1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 
– Во   всяком случае, когда он спешился, он был жив и здоров.      

– Слава   Богу!      

Женщина   облегченно вздохнула.      

– А   вы-то где были, сударь, как это вы оказались рядом так кстати и предлагаете мне   помощь?      

– Сударыня!   Меня захватила гроза, когда я гулял в этом мрачном месте; это не что иное, как   вход в каменоломню. Вдруг я увидел, что из-за поворота показалась карета.   Сначала я подумал, что лошади понесли, но потом я понял, что ими управляет   крепкая рука. Вдруг со страшным треском полыхнула молния, – я даже   подумал, что она угодила в меня, и это конец. Все, что я рассказываю,   происходило как во сне.      

– Так,   значит, вы не уверены в том, что человек, который правил лошадьми, сейчас в фургоне?      

– Напротив,   сударыня. Я пришел в себя и видел ясно, как он туда поднялся.      

– Не   могли бы вы убедиться в том, что он все еще там?      

– То   есть как?      

– А   вот как. Если он в карете, вы услышите два голоса.      

Молодой   человек спрыгнул с подножки, подошел к стенке фургона и прислушался.      

– Да,   сударыня, – вернувшись, сообщил молодой человек, – он там.      

Молодая   женщина кивнула головой, словно желая сказать: «Хорошо!» – и несколько минут   просидела неподвижно в глубоком раздумье, опустив голову на руку.      

Тем   временем молодой человек успел разглядеть ее.      

Это была   молодая женщина лет двадцати трех – двадцати четырех. Лицо у нее было смуглое,   но того матового оттенка, который бывает ярче и красивее розового и румяного   лица.      

Прекрасные   голубые глаза, устремленные ввысь в немом вопросе, сияли, словно звезды. Темные   волосы были не напудрены; вопреки тогдашней моде, они ниспадали черными как   смоль завитками на смуглую шею.      

Будто   решившись на что-то, она спросила:      

– Сударь!   Где мы находимся?      

– Это   дорога, ведущая из Страсбурга в Париж.      

– А   какое место дороги?      

– Мы   в двух милях от Пьерфита.      

– Что   такое Пьерфит?      

– Предместье.      

– А   что за ним?      

– Бар-ле-Дюк.      

– Это   название города?      

– Да,   сударыня.      

– Большой   это город?      

– Кажется,   четыре или пять тысяч жителей.      

– А   нет ли здесь проселочной дороги, которая вела бы прямо к Бар-ле-Дюку?      

– Нет,   сударыня, во всяком случае, я о такой не слыхал.      

– Peccato, –   прошептала она, скрываясь в кабриолете. Молодой человек выждал некоторое время,   чтобы убедиться, не хочет ли она еще о чем-нибудь спросить. Она молчала, и он   собрался уходить.      

Это его   движение, по-видимому, вывело ее из состояния задумчивости; она снова выглянула   из кабриолета.      

– Сударь! –   позвала она. Молодой человек обернулся.      

– Я   слушаю, – приближаясь, сказал он.      

– Вы   позволите еще один вопрос?      

– Пожалуйста.      

– К   задку фургона был привязан конь, не так ли?      

– Да,   сударыня.      

– Он   все еще там?      

– Не   совсем так, сударыня: человек, скрывшийся в фургоне, отвязал его, а затем   привязал к рессорам.      

– С   конем тоже ничего не случилось?      

– Думаю,   что нет.      

– Это   дорогая лошадь, я ее очень люблю. Я бы хотела собственными глазами убедиться,   что она цела и невредима. Но как я могу пройти по такой грязи?      

– Я   могу привести лошадь сюда, – предложил молодой человек.      

– Пожалуйста, –   воскликнула женщина, – приведите ее! я буду вам так признательна!      

Молодой   человек подошел к коню, конь поднял голову и заржал.      

– Не   бойтесь, – проговорила женщина, – он добрый, как ягненок.      

Затем,   понизив голос, она позвала:      

– Джерид!   Джерид!      

Конь,   очевидно, узнал ее голос и, признав в ней хозяйку, повел головой и трепещущими   ноздрями в сторону кабриолета.      

Не теряя   времени, молодой человек отвязал коня.      

Едва   конь почувствовал, что повод в чужих руках, он сделал резкое движение головой и   одним махом отскочил футов на двадцать от кареты.      

– Джерид! –   вновь позвала женщина как могла мягче. – Ко мне, Джерид, ко мне!      

Арабский   скакун встряхнул умной прекрасной головой, с шумом втянул ноздрями воздух и,   пританцовывая, словно под музыку, приблизился к кабриолету.      

Женщина   наполовину высунулась из кабриолета.      

– Сюда,   Джерид, сюда! – позвала она.      

Конь   послушно потянулся к знакомой ласковой руке.      

В это   мгновение изящная ручка ухватилась за конскую гриву, и, держась другой рукой за   кожаный фартук кабриолета, женщина прыгнула в седло с легкостью валькирии из   немецких баллад, взлетающих на круп коня, обняв путешественника за талию.      

Молодой   человек бросился к ней, но она остановила его властным жестом.      

– Послушайте, –   сказала она, – хотя вы молоды, вернее, так как вы молоды, вам, должно   быть, еще не чужды человеческие чувства. Не противьтесь моему отъезду. Я бегу   от человека, которого люблю. Однако прежде всего я – римлянка и истинная   католичка. Так вот этот человек может погубить мою душу, если я останусь с ним.   Он – безбожник, некромант, которого Бог только что предупредил, послав на его   голову гром и молнию. Если бы он внял предупреждению! Передайте ему все, что я   вам сказала. Желаю вам счастья в благодарность за вашу помощь! Прощайте!      

С этими   словами легкая, словно облачко, она исчезла, уносимая Джеридом, пущенным в галоп.      

Видя,   что она уезжает, молодой человек удивленно вскрикнул.      

Крик   этот достиг слуха находившихся в карете и разбудил путешественника.      

 Глава 4. ЖИЛЬБЕР      

       

Крик   этот, как мы сказали, разбудил путешественника. Он поспешно вышел из фургона,   тщательно прикрыв за собой дверь, и окинул местность беспокойным взглядом.   Первый, кого он заметил, был перепуганный молодой человек.      

Сверкнувшая   в этот миг молния позволила путешественнику рассмотреть его с ног до головы, он   устремил свойственный ему пристальный взгляд на того, кто привлек его внимание.      

Перед   ним стоял юноша лет шестнадцати-семнадцати, небольшого роста, худощавый, подвижный.   Его черные глаза бесстрашно устремлялись на интересовавший его предмет; взгляд   его, возможно, был лишен нежности, однако был полон очарования. Нос у него был   крючковатый, но тонко очерченный, тонкие губы и выступающие скулы   свидетельствовали о хитрости и осторожности, выпуклый округлый подбородок   говорил о решительном характере.      

– Это   вы сейчас кричали? – спросил путешественник.      

– Да,   сударь, – отвечал молодой человек.      

– А   почему вы кричали?      

– Потому   что…      

Молодой   человек запнулся.      

– Потому   что..? – повторил путешественник.      

– Сударь!   В кабриолете была дама, не так ли?      

– Да.      

Бальзамо   устремил взгляд на карету, словно пытаясь заглянуть внутрь сквозь стены.      

– А   конь был привязан к рессорам кареты?      

– Да,   а почему вы об этом спрашиваете?      

– Сударь!   Дама, сидевшая в кабриолете, ускакала на коне, которого вы привязывали к рессорам.      

Не издав   ни единого звука, не произнеся ни слова, Бальзамо бросился к кабриолету,   откинул кожаные занавески: полыхнувшая в этот момент молния осветила опустевший   кабриолет.      

– Проклятье! –   издал он вопль, подобный громовому раскату, сопровождавшему его крик.      

Он стал   озираться, словно ища способ отправиться в погоню, но очень скоро был вынужден   признать, что это бесполезно.      

– Пытаться   нагнать Джерида на одном из этих коней так же невозможно,      

– произнес   он, качая головой, – как черепахе угнаться за газелью. Впрочем, я всегда   могу узнать, где она, если только…      

С   озабоченным видом он поспешно сунул руку в карман куртки, достал небольшой бумажник   и раскрыл его. В одном из отделений бумажника он нашел сложенный лист бумаги,   из которого выпала прядь черных волос.      

При виде   волос лицо путешественника просияло, он совершенно успокоился, – во всяком   случае, так могло показаться.      

– Вот   и славно, – проговорил он, отерев со лба пот. – А она ничего не   говорила вам перед отъездом?      

– Говорила,   сударь.      

– Что   же она вам сказала?      

– Просила   передать, что покидает вас не потому, что сердится, а потому что боится вас, будучи   истинной христианкой, тогда как вы…      

Молодой   человек остановился в нерешительности.      

– Тогда   как я…? – подхватил путешественник.      

– Не   знаю, надо ли продолжать, – произнес молодой человек.      

– Да   говорите же!      

– Тогда   как вы безбожник и нечестивец, которому Бог нынешней ночью послал последнее   предупреждение. Она желала бы, чтобы вы вняли ему.      

– И   это все? – переспросил тот.      

– Все.      

– Что   же, поговорим о чем-нибудь другом. Остатки его беспокойства улетучились;   казалось, путешественник совершенно успокоился.      

Молодой   человек следил за всеми движениями души путешественника, отражавшимися на его   лице, с любопытством, которое свидетельствовало о том, что молодой человек   также не был лишен наблюдательности.      

– А   теперь, – спросил путешественник, – скажите, как вас зовут, молодой   человек?      

– Жильбер,   сударь.      

– Просто   Жильбер? Насколько я понимаю, это имя, которое вам было дано при крещении?      

– Это   моя фамилия.      

– Ах   вот как, дорогой Жильбер! Знаете, сама судьба мне вас послала. Вы должны мне помочь.      

– К   вашим услугам, сударь, все, что от меня зависит…      

–..вы   готовы исполнить, благодарю! Да, в вашем возрасте человек готов услужить ради   удовольствия услужить, мне это знакомо. Кстати, то, о чем я собирался попросить   вас, совсем несложно: я всего-навсего хочу от вас услышать, где я мог бы   провести эту ночь.      

– Прежде   всего под этой скалой, – отвечал Жильбер, – я прятался здесь от   грозы.      

– Да,   да, конечно, – сказал путешественник, – однако я предпочел бы дом,   где можно было бы поужинать и хорошенько выспаться.      

– Это   сложнее…      

– Нет   ли поблизости деревни?      

– Вы   имеете в виду Пьерфит?      

– Так   он называется Пьерфит?      

– Да,   сударь, до него около полутора миль.      

– Полторы   мили в такую ночь, в такую непогоду, имея всего двух коней,      

– да   мы там будем не раньше, чем часа через два! Вот что, дружок, подумайте-ка   хорошенько, неужели нет никакого жилья поближе?      

– Здесь   недалеко замок Таверне. До него триста футов, не больше.      

– Что   ж, прекрасно… – начал было путешественник.      

– Что   вы говорите, сударь? – воскликнул молодой человек, широко раскрыв   удивленные глаза.      

– Я   только повторяю то, что сказали вы.      

– Да   ведь замок Таверне – не постоялый двор!      

– Там   живет кто-нибудь?      

– Разумеется.      

– Кто   же?      

– Как   это кто? Барон де Таверне!      

– Кто   такой барон де Таверне?      

– Отец   мадмуазель Андре, сударь.      

– Очень   приятно, – с улыбкой заметил путешественник, – но я вас спрашиваю,   что за человек барон де Таверне.      

– Сударь!   Это пожилой господин лет шестидесяти – шестидесяти пяти, был когда-то богат,   судя по тому, что о нем рассказывают.      

– Знаю,   знаю, а теперь он беден – все они одинаковы. Друг мой! Проводите меня к барону   де Таверне, прошу вас!      

– К   барону де Таверне? – в испуге вскричал молодой человек.      

– Вы   ведь не откажете мне в этой услуге?      

– Разумеется,   нет, но дело в том, что…      

– Что   еще?      

– Дело   в том, что он не примет вас.      

– Он   не примет заплутавшегося дворянина, пришедшего просить у него приюта? Так он   зверь, этот ваш барон?      

– О! –   воскликнул молодой человек, будто желая сказать: «Похоже на то, сударь».      

– Не   важно, – произнес путешественник, – я готов рискнуть.      

– Не   советую, – возразил Жильбер.      

– А! –   вскричал путешественник. – Будь он трижды зверь, не проглотит же он меня   живьем!      

– Нет,   конечно, но он может не отпереть дверь.      

– В   таком случае я ее взломаю, лишь бы вы не отказались сопровождать меня.      

– Я   не отказываюсь, сударь.      

– Ну   так показывайте дорогу.      

– Я   готов.      

Путешественник   поднялся в кабриолет и вынес оттуда небольшой фонарь.      

Фонарь   не горел, но молодой человек ждал, что путешественник вернется в карету, и   тогда Жильбер мог бы разглядеть через приоткрытую дверь, что находится внутри.      

Однако путешественник   не подходил к двери фургона.      

Он   вручил фонарь Жильберу.      

Тот   повертел его в руках.      

– Что   мне делать с этим фонарем, сударь? – спросил он.      

– Вы   будете освещать дорогу, а я поведу коней.      

– Ведь   фонарь не горит!      

– Сейчас   зажжем.      

– Ну   да, у вас, наверное, есть в карете огонь?      

– Ив   кармане, – ответил путешественник.      

– Под   таким ливнем трудно будет поджечь трут. Путешественник улыбнулся.      

– Откройте   фонарь! – приказал он. Жильбер повиновался.      

– Держите   шляпу над моими ладонями.      

Жильбер   снова повиновался; он с нескрываемым любопытством следил за всеми этими приготовлениями.   Жильбер не знал другого способа добычи огня, как высечь его при помощи огнива.      

Путешественник   достал из кармана серебряный портсигар, вынул оттуда спичку, затем, открыв   портсигар снизу, окунул спичку в горючую смесь: спичка мгновенно вспыхнула и   продолжала гореть, чуть слышно потрескивая.      

Все   произошло так стремительно и неожиданно для Жильбера, что он вздрогнул.      

Путешественник   улыбнулся, заметив его изумление, вполне естественное, так как в те времена   лишь немногие химики знали секрет фосфора и сохраняли его в тайне для своих   опытов.      

Путешественник   поднес магический огонь к свече, потом закрыл портсигар и спрятал в карман.      

Молодой   человек провожал портсигар горящим от зависти взором. Было очевидно, что он   много бы дал за правообладания подобным сокровищем.      

– Ну,   а сейчас, когда у нас есть свет, соблаговолите проводить меня,      

– попросил   путешественник.      

– Следуйте   за мной, сударь, – сказал Жильбер.      

Молодой   человек пошел вперед, а его спутник взял коня под уздцы и повел за собой.      

Гроза   пошла на убыль, дождь почти прекратился, раскаты грома едва доносились   издалека.      

Путешественник   первым почувствовал необходимость нарушить молчание.      

– Мне   показалось, что вы знакомы с бароном де Таверне, друг мой, – произнес он.      

– Да,   сударь, я его знаю, потому что вырос у него в доме.      

– Так   он ваш родственник?      

– Нет,   сударь.      

– Опекун,   стало быть?      

– Нет.      

– Неужели   хозяин?      

При   слове «хозяин» молодой человек вздрогнул, яркий румянец выступил на его обычно   бледных щеках.      

– Яне   слуга, сударь, – сказал он.      

– Так   кто же вы в конце концов? – спросил путешественник.      

– Я   сын бывшего управляющего барона, а моя мать была кормилицей мадмуазель Андре.      

– Теперь   я понял. Вы живете в замке на правах молочного брата той юной особы, –   ведь я полагаю, что дочь барона молода?      

– Ей   шестнадцать лет, сударь.      

Жильбер   ловко уклонился от вопроса, который касался лично его.      

Вероятно,   путешественник, как и читатель, это заметил. Он переменил тему, продолжая задавать   вопросы.      

– Как   вы оказались на дороге в такую непогоду? – спросил он.      

– Я   был не на дороге, сударь, я укрылся под скалой, которая идет вдоль дороги.      

– А   что вы делали под скалой?      

– Читал.      

– Читали?      

– Да.      

– Что   же вы читали?      

– «Общественный   договор» Жан-Жака Руссо. Путешественник взглянул на него с нескрываемым   удивлением.      

– Вы   нашли эту книгу в библиотеке барона?      

– Нет,   сударь, я купил ее.      

– Где   же? В Бар-ле-Дюке?      

– Нет,   сударь, здесь, у проезжего торговца. С некоторых пор у нас в деревне стали   появляться торговцы, предлагающие хороший товар.      

– А   кто вам сказал, что «Общественный договор» – хорошая книга?      

– Я   понял это, читая ее, сударь.      

– Значит,   вам приходилось читать и плохие книги, раз вы могли почувствовать разницу?      

– Приходилось.      

– Что   вы называете плохими книгами?      

– «Софа,   Танзай и Неадарне», например, ну и другие, вроде этой.      

– Где   же вы откопали эти книжки?      

– В   библиотеке барона.      

– Каким   образом барон достает такие новинки, живя в дыре?      

– Ему   присылают их из Парижа.      

– Если   барон беден, как вы говорите, как же он может тратиться на подобный вздор?      

– Он   их не покупает, а получает в подарок.      

– Ах,   в подарок?      

– Да,   сударь.      

– От   кого?      

– От   одного своего друга, знатного дворянина.      

– Знатного   дворянина? А вы не знаете, как зовут этого знатного дворянина?      

– Его   зовут граф де Ришелье.      

– Как?   Это тот старый маршал?      

– Так   точно, маршал.      

– Я   надеюсь, барон не позволяет мадмуазель Андре читать подобную литературу?      

– Напротив,   сударь, он оставляет книги повсюду – Мадмуазель Андре согласна с вами, что это   плохие книги? – лукаво посмеиваясь, спросил путешественник.      

– Мадмуазель   Андре их не читает, сударь, – сухо отвечал Жильбер.      

Путешественник   ненадолго замолчал. Нетрудно было заметить, что эта необычная натура,   сочетавшая в себе хорошие и дурные качества, бесстыдство и дерзость, невольно притягивала   его к себе.      

– Зачем   же вы читали эти книги, если знали, что они дурны?      

– Да   потому что, беря их в руки, я еще не знал, чего они стоят.      

– Однако   вы сразу сумели верно их оценить?      

– Да,   сударь.      

– И   тем не менее продолжали читать?      

– Да.      

– Зачем?      

– Я   узнавал из них то, чего не знал раньше.      

– А   «Общественный договор»?      

– В   нем я нашел то, о чем уже догадывался.      

– Что   вы имеете в виду?      

– Что   все люди – братья, что общества, в которых есть крепостные или рабы, устроены неправильно   и что наступит тот день, когда все будут равны.      

– Ага! –   воскликнул путешественник. На минуту оба замолчали, продолжая идти. Путешественник   вел коня за уздечку, Жильбер нес фонарь.      

– Вы,   вероятно, хотели бы учиться, друг мой? – тихо спросил путешественник.      

– Да,   сударь, это самое большое мое желание!      

– А   что вы хотели бы изучать? Ну, говорите!      

– Все, –   ответил молодой человек.      

– Зачем   вам учиться?      

– Чтобы   возвыситься.      

– До   каких пределов?      

Жильбер   колебался. Было видно, что он мысленно преследовал какую-то цель, но скрывал ее   и не хотел о ней говорить.      

– До   тех пределов, каких только может достигнуть человек, – отвечал молодой   человек.      

– Так   вы, по крайней мере, уже изучали что-нибудь?      

– Ничего.   Как я мог что-нибудь изучать, не будучи богат и живя в Таверне?      

– Как!   Вы не знаете хоть сколько-нибудь математику?      

– Нет.      

– А   физику?      

– Нет.      

– Химию?      

– Нет.   Я умею читать и писать, и только. Но я всему научусь.      

– Когда?      

– Когда-нибудь.      

– Каким   образом?      

– Пока   не знаю, но научусь.      

«Какой   странный юноша!» – неслышно прошептал путешественник.      

«Ну так   что же?» – подумал Жильбер.      

– Что   же?      

– Да!      

– Что?      

– Ничего.      

Жильбер   и путешественник, которого он сопровождал, шли уже около четверти часа. Дождь   прекратился, от земли поднимался терпкий запах, как обычно весной после грозы.   Казалось, Жильбер глубоко задумался.      

– Сударь! –   неожиданно заговорил он. – А вы знаете, что такое гроза?      

– Вне   всякого сомнения.      

– Вы?      

– Да,   я.      

– Вы   знаете, что такое гроза? Вы знаете, откуда берется молния?      

Путешественник   улыбнулся.      

– Это   бывает, когда встречаются два электрических заряда, один – в облаке, другой – с   земли. Жильбер вздохнул.      

– Ничего   не понимаю, – признался он.      

Возможно,   путешественник объяснил бы все молодому человеку более доступно. К несчастью, в   это время сквозь листву блеснул свет.      

– Ага! –   воскликнул путешественник. – Мы пришли?      

– Да,   это Таверне.      

– Так   это здесь?      

– Вон   ворота.      

– Отворите.      

– О   нет, сударь, ворота замка так просто не отворишь.      

– Это   что же, ваш Таверне – крепость? Стучите же! Поколебавшись, Жильбер подошел к   двери и робко ударил один раз молотком.      

– Ого! –   вскричал путешественник. – Да вас так никогда не услышат, мой друг.   Стучите громче.      

В самом   деле, ничто не указывало на, то, что стук Жильбера был услышан. Все было   по-прежнему тихо.      

– Вы   все берете на себя, не так ли? – спросил Жильбер.      

– Можете   не сомневаться.      

Жильбер   осмелел. Он отложил молоток и повис на колокольчике, так что его оглушительный   звон разнесся на милю вокруг.      

– Черт   побери! Если ваш барон и теперь не слышит, он просто глух! – воскликнул   путешественник.      

– А,   вот залаяла Маон! – сообщил молодой человек.      

– Маон! –   подхватил путешественник. – Как это любезно со стороны вашего барона по отношению   к его другу герцогу де Ришелье!      

– Не   понимаю, сударь, о чем вы говорите?      

– Маон   – последняя победа маршала. Жильбер еще раз вздохнул.      

– Увы,   сударь, я уже признался вам, что ничего не знаю.      

Незнакомец   понял, что за вздохами Жильбера скрывалась боль ущемленного самолюбия. В это   мгновение послышались шаги.      

– Ну,   наконец-то! – проговорил незнакомец.      

– Это   господин Ла Бри, – пояснил Жильбер. Дверь распахнулась. При виде   незнакомца и странной кареты Ла Бри, захваченный врасплох, так как ожидал   увидеть одного Жильбера, попытался захлопнуть дверь.      

– Прошу   прощения, мой друг, – сказал путешественник, – мы шли именно сюда, не   надо хлопать дверью у нас перед носом.      

– Однако,   сударь, я должен предупредить господина барона о неожиданном визите…      

– Нет   нужды предупреждать его, поверьте мне. Я рискую вызвать его неудовольствие, но   если меня и выставят, то только после того, как я согреюсь, обсохну и отужинаю,   уж за это я ручаюсь. Я слышал, здесь хорошие вина, вы должны бы это знать, а?      

Не   отвечая на вопрос путешественника, Ла Бри попытался затворить дверь, но   путешественник одержал верх. Он успел провести коней и карету в ворота, а   Жильбер в это время запер дверь. Ла Бри поспешил сам возвестить о своем   поражении. Он бросился со всех ног к дому, крича во всю мочь:      

– Николь   Леге! Николь Леге!      

– Кто   эта Николь Леге? – спросил на ходу путешественник, сохраняя полное   спокойствие.      

– Николь,   сударь? – переспросил Жильбер с едва заметной дрожью в голосе.      

– Да,   Николь, которую зовет мэтр Ла Бри.      

– Это   камеристка госпожи Андре, сударь. Крики Ла Бри всех подняли на ноги. Вспыхнул   свет, осветив кроны деревьев и прелестную фигурку молодой Девушки.      

– Что   такое, Ла Бри? – спросила она. – Что тут за шум?      

– Скорее,   Николь, скорее! – закричал старик дрожащим голосом. – Поди доложи   господину, что незнакомец, захваченный грозой, просит оказать ему   гостеприимство на эту ночь.      

Николь   не заставила повторять сказанное, сразу все поняла и с легкостью устремилась к   замку, мгновенно пропав из виду.      

Ла Бри,   уверенный теперь в том, что барон не будет захвачен врасплох, позволил себе на   минутку перевести Дух.      

Скоро   новость возымела действие. С верхней ступеньки порога, скрывавшегося в зарослях   акаций, послышался недовольный и властный голос негостеприимного хозяина:      

– Незнакомец!..   Кто там еще? Когда являются к порядочным людям, по крайней мере представляются.      

– Это   барон? – спросил у Ла Бри тот, кто явился причиной всей этой суматохи.      

– Увы!   Да, сударь, – отвечал бедняга с сокрушенным видом.      

– Вы   слышали, о чем он спросил?      

– Он   спрашивает мое имя, не так ли?      

– Вот   именно. А я и забыл у вас спросить…      

– Доложи,   что прибыл барон Джузеппе де Бальзамо, – приказал путешественник. –   Тот же, что и у него, титул, возможно, смягчит твоего хозяина.      

Титул   незнакомца придал смелости Ла Бри.      

– Ну   что ж, – проворчал в ответ хозяин. – Проси, раз уж он здесь. Входите,   сударь, прошу вас: туда.., вот так, теперь вот сюда…      

Незнакомец   устремился вперед, однако, поднявшись на первую ступеньку крыльца, оглянулся,   желая убедиться, идет ли за ним Жильбер.      

Жильбер   исчез.      

 Глава 5. БАРОН ДЕ   ТАВЕРНЕ      

       

Хотя   человек, назвавшийся бароном Джузеппе де Бальзамо, был предупрежден Жильбером о   бедности барона де Таверне, он тем не менее был весьма удивлен скудостью   жилища, которое Жильбер не без гордости называл замком.      

Дом был   двухэтажный, имел форму вытянутого прямоугольника, по краям которого были   пристроены квадратные флигели в виде башен. Это нелепое сооружение было, однако,   не лишено привлекательности в неверном свете бледной луны, мелькавшей сквозь   рваные облака, разметавшиеся по небу во время урагана.      

Шесть   окон первого этажа, а также по два окна в каждой башне, расположенные одно над   другим, ветхое крыльцо с разваливающимися ступеньками – все это вместе поразило   незнакомца прежде, чем он достиг порога, где, как мы уже сказали, его ждал   барон в шлафроке с подсвечником в руках.      

Барон де   Таверне оказался невысоким стариком, которому можно было дать лет шестьдесят –   шестьдесят пять; у него были живые глаза, высокий и узкий лоб На голове у него   был ужасный парик: пряди, до которых не успели добраться крысы в шкафу, были   подпалены языками пламени из камина. Барон держал в руке салфетку сомнительной   белизны, которая свидетельствовала о том, что его отвлекли в тот самый момент,   когда он собирался сесть за стол.      

Лукавое   выражение лица, в котором обнаруживалось некоторое сходство с Вольтером, выдавало   сразу несколько чувств, охвативших барона; они не скрылись от проницательного   взгляда незнакомца. Вежливость требовала, чтобы барон улыбался незваному гостю,   тогда как нетерпение превращало любезное выражение в гримасу, сообщавшую барону   желчный и угрюмый вид. Одним словом, в неверном свете пламени черты лица барона   де Таверне бросались в глаза, и он казался на редкость некрасивым.      

– Сударь, –   вымолвил он. – Могу ли я узнать, какому счастливому случаю я обязан удовольствием   видеть вас у себя?      

– Сударь!   Все дело в грозе, напугавшей лошадей. Они понесли и едва не опрокинули карету.   Так я оказался посреди дороги без форейторов: один упал с лошади, другой   сбежал. В это время я повстречал молодого человека, который и указал мне   дорогу, ведущую к вашему замку. Он уверил меня, что вы слывете гостеприимным   хозяином.      

Барон   приподнял подсвечник, желая получше осветить двор в надежде обнаружить несчастного,   которому был обязан тем счастливым случаем, о котором он говорил выше.      

Путешественник   огляделся по сторонам и убедился в том, что его юный спутник действительно   исчез.      

– Не   знаете ли вы имени того, кто указал вам на мой замок, сударь? – спросил   барон де Таверне, похожий в тот миг на человека, который хотел бы знать, кому   выразить свою благодарность.      

– Этот   молодой человек представился Жильбером, если не ошибаюсь.      

– Ага,   Жильбер! Никогда бы не подумал, что он способен хотя бы на это. А! Так это бездельник   Жильбер, наш дорогой философ!      

Поток   эпитетов и угрожающие интонации ясно дали понять путешественнику, что сюзерен   отнюдь не пылал любовью к своему вассалу.      

– Итак, –   произнес барон, выдержав внушительную паузу, столь же выразительную, как его   слова, – входите, сударь, прошу вас.      

– Позвольте   мне сначала поставить в сарай карету – там много дорогих для меня вещей.      

– Ла   Бри! – вскричал барон. – Ла Бри, поставьте карету господина барона   под навес, там она хотя бы отчасти будет защищена от непогоды, принимая во   внимание, что, кое-что от крыши еще осталось. Вот насчет лошадей, то; тут дело   сложнее: я не могу поручиться, что их есть чем; накормить. Однако раз они не   ваши, а почтовые, это обстоятельство не должно сильно вас беспокоить.      

– Сударь! –   в нетерпении воскликнул путешественник. – Если я слишком вас обременяю,   как мне начинает казаться…      

– О,   нет, сударь! – вежливо прервал его барон, вы ничуть не обременяете меня,   должен лишь предупредить вас, что вам будет не слишком удобно.      

– Поверьте,   сударь, я буду весьма обязан вам…      

– Да   что вы, сударь, я вовсе не обольщаюсь на этот счет, – проговорил барон,   вновь поднимая подсвечник, чтобы получше рассмотреть Джузеппе Бальзамо, который   в это время с помощью Ла Бри устраивал под навесом карету. По мере того, как   гость удалялся, барон повышал голос, – я далек от иллюзии, что Таверне   может произвести на вас благоприятное впечатление, скорее напротив, и все из-за   того, что я беден.      

Путешественник   был поглощен своим занятием и ничего не отвечал. Он выбирал местечко посуше под   навесом, следуя совету барона. Когда более или менее подходящее место для   кареты было найдено, он дал Ла Бри луидор и вновь приблизился к барону.      

Ла Бри   опустил луидор в карман, совершенно уверенный в том, что это мелкая монета, благодаря   судьбу за такую удачу.      

– Бог   мне судья, если я плохо подумал о вашем замке, сударь, – ответил Бальзамо,   отвесив барону поклон. Будто желая доказать искренность своих слов, барон повел   его, качая головой, через просторную и сырую переднюю, ворча на ходу:      

– Я   знаю, что говорю. К сожалению, я свои возможности хорошо знаю, и они весьма   ограниченны. Если вы француз, господин барон, хотя ваш немецкий выговор говорит   скорее об обратном, а итальянское имя… Впрочем, это к делу не относится. Так   вот, если вы француз, как я уже сказал, имя Таверне должно вызывать у вас   представление о роскоши: когда-то говорили «Таверне Богатый».      

Бальзамо   думал, что за этими словами последует вздох, но он ошибся.      

«Философ», –   подумал он.      

– Сюда   пожалуйте, господин барон, теперь сюда, – продолжал хозяин, распахивая   дверь столовой. – Ну-ка, мэтр Ла Бри, обслужите нас так, будто у вас не   две ноги, а двадцать.      

Ла Бри   бросился исполнять приказание.      

– У   меня остался только этот лакей, сударь, – пояснил Таверне, – он не   справляется со своими обязанностями. Этот дурак служит мне уже лет двадцать   задаром, не получая ни единого су, ну а я кормлю его так, как он работает… Он   глуп, вот вы увидите…      

Бальзамо   продолжал присматриваться к тому, что его окружало.      

«До чего   бессердечен! – подумал он. – Впрочем, возможно, это напускное».      

Барон   притворил дверь столовой. Подняв подсвечник над головой, путешественник окинул   взглядом залу.      

Он   оказался в большой комнате с низким потолком, бывшей когда-то главной залой   небольшой фермы, возведенной владельцем в ранг замка. Она так скудно была   меблирована, что казалась почти пустой. Плетеные стулья с резными спинками,   гравюры, изображавшие сцены битвы при Лебрене в черных лакированных рамках,   дубовый шкаф, почерневший от копоти и старости, – вот и вся меблировка.   Посреди залы возвышался небольшой круглый стол, на котором дымилось   единственное кушанье, Приготовленное из куропаток с капустой. Вино было подано   в пузатой керамической бутылке. Столовое серебро – истертое, почерневшее –   состояло из трех приборов, кубка и солонки. Солонка была тонкой работы, но   очень массивная; она казалась бесценным брильянтом среди бесцветных камней.      

– Вот   сюда, сударь, прошу вас, – предложил барон стул гостю, не спуская с него   пытливого взгляда. – Вижу, вы обратили внимание на солонку, вы любуетесь   ей, что ж, это свидетельствует о прекрасном вкусе. Это тем более любезно с   вашей стороны, что солонка – единственная вещь, достойная внимания. Сударь!   Разрешите от всего сердца поблагодарить вас. Впрочем, я ошибся. У меня есть еще   кое-что, клянусь честью! Моя дочь!      

– Мадмуазель   Андре? – спросил Бальзамо.      

– Да,   Андре, – отвечал барон, не скрывая своего удивления осведомленностью   гостя. – Я желал бы представить ей вас. Андре! Андре! Поди сюда, дитя мое,   тебе нечего бояться.      

– Я   не боюсь, отец, – отвечала нежным мелодичным голосом молодая особа, без   тени смущения или робости появляясь в дверях.      

Джузеппе   Бальзамо умел хорошо владеть собой, в чем мы уже имели случай убедиться; однако   он не смог удержаться и низко поклонился красавице.      

Андре де   Таверне, словно осветившая своим появлением залу, в самом деле, была хороша   собой. Ее светло-рыжеватые волосы были чуть светлее на висках и затылке. Черные   глаза, большие и ясные, смотрели пристально, невозможно было отвести взгляд от   ее притягивающих глаз. Влажные коралловые губы капризно изгибались.   Восхитительные, античной формы, длиннее обыкновенного, белые руки поражали   красотой. Гибкая талия была словно заимствована у языческой статуи, которая   чудом ожила. Изгибом изящной ножки она могла бы соперничать с Дианой-охотницей;   казалось, она не шла, а плыла, словно бестелесное чудо. И, наконец, ее платье,   несмотря на простоту, было сшито с таким вкусом, так чудесно сидело на ней, что   самый богатый королевский наряд мог бы показаться менее элегантным и дорогим,   нежели ее скромное платье.      

Все эти   подробности поразили Бальзаме. Он одним взглядом охватил все за то время, пока   мадмуазель де Таверне входила в залу. Барон ревниво следил за впечатлением,   которое произвела на гостя редкая красота девушки.      

– Вы   совершенно правы, – проговорил Бальзамо едва слышно, – мадмуазель на   редкость красива.      

– Не   говорите бедняжке Андре слишком много комплиментов, – небрежно отвечал   барон, – она только что из монастыря и поверит всему, что вы скажете. Это   не значит, – продолжал он, – что я могу заподозрить ее в кокетстве –   напротив, моя дорогая дочь недостаточно кокетлива, сударь; будучи заботливым   отцом, я пытаюсь развить в ней это качество, – главное оружие всякой   женщины.      

Андре   потупилась, краснея. При всем желании она не одобряла странной теории своего   отца.      

– Скажите,   а в монастыре мадмуазель тоже этому учили? – со смехом спросил Джузеппе   Бальзамо у барона. – Это также предписывалось воспитанием, которое давали   ей монахини?      

– Сударь! –   отвечал барон. – Я имею честь излагать свои собственные идеи, как вы,   должно быть, уже могли заметить.      

Бальзамо   поклонился в знак того, что всецело согласен с бароном.      

– Да   нет, – продолжал тот, – я далек от того, чтобы повторять вслед за   теми отцами семейства, которые говорят своим дочерям: «Будь осмотрительной,   непоколебимой, слепой, гордись своей честью, деликатностью, холодностью…»   Глупцы! Они ведут борцов на ристалище, совершенно обезоружив их перед схваткой   с противником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми! Не бывать тому, хоть   Андре и воспитывается в такой дыре, как Таверне. Бальзамо счел своим долгом из   вежливости изобразить на лице несогласие.      

– Да   ладно уж, – махнул рукой барон, словно отвечая на возражения   Бальзамо. – Я-то знаю, чего стоит Таверне. Но как бы там ни было, как мы   ни далеки от блеска Версаля, моя дочь узнает свет, который я сам так хорошо   знал когда-то. Если ей суждено когда-нибудь войти в высшее общество, я   постараюсь вооружить ее согласно своему опыту и сообразно воспоминаниям… Однако   я должен признать, сударь, что монастырь сильно ей напортил Моя дочь – надо же   такому случиться! – дочь моя оказалась благодарной воспитанницей, взявшей   все лучшее у монахинь и почитающей Священное писание. Тысяча чертей!   Согласитесь, барон, что это большое несчастье!      

– Мадмуазель   – сущий ангел, – отвечал Бальзамо, – по правде говоря, меня ничуть не   удивляет все, что вы рассказываете.      

Андре   кивнула гостю в знак признательности и симпатии, затем села на место, которое   указал ей глазами отец.      

– Садитесь,   барон, – пригласил Таверне путешественника, – если голодны –   покушайте. Это отвратительное рагу состряпал скотина Ла Бри.      

– Куропатки!   И вы называете это отвратительным рагу? – с улыбкой переспросил   гость. – Да вы просто несправедливы! Куропатки в мае! Они, должно быть, из   ваших лесов?      

– Мои   леса… Все, что у меня было – должен признаться, батюшка оставил мне неплохое состояние   – так вот, все, что у меня было, давно уже продано, съедено и переварено! О   Господи, да нет, благодаренье Богу, у меня и клочка земли не осталось. Это все   бездельник Жильбер: он украл      

– уж   не знаю, где, – ружье, немного пороху да свинца, теперь тайком охотится на   землях моих соседей. А ведь он способен только валяться с книжкой и мечтать…   Угодит на галеры, а я ни за что не буду вмешиваться, я жду не дождусь, когда от   него избавлюсь. Правда, Андре любит дичь, только поэтому я и терплю этого   бездельника.      

Бальзамо   пристально всматривался в лицо прекрасной Андре, но не заметил и тени смущения.      

Он занял   место между бароном и его дочерью, она стала ухаживать за ним, нимало не смущаясь   скудостью стола, состоявшего из дичи, подстреленной Жильбером, приготовленной   мэтром Ла Бри и возмутившей барона.      

Бедняга   Ла Бри не пропускал ни единой похвалы путешественника в свой адрес. Он переменял   тарелки с сокрушенным видом, сменявшимся мало-помалу торжествующим выражением   по мере того, как Бальзаме расхваливал приправы.      

– Да   он даже не посолил это дрянное рагу! – вскричал барон, обглодав пару   крылышек, которые дочь положила ему на тарелку вместе с плававшей в жиру капустой.      

– Андре!   Передайте солонку господину барону! Андре послушно протянула руку с необычайной   грациозностью.      

– Обратите   внимание на мою солонку, прошу вас, раз уж она попала к вам в руки, барон.   Восхитительная солонка, вы сразу оценили ее по достоинству. Рассмотрите ее   повнимательней, она выполнена знаменитым Лукасом по заказу члена Генерального   Совета французского банка. Вы видите на ней сатиров и вакханок, это несколько   вольно, но премило.      

Только   тогда Бальзамо отметил, что, несмотря на тонкое изящное исполнение,   изображенная на солонке сцена была не просто вольна, но скорее непристойна. Он   был восхищен спокойным безразличием Андре, – подчиняясь приказанию отца,   она подала путешественнику солонку, не моргнув глазом, и невозмутимо продолжала   ужин.      

Однако   барон, как видно, стремился хотя бы поцарапать лак невинности, свойственной его   дочери. Он продолжал подробно расписывать прелести серебряной безделушки,   несмотря на усилия Бальзамо переменить тему разговора.      

– Ах   да, кушайте, кушайте, барон! – воскликнул Таверне. – Должен   предупредить вас, что, кроме этого блюда, ничего нет. Вы, может быть, думаете,   что принесут еще жаркое или вас ждут закуски – не обольщайтесь, не то будете   сильно разочарованы.      

– Прошу   прощения, сударь, – произнесла Андре со свойственной ей холодностью, –   надеюсь, Николь правильно меня поняла, – она, должно быть, уже начала   готовить десерт по моему рецепту.      

– Рецепт?   Вы дали кулинарный рецепт Николь Леге, вашей камеристке? Ваша камеристка   занимается стряпней? Не хватало только, чтобы вы сами начали стряпать! Разве   герцогиня де Шатору или маркиза де Помпадур готовили еду? Напротив, король   подавал им омлеты собственного приготовления… Господи Боже! Что я вижу: в моем   доме женщины на кухне! Барон, извините мою дочь, умоляю вас!      

– Да   ведь надо же что-то есть, отец! – спокойно возразила Андре. – Леге,   милочка, – продолжала она громким голосом, – готово?      

– Да,   госпожа, – отвечала девушка, внося блюдо, распространявшее изумительный   аромат.      

– Я   знаю, кто ни за что на свете не притронется к этому! – вскричал взбешенный   Таверне, швырнув на пол тарелку.      

– Может   быть, вы, сударь, попробуете? – холодно произнесла Андре.      

Затем   она обратилась к отцу:      

– Вам   хорошо известно, сударь, что у вас осталось всего семнадцать тарелок этого   сервиза, который мне завещала матушка.      

С этими   словами она разрезала на куски дымившийся пирог, который подала к столу хорошенькая   камеристка.      

 Глава 6. АНДРЕ ДЕ   ТАВЕРНЕ      

       

Наблюдательный   ум Джузеппе Бальзамо замечал малейший недостаток в жизни странных обитателей   замка, затерявшегося в одном из уголков Лотарингии.      

Одна   история с солонкой столько ему поведала о характере барона де Таверне! Призвав   на помощь всю свою проницательность, он следил за выражением лица Андре в тот   самый момент, когда она кончиком ножа провела по серебряным фигуркам, словно   замершим после одной из ночных оргий регента, по окончании которых Каниллаку   вменялось в обязанности гасить свечи.      

То ли из   любопытства, то ли под влиянием других чувств, Бальзамо наблюдал за Андре с такой   настойчивостью, что несколько раз в течение по меньшей мере десяти минут   взгляды их встретились. Сначала чистая целомудренная девушка выдержала его   необычный взгляд без тени смущения. Однако путешественник смотрел все   пристальнее. В то время, как барон кончиком ножа кромсал шедевр, приготовленный   камеристкой, Андре почувствовала легкое нетерпение, заставившее ее слегка   покраснеть, а затем это нетерпение охватило все ее существо. Скоро она смутилась   под странным взглядом Бальзамо, попыталась выдержать его, в свою очередь   устремив на него свои огромные ясные глаза. Но скоро она вынуждена была   сдаться, ее веки тяжело опустились под гипнотическим влиянием горящего взора   путешественника. Теперь она лишь изредка и со страхом взглядывала на него.      

Пока шла   молчаливая борьба между девушкой и таинственным незнакомцем, барон изрыгал   проклятья, хохотал и бранился, как настоящий деревенский сеньор. Он   набрасывался на Ла Бри всякий раз, как тот оказывался к своему несчастью   поблизости от хозяина, когда нервное напряжение барона достигало апогея и ему   необходимо было кого-нибудь ущипнуть.      

Очевидно,   он собирался накинуться и на Николь, как вдруг взгляд барона упал на ее руки.      

Барон   был большим ценителем женской красоты, ради нее он наделал столько глупостей в   молодые годы!      

– Взгляните-ка, –   произнес он, – до чего хороши пальчики у этой мерзавки. Как удлинен ноготок,   он вот-вот закруглится, это был бы верх совершенства.., если бы не надо было   этим ручкам колоть дрова, откупоривать бутылки, чистить кастрюли – все это   источило коготки, ведь у вас, мадмуазель Николь, на пальчиках настоящие   коготки…      

Николь   не привыкла к комплиментам барона. С губ ее просилась улыбка, в которой   сквозило больше удивления, чем тщеславия.      

– Да, –   продолжал барон, догадавшись о том, что творилось в сердце молодой   кокетки, – побольше ржавчины, мой тебе совет! Должен вам сказать, дорогой   мой гость, что мадмуазель Николь Леге, которую вы видите перед собой, совсем не   такая скромница, как ее хозяйка, ее комплиментами не смутишь!      

Бальзамо   поспешно перевел взгляд на дочь барона: он заметил в выражении прекрасного лица   Андре снисходительное превосходство. Тогда он постарался придать своему лицу   такое же выражение. Андре заметила это и, должно быть, желая выразить   признательность, взглянула на него не так смущенно, как смотрела до сих пор.      

– Поверите   ли, сударь, – продолжал тем временем барон, проведя тыльной стороной   ладони по подбородку Николь – казалось, только теперь он заметил, какая она   хорошенькая, – поверите ли, что эта чертовка приехала вместе с моей   дочерью из монастыря, где получила почти такое же воспитание. Кроме того,   мадмуазель Николь ни на минуту не отходит от хозяйки. Такая преданность могла   бы вызвать улыбку у господ философов, утверждающих, что у людей этой породы   есть душа.      

– Сударь, –   возразила Андре с недовольным видом, – Николь вовсе не из преданности не отходит   от меня, а потому, что я приказала ей всегда быть поблизости.      

Бальзамо   поднял взгляд на Николь, желая видеть впечатление, которое произвели на нее   слова хозяйки, почти оскорбительные в своей гордыне. По тому, как Николь   поджала губки, он понял, что девушка была весьма чувствительна к унижениям,   которые ей доводилось испытывать, будучи служанкой.      

Однако   выражение это едва успело промелькнуть в ее лице; когда она отвернулась, чтобы   смахнуть набежавшую слезу, ее взгляд упал на окно столовой, выходившее во двор.      

Бальзамо   интересовало все, что могло хоть отчасти прояснить характер действующих лиц,   среди которых ом оказался волею судьбы; все интересовало Бальзамо, как мы уже   сказали, поэтому он проследил за взглядом Николь: ему показалось, что в окне,   на которое она смотрела, мелькнуло лицо мужчины.      

«В самом   деле, – подумал он, – все весьма любопытно в этом доме, у каждого   своя тайна, но, я надеюсь, не пройдет и часа, как я узнаю все, что касается   мадмуазель Андре. Я уже знаю тайну барона и догадываюсь о том, что скрывает   Николь».      

Он на   миг погрузился в свои мысли, но этого времени оказалось довольно, чтобы барон заметил   его задумчивость.      

– Вы   тоже мечтаете, – вскричал он, – ну что ж, однако, вам следовало бы по   крайней мере дождаться ночи. Мечтательность заразительна, и сейчас эта болезнь   готова нас одолеть, так мне кажется. Сочтем мечтателей. Прежде всего грезит   мадмуазель Андре; я вижу, как всякую минуту предается мечтам этот бездельник   Жильбер, подстреливший куропаток, мечтавший, вероятно, даже в тот момент, когда   охотился на них…      

– Жильбер? –   перебил его Бальзамо.      

– Да,   философ вроде Ла Бри. Кстати, о философах: вы не из их числа? Должен   предупредить, что в этом случае мы вряд ли найдем общий язык!      

– Ни   да, ни нет, сударь, я не знаком с философией, – отвечал Бальзамо.      

– Тем   лучше, тысяча чертей! Это гнусные скоты, еще более ядовитые, чем безобразные!   Они погубят монархию своей болтовней. Во Франции больше не умеют смеяться, все   теперь читают, и что читают?! Фразы вроде этой:      

«Монархическое   правление не дает народу возможности стать добродетельным», или, например:   «Существующая монархия – не более, чем надуманное построение, созванное для   того, чтобы повредить нравы общества и поработить народы», или вот еще: «Если   королевская власть от Бога, следует рассматривать ее как болезнь или стихийное   бедствие, посланные поразить род людской». Как это все забавно! Добродетельный   народ! Кому он нужен, я вас спрашиваю? А, все пошло кувырком, понимаете? С тех   пор, как его величество имел беседу с господином Вольтером и прочел книги   господина Дидро!      

В это   мгновение Бальзама показалось, что в окне опять мелькнуло то же бледное лицо.   Но оно так быстро исчезло, что Бальзамо не успел его как следует рассмотреть.      

– Мадмуазель   тоже любит философствовать? – спросил, улыбаясь, Бальзамо.      

– Я   понятия не имею о философии, – отвечала Анд-ре. – Могу только   сказать, что мне нравятся серьезные вещи.      

– Ну,   мадмуазель, – перебил ее барон, – нет ничего серьезнее, на мой   взгляд, чем хорошо пожить, так любите жизнь.      

– Однако,   по-моему, нельзя сказать, чтобы мадмуазель не любила жизнь,      

– заметил   Бальзамо.      

– Все,   сударь, зависит от обстоятельств, – возразила Андре.      

– Еще   одно дурацкое словцо, – воскликнул Таверне. – Поверите ли, сударь,   что в точности такие слова я слышал уже от своего сына?      

– У   вас есть сын, дорогой хозяин? – спросил Бальзамо.      

– Господи,   да, я имею несчастье быть отцом виконта де Таверне, лейтенанта охраны его высочества   дофина; мой сын – прелюбопытный субъект!      

Барон   процедил последние слова сквозь зубы, словно желая раздробить каждую букву.      

– Поздравляю   вас, сударь! – сказал Бальзамо, отвесив поклон.      

– Да, –   продолжал старик, – еще один философ. Все это приводит меня в   замешательство, клянусь честью! Вот он мне недавно говорил об освобождении   негров. «А как же сахар? – спросил я. – Я люблю кофе с сахаром, и   король Людовик Пятнадцатый – тоже». А он мне: «Можно скорее обойтись без   сахара, чем видеть, как страдает целая раса…»      

«Раса   обезьян!» – возразил я. Да и то много будет чести. Знаете, что он заявил?   Клянусь Богом, должно быть, есть что-то такое в воздухе, что кружит им головы.   Он заявил, что все люди – братья! Я – брат какого-нибудь мозамбикца, каково?      

– Это   уж чересчур!.. – воскликнул Бальзамо.      

– Ну   что вы скажете? Что мне повезло, не так ли? У меня двое детей, а нельзя   сказать, что я в них найду свое продолжение. Сестра – ангел, брат – апостол!..   Выпейте, сударь… Ох, до чего же отвратительное у меня вино!      

– На   мой вкус, оно превосходно, – возразил Бальзамо, взглянув на Андре.      

– В   таком случае вы самый что ни на есть философ! Будьте осторожны, не то я   заставлю дочь прочесть вам молитву. Да нет, философы не религиозны. А ведь как   удобно иметь веру: веришь в Бога и в короля, вот и все. А в наше время, чтобы   не верить ни в то, ни в другое, надо сперва очень много узнать и прочесть кучу   книг; я же предпочитаю ни в чем не сомневаться. В мое время учились приятным   вещам: хорошо играть в фараон, например, в бириби или в пасди; учились хорошо   владеть шпагой, несмотря на эдикты, разорять герцогинь и проматывать собственное   состояние, бегая за танцовщицами. Это как раз мой случай: я все имение Таверне   ухнул на Оперу, и это единственное, о чем я сожалею, принимая во внимание то   обстоятельство, что разоренный человек – уже не человек. Я вам кажусь старым,   не так ли? Так вот это как раз оттого, что я разорен, что живу в берлоге, что   на мне истрепанный парик и допотопное платье. Но взгляните на моего Друга   маршала: он ходит в платье с иголочки, во взбитом парике, живет в Париже и   имеет двести тысяч ливров годового дохода. Уверяю вас, он еще молод, он еще   зелен, бодр, отважен! А ведь на десять лет старше меня, сударь мой, на десять   лет!      

– Вы   изволите говорить о господине де Ришелье, не так ли?      

– Вот   именно.      

– О   герцоге?      

– Да   не о кардинале же, черт побери! Я полагаю, до этого я еще не дошел. Кстати   сказать, ему далеко до племянника, он не смог так же долго продержаться…      

– Меня   крайне удивляет, сударь, что, имея таких могущественных друзей, как он, вы покинули   двор.      

– О,   это всего лишь временная отставка. Когда-нибудь я вернусь, – произнес   старый барон, взглянув на дочь как-то по-особенному.      

Бальзамо   перехватил его взгляд.      

– Скажите,   а господин маршал помогает по крайней мере продвинуться по службе вашему   сыну? – спросил он.      

– Моему   сыну? Да что вы, он терпеть его не может!      

– Сына   своего друга?      

– Да,   и он имеет на это основание.      

– Как   вы можете так говорить?      

– Черт   побери! Так ведь мой сын – философ. Он его просто ненавидит.      

– Ну   и Филипп платит ему тем же, – произнесла Андре с полным   хладнокровием. – Убирайте, Леге!      

Девушка,   поглощенная тем, что неусыпно следила за окном, не сводя с него глаз, бросилась   исполнять приказание.      

– Да-а, –   вздохнул барон, – когда-то сиживали за столом до двух часов ночи. Правда,   было, чем поужинать, а когда не могли больше есть, продолжали пить! Но как тут   будешь пить плохое вино, если еще и закусить нечем… Деге! Подайте графин с   мараскином, если там еще что-нибудь осталось.      

– Подайте, –   приказала Андре камеристке, которая, казалось, ждала знака хозяйки, прежде чем   исполнить приказание барона.      

Барон   откинулся в кресле и, прикрыв глаза, меланхолично вздохнул.      

– Вы   мне начали рассказывать о маршале де Ришелье, – вновь заговорил Бальзамо.      

– Да,   верно, я вам о нем рассказывал, – отвечал Таверне и принялся напевать   мелодию, такую же меланхоличную, как и его вздохи.      

– Если   он ненавидит вашего сына, имея лишь то основание, что ваш сын философ, –   продолжал разговор Бальзамо, – он, должно быть, сохраняет дружеское   расположение к вам, потому что вы далеки от философии?      

– Я   – философ? Разумеется, нет, слава Богу!      

– У   вас, я полагаю, предостаточно титулов. Ведь вы были на королевской службе, не   так ли?      

– Я   отслужил пятнадцать лет. Был адъютантом маршала, мы вместе прошли Маонскую кампанию,   наша дружба началась.., хм.., подождите-ка.., во время осады Филипсбурга, то   есть с тысяча семьсот сорок второго по сорок седьмой год.      

– Ага,   прекрасно! – отвечал Бальзамо. – Так вы участвовали в осаде   Филипсбурга… Знаете, я тоже там был в то время.      

Старик   подскочил в кресле и посмотрел на Бальзамо широко раскрытыми от удивления глазами.      

– Простите, –   возразил он, – сколько же вам лет, дорогой гость?      

– У   меня нет возраста, – отвечал Бальзамо, протягивая свой стакан Андре. Она   налила ему мараскину.      

Барон   по-своему понял ответ гостя, подумав, что Бальзамо имеет причины скрывать свой   возраст.      

– Сударь!   Позвольте заметить, что вы не похожи на солдата, воевавшего под Филипсбургом.   Осада происходила двадцать восемь лет назад, а вы выглядите самое большее – лет   на тридцать.      

– О   Господи, да кому из нас не тридцать лет! – небрежно бросил путешественник.      

– Мне,   черт возьми! – вскричал барон. – Потому что как раз тридцать лет тому   назад я вышел из этого возраста.      

– Андре   не сводила глаз с путешественника; она находилась во власти непреодолимого любопытства.   В самом деле Бальзамо с каждой минутой открывался ей новой стороной.      

– Так   вы, сударь, намеренно меня сбиваете или, что весьма вероятно, путаете   Филипсбург с другим городом. Я Дал бы вам не более тридцати лет,      

– ты   согласна со мной, Андре?      

– Пожалуй, –   отвечала та, безуспешно пытаясь вновь выдержать властный взгляд гостя.      

– Да   нет же, вовсе нет! – вскричал путешественник. – Я знаю, что говорю, а   говорю то, что есть. Я имею в виду знаменитую осаду Филипсбурга, во время   которой его сиятельство герцог де Ришелье убил на дуэли своего кузена принца де   Ликсена. Это произошло в тот самый момент, когда я выбрался из траншеи, клянусь   честью. Они находились на обочине дороги, по левую сторону; герцог проткнул его   шпагой. Я как раз проходил мимо в ту минуту, когда он умирал на руках у принца   де Депонта, сидевшего на краю траншеи; господин де Ришелье спокойно обтирал   шпагу.      

– Сударь! –   воскликнул барон. – Клянусь честью, вы потрясли меня до глубины души. Все   происходило в точности так, как вы рассказываете.      

– Вы,   должно быть, уже слышали от кого-нибудь об этом деле? – спокойно спросил   Бальзамо.      

– Да   я был там, я имел честь быть секундантом господина маршала; правда, в то время   он еще не был маршалом, но это не меняет дела.      

– Погодите-ка, –   произнес Бальзамо, пристально вглядываясь в лицо барона.      

– В   чем дело?      

– Вы   были в то время в звании капитана, не так ли?      

– Совершенно   верно.      

– Вы   служили в королевском полку легкой кавалерии, который был потом разбит под Фонтенуа?      

– А   вы ив Фонтенуа были? – насмешливо спросил барон.      

– Нет, –   спокойно отвечал Бальзамо, – к тому времени я уже был мертв.      

Барон   широко раскрыл глаза, Андре вздрогнула, а Никель торопливо перекрестилась.      

– Позвольте   мне вернуться к тому, с чего я начал рассказ, – продолжал невозмутимо   Бальзамо. – Итак, вы были в форме лейтенанта легкой кавалерии, я прекрасно   помню. Проходя мимо дерущихся, я обратил на вас внимание: вы держали лошадей,   свою и маршала. Я к вам подошел и спросил, что происходит; вы мне ответили…      

– Я?      

– Ну   да, черт побери, именно вы! Теперь я узнаю вас, тогда вы были шевалье, вас еще   называли «малыш-шевалье».      

– Тысяча   чертей! – в изумлении вскричал Таверне.      

– Простите,   что не сразу узнал вас. За тридцать лет любой человек меняется. Итак, за маршала   де Ришелье, дорогой барон!      

Подняв   бокал. Бальзаме залпом осушил его.      

– Вы,   вы видели меня в то славное время? – спросил барон. – Но это   невозможно!      

– Однако   я вас видел, – проговорил Бальзамо.      

– На   главной дороге?      

– На   главной дороге.      

– С   конями?      

– Вот   именно.      

– Во   время дуэли?      

– В   ту самую минуту, как принц испустил дух, как я уже имел честь сообщить вам.      

– Так   вам, должно быть, лет пятьдесят?      

– Мне   достаточно лет, чтобы я запомнил вас тогда.