1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Ну   какие тут могут быть сомнения, – продолжала настаивать герцогиня де   Граммон. – Конечно, все могло бы случиться, если бы отсутствовали только   вы одни, ваши высочества. Но когда король увидит, что никого из нас нет.      

– Никого! –   вскричали дамы.      

– Да,   никого! – повторил старый маршал.      

– Значит,   вы тоже участвуете в заговоре? – спросила принцесса Аделаида.      

– Ну   конечно, именно поэтому я прошу дать мне слово.      

– Говорите,   герцог, говорите! – воскликнула герцогиня де Граммон.      

– Нужно   действовать по порядку, – сказал герцог. – Совсем недостаточно   крикнуть: «Мы все, все!» Та, что громче всех «Я это сделаю», когда наступит   время, поступит совсем иначе. Как я только что имел честь заявить вам, я принимаю   участие в заговоре, поэтому я опасаюсь, что останусь в одиночестве, как это уже   случалось со мной неоднократно, когда я участвовал в заговорах при покойном   короле или в период Регентства.      

– Право   же, герцог, – насмешливо проговорила герцогиня де Граммон, – вы,   кажется, забыли, где находитесь. В стране амазонок вы претендуете на роль   вождя.      

– Поверьте,   что у меня есть некоторое право на пост, который вы у меня оспариваете, –   возразил герцог. – Вы ненавидите Дю Барри – ну, вот я и назвал имя, но   ведь никто этого не слышал, не правда ли? – вы ненавидите Дю Барри   сильнее, чем я, но я компрометирую себя в гораздо большей степени, нежели вы.      

– Вы   скомпрометированы, герцог? – удивилась г-жа де Мирпуа.      

– Скомпрометирован,   и очень сильно. Вот уже целую неделю я не был в Версале, так что вчера графиня   даже послала за мной в мой Ганноверский особняк, чтобы справиться, не болен ли   я. И вы знаете, что ответил Рафте? Что я настолько хорошо себя чувствую, что   даже не ночевал дома. Впрочем, я отказываюсь от своих прав, у меня нет никаких   амбиций, я уступаю вам место вождя и готов помочь вам занять его. Вы все это   начали, вы зачинщица, вы посеяли дух возмущения в умах, вам и жезл   командующего.      

– Но   только после их высочеств, – почтительно произнесла герцогиня.      

– Оставьте   нам пассивную роль, – сказала принцесса Аделаида. – Мы поедем   навестить нашу сестру Луизу в Сен-Дени; она задержит нас у себя, и мы не   вернемся ночевать в Версаль. И никто ничего не сможет сказать.      

– Ну   конечно! Что тут можно сказать! – отозвался герцог. – Или   действительно нужно иметь извращенный ум.      

– Я   займусь уборкой сена в Шантеру, – сказала графиня.      

– Браво! –   вскричал герцог. – В добрый час. Вот прекрасный предлог!      

– А   у меня, – сказала де Гемене, – заболел ребенок, и я никуда не   выезжаю, потому что ухаживаю за ним.      

– А   я сегодня вечером что-то чувствую себя усталой, – подхватила г-жа де   Поластрон. – И если Троншен не пустит мне кровь, завтра я могу опасно   заболеть.      

– Ну   а я, – сказала величественно г-жа де Мирпуа, – не поеду в Версаль   потому, что не хочу, вот моя причина: свобода выбора.      

– Прекрасно,   превосходно! – сказал Ришелье, – но нужно поклясться.      

– Как?   Нужно поклясться?      

– Конечно,   в заговорах всегда клянутся: начиная с заговора Катилины до заговора Селламара,   в котором я имел честь принимать участие, всегда давали клятву.      

Правда,   это ничего не меняло, но традицию нужно соблюдать. Итак, давайте поклянемся!   Это придаст заговору торжественность, вы сами в том убедитесь.      

Он   протянул руку и, окруженный группой дам, торжественно произнес: «Клянусь!»      

Все   присутствующие повторили за ним клятву, за исключением принцесс, которые незаметно   исчезли.      

– Ну,   вот и все, – сказал герцог. – Заговорщики произнесли клятву, и больше   ничего делать не надо.      

– Как   же она будет разгневана, когда окажется в пустом зале! – вскричала де   Гемене.      

– Гм!   Король, конечно, отправит нас в ссылку, – заметил Ришелье.      

– Да   что вы, герцог! – отозвалась де Гемене. – Что же будет со двором,   если нас сошлют? Разве при дворе не ожидают прибытия его величества короля   Дании? Кого же ему представят? Разве не готовятся к приезду ее высочества? Кому   ее будут показывать?      

– Кроме   того, весь двор сослать нельзя, всегда кого-нибудь выбирают…      

– Я   прекрасно знаю, что всегда кого-нибудь выбирают, более того: мне везет, всегда   выбирают именно меня. Уже выбирали четыре раза, ведь это мой пятый заговор,   сударыни.      

– Ну   что вы, герцог! – сказала де Граммон. – Не огорчайтесь, на этот раз в   жертву принесут меня.      

– Или   господина Шуазеля, – добавил маршал, – берегитесь, герцогиня!      

– Господин   де Шуазель, как и я, вынесет немилость, но не потерпит оскорбления.      

– Сошлют   не вас, герцог, не вас, герцогиня, и не господина де Шуазеля, – сказала де   Мирпуа, – сошлют меня. Король не простит мне, что я была менее любезна с   графиней, чем с маркизой.      

– Это   правда, – сказал герцог, – вас всегда называли фавориткой фаворитки.   Бедная госпожа де Мирпуа! Нас сошлют вместе!      

– Нас   всех отправят в ссылку, – сказала, поднимаясь, г-жа де Гемене,      

– потому   что, надеюсь, ни одна из нас не изменит своего решения.      

– И   данной клятве, – добавил герцог.      

– Кроме   того, – сказала де Граммон, – на всякий случай я приму меры…      

– Меры?.. –   переспросил герцог.      

– Да.   Ведь чтобы быть завтра вечером в Версале, ей необходимы три вещи.      

– Какие   же?      

– Парикмахер,   платье, карета.      

– Да,   конечно, вы правы.      

– И   что же?      

– А   то, что она не приедет в Версаль к десяти часам. Король потеряет терпение,   отпустит двор, и представление ко двору этой дамы будет отложено Бог знает на   какой срок из-за церемоний по поводу приезда ее высочества.      

Взрыв   аплодисментов и возгласы «браво» приветствовали этот новый эпизод заговора. Но,   аплодируя больше других, герцог де Ришелье и г-жа де Мирпуа обменялись   взглядами. Старые придворные поняли, что им обоим пришла в голову одна и та же   мысль.      

В   одиннадцать часов вечера все заговорщики мчались в своих экипажах по дороге в   Версаль или в Сен-Жермен, залитой изумительным лунным светом.      

Только   герцог де Ришелье взял лошадь своего курьера и, в то время как его карета с   задернутыми шторами на виду у всех следовала по дороге в Версаль, сам он во   весь опор верхом скакал в Париж по проселочной дороге.      

 Глава 4. НИ ЦИРЮЛЬНИКА,   НИ ПЛАТЬЯ, НИ КАРЕТЫ      

       

Было бы   дурным тоном со стороны графини Дю Барри, если бы она отправилась на церемонию   представления ко двору в парадную залу версальского дворца прямо из своих   покоев.      

К тому   же Версаль был неподходящ для столь торжественного дня.      

И, что   самое главное, это не было в обычаях того времени. Избранники выезжали с   большой пышностью либо из своего особняка в Версале, либо из своего дома в   Париже.      

Графиня   Дю Барри выбрала второй путь.      

Уже в   одиннадцать часов утра она прибыла на улицу Валуа в сопровождении графини де Беарн,   которую она постоянно держала во власти своей улыбки или же под замком; к ране   графини беспрестанно прикладывали все возможные снадобья, какими только   располагала медицина и химия.      

Накануне   Жан Дю Барри, Шон и Доре принялись за дело. Те, кто не видел их в действии, с   трудом могут представить себе, насколько велика власть золота и мощь   человеческого разума.      

Одна из   них заручилась услугами парикмахера, другая подгоняла портних. Жан заказывал   карету, а также взял на себя труд приглядывать за швеями и доставить к сроку   парикмахера. Графиня, выбиравшая цветы, кружева и брильянты, была завалена   футлярами и каждый час получала с курьером вести из Версаля о том, что был   отдан приказ зажечь огни в салоне королевы; никаких изменений не ожидалось.      

Часа в   четыре вернулся бледный, возбужденный, но радостный Жан Дю Барри.      

– Ну   как дела? – спросила графиня.      

– Все   будет готово к сроку.      

– А   парикмахер?      

– Я   встретился у него с Доре. Мы обо всем условились. Я сунул ему в руку чек на   пятьдесят луидоров. Он ужинает здесь ровно в шесть часов. С этой стороны мы   можем быть спокойны.      

– Как   платье?      

– Платье   будет изумительное. Шон наблюдает за работой. Двадцать шесть мастериц пришивают   жемчужины, ленты и отделку. И так, полотно за полотном, будет выполнена эта   чудесная работа, которую любой другой, кроме нас, получил бы только через   неделю.      

– Что   значит полотно за полотном?      

– Это   значит, сестричка, что всего расшивают тринадцать полотен. По две мастерицы на   каждое полотно: одна берется справа, другая – слева; они украшают его   аппликациями и камнями. Соберут же эти полотна вместе в последнюю минуту.   Работы осталось часа на два. В шесть вечера у нас будет платье.      

– Вы   уверены, Жан?      

– Вчера   мы с моим инженером подсчитали количество стежков. На каждое полотно приходится   десять тысяч стежков, пять тысяч – на мастерицу. По такой плотной ткани женщина   не может сделать более одного стежка в пять секунд. Итак, двенадцать стежков в   минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Я оставляю   две тысячи двести на отдых и неправильные швы. У нас остается еще добрых четыре   часа.      

– А   что с каретой?      

– Вы   знаете, что за карету отвечал я. Лак сохнет в большом сарае, который для этой   цели натоплен до пятидесяти градусов. Это очаровательный экипаж с двумя   расположенными друг против друга сиденьями, в сравнении с которыми – я вам   ручаюсь – посланные навстречу ее высочеству кареты – просто ничто. В придачу к   гербу, на всех четырех створках, и боевому кличу Дю Барри «Надежные, вперед!»   на двух боковых створках я велел нарисовать с одной стороны воркующих голубков,   а с другой – сердце, пронзенное стрелой. И – всюду луки, колчаны и факелы.      

У   Франсиана народ стоит в очереди, чтобы взглянуть на карету. Ровно в восемь она   будет здесь.      

В это   мгновение вошли Шон и Доре. Они подтвердили слова Жана.      

– Благодарю   вас, мои славные помощники, – сказала графиня.      

– Сестричка! –   сказал Жан Дю Барри. – У вас усталые глаза. Поспите часок, вы почувствуете   себя лучше.      

– Поспать?   Ну конечно, я отлично высплюсь ночью, но многим будет не до сна.      

В то   время как у графини в доме велись приготовления, слух о представлении ко двору   распространился по всему городу. Каким бы праздным и каким бы безразличным ни казался   парижский люд – он самый большой охотник до сплетен. Никто лучше не знал   придворных и их интриги, чем зеваки восемнадцатого века – те самые, которых не   допускали ни на один дворцовый праздник; они могли только видеть ночью   непонятные гербы на каретах да таинственные ливреи лакеев. Нередко случалось,   что какого-нибудь высокородного дворянина знал весь Париж. Это было   неудивительно: на спектаклях и прогулках двор играл главную роль. Герцог де   Ришелье на своем итальянском табурете или графиня Дю Барри в своем не   уступавшем королевскому экипаже позировали перед публикой так же, как в наше   время известный актер или любимая актриса.      

Знакомые   лица вызывают большой интерес. Весь Париж знал графиню Дю Барри, любившую   показываться в театре, на прогулке, в магазинах, как и всякая богатая, молодая,   красивая женщина. Париж знал ее по портретам, карикатурам, наконец узнавал ее   благодаря Замору. История с представлением ко двору занимала Париж в такой же   степени, как и королевский двор. В этот день опять было сборище на площади   Пале-Рояль, но – мы просим прощения у философов – вовсе не для того, чтобы   взглянуть на играющего в шахматы Руссо в кафе «Режанс», а чтобы увидеть   фаворитку короля в роскошной карете и изысканном платье, вызывавших много   толков. Острота Жана Дю Барри «Мы дорого стоим Франции» имела под собой   достаточное основание; вполне естественно, что представляемая Парижем Франция   хотела насладиться спектаклем, за который так недешево платила.      

Графиня   Дю Барри отлично знала свой народ – французский народ был ей гораздо ближе, чем   Марии Лещинской. Она знала, что он любит блеск и алчность. Она следила за тем,   чтобы спектакль соответствовал расходам.      

Вместо   того чтобы лечь спать, как посоветовал ей деверь, она с пяти до шести часов   принимала молочную ванну, потом, в шесть часов, доверилась рукам горничных в   ожидании прихода парикмахера.      

Не стоит   блистать эрудицией, описывая эпоху, столь хорошо изученную в наши дни, что ее   почти можно назвать современностью.      

Большинство   наших читателей знают ее не хуже нас. Но будет уместным объяснить здесь, и   именно сейчас, каких усилий, времени и искусства должна была стоить прическа   графини Дю Барри.      

Представьте   себе огромное сооружение, предтечу зубчатых башен, что выстраивались на головах   придворных дам в царствование молодого Людовика XVI. Все в ту эпоху должно было   стать предзнаменованием. Легкомысленная мода словно отражала общественные   потрясения, заставлявшие землю уходить из-под ног у тех, кто был или казался   великим; мода словно постановила, что у представителей аристократии остается   слишком мало времени, чтобы пользоваться своими привилегиями, потому эти   привилегии выражались в прическе; еще более мрачное, но не менее верное   предзнаменование: мода будто говорила, что так как их головам недолго   оставаться на плечах, то головы должно всячески украшать и поднимать как можно   выше над головами простолюдинов.      

Чтобы   заплести прекрасные волосы в косы, поднять их на шелковой подушке, обвить   вокруг каркаса из китового уса, усеять их драгоценными камнями, жемчугом,   цветами, напудрить их до той снежной белизны, которая придавала блеск глазам и   свежесть лицу; чтобы гармонично сочетать тон лица с перламутром, рубинами,   опалами, брильянтами, цветами всех форм и оттенков, нужно быть не только   великим художником, но и терпеливым человеком.      

Потому-то   единственные из всех ремесленников – цирюльники носили шпаги, как, впрочем, и   скульпторы.      

Вот чем   объясняется также сумма в пятьдесят луидоров, которую Жан Дю Барри вручил   придворному цирюльнику, и страх, что великий Любен – придворный цирюльник в эту   пору звался Любен – будет менее точен или менее ловок, чем от него ожидали.      

Это   опасение вскоре подтвердилось: пробило шесть, затем половина седьмого, без   четверти семь – цирюльник не появлялся. Лишь одна мысль позволяла замиравшим   сердцам присутствовавших питать крохотную надежду: такой важный человек, как   Любен, естественно, должен заставлять себя ждать.      

Но вот   пробило семь. Виконт, обеспокоенный тем, что приготовленный для цирюльника ужин   остынет, а сам кудесник будет недоволен, послал к нему старика лакея: кушать,   мол, подано.      

Лакей   вернулся через четверть часа.      

Только   тот, кто сам пережил подобное ожидание, знает, сколько секунд в четверти часа.      

Лакей   разговаривал с г-жой Любен; она уверяла, что Любен незадолго до этого вышел и   что если он еще не дошел до особняка, то наверняка скоро прибудет.      

– Хорошо, –   сказал Дю Барри, – у него, по-видимому, какие-то трудности с экипажем. Подождем!      

– Еще   есть время, – отозвалась графиня. – Я могу причесываться наполовину   одетой. Представление ко двору назначено ровно на десять. В нашем распоряжении   еще три часа, а дорога в Версаль занимает только час. А пока, Шон, покажи мне   платье, это меня развлечет. Так где же Шон? Шон! Мое платье!      

– Платье   еще не принесли, – ответила Доре, – а ваша сестра отправилась за ним десять   минут назад.      

– Ага! –   сказал Дю Барри. – Я слышу стук колес. Это, конечно, привезли нашу карету.      

Виконт   ошибался: это вернулась Шон в карете, запряженной парой взмыленных лошадей.      

– Платье! –   вскричала графиня, когда Шон еще была в прихожей. – Где мое платье?      

– Разве   его еще нет? – спросила растерянная Шон.      

– Нет.      

– Ну,   значит, вот-вот привезут, – ответила она, успокаиваясь, – портниха, к   которой я поднималась, незадолго до моего приезда отправилась сюда в фиакре с   двумя мастерицами, чтобы доставить и примерить платье.      

– Конечно, –   согласился Жан, – она живет на улице Бак, а фиакр едет медленнее, чем наши   лошади.      

– Да-да,   вне всякого сомнения, – подтвердила Шон, тем не менее она была заметно   обеспокоена.      

– Виконт! –   предложила Дю Барри – А не послать ли нам за каретой? Чтобы хоть ее не ждать.      

– Вы   правы, Жанна.      

Дю Барри   распахнул дверь.      

– Пошлите   к Франсиану за каретой, – приказал он, – и захватите свежих лошадей,   чтобы сразу же их запрячь.      

Кучер   отправился за каретой.      

Еще не   стих шум шагов кучера и стук копыт лошадей, направлявшихся к улице Сент-Оноре,   как появился Замор с письмом в руках.      

– Письмо   для маркиза Дю Барри, – объявил он – Кто его принес?      

– Какой-то   мужчина.      

– Что   значит «какой-то мужчина»? Что за мужчина?      

– Верховой.      

– А   почему он вручил его тебе?      

– Потому   что Замор стоял у входа.      

– Да   читайте же, графиня, проще прочесть, чем задавать вопросы.      

– Вы   правы, виконт.      

– Только   бы в этом письме не было ничего неприятного! – прошептал виконт.      

– Ну   что вы, это какое-нибудь прошение его величеству!      

– Записка   не сложена в форме прошения.      

– Право   же, виконт, если вам суждено умереть, то только от страха, – ответила   графиня с улыбкой.      

Она   сломала печать.      

Прочитав   первые строчки, она громко вскрикнула и почти без чувств упала в кресло.      

– Ни   парикмахера, ни платья, ни кареты! – прошептала она. Шон бросилась к   графине, Жан кинулся к письму.      

Оно было   написано прямым и мелким почерком: по всей видимости, это была женская рука.      

«Сударыня!   - говорилось в   письме. – Берегитесь: вечером у Вас не будет ни парикмахера, ни платья,   ни кареты. Надеюсь, что эта записка прибудет к Вам вовремя. Не претендуя на   Вашу благодарность, я не буду называть своего имени. Отгадайте, кто я, если   хотите узнать своего искреннего друга».      

– Ну   вот и последний удар! – в смятении вскричал Дю Барри. – Черт побери!   Мне надо срочно кого-нибудь убить! Не будет парикмахера! Клянусь своей смертью,   я вспорю живот этому жулику Любену! Часы бьют половину восьмого, а его все нет.   Ах, проклятье! Проклятье!      

И Дю   Барри, хотя и не его представляли ко двору в этот вечер, выместил гнев на своих   волосах, которые он растрепал самым непристойным образом.      

– Платье!   Бог мой, платье! – простонала Шон. – Парикмахера еще можно было бы   найти!      

– Да?   Ну что ж, попробуйте! Какого парикмахера вы найдете? Прощелыгу? Гром и молния!   Тысяча чертей!      

Графиня   ничего не говорила, но так вздыхала, что растрогала бы даже Шуазелей, если бы   те могли ее услышать.      

– Давайте   успокоимся! – сказала Шон. – Поищем парикмахера, съездим еще раз к   портнихе, чтобы выяснить, что же случилось с платьем.      

– Нет   ни парикмахера, ни платья, ни кареты, – упавшим голосом прошептала   графиня.      

– Да,   кареты все еще нет! – вскричал Жан. – Она то-, же не едет, хотя   должна была бы уже быть здесь. Это заговор, графиня! Неужели Сартин не арестует   виновных? Неужели Монеу не приговорит их к повешению? Неужели сообщников не   сожгут на Гревской площади? Я хочу колесовать парикмахера, пытать щипцами   портниху, содрать живьем кожу с каретника!      

Между   тем графиня пришла в себя, но лишь для того, чтобы еще острее почувствовать   ужас своего положения.      

– Все   пропало, – прошептала она. – Люди, перекупившие Любена, достаточно   богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Остались только   ослы, которые испортят мне волосы… А мое платье! Мое бедное платье!.. А моя   новенькая карета, при виде которой все должны были лопнуть от зависти!..      

Дю Барри   ничего не отвечал. Он делал страшные глаза и бегал по комнате, натыкаясь на мебель.   Он разносил в щепки все, что попадалось ему под ноги. А если щепки казались ему   слишком большими, он разламывал и их.      

В самый   разгар отчаяния, распространившегося из будуара в приемную, из приемной во   Двор, в то время как лакеи, одуревшие от двадцати разных и противоречивых   указаний, сновали туда-сюда, натыкаясь друг на друга, молодой человек в сюртуке   цвета зеленого яблока и шелковой куртке, в сиреневых штанах и белых шелковых   чулках вышел из кабриолета, вошел в никем не охраняемые ворота, на цыпочках   прошел двор, перескакивая с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и   постучал в дверь туалетной комнаты.      

Жан в   это время топтал ногами столик с севрским фарфором, который он зацепил фалдой   фрака, уклоняясь от большой японской вазы, сбитой ударом кулака.      

В дверь   трижды робко, едва слышно постучали.      

Настала   полная тишина. Напряжение было так велико, что никто не осмеливался спросить,   кто стучит.      

– Простите, –   послышался незнакомый голос, – я хотел бы поговорить с ее сиятельством.      

– Сударь!   Так в дом не входят! – крикнул привратник, кинувшийся за чужаком.      

– Минутку,   минутку! – сказал Дю Барри. – Хуже того, что уже произошло, ничего   случиться не может. Чего вы хотите от графини?      

Жан   распахнул дверь рукой, достаточно сильной, чтобы отворить двери Газы.      

Незнакомец,   отскочив, избежал удара и, присев в третьей позиции, сказал:      

– Господин!   Я хотел бы предложить свои услуги ее сиятельству Дю Барри, которая сегодня, как   я слышал, должна присутствовать на торжественной церемонии.      

– Что   же это за услуги, сударь?      

– Услуги   моей профессии.      

– А   какова ваша профессия?      

– Я   цирюльник.      

Незнакомец   еще раз поклонился.      

– Ax! –   вскричал Жан, бросаясь молодому человеку на шею. – Вы – цирюльник!   Входите, друг мой, входите!      

– Проходите   же, сударь, проходите, – приговаривала Шон, ухватившись за испуганного молодого   человека.      

– Цирюльник! –   воскликнула Дю Барри, вздымая руки к небу. – Цирюльник! Но это же ангел с   неба! Вас прислал Любен, сударь?      

– Меня   никто не посылал. Я прочитал в газете, что ее сиятельство должны представить ко   двору сегодня вечером, и сказал себе: «А что, если совершенно случайно у ее   сиятельства нет цирюльника? Это маловероятно, но возможно». Вот я и пришел.      

– Как   вас зовут? – спросила, поостыв, графиня.      

– Леонар,   сударыня.      

– Леонар?   Вы не очень известны.      

– Пока   нет. Но если графиня согласится принять мои услуги, завтра я стану знаменитым.      

– Гм-гм, –   прокашлялся Жан, – причесывать ведь можно по-разному.      

– Если   ее сиятельство мне не доверяет, – сказал цирюльник, – то я уйду.      

– У   нас совсем не осталось времени на пробы, – сказала Шон.      

– А   зачем пробовать? – вскричал молодой человек в порыве восторга и, обойдя Дю   Барри со всех сторон, прибавил:      

– Я   знаю, что ее сиятельство должна привлекать своей прической все взоры. С той   минуты, как я увидел ее сиятельство, я придумал прическу, которая – я уверен –   произведет наилучшее впечатление.      

Тут   молодой человек уверенно взмахнул рукой, и это поколебало сомнения графини и возродило   надежду в сердцах Шон и Жана.      

– Ив   самом деле! – сказала графиня, восхищенная свободой молодого человека,   который стоял, подбоченившись, и принимал всякие другие позы не хуже великого   Любена.      

– Но   прежде мне надо взглянуть на платье ее сиятельства, чтобы подобрать украшения.      

– О!   Мое платье! – вскричала Дю Барри, возвращенная к ужасной   действительности. – Мое бедное платье! Жан хлопнул себя по лбу.      

– Ив   самом деле, – сказал он. – Представьте себе, сударь, чудовищную   ловушку… Его украли! Платье, портниху, все! Шон, бедная Шон!      

Устав   рвать на себе волосы, Дю Барри разрыдался.      

– А   что если еще раз съездить к ней, Шон? – предложила графиня.      

– Зачем? –   спросила Шон. – Ведь она поехала сюда.      

– Увы! –   прошептала графиня, откинувшись в кресле. – Увы! Зачем мне парикмахер,   если у меня нет платья!      

В это   мгновение зазвонил дверной колокольчик. Испугавшись, как бы не вошел еще   кто-нибудь, привратник затворил все двери и запер их на задвижки и замки.      

– Звонят, –   сказала Дю Барри. Шон бросилась к окну.      

– Коробка! –   вскричала она.      

– Коробка, –   повторила графиня. – Для нас?      

– Да…   Нет… Да! Отдали привратнику.      

– Бегите,   Жан, скорее же, ради Бога!      

Жан   кинулся по лестнице и, опередив всех лакеев, вырвал коробку из рук швейцара.      

Шон   следила за ним в окно.      

Он   сорвал крышку с коробки, сунул в нее руку и испустил радостный вопль.      

В   коробке было восхитительное платье из китайского атласа с набивными цветами и   целый набор чрезвычайно дорогих кружев.      

– Платье!   Платье! – закричала Шон, хлопая в ладоши.      

– Платье! –   повторила Дю Барри, уже готовая обрадоваться после того, как чуть было не   поддалась отчаянию.      

– Кто   вручил тебе это, плут? – спросил Жан у привратника.      

– Какая-то   женщина, сударь.      

– Что   за женщина?      

– Понятия   не имею.      

– Где   она сейчас?      

– Она   просунула коробку в дверь и крикнула мне:      

«Для ее   сиятельства!», потом вскочила в кабриолет и умчалась.      

– Хорошо! –   сказал Жан. – Вот платье – это главное.      

– Поднимайтесь,   Жан! – крикнула Шон. – Моя сестра почти без чувств от нетерпения.      

– Держите, –   сказал Жан, – смотрите, разглядывайте, восхищайтесь! Вот что посылает нам   Небо.      

– Но   платье мне не подойдет, оно не может мне подойти, его шили не для меня. Боже   мой! Боже мой, какое несчастье! Ведь оно такое красивое!..      

Шон   быстро сняла мерки.      

– Та   же длина, – сказала она. – Тот же размер в талии.      

– Изумительная   ткань, – сказала Дю Барри.      

– Невероятно! –   отозвалась Шон.      

– Поразительно! –   воскликнула графиня.      

– Напротив, –   сказал Жан. – Это доказывает, что если у вас есть заклятые враги, то есть   и преданные друзья.      

– Это   не мог быть друг, – ответила Шон. – Как он узнал, что против нас   замышляется? Это, наверно, какой-нибудь кудесник, колдун.      

– Да   хоть сам сатана! – вскричала Дю Барри. – Мне все равно, пусть только   он мне поможет одолеть Граммонов. Едва ли он превзойдет сатану, как эти люди.      

– А   теперь, – заговорил Жан, – я полагаю…      

– Что   вы полагаете?      

– Что   вы можете доверить свою голову этому господину.      

– Что   придает вам такую уверенность?      

– Дьявольщина!   Его прислал все тот же друг, который доставил вам платье.      

– Меня? –   спросил Леонар с наивным удивлением.      

– Полно,   полно! – сказал Жан. – Вся эта история с газетой – выдумка. Разве не   так, мой дорогой?      

– Чистая   правда, господин виконт!      

– Ну   же, признайтесь! – сказала графиня.      

– Сударыня!   Вот эта газета, у меня в кармане: я сохранил ее для папильоток.      

Молодой   человек достал из кармана куртки газету с объявлением о предстоящем представлении   ко двору.      

– Ну   что ж, за работу! – сказала Шон. – Слышите? Пробило восемь!      

– Времени   у нас вполне достаточно, – отозвался парикмахер, – ее сиятельство   доедет за час.      

– Да,   если бы у нас была карета, – ответила графиня.      

– Черт   возьми! И в самом деле, – проворчал Жан. – Каналья Франсиан до сих   пор не вернулся.      

– Разве   нас не подвели? – сказала графиня. – Ни парикмахера, ни платья, ни   кареты.      

– Неужели…   – прошептала в ужасе Шон, – неужели он нас тоже подведет?      

– Нет, –   сказал Жан, – вот он.      

– А   карета? – спросила графиня.      

– Должно   быть, оставил у ворот. Привратник сейчас отворит, уже отворяет… Что это с каретником?      

Почти в   тот же миг Франсиан с потерянным видом вбежал в гостиную.      

– Ах,   господин виконт! – вскричал он. – Карета ее сиятельства направлялась   сюда, но на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на   землю и избили моего лучшего ученика, который ею управлял, и, пустив лошадей в   галоп, исчезли на повороте в улицу Сен-Нисез.      

– Ну?   Что я вам говорил? – спросил, улыбаясь, Дю Барри, не вставая с кресла, в   котором сидел, когда вошел каретник. – Что я вам говорил?      

– Это   же настоящий разбой! – вскричала Шон. – Сделай что-нибудь, брат!      

– А   что прикажете делать? И зачем?      

– Надо   раздобыть карету. Здесь у нас только загнанные лошади и грязные экипажи. Жанна   не может ехать в Версаль в такой развалине.      

– Тот,   кто усмиряет бешеные волны, кто посылает пищу птицам, кто прислал нам такого парикмахера,   как господин Леонар, и такое платье, не оставит нас без кареты, – сказал   Дю Барри.      

– Смотрите!   Вон подъезжает карета, – сказала Шон.      

– И   останавливается, – добавил Дю Барри.      

– Да,   но она не въезжает во двор, – заметила графиня.      

– В   самом деле, не въезжает, – сказал Жан.      

Бросившись   к окну, он распахнул его и крикнул: «Бегите же, черт возьми, бегите, а то опять   опоздаете! Скорей, скорей! Может быть, мы наконец узнаем, кто наш благодетель».      

Лакеи,   посыльные, дядьки бросились наружу, но было поздно: отделанная изнутри белым   атласом карета, запряженная парой изумительных гнедых коней, уже стояла у самых   ворот, но не было ни кучера, ни лакеев, был только рассыльный, державший   лошадей под уздцы.      

Рассыльный   сказал, что получил шесть ливров от того, кто привел лошадей и скрылся в   направлении Фонтанного двора.      

Кто   осматривал дверцы кареты, обнаружил, что чья-то торопливая рука нарисовала розу   вместо недостающего герба.      

Все эти   события, предотвратившие катастрофу, заняли меньше часа.      

Жан ввел   карету во двор, запер за собой ворота и взял ключ. Затем поднялся в туалетную   комнату, где парикмахер готовился представить графине первые доказательства   своей ловкости.      

– Сударь! –   вскричал он, схватив Леонара за руку – Если вы не назовете нам имя нашего ангела-хранителя,   если вы не укажете его, чтобы мы вечно выражали ему нашу благодарность, я   клянусь…      

– Осторожно,   господин виконт! – прервал его невозмутимый молодой человек. – Ваше   сиятельство так сжали мне руку, что я не смогу причесывать графиню, а ведь   нужно торопиться. Слышите, часы бьют половину девятого.      

– Отпустите   его, Жан, отпустите! – крикнула графиня. Жан рухнул в кресло.      

– Чудеса! –   сказала Шон. – Настоящее волшебство! Платье идеально подходит по меркам.   Может быть, перед на дюйм длиннее, чем нужно, вот и все. Через десять минут   этот недостаток будет устранен.      

– А   что карета? В ней можно ехать? – спросила графиня.      

– Безупречна…   Я заглянул внутрь, – ответил Жан. – Она отделана белым атласом и   надушена розовым маслом.      

– Тогда   все прекрасно! – вскричала Дю Барри, хлопая в ладоши. – Начинайте,   господин Леонар. Если вы преуспеете, ваше будущее обеспечено.      

Леонар   не заставил себя ждать. Он завладел волосами графини Дю Барри, и первое же движение   гребня показало, что он незаурядный мастер.      

Быстрота,   вкус, точность, чувство гармонии – все это он проявил в осуществлении своей   столь важной задачи.      

Через   три четверти часа Дю Барри вышла из его рук прекраснее Афродиты, потому что на   ней было больше одежды, и вместе с тем она была не менее обворожительна.      

Леонар   нанес последний штрих, завершавший великолепное сооружение, проверил его   прочность, попросил воды для рук и робко поблагодарил Шон, которая на радостях   прислуживала ему как монарху. Парикмахер собрался уходить.      

– Сударь! –   сказал Дю Барри. – Знайте, что я так же постоянен в своих привязанностях,   как и в ненависти. Надеюсь, теперь вы соблаговолите сказать мне, кто вы такой.      

– Вы   уже знаете, сударь: я начинающий молодой парикмахер, а зовут меня Леонар.      

– Начинающий?   Клянусь честью, вы настоящий мастер, сударь!      

– Вы   будете моим парикмахером, господин Леонар, – сказала графиня, любуясь   собой в маленьком ручном зеркале. – За каждую парадную прическу я буду   платить вам пятьдесят луидоров. Шон! Отсчитай господину для первого раза сто   луидоров, пятьдесят из них – во славу Божию.      

– Я   же говорил, сударыня, что вы сделаете мне имя.      

– Но   вы будете причесывать только меня.      

– В   таком случае оставьте себе сто луидоров, сударыня, я хочу быть свободным.   Именно моей свободе я обязан тем, что имел честь причесывать вас сегодня.   Свобода – главное богатство человека.      

– Парикмахер-философ! –   вскричала Дю Барри, вздымая руки к небу. – Куда мы идем, Бог мой, куда мы   идем? Ну что же, дорогой господин Леонар, я не хочу ссориться с вами, берите   свои сто луидоров и можете сохранять тайну и свободу.      

– В   карету, графиня, в карету!      

Эти   слова были обращены к де Беарн; она вошла в комнату, прямая, увешанная, словно   икона, драгоценностями. Старуху только что извлекли из ее комнаты, чтобы   воспользоваться ее услугами.      

– Ну-ка,   возьмите графиню вчетвером и осторожно снесите вниз по ступенькам, –   обратился Жан к слугам. – Если она издаст хоть один стон, я велю вас   высечь.      

Пока Жан   наблюдал за выполнением его нелегкого и важного поручения, а Шон помогала ему   как верная помощница, графиня Дю Барри поискала глазами Леонара. Леонар исчез.      

– Как   же он вышел? – прошептала графиня Дю Барри, еще не совсем пришедшая в себя   после всех этих следовавших одно за другим волнений, только что испытанных ею.      

– Как   вышел? Через пол или через потолок – ведь именно так исчезают все добрые духи.   А теперь, графиня, смотрите, как бы ваша прическа не превратилась в паштет из   дроздов, ваше платье в паутину, как бы вам не приехать в Версаль в тыкве,   запряженной двумя толстыми крысами.      

С этим   последним напутствием виконт Жан занял место в карете, где уже сидели графиня   де Беарн и ее счастливая крестница.      

 Глава 5. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ   КО ДВОРУ      

       

Как все   великое, Версаль был и всегда будет прекрасен. Даже если его обрушившиеся камни   порастут мхом, если его свинцовые, мраморные и бронзовые статуи развалятся на   дне высохших бассейнов, если широкие аллеи подстриженных деревьев вознесут к   небесам взлохмаченные кроны, все равно навсегда сохранится, пусть и в руинах,   величественное, великолепное для поэта зрелище. Переведя взор с преходящей   роскоши, поэт устремит его в вечную даль… Особенно великолепен бывал Версаль в   период своей славы. Безоружный народ, сдерживаемый бравыми солдатами, волнами   накатывал на его позолоченные решетки. Кареты, обитые бархатом, шелком и атласом,   украшенные пышными гербами, катились по звонкой мостовой, увлекаемые резвыми лошадьми;   в окна, освещенные, будто окна волшебного замка, было видно общество,   сверкавшее брильянтами, рубинами, сапфирами. И лишь один человек взмахом руки   мог заставить всех этих людей склониться перед ним, как клонит ветер золотые   колосья вперемешку с белоснежными маргаритками, пурпурными маками и лазурными   васильками.      

Да,   прекрасен был Версаль, особенно когда из всех его ворот скакали курьеры во все   державы, когда короли, принцы, дворяне, офицеры, ученые всего цивилизованного   мира ступали по его роскошным коврам и драгоценным мозаикам.      

Но   особенно хорош был он, когда готовился к парадной церемонии, когда благодаря роскошной   мебели из хранилищ и праздничному освещению он становился еще волшебное. На   самые холодные умы Версаль воздействовал своими чудесами, которые только может   породить человеческое воображение и мощь.      

Такова   была церемония приема посла. Такая же церемония ожидала, в случае представления   ко двору, и обычных дворян. Создатель правил этикета Людовик XIV, воздвигавший   между людьми непреодолимые барьеры, желал, чтобы посвящение в красоты его   королевской жизни внушало избранным такое почтение, чтобы они на всю жизнь   сохранили отношение к королевскому дворцу как к храму, в который они были   допущены ради того, чтобы обожать коронованного бога, находясь в более или   менее непосредственной близости к алтарю.      

Итак,   Версаль, уже, несомненно, с признаками вырождения, но все еще сверкавший,   отворил все двери, зажег все факелы, обнажил все свое великолепие для церемонии   представления ко двору госпожи Дю Барри.      

Народ –   любопытный, голодный, нищий, но – странное дело! – забывший о своей нищете   и голоде при виде такой роскоши, – заполонил всю площадь Арм, всю Авеню де   Пари. Замок сиял огнями всех своих окон, а его жирандоли издалека походили на   звезды, плававшие в золотой пыли.      

Король   вышел из своих апартаментов ровно в десять. Он был одет наряднее, чем обычно:   на нем было больше кружев; одни только пуговицы на его подвязках и туфлях стоили   миллион. Г-н де Сартин сообщил ему накануне о заговоре, устроенном завистливыми   придворными дамами, на лицо его легла тень озабоченности, он боялся, что увидит   в галерее одних лишь придворных-мужчин.      

Но он   мгновенно успокоился, когда в предназначенном для церемонии представления   салоне королевы увидел в облаке кружев и пудры, сверкавшем неисчислимыми   брильянтами, сначала трех своих дочерей, затем г-жу де Мирпуа, которая так   расшумелась накануне, и, наконец, всех непосед, которые поклялись остаться дома   и все были здесь в первых рядах.      

Герцог   де Ришелье переходил, как генерал, от одной к другой и говорил:      

– А!   Попались, коварная! Или же:      

– Я   так и знал, что вы не выдержите!      

Или:      

– А   что я вам говорил обо всех этих заговорах?      

– А   вы-то сами, герцог? – спрашивали дамы.      

– Я   представлял свою дочь, графиню д'Эгмон. Посмотрите, Септимании здесь нет – она   одна из сдержавших слово, вместе с графиней де Граммон и госпожой де Гемене.   Поэтому я совершенно уверен, что завтра отправлюсь в ссылку в пятый раз или в   Бастилию – в четвертый. Решительно я больше не участвую в заговорах!      

Появился   король. Наступила полная тишина; стало слышно, как часы пробили десять; настал   торжественный миг.      

Его   величество был окружен многочисленными придворными. Рядом с ним стояли человек   пятьдесят дворян, которые отнюдь не давали клятвы присутствовать на   представлении графини ко двору и, возможно, именно по этой причине все были   здесь.      

Король   прежде всего заметил, что в этой блестящей ассамблее не хватало г-жи де   Граммон, г-жи де Гемене и г-жи д'Эгмон.      

Он   подошел к де Шуазелю, который старался казаться совершенно спокойным, но,   несмотря на все усилия, сумел изобразить на своем лице лишь деланное   безразличие.      

– Я   не вижу герцогини де Граммон, – сказал король.      

– Сир! –   отвечал г-н де Шуазель. – Моя сестра нездорова и поручила мне передать   вашему величеству уверения в нижайшем почтении.      

– Что   ж, дело ее, – сказал король и повернулся к де Шуазелю спиной.      

Отвернувшись,   он оказался лицом к лицу с графом де Гемене.      

– А   где же графиня де Гемене? – спросил король. – Разве вы не привезли   ее, граф?      

– Нет,   сир. Графиня больна. Когда я за ней заехал, она была в постели.      

– Что   ж, так, так, так, – сказал король. – А! Вот и маршал! Здравствуйте,   герцог!      

– Сир!.. –   приветствовал его старый придворный, склоняясь с гибкостью молодого человека.      

– Вы,   как я вижу, здоровы, – сказал король так громко, что его услышали Шуазель   и де Гемене.      

– Каждый   раз, сир, – отвечал герцог де Ришелье, – когда для меня речь идет о   счастье видеть ваше величество, я чувствую себя прекрасно.      

– Но   почему, – спросил король, оглядываясь вокруг, – я не вижу здесь вашу   дочь, госпожу д'Эгмон?      

Герцог,   заметив, что его слушают, с печальным видом ответил:      

– Увы,   сир, моя бедная дочь чувствует себя несчастной оттого, что не может иметь честь   засвидетельствовать вашему величеству свое нижайшее почтение, тем более – в   этот вечер, но она нездорова, сир, очень нездорова.      

– Ах,   вот как? Ну что ж, дело ее, – сказал король. – Нездорова? Госпожа   д'Эгмон, обладающая самым крепким здоровьем во всей Франции? Ну что ж, ну что   ж!      

И король   отошел от де Ришелье, как отошел перед этим от де Шуазеля и де Гемене.      

Затем он   обошел весь салон, осыпав комплиментами г-жу де Мирпуа, – та была   чрезвычайно этим довольна.      

– Вот   цена измены, – сказал маршал ей на ухо, – завтра на вас посыпаются   почести, тогда как мы… Я дрожу при одной мысли о том, что нас ждет…      

Герцог   издал глубокий вздох.      

– Но,   как мне кажется, и вы в значительной степени предали де Шуазелей, раз   находитесь здесь Вы же поклялись…      

– За   свою дочь, сударыня, за свою бедную Септиманию! И вот она в немилости из-за   того, что слишком верна слову…      

– Своего   отца… – добавила г-жа де Мирпуа. Герцог сделал вид, что не расслышал этих   слов, – они могли быть восприняты как эпиграмма.      

– Не   кажется ли вам, что король обеспокоен? – спросил он.      

– На   то есть причины.      

– Какие?      

– Уже   четверть одиннадцатого.      

– Да,   правда, а графини все еще нет. Я вам скажу одну вещь.      

– Говорите.      

– У   меня есть опасение.      

– Какое?      

– Я   опасаюсь, не приключилась ли какая-нибудь неприятность с нашей бедной графиней.   Вы-то должны быть осведомлены.      

– Почему   именно я?      

– Да   потому, что вы принимали в этом заговоре самое непосредственное участие.      

– В   таком случае, – доверительно ответила г-жа де Мирпуа, – признаюсь   вам, герцог: у меня тоже есть серьезные опасения. Наша приятельница герцогиня –   беспощадный противник, наносящий удар даже при отступлении, как парфеняне, а   ведь она отступила. Посмотрите, как взволнован де Шуазель, несмотря на желание   казаться спокойным. Глядите: ему не сидится на месте, он не сводит взгляда с   короля.      

Ну так   что же, они что-нибудь задумали? Признайтесь.      

– Я   ничего не знаю, герцог, но согласна с вами.      

– Чего   они пытаются добиться?      

– Опоздания,   дорогой герцог. Вы же знаете, как говорят: важно выиграть время. Завтра может   случиться непредвиденное событие, которое заставит отложить это представление   ко двору на неопределенный срок. Возможно, ее высочество приедет в Компьень   завтра, а не через четыре дня. Может быть, хотели просто протянуть время до   завтра?      

– Вы   знаете, ваша сказочка очень похожа на правду. Ведь графини все еще нет, черт   побери!      

– А   король уже теряет терпение, взглянете!      

– Он   уже в третий раз подходит к окну. Король действительно страдает.      

– Дальше   будет еще хуже.      

– То   есть как?      

– Послушайте.   Сейчас двадцать минут одиннадцатого.      

– Верно.      

– Теперь   я могу вам сказать все.      

– Ну   так говорите же!      

Госпожа   де Мирпуа огляделась, затем прошептала:      

– Так   вот, она не приедет.      

– Боже   мой, сударыня, но ведь это будет ужасный скандал!      

– Можно   будет возбудить процесс, герцог, судебный процесс.., потому что во всей этой истории   – а уж я-то знаю наверное – есть и похищение, и насилие, и даже, если хотите,   оскорбление его величества. Шуазели все поставили на карту в этой игре.      

– Очень   неосмотрительно с их стороны.      

– Ничего   не поделаешь! Страсть ослепляет.      

– Вот   в чем преимущество людей бесстрастных, как мы с вами: мы на все смотрим неизмеримо   трезвее.      

– Смотрите,   король опять подошел к окну.      

В самом   деле, Людовик XV, хмурый, обеспокоенный, раздраженный, подошел к окну и,   опершись рукой на резную задвижку, прижался лбом к прохладному стеклу.      

В это   время по залу пробежал, как шелест листьев перед грозой, шепоток разговоров   между придворными.      

Все   переводили взгляд с настенных часов на короля и обратно.      

Часы   пробили половину одиннадцатого. Их чистый звук, казалось, прозвенел сталью; ритмические   колебания мало-помалу затихли в просторном зале.      

Господин   де Монеу приблизился к королю.      

– Прекрасная   погода, сир, – проговорил он робко.      

– Да-да,   великолепная. Вы что-нибудь во всем этом понимаете, Монеу?      

– В   чем, сир?      

– В   этой задержке. Бедная графиня!      

– Должно   быть, она нездорова, сир, – сказал канцлер – Я могу понять нездоровье   госпожи де Граммон, госпожи де Гемене, могу понять, что госпожа д'Эгмон тоже   нездорова. Но чтобы занемогла графиня – этого я не допускаю.      

– Сир!   От волнения можно заболеть, а радость графини была так велика!      

– Ну,   теперь все кончено, – сказал Людовик XV, – теперь она уже не приедет.      

Хотя   король произнес эти последние слова вполголоса, тишина в зале была такая, что   их услышали почти все присутствующие.      

Но никто   не успел ответить ему даже мысленно, как послышался шум подъезжавшей кареты.      

Все   головы повернулись к входу, все вопросительно переглянулись.      

Король   отошел от окна и стал посреди салона, откуда можно было видеть всю галерею.      

– Боюсь,   что нас ждет неприятная новость, – прошептала г-жа де Мирпуа на ухо   генералу, старавшемуся скрыть хитрую улыбку.      

Вдруг   лицо короля озарилось радостью, глаза заблестели.      

– Ее   сиятельство графиня Дю Барри! – прокричал привратник главному   распорядителю.      

– Ее   сиятельство графиня де Беарн!      

При этих   именах все сердца дрогнули, но от чувств самых противоположных. Толпа придворных,   влекомых непреодолимым любопытством, подалась к королю.      

Так   случилось, что ближе всего к королю оказалась г-жа де Мирпуа.      

– О,   как она хороша! Как хороша! – воскликнула г-жа де Мирпуа и соединила руки   как бы молясь, готовая преклониться, точно перед иконой.      

Король   обернулся и одарил ее улыбкой.      

– Это   не женщина, это фея! – сказал герцог де Ришелье.      

Король   улыбнулся старому придворному.      

Действительно,   никогда еще графиня не была так хороша. Никогда выражение ее лица не было столь   нежным, никогда ей не удавалось лучше разыграть волнение, взгляд не был столь   скромен, фигура благороднее, походка изящней. Ей удалось вызвать непоказное   восхищение присутствующих, а ведь все это происходило – напомним – в салоне   королевы, который был салоном представлений ко Двору.      

Обворожительно   прекрасная, одетая богато, но не вызывающе и, что особенно важно, восхитительно   причесанная, графиня выступала рука об руку с де Беарн, которая не хромала и не   морщилась, несмотря на страшные муки, но высохшие румяна крупинка за крупинкой   осыпались с ее лица: жизнь уходила с него, каждая жилка болезненно вздрагивала   в ней при малейшем движении больной ноги. Все взгляды были прикованы к этой   странной паре. Старая дама была декольтирована, как во времена своей молодости.   Со своей высокой прической, глубоко посаженными глазами, блестевшими, как у   орлана, в великолепном туалете, двигаясь, как скелет, она казалась воплощением   прошлого, поддерживавшего под руку настоящее.      

       * * *      

       

Это   надменное и холодное достоинство, рядом с изысканной и полной неги грацией,   вызвало восхищение и удивление большинства присутствующих.      

Королю   показалось – так велик был контраст, – что де Беарн привела к нему его   любовницу более юной, более свежей, лучезарнее улыбающейся, чем когда-либо.      

Вот   почему в то мгновение, когда, согласно этикету, графиня преклонила колено,   чтобы поцеловать руку короля, Людовик XV схватил ее за руку и заставил ее   подняться одной лишь фразой, которая стала ей вознаграждением за все,   выстраданное в течение последних двух недель.      

– Вы   у моих ног, графиня? – сказал король. – Это я должен был бы и хотел   бы пасть к вашим ногам.      

Затем   король раскрыл объятия, согласно предусмотренному церемониалу, но, вместо того   чтобы сделать вид, что целует, на сей раз действительно поцеловал графиню.      

– У   вас очень красивая крестница, сударыня, – сказал он де Беарн. – Но у   нее зато – благородная крестная, которую я очень рад вновь увидеть при дворе.      

Почтенная   дама поклонилась.      

– Поприветствуйте   моих дочерей, графиня, – чуть слышно сказал король графине Дю Барри, –   и покажите им, что вы умеете делать реверансы. Надеюсь, их ответным реверансом   вы будете удовлетворены.      

Обе дамы   продвигались в свободном пространстве, которое возникало вокруг них по мере   того, как они шли; казалось, присутствовавшие готовы были испепелить их   взглядами.      

Видя,   что графиня Дю Барри направляется к ним, все три дочери короля подскочили, как   на пружинах, и застыли в ожидании.      

Людовик   XV не сводил с них глаз. Его взгляд, прикованный к принцессам, призывал их к   проявлению изысканной вежливости.      

Слегка   взволнованные принцессы ответили реверансом на приветствие графини Дю Барри,   склонившейся перед ними гораздо ниже, чем того требовал этикет, что было   признано свидетельством отменного вкуса, и это так растрогало принцесс, что они   расцеловали ее, как перед тем король, причем с сердечностью, которой король,   казалось, был восхищен.      

С этого   мгновения успех графини превратился в триумф, и наиболее медлительным или   наименее ловким придворным пришлось ждать целый час, прежде чем им удалось   принести поздравления королеве бала.      

Графиня   принимала поздравления без высокомерия, без гнева, без упреков. Казалось, она забыла   об изменах. В этой великодушной приветливости не было ничего наигранного: ее   сердце переполняла радость, в нем не оставалось места для других чувств.      

Герцог   де Ришелье недаром стал победителем при Маоне: он умел маневрировать. Пока другие   придворные оставались на своих местах и ожидали окончания церемонии   представления, чтобы воспеть хвалу или очернить идола, маршал занял позицию за   креслом графини. Подобно предводителю кавалерии, находящемуся в засаде в доброй   сотне туаз в долине и ожидающему разворачивающуюся цепь противника, герцог поджидал   графиню Дю Барри, чтобы в нужный момент оказаться рядом с ней, не затерявшись в   толпе. Г-жа де Мирпуа, зная об удачливости своего Друга в военных действиях,   подражала этому маневру и незаметно подвинула табурет к креслу графини.      

Придворные   разбились на группы, и среди них завязались разговоры: они перемывали косточки   графине Дю Барри.      

Графиня,   ободренная любовью короля, благосклонным приемом, оказанным ей принцессами, и   поддержкой своей крестной, смотрела уже менее робким взглядом на придворных, окружавших   короля. Уверенная в своем положении, она искала глазами врага среди женщин.      

Что-то   заслонило от ее взгляда залу.      

– А,   герцог! – сказала она. – Мне стоило прийти сюда хотя бы ради того,   чтобы наконец увидеть вас.      

– В   чем дело, графиня?      

– Вот   уже целую неделю вас не видно ни в Версале, ни в Париже, ни в замке Люсьенн.      

– Я   ждал удовольствия видеть вас здесь сегодня, – отвечал старый придворный.      

– Может   быть, вы это предвидели?      

– Я   был в этом уверен.      

– Неужели?   Что же вы за человек, герцог! Знать и не предупредить меня, вашего друга, а   ведь я пребывала в полном неведении.      

– Как   же так, сударыня? Вы не знали, что должны были сюда прибыть?      

– Нет.   Я была почти как Эзоп, когда судья остановил его на улице. «Куда вы идете?» –   спросил судья у Эзопа. – «Не знаю», – ответил Эзоп. – «Ах, так?   Тогда отправляйтесь прямехонько в тюрьму». – «Вот видите, я действительно   не знал, куда шел». Так и я, герцог: надеялась, что поеду в Версаль, но не была   в этом уверена. Вот почему вы оказали бы мне услугу, если бы за мной заехали…   Но.., теперь вы приедете, не правда ли?      

– Графиня, –   сказал Ришелье, нимало не смущенный ее насмешками, – я не понимаю, почему   вы не были уверены, что приедете сюда.      

– Я   вам объясню: потому что меня окружали ловушки.      

Она   пристально посмотрела на герцога: он невозмутимо выдержал ее взгляд.      

– Ловушки?   Ах, Боже мой, что вы говорите, графиня!      

– Сначала   у меня похитили парикмахера.      

– Парикмахера?      

– Да.      

– Что   же вы меня об этом не известили? Я послал бы вам – но тише, прошу вас! – я   послал бы вам жемчужину, сокровище, которое открыла госпожа д'Эгмон. Он гораздо   лучше всех изготовителей париков, всех королевских париков, всех королевских   парикмахеров – это малыш Леонар.      

– Леонар! –   вскричала графиня Дю Барри.      

– Да.   Скромный молодой человек, который причесывает Септиманию и которого она прячет   от чужих глаз, как Гарпагон свою мошну. Впрочем, вам не на что жаловаться,   графиня, вы прекрасно причесаны, восхитительно красивы, и, странно, рисунок   этой башни походит на набросок, который госпожа д'Эгмон попросила сделать Буше   и которым она рассчитывала воспользоваться сама, если бы не заболела. Бедная   Септимания!      

Графиня   вздрогнула и посмотрела на герцога еще пристальнее, но герцог по-прежнему был   непроницаем и улыбался.      

– Извините,   графиня, я вас прервал, вы говорили о ловушках?…      

Да.   После того как у меня украли парикмахера, похитили также и мое платье,   совершенно очаровательное.      

– О!   Это ужасно! Но вы вполне могли бы обойтись без того платья, так как вы сегодня   одеты изумительно. Это китайский атлас, не так ли? С цветами-аппликациями? Так   вот, если бы вы в трудную минуту обратились ко мне – а именно так вам следует   поступать в дальнейшем, – я послал бы вам платье, которое моя дочь   заказала для своего представления ко двору и которое было так похоже на ваше,   что я мог бы поклясться, что это то же самое.      

Дю Барри   схватила герцога за руки; она начала понимать, кто был тот волшебник, который   вызволил ее из затруднения.      

– Знаете   ли вы, герцог, в какой карете я приехала сюда? – спросила она.      

– Нет,   скорей всего, в вашей собственной.      

– Герцог,   у меня похитили карету, как похитили платье и парикмахера.      

– Значит,   вас обложили со всех сторон. Так в какой же карете вы приехали?      

– Опишите   мне сначала карету госпожи д'Эгмон.      

– Ну   что ж. Готовясь к этому вечеру, она, как мне кажется, заказала карету,   отделанную белым атласом. Но не хватило времени, чтобы изобразить ее герб на   дверцах кареты.      

– В   самом деле? Не правда ли: розу нарисовать гораздо проще, чем герб? Ведь у вас,   Ришелье, как и у д'Эгмонов, такие сложные гербы! Герцог, вы чудный человек.      

Она   протянула ему надушенные ручки, и герцог припал к ним.      

Покрывая   руки графини Дю Барри поцелуями, герцог вдруг почувствовал, как она вздрогнула.      

– Что   случилось? – спросил он, оглядываясь вокруг.      

– Герцог…   – с потерянным видом пролепетала графиня.      

– Что,   графиня?      

– Кто   этот человек вон там, рядом с госпожой де Гемене?      

– Офицер   в мундире прусской армии?      

– Да. –   Темноглазый брюнет с выразительным лицом? Графиня! Это один из старших офицеров,   которого прусский король прислал сюда, – без сомнения, чтобы   приветствовать вас в день вашего представления.      

– Не   шутите, герцог. Этот человек уже приезжал во Соранцию около четырех лет назад.   Я его знаю, но не смогла его разыскать, хотя искала всюду.      

– Вы   ошибаетесь, графиня, это граф Феникс, иностранец, приехавший вчера или   позавчера.      

– Вы   видите, как он глядит на меня, герцог?      

– Все   присутствующие любуются вами, графиня, вы так прекрасны!      

– Он   кланяется мне, видите? Кланяется!      

– Все   будут приветствовать вас, если еще не сделали этого, графиня.      

Но до   крайности взволнованная графиня не слушала галантного герцога и, не сводя   взгляда с человека, который привлек ее внимание, как бы против воли оставила   своего собеседника и сделала несколько шагов по направлению к незнакомцу.      

Король,   не терявший ее из виду, заметил это движение. Он решил, что графиня ищет его общества.   Он долго соблюдал приличия, держась от нее на расстоянии, а теперь подошел,   чтобы поздравить ее.      

Но   волнение, охватившее графиню, было слишком сильно, чтобы она могла думать о   чем-то другом…      

– Сир!   Кто этот прусский офицер, стоящий спиной к госпоже де Гемене?      

– спросила   она.      

– Тот,   что смотрит сейчас на нас?      

– Да.      

– Крупный,   большеголовый мужчина в мундире с воротником, шитым золотом?      

– Да-да.      

– Это   посланец моего прусского кузена.., философ, как и тот. Я послал за ним сегодня:   хотел, чтобы прусская философия, направив сюда своего представителя,   ознаменовала своим присутствием триумф третьей по счету королевской шлюхи.      

– А   как его зовут, сир?      

– Постойте…   – король задумался… – А! Вспомнил, Граф Феникс.      

– Это   он, – прошептала графиня Дю Барри. – Я совершенно уверена, что это   он.      

Король   немного помедлил, ожидая, что графиня задаст ему еще какой-нибудь вопрос. Удостоверившись,   что она хранит молчание, он громко объявил:      

– Сударыни!   Завтра ее высочество прибывает в Компьень. Мы встретим ее королевское высочество   ровно в полдень. Все представленные ко двору дамы будут принимать участие в   путешествии, за исключением тех, кто чувствует себя нездоровым: поездка будет   утомительной, и ее высочество не пожелает стать причиной ухудшения их   самочувствия.      

Король   произнес эти слова, с неудовольствием глядя га де Шуазеля, Гемене, герцога де Ришелье.      

Вокруг   короля все испуганно смолкли. Смысл его слов был ясен: это немилость.      

– Сир! –   произнесла Дю Барри. – Я прошу вас смилостивиться над госпожой д'Эгмон.      

– А   почему, скажите, пожалуйста?      

– Потому   что она – дочь герцога де Ришелье, а герцог – один из самых верных моих друзей.      

– Ришелье?      

– У   меня есть тому доказательства, сир.      

– Я   исполню ваше пожелание, графиня, – сказал король.      

Маршал   пристально следил за графиней и если не услышал, то догадался, о чем только что   шла речь. Король подошел к нему и спросил:      

– Надеюсь,   герцог, графиня д'Эгмон завтра будет чувствовать себя лучше?      

– Конечно,   сир. Она выздоровеет уже вечером, если этого пожелает ваше величество.      

Ришелье   поклонился королю, выражая одновременно почтение и благодарность.      

Король   наклонился к графине и что-то прошептал ей на ухо.      

– Сир! –   сказала графиня, склонившись в реверансе и очаровательно улыбаясь. – Я   ваша почтительнейшая подданная.      

Король   попрощался с присутствующими и удалился в свои покои.      

Как   только король переступил порог залы, взгляд графини, еще более испуганный, чем   раньше, вновь обратился к тому необычному человеку, что так живо заинтересовал   ее.      

Этот   человек, как и прочие, склонился перед выходившим королем, но, даже кланяясь, сохранил   на лице странное выражение высокомерия и угрозы. Сразу же после ухода Людовика   XV, пробираясь между группами придворных, он приблизился к графине и   остановился в двух шагах от нее.      

Движимая   непреодолимым любопытством, графиня тоже шагнула ему навстречу. Поклонившись,   незнакомец сказал ей так тихо, что никто не расслышал:      

– Вы   узнаете меня, графиня?      

– Да,   вы тот самый пророк с площади Людовика XV. Незнакомец обратил на нее свой ясный   взор, в котором читалась уверенность:      

– И   что же, разве я обманул вас, когда предсказал, что вы станете королевой   Франции?      

– Нет.   Ваше предсказание сбылось. Или почти сбылось, Но и я готова сдержать слово.   Чего бы вы хотел!.?      

– Здесь   не место для таких разговоров, графиня. Кроме того, для меня еще не наступило   время обращаться к вам с просьбами.      

– Когда   бы вы ни обратились ко мне, я всегда готова исполнить вашу просьбу.      

– Могу   я рассчитывать, что вы примете меня в любое время, в любом месте, в любой час?      

– Обещаю.      

– Благодарю.      

– А   как вы представитесь? Как граф Феникс?      

– Нет,   как Джузеппе Бальзамо.      

– Джузеппе   Бальзамо… – повторила графиня, в то время как таинственный незнакомец затерялся   среди придворных, – Джузеппе Бальзамо… Ну что ж, я не забуду это имя.      

 Глава 6. КОМПЬЕНЬ      

       

Наутро   Компьень проснулся опьяненный и преображенный: вернее сказать, Компьень вовсе   не засыпал.      

Еще   накануне в городе расположился авангард войск его величества. Пока офицеры знакомились   с местностью, распорядители вместе с интендантом готовили город к великой   чести, выпавшей на его долю.      

Триумфальные   арки из зелени, целые аллеи роз и сирени, надписи на латинском, французском и   немецком языках в стихах и прозе – вот чем до самого вечера занимались   пикардийские городские власти.      

По   традиции, идущей с незапамятных времен, девушки были одеты в белое, городские советники   – в черное, монахи-францисканцы были в серых рясах, священники – в нарядных   облачениях; солдаты и офицеры гарнизона в новых мундирах были построены и   готовы выступить, как только объявят о прибытии принцессы.      

Выехавший   накануне дофин прибыл в Компьень инкогнито часов около одиннадцати вечера в   сопровождении обоих братьев.      

Рано   утром он сел на коня, как простой смертный, и в сопровождении пятнадцатилетнего   графа Прованского и тринадцатилетнего графа д'Артуа поскакал галопом в   направлении Рибекура навстречу ее высочеству.      

Эта   учтивость пришла в голову не юному принцу, а его наставнику, г-ну ла Вогийону.   Его призвал к себе накануне Людовик XV и дал ему указание объяснить дофину   обязанности, налагаемые на него событиями, которые должны были произойти в   течение ближайших суток.      

Чтобы   поддержать честь монархии, де ла Вогийон предложил герцогу Беррийскому последовать   примеру королей его рода: Генриха IV, Людовика XIII, Людовика XIV, Людовика   XV, – каждому из них хотелось увидеть свою будущую супругу еще до   церемонии, в меньшей степени готовую во время путешествия выдержать придирчивый   осмотр.      

Они   проехали около четырех миль за полчаса. Перед отъездом дофин был серьезен, а его   братья веселились. В половине девятого они уже возвращались в город: дофин был   все так же серьезен, граф Прованский был почти угрюм, только граф д'Артуа был   еще более весел, чем утром.      

Дело в   том, что герцог Беррийский был обеспокоен, граф Прованский изнывал от ревности,   а граф д'Артуа был восхищен. Причина была одна: они убедились, что принцесса   очень красива.      

Серьезный,   завистливый и беззаботный – вот как можно было определить трех принцев. Это   отражалось на их лицах.      

Часы на   ратуше в Компьене пробили десять, когда наблюдатель заметил на колокольне деревни   Клев белое знамя, которое должны были водрузить, как только покажется карета ее   высочества.      

Наблюдатель   тотчас ударил в сигнальный колокол, в ответ на его звон на Дворцовой площади   грянул пушечный выстрел.      

Король,   как будто только и ждал этого сигнала, въехал в Компьень в запряженной восьмеркой   лошадей карете в сопровождении эскорта. Вслед за ним в город въезжали   бесчисленные кареты придворных.      

Офицеры   охраны и драгуны ехали впереди. Придворные разрывались между желанием видеть   короля и желанием ехать навстречу ее высочеству, между созерцанием блеска и   великолепия и корыстолюбивыми соображениями.      

Вереница   карет, запряженных четверкой лошадей, растянулась почти на милю. В них ехали   четыреста дам и столько же кавалеров – цвет французского дворянства. Доезжачие,   гайдуки, рассыльные и пажи окружали эти кареты. Верховые офицеры из охраны   короля составляли целое войско, блиставшее в пыли, поднятой каретами, бархатом,   золотом, перьями и шелками.      

В   Компьене сделали недолгую остановку, после чего выехали из города, пустив   лошадей шагом, чтобы приблизиться к условленному месту, отмеченному на дороге   крестом и находившемуся недалеко от деревни Магни.