1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
помощью общеэтических принципов заставляют умолкнуть голос   крови*.      

И то и другое, логика и этика, являются системами абсолютных   и вечных истин для духа, и именно в силу этого обе они неистинны для истории.   Какую бы убедительную победу ни одерживал в царстве мыслей внутренний глаз над   глазом внешним, в царстве фактов вера в вечные истины оказывается мелочной и   абсурдной драмой, разыгрывающейся в отдельных человеческих головах. Истинной   системы мысли существовать не может, поскольку никакой знак не заменяет   действительности. Глубокие и честные мыслители неизменно приходили к   заключению, что всякое знание заранее определено своей собственной формой и   никогда не в состоянии достичь того, что подразумевается словом, за исключением   опять-таки техники, в которой понятия являются средством, а не самоцелью. И   этому ignorabimus соответствует узрение всех подлинных мудрецов, что   абстрактные фундаментальные жизненные принципы получают права гражданства лишь   как обороты речи, под которыми продолжает свое неизменное течение повседневная   жизненная практика. В конечном счете раса оказывается сильнее языка, и потому   среди всех великих влияние на жизнь оказывали лишь те мыслители, которые были   личностями, а не ходячими системами.      

12      

В соответствии со сказанным во внутренней истории словесных   языков обнаруживается три этапа. На первом внутри высокоразвитых, однако   бессловесных языков сообщения появляются первые имена как величины небывалого   понимания. Мир пробуждается как тайна. Начинается религиозное мышление. На   втором этапе полный язык сообщения оказывается постепенно переведенным в   грамматические величины. Жест делается предложением, а предложение превращает   имена в слова. В то же время предложение становится великой школой понимания в   противоположность ощущению, и восприятие значения, делающееся все более   чувствительным к абстрактным связям в механизме предложения, вызывает на свет   льющееся через край изобилие флексий, навешивающихся прежде всего на   существительное и глагол, «пространственное» и «временное» слова   соответственно. Это — расцвет грамматики, который следует (с большой, правда,   осторожностью) отнести ко времени, быть может, за два      

* Всецело истинна одна лишь техника, поскольку слова   представляют здесь всего только ключи к действительности и предложения   исправляются до тех пор, пока они не сделаются действенными, а вовсе даже не   «истинными» Гипотеза претендует не на верность, но на применимость      

       

149      

       

тысячелетия до начала египетской и вавилонской культур. Для   третьего этапа характерно стремительное увядание флексий и тем самым замена   грамматики синтаксисом. Одухотворение человеческого бодрствования заходит так   далеко, что оно более не нуждается в создаваемой флексиями наглядности и   способно с уверенностью и непринужденностью выразить себя — взамен пестрых   зарослей словесных форм — посредством едва заметных намеков (частица, порядок   слов, ритм) при максимально лаконичном употреблении языка. Через речь при   помощи слов понимание достигает господства над бодрствованием; сегодня оно   изготавливается к тому, чтобы освободиться от принуждения чувственно-языкового   механизма в пользу чистой механики духа. В контакт вступают не чувства, но дух.      

И вот на этом третьем этапе истории языка, которая как   таковая происходит в биологической картине мира* и потому принадлежит человеку   как типу, в дело вступает история высших культур, которая совершенно новым   «языком дали», письмом, мощью его внутренней сути производит в судьбе словесных   языков внезапный поворот.      

Египетский язык уже начиная с 3000 г. пребывает в   состоянии стремительного грамматического разложения, то же — и шумерский в так   называемом eme-sal («женском языке»), литературном языке, письменный же   китайский, который в противоположность всем разговорным языкам китайского мира   уже издавна является обособленным в себе языком, лишен флексий уже в самых   древних известных нам текстах, так что лишь совсем недавно удалось установить, что   флексия в нем действительно когда-то была. Индогерманская система известна нам   лишь в полном упадке. От падежа древневедийского языка (ок. 1500) в античных   языках тысячелетие спустя уцелели лишь обломки. Начиная с Александра Великого   из эллинистического разговорного языка исчезают: из склонения- двойственное   число, из спряжения- весь пассивный залог. Западноевропейские языки, хотя их   происхождение в высшей степени разнообразно, и германские языки происходят из   примитивных условий, романские же — из высокоцивилизованных, видоизменяются в   одном направлении: романские падежи, за исключением немногих, исчезают,   английские же с Реформацией пропадают напрочь. В начале XIX в. немецкий   разговорный язык окончательно распрощался с генитивом и собирается отказаться от   датива. Лишь попытавшись перевести отрывок тяжелой и богатой смыслами прозы, к   примеру Тацита или Моммзена, «обратно» в чрезвычайно древний флексионный язык   (вся наша переводческая работа совершается от более древних состояний языка к   более новым), мы получим явное      

* Ср. выше, с. 30 ел.      

       

150      

       

доказательство того, что за это время техника знака   улетучилась в технику мысли, прибегающую к сокращенному, однако насыщенному   смыслом знаку лишь в качестве намека, понимаемого только теми, кто посвящен в   соответствующую языковую общность. Вот почему для западного человека безусловно   исключено понимание священных китайских книг, но также и понимание праслов   всякого другого культурного языка, Лбуо? и ap'yrj^2, атмана и брахмана в   санскрите, — слов, отсылающих к мировоззрению, в котором следует вырасти,   чтобы понимать его знаки.      

Можно считать, что внешняя история языка в ее важнейших   элементах всецело нами утрачена. Ее раннее время залегает глубоко в примитивной   эпохе, и напомним еще раз*, что нам следует представлять себе «человечество» в   то время в виде малых обособленных толп, затерянных на широких просторах.   Переворот в душе наступает тогда, когда взаимное соприкосновение делается   правилом и, наконец, чем-то само собой разумеющимся, однако именно потому нет   никакого сомнения в том, что с помощью языка это соприкосновение вначале   отыскивалось, а впоследствии — упорядочивалось или предотвращалось и что лишь   впечатление, производимое густо заселенной людьми Землей, делает единичное   бодрствование более напряженным, духовным, умным, заставляя взмыть вверх и   словесный язык, так что, возможно, возникновение грамматики связано с   многочисленностью как расовой характеристикой.      

Никаких новых грамматических систем с тех пор не возникало,   лишь производные от тех, что уже имелись. Об этих подлинных праязыках, их   строении и звучании мы не знаем совершенно ничего. Как бы далеко в прошлое мы   ни заглянули, мы видим, что каждый уже пользуется окончательно оформившимися   системами языка как чем-то вполне естественным, каждый ребенок их изучает. Нам   кажется невероятным, чтобы когда-либо могло быть по-другому, чтобы когда-то,   быть может, слушание таких редких и таинственных языков сопровождалось глубоким   трепетом, как это было и все еще продолжает быть в историческое время с   письмом. И тем не менее нам следует считаться с возможностью того, что в мире   бессловесных способов сообщения словесные языки делались сословной привилегией,   ревностно охраняемым тайным владением. То, что склонность к этому существует,   явствует из тысячи примеров — французский язык как язык дипломатов, латынь —   как язык ученых, санскрит — как язык жрецов. Это есть предмет гордости   породистых кругов — быть в состоянии говорить друг с другом так, чтобы «другие»   тебя не понимали. Язык, предназначенный для всех и каждого, низок. Находиться с   кем-либо «в речевом общении»183 — это преимущество или      

* Ср. выше, с. 35 ел.      

       

151      

       

претензия. Свидетельством подлинной буржуазной спеси   является употребление образованными литературного языка и презрение к диалекту.   Только мы живем в такой цивилизации, в которой дети учатся читать как ходить,   как чему-то само собой разумеющемуся. Во всех ранних культурах это было редкое   и не всякому доступное искусство. Я убежден, что не иначе обстояло дело и со   словесным языком.      

Темп языковой истории чудовищно скор. Уже столетие означает   здесь очень много. Вспоминается язык жестов североамериканских индейцев,   сделавшийся необходимым, потому что стремительное изменение диалектов исключило   другой способ объяснения между племенами. Можно также сравнить открытую недавно   на форуме надпись (ок. 500) с латынью Плавта (ок. 200), а его язык — с языком   Цицерона. Если принять, что древнейшие ведические тексты отразили состояние   языка на 1200 г., то уже состояние 2000 г. окажется настолько иным,   что никакого, даже самого отдаленного о нем представления не сможет составить   ученый-индогерманист с его методом обратных заключений. Однако allegro   обращается в lento в тот самый момент, как на сцену является письмо, язык   длительности, удерживая систему на совершенно различных возрастных ступенях и   ее парализуя. Именно потому все развитие оказывается скрытым от нас: мы имеем   лишь остатки письменных языков. От египетского и вавилонского языкового мира у   нас еще имеются оригиналы от 3000 г., однако древнейшие индогерманские остатки   — это копии, языковое состояние которых куда младше содержания.      

Все это принципиально различным образом определяет судьбу   грамматики и словарного запаса. Первая связана с духом, второй — с предметами и   местами. Естественному внутреннему преобразованию подвергаются лишь   грамматические системы. Напротив того, к психологическим предпосылкам   словоупотребления относится то, что, хотя произношение и меняется, внутренняя   механическая звуковая структура делается тем стабильнее, ибо на ней   основывается суть именования. Большие семьи языков — это исключительно   грамматические семьи. Слова в них, так сказать, безродны и кочуют из одной в   другую. Принципиальная ошибка языкознания, и в первую очередь индогерманского,   заключается в том, что оно рассматривает грамматику и словарный запас как нечто   единое. Все профессиональные языки: язык охотников, солдат, спортсменов,   моряков, ученых — есть на самом деле лишь словесные арсеналы, которые могут   быть использованы в рамках любой грамматической системы. Полуантичный словарный   запас химии, французский- дипломатии, английский- ипподрома в равной мере   приобрели права гражданства во всех современных языках. И если мы заговариваем   в связи с этим об «иностранных словах», то к ним можно отнести большую часть   «корней» всех      

       

152      

       

древних языков. Все имена прикрепляются к вещам, которые они   обозначают, и разделяют судьбу этих вещей. В греческом языке названия металлов   — чужого происхождения, а такие слова, как ravpos, •/ltwv, owo?184, —   семитские. В хеттских текстах из Богазкёя* встречаются индийские числительные,   причем в технических выражениях, пришедших туда вместе с разведением лошадей.   Латинские административные выражения проникли во множестве на греческий   Восток**, немецкие, начиная с Петра Великого, — в русский язык, арабские   слова — в математику, химию и астрономию Западной Европы. Норманны, сами   германцы, наводнили английский французскими словами В банковском деле   германских языковых областей кишмя кишат итальянские выражения. В еще куда   более значительной степени из одного языка в другой должны были перекочевывать   массы обозначений в примитивное время — с культурой зерновых, разведением   крупного рогатого скота, с металлами, оружием и вообще со всяким ремеслом,   обменом и правовыми отношениями между племенами. Точно так же и совокупность   географических названий всегда переходит во владение господствующего в данный   момент языка, так что значительная часть греческих географических названий   карийского происхождения, а немецких — кельтского. Без преувеличения можно   утверждать: чем более общеупотребительно индогерманское слово, тем оно моложе и   тем с большей вероятностью оно иностранное. Как раз наидревнейшие имена   относятся к строго оберегаемой личной собственности. У латыни и греческого   общими являются лишь очень молодые слова. Или же слова «телефон», «газ»,   «автомобиль» — из словесной кладовой «пранарода»? Предположим, для примера, что   три четверти арийских «праслов» происходят из египетского или вавилонского   языков 3-го тысячелетия; так вот, в санскрите через тысячу лет его   бесписьменного развития мы бы не смогли обнаружить ни одного из них, ибо также   и бесчисленные заимствованные немецким языком из латыни слова сделались в нем   совершенно неузнаваемыми. Окончание — ette в Hennette этрусского происхождения.   Вот и спрашивается: сколько еще «подлинно семитских» или «подлинно арийских»   окончаний может оказаться тем не менее заимствованными, просто теперь уже   невыявляемыми в качестве чужих? Как объяснить необычайное сходство многих слов   австралийских и индогерманских языков7      

Несомненно, индогерманская система самая юная и потому   наиболее духовная. Выведенные из нее языки господствуют сегодня на Земле,   однако существовала ли она вообще ок. 2000 г. в качестве особой   грамматической конструкции? Как известно, *PaulJensen,Sdz   PreuC Akad, 1919, S 367 ff      

** L Hahn, Rom und Romanismus im gnech —   rom Osten, 1906      

       

153      

       

сегодня предполагается одна-единственная исходная форма для   арийской, семитской и хамитской форм. Древнейшие индийские письменные фрагменты   фиксируют состояние языка, возможно, на 1200 г., древнейшие греческие,   возможно, на 700 г. Однако индийские имена людей и богов встречаются в   Сирии и Палестине уже куда раньше этого*, причем их носители появляются вначале   как воины-наемники, а затем — как властители**. Можно вспомнить о том, как   некогда подействовало на мексиканцев испанское огнестрельное оружие. Не могли   ли эти сухопутные викинги, эти первые всадники- люди, сросшиеся с лошадью,   вселявшие ужас, который все еще отражается в сказании о кентаврах, странствуя в   поисках приключений, утвердиться ок. 1600 г. на северных равнинах, принеся   с собой язык и мир богов индийского рыцарского времени заодно с арийским   сословным идеалом расы и образа жизни? В соответствии с тем, что сказано о расе   выше, это и без всякого «переселения» «пранарода» объяснило бы расовый идеал   говорящей по-арийски области. Рыцарикрестоносцы основывали свои государства на   Востоке точно так же, причем делали это точно на том же месте, где за 2500 лет   до них — герои с именами Митанни185.      

Или же эта система была ок. 3000 г. всего лишь незначительным   диалектом утраченного языка? Романская языковая семья господствовала ок.   1600 г. по Р. X. по всем морям. Ок. 400 г. до Р. X. «праязык» на   Тибре обладал областью распространения в 50 кв. миль. Географическая картина   грамматических семей наверняка была ок. 4000 г. все еще весьма пестрой.   Семито-хамитоарийская группа (если она была некогда единой) вряд ли имела тогда   такое уж большое значение. Мы то и дело натыкаемся на обломки древних языковых   семей, некогда несомненно принадлежавших к очень распространенным системам. К   ним относятся этрусский, баскский, шумерский, лигурский, древние малоазиатские   языки. В архиве из Богазкёя установлено пока что восемь новых языков, бывших в   ходу ок. 1000 г. При тогдашних темпах изменения ок. 2000 г. арийский   мог образовывать единство с языками, о которых мы сегодня не можем и   догадываться.      

13      

Письменность- совершенно новый вид языка, означающий полное   изменение человеческих отношений бодрствования, поскольку освобождает их от   диктата современности. Образные языки, обозначающие предметы зрительно, куда   старше, старше, * Ed. Meyer, Gesch. d. Altertums21, § 455, 465.      

** См. следующий раздел.      

       

154      

       

быть может, чем все слова; однако в письменности картинка   обозначает зримую вещь не непосредственно, но сперва — слово, нечто уже   отвлеченное от ощущения. Это первый и единственный пример языка, который   изначально требует наличия развитого мышления, а не приносит его с собой.      

Таким образом, поскольку деятельность письма и чтения куда   абстрактнее деятельности речи и слуха, письменность предполагает полностью   развитую грамматику. Читать — это значит следовать письменному образу с   ощущением значения соответствующих звучаний слов. Письменность содержит знаки   не для вещей, но для других знаков. Грамматический смысл должен дополняться   мгновенным пониманием.      

Слово принадлежит человеку вообще; письменность принадлежит   исключительно культурному человеку. В отличие от словесного языка она не   частично, но всецело обусловлена политическими и религиозными судьбами   всемирной истории. Все виды письменности возникают в отдельных культурах и   принадлежат к их глубочайшим символам. Однако обобщающей истории письменности   все еще нет, а что до психологии ее форм и их преобразований, то не было даже   попытки ее создать. Письменность это великий символ дали, и не только в   пространственном смысле, но в первую очередь — длительности, будущего, воли к   вечности. Речь и слушание свершаются лишь вблизи и в настоящем; однако при   помощи письма человек обращается к людям, которых никогда не видел или которые даже   еще не родились, и голос человека делается слышен спустя столетия после его   смерти. Письмо есть один из первых отличительных признаков исторического дара.   Именно поэтому ничто так ярко не характеризует культуру, как ее внутреннее   отношение к письму. Если мы так мало знаем об индогерманском языке, то это   связано с тем, что две наиболее ранние культуры, пользовавшиеся его системой,   индийская и античная, вследствие свойственной им неисторичности не только не   изобрели собственной письменности, но даже чужую позаимствовали только в   позднее время. И в самом деле, все искусство античной прозы создано   непосредственно для уха. Читали ее, словно говорили вслух; мы же, напротив,   говорим все «как по писаному» и потому из-за извечного колебания между   письменным образом и словесным звучанием так и не пришли к разработанному в   аттическом смысле стилю прозы. Напротив того, в арабской культуре всякая   религия разрабатывала собственную письменность и сохраняла ее даже при смене   языка: долговременность священных книг и учений и письмо как символ   длительности образуют здесь неразрывное целое. Древнейшие свидетельства   буквенного письма мы имеем в восходящих, быть может, к Х в. до Р. X.   южноаравийских видах письменности — минейском и сабейском (несомненно,   принадлежащих разным      

       

155      

       

сектам). Иудеи, манданты и манихейцы в Вавилоне говорили на   восточноарамейском языке, однако у всех имелась собственная письменность. Со   времени Аббасидов господствующей здесь становится арабская письменность, однако   христиане и иудеи продолжают писать по-своему и дальше 6. Ислам распространял   арабскую письменность среди своих приверженцев повсюду, говорили ли они на   семитских, монгольских, арийских или негритянских языках*. С традицией письма   повсюду возникает неизбежное различие между письменным и разговорным языком.   Письменный язык применяет символику длительности к состоянию собственной   грамматики, которая медленно и неохотно следует за изменениями разговорного   языка, и поэтому последний всегда представляет собой состояние языка более   новое. Так, существует не одно эллинистическое «оп^187 **, но два, и   колоссальное отстояние письменной латыни от живой в императорское время в   достаточной степени засвидетельствовано строением раннероманских языков. Чем   древнее цивилизация, тем резче различие, вплоть до того отстояния, что   существует ныне между письменным китайским языком и гуаньхуа1 s, языком   северокитайских образованных кругов. Это уже не два диалекта, но два совершенно   чужих друг другу языка.      

Однако в этом уже находит отражение тот факт, что письменность   — предмет в высшей степени сословный и с незапамятных времен является   привилегией духовенства. Крестьянство внеисторично и потому бесписьменно.   Существует, правда, и явное нерасположение расы к письму. Как мне кажется, это   имеет величайшее значение для графологии: чем больше в писце расы, тем   самовластнее обращается он с орнаментальным строением письма, которое   становится у него всецело персональным построением линий. Некоторое   благоговение перед своеобразными формами знака возникает при письме лишь у человека   табу, так что он непроизвольно старается воспроизвести их вновь и вновь. В этом   — различие между деятельным человеком, творящим историю, и ученым, который ее   только зарисовывает, «увековечивает». Во всех культурах письменность находится   в распоряжении духовенства, к которому следует причислить также писателя и   ученого. Знать письмо презирает. Она «велит записать». Испокон века эта   деятельность имела отношение к духовности и духовенству. Вечными истины   становятся вовсе не в речи, но лишь на письме. Это все та же противоположность   замка и собора: что должно здесь длиться- деяние или истина? Первоисточник   сохраняет факты, священное писание- истины. То, что там есть хроника и архив,   здесь — учебник и библиотека. И потому помимо      

* Lidzbarski, Sitz. Berl. Akad., 1916, S. 1218. Богатый   материал имеется у М. Mieses, Die Gesetze der Schriftgeschichte, 1919.      

** P. Kretschmer в   Gercke-Norden, Einl. i. d. Altertumswissenschaft I, S. 551.      

       

156      

       

культового сооружения существует еще нечто такое, что не   украшено орнаментом, но само есть орнамент* — книга. История искусства всех   ранних времен должна была бы поставить во главу угла письмо, причем скорее   письмо курсивное, чем монументальное. На них можно в наиболее чистом виде   познать, что есть готический, а что — магический стиль. Никакой орнамент не   имеет той задушевности, которой обладает форма единственной буквы или   исписанная страница. Нигде арабеска не является в более совершенном виде, чем в   изречениях из Корана на стене мечети. А есть ведь еще великое искусство буквиц,   архитектура книжной иллюстрации, скульптура переплета! Каждая страница Корана,   написанного куфическим письмом, воздействует на вас, как гобелен. Готический   евангелиарий189- как маленький собор. Для античного искусства весьма характерно   то, что оно хватается за всякий предмет и его украшает, за исключением одного   только письма и книжного свитка. В этом проявляется ненависть античности к   длительности, презрение к технике, которая, несмотря ни на что, есть больше,   чем техника. Ни в Греции, ни в Индии не было искусства монументальной надписи,   какое существовало в Египте, и никому, как кажется, и в голову не приходило,   что лист, собственноручно исписанный Платоном, является реликвией, как не   думали и о том, чтобы, к примеру, сохранять в Акрополе драгоценный экземпляр   драм Софокла.      

В результате возвышения города над селом к знати и   духовенству добавляется буржуазия и городской дух выдвигает претензию на   господство, письмо же из глашатая славы аристократии и вечных истин становится   средством делового и научного сообщения. Если античная и индийская культуры как   глашатая его вообще отвергли, то на служебную роль они его допустили, призвав   из чужих краев: буквенное письмо постепенно проникает сюда в качестве   презренного, повседневного инструмента. Одновременными и по значимости равными   этому событию были введение фонетического знака в Китае ок. 800 г. и —   прежде всего изобретение книгопечатания на Западе в XV в.: символ   длительности и дальности был мощно подкреплен большим количеством. Наконец,   цивилизации совершили последний шаг к тому, чтобы привести письменность к   целесообразной форме. Как упоминалось, изобретение буквенного письма было в   египетской цивилизации чисто техническим новшеством; то же самое можно сказать   и о единой китайской письменности, которую Ли Сы, канцлер китайского Августа,   ввел в 227 г.; наконец, новый вид письменности возник также и у нас,   подлинное значение чего было оценено немногими. То, что египетское буквенное   письмо вовсе не было чем-то окончательным и завершенным, доказывается      

* Ср. с. 125.      

       

157      

       

изобретением стенографии, которая достоинством равна   алфавиту и является не только сокращенным письмом, но и преодолением буквенного   письма — как новый, в высшей степени абстрактный принцип сообщения. Вполне   может статься, что письменные формы в этом роде полностью вытеснят в следующем   столетии буквы.      

14      

Следует ли совершать попытку написания морфологии культурных   языков уже сегодня? Нет сомнения: пока что наука даже и не видит перед собой   такой задачи. Культурные языки — это языки исторического человека. Их судьба   протекает не в рамках биологических периодов: она следует органическому   развитию строго вымеренного течения жизни. Культурные языки — это исторические   языки. Прежде всего это означает, что нет такого исторического события и такого   политического института, которые не определялись бы также и духом   применявшегося тогда языка и которые в свою очередь не влияли бы на дух и форму   этого языка. Строение латинского предложения- еще один результат римских   сражений, поставивших все в целом мышление народа на службу управления тем, что   было в них завоевано. Отсутствие установившейся нормы в немецкой прозе —   дошедшие до настоящего времени отзвуки Тридцатилетней войны, и   раннехристианская догматика приняла бы иную форму, когда бы древнейшие   письменные памятники не были все составлены погречески, но, как у   мандантов, — по-сирийски. Это, однако, означает следующее: всемирная   история пребывает во власти факта существования письма как подлинно   исторического средства сообщения, между тем как наука об этом почти и не   догадывается. Государство (в высшем смысле) имеет в качестве своего   предварительного условия письменное сообщение; стиль всей политики прямо-таки   определяется тем значением, которым в историко-политическом мышлении народа в   данный момент обладают первоисточник, архив, подпись, публицистика; борьба   вокруг права- это борьба за или против писаного права; конституции заменяют   материальную силу редакцией параграфов и придают клочку текста действенность   оружия. Язык образует единое целое с современностью, а письменность — с   длительностью, однако не менее едины устное взаимопонимание и практический   опыт, с одной стороны, письменность и теоретическое мышление- с другой. К этим   противоположностям можно возвести значительнейшую часть внутриполитической   истории всех поздних эпох. Вечно изменчивые факты письму противостоят, истины   его требуют — вот всемирно-историческая противоположность двух      

       

158      

       

великих партий, которые в той или иной форме присутствуют во   всех культурах во времена великих кризисов. Одна живет в действительности,   другая противопоставляет ей письменный текст; все великие революции   предполагают литературу.      

Группа западноевропейских культурных языков заявляет о себе   в Х в. Существующие языковые организмы, а именно германские и романские устные   диалекты, включая сюда также и монастырскую латынь, на основе единого духа   оказываются оформлены в письменные языки. В развитии немецкого, английского,   итальянского, французского, испанского языков с 900 по 1900 г. необходимо   должна быть одна общая черта, как и в истории греческих и италийских языков,   включая этрусский, с 1100 г. до императорского времени. Однако что здесь   вне зависимости от области распространения языковой семьи и расы определяется   исключительно ландшафтными границами культуры] Какие общие изменения   происходили в эллинистическом языке и латыни начиная с 300 г., причем   общие в произношении, в словоупотреблении, в метрике, грамматике и стилистике,   какие — в немецком и итальянском с 1000 г.? И почему в итальянском и   румынском этого нет? Такими вопросами пока еще никто систематически не   занимался.      

Всякая культура при своем пробуждении обнаруживает уже   существующие крестьянские языки, языки лишенной городов сельской местности,   «вечные», почти не принимающие участия в событиях большой истории, а в качестве   бесписьменных диалектов продолжающие существовать еще на протяжении позднего   времени и цивилизации, претерпевая медленные неприметные изменения. И вот   теперь над ними возвышается язык первых двух прасословий, как первое проявление   отношения бодрствования, обладающего культурой, культурой являющегося. Именно   здесь, в кругу аристократии и духовенства, языки делаются культурными языками,   причем речь принадлежит замку, а язык — собору. так на пороге развития   растительное отделяется от животного, судьба живого — от судьбы мертвого,   органическая сторона взаимопонимания — от механической стороны. Ибо тотемная   сторона утверждает кровь и время, а сторона табу их отрицает. Тут мы повсюду и   уже очень рано находим закосневшие культовые языки, святость которых гарантирует   их неизменность, — вневременные, давно отмершие или отчужденные от жизни и   искусственно парализованные системы со строго сохраняемым словарным запасом,   каковой является условием для формулировки вечных истин. Так окостенел   древневедийский в качестве религиозного, а санскрит- в качестве языка науки.   Египетский язык Древнего царства неизменно сохранялся как язык духовенства, так   что священные формулировки понимались в Новом царстве так же мало, как Carmen   saliare и песня Арвальских братьев190- во      

       

159      

       

времена Августа*. В предвремя арабской культуры разом   отмерли в качестве разговорных языков вавилонский, еврейский и авестийский   языки (вероятно, во 2-м тысячелетии до Р. X.), однако именно в силу этого они   были противопоставлены арамейскому и пехлеви19 в священных писаниях халдеев,   иудеев и персов. То же самое значение имела готическая латынь для церкви,   гуманистическая латынь — для ученого сословия барокко, церковнославянский — в   России и, пожалуй, шумерский язык — в Вавилоне.      

В противоположность этому забота о речи оказывается уместной   при ранних дворах и в ранних замках. Здесь формируются живые культурные языки.   Речь — это языковой обычай, языковая выучка, хороший тон в звукообразовании и   оборотах, изысканный такт в выборе слов и способе выражения. Все это —   характерные черты расы; этому выучиваются не в монастырской келье и не в   кабинете ученого, но в благородном обращении и на живом примере. Как язык   Гомера**, так и старофранцузский язык времени крестовых походов и   средневерхненемецкий язык эпохи Штауфенов возвысились над сельскими говорами в   качестве отличительной сословной особенности аристократических кругов. Если их   творцами называют великих эпиков, скальдов и трубадуров, то не следует   забывать, что для выполнения этой задачи они должны были вначале получить   воспитание в тех кругах, в которых вращались, в том числе и в языковом   отношении. Это великое деяние, вследствие которого культура становится   совершеннолетней, является достижением расы, а не цеха.      

Цель языковой культуры духовенства- понятия и заключения.   Она работает над тем, чтобы слова и формы предложения применялись максимально   диалектически: так возникает и все возрастает различие между схоластическим и   придворным, рассудочным и светским употреблением языка, так что, несмотря на   все границы между языковыми семействами, в способе выражения Плотина и Фомы   Аквинского, Вед и Мишны имеется нечто общее. Здесь — исходный момент всякого   зрелого гелертерского языка, который на Западе, будь он немецкий, английский   или французский, еще и посейчас не избавился от последних следов своего   происхождения из схоластической латыни, и здесь же начало всякой методики   профессиональных выражений и форм посылок в заключении. Эта противоположность   между способами взаимопонимания большого света и науки продолжается в пределах   позднего времени еще очень долго. Главное в истории      

* Поэтому я полагаю также, что этрусский язык играл   значительную роль в римских жреческих коллегиях еще в очень позднюю эпоху      

** Именно поэтому следует отчетливо уяснить, что   зафиксированные лишь в эпоху греческой колонизации гомеровские песни могли   существовать только на городском литературном языке — но не на принятом при   дворе разговорном языке, на котором они поначалу исполнялись      

       

160      

       

французского языка, несомненно, вершится в расе, т. е.   в речи при дворе Версаля и в парижских салонах. Здесь находит свое дальнейшее   продолжение esprit precieux192 романов о короле Артуре, поднимающийся до   господствующей над всем Западом conversation, беседы, до классического   искусства речи. Величайшие затруднения для греческой философии изначально   подготовлялись тем фактом, что ионийско-аттический язык также всецело   формировался при дворах тиранов и на застольях. Впоследствии говорить о   силлогистике на языке Алкивиада было почти невозможно. С другой стороны, немецкая   проза, не нашедшая в решающий момент барокко никакой опоры для высшего своего   развития, стилистически все еще и сегодня колеблется между французскими и   латинскими — придворными или учеными — оборотами, в зависимости от того, желает   ли автор выразиться красиво или точно. А наши классики благодаря своей   родословной, восходящей к церковной кафедре и кабинету ученого, и пребыванию в   замках и при малых дворах в качестве воспитателей выработали, правда,   собственный стиль, которому можно подражать, однако не создали обязательной для   всех специфически немецкой прозы.      

Город добавляет к этим сословным языкам третий, и последний,   язык буржуазии, собственно письменный язык, рассудочный, целесообразный, прозу   в строжайшем смысле слова. Язык этот слегка колеблется между благородно   светским и ученым способами выражения, в первом случае изобретая все новые   обороты и модные словечки, во втором же — упорно придерживаясь существующих   понятий. Однако по сути своей этот язык имеет экономическую природу. Он всецело   ощущает себя отличительным признаком сословия в противоположность   внеисторичной, вечной манере разговора «народа», к которой прибегали Лютер и   другие, чем вызывали величайшее негодование своих лощеных современников. С   окончательной победой города городские языки вбирают в себя также и язык   благородного света, и язык науки. В верхнем слое населения мировых столиц   возникает однообразное, интеллигентное, практичное, устраняющееся от диалектов   и от поэзии kowt], — такое, какое принадлежит к символике всякой цивилизации, нечто   всецело механическое, точное, холодное, сопровождаемое минимумом жестов. Эти   последние, безродные и беспочвенные языки, может выучить всякий торговец и   грузчик: эллинистический — в Карфагене и на Оксе193, китайский- на Яве,   английский- в Шанхае, и «речь» не имеет для их понимания никакого значения. Что   же касается их подлинного создателя, им оказывается не дух расы или религии, но   всего-навсего дух экономики.      

 III. Пранароды,   культурные народы, феллахские народы      

       

15      

И вот теперь, наконец, мы можем с чрезвычайной осторожностью   приступить к понятию «народ» поближе и внести порядок в хаос народных форм,   который современная историческая наука только усугубила. Другого слова, которое   использовалось бы так часто и в то же время некритично, не сыскать. Даже весьма   скрупулезные историки, сколько-то потрудившись над теоретическим прояснением   вопроса, в ходе своих дальнейших исследований опять используют понятия «народ»,   «часть расы» и «языковая общность» как совершенно равнозначные. Если они   обнаруживают название народа, то сразу же используют его и в качестве   обозначения языка; найдут надпись в три слова — сразу же устанавливают расовые   родственные связи. Если совпадет несколько «корней», тут же как из-под земли   вырастает «пранарод» с его находящейся вдали «прародиной». Современное   национальное чувство еще усилило это «мышление народными единицами».      

Однако являются ли эллины, дорийцы или же спартанцы одним   народом? А кельты, галлы и сеноны? Если римляне были одним народом, то кем   тогда были латиняне? И что за единство подразумевает под собой название   этрусков среди населения Италии ок. 400 г.? Не определяется ли их   «национальность» точно так же, как басков или фракийцев, — в зависимости   от строения их языка? И понятия о каких народах лежат в основе таких слов, как   «американец», «швейцарец», «еврей», «бур»? Кровь, язык, вера, государство,   ландшафт — что среди всего этого является определяющим для формирования народа?   Вообще говоря, языковое и кровное родство устанавливаются исключительно научным   способом. Единичный человек абсолютно его в себе не сознает. Индогерманец — не   более чем научное, причем филологическое, понятие. Попытка Александра Великого   сплавить воедино греков и персов полностью провалилась, а силу англонемецкого   чувства общности мы как раз сейчас испытываем на собственных боках. Однако   народ- это взаимосвязь, которая сознается. Проследим общепринятое   словоупотребление. Всякий человек обозначает как свой «народ» ту общность,   которая ему всего ближе по внутреннему чувству (а он принадлежит к многим), причем   обозначает с пафосом*. Более того, он оказывается      

* Это заходит настолько далеко, что рабочие крупных городов   обозначают как народ себя, исключая тем самым из этого понятия буржуазию, с   которой их не связывает никакого чувства общности, однако буржуазия   1789 г. поступала точно так же      

       

162      

       

склонен переносить это весьма специальное понятие,   происходящее из личного переживания, на самые разнохарактерные людские союзы.   Для Цезаря арверны были ci vitas194, для нас «нацией» являются китайцы. Поэтому   народом были не греки, но афиняне, и лишь отдельные из них, как Исократ,   ощущали себя прежде всего эллинами. Поэтому из двоих братьев один может   называть себя швейцарцем, а другой, с точно таким же правом, — немцем. Это   не ученые понятия, но исторические факты. Народ- союз людей, ощущающий себя   единым целым. Если чувство угасает, пусть даже название и всякая единичная   семья продолжают существовать дальше- народа больше нет. Спартиаты народом в   этом смысле себя ощущали, «дорийцы»- возможно, ок. 1100 г., но ок.   400 г. — несомненно, нет. Клятва при Клермоне сделала в подлинном   смысле единым народом крестоносцев, мормонов сделало таковым их изгнание из   Миссури (1839)*, мамертинцев, уволенных наемников Агафокла, сплотила   необходимость завоевать себе пристанище195. Был ли иным принцип   народообразования у якобинцев и гиксосов? Как многие народы могли произойти от   потомства одного вождя или из одной кучки беглецов? Такой союз может сменить   расу- как османы, появившиеся в Малой Азии в качестве монголов, язык — как   сицилийские норманны196, название — как ахейцы или данайцы. Пока имеется   чувство общности, народ как таковой существует.      

От судьбы народов нам необходимо отделять судьбу имен   народов. Часто это бывает единственное, о чем вообще сохранилось свидетельство;   однако возможно ли по имени каким бы то ни было образом заключать об истории,   происхождении, языке или хотя бы лишь идентификации его носителей? Ошибка   исследователей опять-таки в том, что отношение между тем и другим, причем не в   плане теории, но практически, видится им таким же простым, как, к примеру, в   случае теперешних личных имен. Но имеет ли вообще кто-нибудь представление о   количестве заложенных здесь возможностей? Среди ранних человеческих союзов   бесконечно важен уже сам акт наречения имени. Группа людей сознательно себя   выделяет с помощью имени как некоторого рода сакральной величины. Однако при   этом друг с другом могут сосуществовать культовые и воинские имена, кроме того,   эта группа могла найти в данной местности и другие уже бытующие здесь имена или   получить их по наследству; название племени может быть заменено на имя героя,   как у османов, и, наконец, по всем границам данной человеческой общности могут   в неограниченном количестве возникать иноязычные названия, известные, быть   может, лишь части соплеменников. Если уцелели лишь такие имена, почти всякая   попытка сделать заключение об их      

* Ed Meyer, Ursprung und Geschichte der   Mormonen, 1912, S. 128 ff      

163      

       

носителях ведет к заблуждению. Несомненно сакральные имена   франков, алеманнов и саксов пришли на смену большому числу племенных имен   времени битвы Вара. Если бы мы этого не знали, мы до сих пор были бы убеждены,   что здесь имело место вытеснение или уничтожение более древних племен новыми.   Названия «римляне» и «квириты», «спартанцы» и «лакедемоняне», «карфагеняне» и   «пунийцы» сосуществуют; однако здесь можно было предполагать существование двух   народов. Мы никогда не узнаем, в каком отношении находились друг к другу имена   «пеласги», «ахейцы» и «данайцы» и какие факты послужили причиной для их   возникновения. Однако если бы мы знали одни лишь эти слова, наука уже давно   связала бы с каждым из них народ, присвоив им также собственные языки и расовую   принадлежность. Разве не совершались попытки вывести из названия ландшафта   «Дорида» маршрут дорийского переселения? Как часто народ мог поменять свое   название на название страны и отправиться дальше уже с ним? Пример этого мы   имеем в сегодняшнем наименовании пруссаков, но также и у современных парсов,   евреев (Juden) и турок; противоположный пример представляют собой Бургундия и   Нормандия. Название «эллины» возникло ок. 650 г., так что переселение   народов здесь роли не играло. Лотарингия получила имя не вторгшегося сюда   народа, а совершенно малозначительного князя, причем произошло это вследствие   дележа наследства197. Немцев в Париже в 1814 г. называли allemands, в   1870 г. — prussiens, в 1914 г. — boches; если бы дело   происходило в другую эпоху, за этими словами было бы открыто три различных   народа. На Востоке западноевропейцев называют франками, евреев — спаниолами;   это восходит к историческим обстоятельствам, однако что заключил бы филолог на   основании одних этих слов?      

Не следует упускать из виду, к каким результатам могли бы   прийти педанты-ученые в 3000 г., если бы они продолжали тогда пользоваться   сегодняшними методами работы с названиями, остатками языков и понятиями   «прародина» и «переселение»198. Немецкие рыцари в XIII в. изгнали   язычников-пруссов. В 1870 г. этот народ внезапно является под Парижем из   своего странствия. Вытесненные готами римляне переселились с Тибра на Нижний   Дунай. А может быть, часть их достигла Польши, где в сейме говорили на латыни?   Карл Великий разбил саксов на Везере, после чего те отправились оттуда в район   Дрездена, между тем как их землю заняли ганноверцы (происходящие, судя по   названию династии, из своей праколыбели на берегах Темзы) 99. Вместо истории   народов историки написали историю имен, однако у имен — своя судьба, и как и с   их помощью, так и на основании языков, их странствий, изменений, побед и   поражений оказывается невозможно хоть что-либо доказать даже в отношении факта      

       

164      

       

существования соответствующего народа. Если в историческое   время названия «Пфальц» и «Калабрия»200 перемещались на другое место,   древнееврейский язык занесло в Варшаву, а персидский — с Тигра в Индию, то   разве можно после этого о чем бы то ни было заключать на основании истории   названия этрусков и якобы «тирсенской» надписи с Лемноса?201 Или французы   некогда составляли с гаитянскими неграми, как доказывает это общий язык, один   пранарод? На пространстве от Будапешта до Константинополя сегодня говорят на   двух монгольских, одном семитском, двух античных и трех славянских языках, и   каждая из языковых общностей ощущает себя особым народом*. Если бы ктото   пожелал на этом основании выстроить историю переселения, возник бы весьма   своеобразный продукт ошибочной методики. Дорийский язык — всего лишь   обозначение диалекта; ничего сверх этого мы не знаем. Несомненно, некоторые   диалекты этой группы распространились быстро, однако это совершенно не служит   доказательством распространения или хотя бы существования соответствующей   человеческой породы**.      

16      

Здесь мы сталкиваемся с излюбленным понятием современного   исторического мышления. Попадется сегодня историку народ, который что-то в   истории совершил, он просто обязан задаться вопросом: откуда он появился?   Прямо-таки правила хорошего тона требуют от народа, чтобы он откуда-нибудь   происходил и имел прародину. Что он может оказаться у себя дома именно там, где   находится теперь, — предположение едва ли не оскорбительное. «Переселение»   — излюбленный мотив сказаний изначального человечества, однако его применение в   серьезных исследованиях превратилось едва не в манию. Уже не спрашивают о том,   проникли ли китайцы в Китай, а египтяне- в Египет; спрашивают лишь, когда это   произошло и откуда. Ученые с большей готовностью вывели бы семитов из   Скандинавии, а арийцев — из Ханаана, чем отказались бы от понятия прародины.      

Факт значительной подвижности всех ранних народностей   сомнению не подлежит. Такого рода тайна кроется в проблеме ливийцев. Ливийцы или   их предки говорили на хамитском языке,      

       

* В XIX в. сербы, болгары и греки основали в Македонии   христианские школы для враждебного туркам населения. Если случалось так, что в   какой-либо деревне преподавание велось на сербском, уже следующее поколение состояло   там из фанатичных сербов. Так что сегодняшняя мощь «наций» есть следствие   всего-навсего прошлой школьной политики.      

** О скептическом отношении Белоха к мнимому дорийскому   переселению ср его Gnechische Gesch. 12, Abschn VIII      

       

165      

       

однако по своей телесной конституции, как показывают это уже   египетские рельефы, были высокорослы, светловолосы и голубоглазы, т е,   несомненно, североевропейского происхождения* В Малой Азии с 1300 г.   установлено по крайней мере три слоя переселений, которые, быть может, находятся   в связи с нападениями северных «народов моря» на Египет, и то же доказано для   мексиканского мира. Однако о сути этих передвижений нам ничего не известно, и о   переселениях, как их склонен себе воображать сегодняшний историк, когда народы,   как сплоченные в единое целое тела, пересекают страны, сражаясь друг с другом и   изгоняя один другого, не может быть и речи. Не сами изменения, но наши о них   представления — вот что на самом деле исказило наши понятия о сущности народов   «Народы», как понимаем мы их сегодня, не странствуют, а то, что странствовало   тогда, нуждается в чрезвычайно корректном наименовании, и не везде- одинаковом.   Да и неизменно выдвигаемый в качестве причины этих странствий мотив   материальной нужды — плоский и потому вполне достойный предыдущего столетия.   Голод повел бы к попыткам совершенно иного рода, и, уж конечно, он явился бы   последней из всех причин, способных погнать людей расы из их гнезда, хотя он,   понятно, чаще всего выдвигался в качестве довода, когда такие вот отряды   внезапно натыкались на военный отпор. Нет сомнения в том, что в этих сильных и   простых людях существовал изначальный микрокосмический порыв к движению на   широких просторах, поднимавшийся из глубины души, чтобы оформиться в страсть к   приключениям, дух бродяжничества, одержимость судьбой, в стремление к власти и   добыче, в слепящее томление- какого мы теперь просто уже не можем себе   представить- по поступку, по радостной сече и героической смерти. Нередко же   причиной служили внутренние распри и бегство от мести сильнейшего, однако в   основе неизменно было нечто мужественное и сильное. И болезнь эта прилипчива.   Это слабак оставался сидеть сиднем на своем клочке. Неужели это низменная   жизненная нужда явилась причиной даже еще крестовых походов, путешествий   Кортеса и Писарро либо, уже в наши времена, приключений трапперов на Диком   Западе Штатов? Когда в истории мы видим, как небольшая группка победоносно   вторгается на обширные пространства, гонит их, как правило, голос крови,   томление по великой судьбе, героизм подлинного человека расы.      

* С Mehhs, Die Berberfrage (Archiv f Anthropologie, 39, S   249 ff), где говорится также о родстве северогерманской и мавританской керамики   и даже многих названий рек и гор Древние пирамидальные постройки в Западной   Африке близкородственны, с одной стороны, могильным курганам северных витязей,   а с другой — царским гробницам Древнего царства (Несколько изображений в L Fro   bemus, Der kleinafrikanische Grabbau, 1916)      

       

166      

       

Необходимо, однако, не упускать из виду картину положения на   землях, через которые странствия пролегали. Такие походы последовательно меняли   свой характер, и это определялось не только духом кочевавших, но во все большей   и большей степени — особенностями оседлого населения, под конец всегда имевшего   решительный перевес в численности. Ясно, что на почти безлюдных пространствах   простой уход более слабого в сторону был возможен и даже чаще всего и имел   место      

Однако позднее, в условиях увеличивавшейся плотности, именно   слабейший оказывается лишенным родины, так что он должен защищаться или биться   за новую землю. Начинается давка. Всякое племя живет, ощущая со всех сторон   соприкосновение с соседями, его настороженная душа постоянно готова оказать   сопротивление. Жестокая необходимость войны закаляет мужчин. Внутреннее величие   народов вырастает за счет других народов, в противоборстве с ними Оружие   направляется теперь против человека, а не против зверя. И наконец наступает та   форма переселения, о которой только и может идти речь в историческое время'   блуждающие отряды двигаются туда и сюда в полностью заселенных областях,   население которых в качестве существенной составной части того, что завоевано,   остается оседлым и сохраняется; победители в меньшинстве, так что возникает   совершенно новое положение. Народы, обладающие более крепкой внутренней формой,   размещаются поверх куда более значительного численно, однако аморфного   населения, и дальнейшие превращения народов, языков, рас зависят от чрезвычайно   запутанных частностей. После внесших сюда определенность исследований Белоха* и   Дельбрюка** мы знаем, что все странствующие народы — а народами в этом смысле   были как персы Кира, мамертинцы и крестоносцы, так и остготы и «народы моря» с   египетских надписей — были очень малы по отношению к населению занятых   областей, насчитывая немногие тысячи воинов, и превосходили туземцев лишь своей   решимостью- ими двигал порыв сделаться судьбой, а не претерпевать ее.   Присваивалась не пригодная к обитанию, но обитаемая земля, что сразу же   превращало отношения пришельцев и туземцев в сословный вопрос, переселение в целом   — в кампанию, а приобретение оседлости — в политический акт. И вот теперь,   когда мы установили, что успех крошечной кучки воинов с его последствиями —   распространением имени и языка победителей- слишком с большой легкостью   представляется с исторического отдаления «переселением народов», следует еще   раз задаться вопросом: что же все-таки способно переселяться?      

* Die Bevolkerung der gnechisch-romischen   Welt, 1886      

** Geschichte der Knegskunst впервые- 1900 г      

       

167      

       

Название ландшафта или людского объединения (это может быть   также и имя героя, которое носят его потомки), поскольку оно распространяется,   в одном месте угасает, а в ином перенимается совсем другим населением или же   присваивается ему, поскольку переходит со страны на людей и перемещается с ними   или наоборот. Язык победителей или побежденных либо какой-то третий язык,   принимаемый теми и другими, чтобы друг с другом объясняться. Потомство вождя,   покоряющее целые страны и размножающееся, порождая детей от женщин, доставшихся   в качестве добычи, либо случайное скопище авантюристов различного   происхождения, либо целая народность с женщинами и детьми, как филистимляне,   которые ок. 1200 г. совершенно в германском духе отправились со своими   повозками, запряженными четвернями быков, по берегу Финикии на Египет*. И   потому необходимо спросить еще раз: можно ли по судьбе языка или имени делать   заключения относительно судеб народов или рас? Возможен лишь один ответ:   решительное «нет».      

Среди «народов моря», то и дело нападавших на Египет в   XIII в., появляются названия данайцев и ахейцев, однако у Гомера то и   другое — почти мифические обозначения; затем название лукка, связываемое   впоследствии с Ликией, жители которой, однако, называют себя трамилами; и   наконец, названия этрусков, сардов и сикулов, однако отсюда вовсе не следует,   что эти «турша» говорили на том, что сделалось впоследствии этрусским языком,   как ничего невозможно утверждать и относительно существования материальной   связи между ними и носителями того же названия, обитавшими в Италии; если бы   даже то и другое было удостоверено, это нисколько бы не давало нам права   говорить об «одном и том же народе». Если мы допустим, что лемносская надпись   действительно этрусская, а этрусский язык — индогерманский, для истории языка   это будет иметь чрезвычайно значимые последствия, для истории же расы не будет   значить совершенно ничего. Рим — этрусский город. Разве душе римского народа   этот факт не был абсолютно безразличен? Разве римляне являются индогерманцами   потому, что они случайно стали разговаривать на одном из диалектов латинян?   Этнографы выделяют средиземноморскую и альпийскую расы202, а к северу и к югу   от них указывают на поразительное телесное сходство между северогерманцами и   ливийцами, однако филологам известно, что баски по языку являются остатком   доиндогерманского (иберийского) населения. Мнения эти взаимно друг друга   исключают. Были ли строители Микен и Тиринфа «эллинами»? С такими же   основаниями можно спрашивать, были ли остготы немцами.      

* Разгромивший их Рамсес III изобразил их поход на своем   рельефе в Мединет-Абу, W M Muller, Asien und Europa, S 366      

       

168      

       

Должен признаться, такая постановка вопросов в уме у меня не   укладывается.      

Для меня народ — это единство души. Все великие события   истории, собственно говоря, совершены народами не были, но скорее породили на   свет их самих. Всякий поступок изменяет душу деятеля. Пускай даже поначалу   кто-то сплотился вокруг знаменитого имени; то, однако, что за его звучанием   стоит народ, а не шайка, — скорее следствие, а не предпосылка великого   события. Остготы и османы стали тем, чем стали, лишь благодаря судьбам, которые   постигли их в ходе странствий. «Американцы» не переселились из Европы: имя   флорентийского географа Америго Веспуччи обозначает сегодня в первую очередь   часть света, однако вслед за этим — и настоящий народ, обретший свой   самостоятельный характер вследствие душевного потрясения 1775 г., но   прежде всего в результате Гражданской войны 1861–1865 гг.      

Иного содержания у слова «народ» не имеется. Определяющим не   является ни единство языка, ни единство телесного происхождения. Что отличает   народ от населения, выделяя его из населения и позволяя ему вновь в нем   раствориться, — это неизменно внутреннее переживание «мы». Чем глубже это   чувство, тем сильнее жизненная сила союза. Существуют энергичные и вялые, преходящие   и несокрушимые формы народов. Они могут менять язык, расу, имя и страну: пока   живет их душа, они внутренне присоединяют к себе людей какого угодно   происхождения и их переделывают. Название «римляне» обозначает во времена   Ганнибала один народ, а в эпоху Траяна — всего только население.      

Но если, несмотря на это, народы и расы, и с немалым   основанием, упоминаются друг подле друга, при этом подразумевается общепринятое   сегодня понятие расы эпохи дарвинизма. Не следует полагать, что какой бы то ни   было народ могло сплачивать просто единство телесного происхождения и такая   форма могла бы продержаться хотя бы на протяжении десяти поколений. Необходимо   повторить еще и еще, что это физиологическое происхождение существует только   для науки и ни в коем случае — не для народного сознания и что этим идеалом   чистой крови никакой народ никогда не вдохновлялся. Обладание расой — это вовсе   не что-то там материальное, но нечто космическое, нечто направленное, ощущаемое   созвучие судьбы, единого шага и поступи в историческом бытии. Из непонимания   этого абсолютно метафизического такта возникает расовая ненависть, которая   между немцами и французами нисколько не слабее, чем между немцами и евреями,   но, с другой стороны, из одинакового биения пульса возникает подлинная,   родственная ненависти любовь мужчины и женщины. В ком нет расы, тому эта   опасная любовь неведома. Если часть человеческой массы, пользующейся сегодня      

       

169      

       

индогермайскими языками, находится сегодня очень близко к   определенному расовому идеалу, то это указывает на метафизическую силу этого   идеала, оказавшего формирующее (zuchtend)203 действие, а вовсе не на пранарод в   ученом вкусе. Величайшее значение имеет как раз то, что идеал этот никогда не   бывает выражен во всем населении, но по преимуществу — в его военном элементе,   и прежде всего в подлинной аристократии, т. е. в тех людях, которые живут   всецело в мире фактов, под обаянием исторического становления, в людях судьбы,   которые чего-то желают и на что-то отваживаются, хотя именно в раннее время   иноплеменник, занимающий высокий ранг по внешним и внутренним качествам, не   встречал каких-либо препятствий при принятии в господское сословие; в   особенности же по «расе» и, уж конечно, никак не по происхождению выбирались   жены204. А где расовые черты выражены всего слабее, так это как раз по   соседству — в натурах подлинных священников и ученых*, хотя они, быть может,   находятся с первыми в ближайшем кровном родстве. Сильный душевный элемент   обрабатывает тело как произведение искусства. Римляне, сами чрезвычайно   разнородного происхождения, образуют посреди италийской путаницы племен расу,   обладающую строжайшим внутренним единством, — ни этрусскую, ни латинскую,   ни «античную» вообще, но специфически римскую**. Если кто желает воочию   убедиться в крепости народного элемента, пусть полюбуется на римские бюсты   последнего республиканского времени.      

В качестве примера назову еще персов. Нет более яркого   случая заблуждений, которые неизбежно влекут за собой эти гелертерские   представления о народе, языке и расе. Они также — последнее и, быть может,   решающее обстоятельство, почему организм арабской культуры так до сих пор и не   признан. Персидский — арийский язык, так что «персы» — «индогерманский народ».   Так кому следует изучать персидскую историю и религию? Правильно: «иранской»   филологии!      

Начать с того, является ли персидский язык однопорядковым с   индийским, происходя от одного общего с ним праязыка, или же есть лишь диалект   индийского^ Лишь через 700 лет бесписьменного, т. е. стремительнейшего,   развития древневедийского языка, известного нам по индийским текстам, возникли   Бехистунские надписи203 Дария. Не большее отстояние по времени отделяет латынь   Тацита от французского языка Страсбургской      

* Изобретших именно по этой причине бессмысленное понятие   «духовная аристократия»      

** Хотя именно в Риме вольноотпущенники, т. е., как   правило, люди совершенно чуждой крови, получают права граждан, и уже цензор   Аппий Клавдий (310) включил сыновей бывших рабов в сенат. Один из них, Флавий,   сделался уже тогда курульным эдилом      

       

170      

       

клятвы (842)206. Однако от середины 2-го тысячелетия   (т. е. ведической рыцарской эпохи) по письмам из Амарны и архиву Богазкёя   нам известны многочисленные «арийские» имена лиц и богов, причем по Сирии и   Палестине. Эд. Мейер* при этом замечает, что эти имена — индийские, а не персидские,   то же можно сказать и об открытых ныне числительных**. О персах здесь нет и   речи, еще менее того — о «народе» в смысле наших историков. То были индийские   герои, прискакавшие на запад и знаменовавшие повсюду в старившемся вавилонском   мире власть — своим драгоценным оружием, своими скаковыми лошадьми и своей   кипучей деятельностью.      

Начиная с 600 г. посреди этого мира обозначается   маленький ландшафт Нереида с политически сплоченным крестьянсковарварским   населением. Геродот рассказывает, что лишь три из их племен были собственно   персидской национальности. Сохранился ли язык тех рыцарей в этих горах и не   есть ли «персы» название земли, перешедшее на народ? Так, очень схожие с ними   мидийцы носят всего лишь название края, в котором высший воинский слой привык вследствие   великих политических успехов ощущать себя в качестве единого целого. В   ассирийских первоисточниках Саргона и его преемников (ок. 700) помимо   неарийских географических названий встречаются многочисленные «арийские» личные   имена, причем сплошь людей высокого положения, однако Тиглатпаласар IV207   (745–727) называет народ «черноволосым»***. Лишь с этого времени мог начать   формироваться «персидский народ» Кира и Дария — из людей различного   происхождения, обладавших, однако, ярко выраженным единством переживания.   Однако, когда македоняне менее двух столетий спустя покончили с их господством,   существовали ли еще вообще персы в этой самой форме? Действительно ли в Италии   ок. 900 г. еще обитал лангобардский народ? Несомненно, что распространение   повсюду персидского языка как имперского и распределение колоссального круга   военных и административных задач между немногими тысячами взрослых мужчин из   Нереиды давно растворили этот народ, так что название персов стало относиться   лишь к верхнему слою общества, ощущавшему себя политическим единством, хотя те,   кто происходил из Нереиды, были здесь крайне редки. И в самом деле, не   существует даже такой страны, которую можно было бы обозначить в качестве   определенной сцены персидской истории. То, что имеет место от Дария до   Александра, происходит частью в Северной Месопотамии, т. е. среди   говорящего по-арамейски населения, частью- в древнем      

       

* Die altesten datierten Zeugnisse der   iranischen Sprache. Zeitschr f. vgl.      

L с л^п › /      

Sprachf,42,S 26      

** См. выше, с. 153.      

*** Ed. Meyer, Gesch d Altertums, S. 1 ff.      

       

171      

       

Шинеаре208, т. е. опять-таки не в Персиде, где не были   даже продолжены начатые Ксерксом пышные постройки. Парфяне были монгольским   племенем, усвоившим персидский диалект и силившимся посреди этого населения   воплотить в себе персидское национальное чувство.      

Здесь в качестве проблемы помимо персидского языка и расы   вырисовывается также и религия*. Наука, как что-то само собой разумеющееся, их   объединила и рассматривает в постоянной связи с Индией. Однако религия этих сухопутных   викингов была не родственна ведической, но с нею тождественна, как доказывают   это пары богов Митра-Варуна и Индра-Насатья из текстов Богазкёя. И вот тут-то,   прямо внутри этой, строго поддерживавшейся в вавилонском мире религии, является   Заратустра — в качестве реформатора из простонародья. То, что он не был персом,   общеизвестно. То, что было им создано (я надеюсь это еще доказать), есть   перевод ведической религии в формы арамейского миромышления, в котором уже   слегка подготовляется магическая религиозность. Девы (daevas), боги   древнеиндийского верования, превращаются в демонов семитской религии, в джиннов   арабов. Яхве и Вельзевул противостоят друг другу в этой насквозь арамейской,   т. е. возникшей из нравственно-дуалистического мироощущения, крестьянской   религии не иначе, чем Ахура-Мазда и Ариман. Эд. Мейер** совершенно правильно   обозначил различие между индийским и «иранским» мировоззрением, однако из-за   своих неверных предпосылок не определил их происхождения. Заратустра — попутчик   израильских пророков, которые так же и в то же самое время перевернули   моисеево-ханаанскую народную религию. В высшей степени показательно то, что вся   в целом эсхатология является общим достоянием персидской и иудейской религии и   что изначально в парфянскую эпоху тексты Авесты были написаны по-арамейски, и   лишь затем их перевели на пехлеви***.      

Однако уже в парфянскую эпоху у персов, как и у евреев,   происходит глубинный внутренний переворот, вследствие которого понятие нации   начинает определяться впредь не племенной принадлежностью, но   правоверностью****. Еврей, переходящий к верованию в Мазду, делается тем самым   персом', перс, становящийся христианином, принадлежит «народу» несториан.   Чрезвычайно плотное население Северной Месопотамии (колыбели арабской культуры)   принадлежит в этом смысле (что не имеет ничего общего с расой и очень мало — с   языком) частью к иудейской, а частью к персидской нации. Уже ко времени   рождения      

* Ср. к нижеследующему гл. III.      

** Gesch. d. Alteitums I, § 590 f.      

*** Andreas und Wackernagel, Nachr. d. Gott.   Ges. d. Wiss., 1911, S. 1 ff      

**** См. далее внизу.      

       

172      

       

Христа слово «неверный» обозначает как «не персов», так и   «не иудеев».      

Эта нация и представляет собой «персидский народ» империи   Сасанидов. С этим связано то, что пехлеви и иврит одновременно отмирают и   родным языком обеих общин становится арамейский. Если кому угодно использовать   обозначения «арийцы» и «семиты», то в эпоху писем из Амарны персы были   арийцами, но не были народом, во времена Дария они были народом, но без расы, а   в эпоху Сасанидов они были религиозной общностью, однако семитского   происхождения. Не существует ни персидского пранарода, который бы отпочковался   от арийского, ни целостной персидской истории; и даже для трех частных историй,   связанных друг с другом лишь определенными языковыми взаимосвязями, невозможно   указать единого места действия.      

17      

Тем самым оказывается наконец заложенным основание   морфологии народов. Стоит познать их сущность, как мы сразу же открываем в   народных потоках истории внутренний порядок. Народы — это не языковые, не   политические и не зоологические единства, но единства душевные. Однако именно   на основе этого чувства я и выделяю народы до культуры, внутри нее и после.   Таков уж изначально воспринимаемый каждым факт, что культурные народы   представляют собой нечто более определенное, чем другие. То, что им   предшествует, я называю пранародами. Это те преходящие и разнохарактерные   людские объединения, что возникают и распадаются без какого-либо постигаемого   правила в круговороте вещей, а под конец, в предчувствии еще не рожденной   культуры, например в догомеровскую, дохристианскую и германскую эпоху,   сплачивают население в группы по целым слоям, тип которых делается все более   определенным, между тем как сама человеческая порода здесь почти не меняется.   Такая последовательность слоев ведет от кимвров и тевтонов через маркоманнов и   готов к франкам, лангобардам и саксам. Пранароды — это иудеи и персы эпохи   Селевкидов, «народы моря», египетские номы во времена Менеса. То, что за   культурой следует, я называю феллахскими народами — по наиболее знаменитому их   примеру, египтянам после римского времени.      

В Х в. внезапно пробуждается фаустовская душа, обнаруживая   себя в бесчисленных образах. Среди них рядом с орнаментом и архитектурой   является четко выраженная народная форма. Из народных образований каролингской   империи, из саксов, швабов, франков, вестготов, лангобардов внезапно возникают   немцы, французы, испанцы, итальянцы. Вся прежняя историческая наука      

       

173      

       

вне зависимости от того, знала ли она это и принимала ли в   расчет или же нет, воспринимала эти культурные народы как нечто существующее   само по себе и первичное, а саму культуру — как вторичное, как их порождение   Индусы, греки, римляне, германцы- вот кто расценивался ею как исключительно   творческие единства истории. Греческая культура была созданием эллинов, и в   соответствии с этим эллины должны были существовать уже задолго до того,   т. е. быть пришлыми. Иное представление о творце и творении казалось   невозможным.      

То, что из изложенных здесь фактов следует прямо противоположное,   я рассматриваю как фундаментальное открытие. Необходимо установить раз и   навсегда: великие культуры есть нечто всецело изначальное, поднимающееся из   глубочайших недр душевности. Напротив того, народы, находящиеся под обаянием   культуры, оказываются и по своей внутренней форме, и по всему своему явлению не   творцами, но произведением этой культуры Эти образования, в которых в качестве   материала воспринимается и преобразуется человечество, обладают своим стилем и   историей стиля — точно так же, как виды искусств и способы мышления Афинский   народ — символ не в меньшей степени, чем дорический храм, англичанин- символ не   в меньшей степени, чем современная физика. Бывают народы аполлонического,   фаустовского и магического стиля. «Арабы» не создали арабской культуры. Скорее   это магическая культура, начинавшаяся ко времени Христа, создала в качестве   своего последнего великого творения арабский народ, представляющий собой, как и   иудейский и персидский, вероисповедную общность, в данном случае объединенную   исламом. А народы — лишь символические формы, сплотившись в которые люди этих   культур исполняют свою судьбу.      

В каждой из этих культур, — как мексиканской, так и   китайской, как индийской, так и египетской, — вне зависимости от того,   знаем мы об этом или нет, присутствует группа великих народов одного и того же   стиля, которая появляется на переходе к раннему времени, основывает государства   и несет на себе историю, увлекая к единой цели на протяжении всего развития   также и форму, лежащую в основе этого развития. Народы, входящие в такую   группу, в высшей степени разнятся меж собой. Немыслима, кажется, большая   противоположное гь, чем между афинянами и спартанцами, немцами и французами,   Цинь и Чу, и, как показывает вся военная история, именно из национальной   ненависти превосходнейшим образом рождаются исторические свершения. Однако, как   только в поле зрения таких врагов попадает культурно чуждый народ, в них сразу   пробуждается мощнейшее чувство душевного родства, и понятие варвара как   человека, внутренне к данной культуре не принадлежащего, в равной степени   близко как египетским номонародам и миру китайских государств, так и      

       

174      

       

античности. Энергия формы так мощна, что захватывает также и   соседние народы, накладывая свой отпечаток и на них; так, карфагеняне, как   народ полуантичного стиля, пребывают в римской истории, а русские, как народ   западноевропейского стиля, от Екатерины Великой и до конца петровского царизма   — в нашей      

Народ, по стилю принадлежащий одной культуре, я называю   нацией и уже одним этим словом отличаю от образований, имеющих место до и   после. Это наизначительнейшее из всех великих объединений внутренне   сплачивается не только мощным чувством «мы». В основе нации лежит идея. В этих   потоках общего существования имеется глубинная связь с судьбой, с временем и историей,   оказывающаяся иной во всяком отдельном случае, определяя также и отношение   народа к расе, языку, стране, государству и религии. Как различны меж собой   души древнекитайских и античных народов, так отличаются и стили китайской и   античной истории.      

Пранароды и феллахские народы переживают так называемые   зоологические приливы и отливы, происшествия, лишенные плана, без цели и без   определенной длительности, когда случается очень многое и в то же время в   каком-то значительном смысле не происходит ничего. Лишь исторические народы,   народы, существование которых есть всемирная история, являются нациями Следует   хорошо усвоить, что это означает. Остготы пережили великую судьбу, и тем не   менее у них — внутренне — никакой истории не было. Их битвы и их поселения не   имели в себе необходимости и потому были эпизодичны. То, что жило ок.   1500 г. вокруг Микен и Тиринфа, вовсе еще не было нацией, на микенском   Крите это уже не было нацией. Тиберий был последним правителем, пытавшимся   исторически повести римскую нацию дальше, спасти ее для истории, тогда как Марк   Аврелий лишь защищал римское население, для которого, разумеется, и далее   происходили события, однако истории больше не было. На протяжении скольких   поколений существовал народ мидийцев, ахейцев или гуннов, в рамках каких союзов   народов жили предыдущие или последующие поколения, определению совершенно не   поддается и не зависит ни от какого правила. Однако продолжительность жизни   нации определена, как определены поступь и такт, в которых осуществляется ее   история. Число поколений от начала династии Чжоу до правления Ши Хуанди, от   событий, лежавших в основе троянского сказания, до Августа, от эпохи тинитов до   XVIII династии приблизительно одно и то же. Позднее время культуры, от Солона   до Александра, от Лютера до Наполеона охватывает приблизительно десять   поколений, не больше. В таких вот пределах протекают судьбы подлинных   культурных народов, а тем самым — и всемирная история вообще. Римляне, арабы,   пруссаки- это всё нации, поздно появившиеся      

       

175      

       

на свет. Сколько поколений Фабиев и Юниев прожило на свете   ко времени битвы при Каннах как римляне7      

Однако нации — это и градопострояющие народы в собственном   смысле. Они возникли в замках, с городами они зреют до полной высоты своего   миросознания и своего предназначения, и в мировых столицах они угасают. Всякий   образ города, обладающий характером, имеет также и национальный характер.   Всецело расовая деревня его еще не имеет, мировая столица — уже не имеет. Эту   сущностную характеристику, окрашивающую все общественное существование нации в   определенный цвет, поднимая мельчайшие выражения до отличительных признаков,   нельзя переоценить: ее невозможно вообразить слишком мощной, слишком   самостоятельной, слишком одинокой. Если между душами двух культур пролегает   непроницаемая перегородка, так что ни один западный человек не может надеяться   в полной мере понять китайца или индуса, то это же самое, причем в высшей   степени, относится и к оформившимся нациям. Нации понимают друг друга столь же   мало, как и отдельные люди. Всякая понимает лишь тот образ другой, который сама   же себе создала, и немногие, совершенно обособленные знатоки проникают глубже.   По отношению к египтянам все античные народы должны были ощущать родство между   собой, воспринимая себя как целое, однако друг друга они никогда не понимали.   Существует ли более резкая противоположность, чем та, что была между афинским и   спартанским духом? Немецкая, французская и английская манеры философского   мышления существуют не со времени Бэкона, Декарта и Лейбница, но имеются уже в   схоластике, и еще в современной физике и химии от нации к нации заметно   отличаются научные методы, выбор и характер экспериментов и гипотез, их   взаимное соотношение и их значение для хода и целей исследования. Немецкое и   французское благочестие, английские и испанские нравы, немецкие и английские   жизненные обыкновения отстоят друг от друга так далеко, что самое сокровенное   любой чужой нации оказывается для среднего человека нации собственной, а   значит, и для ее общественного мнения извечной тайной и источником неизменных,   влекущих за собой тяжкие последствия заблуждений. В римское императорское время   все начинают понимать друг друга, однако именно поэтому-то здесь, в античных   городах, и нет больше ничего, что понимать бы стоило. С достижением   взаимопонимания то человечество перестало жить нациями; тем самым оно перестало   быть историческим*.      

Именно по причине глубины всех этих переживаний невозможно,   чтобы весь народ, как единое целое, был в равной мере культурным народом, был   нацией. У пранародов каждый      

•" Ср выше, с 109 слл      

       

176      

       

отдельный человек имел одинаковое с другими людьми чувство   народной спаянности. Однако пробуждение нации к сознанию себя самой протекает   всегда ступенчато, а значит — главным образом в одном-единственном сословии,   обладающем самой крепкой душой и силой своего переживания зачаровывающем все   прочие сословия. Перед историей всякую нацию представляет меньшинство. В начале   раннего времени это меньшинство — знать, возникающая именно теперь как цвет   народа*, в ее кругу национальный характер, несознаваемый, однако тем сильнее   ощущаемый в своем космическом такте, обретает большой стиль. «Мы» — это   рыцарство, как в египетскую феодальную эпоху 2700 г., так и в индийскую и   китайскую 1200 г. Гомеровские герои- это и есть данайцы. Норманнские бароны-   это Англия. Бывший еще несколько старомодным герцог Сен-Симон обыкновенно   говаривал: «В приемной собралась вся Франция», и было время, когда Рим и сенат   действительно представляли собой одно и то же. С подъемом городов носительницей   национального становится буржуазия, причем, что соответствует пробуждающейся   духовности, носительницей национального сознания, воспринятого ею от   аристократии и доведенного до конца. Неизменно существуют (причем с   бесчисленными градациями) определенные круги, способные жить, чувствовать,   действовать и умирать во имя народа, и круги эти становятся все шире. В   XVIII в. возникло западное понятие нации, и в нем была заключена претензия   на то, чтобы каждый человек без исключения представлял нацию, причем претензия   эта при некоторых обстоятельствах отстаивалась весьма энергично. На самом же   деле мы знаем, что эмигранты, как и якобинцы, были убеждены, что они и есть   народ, подлинные представители французской нации. Не бывает так, чтобы   «культурный народ» совпадал бы со «всем» народом. Это возможно лишь среди   пранародов и феллахских народов, лишь в народном существовании без глубины и   без исторической значимости. Пока народ является нацией, исполняет судьбу   нации, в нем имеется меньшинство, которое во имя всех представляет и   осуществляет его историю.      

18      

Античные нации являют собой, как это и соответствует   статично-эвклидовой душе их культур, мельчайшие из всех мыслимых телесных   единств. Нации здесь — это не эллины или ионийцы, но демос всякого единичного   города, союз взрослых мужчин, обособленный в правовом отношении, а тем самым —   и      

*Ср гл IV!      

       

177      

       

национально: сверху — от типа героя, а снизу — от рабов*.   Синойкизм этот загадочный процесс раннего времени, когда обитатели одного   ландшафта покидали свои деревни и объединялись в город знаменует рубеж, когда   пришедшая к самосознанию античная нация конституирует себя как таковая. Все еще   возможно проследить, как эта форма нации одерживает верх с гомеровского   времени** до эпохи великой колониальной экспансии. Нация эта всецело отвечает   античному прасимволу: всякий народ был видимым и обозримым телом, аш^а, которое   решительно отрицало понятие географического пространства.      

Для античной истории совершенно безразлично, были ли этруски   в Италии телесно или в языковом отношении тождественны с носителями этого имени   среди «народов моря», или каково соотношение между догомеровскими единствами   пеласгов или данайцев и позднейшими носителями имен дорийцев или эллинов. Если   ок. 1100 г., быть может, существовали дорийский и этрусский пранароды, то   этрусской и дорийской наций просто никогда не было в природе. В Тоскане, как и   на Пелопоннесе, имелись лишь города-государства, национальные точки, которые во   время колонизации могли увеличиваться в числе посредством поселений, однако   расширяться не могли. Этрусские войны римлян всегда велись против одного или   нескольких городов, и ни персам, ни карфагенянам с «нациями» иного типа   сталкиваться не приходилось. В корне неверно говорить о «греках и римлянах»   так, как это у нас обыкновенно принято, а привычка эта досталась нам еще от   XVIII в. Греческий «народ» в нашем смысле — это недоразумение: греки   вообще никогда не знали этого понятия. Появившееся ок. 650 г. название   «эллины» обозначает не какойлибо народ, но совокупность античных культурных   людей, сумму наций*** в противоположность варварству. И римляне, этот подлинно   городской народ, не были в состоянии «мыслить» свою империю как-то иначе, чем в   форме бесчисленных национальных точек, civitates, на которые они раздробили все   пранароды своей империи также и в правовом отношении. В тот момент, когда   национальное чувство в этой его форме угасло, завершилась также и античная   история.      

* См. выше, с. 61 слл Раб к нации не принадлежит.   Привлечение неграждан в войско города, бывшее неизбежным, когда приходила   нужда, всегда поэтому воспринималось как потрясение для национальной идеи.      

** Уже в «Илиаде» обнаруживается тенденция к тому, чтобы   ощущать себя в малых и мельчайших группах народом.      

*** Именно, следует принимать во внимание, что ни Платон, ни   Аристотель в своих политических сочинениях не могли представлять себе идеальный   народ как-то иначе, чем в форме полиса, но столь же естественно и то, что   мыслители XVIII в., следуя вкусам Шефтсбери и Монтескье, тоже видели   «древних» как нации; вот только нам следовало бы все это уже преодолеть.      

       

178      

       

Проследить на восточных странах Средиземноморья, как от   поколения к поколению в античное позднее время одна за другой угасают античные   нации, между тем как магическое национальное чувство утверждается все с большей   силой, — одна из труднейших задач будущих исторических исследований.      

Нация в магическом стиле — это общность исповедников, союз   всех тех, кто знает истинный путь к спасению и внутренне связан между собой   иджмой* этой веры. Человек принадлежит к античной нации через обладание правами   гражданства, к нации магической — посредством сакраментального акта: к   иудейской — через обрезание, к мандаитской и христианской — через вполне   определенный способ крещения. Что для античного народа гражданин чужого города,   то же для народа магического неверующий. Никакое общение и никакой брачный союз   с ним невозможны, и эта национальная замкнутость простирается настолько далеко,   что в Палестине друг подле друга формируются иудейско-арамейский и   христианско-арамейский диалекты**. В то время как фаустовская нация хоть и   связана с определенным видом религиозности, однако непременной связи с   вероисповеданием не имеет, в то время как античная вообще не состоит в каких-то   исключительных отношениях с отдельными культами, магическая нация с понятием   церкви просто совпадает. Античная нация внутренне связана с одним городом,   западноевропейская- с ландшафтом, арабская же не знает ни отчего края, ни   родного языка. Выражением ее мироощущения является только письменность, которую   всякая «нация» создает сразу же по своем возникновении. Однако как раз потому   это в полном смысле слова магическое национальное чувство и является таким   внутренним и стабильным, что от него веет чем-то совершенно загадочным и жутким   на нас, фаустовских людей, кому явно здесь недостает понятия родины. Эта   негласная и само собой разумеющаяся спаянность, — например, еще   сегодняшних иудеев среди их западных народовхозяев проникла в разработанное   арамеями «классическое» римское право в качестве понятия юридического лица***,   не означающего ничего, помимо магической общности. Иудейство после вавилонского   пленения было юридическим лицом задолго до того, как люди открыли само это   понятие.      

Пранароды, которые предшествуют этому развитию событий,   существуют главным образом в форме племенных общностей, и среди них с начала   1-го тысячелетия до Р. X. были южноаравийские минейцы, название которых ок.   100 г. до Р. X. исчезает, халдеи, появляющиеся также ок. 1000 г. как   группа говоривших по-арамейски племен и в 625–539 гг. правившие   вавилонским      

* Ср. выше, с. 70 слл.      

** F. N Finck, Die Sprachstamme des   Erdkreises, 1915, S. 29. *** Вероятно, к концу II в. по Р. X. Ср с.   69 слл.      

       

179      

       

миром, израэлиты до пленения* и персы Кира**, причем форма   эта укореняется в народном ощущении так основательно, что со времени Александра   развивающиеся повсюду сословия духовенства получают имена исчезнувших или   вымышленных племен. У иудеев и южноаравийских сабеев они называются левитами, у   мидийцев и персов — магами (по одному вымершему мидийскому племени), у   приверженцев нововавилонской религии — халдеями (также по распавшейся к этому   времени группе племен). Однако и в этой культуре, как во всех прочих, древнее   деление на пранароды в конце концов оказалось полностью преодоленным энергией   чувства национальной общности. В populus Romanus209, вне всякого сомнения,   имелись народные элементы чрезвычайно различного происхождения, а нация   французов вобрала в себя как салических франков, так и романских и   древнекельтских туземцев; подобным образом и магическая нация более не знает   происхождения как отличительной характеристики. Это складывалось очень   неспешно, и среди иудеев эпохи Маккавеев, как и у первых последователей   Мухаммеда, племя еще играет значительную роль, однако для созревших внутренне   культурных народов этого мира, как для иудеев талмудического времени, оно уже   ничего не значит. Тот, кто принадлежит к вере, принадлежит и к нации; уже   предположить какое-нибудь иное основание общности было бы кощунством. В эпоху   раннего христианства правитель Адиабены*** со всем своим народом перешел в иудаизм.   Тем самым они влились в иудейскую нацию. То же самое относится к армянской   знати и даже к знати кавказских племен, которые, должно быть, делались тогда   иудеями в массовом порядке, и по другую сторону — к бедуинам Аравии вплоть до   самого крайнего юга, а за ее пределами — даже к африканским племенам вплоть до   озера Чад. Свидетельством этого все еще являются фалаша, черные иудеи в   Абиссинии210. Очевидно, чувство единства нации не бывало поколеблено даже   такими расовыми различиями. Уверяют, что еще и сегодня евреи с первого же   взгляда способны выделить абсолютно различные расы и что в восточноевропейских   гетто отчетливо прослеживаются «племена» в ветхозаветном смысле. Однако это не   есть различие нации. Согласно фон Эркерту****, среди нееврейских кавказских народов   широко распространен западноевропейский еврейский тип, а по Вейсенбергу*****,   среди длинноголовых южноаравийских иудеев он почти не встречается. В      

* Рыхлая группа эдомитских племен, составлявших тогда с   моавитяяами, амалекитянами, измаилитами и пр. довольно однородное, говорившее   на иврите население.      

**Ср. с 171.      

*** К югу от озера Ван. Столица — Арбела, древняя родина   богини Иштар.      

**** v Erckert, Arch. f. Anthrop., Bd 19. *****   Weifienberg, Ztschr f Ethnol., 1919.      

       

180      

       

сабейских головах с южноаравийской надгробной скульптуры мы   обнаруживаем человеческую породу, которую можно было бы назвать почти римской   или германской; из нее происходят люди, обращенные в иудаизм в ходе   миссионерской работы, начиная по крайней мере со времени рождения Христа.      

Однако эти расчлененные на племена пранароды растворились в   магических нациях, породив персов, иудеев, мандантов, христиан и др., и   происходить это должно было массово и в колоссальных масштабах. Я уже указывал   на то решающее обстоятельство, что задолго до начала нашего летоисчисления   персы представляют собой исключительно религиозную общину, и нет сомнения в   том, что вследствие перехода в религию маздаизма их число бесконечно   умножилось. Вавилонская религия тогда исчезла (так что ее приверженцы стали   частью «иудеями», а частью «персами»), однако существует произошедшая из нее,   новая по своему внутреннему существу и родственная как персидской, так и   иудейской астральная религия, носящая название халдейства, приверженцы которой   представляют собой подлинную, говорящую по-арамейски нацию. Из этого   арамейского населения халдейско-иудейско-персидской нации произошли как   вавилонский Талмуд, гнозис и религия Мани, так и — в исламскую эпоху, после   того, как нация эта почти вся перешла в арабскую, — суфизм и шиизм.      

Также и население античного мира представляется, глядя из   Эдессы, нацией магического стиля: «греки» в восточном словоупотреблении — это   есть совокупное обозначение всех людей, которые держатся синкретических культов   и объединяются воедино иджмой позднеантичной религиозности. Здесь   вырисовываются уже не эллинистические города-нации, но лишь единая община   верующих, «мистериопоклонников», почитающих под именем Гелиоса, Юпитера, Митры,   Qws Si/n.o-ros211 некоторого рода Яхве или Аллаха. Эллинство на всем Востоке —   это установившееся религиозное понятие, и оно всецело соответствует тогдашней   реальности. Чувство полиса почти угасло, а магическая нация не нуждается в   отчизне и в единстве происхождения. Уже эллинизм империи Селевкидов,   завоевывавший себе приверженцев в Туркестане и на Инде, по своей внутренней   форме стоял близко к иудаизму после пленения и к персидскому духу. Арамей   Порфирий, ученик Плотина, совершил позднее попытку организовать это эллинство в   качестве культовой церкви по образцу христианской и персидской церкви, и   император Юлиан сделал ее государственной церковью. Это был не только   религиозный, но прежде всего еще и национальный акт. Если иудей приносил жертву   Солнцу или Аполлону, он делался эллином. Так переходит «из христиан в эллины»   Аммоний Саккас (f 242), учитель Плотина и, возможно, Оригена, а также Порфирий,   который, как      

       

181      

       

и римский юрист Ульпиан*, был финикийцем из Тира и   первоначально носил имя Малх**. Юристы и чиновники принимают в этом случае   латинские имена, философы — греческие. Историо- и религиоведению, в которых   сегодня господствуют филологические воззрения, этого оказывается достаточно,   чтобы видеть в них римлян и греков античных городов-наций. Но сколько из   великих александрийцев были, возможно, греками лишь в магическом смысле? А Плотин   и Диофант были по происхождению, быть может, евреи или халдеи .      

Однако и христиане также с самого начала ощущали себя нацией   в магическом духе, и не иначе воспринимали их и другие как греки («язычники»),   так и иудеи. Последние небезосновательно рассматривали их отпадение от   иудейства как предательство, а первые видели в их миссионерском проникновении в   античные города завоевание. Христиане же называли иноверцев та e'ft^213. Когда   монофизиты и несториане отделились от ортодоксальной церкви, с новыми церквами   возникли сразу же и новые нации. Начиная с 1450 г. несторианами правит   мар-шимун, являющийся одновременно главой и патриархом народа и занимающий в   империи точно такое же место по отношению к султану, какое некогда занимал в   Персидской империи реш-галута. Если мы хотим понять позднейшие преследования   христиан, нам не следует оставлять без внимания это само собой разумеющееся   национальное сознание, коренящееся во вполне определенном мироощущении.   Магическое государство нераздельно связано с понятием правоверности. Халифат,   нация и церковь образуют внутреннее единство. Адиабена перешла в иудейство как   государство, Осроэна — уже около 200 г. — из эллинства перешла в   христианство, Армения в VI в. — из греческой церкви в монофизитскую.   Тем самым всякий раз выявлялось, что государство в качестве юридического лица   тождественно с общиной правоверных. Если в исламском государстве живут   христиане, в персидском — несториане, в византийском — иудеи, то как неверные   они к нему не принадлежат и потому предоставляются своей собственной   подсудности (с. 70 слл.). Если своей численностью или миссионерством они   угрожают существующему тождеству между государством и правоверной церковью, их   преследование делается национальным долгом. Поэтому в Персидской империи   вначале преследованиям подвергаются ортодоксы («греки»), а позже несториане.   Диоклетиан, как халиф (dominus et deus214) связавший языческую церковь с   империей и всецело ощущавший себя в качестве повелителя этих верующих, также не   мог не исполнить своего долга по подавлению второй церкви. Константин сменил      

*Дигесты50, 15.      

** Geffcken, DerAusg. des griech-rom. HeidenL, 1920, S. 57.      

       

182      

       

«истинную» церковь, а тем самым одновременно — и   национальность Византийской империи. Начиная с этого момента имя греков   медленно и совершенно незаметно переходит на христианскую нацию, причем на ту,   которую признал император в качестве повелителя верных и которую он представлял   на великих соборах. Отсюда- неясность в историческом образе Византийской   империи: организованная ок. 290 г. в качестве античной империи, тем не   менее она с самого начала была магическим национальным государством,   непосредственно после этого (с 312) сменившим нацию, не изменив своего   названия. Вначале язычество как нация, под именем «греков», боролось против   христиан, а затем, под тем же именем, христианство как нация против ислама. В   ходе обороны от него, от «арабской» нации, национальность утверждалась со   всевозраставшей отчетливостью, так что сегодняшние греки представляют собой   порождение магической культуры, созданное вначале христианской церковью, затем   — священным языком этой церкви и, наконец, — названием этой церкви. Ислам   принес с собой с родины Мухаммеда название «арабы» в качестве обозначения   своего национального единства. Отождествлять этих «арабов» с бедуинскими   племенами пустынь — неверно. Эта новая нация с ее страстной и упорной душой   возникла через consensus новой веры. Она так же мало, как и христианская,   иудейская или персидская, представляет собой единство расы и не связана с   родиной; поэтому она также и не «странствует», а скорее бурно распространяется   посредством принятия большей части раннемагических наций в свой союз. С концом   первого тысячелетия все эти нации переходят в форму феллахских народов; в   качестве таковых с того самого времени и жили христианские народы Балканского   полуострова при турецком господстве, парсы в Индии и евреи в Западной Европе.      

Нации фаустовского стиля во все более определенных контурах   выступают начиная с Отгона Великого и уже очень скоро приходят на смену   пранародам каролингского времени*. Ок. 1000 г. наиболее видные люди уже   воспринимали себя повсюду как немцы, итальянцы, испанцы или французы, между тем   как меньше чем за шесть поколений до этого их предки ощущали себя в глубине   души франками, лангобардами или вестготами.      

В основе народной формы этой культуры, точно так же, как в   основе готической архитектуры и исчисления бесконечно малых, * Я убежден, что   нации Китая, возникшие в большом числе к началу эпохи Чжоу в области средней   Хуанхэ (как и номонароды египетского Древнего царства, каждый из которых имел   собственную столицу и религию, так что еще к началу римского времени они вели   друг с другом форменные религиозные войны), по своей внутренней форме ближе   западноевропейским народам, чем народы античные и арабские. Между тем наука   вопросов такого рода даже еще и не заметила.      

       

183      

       

лежит тяготение к бесконечному, причем как в   пространственном, так и во временном смысле. Национальное чувство охватывает, с   одной стороны, географический горизонт, подобного которому нет ни в какой   другой культуре, горизонт, который можно охарактеризовать лишь словом   «грандиозный», учитывая столь раннее время и тогдашние средства передвижения.   Люди чуждых культур никогда не смогут понять отчизну во всей символической   глубине и мощи — как простор, как область, границы которой отдельному человеку   вряд ли когда-либо приходилось видеть, но защищая которую он тем не менее готов   умереть. У магической нации как таковой вообще никакой земной родины не   имеется; античная обладает ею лишь в качестве точки, в которую она уплотнилась.   То, что уже в готическую эпоху имелось нечто такое, по отношению к чему членами   одного союза ощущали себя люди в долине Адидже и в орденском замке в Литве,   совершенно немыслимо в древнем Китае и Египте и создает разительный контраст с   Римом или Афинами, где все члены демоса, так сказать, постоянно были друг у   друга на виду.      

Еще сильней пафос отдаленности во временном смысле. Идея   отчизны, которая следует из национального существования, повлекла за собой   другую, которая, собственно, и порождает фаустовские нации: династическую идею.   Фаустовские народы — это исторические народы, они ощущают свою связь не через   место или consensus, но через историю; и в качестве символов и носителей общей   судьбы повсюду является зримый правящий дом. Для людей китайской или египетской   культуры династия была символом с совершенно иным значением. Для них она   означает время, поскольку оно желает и действует. В существовании   одногоединственного рода люди усматривали то, чем они были и чем они желали   быть. Эта идея воспринималась так глубоко, что ничтожество той или иной   царствующей персоны не в состоянии было поколебать династическое чувство: важна   была идея, а не лицо. И это ради идеи тысячи людей с убежденностью шли на   смерть в связи с незначительным генеалогическим разногласием. Античная история   была с точки зрения античного человека цепью случайностей, ведшей от одного   мгновения к другому; магическая история была для ее людей последовательной   реализацией составленного Богом всемирного плана, который выполнялся от   сотворения и до гибели — в судьбах народов и посредством народов. Фаустовская   история, на наш взгляд, есть осуществление одной-единственной великой воли   сознательной логики, и правители здесь предводительствуют нациями и   представляют их. Это есть черта расы. Обосновать ее невозможно. Так это   воспринималось, и потому из верности дружины эпохи германского переселения   развилась ленная верность готики, лояльность барокко и лишь кажущееся   нединастическим национальное чувство XIX в.      

       

184      

       

Не следует обманываться насчет глубины и степени значимости   этого чувства, имея перед глазами бесконечную череду нарушений клятвы вассалами   и народами и извечную картину придворного подобострастия и низменного   раболепства. Все великие символы душеподобны и могут быть постигнуты лишь в   высших своих формах. Частная жизнь папы не имеет к идее папства никакого   отношения. Как раз отпадение Генриха Льва215 свидетельствует в эпоху   формирования нации о том, насколько мощно значительный правитель ощущал, что в   нем самом запечатлена судьба «его» народа. Он представляет свой народ перед   историей и в известных обстоятельствах обязан принести ему в жертву свою честь.      

Все нации Запада- династического происхождения. Еще в   романской и раннеготической архитектуре промелькивала душа каролингских   пранародов. Не существует никакой французской и немецкой готики, но лишь готика   салически-франкская, рейнскофранкская, швабская, как и романская архитектура   может быть вестготской (связывающей Южную Францию и Северную Испанию),   лангобардской и саксонской. Однако над всем этим уже появляется и постепенно   ширится меньшинство людей расы, которое воспринимает свою принадлежность к   нации как великую историческую миссию. Это они были движущей силой крестовых   походов, это из них формируется подлинно немецкое и французское рыцарство.   Отличительным признаком фаустовских народов является то, что они отдают себе   отчет в направлении своей истории. Однако направление это прочно привязано к   последовательности поколений. Расовый идеал имеет всецело генеалогическую природу   (в этом смысле дарвинизм с его учениями о наследственности и происхождении   является почти что карикатурой на готическую геральдику), и мир как история, в   картине которой живет всякий единичный человек, содержит не только родовое   древо единичной семьи, правившей до сих пор, но и древо народа как   фундаментальной формы всего происходящего216. Если приглядеться попристальнее,   становится очевидно, что фаустовско-генеалогический принцип со всецело   историческими понятиями равенства по происхождению и чистоты крови так же чужд   египтянам и китайцам, как и римской знати и византийскому императорству.   Напротив, ни наше крестьянство, ни городской патрициат без этой идеи немыслимы.   Препарированное мною выше гелертерское понятие народа происходит, по сути, из   генеалогического восприятия готической эпохи. К идее родового древа народа   восходят как гордость итальянцев тем, что они являются потомками римлян, так и   ссылки немцев на их германских предков, что принципиально отлично от античной   веры во вневременное происхождение от героев и богов. Под конец, когда после   1789 г. нация стала определяться не только династическим      

       

185      

       

принципом, но и родным языком, первоначально чисто научная   фантазия относительно индогерманского пранарода оформилась в глубоко   прочувствованную генеалогию «арийской расы», причем слово «раса» сделалось   здесь едва ли не синонимом судьбы.      

Однако «расы» Запада — это не творцы великих наций, но их   следствие. В каролингскую эпоху всех их еще просто не существовало. Как в   Германии, так и в Англии, Франции и Испании существовал сословный идеал   рыцарства, который формировал и воспитывал (ziichtend) в различных направлениях   и в значительной мере реализовал то, что ощущается и переживается сегодня   отдельными нациями в качестве расы. На этом покоятся, как уже упоминалось,   исторические и потому совершенно чуждые античности понятия чистоты крови и   равенства по происхождению. Поскольку кровь правящего рода воплощает в себе   судьбу, существование всей нации, государственная система барокко имеет чисто   генеалогическую структуру, и большинство великих кризисов принимают форму войн   за наследство. Крах Наполеона на сотню лет определил политическое членение   мира. Но то, что он начался как дерзкая попытка авантюриста своею кровью   вытеснить старинные династии и это было покушением на символ, сделало   сопротивление Наполеону исторически-священным долгом. Ибо все европейские   народы были следствием судеб династий. То, что существует португальский народ,   а потому — и португальское государство Бразилия посреди испанской Южной Америки,   есть следствие брака графа Генриха Бургундского (1095). То, что есть швейцарцы   и голландцы, — следствие сопротивления дому Габсбургов. То, что Лотарингия   как название земли существует, а народа такого нет, есть следствие бездетности   Лотаря II.      

Это императорская идея сплотила некоторое число пранародов   каролингской эпохи в немецкую нацию. Германия и императорство- неразделимые   понятия. Закат Штауфенов218 означал замену великой династии — пригоршней малых   и мельчайших; это внутренне надломило немецкую нацию готического стиля еще до   начала барокко, как раз тогда, когда в ведущих городах — Париже, Мадриде,   Лондоне, Вене- национальное сознание поднималось на духовную ступень.   Тридцатилетняя война вовсе не прерывала расцвета Германии, совсем   напротив, — именно, то, что она оказалась столь безжалостной, подтвердило   и обнаружило шедший уже издавна процесс распада; и то было последнее следствие   краха Гогенштауфенов. Возможно, нет более наглядного доказательства того, что   фаустовские нации — это династические единства. Однако салические франки и   Штауфены — по крайней мере в идее — создали из романцев, лангобардов и   норманнов итальянскую нацию, которая одна только и могла прямо через голову   императорской власти возводить себя к римской античности.      

       

186      

       

Притом, что чуждая сила вызвала здесь сопротивление со   стороны буржуазии, расколола оба прасословия и привлекла знать на сторону   императорской власти, а церковь — на сторону городов; притом, что в этой борьбе   между гвельфами и гибеллинами знать уже очень скоро утратила свое значение, а   папство, опираясь на настроенные антидинастически города, поднялось до   политического господства; притом, что здесь осталась под конец лишь   чересполосица крошечных разбойничьих государств, чья «возрожденческая политика»   противостояла взмывавшему всемирнополитическому духу императорской готики с той   же враждебностью, как некогда Милан — воле Барбароссы, — тем не менее   идеал «una Italia»219, в жертву которому Данте принес спокойствие своей жизни,   был чисто династическим порождением великих немецких императоров. Возрождение с   его историческим горизонтом городского патрициата увело нацию от ее   осуществления так далеко, как только было возможно, и на протяжении всего   барокко страна была принижена до объекта чуждой тиранической политики. Лишь   романтика 1800 г. вновь пробудила готическое чувство, да с такой мощью,   которая придала ему весомость политической силы.      

Это собственные короли сплотили французский народ воедино из   франков и вестготов. В 1214 г. при Бувине220 он выучился ощущать себя как   целое. Но то, что совершил дом Габсбургов, было еще важнее: он создал из   населения, которое не было связано ни языком, ни народным элементом, ни   преданием, австрийскую нацию, выдержавшую испытание- первое, а также и   последнее — в ходе защиты Марии Терезии и борьбы против Наполеона. Политическая   история эпохи барокко — это главным образом история домов Бурбонов и   Габсбургов. Выдвижение Веттинов на место Вельфов явилось причиной того, почему   ок. 800 г. «Саксония» находилась на Везере, а ныне она на Зале. Династические   события, а под конец — вмешательство Наполеона привели к тому, что половина   Баварии принимала участие в истории Австрии и что баварское государство состоит   по большей части из Франконии и Швабии.      

Самая поздняя западноевропейская нация — это прусская, творение   Гогенцоллернов, как римляне были последним творением полисного чувства, а арабы   последними возникли из религиозного consensus'a. При Фербеллине221 юная нация   себя легитимировала, а при Росбахе она одержала для Германии победу. Созданную   тогда «Минну фон Барнхельм»222 Гёте, умевший безошибочно определять   исторические эпохи, назвал первым немецким литературным сочинением со   специфически национальным содержанием. То, что теперь Германия одним махом   снова обрела свой поэтический язык, опять-таки является глубинным   свидетельством династической определенности западноевропейских      

       

187      

       

наций. Крах Штауфенов означал также и конец немецкой   литературы готического стиля. То, что обрывочно здесь возникает в последующие   столетия, составившие великую эпоху всех западных литератур, не заслуживает   такого названия. Новая литература начинается с победой Фридриха Великого: от   Лессинга до Хеббеля, т. е. от Росбаха до Седана. Если в предпринятой тогда   попытке восстановить утраченную связь она вначале сознательно опиралась на   французов, а затем на Шекспира, на народную песню и, наконец, на романтиков —   на поэзию рыцарской эпохи, однако так никакой цели и не достигла, то по крайней   мере вызвала к жизни единственное в своем роде явление искусства, почти целиком   состоящее из гениальных подступов.      

В конце XVIII в. происходит примечательный духовный   переворот: национальное сознание пытается эмансипироваться от династического   принципа. Может показаться, что в Англии это произошло уже раньше: многие   вспомнят при этом о Великой хартии 1215 г.; от других же не укроется то,   что в результате этого признания нации через ее представителей династическое   чувство как-то само собой сделалось более глубоким и утонченным, до чего   народам на континенте было очень и очень далеко. Если современный англичанин,   самый консервативный человек в мире, вовсе таким не выглядит со стороны, и   вследствие этого его политика на самом деле успевает совершить столь много с   помощью национального такта и молча, без громогласных дискуссий, и потому была   вплоть до настоящего момента наиболее успешной, то это основывается на ранней   эмансипации династического чувства от его выраженности в монаршей власти.      

Напротив того. Французская революция означает в этом   отношении всего лишь успех рационализма. Она освободила скорее понятие нации,   чем саму нацию. Династический элемент проник западноевропейским расам в кровь:   именно потому он так ненавистен духу. Ибо династия представляет историю, она   есть одевшаяся плотью история страны, а дух безвремен и неисторичен. Все идеи   революции «вечны» и «истинны». Всеобщие права человека, свобода и равенство —   это литература и абстракция, а никакие не факты. Все это можно было бы назвать   «республиканством»; несомненно, однако, что и здесь опять-таки имелось   меньшинство, во имя всех желавшее внести в мир фактов новый идеал. Оно   сделалось властью, однако ценою идеала. На деле же оно лишь заменило   преданность чувств убежденным патриотизмом XIX в., т. е. возможным   лишь в одной нашей культуре цивилизированным национализмом, который даже в   сегодняшней Франции все еще бессознательно династичен, и понятием отчизны как   династического единства, выступившим на сцену вначале в испанском и прусском   восстаниях против Наполеона, а затем — в немецкой и итальянской династических      

       

188      

       

объединительных войнах. На противоположности расы и языка,   крови и духа основывается принятое ныне противопоставление генеалогического   идеала столь же специфически западноевропейскому идеалу родного языка: в обеих   странах223 есть мечтатели, полагающие, что смогут заменить единящую силу   императора и короля смычкой республики и поэзии. В этом был некий момент   возврата, возврата от истории — к природе. На смену войнам за наследство пришли   языковые кампании, в которых одна нация старается навязать фрагментам другой   свой язык, а с ним — и свою национальность. Однако ни для кого не секрет, что и   рационалистическое понятие нации, способное игнорировать династическое чувство,   уничтожить его не в состоянии, — этого можно ожидать так же мало, как и   того, чтобы эллинистический грек внутренне преодолел полисное сознание или   современный еврей — национальную иджму. «Родной язык» — уже продукт   династической истории. Без Капетингов не было бы никакого французского языка, а   существовали бы романско-франкский на севере и провансальский — на юге Франции;   итальянский письменный язык — заслуга германских императоров, и прежде всего   Фридриха II. Современные нации — в первую очередь население древних   династических областей. Несмотря на это, альтернативное понятие нации как   единства литературного языка уничтожило в ходе XIX в. австрийскую нацию и,   возможно, создало американскую. С этих пор во всех странах наличествуют две   партии, представляющие нацию в противоположных смыслах, как   династическиисторическое и как духовное единство, — партии расы и языка,   однако эти размышления переходят уже в проблемы политики (гл. IV).      

19      

Это аристократия начала представлять нацию, в высшем смысле   этого слова, в лишенном городов краю. Крестьянство, внеисторичное и «вечное»,   было народом до прихода культуры; в очень существенных чертах оно остается   пранародом; переживет оно и форму нации. Как и все великие культурные символы,   «нация» является внутренним достоянием немногих людей. К ней надо родиться, как   к искусству и философии. В ней также присутствует нечто, позволяющее различить   творца, знатока и дилетанта, причем в античном полисе — точно так же, как в   иудейском consensus'е или в западном народе. Если нация поднимается в порыве,   чтобы сражаться за свою свободу или честь, подъем всегда начинает меньшинство,   которое прямо-таки «воодушевляет» массы. Слова «народ пробуждается» — нечто   большее, чем просто оборот речи. В такой миг о себе действительно заявляет      

       

189      

       

бодрствование целого. Все эти индивидуумы, еще только вчера   суетившиеся с чувством «мы», простиравшимся лишь на семью, работу и, быть   может, родную сторону, внезапно вдруг становятся прежде всего мужчинами своего   народа. Их ощущение и мышление, их «я», а тем самым и «оно» в них преобразились   до самых глубин: они сделались историческими. Тогда и внеисторичный крестьянин   делается членом своей нации, так что и для него начинается время, в котором он   переживает историю, а не только ее перемогает.      

Именно в мировых столицах наряду с меньшинством, обладающим   историей и переживающим в себе нацию, с меньшинством, ощущающим себя представителем   нации и желающим вести ее за собой, возникает другое меньшинство —   вневременные, внеисторичные, литературные люди, люди резонов и оснований, а не   судьбы, внутренне отчужденные от крови и существования, сплошь мыслящее   бодрствование, которое более не находит в понятии нации никакого «разумного»   содержания. И в самом деле, они к ней больше не принадлежат, ибо культурные   народы — это формы потоков существования; космополитизм же есть просто   бодрствующая связь «интеллигенции». Здесь налицо ненависть к судьбе, и прежде   всего ненависть к истории как выражению судьбы. Все национальное настолько   расово, что оно не в состоянии отыскать языка и остается до фатальности   неловким и беспомощным во всем, что требует мышления. Космополитизм это   литература, и он остается ею, очень сильный по основаниям и очень слабый в их   защите не с помощью новых оснований, но кровью.      

Однако именно поэтому такое духовно всех превосходящее   меньшинство сражается духовным оружием и у него хватает смелости на это, ибо   мировые столицы — это чистый дух, они беспочвенны и уже как таковые принадлежат   всем и каждому. Урожденные граждане мира и мечтатели о мире во всем мире и о   примирении народов- в Китае борющихся царств, в буддистской Индии, при   эллинизме и сегодня — являются духовными вождями феллахства. Рапет et   circenses22* — всего лишь иная форма пацифизма. В истории всех культур всегда   наличествовал антинациональный элемент, неважно, знаем мы об этом или же нет.   Чистое, направленное само на себя мышление всегда было чуждо жизни и потому враждебно   истории, невоинственно, безрасово. Вспомним о гуманизме и классицизме, об   афинских софистах, о Будде и Лао-цзы, уж не говоря о страстном презрении к   любому национальному честолюбию со стороны великих поборников священнического и   философского мировоззрения. Как бы ни были различны меж собой эти случаи, все   они одинаковы в том, что расовое мироощущение, политическое и потому   фактическое чувство (right or wrong, my country!225), решимость быть субъектом,   а не      

       

190      

       

объектом исторического процесса (ибо третьего не дано),   короче, воля к власти вдруг оказывается преодолена тенденцией, чьи вожди —   зачастую люди с атрофированными изначальными побуждениями, однако тем сильнее   одержимы они логикой, чувствуя себя как дома в мире истин, идеалов и утопий,   книжные люди, полагающие, что могут заменить реальное логическим, власть фактов   — абстрактной справедливостью, судьбу — разумом. Начинается это с людей,   которых постоянно обуревает страх, так что они объявляют всемирную историю не   имеющей значения и удаляются от действительности в монастыри, мыслильни и   духовные общества, а заканчивается во всякой культуре — апостолами мира во всем   мире. Такое — с исторической точки зрения — отребье производит на свет сам   народ. Уже их лица образуют в плане физиогномическом особую группу. В «истории   духа» они занимают высокое положение, среди них целый ряд знаменитых имен,   однако с точки зрения действительной истории они — ничтожества.      

Судьба нации посреди событий ее мира зависит от того,   насколько посчастливится расе лишить данное явление действенности в   историческом плане. Быть может, еще сегодня можно будет показать, что в мире   китайских государств империя Цинь одержала победу ок. 250 г. до Р. X.   потому, что лишь ее нация осталась свободна от настроений даосизма. И уж во   всяком случае римский народ одержал победу над всем прочим античным миром   потому, что при проведении собственной политики не поддался феллахским   инстинктам эллинизма.      

Нация — это осуществленное в живой форме человечество.   Практический результат теорий по улучшению мира- это, как правило, бесформенная   и потому внеисторическая масса. Все улучшатели мира и граждане мира отстаивают   феллахские идеалы вне зависимости от того, знают они об этом или же нет. Их   успех означает сход нации со сцены внутри истории, и не в пользу вечного мира,   но в пользу других наций. Мир во всем мире — это всякий раз одностороннее   решение. У pax Romana было лишь одно практическое следствие для позднейших   солдатских императоров и германских королей-военачальников: он сделал население   в сотни миллионов человек объектом воли к власти небольших воинских шаек. Этот   мир стоил миролюбцам таких жертв, рядом с которыми ничтожными кажутся те, что   были принесены при Каннах. Вавилонский, китайский, индийский и египетский миры   переходили из рук одних завоевателей в руки других и оплачивали их свары   собственной кровью. Вот каким он оказался- их мир. Когда в 1401 г. монголы   завоевали Месопотамию, они из 100 000 черепов жителей Багдада, которые не   оказали им сопротивления, сложили памятник в честь одержанной победы.   Разумеется, с угасанием наций феллахский мир духовно      

       

191      

       

возвышается над историей, он окончательно цивилизован,   «вечен». В царстве фактов он возвращается обратно в естественное состояние,   колеблющееся между долготерпением и преходящей яростью, однако все это   кровопролитие (не делающееся меньше ни с каким миром во всем мире) абсолютно   ничего не меняет. Когда-то они проливали кровь за самих себя, теперь им   приходится делать это ради других, и зачастую лишь на потеху им вот и вся   разница. Вождь с крепкой хваткой, собравший вокруг себя десять тысяч   авантюристов, может распоряжаться всем, как ему заблагорассудится. Если   представить, что весь мир сделался одной-единственной империей, это   всего-навсего максимально расширило бы сцену для героических деяний таких   завоевателей.      

«Lever doodt als Sklaav»226, — гласит старофризская   крестьянская поговорка. Всякая поздняя цивилизация избирает своим девизом   обратное утверждение, и каждой из них довелось испытать, чего он стоит.      

       

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПРОБЛЕМЫ   АРАБСКОЙ КУЛЬТУРЫ      

       

лор      

       

I. Исторические   псевдоморфозы      

       

В слой скальной породы включены кристаллы минерала. Но вот   появляются расколы и трещины; сюда просачивается вода и постепенно вымывает   кристалл, так что остается одна пустая его форма. Позднее происходят вулканические   явления, которые разламывают гору; сюда проникает раскаленная масса, которая   затвердевает и также кристаллизуется. Однако она не может сделать это в своей   собственной, присущей именно ей форме, но приходится заполнить ту пустоту, что   уже имеется, и так возникают поддельные формы, кристаллы, чья внутренняя   структура противоречит внешнему строению, род каменной породы, являющийся в   чужом обличье. Минералоги называют это псевдоморфозом.      

Историческими псевдоморфозами227 я называю случаи, когда   чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для   которой край этот — ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не   только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает   даже полного развития своего самосознания. Все, что поднимается из глубин этой   ранней душевности, изливается в пустотную форму чуждой жизни; отдавшись   старческим трудам, младые чувства костенеют, так что где им распрямиться во   весь рост собственной созидательной мощи?! Колоссальных размеров достигает лишь   ненависть к явившейся издалека силе.      

       

193      

Таков случай арабской культуры. Ее предыстория лежит всецело   в регионе древнейшей вавилонской цивилизации*, бывшей на протяжении двух   тысячелетий добычей сменявших друг друга завоевателей. Ее «меровингская эпоха»   отмечена диктатурой крошечной персидской племенной группы**, такого же   пранарода, как и остготы, двухсотлетнее, почти не оспаривавшееся господство   которой имело своей предпосылкой бесконечную утомленность этого феллахского   мира. Однако, начиная с 300 г. до Р. X., по юным народам этого говорящего   по-арамейски от Синая до Загроса мира пробегает мощная волна пробуждения***.   Как и во времена Троянской войны или саксонских императоров, все существующие   религии вне зависимости от того, чье имя носит та или иная из них —   Ахура-Мазды, Ваала или Яхве, пронизывает новое отношение человека к Богу,   совершенно новое мироощущение. По всему видно, что вот-вот свершится нечто   великое и небывалое, но именно в это время — причем так, что внутреннюю связь   между этими событиями всецело исключить нельзя (ибо мощь персиянства   основывалась на душевных предпосылках, которые исчезли именно теперь), —   сюда являются македоняне (глядя из Вавилона, всего-навсего новая ватага   авантюристов, ничем не превосходящая все прежние) и распространяют тонкий слой   античной цивилизации над всеми здешними странами вплоть до Индии и Туркестана.   Государства диадохов могли бы, правда, совершенно незаметно сделаться   государствами предарабского духа: государство Селевкидов, практически совпадавшее   с областью распространения арамейского языка, уже было им ок. 200 г.   Однако после сражения при Пидне228 его западные области постепенно включаются в   античную империю и оказываются таким образом подвержены мощному воздействию   духа, исходящему из чрезвычайно удаленного центра. Тем самым подготавливается   возникновение псевдоморфоза.      

Магическая культура — территориально и географически   наиболее срединная в группе высших культур, единственная, которая в   пространственном и временном отношении соприкасается почти со всеми другими.   Поэтому все вообще строение целостной истории в нашей картине мира полностью   зависит от того, познаем ли мы внутреннюю форму магической культуры, которая   была подменена внешней; однако именно внутренняя форма и не была до сих пор познана   по причине филологических и теологических предубеждений, а еще более — из-за   раздробленности современных научных дисциплин. Западная наука уже давно не      

*Ср с. ПОслл. и 179слл.      

** Она составляла менее сотой части общего населения   империи. *** Следует отметить, что питомник вавилонской культуры, древний   Шинеар, не играет в будущих событиях совершенно никакой роли. Для арабской   культуры значима лишь область к северу от Вавилона, а не к югу от него.      

       

194      

только по материалу и методике, но и по мышлению распалась   на некоторое число специальных областей, противоестественное разграничение   которых препятствовало тому, чтобы хотя бы увидать проблему. Если что явилось   роком для проблем арабского мира, так это «специальность». Историки в   собственном смысле придерживались сферы интересов классической филологии, с   востока же ее горизонт был ограничен античной языковой границей, — и   потому они так никогда и не заметили единства развития, происходившего по ту и   другую сторону этого никогда не существовавшего в душевном смысле рубежа.   Результатом явилась перспектива: Древний мир — Средневековье — Новое время,   обособлявшаяся от всего прочего и объединявшаяся фактом употребления греческого   и латыни. Аксум, Саба и даже само государство Сасанидов были недоступны для   знатоков древних языков, придерживавшихся «текста», а потому, в плане   историческом, для них все равно что не существовали. Литературоведы, также   филологи, путали дух языка с духом самого произведения. То, что было написано   или хотя бы сохранено на греческом языке в сфере арамейского языка,   интегрировалось в «позднегреческую» литературу: именно на это и был выделен   специальный период этой литературы. Тексты на иных языках в поле зрения их   специальности не попадали и потому искусственно объединялись в другие истории литературы.   Однако как раз в случае магической культуры мы имеем разительнейший пример   того, что ни одна история литературы не совпадает с одним языком*. Здесь   имелась замкнутая группа магических национальных литератур, проникнутых одним   духом, однако существовавших на нескольких языках, среди которых присутствовали   также и античные. Существуют талмудическая, манихейская, несторианская,   иудейская, даже неопифагорейская национальные литературы, однако никакой   эллинской или ивритской нет в природе.      

Религиоведение рассекло всю область на отдельные   специальности по западноевропейским конфессиям, и восточная «филологическая   граница» оказалась для христианской теологии определяющей — и все еще таковой   остается. Персиянство попало в руки иранской филологии. Поскольку тексты Авесты   не были написаны на арийском диалекте, но на нем распространялись, колоссальная   проблема, связанная с Авестой, рассматривалась как побочная задача индологов и   тем самым полностью исчезла из поля зрения христианской теологии. Для истории же   талмудического иудейства, поскольку гебраистская филология образует с   исследованиями Ветхого Завета одну специальность, никакой отдельной   специальности создано не было, почему всеми      

* Это важно также и для западноевропейской литературы:   немецкая литература отчасти написана по-латински, английская отчасти —   по-французски.      

       

195      

известными мне капитальными историями религии,   рассматривающими особо всякую примитивную негритянскую религию (поскольку   этнография как специальность все же существует) и каждую индийскую секту, оно и   было полностью позабыто. Такова гелертерская подготовка к великим задачам,   стоящим сегодня перед исторической наукой.      

Римский мир о своем положении вполне догадывался. У   позднейших писателей полно жалоб на обезлюдение и духовное опустошение Африки,   Испании, Галлии, и прежде всего коренных античных областей — Италии и Греции.   Однако дух уныния, присущий этому обзору, как правило, их покидает, когда речь   заходит о тех провинциях, которые относятся к магическому миру. Из них особенно   плотно заселена Сирия, которая, как и парфянская Месопотамия, пышно расцветает-   как кровью своей, так и душой. Перевес юного Востока ощущается всеми, и в конце   концов он должен был найти себе и политическое выражение. С этой точки зрения   революционные войны между Марием и Суллой, Цезарем и Помпеем, Антонием и   Октавианом представляют собой фрагмент истории переднего плана, за которым все   более отчетливо вырисовывается попытка эмансипации этого Востока от делающегося   неисторичным Запада, мира пробуждающегося от феллахского. Перенесение столицы в   Византию было великим символом. Диоклетиан выбрал Никомедию, Цезарь помышлял об   Александрии или Илионе; в любом случае более удачным выбором была бы Антиохия.   Однако этот акт произошел с опозданием на триста лет, а они были решающими для   магического раннего времени.      

Псевдоморфоз начинается с Акция: победить там должен был   Антоний. Здесь сводились решающие счеты не между «римскостью» и эллинизмом: те   бои отшумели при Каннах и Заме, где бился Ганнибал, трагической судьбой которого   было устроено так, что на самом деле он сражался не за свою страну, но за   эллинство. При Акции нерожденная арабская культура противостояла дряхлой   античной цивилизации: аполлонический или магический дух, боги или единый Бог,   принципат или халифат — вот как стоял вопрос. Победа Антония высвободила бы   магическую душу; его поражение вывело окостенелое императорство на просторы ее   ландшафта. Результат можно было бы сравнить с последствиями битвы при Type и   Пуатье в 732 г.229, победи там арабы и сделай они «Франкистан» своим   Северо-Восточным халифатом. Арабский язык, религия и общество сделались бы   господствующими, на Луаре и Рейне возникли бы города-гиганты      

       

196      

наподобие Гранады и Кайравана, готическое чувство было бы   принуждено выражаться в давно закостенелых формах мечети и арабески, а вместо   немецкого мистицизма у нас был бы некоего рода суфизм. То, что в арабском мире   так оно на самом деле и произошло, явилось результатом неспособности   сирийскоперсидского населения выдвинуть из своих рядов Карла Мартелла, который   бы сражался против Рима бок о бок с Митридатом, с Брутом и Кассием или же с   Антонием — и независимо от них, сам по себе.      

Другой псевдоморфоз у всех нас сегодня на виду: петровская   Русь. Русские героические сказания — былинные песни — достигают своей вершины в   киевском круге сказаний о князе Владимире (ок. 1000) с его «рыцарями круглого   стола» и о народном герое Илье Муромце*. Всю неизмеримость различия между   русской и фаустовской душой можно проследить уже на разнице между этими песнями   и «одновременными» им сказаниями об Артуре, Германарихе и Нибелунгах времени   рыцарских странствий — в форме песней о Хильдебранде и о Вальтере230. Русская   эпоха Меровингов начинается с ниспровержения татарского господства Иваном III   (1480) и ведет через последних Рюриковичей и первых Романовых- к Петру Великому   (1689–1725). Эта эпоха точно соответствует времени от Хлодвига до битвы при   Тертри231 (687), в результате которой Каролинги фактически получили всю полноту   власти. Я советую всякому прочесть «Историю франков» Григория Турского, а   параллельно с этим- соответствующие разделы старомодного Карамзина, прежде   всего те, что повествуют об Иване Грозном, Борисе Годунове и Шуйском. Большего   сходства невозможно представить. Вслед за этой московской эпохой великих   боярских родов и патриархов, когда старорусская партия неизменно билась против   друзей западной культуры, с основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз,   втиснувший примитивную русскую душу вначале в чуждые формы высокого барокко,   затем Просвещения, а затем — XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком   русскости. Припоминается его «современник» Карл Великий, планомерно и со всею   своей энергией осуществивший то, чему ранее помешал своей победой Карл Мартелл:   господство мавританско-византийского духа. Имелась возможность подойти к   русскому миру на манер Каролингов или же Селевкидов, а именно в старорусском   или же «западническом» духе, и Романовы приняли решение в пользу последнего.   Селевкиды желали видеть вокруг себя эллинов, а не арамеев.      

Примитивный московский царизм — это единственная форма,   которая впору русскости еще и сегодня, однако в Петербурге он был   фальсифицирован в династическую форму Западной Европы.      

* Wollner. Untersuchungen uber die   Volksepik der Grofirussen, 1879.      

197      

Тяга к с(?я» гол‹у югу, к Византии и Иерусалиму, глубоко   заложенная в каждой православной душе, обратилась светской дипломатией, с   лицом, повернутым на Запад. За пожаром Москвы, величественным символическим   деянием пранарода, в котором нашла выражение маккавейская ненависть ко всему чуждому   и иноверному, следует вступление Александра в Париж, Священный союз и вхождение   России в «Европейский концерт» великих западных держав. Народу, предназначением   которого было еще на продолжении поколений жить вне истории, была навязана   искусственная и неподлинная история, постижение духа которой прарусскостью —   вещь абсолютно невозможная. Были заведены поздние      

w искусства и науки, просвещение, социальная этика,   материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия — единственный язык,   на котором человек способен был понять себя и мир; и в лишенном городов краю с   его изначальным крестьянством, как нарывы, угнездились отстроенные в чуждом   стиле города. Они были фальшивы, неестественны, невероятны до самого своего   нутра. «Петербург самый отвлеченный и умышленный город на всем земном   шаре», — замечает Достоевский233. Хотя он и родился здесь, у него не раз   возникало чувство, что в одно прекрасное утро город этот растает вместе с   болотным туманом. Вот и полные духовности эллинистические города были рассыпаны   повсюду по арамейскому крестьянскому краю — словно жемчужины, глядя на которые   хочется протереть глаза. Такими видел их в своей Галилее Иисус. Таково, должно   быть, было ощущение и апостола Петра, когда он увидал императорский Рим.      

Все, что возникло вокруг, с самой той поры воспринималось   подлинной русскостью как отрава и ложь. Настоящая апокалиптическая ненависть   направляется против Европы. А «Европой» оказывалось все нерусское, в том числе   и Рим с Афинами, — точно так же, как для магического человека были тогда   античными, языческими, бесовскими Древний Египет и Вавилон. «Первое условие   освобождения русского народного чувства это: от всего сердца и всеми силами   души ненавидеть Петербург», — пишет Аксаков Достоевскому в 1863 г.   Москва святая, Петербург — сатана; в распространенной народной легенде Петр   Великий появляется как Антихрист235. То же самое слышится нам и из всех   апокалипсисов арамейского псевдоморфоза: от книг Даниила и Эноха и до эпохи   Маккавеев, вплоть до Откровения Иоанна, Баруха и 4-й книги Эздры — против   Антиоха, Антихриста, против Рима, Вавилонской блудницы, против городов Запада с   их духом и пышностью, против всей вообще античной культуры. Все, что возникает,   неистинно и нечисто: это избалованное общество, пронизанные духовностью   искусства, общественные сословия, чуждое государство с его цивилизованной   дипломатией, судопроизводство и администрация. Не существует большей противо      

       

198      

положности, чем русский и западный, иудео-христианский и   позднеантичный нигилизм: ненависть к чуждому, отравляющему еще не рожденную   культуру, пребывающую в материнском лоне родной земли, — и отвращение к   собственной, высотою которой человек наконец пресытился. Глубочайшее   религиозное мироощущение, внезапные озарения, трепет страха перед   приближающимся бодрствованием, метафизические мечтания и томления обретаются в   начале истории; обострившаяся до боли духовная ясность- в ее конце. В двух этих   псевдоморфозах они приходят в смешение. «Все они теперь на улицах и базарах   толкуют о вере», — говорится у Достоевского. Это можно было бы сказать и   об Иерусалиме с Эдессой. Эти молодые русские перед войной, неопрятные, бледные,   возбужденные, пристроившиеся по уголкам и все занятые одной метафизикой,   рассматривающие всё одними лишь глазами веры, даже тогда, когда разговор, как   кажется, идет об избирательном праве, химии или женском образовании236, — это   просто иудеи и первохристиане эллинистических больших городов, на которых   римляне взирали так иронично, брезгливо и с затаенным страхом. В царской России   не было никакой буржуазии, вообще никаких сословий в подлинном смысле слова, но   лишь крестьяне и «господа», как во Франкском государстве. «Общество» было   стоявшим особняком миром, продуктом западнической литературы, чем-то чуждым и   грешным. Никаких русских городов никогда и не бывало. Москва была крепостью —   Кремлем, вокруг которого расстилался гигантский рынок. Город-морок, который   теснится и располагается вокруг, как и все прочие города на матушке-Руси, стоит   здесь ради двора, ради чиновников, ради купечества; однако то, что в них живет,   это есть сверху- обретшая плоть литература, «интеллигенция» с ее вычитанными   проблемами и конфликтами, а в глубине — оторванный от корней крестьянский народ   со всей своей метафизической скорбью, со страхами и невзгодами, которые пережил   вместе с ним Достоевский, с постоянной тоской по земному простору и горькой   ненавистью к каменному дряхлому миру, в котором замкнул их Антихрист. У Москвы   никогда не было собственной души. Общество было западным по духу, а простой   народ нес душу края в себе. Между двумя этими мирами не существовало никакого   понимания, никакой связи, никакого прощения. Если хотите понять обоих великих   заступников и жертв псевдоморфоза, то Достоевский был крестьянин, а Толстой —   человек из общества мировой столицы. Один никогда не мог внутренне освободиться   от земли, а другой, несмотря на все свои отчаянные попытки, так этой земли и не   нашел.      

Толстой — это Русь прошлая, а Достоевский — будущая. Толстой   связан с Западом всем своим нутром. Он — великий выразитель петровского духа,   несмотря даже на то, что он его отрицает.      

       

199      

Это есть неизменно западное отрицание. Также и гильотина   была законной дочерью Версаля. Это толстовская клокочущая ненависть вещает   против Европы, от которой он не в состоянии освободиться. Он ненавидит ее в   себе, он ненавидит себя. Это делает Толстого отцом большевизма. Все бессилие   этого духа и «его» революции 1917 г. выплескивается из оставшихся в его   наследии сцен «И свет во тьме светит». Достоевскому такая ненависть незнакома.   С тою же самой страстною любовью он вбирал в себя и все западное. «У меня две   родины, Россия и Европа». Для него все это, и дух Петра, и революция, уже более   не обладает реальностью. Он взирает на все это как из дальнего далека — из   своего будущего. Его душа апокалиптична, порывиста, отчаянна, однако она в этом   будущем уверена. «Я хочу в Европу съездить, — говорит Иван Карамазов   своему брату Алеше, — и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на   самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый   камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в   свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее,   паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними» 3?. Толстой — это   всецело великий рассудок, «просвещенный» и «социально направленный». Все, что   он видит вокруг, принимает позднюю, присущую крупному городу и Западу форму   проблемы. Что такое проблема, Достоевскому вообще неизвестно. Между тем   Толстой- событие внутри европейской цивилизации. Он стоит посередине, между   Петром Великим и большевизмом. Все они русской земли в упор не видят. То, с чем   они борются, оказывается вновь признанным самой той формой, в которой они это   делают. Это все не апокалиптика, но духовная оппозиция. Ненависть Толстого к   собственности имеет политэкономический характер, его ненависть к обществу —   характер социально-этический; его ненависть к государству представляет собой   политическую теорию. Отсюда и его колоссальное влияние на Запад. Каким-то   образом он оказывается в одном ряду с Марксом, Ибсеном и Золя. Его произведения   — это не Евангелия, но поздняя, духовная литература. Достоевского не причислишь   ни к кому, кроме как к апостолам первого христианства. Его «Бесы» были ошиканы   русской интеллигенцией за консерватизм. Однако Достоевский этих конфликтов   просто не видит. Для него между консервативным и революционным нет вообще   никакого различия: и то, и то — западное. Такая душа смотрит поверх всего   социального. Вещи этого мира представляются ей такими маловажными, что она не   придает их улучшению никакого значения. Никакая подлинная религия не желает   улучшить мир фактов. Достоевский, как и всякий прарусский, этого мира просто не   замечает: они все живут во втором, метафизическом, лежащем по другую сторону от   первого мира. Что за дело душевной муке до      

       

200      

       

коммунизма? Религия, дошедшая до социальной проблематики,   перестает быть религией. Однако Достоевский обитает уже в действительности   непосредственно предстоящего религиозного творчества. Его Алеша ускользнул от   понимания всей литературной критикой, и русской в том числе; его Христос,   которого он неизменно желал написать, сделался бы подлинным Евангелием, как и   Евангелия прахристианства, стоящие всецело вне всех античных и иудейских   литературных форм. Толстой же — это маэстро западного романа, к уровню его   «Анны Карениной» никто даже близко не подошел; и точно так же он, даже в своей   крестьянской блузе, является человеком из общества.      

Начало и конец сходятся здесь воедино. Достоевский — это   святой, а Толстой всего лишь революционер. Из него одного, подлинного   наследника Петра, и происходит большевизм, эта не противоположность, но   последнее следствие петровского духа, крайнее принижение метафизического   социальным и именно потому всего лишь новая форма псевдоморфоза. Если основание   Петербурга было первым деянием Антихриста, то уничтожение самим же собой   общества, которое из Петербурга и было построено, было вторым: так должно было   оно внутренне восприниматься крестьянством. Ибо большевики не есть народ, ни   даже его часть. Они низший слой «общества», чуждый, западный, как и оно, однако   им не признанный и потому полный низменной ненависти. Все это от крупных   городов, от цивилизации- социальнополитический момент, прогресс, интеллигенция,   вся русская литература, вначале грезившая о свободах и улучшениях в духе   романтическом, а затем- политико-экономическом. Ибо все ее «читатели»   принадлежат к обществу. Подлинный русский- это ученик238 Достоевского, хотя он   его и не читает, хотя — и также потому что — читать он не умеет. Он сам — часть   Достоевского. Если бы большевики, которые усматривают в Христе ровню себе,   просто социального революционера, не были так духовно узки, они узнали бы в   Достоевском настоящего своего врага. То, что придало этой революции ее размах,   была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из   стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же   подонков, а затем отправит следом и их самих — тою же дорогой; не знающий   городов народ, тоскующий по своей собственной жизненной форме, по своей собственной   религии, по своей собственной будущей истории. Христианство Толстого было   недоразумением. Он говорил о Христе, а в виду имел Маркса. Христианство   Достоевского принадлежит будущему тысячелетию.      

       

201      

       

За пределами псевдоморфоза и с тем большей силой, чем менее   значительно давление, оказываемое на страну мощью античного духа, наружу   пробиваются все формы подлинной рыцарской эпохи. Схоластика и мистика,   вассальная преданность, миннезингерство, энтузиазм крестовых походов — все это   имелось в наличии в первые столетия арабской культуры, нужно только уметь   искать. Легионы номинально существуют и после Септимия Севера, однако на   Востоке они теперь выглядят как дружина герцога; кто-то назначается чиновником,   однако речь при этом фактически идет о том, что графу отдан лен; в то время как   титул Цезаря попадает на Западе в руки вождей, Восток преобразуется в ранний   халифат, обладающий поразительным сходством с ленным государством зрелой   готики. В государстве Сасанидов, в Хауране, в Южной Аравии наступает подлинная   рыцарская эпоха. Один король Сабы, Шамир Джугариш239, продолжал жить, подобно   Роланду и королю Артуру, в арабских сказаниях, отправлявших его через Персию до   самого Китая*. Государство Ма'ин в первое тысячелетие до рождения Христа   существовало бок о бок с израильским, и по остаткам его возможно сравнивать с   Микенами и Тиринфом; следы его простираются глубоко в Африку**. Однако теперь   по всей Южной Аравии и даже в абиссинских горах расцветает эпоха феодализма***.   В Аксуме в раннехристианскую эпоху возникают огромные замки и царские гробницы   с самыми большими в мире монолитами****. За царями стоит ленная знать из графов   (kail) и наместников (kabir), вассалов, чья преданность зачастую оставляет   желать лучшего, обширные владения которых все больше сужают внутреннюю власть   царей. Бесконечные христианско-иудейские войны между Южной Аравией и царством   Аксум***** носят рыцарский характер и зачастую выливаются в личные   междоусобицы, которые бароны ведут из своих крепостей. В Сабе правят Хамданиды   (сделавшиеся впоследствии христианами). За ними стоит христианское и связанное   с Римом государство Аксум, простирающееся ок. 300 г. от Белого Нила и до   берегов Сомали и Персидского залива; в 525 г. Аксум сокрушил иудейских   Химьяритов. В 542 г.      

* Schiele, Die Religion in Geschichte und   Gegenwart I, S. 647.      

** Bent, The sacred City of the Ethiopians,   London, 1893, p. 134–0 развалинах Джехи (Jeha), южноаравийгкие   надписи которой Глазер относит к VI1-V вв. до Р. X. D. H. Muller, Burgen und   Schlosser Sudarabiens, 1879.      

*** Grimme, Mohammed, S. 26 ff.      

**** Deutsche Aksum-Expedition, 1913, Bd.   II. ***** Начиная с седой древности народная тропа из Персии в Абиссинию   и на Нил пролегает через Южную Аравию- по морским теснинам Ормузского и   Баб-эль-Мандебского проливов. Исторически этот путь важнее северного — через   Суэцкий перешеек.      

       

202      

       

в Марибе состоялся конгресс государей, на котором Византия и   Персия были представлены послами. Еще и сегодня повсюду здесь рассыпано   множество развалин мощных замков, возникновение которых в исламское время могли   относить лишь на счет демонов. Крепость Гомдан представляла собой укрепление   высотой в двадцать этажей*.      

В государстве Сасанидов господствовало рыцарство динкан, и   блестящий двор этих «штауфеновских императоров» раннего Востока во всех отношениях   был примером для византийского двора со времени Диоклетиана. Уже много позже   Аббасиды в своей основанной вновь резиденции, Багдаде, не нашли ничего лучшего,   как в крупном масштабе подражать тому же сасанидскому идеалу придворной жизни.   При дворах Хасанидов и Лахмидов в Северной Аравии получила развитие подлинная   трубадурская и миннезингерская поэзия, и ко времени отцов церкви рыцарственные   поэты проводили свои состязания «словом, копьем и мечом». Среди них был также и   иудей Самуил, комендант крепости Аль-Аблак, выдержавший ради пяти роскошных   доспехов знаменитую осаду царя Эль-Хиры**. Рядом с этой лирикой позднеарабская,   а именно та, что начиная с 800 г. расцвела в Испании, есть не что иное,   как романтика, и к тому древнеарабскому искусству она находилась совсем в том   же отношении, что Уланд и Эйхендорф — к Вальтеру фон дер Фогельвейде.      

Наши специалисты по античности и теологи не уделяют этому   юному миру первых веков после Христа совершенно никакого внимания. Занятые тем,   что происходило в позднереспубликанском и императорском Риме, они видят здесь   лишь примитивные и уж во всяком случае — малозначительные явления. Однако   парфянские конные отряды, которые вновь и вновь налетают на римские   легионы, — это воодушевленные рыцарским духом маздаисты. Над их армиями   витал дух крестовых походов. То же самое могло бы произойти и с христианством,   когда бы оно всецело не подпало под влияние псевдоморфоза. Тертуллиан говорит о   militia Christi, а таинство упоминается им как присяга знамени. В позднейших   языческих преследованиях Христос был героем, за которого его дружина выходила   на поле брани. Однако пока что вместо христианских рыцарей и графов были лишь   римские легаты, а вместо замков и турниров по эту сторону римской границы были   одни только военные лагеря и казни. И тем не менее то, что разразилось в   115 г. при Траяне, было настоящим крестовым походом иудеев, а никакой не   парфянской войной. Тогда в качестве возмездия за разрушение Иерусалима было   уничтожено все неверующее («греческое») население Кипра, как считается, всего      

* Grimme, S. 43. Изображение колоссальных руин Гомдана, S.   81. Ср. также реконструкции в немецком труде по Аксуму.      

** Brockelmann, Gesch. d. arab. Lit, S. 34.      

       

203      

       

240 000 человек241. В ходе прославленной обороны иудеи   отстояли тогда осажденный Нисибис. Воинственная Адиабена была иудейским   государством. Во всех ведшихся против Рима парфянских и персидских войнах   крестьянско-рыцарское ополчение месопотамских иудеев сражалось в первых рядах.      

Однако также и Византия не смогла вполне устоять перед   воздействием духа арабского феодализма, который привел к возникновению в ней   подлинной ленной системы под тонким слоем позднеантичных форм управления, а   именно во внутренней Малой Азии. Тут существовали могущественные семейства, на   чью верность невозможно было положиться, обладавшие достаточным честолюбием для   того, чтобы претендовать на византийский престол. «Первоначально привязанная к   столице, которую она могла покидать лишь с позволения императора, позднее эта   знать уселась на своих обширных доменах в провинции и образовала начиная с   IV в. в качестве провинциальной аристократии настоящее сословие,   претендовавшее с течением времени на определенную независимость от   императорской власти»*.      

Менее чем за два столетия «римское войско» на Востоке   проделало путь назад — от современной армии к рыцарскому войску. Вследствие   мероприятий, проведенных Северами, ок. 200 г. римский легион исчез**. На   Западе легионы выродились в орды; на Востоке же в IV в. возникло позднее,   однако подлинное рыцарство. Это слово было использовано уже Моммзеном, хотя он   и не признал всю значимость того, что отсюда следовало***. Юного дворянина   заботливо и тщательно обучали единоборству, конному бою, обращению с луком и   копьем. Одно из самых значительных и несчастливых явлений эпохи солдатских императоровимператор   Галлиен, друг Плотина и строитель Порта Нигра242, составил ок. 260 г. из   германцев и мавров новый род конных войск, верную ему дружину. Примечательно   то, что в религии римской армии старые городские божества отходят на задний   план и под именами Марса и Геркулеса во главу угла становятся германские боги   личного геройства****. Palatini4 Диоклетиана это не замена распущенным   Септимием Севером преторианцам, но небольшая дисциплинированная рыцарская   армия, между тем как comitatenses244, т. е. широкий призыв, организуются   по numeri, отрядам пехотинцев245. Тактика — та же самая, что и во всяком раннем   времени, когда гордятся личной храбростью. Нападение осуществляется германским   строем Gevierthaufen246 («кабанья голова»). При Юстиниане полностью оформляется   в точности соответствующая эпохе Карла V система ландскнехтов, вербуемых      

* Roth, Sozial- und Kulturgesch. d. Byzant.   Reiches, S. 15.      

** Delbruck, Gesch. d. Kriegskunst II, S.   222.      

*** Ges. Schriften IV, S. 532.      

**** v. Domaszewski, Die Religion des rom. Heeres,   S. 49.      

       

204      

       

кондотьерами* на манер Фрундсберга и образующих между собой   землячества. Прокопий описывает поход Нарсеса** совершенно в духе великих   вербовочных кампаний Валленштейна.      

Однако здесь же, рядом, в эти ранние столетия является также   великолепная схоластика и мистика магического стиля, чувствующая себя как дома   в знаменитых высших школах всего арамейского региона: персидских в Ктесифоне,   Резаине, Гондишапуре, иудейских в Суре, Негардее, Пумбедите, прочих «наций» — в   Эдессе, Нисибисе, Киннесрине. Здесь сосредоточены главные центры астрономии,   философии, химии и медицины, однако в направлении на запад это великое явление   оказывается исковерканным псевдоморфозом. То, что было магическим по   происхождению и духу, переходит в Александрию и Бейрут в форме греческой   философии и римского правоведения; записанное на античных языках, все это   оказывается втиснутым в чуждую и давно закостенелую форму и фальсифицируется   одрябшим способом мышления построенной на совершенно иных принципах цивилизации.   Именно тогда, а не с началом ислама начинается арабская наука. Однако поскольку   наши филологи «открывали» лишь то, что появляется в позднеантичной редакции в   Александрии и Антиохии, а о колоссальном изобилии арабского раннего времени и   подлинном центре тамошних исследований и наблюдений даже и не догадывались,   могло возникнуть абсурдное мнение относительно того, что «арабы» были духовными   эпигонами античности. На деле же вообще все то, что с точки зрения Эдессы лежит   по ту сторону установленной филологами границы и представляется современному   взгляду плодом позднеантичного духа, есть не что иное, как отблеск   раннеарабской задушевности. Тем самым мы оказываемся лицом к лицу с   псевдоморфозом магической религии.      

Античная религия живет в бесчисленных единичных культах,   которые, будучи в этом образе естественными и само собой разумеющимися для   аполлонического человека, практически недоступны в своей сущности для любого   чужака. Пока культы такого рода возникали, античная культура существовала. Как   только они изменили свою сущность в позднюю римскую эпоху, душа этой культуры   пресеклась. За пределами античного ландшафта ей никогда не доводилось быть   подлинной и живой. Божественное постоянно связано с олтм-единственным местом и   им      

* bucellarn, Delbruck, II, S. 222.      

** «Война с готами» IV, 26.      

       

205      

       

ограничивается. Это соответствует статичному и эвклидовскому   мироощущению. Отношение человека к божеству имеет форму также связанного с   местом культа, значение которого состоит в образе ритуального действия, а не в   его догматическом тайном смысле. Как население распадается на бесчисленные   национальные точки, так и его религия дробится на те крошечные культы, каждый   из которых всецело независим от любого прочего. Расти может не их охват, но   одна их численность. Это единственная форма роста в пределах античной религии,   и она полностью исключает всяческое миссионерство. Ибо эти культы люди   практикуют, однако к ним не принадлежат; никаких античных «общин» не   существует. И если позднее мышление в Афинах принимает несколько более общий   характер в отношении вопросов божественного и культа, то это уже не религия, но   философия, которая ограничивается мышлением единичного человека и не производит   на восприятие нации, а именно полиса, ни малейшего воздействия.      

Наиболее резко противостоит этому зримая форма магической   религии — церковь, общность правоверных, не знающая никакой родины и никаких   земных границ. Относительно магического божества справедливы слова Иисуса: «Где   двое или трое собрались ради моего имени, там и я среди них»249. Понятно само   собой, что для каждого верующего истинным и благим может быть только один Бог,   боги же других- ложные и злые*. Отношение между этим Богом и человеком заложено   не в выражении, но в тайной силе, в магии определенных действий: чтобы они были   эффективны, следует точно знать их форму и значение и в соответствии с этим   исполнять. Знание этого значения находится во владении церкви, оно есть сама   церковь как община знающих — и тем самым центр тяжести всякой магической   религии не в культе, но в учении, в исповедании1 '0.      

До тех пор пока античность в душевном отношении не сдается,   псевдоморфоз заключается в том, что все восточные церкви оказываются перенесены   в культы западного стиля. Это существенная сторона синкретизма. Сюда проникает   персидская религия — в качестве культа Митры, халдейско-сирийская — как культы   небесных тел и Ваала (Юпитер Долихен, Сабазий, Sol invictus, Атаргата251),   иудаизм- в форме культа Яхве (ибо египетские      

* А вовсе не то, что их «не существует». Вложить в   обозначение «истинный Бог» фаустовско-динамический смысл значило бы неверно   понять магическое мироощущение. Служение кумирам, с которым здесь борются,   предполагает полную реальность кумиров и демонов. Израильские пророки и не   помышляли о том, чтобы отрицать Ваала. Точно так же дьявольскими, однако в   высшей степени действенными силами являются Митра и Исида — для ранних   христиан, Иегова для христианина Маркиона, Иисус- для манихейцев. Что «в них не   следует верить» — бессмыслица с точки зрения магического ощущения: к ним не   следует обращаться. Это есть, в соответствии с давно уже вошедшим в обыкновение   обозначением, генотеизм, а не монотеизм.      

       

206      

       

общины эпохи Птолемеев оказывается невозможно именовать   как-то иначе*), а также наиболее раннее христианство, как явственно показывают   послания Павла и римские катакомбы, — как культ Иисуса. Пусть даже все эти   культы, которые, начиная приблизительно с эпохи Адриана, всецело оттеснили в   сторону подлинно античные городские божества, громогласно предъявляют претензии   на то, чтобы быть откровением единственной истинной веры (Исида заявляет о себе   как о deorum dearumque facies uniformis25), тем не менее все они несут на себе   характерные особенности частного античного культа. Они множатся до   бесконечности, всякая община стоит особняком и ограничена в пространственном   отношении, все эти храмы, катакомбы, митрейоны, домовые часовни представляют   собой культовые места, к которым божество привязано не явно, но в чувстве; и   тем не менее в этом благочестии проглядывает магическое ощущение. Античные   культы практикуют, причем в любом количестве, этим же принадлежат как   единственным. Там миссионерство немыслимо, здесь же оно разумеется само собой,   и смысл религиозной практики явно смещается в сторону наставительности.      

С увяданием аполлонической души и расцветом души магической,   начиная со II в., соотношение радикальным образом переворачивается.   Проклятие псевдоморфоза остается, однако теперь это культы Запада делаются   новой церковью Востока. Из совокупности единичных культов развивается общность   тех людей, которые веруют в эти божества и практические действия, и по образцу   персиянства и иудейства в качестве магической нации возникает эллинство. Из   скрупулезно установленных форм единичных действий при жертвоприношениях и   мистериях возникает некоего рода догмат относительно общего смысла этих   отправлений. Культы могут взаимно представлять друг друга; собственно говоря,   их более не практикуют, но «им следуют». А из божества места, причем так, что   никто и не сознает всей значимости этого превращения, возникает присутствующее   в данном месте божество.      

Как ни тщательно исследуется синкретизм вот уже на   протяжении десятилетий, однако никто так и не пришел к постижению основной   особенности его развития: вначале превращение восточных церквей в западные   культы, а затем- возникновение культовой церкви с противоположной тенденцией**.   Однако истории религии раннехристианских веков иначе нам никак не понять.   Шедшая в Риме борьба между Христом и Митрой в      

* Schurer, Geschichte des Jiidischen Volkes im Zeitalter   Jesu Christi Ш, S. 499. Wendland, Die hellinistisch-romische Kultur, S. 192      

** По причине этого он предстает бесформенной мешаниной всех   религий, какие ни на есть. Не может быть большего заблуждения. Оформление   проходит вначале с Запада на Восток, а затем с Востока на Запад233.      

       

207      

       

качестве культовых божеств приобретает по другую сторону   Антиохии форму борьбы между персидской и христианской церквами. Однако самым   тяжелым испытанием, которое пришлось выдержать христианству после того, как оно   само сделалось жертвой псевдоморфоза и потому обратилось ликом своего духовного   развития на Запад, было не противоборство с настоящей античной религией,   которой христианство практически не замечало: ее общественные городские культы   уже давно внутренне примерли и не имели никакой власти над сердцами людей. Нет,   противником христианства было язычество, или эллинство, как новая и полная сил   церковь, возникшая из того же духа, что и оно само. Под конец на Востоке   империи существовала не одна культовая церковь, но две, и если одна состояла   лишь из общин Христа, то общины второй также сознательно почитали один и тот же   божественный принцип, хотя и под тысячью имен.      

Много говорят об античной терпимости. Быть может, яснее   всего мы понимаем сущность религии из границ ее терпимости, и такие границы существовали   также и для древних городских культов. То, что они всегда существовали во   множестве и во множестве же практиковались, есть часть их наиболее   существенного смысла, и потому вообще ни в каком снисходительном отношении не   нуждалось. Однако предполагалось также, что всякий человек с почтением   относится к форме культа как такового. И всякий, кто отказывал культу, будь то   словом или же делом, в этом почтении, тут же ощущал всю меру античной   терпимости на себе, как это бывало со многими философами, а также приверженцами   чужестранных религий. Нечто абсолютно иное лежит в основе преследований   магическими церквами друг друга: здесь присутствует генотеистический долг по   отношению к истинной вере, запрещающий признание веры ложной. Античные культы   мирились с наличием культа Иисуса рядом с собой. Культовая церковь должна была   обрушиться на церковь Иисуса. Это ею, а не «римским» государством начинались   все великие преследования христиан, в точности соответствующие поздним гонениям   на язычников, и они были политическими лишь постольку, поскольку также и   культовая церковь была в то же самое время нацией и отчизной. Мы замечаем, что   под маской почитания императора скрываются две религиозные практики: в античных   городах Запада с Римом во главе возник особый культ divus как последнее   выражение того эвклидовского ощущения, в соответствии с которым имелся   правовой, а потому также и сакральный переход от ош^а. гражданина к такому же   ашр-а. бога; на Востоке отсюда получилось вероисповедание императора как   Спасителя и Богочеловека, Мессии всех синкретистов, обобщенное их церковью в   высшую национальную форму. Жертва, принесенная за императора, является высшим   таинством этой церкви; оно      

       

208      

       

вполне соответствует христианскому крещению, так что   делается понятно, какое символическое значение во времена гонений должно было   придаваться требованию исполнить это действие и отказу от него. Таинства   имеются у всех этих церквей: священные трапезы, как питье хаомы254 у персов,   пасха у иудеев, вечерняя трапеза255 у христиан, подобная же практика в культе   Аттиса и Митры; обряды крещения у мандантов, христиан, почитателей Исиды и   Кибелы. Поэтому отдельные культы языческой церкви можно было бы понимать почти   как различные секты или ордена, что значительно помогло бы уяснению их   схоластических сражений друг с другом, а также всех этих бесконечных взаимных   происков их прозелитов.      

Все подлинно античные мистерии, как Элевсинские, так и те,   что ок. 500 г. были учреждены пифагорейцами в городах Нижней Италии,   привязаны к месту и характеризуются своим символическим действом. В рамках   псевдоморфоза они отделяются от места и могут осуществляться повсюду, где   собрались посвященные, имея теперь целью достижение магического экстаза и   аскетического преобразования жизни: из посетителей мест мистерий формируется   практикующий их орден. Община неопифагорейцев, основанная ок. 50 г. до Р.   X. и находящаяся в ближайшем родстве с иудейскими ессеями256, — нисколько даже   не античная философская школа: это подлинный монашеский орден, причем далеко не   единственный из тех, что внутри синкретизма предвосхищали идеалы христианских   отшельников и исламских дервишей. Эта языческая церковь имеет своих анахоретов,   святых, пророков, чудесные обращения, священные писания и откровения*. Образы   богов начинают играть в культе совершенно иную роль, и этот в высшей степени   примечательный переворот остается пока что почти не исследованным. Ок.   300 г. величайший последователь Плотина Ямвлих создал наконец для этой   языческой церкви колоссальную систему ортодоксальной теологии и священнической   иерархии, а его ученик Юлиан посвятил всю свою жизнь (а в конце концов   пожертвовал ею257) тому, чтобы на веки вечные эту церковь основать**. Он даже   хотел учредить монастыри для предающихся медитации мужчин и женщин и ввести   церковное покаяние. Этот колоссальный труд был поддержан с величайшим   воодушевлением, доходившим до мученичества и продолжавшимся много после смерти   императора. Существуют надписи, которые вряд ли могут быть переведены как-то   иначе, чем «Бог лишь один, и Юлиан — пророк его»258 ***. Еще десять лет — и эта   церковь сделалась бы долговременным историческим фактом. В конце концов   христианство унаследовало не только ее мощь, но в      

* Geffcken, Der. Ausg. des griech-rom. Heident, S. 197 ff.      

** Geffcken, S. 131 ff. *** Geffcken, S. 292, Anm. 149.      

       

209      

       

важных моментах также и ее форму и содержание. Говорить, что   римская церковь унаследовала структуру римской империи, не вполне правильно.   Эта структура уже и была церковью. Было время, когда они соприкасались.   Константин Великий был инициатором Никейского собора и одновременно Pontifex   Maximus25. Его сыновья, ревностные христиане, возвели его в ранг divus и   посвятили ему предписанный культ. Августин отважился на смелое высказывание,   что истинная религия существовала до появления христианской — в форме религии   античной*.      

Тому, кто желает понять иудаизм как таковой от Кира и до   Тита, неизменно следует помнить о трех вещах. Правда, они известны и науке,   предубежденной филологически и теологически, однако в своих исследованиях она   их не учитывает. Именно, иудеи — это «нация без земли», consensus, причем   обитающий в мире, образованном исключительно такими же точно нациями. Далее,   Иерусалим хотя и был Меккой, священным средоточием, однако ни родиной, ни   духовным центром народа он не являлся. И наконец, иудеи представляют собой   единственное в мировой истории явление лишь до тех пор, пока к ним изначально   относятся именно так.      

Разумеется, и это, пожалуй, впервые установил только Гуго   Винклер, иудеи после вавилонского пленения представляют собой в противоположность   «израэлитам» до пленения народ совершенно нового рода, однако здесь они не   одиноки. Арамейский мир начал тогда расчленяться на целый ряд таких народов, и   среди них — персы и халдеи**, которые все обитали в одном регионе и, несмотря   на это, жили в строгой изоляции друг от друга, и, быть может, уже тогда ввели в   обыкновение этот чисто арабский образ жизни — гетто.      

Первыми провозвестниками новой души были профетические   религии, с величественной задушевностью возникшие ок. 700 г. и   противоставшие дедовским обычаям народа и его правителей. Они также   представляют собой общеарамейское явление. Чем больше размышляю я об Амосе,   Исайе, Иеремии, а потом- о Заратустре, тем более родственными представляются   они моему взгляду. А что их, как кажется, разделяет, так это не новая их вера,   но то, с чем им приходится бороться. Первым — с той дикой      

* Res ipsa, quae nunc religio Christiana nuncupatur, erat   apud antiques nec defecit ab initio generis humani, quousque Christus veniret   in camem. Unde vera religio, quae jam erat coepit appellari Christiana   (Retractationes I, 13)260.      

** Также и наименование «халдеи» обозначает до персидской   эпохи племенную группу, а позднее — религиозную общину.      

       

210      

       

древнеизраэлитской религией, которая на самом деле является   целым ворохом различных религий*, с ее верой в священные камни и деревья, с ее   бесчисленными местными божествами в Дане, Вефиле, Хевроне, Сихеме, Беершебе,   Гилгале, с единым Яхве (или Элохимом), именем которого обозначается целый ряд   самых разнообразных numina, с ее культом предков и человеческими   жертвоприношениями, с плясками дервишей и священной проституцией, с   примешавшимися сюда же смутными преданиями о Моисее и Аврааме и множеством   обычаев и сказаний поздневавилонского мира, давно уже снизившихся в Ханаане до   крестьянских форм и закосневших. Второму выпало бороться с той   древневедической, несомненно столь же огрубленной верой героев и викингов,   которую было просто необходимо снова и снова возвращать к действительности   через восхваление священного скота и его разведение. Заратустра жил ок.   600 г., зачастую в нужде, преследуемый и непризнанный, и уже стариком   погиб на войне против неверных**. Он был современником бедного Иеремии,   которого собственный его народ за пророчества ненавидел, а царь заточил в   темницу; когда же разразилась катастрофа, беглецы утащили его с собой в Египет,   где и убили. И вот, полагаю я, великая эта эпоха произвела на свет еще и третью   профетическую религию.      

Именно, можно взять на себя смелость предположить, что из   остаточных образований древневавилонской религии возникла тогда также и   «халдейская» религия с ее астрономическим пронизывающим взглядом и ошеломляющей   всякого нового наблюдателя задушевностью, причем возникла она усилиями   творческих личностей ранга Исайи***. Ок. 1000 г. халдеи были, как и израэлиты,   группой говорящих по-арамейски племен на юге Шинеара. Еще и сегодня родной язык   Иисуса называют подчас халдейским. Ко времени Селевкидов это название   обозначает широко распространившуюся религиозную общину, и прежде всего- ее   священников. Халдейская религия — астральная, какой вавилонская (до Хаммурапи)   не была. Она представляет собой самое глубокомысленное истолкование магического   мирового пространства, мировой пещеры с действующим в ней кисметом, из всех,      

       

* A. Bertholet, Kulturgeschichte Israels, S. 253 ff.      

*• По W. Jackson, Zoroaster, 1901.      

*** Как и талмудическая религия, халдейская также является   пасынком религиозно-исторической науки. Все внимание последней направлено на   религию вавилонской культуры, халдейская же рассматривается лишь как ее тень.   Однако такой подход исключает возможность понимания с самого начала. Материалы   по халдейской религии специально никак не выделяются, а рассыпаны по всем   работам об ассирийско-вавилонской религии (Я. Zimmern, Die Keilinschriften u.   d. alte Testament II; Gunkel, Schopfung und Chaos; M. Jastrow, C. Bezold и   др.), однако предполагается (как, например, у Basset, Hauptprobleme der Gnosis,   1907), что они основательно изучены сами по себе.      

       

211      

       

какие только есть, почему она и осталась фундаментом вплоть   до самых поздних тенденций в исламских и иудейских рассуждениях на эту тему.   Это она, а не вавилонская культура формировала начиная с VII в. астрономию   в качестве точной науки, а именно как жреческую технику наблюдения, обладающую   поразительной остротой взгляда*. Она заменила вавилонскую лунную неделю   планетной неделей. Народным ликом древней религии была Иштар, богиня жизни и   плодовитости. Теперь она — планета. Таммуз, умирающий и снова возрождающийся   весной растительный бог, становится неподвижной звездой. Наконец, о себе дает   знать генотеистическое чувство. Для великого Навуходоносора Мардук —   единственный и истинный Бог милосердия, а Набу, древний Бог Борсиппы262, — его   сын и посланец к людям. Халдейские цари на протяжении целого столетия (625–539)   правили миром, однако они были также и провозвестниками новой религии. При   постройке храмов они самолично носили кирпичи. Сохранилась молитва, с которой   Навуходоносор обращался к Мардуку при восшествии на престол. По своей глубине и   чистоте она стоит рядом с лучшими образцами израэлитских пророческих творений.   Халдейским покаянным псалмам, тесно связанным с иудейскими также по ритму и   внутренней структуре, ведома вина, в которой сам человек не отдает себе отчета,   и ведомо страдание, от которого возможно оборониться покаянным признанием перед   лицом гневающегося Бога. Здесь то же доверие к милосердию божества, что нашло   свое подлинно христианское выражение также и в надписях храма Ваала263 в   Пальмире**.      

Профетическое учение магично уже по своей сути: существует   лишь один истинный Бог как принцип блага, будь то Яхве, Ахура-Мазда или   Мардук-Ваал; прочие боги бессильны и злы. Отсюда мессианские надежды, очень   отчетливые у Исайи, однако в последующие столетия с внутренней необходимостью   прорывающиеся наружу повсюду. В этом заключена фундаментальная магическая идея;   в ней — допущение всемирно-исторической борьбы между добром и злом с   верховенством зла в среднем периоде и окончательной победой добра в день   Страшного суда. Такая морализация всемирной истории обща для персов, халдеев и   иудеев. Однако с ней понятие прикрепленного к определенной почве народа   оказывается растворенным и подготавливается возникновение магических наций без   земной родины и границ. На      

* То, что халдейская наука представляет собой в сравнении с   вавилонскими попытками нечто совершенно новое, ясно установил Бецольд (Bezold):   Astronomie, Himmelsschau und Astrallehre bei der Babyloniem, 1911, S. 17 ft   Отдельные античные ученые пользовались далее результатами халдеев в   соответствии с их же методами, а именно как прикладной математикой, однако сами   они никакого ощущения дали не имели.      

•* J. Hehn, Hymnen und Gebete an Marduk, 1905.      

       

212      

       

сцену является понятие избранного народа*. Понятно, однако,   что люди крепкой расы, ощущающие у себя за плечами великие поколения, внутренне   отклоняют такие слишком уж духовные идеи и в пику профетизму крепко держатся   древних мощных племенных верований. Согласно изысканиям Кюмона, религия   персидских царей была политеистической и без таинства хаомы, так что не вполне   соответствовала той, что проповедовал Заратустра. То же самое справедливо и в   отношении большинства израэлитских царей и почти наверняка — последнего халдея   Набонида, которого Кир смог свергнуть при поддержке его же народа как раз по   причине отхода того от религии Мардука. Обрезание и празднование субботы   (халдейское) были как таинства приобретены иудеями лишь в пленении.      

И все же вавилонское пленение создало-таки между иудеями и   персами величайшее различие, причем не в смысле последних истин благочестивого   бодрствования, но в фактах реальной жизни, а потому и в глубочайших ощущениях   по отношению к этой жизни. Это ведь верующим в Яхве позволили возвратиться к   себе домой, между тем как приверженцы Ахура-Мазды разрешили им это сделать. Из   двух небольших племенных групп, которые, возможно, двумя столетиями раньше   обладали равным числом мужчин, способных носить оружие, одна завоевала весь   мир, и между тем как на севере Дарий переправился через Дунай, на юге его   власть распространялась на Восточную Аравию вплоть до острова Сокотра у берегов   Сомали**; вторая же была совершенно ничтожным по значению объектом чужой   политики.      

Это и сделало одну религию столь царственной, другую же   столь униженной. Почитаем Иеремию, а после огромную Бехистунскую надпись264   Дария: какая ослепительная гордость царя своим победоносным Богом проступает в   ней! И как отчаянны те доводы, с помощью которых пытаются спасти свой образ   Бога израэлитские пророки! Здесь, в изгнании, где глаза всех иудеев в связи с   одержанной персами победой оказались прикованы к учению Заратустры, чисто   иудейский профетизм (Амос, Осия, Исайя, Иеремия) переходит в апокалиптический   (Второисайя265, Иезекииль, Захария). Все новые видения Сына Человеческого,   Сатаны, архангелов, семи небес и Страшного суда — это ведь всё персидские мотивы   общего мироощущения. В 41-й гл. Исайи      

* Халдеям и персам не было нужды себя. в этом убеждать: с   помощью своего Бога они покорили весь мир. Евреям же приходилось цепляться за   свою литературу, которая была теперь за недостатком фактических доказательств   преобразована в доказательства теоретические. Этот в высшей степени   своеобразный багаж обязан своим происхождением в конечном счете постоянно   угрожавшей опасности презрения к самим себе.      

•* Glaser, Die Abessinier in Arabien und Afnka, 1895, S.   124. Глазер убежден, что здесь будут найдены наиважнейшие абиссинские,   пехлевийские и персидские клинописные надписи.      

       

213      

       

является сам Кир, торжественно встречаемый как Мессия. Не   было ли это озарение воспринято великим творцом Второго Исайи от одного из   учеников Заратустры? Быть может, сами персы ощутили внутреннее родство того и   другого учения и поэтому отпустили иудеев на родину? Несомненно, что и те и   другие разделяли глубоко народные представления о высших предметах, а также   ощущали и выражали одинаковую ненависть к неверным, принадлежащим к   старовавилонской и античной религиям, вообще ко всем чуждым верованиям, но не   друг к другу.      

Однако на это «возвращение на родину» следует взглянуть еще   раз — уже из Вавилона. От подавляющего иудейского большинства, крепкого в расовом   отношении, мысль эта была на самом деле в высшей степени далека, и оно   допускало ее лишь как идею, как мечтание; вне всякого сомнения, то была густого   замеса порода крестьян и ремесленников вкупе с находившейся в процессе   формирования земельной аристократией, спокойно продолжавшей сидеть на своих   владениях, причем под властью своего собственного государя, реш-галута, чья   резиденция находилась в Негардее*. Возвращавшиеся на родину были в абсолютном   меньшинстве: то были упрямцы, фанатики. Их было всего 40 000, с женами и   детьми266. Это не была даже десятая, ни даже двадцатая часть общего числа. Тот,   кто примет этих переселенцев и их судьбу за иудейство вообще**, не сможет   проникнуть в глубинный смысл всех последовавших событий. Малый иудейский мир   вел обособленную духовную жизнь, которую нация в целом во внимание принимала,   однако нисколько не разделяла. На Востоке пышным цветом расцветала   апокалиптическая литература, наследница профетической. Здесь народная поэзия   ощущала себя как дома, и от нее нам остался шедевр, книга Иова***, с ее   исламским и нисколько не иудейским духом, между тем как множество других сказок   и сказаний, среди них Юдифь, Товия, Ахикар268, распространились в качестве   мотивов по всем литературам «арабского» мира. В Иудее же преуспевал один лишь   закон: талмудический закон впервые заявляет о себе у Иезекииля (гл. 40 слл.) и   начиная с 450 г. находит свое воплощение у знатоков писания (соферим) с   Эздрой во главе. Начиная с 300 г. до Р. X. и по 200 г. по Р. X.   таннаим излагали здесь Тору, разрабатывая таким образом Мишну. Ни выступление   Иисуса, ни разрушение Храма этого абстрактного занятия не прервали. Иерусалим   сделался Меккой      

* Этот «царь изгнания» был в Персидской империи видной и   политически значимой личностью, а упразднен лишь в эпоху ислама.      

** Именно это делают обе теологии — христианская и   иудейская. Они различны лишь в том, как истолковывают израэлитскую литературу,   перерабатывавшуюся впоследствии в Иудее применительно к иудаизму: одна — с   уклоном в направлении Евангелий, другая — Талмуда.      

*•* Какой-то фарисей ее, однако, исказил вставкой глав 32-3   7267.      

       

214      

       

ортодоксов; в качестве Корана был признан сборник законов, в   который была мало-помалу включена целая древнейшая история с   халдейско-персидскими мотивами — впрочем, в фарисейской их обработке*. Однако   светскому искусству, поэзии и учености не было в этом кругу совершенно никакого   места. Все, что есть в Талмуде в смысле астрономической, медицинской и   юридической науки, — исключительно месопотамского происхождения**.   Вероятно, уже там, в изгнании, началось то халдейско-персидскоиудейское   формирование сект, которое продолжалось в начале магической культуры вплоть до   образования великих религий и достигло своей вершины в учении Мани. «Закон и   пророки» — в этом едва ли не все различие между Иудеей и Месопотамией. В   позднейшей персидской и во всякой другой магической теологии представлены оба   направления, и только здесь они пространственно разделены. Решения, принимаемые   в Иерусалиме, признаются повсюду; вопрос, однако, заключается в том, насколько   им следуют. Уже Галилея была подозрительна для фарисеев; в Вавилонии не мог   получить посвящение ни один раввин. Великого Гамалиэля, учителя Павла269,   превозносят за то, что его распоряжениям следуют иудеи «даже за границей».   Доказательством того, как независимо жили они в Египте, служат открытые недавно   первоисточники из Элефантины и Асуана***. Около 170 г. Ония испрашивает у   царя разрешение возвести храм «по меркам иерусалимского»270, обосновывая это   тем, что множество существующих вопреки закону храмов является поводом к   возникновению постоянных распрей между общинами.      

Необходимо рассмотреть еще один момент. Со времени пленения   иудейство, как и персиянство, начавшись с малого племенного союза, чрезвычайно   выросло количественно, причем произошло это посредством обращения и переходов.   Это единственная форма завоевания, на которую способна нация, не имеющая земли,   и потому для магической религии столь естественна и самоочевидна. На севере   иудейство уже очень рано распространилось по иудейскому государству Адиабене   вплоть до Кавказа, на юге же, вероятно, вдоль Персидского залива- до Сабы. На   западе оно задавало тон в Александрии, Кирене и на Кипре. Управление Египтом и   политика Парфянского царства в значительной степени находились в руках иудеев.      

* Если предположение о существовании халдейского профетизма   наряду с профетизмом Исайи и Заратустры верно, то в таком случае книга Бытия   обязана своими удивительно глубокими сказаниями о сотворении мира именно этой   юной, внутренне родственной и одновременной астральной религии, точно так же   как персидская — видениями конца света.      

•* S. Funk, Die Entstehung des Talmuds, 1919, S. 106. *** E.   Sachau, Aram. Papyros und Ostraka aus Elefantine, 1911.      

       

215      

       

Однако движение это исходит исключительно из Месопотамии. В   нем присутствует апокалиптический, а не талмудический дух. В Иерусалиме Закон   ставит все новые препоны на пути неверных. Недостаточно того, чтобы люди   отказались от перехода в другую веру. Даже среди предков нельзя иметь язычника.   Один фарисей позволяет себе потребовать от любимого всеми царя Гиркана   (135-106271), чтобы тот сложил с себя сан первосвященника, потому что его мать   была в плену у неверных*. Это та же самая узость, которая проявляется и у   древнейшей христианской общины в противодействии миссионерству среди язычников.   На Востоке никому бы даже в голову не пришло намечать между людьми какую-то   границу: это противоречило бы всему духу магической нации. Отсюда, однако,   следует духовное превосходство обладающего широтой Востока. Пускай даже   иерусалимский синедрион пользуется неоспоримым религиозным авторитетом,   политически, а тем самым и исторически реш-галута представляет собой силу   совершенно иного порядка. Это упускает из виду как христианская, так и   иудейская наука. Насколько мне известно, никто не обратил внимания на тот   важный факт, что преследование Антиоха Эпифана было обращено не против   «иудейства» вообще, но против Иудеи, а это приводит нас к уяснению чего-то   такого, что имеет еще большее значение.      

Разрушение Иерусалима затронуло лишь очень малую часть   нации, причем как политически, так и духовно в высшей степени малозначительную.   Неверно, что с тех пор иудейский народ жил «в рассеянии». Нет, он уже на   протяжении столетий жил в такой форме, которая ни к какой земле привязана не   была, причем не один, а вместе с персидским и другими народами. Неверно   понимают также и впечатление, произведенное этой войной на собственно   иудейство, которое Иудея рассматривала как свой придаток и соответственно с ним   обращалась. Победа язычников и гибель святыни были прочувствованы до глубины   души**, и в ходе крестового похода 115 г. было совершено страшное мщение,   однако это имело значение для иудейского, а не иудаистского идеала272.   «Сионизм» воспринимался тогда всерьез — как и раньше, при Кире, и как теперь —   лишь весьма небольшим и духовно ограниченным меньшинством. Если бы беду   действительно воспринимали как «утрату родины», как представляем это себе мы с   точки зрения западного ощущения, то со времени Марка Аврелия было сто случаев   отвоевать себе эту землю обратно. Однако это противоречило бы магическому   национальному ощущению. Идеальной формой нации была «синагога», consensus в   чистом виде, как первоначальная католическая «зримая церковь» и как      

* Иосиф Флавий, Иудейские древности XIII 10, 291–292.      

** Так же, как, например, восприняла бы католическая церковь   разрушение Ватикана.      

       

216      

       

ислам21 '', а как раз она-то только и была вполне   осуществлена вследствие уничтожения Иудеи и действовавшего здесь племенного   духа.      

Война Веспасиана, ведшаяся исключительно против Иудеи, была   освобождением иудаизма. Ибо, во-первых, тем самым было покончено с претензиями   населения этой крошечной области на то, чтобы быть нацией в подлинном смысле   слова, а также с приравниванием ее голой духовности к душевной жизни целого.   Приходит-таки час научных исследований, схоластики и мистики восточных высших   школ. В высшей школе в Негардее верховный судья Карна приблизительно   одновременно с Ульпианом и Папинианом составляет свод первого гражданского   права*. Во-вторых же, то было спасением этой религии от опасностей   псевдоморфоза, жертвой которого в это же самое время пало христианство. Начиная   с 200 г. существовала полуэллинистическая иудейская литература.   «Проповедник» Соломона («Кохелет»)274 содержит пирронические настроения. Далее   идут «Премудрость Соломона», 2-я Маккавейская книга, Феодот 75, послание   Аристея276 и др.; имеются такие памятники, как, например, собрание изречений   Менандра, относительно которых вообще не представляется возможным решить,   следовало бы им быть греческими или иудейскими. Ок. 160 г. были   первосвященники, которые нападали на иудейскую религию, стоя на позициях   эллинистического духа, и позднейшие правители, такие, как Гиркан и Ирод,   пытавшиеся осуществить то же политическими средствами. 70 год277 резко и   окончательно положил этой опасности конец.      

Во времена Иисуса в Иерусалиме существовали три течения,   которые следует рассматривать как общеарамейские: фарисеи, саддукеи и ессеи.   Хотя понятия и имена весьма неустойчивы, а воззрения как христианской, так и   иудейской науки очень различны, все же можно сказать следующее.      

Первое умонастроение с наибольшей чистотой проявляется в   иудаизме, второе- в халдействе, третье- в эллинизме278 **. Возникновение   подобного ордену культа Митры в Восточной Малой Азии носило ессейский характер,   система Порфирия в культовой церкви — фарисейский. Саддукеи, хотя в самом   Иерусалиме они появляются в качестве небольшого аристократического кружка   (Иосиф сравнивает их с эпикурейцами 79), всецело арамеизированы своими   апокалиптическими и эсхатологическими настроениями, тем, что в это раннее время   родственно духу Достоевского. Они и фарисеи соотносятся, как мистика и   схоластика, как Иоанн и Павел, как Бундехеш и Вендидад280 у персов.   Апокалиптика      

* Ср. с. 71.      

** У Schiele, Die Religion in Gesch. u. Gegenwart III, S.   812, два последних течения фигурируют под измененными названиями, однако в   явлении как таковом это ничего не меняет.      

       

217      

       

народна и проступает во многих чертах всеобщего душевного   достояния арамейского мира. Талмудическое и авестийское фарисейство эксклюзивно   и старается как можно жестче обособить все религии друг от друга. Самое важное   для него — это не вера и видения, но строгий ритуал, который должен выучиваться   и соблюдаться, так что с его точки зрения непосвященный вследствие незнания   закона вовсе не может быть благочестивым.      

Ессеи появляются в Иерусалиме в качестве монашеского ордена   вроде неопифагорейцев. У них имеются тайные писания*. В широком смысле они   являются представителями псевдоморфоза и потому после 70 г. полностью   пропадают из иудейства, между тем как именно теперь христианская литература   становится чисто греческой — не в последнюю очередь потому, что   эллинизированное западное иудейство покинуло уклоняющийся в сторону Востока   иудаизм и постепенно растворилось в христианстве.      

Однако также и апокалиптика — форма выражения человечества,   не знающего городов и им враждебного, — внутри синагоги очень скоро   приходит к своему завершению, еще раз пережив удивительный расцвет под   впечатлением катастрофы**. Когда вполне определилось, что учение Иисуса   переросло не в реформу иудаизма, но в новую религию, и ок. 100 г. были   введены ежедневные формулы проклятия иудеохристиан, апокалиптика оказалась   связанной с юной религией — на непродолжительный остаток своего существования.      

Образ Иисуса — вот то несопоставимое, чем юное христианство   возвышается над всеми религиями того изобильного раннего времени. Во всех   великих творениях тех лет нет ничего, что можно было бы поставить с ним рядом.   Всякому, кто читал тогда историю его страданий и слышал, как она происходила   незадолго до того, — последний приход в Иерусалим, последняя жуткая   вечеря, минута отчаяния в Гефсиманском саду и смерть на кресте, — плоскими   и пустыми должны были представляться все легенды и священные приключения Митры,   Аттиса и Осириса.      

Здесь нет никакой философии. Высказывания Иисуса, многие из   которых его соратники дословно сохраняли в своей памяти до глубокой   старости, — все равно что речи ребенка посреди чуждого и больного   мира-перестарка. Никаких социальных наблюдений, никаких проблем, никакого   мудрствования. Посреди эпохи великого Тиберия, вдали от всякой мировой истории,   как      

* Bousset, Rel d. Jud, S 532.      

** Барух, 4-я книга Эздры, первоначальная редакция   Откровения Иоанна      

       

218      

       

безмятежный блаженный остров, застыла жизнь этих рыбаков и   ремесленников на Генисаретском озере: им и невдомек, какие свершаются события;   а вокруг блистают эллинистические города с их храмами и театрами, с утонченным   западным обществом и шумливыми развлечениями черни, с римскими когортами и   греческой философией. Когда друзья и спутники Иисуса состарились, а брат   казненного сделался главой иерусалимского кружка, из высказываний и рассказов,   которые были широко распространены в этих малых общинах, собралась картина   жизни такой трогающей за живое задушевности, что она сама собой вызвала на свет   форму изложения, не имевшую прообраза ни в античной, ни в арабской   культуре, — Евангелие. Христианство — единственная религия в мировой   истории, в которой непосредственно данная человеческая судьба делается символом   и средоточием всего творения.      

Весь арамейский мир сотрясла тогда волна колоссального   возбуждения, подобная той, что изведал германский мир ок. 1000 г.   Магическая душа пробудилась. Ныне исполнялось то, что содержалось в   профетических религиях в качестве предчувствия, что явилось ко времени   Александра в метафизических очертаниях. И исполнение это с невиданной силой   пробудило прачувство страха. То, что рождение «я» и мирового страха   тождественны меж собой, — одна из величайших тайн человечества и вообще   жизни, наделенной свободой передвижения. Макрокосм, раскрывающийся перед   микрокосмом, — широкий, сверхмощный; эта бездна бытия и деятельности,   чуждых, залитых слепящим светом, заставляет крохотную, одинокую самость робко   забиться в саму себя. Никакой взрослый, даже в самые мрачные минуты своей   жизни, не в состоянии снова пережить тот страх собственного бодрствования,   который подчас нападает на детей281. Довлел этот смертный страх и над зарей   новой культуры. В этой утренней свежести магического миросознания, пребывавшего   в смятении, сомнении, неясности относительно себя самого, в новом свете   предстал близкий конец света. Это самая первая мысль, с которой до сих пор   приходила к самосознанию каждая культура. Всякую душу, склонную к   самоуглублению, захлестнуло половодье откровений, чудес, последних узрений   первоосновы вещей. Все мыслили, все жили исключительно в апокалиптических   образах. Действительность сделалась иллюзией. Повсюду рассказывали о необычных,   жутких видениях, их вычитывали из неясных, темных сочинений — и тут же с непосредственной   внутренней уверенностью их постигали. Такие писания, которые невозможно даже   отнести к какой-то одной религии*, странствовали от      

* Таковы Книга наассенов (Р Wendland, Hellenist — rom   Kultur, S 177 ff), «литургия Митры» (изд Dietench), герметический Поймандр (изд   Reitzenstein), псалмы Соломона, Деяния апостолов Фомы и Петра, Пистис София и т   д, предполагающие еще более примитивную литературу от 100 г до Р Х по   200 г по Р. Х      

       

219      

       

общины к общине, переходили из деревни в деревню. Они имеют   персидскую, халдейскую, иудейскую окраску, но вобрали в себя все, что   происходило тогда в умах и душах. Если канонические книги национальны, то   апокалиптические- в буквальном смысле интернациональны. Они просто имеются   здесь, в наличии, словно никто их и не писал. Содержание их зыблется,   представляясь сегодня одним, а завтра — иным. Однако с «сочинительством» все   это не имеет ничего общего*. Они подобны внушающим ужас образам с фасадов   романских соборов Франции, которые также вовсе никакое не «искусство», но окаменевший   страх. Всякому были известны эти ангелы и демоны, эти вознесения божественных   существ на небеса и сошествия их во ад, эти прачеловек или второй Адам,   посланец Бога в день конца света. Сын Человеческий, Вечный град и Страшный   суд**. И пускай где-то далеко, в чуждых городах, у высоких престолов строгого   персидского и иудейского духовенства, вырабатываются отвлеченные учения о   тонких дистинкциях и ломаются из-за них копья; здесь же, среди простого народа,   нет почти никакой обособившейся религии, а есть общая магическая религиозность,   она наполнила все души и ее идеи и образы могут иметь какой угодно источник.   Приблизился конец света. Его ждали. Все знали, что теперь должен появиться   «Он», о котором шла речь во всех откровениях. Восставали пророки. Люди сходились   во все новые общины и кружки в убеждении, что так они лучше познают   прирожденную им религию или найдут религию истинную. В эту эпоху   колоссальнейшего, росшего от года к году напряжения, во время, очень близкое к   рождению Иисуса, среди бесчисленных общин и сект возникла и религия спасения   мандантов, ни основателя, ни происхождения которой мы не знаем. Как кажется,   несмотря на ненависть ее приверженцев к иерусалимскому иудаизму и на их   склонность к идее спасения в персидской трактовке, они были очень близки и к   народным верованиям сирийского иудейства. Их удивительные сочинения становятся   теперь, фрагмент за фрагментом, общим достоянием. Цель ожиданий повсюду — «Он»,   Сын Человеческий, * Как и «Сон смешного человека» Достоевского.      

** Теперь благодаря находкам Турфанских рукописей, которые   поступают в Берлин начиная с 1903 г.282, становится возможным вынести   окончательное суждение относительно этого мира раннемагических представлений.   Тем самым в нашей науке (но в первую очередь в самом нашем подходе) преодолевается   фальсифицирующий, еще более усугубленный находками папирусов в Египте, перекос   в сторону западно-эллинистического материала, и все наши воззрения подвергаются   коренному пересмотру. Наконец-то будет по достоинству оценен подлинный и почти   не тронутый наукой Восток со всеми этими апокалипсисами, гимнами, литургиями,   книгами поучений, принадлежащими персам, мандантам, манихейцам и бесчисленным   сектам. И тем самым раннее христианство окажется помещенным в тот круг,   которому оно обязано своим внутренним происхождением (ср. Н. Luders, Sitz.   Berl. Ak., 1914 и R. Reitzenstein, Das iranische Eriosungsmysterium, 1921).      

       

220      

       

посланный в глубины избавитель, который сам должен быть   избавлен. В книге Иоанна Отец, высоко вознесенный в Доме совершенства, залитый   сиянием, обращается к своему Сыну: «Сын мой, будь моим посланцем, отправься в   мир тьмы, куда не пробивается ни один луч света». И Сын взывает к нему снизу:   «Великий Отче, чем я согрешил, что ты послал меня в глубину?» И наконец: «Без   порока взошел я наверх, и не было во мне ни греха, ни изъяна»*.      

В основе этого всего — собранные воедино характерные черты   великих профетических религий, все сокровища глубочайших узрений и образов,   собравшихся с тех пор в апокалиптике. В этом подспудном мире магического ни   тени античного мышления и ощущения. Разумеется, корни всякой новой религии   скрываются без следа и навек. Однако один исторический образ мандаитства, столь   же трагический в своем волении и гибели, как и сам Иисус, выступает перед нами   с явственностью, от которой захватывает дух: это Иоанн Креститель**. Уже почти   не принадлежащий иудейству и исполненный жгучей ненависти к иерусалимскому духу   (здесь просматривается точное соответствие прарусской ненависти к Петербургу),   он проповедует конец света и приближение барнаша*, Сына Человеческого, который   является теперь уже не обетованным национальным Мессией, но должен принести с   собой мировой пожар***. К нему пришел Иисус и сделался одним из его   учеников****. Ему было тридцать, когда наступило его пробуждение. Апокалиптический,   и в особенности мандаитский, мыслительный мир наполнил начиная с этого      

* Lidzbarski, Das Johannesbuch der Mandaer, Кар. 66. Далее   Bousset, Hauptprobleme der Gnosis, 1907; Reitzenstein, Das mandaische Buch des   Herm der GroBe, 1919,- приблизительно одновременный с древнейшими Евангелиями   апокалипсис. Относительно текстов по Мессии, Сошествия во ад и песен мертвых:   Lidzbarski, Mandaische Liturgien, 1920, и Книга мертвых (прежде всего вторая и   третья книги левой Генза^) у Reitzenstein, Das iranische Eriosungsmysterium   (прежде всего S. 43 П.).      

** Сюда — Reitzenstein, S. 124 П. и приведенная там   литература.      

•** Новый Завет, получивший свою окончательную редакцию   всецело в сфере западно-античного мышления, совершенно игнорирует мандаитскую   религию и принадлежащую к ней секту учеников Иоанна, и вообще все восточное   исчезает здесь из виду. Кроме того, имела место явная вражда между широко   распространенной в то время общиной Иоанна и первохристианами (Деяния, гл.   18–19. Ср. Dibelius, Die urchristliche Uberliefemng von Johannes dem Taufer).   Впоследствии манданты так же резко отвергали христианство, как и иудаизм; Иисус   был для них ложным Мессией; в апокалипсисе о Господе Великом постоянно   возвещается явление Эноша.      

**** По Reitzenstein, Das mandaische Buch des Herm der   GroBe, S. 65, он был приговорен в Иерусалиме как ученик Иоанна. По Lidzbarski   (Mand. Lit., 1920, XVI) и Zimmern (Ztschr. d. D. Morg. Gesellsch., 1920, S.   429), выражение «Иисус Назарей», или «Назорей», позднее перенесенное   христианской общиной на Назарет (Матф. 2, 23, с поддельной цитатой), указывает   на принадлежность к одному мандаитскому ордену.      

       

221      

       

момента все его сознание. Прочий мир, мир исторической   действительности, простирался вокруг него иллюзорным, чуждым и бессмысленным.   То, что теперь явится «Он» и положит этой столь недействительной   действительности конец, было его величайшим убеждением, и он, как и его учитель   Иоанн, выступил в качестве провозвестника этой убежденности. Еще и теперь   древнейшие Евангелия, включенные в Новый Завет, позволяют заглянуть в это   время, когда он сознавал себя не чем иным, как пророком*.      

Однако наступает в его жизни момент, когда им овладевает   предчувствие, а после и возвышенная уверенность: «Это ты и есть». То была   тайна, в которой он поначалу едва признавался себе, затем поведал о ней своим   ближайшим друзьям и спутникам, которые делили теперь ее с ним, храня полное   молчание, пока наконец не отважились разгласить ее перед всем светом- роковым   появлением в Иерусалиме. Наиболее яркое свидетельство совершенной чистоты и   благородства его мыслей — это сомнение: «А не обманываюсь ли я?» — сомнение,   которое охватывает его снова и снова и о котором его ученики с полной прямотой   рассказали. Тут он приходит к себе на родину. Сбегается вся деревня. В нем   узнают прежнего плотника, забросившего свое ремесло, и негодуют. Вся семья —   мать, многочисленные братья и сестры — его стыдится и хочет его остановить. И   здесь, когда он ощущает на себе взгляд знакомых глаз, он приходит в смятение и   магическая сила его покидает (Марк, гл. 6). В Гефсиманском саду сомнение в   своей призванности** соединяется с леденящим страхом грядущего, и уже на кресте   можно было слышать его исполненный муки крик, что Бог его покинул.      

Даже в эти свои последние часы он жил всецело образом своего   апокалиптического мира. На самом деле он никогда другого и не видел. То, что   считали действительностью римляне, стоявшие под ним в карауле, было для него   объектом беспомощного изумления, миражем, который мог невзначай обратиться   ничем. В нем была чистая и неложная душа лишенной городов земли. Городская   жизнь, дух в городском смысле слова были ему абсолютно чужды. Да видел ли он   доподлинно полуантичный Иерусалим, в который вошел как Сын Человеческий, понял   ли его в его исторической сущности? Что берет нас за живое в последних его   днях, так это столкновение фактов и истин, двух миров, вечно неспособных понять   друг друга, и его совершенное непонимание того, что с ним происходит.      

* Например, Марк, гл. 6 и сюда же — великий переворот, Марк   8, 27 слл. Не существует второй такой религии, от времени возникновения которой   сохранились бы отчеты, полные такого прямодушия.