1 2 3 4 5 6 7 
   Четвертая сестра не была такой смелой, она держалась в  открытом  море  и считала, что там-то и было лучше всего:  море  видно  вокруг   на  много-много миль, небо над головой как огромный  стеклянный  купол.   Видела  она и корабли, только совсем издалека, и выглядели они совсем как  чайки,  а еще в море кувыркались резвые дельфины и киты пускали из ноздрей  воду,  так что казалось, будто вокруг били сотни фонтанов.     

   Дошла очередь и до пятой сестры. Ее день рождения был  зимой, и поэтому она увидела то, чего не удалось увидеть другим. Море было  совсем  зеленое, рассказывала она, повсюду плавали огромные ледяные  горы,   каждая  ни дать ни взять жемчужина, только куда выше любой колокольни,  построенной людьми. Они были самого причудливого вида и сверкали, словно  алмазы.  Она уселась на самую большую из них, ветер развевал ее длинные волосы,  и  моряки испуганно обходили это место подальше. К вечеру небо  заволоклось   тучами, засверкали молнии,  загремел  гром,  почерневшее  море  вздымало  ввысь  огромные ледяные глыбы, озаряемые вспышками  молний.  На  кораблях  убирали  паруса, вокруг был страх и ужас, а она как ни в  чем  не  бывало  плыла на  своей ледяной горе и смотрела, как молнии синими зигзагами ударяют в море.     

   Так вот и шло: выплывет какая-нибудь из сестер первый раз  на  поверхность, восхищается всем новым и красивым, ну а потом, когда взрослой  девушкой может подниматься наверх в любую минуту, все становится ей   неинтересно и она стремится домой и уже месяц спустя говорит, что у них внизу  лучше всего, только здесь и чувствуешь себя дома.     

   Часто по вечерам, обнявшись, всплывали пять сестер на  поверхность.  У  всех были дивные голоса, как ни у кого из людей, и когда  собиралась  буря, грозившая гибелью кораблям, они плыли перед  кораблями  и   пели  так  сладко, о том, как хорошо на морском дне, уговаривали моряков без  боязни  спуститься вниз. Только моряки не могли разобрать слов, им казалось,  что  это просто шумит буря, да и не довелось бы им увидеть на дне никаких чудес  - когда корабль тонул, люди захлебывались и попадали во дворец морского царя  уже мертвыми.     

   Младшая же русалочка, когда сестры ее всплывали вот  так  на   поверхность, оставалась одна-одинешенька и смотрела им вслед, и ей впору  было   заплакать, да только русалкам не дано слез, и от этого ей было еще  горше.     

   - Ах, когда же мне будет пятнадцать лет! - говорила она.   -  Я  знаю,  что очень полюблю и тот мир, и людей, которые там живут!     

   Наконец и ей исполнилось пятнадцать лет.     

   - Ну вот, вырастили и тебя! - сказала бабушка,  вдовствующая королева.  - Поди-ка сюда, я украшу тебя, как остальных сестер!     

   И она надела русалочке на голову венок из белых лилий,  только  каждый  лепесток был половинкой жемчужины, а потом нацепила ей на   хвост  восемь  устриц в знак ее высокого сана.     

   - Да это больно! - сказала русалочка.     

   - Чтоб быть красивой, можно и потерпеть! - сказала  бабушка.     

   Ах, как охотно скинула бы русалочка все это великолепие и  тяжелый венок! Красные цветы с ее грядки пошли бы ей куда больше, но ничего не  поделаешь.     

   - Прощайте! - сказала она и легко и плавно, словно   пузырек  воздуха,  поднялась на поверхность.     

   Когда она подняла голову над водой, солнце только что  село, но облака  еще отсвечивали розовым и золотым, а в бледно-красном небе  уже  зажглись  ясные вечерние звезды; воздух был мягкий и свежий, море  спокойно.  Неподалеку стоял трехмачтовый корабль всего лишь с одним поднятым  парусом  не было ни малейшего ветерка. Повсюду на снастях и реях сидели   матросы.  С палубы раздавалась музыка и пение, а когда  совсем  стемнело,   корабль  осветился сотнями разноцветных фонариков и в воздухе словно бы  замелькали флаги всех наций. Русалочка подплыла прямо к  окну  каюты,  и   всякий  раз, как ее приподымало волной, она могла заглянуть внутрь сквозь   прозрачные стекла. Там было множество нарядно одетых людей, но красивее всех   был молодой принц с большими черными глазами.  Ему,  наверное,  было  не   больше шестнадцати лет. Праздновался его день рождения, оттого-то на корабле и  шло такое веселье. Матросы плясали на палубе, а когда вышел туда  молодой  принц, в небо взмыли сотни ракет, и стало светло, как днем,  так  что русалочка  совсем перепугалась и нырнула в воду, но тут же опять  высунула голову, и было  так, будто все звезды с неба падают к ней в  море.  Никогда еще не видала она  такого фейерверка. Вертелись колесом  огромные  солнца, взлетали в синюю высь  чудесные огненные рыбы, и все это  отражалось в тихой, ясной воде. На самом  корабле было так  светло,  что  можно  было различить каждый канат, а людей и  подавно. Ах, как хорош был  молодой принц! Он пожимал всем руки, улыбался и  смеялся, а музыка все гремела и гремела в чудной ночи.     

   Уже поздно было, а русалочка все не могла глаз оторвать  от корабля  и  от прекрасного принца. Погасли разноцветные фонарики, не  взлетали больше  ракеты, не гремели пушки, зато загудело и заворчало в глуби  морской. Русалочка качалась на волнах и все заглядывала в каюту, а корабль стал  набирать ход, один за другим распускались паруса, все выше вздымались волны,  собирались тучи, вдали засверкали молнии.     

   Надвигалась буря, матросы принялись убирать паруса.  Корабль, раскачиваясь, летел по разбушевавшемуся морю, волны вздымались  огромными черными горами, норовя перекатиться через мачту, а корабль нырял,  словно  лебедь, между высоченными валами и вновь возносился на  гребень   громоздящейся волны. Русалочке все это казалось приятной прогулкой, но не  матросам. Корабль стонал и трещал; вот подалась под ударами волн толстая   обшивка бортов, волны захлестнули корабль, переломилась пополам, как тростинка,  мачта, корабль лег набок, и вода хлынула в трюм. Тут уж русалочка  поняла,  какая опасность угрожает людям, - ей и самой приходилось увертываться от бревен  и обломков, носившихся по волнам. На минуту стало  темно, хоть глаз выколи, но  вот блеснула молния, и русалочка опять  увидела  людей на корабле. Каждый  спасался как мог. Она искала глазами  принца  и  увидела, как он упал в воду,  когда корабль развалился на  части.  Сперва  она очень обрадовалась - ведь он  попадет теперь к ней на дно, но тут  же  вспомнила, что люди не могут жить в  воде и он приплывет во дворец ее отца только мертвый. Нет, нет, он не должен умереть!  И она  поплыла  между  бревнами и досками, совсем не думая о том, что они  могут  ее  раздавить.  Она то ныряла глубоко, то взлетала на волну и наконец  доплыла  до  юного  принца. Он почти уже совсем выбился из сил и плыть по   бурному  морю  не  мог. Руки и ноги отказывались ему служить, прекрасные глаза  закрылись, и  он умер бы, не явись ему на помощь русалочка. Она приподняла   над  водой  его голову и предоставила волнам нести их обоих куда угодно...     

   К утру буря стихла. От корабля не осталось и щепки.  Опять  засверкало  над водой солнце и как будто вернуло краски щекам принца,  но  глаза  его  все еще были закрыты.     

   Русалочка откинула со лба принца волосы,  поцеловала   его  в  высокий  красивый лоб, и ей показалось, что он похож на мраморного  мальчика,  который стоит у нее в саду. Она поцеловала его еще раз и  пожелала,   чтобы  он остался жив.     

   Наконец она завидела сушу, высокие синие горы, на   вершинах  которых,  точно стаи лебедей, белели снега. У самого берега зеленели  чудесные  леса, а перед ними стояла не то церковь, не то монастырь, - она  не   могла  сказать точно, знала только, что это было здание. В саду росли  апельсинные и лимонные деревья, а у самых ворот высокие пальмы.  Море   вдавалось  здесь в берег небольшим заливом, тихим, но очень глубоким, с   утесом,  у  которого море намыло мелкий белый песок. Сюда-то и приплыла  русалочка  с  принцем и положила его на песок, так, чтобы голова его  была   повыше  на  солнце.     

   Тут в высоком белом здании зазвонили колокола, и в сад  высыпала целая  толпа молодых девушек. Русалочка отплыла подальше за высокие  камни, торчавшие из воды, покрыла свои волосы и грудь морскою пеной, так  что   теперь никто не различил бы ее лица, и стала ждать, не придет  ли  кто  на   помощь бедному принцу.     

   Вскоре к утесу подошла молодая девушка и поначалу  очень   испугалась,  но тут же собралась с духом и позвала других людей, и русалочка  увидела,  что принц ожил и улыбнулся всем, кто был возле него. А ей он не  улыбнулся, он даже не знал, что она спасла ему жизнь. Грустно стало   русалочке,  и, когда принца уведи в большое здание, она печально нырнула  в   воду  и  уплыла домой.     

   Теперь она стала еще тише, еще задумчивее, чем прежде.  Сестры спрашивали ее, что она видела в первый раз на поверхности моря, но она   ничего  им не рассказала.     

   Часто по утрам и вечерам приплывала она к тому  месту,   где  оставила  принца. Она видела, как созревали в саду плоды, как их  потом   собирали,  видела, как стаял снег на высоких горах, но принца так больше и не  видала и возвращалась домой каждый раз все печальнее.  Единственной  отрадой   было для нее сидеть в своем садике, обвив руками красивую мраморную статую,  похожую на принца, но за своими цветами она  больше  не  ухаживала.  Они  одичали и разрослись по дорожкам, переплелись стеблями и листьями  с  ветвями  деревьев, и в садике стало совсем темно.     

   Наконец она не выдержала и рассказала обо всем одной  из   сестер.  За  ней узнали и остальные сестры, но больше никто, разве  что  еще   две-три  русалки да их самые близкие подруги. Одна из них тоже  знала  о   принце,  видела празднество на корабле и даже знала, откуда принц родом и где  его  королевство.     

   - Поплыли вместе, сестрица! - сказали русалочке сестры  и,  обнявшись,  поднялись на поверхность моря близ того места, где стоял дворец  принца.     

   Дворец был из светло-желтого блестящего камня, с  большими  мраморными  лестницами; одна из них спускалась прямо к морю.  Великолепные позолоченные купола высились над крышей, а между колоннами,   окружавшими  здание,  стояли мраморные статуи, совсем как  живые  люди.   Сквозь  высокие  зеркальные окна виднелись роскошные покои; всюду  висели   дорогие  шелковые  занавеси, были разостланы ковры, а стены  украшены   большими  картинами.  Загляденье, да и только! Посреди самой большой залы  журчал большой  фонтан; струи воды били высоко-высоко под стеклянный купол   потолка,  через  который воду и диковинные растения, росшие по  краям   бассейна,  озаряло  солнце.     

   Теперь русалочка знала, где живет принц, и стала  приплывать ко дворцу  почти каждый вечер или каждую ночь. Ни одна из  сестер   не  осмеливалась  подплывать к земле так близко, ну а она заплывала даже  в  узкий   канал,  который проходил как раз под мраморным балконом, бросавшим на воду  длинную тень. Тут она останавливалась и подолгу смотрела на юного принца,  а   он-то думал, что гуляет при свете месяца один-одинешенек.     

   Много раз видела она, как он катался с музыкантами на  своей  нарядной  лодке, украшенной развевающимися флагами. Русалочка  выглядывала из зеленого тростника, и если люди иногда замечали, как полощется  по  ветру  ее  длинная серебристо-белая вуаль, им казалось, что это плещет  крыльями лебедь.     

   Много раз слышала она, как говорили о принце рыбаки,  ловившие по  ночам с факелом рыбу; они рассказывали о нем много хорошего,  и   русалочка  радовалась, что спасла ему жизнь, когда  его,  полумертвого,   носило  по  волнам; она вспоминала, как его голова покоилась на ее груди и как  нежно  поцеловала она его тогда. А он-то ничего не знал о ней, она ему и   присниться не могла!     

   Все больше и больше начинала русалочка любить людей, все  сильнее  тянуло ее к ним; их земной мир казался ей куда больше, чем  ее   подводный;  они могли ведь переплывать на своих кораблях море, взбираться на  высокие  горы выше облаков, а их страны с лесами и полями раскинулись так  широко,  что и глазом не охватишь! Очень хотелось русалочке побольше узнать о  людях, о их жизни, но сестры не могли ответить на все ее  вопросы,  и  она   обращалась к бабушке: старуха хорошо знала "высший свет", как она   справедливо называла землю, лежавшую над морем.     

   - Если люди не тонут, - спрашивала русалочка, - тогда они  живут  вечно, не умирают, как мы?     

   - Ну что ты! - отвечала старуха. - Они тоже умирают, их  век даже  короче нашего. Мы живем триста лет; только когда мы перестаем быть,  нас не  хоронят, у нас даже нет могил, мы просто превращаемся в морскую пену.     

   - Я бы отдала все свои сотни лет за один день  человеческой  жизни,  проговорила русалочка.     

   - Вздор! Нечего и думать об этом! - сказала старуха. -  Нам тут живется куда лучше, чем людям на земле!     

   - Значит, и я умру, стану морской пеной, не буду больше  слышать музыку волн, не увижу ни чудесных цветов, ни красного солнца! Неужели  я  никак не могу пожить среди людей?     

   - Можешь, - сказала бабушка, - пусть только кто-нибудь из  людей полюбит тебя так, что ты станешь ему дороже отца и матери, пусть отдастся  он  тебе всем своим сердцем и всеми помыслами, сделает тебя  своей  женой  и   поклянется в вечной верности. Но этому не бывать никогда! Ведь то, что у  нас  считается красивым - твой рыбий хвост, например, - люди находят  безобразным.  Они ничего не смыслят в красоте; по  их  мнению,  чтобы  быть  красивым, надо  непременно иметь две неуклюжие подпорки,  или  ноги,  как  они их называют.     

   Русалочка глубоко вздохнула  и  печально  посмотрела  на   свой  рыбий  хвост.     

   - Будем жить - не тужить! - сказала  старуха.  -   Повеселимся  вволю,  триста лет - срок немалый. Сегодня вечером у нас во дворце  бал!     

   Вот было великолепие, какого не увидишь на  земле!   Стены  и  потолок  танцевальной залы были из толстого, но прозрачного  стекла;   вдоль  стен  рядами лежали сотни огромных пурпурных и  травянисто-зеленых   раковин  с  голубыми огоньками в середине; огни эти ярко освещали всю залу, а   через  стеклянные стены - и море вокруг. Видно было, как  к  стенам   подплывают  стаи больших и маленьких рыб, и чешуя их переливается золотом, серебром,   пурпуром.     

   Посреди залы вода бежала широким потоком, и в нем  танцевали под  свое  чудное пение водяные и русалки. Таких прекрасных голосов  не бывает у людей. Русалочка пела лучше всех, и все хлопали ей в ладоши. На  минуту  ей  было сделалось весело при мысли о том, что ни у кого и нигде, ни в  море,  ни на земле, нет такого чудесного голоса, как у нее; но потом она   опять  стала думать о надводном мире, о прекрасном принце, и ей стало   грустно.  Незаметно выскользнула она из дворца и, пока там пели и веселились,   печально сидела в своем садике. Вдруг сверху донеслись  звуки  валторн,  и  она  подумала: "Вот он опять катается на лодке! Как я люблю его!  Больше,  чем  отца и мать! Я принадлежу ему всем сердцем, всеми своими  помыслами,  ему я бы охотно  вручила счастье всей моей жизни! На все  бы  я  пошла  только бы мне быть с  ним. Пока сестры танцуют в отцовском дворце, поплыву-ка я к морской ведьме. Я  всегда  боялась  ее,  но,  может  быть,  она  что-нибудь посоветует или  как-нибудь поможет мне!"     

   И русалочка поплыла из своего садика к бурным  водоворотам, за которыми жила ведьма. Еще ни разу не доводилось ей  проплывать   этой  дорогой;  тут не росли ни цветы, ни даже трава - кругом был только голый  серый песок; вода за ним бурлила и шумела, как под мельничным колесом, и  увлекала за собой в пучину все, что только встречала на своем  пути.  Как  раз   между такими бурлящими водоворотами и пришлось  плыть  русалочке,  чтобы   попасть в тот край, где владычила ведьма. Дальше путь лежал через  горячий пузырящийся  ил, это место ведьма называла своим торфяным болотом.  А  там уж было рукой  подать до  ее  жилья,  окруженного  диковинным  лесом:  вместо деревьев и  кустов в нем росли полипы - полуживотные-полурастения,  похожие на стоглавых  змей, выраставших прямо из песка; ветви их были подобны длинным осклизлым рукам  с пальцами, извивающимися, как черви;  полипы ни на минуту не переставали  шевелиться от корня до самой верхушки и  хватали гибкими пальцами все, что  только им попадалось, и уж  больше  не  выпускали. Русалочка в испуге   остановилась,  сердечко  ее  забилось  от  страха, она готова была вернуться,  но вспомнила о принце и  собралась  с  духом: крепко обвязала вокруг головы  свои длинные волосы, чтобы в них не  вцепились полипы, скрестила на груди руки и,   как  рыба,  поплыла  между  омерзительными полипами, которые тянулись к ней  своими извивающимися руками. Она видела, как крепко, точно железными клещами,  держали они своими пальцами все, что удалось им схватить: белые скелеты  утонувших людей,  корабельные рули, ящики, кости животных,  даже  одну   русалочку.  Полипы  поймали и задушили ее. Это было страшнее всего!     

   Но вот она очутилась на скользкой лесной поляне, где  кувыркались, показывая противное желтоватое брюхо, большие, жирные водяные ужи.  Посреди  поляны был выстроен дом из белых человеческих костей; тут же сидела  сама  морская ведьма и кормила изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких   канареек. Омерзительных ужей она звала своими цыплятками и позволяла  им   ползать по своей большой, ноздреватой, как губка, груди.     

   - Знаю, знаю, зачем ты пришла! - сказала русалочке  морская ведьма.  Глупости ты затеваешь, ну да я все-таки помогу тебе - на твою   же  беду,  моя красавица! Ты хочешь отделаться от своего хвоста и  получить   вместо  него две подпорки, чтобы ходить, как люди. Хочешь, чтобы юный принц   полюбил тебя.     

   И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба и ужи   попадали  с  нее и шлепнулись на песок.     

   - Ну ладно, ты пришла в самое время! - продолжала ведьма.  - Приди  ты  завтра поутру, было бы поздно, и я не могла бы помочь тебе раньше   будущего года. Я изготовлю тебе питье, ты возьмешь его, поплывешь  с  ним  к   берегу еще до восхода солнца, сядешь там и выпьешь все до  капли;  тогда  твой  хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы  люди, ножек. Но  тебе будет так больно, как будто тебя пронзят  острым  мечом. Зато все, кто  тебя увидит, скажут, что такой прелестной девушки они  еще не встречали! Ты  сохранишь свою плавную походку - ни одна танцовщица  не сравнится с тобой; но  помни: ты будешь ступать как по острым ножам, и  твои ноги будут кровоточить.  Вытерпишь все это? Тогда я помогу тебе.     

   - Да! - сказала русалочка дрожащим голосом, подумав о  принце.     

   - Помни, - сказала ведьма, - раз ты примешь человеческий  облик,  тебе  уж не сделаться вновь русалкой! Не видать тебе ни морского дна,   ни  отцовского дома, ни сестер! А если принц не полюбит тебя так, что  забудет   ради тебя и отца и мать, не отдастся тебе всем сердцем и не сделает тебя  своей  женой, ты погибнешь; с первой же зарей после его женитьбы на  другой твое  сердце разорвется на части и ты станешь пеной морской.     

   - Пусть! - сказала русалочка и побледнела как смерть.     

   - А еще ты должна заплатить мне за помощь, - сказала  ведьма.  -  И  я  недешево возьму! У тебя чудный голос, им ты и думаешь  обворожить принца,  но ты должна отдать этот голос мне. Я возьму за свой   бесценный  напиток  самое лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать  к  напитку   свою  собственную кровь, чтобы он стал остер, как лезвие меча.     

   - Если ты возьмешь мой голос, что же останется мне? -  спросила  русалочка.     

   - Твое прелестное лицо, твоя плавная походка и твои  говорящие глаза этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце! Ну полно,  не  бойся:  высунешь язычок, и я отрежу его в уплату за волшебный напиток!     

   - Хорошо! - сказала русалочка, и ведьма  поставила  на   огонь  котел,  чтобы сварить питье.     

   - Чистота - лучшая красота! - сказала она и обтерла котел  связкой живых ужей.     

   Потом она расцарапала себе грудь; в котел закапала   черная  кровь,  и  скоро стали подыматься клубы пара, принимавшие такие  причудливые  формы,  что просто страх брал. Ведьма поминутно подбавляла в котел  новых и новых  снадобий, и когда питье закипело, оно забулькало так, будто  плакал  крокодил. Наконец напиток был готов, на вид он казался прозрачнейшей  ключевой водой.     

   - Бери! - сказала ведьма, отдавая русалочке напиток.     

   Потом отрезала ей язык, и русалочка стала немая - не  могла больше  ни  петь, ни говорить.     

   - Схватят тебя полипы, когда поплывешь назад, -  напутствовала ведьма,  - брызни на них каплю питья, и их руки и пальцы  разлетятся на тысячу кусочков.     

   Но русалочке не пришлось этого делать - полипы с  ужасом  отворачивались  при одном виде напитка, сверкавшего в ее руках, как  яркая  звезда.  Быстро  проплыла она лес, миновала болото и бурлящие водовороты.     

   Вот и отцовский дворец; огни в танцевальной зале  потушены, все  спят.  Русалочка не посмела больше войти туда - ведь она была  немая  и  собиралась покинуть отцовский дом навсегда. Сердце ее готово было   разорваться  от тоски. Она проскользнула в сад, взяла по цветку  с  грядки  у   каждой  сестры, послала родным тысячи воздушных поцелуев  и  поднялась  на  темно-голубую  поверхность моря.     

   Солнце еще не вставало, когда она увидела перед собой  дворец принца и  присела на широкую мраморную лестницу. Месяц озарял  ее   своим  чудесным  голубым сиянием. Русалочка выпила обжигающий напиток, и  ей   показалось,  будто ее пронзили обоюдоострым мечом; она потеряла сознание и  упала  замертво. Когда она очнулась, над морем уже сияло солнце: во всем теле  она  чувствовала жгучую боль. Перед ней стоял прекрасный принц и с удивлением   рассматривал ее. Она потупилась и увидела,  что  рыбий  хвост  исчез,  а   вместо него у нее появились две маленькие беленькие ножки. Но  она  была   совсем нагая и потому закуталась в свои длинные,  густые  волосы.  Принц   спросил, кто она и как сюда попала, но она только кротко и грустно смотрела на  него своими темносиними глазами: говорить  ведь  она  не  могла.  Тогда он взял  ее за руку и повел во дворец. Правду сказала ведьма:  каждый шаг причинял  русалочке такую боль, будто она ступала по острым ножам  и иголкам; но она  терпеливо переносила боль и шла об руку с принцем легко, точно по воздуху.  Принц и его свита только дивились ее чудной, плавной походке.     

   Русалочку нарядили в шелк и муслин, и она стала первой  красавицей при  дворе, но оставалась по-прежнему немой, не могла ни петь,  ни   говорить.  Как-то раз к принцу и его царственным родителям позвали   девушек-рабынь,  разодетых в шелк и золото. Они стали петь, одна из них пела  особенно хорошо, и принц хлопал в ладоши и улыбался ей.  Грустно  стало   русалочке:  когда-то и она могла петь, и несравненно лучше! "Ах, если  бы   он  знал,  что я навсегда рассталась со своим голосом, только чтобы быть возле   него!"     

   Потом девушки стали танцевать под звуки чудеснейшей  музыки, тут и русалочка подняла свои белые прекрасные руки, встала на цыпочки  и   понеслась в легком, воздушном танце; так не танцевал еще никто! Каждое движение  подчеркивало ее красоту, а глаза ее говорили сердцу больше, чем  пение рабынь.     

   Все были в восхищении, особенно принц; он назвал  русалочку своим  маленьким найденышем, а русалочка все танцевала и танцевала,   хотя  каждый  раз, как ноги ее касались земли, ей было так больно, будто  она   ступала  по острым ножам. Принц сказал, что она всегда должна быть возле него,   и  ей было позволено спать на бархатной подушке перед дверями его комнаты.     

   Он велел сшить ей мужской костюм, чтобы она могла  сопровождать его на  прогулках верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в  свежей  листве  пели птицы, а зеленые ветви касались ее плеч. Они взбирались  на  высокие  горы, и хотя из ее ног сочилась кровь и все видели это, она   смеялась  и  продолжала следовать за принцем на самые вершины; там они  любовались  на  облака, плывшие у их ног, точно стаи птиц, улетающих в чужие  страны.     

   А ночью во дворце у принца, когда все спали, русалочка  спускалась  по  мраморной лестнице, ставила пылающие, как в огне, ноги в  холодную воду и  думала о родном доме и о дне морском.     

   Раз ночью всплыли из воды рука об руку ее сестры и   запели  печальную  песню; она кивнула им, они узнали ее и рассказали ей, как   огорчила  она  их всех. С тех пор они навещали ее каждую ночь, а один раз  она   увидала  вдали даже свою старую бабушку, которая уже много лет не подымалась   изводы, и самого царя морского с короной на голове; они простирали  к  ней   руки, но не смели подплыть к земле так близко, как сестры.     

   День ото дня принц привязывался к русалочке все сильнее и  сильнее, но  он любил ее только как милое, доброе дитя, сделать же ее своей   женой  и  принцессой ему и в голову не приходило, а между тем ей надо  было   стать  его женой, иначе, если бы он отдал свое сердце и руку другой, она   стала  бы пеной морской.     

   "Любишь ли ты меня больше всех на свете?" -  казалось, спрашивали глаза русалочки, когда принц обнимал ее и целовал в лоб.     

   - Да, я люблю тебя! - говорил принц. - У тебя доброе  сердце, ты  предана мне больше всех и похожа на молодую девушку, которую я  видел однажды и, верно, больше уж не увижу! Я плыл  на  корабле,  корабль   затонул,  волны выбросили меня на берег вблизи какого-то храма,  где  служат   богу  молодые девушки; самая младшая из них нашла меня на берегу и спасла  мне   жизнь; я видел ее всего два раза, но только ее одну в целом мире мог  бы  я  полюбить! Ты похожа на нее и почти вытеснила из моего сердца ее образ.  Она  принадлежит святому храму, и вот моя счастливая звезда  послала  мне  тебя;  никогда я не расстанусь с тобой!     

   "Увы! Он не знает, что это я спасла ему жизнь! -  думала русалочка.  Я вынесла его из волн морских на берег и положила в роще,  возле храма, а  сама спряталась в морской пене и смотрела, не придет ли  кто-нибудь к нему на помощь. Я видела эту красивую девушку, которую  он  любит   больше,  чем меня! - И русалочка глубоко вздыхала, плакать она не могла. - Но   та  девушка принадлежит храму, никогда не вернется в мир, и они  никогда  не   встретятся! Я же нахожусь возле него, вижу его каждый день, могу  ухаживать за  ним, любить его, отдать за него жизнь!"     

   Но вот стали поговаривать, что принц женится на  прелестной дочери соседнего короля и потому снаряжает свой великолепный корабль  в  плавание.  Принц поедет к соседнему королю как будто для того, чтобы  ознакомиться с  его страной, а на самом-то деле, чтобы увидеть  принцессу;  с   ним  едет  большая свита. Русалочка на все эти речи  только  покачивала   головой  и  смеялась - она ведь лучше всех знала мысли принца.     

   - Я должен ехать! - говорил он ей. - Мне надо   посмотреть  прекрасную  принцессу; этого требуют мои родители, но они не станут  принуждать  меня  жениться на ней, а я никогда не полюблю ее! Она ведь  не   похожа  на  ту  красавицу, на которую похожа ты. Если уж мне  придется   наконец  избрать  себе невесту, так я лучше выберу тебя, мой немой найденыш  с   говорящими  глазами!     

   И он целовал ее в розовые губы, играл ее  длинными   волосами  и  клал  свою голову на ее грудь,  где  билось  сердце,  жаждавшее   человеческого  счастья и любви.     

   - Ты ведь не боишься моря, моя немая крошка? - говорил  он, когда  они  уже стояли на корабле, который должен был отвезти их в страну   соседнего  короля.     

   И принц стал рассказывать ей о бурях и о штиле, о   диковинных  рыбах,  что живут в пучине, и о том, что видели там  ныряльщики,   а  она  только  улыбалась, слушая его рассказы, - она-то лучше всех знала, что   есть  на  дне морском.     

   В ясную лунную ночь, когда все, кроме рулевого, спали,  она села у самого борта и стала смотреть в прозрачные волны, и ей показалось,  что она  видит отцовский дворец; старая бабушка в  серебряной  короне  стояла   на  вышке и смотрела сквозь волнующиеся струи воды на киль корабля. Затем на   поверхность моря всплыли ее сестры: они печально смотрели на нее и  протягивали  к ней свои белые руки, а она кивнула им головой,  улыбнулась  и  хотела  рассказать о том, как ей хорошо здесь, но тут к ней подошел корабельный юнга, и  сестры нырнули в воду, а юнга подумал, что это мелькнула  в волнах белая  морская пена.     

   Наутро корабль вошел в гавань нарядной столицы соседнего  королевства.  В городе зазвонили в колокола, с высоких башен раздались звуки  рогов; на  площадях стояли полки солдат с блестящими штыками и развевающимися   знаменами. Начались празднества, балы следовали за балами, но принцессы еще  не  было - она воспитывалась где-то далеко в монастыре,  куда  ее  отдали  учиться  всем королевским добродетелям. Наконец прибыла и она.     

   Русалочка жадно смотрела на нее и не могла не признать,  что лица  милее и прекраснее она еще не видала. Кожа на лице  принцессы  была   такая  нежная, прозрачная, а из-за длинных темных ресниц улыбались синие   кроткие глаза.     

   - Это ты! - сказал принц. - Ты спасла мне жизнь, когда я   полумертвый  лежал на берегу моря!     

   И он крепко прижал к сердцу свою зардевшуюся невесту.     

   - Ах, я так счастлив! - сказал он русалочке. - То, о чем  я не смел  и  мечтать, сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ты ведь так  любишь меня.     

   Русалочка поцеловала ему руку, а сердце ее, казалось,   вотвот  разорвется от боли: его свадьба должна ведь убить ее, превратить в пену  морскую.     

   В тот же вечер принц с молодой женой должны были   отплыть  на  родину  принца; пушки палили, флаги развевались, на палубе был  раскинут шатер из  золота и пурпура, устланный мягкими подушками; в шатре они   должны  были  провести эту тихую, прохладную ночь.     

   Паруса надулись от ветра, корабль легко и плавно  заскользил по волнам  и понесся в открытое море.     

   Как только смерклось, на корабле зажглись  разноцветные   фонарики,  а  матросы стали весело плясать на палубе.  Русалочка  вспомнила,   как  она  впервые поднялась на поверхность моря и увидела такое же веселье на   корабле. И вот она понеслась в быстром воздушном  танце,  точно  ласточка,   преследуемая коршуном. Все были в восторге: никогда еще не танцевала она  так  чудесно! Ее нежные ножки резало как ножами,  но  этой  боли  она  не   чувствовала - сердцу ее было еще больнее. Она знала, что один лишь вечер   осталось ей пробыть с тем, ради кого она  оставила  родных  и  отцовский  дом,  отдала свой чудный голос и терпела невыносимые мучения,  о  которых  принц и не  догадывался. Лишь одну ночь оставалось ей дышать одним воздухом с ним, видеть  синее море и звездное небо, а  там  наступит  для  нее  вечная ночь, без  мыслей, без сновидений. Далеко за полночь  продолжались  на корабле танцы и  музыка, и русалочка смеялась  и  танцевала  со  смертельной мукой на сердце;  принц же целовал красавицу жену, а  она  играла  его черными кудрями; наконец  рука об руку они удалились в  свой  великолепный шатер.     

   На корабле все стихло, только рулевой остался у руля.  Русалочка оперлась о поручни и, повернувшись лицом к востоку, стала ждать первого  луча  солнца, который, она знала, должен был убить ее. И  вдруг  она  увидела,   как из моря поднялись ее сестры; они были бледны, как и она, но их длинные  роскошные волосы не развевались больше по ветру - они были обрезаны.     

   - Мы отдали наши волосы ведьме, чтобы она помогла нам   избавить  тебя  от смерти! А она дала нам вот этот нож - видишь, какой он  острый? Прежде  чем взойдет солнце, ты должна вонзить его в сердце принца, и  когда  теплая кровь его брызнет тебе на ноги, они опять срастутся в рыбий  хвост  и  ты опять станешь русалкой, спустишься к нам  в  море  и  проживешь   свои  триста лет, прежде чем превратишься в соленую пену  морскую.  Но  спеши!   Или он, или ты - один из вас должен  умереть  до  восхода  солнца.  Убей   принца и вернись к нам! Поспеши. Видишь, на небе показалась красная  полоска?  Скоро взойдет солнце, и ты умрешь!     

   С этими словами они глубоко вздохнули и погрузились в  море.     

   Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела,  что головка  молодой жены покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и  поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо,  где  разгоралась   утренняя  заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор  на   принца,  который во сне произнес имя своей жены - она одна была у него в   мыслях!  - и нож дрогнул в руках у русалочки. Еще минута - и она  бросила  его   в  волны, и они покраснели, как будто в том месте, где  он  упал,  из  моря   выступили капли крови.     

   В последний раз взглянула она на принца полуугасшим  взором, бросилась  с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается  пеной.     

   Над морем поднялось солнце; лучи его любовно согревали   мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не чувствовала смерти; она видела  ясное  солнце и какие-то прозрачные, чудные создания, сотнями реявшие над   ней.  Она видела сквозь них белые паруса корабля и красные облака в небе;   голос их звучал как музыка, но такая возвышенная, что человеческое ухо  не   расслышало бы ее, так же как человеческие глаза не видели  их  самих.  У  них не  было крыльев, но они носились в воздухе, легкие и прозрачные. Русалочка  заметила, что и она стала такой же, оторвавшись от морской пены.     

   - К кому я иду? - спросила она, поднимаясь в воздухе, и  ее голос звучал такою же дивною музыкой.     

   - К дочерям воздуха! - ответили ей воздушные создания. Мы  летаем повсюду и всем стараемся приносить радость. В жарких странах, где люди  гибнут от знойного, зачумленного воздуха, мы навеваем  прохладу.  Мы   распространяем в воздухе благоухание цветов и несем людям исцеление и   отраду... Летим с нами в заоблачный мир! Там ты обретешь любовь  и  счастье,   каких не нашла на земле.     

   И русалочка протянула свои прозрачные руки к солнцу и  в   первый  раз  почувствовала у себя на глазах слезы.     

   На корабле за это время все опять пришло в движение, и  русалочка увидела, как принц с молодой женой ищут ее. Печально смотрели они на  волнующуюся морскую пену, точно знали, что русалочка бросилась в волны.  Невидимая, поцеловала русалочка красавицу в лоб, улыбнулась принцу и вознеслась  вместе с другими детьми воздуха к розовым облакам, плававшим в  небе.     

     

    ЕЛКА     

     

   Стояла в лесу этакая славненькая елочка; место у нее было  хорошее:  и  солнышко ее пригревало, и воздуха было вдосталь, а вокруг росли  товарищи  постарше, ель да сосна. Только не терпелось елочке самой стать  взрослой:  не думала она ни о теплом солнышке, ни о свежем воздухе; не   замечала  и  говорливых деревенских детишек, когда они приходили в лес  собирать  землянику или малину. Наберут полную кружку, а то нанижут ягоды на   соломины, подсядут к елочке и скажут:     

   - Какая славная елочка!     

   А ей хоть бы и вовсе не слушать таких речей.     

   Через год подросла елочка на один побег,  через  год   вытянулась  еще  немножко; так, по числу побегов, всегда можно узнать, сколько  лет  росла  елка.     

   - Ах, быть бы мне такой же большой, как другие! -  вздыхала елка. - Уж  как бы широко раскинулась я ветвями да  выглянула   макушкой  на  вольный  свет! Птицы вили бы гнезда у меня в ветвях, а как подует  ветер, я кивала  бы с достоинством, не хуже других!     

   И не были ей в радость ни солнце, ни птицы, ни алые  облака,  утром  и  вечером проплывавшие над нею.     

   Когда стояла зима и снег лежал вокруг искрящейся белой  пеленой,  частенько являлся вприпрыжку заяц и перескакивал прямо через елочку -  такая  обида! Но прошло две зимы, и на третью елка так подросла, что зайцу   уже  приходилось обегать ее кругом.     

   "Ах! Вырасти, вырасти, стать большой и старой -  лучше этого нет ничего на свете!" - думала елка.     

   По осени в лес приходили дровосеки и валили сколько-то  самых  больших  деревьев. Так случалось каждый год, и елка, теперь уже совсем   взрослая,  всякий раз трепетала, - с таким стоном и звоном  падали  наземь   большие  прекрасные деревья. С них срубали ветви, и они были такие  голые,   длинные, узкие - просто не узнать. Но потом их укладывали на повозки, и  лошади  увозили их прочь из лесу. Куда? Что их ждало?     

   Весной, когда прилетели ласточки и аисты, елка спросила у  них:     

   - Вы не знаете, куда их увезли? Они вам не попадались?     

   Ласточки не знали, но аист призадумался, кивнул головой и  сказал:     

   - Пожалуй, что знаю. Когда я летел из Египта, мне  встретилось   много  новых кораблей с великолепными мачтами. Помоему, это они и были, от   них  пахло елью. Я с ними много раз здоровался, и голову они держали  высоко,   очень высоко.     

   - Ах, если б и я была взрослой и могла поплыть через   море!  А  какое  оно из себя, это море? На что оно похоже?     

   - Ну, это долго рассказывать, - ответил аист и улетел.     

   - Радуйся своей молодости! - говорили солнечные лучи. -  Радуйся своему здоровому росту, юной жизни, которая играет в тебе!     

   И ветер ласкал елку, и роса проливала над ней слезы, но  она этого  не  понимала.     

   Как подходило рождество, рубили в лесу совсем юные елки,  иные из  них  были даже моложе и ниже ростом, чем наша, которая не знала покоя   и  все  рвалась из лесу. Эти деревца, а они, кстати сказать, были  самые   красивые, всегда сохраняли свои ветки, их сразу укладывали на повозки, и   лошади увозили их из лесу.     

   - Куда они? - спрашивала елка. - Они ведь не больше меня,  а одна  так  и вовсе меньше. Почему они сохранили все свои ветки? Куда они  едут?     

   - Мы знаем! Мы знаем! - чирикали воробьи. - Мы бывали в  городе и заглядывали в окна! Мы знаем, куда они едут! Их ждет такой блеск  и   слава,  что и не придумаешь! Мы заглядывали в окна, мы видели! Их сажают  посреди  теплой комнаты и украшают замечательными вещами -  золочеными   яблоками,  медовыми пряниками, игрушками и сотнями свечей!     

   - А потом? - спрашивала елка, трепеща ветвями. - А потом?  Потом что?     

   - Больше мы ничего не видали! Это было бесподобно!     

   - А может, и мне суждено пойти этим сияющим путем! -  ликовала елка. Это еще лучше, чем плавать по морю. Ах, как я томлюсь! Хоть бы   поскорей  опять рождество! Теперь и я такая же большая и рослая, как  те,   которых  увезли в прошлом году. Ах, только бы мне попасть на повозку!  Только   бы  попасть в теплую комнату со всей этой славой и великолепием! А  потом?..   Ну, а потом будет что-то еще лучше, еще прекраснее, а то к чему  же  еще  так  наряжать меня? Уж конечно, потом будет что-то еще более величественное, еще  более великолепное! Но что? Ах, как я тоскую, как томлюсь! Сама  не знаю, что  со мной делается!     

   - Радуйся мне! - говорили воздух и солнечный свет.  -   Радуйся  своей  юной свежести здесь, на приволье!     

   Но она ни капельки не радовалась; она росла и росла, зиму  и лето стояла она зеленая; темно-зеленая стояла она, и все, кто ни видел ее,  говорили: "Какая славная елка!" - и под рождество срубили ее первую.   Глубоко, в самое нутро ее вошел топор, елка со вздохом пала наземь, и было ей   больно, было дурно, и не могла она думать ни о каком  счастье,  и  тоска  была  разлучаться с родиной, с клочком земли,  на  котором  она  выросла:  знала она,  что никогда больше не видать ей своих милых старых товарищей,  кустиков и  цветов, росших вокруг, а может, даже и птиц. Отъезд был  совсем невеселым.     

   Очнулась она, лишь когда ее сгрузили во дворе вместе с   остальными  и  чей-то голос сказал:     

   - Вот эта просто великолепна! Только эту!     

   Пришли двое слуг при полном параде и внесли елку в   большую  красивую  залу. Повсюду на стенах висели портреты, на большой  изразцовой печи стояли китайские вазы со львами на крышках; были тут  кресла-качалки, шелковые диваны и большие столы, а на столах книжки с  картинками  и  игрушки,  на которые потратили, наверное, сто раз по сто  риксдалеров, - во  всяком  случае, дети говорили так. Елку поставили в большую  бочку с  песком,  но  никто бы и не подумал, что это бочка, потому что она была  обернута зеленой материей, а стояла на большом пестром ковре. Ах, как трепетала  елка!  Что-то будет теперь? Девушки и слуги стали наряжать ее. На ветвях  повисли маленькие сумочки, вырезанные из цветной бумаги, и каждая была  наполнена сластями; золоченые яблоки и грецкие орехи словно сами  выросли  на   елке, и больше ста маленьких свечей, красных, белых и голубых,  воткнули  ей в  ветки, а на ветках среди зелени закачались куколки, совсем как  живые человечки  - елка еще ни разу не видела таких, - закачались среди зелени, а вверху, на  самую макушку ей посадили усыпанную золотыми блестками звезду. Это было  великолепно, совершенно бесподобно...     

   - Сегодня вечером, - говорили все, - сегодня вечером она  засияет!     

   "Ах! - подумала елка. - Скорей бы вечер! Скорей бы   зажгли  свечи!  И  что же будет тогда? Уж не придут ли из леса деревья  посмотреть на  меня?  Уж не слетятся ли воробьи к окнам? Уж не приживусь ли я  здесь, уж не буду ли стоять разубранная зиму и лето?"     

   Да, она изрядно во всем разбиралась и томилась до  того,   что  у  нее  прямо-таки раззуделась кора, а для дерева это  все  равно  что   головная  боль для нашего брата.     

   И вот зажгли свечи. Какой блеск, какое великолепие! Елка   затрепетала  всеми своими ветвями, так что одна из свечей пошла огнем по  ее   зеленой  хвое; горячо было ужасно.     

   - Господи помилуй! - закричали девушки и бросились гасить  огонь.     

   Теперь елка не смела даже и трепетать. О, как страшно   ей  было!  Как  боялась она потерять хоть что-нибудь из своего убранства, как  была  ошеломлена всем этим блеском... И тут распахнулись створки дверей, и в   зал  гурьбой ворвались дети, и было так, будто они вот-вот  свалят  елку.  За   ними степенно следовали взрослые. Малыши замерли на месте,  но  лишь  на   мгновение, а потом пошло такое веселье, что только в ушах звенело.  Дети   пустились в пляс вокруг елки и один за другим срывали с нее подарки.     

   "Что они делают? - думала елка. - Что будет  дальше?"     

   И выгорали свечи вплоть до самых ветвей, и когда они  выгорели, их потушили, и дозволено было детям обобрать елку. О, как они  набросились  на  нее! Только ветки затрещали. Не будь она привязана  макушкой   с  золотой  звездой к потолку, ее бы опрокинули.     

   Дети кружились в хороводе со своими великолепными  игрушками, а на елку никто и не глядел, только старая няня высматривала среди   ветвей,  не  осталось ли где забытого яблока или финика.     

   - Сказку! Сказку! - закричали дети  и  подтащили  к   елке  маленького  толстого человечка, и он уселся прямо под ней.     

   - Так мы будем совсем как в лесу, да и елке не  мешает   послушать,  сказал он, - только я расскажу всего одну сказку. Какую хотите: про  Иведе-Аведе или про Клумпе-Думпе, который с лестницы свалился, а все ж таки  в  честь попал да принцессу за себя взял?     

   - Про Иведе-Аведе! - кричали одни.     

   - Про Клумпе-Думпе! - кричали другие.     

   И был шум и гам, одна только елка молчмя молчала и  думала:   "А  я-то  что же, уж больше не с ними, ничего уж больше не сделаю?"  Она свое отыграла, она, что ей было положено, сделала.     

   И толстый человечек рассказал про Клумпе-Думпе, что с   лестницы  свалился, а все ж таки в честь попал да принцессу за себя взял. Дети  захлопали в ладоши, закричали: "Еще, еще расскажи!", им хотелось  послушать  и  про ИведеАведе, но пришлось остаться при Клумпе-Думпе. Совсем  притихшая,  задумчивая стояла елка, птицы в лесу ничего подобного  не   рассказывали.  "Клумпе-Думпе с лестницы свалился, а все ж таки принцессу  за себя  взял!  Вот, вот, бывает же такое на свете!" - думала елка и  верила, что все это  правда, ведь рассказывал-то такой  славный  человек.   "Вот,  вот,  почем  знать? Может, и я с лестницы свалюсь и выйду за принца".  И  она  радовалась, что назавтра ее опять украсят свечами и игрушками, золотом  и фруктами.     

   "Уж завтра-то я не буду так трястись! - думала она.  - Завтра я  вдосталь натешусь своим торжеством. Опять услышу сказку про  Клумпе-Думпе,  а  может, и про Иведе-Аведе". Так, тихая и задумчивая,   простояла  она  всю  ночь.     

   Поутру пришел слуга со служанкой.     

   "Сейчас меня опять начнут наряжать!" - подумала  елка. Но  ее  волоком  потащили из комнаты, потом вверх по лестнице, потом на  чердак, а там сунули в темный угол, куда не проникал дневной свет.     

   "Что бы это значило? - думала елка. - Что мне тут  делать? Что я  могу  тут услышать?" И она прислонилась к стене и так  стояла и все думала, думала. Времени у нее было достаточно.     

   Много дней и ночей миновало; на чердак никто не приходил.  А когда наконец кто-то пришел, то затем лишь, чтобы  поставить  в  угол   несколько  больших ящиков. Теперь елка стояла совсем запрятанная в угол, о ней   как  будто окончательно забыли.     

   "На дворе зима! - подумала она. - Земля затвердела  и  покрылась  снегом, люди не могут пересадить меня, стало быть, я,  верно,   простою  тут  под крышей до весны. Как умно придумано! Какие они все-таки  добрые,  люди!.. Вот если б только тут не было так темно,  так  страшно   одиноко...  Хоть бы один зайчишка какой! Славно все-таки было в лесу,  когда   вокруг  снег, да еще заяц проскочит, пусть даже и перепрыгнет через  тебя,   хотя  тогда-то я этого терпеть не могла. Все-таки ужасно одиноко здесь   наверху!"     

   - Пип! - сказала вдруг маленькая мышь и выскочила из  норы, а  за  нею  следом еще одна малышка. Они обнюхали елку и стали шмыгать по  ее ветвям.     

   - Тут жутко холодно! - сказали мыши. -  А  то  бы   просто  благодать!  Правда, старая елка?     

   - Я вовсе не старая! - отвечала елка.  -  Есть  много   деревьев  куда  старше меня!     

   - Откуда ты? - спросили мыши. - И что ты знаешь? -  Они   были  ужасно  любопытные. - Расскажи нам про самое чудесное место на  свете!   Ты  была  там? Ты была когда-нибудь в кладовке, где на полках лежат  сыры,  а   под  потолком висят окорока, где можно плясать по сальным свечам,  куда   войдешь тощей, откуда выйдешь жирной?     

   - Не знаю я такого места, - сказала елка, - зато знаю  лес, где солнце  светит и птицы поют!     

   И рассказала елка все про свою юность, а мыши отродясь  ничего  такого  не слыхали и, выслушав елку, сказали:     

   - Ах, как много ты видела! Ах, как счастлива ты была!     

   - Счастлива? - переспросила елка и задумалась над своими   словами.  Да, пожалуй, веселые были денечки!     

   И тут рассказала она про сочельник, про то, как ее  разубрали пряниками и свечами.     

   - О! - сказали мыши. - Какая же ты была счастливая,  старая елка!     

   - Я вовсе не старая! - сказала елка. - Я пришла из лесу  только нынешней зимой! Я в самой поре! Я только что вошла в рост!     

   - Как славно ты рассказываешь! - сказали мыши  и  на   следующую  ночь  привели с собой еще четырех послушать ее, и чем больше елка   рассказывала, тем яснее припоминала все и думала: "А ведь и в самом  деле   веселые  были денечки! Но они вернутся, вернутся Клумпе-Думпе с лестницы   свалился, а все ж таки принцессу за себя взял, так, может, и я за принца   выйду!" И вспомнился елке этакий хорошенький молоденький дубок, что  рос   в  лесу, и был он для елки настоящий прекрасный принц.     

   - А кто такой Клумпе-Думпе? - спросили мыши.     

   И елка рассказала всю сказку, она запомнила ее слово в  слово. И  мыши  подпрыгивали от радости чуть ли не до самой ее верхушки.     

   На следующую ночь мышей пришло куда больше, а в   воскресенье  явились  даже две крысы. Но крысы сказали, что сказка вовсе не так  уж  хороша,  и  мыши очень огорчились, потому что теперь и им сказка стала   меньше  нравиться.     

   - Вы только одну эту историю и знаете? - спросили крысы.     

   - Только одну! - отвечала елка. - Я слышала ее в самый  счастливый вечер всей моей жизни, но тогда я и не думала, как счастлива я была.      

   - Чрезвычайно убогая история! А вы не знаете   какойнибудь  еще  -  со  шпиком, с сальными свечами? Истории про кладовую?     

   - Нет, - отвечала елка.     

   - Так премного благодарны! - сказали крысы и убрались  восвояси.     

   Мыши в конце концов тоже разбежались, и тут елка сказала,  вздыхая:     

   - А все ж хорошо было, когда они сидели вокруг, эти  резвые  мышки,  и  слушали, что я им рассказываю! Теперь и этому конец. Но уж   теперь-то  я  не упущу случая порадоваться, как только меня  снова  вынесут   на  белый  свет!     

   Но когда это случилось... Да, это было утром, пришли люди  и шумно завозились на чердаке. Ящики передвинули, елку вытащили из угла; ее,  правда, больнехонько шваркнули об пол, но слуга тут же поволок ее к  лестнице,  где брезжил дневной свет.     

   "Ну вот, это начало новой жизни!" - подумала  елка. Она  почувствовала  свежий воздух, первый луч солнца, и вот уж она на  дворе.  Все  произошло  так быстро; елка даже забыла оглядеть себя, столько  было вокруг  такого,  на что стоило посмотреть. Двор примыкал к саду, а в саду  все цвело.  Через изгородь перевешивались свежие, душистые розы, стояли в  цвету  липы,  летали ласточки. "Вить-вить! Вернулась моя женушка!" -  щебетали они,  но  говорилось это не про елку.     

   "Уж теперь-то я заживу", - радовалась елка,  расправляя ветви. А  ветви-то были все высохшие да пожелтевшие, и лежала она в  углу двора в крапиве и сорняках. Но на верхушке у нее все еще сидела звезда из  золоченой  бумаги и сверкала на солнце.     

   Во дворе весело играли дети - те самые, что в сочельник  плясали  вокруг елки и так радовались ей. Самый младший подскочил к  елке  и   сорвал  звезду.     

   - Поглядите, что еще осталось на этой гадкой старой елке!  - сказал он  и стал топтать ее ветви, так что они захрустели под его сапожками.      

   А елка взглянула на сад в свежем убранстве из  цветов,   взглянула  на  себя и пожалела, что не осталась в своем темном углу на  чердаке;  вспомнила свою свежую юность в лесу, и веселый сочельник, и  маленьких  мышек,  которые с таким удовольствием слушали сказку про  Клумпе-Думпе.     

   - Конец, конец! - сказало бедное деревцо. - Уж хоть бы я   радовалась,  пока было время. Конец, конец!     

   Пришел слуга и разрубил елку на щепки - вышла целая  охапка; жарко запылали они под большим пивоваренным котлом; и так глубоко  вздыхала елка,  что каждый вздох был как маленький выстрел; игравшие во дворе  дети  сбежались к костру, уселись перед ним и, глядя в огонь, кричали:     

   - Пиф-иаф!     

   А елка при каждом выстреле, который был ее глубоким  вздохом,  вспоминала то солнечный летний день, то звездную зимнюю ночь в лесу,  вспоминала сочельник и сказку про Клумпе-Думпе - единственную, которую слышала  и  умела рассказывать... Так она и сгорела.     

   Мальчишки играли во дворе, и на груди у самого  младшего   красовалась  звезда, которую носила елка в самый счастливый  вечер  своей   жизни;  он  прошел, и с елкой все кончено, и с этой историей тоже. Кончено,  кончено,  и так бывает со всеми историями.     

    

     

    ПАСТУШКА И ТРУБОЧИСТ     

     

   Видали вы когда-нибудь старинный-старинный шкаф,  почерневший от  времени и украшенный резными завитушками и листьями? Такой вот  шкаф -  прабабушкино наследство - стоял в гостиной. Он был весь  покрыт   резьбой  розами, тюльпанами и самыми затейливыми завитушками. Между ними  выглядывали оленьи головки с ветвистыми рогами, а на самой середке был   вырезан  во весь рост человечек. На него нельзя было глядеть без смеха, да и   сам  он ухмылялся от уха до уха - улыбкой такую гримасу никак не назовешь.  У   него были козлиные ноги, маленькие рожки на лбу и длинная  борода.  Дети  звали  его обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног, потому  что  выговорить  такое имя трудно и дается такой титул не многим. Зато и вырезать такую фигуру  не легко, ну да все-таки вырезали. Человечек все время  смотрел на  подзеркальный столик, где стояла хорошенькая фарфоровая  пастушка. Позолоченные  башмаки, юбочка, грациозно подколотая  пунцовой  розой, позолоченная шляпа на  головке и пастуший посох в руке - ну разве не  красота!     

   Рядом с нею стоял маленький трубочист, черный, как уголь,  но тоже  из  фарфора и такой же чистенький и милый, как  все  иные  прочие.   Он  ведь  только изображал трубочиста, и мастер точно так же мог  бы  сделать   его  принцем - все равно!     

   Он стоял грациозно, с лестницей в руках, и лицо у него  было  бело-розовое, словно у девочки, и это было немножко неправильно, он мог  бы быть  и почумазей. Стоял он совсем рядом с пастушкой - как их  поставили,   так  они и стояли. А раз так, они взяли да обручились. Парочка вышла хоть куда:  оба молоды, оба из одного и того же фарфора и оба одинаково хрупкие.     

   Тут же рядом стояла еще одна кукла, втрое больше их  ростом, -  старый  китаец, умевший кивать головой. Он был тоже фарфоровый  и   называл  себя  дедушкой маленькой пастушки, вот только доказательств у него не  хватало.  Он утверждал, что она должна  его  слушаться,  и  потому  кивал   головою  обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанту Козлоногу, который сватался  за  пастушку.     

   - Хороший у тебя будет муж! - сказал старый китаец. -  Похоже, даже из  красного дерева. С ним  ты  будешь   оберунтер-генерал-кригскомиссар-сержантшей. У него целый шкаф серебра, не говоря  уж о том, что лежит в  потайных ящиках.     

   - Не хочу в темный шкаф! - отвечала пастушка. - Говорят,  у  него  там  одиннадцать фарфоровых жен!     

   - Ну так будешь двенадцатой! - сказал китаец.  -  Ночью,   как  только  старый шкаф закряхтит, сыграем вашу свадьбу, иначе не быть мне  китайцем!     

   Тут он кивнул головой и заснул.     

   А пастушка расплакалась и, глядя на своего милого -  фарфорового  трубочиста, сказала:     

   - Прошу тебя, убежим со мной куда глаза глядят. Тут нам  нельзя  оставаться.     

   - Ради тебя я готов на все! - отвечал трубочист. - Уйдем   сейчас  же!  Уж наверное я сумею прокормить тебя своим ремеслом.     

   - Только бы спуститься со столика! - сказала она. - Я не  вздохну свободно, пока мы не будем далеко-далеко!     

   Трубочист успокаивал ее и показывал, куда ей лучше  ступать своей фарфоровой ножкой, на какой выступ или золоченую  завитушку.   Его  лестница  также сослужила им добрую службу, и  в  конце  концов  они   благополучно  спустились на пол. Но, взглянув на старый шкаф, они увидели там  страшный  переполох. Резные олени вытянули вперед головы, выставили рога и  вертели  ими во все стороны, а обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант  Козлоног   высоко подпрыгнул и крикнул старому китайцу:     

   - Они убегают! Убегают!     

   Пастушка и трубочист испугались и шмыгнули в подоконный  ящик.     

   Тут лежали разрозненные колоды карт, был кое-как  установлен кукольный  театр. На сцене шло представление.     

   Все дамы - бубновые и червонные, трефовые и пиковые -  сидели в первом  ряду и обмахивались тюльпанами, а за ними стояли валеты и  старались  показать, что и они о двух головах, как все фигуры в картах. В пьесе  изображались страдания влюбленной парочки,  которую  разлучали,  и  пастушка   заплакала: это так напомнило ее собственную судьбу.     

   - Сил моих больше нет! - сказала она трубочисту. - Уйдем  отсюда!     

   Но когда они очутились на полу и взглянули на свой  столик, они увидели, что старый китаец проснулся и раскачивается всем телом -  ведь внутри  него перекатывался свинцовый шарик.     

   - Ай, старый китаец гонится за нами! - вскрикнула  пастушка и в отчаянии упала на свои фарфоровые колени.     

   - Стой! Придумал! - сказал трубочист.  -  Видишь  вон   там,  в  углу,  большую вазу с сушеными душистыми травами и цветами?   Спрячемся  в  нее!  Ляжем там на розовые и лавандовые лепестки, и если китаец   доберется  до  нас, засыплем ему глаза солью.     

   - Ничего из этого не выйдет! - сказала пастушка. - Я  знаю,  китаец  и  ваза были когда-то помолвлены, а от старой дружбы всегда   что-нибудь  да  остается. Нет, нам одна дорога - пуститься по белу свету!     

   - А у тебя хватит на это духу? - спросил трубочист. - Ты   подумала  о  том, как велик свет? О том, что нам уж никогда не вернуться назад?      

   - Да, да! - отвечала она.     

   Трубочист пристально посмотрел на нее и сказал:     

   - Мой путь ведет через дымовую трубу! Хватит ли у тебя   мужества  залезть со мной в печку, а потом в дымовую трубу? Там-то уж  я   знаю,  что  делать! Мы поднимемся так высоко, что до нас и не доберутся. Там,  на самом верху, есть дыра, через нее можно выбраться на белый свет!     

   И он повел ее к печке.     

   - Как тут черно! - сказала она, но все-таки полезла за  ним и в печку,  и в дымоход, где было темно, хоть глаз выколи.     

   - Ну вот мы и в трубе! - сказал трубочист. -  Смотри,   смотри!  Прямо  над нами сияет чудесная звездочка!     

   На небе и в самом деле сияла звезда, словно указывая им  путь.  А  они  лезли, карабкались ужасной дорогой все выше и выше. Но трубочист  поддерживал пастушку и подсказывал, куда ей удобнее  ставить  свои  фарфоровые   ножки. Наконец они добрались до самого верха и присели отдохнуть на край  трубы  - они очень устали, и не мудрено.     

   Над ними было усеянное звездами небо, под ними все   крыши  города,  а  кругом на все стороны, и вширь и вдаль, распахнулся вольный  мир.  Бедная  пастушка никак не думала, что свет так велик. Она склонилась  головкой  к  плечу трубочиста и заплакала так сильно, что слезы смыли всю  позолоту  с  ее пояса.     

   - Это для меня слишком! - сказала пастушка. - Этого мне   не  вынести!  Свет слишком велик! Ах, как мне хочется обратно на подзеркальный  столик!  Не будет у меня ни минуты спокойной, пока я туда не вернусь! Я ведь  пошла за тобой на край света, а теперь ты проводи меня обратно домой,  если   любишь меня!     

   Трубочист стал ее вразумлять, напоминал о старом китайце   и  обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанте Козлоного, но она только рыдала  безутешно да целовала своего трубочиста. Делать  нечего,  пришлось  уступить   ей, хоть это и было неразумно.     

   И вот они спустились обратно вниз по трубе. Не легко это   было!  Оказавшись опять в темной печи, они сначала постояли у дверцы,   прислушиваясь к тому, что делается в комнате. Все было тихо, и  они  выглянули   из  печи. Ах, старый китаец валялся на полу: погнавшись за ними, он свалился   со столика и разбился на три части. Спина отлетела начисто, голова закатилась в  угол. Обер-унтер-генерал-кригскомиссарсержант стоял, как  всегда, на своем  месте и раздумывал.     

   - Какой ужас! - воскликнула пастушка. - Старый  дедушка   разбился,  и  виною этому мы! Ах, я этого не переживу!     

   И она заломила свои крошечные ручки.     

   - Его еще можно починить! - сказал трубочист. - Его  отлично можно починить! Только не волнуйся! Ему приклеят спину, а в затылок  вгонят хорошую заклепку, и он опять будет совсем как новый и сможет наговорить   нам  кучу неприятных вещей!     

   - Ты думаешь? - сказала пастушка.     

   И они снова вскарабкались на свой столик.     

   - Далеко же мы с тобою ушли! - сказал трубочист. - Не  стоило  и  трудов!     

   - Только бы дедушку починили! - сказала пастушка. - Или  это очень дорого обойдется?..     

   Дедушку починили: приклеили ему спину и  вогнали  в   затылок  хорошую  заклепку. Он стал как новый, только головой кивать перестал.     

   - Вы что-то загордились с  тех  пор,  как  разбились!  -   сказал  ему  обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног. - Только  с   чего  бы  это? Ну так как, отдадите за меня внучку?     

   Трубочист и пастушка с мольбой взглянули на старого  китайца: они  так  боялись, что он кивнет. Но кивать он уже больше не мог, а  объяснять посторонним, что у тебя в затылке заклепка, тоже радости мало. Так и   осталась фарфоровая парочка неразлучна. Пастушка и  трубочист  благословляли   дедушкину заклепку и любили друг друга, пока не разбились.     

     

    ДУРЕНЬ ГАНС     

     

   Жил в усадьбе старик хозяин, и было у него два сына,  такие умные, что  и вполовину хватило бы. И решили они посвататься к королевне  - отчего же  нет? Она сама объявила, что возьмет в мужья того, кто за словом в  карман  не лезет.     

   Двое умников готовились целую неделю; больше времени у  них  не  было,  да и того достаточно: начатки знаний у них были,  а  это   главное.  Один  знал наизусть весь латинский словарь и местную газету за три  года, с начала до конца и с конца до начала. Другой  изучил  всю  цеховую   премудрость: что какому цеховому старшине полагается знать;  стало  быть,  мог   рассуждать и о делах государственных - так, по крайней мере, он сам  полагал.  Кроме того, он был франт и умел вышивать подтяжки, а это  немалое  искусство.     

   - Королевна будет моей, - говорил и тот и другой.     

   И вот отец дал каждому чудесного коня; тому, который  знал  словарь  и  газету, - вороного, а тому, который был цеховым знатоком  и   умел  вышивать, - белого. Оба смазали себе уголки губ рыбьим жиром, чтобы   пошевеливались побыстрей. Все слуги высыпали во двор поглядеть, как они  сядут   на коней. И вдруг прибежал  третий  брат.  Всего-то  их  было  трое,  да   третьего никто и в расчет не принимал. Далеко ему было до  своих  ученых   братьев, и называли его попросту Дурень Ганс.     

   - Вы куда это собрались, что так распарадились? - спросил  он.     

   - Ко двору. Хотим выговорить себе королевну. Или ты не  слыхал, о  чем  барабанили по всей стране? - И они рассказали ему, в чем дело.     

   - Эге, так и я с вами, - сказал Дурень Ганс.     

   Братья только засмеялись и тронулись в путь.     

   - Отец, давай и мне коня! - закричал Дурень Ганс. - И  меня  разбирает  охота жениться. Возьмет меня королевна - ладно, а  не   возьмет  -  я  ее  возьму.     

   - Полно пустое болтать, - сказал отец. - Не дам я тебе  коня. Ты и говорить-то не умеешь. Вот братья твои - те молодцы.     

   - Не дашь коня - возьму козла, - сказал  Дурень  Ганс.   -  Козел  мой  собственный и небось довезет меня. - И он уселся на козла  верхом, всадил  ему пятки в бока и помчался по дороге во всю прыть.     

   - Го-го! Берегись! - крикнул он и запел во все горло.     

   А братья ехали себе потихоньку, не говоря ни слова: надо  же было  хорошенько обдумать заранее все шутки и острые словечки, сразу-то ведь  они  в голову не придут.     

   - Го-го! Вот и я! - закричал им Дурень Ганс. - Гляньте,  что я на  дороге нашел. - И он показал им дохлую ворону.     

   - Дурак, - сказали они. - Куда она тебе?     

   - Я ее королевне подарю.     

   - Подари, подари! - засмеялись они и поехали дальше.     

   - Го-го! Вот и я! Гляньте, что я еще нашел. Это не каждый  день на дороге валяется.     

   Братья поглядели.     

   - Дурак, - сказали они. - Это же просто деревянный  башмак, да еще без  передка. Ты и его королевне подаришь?     

   - Непременно, - сказал Дурень Ганс.     

   Братья засмеялись и уехали вперед.     

   - Го-го! Вот и я! - опять закричал Дурень Ганс. - Одно к  одному.  Вот  находка так находка.     

   - Ну, что ты там еще нашел? - спросили братья.     

   - О-о, - сказал Дурень Ганс, - просто и слов не  подберешь. То-то  королевна обрадуется.     

   - Тьфу!.. - сказали братья. - Да это грязь из канавы.     

   - Верно, - сказал Дурень Ганс, - первейшего сорта. На  ладони не удержишь, так и ползет. - И он набил себе грязью карман.     

   А братья помчались от него во всю прыть; приехали целым  часом  раньше  и остановились у городских ворот, где женихи записывались  в   очередь  и  получали номерки. Потом их всех выстроили по шести в ряд, да так   тесно,  что и не шевельнуться. И хорошо, что так, а то они исполосовали бы  ножами друг другу спины за то лишь, что одни очутились впереди других.     

   Все жители страны столпились у дворца и заглядывали в  окна: всем  хотелось видеть, как королевна принимает женихов. А женихи входили  в  залу  один за другим, и как кто войдет, так язык у него и отнимается.     

   - Не годен, - говорила королевна. - Следующий!     

   Вот вошел старший брат, который знал наизусть словарь. Но  он уж позабыл все, пока стоял в очереди, а тут - паркет  скрипучий,  потолок   зеркальный, так что видишь самого себя кверху ногами, и у каждого  окна  по   три писца да по одному писаке, и все записывают каждое слово, чтобы сейчас же  тиснуть в газету да продать за два гроша на углу. Просто ужас!  К  тому же  печку в зале так натопили, что она раскалилась докрасна.     

   - Какая жара здесь, - сказал жених.     

   - Отцу моему вздумалось поджарить молодых петушков, -   сказала  королевна.     

   - Э-э... - сказал жених: такого разговора он не ожидал и  не  нашелся,  что сказать в ответ - сказать-то ведь надо было что-нибудь  остроумное. Э-э...     

   - Не годен, - сказала королевна. - Вон!     

   И пришлось ему убраться восвояси. Вошел второй брат.     

   - Ужасно жарко здесь, - сказал он.     

   - Да, мы сегодня поджариваем молодых петушков, - сказала  королевна.     

   - Ка-ак? Ка... - сказал он.     

   И все писцы записали: "Ка-ак? Ка..."     

   - Не годен, - сказала королевна. - Вон!     

   Следующим был Дурень Ганс. Он въехал на козле прямо в  зал.     

   - Ну и жарища тут, - сказал он.     

   - Это я молодых петушков поджариваю, - сказала королевна.      

   - Славно, - сказал Дурень Ганс. - Так и мне заодно можно  зажарить мою  ворону?     

   - Отчего же нельзя, - сказала королевна. - А у вас есть в  чем жарить?  У меня нет ни кастрюльки, ни сковородки.     

   - У меня найдется, - ответил Дурень Ганс. - Вот  посудина,  да  еще  с  ручкой. - И он вытащил старый деревянный башмак с  отколотым  передком  и  положил в него ворону.     

   - Да это целый обед! - сказала королевна. - Только где же  мы  возьмем  подливки?     

   - У меня в кармане, - ответил Дурень Ганс. - У меня ее  хоть отбавляй.  - И он зачерпнул из кармана горсть грязи.     

   - Вот это я люблю, - сказала королевна. - Ты за словом   в  карман  не  лезешь. Тебя я и возьму в мужья. Но знаешь, каждое наше слово   записывается и завтра попадет в газеты. Видишь, у каждого окна три писца да   еще  старший писака. Всех хуже самый главный, он ведь ничего не понимает.     

   Это уж она припугнуть его хотела. А писцы заржали и  посадили  на  пол  по жирной кляксе.     

   - Вот так компанийка! - сказал Дурень Ганс. - Сейчас я  разуважу самого главного.     

   И он недолго думая выворотил карманы и залепил  главному   писаке  все  лицо грязью.     

   - Ловко, - сказала королевна. - У меня бы так не вышло.   Ну  да  поучусь.     

   И стал Дурень Ганс королем: женился, надел корону и сел  на  трон.  Мы  же взяли все это прямо из газеты главного писаки, а на  нее   ведь  положиться нельзя.     

     

    СТАРЫЙ УЛИЧНЫЙ ФОНАРЬ     

     

   Слыхали вы историю про старый уличный фонарь? Она не то  чтобы так  уж  занятна, но послушать ее разок не мешает. Так вот, жил-был   этакий  почтенный старый уличный фонарь; он честно служил много-много лет и  наконец  должен был выйти в отставку.     

   Последний вечер висел фонарь на своем столбе, освещая  улицу, и на душе у него было как у старой балерины, которая в последний раз   выступает  на сцене и знает, что завтра будет всеми забыта в своей каморке.     

   Завтрашний день  страшил  старого  служаку:  он  должен   был  впервые  явиться в ратушу и предстать перед "тридцатью шестью отцами  города", которые решат, годен он еще к службе или нет. Возможно, его  еще   отправят  освещать какой-нибудь мост или пошлют в провинцию на какую-нибудь  фабрику, а возможно, просто сдадут в переплавку, и тогда из него может   получиться что угодно. И вот его мучила мысль: сохранит ли он воспоминание о   том, что был когда-то уличным фонарем. Так или иначе, он знал, что ему в  любом  случае придется расстаться с ночным сторожем и его женой,  которые  стали для  него все равно что родная семья. Оба они - и фонарь и сторож поступили на  службу одновременно. Жена сторожа тогда  высоко  метила  и,  проходя мимо  фонаря, удостаивала его взглядом только по вечерам, а  днем  никогда. В  последние же годы, когда все трое - и сторож, и его  жена,  и  фонарь -  состарились, она тоже стала ухаживать за фонарем, чистить лампу  и наливать в  нее ворвань. Честные люди были эти старики, ни разу не  обделили фонарь ни на  капельку.     

   Итак, светил он на улице последний вечер, а поутру должен  был  отправиться в ратушу. Мрачные эти мысли не давали ему покоя,  и  не   мудрено,  что и горел он неважно. Впрочем, мелькали у него и другие мысли; он  многое видел, на многое довелось ему пролить свет, быть может, он не  уступал в  этом всем "тридцати шести отцам города". Но он молчал и  об  этом.   Он ведь был почтенный старый фонарь и не хотел никого обижать, а уж свое   начальство тем более.     

   А между тем многое вспоминалось ему, и время  от   времени  пламя  его  вспыхивало как бы от таких примерно мыслей:     

   "Да, и обо мне кто-нибудь вспомнит! Вот хоть бы тот  красивый юноша...  Много лет прошло с тех пор. Он подошел ко мне с письмом в  руках.  Письмо  было на розовой бумаге, тонкой-претонкой, с золотым обрезом, и   написано  изящным женским почерком. Он прочел его дважды, поцеловал  и  поднял   на  меня сияющие глаза. "Я самый счастливый человек на  свете!"  -   говорили  они. Да, только он да я знали, что написала в своем  первом  письме   его  любимая.     

   Помню я и другие глаза... Удивительно, как   перескакивают  мысли!  По  нашей улице двигалась пышная похоронная процессия.   На  обитой  бархатом  повозке везли в гробу молодую прекрасную женщину. Сколько  было венков  и  цветов! А факелов горело столько, что они совсем затмили мой  свет.  Тротуары были заполнены людьми, провожавшими гроб. Но когда факелы  скрылись  из виду, я огляделся и увидел человека, который стоял у моего   столба  и  плакал. - Никогда мне не забыть взгляда его скорбных глаз,  смотревших на  меня!"     

   И много о чем еще вспоминал старый уличный фонарь  в   этот  последний  вечер. Часовой, сменяющийся с поста, тот хоть знает,  кто   заступит  его  место, и может перекинуться со своим товарищем  несколькими   словами.  А  фонарь не знал, кто придет ему на смену, и не мог рассказать ни о   дожде  и непогоде, ни о том, как месяц освещает тротуар и с какой стороны   дует  ветер.     

   В это-то время на мостик через водосточную канаву и  явились три  кандидата на освобождающееся место, полагавшие, что назначение на  должность  зависит от самого фонаря. Первым была селедочная головка,   светящаяся  в  темноте; она полагала, что ее появление на столбе  значительно   сократит  расход ворвани. Вторым была гнилушка, которая тоже светилась  и,  по   ее  словам, даже ярче, чем вяленая треска; к тому же она считала  себя   последним остатком всего леса. Третьим кандидатом был светлячок; откуда  он   взялся, фонарь никак не мог взять в толк, но тем не менее светлячок  был  тут и  тоже светился, хотя селедочная головка и гнилушка клятвенно уверяли, что он  светит только временами, а потому не в счет.     

   Старый фонарь сказал, что ни один из них не  светит   настолько  ярко,  чтобы служить уличным фонарем, но ему, конечно, не   поверили.  А  узнав,  что назначение на должность зависит вовсе не от него, все  трое  выразили  глубокое удовлетворение - он ведь слишком стар, чтобы сделать  верный выбор.     

   В это время из-за угла налетел ветер и шепнул фонарю под  колпак:     

   - Что такое? Говорят, ты уходишь завтра в отставку?  И   я  вижу  тебя  здесь в последний раз? Ну, так вот тебе от меня подарок. Я  проветрю твою  черепную коробку, и ты будешь не только ясно и  отчетливо   помнить  все,  что видел и слышал сам, но и видеть как наяву все, что  будут   рассказывать или читать при тебе. Вот какая у тебя будет свежая голова!     

   - Не знаю, как тебя и благодарить! - сказал старый  фонарь. - Лишь  бы  не попасть в переплавку!     

   - До этого еще далеко, - отвечал ветер. - Ну, сейчас я  проветрю  твою  память. Если бы ты получил много таких подарков, у тебя была бы  приятная  старость.     

   - Лишь бы не попасть в переплавку! - повторил фонарь. -   Или,  может,  ты и в этом случае сохранишь мне память? - Будь же благоразумен,   старый  фонарь! - сказал ветер и дунул.     

   В эту минуту выглянул месяц.     

   - А вы что подарите? - спросил ветер.     

   - Ничего, - ответил месяц. - Я ведь на ущербе, к тому же   фонари  никогда не светят за меня, всегда я за них.     

   И месяц опять спрятался за тучи - он не хотел, чтобы ему  надоедали.     

   Вдруг на железный колпак фонаря капнула капля. Казалось,   она  скатилась с крыши, но капля сказала, что упала из серых туч, и тоже - как  подарок, пожалуй даже самый лучший.     

   - Я проточу тебя, - сказала капля, - так что ты получишь   способность  в любую ночь, когда только пожелаешь, обратиться  в  ржавчину  и   рассыпаться прахом.     

   Фонарю этот подарок показался плохим, ветру - тоже.     

   - Кто даст больше? Кто даст больше? - зашумел он что было  сил.     

   И в ту же минуту с неба скатилась звезда, оставив  за   собой  длинный  светящийся след.     

   - Что это? - вскрикнула селедочная головка. - Никак,   звезда  с  неба  упала? И кажется, прямо на фонарь. Ну, если  этой  должности   домогаются  столь высокопоставленные особы, нам остается только  откланяться   и  убраться восвояси.     

   Так все трое и сделали. А старый фонарь вдруг вспыхнул  особенно ярко.     

   - Вот это чудесный подарок! - сказал он. - Я всегда так  любовался ясными звездами, их дивным светом! Сам я никогда не мог светить, как   они,  хотя стремился к этому всем сердцем. И вот  они  заметили  меня,  жалкий   старый фонарь, и послали мне в подарок одну из своих сестриц. Они одарили меня  способностью показывать тем, кого я люблю, все, что  я  помню  и  вижу сам. Вот  это поистине удовольствие! А то и радость  не  в  радость,  если нельзя  поделиться ею с другими.     

   - Почтенная мысль, - сказал ветер. - Но ты, верно, не  знаешь,  что  к  этому дару полагается восковая свеча. Ты никому ничего не  сможешь  показать, если в тебе не будет гореть восковая свеча. Вот о чем не   подумали  звезды. И тебя, и все то, что светится, они принимают за восковые  свечи.  Ну, а теперь я устал, пора улечься, - сказал ветер и улегся.     

   На другое утро... нет, через день мы лучше перескачем -  на  следующий  вечер фонарь лежал в кресле, и у кого же? У старого ночного  сторожа.  За  свою долгую верную службу старик попросил у "тридцати шести  отцов  города" старый уличный фонарь. Те посмеялись над ним, но  фонарь   отдали.  И  вот теперь фонарь лежал в кресле возле теплой печи  и,  казалось,   будто  вырос от этого - он занимал чуть ли не все кресло. Старички  уже   сидели  за ужином и ласково поглядывали на старый фонарь: они охотно посадили  бы  его с собой хоть за стол.     

   Правда, жили они в подвале, на несколько локтей под  землей,  и  чтобы  попасть в их каморку, надо было пройти через вымощенную  кирпичом  прихожую, зато в самой каморке было тепло и уютно. Двери были обиты  по  краям  войлоком, кровать пряталась за пологом, на окнах висели занавески,  а  на  подоконниках стояли два диковинных цветочных горшка.  Их  привез   матрос  Христиан не то из Ост-Индии, не то из Вест-Индии. Это были глиняные  слоны с углублением на месте спины, в которое  насыпалась  земля.  В  одном   слоне рос чудесный лук-порей - это был огород старичков, в другом  пышно  цвела  герань - это был их сад. На стене висела большая масляная картина,   изображающая Венский конгресс, на котором присутствовали разом все императоры и  короли. Старинные часы с тяжелыми свинцовыми гирями тикали  без  умолку и вечно  убегали вперед, но это было лучше, чем если бы они отставали, говорили  старички.     

   Итак, сейчас они ужинали, а старый уличный фонарь лежал,  как  сказано  выше, в кресле возле теплой печки, и ему казалось, будто весь  мир  перевернулся вверх дном. Но вот старик сторож взглянул на него и стал  припоминать все, что им довелось пережить вместе в дождь и в непогоду, в   ясные, короткие летние ночи и в снежные метели, когда так и тянет  в   подвальчик, - и старый фонарь словно очнулся и увидел все это как наяву.     

   Да, славно его проветрил ветер!     

   Старички были люди работящие и любознательные, ни один  час не  пропадал у них зря. По воскресеньям после обеда на столе появлялась  какая-нибудь книга, чаще всего описание путешествия, и старик  читал  вслух   про  Африку, про ее огромные леса и диких слонов,  которые  бродят  на  воле.   Старушка слушала и поглядывала на глиняных слонов, служивших  цветочными   горшками.     

   - Воображаю! - приговаривала она.     

   А фонарю так хотелось, чтобы в нем горела  восковая   свеча,  -  тогда  старушка, как и он сам, наяву увидела бы все: и высокие  деревья с переплетающимися густыми ветвями, и голых черных людей на  лошадях,   и  целые  стада слонов, утаптывающих толстыми ногами тростник и кустарник.     

   - Что проку в моих способностях, если нет восковой  свечи?  -  вздыхал  фонарь. - У стариков только ворвань да сальные свечи, а  этого мало.     

   Но вот в подвале оказалась целая куча восковых огарков.   Длинные  шли  на освещение, а короткими старушка вощила  нить,  когда  шила.   Восковые  свечи теперь у стариков были, но им и в  голову  не  приходило   вставить  хоть один огарок в фонарь.     

   - Ну, вот и стою я тут со всеми моими редкими  способностями, -  говорил фонарь. - Внутри у меня целое богатство, а я не могу  им  поделиться!  Ах, вы не знаете, что я могу превратить эти белые стены в  чудесную обивку, в густые леса, во все, чего вы пожелаете!.. Ах, вы не знаете!     

   Фонарь, всегда вычищенный и опрятный, стоял в углу, на   самом  видном  месте. Люди, правда, называли его старым хламом, но  старики  пропускали   такие слова мимо ушей - они любили старый фонарь.     

   Однажды, в день рождения старого сторожа, старушка  подошла к  фонарю,  улыбнулась и сказала:     

   - Сейчас мы зажжем в его честь иллюминацию!     

   Фонарь так и задребезжал колпаком от радости. "Наконец-то   их  осенило!" - подумал он.     

   Но досталась ему опять ворвань, а не восковая свеча.  Он   горел  весь  вечер и знал теперь, что дар звезд - чудеснейший дар - так и  не   пригодится ему в этой жизни.     

   И вот пригрезилось фонарю - с такими способностями не  мудрено и  грезить, - будто старики умерли, а сам он попал  в  переплавку.  И   страшно  ему, как в тот раз, когда предстояло явиться в ратушу на смотр к   "тридцати шести отцам города". И хотя он обладает способностью по  своему  желанию рассыпаться ржавчиной и прахом, он этого не сделал, а попал в  плавильную печь и превратился в чудесный железный подсвечник в виде  ангела  с  букетом в руке. В букет вставили восковую свечу,  и  подсвечник  занял  свое  место на зеленом сукне письменного стола. Комната очень уютна;  все  полки  заставлены книгами, стены увешаны великолепными  картинами.  Здесь  живет поэт,  и все, о чем он думает и пишет,  развертывается  перед  ним,  как в панораме.  Комната становится то дремучим темным лесом, то  озаренными солнцем лугами, по  которым расхаживает аист,  то  палубой  корабля,  плывущего по бурному морю...     

   - Ах, какие способности скрыты во мне! - сказал старый  фонарь, очнувшись от грез. - Право, мне даже хочется попасть в  переплавку.   Впрочем,  нет! Пока живы старички - не надо. Они любят меня таким, какой я  есть, я  для них все равно что сын родной. Они чистят меня, заливают ворванью,   и  мне здесь не хуже, чем всем этим высокопоставленным особам на конгрессе.     

   С тех пор старый уличный фонарь обрел душевное  спокойствие - и он его  заслужил.     

     

    ИСТИННАЯ ПРАВДА     

     

   Ужасное происшествие! - сказала курица, проживавшая  совсем на  другом  конце города, а не там, где случилось происшествие. -  Ужасное происшествие в курятнике! Я просто не смею теперь ночевать одна!  Хорошо, что  нас  много на нашесте!     

   И она принялась рассказывать, да так, что перышки у всех   кур  встали  дыбом, а гребешок у петуха съежился. Да, да, истинная правда!     

   Но мы начнем сначала, а началось все в курятнике на  другом конце  города.     

   Солнце садилось, и все куры уже были на нашесте. Одна из   них,  белая  коротконожка, курица во всех  отношениях  добропорядочная  и   почтенная,  исправно несущая положенное число яиц, усевшись поудобнее,  стала   перед  сном чиститься и охорашиваться. И - вот одно маленькое перышко   вылетело  и упало на землю.     

   - Ишь полетело! - сказала курица. - Ну ничего, чем  больше  охорашиваешься, тем больше хорошеешь!     

   Это было сказано так, в шутку, - курица вообще была   веселого  нрава,  но это ничуть не мешало ей быть, как уже сказано, весьма и   весьма  почтенною курицей. С тем она и заснула.     

   В курятнике было темно. Куры сидели рядом, и та, что  сидела бок о бок  с нашей курицей, не спала еще: она не то чтобы нарочно  подслушивала слова соседки, а так, слышала краем уха, - так ведь и следует,  если  хочешь  жить в мире с ближними! И вот она не утерпела и шепнула другой  своей соседке:     

   - Слышала? Я не желаю называть имен, но среди нас есть  курица,  которая готова выщипать себе все перья, чтобы только быть покрасивее.  Будь я  петухом, я бы презирала ее!     

   Как раз над курами сидела в гнезде сова с мужем и  детками; у сов слух  острый, и они не упустили ни одного слова соседки. Все они  при этом усиленно вращали глазами, а совиха махала крыльями, точно опахалами.     

   - Тс-с! Не слушайте, детки! Впрочем, вы, конечно, уже  слышали? Я  тоже. Ах! Просто уши вянут! Одна из кур до того  забылась,  что   принялась  выщипывать себе перья прямо на глазах у петуха!     

   - Осторожно, здесь дети! - сказал сова-отец. - При детях  о таких  вещах не говорят!     

   - Надо все-таки рассказать об этом нашей соседке сове,  она такая  милая особа!     

   И совиха полетела к соседке.     

   - У-гу, у-гу! - загукали потом обе совы прямо над   соседней  голубятней. - Вы слышали? Вы слышали? У-гу! Одна курица выщипала себе  все перья  из-за петуха! Она замерзнет, замерзнет до смерти! Если уже не   замерзла!  У-гу!     

   - Кур-кур! Где, где? - ворковали голуби.     

   - На соседнем дворе! Это почти на моих глазах было!  Просто неприлично  и говорить об этом, но это истинная правда!     

   - Верим, верим! - сказали голуби и заворковали сидящим  внизу курам: Кур-кур! Одна курица, а иные говорят, даже две выщипали себе все   перья,  чтобы отличиться перед петухом! Рискованная затея. Этак и простудиться  и  умереть недолго, да они уж и умерли!     

   - Кукареку! - запел петух, взлетая на забор. -  Проснитесь! - У самого  глаза еще слипались ото сна, а он уже кричал: - Три   курицы  погибли  от  несчастной любви к петуху! Они выщипали себе все перья!  Такая гадкая история! Не хочу молчать о ней! Пусть разнесется по всему свету!     

   - Пусть, пусть! - запищали летучие мыши, закудахтали   куры,  закричал  петух. - Пусть, пусть!     

   И история разнеслась со двора во двор, из курятника в  курятник и дошла наконец до того места, откуда пошла.     

   - Пять куриц, - рассказывалось тут, - выщипали себе все  перья,  чтобы  показать, кто из них больше исхудал от любви к петуху! Потом  они  заклевали друг друга насмерть, в позор и посрамление всему своему  роду   и  в  убыток своим хозяевам!     

   Курице, которая обронила перышко, было и невдомек, что  вся эта  история про нее, и, как курица во всех отношениях почтенная, она  сказала:     

   - Я презираю этих кур! Но таких ведь много! О подобных  вещах  нельзя,  однако, молчать! И я, со своей стороны, сделаю все,  чтобы   история  эта  попала в газеты! Пусть разнесется по всему свету - эти куры  и   весь  их  род стоят того!     

   И в газетах действительно напечатали  всю  историю,  и   это  истинная  правда: из одного перышка совсем не трудно сделать целых пять  кур!     

     

    ЖАБА     

     

   Колодец был глубок, веревка длинна, и когда вытаскивали  полное ведро,  ворот ходил туго. Как ни прозрачна была колодезная вода, никогда  не  играли в ней солнечные лучи - они попросту не достигали ее поверхности.  А   куда солнце заглядывало, пробивалась между камнями травка. Тут-то и проживало  большое семейство жаб. Они были пришлые,  и,  собственно  говоря,  первой,  причем вверх тормашками, переселилась сюда самая старая  жаба  она  здравствовала и поныне. Зеленые лягушки, испокон веков  обитавшие  в  колодце,  признали жаб за родню и окрестили их  "курортниками".  Но  жабы   замыслили остаться здесь и обжились на "суше", как они  называли   мокрые  камни.     

   Старой лягушке довелось разок совершить путешествие  в   ведре,  когда  его поднимали наверх. Но там ей показалось чересчур ярко -  у   нее  даже  глаза заломило. Ее счастье, что исхитрилась выпрыгнуть из ведра.   Она  с  такой силой шлепнулась об воду, что потом слегла на три дня  с  болью   в  спине.     

   Много о мире наверху она рассказать, конечно, не могла,  но, во всяком  случае, и она, и все остальные знали, что колодец-это еще не   весь  мир.  Вот старая жаба, та могла бы кое-что рассказать, но она никогда не  отвечала на вопросы, ну ее и спрашивать перестали.     

   - Старуха-толстуха, бородавчатое брюхо! -  говорили  про   жабу  молоденькие зеленые лягушки. - И дети все в нее.     

   - Очень может быть, - отзывалась жаба. - Зато у  когонибудь из них,  а  то и у меня самой спрятан в голове драгоценный камень.     

   Зеленые лягушки слушали, таращили глаза и с досады  передразнивали жабу, а потом бухались на дно колодца. А  молодые  жабы  гордо   вытягивали  задние лапки. Каждая воображала, что драгоценный камень спрятан  именно у  нее. Они сидели смирнехонько, боясь даже голову повернуть,  но  в   конце  концов спросили, чем же им, собственно, гордиться и что это за  драгоценный камень.     

   - Он такой дорогой и такой красивый, что и  не  описать,   -  отвечала  старая жаба. - А носят его для собственного удовольствия, другим  на  зависть. Больше ни о чем не спрашивайте, не стану отвечать.     

   - Ну, уж у меня-то его нет, - сказала самая младшая из  жаб, такая безобразная, что дальше некуда. - Да и откуда бы ему взяться у меня?  А если другие завидуют, мне это вовсе не доставляет радости.  Нет,  чего  бы   мне хотелось, так это добраться когда-нибудь до края колодца и выглянуть  на  свет. То-то, должно быть, красота!     

   - Хорошо там, где нас нет, - сказала старая жаба. - Ты  все  тут  знаешь, все тебе знакомо. Берегись ведра, оно может тебя  раздавить.   А  уж  если попадешь в него, так скорее выскакивай.  Правда,  не  всем   удается  упасть так удачно, как мне, - и кожа и кости целы.     

   - Ква! - сказала младшая жаба, а это все равно что   "Ах!"  по-нашему.  Уж очень ей хотелось побывать наверху, поглядеть  на белый свет,  на  зелень.     

   И вот наутро, когда полное ведро проходило мимо камня, на  котором сидела молодая жаба, все внутри у нее так и затрепетало.  Она   прыгнула  в  ведро и упала на его дно. Ведро вытянули наверх и тут же  выплеснули.     

   - Ах ты, чтоб тебя!.. - воскликнул работник, увидев жабу.  - Сроду  не  видывал такой гадины! - И он так пнул ее носком деревянного  башмака, что  чуть не изувечил, но она все-таки успела забиться в  высокую   крапиву  и  стала озираться вокруг. Крапива была густая - стебель к  стеблю,   и  вот  жаба посмотрела наверх. Солнце просвечивало сквозь листья крапивы, и  для  нее эти заросли были все равно что для нас  лесная  чаща  со  сверкающим   между листьями и ветвями солнцем.     

   - Тут гораздо красивее, чем в колодце! Право, я готова   остаться  тут  на всю жизнь! - сказала жаба.     

   Прошел час, другой.     

   - Интересно, а что вокруг? Уж если я забралась так  далеко, надо  посмотреть и что дальше.     

   И она поползла что было сил и выползла к дороге.  Солнце   светило  на  жабу, пыль припудривала, а она знай себе ползла да ползла через  дорогу.     

   - Вот где суша-то! - сказала она. - Пожалуй, тут даже  слишком сухо. У  меня першит в горле.     

   Так добралась она до канавы. Здесь голубели незабудки,  цвела таволга.  Вдоль канавы тянулась живая изгородь из бузины и боярышника.  Словно лианы, вился белый вьюнок. Залюбоваться можно было всей этой   пестротой.  А  еще порхала здесь бабочка. Жаба решила, что это тоже цветок,   только  он  оторвался от стебля и хочет полетать по свету - чего же тут  непонятного!     

   - Вот бы и мне так полетать! - вздохнула жаба. - Ква! Ах,  какая  красота!     

   Восемь дней и восемь ночей провела жаба в канаве, благо  еды было вдоволь. А на девятый день сказала себе: "Вперед!" Что же  манило ее?  Разве  могла она найти что-нибудь лучше? Может быть, маленькую жабу  или зеленых  лягушек? Сегодня ночью ветер донес звуки, говорившие о том,  что   где-то  неподалеку были ее родичи.     

   "Жизнь прекрасна! Выбраться из колодца, полежать в  крапиве, проползти  по пыльной дороге, отдохнуть в сырой канаве-до чего же  хорошо! Но теперь  - вперед! Поискать лягушек или молоденькую жабу! Без   общества  все-таки  не обойтись, одной природы мало!"     

   И жаба снова пустилась в путь.     

   Она перебралась через поле, допрыгала до большого пруда,   окруженного  тростником, и заглянула в заросли.     

   - Вам здесь не слишком сыро? - спросили ее лягушки. - А  впрочем,  милости просим. Вы кавалер или дама? Ну да это все  равно.  Добро   пожаловать!     

   Вечером ее пригласили на концерт - домашний концерт.  Известное  дело:  много рвения, жидкие голоса. Угощенья никакого, зато питья -  целый пруд,  стало бы охоты.     

   - Теперь двинусь дальше! - сказала молодая жаба.  Стремление к лучшему  не покидало ее.     

   Она видела звезды, такие большие и ясные, видела серп   молодой  луны,  видела, как солнце поднимается все выше и выше.     

   "Пожалуй, я все еще в колодце, только в большом.  Надо  подняться  еще  выше! Мне так неспокойно, такая тоска на душе! - А когда   луна  округлилась и стала полной, бедняга жаба подумала: - Не ведро ли это   спускается? Не прыгнуть ли в него, чтобы забраться выше? А  может,  и  солнце   ведро, только покрупнее? Какое оно огромное, яркое! Мы все в нем  поместимся.  Надо ловить случай. Ах, как светло у меня в голове! Наверно, даже  тот  драгоценный камень не горит так ярко. Ну да такого камня у меня нет,  и я об  этом не горюю. Нет, выше, к свету и радости! Я уже  решилась,  но  мне как-то  страшно. Шутка ли сделать такой шаг! Но раз надо,  так  надо!  Вперед! Вперед  на дорогу!"     

   И она пошла, вернее, поползла, как ей и было положено, и  выбралась на  проезжую дорогу. Тут жили люди и было много цветочных садов и   огородов,  где росла капуста. Жаба остановилась отдохнуть перед огородом.     

   - Сколько же на свете разных тварей! Я даже и не  подозревала! Ах, как  велик и прекрасен мир! Вот и надо в нем осмотреться, а не  сидеть все  на  одном месте. - И она прыгнула в огород. - Какая тут зелень!  Какая благодать!     

   - Еще бы! - отозвался капустный червяк, сидевший на  листке. - У  меня  здесь самый крупный листок закрывает полсвета. Ну да мне  хватает.     

   - Кудах-тах-тах! - послышалось около них.     

   Это пожаловали в огород куры и засеменили  между   грядок.  У  курицы,  шедшей первой, было очень острое зрение. Она заметила  червяка на капустном листе и клюнула. Червяк упал на землю и ну вертеться да   извиваться.  Курица, не зная, что это должно означать,  поглядела  на  червяка   одним  глазом, потом другим и решила: "Это он неспроста".     

   В конце концов она нацелилась склевать червяка. Жаба так   испугалась,  что поползла прямо на курицу.     

   - Эге, да он выдвигает резервы! - сказала курица. -   Смотрите,  какой  ползун. - И курица отвернулась от червяка. - Очень мне нужен  такой зеленый заморыш! От него только запершит в горле.     

   Остальные куры согласились с нею, и все ушли.     

   - Отвертелся-таки! - сказал червяк. - Вот как  важно   сохранять  присутствие духа. Но самое трудное впереди - как вернуться на мой  капустный  лист. Где он?     

   А маленькая жаба подскочила к нему выразить свое  сочувствие: мол, она  так рада, что своим уродством спугнула курицу.     

   - О чем это вы? - спросил червяк. - Я отвертелся от нее  без чужой помощи. Не угодно ли вам оставить меня в покое? А, вот и капустой   пахнет.  Вот и мой лист. Что может быть лучше собственного хозяйства? Надо  только  подняться повыше.     

   "Да! - сказала себе жаба. - Все выше и выше! Вот и   червяк  тоже  так  думает. Только он сейчас не в духе со страху. Все мы   должны  стремиться  ввысь". И она задрала голову, как только могла.     

   На крыше одного крестьянского дома сидел в гнезде аист и  щелкал  клювом. Рядом сидела аистиха и тоже щелкала.     

   "Как высоко они живут! - подумала жаба. - Вот бы  попасть туда!"     

   В доме у крестьянина жили два молодых студента. Один -  поэт, другой натуралист. Один радостно воспевал природу, как  она  отражалась   в  его  сердце, - воспевал короткими, выразительными и звучными стихами.   Другой  вникал в самую суть вещей, так сказать, потрошил их. Оба были   веселыми,  добрыми людьми.     

   - Смотри-ка, жаба, да какой славный экземпляр! -   воскликнул  натуралист. - Так и просится в банку со спиртом.     

   - Да у тебя уже две сидят, - возразил поэт. -  Оставь   эту  в  покое.  Пусть себе радуется жизни.     

   - Уж больно она безобразна! Просто прелесть! - сказал  натуралист.     

   - Вот если б мы могли найти у нее в голове драгоценный  камень,  я  бы  сам помог тебе распотрошить ее.     

   - Драгоценный камень! - усмехнулся натуралист. - Силен  же  ты  в  естествознании.     

   - А разве не прекрасно это народное поверье, будто жаба,  безобразнейшая из тварей, нередко таит в голове драгоценный камень? И разве не   бывает того же с людьми? Ведь какие замечательные  мысли  носил  в  голове   Эзоп или, скажем, Сократ...     

   Больше жаба ничего не услышала, да все равно она и  половины разговора  не поняла. Студенты пошли своей дорогой, а жаба ушла от  беды - от  банки  со спиртом.     

   - И эти тоже толковали про драгоценный камень, - сказала  жаба. -  Хорошо, что у меня его нет, а то бы мне несдобровать.     

   На крыше дома опять защелкало. Это аист-отец читал лекцию  своему  семейству, а семейство косилось на двух студентов, расхаживавших по  огороду.     

   - Нет на земле твари заносчивей человека! - говорил аист.  -  Слышите,  как они тараторят? А по-настоящему-то у них все равно не  получается. Они  чванятся даром речи, своим человеческим языком. Хорош язык,  нечего  сказать. Чем дальше кто едет, тем меньше его понимают. А  вот  мы  с   нашим  языком понимаем друг друга по всему свету, и в Дании, и в Египте. А   они  даже летать не умеют! Правда, они умеют ездить по  "железной   дороге"  так они назвали эту свою выдумку, - зато и шеи  себе  ломают   частенько.  Мороз по клюву подирает, как подумаешь. Свет простоял бы и без  людей. Во  всяком случае, мы прекрасно проживем и без них. Были бы  только   лягушки  да дождевые черви.     

   "Вот это речь! - подумала молодая жаба. - Какой же  он большой  и  как  высоко забрался! Я еще никого на такой высоте не  видела".     

   - А плавает-то как! - воскликнула жаба, когда  аист   полетел,  широко  взмахивая крыльями.     

   Аистиха, оставшись в гнезде,  продолжала  болтать.  Она   рассказывала  птенцам про Египет, про воды Нила и про то, какой чудесный  ил   в  чужедальней стране. И для жабы все это было ново и занятно.     

   "Я непременно должна побывать в Египте! - сказала  она себе. - Ах, если б аист или кто-нибудь из его птенцов взял меня с собой. Уж  я бы  отслужила им в день их свадьбы. Да, я побываю в Египте -  ведь  мне   всегда  так везет. Право, моя тоска, мои порывы лучше всякого драгоценного  камня  в голове".     

   А ведь это-то и был ее драгоценный камень - ее вечная  тоска, ее порывы ввысь, все время ввысь! Она как бы светилась изнутри, сияла  счастьем,  излучала радость.     

   Тут появился аист. Он заметил жабу в траве, спустился и  схватил ее не  слишком деликатно. Клюв сжался, засвистел ветер. Неприятно это  было, зато жаба летела ввысь, ввысь, в Египет! Глаза ее сияли, из них как   будто  вылетела искра.     

   - Ква-ах...     

   Тело ее умерло, жабы не стало. Ну, а искра из ее глаз -  куда девалась  она?     

   Ее подхватил солнечный луч, солнечный луч унес  драгоценный камень  из  головы жабы. Куда?     

   Не спрашивай об этом натуралиста, спроси лучше поэта. Он  ответит тебе  сказкой. В этой сказке будут и  капустный  червяк,  и  семья   аистов.  И  представь себе! Червяк-то превратится в красивую бабочку!  Семья   аистов  полетит над горами и морями в далекую Африку, а йотом найдет   кратчайший  путь обратно в датскую землю, на то же место, в тот же самый   день!  Да,  это похоже на сказку, но это так! Спроси хоть у натуралиста, он  подтвердит. Да ты и сам это знаешь, сам видел.     

   Ну, а драгоценный камень из головы жабы?     

   Ищи его на солнце, посмотри на солнце, если можешь!     

   Блеск его слишком ярок. Не приспособлены еще наши глаза,  чтобы  разглядеть всю красоту мироздания, но когда-нибудь мы этого достигнем. И  это  будет всем сказкам сказка, потому что будет она про нас самих.     

     

    УЖ ЧТО МУЖЕНЕК СДЕЛАЕТ, ТО И ЛАДНО!     

     

   Расскажу я тебе историю, которую сам слышал в  детстве.   Всякий  раз,  как она мне вспоминалась потом, она казалась мне все лучше  и   лучше:  с  историями ведь бывает то же, что со многими людьми, и они   становятся  с  годами все лучше и лучше, а это куда как хорошо!     

   Тебе ведь случалось бывать за городом,  где  ютятся   старые-престарые  избушки с соломенными кровлями? Крыши у них поросли мхом  и   травой,  на  коньке непременно гнездо аиста, стены покосились,  окошки   низенькие,  и  открывается всего только одно. Хлебная печь  выпячивает  на   улицу  свое  толстенькое брюшко, а через изгородь перевешивается бузина. Если  же  где  случится лужица воды, там уж, глядишь, утка и утята  плавают  и   корявая  ива приткнулась. Ну и, конечно, возле избушки есть и цепная собака,   что  лает на всех и каждого.     

   Вот точь-в-точь такая-то избушка и стояла у нас за  городом, а  в  ней  жили старички - муж с женой. Как ни скромно было их  хозяйство, а кое без  чего они все же могли бы и обойтись - была  у  них   лошадь,  кормившаяся  травой, что росла у придорожной канавы. Муж ездил на   лошадке  в  город,  одалживал ее соседям, ну, а уж известно, за услугу  отплачивают  услугой!  Но все-таки выгоднее было бы продать эту лошадь или  поменять на  что-нибудь более полезное. Да вот на что?     

   - Ну, уж тебе это лучше знать, муженек! - сказала жена.  -  Нынче  как  раз ярмарка в городе, поезжай туда да и продай лошадку или  поменяй с выгодой. Уж что ты сделаешь, то и ладно. Поезжай с богом.     

   И она повязала ему на шею платок - это-то она все-таки   умела  делать  лучше мужа, - завязала его двойным узлом;  очень  шикарно   вышло!  Потом  пригладила шляпу старика ладонью и поцеловала его в губы. И   вот  поехал  он в город на лошади, которую надо было или продать,  или   обменять.  Уж  он-то знал свое дело!     

   Солнце так и пекло, на небе ни облачка! Пыль на дороге   стояла  столбом, столько ехало и шло народу - кто в тележке, кто  верхом,  а   кто  и  просто пешком. Жара была страшная: солнцепек и ни малейшей тени по   всей  дороге.     

   Шел среди прочих и какой-то человек с коровой; вот уж  была корова так  корова!  Чудесная!  "Верно,  и  молоко  дает  чудесное!   -  подумал  наш  крестьянин. - То-то была бы мена, если бы сменять на нее  лошадь!"     

   - Эй ты, с коровой! - крикнул он. - Постой-ка! Видишь  мою  лошадь?  Я  думаю, она стоит дороже твоей коровы! Но так и быть: мне  корова сподручнее. Поменяемся?     

   - Ладно! - ответил тот, и они поменялись.     

   Дело было слажено, и крестьянин мог повернуть восвояси -  он ведь сделал то, что задумал: но раз уж он решил побывать на ярмарке, так и   надо  было, хотя бы для того только, чтоб поглядеть на нее. Вот и пошел  он  с   коровой дальше. Шагал он быстро, корова не отставала, и они скоро нагнали  человека, который вел овцу. Добрая была овца: в теле и шерсть густая.     

   "Вот бы мне такую! - подумал крестьянин. - Этой бы  хватило  травы  на  нашем краю канавы, а зимою ее и в избушке можно держать. И   то  сказать,  нам сподручнее держать овцу, чем корову. Поменяться, что  ли?"     

   Владелец овцы охотно согласился, мена состоялась, и  крестьянин  зашагал по дороге с овцой. Вдруг у придорожного плетня он увидал  человека  с  большим гусем под мышкой.     

   - Ишь гусище-то у тебя какой! - сказал крестьянин. - У  него и жира  и  пера вдоволь. А ведь любо было бы поглядеть, как он стоит на   привязи  у  нашей лужи! Да и старухе моей было бы для  кого  собирать   отбросы!  Она  часто говорит: "Ах, кабы у нас был гусь!" Ну вот,  теперь есть случай добыть его... и она его получит! Хочешь меняться? Дам тебе  за гуся овцу да  спасибо в придачу!     

   Тот не отказался, и они поменялись; крестьянин получил  гуся. Вот и до  городской заставы рукой подать. Толкотни на дороге прибавилось,   люди  и  животные, сбившись толпой, шли по канаве и даже  по  картофельному   полю  сторожа. Тут бродила курица сторожа, но ее привязали к изгороди  веревочкой, чтобы она не испугалась народа и не отбилась от дома.   Короткохвостая была курица, подмигивала одним глазом и вообще  на  вид  хоть   куда.  "Куд-кудах!" - бормотала она. Что хотела она этим сказать, не   знаю,  но  крестьянин, слушая ее, думал: "Лучше этой курицы я  и  не   видывал.  Она  красивее наседки священника; вот бы нам ее! Курица везде сыщет  себе зернышко, почитай что сама себя прокормит! Право, хорошо было бы сменять  на  нее гуся".     

   - Хочешь меняться? - спросил он у сторожа.     

   - Меняться? Отчего ж! - ответил тот.     

   И они поменялись. Сторож взял себе гуся, а крестьянин -  курицу.     

   Немало-таки дел сделал он на пути в город, а жара стояла   ужасная,  и  он сильно умаялся. Не худо было бы теперь и перекусить  да   выпить...  А  постоялый двор тут как тут. К нему он и направился, а оттуда   выходил  в  эту минуту работник с большим, туго набитым мешком, и они  встретились  в  дверях.     

   - Чего у тебя там? - спросил крестьянин.     

   - Гнилые яблоки! - ответил работник. - Несу полный мешок  свиньям.     

   - Такую-то уйму?! Вот бы поглядела моя старуха! У нас в  прошлом  году  уродилось на старой яблоне всего одно яблочко, так мы берегли  его в сундуке, пока не сгнило. "Все же это показывает, что в  доме   достаток",  говорила старуха. Вот бы посмотрела она на такой достаток! Да,  надо  будет порадовать ее!     

   - А что дадите за мешок? - спросил парень.     

   - Что дам? Да вот курицу! - И он отдал курицу, взял мешок  с яблоками,  вошел в горницу - и прямо к прилавку, а мешок приткнул к самой  печке.     

   Она топилась, но крестьянин и не подумал об этом. В  горнице было пропасть гостей: барышники, торговцы скотом и два англичанина,  такие  богатые, что карманы у них чуть не лопались от золота,  и  большие   охотники  биться об заклад. Теперь слушайте!     

   Зу-ссс! Зу-ссс!.. Что это за звуки раздались у печки?  А   это  яблоки  начали печься.     

   - Что там такое? - спросили гости и сейчас же узнали   всю  историю  о  мене лошади на корову, коровы на овцу и так далее - до мешка   с  гнилыми  яблоками.     

   - Ну и попадет тебе от старухи, когда вернешься!  -   сказали  они.  То-то крику будет!     

   - Поцелует она меня, вот и все! - сказал крестьянин. - А  еще  скажет:  "Уж что муженек сделает, то и ладно!"     

   - А вот посмотрим! - сказали англичане. - Ставим бочку  золота! В мере  сто фунтов!     

   - И полного четверика довольно! - сказал крестьянин. -  Я-то могу поставить только полную мерку яблок да нас со старухою в придачу!  Так  мерка-то выйдет уж с верхом!     

   - Идет! - сказали те и ударили но рукам.     

   Подъехала тележка хозяина, англичане влезли, крестьянин  тоже, взвалили и яблоки, покатили к избушке крестьянина...     

   - Здравствуй, старуха!     

   - Здравствуй, муженек!     

   - Ну, я променял!     

   - Да уж ты свое дело знаешь! - сказала жена, обняла его,  а на мешок и  англичан даже и не взглянула.     

   - Я променял лошадь на корову!     

   - Слава богу, с молоком будем! - сказала жена. - Будем  кушать и масло  и сыр. Вот мена так мена!     

   - Так-то так, да корову-то я сменял на овцу!     

   - И того лучше! - ответила жена. - Обо всем-то ты  подумаешь! У нас  и  травы-то как раз на овцу! Будем теперь с овечьим молоком и  сыром, да еще  шерстяные чулки и даже фуфайки будут. Корова-то этого не даст!  Она линяет. Вот какой ты, право, умный!     

   - Я и овцу променял - на гуся!     

   - Как, неужто у нас в этом году будет к мартинову дню   жареный  гусь,  муженек?! Все-то ты думаешь, чем бы порадовать  меня!  Вот   ведь  славно  придумал! Гуся можно будет держать на привязи, чтобы он еще  больше  разжирел к мартинову дню.     

   - Я и гуся променял - на курицу! - сказал муж.     

   - На курицу! Вот это мена! Курица нанесет яиц, высидит  цыплят,  заведем целый птичник! Вот чего мне давно хотелось!     

   - А курицу-то я променял на мешок гнилых яблок!     

   - Ну так дай же мне расцеловать тебя! - сказала жена. -  Спасибо тебе,  муженек!.. Вот послушай, что я расскажу тебе. Ты уехал, а я и   подумала:  "Дай-ка приготовлю ему к вечеру что-нибудь повкуснее - яичницу  с луком!"  Яйца-то у меня были, а луку не было. Я и пойди к жене школьного  учителя.  Я знаю, лук у них есть, но она ведь скупая-прескупая! Я  прошу   одолжить  мне луку, а она: "Одолжить! Ничего у нас в саду не растет, даже   гнилого  яблока не отыщешь!" Ну, а я теперь могу одолжить ей хоть   десяток,  хоть  целый мешок! Вот смехуто, муженек! - И она опять поцеловала его  в губы.     

   - Вот это нам нравится! - вскричали англичане. - Все хуже  да хуже,  и  все нипочем! За это и деньги отдать не жаль!     

   И они отсыпали крестьянину за то, что ему  достались   поцелуи,  а  не  трепка, целую меру золотых.     

   Да, уж если жена считает мужа умнее всех на свете и все,   что  он  ни  делает, находит хорошим, это без награды не остается!     

   Вот и вся история! Я слышал ее в детстве, а теперь  рассказал ее тебе,  и ты теперь знаешь: "Уж что муженек сделает, то и ладно".      

     

    ПРЫГУНЫ     

     

   Блоха, кузнечик и гусек-скакунок вздумали раз посмотреть,  кто из  них  выше прыгнет, и пригласили прийти полюбоваться на такое диво весь  свет всех, кто захочет. И вот три изрядных прыгуна  сошлись  вместе  в  одной   комнате.     

   - Я выдам свою дочку за того, кто прыгнет выше всех! -  сказал король.     

   Обидно было бы таким молодцам прыгать задаром!     

   Сначала вышла блоха. Она держалась в высшей степени мило  и  раскланялась на все стороны: в жилах ее текла голубая кровь, и она  вообще   привыкла иметь дело только с людьми, а ведь это что-нибудь да значит!     

   Потом вышел кузнечик. Он был, конечно, потяжелее весом,  но тоже очень  приличен на вид и одет в зеленый мундир - он и родился в  мундире. Кузнечик говорил, что происходит из очень древнего рода, из Египта, а   потому  в большой чести в здешних местах; его взяли прямо с поля  и  посадили   в  трехэтажный карточный домик, который был сделан из одних фигурных  карт,   обращенных лицом вовнутрь. А окна и двери в нем были прорезаны в туловище  червонной дамы.     

   - Я пою, - сказал кузнечик, - да так, что шестнадцать  здешних  сверчков, которые трещат с самого рожденья и всетаки не удостоились  карточного домика, послушали меня да и похудели с досады!     

   Таким образом, и блоха и кузнечик полагали, что  достаточно зарекомендовали себя в качестве приличной партии для принцессы.     

   Гусек-скакунок не сказал ничего, но о нем шел слух, что  зато он много  думает. Придворный пес, как только обнюхал его, сказал, что он  из  очень  хорошего семейства. А старый придворный советник,  который  получил   три  ордена за умение молчать, уверял, что гусек-скакунок наделен пророческим   даром: по его спине можно узнать, мягкая или суровая будет зима, а этого   нельзя узнать даже по спине самого составителя календарей.     

   - Я пока ничего не скажу! - сказал старый король. - Но   у  меня  есть  свои соображения!     

   Теперь оставалось прыгать.     

   Блоха прыгнула, да так высоко, что никто и не уследил, и   потому  все  стали говорить, что она вовсе и не прыгала. Только это было  нечестно.     

   Кузнечик прыгнул вдвое ниже и угодил королю прямо в лицо,  и тот  сказал, что это очень скверно.     

   Гусек-скакунок долго стоял и думал, и в конце концов все  решили,  что  он вовсе не умеет прыгать.