1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Записка   адресована мне? – спросила она – Да, графиня.      

– Король   позволит мне?..      

– Конечно,   черт побери! А в это время Шон расскажет мне «Ворону и Лисицу».      

Он   притянул к себе Шон, напевая самым фальшивым, по словам Жан-Жака, голосом во   всем королевстве:      

Над   милым слугою утратила власть я, Меня покидают веселье и счастье..      

Графиня   отошла к окну и прочитала:      

«Не   ждите старую злодейку, она говорит, что обожгла вчера вечером ногу и не выходит   из комнаты. Можете поблагодарить Шон за ее столь своевременное появление вчера:   именно ей мы всем этим обязаны: старая ведьма ее узнала, и весь наш спектакль   провалился.      

Пусть   этот маленький оборванец Жильбер, который всему причиной, благодарит Бога за   то, что ему удалось сбежать, не то я свернул бы ему шею. Впрочем, пусть не   отчаивается: когда я его отыщу, еще не поздно будет сделать это Итак, подводим   итоги. Вы должны немедленно выехать в Париж, и там мы начнем все сначала.      

Жан».      

– Что-нибудь   случилось? – спросил король, заметив внезапную бледность графини.      

– Ничего,   сир. Это известие о здоровье моего шурина.      

– Надеюсь,   наш дорогой виконт поправляется?      

– Ему   лучше, сир, благодарю вас, – ответила графиня. – А вот и карета   въезжает во двор.      

– Это,   конечно, карета графини?      

– Нет,   сир, господина де Сартина.      

– Куда   же вы? – спросил король, видя, что Дю Барри направляется к двери.      

– Я   оставляю вас одних и займусь своим туалетом, – ответила Дю Барри.      

– А   как же графиня де Беарн?      

– Когда   она приедет, сир, я буду иметь честь предупредить об этом ваше   величество, – сказала графиня, судорожно сжав записку в кармане пеньюара.      

– Итак,   вы покидаете меня, графиня, – сказал, тяжело вздохнув, король.      

– Сир!   Сегодня воскресенье: бумаги, подписи, бумаги…      

Приблизившись   к королю, она подставила ему свои свежие щечки, и на каждой из них он запечатлел   звонкий поцелуй, после чего она вышла из комнаты.      

– К   черту подписи! – сказал король – И тех, кому они нужны. Кто только выдумал   министров, портфели, бумаги?      

Едва   король договорил, в дверях, противоположных той, через которую вышла графиня, появились   и министр, и портфель.      

Король   издал еще один вздох, гораздо более тяжелый, чем предыдущий.      

– А,   вот и вы, Сартин! – произнес он. – Как вы точны!      

Это было   сказано с таким выражением, что трудно было понять, похвала это или упрек.      

Господин   де Сартин открыл портфель и приготовился извлечь из него бумаги.      

В эту   минуту послышалось быстрое шуршание колес на посыпанной песком аллее.      

– Подождите,   Сартин, – проговорил король и подбежал к окну. – Что это, графиня   куда-то уезжает?      

– Да,   сир.      

– Значит,   она не ждет приезда графини де Беарн?      

– Сир!   Я могу предположить, что графине наскучило ждать и что она поехала за ней.      

– Однако,   если эта дама должна была приехать сюда утром…      

– Я   почти уверен, что она не приедет, сир.      

– Как?   Вам и это известно, Сартин?      

– Сир!   Чтобы ваше величество были мною довольны, мне необходимо знать почти обо всем.      

– Так   скажите же мне, Сартин, что случилось?      

– Со   старой графиней, сир?      

– Да.      

– То   же, что и со всеми, сир: у нее некоторые затруднения.      

– Но   в конце концов приедет она или нет?      

– Гм-гм!   Вчера вечером, сир, это было намного более вероятно, чем сегодня утром.      

– Бедная   графиня! – сказал король, не сумев скрыть радостный блеск в глазах.      

– Ах,   сир! Альянс четверых и семейный пакт – просто ничто в сравнении с этой историей   представления ко двору.      

– Бедная   графиня! – повторил король, тряхнув головой. – Она никогда не   достигнет желаемого.      

– Боюсь,   что нет, сир. Вот разве что ваше величество рассердится.      

– Она   была так уверена в успехе!      

– Гораздо   хуже для нее то, – сказал господин де Сартин, – что, если она не   будет представлена ко двору до прибытия ее высочества, этого, возможно, не   произойдет никогда.      

– Вы   правы, Сартин, это более чем вероятно. Говорят, что она очень строга, очень   набожна, очень добродетельна, моя будущая невестка. Бедная графиня!      

– Конечно, –   продолжал господин де Сартин, – госпожа Дю Барри очень опечалится, если   представление не состоится, однако у вашего величества станет меньше забот.      

– Вы   так думаете, Сартин?      

– Уверен.   Будет меньше завистников, клеветников, песенок, льстецов, газетенок. Представление   графини Дю Барри ко двору обошлось бы нам в сто тысяч франков на чрезвычайную   полицию.      

– В   самом деле? Бедная графиня! Однако ей так этого хочется!      

– Тогда   пусть ваше величество прикажет, и желания графини исполнятся.      

– Что   вы говорите, Сартин! – вскричал король. – Как я могу во все это   вмешиваться? Могу ли я подписать приказ о том, чтобы все были благосклонны к   графине Дю Барри? Неужели вы, Сартин, умный человек, советуете мне совершить   государственный переворот, чтобы удовлетворить каприз графини Дю Барри?      

– Конечно   нет, сир. Мне остается лишь повторить вслед за вашим величеством: бедная графиня!      

– К   тому же, – сказал король, – ее положение не так уж и безнадежно. Ваш   мундир позволяет вам все видеть, Сартин. А вдруг графиня де Беарн передумает? А   вдруг ее высочество прибудет не так скоро? В Компьене бал будет через четыре   дня. За четыре дня можно сделать многое. Ну что, будем мы сегодня заниматься?      

– Ваше   величество, всего три подписи. – Начальник полиции вынул из портфеля   первую бумагу.      

– Ого! –   проговорил король. – Приказ о заключении в тюрьму без суда и следствия.      

– Да,   сир.      

– Кого   же?      

– Взгляните   сами, сир.      

– Господина   Руссо. Кто это Руссо, Сартин, и что он сделал?      

– Он   написал «Общественный договор», сир.      

– Ах   вот как! Вы хотите засадить в Бастилию Жан-Жака?      

– Сир!   Он ведет себя вызывающе.      

– А   что же ему еще остается делать?      

– К   тому же я вовсе не собираюсь отправлять его в Бастилию.      

– Зачем   же тогда приказ?      

– Чтобы   иметь оружие против него наготове, сир.      

– Не   то чтобы я ими так уж дорожил, всеми-этими вашими философами, – сказал   король.      

– Ваше   величество совершенно правы, – согласился Сартин.      

– Но,   видите ли, будет много крика. Кроме того, как мне кажется, ему ведь разрешено   жить в Париже.      

– Его   терпят, сир, но при условии, что он не будет нигде показываться.      

– А   он показывается?      

– Только   это и делает.      

– В   своем армянском одеянии?      

– О   нет, сир, мы приказали ему сменить костюм.      

– И   он повиновался?      

– Да,   но вопил о несправедливом преследовании.      

– Как   же он одевается теперь?      

– Как   все, сир.      

– Ну,   тогда скандал не так уж и велик.      

– Вы   полагаете, сир? Человек, которому запрещено выходить из дома.., угадайте, куда   он ходит каждый день?      

– К   маршалу Люксембургскому, к господину Аламберу, к госпоже д'Эпине?      

– В   кафе «Режанс», сир! Он каждый вечер играет там в шахматы, причем только из упрямства,   потому что все время проигрывает, и каждый вечер мне нужна целая бригада, чтобы   наблюдать за толпой, собирающейся вокруг кафе.      

– Ну   что ж, – сказал король, – парижане еще глупее, чем я думал. Пусть они   развлекаются этим, Сартин. У них хотя бы будет меньше времени возмущаться по   разным другим поводам.      

– Конечно,   сир. Но если в один прекрасный день ему вздумается произнести речь, как он это   сделал в Лондоне?      

– Ну,   тогда, раз налицо будет нарушение порядка, причем публичное нарушение, вам, Сартин,   не нужен будет приказ за королевской подписью.      

Начальник   полиции понял, что арест Руссо – мера, ответственности за которую король хотел   бы избежать, и больше не стал настаивать.      

– А   теперь, сир, – сказал г-н де Сартин, – речь пойдет о другом философе.      

– Опять   философ? – откликнулся король устало. – Значит, мы никогда с ними не   разделаемся?      

– Увы,   сир! Это они не оставляют нас в покое.      

– О   ком же идет речь?      

– О   господине де Вольтере.      

– А   что, этот тоже вернулся во Францию?      

– Нет,   сир. Хотя, наверное, лучше было бы, если бы он был здесь. По крайней мере мы бы   за ним присмотрели.      

– Что   он сделал?      

– На   сей раз не он, а его поклонники: речь идет, ни мало, ни много, о том, чтобы   воздвигнуть ему памятник.      

– Конный?      

– Нет,   сир. Хотя я могу поручиться, что этот человек умеет завоевывать города.      

Людовик   пожал плечами.      

– Сир!   Я не видел ему подобных со времен Полиорцета, – продолжал г-н де   Сартин. – Ему симпатизируют всюду. Первые люди вашего королевства готовы   стать контрабандистами, чтобы ввезти в страну его книги. Совсем недавно я   перехватил восемь полных ящиков, два из них были отправлены господину Шуазелю.      

– Он   очень забавен.      

– Сир!   Я хочу обратить ваше внимание: ему оказывают честь, которую обычно оказывают   королям, – воздвигают памятник.      

– Короли   никого не просят оказывать им честь. Они сами решают, заслуживают ли они памятника.   Кто же получил заказ на это великое произведение?      

– Скульптор   Пигаль. Он отправился в Ферне, чтобы выполнить макет. А пока пожертвования   сыплются со всех сторон. Уже собрали шесть тысяч экю. Обратите внимание, сир,   что только люди, принадлежащие к миру литературы, имеют право делать   пожертвования. Каждый приходит со своим вкладом. Целая процессия. Сам господин   Руссо внес два луидора.      

– Ну,   а что же я-то, по-вашему, тут могу поделать? – спросил Людовик XV. –   Я не принадлежу к миру литературы, это меня не касается.      

– Сир!   Я рассчитывал иметь честь предложить вашему величеству положить конец всей этой   затее.      

– Остерегитесь,   Сартин. Вместо того чтобы подарить ему статую из бронзы, они сделают ее из   золота. Оставьте их в покое. Бог мой! В бронзе он будет еще уродливей, чем во   плоти.      

– Значит,   ваше величество желает, чтобы все шло своим чередом?      

– Давайте   условимся, Сартин; «желает» – это не совсем то слово. Конечно, я был бы отнюдь   не против все это остановить, но что поделать? Это вещь невозможная. Прошло   время, когда короли Могли говорить философам, как Господь Океану: «Ты дальше не   пойдешь!». Кричать и не достигнуть результата, наносить удары, не поражающие   цели, – это значит показать свою беспомощность Отвернемся, Сартин,   притворимся, что не видим.      

Господин   Сартин вздохнул.      

– Сир! –   сказал он. – Если мы не наказываем авторов, давайте по крайней мере   уничтожим их произведения. Вот список книг, против которых срочно нужно принять   меры, потому что одни из них направлены против трона, другие – против церкви,   одни олицетворяют бунт, другие – святотатство.      

Людовик   XV взял список и прочитал томным голосом: «Священная зараза, или естественная   история предрассудков», «Система природы, или физический и моральный закон   мира», «Бог и люди, речь о чудесах Иисуса Христа», «Поучения монаха-капуцина из   Рагузы брату Пердуиклозо, отправляющемуся в землю обетованную».      

Король,   не прочитав и четверти списка, отложил бумагу. Его черты, обычно спокойные, обрели   не свойственное им выражение грусти и разочарования.      

В   течение нескольких минут он пребывал в задумчивости, погруженный в свои мысли.      

– Перевернуть   целый мир, Сартин, – прошептан он, – пусть это попробуют сделать   другие.      

Сартин   смотрел на него с тем выражением понимание, которое Людовик XV так любил на   лицах министров, потому что оно избавляло его от необходимости размышлять или   действовать.      

– Покой,   не так ли, сир? Покой, – сказал Сартин, – вот чего хочет король?      

Король   утвердительно кивнул головой.      

– Видит   Бог, да! Я у них ничего другого не прошу, у ваших философов, энциклопедистов,   богословов, у ваших чудотворцев, поэтов, экономистов, у ваших газетных писак,   которые вылезают неизвестно откуда и которые кишат, пишут, каркают, клевещут,   высчитывают, проповедуют, кричат. Пусть их венчают лаврами, воздвигают им   памятники, строят им храмы, но пусть оставят меня в покое.      

Сартин   поклонился королю и вышел, прошептав:      

«К   счастью, на наших монетах написано: „Боже, спаси короля!“.      

Оставшись   один, Людовик XV взял перо и написал дофину:      

«Вы   просили меня ускорить прибытие Вашей будущей супруги – я готов доставить Вам   это удовольствие.      

Я   приказал не останавливаться в Нуайоне, следовательно, во вторник утром она   будет в Компьене.      

Я   буду там ровно в десять часов, то есть за четверть часа до ее прибытия».      

«Таким   образом, – подумал он, – я буду избавлен от этой глупой истории с   представлением ко двору, которая мучает меня больше, нежели господин де   Вольтер, господин Руссо и все философы, прошлые и будущие. Тогда это станет   делом графини и дофина с его супругой. Ну что ж! Переложим хоть малую долю   печали, ненависти и мести на молодые умы, у которых много сил для борьбы. Пусть   дети научатся страдать – это воспитывает молодых».      

Довольный   тем, как ему удалось избежать трудностей, уверенный, что никто не сможет   упрекнуть его в том, что он способствовал или препятствовал представлению ко   двору, занимавшему умы всего Парижа, король сел в карету и отправился в Марли,   где его ждал двор.      

 Глава 2. КРЕСТНИЦА И   КРЕСТНАЯ      

       

Бедная   графиня… Оставим за ней эпитет, которым наградил ее король, потому что в этот   момент она его, несомненно, заслуживала. Бедная графиня, как мы будем ее   называть, мчалась как безумная в своей карете по дороге в Париж.      

Шон,   тоже испуганная предпоследним абзацем письма Жана, скрывала в будуаре замка   Люсьенн свою боль и беспокойство, проклиная роковую случайность, заставившую ее   подобрать Жильбера на дороге.      

Подъехав   к мосту Атен, переброшенному через впадавшую в реку канаву, окружавшую Париж от   Сены до Ля Рокетт, графиня обнаружила ожидавшую ее карету.      

В карете   сидели виконт Жан и прокурор, с которым, как казалось, виконт довольно азартно   спорил.      

Заметив   графиню, Жан тотчас покинул прокурора, спрыгнул на землю и подал кучеру своей   сестры сигнал остановиться.      

– Скорее,   графиня, скорее! – проговорил он. – Садитесь в мою карету и мчитесь   на улицу Сен-Жермен-де-Пре.      

– Значит,   старуха нас обманывает? – спросила графиня Дю Барри, переходя из одной   кареты в другую, в то время как то же самое делал прокурор, предупрежденный   жестом виконта.      

– Мне   так кажется, графиня, – ответил Жан, – мне так кажется: она   возвращает нам долг или, вернее, платит той же монетой.      

– Но   что же все-таки произошло?      

– В   двух словах, следующее: я остался в Париже, потому что никогда никому всецело   не доверяю, и, как видите, оказался прав. После девяти вечера я стал бродить   вокруг постоялого двора «Поющий петух». Все спокойно: никаких демаршей со   стороны графини, никаких визитов, все шло прекрасно. Я подумал: значит, я могу   вернуться домой и лечь спать. Итак, я вернулся к себе и заснул.      

Сегодня   на рассвете просыпаюсь, бужу Патрика и приказываю ему занять пост на углу улицы.      

В девять   часов – за час до назначенного времени, заметьте! – подъезжаю в карете.   Патрик не заметил ничего тревожного, поэтому я спокойно поднимаюсь по лестнице.      

У двери   меня останавливает служанка и сообщает мне, что графиня не может сегодня выйти   из своей комнаты и, возможно, еще целую неделю никого не сможет принять.      

– «Что   значит „не может выйти из комнаты“? – вскричал я – Что с ней случилось?      

– Она   больна.      

– Больна?   Но этого не может быть. Вчера она прекрасно себя чувствовала.      

– Да   Но графиня имеет привычку сама готовить себе шоколад Утром, вскипятив воду, она   опрокинула ее с плиты себе на ногу и обожглась. Я прибежала на ее крики.   Графиня чуть было не потеряла сознание. Я отнесла ее в постель и сейчас,   по-моему, она спит.      

Я стал   таким же белым, как ваши кружева, графиня, я закричал:      

– Это   ложь!      

– Нет,   дорогой господин Дю Барри, – ответил мне голос, такой пронзительный, что,   казалось, им можно проткнуть деревянную балку. – Нет, это не ложь, я   ужасно страдаю.      

Я   бросился в ту сторону, откуда шел голос, проник через дверь, которая не желала   отворяться, и действительно увидел, что старая графиня лежит в постели.      

– Ах,   графиня! – сказал я.      

Это были   единственные слова, которые я смог произнести. Я был взбешен: я с радостью задушил   бы ее на месте.      

– Смотрите! –   сказала она, показывая мне на валявшийся на полу металлический сосуд. –   Вот виновник всех бед.      

Я   вспрыгнул на кофейник обеими ногами и раздавил его.      

– Больше   в нем никто уже не будет варить шоколад, это я вам обещаю.      

– Экая   досада! – продолжала старуха слабым голосом. – Вашу сестру будет   представлять ко двору госпожа д'Алони Ну да ничего не поделаешь – видно, так   написано на небесах, как говорят на Востоке.      

– Ах,   Боже мой! – вскричала графиня. – Жан, вы лишаете меня всякой надежды.      

– А   я еще не утратил надежды, но только если вы сами пойдете к ней навстречу: вот   почему я вызвал вас сюда.      

– А   что дает вам надежду?      

– Черт   возьми! Вы можете сделать то, чего не могу я. Вы женщина и можете заставить графиню   снять повязку в вашем присутствии. Когда же обман откроется, вы скажете графине   де Беарн, что ее сын не будет землевладельцем, что она никогда не получит ни   копейки из наследства Салюсов. Кроме того, сцена заклятия Камиллы будет в вашем   исполнении гораздо более правдоподобной, нежели сцена гнева Ореста – в моем.      

– Он   шутит! – вскричала графиня.      

– Чуть-чуть,   поверьте мне!      

– Где   она остановилась, наша сивилла?      

– Вы   прекрасно знаете: в «Поющем петухе», на улице Сен-Жермен-де-Пре. Большой черный   дом с огромным петухом, нарисованным на листе железа Когда железо скрипит,   петух поет.      

– Это   будет ужасная сцена!      

– Я   тоже так думаю. Но, по моему мнению, надо рискнуть. Вы мне позволите   сопровождать вас?      

– Ни   в коем случае, вы все испортите.      

– Вот   что сказал мне наш прокурор, с которым я советовался: можете принять это к сведению.   Избить кого-то у него в доме – за это штраф и тюрьма. Избить же его на улице…      

– За   это ничего не будет, – подхватила графиня. – Вы это знаете лучше, чем   кто-либо.      

На лице   Жана появилась кривая усмешка.      

– Долги,   которые платятся с опозданием, возвращаются с процентами, – сказал   он. – Если я когда-нибудь вновь встречусь с этим человеком…      

– Давайте   говорить только об интересующей меня женщине, виконт.      

– Я   больше ничего не могу вам рассказать о ней: поезжайте!      

Жан   отступил, уступая дорогу карете.      

– Где   вы будете меня ждать?      

– На   постоялом дворе. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится   поддержка, сразу же буду рядом с вами.      

– Гони,   кучер! – вскричала графиня.      

– Улица   Сен-Жермен-де-Пре, «Поющий петух»! – повторил виконт.      

Карета,   помчалась к Елисейским полям.      

Через   четверть часа она остановилась на улице Аббасьяль у рынка Сент-Маргерит.      

Здесь   графиня Дю Барри вышла из кареты. Она боялась, что шум подъезжающего экипажа   предупредит хитрую старуху, которая, конечно, настороже и, выглянув из-за   занавески, сумеет избежать встречи.      

Поэтому,   в сопровождении одного лишь лакея, графиня быстро прошла по улице Аббасьяль,   состоявшей всего только из трех домов, с постоялым двором посредине.      

Она   скорее ворвалась, нежели вошла в растворенные ворота постоялого двора.      

Никто не   видел, как она вошла, но внизу у лестницы она встретила хозяйку.      

– Где   комната графини де Беарн? – спросила она.      

– Госпожа   де Беарн больна и никого не принимает.      

– Я   знаю, что она больна. Я приехала, чтобы узнать о ее здоровье.      

Легкая   как птичка, она в один миг взлетела вверх по лестнице.      

– К   вам ломятся силой! – закричала хозяйка.      

– Кто   же это? – спросила старая сутяга из глубины своей комнаты.      

– Я, –   ответила графиня, внезапно появляясь на пороге с выражением лица, соответствовавшим   обстановке: вежливой улыбкой и гримасой сочувствия.      

– Это   вы, ваше сиятельство! – вскрикнула, побледнев от страха, любительница   процессов.      

– Да,   дорогая, я здесь, чтобы выразить вам участие в вашей беде, о которой мне только   что сообщили. Расскажите, пожалуйста, как это случилось.      

– Я   не смею, графиня, даже предложить вам сесть в такой трущобе.      

– – Я   знаю, что в Турени у вас целый замок, и постоялый двор я прощаю.      

Графиня   села. Де Беарн поняла, что она пришла надолго.      

– Вам,   кажется, очень больно? – спросила Дю Барри.      

– Адская   боль.      

– Болит   правая нога? Ах, Боже мой, но как же так случилось, что вы обожгли ногу?      

– Очень   просто: я держала кофейник, ручка выскользнула у меня из рук, кипящая вода выплеснулась,   и почти целый стакан вылился мне на ногу.      

– Это   ужасно! Старуха вздохнула.      

– О   да, – подтвердила она, – ужасно. Но что поделаешь! Беда не приходит   одна.      

– Вы   знаете, что король ждал вас утром?      

– Вы   вдвое увеличиваете мое отчаяние, сударыня.      

– Его   величество недоволен, графиня, тем, что вы так и не появились.      

– Мои   страдания служат мне оправданием, и я рассчитываю представить его величеству   мои самые нижайшие извинения.      

– Я   говорю вам об этом вовсе не для того, чтобы хоть в малой мере вас   огорчить, – сказала Дю Барри, видя, насколько изворотлива старуха, –   я хотела лишь, чтобы вы поняли, как приятен был бы его величеству этот ваш шаг   и как бы он был вам признателен за него.      

– Вы   видите, в каком я положении, графиня.      

– Да,   да, конечно. А хотите, я вам кое-что скажу?      

– Конечно.   Это большая честь для меня.      

– Дело   в том, что, по всей вероятности, ваше несчастье – следствие большого волнения.      

– Не   стану отрицать, – ответила любительница процессов, поклонившись, – я   была очень взволнована честью, которую вы мне оказали, так радушно приняв меня   у себя.      

– Я   думаю, что дело не только в этом.      

– Что   же еще? Нет, насколько я знаю, больше ничего не произошло.      

– Да   нет же, вспомните, может быть, какая-нибудь неожиданная встреча…      

– Неожиданная   встреча…      

– Да,   когда вы от меня выходили.      

– Я   никого не встретила, я была в карете вашего брата.      

– А   перед тем, как сели в карету? Любительница судов притворилась, будто пытается   вспомнить.      

– Когда   вы спускались по ступенькам крыльца. Любительница судов изобразила на своем   лице еще большее внимание.      

– Да, –   сказала графиня Дю Барри с улыбкой, в которой сквозило нетерпение, – некто   входил во двор, когда вы выходили из дома.      

– К   сожалению, графиня, не припомню.      

– Это   была женщина… Ну что? Теперь вспомнили?      

– У   меня такое плохое зрение, что хотя вы всего в двух шагах от меня, я ничего не   различаю. Так что судите сами…      

«Н-да,   крепкий орешек, – подумала графиня, – не спит хитрить, она все равно   выйдет победительницей».      

– Ну   что ж, – продолжала она вслух, – раз вы не видели этой дамы, я скажу   вам, кто она.      

– Дама,   которая вошла, когда я выходила?      

– Она   самая. Это моя невестка, мадмуазель Дю Барри.      

– Ах   вот как! Прекрасно, графиня, прекрасно. Но раз я ее никогда не видела…      

– Нет,   видели.      

– Я   ее видела?      

– Да,   и даже разговаривали с ней.      

– С   мадмуазель Дю Барри?      

– Да,   с мадмуазель Дю Барри, Только тогда она назвалась мадмуазель Флажо.      

– А! –   воскликнула старая любительница процессов с язвительностью, которую она не смогла   скрыть. – Та мнимая мадмуазель Флажо, которая приехала ко мне и из-за   которой я предприняла эту поездку, – ваша родственница?      

– Да,   графиня.      

– Кто   же ее ко мне послал?      

– Я.      

– Чтобы   подшутить надо мной?      

– Нет,   чтобы оказать вам услугу, в то время как вы окажете услугу мне.      

Старуха   нахмурила густые седые брови.      

– Я   думаю, – сказала она, – что этот визит будет не очень полезен…      

– Разве   господин де Монеу плохо вас принял?      

– Пустые   обещания господина Монеу…      

– Мне   кажется, я имела честь предложить вам нечто более ощутимое, чем пустые   обещания.      

– Графиня,   человек предполагает, а Бог располагает.      

– Поговорим   серьезно, – сказала Дю Барри.      

– Я   вас слушаю.      

– Вы   обожгли ногу?      

– Как   видите.      

– Сильно?      

– Ужасно.      

– Не   могли бы вы, несмотря на эту рану, вне всякого сомнения чрезвычайно   болезненную, не могли бы вы сделать усилие, потерпеть боль до замка Люсьенн и   продержаться стоя одну секунду в моем кабинете перед его величеством?      

– Это   невозможно, графиня. При одной только мысли о том, чтобы подняться, мне становится   плохо.      

– Но   значит, вы действительно очень сильно обожгли ногу?      

– Да,   ужасно.      

– А   кто делает вам перевязку, кто осматривает вас, кто вас лечит?      

– Как   любая женщина, под началом которой был целый дом, я знаю прекрасные средства от   ожогов. Я накладываю бальзам, составленный по моему рецепту.      

– Не   будет ли нескромностью попросить вас показать мне это чудодейственное средство?      

– Пузырек   там, на столе.      

«Лицемерка! –   подумала Дю Барри. – Она даже об этом подумала в своем притворстве: решительно,   она очень хитра. Посмотрим, каков будет конец».      

– Графиня, –   тихо сказала Дю Барри, – у меня тоже есть удивительное масло, которое помогает   при подобного рода несчастьях. Но применение его в значительной степени зависит   от того, насколько сильный у вас ожог.      

– То   есть?. – Бывает простое покраснение, волдырь, рана. Я, конечно, не врач,   но каждый из нас хоть раз в жизни обжигался – У меня рана, графиня.      

– Боже   мой! Как же, должно быть, вы мучаетесь! Хотите, я приложу к ране мое целебное   масло?      

– Конечно,   графиня. Вы его принесли?      

– Нет,   но я его пришлю.      

– Очень   вам признательна.      

– Мне   только нужно убедиться в том, что ожог действительно серьезный.      

Старуха   стала отнекиваться.      

– Ах   нет, графиня, – сказала она. – Я не хочу, чтобы вашим глазам   открылось подобное зрелище.      

«Так, –   подумала Дю Барри, – вот и попалась».      

– Не   бойтесь, – проговорила она, – меня не пугает вид ран.      

– Графиня!   Я хорошо знаю правила приличия…      

– Там,   где речь идет о помощи ближнему, забудем о приличиях.      

Внезапно,   она протянула руку к покоившейся на кресле ноге графини.      

Старуха   от страха громко вскрикнула, хотя Дю Барри едва прикоснулась к ней.      

«Хорошо   сыграно!» – прошептала графиня, наблюдавшая за каждой гримасой боли на исказившемся   лице де Беарн.      

– Я   умираю, – сказала старуха. – Ах, как вы меня напугали!      

Побледнев,   с потухшими глазами, она откинулась, как будто теряя сознание.      

– Вы   позволите? – настаивала фаворитка.      

– Да, –   согласилась старуха упавшим голосом.      

Графиня   Дю Барри не стала терять ни секунды: она вынула первую булавку из бинтов, которые   закрывали ногу, затем быстро развернула ткань. К ее огромному удивлению,   старуха не сопротивлялась.      

«Она   ждет, пока я доберусь до компресса, тогда она начнет кричать и стонать. Но я   увижу ногу, даже если мне придется задушить эту старую притворщицу», –   сказала себе фаворитка.      

Она   продолжала снимать повязку. Де Беарн стонала, но ничему не противилась.      

Компресс   был снят и перед глазами Дю Барри предстала настоящая рана. Это не было притворством,   и здесь кончалась дипломатия де Беарн. Мертвенно-бледная и кровоточащая, обожженная   нога выглядела достаточно красноречиво. Беарн смогла заметить и узнать Шон, но   тогда в своем притворстве она поднималась до высоты Порции и Муция Сцеволы.      

Дю Барри   застыла в безмолвном восхищении. Придя в себя, старуха наслаждалась своей   полной победой; ее хищный взгляд не отпускал графиню, стоявшую перед ней на   коленях.      

Графиня   Дю Барри с деликатной заботой женщины, рука которой так облегчает страдания   раненых, вновь наложила компресс, устроила на подушку ногу больной и, усевшись   рядом с ней, сказала:      

– Ну   что ж, графиня, вы еще сильнее, чем я предполагала. Я прошу у вас прощения за   то, что с самого начала не приступила к интересующему меня вопросу так, как это   нужно было, имея дело с женщиной вашего нрава. Скажите, каковы ваши условия?      

Глаза   старухи блеснули, но это была лишь молния, которая мгновенно погасла.      

– Выразите   яснее ваше желание, – сказала она, – и я скажу, могу ли я чем-либо   быть вам полезной.      

– Я   хочу, – ответила графиня, – чтобы вы представили меня ко двору в   Версале, даже если это будет стоить мне часа тех ужасных страданий, которые вы   испытали сегодня утром Де Беарн выслушала, не моргнув глазом.      

– И   это все?      

– Все.   Теперь ваша очередь.      

– Я   хочу, – сказала де Беарн с твердостью, убедительно показывавшей, что   договор заключался на равных правах, – я хочу иметь гарантию, что выиграю   двести тысяч ливров – Но если вы выиграете, вы получите, как мне казалось,   четыреста тысяч ливров.      

– Нет,   потому что я считаю своими те двести тысяч, которые оспаривают у меня Салюсы.   Остальные двести тысяч будут как бы дополнением к той чести, которую вы оказали   мне своим знакомством.      

– Эти   двести тысяч ливров будут вашими. Что еще?      

– У   меня есть сын, которого я нежно люблю. В нашем доме всегда умели носить шпагу,   но, рожденные, чтобы командовать, мы, как вы понимаете, могли быть лишь   посредственными солдатами. Мой сын должен командовать ротой. Обещайте, что в   следующем году ему будет пожалован чин полковника.      

– Кто   будет оплачивать расходы на полк?      

– Король.   Вы понимаете, что, если я истрачу на это двести тысяч ливров моего выигрыша,   завтра я стану такой же бедной, как сегодня.      

– Итак,   в целом это составляет шестьсот тысяч ливров.      

– Четыреста   тысяч, и это в том случае, если полк стоит двести тысяч, а это означало бы оценить   его слишком дорого.      

– Хорошо.   Ваши требования будут удовлетворены.      

– Я   должна еще просить короля возместить мне убытки за виноградник в Турени – за   четыре добрых ар-пана, которые инженеры короля отобрали у меня одиннадцать лет   назад для строительства канала.      

– Вам   за них заплатили.      

– Да,   но, по словам эксперта, я могла бы получить вдвое больше того, что за него   дали.      

– Хорошо.   Вам заплатят за него еще столько же. Все?      

– Извините.   Я совсем не так богата, как вы, должно быть, себе представляете. Я должна Флажо   что-то около девяти тысяч ливров.      

– Девять   тысяч ливров?      

– Это   необходимо. Флажо – прекрасный советчик.      

– Охотно   верю, – сказала графиня. – Я заплачу эти девять тысяч ливров из   своего кармана. Я надеюсь, вы согласитесь, что я очень покладиста?      

– Вы   неподражаемы, но, как мне кажется, я тоже доказала вам свою уступчивость.      

– Если   бы вы знали, как я жалею, что вы так обожглись! – с улыбкой сказала Дю   Барри.      

– А   я не жалею, – возразила любительница процессов, – потому что,   несмотря на эго несчастье, надеюсь, моя преданность придаст мне сил, чтобы быть   вам полезной, как если бы ничего не случилось.      

– Подведем   итоги, – сказала Дю Барри.      

– Подождите.      

– Вы   что-нибудь забыли?      

– Да,   сущую безделицу.      

– Я   вас слушаю.      

– Я   совсем не ожидала, что мне придется предстать перед нашим великим королем. Увы!   Версаль и его красоты уже давно стали мне чужды. В итоге у меня нет платья.      

– Я   это предусмотрела. Вчера, после вашего ухода, уже начали шить платье для   представления, и я была достаточно осмотрительна, заказав его не у своей   портнихи, чтобы не загружать ее работой. Завтра в полдень оно будет готово.      

– У   меня нет брильянтов.      

– Господа   Бемер и Басанж завтра представят вам по моему письму гарнитур стоимостью в   двести тысяч ливров, который послезавтра они купят у вас за те же двести тысяч   ливров. Таким образом, вам будет выплачено вознаграждение.      

– Прекрасно;   мне больше нечего желать.      

– Очень   рада.      

– А   патент полковника для моего сына?      

– Его   величество вручит вам его сам.      

– А   обязательство по оплате расходов на полк?      

– В   патенте это будет указано.      

– Отлично.   Теперь остался только вопрос о винограднике.      

– Во   сколько вы оцениваете эти четыре арпана?      

– Шесть   тысяч ливров за арпан. Это были прекрасные земли.      

– Я   выпишу вам вексель на двенадцать тысяч ливров, которые с теми двенадцатые, что   вы уже получили, как раз составят двадцать четыре тысячи.      

– Вот   письменный прибор, – сказала графиня, указывая на названный ею предмет.      

– Я   буду иметь честь передать его вам.      

– Мне?      

– Да.      

– Зачем?      

– Чтобы   вы соблаговолили написать его величеству небольшое письмо, которое я буду иметь   честь продиктовать вам. Вы – мне, я – вам.      

– Справедливо, –   сказала де Беарн.      

– Соблаговолите   взять перо.      

Старуха   придвинула стол к креслу, приготовила бумагу, взяла перо и застыла в ожидании.   Дю Барри продиктовала:      

«Сир!   Радость, которую я испытываю, узнав, что сделанное мною предложение быть   крестной моего дорогого друга графини Дю Барри при ее представлении ко двору…»      

Старуха   вытянула губы и стряхнула перо.      

– У   вас плохое перо, – сказала фаворитка короля, – нужно его заменить.      

– Не   нужно, оно приспособится.      

– Вы   думаете?      

– Да.      

Дю Барри   продолжала:      

«…дает   мне смелость просить Ваше Величество отнестись ко мне благосклонно, когда   завтра, буде на то Ваше соизволение, я предстану перед Вами в Версале. Смею   надеяться, сир, что Ваше Величество окажет мне честь, приняв меня благосклонно,   как представительницу дома, все мужчины которого проливали кровь на службе у   принцев Вашего высочайшего рода».      

– Теперь   подпишите, пожалуйста. Графиня подписала:      

«Анастазия-Евгения-Родольф,   графиня де Беарн»      

Старуха   писала твердой рукой; буквы, величиной с полдюйма, ложились на бумагу, усыпая   ее вполне небрежно-аристократическим количеством орфографических ошибок.      

Старуха,   держа в одной руке только что написанное ею письмо, другой протянула чернильницу,   бумагу и перо графине Дю Барри, которая выписала мелким прямым и неразборчивым   почерком вексель на двадцать одну тысячу двенадцать ливров – чтобы   компенсировать потерю виноградников, и девять тысяч – чтобы заплатить гонорар   Флажо.      

Затем   она написала записку Бемеру и Бассанжу, королевским ювелирам, с просьбой   вручить подателю письма гарнитур из брильянтов и изумрудов, названный «Луиза»,   так как он принадлежал принцессе, приходившейся дофину теткой, которая продала   его с целью выручить деньги на благотворительность.      

Покончив   с этим, крестная и крестница обменялись бумагами.      

– Теперь,   дорогая графиня, – сказала Дю Барри, – докажите мне свое хорошее ко   мне отношение.      

– С   удовольствием.      

– Я   уверена, что вы согласитесь переехать в мой дом. Троншен вылечит вас меньше чем   за три дня. Поедемте со мной, вы испробуете также мое превосходное масло.      

– Поезжайте,   графиня, – сказала осторожная старуха, – мне еще нужно закончить   здесь некоторые дела, прежде чем я присоединюсь к вам.      

– Вы   отказываете мне?      

– Напротив,   я согласна, но не могу ехать теперь. В аббатстве пробило час. Дайте мне время   до трех часов; ровно в пять я буду в замке Люсьенн.      

– Вы   позволите моему брату в три часа заехать за вами в своей карете?      

– Конечно.      

– Ну,   а теперь отдыхайте.      

– Не   бойтесь. Я дворянка, я дала вам слово и, даже если это будет стоить мне жизни,   буду с вами завтра в Версале.      

– До   свидания, дорогая крестная!      

– До   свидания, очаровательная крестница!      

На сем   они расстались: старуха – по-прежнему лежа на подушках и держа рук) на бумагах,   а Дю Барри – еще более легкокрылая, чем до прихода сюда, но с сердцем, слегка   сжавшимся оттого, что не смогла взять верх над старой любительницей процессов –   она, которая ради собственного удовольствия бивала короля Франции!      

Проходя   мимо большого зала, она заметила Жана, который для того, очевидно, чтобы никто   не усмотрел чего-либо подозрительного в его столь долгом здесь пребывании,   только что начал наступление на вторую бутылку вина.      

Увидев   невестку, он вскочил со стула и подбежал к ней.      

– Ну   что? – спросил он.      

– Вот   что сказал маршал Саксонский его величеству, показывая на поле битвы при Фонтенуа:   «Сир! Пусть это зрелище скажет вам, какой ценой и какими страданиями достается   победа».      

– Значит,   мы победили? – спросил Жан.      

– Еще   одно удачное выражение. Но оно дошло к нам из античных времен: «Еще одна такая   победа, и мы проиграем».      

– У   нас есть поручительница?      

– Да,   но она обойдется нам почти в миллион.      

– Ого! –   произнес Дю Барри со страшной гримасой.      

– Черт   возьми, выбора у меня не было!      

– Но   это возмутительно!      

– Ничего   не поделаешь. Не вздумайте возмущаться, потому что, если случится, что вы будете   недостаточно почтительны, мы можем вообще ничего не получить или же это будет   стоить нам вдвое дороже – Ну и ну! Вот так женщина!      

– Это   римлянка.      

– Это   гречанка – Не важно! Гречанка или римлянка – будьте готовы в три часа забрать   ее отсюда и привезти ко мне в Люсьенн. Я буду спокойна только, когда посажу ее   под замок.      

– Я   не двинусь отсюда ни на шаг, – сказал Жан – А мне надо поспешить все   приготовить, – сказала графиня и, бросившись к карете, крикнула:      

– В   Люсьенн! Завтра я скажу. «В Марли!»      

– Какая   разница? – сказал Жан, следя глазами за удалявшейся каретой.      

– Так   или иначе, мы дорого обходимся Франции. Это лестно для Дю Барри.      

 Глава 3. ПЯТЫЙ ЗАГОВОР   МАРШАЛА РИШЕЛЬЕ      

       

Король,   как обычно, вернулся ко двору в Марли.      

Меньший   раб этикета, нежели Людовик XIV, который во время придворных церемоний искал   повода для проявления своей королевской власти, Людовик XV в каждом кружке   придворных искал новостей, до которых был охоч, и особенно разнообразия лиц –   это развлечение он предпочитал всем остальным, тем паче если эти лица были   приветливыми.      

Вечером   того дня, когда состоялась только что описанная нами встреча, и через два часа   после того, как де Беарн, согласно своему обещанию, которое на сей раз она   сдержала, расположилась в кабинете графини Дю Барри, король играл в карты в   голубом салоне.      

Слева от   него сидела герцогиня Айенская, справа – де Гемене.      

Король,   казалось, был чем-то озабочен, из-за чего и проиграл восемьсот луидоров. Проигрыш   заставил его вернуться к занятиям более серьезным – будучи достойным потомком   Генриха IV, Людовик XV предпочитал выигрывать. В девять часов король отошел от   карточного стола к окну для беседы с сыном экс-канцлера Малерба. От   противоположного окна за их беседой с беспокойством наблюдал господин де Монеу,   разговаривавший с Шуазелем.      

Как   только король отошел, у камина образовался кружок. Вернувшись с прогулки по   саду, принцессы Аделаида, Софья и Виктория устроились здесь со своими   фрейлинами и придворными.      

Так как   вокруг короля – вне всякого сомнения занятого делами, ибо серьезность де   Малерба была общеизвестна, – собрались офицеры, сухопутные и морские,   высокородные дворяне, вельможи и высшие чиновники, застывшие в почтительном   ожидании, кружок у камина был вполне удовлетворен. Прелюдией к более оживленной   беседе служили колкости, представлявшие лишь разведку перед боем.      

Основную   часть женщин, входящих в эту группу, представляли, кроме трех дочерей короля,   графиня де Граммон, де Гемене, де Шуазель, де Мирпуа и де Поластрон.      

В то   мгновение, когда мы остановили взгляд на этой группе, принцесса Аделаида   рассказывала историю про одного епископа, которого пришлось заключить в   исправительное заведение прихода. История, от пересказа которой мы воздержимся,   была достаточно скандальная, особенно в устах принцессы королевского рода, но   эпоха, которую мы пытаемся описать, отнюдь не была, как известно, осенена   знаком богини Весты.      

– Вот   так раз! – сказала принцесса Виктория. – А ведь всего месяц назад   этот епископ сидел здесь, с нами.      

– У   его величества можно было бы встретиться кое с кем и похуже, – сказала де   Граммон, – если бы сюда наконец получили доступ те, кто, ни разу не   побывав здесь, так жаждет сюда попасть.      

При   первых словах герцогини и особенно по тону, каким эти слова были произнесены,   все поняли, о ком она говорила и в каком направлении пойдет беседа.      

– К   счастью, хотеть и мочь – не одно и то же, не правда ли, герцогиня? –   спросил, вмешиваясь в беседу, невысокий мужчина семидесяти четырех лет, который   с виду казался пятидесятилетним – так он был статен, такой молодой у него был   голос, такая изящная походка, такие живые глаза, такая белая кожа и такие   красивые руки.      

– А,   вот и господин де Ришелье, который первым бросается на приступ, как при осаде   Маона, и который одержит победу и в нашей беседе! – сказала   герцогиня. – Опять пытаетесь гренадерствовать, дорогой герцог?      

– Пытаюсь?   Ах, герцогиня, вы меня обижаете, скажите: я все такой же гренадер.      

– Так   что же, разве я что-нибудь не так сказала, герцог?      

– Когда?      

– Только   что.      

– А   о чем, собственно, вы говорили?      

– О   том, что двери короля не открывают силой.      

– Как   и занавески алькова. Я всегда с вами согласен, графиня, всегда согласен.      

Намек   герцога заставил некоторых дам закрыть лица веерами и имел успех, хотя хулители   былых времен и поговаривали, что остроумие герцога устарело.      

Герцогиня   де Граммон заметно покраснела, потому что эпиграмма была направлена главным   образом против нее.      

– Итак, –   сказала она, – если герцог говорит нам подобные вещи, я не буду продолжать   свою историю, но предупреждаю вас: вы много потеряете, если только не попросите   маршала рассказать вам что-нибудь еще.      

– Как   я могу осмелиться прервать вас в тот момент, когда вы, возможно, собираетесь   позлословить о ком-нибудь из моих знакомых! – воскликнул герцог. –   Боже упаси! Я напряг весь оставшийся у меня слух.      

Кружок   вокруг герцогини стал еще теснее Герцогиня де Граммон бросила взгляд в сторону   окна, чтобы убедиться, что король все еще там. Король по-прежнему стоял на том   же месте, но, продолжая беседу с де Малербом, он не упускал из виду   образовавшуюся группу, и его взгляд встретился со взглядом герцогини де   Граммон.      

Герцогиня   почувствовала, что храбрости у нее поубавилось из-за того выражения, которое,   как ей показалось, она заметила в глазах короля, но, начав, она не захотела   остановиться на полпути.      

– Знайте   же, – продолжала герцогиня де Граммон, обращаясь главным образом к трем   принцессам, – что некая дама – имя ведь ничего не значит, правда? –   пожелала недавно увидеть всех нас – нас. Божьих избранниц, во всей нашей славе,   лучи которой заставляют ее умирать от ревности.      

– Где   она хотела нас увидеть?      

– В   Версале, в Марли, в Фонтенбло.      

– Так,   так, так.      

– Бедное   создание из всех наших больших собраний видела лишь обед короля, на который   разрешено поглазеть зевакам: им позволено из-за ограды смотреть, как кушает его   величество вместе с приглашенными, причем не останавливаясь, а проходя мимо,   повинуясь движению жезла дежурного распорядителя.      

Герцог   де Ришелье шумно втянул понюшку табаку из табакерки севрского фарфора.      

– Но   чтобы видеть нас в Версале, в Марли, в Фонтенбло, нужно быть представленной ко   двору, – сказал герцог.      

– Дама,   о которой идет речь, как раз и домогается представления ко двору.      

– Держу   пари, что ее ходатайство удовлетворено, – сказал герцог. – Король так   добр!      

– К   сожалению, чтобы быть представленной ко двору, недостаточно разрешения короля,   нужен также кто-то, кто мог бы вас представить.      

– Да,   нечто вроде крестной, – сказала де Гемене и стала напевать:      

И лишь   подруга Блеза – вот бедняжка! – Лежит в постели, захворавши тяжко…      

– Дайте   же герцогине самой закончить начатую ей историю! – остановил ее герцог.      

– Ну   что ж, продолжайте, герцогиня, – сказала принцесса Виктория. – Вы нас   так заинтриговали, а теперь не хотите договаривать.      

– Что   вы! Напротив, я непременно хочу рассказать историю до конца. Когда у вас нет   крестной, ее нужно отыскать. «Ищите и обрящете», – сказано в Евангелии   Искали так хорошо, что в конце концов нашли Но какую крестную, Бог мой!   Провинциальную кумушку, наивную и бесхитростную Ее чуть ли не силой вытащили из   ее захолустья, исподволь подготовили, приласкали, принарядили.      

– Прямо   мурашки по телу, – сказала де Гемене – И вдруг, когда провинциалочка уже   почти готова, разнеженная и принаряженная, она сваливается с лестницы…      

– И   что же?.. – спросил герцог де Ришелье.      

– Она   сломала ногу.      

– «Ха-ха-ха-ха-ха-ха!»   – пропела герцогиня, добавляя еще две строчки к двустишию г-жи де Мирпуа.      

– Значит,   представление ко двору…      

– Можете   забыть о нем, дорогая моя.      

– Вот   что значит судьба! – сказал маршал, воздев руки к небу.      

– Извините, –   сказала принцесса Виктория, – но мне очень жаль бедную провинциалку.      

– Что   вы, ваше высочество! – возразила графиня. – Вам следовало бы ее   поздравить: из двух зол она выбрала меньшее.      

Герцогиня   осеклась на полуслове, заметив обращенный на нее взгляд короля.      

– А   о ком вы говорили, герцогиня? – возобновил разговор маршал, притворяясь,   что никак не может догадаться, кто эта дама, о которой шел разговор.      

– Ну..,   имя мне не называли.      

– Как   жаль! – сказал маршал – Однако я догадалась, догадайтесь и вы.      

– Если   бы все присутствующие дамы были смелыми и верными принципам чести старинного   французского дворянства, – с горечью сказала де Гемене,      

– они   отправились бы с визитом к провинциалке, которой пришла в голову столь   блестящая идея – сломать себе ногу.      

– Ах,   Боже мой! Конечно, это прекрасная мысль, – сказал герцог де Ришелье, –   но нужно знать, как зовут эту прелестную даму, которая избавила нас от такой   великой опасности. Ведь нам больше ничего не угрожает, не правда ли, дорогая   графиня?      

– Опасность   миновала, ручаюсь вам: дама в постели с перевязанной ногой и не может сделать   ни шага.      

– А   что если эта особа найдет себе другую поручительницу? – спросила де   Гемене. – Она ведь очень предприимчива.      

– Не   беспокойтесь, поручительницу отыскать не так-то просто.      

– Еще   бы, черт ее подери! – сказал маршал, грызя одну из тех чудесных конфеток,   которым, как поговаривали, он был обязан своей вечной молодостью.      

Король   взмахнул рукой. Все замолчали.      

Голос   короля, внятный и столь знакомый каждому, прозвучал в салоне:      

– Прощайте,   дамы и господа!      

Все   поднялись с мест, и в галерее началось оживление. Король сделал несколько шагов   к двери, затем, повернувшись в ту минуту, когда выходил из зала, произнес:      

– Кстати,   завтра в Версале состоится представление ко двору.      

Его   слова прозвучали среди присутствующих как удар грома.      

Король   обвел взглядом группу дам – они побледнели и переглянулись.      

Король   вышел, не прибавив ни слова.      

Но как   только он удалился в сопровождении свиты и многочисленных придворных, состоявших   у него на службе, среди принцесс и прочих присутствующих, оставшихся в зале   после его ухода, поднялась буря.      

– Представление   ко двору! – помертвев, пролепетала герцогиня де Граммон. – Что хотел   сказать его величество?      

– Герцогиня, –   спросил маршал с такой ядовитой улыбкой, которую не могли простить ему даже   лучшие друзья, – это, случайно, не то представление, о котором вы говорили?      

Дамы   кусали губы от досады.      

– Нет!   Это невозможно! – глухим голосом проговорила герцогиня де Граммон.      

– А   вы знаете, герцогиня, сейчас так хорошо лечат переломы!      

Господин   де Шуазель приблизился к своей сестре и сжал ей руку предупреждающим жестом, но   герцогиня была слишком задета, чтобы обращать внимание на предупреждения.      

– Это   оскорбительно! – вскричала она.      

– Да,   это оскорбление! – повторила за ней де Гемене.      

Господин   де Шуазель, убедившись в своем бессилии, отошел.      

– Ваши   высочества! – продолжала герцогиня, обращаясь к трем дочерям короля. –   Мы можем надеяться только на вас. Вы, первые дамы королевства, неужели вы   потерпите, чтобы всем нам было навязано – в единственном неприступном убежище   благопристойных дам – такое общество, которое унизило бы даже наших горничных?   Принцессы, не отвечая, грустно опустили головы.      

– Ваши   высочества! Ради Бога! – повторила герцогиня.      

– Король   – повелитель, только он может принимать решения, – сказала, вздохнув,   принцесса Аделаида.      

– Хорошо   сказано, – поддержал ее герцог Ришелье.      

– Но   тогда будет скомпрометирован весь французский двор! – вскричала   герцогиня. – Ах, господа, как мало вы заботитесь о чести ваших фамилий!      

– Сударыни! –   сказал г-н де Шуазель, пытаясь обратить все в шутку. – Раз все это   становится похожим на заговор, вы ничего не будете иметь против, если я   удалюсь? И, уходя, уведу с собой господина Сартина.      

– Вы   с нами, герцог? – продолжал г-н де Шуазель, обращаясь к Ришелье.      

– Пожалуй,   нет, – ответил маршал. – Я остаюсь: я обожаю заговоры.      

Господин   де Шуазель скрылся, уводя г-на де Сартина, Те немногие мужчины, которые еще   оставались в зале, последовали их примеру.      

Вокруг   принцесс остались лишь герцогиня де Граммон де Гемене, герцогиня Айенская, г-жа   де Мирпуа, г-жа ж Поластрон и еще десять дам, с особым жаром участвовавших в   споре, вызванном пресловутым представлением ко двору.      

Герцог   де Ришелье был среди присутствовавших единственным мужчиной.      

Дамы   смотрели на него с беспокойством, как если бы он был троянцем в стане греков.      

– Я   представляю свою дочь, графиню д'Эгмон, – сказал он им. – Не   обращайте на меня внимания.      

– Сударыни! –   сказала герцогиня де Граммон. – Есть способ выразить протест против бесчестья,   которому нас хотят подвергнуть, и я воспользуюсь этим способом.      

– Что   же это за способ? – спросили в один голос все дамы.      

– Нам   сказали, – продолжала герцогиня де Граммон, – что король – властелин.      

– А   я ответил на это: хорошо сказано, – подтвердил герцог.      

– Король   – повелитель в своем доме, это правда. Но зато у себя дома властвуем мы сами. А   кто может помешать мне сказать сегодня кучеру: «В Шантеру», вместо того чтобы   приказать ему: «В Версаль»?      

– Все   это так, – сказал герцог де Ришелье, – но чего вы добьетесь своим   протестом?      

– Кое-кого   это заставит задуматься, – вскричала г-жа де Гемене, – если вашему примеру,   герцогиня, последуют многие!      

– А   почему бы нам всем не последовать примеру герцогини? – спросила г-жа де   Мирпуа.      

– Ваши   высочества! – сказала герцогиня, вновь обращаясь к дочерям короля. –   Вы, дочери Франции, должны показать пример двору!      

– А   король не рассердится на нас? – спросила принцесса Софья.      

– Разумеется,   нет! Как вашим высочествам может это прийти в голову! Король, наделенный   тонкими чувствами, неизменным тактом, будет, напротив, признателен вам. Верьте   мне – он никого не неволит.      

– Даже   напротив, – подхватил герцог Ришелье, намекая во второй или третий раз на   вторжение, которое, как поговаривали, совершила герцогиня де Граммон в спальню   короля, – это его неволят, его пытаются взять силою.      

При этих   словах в рядах дам произошло движение, которое походило на то, что происходит в   роте гренадеров, когда разрывается бомба.      

Наконец   все пришли в себя.      

– Правда,   король ничего не сказал, когда мы закрыли для графини свою дверь, –   сказала принцесса Виктория, осмелевшая и разгоряченная кипением страстей в   собрании, – но может статься, что по столь торжественному поводу…