1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
чувствовали и ни переживали всю всемирную историю и как      

бы мы ни были вполне уверены в возможности для нас обозреть   весь ее облик, тем не менее в настоящее время нам известны только некоторые ее   формы, а не самая форма.      

Всякий, кого ни спросить, несомненно, убежден, что он      

ясно и определенно различает периодическую структуру   истории. Иллюзия эта основана на том обстоятельстве, что никто еще серьезно над   ней не задумывался и никто не сомневается      

в своем знании, так как не подозревает, как много здесь еще      

поводов для сомнения. Действительно, облик всемирной истории   есть неисследованное духовное достояние, переходящее даже в кругах специалистов   историков нетронутым от поколения к поколению и очень нуждающееся хотя бы в   малой доле того скептического к себе отношения, которое, начиная с Галилея,   разложило и углубило прирожденную нам картину природы.      

"Древний мир — Средние века — Новое время" — вот   та      

невероятно скудная и лишенная смысла схема, чье абсолютное   владычество над нашим историческим сознанием постоянно мешало правильному   пониманию подлинного места, облика и, главным образом, жизненной длительности   той части мира, которая сформировалась на почве Западной Европы со времени   возникновения германской империи, а также ее отношений к всемирной истории,   т. е. общей истории всего высшего человечества.      

Будущим культурам покажется совершенно невероятным,      

что никогда даже не было подвергнуто сомнению значение      

этой схемы, с ее наивной прямолинейностью, с ее   бессмысленными пропорциями, этой схемы, от столетия к столетию все более и   более теряющей всякий смысл и совершенно не допускающей включения новых   открывающихся нашему историческому сознанию областей. Самые попытки критики и   очень значительные изменения, которым она подверглась под влиянием   необходимости, — так, например перенесение начала "Нового   времени" с крестовых походов на Ренессанс и, далее, на начало XIX века —   доказывают одно: ее до сих пор считают непоколебимой, почти за результат   божественного откровения или, по крайней мере, за что-то очевидное, так      

       

49      

       

сказать, за априорную форму исторического созерцания в том      

смысле, как говорит об этом Кант.      

Но эта общепринятая форма не допускала никакого ее   углубления, и так как от нее не хотели отказаться, то отказались от возможности   действительно понять историческую связь. Ей мы обязаны тем, что большие   морфологические проблемы истории совершенно не были обнаружены. Они поддерживала   формально рассмотрение истории на том низком уровне, которого бы постыдились во   всякой другой науке.      

Достаточно указать на то, что эта схема устанавливает      

чисто внешнее начало и конец там, где в более глубоком      

смысле нельзя говорить ни о начале, ни о конце. По этой      

схеме страны Западной Европы* являются покоящимся полю-      

сом (математически говоря, точкою на поверхности шара),      

вокруг которого скромно вращаются мощные тысячелетия истории   и далекие огромные культуры. Причем для всего этого      

нет другого основания, кроме разве того, что мы, авторы этой      

исторической картины, находимся как раз в этой точке. Это      

очень своеобразно придуманная планетная система. Один   какой-то уголок принимается за центр тяжести исторической      

системы. Здесь солнце и центр этой системы. Отсюда события      

* В этом случае историк также находится под злополучным   влиянием географического предрассудка (чтобы не сказать — под впечатлением   географической карты): география описывает Европу как часть света, вследствие   чего он чувствует себя обязанным также привести соответствующее идеальное   разграничение Европы и Азии. Следовало бы вычеркнуть слово Европа из истории.   Не существует исторического типа «европейца». Бессмысленно по отношению к   эллинам говорить о "европейском древнем мире" (разве Гомер, Гераклит,   Пифагор были "азиатами"?) и об их «миссии», заключавшейся в   культурном сближении Азии и Европы. Все это слова, заимствованные из банального   толкования географической карты и не имеющие под собой никакого реального   основания. Слово Европа и возникший под его влиянием комплекс представлений   были единственной причиной, заставлявшей наше историческое сознание объединять   Россию и Европу в одно ничем не оправдываемое целое. В данном случае простая   абстракция, возникшая в культурном кругу воспитанных на книгах читателей,   привела к огромным реальным последствиям. Воплощенные в личности Петра   Великого, они на целое столетие подменили историческую тенденцию примитивной   народной массы, в противовес чему русский инстинкт с враждебностью,   олицетворенной в Толстом, Аксакове и Достоевском, очень правильно отграничивает   "матушку Россию" от «Европы». Восток и Запад — понятия, полные   настоящего исторического содержания. «Европа» — пустой звук. Все великие   создания древности возникли под знаком отрицания какой-либо континентальной   границы между Римом и Кипром, Византией и Александрией. Все, что носит имя   европейской культуры, возникло на пространстве между Вислой, Адриатическим   морем и Гвадалквивиром. И если допустить, что Греция во время Перикла   "находилась в Европе", то теперь она там больше не находится.      

50      

истории почерпают настоящий свет. Отсюда устанавливается      

их значение и перспектива. Но в действительности это голос      

несдерживаемого никаким скепсисом тщеславия   западноевропейского человека, в уме которого развертывается фантом —   "всемирная история". Этим объясняется вошедший в привычку огромный   оптический обман, благодаря которому исторический материал целых тысячелетий,   отделенный известным расстоянием, например, Египет или Китай, принимает миниатюрные   размеры, а десятилетия, близкие к зрителю, начиная с Лютера и особенно с   Наполеона, приобретают причуд ливо-громадные размеры. Мы знаем, что это только   одна видимость, что, чем выше облако, тем медленнее оно движется, и что   медленность движения поезда в далеком ландшафте только видимая, но мы убеждены,   что темп ранней индийской, вавилонской и египетской истории был, действительно,   медленнее темпа жизни нашего недавнего прошлого. И мы считаем их сущность более   скудной, их формы слабее развитыми и более растянутыми именно потому, что не   научились учитывать отдаленность, внешнюю и внутреннюю. Нигде с такой ясностью,   как здесь, не выступает недостаток умственной свободы и самокритики, так   невыгодно отличающий историческую методу от всякой другой.      

Конечно, вполне понятно, что для культуры Запада, которая,   скажем, начиная с Наполеона, распространяет свои формы, хотя бы и внешне, на   весь земной шар, существование Афин, Флоренции и Парижа важнее, чем многого   другого. Но возводить это обстоятельство в принцип построения всемирной истории   потому только, что мы живем в данной культурной среде, значило бы обладать   кругозором провинциала. Это давало бы право китайскому историку со своей   стороны составить такой план всемирной истории, в котором обходились бы   молчанием, как нечто неважное, крестовые походы и Ренессанс, Цезарь и Фридрих   Великий. Практическому политику и критику социальных условий допустимо при   оценке других эпох руководиться своим личным вкусом, точно так же как   технолог-химик волен практически рассматривать область производных бензола как   самую важную главу естествознания и совершенно не интересоваться   электродинамикой, но мыслитель обязан устранить все личное из своих комбинаций.   Почему XVIII столетие в морфологическом отношении важнее, чем одно из   шестидесяти ему предшествовавших? Разве не смешно противопоставлять какое-то   "Новое время", охватывающее несколько столетий и притом   локализированное почти исключительно в Западной Европе, "Древнему   миру", который охватывает столько же тысячелетий и к которому      

       

51      

       

сверх того присчитывают еще в виде прибавления всю      

массу догреческих культур, не пытаясь глубже расчленить их      

на отдельные части? Чтобы спасти устаревшую схему, разве      

не трактовали в качестве прелюдий к античности Египет и   Вавилон, завершенная в себе история которых, каждая в отдельности, способна   уравновесить так называемую "всемирную историю" от Карла Великого до   мировой войны и многое последующее? Разве не относили с несколько смущенной   миной сложные комплексы индийской и китайской истории куда-то в примечания, и   разве просто не игнорировали великие американские культуры под тем предлогом,   что они находятся вне связи (с чем?). Так мыслит негр, разделяющий мир на свою   деревню, на свое племя и на "все остальное" и считающий, что луна   много меньше облаков и что они ее проглатывают.      

Я называю эту привычную для западного европейца схему,   согласно которой все высокие культуры совершают свои пути вокруг нас, как   предполагаемого центра всего мирового процесса, птоломеевой системой истории и   противополагаю ей в качестве Коперникова открытия в области истории, изложенную   в настоящей книге и заступающую место прежней схемы, новую систему, согласно   которой не только античность и Западная Европа, но также Индия, Вавилон, Китай,   Египет, Арабская культура и культура Майя рассматриваются как меняющиеся   проявления и выражения единой, находящейся в центре всего жизни, и ни одно из   них не занимает преимущественного положения: все это отдельные миры   становления, все они имеют одинаковое значение в общей картине истории, притом   нередко превышая эллинство величием духовной концепции и мощью подъема.      

 7      

       

Схема "Древний мир — Средние века — Новое время"      

передана нам церковью и есть создание гностики, т. е.   семитского, в особенности сиро-иудейского мирочувствования в      

эпоху римской империи.      

Внутри тех узких границ, которые являются предпосылкой      

этой концепции, она имела, несомненно, свои основания. Ни      

индийская, ни даже египетская история не попадают в круг      

ее наблюдений. Название "всемирная история" в   устах этих      

мыслителей обозначает единичное, в высшей степени   драматическое событие, сценой для которого послужила страна      

между Элладой и Персией. Здесь получает свое выражение      

строго дуалистическое мироощущение восточного человека,      

       

52      

       

но не под углом зрения полярности, как противопоставление      

души и тела, как в современной ему метафизике, а под углом      

зрения периодичности *, как катастрофа, как поворотный      

пункт двух эпох между сотворением мира и его концом, причем   оставлялись совершенно вне внимания явления, не фиксированные, с одной стороны,   античной литературой, с другой — Библией. В этой картине мира в образе   "Древнего мира" и "Нового времени" выступает вполне   очевидное в то время противоположение языческого и христианского, античного и   восточного, статуи и догмы, природы и духа, формулируемое в плоскости времени   как процесс преодоления одного другим. Исторический переход приобретает   религиозные признаки искупления. Конечно, это — построенный на узких и скорее   провинциальных взглядах, но логический и законченный в себе аспект, однако   вполне связанный с определенной местностью и определенным типом человека и   неспособный ни к какому естественному расширению.      

Только путем дополнительного прибавления третьей эпохи      

— нашего "Нового времени" — уже на   западноевропейской      

почве в эту картину проникли элементы движения. Восточное      

противоположение было покоящейся, замкнутой, пребываю-      

щей в равновесии антитезой, с однократным божественным      

действием посредине. Этот стерилизированный фрагмент   истории, воспринятый и усвоенный человеком нового типа, неожиданно получил   развитие и продолжение в виде линии, прячем никто не сознавал причудливости   такой перемены; линия эта тянулась от Гомера или Адама — возможности в   настоящее время обогатились индо-германцами, каменным веком и   человеком-обезьяной — через Иерусалим, Рим, Флоренцию и Париж, в ту или другую   сторону в зависимости от личного вкуса историка, мыслителя или художника, с   неограниченной свободой интерпретировавших эту тройственную картину.      

Итак, к двум дополняющим друг друга понятиям, язычества и   христианства, воспринятым во временной последовательности как исторические   эпохи, прибавлено некоторое завершающее третье, "Новое время",   которое, со своей стороны, странным образом не допускает дальнейшего применения   того же приема и, будучи подвергнуто многократному «растяжению» после крестовых   походов, оказалось неспособным к дальнейшему удлинению. Оставалось   невысказанное ясно убеждение, что здесь, по ту сторону Древнего мира и Средних   веков, начинается что-то заключительное, третье царство,      

* В Новом Завете полярная точка зрения представлена   диалектикой апостола Павла, периодическая — Апокалипсисом.      

       

53      

       

заключавшее в себе в некотором роде исполнение, высшую точку   или цель, честь открытия которой всякий, начиная со схоластиков до теперешних   социалистов, приписывал исключительно себе. Это было столь же удобное, как и   лестное для его авторов проникновение в ход вещей. С полной наивностью здесь   были смешаны дух Запада со смыслом вселенной. В дальнейшем ошибка мысли была   превращена в метафизическую добродетель трудами мыслителей, которые приняли эту   consensu omnium освященную схему и, не подвергая ее серьезной критике, сделали   базисом философии, возложив авторство своего "плана мироздания" на   Бога. Мистическая троица эпох сама по себе представлялась в высшей степени   привлекательной для метафизического вкуса. Гердер называл историю воспитанием   человеческого рода, Кант — развитием понятия свободы, Гегель — самораскрытием   мирового духа, другие еще как-нибудь иначе. Но способность создавать   исторические построения подобного рода в настоящее время истощилась.      

Идея третьего царства была уже знакома аббату Иоахиму      

де Флорис (ум. в 1202 г.), связавшему три эпохи с   символами      

Бога Отца, Сына и Святого Духа. Лессинг, неоднократно   называвший свое время наследием античности, заимствовал эту идею для своего   "Воспитания человеческого рода" (со ступенями детства, юности и   возмужалости) из учения мистиков XIV столетия, а Ибсен, основательно   развивающий ту же мысль в драме "Император и Галилеянин", в которой   непосредственно вторгается гностическое мировоззрение в образе волшебника   Максима, ни на шаг не ушел дальше в своей известной стокгольмской речи   1887 г. Связывать со своей личностью некоторую заключительную ступень   является, очевидно, потребностью западноевропейского самоощущения.      

Но совершенно недопустима подобная манера трактования      

всемирной истории, когда каждый предоставляет полную волю   своему политическому, религиозному или социальному      

убеждению и придает трем фазам, к которым никто не смеет      

прикоснуться, направление, непосредственно приводящее к      

местонахождению самого автора; при этом за абсолютное мерило   принимают зрелость разума, гуманность, счастье большинства, экономическое   развитие, просвещение, свободу народов, подчинение природы, научное   мировоззрение и тому подобное и оценивают таким образом тысячелетия, доказывая,   что они не поняли или не сумели достигнуть нужного, между тем как в   действительности они стремились к чему-то другому, чем мы. "В жизни дело   идет о жизни, а не о каком-либо результате ее", — это выражение Гете   следовало      

       

54      

       

бы противопоставить всем безумным попыткам разгадать тайну   исторической формы при помощи программы.      

Ту же картину рисуют историки каждого искусства и науки а   также политической экономии и философии. Нам изображают историю живописи от   египтян (или от пещерного человека) до импрессионизма, музыки — от слепого   певца Гомера до Байрейта, общественного устройства — от жителей свайных   построек до социализма, в форме линейного восхождения с какой-нибудь   постоянной, неизменной тенденцией; при этом совершенно упускают из внимания   возможность того, что искусства имеют определенно отмеченную жизненную   длительность, что они привязаны к определенной стране и определенному   человеческому типу в качестве его выражения, что таким образом все эти всеобщие   истории не что иное, как внешнее и механическое соединение нескольких отдельных   явлений, отдельных искусств, не имеющих между собой ничего общего, кроме имени   и некоторых ремесленных технических приемов.      

Этот взгляд на вещи не лишен комической стороны. Во      

всех других областях живой природы мы допускаем право вы-      

водить из каждого отдельного явления тот образ, который   лежит в основе его существования, будь ли то путем опыта, или интуитивного   восприятия внутренней сути. Мы знаем, что жизненные явления животного и   растения позволяют делать аналогичные заключения по отношению к родственным   видам, что во всем живущем царит таинственный порядок, не имеющий ничего общего   с законом, причинностью и числом, и извлекаем из этого морфологические выводы.   Только в вопросах, касающихся самого человека, мы без всякого дальнейшего   исследования принимаем когда-то давно установленную историческую форму его   существования и к этой предвзятой теме подгоняем подходящие и не подходящие   факты. Если факты не подходят — тем хуже для них. Мы говорим о них с   презрением, как, например, про историю Китая, или даже не удостоиваем их   взгляда, как, например, носителей культуры Майя. Они якобы "ничем не   участвовали в построении всемирной истории", — выражение в высшей   степени забавное.      

О каждом отдельном организме мы знаем, что темп, образ      

и продолжительность его жизни, или каждого отдельного   проявления жизни, является чем-то определенным. Никто не будет ожидать от   тысячелетнего дуба, что именно теперь должно начаться его подлинное развитие.   Никто не ожидает от гусеницы, с каждым днем растущей на его глазах, что этот   рост может продолжиться еще несколько лет. Каждый в этом случае с полной   уверенностью чувствует определенную границу,      

       

55      

и это чувство является не чем иным, как чувством   органической формы. Но по отношению к высшему человечеству в смысле будущего   царит безграничный тривиальной оптимизм. Здесь замолкает голос всякого   психологического и физиологического опыта, и каждый отыскивает в случайном   настоящем «возможности» особенно выдающегося линейнообразного "дальнейшего   развития" только потому, что он их желает. Здесь находят место для   безграничных возможностей — но никогда для естественного конца — и из условий   каждого отдельного момента выводят в высшей степени наивно построенное   продолжение.      

Но у «человечества» нет никакой цели, никакой идеи, ни-      

какого плана, так же как нет цели у вида бабочек или   орхидей. «Человечество» — пустое слово. Стоит только исключить этот фантом из   круга проблем исторических форм, и на его месте перед нашими глазами обнаружится   неожиданное богатство настоящих форм. Тут необычайное обилие, глубина и   разнообразие жизни, скрытые до сих пор фразой, сухой схемой или личными   «идеалами». Вместо монотонной картины линейнообразной всемирной истории,   держаться за которую можно только закрывая глаза на подавляющее количество   противоречащих ей фактов, я вижу феномен множества мощных культур, с   первобытной силой вырастающих из недр породившей их страны, к которой они   строго привязаны на всем протяжении своего существования, и каждая из них налагает   на свой материал — человечество — свою собственную форму и у каждой своя   собственная идея, собственные страсти, собственная жизнь, желания и   чувствования и, наконец, собственная смерть. Вот краски, свет, движение, каких   не открывал еще ни один умственный глаз. Есть расцветающие и стареющие   культуры, народы, языки, истины, боги, страны, как есть молодые и старые дубы и   пинии, цветы, ветки и листья, но нет стареющего человечества. У каждой культуры   есть свои собственные возможности, выражения, возникающие, зреющие, вянущие и   никогда вновь не повторяющиеся. Есть многочисленные, в самой своей сути друг от   друга отличные, пластики, живописи, математики, физики, каждая с ограниченной   жизненной длительностью, каждая замкнутая в себе, подобно тому как у каждого   вида растений есть свои собственные цветы и плоды, свой собственный тип роста и   смерти. Культуры эти, живые существа высшего порядка, вырастают со своей   возвышенной бесцельностью, подобно цветам в поле. Подобно растениям и животным,   они принадлежат к живой природе Гёте, а не к мировой природе Ньютона. Во   всемирной истории я вижу картину вечного      

       

56      

образования и изменения, чудесного становления и умирания      

органических форм. А присяжный историк видит в ней подобие   какого-то ленточного червя, неутомимо наращивающего      

эпоху за эпохой.      

В конце концов влияние комбинации "Древний мир -      

Средние века — Новое время" в настоящее время изжито.      

Какой бы безнадежно узкой и плоской она нам ни   представлялась, все же она была единственным имевшимся у нас обобщением, не совсем   чуждым философии, и ей обязана некоторыми намеками на философское содержание та   литературная обработка материала, которую мы называем всемирной историей;   однако крайний предел столетий, которое можно связать при помощи этой схемы,   давно уже перейден. При быстром накоплении исторического материала, в   особенности лежащего за пределами установившегося распорядка, вся традиционная   картина превращается в необозримый хаос. Всякий не совсем слепой историк знает   и чувствует это и, только из-за боязни окончательно потонуть, держится за   единственную ему известную схему. Под термин "Средние века", пущенный   в оборот в 1667 г. в Лейдене профессором Горном, принято в настоящее время   подводить бесформенно, постоянно расширяющуюся массу, границы которой чисто   отрицательно определяются тем материалом, который ни в каком случае не может   быть отнесен к двум другим составным частям, если их привести в относительный   порядок. Примеры этому мы видим в неопределенности трактования и оценки   новоперсидской, арабской и русской истории. В особенности невозможно далее   закрывать глаза на то обстоятельство, что так называемая всемирная история при   своем начале фактически ограничивается восточной частью средиземноморского   бассейна, потом вдруг происходит перемена сцены и место действия переносится в   центральную часть Западной Европы, причем за поворотный пункт принимается   переселение народов, событие для нас очень важное и потому сильно   переоцененное, носящее в действительности чисто местный характер и, как   таковое, не имеющее значения, например для арабской культуры.      

Гегель с полной наивностью заявил, что он намерен   игнорировать те народы, которые не укладываются в его систему истории. Однако   это было только честным признанием в методических предпосылках, без которых ни   один историк не достигал своей цели. Тот же прием можно проследить во всех   исторических сочинениях. То, каким историческим феноменам придавать серьезное   историческое значение, каким нет,      

       

57      

       

действительно является в настоящее время вопросом научного      

такта. Ранке — хороший пример для этого.      

 8      

       

В настоящее время мы мыслим землю не в целом, а разделенною   на части света. Только философам и историкам это остается еще неизвестным.   Какое же значение для нас могут иметь мысли и перспективы, выступающие с   притязанием на универсальное значение, но чей горизонт не распространяется   далее духовной атмосферы западноевропейского человека?      

Рассмотрим под этим углом зрения наши лучшие книги.      

Когда Платон говорит о человечестве, он имеет в виду   эллинов, в противоположность варварам, Это вполне соответствует антиисторичному   стилю античной жизни и мышления и, учитывая это, мы придем к правильным   результатам. Но Кант, философствуя, например, об этических идеалах, приписывает   своим положениям обязательное значение для людей всех видов и всех времен. Он   не высказывает это определенно только потому, что это само собой вполне понятно   для него самого и для его читателей. В своей «Эстетике» он формулирует принцип   искусства не Фидия или Рембрандта, а искусства вообще. Но то, что он   устанавливает в качестве необходимых форм мышления, суть только необходимые   формы западного мышления. Поверхностного ознакомления с Аристотелем и   достигнутыми им совершенно отличными выводами, казалось бы, достаточно, чтобы   убедиться, что мы имеем дело с размышлением над самим собой не менее ясного, но   по-другому устроенного духа. Русским философам, как, например, Соловьеву,   непонятен космический солипсизм *, лежащий в основе Кантовой "Критики   разума" (каждая теория, как бы она ни была абстрактной, есть только выражение   определенного мироощущения) и делающий ее самой истинной из всех систем для   западноевропейского человека, а для современного китайца или араба с их   совершенно иначе устроенным интеллектом учение Канта имеет значение   исключительно курьеза.      

Вот чего не хватает у западного мыслителя и что как раз      

ему должно было бы быть присущим: сознания   исторически-относительного характера достигнутых им результатов, являющихся   выражением только одного определенного существования, знания неизбежной   ограниченности значения вся-      

* Его мы встречаем уже в «Парсифале» Вольфрама фон Эшенбаха   и в Дантовой "Божественной Комедии".      

       

58      

       

кого положения, убеждения, что его "неопровержимые   истины" и "вечные убеждения" истинны только для него и вечны   только в его аспекте мира, и что его обязанностью является за пределами их   искать других истин, высказанных по внутреннему убеждению с такой же   определенностью людьми других культур. Это необходимое условие полноты всякой   философии будущего. Вот что значит понимать язык форм истории, язык форм живого   мира. В них нет неизменного и общеобязательного. Нельзя больше говорить о   формах мышления, как такового, о принципе трагического, о задаче государства.   Обязательное всеобщее знание есть только ложное      

заключение от себя к другим.      

Еще более сомнительной становится картина, если мы обратимся   к мыслителям западноевропейской современности, начиная с Шопенгауэра, у которых   центр тяжести философствования переносится из области   абстрактно-систематической в практическо-этическую и на место проблемы познания   вступает проблема жизни (воли к жизни, к власти, к действию). В данном случае   подвергается рассмотрению уже не идеальное отвлечение «человек», как у Канта,   но действительный человек, который обитает на земной поверхности в определенную   эпоху и в качестве первобытного и культурного человека входит в состав той или   иной народности, и то обстоятельство, что формулирование высочайших понятий   определяется той же схемой "Древний мир — Средние века — Новое время"   и связанными с ней местными ограничениями, становится уже смешным. Однако дело   обстоит именно так.      

Ознакомимся с историческим горизонтом Ницше. Его понятие   декаданса, нигилизма, переоценки ценностей, все эти концепции, глубоко   коренящиеся в сущности западной цивилизации и являющиеся прямо решающими для ее   анализа, — что было базисом для их формулировки? Римляне и греки,   Ренессанс и европейская современность, наряду с этим беглый экскурс в область   (плохо понятой) индийской философии, одним словом, Древний мир — Средние века —   Новое время. За эти границы, строго говоря, он никогда не переступал, так же   как и другие современные мыслители. Но разве это может служить основанием для   философии мира" Значит ли это вообще исследовать человеческую историю? И   следует ли удивляться, если Ницше, ничего не зная ни о Египте, ни о Вавилоне,   ни о России, ни о Китае и переходя от отдельных наблюдений к более широким   обобщениям — сюда относятся мысли о морали господ, о белокуром звере, о   сверхчеловеке, — вдруг приступает к суммарным, мнимо-всеобъемлющим      

       

59      

       

построениям, и что построения эти в действительности   являются очень провинциальными совершенно произвольными,      

под конец даже комическими?      

Какое же отношение имеет его понятие дионисовского начала к   внутренней жизни высоко цивилизованных китайцев времен Конфуция или   современного американца? Какое имеет значение тип сверхчеловека для   магометанского мира? Или что значат понятия природы и духа, языческого и   христианского, античного и современного, в качестве антитез, для душевной жизни   индийца или русского? Что имеет общего Толстой, из самых недр своего   человеческого сознания отвергающий, как нечто чуждое, весь западный мир идей,   со Средними веками, с Данте или Лютером; или японец — с Парсифалем и   Заратустрой, или что имеет общего индус с Софоклом? А разве обширнее мир идей   Шопенгауэра, Конта, Фейербаха, Хеббеля или Стриндберга? Разве не свойственно   всей их психологии, несмотря на космические устремления, чисто   западноевропейское значение? Какими комическими покажутся женские проблемы   Ибсена, точно так же заявляющие претензию на внимание всего «человечества»,   если на место знаменитой «Норы», северо-западно-европейской дамы большого   города, кругозор которой приблизительно соответствует плате за квартиру от 2 до   6 тысяч марок и протестантскому воспитанию, поставить жену Цезаря, г-жу де Севинье,   японку или тирольскую крестьянку. Но у самого Ибсена кругозор жителя большого   города из среднего класса вчерашнего и нынешнего дня. Его конфликты,   психические предпосылки которых существуют приблизительно с 1850 г. и едва   ли переживут 1950 г., уже не являются таковыми для высшего света и для   низших слоев населения, не говоря уже о городах с неевропейским населением.      

Все это эпизодические и местные, в большинстве случаев даже   обусловленные минутными духовными интересами обитателей больших городов западноевропейского   типа, а отнюдь не общеисторические и вечные ценности, и, как ни существенны они   для поколения Ибсена и Ницше, все же подчинение им других факторов, лежащих вне   современных интересов, недооценка таковых или их устранение, были бы полным   непониманием смысла термина всемирная история, обозначающего не какой-либо   выбор, а совокупность. А как раз это-то и повторяется необыкновенно часто. Все,   что до сих пор на Западе говорилось и думалось о проблемах пространства,   времени, движения, числа, воли, брака, собственности, трагического,   науки, — все оставалось узким и сомнительным, так как старались найти   исчерпывающий ответ на вопрос и не      

60      

       

понимали, что ответов столько же, сколько и спрашивающих,      

что философский вопрос есть только скрытое желание получить   определенный ответ, уже заключенный в самой постановке вопроса, что великие   вопросы какой-либо эпохи следует признать вполне привязанными к определенной   минуте, и что, наконец, следует признать целую группу исторически обусловленных   решений, и только обзор их — при условии полного отстранения собственных   убеждений — вскрывает последние тайны. Для настоящего мыслителя нет абсолютно   верных или неверных точек зрения. Недостаточно перед лицом таких трудных   проблем, как проблема времени или брака, обращаться к собственному опыту, к   внутреннему голосу, к разуму, к мнению предшественников или современников. Так   можно узнать то, что является истинным для самого себя, для своего времени, но   это еще не все. Явления других культур говорят на другом языке. Для других   людей есть другие истины. Для мыслителя они должны иметь значение все или ни   одна.      

Отсюда становится понятным, чего может достигнуть   западноевропейская критика мира в смысле расширения и углубления, и какой   огромный, по сравнению с наивным релативизмом Ницше и его поколения, материал   подлежит включению в круг исследования, какой тонкости чувства формы, какой   степени психологической разработки, какого отказа и независимости от   практических интересов, какой неограниченности горизонта необходимо достигнуть прежде,   чем будет позволено с полным правом сказать, что мы поняли всемирную историю,   т. е. мир как историю.      

 9      

       

Всем этим произвольным, узким, привнесенным извне,      

продиктованным личными интересами, насильственно навязанным   истории формам я противополагаю действительный,      

"Коперников", образ мировых событий, таящийся в   них и открывающийся только непредубежденному взгляду.      

Опять возвращаюсь к Гёте. Что он подразумевает под      

именем живой природы, как раз соответствует тому, что я      

называю всемирной историей в широком смысле, т. е.   миром      

как историей. Гёте, в своей художественной деятельности      

выявлявший жизнь, развитие образов, становление, а не      

ставшее, как мы видим это на примере "Вильгельма   Мейстера" и "Правды и вымысла", ненавидел математику. У него      

миру как механизму противостоял мир как организм, мертвой   природе — живая, закону-образ. Каждая написанная      

       

61      

       

им в качестве естествоиспытателя строка стремится   представить образ совершающегося, "чеканных форм в их жизненном   развитии". Вживание, наблюдение, сравнение, непосредственная внутренняя   уверенность, точная чувственная фантазия — таковы были его средства раскрытия   таинств движущихся явлений. И таковы средства исторического исследования   вообще. Других, кроме этих, не имеется. Эта божественная прозорливость заставила   его вечером после битвы при Вальми у бивуачного огня сказать свое изречение:   "Здесь, с сегодняшнего дня начинается новая эпоха мировой истории, и вы   можете сказать, что вы при этом присутствовали". Ни один полководец, ни   один дипломат, уже не говоря о философах, никогда так непосредственно не   чувствовал свершения истории. Эта глубочайшая оценка, высказанная по поводу   исторического события в самый момент его свершения.      

И подобно тому, как он наблюдал развитие растительных форм   из листа, возникновение позвонка, происхождение геологических напластований,   т. е. судьбу природы, а не ее причинную связь, — так и мы приступим к   рассмотрению языка форм человеческой истории, ее периодической структуры,   дыхания истории во всем изобилии её доступных нашему восприятию подробностей.      

В других научных областях принято причислять человека к   организмам земной поверхности, и на это имеется полное основание. Строение его   тела, его естественные функции, общий доступный восприятию облик — все это   делает его составной частью более обширного целого. Однако, несмотря на глубоко   почувствованное сродство судьбы растительного мира и судьбы человека —   постоянный мотив всякой лирики, — несмотря на сходство человеческой   истории с историей любой группы высших живых существ — эту обычную тему   бесчисленных сказок, сказаний и басен, — для человека постоянно делают   исключение. Вот здесь надо искать сравнений, предоставив миру человеческих   культур свободно и глубоко воздействовать на наше воображение, а не втискивая   его в предвзятую схему; надо за словами: юность развитие, увядание, бывшими до   сего времени, и теперь более, чем когда-либо, выражением субъективной оценки и   чисто личного интереса социального, морального, эстетического характера,   признать, наконец, значение объективного наименования для органических   состояний; надо сопоставить античную культуру, как законченный в себе феномен,   как тело и выражение античной души, наряду с египетской, индийской,   вавилонской, китайской и западноевропейской культурами, и искать типическое в   переменчивых судьбах этих больших индивидуумов, момент      

       

62      

       

необходимого в необузданном изобилии случайностей, — и      

тогда, наконец, развернется перед нами картина мировой   истории, свойственная нам и только нам, как людям Западной      

Европы.      

       

10      

       

Возвращаясь к нашей более узкой теме, мы должны, исходя из   установленной точки зрения на мир, морфологически определить строение   современности, точнее говоря, времени между 1800 и 2000 годами. Следует   выяснить временное положение этой эпохи внутри всей западной культуры, ее значение,   как биографического отрывка, необходимо встречающего в той или иной форме в   каждой культуре, а также органическое и символическое значение свойственных ей   сочетаний политических, художественных, умственных и социальных форм.      

Здесь вскрывается идентичность этого периода с эллинизмом, в   особенности идентичность его современной кульминационной точки, отмеченной   мировой войной, с моментом перехода от эллинизма к римской эпохе. Так как мы   вынуждены прибегать к сравнениям, Рим со своим строгим здравым смыслом, не   гениальный, варварский, дисциплинированный, практичный, протестанский,   прусский, всегда будет служить нам ключом к пониманию собственного будущего.   Греки и римляне — здесь разделение и нашей судьбы в той ее части, которая уже   для нас совершилась, и той, которая нам еще предстоит. Давно уже можно и нужно   было проследить в "Древнем мире" развитие, представляющее полную   параллель нашему западноевропейскому, параллель, отличающуюся в подробностях   внешних явлений, но вполне сходную по общему стремлению, направляющему великий   организм к завершению. Черта за чертой, начиная с "троянской войны и   Крестовых походов, с Гомера и " Песни о Нибелунгах", через дорический   и готический стиль, Дионисово религиозное движение и "Ренессанс, через Поликлета   и Себастьяна Баха, Афины и Париж, Аристотеля и Канта, Александра и Наполеона,   кончая эпохой мирового города и империализма обеих культур, мы обнаружили бы   неизменное "alter ego" нашей действительности.      

Но само истолкование исторической картины античности,      

являющееся необходимым предварительным условием для   вышеуказанного исследования — как односторонне, как внешне, как предвзято, как   узко к нему всегда приступали! Чувствуя себя слишком родственными «древним», мы   всегда смотрели      

       

63      

       

на задачу слишком легко. Увлечение неглубоким сходством, вот   где лежит опасность, и все исследование древнего мира сделалось ее жертвой.   Надо, наконец, преодолеть этот предрассудок, будто античность нам внутренне   родственна и мы являемся поэтому ее учениками и продолжателями; на самом деле мы   были только 'ее 'поклонниками. Понадобилась вся религиозно-философская,   художественно-историческая, социально-критическая работа XIX века, не столько   чтобы, наконец, научить нас пониманию драм Эсхила, учения Платона, религии   Аполлона и Диониса, Афинского государства и цезаризма, — нет, от этого мы   еще очень далеки, — но что бы заставить нас, наконец, почувствовать, как   неизмеримо далеко и чуждо нам все это, пожалуй, более чуждо, чем мексиканские   боги и индийская архитектура.      

Наши мнения о греко-римской культуре постоянно колебались   между двумя крайностями, причем предвзятая схема "Древний мир — Средние   века — Новое время" неизменно оказывала свое влияние на установление   перспектив каждой "точки зрения". Одни, в особенности общественные деятели,   экономисты, политики, юристы, считают, что "современное человечество"   находится в состоянии постоянного прогресса, оценивают его очень высоко и по   этой мерке измеряют все прошедшее. Нет ни одной современной партии, которая бы   на основании своих принципов "не воздала должное" Клеону, Марию,   Фемистоклу, Катилине и Гракхам. Другие, как-то: художники, поэты, филологи и   философы, не чувствуя себя дома в упомянутой современности, отыскивают в   какой-либо эпохе прошлого такой же абсолютный исходный пункт и, так же догматически   основываясь на нем, осуждают современность. Одни видят в греческом мире   «зачатки», другие в современности «упадок», в обоих случаях находясь под   впечатлением того исторического воззрения, которое сопоставляет оба феномена в   линейной последовательности.      

В этом противопоставлении нашли свое выражение две души   Фауста. Опасность для одной заключается в рассудочной поверхностности. В   "конце концов, в руках наших современников ото всего, чем была античная   культура, ото всего света античной души не остается ничего, кроме социальных,   хозяйственных, правовых, политических, физиологических «фактов». Все остальное   принимает характер "вторичных последствий", «рефлексов»,   "параллельных явлений". В их книгах не найти следа мифической   значительности Эсхиловых хоров, колоссальной почвенной силы древнейшей пластики   или дорической колонны, пламенности Аполлонова культа, глубины даже римского   культа императоров. Другие, главным образом      

       

64      

       

запоздавшие романтики, как, например, три базельских      

профессора, Баховен, Буркхард и Ницше, становятся      

жертвами и свидетелями опасности всякой идеологии. Они      

плутают среди призрачных туманов античности, являющейся      

не чем иным, как отражением их филологически воспитанных   чувствований. Они руководятся остатками античной литературы, единственного, по   их оценке, достаточно благородного свидетельства, несмотря на то, что никакая   другая культура не была в столь несовершенной мере представлена своими великими   писателями *. Другие основываются главным образом на прозаических источниках,   как-то: на юридических актах, надписях и монетах, с большим ущербом для себя   отвергаемых Буркхардтом и Ницше, и сохранившуюся литературу подчиняют   свидетельству этих источников, нередко заключающих лишь минимальную долю правды   и фактического материала. Вследствие различия критических принципов обе стороны   не относились друг к другу серьезно. Насколько мне известно, Ницше и Моммзен ни   разу не удостоили друг друга малейшим вниманием.      

Но ни один из них не достиг в своих взглядах той высоты,      

с которой это противоположение обращается в ничто и   достижение которой все же было возможно. В этом отмщение за перенесение   принципа причинности из естествознания в исторические исследования. Нельзя   делать выводы на основании поверхностно подражающего физическому мировоззрению   прагматизма, способствующего только затемнению и спутыванию совершенно иначе   устроенного языка форм истории.      

Имея перед собой задачу углубленного и упорядывающего      

восприятия всей массы исторического материала, никто не      

нашел ничего лучшего, как признать один комплекс явлений      

за начальное, за причину, а остальные сообразно этому   трактовать как вторичные, как последствия или результаты. Не только практики,   но и романтики прибегли к этому средству, так как собственная логика истории не   открылась их ограниченному взгляду, а в то же время потребность обнаружить      

* Решающим является подбор сохранившегося, явившийся   результатом не только случая, сколько, в существенной своей части, определенной   енденции. Усталый, бесплодный, педантичный и обращенный к прошлому аттицизм   Августовского времени пустил в оборот понятие классического, признав   классическими небольшую группу греческих произведений до Платона. Остальное —   между прочим, вся богатая эллинистическая литература — было отвергнуто и почти   целиком погибло. Это подобранная школьным вкусом группа, сохранившаяся почти   целиком, дала материал, из которого строилась картина «древности» как для   Флоренции, так и для Винкельмана, Гёльдерлина, Гете и даже Ницше.      

       

65      

       

имманентную необходимость, присутствие которой чувствовалось   у всех, была достаточно сильна, если только не становились на точку зрения   Шопенгауэра, который вообще с раздражением отвертывался от истории.      

 11      

       

Будем говорить о материалистическом и идеологическом      

способе понимать, античность. В первом случае заявляют, что      

опускание одной из чашек весов имеет своей причиной поднятие   другой. Доказывают, что это правило не имеет исключений — конечно,   доказательство разительное. Итак, это причины и действия, причем — само собой   разумеется — социальные и сексуальные, а также чисто политические явления   играют роль причин, а религиозные, умственные и художественные — роль действий   (поскольку вообще материалист склонен признавать последние за факты). Идеологи   доказывают обратное, а именно, что поднятие одной чашки весов проистекает из опускания   другой, и с такой же точностью доказывают это положение. Они углубляются в   культы, мистерии, обычаи, в тайны стиха и линии и почти не удостаивают взглядом   презренную повседневность, это мучительное последствие земного несовершенства.   Ссылаясь постоянно на причинную связь, и те и другие доказывают, что противники   не видят или не хотят видеть настоящего соотношения вещей, и кончают тем, что   бранят одни других слепыми, поверхностными, глупыми, абсурдными или   легкомысленными людьми, смешными чудаками или плоскими филистерами. Идеолог   возмущен, если кто-либо серьезно рассуждает о финансовой проблеме у эллинов и   говорит не о глубокомысленных изречениях дельфийского оракула, а о широких   денежных операциях, которыми занимались жрецы оракула при помощи находившихся у   них на хранении сумм. А политик премудро посмеивается над тем, кто с увлечением   занимается сакральными формулами и одеждой аттических эфебов вместо того, чтобы   писать книгу об античной классовой борьбе, наполненную множеством современных   технических словечек.      

Один тип заложен уже в Петрарке. Он создал Флоренцию      

и Веймар, понятие Ренессанса и западноевропейский   классицизм. Другой мы встречаем с половины XVIII столетия вместе с началом   цивилизированной экономической политики большого города, а именно раньше всего   в Англии (Грот). По существу здесь сталкивается противоположность мировоззрений   культурного и цивилизованного человека, противоположность эта настолько   глубока, настолько человечна, что мешает      

       

66      

       

почувствовать или преодолеть недостаточность обеих точек      

зрения.      

Даже материализм в этом случае идет идеалистическим путем.   Даже и он, не зная этого и не желая, поставил свои взгляды в зависимость от   внутренних побуждений. Действительно, все наши лучшие умы почтительно   склонились перед образом античности, и только в этом единственном случае от   казались от безграничной критики. Анализ древности всегда затемнялся каким-то   почтительным страхом. Во всей истории не найдется другого подобного примера   горячего поклонения, приносимого одной культурой памяти другой. То, что мы   чисто идеально соединяем Древний мир и Новое время посредством "Средних   веков", более чем тысячелетнего периода истории, подвергающегося презрению   и признаваемого за нечто менее ценное, это только один из примеров нашего невольного   преклонения. Мы, западноевропейцы, принесли в жертву «древним» чистоту и   самостоятельность нашего искусства и решаемся творить, только пугливо озираясь   на более возвышенный «образец». В наше представление о греках и римлянах мы   каждый раз привносили, влагали чувством то, чего нам не доставало или что мы   надеялись найти в тайниках собственной души. Когда-нибудь проницательный   психолог расскажет нам историю наших злополучных иллюзий, историю того, что мы   каждый раз почитали как античное. Едва ли найдется другая задача столь же   поучительная для интимного познания западноевропейской души, начиная с   императора Оттона III и кончая Ницше, — этой последней жертвой юга.      

Гёте во время своего путешествия в Италию с восторгом      

говорит о постройках Палладио, к холодному академическому      

стилю которого мы теперь относимся в высшей степени   скептически. Далее он видит Помпею и с нескрываемым неудовольствием говорит о   "странном, наполовину неприятном впечатлении". О храмах в Пестуме и   Сегесте, этих шедеврах эллинского искусства, он говорит неуверенно и неярко.   Очевидно, в ту минуту, когда древность явилась его очам в живом облике и полной   силе, он не узнал ее. Это показательно для исторического чувства нашей души: мы   желаем не впечатлений от чуждого, а выражения своего собственного. Наш   "Древний мир" всякий раз являлся горизонтом определенной   общеисторической картины, которую наша душа сама создала и вскормила своей   кровью, вместилищем для нашего собственного мироощущения, фантомом или кумиром.   В кабинетах и в кружках поэтов приходят в восторг от смелых описаний античных   нравов большого города у Аристофана, Ювенала и      

       

67      

       

Петрония, от южной грязи и черни, шума и насилий, от      

мальчиков и Фрин, от фаллического культа и цезарских   оргий, — а от таких же действительностей теперешних мировых городов с   жалобой и негодованием отворачивается. "Жить в городах дурно: там слишком   много сладострастников". Так говорил Заратустра. Они хвалят сознание   государственности у римлян и презирают того, кто в наши дни не склонен избегать   всякого соприкосновения с общественностью. Есть целый класс знатоков, для   которых разница между тогой и современным костюмом, между византийским цирком и   английской спортивной площадкой, между античными альпийскими дорогами и   перерезывающими материк линиями железных дорог, между триэрами и пароходами,   римским копьем и прусским штыком, наконец, между Суэцким каналом, проведенным   египетскими фараонами или построенным современными инженерами, обладает   огромной магической силой, коренным образом устраняющей всякую свободу взгляда.   Они признали бы паровую машину за символ человеческой страсти и за выражение   жизненной энергии только в том случае, если бы она была изобретена Героном   Александрийским. Им кажется кощунством, если говорят не о культе Великой Матери   горы Пессина, а о римском центральном отоплении или бухгалтерии. Тем не менее   греческим термином для обозначения капитала является слово,??????? что значит   "точка отправления", и Фукидид (1,70) хвалит афинян своего времени за   то, что они не знают других праздников, кроме как вести свои дела *.      

Однако и другие ничего не видят, кроме только этой стороны.   Они просто считают греков вполне тождественными себе, думая таким образом   исчерпать всю сущность этой столь нам чуждой культуры, и при своих   психологических выводах вращаются в кругу таких сопоставлений, которые не имеют   ни малейшего касательства к античной душе. Они не подозревают, что слова:   республика, свобода, собственность в том и другом случае обозначают вещи,   внутренне не имеющие ни малейшего сродства между собой. Они посмеиваются над   историками Гётевского времени, когда те изображают свои политические идеалы, и   в труде, посвященном истории Древнего мира, прикрывают именами Ликурга, Брута,   Катона, Цицерона и Августа, то оправдывая их, то осуждая, свою собственную      

* Римское otium cum dignitate следует рассматривать   исключительно как обратную сторону широко поставленной и энергичной   общественной деятельности, а не как частное лирическое и ученое бездельничанье,   каковым описал его в очень позднюю эпоху Плиний Младший в своих письмах.      

       

68      

       

программу и свои личные мечтания, но сами в то же      

время не в силах написать ни одной главы, не обнаружив, к      

какой партии принадлежит их излюбленная утренняя газета.      

Решительно все равно, смотреть ли на прошлое глазами      

Дон Кихота или Санчо Пансы. И та и другая дорога не при-      

водит к цели. В конце концов каждый позволяет себе ставить      

на передний план тот кусок античности, который случайно      

больше всего соответствовал его личным намерениям. Ницше      

— досократовские Афины, экономисты — эллинистический      

период", политики — республиканский Рим, поэты — время      

императоров.      

Не в том дело, что будто бы религиозные и художественные   явления изначальнее социальных и экономических. Истина не в этом и не в   обратном утверждении. Для того, кто действительно приобрел полную свободу   взгляда, вне зависимости от всяких личных интересов, какого бы порядка они ни   были, нет вообще никакой зависимости или приоритета, нет причины и действия,   нет различий в степени ценности и важности. Место отдельных явлений   определяется исключительно большей чистотой и силой их языка форм,   напряженностью их символического значения — безотносительно к добру и злу,   высокому и низкому, пользе или идеалу.      

 12      

       

Под этим углом зрения падение Западного мира представляет   собой ни более ни менее как проблему цивилизации. В этом заключен один из   основных вопросов истории. Что такое цивилизация, понимаемая как логическое   следствие, завершение и исход культуры?      

Потому что у каждой культуры своя собственная цивилизация. В   первый раз эти два слова, обозначавшие до сих пор смутное этическое различие   личного характера, рассматриваются здесь в периодическом смысле, как выражение   строгой и необходимой органической последовательности фактов. Цивилизация есть   неизбежная судьба культуры. Здесь мы достигаем того пункта, с которого   становятся разрешимыми последние и труднейшие вопросы исторической морфологии.   Цивилизация — это те самые крайние и искусственные состояния, осуществить   которые способен высший вид людей. Они — завершение, они следуют как ставшее за   становлением, как смерть за жизнью, как неподвижность за развитием, как   умственная старость и окаменевший мировой город за деревней и задушевным   детством, являемым над дорикой и      

       

69      

       

готикой. Они — неизбежный конец, и тем не менее с внутренней   необходимостью к ним всегда приходили.      

Таким только образом мы поймем римлян, как наследников   эллинов. Таким только образом на позднюю античность проливается свет,   освещающий все ее глубочайшие тайны. Какое же другое значение может иметь то   обстоятельство — спор против которого есть пустое словопрение, — что   римляне были варварами, варварами, не предшествовавшими расцвету, а   следовавшими за ним. Бездушные, чуждые философии и искусства, наделенные   животными инстинктами, доходящими до полной грубости, ценящие одни материальные   успехи, они стоят между эллинской культурой и пустотой. Их воображение,   направленное только на практическое — у них существовало сакральное право,   регулировавшее отношения между богами и людьми, словно между частными лицами,   но у них не было даже и следа мифа — представляет собою такое душевное   качество, которое совершенно не наблюдается в Афинах. Перед нами греческая душа   и римский интеллект. Так отличается культура от цивилизации. И так обстоит дело   не в одной только античности. Все снова и снова появляется этот тип — сильных   духом, но совершенно неметафизических людей. В их руках находится духовная и   материальная участь каждой поздней эпохи. Они были осуществителями   вавилонского, египетского, индийского, китайского, римского империализма. В   такие периоды буддизм, стоицизм, социализм созревают до степени окончательных   мировоззрений, способных еще раз захватить и преобразовать угасающее   человечество во всей его сущности. Чистая цивилизация, как исторический   процесс, представляет собой постепенную разработку (уступами, как в копях)   ставших неорганическими и отмерших форм.      

Переход от культуры к цивилизации протекает в античности в   IV столетии, на Западе в XIX. С этого момента ареной больших духовных решений   становится не "вся страна", как это было во время орфического движения   и реформации, когда, собственно, каждая деревня играла свою роль, а три или   четыре мировых города, которые всосали в себя все содержание истории и по   отношению к которым вся остальная страна культуры нисходит на положение   провинции, имеющей своим исключительным назначением питать эти мировые города   остатками своего высшего человеческого материала. Мировой город и провинция —   этими основными понятиями всякой цивилизации открывается совершенно новая   проблема формы истории, которую мы сейчас переживаем, не имея вместе с тем   никакого представления о значении этой проблемы. Вместо      

70      

мира — город, одна точка, в которой сосредоточивается вся   жизнь обширных стран, в то время как все остальное увядает; вместо богатого   формами, сросшегося с землей народа — новый кочевник, паразит, житель большого   города, человек абсолютно лишенный традиций, растворяющийся в бесформенной   массе, человек фактов, без религии, интеллигентный, бесплодный, исполненный   глубокого отвращения к крестьянству (и к его высшей форме — провинциальному   дворянству), следовательно, огромный шаг к неорганическому, к концу, — что   значит все это? Франция и Англия уже сделали этот шаг. Германия готовится его   сделать. Вслед за Сиракузами, Афинами, Александрией следует Рим. Вслед за   Мадридом, Парижем, Лондоном следует Берлин. Стать провинциями — такова судьба   целых стран, которые не входят в круг излучения этих городов, как некогда это   было с Критом и Македонией, а теперь — со Скандинавским севером *.      

Раньше борьба из-за идеального выражения эпохи велась      

на почве мировых проблем, метафизического, культового или      

догматического характера, велась между почвенным духом      

крестьянства (дворянство и духовенство) и «светским»   патрицианским духом старинных маленьких знаменитых городов ранней дорической и   готической эпохи. Такова была борьба из-за дионисовой религии — например, при   тиране Клисфене Сикионском **, — из-за реформации в немецких имперских городах   и в войнах гугенотов. Однако, как в конце концов города победили деревню —   настоящее городское сознание встречается уже у Парменида и у Декарта, —   так равным образом теперь их побеждает мировой город. Таков естественный   процесс поздней эпохи: ионики и барокко. В наши дни, как и в дни эллинизма, на   пороге которого стоит основание искусственного, следовательно лишенного связи   со страной большого города Александрии, эти города культуры — Флоренция,   Нюренберг, Саламанка, Брюгге, Прага — сделались провинциальными городами,   оказывающими безнадежное сопротивление духу мировых городов. Мировой город —   это      

* Этой стороны нельзя не заметить в развитии Стриндберга и   особенно Ибсена, который всегда был только гостем в цивилизованной атмосфере   своих проблем. Мотив «Бранда» и «Ромерсхольма» представляет собой замечательное   смешение прирожденного провинциализма с приобретенными теоретическим путем   горизонтами мирового города. Нора — это прообраз выбившей из колеи благодаря   прочтенным книгам провинциалки.      

** Он запретил культ городского героя Адраста и исполнение   Гомеровских песен, чтобы подорвать духовные корни дорического дворянства (около      

560 г.).      

       

71      

означает космополитизм, вместо «отечества» *, холодный   практический ум вместо благоговения к преданию и укладу, научная   иррелигиозность в качестве окаменелых остатков прежней религии сердца,   «общество» вместо государства, естественные права вместо приобретенных. Деньги   в качестве неорганического абстрактного фактора, лишенного связи с сущностью   плодородной земли, с ценностями первоначального уклада жизни, — вот в чем   преимущество римлян перед греками. Начиная с этого момента благородное   мировоззрение становится также вопросом денег. В противоположность греческому   стоицизму Хризиппа, позднеримский стоицизм Катона и Сенеки предпосылает в   качестве необходимого условия имущественную обеспеченность **, а   социально-этическое умонастроение XX века, в отличие от XVIII века, доступно   только миллионеру, если проводить его на деле, а не довольствоваться   профессиональной, приносящей доход агитацией. В мировом городе нет народа, а   есть масса. Присущее ей непонимание традиций, борьба с которыми есть борьба   против культуры, против знати, церкви, привелигий, династий, преданий в   искусстве, границ познаваемого в науке, ее превосходящая крестьянский ум острая   и холодная рассудочность, ее натурализм совершенно нового склада, идущий   гораздо дальше назад, чем Руссо и Сократ, и непосредственно соприкасающийся в   половых и социальных вопросах с первобытными человеческими инстинктами и   условиями жизни, то «panem et circenses», которое в наши дни опять оживает под   личиной борьбы за заработную плату и спортивных состязаний, — все это   признаки новой по отношению к окончательно завершенной культуре и к провинции,   поздней и лишенной будущего, однако неизбежной формы человеческого   существования.      

На все эти явления необходимо смотреть не глазами      

партийного человека, идеолога, современного моралиста, не      

из закоулка какой-нибудь "точки зрения", но с   вневременной      

высоты, устремив взор на тысячелетия мира исторических      

форм, — если действительно хочешь понять великий кризис      

современности.      

Я считаю символами первостепенного значения то, что в      

Риме, где около 60 года до Р. X. триумвир Красе был первым      

спекулянтом по недвижимому имуществу, римский народ, чье      

* Глубокое слово, которое получает свой смысл в ту минуту,   когда варвар становится культурным человеком, и вновь теряет его, когда   цивилизованный человек усваивает себе точку зрения "ubi bene, ibi   patria". Поэтому христианскому влиянию подпали в первую очередь те   римляне, которым средства не позволяли быть стоиками.      

       

72      

имя красовалось на всех надписях, перед кем трепетали далекие   галеты, греки, парфяне, сирийцы, ютился в невообразимой нищете по мелким   наемным квартирам многоэтажных домов, в мрачных предместьях *, и относился   совершенно равнодушно или с каким-то спортивным интересом к успехам военных   завоеваний; что многие знатные роды из старинной аристократии, потомки   победителей кельтов, самнитов и Ганнибала, принуждены были оставить свои   родовые дома и переселиться в убогие наемные квартиры, так как не принимали   участия в дикой спекуляции; что вдоль Via Appia высились вызывающие еще и   теперь удивление надгробные памятники финансовым тузом Рима, а тела покойников   из народа вместе с трупами животных и отбросами огромного города бросались в   отвратительную общую могилу, пока, наконец, при Августе, чтобы избежать заразы,   не засыпали этого места, где впоследствии Меценат устроил свои знаменитые сады;   что в опустевших Афинах, живших доходами с приезжих и пожертвованиями богатых   иностранцев (вроде иудейского царя Ирода), невежественная приезжая толпа   слишком быстро разбогатевших римлян зевала на произведения перикловой эпохи,   которые она так же мало понимала, как теперешние американские посетители   Сикстинской капеллы гений Микеланджело, в тех Афинах, откуда предварительно   были вывезены или проданы по бешеным ценам все удобопереносимые предметы и   взамен их высились колоссальные и претенциозные римские постройки рядом с   глубокими и скромными творениями древнего времени. Для того, кто научился   видеть, в этих вещах, которые историку надлежит не хвалить и не порицать, а   морфологически оценивать, непосредственно вскрывается идея эпохи.      

Вопрос и тогда, как теперь, заключается не в том,   германского ли вы происхождения или романского, грек вы или римлянин, а в том,   кто вы по воспитанию, житель мирового города или провинциал. В этом лежит самое   существенное. В этом перед нами новый, в своем роде совершенный взгляд на   жизнь, представляющий собою выражение нового стиля жизни. Совершается очень   показательная и совершенно одинаковая во всех известных до      

* В Риме и в Византии строились шести- и даже десятиэтажные   квартирные дома — при наибольшей ширине улиц в 3 метра, при отсутствии каких бы   то ни было полицейско-строительных правил, дома эти нередко обрушивались,   погребая под собой своих жильцов. Большая часть "римских граждан",   для которых "хлеб и зрелище" составляли все содержание жизни, имели   только дорого оплачиваемую койку в этих наподобие муравейника кишащих жильцами   "insulae".      

       

73      

сего времени случаях метаморфоза. Одной из важнейших      

причин, почему в хаотической картине исторической      

внешности не была усмотрена истинная структура истории,      

было неумение отделить взаимно друг от друга проникающие      

комплексы форм культурного и цивилизованного существования.   Критика современности стоит здесь перед одной из своих труднейших задач.      

В дальнейшем изложении мы увидим, что, начиная с этого      

момента, все важные конфликты мировоззрений, политики,      

искусства, знаний, чувства отмечены знаком этого   антагонизма. Что такое политика цивилизации завтрашнего дня в противоположность   политике культуры вчерашнего дня? В античности риторика, на Западе журнализм,   притом же находящийся на службе того абстрактного начала, в котором выражается   сила цивилизации, а именно — денег. Дух денег незаметно проникает во все формы   существования народов, однако нередко при этом ничуть их не изменяя и не   разрушая. Римский государственный механизм за промежуток времени от Сципиона   Африканского Старшего до Августа оставался в гораздо большей степени   стационарным, чем это обычно принято считать. Однако уже во времена Гракхов,   как и в наши дни, большие политические партии, прежние двигатели отныне   устаревших форм политической жизни, играют только видимую роль центров решающих   действий. В действительности для Forum Romanum совершенно безразлично, как   говорят, решают и выбирают на форуме в Помпее, а в ближайшем будущем у нас три   или четыре мировых газеты будут направлять мнения провинциальных газет и через   их посредство "волю народа". Все решается небольшим количеством людей   выдающегося ума, чьи имена может быть даже и не принадлежат к наиболее известным,   а огромная масса политиков второго ранга, риторов и трибунов, депутатов и   журналистов, представителей провинциальных горизонтов, только поддерживает в   низших слоях общества иллюзию самоопределения народа. А искусство? А философия?   Идеалы платоновского и кантовского времени имели в виду высшее человечество;   идеалы эллинизма и современности, в особенности же социализм, генетически   родственный ему дарвинизм с его столь противными духу Гёте формулами борьбы за   существование и полового подбора, родственный этим последним учениям женский   вопрос и проблема брака у Ибсена, Стриндберга и Шоу, импрессионистические   наклонности анархической чувственности, весь букет современных стремлений,   приманок и скорбей, чьим выражением является лирика Бодлера и музыка Вагнера, —   все это не для мироощущения деревенского      

       

74      

или вообще естественного человека, но исключительно для      

живущего мозгом обитателя большого города. Чем меньше город,   тем бессмысленнее для него занятие этого рода живописью и музыкой. К области   культуры принадлежит гимнастика, турнир,???? к области цивилизации — спорт. В   этом же заключается различие между греческой палестрой и римским цирком *.   Перед лицом высококомпетентной публики знатоков и покупателей само искусство   становится спортом — таково значение l'art pour l'art, — будь то   преодоление абсурдных масс инструментальных тонов или гармонических трудностей,   будь то «подход» к проблеме красок. Появляется новая философия фактов, которая   с улыбкой смотрит на метафизически-спекулятивную мысль, новая литература,   становящаяся необходимой потребностью для интеллекта, вкусов и нервов городских   жителей, а для провинциалов чем-то непонятным и ненавистным **. Ни   александрийская поэзия, ни живопись plein air'a ни с какой стороны не могут   заинтересовать «народ». Переход от одной школы к другой и тогда, как и теперь,   ознаменовываются целым рядом встречающихся только в такую эпоху скандалов.   Возмущение афинян против Еврипида или революционной манеры в живописи, например   против Аполлодора, в наши дни повторяется в виде отрицательного отношения к   Вагнеру, Мане, Ибсену и Ницше.      

Можно понимать греков, ни слова не говоря о хозяйственных   условиях их жизни. Римлян можно понять только на основании этих условий. При   Херонее и при Лейпциге в последний раз сражались за идею. В первой пунической   войне и при Седане уже ясно заметны экономические моменты. Римляне с их   практической энергией первые создали рабский труд и торговлю рабами в том   исполинском стиле, который многие считают характерным вообще для античного   уклада жизни. И германские, а не романские народы Западной Европы,   соответственно этому, первые развили при помощи паровой машины ту крупную   промышленность, которая изменила внешний облик целых стран. Нельзя упускать из   виду связь обоих этих глубоко символических феноменов со стоицизмом и   социализмом. В недрах античного мира только римский      

* Немецкая гимнастика с 1813 г. и от тех в высшей   степени провинциальных исконных форм, которые ей придал около этого времени Ян,   быстро развивается в сторону спортивности. Уже в 1914 г. различие любой   берлинской спортивной площадки в дни больших состязаний от римского цирка было   очень незначительно.      

** Вся литературная борьба, ведущаяся в Германии за период   времени с 1880 г., представляет собой борьбу незначительных, впрочем,   людей из-за городской и провинциальной поэзии (отечественного искусства).      

       

75      

       

цезаризм, предвозвещенный К. Фламинием и принявший впервые   образ в лице Мария, показал, что такое величие денег в      

руках сильных духом практических людей широкого размаха.      

Без этого нельзя понять ни Цезаря, ни вообще римский дух.      

В каждом греке есть что-то от Дон-Кихота, в каждом римляне —   что-то от Санчо-Пансы; то, чем они были кроме этого, отходит перед этим на   задний план.      

 13      

       

Что касается римского мирового владычества, то оно было      

явлением отрицательного характера, результатом не избытка   силы у одной стороны — такого у римлян не было уже после Замы, — а   недостатка силы сопротивления у другой. Римляне совсем не завоевали мир. Они   только завладели, что лежало готовой добычей для каждого. Imperium Romanum   сложилось не как резулътат крайнего напряжения всех военных и финансовых   средств, как это было во время борьбы против Карфагена, а вследствие отказа со   стороны Древнего Востока от политического самоопределения. Нас не должна   вводить в заблуждение видимость блестящих успехов. С несколькими, плохо   обученными, плохо руководимыми, плохо настроенными легионами Лукулл и Помпей   завоевывали целые царства, о чем нельзя было бы и мечтать в эпоху битвы при   Иссе. Опасность со стороны Митридата, ставшая настоящей опасностью для никогда   не подвергавшейся серьезному испытанию системы материальных сил, никогда не   могла бы стать настолько угрожающей для победителей Ганнибала. После битвы при   Заме римляне не вели ни одной войны против большой военной силы, да и не были в   состоянии выдержать таковую *. Классическими были их войны против самнитов,   против Пирра и Карфагена. И великой минутой была битва при Каннах. Нет народа,   который в течение целых столетий способен был простоять на котурнах.   Прусско-немецкий народ, в истории которого записаны минуты мощи в 1813, 1870 и   1914 годах, богаче других в этом отношении.      

По моему убеждению империализм, окаменелые формы      

которого вроде египетской, китайской, римской империй,   индийского мира, мира Ислама, могут просуществовать еще целые столетия и   тысячелетия, переходя из рук одного      

* Завоевание Галлии Цезарем представляло собой настоящую   колониальную войну, т. е. отличалось односторонней активностью. Если же   все-таки эта война является кульминационной точкой всей позднейшей военной   истории Рима, то это указывает только на быстрое оскудение последней серьезными   деяниями.      

       

76      

       

завоевателя к Другому — в качестве мертвых тел, бездушных   человеческий масс, использованного материала истории, — следует понимать   как символ начала конца. Империализм — это чистая цивилизация. В его появлении   лежит неотвратимая судьба Запада. Энергия культурного человека устремлена во   внутрь, энергия цивилизованного — на внешнее. Поэтому в Сесиле Родсе я вижу   первого человека новой эпохи. Он являет собой политический стиль дальнейшего,   западного, германского, в особенности немецкого будущего. Его слова:   "Расширение, — это все" содержат в своей наполеоновской   формулировке подлинную тенденцию всякой созревшей цивилизации. Это столь же   применимо к римлянам, арабам и китайцам. Здесь нет выбора. Здесь не имеет   никакого значения даже сознательная воля отдельного человека, или целых классов   и народов. Тенденция к расширению, — это рок, нечто демоническое и   чудовищное, охватывающее позднего человека эпохи мировых городов, заставляющее   его тужить себе независимо от того, хочет ли он этого или не хочет, знает ли он   об этом или нет *. Жизнь, — это осуществление возможностей, а для   мозгового человека остается одна только возможность распространения **. Как ни   вoccтaeт против расширения современный еще малоразвитой социализм, придет день,   когда он со всею стремительностью судьбы станет главным носителем расширения. В   этом пункте язык форм политики — в качестве непосредственно интеллектуального   выражения людей известного типа — соприкасается с глубокой метафизической   проблемой: с подтверждаемым безусловной обязательностью принципа причинности   фактом, что ум есть дополнение протяженности.      

Родс — это первый предшественник типа западного Цезаря, для   которого еще не скоро наступит настоящее время. Он стоит посредине между   Наполеоном и людьми насилия ближайшего столетия, подобно тому, как между   Александром и Цезарем стоял тот Фламиний, который с 232 г. понуждал римлян   к покорению цизальпийских галлов и, следовательно, к вступлению на путь   политики колониального расширения. Фламиний был демагог, строго говоря, частный   человек,      

* Современные немцы — блестящий пример такого народа,   который стал стремиться к расширению, не зная и не желая этого. Они имели это   стремление уже в ту эпоху, когда еще считали себя народом Гете. Бисмарк не   подозревал этого глубокого смысла созданной им эпохи. Он думал, что достиг   завершения предшествующего политического развития.      

** Быть может, таково значение глубокомысленных слов,   сказанных Гете Наполеоном: "Разве можно в наше время говорить о судьбе?   Политика — вот судьба".      

77      

пользовавшийся огромным влиянием на государственные дела      

в такую эпоху, когда экономические факторы побеждают   государственную идею; в Риме он был, несомненно, первым представителем   оппозиции цезарского типа. С ним кончается органическое стремление патрициата к   мощи, покоящееся на идее, и начинается чисто материалистическое, отрешенное от   этики, безграничное расширение. Александр и Наполеон были романтиками,   стоявшими на границе цивилизации и уже овеянными ее холодным и ясным дыханием,   однако одному нравилась роль Ахилла, а другой читал «Вертера». Цезарь был   только практиком, обладавшим огромным умом.      

Но уже Родс понимал под успешной политикой одни только   территориальные и финансовые успехи. Эта черта в нем римская, что он очень   хорошо сознавал. Еще ни разу западноевропейская цивилизация не воплощалась с   такой энергией и чистотой. Только географические карты могли приводить в своего   рода поэтический экстаз этого сына пуританского пастора, приехавшего без всяких   средств в Южную Африку, приобретшего затем огромное состояние и употреблявшего   его в качестве мощного средства для своих политических целей. Его мысль о   трансафриканской железной дороге от Мыса Доброй Надежды до Каира, его проект   южноафриканского государства, его духовное владычество над магнатами,   владельцами копей, финансистами железной складки, которых он принуждал отдавать   свои капиталы на службу своим идеям, его столица Булувайо, которую он,   всемогущий государственный деятель без определенных отношений к государству,   основал      

в качестве своей будущей резиденции с царственным величием,   его представление о "высоком долге человеческого ума перед   цивилизацией", — все это носит грандиозный и величавый характер и   есть только прелюдия предстоящего нам будущего, которое окончательно завершит   историю западноевропейского человечества.      

Кто не понимает, что ничто не изменит этого неизбежного      

окончания, что нужно или желать этого, или вообще ничего      

не желать, что нужно или любить эту судьбу, или отчаяться      

в будущем и в жизни, кто не чувствует того величия, которое      

так же присуще этой деятельности перворазрядных умов,      

этой энергии и дисциплине твердых как сталь людей, этой      

борьбе при помощи самых холодных и отвлеченных средств,      

кто носится со своим провинциальным идеализмом и ищет      

воскресить стиль жизни прошедших времен, тот должен   отказаться от того, чтобы понимать историю, переживать историю, делать историю.      

       

78      

Таким образом. Римская империя перестает быть исключительным   явлением и представляется нормальным продуктом строгого, энергичного, присущего   обитателю мирового города, в высшей степени практического духовного уклада, и   типической заключительной стадией, подобные которой уже неоднократно   появлялись, но идентичность которых до сих пор не была признана. Поймем же   наконец, что тайна исторической формы лежит не на поверхности, что ее нельзя   понять из сходства костюмов и инсценировки; что в человеческой истории, так же   как и в истории животных и растений, есть явления, обладающие обманчивым   внешним сходством, но внутренне ничем друг другу не родственные, —   например: Карл Великий и Гарун-эль-Рашид, Александр и Цезарь, войны германцев   против Рима и нашествие монголов на Западную Европу, и другие, которые при   большом внешнем различии выражают идентичные явления, как, например: Траян и   Рамзес II, Бурбоны и аттический демос, Магомет и Пифагор. Усвоим себе, что XIX   и XX века, принимаемые за высшую точку прямолинейной восходящей всемирной   истории, в действительности представляют собой феномен, наличие которого можно   проследить во всякой окончательно созревшей культуре, конечно, без социалистов,   импрессионистов, электрических трамваев, подводных мин и дифференциальных   уравнений, принадлежащих лишь к составу тела эпохи, но со своим аналогичным   цивилизованным духовным укладом, несущим в себе возможность совсем иных внешних   проявлений, что современность, следовательно, есть переходная стадия,   определенно наступающая при известных условиях, что таким образом вполне   достоверно существуют и более поздние условия по сравнению с теперешними   европейскими, что они уже неоднократно повторялись в протекшей истории и что,   следовательно, и будущность Запада не есть безграничное движение вверх и вперед   по линии наших идеалов, тонущее в фантастически необъятном времени, но строго ограниченный   в отношении формы и длительности и неизбежно предопределенный, измеряемый   несколькими столетиями частный феномен истории, который можно на основании   имеющихся примеров обозреть и определить в его существенных чертах.      

 14      

       

Раз мы достигли такой высоты созерцания, плоды сами собой   падают в руки. С этой одной мыслью связаны и ею свободно разрешаются все   отдельные проблемы из области      

       

79      

       

исследования религий, истории искусства, теории дознания,      

этики, политики, политической экономии, которые в течение      

десятилетий страстно волновали современные умы, не достигая,   однако, конечного результата.      

Эта мысль принадлежит к числу тех, которые, будучи раз      

выражены с полной ясностью, не встречают больше возражений.   Она представляет собой одну из внутренних необходимостей культуры и   мироощущения' Западной Европы. Она способна в корне изменить воззрение на жизнь   тех людей, которые ее вполне поняли, т. е. ее себе усвоили. Возможность   отныне проследить в его основных чертах в будущем то всемирное историческое   развитие, в котором мы участвуем и которое мы до сего времени научились   созерцать в прошлом, как некое органическое целое, означает собой значительное   углубление присущей и необходимой нам картины мира. О подобном до сих пор мог   мечтать только физик при своих вычислениях. Повторяю еще раз, это означает   распространение также и на область истории замены Птолемеева аспекта   Коперниковым, т. е. неизмеримое расширение жизненного горизонта.      

До сего времени каждый был волен ожидать от будущего,      

что ему вздумается. Где нет фактов, там правит чувство.   Впредь обязанностью каждого будет узнать относительно будущего, что может   произойти и, следовательно, произойдет с неуклонной необходимостью судьбы вне   всякой зависимости от наших личных идеалов или идеалов нашего времени. Пользуясь   опасным словом «свобода», мы отныне уже не свободны осуществить то или иное, но   только — или необходимое, или ничто. Воспринимать это как «благо» — таков, в   сущности, признак реалистов. Сожалеть и порицать не значит его изменять.   Рождение связано со смертью, юность со старостью, жизнь вообще со своим обликом   и определенными границами длительности. Современность есть фаза цивилизации, а   не культуры. В связи с этим отпадает целый ряд жизненных содержаний, как   невозможных. Можно сожалеть об этом и облачить сожаление в одеяние   пессимистической философии и лирики — в будущем так и будут делать, — но   изменить это невозможно. Отныне нельзя будет усматривать с полной   самоуверенностью, нисколько не считаясь с достаточно красноречивыми   возражениями исторического опыта, в сегодняшнем и завтрашнем рождение или   расцвет того, что нам желательно.      

Я предвижу возражение, что такое воззрение на мир,   приводящее в ясность общее направление будущего развития и обрезающее крылья   широким надеждам, оказалось бы      

80      

враждебным жизни и для многих роковым, раз оно будет чем-то   большим, чем просто теория, раз оно станет практическим      

мировоззрением групп лиц, от которых действительно зависит   уклад будущего.      

Я не разделяю этого мнения. Мы люди цивилизации, а не      

готики или рококо; нам приходится иметь дело с суровыми и      

холодными фактами поздней эпохи, параллели которой можно   найти не в Перикловых Афинах, а в цезарском Риме. О великой живописи и музыке   среди западноевропейских условий не может быть больше речи. Архитектонические   способности западноевропейского человека исчерпаны вот уже столетие тому назад.   Ему остаются только возможности распространения. Но я не вижу ущерба от того,   если сильное и окрыленное неограниченными надеждами поколение вовремя узнает,   что часть этих надежд потерпит крушение. Пусть это будут самые дорогие надежды;   кто действительно чего-нибудь стоит, тот перенесет. Действительно, для   отдельных лиц может оказаться трагическим, если в решительные годы их охватит   уверенность, что в области архитектуры, драмы и живописи для них невозможны   никакие завоевания. Таким предстоит погибнуть. До сих пор все были уверены, что   в этой области не может быть никаких ограничений; думали, что каждое время   имеет свои задачи в любой области; их отыскивали, раз уж это было нужно, порой   с насилием и дурной совестью, и только после смерти узнавалось, имела ли эта   вера основание и была ли работа жизни необходимой или излишней. Но всякий, кто   не только романтик, откажется от такого сомнительного утешения. Не такова   гордость, отличавшая римлян. Какой толк в людях, которые предпочитают, чтобы им   перед истощенным рудником говорили: "здесь завтра откроется новая   жила" — как это делает теперешнее искусство, создающее сплошь ненастоящие   стили, вместо того чтобы указать путь к ближайшей и еще не открытой богатой   залежи глины? — Я считаю это ученье благодеянием для будущего поколения,   так как оно покажет ему, что возможно и, следовательно, нужно, и что не   принадлежит к внутренним возможностям эпохи. До сих пор несметное количество   ума и сил было растрачено по ложным дорогам. Западноевропейский человек, хотя и   мыслит и чувствует в высшей степени исторически, в известные годы жизни не   сознает своего настоящего призвания. Он нащупывает, ищет и сбивается с дороги,   если внешние обстоятельства ему не благоприятствуют. Теперь наконец работа   целых столетий позволила ему обозреть свою жизнь в связи с общей культурой и   проверить, что он может и что он должен делать. Если, под влиянием этой      

81      

       

книги, люди нового поколения возьмутся за технику вместо      

лирики, за мореходное дело вместо живописи, за политику      

вместо теории познания, они поступят так, как я того желаю,      

и ничего лучшего нельзя им пожелать.      

 15      

       

Остается еще установить взаимоотношение морфологии      

мировой истории и философии. Всякое настоящее историческое исследование   есть настоящая философия — или же просто работа муравьев. Но философ старого   стиля пребывает в тяжелом заблуждении. Он не верит в изменчивость своего   назначения. Он думает, что высшее мышление имеет свой вечный и неизменный   предмет, что великие вопросы во все времена остаются одними и теми же и что   когда-нибудь можно будет на них дать ответ.      

Но вопрос и ответ здесь сливаются воедино, и всякий      

большой вопрос, в основе которого уже заложено страстное      

желание вполне определенного ответа, имеет значение только      

жизненного символа. Нет вечных истин. Каждая философия      

есть выражение своего и только своего времени, и нет двух      

эпох, которые имели бы одинаковые философские устремления,   если только мы говорим о настоящей философии, а не о каких-нибудь академических   общих местах касательно форм суждения или категорий чувств. Различие не в том,   вечно или преходяще данное учение, а в том, жизненное ли это учение на   некоторое время или мертворожденное. Непреходящесть мыслей есть иллюзия. Суть в   том, какой человек нашел в них свой образ. Чем крупнее человек, там истиннее   его философия — в смысле внутренней правды произведения искусства, каковое   свойство не находится в зависимости от доказуемости или даже неопровержимости   отдельных положений. В предельном случае она может вместить в себе и   осуществить все содержание современной эпохи и, придавши ему образ, воплотив   его в личности и идее, передать его дальнейшему развитию. Научный костюм,   ученая маска философии не имеют здесь решающего значения. Нет ничего легче, как   взамен отсутствующих мыслей создать систему. Но даже и хорошая мысль имеет мало   цены, если высказана плоским человеком. Одна необходимость для жизни определяет   степень ценности учения.      

Вот почему пробным камнем ценности мыслителя я считаю   степень понимания им великих фактов современности. Только тут выясняется,   является ли такой-то только ловким конструктором систем и принципов, обладает   ли он только      

82      

       

известной начитанностью и ловкостью в определениях и   анализах, — или сама душа эпохи говорит из его произведений и интуиций.   Философ, который лишен способности вместе с тем охватить и усвоить себе   действительность, никогда не будет первостепенным. Досократики были купцами и   политиками большого стиля, Платону его попытка осуществить свои политические   идеи в Сиракузах едва не стоила жизни. Тот же Платон открыл ряд геометрических   положений, опираясь на которые Эвклид получил возможность построить систему   античной математики. Паскаль, которого Ницше считает за "надломленного   христианина", Декарт, Лейбниц были первыми математиками и техниками своего   времени.      

Как раз в этом пункте я вижу сильное возражение против      

всех философов недавнего прошлого. Их существенный   недостаток заключается в том, что они не занимали решающего положения в   действительной жизни. Никто из них не оказал существенного влияния, действием   или могущественной мыслью, на высшую политику, на развитие современной техники,   средств сообщения, народного хозяйства, или на какую-либо иную сторону широкой   действительности. Ни один из них не составил себе имени в области математики,   физики, в государственных науках, в противоположность хотя бы Канту. Значение   этого факта нам станет понятным из сравнения с другими эпохами. Аристотель в   своем сочинении "О государстве Афинян" проявил тончайшее понимание   социально-политического положения зарождающегося эллинизма. Он не мог бы очень   успешно — подобно Софоклу — заведовать финансами в Афинах. Гете, чья   деятельность в качестве министра была образцовой, и которому, к сожалению,   недоставало в качестве сферы деятельности обширного государства, интересовался   планом постройки Суэцкого и Панамского каналов и их торговым значением, причем   точно предсказал срок их осуществления. Экономическая жизнь Америки, ее   обратное воздействие на старую Европу и только что возникавшее тогда машинное   производство постоянно привлекали его внимание. Гоббс был одним из творцов   широко задуманного плана завоевания Южной Америки для Англии и, хотя дело   ограничивалось занятием Ямайки, все же ему принадлежит слава одного из   основателей английской колониальной империи. Лейбниц, несомненно самый мощный   гений западноевропейской философии, положивший основание дифференциальному   исчислению и analysis situs, в меморандуме для Людовика XIV, составленном в   целях облегчения политического положения Германии, изложил свой взгляд на   значение Египта для французской мировой политики. Его мысли      

83      

настолько опередили эпоху (1672), что впоследствии было      

распространено убеждение, будто Наполеон использовал его      

труд при своей восточной экспедиции. Лейбниц тогда уже установил   положение, которое песете Ваграма становилось все      

более и более ясным для Наполеона, а именно, что завоевания   Бельгии и на Рейне не могут надолго укрепить положение Франции, и что Суэцкий   перешеек станет со временем ключом мирового владычества. Несомненно, король еще   не был на высоте глубоких политических и стратегических выводов философа.      

При взгляде на людей такого калибра становится стыдно      

за современных философов. Как мало значат они, как личности!   Какая обыденность духовных и практических горизонтов! Почему одна мысль о том,   что кому-нибудь из них выпало бы на долю выказать свои духовные способности в   роли государственного человека, дипломата, организатора в широкой области,   руководителя каким-либо колониальным, торговым или транспортным предприятием,   вызывает только жалость? Это признак не внутренней углубленности, а скорей   легковесности. Напрасно ищу между ними такого, который составил бы себе имя   хотя бы одним глубоким и предвосхищающим будущее суждением по какому-нибудь   важному вопросу современности. У всех я вижу только провинциальные суждения,   которые можно услышать от любого обывателя. Когда я беру в руки книгу   современного мыслителя, я спрашиваю себя, какое он вообще имеет представление —   помимо профессорской или легкомысленной партийной болтовни в духе среднего   журналиста, как мы это видим у Гюйо, Бергсона, Спенсера, Дюринга, Эйкена — о   насущных фактах мировой политики, о великой проблеме мировых городов,   капитализма, будущности государства, отношения техники и конечной стадии   цивилизации, о русском вопросе, о науке вообще. Гёте сумел бы все это понять и   любить. Из живущих философов ни один не обладает достаточной широтой взгляда. Я   повторяю, все это не составляет содержания философии, но есть несомненный   симптом ее внутренней необходимости, ее плодотворности и ее символической   значительности.      

Не следует обманываться относительно важности этих   отрицательных результатов. Очевидно утрачено понимание конечного смысла   философской деятельности. Ее смешивают с проповедью, агитацией, фельетоном или   специальной наукой. Перспективу птичьего полета заменили перспективой лягушки.   Речь идет о деле величайшей серьезности: возможно ли вообще сегодня или завтра   существование настоящей философии? В противном случае было бы благоразумнее   стать      

       

84      

плантатором, или инженером, чем-нибудь настоящим и   подлинным, вместо того, чтобы пережевывать затасканные темы, под предлогом   "новейшего подъема философского мышления", и лучше построить мотор   для летательного аппарата, чем новую и столь же излишнюю теорию апперцепции.   Действительно, жалкое содержание жизни, посвященной тому, чтобы еще лишний раз   и немножко по-иному, чем это делала сотня предшественников, формулировать   понятие воли и психофизического параллелизма. Допускаю, что это может быть   «профессией», но это отнюдь не философия. О том, что не охватывает и не   изменяет всей жизни эпохи вплоть до ее сокровенных глубин, лучше было бы не   говорить. И то, что вчера было возможно, сегодня является по меньшей мере не   нужным.      

Я люблю глубину и изящество математических и физических   теорий, по сравнению с которыми занятие эстетика и физиолога кажется   кропательством. За поразительно ясные, высоко интеллектуальные формы   быстроходного парохода, сталелитейного завода, машины для изготовления   предметов,      

требующих точности, за тонкость и элегантность иных   химических и оптических приемов я отдам всю стильную чепуху современной   художественной промышленности, с живописью и архитектурой в придачу. Я   предпочитаю римский акведук всем римским храмам и статуям. Я люблю Колизей и   гигантские своды Палатина за то, что еще и теперь своими коричневыми массами   кирпичных построек они являют нашим глазам настоящий Рим, величавый   практический смысл его инженеров. Если бы до нашего времени сохранилась пустая   и кичливая мраморная пышность цезарей с ее рядами статуй, фризами и   перегруженными архитравами, я относился бы к ней совершенно равнодушно. Бросим   взгляд на реконструкцию императорских форумов. Мы увидим полную параллель   современных выставок, назойливых, громоздких, пустых, совершенно чуждое греку Периклова   времени и людям времени рококо хвастанье материалом и размерами; полная   аналогия этому наблюдается в развалинах Луксора и Карнака времен Рамзеса II,   около 1300 г., эпохи египетского модернизма. Не напрасно настоящий римлян   презирал Graeculum histrionern, «артиста» и «философа» в рамках римской   цивилизации. Искусства и философия в ту эпоху были уже несвоевременны, они были   истощены, изношены, излишни. Римлянину это подсказывал инстинкт реальности   жизни. Один римский закон имел больше веса, чем вся тогдашняя лирика и школьная   метафизика. И я утверждаю, что в наши дни изобретатели, дипломаты и финансисты   больше философы, чем все те, кто      

85      

       

занимается плоским ремеслом экспериментальной психологии.   Такое положение постоянно сызнова появляется на определенной ступени. Было бы   безумием со стороны римлянин; одаренного в достаточной мере духовными   способностями, чтобы командовать армией в должности консула или претора,   организовать провинцию, строить города и дороги или быт, первым в Риме, вместо   всего этого трудиться над высиживанием какого-нибудь нюанса послеплатоновской   школьной философии в Афинах или на Родосе. Естественно, никто этим не   занимался. Это не соответствовало бы направлению эпохи и могло привлекать   только людей третьестепенных, продолжавших жить интересами позавчерашнего дня.   Очень важный вопрос — наступила ли уже для нас эта стадия или еще нет?      

Век чисто экспансивной деятельности, лишенный высшей      

художественной и метафизической продуктивности — скажем      

короче — век иррелигиозности, что вполне покрывается   понятием об укладе жизни мирового города, — есть эпоха упадка. Несомненно.   Но не мы выбрали это время. Мы не властны изменить того положения, что родились   людьми начинающейся зимы полной цивилизации, а не на солнечных высотах зрелой   культуры времени Фидия или Моцарта. Все сводится к тому, чтобы уяснить себе это   положение, эту судьбу, и понять, что, как бы мы ни обманывали себя относительно   действительного состояния вещей, мы не можем перешагнуть через него. Кто не   сознает этого, не имеет места среди своего поколения. Он останется глупцом,   шарлатаном или педантом.      

Прежде чем приступить в наши дни к какой-либо проблеме,   следует спросить себя — ответ на это настоящим избранным подскажет   инстинкт, — что доступно человеку в наше время и от чего он должен   отказаться? Число метафизических задач, разрешение которых доступно известной   эпохе мышления, очень ограниченно. Целый мир уже отделяет время Ницше, когда   еще витало последнее дыхание романтики, от современности, окончательно   порвавшей со всякой романтикой.      

Систематическая философия получила свое завершение в      

исходе XVIII столетия. Кант заключил ее крайние возможности   в величественные и — для западноевропейского духа — во многих случаях   окончательные формы. Вслед за ней следовала, подобно тому как это было после   Платона и Аристотеля, специфически городская, не спекулятивная, а практическая,   иррелигиозная, этико-общественная философия. Она начинается, в параллель Зенону   и Эпикуру, с Шопенгауэра, который первый поставил в центре своего мышления волю   к жизни ("творческую жизненную силу"), однако, под впечатлением      

86      

       

большой традиции, удержал в силе систематические вопросы о   явлении и вещи в себе, форме и содержании созерцания, различии между рассудком   и разумом, каковое обстоятельство затушевало более глубокую тенденцию его   учения. Это все та же творческая воля к жизни, которая то шопенгауэровски   отрицается в Тристане, то дарвинистически утверждается в Зигфриде, которую   Ницше с таким блеском и театральностью формулировал в ‹Заратустре›, которая   гегельянцу Марксу подала повод к политико-экономической гипотезе, а   мальтузианцу Дарвину — к зоологической, причем обе эти гипотезы совместно и   незаметно преобразовали мироощущение жителей больших городов, — та же воля   к жизни, которая наконец породила целый ряд трагических созданий одного и того   же типа, начиная от Хеббелевой «Юдифи» до ибсеновского эпилога, а вместе с тем   исчерпала и весь круг настоящих философских возможностей.      

Систематическая философия бесконечно далека нам в на-      

стоящее время; философия этическая закончила свое развитие.   В пределах западного мира остается еще третья отвечающая эллинскому скептицизму   возможность, а именно та, которая отмечена признаком не применявшегося до сего   времени метода сравнительной исторической морфологии. Возможность — это значит   необходимость. Античный скептицизм чужд историчности; он сомневается и просто   отрицает. Западный скептицизм, если он хочет быть внутренне необходимым и явить   собой символ нашей клонящейся к концу душевной стихии, должен быть насквозь   историчным. Он упраздняет, признавая все относительным историческим феноменом.   Приемы его психологические. В эпоху эллинизма скептическая философия   проявляется в отрицании философии — ее признают бесцельной. В противоположность   этому мы имеем в истории философии последнюю серьезную философскую тему. В этом   заключается скептицизм. Дело сводится к отказу от абсолютных точек зрения,   причем греки посмеиваются над прошлым своего мышления, мы же стремимся понять   его как организм.      

Темой настоящей книги является попытка набросать эту      

"нефилософскую философию" будущего, которая будет   последней в истории Западной Европы. Скептицизм есть выражение чистой   цивилизации, он разлагает картину мира предшествующей культуры. В нем   происходит превращение всех прежних проблем в генетические. Убеждение, что все   существующее некогда находилось в становлении, что в основе всего, имеющего   отношение к природе, и всего познаваемого лежит момент исторического, что в   основе мира, как действительности      

87      

лежит «я» как возможность, которая в нем нашла свое   осуществление, что не только вопрос «что», но и вопросы «когда» и "как   долго" заключают в себе глубокую тайну, приводит нас к факту, что всякое   явление, какой бы характер оно ни носило, неминуемо есть выражение чего-то   живого. В ставшем отражается становление. В старой формуле esse est percipi   пробивается исконное чувство, что все существующее должно находиться в   определенной связи с живым человеком, а для мертвого ничего больше "не   существует". Однако «покидает» ли он мир, свой мир, или упраздняет его, умирая?   Вот в чем вопрос. Но как раз это отношение исследовалось мыслителями   систематического периода только с формальной, естественно-исторической,   вневременной, следовательно, критико-познавательной точки зрения. Имели в виду   просто «человека», а не определенных исторических людей. Для мыслителей   этического периода, уже для Шопенгауэра, этот вопрос отступил на задний план   перед другим, формулированным то идеалистически, то утилитаристически, а именно   перед вопросом о ценности того, что «существует» для всех или для отдельного   человека. Но и тут имели в виду «человека» как тип, не исследуя правомерность   столь общих выводов. Теперь, наконец, в стадии историческо-психологического   скептицизма, отправляясь от непосредственного чувства жизни, мы начинаем замечать,   что вся картина окружающего мира есть функция самой жизни, отражение,   выражение, символ живущей души, притом прежде всего отдельной души, взятой   самой по себе. Познания и оценка суть также действия живых людей. Для раннего   мышления внешняя действительность есть продукт сознания и повод для этической   оценки; для позднего мышления они в первую очередь символ. Морфология мировой   истории неизбежно приводит к всеобщей символике.      

Таким образом падают претензии высшего мышления на      

отыскание всеобщих и вечных истин. Истины существуют      

только по отношению к определенному человечеству. Согласно   этому и сама эта философия представляет собой выражение западной души, в   отличие от античной или индийской, притом только в ее цивилизованной стадии.   Таким образом определяется ее содержание как мировоззрения, ее практическое   значение и область ее применения.      

 16      

       

Наконец я позволю себе привести несколько личных замечаний.   В 1911 г. я собирался написать очерк о некоторых      

88      

       

политических явлениях современности с возможными выводами   относительно будущего, все это на фоне широких горизонтов. В то время мировая   война, в качестве ставшей неизбежной внешней формы исторического кризиса,   непосредственно надвинулась на нас, и дело шло о том, чтобы понять се из духа   предшествовавших — не годов — столетий. При разработке этого первоначально   более узкого вопроса у меня сложилось убеждение, что для настоящего понимания   эпохи необходимо обратиться к более обширному кругу оснований, что при   исследовании подобного рода совершенно невозможно ограничиться какой-нибудь   отдельной эпохой и кругом ее политических фактов, невозможно заключить   исследование в рамки прагматических соображений и совершенно отказаться от   чисто метафизических, в высшей степени трансцендентных соображений, если только   поставить себе целью глубокую обоснованность и внутреннюю необходимость   результатов. Мне стало ясным, что политическую проблему нельзя понять,   основываясь на самой политике, и что существенные черты, таящиеся в глубине   событий, могут уясниться и сделаться доступными только в области искусства или   даже в форме очень отдаленных научных и чисто философских мыслей. Даже   политико-социальный анализ последних десятилетий XIX века, исследование   состояния напряженного равновесия между двумя мощными издалека видными событиями,   а именно того, которое в лице революции и Наполеона на целое столетие   определило собой картину западноевропейской действительности, и другого, по   меньшей мере столь же значительного, которое приближалось со все возрастающей   быстротой, такое даже исследование оказалось невыполнимым без привлечения всех   великих проблем бытия в их полном объеме. Действительно, в исторической, как и   в естественно-исторической, картине мира нет ни одной мельчайшей подробности, в   которой не была бы воплощена вся совокупность глубоких тенденций. Таким образом   первоначальная тема возросла до огромных размеров. Бесконечное число   неожиданных, большей частью совершенно новых вопросов и связей называлось само   собой. Наконец мне стало совершенно ясным, что ни один отдельный отрывок нельзя   осветить с должной полнотой, пока не будет обнаружена тайна мировой истории   вообще, точнее говоря, тайна истории высшего человечества как органического   единства, обладающего определенной структурой. Но как раз в этой области до   сего времени ничего не было сделано.      

С этого момента перед моими глазами со все возрастающей   полнотой начали вырисовываться предчувствуемые многими      

89      

       

изредка затрагивавшиеся, но никем не понятые   взаимоотношения, которые связывают формы изобразительных искусств с формами   войны и государственного управления, а также глубокое сходство между   политическими и математическими образованиям одной и той же культуры, между   религиозными и техническими воззрениями, между математикой, музыкой и   пластикой, хозяйственными формами и формами познания. Для меня стали несомненно   ясными: глубоко-внутренняя зависимость современных физических и химических   теорий от мифологических представлений наших германских предков, полное подобие   стилей трагедии, динамической техники и современного денежного обращения, и тот   вначале странный, а потом сам собою понятный факт, что перспектива, масляная   живопись, книгопечатание, система кредита, дальнобойное орудие и контрапунктная   музыка, с одной стороны, нагая статуя, полис, изобретенная греками монета — с   другой, суть идентичные выражения одного и того же душевного принципа; и,   наконец, покрывая собой все предыдущее, ярким светом озарился основной факт,   что все эти мощные группы морфологически родственных связей, из которых каждая   символистически выражает отдельный определенный вид людей в общей картине   мировой истории, обладают строго симметрическим строением. Только этот способ   видеть вещи вскрывает настоящее понятие истории. В свою очередь сам он также   есть симптом и выражение определенной эпохи и внутренне возможен, а   следовательно необходим, только для нашего времени и для западноевропейских   людей, вследствие чего его можно отдаленно сравнить только с некоторыми   воззрениями самой новейшей математики в области трансформационных групп. Таковы   были мысли, занимавшие меня в течение многих годов, однако темные и   неопределенные, пока они не приняли осязательного образа по вышеприведенному   поводу.      

Я увидел современность — приближающуюся мировую войну —   совсем в ином освещении. Она уже больше не представляла собой однократную   констелляцию случайных, зависящих от национальных настроений, личных   воздействий и экономических тенденций фактов, которым историк навязывает при   помощи какой-нибудь причинной схемы политического или социального характера   видимость единства и материальной необходимости. Она явилась типом   исторического действия, которое внутри большого исторического организма,   обладающего точно отграничимым объемом, занимает известное, биографически   предопределенное в течение веков место      

90      

       

Настоящий кризис отмечен бесконечным количеством      

волнующих страсти вопросов и воззрений, которые в наши      

дни рассеянно, единично, ограничиваясь узким горизонтом      

отдельных специальностей, выступают на свет в книгах и      

мнениях и вследствие этого тревожат, угнетают и спутывают,      

но не могут дать освобождения. Все их знают, но никто не   усматривает их идентичности. Я назову в качестве примера совершенно не понятые   в их настоящем значении художественные проблемы, лежащие в основе споров о   форме и содержании, о линии и пространстве, о рисунке и живописности, о понятии   стиля, о смысле импрессионизма и Вагнеровой музыки; я назову далее: упадок   искусства, все усиливающееся сомнение в ценности знания; тяжелые вопросы,   вытекающие из победы мирового города над крестьянством, бездетность, уход от земли,   социальное положение неустойчивого четвертого сословия; кризис социализма,   парламентаризма и рационализма, проблему собственности и зависящую от нее   проблему брака и далее, в другой, по-видимому, совершенно отличной области:   бесчисленные работы по психологии народов, о мифах и культах, о возникновении   искусства, религии, мышления, сделавшиеся вдруг не идеологическими, а строго   морфологическими, — все это вопросы, имеющие своей целью одну и ту же,   никогда с достаточной ясностью не осознанную загадку истории вообще. В этой   области все что-то предчувствовали, но никто не находил со своей узкой точки   зрения единого всеобъемлющего решения, носившегося в воздухе со времени Ницше,   который держал в своих руках все решающие проблемы, но, будучи романтиком, не   смел смотреть в лицо строгой действительности.      

Во всем этом заложена глубокая необходимость завершающего   ученья, которое должно было прийти и могло прийти только в наши дни. Оно совсем   не есть нападение на существующие идеи и творения. Оно скорее подтверждает то,   чего искали целые поколения и что они совершили. Этот скептицизм представляет   собой ядро всех живых тенденций, существующих в специальных областях,   независимо от их специальной цели.      

Всего существеннее, однако, было нахождение той   противоположности, на основании которой только и можно понять сущность истории:   противоположности истории и природы. Я повторяю: человек как элемент и носитель   мира есть не только член природы, но и член истории, этого второго космоса,   иначе устроенного и имеющего иное содержание, космоса, который все метафизики   оставляли в пренебрежении ради      

91      

       

первого. В первый раз на мысль об этом основном вопросе   нашего миросозерцания меня навело следующее наблюдение: все современные   историки, блуждая ощупью вокруг чувственно осязательных событий, считают, что   они уже овладели историей, свершением, самим становлением: предрассудок этот   свойствен всем познающим только рассудочно, — без помощи созерцания *, и в   свое время привел в недоумение великих элеатов, утверждавших, что именно для   познающего не существует становления, и есть только бытие (ставшее). Иначе   говоря: на историю смотрели как на природу, как смотрит на свой объект физик, и   действовали соответствующим образом. Отсюда получила свое начало чреватая   последствиями ошибка, приведшая к тому, что в аспект сбывающегося вносятся   принципы причинности, закона, системы, т. е. структура застывшего бытия.   Отношение к истории было таково, как будто культура — явление такого же   порядка, как электричество или тяготение, и к ней применимы по существу те же   возможности анализа; историки ставили себе в заслугу копировать привычки   естествоиспытателей, так что при случае еще можно было слышать вопрос   относительно того, что такое готика, ислам, античный полис, но никогда не   спрашивали, почему эти символы живого возникали как раз в это время и с этом   месте, в этой определенной форме и с этой длительностью. Раз обнаруживалась   одна из бесчисленных черт сходства двух далеко отстоящих друг от друга во   времени и      

       

* Философией этой книги я обязан Гётевой философии,   остающейся все еще неизвестной и только в гораздо меньшей степени философии   Нищие. До сих пор еще не понято значение Гёте в западноевропейской метафизике.   Говоря о философии, даже не упоминают его имени. Он, по несчастью, не заключил   своего учения в застывшую систему; поэтому систематики проходят мимо него.   Однако он был философом. По отношению к Канту он занимал то же положение, какое   Платон занимал по отношению к Аристотелю, и задача привести Платона в систему   представляет столь же значительные трудности. Платон и Гёте представляют   философию становления, Аристотель и Кант — философию ставшего. В них интуиция   противостоит анализу. Что почти невозможно высказать рассудочно, то мы можем   найти в отдельных заметках и стихотворениях, как например, в Орфических   Изречениях, в таких строфах, как "Когда в Бесконечном", или "Не   говорите никому"(из Западно-Восточного Дивана), которые следует   рассматривать, как воплощение вполне определенной метафизики. Например, в   следующем изречении нельзя изменить ни одного слова: "Божество действенно   в живом, а не в мертвом. Оно в становящемся и изменяющемся, а не в ставшем и   оцепенелом. Поэтому разум в своем устремлении к Божественному имеет дело   исключительно со становящимся и живым, рассудок же со ставшим и оцепеневшим в   целях использования его" (к Эккерману).      

92      

       

пространстве исторических феноменов, ограничивались простой   регистрацией этого сходства, прибавляя несколько остроумных замечаний о   странности этого совпадения, о Родосе как "Венеции древнего мира",   или о Наполеоне, как новом Александре, вместо того, чтобы как раз здесь, где   проблема судьбы проявляется как подлинная проблема истории (а именно, как   проблема времени), с полной серьезностью применить научно построенное   психологическое исследование и добиться ответа на вопрос, какая действует в   данном случае иная необходимость, совершенно чуждая причинной. То   обстоятельство, что всякое явление несет в себе при этом метафизическую   загадку, что явление обнаруживается в определенное, а не в безразличное время,   что приходится допытываться, какая иная живая связь, наряду с неорганически   естественной, существует в картине мира — представляющей собою, несомненно,   изучение всего человека, а не только, как думает Кант, человека   познающего, — что явление представляет собой не только факт с точки зрения   рассудка, но и выражение душевной стихии, не только объект, но и символ, и   притом всякое явление, начиная от высочайших созданий религии и искусства   вплоть до повседневных мелочей, — все это было совершенно новым с   философской точки зрения.      

Наконец, я ясно увидал перед собой решение, в широких чертах   проникнутое внутренней необходимостью, решение, основанное на едином принципе,   который нужно найти, но который до сего времени еще не был найден, на чем-то   таком, что меня преследовало и притягивало с самой юности и вместе с тем   мучило, потому что я чувствовал его присутствие, чувствовал его как задачу, но   не мог определить. Так из случайного повода возникла настоящая книга в качестве   предварительного выражения новой картины мира со всеми ошибками — я сознаю   это, — свойственными первому опыту, не полная и, конечно, не свободная от   противоречий. Все же, по моему убеждению, в ней содержится неопровержимая   формулировка мысли, которая — я повторяю это еще раз — будучи раз высказана, не   будет более оспариваема. Ближайшей нашей темой, таким образом, является анализ   падения западноевропейской культуры. Цель же ее — изложение философского   взгляда и присущего ему, примененного здесь в качестве опыта, метода   сравнительной морфологии мировой истории. Соответственно этому вся работа   распадается на две части. Первая, "Образ и Действительность",   трактующая проблемы числа, судьбы, причинности, трагедии, пластических   искусств, мировоззрения, жизни, познания при      

93      

       

роды, мифа, содержит основание символики. Вторая,   "Всемирно-исторические перспективы", будет посвящена анализу ряда   исторических феноменов открытой здесь в ее настоящем объеме в первый раз   арабской культуре, цивилизации, мировому городу. Римской империи, основным   формам государства, денег, техники, наконец, русскому вопросу. В данном   исследовании, где собственно история занимает главное место, я определенно   обхожу ряд других проблем, которые необходимы для более глубокого обоснования,   но нуждаются в самостоятельной обработке, как-то: проблемы пола, семьи, рас и   языков, брака и собственности, религии, взаимоотношений знания и веры, роли   отца и художественной деятельности, материнства и религиозности. Приложенные   таблицы дают краткий обзор того, что является результатами исследований. Вместе   с тем они дадут представление о плодотворности и области применения нового   метода.      

Лучшим отношением к этим таблицам будет «отложенное» их   рассмотрение, т. е. возвращение к ним по мере чтения работы. Таблицы,   говорит О. Шпенглер в конце своего введения, дают краткий обзор того, что   является (1) результатом исследования, и вместе с тем дадут представление о (2)   плодотворности и (3) области применения нового метода (т. е.   "сравнительной морфологии истории").      

Но что касается первого и второго, то худшего способа   "представить результаты" и "дать представление" не   придумаешь. Прежде всего, очевидна эскизность таблиц. Кроме того, они   демонстрируют три «экзистенциала» историко-культурных типов — духовную жизнь,   искусство, политические формы их жизни. И может сразу возникнуть вопрос:   допустимо ли экстраполировать факт «одновременности» эпохальных фаз духовности,   искусства и политики этих культур (кстати, во всех трех таблицах общими   оказываются только античная и западная культуры) на все культуры и все   «экзистенциалы» (религию, право, экономику, этику, язык, пол, семью, брак и   пр.). Есть ли для этого достаточный, репрезентативный материал?      

Далее, Структура таблиц неоднородна не только с точки зрения   полноты всех культур, представленных по «столбцам», но и с точки зрения   именования фаз и связи между ними по «строкам». Так, цикличность времен года   общеизвестна, но каждая культура, в понимании Шпенглера, «проживает»   один-единственный цикл. Отсюда — различия именований фаз: в первой таблице   используется символика циклических, по определению, времен года, а во второй и   третьей — смешанная символика исторических фаз (трехсменность фазового деления   истории для Шпенглера неприемлема в принципе) и собственно культурологических   (последняя фаза развития культуры у Шпенглера названа цивилизационной.)      

Обратим внимание и на неоднородность политических ипостасей   культурологических типов (табл. III): органическая структура политического   бытия (ранняя эпоха) превращается в зрелую идею государственности (поздняя   эпоха) и в ее разрушение. Но на стадии цивилизации (1-я стадия)      

94      

       

хозяйственные формы с возникновением денег «всасывают» в   себя государственные. Империи, конечно, распадаются, но возникают новые формы   политической жизни, не тождественные власти капитала. Более того, в XX в.   возникают формы политики, опосредованные властью науки, информации, аксиологии,   религии, национальной идеи, властью самой жизни, воплощенной в идее выживания в   условиях грозящей глобальной катастрофы.      

Авторитетной критике морфологический подход Шпенглера,   отраженный в его таблицах, подвергли, как уже сказано. Франк и Бердяев. Речь   идет о том, что христианство как культурообразующий фактор «разрезано»   Шпенглером пополам и отнесено к арабской (магической) и западной (фаустовской)   культурам. Это отчетливо видно в табл. III, согласно которой христианство   возникает в лоне арабской культуры, а зрелые свои формы принимает в лоне   западноевропейской.      

Критические замечания можно при желании и умножить (в   частности, отметить, что арабская культура представлена слишком малым числом   феноменов). Но это лучше делать по прочтении всего «Заката». Однако тогда   критика таблиц может превратиться не в их отрицание, а углубленное понимание   главной идеи Шпенглера: великие культуры превращаются в цивилизации — и в ясное   осознание области применения метода сравнительной морфологии истории (прим. к   таблицам А.П. Дубнова).      

       

 ГЛАВА ПЕРВАЯ      

О СМЫСЛЕ ЧИСЕЛ      

       

1      

       

Необходимо сейчас же установить точный смысл и отчасти новое   значение некоторых применяемых на этих страницах основных понятий,   метафизическое содержание которых само собой постепенно раскроется в ходе   изложения, но точный смысл которых необходимо пояснить с самого начала.      

Общепринятое различение бытия и становления, усвоенное также   философией, недостаточно точно выражает сущность противоположности, выражаемой   этими двумя понятиями. Бесконечное становление — деятельность,   «действительность», — примерами чему могут послужить физические понятия   равномерной скорости и состояния движения или основные представления   кинетической теории газов, приходится принимать также как состояние и,   следовательно, относить к бытию. Наоборот, в качестве последних элементов   непосредственно данного в сознании и через сознание, мы определенно различаем —   вместе с Гёте — становление и ставшее. Даже если сомневаться в возможности   подойти к последним основам стихии человеческого путем построения отвлеченных   понятий, все же ясное и определенное чувство, из которого возникает эта   основная, проникающая до крайних границ человеческого сознания   противоположность, представляет собой такое значительное нечто, какое вообще   является достижимым.      

Отсюда следует с полной необходимостью, — a priori в   смысле Канта, — что, в основе всего ставшего лежит становление, а не   наоборот.      

Далее, словами собственное и чужое я обозначаю два   изначальных факта сознания, смысл которых для каждого бодрствующего человека —   следовательно, устраняется состояние сновидения — ясен на основании полной   внутренней очевидности, хотя и не поддается более точному определению. Чужое   имеет постоянно то или иное отношение к тому основному      

       

106      

       

факту, который обозначается словом чувственное (внешний мир,   мир впечатлений). Философское творчество великих мыслителей постоянно   стремилось возможно точнее определить это взаимоотношение при помощи полу   наглядных схематических концепций, как, например, явление и вещь в себе, мир   как воля и представление, я и не-я, хотя эти попытки переступают границы   возможности точного человеческого познания. В равной мере, в изначальном факте,   обозначаемом словом я (внутренняя жизнь, личность) некоторым способом, точная   формулировка которого также остается недоступной методам абстрактного мышления,   коренится элемент "собственного".      

Далее, словами душа и мир я обозначаю то противоположение,   наличие которого идентично с самим фактом бодрствующего чистого человеческого   сознания. Существуют различные степени ясности и остроты этого   противоположения, степени сознательности — духовности — одним словом, жизни, от   только что начавшегося разделяться на полюсы мифического брезжущего рассвета   первобытного человека и ребенка — сюда относятся становящиеся в позднейшее   время все более редкими мгновения религиозного и художественного вдохновения —   до крайней остроты бодрствования, как, например, в явлениях кантовского или   наполеоновского мышления. Эта элементарная структура сознания в качестве факта   непосредственной внутренней очевидности недоступна дальнейшему различению путем   понятий и в такой же степени очевидно, что эти два, в известной мере   искусственно и только средствами человеческой речи разделяемые, момента постоянно   соприсутствуют, соединенные и переплетенные, и являются известным единством,   известным целым, причем все предрассудки теории из области теории познания,   усвоенные прирожденными идеалистами или реалистами, которые полагают   первоосновой — или выражаясь их словами «причиной» — то душу, то тело, не имеют   никакого основания в чистом факте сознания. Подчеркивается ли в известной   философской системе та или иная сторона, это характерно только для личности   философа и имеет исключительно биографическое значение.      

Если применить слова становление и ставшее к полярной      

структуре сознания, то слово жизнь получит вполне   определенный, близкий по своему значению к понятию становления, смысл. Можно   становление и ставшее определить как факт и предмет жизни. Собственная, идущая   вперед, постоянно совершающаяся жизнь в каждом своем мгновении      

       

107      

       

идентична с бодрствующим сознанием * — этот факт называется   настоящим — и, как всему становящемуся, обоим им свойствен таинственный признак   направления, некоторое невыразимое чувствование (жизнечувствование), которое   человек стремится умственно подчинить своей власти при помощи свойственного   всем высшим языкам слова время и связанных с ним проблем, пытаясь таким образом   — но тщетно — его объяснить. Из этого вытекает глубокая связь ставшего   (неподвижного) со смертью.      

Если — давая притом перевес бессознательному над   сознательным — обозначить душу как возможность, и, наоборот, мир как   действительность — выражения, относительно которых внутреннее чувство не   оставляет никакого сомнения, — то жизнь явится тем образом, в котором   совершается осуществление возможного. На основании признака направления   возможное называется будущим, осуществленное — прошедшим. Само же   осуществление, сосредоточие и смысл жизни мы называем настоящим. «Душа» — это то,   что подлежит осуществлению, «мир» — осуществленное, «жизнь» — осуществление. На   основании этого такие выражения, как мгновение, продолжительность, развитие,   жизненное содержание, жизненная задача, значение, объем, цель, конец, полнота и   пустота жизни, получают определенное, для всего последующего, именно для   понимания исторических явлений, существенное значение.      

Наконец, как уже выше говорилось, слова история и при рода   будут употребляться в определенном, до сих пор необычном смысле. Они обозначают   возможные способы понимания всего осознанного становления и ставшего, жизни и   пережитого в форме единообразного, одухотворенной, благоустроенной картины мира   (космоса, вселенной, всего сущего), в зависимости от того, что играет роль   главенствующего и устрояющего общее впечатление принципа: становление или   ставшее, направление или протяженность ("время" или   "пространство"). Речь идет не об альтернативе, но о шкале бесконечно   многих и очень разнообразных возможностей обладать внешним миром в качестве   отражения и свидетельства собственного существования, о шкале, крайними   ступенями которой являются чисто органическое и чисто механическое   мировоззрения (в собственном значении слова: воззрение на мир). Первобытный   человек (согласно нашему представлению о его сознании) и ребенок (согласно   нашим воспоминаниям)      

* Периодические перерывы во время сна здесь не принимаются   во внимание.      

       

108      

       

не обладают еще ни одной из этих возможностей в достаточно   ясном и согласованном виде. Необходимым условием такого высшего миросознания   следует признать наличие языка, но не вообще какого-либо человеческого языка, а   языки культурного, каковой для первого еще не существует, а для второго хотя и   существует, но недоступен. Или, говоря другими словами, у обоих нет еще   отчетливого мышления о мире: имеется предчувствие, но никакого действительного   познания истории и природы, во взаимоотношение которых укладывалось бы их   собственное существование: у них нет культуры.      

Таким образом, это важное слово получает определенный      

и в высшей степени значительный смысл, который положен в      

основу всего последующего изложения. В связи с   вышеупомянутым определением души как возможного и мира как действительного я   различаю возможную и действительную культуру, т. е. культуру, как идею —   общего или личного — существования, и культуру как тело этой идеи, как сумму   сделавшихся доступными восприятию пространственных и ощутимых ее выражений,   как-то: поступки и настроения, религия и государство, искусство и науки, народы   и города, экономические и общественные формы, языки, право, обычаи, характеры,   черты лица и одежды. История, находящаяся так же, как и жизнь, в близком   родстве со становлением, есть осуществление возможной культуры.      

Следует прибавить, что все эти положения лежат в   значительной своей части вне пределов доступного истолкованию путем понятий,   определений и доказательств и что глубочайший их смысл должен быть раскрыт,   главным образом, путем прочувствования, переживания, созерцания. Между   переживанием и познаванием как формами отношений собственного и чужого ("субъекта   и объекта") существует различие, недостаточно оцененное. Оно   обнаруживается в различии между непосредственной достоверностью, примерами чему   служат разные виды интуиции (озарение, чутье, художественное прозрение,   Гётевская точная чувственная фантазия), и результатами рассудочного опыта и   экспериментальной техники. В первом случае средствами сообщения служат   сравнение, образ, символ, во втором — формула, закон, схема. Ставшее делается   достоянием познания, или, вернее, как мы дальше увидим, результат становления   идентичен для человеческого духа с актом познания. Становление может быть   только переживаемо и прочувствовано путем глубокого бессловесного понимания. На   этом основано так называемое знание людей. Понимать историю — значит быть   знатоком человеческого сердца в высшем смысле слова. Чем чище исторический   образ      

       

109      

       

раз, тем исключительнее доступен он только этому собствен-      

но неземному видению, не имеющему ничего общего со   средствами познания, которые исследует "Критика чистого разума".   Механизм чистой картины природы, например вселенная Ньютона или Канта,   подвергается познанию, определению путем понятий, разложению путем законов и   уравнений и, наконец, приводится в систему. Организм чистого исторического   образа, каковым был мир Плотина, мир Данте и Бруно, является объектом   созерцания, внутреннего переживания, восприятия в образах и символах, наконец,   воссоздается в поэтических и художественных концепциях. Гётева "живая   природа" есть исторический образ мира.      

Переживание и познавание суть акты сознания отдельного      

человека. Их результат, ставший, таким образом, актом   прошлого, памяти, знания, называется: нечто пережитое или некоторое познание.   Понять что-нибудь — исторически или в области естествознания — значит   гармонически включить в имеющийся уже запас пережитого или познанного.      

 2      

       

В качестве примера того, как душа стремится осуществить      

себя в образе своего окружающего мира, того, следовательно,      

насколько ставшая культура является выражением и отражением   идеи человеческого существования, я беру число, лежащее в качестве   непосредственного данного элемента в основе всякой математики. Я делаю это в   особенности на том основании, что всякая математика, доступная во всей своей   глубине только очень немногим, занимает совершенно исключительное положение между   остальными созданиями человеческого духа. Она является наукой строгого стиля,   так же как и логика, но только более всеобъемлющей и с более богатым   содержанием; в отношении необходимости направляющего вдохновения и больших   конвенционных форм в ее развитии, она является, наряду с пластикой и музыкой,   настоящим искусством; наконец, она является метафизикой высшего порядка, как   это доказывают Платон и в особенности Лейбниц. До настоящего времени всякая   философия возрастала в связи с соответствующей математикой. Число — это   принявшая образ идея причинной необходимости, подобно тому, как представление о   Боге, создаваемое заново каждой культурой из своих глубин, является принявшей   образ идеей о необходимости судьбы. В этом смысле существование чисел можно   именовать тайной, и религиозное мышление всех культур испытывало на себе их   влияние.      

110      

       

Подобно тому, как всякое становление имеет в себе   первоначальный признак направления (необратимости), в равной мере все ставшее   несет в себе признак протяженности, причем возможно только искусственное   разделение значения этих терминов. Вместе с тем подлинная тайна всего ставшего   и, следовательно (пространственно-материально), протяженного, воплощается в   духовной стороне всякой культуры в виде типа математического (неподвижного)   числа, в противоположность хронологическому. В основе его сущности лежит   стремление к механическому разграничению. Число родственно слову в том смысле,   что подобно последнему — в роли понятия «охватывая», «обозначая» — оно   разграничивает мировпечатления. Конечно, глубочайшая сущность тут недоступна   познанию и выражению. Сделавшееся вещью, настоящее число, точно представленный,   произнесенный, написанный числовой знак — цифра, формула, знак, фигура —   единственно подлежащее математическому толкованию, подобно возникшему в уме,   произнесенному, написанному слову, является в этом смысле оптическим символом,   осязаемым и сообщаемым, отражающим в себе разграничивающую деятельность.   Возникновение чисел подобно возникновению мифа. Римлянин возводил в божество   неопределимые впечатления природы ("чужое"), numina, стараясь при   помощи имени отграничить и заклясть их. Точно так же и числа и слова суть   получившее образ и при помощи формы подчиненное мирочувствование. При их помощи   дух ("собственное") достигает власти. При их помощи он приводит в   порядок и разделяет на части мир. Все настоящие акты познания — не акты   переживания, — будучи в качестве таковых связанными с наличностью   какого-нибудь культурного языка, стремятся к одинаковой цели. Определение,   суждение, закон, система являются результатами произведенных разграничений, и   установление причинной связи, которой исчерпывается сущность всякого   естествознания, сводится исключительно к точному отграничению двух впечатлений,   которые по отношению к числу носят название причины и действия, по отношению к   слову — основания и следствия. На этом основано внутреннее сходство построения   высокоразвитого языка (грамматики, строения фраз) с соответствующей   математикой. Логика всегда есть один из видов математики и обратно. Вместе с тем,   во всех актах сознания, находящихся в связи с математическим числом — как-то:   измерение, счисление, начертание, взвешивание, приведение в систему, разделение   — заложено общее стремление к разграничению ставшего и протяженного, и только   благодаря почти что бессознательным актам подобного      

       

111      

       

рода существуют для бодрствующего человека объективные      

предметы, свойства, отношения, отдельные явления, единство      

и множество, короче говоря, вся воспринятая, в качестве   необходимой и непоколебимой, структура той картины мира, которую он называет   «природой» и как таковую «познает». Природа — это то, что счислимо. История   есть совокупность всего того, что не имеет отношения к математике. Отсюда   математическая точность естественных законов, удивительное прозрение Галилея,   что природа "scritta in lingua matematica", и выдвинутое Кантом   положение, что точное естествознание простирается как раз до тех границ, в   пределах которых возможно применение математического метода.      

Следовательно, в числе, как 6 знаке законченного экстенсивного   ограничения, заложена сущность всего действительного, всего, что стало, познано   и разграничено в одно и то же время; это на основании внутренней очевидности   понял Пифагор при помощи величественной, исключительно религиозной интуиции.   Вместе с тем не следует смешивать математику, понимаемую как обладание   прирожденным виртуальным миром чисел, с гораздо более узкой научной   математикой, с учением о числах. Одна — исчерпывающее и необходимое качество   сознания, другая — возможный способ развить это качество. Писанная математика,   т. е. известная система застывших положений, в такой же малой мере, как и   изложенная в теоретических сочинениях философия, выражают собой все наличие тех   математических и философских возможностей, которые таятся в недрах известной   культуры. Имеются, кроме того, совершенно иные пути выразить лежащее в основе   чисел исконное чувствование и подчинить образующему принципу ставшее и   протяженное, — материю или пространство. В начале каждой культуры   существует архаический стиль, которому не только применительно к   раннеэллинскому искусству, но и вообще можно дать название геометрического.   Есть что-то общее, определенно математическое в дипилоновом стиле греческих   погребальных ваз, в храмовом стиле IV египетской династии, характеризуемом неограниченным   господством прямой линии и прямого угла, в иератическом стиле   древнехристианских саркофаговых рельефов и в романском орнаменте. Каждая линия,   каждая человеческая или звериная фигура совершенным отсутствием стремления   подражать вскрывают здесь мистическое числовое мышление, непосредственно   связанное с тайной и культом смерти (застывшего).      

Готические соборы и дорические храмы — это окаменевшая   математика. Конечно, Пифагору принадлежит научное      

       

112      

       

толкование античного числа как принципа мироустроения   осязаемых вещей, как меры или величины. Но в то же время число получило свое   выражение в качестве принципа прекрасного устроения чувственно-телесных единиц   также в строгом каноне эллинских статуй, дорических и ионических      

ордеров колонн. Все большие роды искусства представляют   собой столько же различных способов подчиненного числу многозначительного   различения. Следует только вспомнить о