бровям собеседника,   что он не так легко откажется от своей свободы. – Предлагаю мир! Вы хороши   собой, полны добродетели и тем самым будете очень забавны – хотя бы в силу   противоположности со всем тем, что нас окружает. Но умоляю: оставьте при себе   свою любовь к истине.      

– Разумеется,   ее я сохраню.      

– Да,   но мы по-разному это понимаем. Я прошу оставьте ее при себе, не провозглашайте   культа истины в коридорах Трианона или в передних Версаля.      

– Гм, –   откликнулся Жильбер.      

– Никаких   «гм». Вы еще недостаточно образованны, мой юный философ, женщина еще может вас   чему-нибудь научить. Первая аксиома: молчание – это еще не ложь. Запомните   хорошенько!      

– А   если мне зададут вопрос?      

– Кто   же? Вы с ума сошли, Друг мой. Боже! Да кто, кроме меня, думает о вас на этом   свете? Вы еще не прошли никакой школы, как мне кажется, господин философ.   Порода, которую вы представляете, пока еще редкость. Нужно проехать немало   дорог и исходить немало лесов, чтобы найти подобного вам. Вы останетесь со   мной, и не пройдет и нескольких дней, как вы станете безупречным придворным.      

– Сомневаюсь, –   уверенно ответил Жильбер. Шон пожала плечами. Жильбер улыбнулся.      

– Давайте   на этом остановимся, – снова заговорила Шон, – К тому же вам надо   понравиться только троим.      

– И   кто же эти трое?      

– Король,   моя сестра и я.      

– Что   для этого нужно сделать?      

– Вы   видели Замора? – спросила молодая женщина, уклоняясь от прямого ответа.      

– Этого   негра?      

– Да,   негра.      

– Что   может у меня быть с ним общего?      

– Постарайтесь,   чтобы вам так же повезло, мой дружочек. У этого негра уже две тысячи ливров   ренты на королевском счету. Он скоро будет назначен дворецким замка Люсьенн, и   тот, кто смеялся над его толстыми губами и цветом его кожи, станет перед ним   лебезить, называть его «сударь» и даже «монсеньер».      

– Только   не я, сударыня.      

– Неужели? –   отозвалась Шон. – А мне казалось, что один из первых заветов философии гласит,   что все люди равны?      

– Именно   поэтому я и не назову Замора монсеньером. Шон была побеждена своим собственным   оружием. Теперь была ее очередь прикусить язычок.      

– Значит,   вы не честолюбивы, – заметила она.      

– Почему? –   с загоревшимися глазами спросил Жильбер. – Напротив.      

– Вашей   мечтой было, если не ошибаюсь, стать врачом?      

– Я   полагаю, что оказывать помощь себе подобным – прекраснейшее в мире занятие.      

– Ну   так ваша мечта осуществится.      

– Каким   образом?      

– Вы   будете врачом, и к тому же королевским врачом.      

– Я? –   вскричал Жильбер. – У меня нет понятия об элементарных вещах в области   медицинского искусства… Вы смеетесь, сударыня.      

– А   вы думаете. Замор знает, что такое опускная решетка, машикули, контрэскарп?   Нет, не знает, и это его не заботит. Это не мешает ему стать дворецким замка   Люсьенн, со всеми привилегиями, связанными с этим титулом.      

– Ах,   да, да, я понимаю, – сказал Жильбер с горечью. – У вас только один   шут, вам этого недостаточно. Королю скучно. Ему нужны два шута.      

– Ну   вот, – воскликнула Шон, – опять у него кислая мина! Вы так станете   уродливым, мой друг. Приберегите все эти гримасы до того времени, когда у вас на   голове будет парик, а на парике – остроконечный колпак – тогда это будет уже не   уродливо, а смешно.      

Жильбер   нахмурил брови.      

– Вы   вполне можете согласиться на роль королевского врача, когда господин герцог де   Трем умоляет о титуле обезьянки мою сестру.      

Жильбер   ничего не ответил. Шон применила к нему пословицу: молчание – знак согласия.      

– Чтобы   доказать вам, что вы уже в фаворе, – сказала Шон, – вы не будете есть   со слугами.      

– Благодарю   вас, сударыня, – ответил Жильбер.      

– Я   уже распорядилась.      

– А   где же я буду есть?      

– Вы   разделите трапезу Замора.      

– Я?      

– Вы.   Если хотите есть, идите ужинать вместе с ним.      

– Я   не голоден, – грубо ответил Жильбер.      

– Очень   хорошо, – спокойно отозвалась Шон, – сейчас вы не голодны, но к   вечеру проголодаетесь. Жильбер отрицательно покачал головой.      

– А   если не вечером, так завтра или послезавтра. Вы покоритесь, господин бунтарь, а   если будете причинять нам слишком много хлопот, так у нас есть человек, который   сечет непослушных пажей.      

Жильбер   вздрогнул и побледнел.      

– Итак,   отправляйтесь к Замору, – строго сказала Шон, – хуже вам от этого не   будет. Кухня хорошая, но остерегайтесь быть неблагодарным, потому что иначе вас   научат благодарности.      

Жильбер   опустил голову.      

Так он   делал всякий раз, когда вместо того чтобы говорить, принимал решение   действовать.      

Лакей,   который привел Жильбера, дожидался, пока молодой человек выйдет. Он проводил   Жильбера в небольшую столовую, рядом с уже знакомой приемной.      

Замор   сидел за столом.      

Жильбер   сел рядом с ним, но есть заставить его не смогли.      

Пробило   три часа. Графиня Дю Барри отправилась в Париж. Шон, которая должна была присоединиться   к ней позже, дала указание проучить своего медвежонка: принести ему сладостей,   если он будет вести себя хорошо, и запугать, посадить на час в карцер, если он   будет продолжать бунтовать.      

В четыре   часа в комнату Жильбера принесли полный костюм лекаря поневоле: остроконечную   шляпу-колпак, парик, черный сюртук, плащ того же цвета. К сему добавили   воротничок, указку и толстую книгу.      

Лакей,   который принес вещи, одну за другой показал их Жильберу. Жильбер не проявил никакого   желания сопротивляться.      

Гранж   вошел вслед за лакеем и показал Жильберу, как надевать некоторые части костюма.   Жильбер внимательно выслушал все объяснения Гранжа.      

– Мне   кажется, – заметил он, – что раньше доктора носили письменный прибор   и свиток бумаги.      

– А   ведь он прав, – сказал Гранж, – найдите ему длинное перо, которое он   прикрепит к поясу.      

– С   чернильницей и бумагой! – закричал Жильбер. – Я непременно хочу,   чтобы костюм был полным.      

Лакей   кинулся выполнять полученные приказания. Кроме того, ему было поручено сообщить   Шон об удивительной покорности Жильбера.      

Шон была   так довольна, что дала посланцу кошелек с восемью экю, чтобы повесить на пояс   этому примерному лекарю.      

– Благодарю, –   сказал Жильбер, когда все это ему принесли. – Теперь оставьте меня одного,   чтобы я мог одеться.      

– Поторопитесь,   чтобы мадмуазель могла увидеть вас до отъезда в Париж, – сказал ему Гранж.      

– Полчаса, –   сказал Жильбер, – мне нужно всего полчаса.      

– Хоть   три четверти, если нужно, сударь, – ответил эконом, закрывая дверь комнаты   Жильбера так тщательно, будто это была сокровищница.      

Жильбер   на цыпочках подошел к двери и прислушался. Убедившись, что шум шагов стих, он   проскользнул к окну, выходившему на террасу. Терраса была расположена восемнадцатью   локтями ниже. Эти террасы, посыпанные мелким песком, были обсажены большими   деревьями, листва которых затеняла балконы.      

Жильбер   разодрал свой длинный плащ на три части, связал их, положил на стол шляпу, рядом   со шляпой кошелек и написал:      

«Сударыня!      

Первое   из достояний человека есть свобода. Самая святая обязанность человека – сохранить   ее. Вы принуждаете меня, я же себя освобождаю.      

Жильбер».      

Он   сложил письмо и адресовал его Шон. Затем привязал двенадцать локтей саржи к   решетке окна, между ее прутьями проскользнул, как ящерица, спрыгнул на террасу   с риском для жизни, потому что веревки не хватило и, еще оглушенный прыжком,   добежал до деревьев, скользнул в крону, как белка, ухватился за ветки, спрыгнул   на землю и со всех ног кинулся к лесу Виль-д'Авре. Когда через полчаса за ним   пришли, он уже был недосягаем для погони.      

 Глава 9. СТАРИК      

       

Жильбер   решил не идти по дороге, так как боялся погони. Он шел лесом и, наконец, очутившись   в роще, остановился передохнуть. Он прошел около полутора миль за три четверти   часа.      

Беглец   огляделся: он был совершенно один. Безлюдье его успокоило. Он крадучись приблизился   к дороге, которая, по его расчетам, вела в Париж.      

Заметив   выезжавшие из деревни Рокенкур кареты с кучерами в оранжевых ливреях, он так   испугался, что отказался от соблазна продвигаться по большой дороге и опять   кинулся в лес.      

«Останемся   в тени каштанов, – сказал себе Жильбер. – Если меня где-нибудь и   будут искать, то прежде всего на большаке. А к вечеру, переходя от дерева к   дереву, от перекрестка к перекрестку, я доберусь до Парижа. Говорят, Париж   большой. А я невелик, меня там не найдут».      

Эта   мысль понравилась ему еще и потому, что погода была великолепная, леса тенисты,   а земля покрыта ковром из мхов. Солнце еще припекало, но уже начало заходить за   возвышенности Марли, высушив траву и вызвав шедшие от земли нежные весенние   запахи, аромат цветов и свежей зелени.      

Был тот   час дня, когда с неба опускается глубокая тишина, предшествующая сумеркам, час,   когда цветы, закрывая лепестки, прячут в чашечке уснувшее насекомое. Золотистые   жужжащие мухи возвращаются в гущу дубов, служащую им убежищем; птицы беззвучно   пролетают в листве, слышен лишь шорох их крыльев; единственная песня, которую   еще можно услышать, – это ритмичное посвистывание дрозда и робкий щебет   малиновки.      

Жильбер   знал лес, ему знакомы были его тишина и его звуки. Потому-то не раздумывая более,   не поддаваясь детским страхам, он смело отправился в путь среди вересковых   зарослей по красным прошлогодним листьям.      

Вместо   беспокойства Жильбер испытывал теперь огромную радость. Он пил долгими глотками   чистый и свежий воздух, он чувствовал, что и на этот раз он, как настоящий   стоик, вышел победителем из всех ловушек, подстерегающих человека с его   слабостями. И разве имело какое-либо значение то, что у него не было ни хлеба,   ни денег, ни ночлега? Ведь он был свободен и мог всецело располагать собой.      

Он   растянулся у подножия гигантского каштана, на мягкой подстилке между двумя   толстыми корнями, поросшими мхом, и, глядя на улыбавшееся ему небо, заснул.      

Разбудило   его пение птиц. Едва светало. Приподнявшись на затекшем на жестком корне локте,   Жильбер увидел, что в голубоватом рассвете открывается тройная развилка; там и   сям, по влажным от росы тропкам пробегают ушастые быстрые кролики, а любопытная   лань, перебиравшая стройными ногами со стальными копытцами, остановилась   посреди аллеи, чтобы разглядеть это странное неизвестное существо, лежавшее под   деревом и внушавшее ей желание как можно быстрее убежать прочь.      

Поднявшись   на ноги, Жильбер почувствовал, что голоден. Читатель помнит, что накануне он не   пожелал ужинать с Замором, и потому у него не было во рту ни крошки после того   завтрака, которым его накормили в Версале, в маленькой мансарде под крышей.   Очутившись под сводами леса, отважный путник, прошедший через леса Лотарингии и   Шампани, почувствовал себя как в парках Таверне или в зарослях Пьерфита,   пробудившись на заре после ночи, проведенной в засаде ради Андре.      

Но тогда   он находил рядом пойманную им куропатку или подстреленного фазана, а сейчас   около него лежала только шляпа, изрядно пострадавшая в пути и окончательно   испорченная утренней росой.      

Так,   значит, это был не сон, как он подумал, едва проснувшись? Версаль и Люсьенн   были явью, начиная с его триумфального въезда в Версаль и кончая побегом из   Люсьенн?      

Затем   чувство голода окончательно вернуло его к действительности, голода, все усиливавшегося   и все более острого.      

Машинально   он поискал вокруг себя сочную ежевику, дикие сливы, хрусткие корешки родных   лесов, вкус которых, хотя и более терпкий, чем вкус репы, был тем не менее   приятен лесорубам, которые по утрам с топорами и пилами в руках отправляются на   вырубки.      

Но время   для этих растений было неподходящее. Жильбер увидел вокруг одни только ясени,   вязы, каштаны и вечные дубы, которые так любят песчаную почву.      

«Ну же,   ну, – сказал себе Жильбер, – пойду прямо в Париж. Я от него милях в   трех-четырех, самое большее – в пяти. Это дело двух часов ходьбы. И разве уж   так важны двухчасовые муки, когда есть уверенность, что вскоре они прекратятся?   В Париже хлеба хватает на всех. Увидев честного, работящего молодого человека,   любой встречный ремесленник не откажет мне в куске хлеба за работу. В Париже я   заработаю себе на еду на сутки вперед. Чего же мне еще надо? Ничего при   условии, что каждый следующий день позволит мне стать выше, величественнее и   приблизит меня.., к цели, которой я хочу достичь».      

Жильбер   ускорил шаг, он хотел выйти на большую дорогу, но утратил способность ориентироваться.   В Таверне и во всех окрестных лесах он легко различал восток и запад, любой   лучик солнца осведомлял его о времени и направлении. Ночью любая звезда, хотя   он и не знал ее под именем Венеры, Сатурна или Люцифера, была для него   путеводной. Но в этом новом для него мире он так же мало знал вещи, как и   людей, и надо было отыскать среди тех и других свой путь, отыскать случай, но   на ощупь.      

«К   счастью, я видел дорожные столбы с указателями дорог», – сказал себе   Жильбер.      

И он   отправился к развилке, на которой заметил эти столбы-указатели.      

Действительно,   это была развилка трех дорог: одна из них вела в Маре-Жон, другая – в   Шам-д'Алуэт, третья – в Тру-Сале.      

Жильбер   был теперь дальше от цели, чем раньше: ему пришлось шагать три часа, все еще не   выходя из леса, и двигаться от Рон-дю-Руа к перекрестку Прэнс.      

Пот   струился по его лицу, двадцать раз он снимал сюртук и куртку, чтобы залезть на   высоченный каштан, но, взобравшись на его вершину, он видел Версаль – то   справа, то слева: Версаль, к которому его постоянно приводила злая судьба.      

В   ярости, не смея идти по дороге, так как он был уверен, что весь Люсьенн кинулся   ему вдогонку, Жильбер пробирался сквозь чащу и в конце концов прошел Вирофле,   затем Шавиль, потом Севр.      

В замке   Медон пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного   между фабричным зданием и Бельвю. Оттуда, вскарабкавшись на крест с риском   сломать его и, как Сивен, быть приговоренным Парламентом к колесованию, он   увидел Сену, предместье Парижа и дымки крайних домов.      

Но вдоль   Сены через предместье проходила большая версальская дорога, от которой Жильберу   надо было держаться подальше.      

На   мгновение Жильбер забыл об усталости и голоде. Он видел вдали скопление домов,   тонувших в утренней дымке; он решил, что это Париж, побежал в ту сторону и   остановился, лишь когда у него перехватило дыхание.      

Он   находился в самом центре медонского леса, между Флери и Плесси-Пике.      

«Ну что   ж, – сказал он, оглядываясь вокруг, – отбросим ложный стыд. Я   непременно встречу поднявшегося спозаранку одного из тех, кто отправляется на   работу с большим куском хлеба под мышкой. Я скажу ему: „Все люди братья и,   значит, должны помогать друг другу. У вас хлеба достаточно не только для того,   чтобы позавтракать, но и на весь день, и не на одного. А я умираю с голоду“. И   тогда он отдаст мне половину своего хлеба», Голод заставлял Жильбера философствовать   больше, чем обычно, и он продолжал свои размышления.      

«В самом   деле, – размышлял он, – разве не все у людей на земле общее? Бог,   вечный источник всего сущего, разве дал одним воздух, который оплодотворяет   землю, или землю, которая оплодотворяет плоды? Нет, но некоторые захватили ее.   Однако в глазах Всевышнего, как и в глазах философа, ни у кого ничего нет: тот,   кто чем-то владеет, имеет это лишь потому, что Бог дал это в его временное   распоряжение».      

Жильбер   со свойственной ему рассудительностью собрал воедино смутные и еще не определившиеся   мысли, которые в ту эпоху витали в воздухе, пролетая над головами, как облака,   влекомые ветром в одну сторону, чтобы собраться в грозовую тучу.      

«Кто-то, –   продолжал Жильбер, – силой завладел тем, что принадлежит всем. Ну что ж. У   них можно силой отобрать то, что они не хотят разделить со всеми. Если мой   брат, у которого слишком много хлеба для него одного, откажется дать мне кусок,   тогда.., я возьму его силой, следуя закону природы, источнику здравого смысла и   справедливости, потому что он вырастает из естественной потребности. Конечно,   не в том случае, если мой брат скажет мне:      

«Та   часть, которую ты просишь, – это часть моей жены, и детей» или же: «Я   сильнее тебя и не отдам тебе свой хлеб».      

Жильбер,   предаваясь размышлениям голодного волка, вышел на лужайку, посреди которой   находилось болотце с рыжей водой, поросшее тростником и кувшинками.      

На   травянистом склоне, спускавшемся к самой воде, исполосованной во всех   направлениях длинноногими водомерками, синели, как россыпь бирюзы, многочисленные   незабудки.      

В   глубине полукругом высилась изгородь из больших осин и ольхи, заполнявшей своей   густой листвой промежутки, оставленные природой между серебристыми стволами   высоких деревьев.      

Шесть   аллей выходили на этот своего рода перекресток. Две из них, казалось, уходили к   самому солнцу, которое золотило верхушки дальних деревьев, тогда как четыре   других, расходившихся, как лучи звезды, пропадали в синей лесной дали.      

Этот   зеленый зал казался более прохладным и более цветущим, чем любое другое место в   лесу.      

Жильбер   вошел в него по одной из темных аллей.      

Первое,   что он заметил, когда, окинув взглядом далекий горизонт, перевел свой взгляд на   то, что окружало его, это был – в сумраках глубокого рва – ствол упавшего   дерева, на котором сидел человек в седом парике с мягкими и тонкими чертами   лица, одетый в сюртук из толстого рыжего драпа, штаны такого же цвета, жилет из   серого пике в полоску; его серые хлопчатобумажные чулки обтягивали нервную ногу   довольно красивой формы; туфли на пуговицах, местами пыльные, были омыты   спереди утренней росой.      

Рядом с   человеком на поваленном дереве стояла выкрашенная в зеленый цвет коробка с откинутой   крышкой, полная только что собранных растений. Меж ног его лежал посох из   падуба, закругленный конец которого блестел в тени; он заканчивался маленькой   тяпкой в два дюйма шириной и три длиной.      

Жильбер   мельком окинул все эти подробности, но что он заметил в первую очередь, так это   кусок хлеба, от которого старик отламывал кусочки, чтобы съесть их, поделившись   с зябликами и зеленушками, которые издалека поглядывали на желанную добычу. Они   кидались на нее, едва старик протягивал им крошки, и с веселым щебетом улетали,   шумя крыльями, в глубину леса.      

Время от   времени старик, следивший за ними добрым и одновременно живым взглядом, запускал   руку в узелок из клетчатого цветного носового платка, вынимал вишню и заедал ею   хлеб.      

«Ну вот   мне и представился случай», – сказал себе Жильбер, раздвигая ветки и делая   несколько шагов по направлению к отшельнику, который наконец прервал свои размышления.      

Заметив   добрый и спокойный взгляд этого человека, Жильбер остановился и снял шляпу.      

Увидав,   что он уже не один, старик бросил быстрый взгляд на его костюм и длинный сюртук.      

Жильбер   застегнул костюм и запахнул сюртук.      

 Глава 10. БОТАНИК      

       

Жильбер   набрался храбрости и подошел совсем близко. Однако, едва раскрыв рот, он сейчас   же его закрыл, не проронив ни звука. Он колебался: ему вдруг почудилось, что он   просит милостыню, а вовсе не требует того, что принадлежит ему по праву.      

Старик   заметил его робость; казалось, это обстоятельство его приободрило.      

– Вы   хотите мне что-то сказать, друг мой? – с улыбкой спросил он, положив хлеб   под дерево.      

– Да,   сударь, – отвечал Жильбер.      

– Что   вам угодно?      

– Я   вижу, что вы бросаете хлеб птицам, а разве не сказано было, что их кормит Бог?      

– Конечно,   он их кормит, юноша, – проговорил незнакомец, – но рука человека –   одно из орудий Божьего промысла. Если вы меня в этом упрекаете, то напрасно,   потому что ни в глухом лесу, ни на шумной улице не пропадет хлеб, который мы   разбрасываем. Здесь его подберут птицы, а там поднимут бедняки.      

– Что   ж, сударь, – отвечал Жильбер в сильном волнении от ласкового и   проникновенного голоса старика, – хоть мы сейчас с вами в лесу, я знаю   одного человека, который готов оспаривать ваш хлеб у птиц.      

– Не   вы ли это, мой друг? – вскричал старик. – Уж не голодны ли вы?      

– Очень   голоден, сударь, клянусь вам, и если вы позволите…      

Старик   схватился за хлеб с выражением искреннего сострадания. Потом замер и пристально   посмотрел на Жильбера.      

Жильбер   и в самом деле не очень походил на нищего, стоило лишь повнимательнее к нему   приглядеться. Он был одет чисто, хотя его одежда в некоторых местах была   выпачкана землей. На нем было свежее белье, потому что накануне в Версале он   достал из своего узелка рубашку и переоделся, но рубашка эта была теперь помята   и влажна. Было совершенно очевидно, что молодой человек ночевал в лесу.      

Особенно   удивительны были его белые изящные руки, выдававшие в нем мечтателя, а вовсе не   человека, привыкшего к тяжелой работе.      

Жильбер   был достаточно сообразителен, чтобы заметить недоверие и колебание незнакомца;   он поспешил опередить догадки старика, которые, как он понимал, были бы не в   его пользу.      

– Человек   испытывает голод, сударь, если не ел двенадцать часов, – сказал он, –   а у меня уже целые сутки во рту не было ни крошки.      

Взволнованное   выражение его лица, дрожавший голос, бледность – все подтверждало правдивость   его слов.      

У   старика уже не было сомнений, вернее – опасений. Он протянул хлеб вместе с   носовым платком, в который были завернуты вишни.      

– Благодарю   вас, сударь, – проговорил Жильбер, вежливо отказываясь от ягод, – с   меня довольно и хлеба.      

Он   разломил краюху надвое, половину оставил себе, другую отдал старику. Потом сел   на траву в нескольких шагах от старика, разглядывавшего его со все возраставшим   интересом.      

Трапеза   его была недолгой. Хлеба было мало, а у Жильбера был прекрасный аппетит. Старик   не стал беспокоить его расспросами, он украдкой наблюдал за ним, делая вид, что   занят лежавшими в коробке травами и цветами, тянувшими головки к жестяной   крышке, словно в надежде глотнуть свежего воздуху.      

Однако   видя, что Жильбер направляется к луже, старик закричал:      

– Не   пейте этой воды, юноша! Она заражена остатками прошлогодней травы, а на поверхности   плавает лягушачья икра. Возьмите лучше ягод, они освежат не хуже воды. Берите,   не стесняйтесь. Я вижу, вы сотрапезник не навязчивый.      

– Вы   правы, сударь, навязчивость мне совсем не свойственна, я больше всего на свете   боюсь быть навязчивым. Это я недавно доказал в Версале.      

– А-а,   так вы из Версаля держите путь? – взглянув на Жильбера, спросил   незнакомец.      

– Да,   сударь, – отвечал молодой человек.      

– Богатый   город. Надо быть или очень бедным, или чересчур гордым, чтобы умирать там с   голоду.      

– Я   как раз и беден, и горд, сударь.      

– Вы   поссорились с хозяином? – неуверенно спросил незнакомец, вопросительно   поглядывая на Жильбера и продолжая перебирать травы в коробке.      

– У   меня нет хозяина, сударь.      

– Друг   мой, так может говорить только честолюбец, – заметил незнакомец, надевая   шляпу.      

– Я   сказал правду.      

– Это   не может быть правдой, потому что здесь, на земле, у каждого есть хозяин, и   только гордец может сказать: «У меня нет хозяина».      

– Неужели?      

– Ну   конечно, Боже мой! И старые, и молодые, все, какими бы мы ни были, себе не   принадлежим. Одними управляют люди, другими – воззрения, а самые строгие   хозяева – не всегда те, что отдают приказания, обижают грубым словом или   наказывают плетью.      

– Пусть   так, – проговорил Жильбер, – в таком случае мною руководят воззрения –   это я готов признать. Воззрения – вот единственная сила, которую не стыдясь   может признать разум.      

– А   каковы ваши воззрения? По-моему, вы еще очень молоды, друг мой, и глубоких   воззрений у вас быть не может.      

– Сударь!   Я знаю, что люди – братья, что при рождении на каждого человека возлагаются   обязанности по отношению к братьям. Я знаю, что Господь вложил в меня некую   ценность, хотя бы и самую малую, а так как я готов признать ценность других, я   вправе требовать от них того же. Пока я не совершил бесчестных или   несправедливых поступков, я имею право рассчитывать на уважение моей личности.      

– Ах,   ах! – воскликнул незнакомец. – Вы где-нибудь учились?      

– К   сожалению, нет, сударь. Я прочел только «Рассуждения о начале и основаниях   неравенства» и «Общественный договор». Из этих книг я и почерпнул все свои   знания и даже, может быть, все свои мечты.      

При этих   словах в глазах незнакомца вспыхнул огонек, он сделал порывистое движение и   едва не сломал стебелек бессмертника с блестевшими на солнце листиками, который   никак не желал укладываться в тесную коробку.      

– Так   какие же у вас воззрения?      

– Вероятно,   они не совпадут с вашими, – отвечав молодой человек, – это воззрения   Жан-Жака Руссо.      

– Хорошо   ли вы их поняли? – спросил незнакомец с видимым недоверием, которое должно   было задеть самолюбие Жильбера.      

– Так   ведь я, как мне кажется, понимаю свой родной язык, особенно когда на нем   выражаются так же ясно и поэтично, как Жан-Жак Руссо…      

– Да,   видно, не очень, – с улыбкой заметил старик, – потому что если то, о   чем я вас сейчас спрашиваю, не поэтично, то уж, во всяком случае, вполне ясно.   Я хотел спросить, помогли ли вам ваши занятия философией лучше понять   политическую экономию…      

Незнакомец   смущенно замолчал.      

– Политическую   экономию Руссо? – переспросил молодой человек. – Да ведь я, сударь,   изучал философию не в коллеже, я своему чутью обязан тем, что открыл для себя   среди прочитанных книг самую замечательную и полезную:      

«Общественный   договор».      

– Бесплодный   предмет для молодого человека, пустое созерцание для двадцатилетнего мечтателя,   горький и мало соблазнительный цветок для юного воображения, – слегка   опечалившись, проговорил незнакомец.      

– В   несчастье человек мужает до срока, сударь, – возразил Жильбер, – а   если дать волю мечтательности, то она может довести до беды.      

Незнакомец   удивленно раскрыл глаза, которые все это время были полуприкрыты в задумчивости,   свойственной старику в минуты покоя, сообщавшего его лицу некоторую привлекательность.      

– Кого   вы имеете в виду? – краснея, спросил он.      

– Никого,   сударь, – отвечал Жильбер.      

– Не   может быть.      

– Да   нет же, уверяю вас.      

– Мне   показалось, что вы досконально изучили женевского философа и имеете в виду его   жизнь.      

– Я   его не знаю, – простодушно отвечал Жильбер.      

– Не   знаете? – вздохнул незнакомец. – Невелика потеря, молодой человек,   это весьма жалкое создание.      

– Что   вы говорите! Жан-Жак Руссо – жалкое создание? Значит, нет больше справедливости   ни на земле, ни на небе. Жалкое создание! И это человек, посвятивший жизнь   счастью других людей!..      

– Ну,   я вижу, вы и в самом деле его не знаете! Впрочем, давайте лучше поговорим о   вас, если ничего не имеете против.      

– Я   охотнее предпочел бы уяснить себе предмет, о котором мы только что говорили.   Кроме того, я – ничто, сударь, что же я могу вам сообщить?      

– Ну   да, и потом, вы меня совсем не знаете и боитесь быть откровенны с незнакомым   человеком.      

– Сударь!   Чего мне бояться кого бы то ни было и кто может сделать меня более несчастным,   чем я есть? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.      

– Куда   же вы направлялись?      

– В   Париж. Вы парижанин, сударь?      

– Да..,   то есть нет.      

– Да   или нет? – с улыбкой спросил Жильбер.      

– Я   не люблю лгать. Я не раз имел случай убедиться, что надо подумать прежде, чем   ответить. Я парижанин, если под парижанином подразумевается человек, давно   проживающий в Париже и ведущий городской образ жизни. Но родился я в другом   городе. А почему вы об этом спросили?      

– Мой   вопрос связан с тем, о чем мы только что говорили. Я имел в виду то, что, если   вы живете в Париже, вы, должно быть, видели Руссо.      

– Я   и впрямь видел его несколько раз.      

– Его,   наверное, провожают взглядами, когда он проходит мимо? Он вызывает восхищение,   прохожие показывают на него друг Другу пальцем, как на благодетеля   человечества, не так ли?      

– Ничего   похожего. За ним бегут дети и, подученные родителями, кидают ему вдогонку камни.      

– О   Господи! – в недоумении вскричал Жильбер. – Но он по крайней мере   богат?      

– Ему   случается утром, как и вам, задавать себе вопрос: «Что я буду сегодня есть?»      

– Как   бы ни был он беден, но, вероятно, он человек известный, могущественный, уважаемый?      

– Засыпая   вечером, он не уверен, что не проснется в Бастилии.      

– Как   же он должен в таком случае ненавидеть людей!      

– Он   их ни любит, ни ненавидит, они ему надоели, – вот и все.      

– Не   испытывать ненависти к людям, которые дурно с нами обходятся! – вскричал   Жильбер. – Мне это непонятно.      

– Руссо   всегда был свободен, сударь. Руссо всегда был достаточно силен, чтобы надеяться   только на себя. А ведь именно сила и свобода делают человека мягким и добрым.   Напротив, зависимость и слабость его озлобляют.      

– Вот   потому-то я и стремлюсь оставаться свободным! – с гордостью заметил   Жильбер. – Я чутьем угадывал то, что вы сейчас подтвердили.      

– Человек   может быть свободен и в тюрьме, молодой человек, – отвечал   незнакомец. – Окажись Руссо завтра за решеткой, что рано или поздно с ним   случится, он и там писал и мыслил бы так же свободно, как в горах Швейцарии.   Я-то всегда полагал, что свобода состоит не в том, чтобы делать то, что   хочется; она заключается в том, что никакая сила не может заставить человека поступать   против своей воли.      

– Скажите,   сударь, эти слова принадлежат Руссо?      

– Да, –   отвечал незнакомец.      

– Они   взяты из «Общественного договора»?      

– Нет,   это из его новой книги под названием «Прогулки одинокого мечтателя».      

– Сударь!   Мне кажется, у нас с вами есть нечто общее.      

– Что   именно?      

– Мы   оба любим Руссо и восхищаемся его книгами.      

– Говорите   о себе, молодой человек: вы как раз, в том возрасте, когда люди легко обманываются.      

– Можно   заблуждаться в чем-то, но не в ком-то.      

– Впоследствии   вы сами убедитесь, что чаще всего ошибаются именно в людях. Может быть, Руссо   отчасти ближе к истине, чем другие. Но уж поверьте мне: и у него есть   недостатки, да еще какие!..      

Жильбер   недоверчиво покачал головой. Однако, несмотря на это, незнакомец смотрел на него   по-прежнему благожелательно.      

– Вернемся   к тому, с чего начали, – проговорил он, – я сказал, что вы оставили в   Версале своего хозяина.      

– А   я вам на это ответил, – немного мягче произнес Жильбер, – что у меня   хозяина нет. Я мог бы прибавить, что, пожелай я поступить на службу, у меня был   бы могущественный хозяин: я отверг одно предложение, которому многие могли бы   позавидовать.      

– Вы   получили предложение?      

– Да,   я должен был развлекать богатых бездельников. Но я подумал, что, пока я молод,   могу учиться и чего-нибудь в жизни достичь, я не должен терять драгоценного   времени, тем более – унижать свое достоинство.      

– Это   похвально, – важно заметил незнакомец, – но если вы собираетесь   добиться в жизни успеха, надо иметь ясное представление о своем будущем, не так   ли?      

– Сударь!   Я мечтаю стать врачом.      

– Прекрасное   и благородное занятие. Однако у врача два пути: либо истинная наука и, значит,   скромное, а подчас нищенское существование, либо наглое шарлатанство, а с ним –   богатство и почести. Если вы любите истину, юноша, становитесь врачом; если   предпочитаете блеск – постарайтесь прослыть врачом.      

– Сударь!   Чтобы учиться, нужно много денег, не так ли?      

– Конечно,   деньги нужны, но не так уж много.      

– А   вот Жан-Жак Руссо, – продолжал Жильбер, – все знает, а ведь это   ничего ему не стоило!      

– Ничего   не стоило? – с печальной улыбкой переспросил старик. – И вы говорите   так о самом дорогом, что Господь дал человеку: о душевной чистоте, о здоровье,   о сне – вот во что обошлось женевскому философу то малое, чему он научился!      

– И   вы называете это «малым»! – воскликнул задетый за живое Жильбер.      

– Ну   конечно! Да вы расспросите о нем и послушайте, что вам скажут.      

– Прежде   всего он – великий музыкант.      

– Это   потому, что Людовик XV с чувством пропел:      

«Над   милым слугою утратила власть я…». Однако это вовсе не значит, что «Сельский мечтатель»   – хорошая опера.      

– Он   – известный ботаник. Достаточно прочесть его письма, из которых я, по правде   говоря, достал всего несколько страниц. Но вы-то должны об этом знать, раз   занимаетесь сбором трав.      

– Иногда   бывает, что человек считает себя ботаником, а на самом деле он лишь…      

– Договаривайте,   сударь.      

– А   на самом деле он лишь травник, да и то…      

– А   вы сами кто, травник или ботаник?      

– Конечно,   травник, и притом из самых скромных и несведущих, если принять во внимание, как   много на земле растений и цветов…      

– Но   Руссо знает латинский язык, не так ли?      

– Очень   плохо.      

– Однако   я сам прочел в газете, что он перевел древнеримского писателя Тацита.      

– Это   случилось потому, что в своей гордыне – к сожалению, любого человека временами   обуревает это чувство – он хотел заниматься всем сразу. Он сам написал в   предисловии к своей первой книге, единственном, кстати говоря, переводе, что   плохо понимает латинский язык и что Тацит, по его мнению, – сильный   противник, который очень скоро его утомил. Да нет, юноша, вопреки вашему   восхищению, я должен заметить, что совершенных людей не существует. Почти   всегда – уж вы мне поверьте – глубину приносят в жертву широте взглядов. Даже   небольшая речка разливается во время ливня и становится большим озером. А   попробуйте спустить на воду лодку, и вы очень скоро сядете на мель.      

– По   вашему мнению, Руссо – человек поверхностный?      

– Да,   несомненно. Может быть, широтой взглядов он и превосходит других людей, но и   только, – отвечал незнакомец.      

– Многие   люди были бы счастливы достичь его широты.      

– Вы   имеете в виду меня? – спросил незнакомец с добродушием, которое совершенно   обезоружило Жильбера.      

– Боже   сохрани! – воскликнул он. – Мне так приятное вами беседовать, что у   меня и в мыслях не было вас обидеть.      

– А   что приятного я вам сказал? Я не думаю, чтобы вы стали мне льстить в   благодарность за кусок хлеба и горсть вишен?      

– Вы   правы. Я никому не стал бы льстить за все золото мира. Но должен вам сказать,   что вы – первый, кто говорит со мной, как с равным, не сердясь, как говорят с   юношей, а не с ребенком. Хотя мы и не сошлись во взглядах на Руссо, в   доброжелательности ваших суждений есть нечто возвышенное, и это меня к вам   привлекает. Когда я с вами говорю, мне кажется, что я попал в роскошную   гостиную и ставни в этой комнате закрыты. Но, несмотря на темноту, я угадываю   изысканную обстановку. Только от вас зависит приотворить ставень и пролить свет   на наш разговор. Но тогда, боюсь, у меня просто разбежались бы глаза.      

– Да   вы и сами выражаетесь с такой изысканностью, в которой можно усмотреть лучшее образование,   чем то, в котором вы признаетесь.      

– Знаете,   сударь, я и сам удивлен: я впервые употребляю подобные выражения, и среди них   есть такие, о значении которых я только догадываюсь, потому что слышал их один   раз. Я мог встречать их в книгах, но не понимал.      

– Вы   много читали?      

– Слишком   много. Кое-что собираюсь перечитать. Старик удивленно взглянул на Жильбера.      

– Да, –   продолжал Жильбер, – я читал все, что попадало под руку, – и плохое,   и хорошее, я глотал все подряд. Эх, если бы моим чтением кто-нибудь руководил,   если бы этот человек сказал мне, что я должен забыть, а что мне нужно   запомнить!.. Впрочем, извините, сударь, я увлекся. Если ваша беседа мне дорога,   это совсем не значит, что вам так же приятно меня слушать. Я вам, вероятно,   помешал.      

Жильбер   двинулся было прочь, страстно желая, чтобы старик его удержал. Казалось, серые   глаза старика видели его насквозь.      

– Вы   мне не мешаете, тем более что моя коробка почти полна, осталось собрать только   кое-какие виды мха. И еще мне говорили, что здесь встречаются прекрасные папоротники.      

– Погодите, –   проговорил Жильбер, – мне кажется, я видел совсем недавно то, что вы ищете..,   да, на скале.      

– Далеко   отсюда?      

– Да   нет, шагах в пятидесяти.      

– А   почему вы знаете, что те растения, которые вы видели, и есть папоротники?      

– Я   вырос среди лесов, сударь. И потом, дочь господина, в доме которого я   воспитывался, тоже занималась ботаникой. У нее был гербарий, и она   собственноручно надписывала каждое растение. Я подолгу разглядывал эти растения   вместе с их названиями. Так вот, я видел мох, который мне когда-то был известен   как камнеломка, а в ее гербарии было указано, что это мох-костенец.      

– Вы   интересуетесь ботаникой?      

– Знаете,   сударь, когда я слышал от Николь – это камеристка мадмуазель Андре, – что   ее хозяйка не может отыскать какое-нибудь растение в окрестностях Таверне, я   просил Николь разузнать, как оно выглядит. Часто даже не зная, от кого исходит   эта просьба, мадмуазель Андре двумя-тремя штрихами набрасывала интересовавшее   ее растение.      

Николь   забирала рисунок и передавала его мне. Я бегал по полям, по лугам, по лесам до   тех пор, пока не находил нужного растения. Потом я выкапывал его лопатой, а   ночью высаживал во дворе на лужайке. Когда утром мадмуазель Андре выходила на   прогулку, она радостно вскрикивала:      

«Ах,   Боже мой! Как странно: я его всюду искала, а оно растет совсем рядом!»      

Старик с   любопытством взглянул на Жильбера. Если бы смущенный юноша не опустил глаза,   занятый своими мыслями, он заметил бы в его взгляде нежность.      

– Продолжайте   изучать ботанику, молодой человек, – сказал старик, – ботаника –   кратчайший путь к медицине. Бог ничего всуе не создавал, уж вы мне поверьте.   Каждому растению рано или поздно будет посвящено описание в научном труде.   Научитесь вначале распознавать простые растения, потом познакомитесь с их   свойствами.