1 2 3 4 5 
– А  я бы удивилась, – сказала герцогиня, задетая за живое, – если бы  какой-нибудь ваятель, кроме античных, создал бы нечто подобное.    

– Я  все же надеюсь, что выполню заказ не хуже античных мастеров. –  хладнокровно возразил Бенвенуто.    

– А  нет ли тут хвастовства, маэстро Бенвенуто?    

– Я  никогда не хвастаюсь, сударыня, – проговорил Челлини, пристально смотря на  госпожу д'Этамп.    

И  надменная герцогиня невольно опустила глаза, не выдержав его твердого,  спокойного взгляда, в котором даже не было гнева. Анна затаила неприязнь к  Челлини; она почувствовала духовное превосходство художника, хотя и не могла  постичь, в чем его сила. До сих пор герцогиня воображала, что красота  всемогуща: она позабыла о могуществе гения.    

– Но  какие же нужны сокровища, чтобы вознаградить талант, подобный вашему? –  желчно спросила герцогиня.    

– Разумеется,  моих сокровищ мало, – заметил Франциск I. – Кстати, Бенвенуто, вы,  кажется, получили только пятьсот золотых экю. Довольно ли вам будет того  жалованья, какое мы платили нашему придворному живописцу Леонардо да  Винчи, – семьсот золотых в год? Кроме того, все работы, заказанные лично  мною, будут оплачены отдельно.    

– Ваше  величество, эти щедроты достойны такого короля, как Франциск Первый, и, смею  сказать, такого ваятеля, как Челлини. И все же осмелюсь обратиться к вашему  величеству еще с одной просьбой.    

– Заранее  обещаю, что она будет выполнена, Бенвенуто.    

– Ваше  величество, у меня неуютная и тесная мастерская. Один из моих учеников нашел  помещение, более подходящее для создания крупнейших работ, которые, быть может,  закажет мне мой повелитель. Оно принадлежит вашему величеству. Это Большой  Нельский замок. Он находится в распоряжении парижского прево, но прево не живет  там, а занимает лишь Малый Нельский замок, который я охотно ему уступлю.    

– Да  будет так, Бенвенуто! – сказал Франциск I. – Водворяйтесь в Большой  Нельский замок, и, когда мне захочется побеседовать с вами и полюбоваться  вашими шедеврами, мне придется лишь перебраться по мосту через Сену…    

– Как,  ваше величество, – перебила короля госпожа д'Этамп, – вы без всяких  оснований лишаете права на владение замком дворянина, преданного мне человека!    

Бенвенуто  взглянул на нее, и Анна во второй раз опустила глаза, не выдержав его удивительно  проницательного, пристального взгляда.    

А  Челлини подхватил с тем же наивным простодушием, с каким рассказывал о своих  видениях:    

– Но  ведь я тоже благородного происхождения, сударыня! Мой род ведет начало от человека  знатного, самого главного полководца у Юлия Цезаря, по имени Фиорино, уроженца  Челлино, что близ Монтефиасконе. Его именем названа Флоренция, а именем вашего  прево и его предков, если память мне не изменяет, еще ничто не названо… Однако  ж, – продолжал Бенвенуто, повернувшись к Франциску I, причем выражение его  глаз и голоса тотчас же изменилось, – быть может, я слишком дерзок… быть  может, я вызвал к себе ненависть власть имущих и, невзирая на покровительство  вашего величества, она в конце концов погубит меня. У парижского прево, говорят,  целая армия…    

– Мне  рассказывали, – перебил его король, – что однажды в Риме некий  Челлини, золотых дел мастер, не пожелал без вознаграждения отдать серебряную  вазу, заказанную монсеньором Фарнезе, в те времена кардиналом, а ныне папой.    

– Сущая  правда, ваше величество.    

– Говорят  еще, что вся стража кардинала явилась со шпагами наголо и пошла на приступ  мастерской, чтобы взять вазу силой.    

– И  это сущая правда.    

– Но  этот самый Челлини, притаившись за дверью с мушкетом в руках, доблестно защищался  и обратил в бегство телохранителей монсеньора, а наутро кардинал заплатил ему  сполна.    

– Все  это истинная правда, ваше величество.    

– Уж  не вы ли тот самый Челлини?    

– Да,  сир, именно я, и ежели ваше величество сохранит свое благоволение ко мне, ничто  меня не испугает.    

– Смелее  же вперед! – воскликнул король, чуть заметно улыбнувшись. – Смелее  же, ибо вы дворянин!    

Госпожа  д'Этамп промолчала, но с этой секунды стала ненавидеть Челлини смертельной  ненавистью оскорбленной женщины.    

– Ваше  величество, прошу вас о последней милости, – снова заговорил  Челлини. – Не смею представить вам всех своих подмастерьев: их десять  человек – французов и немцев, все славные ребята, мои искусные помощники. Но  двух учеников – Паголо и Асканио – я привез из Италии… Подойдите, Паголо, выше  голову, смотрите веселее! Не как наглецы смотрят, а как честные люди, которым  нечего краснеть, ибо они не совершили дурных поступков… Паголо, пожалуй, не  хватает изобретательности, ваше величество, а также и вдохновения. Зато он  исполнительный и добросовестный мастер; работает он медленно, зато хорошо,  прекрасно понимает мои замыслы и точно их выполняет… А вот и Асканио, юноша  благородный, милый моему сердцу ученик, мой любимец. Он, без сомнения, не  обладает могучим творческим воображением, по воле которого сталкиваются и  бьются на барельефе батальоны двух вражеских армий или же вонзаются в края вазы  могучие когти льва или зубы тигра. Нет, фантазия не подскажет ему причудливого,  волшебного образа: ни чудовищных химер, ни сказочных драконов, – зато его  душа, такая же прекрасная, как и тело, по наитию воспринимает, если можно так  выразиться, божественный идеал. Попросите Асканио создать ангела или группу  нимф, и никто не сравнится с ним – столько утонченности, поэтичности,  неподражаемого изящества в его творениях! Когда я работаю с Паголо, у меня  четыре руки, а когда с Асканио – две души. Добавлю: он любит меня, и я очень  счастлив, что вблизи меня бьется такое чистое, преданное сердце, как сердце Асканио.    

Пока  учитель говорил все это, Асканио стоял возле него скромно, но без всякого  стеснения, и поза его была так грациозна, что госпожа д'Этамп не могла отвести  взгляда от черноглазого и черноволосого итальянца, от очаровательного юноши –  живой копии Аполлона.    

– Если  Асканио такой тонкий мастер изящных вещиц, – промолвила она, – пусть  придет как-нибудь утром ко мне во дворец д'Этамп. Я хочу, чтоб он сделал  какой-нибудь чудесный цветок из драгоценных камней и золота.    

Асканио  поклонился, взглянув на герцогиню с сердечной признательностью.    

– А  я, – сказал король, – назначаю ему и Паголо сто золотых экю жалованья  в год.    

– Они  заслужат свое жалованье, – произнес Бенвенуто.    

– А  что за прелестная девушка с длинными ресницами притаилась там, в уголке? –  спросил Франциск I, только тут приметив Скоццоне.    

– О,  не обращайте на нее внимания, ваше величество! – ответил Бенвенуто, хмуря  брови. – Не люблю одного – когда среди всех чудесных творений, украшающих  мою мастерскую, замечают и ее. Мне это, право, не по вкусу.    

– О,  да вы ревнивы, Бенвенуто!    

– Что  поделаешь, сир, не люблю, когда посягают на мою собственность. Представьте  себе, хотя это сравнение и неуместно, что кто-нибудь посмел бы возмечтать о  госпоже д'Этамп, – как бы вы разгневались, ваше величество! Скоццоне же –  моя герцогиня.    

Эти  слова вывели из задумчивости герцогиню, любовавшуюся Асканио, и она прикусила  губу. Кое-кто из вельмож невольно улыбнулся, дамы зашушукались. Король  рассмеялся:    

– Полно,  полно! Вы вправе ревновать, Бенвенуто, честное слово дворянина! Все мы – и художники,  и короли – понимаем друг друга… До свиданья, друг мой! Прошу вас, приступайте к  работе над статуями. Начните, разумеется, с Юпитера и, когда вылепите модель,  принесите ее мне. Прощайте, желаю успеха! До встречи в Нельском замке.    

– Легко  сказать, ваше величество, – принести вам модель! Как же я попаду в Лувр?    

– Часовым  у дворцовых ворот будет приказано пропускать вас ко мне.    

Челлини  поклонился и в сопровождении Паголо и Асканио довел короля с его свитой до  ворот. Тут он опустился на колени и поцеловал руку Франциска I, промолвив с  чувством:    

– Ваше  величество, благодаря посредничеству монсеньора де Монлюка вы спасли меня от  заточения, а быть может, и от смерти! Вы осыпали меня щедротами, вы почтили мою  бедную мастерскую своим присутствием! Но главное, – и я не знаю, как  благодарить вас за это, – вы с поразительным проникновением предвосхищаете  мои замыслы. Так повелось, что мы, художники, работаем для тех, кто оценит нас  много веков спустя. Мне же посчастливилось: я нашел при жизни судью, который  всегда поддержит меня, всегда даст просвещенный совет. До сих пор я был  мастером грядущих поколений. Отныне позвольте мне быть королевским золотых дел  мастером, ваше величество!    

– Вы  будете моим мастером, моим ювелиром, моим ваятелем и моим другом, Бенвенуто,  если только такое звание вам по душе! Прощайте же или, вернее, до свидания.    

Нечего и  говорить, что, по примеру короля, придворные, кроме одной лишь госпожи д'Этамп,  осыпали Челлини ласками и похвалами.    

Когда  все уехали и Бенвенуто остался во дворе с двумя учениками, Асканио стал горячо  благодарить его. Паголо же – словно нехотя.    

– Не  благодарите меня, сынки, не стоит труда. Но послушайте: если вы и вправду  считаете себя обязанными мне, я попрошу вас об одной услуге, раз нынче зашел об  этом разговор; речь идет о том, что мне всего дороже. Вы слышали, что я сказал  королю про Катерину, и слова эти отвечают сокровеннейшему моему чувству.  Девушка стала необходима мне, друзья, и в творчестве – ведь вы знаете, с какой  радостью Скоццоне служит мне моделью, – и в жизни; я верю, что она любит  меня. Итак, прошу вас – хотя Скоццоне хороша собой, а вы молоды, как молода и  она сама, – не помышляйте о ней. На свете найдете много других хорошеньких  девиц. Не терзайте моего сердца, не оскорбляйте моей дружбы к вам, бросая на  Скоццоне пылкие взгляды. А когда меня нет, заботьтесь о ней и берегите ее, как  братья. Заклинаю вас об этом: я знаю свой нрав, знаю себя и, клянусь богом,  замечу неладное – убью ее и предателя!    

– Учитель, –  воскликнул Асканио, – я почитаю вас своим наставником и люблю вас, как  отца! Будьте же спокойны.    

– Всемогущий  Иисусе! – вскричал Паголо, всплеснув руками. – Да хранит меня бог и помыслить  о такой низости! Да разве не обязан я вам решительно всем? Ведь я свершу  богомерзкое преступление, если стану злоупотреблять вашим священным для меня  доверием и в благодарность за все благодеяния отплачу таким низким  предательством!    

– Благодарю,  сыны мой! – промолвил Бенвенуто, пожимая им руки. – Благодарю несчетное  число раз. Я доволен, я верю вам… А теперь, Паголо, берись за работу да помни:  я обещал господину де Вилльруа к завтрашнему дню печать, над которой ты  трудишься. Мы же с Асканио пойдем осматривать поместье, пожалованное нам  всемилостивым королем. А в будущее воскресенье позабавимся: займем Нельский  замок, пусть даже силой. – Затем, обернувшись к Асканио, он добавил: –  Пойдем же, Асканио, в знаменитый Нельский замок, который так понравился тебе  снаружи, и посмотрим, достоин ли он и внутри того, что о нем говорит молва.    

И не  успел Асканио вымолвить слова, как Бенвенуто, оглядев мастерскую, чтобы проверить,  все ли подмастерья в сборе, ласково похлопал по круглой и румяней щечке  Скоццоне и, взяв под руку ученика, вышел вместе с ним из дому.    

     Глава шестая

  Для чего пригодны дуэньи    

     

Не  прошли они по улице и десяти шагов, как встретили невысокого человека лет  пятидесяти с тонким, выразительным лицом.    

– А  я шел к вам, Бенвенуто, – произнес незнакомец, которому Асканио поклонился  не только с уважением, но с глубочайшим почтением, а Бенвенуто дружески  протянул ему руку.    

– Если  вас привело ко мне важное дело, дорогой Франческо, я вернусь с вами; если же вы  попросту пришли проведать меня, тогда пойдемте вместе со мной.    

– Я  пришел дать вам совет, Бенвенуто.    

– Охотно  выслушаю вас. Совет друга всегда пригодится.    

– Но  мой совет не для посторонних.    

– Этот  юноша мое второе «я», Франческо, говорите!    

– Сказал  бы, если бы считал возможным, – отвечал друг Бенвенуто.    

– Простите,  учитель, – промолвил Асканио и скромно отошел в сторону.    

– Ну  что ж, придется тебе одному пойти туда, куда мы думали пойти вместе,  сынок, – произнес Бенвенуто. – Ты ведь знаешь – я полагаюсь на тебя,  как на самого себя. Осмотри все до мельчайших подробностей. Приметь, хорошо ли  освещена мастерская, годится ли двор для отливки и можно ли отделить нашу мастерскую  от помещения, где будут работать другие подмастерья. Да не забудь про зал для  игры в мяч.    

И  Бенвенуто, подхватив неизвестного под руку, кивнул на прощанье ученику и  вернулся к себе в мастерскую, а молодой человек так и остался неподвижно стоять  посреди улицы Святого Мартена.    

В самом  деле, поручение учителя повергло Асканио в полнейшее смятение. Он уже и так  почувствовал растерянность, когда Бенвенуто позвал его осматривать замок.  Судите же сами, что стало с юношей теперь, когда учитель послал его туда  одного.    

Итак,  Асканио, два воскресенья подряд видевший Коломбу и не смевший следовать за ней,  а на третье последовавший за девушкой, но не посмевший заговорить, теперь  должен был явиться к своей возлюбленной… И зачем же? Чтобы осмотреть Нельский  замок, который Бенвенуто, желая позабавиться, намеревался в будущее же  воскресенье отнять у отца Коломбы, пустив в ход и уговоры, и силу.    

Всякий  на месте Асканио почувствовал бы себя в ложном положении; влюбленный же юноша  пришел в ужас.    

По  счастью, от улицы Святого Мартена до Нельского замка было довольно далеко.  Иначе Асканио и шага бы не сделал; но надо было пройти около полумили, и юноша  отправился в путь.    

Ничто  так не примиряет с опасностью, как время или расстояние, которое нас от нее отделяет.  Размышления – могучий пособник для людей, сильных духом или богато одаренных. К  такой породе людей и принадлежал Асканио. В те времена среди юношей, едва  вступивших в жизнь, еще не было модным напускать на себя разочарованность.  Искренни были все чувства, искренни их проявления: в радости люди смеялись, в  горе плакали. Манерничанье было почти не принято как в жизни, так и в  искусстве, и в те времена двадцатилетний красавец ничуть не почел бы себя  униженным, признавшись, что он счастлив.    

Итак,  несмотря на все свое смятение, Асканио был счастлив. Ведь он думал, что увидит  Коломбу только в воскресенье, а увидит ее сегодня. Ведь это означало выиграть  шесть дней, а шесть дней ожидания для влюбленного, как известно, равносильны  шести векам.    

И чем  ближе он подходил к замку, тем все казалось ему гораздо проще. Правда, он сам  надоумил Бенвенуто попросить у короля позволения обосноваться в Нельском замке  и устроить там мастерскую. Но неужели Коломба рассердится на него за то, что он  старается быть поближе к ней! Правда, водворение флорентийского мастера нанесет  ущерб отцу Коломбы, считавшему замок своей собственностью. Но такой ли это  большой ущерб, раз господин Робер д'Эстурвиль там не живет? К тому же у  Бенвенуто столько возможностей уплатить за помещение: например, преподнести кубок  прево или ожерелье его дочери (и Асканио решил сделать это ожерелье). В ту  эпоху расцвета искусства все это могло и должно было устранить любые  затруднения. Асканио видывал всемогущих герцогов, королей и пап, готовых  продать корону, скипетр и тиару, только бы купить какую-нибудь чудесную  драгоценную вещицу, созданную руками его учителя. Да и, в конце концов, мессер  Робер поймет, что дело можно уладить миром, и еще останется должником маэстро  Бенвенуто. Ведь маэстро Бенвенуто так великодушен, что если мессер д'Эстурвиль  проявит учтивость, то маэстро Бенвенуто проявит королевскую щедрость – Асканио  был в этом уверен.    

Пройдя  всю улицу Святого Мартена, Асканио уже вообразил себя вестником мира, ниспосланным  господом богом, дабы поддержать согласие между двумя державами.    

Однако,  поверив в это, Асканио был не прочь – ведь влюбленные так странны – продлить  свой путь еще минут на десять. Поэтому он не перебрался через Сену на лодке, а  пошел дальше по набережной, по направлению к Мельничному мосту. Быть может, он  и выбрал этот путь лишь оттого, что проходил тут накануне следом за Коломбой.    

Впрочем,  по какой бы причине он ни сделал этот крюк, а минут через двадцать все же очутился  перед Нельским замком. И вот, когда Асканио оказался у цели, когда он увидел  узкую стрельчатую дверь, порог которой надо было переступить, когда разглядел  прелестное здание в готическом стиле, увенчанное островерхими башенками,  дерзновенно устремленными ввысь, когда подумал, что за ставнями, полузатворенными  из-за жары, живет прекрасная Коломба, – великолепный воздушный замок,  воздвигнутый им по дороге, рухнул, подобно дивным сооружениям, что появляются в  облаках и исчезают, лишь только взмахнет крылами ветер. И юноша оказался лицом  к лицу с действительностью, а в действительности не было ничего успокоительного.    

Однако,  помедлив несколько минут – промедление тем более странное, что в тот знойный  день на набережной не было ни души, – Асканио понял, что надо на что-то  решиться. Надо было войти в замок – это и было единственное решение. И вот юноша  подошел к двери и поднял молоток. Но трудно сказать, когда он опустил бы его,  если бы в ту самую минуту дверь случайно не отворилась и он не очутился лицом к  лицу с каким-то человеком лет тридцати, не то слугой, не то крестьянином, как  видно исполнявшим любую работу. Это был садовник мессера д'Эстурвиля.    

Асканио  и садовник отпрянули друг от друга.    

– Что  вам надобно? – спросил садовник. – Чего тут стоите?    

Отступать  было поздно, и Асканио, призвав на помощь все свое мужество, храбро ответил:    

– Хочу  посетить замок.    

– Как  это – посетить замок? – удивился садовник. – От чьего имени?    

– От  имени короля, – отвечал Асканио.    

– От  имени короля?! – возопил садовник. – Господи Иисусе! Уж не собирается  ли король отнять у нас замок?    

– Вполне  вероятно, – ответил Асканио.    

– Но  что это значит?    

– Сами  понимаете, приятель, – произнес Асканио с важностью, которой сам остался  доволен, – мне незачем перед вами отчитываться!    

– Что  ж, верно. С кем вам угодно говорить?    

– Скажите,  господин прево дома? – спросил Асканио, превосходно зная, что его нет в замке.    

– Нет,  сударь, он в Шатле.    

– А  кто заменяет господина, когда его нет дома?    

– Дочь  его милости, мадемуазель Коломба.    

Асканио  почувствовал, что краснеет до ушей.    

– Да  еще, – продолжал садовник, – госпожа Перрина. С кем вам угодно  говорить – с госпожой Перриной или с мадемуазель Коломбой, сударь?    

Этот  простой вопрос поднял целую бурю чувств в душе Асканио. Юноша открыл рот, собираясь  сказать, что хочет видеть мадемуазель Коломбу, однако дерзкие слова так и не  слетели с его языка, и он попросил провести его к госпоже Перрине.    

Садовник,  не подозревавший, что этот, по его мнению, естественный вопрос мог вызвать  такое смятение, кивнул головой в знак повиновения и зашагал по двору к Малому  Нельскому замку. Асканио пошел вслед за ним.    

Они  пересекли второй двор, затем вошли во вторую дверь, миновали цветник, поднялись  по ступенькам на крыльцо, добрались до конца длинной галереи.    

И тут  садовник открыл дверь и доложил:    

– Госпожа  Перрина, пришел молодой человек и от имени короля требует, чтобы ему показали  замок.    

И он  посторонился, уступая место Асканио, остановившемуся на пороге.    

Асканио  прислонился к стене, в глазах у него потемнело: случилось то, чего он не предвидел.  В комнате вместе с дуэньей была Коломба, и он очутился лицом к лицу с ними.    

Госпожа  Перрина сидела за прялкой и пряла. Коломба сидела за пяльцами и вышивала.    

Обе  подняли голову одновременно и посмотрели на дверь. Коломба сразу же узнала Асканио.  Девушка ждала его, хотя рассудок и говорил ей, что прийти он не может. А юноша,  встретившись с ней глазами, решил, что сейчас умрет, хотя взгляд девушки и  выражал бесконечную нежность.    

    

Дело в  том, что, думая о встрече с Коломбой, Асканио предвидел множество затруднений,  рисовал в воображении множество препятствий; препятствия должны были  воодушевить, трудности – укрепить. И вот все сложилось так просто, так хорошо.  Юноша встретился с Коломбой неожиданно, и все великолепные речи, уготованные  заранее, пылкие, образные речи, которые должны были тронуть и поразить девушку,  исчезли из его памяти – не осталось ни фразы, ни слова, ни слога.    

Коломба  тоже замерла, сидела не шелохнувшись, не проронив ни словечка. Чистые и юные  существа, словно заранее соединенные в небесах, уже чувствовали, что  принадлежат друг другу, и, устрашенные первой встречей, трепетали, полные  смущения, и не могли вымолвить ни слова.    

Госпожа  Перрина встала со стула; отложив веретено, она оперлась о колесо прялки и первая  нарушила молчание.    

– Этот  простофиля Рембо мелет вздор! – произнесла достойная дуэнья. – Вы  слышали, Коломба?    

Коломба  не ответила.    

И дуэнья  продолжала, подойдя к Асканио:    

– Кто  вам здесь нужен, сударь?.. Ах, да простит мне господь бог! – воскликнула  она, вдруг узнав юношу. – Да ведь это тот самый любезный молодой человек,  который вот уже три воскресенья так учтиво предлагает мне святую воду у дверей  церкви. Что вам угодно, дружок?    

– Мне  нужно поговорить с вами, – пробормотал Асканио.    

– Наедине? –  жеманясь, спросила госпожа Перрина.    

– Наедине…    

И,  говоря это, Асканио понимал, что совершает непростительную глупость.    

– В  таком случае, пожалуйте сюда, молодой человек, пожалуйте сюда, –  проговорила госпожа Перрина, открывая боковую дверь и знаком приглашая Асканио  следовать за ней.    

И  Асканио последовал за ней, но, уходя, он бросил на Коломбу один из тех долгих  взглядов, в которые каждый влюбленный умеет вкладывать так много, – они  непонятны для непосвященных, зато полны глубокого значения для тех, к кому  обращены. И Коломба, разумеется, поняла смысл этих речей, ибо, когда ее глаза  невольно встретились с глазами молодого человека, она вдруг вспыхнула и,  почувствовав это, потупилась, будто разглядывая вышивание, и принялась  немилосердно калечить ни в чем не повинный цветок. Асканио, увидев, что личико  Коломбы вспыхнуло, тотчас же остановился и устремился было к ней, но в эту  минуту госпожа Перрина, обернувшись, окликнула молодого человека, и ему  пришлось пойти вслед за ней. Не успел он перешагнуть порог, как Коломба бросила  иголку, уронила руки на подлокотники кресла, откинула голову и глубоко  вздохнула, причем во вздохе ее – такова необъяснимая тайна сердца – воедино  слилось все: и сожаление, что Асканио уходит, и чувство облегчения оттого, что  его уже нет.    

Асканио  же был явно не в духе: он сердился на Бенвенуто, который дал ему такое нелепое  поручение; сердился на себя за то, что не воспользовался удобным случаем, а  больше всего сердился на госпожу Перрину, ибо по ее вине он вышел именно в тот  миг, когда ему показалось, будто Коломба взглядом просит его остаться.    

Поэтому,  когда дуэнья, оказавшись наедине с Асканио, спросила о цели его прихода, юноша  ответил довольно дерзко, решив отплатить ей за свой собственный промах:    

– Я  пришел, уважаемая, попросить вас показать мне Нельский замок и обойти его со  мной вдоль и поперек.    

– Показать  вам Нельский замок? – переспросила госпожа Перрина. – А для чего вам  это понадобилось?    

– А  чтобы посмотреть, годится ли он для нас, удобно ли нам тут будет и стоит ли нам  хлопотать и переселяться сюда.    

– Как  так – переселяться сюда? Разве вы сняли замок у господина прево?    

– Нет,  нам дарует замок его величество.    

– Его  величество дарует вам замок?! – воскликнула госпожа Перрина вне себя от  удивления.    

– В  полную собственность, – ответил Асканио.    

– Вам?    

– Не  мне, милейшая, а моему учителю.    

– А  кто такой, дозвольте полюбопытствовать, ваш учитель, молодой человек? Уж верно,  какой-нибудь вельможа из иностранцев?    

– Поважнее,  госпожа Перрина, – великий художник, нарочно приехавший из Флоренции,  чтобы служить его христианнейшему величеству!    

– Вот  оно как! – произнесла дуэнья, которая не совсем хорошо понимала, о чем  идет речь. – А что делает ваш учитель?    

– Что  делает? Да все на свете: перстеньки для девичьих пальчиков, кувшины для королевского  стола, статуи для храмов, а в свободное время он то осаждает, то защищает  города, если ему вздумается повергнуть в ужас императора или укрепить власть  папы.    

– Господи  Иисусе! – воскликнула госпожа Перрина. – Как же зовут вашею учителя?    

– Его  зовут Бенвенуто Челлини.    

– Странно,  не слышала этого имени, – пробормотала дуэнья. – Кто же он по званию?    

– Он  золотых дел мастер.    

Госпожа  Перрина взглянула на Асканио, вытаращив глаза от удивления.    

– Золотых  дел мастер? – повторила она. – И вы воображаете, что мессер прево так  и уступит свой замок какому-то золотых дел мастеру?    

– А  не уступит – силой возьмем.    

– Силой?    

– Вот  именно.    

– Надеюсь,  ваш учитель не посмеет идти наперекор господину прево?    

– Ему  случалось идти наперекор трем герцогам и двум папам.    

– Господи  Иисусе! Двум папам! Уж не еретик ли он?    

– Он  такой же католик, как мы с вами, госпожа Перрина. Успокойтесь: сатана нам не союзник,  зато нам ворожит сам король.    

– Ах,  вот как! Ну, а господину прево тоже ворожат, и не хуже, чем вам.    

– Кто  же это?    

– Госпожа  д'Этамп.    

– Ну,  в таком случае наши силы равны, – заметил Асканио.    

– А  если мессер д'Эстурвиль вам откажет?    

– Маэстро  Бенвенуто захватит замок силой.    

– А  если мессер Робер запрется здесь, как в крепости?    

– Маэстро  Челлини приступит к осаде замка.    

– У  мессера прево двадцать четыре вооруженных стражника. Подумайте-ка об этом.    

– У  маэстро Бенвенуто Челлини десять учеников. Наши силы равны – сами видите, госпожа  Перрина.    

– Зато  сам мессер д'Эстурвиль – опасный противник. Он поверг на землю всех, кто осмелился  с ним состязаться на турнире в честь свадьбы Франциска Первого.    

– Что  ж, госпожа Перрина, вот с таким-то храбрецом Бенвенуто и хочет помериться силами.  Он, как и мессер д'Эстурвиль, поверг на землю всех своих неприятелей. Только  те, кого победил ваш прево, недели через две были веселы и здоровы; те же, кто  имел дело с моим учителем, так уж и не поднялись, и через три дня их отнесли на  кладбище.    

– Ох,  быть беде, быть беде! – пробормотала госпожа Перрина. – Говорят, в  осажденных городах творятся ужасные дела.    

– Успокойтесь,  госпожа Перрина, – со смехом отвечал Асканио, – ваши победители будут  милосердны.    

– А  сказала я все это, мой юный друг, оттого, что боюсь, как бы не пролилась  кровь, – отвечала госпожа Перрина, которая была, очевидно, не прочь  приобрести поддержку среди осаждающих. – Ваше соседство, сами понимаете,  нам будет приятно. Ведь нам в этой проклятой глуши не хватает общества. Мессер  д'Эстурвиль подверг нас – свою дочку и меня – настоящему заточению, как двух  бедных монахинь, хоть, сохрани бог, мы не давали обета безбрачия. Нельзя быть  человеку одному, гласит Священное писание, а когда священное писание гласит  «человек», то тут подразумевается и женщина. Не правда ли, сударь?    

– Само  собой разумеется.    

– А  мы здесь в огромных покоях совсем одни и, конечно, ужасно скучаем.    

– Разве  вас никто не посещает? – спросил Асканио.    

– Господи  боже! Да живем мы хуже монахинь, я ведь вам уже сказала. Монахини хоть родственников,  друзей принимают, видятся с ними через решетку. У них есть трапезная, где они собираются,  где беседуют, болтают. Не очень-то это все весело, конечно, но все же немного  отвлечешься. К нам же время от времени только мессер прево приходит да  пробирает дочку – видно, за то, что она все хорошеет. Право же, только в том и  повинна бедняжка. И меня бранит – построже велит смотреть за ней. Благодарение  богу, ведь она не видит ни единой живой души и, если не считать разговоров со  мною, только и открывает ротик, чтобы сотворить молитву. И я прошу вас, молодой  человек, никому не говорить, что вас сюда впустили и что после осмотра Большого  Нельского замка вы зашли побеседовать с нами в Малый.    

– Как,  после осмотра Большого Нельского замка?.. – воскликнул Асканио. –  Значит, я вернусь с вами в Малый? Значит, я… – И Асканио осекся, поняв,  что его радость слишком очевидна.    

– Вряд  ли было бы учтиво, молодой человек, представившись мадемуазель Коломбе, –  а она, прошу принять к сведению, здесь хозяйка, когда ее отца нет дома, –  итак, по-моему, вряд ли было бы учтиво с вашей стороны покинуть Нельский замок,  поговорив только со мной, не сказав ей ни словечка на прощанье. Впрочем, если  вам это не угодно – сами понимаете, вольному воля, – выходите прямо через  Большой Нельский, там есть свои ворота.    

– Ни  за что, ни за что, черт возьми! – воскликнул Асканио. – Госпожа  Перрина, право же, я воспитан не хуже других и учтив с дамами. Только прошу  вас, госпожа Перрина, осмотрим поскорее покои Большого замка, я очень спешу.    

И  действительно, теперь, узнав, что можно вернуться в Малый замок, Асканио  торопился покончить с осмотром Большого. А госпожа Перрина побаивалась, что  вдруг ее застанет врасплох прево, и не хотела задерживать Асканио; прихватив  связку ключей, висевшую за дверью, она пошла вперед.    

Бросим  же вместе с Асканио взгляд на Нельский замок, где отныне будут происходить самые  важные события нашего повествования.    

Замок,  или, вернее, поместье Нель – так его обыкновенно называли и в те времена, –  был расположен, как уже знает читатель, на левом берегу Сены, на том самом  месте, где потом воздвигли Неверский дворец, а позже построили Монетный двор и  академию. Он стоял на юго-западной окраине Парижа, за стенами его виднелся лишь  городской ров и расстилались зеленые лужайки Пре-о-Клер. Построил его в конце  VIII века владетельный сеньор Нельский из Пикардии, Амори. В 1308 году Филипп  Красивый[61]  купил замок и сделал его королевской резиденцией. В 1520 году Нельскую башню –  память о ее кровавом, разгульном прошлом осталась в веках – отделили от замка,  по берегу реки проложили набережную, а через ров перекинули мост. Мрачная башня  стояла на острове одиноко и угрюмо, словно кающаяся грешница.    

Поместье  Нель было так обширно, что отторжение башни на нем почти не отразилось. Оно  напоминало целое селение. Высокая стена с широкими стрельчатыми воротами и  узкой дверью отделяла его от набережной. Сначала вы попадали в обширный  четырехугольный двор, тоже обнесенный стеной, в которой было пробито две двери:  одна – слева, а другая – в глубине двора. Если вы входили, как это только что  сделал Асканио, через дверь слева, то вашему взору являлось небольшое  прелестное здание XIV века в готическом стиле: то был Малый Нельский замок,  вдоль южной стены которого тянулся сад. Если же вы проходили через дверь,  видневшуюся в глубине двора, то справа от вас вставал Большой Нельский замок,  сложенный из камня, с двумя своими островерхими башнями, окаймленными  балюстрадами, с фасадом, поднимавшимся уступами, высокими расписными окнами и двадцатью  флюгерами, скрипевшими под порывами ветра. В наши дни там хватило бы места для  трех банкирских домов.    

А если  бы вы пошли дальше, вы бы просто заплутались в садах всех видов и размеров, и в  садах этих вы увидели бы помещение для игры в мяч, для игры в серсо, литейную,  склад военных припасов, а за ними – птичьи дворы, овчарни, хлева и конюшни. В  наши дни там хватило бы места для трех ферм.    

Надобно  заметить, что на всем лежала печать запустения, все обветшало. Садовник Рембо и  два его помощника едва успевали ухаживать за садом Малого Нельского замка, где  Коломба разводила цветы, а госпожа Перрина выращивала капусту. Но места в замке  было много, освещение было хорошее, построено все на славу, и, вложив немного  труда и денег, можно, конечно, было устроить там чудеснейшую в мире мастерскую.    

Но даже  если бы здание и не было таким удобным, Асканио восторгался бы ничуть не  меньше, ибо тут, поблизости, жила Коломба, а это было главное.    

Осмотр  он произвел быстро: проворный юноша все оглядел, все проверил, все оценил в  мгновение ока. Госпожа Перрина сначала тщетно пыталась за ним поспеть, но  немного погодя отдала ему связку ключей, которую он честно вернул ей, окончив  осмотр.    

– А  теперь, госпожа Перрина, – сказал Асканио, – я в вашем распоряжении.    

– Ну  что ж, вернемся в Малый Нельский замок, молодой человек, ибо так следует поступить  из учтивости.    

– Конечно!  Иначе я был бы просто нелюбезен.    

– Да  смотрите, Коломбе ни гугу о причине вашего посещения!    

– Господи,  о чем же я тогда буду говорить с ней? – воскликнул Асканио.    

– Не  смущайтесь, ангел мой! Ведь вы сами сказали, что вы золотых дел мастер!    

– Так  оно и есть.    

– Вот  и говорите с ней об украшениях. Такой разговор всегда приятен даже самой скромной  девице. Или ты дочь Евы, или нет. А ежели ты дочь Евы, то любишь все, что  блестит. Да и у бедняжки так мало развлечений, она живет так уединенно, что  развеселить ее немного – просто благодеяние. И всякий раз, когда господин Робер  приходит к нам, я тихонько говорю ему: «Выдайте ее замуж, выдайте бедняжку  замуж».    

С этими  словами госпожа Перрина направилась к Малому Нельскому замку и вошла в сопровождении  Асканио в покой, где они оставили Коломбу.    

Коломба  сидела с задумчивым и мечтательным видом в той же позе, в какой мы оставили ее,  только раз двадцать она поднимала головку и устремляла взгляд на дверь, через  которую вышел красавец юноша. И если бы кто-нибудь проследил за ее взглядами,  то решил бы, что она ждет Асканио. Однако, как только дверь приотворилась,  девушка проворно принялась за рукоделье. И ни госпожа Перрина, ни Асканио не  заподозрили, что работа была прервана.    

Как же  она догадалась, что молодой человек шел за дуэньей? Все это можно было бы объяснить  гипнотизмом, если бы в те времена его уже придумали.    

– Коломба,  я привела юношу, который давал нам святую воду. Милочка, это он, я его тотчас  же узнала. Я собралась было проводить его до ворот Большого Нельского замка, да  он сказал, что не простился с вами. И это истинная правда – ведь вы не  перемолвились ни словечком. А ведь оба, слава богу, не онемели…    

– Госпожа  Перрина! – перебила дуэнью Коломба вне себя от смущения.    

– Ну  да! Что же тут такого? Нечего вам краснеть. Господин Асканио порядочный молодой  человек, а вы девица благонравная. Кроме того, он, как видно, превосходный  мастер по части безделушек, драгоценных камней и украшений, а хорошенькие  девушки их обычно любят. И, если вам угодно, дочь моя, он принесет свои  изделия.    

– Мне  ничего не нужно, – пролепетала Коломба.    

– Сейчас,  может быть, и не нужно, но, надеюсь, не зачахнете же вы в этом глухом углу! Вам  уже шестнадцать лет, Коломба, и придет день, когда вы станете красавицей  невестой и вам понадарят уйму драгоценностей; а потом – знатной дамой, и вам  понадобятся всякие украшения. Уж лучше предпочесть этого молодого человека иным  мастерам, не стоящим его, конечно.    

Коломба  страдала. Заметив это, Асканио, не слишком обрадованный предположениями госпожи  Перрины, поспешил на помощь бедной девушке, которой гораздо легче было бы разговаривать  с юношей, чем слушать монолог дуэньи.    

– О  мадемуазель, – сказал он, – не отказывайте мне в милости, дозвольте  принести кое-что из моих поделок! Теперь мне кажется, что я мастерил все  украшения для вас и что, мастеря их, думал о вас. О, поверьте этому, ибо мы, художники-ювелиры,  порой воплощаем в безделушках из золота, серебра и драгоценных камней свои  помыслы!..    

И,  скажем откровенно, как полагается бытописателю, что при этих словах,  исполненных нежности, сердце Коломбы возликовало, ибо Асканио, долго молчавший,  наконец заговорил, и заговорил так, как подобало говорить тому, кто являлся ей  в мечтах, причем, даже не поднимая глаз, девушка чувствовала, какой пламенный,  лучистый взгляд устремлен на нее. Иностранный выговор придавал особую прелесть  словам юноши, новым, непонятным для Коломбы, придавал глубокий смысл и  неотразимое очарование тому неуловимому, гармоничному языку любви, который  девушки понимают, прежде чем сами на нем заговорят.    

– Конечно, –  продолжал Асканио, не сводя глаз с Коломбы, – конечно, мы ничуть не обогащаем  вашу красоту. Бог не становится все сильнее оттого, что мы украшаем его алтарь.  Мы просто обрамляем красу женщины пленительными и чудесными, как сама она,  драгоценностями, и, когда, притаившись в тени, мы, скромные, смиренные мастера  блестящих и очаровательных безделушек, видим вас во всей вашей сияющей красоте,  мы, размышляя о своем ничтожестве, утешаемся тем, что наше мастерство сделало  вас еще прекраснее.    

– О  сударь, – ответила Коломба, вконец смущенная его словами. – мне,  вероятно, никогда не носить ваши очаровательные безделушки! Право же, мне они  не пригодятся. Живу я в уединении и безвестности, и уединение это и безвестность  меня вовсе не тяготят. Признаюсь, мне хотелось бы так жить всегда. И все же,  признаюсь, мне очень хотелось бы взглянуть на ваши украшения… Не иметь их, нет,  а просто так, посмотреть… Не надевать их, а просто полюбоваться ими.    

И,  трепеща при мысли, что она слишком многое сказала, а быть может, чтобы не  сказать еще больше, Коломба умолкла, поклонилась и выпорхнула с такой  поспешностью, что человек, более опытный в подобных делах, решил бы, что это –  бегство…    

– Вот  и отлично! – воскликнула госпожа Перрина. – Наконец-то и мы начинаем  кокетничать! Надо признаться, вы и вправду говорите как по писаному, молодой  человек. Право, видно, в ваших краях знают секрет нравиться людям. И вот вам  доказательство: вы сразу же привлекли меня на свою сторону. И, клянусь честью,  я от души желаю, чтобы господин прево не обошелся с вами уж слишком худо. Ну,  до свидания, молодой человек, да скажите-ка своему учителю, чтобы он  остерегался. Предупредите, что у мессера д'Эстурвиля нрав злой – он сущий  дьявол, и, кроме того, он влиятельная персона при дворе. Пусть ваш учитель  послушается да откажется от своей затеи: не водворяйтесь в Большом Нельском  замке, а главное, не берите его силой. А ведь с вами мы еще увидимся, не правда  ли? И, пожалуйста, не верьте Коломбе: она унаследовала от своей покойной мамаши  такое богатство, что может позволить себе любую прихоть и заплатит за ваши безделушки  в двадцать раз дороже, чем они стоят. Да, кстати, принесите-ка вещицы и попроще  – может, она надумает сделать мне подарочек. Не в таких я, благодарение богу,  летах – если принаряжусь, могу еще и приглянуться. Вы ведь поняли меня, не  правда ли?    

И,  решив, что для большей вразумительности следует подкрепить свои слова жестом,  госпожа Перрина притронулась к плечу юноши. Асканио встрепенулся, и вид у него  был такой, будто его внезапно разбудили. И в самом деле, юноше казалось, будто  ему все пригрезилось. Он не мог постичь, что был у любимой, не верил, что это  чистое видение, чей певучий голосок все еще звучал в его ушах, а легкая фигурка  только что проскользнула перед его глазами, было действительно той, за чей  взгляд еще вчера и сегодня утром он отдал бы свою жизнь.    

И вот,  исполненный счастья и надежды на будущее, он обещал госпоже Перрине все, что ей  было угодно, даже не слушая, о чем она просит. Да, он готов был отдать все, чем  обладал, только бы вновь увидеться с Коломбой.    

Но тут  он понял, что оставаться здесь дольше не следует, и распрощался с госпожой Перриной,  пообещав вернуться на следующее утро.    

Когда  Асканио выходил из Малого Нельского замка, ему попались двое встречных. Один из  них так посмотрел на него, что по одному взгляду, не говоря уж о костюме, юноша  узнал прево.    

И  предположения Асканио перешли в уверенность, когда он увидел, как двое  встречных постучались в ворота, из которых он только что вышел. Тут юноша  пожалел, что не ушел раньше, – ведь кто знает, не обратится ли его неосторожность  против Коломбы…    

И, чтобы  не привлекать к себе внимания, если, конечно, прево вообще его заметил, Асканио  пошел прочь, не оглядываясь на единственный уголок во всей вселенной, которым в  тот миг хотел бы владеть безраздельно.    

Вернувшись  в мастерскую, он увидел, что Бенвенуто очень озабочен. Человек, остановивший их  на улице, был Приматиччо, который поспешил, как оно и подобает доброму земляку,  предупредить Челлини, что во время утреннего визита Франциска I ваятель вел  себя неосторожно и приобрел смертельного врага – герцогиню д'Этамп.    

     Глава седьмая

  Жених и друг    

     

Один из  незнакомцев, встретившихся Асканио у входа в Нельский замок, и в самом деле был  мессер Робер д'Эстурвиль, парижский прево. О другом же мы скоро узнаем.    

Прошло  минут пять после ухода Асканио, а Коломба все еще задумчиво стояла, притаившись  в своей комнате и прислушиваясь к каждому шороху, когда к ней влетела госпожа  Перрина и сообщила, что в соседней комнате ее ждет отец.    

– Батюшка! –  воскликнула испуганная Коломба и тут же добавила еле слышно: – Господи, неужели  они встретились?    

– Да,  ваш отец, милочка, – отвечала госпожа Перрина, не дослышав окончания  фразы, – а с ним еще какой-то важный старик, но кто – не знаю.    

– Еще  какой-то важный старик? – промолвила Коломба, вздрогнув от дурного предчувствия. –  Боже мой! Что это значит, госпожа Перрина? Пожалуй, впервые за два-три года  батюшка пришел к нам не один.    

Однако,  несмотря на страх, девушке пришлось повиноваться, к тому же она хорошо знала  нетерпеливый нрав мессера д'Эстурвиля. Она призвала на помощь все свое мужество  и с улыбкой вошла в комнату, из которой только что убежала. Дело в том, что,  несмотря на какой-то безотчетный страх, который Коломба испытывала впервые в  жизни, она любила отца искренней любовью, и, хотя прево обращался с ней довольно  сурово, девушка выделяла среди однообразной и унылой череды дней те дни, когда  он бывал в Нельском замке, и считала их праздником.    

Коломба  подошла к отцу и хотела обнять его, сказать что-нибудь ласковое, но прево отстранился  от девушки, не дав ей вымолвить ни слова. Он взял ее за руку, подвел к  незнакомцу, который стоял, прислонившись к огромному камину, уставленному  цветами, и произнес:    

– Вот,  любезный друг, представляю тебе свою дочь… – Затем, обращаясь к Коломбе,  добавил: – Коломба, это граф д'Орбек, казнохранитель короля и твой жених.    

Коломба  негромко ахнула, сдержавшись из вежливости, но колени у нее подогнулись, и она  оперлась о спинку стула.    

И  действительно, чтобы понять, как ужаснула новость Коломбу, особенно сейчас, при  том душевном состоянии, в котором она находилась, надо было видеть графа  д'Орбека.    

Правда,  и мессер Робер д'Эстурвиль, отец Коломбы, не отличался красотой; он хмурил свои  густые брови, когда ему противились или в чем-нибудь перечили. Лицо у него было  суровое, и во всей коренастой фигуре было что-то грубое, неуклюжее, мало  располагавшее в его пользу; но, когда прево стоял рядом с графом д'Орбеком, его  можно было сравнить с Михаилом-архангелом, стоящим рядом с драконом. Во всяком  случае, широкое лицо и резкие черты говорили о решительности и воле, а в  маленьких серых глазах, проницательных и живых, светился ум. Граф же, хилый, сухопарый,  тщедушный, с длинными руками, напоминавшими лапы паука, тонким, комариным  голосом, медлительный, как улитка, был не просто уродлив, а омерзителен; причем  уродство сочеталось в нем с глупостью и злобностью. По укоренившейся привычке  он стоял, чуть склонив голову набок, и мерзко улыбался; в его взгляде было  что-то коварное.    

Поэтому-то,  увидев противного старика, которого отец представил ей как жениха в тот час,  когда в душе ее, в памяти, в глазах запечатлелся образ красавца юноши, только  что исчезнувшего из этой комнаты, Коломба, как мы уже сказали, чуть не  вскрикнула, но сдержалась и, побледнев, замерла, со страхом устремив взгляд на  отца.    

– Прошу  прощения, любезный друг, – продолжал прево, – за неучтивость Коломбы.  Во-первых, моя дикарка не выходила отсюда года два, ибо, как тебе известно,  веяния наших дней не очень полезны для хорошеньких девушек. Во-вторых, по  правде сказать, я сглупил, не предупредив ее о наших планах. Впрочем, это  излишне – ведь мое решение не нуждается ни в чьем подтверждении и выполняется  беспрекословно. Наконец, она не знает, кто ты, не знает, что с твоим именем, богатством  и при благосклонности госпожи д'Этамп ты можешь добиться всего, чего пожелаешь.  И, поразмыслив над этим, она оценит честь, которую ты нам оказываешь, связывая  свой славный старинный род с нашим молодым дворянским родом. Она поймет, что  сорокалетняя дружба…    

– Довольно,  любезный друг! Ради бога, довольно! – прервал его граф. Затем, обращаясь к  Коломбе с той бесцеремонной и наглой самоуверенностью, которая так не похожа  была на застенчивость бедного Асканио, проговорил: – Ну, ну, успокойтесь, моя  прелесть! Пусть на ваших ланитах заиграет обворожительный румянец, который так  идет вам. О господи, мне ли не знать душу девушки и даже молоденькой женщины –  ведь я уже дважды был женат, моя крошка! Ну, право же, не следует так  волноваться. Надеюсь, вы не боитесь меня, а? – самодовольным тоном добавил  граф, выпячивая грудь и проводя рукой по жиденьким усам и бороде, подстриженной  на манер королевской. – Ваш отец напрасно так неожиданно нарек меня женихом  – это слово всегда смущает сердца девиц, когда они слышат его впервые, но вы  свыкнетесь с ним, крошка моя, и в конце концов произнесете своими хорошенькими  губками… Э, да вы еще больше побледнели!.. Помилуй бог!.. Уж не дурно ли ей?    

    

И  д'Орбек хотел поддержать Коломбу, но она выпрямилась, отступила на шаг, словно  боясь прикоснуться к нему, как к змее, собрала все силы и промолвила,  запинаясь:    

– Простите,  сударь… Простите, батюшка… Это пустяки. Ведь я надеялась, думала…    

– О  чем это ты думала, на что надеялась? Ну, не мешкай, говори! – приказал  прево, не сводя с дочери своих острых, злых глазок.    

– Что  вы позволите мне навсегда остаться с вами, батюшка, – отвечала  Коломба. – Ведь со дня смерти матушки я одна забочусь о вас, люблю вас, и  я думала…    

– Замолчи,  Коломба! – властно сказал прево. – Я не так стар и не нуждаюсь в  уходе, а ты уже в том возрасте, когда нужно устраивать свою жизнь.    

– Бог  мой! – снова вмешался в разговор граф. – Да соглашайтесь же, к чему  столько церемоний, милочка! Не передать словами, как вы будете со мной  счастливы! Клянусь, завистницы у вас найдутся. Я богат, черт возьми! И хочу, чтобы  вы оказали мне честь. Вы будете приняты при дворе, и вашим брильянтам  позавидует если не королева, то сама госпожа д'Этамп.    

Трудно  сказать, какие чувства вызвали последние слова в сердце Коломбы, но на ее  щечках вдруг вспыхнул румянец, и она ответила графу, несмотря на суровый,  угрожающий взгляд прево:    

– Я  прошу батюшку, монсеньор, дозволить мне подумать о вашем предложении.    

– Это  еще что такое?! – с яростью закричал д'Эстурвиль. – Ни часа, ни  минуты! Отныне ты невеста графа, запомни это хорошенько! Вы поженились бы нынче  же вечером, если бы через час он не уезжал в свое Нормандское графство. Ты же  знаешь, что моя воля – это приказ. Не рассуждать!.. Идем, д'Орбек, оставим  жеманницу. Итак, отныне она твоя, друг мой, и ты объявишь ее своей невестой  когда захочешь!.. Пойдем-ка осмотрим ваше будущее жилище!    

Д'Орбек  медлил, собираясь еще что-то сказать Коломбе, но прево взял его под руку и с недовольным  ворчанием увлек за собой; поэтому графу пришлось удовольствоваться лишь поклоном,  и, злобно усмехнувшись, он вышел вместе с мессером Робером.    

Не  успели они выйти, как с противоположной стороны в покой вбежала госпожа  Перрина. Она слышала раздраженный голос прево и поспешила прийти, догадываясь,  что отец, как всегда, грубо обошелся с Коломбой. Дуэнья появилась вовремя и  успела поддержать Коломбу, которая чуть не упала.    

– О  господи, господи! – воскликнула бедная девушка, закрывая глаза руками,  словно боясь снова увидеть отвратительную физиономию д'Орбека, хотя его уже не  было в комнате. – Господи, значит, все кончено! Прощайте, дивные мечты!  Прощайте, сладостные надежды! Все пропало, погибло, и мне остается лишь одно –  умереть!    

Нечего и  говорить, что эти слова, слабость и бледность Коломбы испугали госпожу Перрину,  а испуг подстрекнул любопытство. Коломбе же хотелось облегчить душу, и она  поведала достойной воспитательнице, заливаясь такими горючими слезами, каких  еще никогда не проливала, обо всем, что произошло между отцом, графом д'Орбеком  и ею.    

Госпожа  Перрина согласилась, что жених не молод и не пригож, но она считала, что нет  больше беды, чем остаться в девицах, поэтому стала доказывать Коломбе, что куда  лучше выйти замуж за безобразного, зато богатого старика вельможу, чем быть  старой девой. Все эти разглагольствования дуэньи до глубины души возмутили  Коломбу, и она вернулась к себе в комнату, оставив в одиночестве госпожу  Перрину, которая наделена была весьма живым воображением и уже мечтала о том,  как из воспитательницы мадемуазель Коломбы она возвысится до звания дамы-компаньонки  графини д'Орбек.    

А в это  время прево и граф осматривали Большой Нельский замок, как осматривали его часом  раньше госпожа Перрина и Асканио.    

Было бы  забавно, если бы у стен, кроме ушей, которые, как говорят, у них есть, были бы  еще глаза и язык и если бы они рассказывали всем проходящим о том, что видели и  слышали об ушедших.    

Но стены  молча смотрели на прево и казнохранителя, быть может смеясь на свой, стенной  лад; поэтому заговорил уже известный нам хранитель королевской казны.    

– Право  же, – рассуждал он, идя по двору от Малого к Большому Нельскому  замку, – право же, наша крошка очень хороша. Такая жена мне и нужна,  дружище д'Эстурвиль, – благоразумная, чистая, воспитанная. Отгремит первая  гроза, и наступят погожие дни, поверьте мне. Все юные девицы мечтают о молодом,  красивом и богатом муже – я-то их знаю. Господи боже! У меня-то есть, по  крайней мере, половина всех этих качеств!    

Поговорив  о невесте, он завел речь о будущих владениях, притом говорил и о девушке и о  приданом одинаковым тоном.    

– Вот  он, старинный Нельский замок! – воскликнул казнохранитель. – Покои  отменные, благодарствую. Здесь нам будет чудесно – жене, мне и королевским  сокровищам. Вот тут будут наши покои, вон там я буду держать казну, а тут – челядь.  Однако ж все здесь изрядно пообветшало, но, потратившись на починку – причем мы  уговорим расплатиться за все его величество, – мы тут заживем отлично.  Кстати, д'Эстурвиль, а ты твердо уверен, что это имение сохранится за тобой? Ты  должен сделать так, чтобы тебя ввели в права владения. Насколько мне помнится,  король не жаловал тебя дарственной.    

– Замка  он мне не даровал, что верно, то верно! – с хохотом подтвердил  прево. – Зато он позволил мне взять его, а это почти одно и то же.    

– Ну,  а если кто-нибудь сыграет с тобой злую шутку, добившись дарственной на замок?    

– Э,  да сумасброду будет оказан плохой прием, ручаюсь, пусть только попробует предъявить  свои права! Вы с госпожой д'Этамп поддержите меня, и я заставлю молодчика  раскаяться в его притязаниях. Да что ты, я совершенно спокоен: Нельский замок  принадлежит мне, и это так же верно, дружище, как то, что моя дочка Коломба –  твоя невеста. Отправляйся же с богом да возвращайся поскорее.    

Когда  прево произносил эти слова, в истинности которых ни он сам, ни его собеседник  не имели причин сомневаться, в воротах, ведущих из четырехугольного двора в  сады Большого Нельского замка, появилось третье действующее лицо в  сопровождении садовника Рембо. То был виконт де Мармань.    

Виконт  тоже слыл претендентом на руку Коломбы, но претендентом-неудачником. У этого  повесы были рыжеватые волосы, бело-розовое лицо; он был самодоволен, дерзок,  болтлив и кичился тем, что занимает должность королевского секретаря; благодаря  этой должности он и имел свободный доступ к его величеству вместе с борзыми,  попугаями и обезьянами. Вот почему прево не ввели в обман ни кажущаяся  благосклонность, ни мнимое дружелюбие его величества по отношению к де Марманю –  ведь этой благосклонностью и дружелюбием он был обязан, по слухам, лишь тому,  что брался за всякие поручения, даже и не особенно нравственные. Кроме того,  виконт де Мармань уже давненько прокутил свои владения, и все его достояние  зависело от щедрот Франциска I. А ведь щедроты эти в любую минуту могли  иссякнуть, и мессер Робер д'Эстурвиль был не так легковерен, чтобы в таких  важных случаях полагаться на прихоти короля, обладавшего весьма капризным  характером. Он осторожно отклонил предложение виконта де Марманя, сказав ему по  секрету, что дочь уже давным-давно помолвлена с другим. Благодаря этому  признанию, объясняющему причину отказа, виконт де Мармань и мессер Робер с виду  остались закадычными друзьями, хотя с того дня виконт возненавидел прево, а  прево стал остерегаться виконта. Ведь, несмотря на приветливость и милые  улыбки, виконт не мог утаить злобу от человека, для которого были открытой  книгой темные дворцовые тайны и потемки чужих душ. Всякий раз, когда появлялся  виконт, такой приветливый и предупредительный, прево готовился услышать дурные  вести, которые де Мармань обычно сообщал ему со слезами на глазах, с напускным,  деланным сочувствием, растравляя его рану.    

С графом  же д'Орбеком виконт де Мармань почти порвал. Больше того, их взаимная неприязнь  просто бросалась в глаза, что при дворе бывает редко. Д'Орбек презирал де  Марманя, ибо де Мармань был небогат и не мог достойно поддержать свое высокое  положение. Де Мармань ненавидел д'Орбека, ибо д'Орбек был сказочно богат.  Словом, оба терпеть не могли друг друга, строили друг другу козни всякий раз,  когда сталкивались на узенькой дорожке.    

Поэтому,  встречаясь, оба царедворца раскланивались с той язвительной и холодной улыбкой,  какую видишь лишь в дворцовых приемных, – она означает: «Эх, не были бы мы  такими подлыми трусами, одного из нас уже давно не было бы на свете!»    

Следует,  однако, признать, ибо долг повествователя – говорить и о хорошем и о дурном,  что и на этот раз они ограничились лишь поклоном и улыбками; граф д'Орбек не  обменялся ни единым словом с виконтом де Марманем и, сопровождаемый прево,  торопливо вышел в ту дверь, в которую вошел его враг.    

Поспешим  же добавить, что, невзирая на взаимную ненависть, враги при случае тотчас же  объединились бы, стремясь уничтожить третьего.    

Итак,  граф д'Орбек ушел, а прево остался наедине со своим «другом» виконтом де Марманем.    

Прево  приблизился к нему, состроив веселую мину, а виконт ждал его, состроив мину  унылую.    

– Так-так,  любезный прево, – сказал виконт, первый нарушив молчание. – Вид у вас  превеселый.    

Видите  ли, бедный мой д'Эстурвиль, беды моих друзей так же печалят меня, как и мои собственные.    

– Да,  да, я знаю, какое у вас отзывчивое сердце, – ответил прево.    

– А  когда я увидел, что вы сияете от радости, равно как и ваш будущий зять граф  д'Орбек, ибо его женитьба на вашей дочери уже ни для кого не тайна, и я  поздравляю вас, любезный д'Эстурвиль…    

– Да  ведь я давно сказал вам, что Коломба просватана, любезный Мармань.    

– Просто  ума не приложу, как вы соглашаетесь на разлуку со своей очаровательной дочкой!    

– Да  я и не разлучаюсь с нею, – возразил мессер Робер. – Мой зять граф  д'Орбек переправится через Сену со всей своей казной и поселится в Большом  Нельском замке. Я же часы досуга буду проводить в Малом.    

– Мой  бедный друг! – проговорил Мармань; качая головой и прикидываясь глубоко  озабоченным, он подхватил одной рукой прево под руку, а другой смахнул  воображаемую слезу.    

– Почему  же «бедный»? – спросил мессер Робер. – Черт возьми, какие еще вести  вы собираетесь мне сообщить?    

– Неужели  я первый должен сообщить вам плохую весть?    

– Какую  же? Да говорите!    

– Знаете  ли, любезный прево, нужно быть философом в нашей земной юдоли. Существует  старая поговорка, которую несчастный род человеческий должен был бы  беспрестанно повторять, ибо в ней заключена вся человеческая мудрость.    

– Ну,  договаривайте же! Какая поговорка?    

– Человек  предполагает, любезный друг… человек предполагает, а бог располагает.    

– Что  же предполагаю я и как располагает бог? Ну, говорите же, и делу конец!    

– Вы  предназначали древний Нельский замок зятю и дочери?    

– Разумеется.  И, я надеюсь, они поселятся там месяца через три.    

– Заблуждаетесь,  любезный прево, заблуждаетесь! Нельский замок уже не ваша собственность. Простите,  я причиняю вам такое огорчение, но я подумал, что лучше будет, если вы – а я  знаю ваш вспыльчивый характер – узнаете эту новость из уст друга, который  сообщит вам ее бережно, осторожно, нежели из уст негодяя, который обрадуется  вашему несчастью и выложит вам все без околичностей. Увы, друг мой, Большой  Нельский замок уже не ваш.    

– Да  кто же его отнял у меня?    

– Его  величество.    

– Его  величество?    

– Самолично.  Теперь вы хорошо понимаете, что несчастье непоправимо.    

– Когда  же это произошло?    

– Сегодня  утром. Если бы меня не задержали дела в Лувре, я уведомил бы вас раньше.    

– Вас  ввели в обман, Мармань. Это ложный слух, пущенный моими врагами, а вы, ничего  не узнав толком, его разглашаете.    

– Очень  желал бы, чтобы так и было, но, к несчастью, мне никто ничего не говорил, я все  слышал собственными ушами.    

– Что  вы слышали?    

– Я  слышал, как король самолично приказал отдать Большой Нельский замок другому.    

– Кто  же это «другой»?    

– Проходимец,  некий золотых дел мастер, родом из Италии, имя которого, без сомнения, вам  знакомо. Это Бенвенуто Челлини, интриган, явившийся из Флоренции два месяца  назад. Неизвестно, почему король от него без ума и нынче сам со всеми  придворными посетил его во дворце кардинала Феррарского, где этот горе-художник  устроил себе мастерскую.    

– Скажите,  виконт, вы присутствовали при том, как король пожаловал Большой Нельский замок  этому проходимцу?    

– При-сут-ство-вал,  как же! – отвечал Мармань, произнося слова по слогам и медленно, с  наслаждением выговаривая их.    

– Так,  так, – произнес прево. – Что ж, буду поджидать проходимца. Пусть  приходит за королевским даром.    

– Как,  вы намерены оказать сопротивление?    

– Разумеется.    

– Повелению  короля?    

– Повелению  бога, повелению черта – словом, всем, кто прикажет выгнать меня отсюда!    

– Берегитесь,  берегитесь, прево! – воскликнул виконт де Мармань. – Я уж не говорю о  том, что вы обрекаете себя на немилость. Но помните: Бенвенуто Челлини  страшнее, чем вы думаете.    

– Да  знаете ли вы, кто я, виконт?    

– Прежде  всего ему покровительствует сам король. Правда, может быть, временно, но все же  покровительствует.    

– Да  знаете ли вы, что я, парижский прево, представляю его величество в Шатле, что я  восседаю под балдахином, в мантии с воротником, с саблей на боку, в шляпе с  перьями и держу в руке голубой жезл!..    

– Далее  должен вам сказать, что этот проклятый итальянец охотно вступает в борьбу как  равный с принцами, кардиналами и папами.    

– Да  знаете ли вы, что я располагаю особой печатью, которая придает подлинность  актам!    

– Говорят,  этот проклятый забияка ранит и убивает без разбора всех, кто чинит ему препятствия.    

– Разве  вам неизвестно, что двадцать четыре стрелка днем и ночью находятся в моем распоряжении?    

– Говорят,  он, сразившись с отрядом в шестьдесят человек, убил своего недруга-ювелира.    

– Вы  забываете, что Нельский замок укреплен, что в стенах бойницы, над дверями машикули,[62] да вдобавок  благодаря городской крепости он с одной стороны неприступен.    

– Уверяют,  что Бенвенуто знает толк в осаде, как Баярд[63]  или Антонио де Лейва.[64]    

– Посмотрим.    

– Я  боюсь за вас…    

– А  я жду.    

– Позвольте,  любезный друг, не угодно ли вам выслушать совет?    

– Советуйте,  только покороче!    

– Не  тягайтесь с противником, если он сильнее вас!    

– Сильнее  меня? Вы говорите о дрянном ремесленнике-итальянце? Виконт, вы выводите меня из  терпения!    

– Клянусь  честью, смотрите, как бы вам не раскаяться! Предупреждаю вас, ибо у меня есть  на то веские основания.    

– Виконт,  вы меня бесите!    

– Подумайте,  на его стороне – король.    

– Что  ж, а на моей – госпожа д'Этамп!    

– Как  бы его величество не разгневался за ослушание.    

– Я  уже не раз поступал так, сударь, и с успехом.    

– Да,  знаю, в деле пошлин за проезд через Мантский мост. Но…    

– Что  «но»?..    

– Видите  ли, рискуешь немногим и порой даже ничем не рискуешь, идя наперекор слабому и  доброму королю, зато всем рискуешь, когда вступаешь в борьбу с таким сильным и  страшным человеком, как Бенвенуто Челлини.    

– Черт  возьми! Виконт, вы сведете меня с ума!    

– Напротив,  я хочу вас надоумить.    

– Довольно,  виконт, довольно! Каков негодяй! Клянусь, он мне дорого заплатит за те приятные  минуты, которые я провел благодаря вашему дружескому участию!    

– Дай-то  бог, прево, дай-то бог!    

– Довольно,  довольно! Вы мне все сказали?    

– Да,  да, как будто все, – ответил виконт, словно стараясь припомнить, нет ли  еще новостей под стать первой.    

– Прощайте  же! – воскликнул прево.    

– Прощайте,  бедный друг.    

– Прощайте!    

– Я  все же вас предупредил.    

– Прощайте!    

– Мне  не в чем будет себя упрекнуть – вот что меня утешает!    

– Прощайте,  прощайте!    

– Желаю  удачи! Но должен сказать, что мое пожелание вряд ли осуществится.    

– Прощайте,  прощайте, прощайте!    

– Прощайте!    

И  Мармань с сокрушенным видом, тяжело вздыхая, пожал руку прево, как бы прощаясь  с ним навеки, и удалился, воздевая руки к небу.    

Прево  проводил виконта и сам закрыл за ним входную дверь.    

Понятно,  что после такой дружеской беседы мессер д'Эстурвиль был вне себя от ярости,  желчь в нем так и кипела. Ему хотелось на ком-нибудь сорвать злобу, и вдруг он  вспомнил о молодом человеке, который выходил из Большого Нельского замка в тот  миг, когда они с графом д'Орбеком туда входили. Неподалеку оказался Рембо. И  господин д'Эстурвиль, повелительным жестом подозвав садовника, спросил, что ему  известно о незнакомце.    

Садовник  отвечал, что молодой человек, о котором толкует хозяин, явился от имени короля,  пожелал осмотреть Большой Нельский замок; он же, Рембо, побоялся взять на себя  такое важное дело и провел пришельца к госпоже Перрине, а домоправительница  весьма любезно сама ему все показала.    

Прево  бегом бросился в Малый Нельский замок, чтобы потребовать объяснения у достойной  дуэньи, но, к сожалению, она недавно ушла закупить на неделю провизию.    

Дома  была одна Коломба. Но прево не допускал и мысли, что она могла видеться с незнакомцем  после строжайшего наказа, данного госпоже Перрине на случай появления красивых  молодых людей, поэтому дочери он не сказал ни слова.    

Дела  службы призывали господина д'Эстурвиля в Шатле, и перед уходом, пригрозив Рембо  тотчас же прогнать его за ослушание, он приказал никого не впускать ни в  Большой, ни в Малый Нельские замки, от чьего бы имени ни являлись посланцы, в  особенности же презренного проходимца, который уже осматривал замок.    

Поэтому,  когда на следующее утро Асканио пришел с драгоценностями по приглашению госпожи  Перрины, Рембо открыл лишь слуховое оконце и сказал через решетку, что вход в  Нельский замок запрещен для всех, особенно же для него.    

Асканио,  разумеется, пришел в отчаяние; но нужно сознаться, что он и не подумал обвинить  Коломбу за такой нежданный прием: накануне девушка только взглянула на него,  уронила только одну фразу, но в ее взгляде было столько робкой любви, а в тоне  столько нежности, что со вчерашнего вечера Асканио все казалось, будто в душе  его звучит ангельское пение. Юноша догадался, что мессер Робер д'Эстурвиль  заметил его и отдал этот строгий приказ, жертвой которого он и стал.    

     Глава восьмая

  Подготовка к нападению и обороне    

     

Лишь  только Асканио вошел во дворец и дал отчет Бенвенуто о своем походе, вернее,  обо всем, что касалось топографии Нельского замка, Челлини, видя, что помещение  подходит ему во всех отношениях, тотчас же отправился к королевскому секретарю  сеньору де Нёфвилю, чтобы испросить у него дарственную от имени короля.    

Сеньор  де Нёфвиль попросил его подождать до утра, чтобы удостовериться, соответствуют  ли действительности притязания мессера Бенвенуто; и хотя ваятель почел за  дерзость, что ему не поверили на слово, но понял законность этой просьбы и  подчинился необходимости, однако решил не давать сеньору Нёфвилю никакой  отсрочки.    

Поэтому  на следующее утро Челлини явился к королевскому секретарю в назначенный срок,  минута в минуту. Его тотчас же приняли, и он счел это за хорошее  предзнаменование.    

– Ну  как, монсеньер, – спросил Бенвенуто, – правду вам сказал итальянец  или же оказался лгуном?    

– Истинную  правду, любезный друг!    

– Отрадно  слышать.    

– Король  приказал мне вручить вам дарственную, составленную по всем правилам.    

– Весьма  доволен.    

– Однако  же… – продолжал нерешительным тоном секретарь по делам финансов.    

– Ну  что еще, говорите!    

– Однако  же, если вы разрешите мне дать вам добрый совет…    

– Добрый  совет, черт возьми! Ведь это редкостная штука, господин секретарь! Прошу,  прошу…    

– Так  вот: поищите лучше для своей мастерской другое помещение вместо Большого Нельского  замка.    

– Вот  оно что! – заметил Бенвенуто, усмехаясь. – По-вашему, он мне не  подходит.    

– Напротив.    

– Так  в чем же дело?    

– Дело  в том, что замок принадлежит весьма высокопоставленному лицу, и борьба не  пройдет для вас безнаказанно.    

– Я  слуга благороднейшего короля Франции, – отвечал Челлини, – и никогда  не уступлю, ибо буду действовать от его имени!    

– Да,  но в нашей стране, господин Бенвенуто, каждый вельможа – король в своих владениях,  и, пытаясь изгнать прево из здания, которое он занимает, вы ставите под угрозу  свою жизнь.    

– Ведь  рано или поздно, а умирать придется, – наставительно отвечал Челлини.    

– Итак,  вы решили…    

–…покончить  с дьяволом, прежде чем дьявол покончит со мной. Положитесь на меня, сеньор секретарь,  а господин прево пусть поостережется, как и все те, кто попытается воспротивиться  воле короля, особенно же если выполнить ее поручено Бенвенуто Челлини.    

После  этих слов мессер де Нёфвиль сразу перестал вести душеспасительные разговоры, но  сослался на всякого рода формальности, которые якобы нужно было выполнить,  прежде чем вручить дарственную. Однако Бенвенуто преспокойно уселся, заявив,  что не тронется с места, пока не получит дарственную; а если придется здесь  переночевать, то он тут и переночует, ибо заранее предупредил домашних, что,  может быть, и не вернется до утра.    

Видя все  это, мессер де Нёфвиль смирился, и хоть он и опасался осложнений, но вручил  Бенвенуто Челлини дарственную, решив предуведомить мессера Робера д'Эстурвиля о  том, что вынужден был так поступить – отчасти по воле короля, а отчасти по  требованию ювелира.    

А  Бенвенуто Челлини вернулся домой, не говоря никому ни слова о своем поступке,  запер дарственную в шкаф, где у него хранились драгоценные камни, и спокойно  принялся за работу.    

Новость,  переданная секретарем короля по делам финансов Роберу д'Эстурвилю, доказывала,  что виконт де Мармань был прав и Бенвенуто действительно задумал любой ценой  завладеть Нельским замком. Прево решил быть начеку. Он созвал всю свою охрану –  двадцать четыре стражника, расставил часовых на крепостных стенах и отлучался в  Шатле только по неотложным делам.    

Меж тем  время шло, а Челлини по-прежнему спокойно работал и не предпринимал наступления.  Но прево был убежден, что это кажущееся спокойствие лишь хитрость, что враг  ждет, когда он ослабит надзор, и постарается захватить замок врасплох. Поэтому  мессер Робер все время приглядывался, прислушивался, жил в напряжении, пребывая  в самом воинственном расположении духа, и это состояние не то мира, не то  войны, лихорадка ожидания, душевная тревога угрожали, затянувшись, довести его  до сумасшествия, как и кастеляна замка Святого Ангела. Прево не ел, не спал и  худел на глазах.    

Иногда  он вдруг выхватывал шпагу, размахивал ею и, наступая на стену, вопил:    

– Пусть  явится! Пусть только явится этот мошенник – я жду его!    

А  Бенвенуто все не появлялся. Порой мессер Робер успокаивался, убеждая себя, что  ваятель лучше владеет языком, чем шпагой, и никогда не посмеет осуществить свое  гнусное намерение. В одну из таких минут Коломба, выйдя случайно из своей  комнаты, увидела приготовления к схватке и спросила отца, что все это означает.    

– Собираюсь  наказать одного шалопая, вот и все, – отвечал прево.    

Наказывать  господину прево полагалось, поэтому Коломба даже не спросила, кто же этот  шалопай, для наказания которого велись такие приготовления, – она так была  занята своими мыслями, что удовольствовалась этим объяснением.    

И  действительно, недавнее решение мессера Робера внесло глубокие и печальные  изменения в жизнь его дочери. До сих пор она жила безмятежно, скромно, уединенно.  Тихо и беззаботно проводила она дни, спокойно спала по ночам. А теперь ее жизнь  можно было сравнить с озерцом, взбаламученным бурей.    

О, как  сожалела девушка о той поре неведения и спокойствия, когда она довольствовалась  дружбой с грубоватой, но заботливой госпожой Перриной и была почти счастлива, о  той поре, когда она надеялась и верила, когда она уповала на будущее, как  уповают на друга, и, наконец, о той поре дочерней доверчивости, когда она  полагалась на чувства отца! Увы! Будущее стало настоящим: появился граф  д'Орбек, который ей так противен; любовь отца оказалась замаскированным честолюбием.  Отчего она родилась единственной наследницей богатого вельможи, а не дочкой  какого-нибудь скромного обывателя из предместья, который о ней заботился бы, лелеял  бы ее? Ведь тогда она могла бы встречаться с молодым художником, взволнованные  речи которого ее пленили, с красавцем Асканио, взгляд которого сулил столько  счастья, столько любви…    

Но,  когда учащенное биение сердца, когда румянец, заливавший щеки, предупреждали Коломбу,  что образ чужеземца уже давно занимает ее мысли, она всякий раз с твердостью  обещала себе изгнать сладостные грезы, и это ей удавалось, ибо она понимала,  как безотрадна действительность. Впрочем, с той поры, как отец объявил Коломбе  о своем решении выдать ее замуж, она строго-настрого запретила госпоже Перрине  принимать Асканио, под каким бы предлогом он ни явился, пригрозив иначе все  рассказать отцу. И дуэнья из боязни, что ее обвинят в сговоре с Асканио, умолчала  о дерзких планах его учителя, поэтому бедная Коломба вообразила, что она защищена  от всяких случайностей.    

Однако  не следует думать, что кроткая девушка решила принести себя в жертву и покориться  отцовской воле. Нет, все ее существо восставало при мысли о браке с человеком,  которого она возненавидела бы, если бы ей ведомо было чувство ненависти. Итак,  под прекрасным белоснежным челом Коломбы теснилось множество мыслей, совершенно  чуждых ей прежде, мятежных, негодующих мыслей, которые она считала чуть ли не  преступными и на коленях вымаливала прощение за них у господа бога. Порой она  даже думала пойти к Франциску I, броситься к его ногам. Но и до нее дошли  слухи, которые передавались шепотом, о том, что при обстоятельствах еще более  ужасных такая же мысль осенила Диану де Пуатье[65]  и что за свой поступок она поплатилась честью. Госпожа д'Этамп могла бы оказать  покровительство Коломбе, спасти ее, если бы захотела. Но захочет ли она? Не  усмехнется ли в ответ на жалобы девушки? Такую презрительную, насмешливую  усмешку она уже видела на губах своего отца, когда умоляла его не разлучаться с  ней, и эта усмешка причинила девушке много душевных страданий.    

Коломба  сто раз на дню преклоняла колени, творя молитву и заклиная всевышнего помочь  ей, послать избавление за эти три месяца, оставшиеся до бракосочетания с  ненавистным женихом; а если уж это невозможно, позволить ей соединиться с  матерью.    

Что же  касается Асканио, то и в его жизни было не меньше тревог, чем в жизни той, кого  он любил. Много раз с тех пор, как Рембо заявил, что двери Нельского замка для  него закрыты, он по утрам, когда еще никто не вставал, или по вечерам, когда  все уже спали, бродил вокруг высоких стен, отделявших юношу от счастья всей его  жизни. Но ни разу ни явно, ни украдкой он не пытался проникнуть в запретный  сад. В нем еще жило чистое, юношеское уважение к женщине, которое охраняет  возлюбленную даже от самой любви.    

Но это  не мешало Асканио, чеканя на золоте узор, вставляя и вделывая в оправу жемчуга  и алмазы, предаваться безумным мечтам, уж не говоря о грезах в часы утренних и  вечерних прогулок, о тревожных ночных сновидениях. В помыслах он устремлялся  чаще всего к тому страшному, а теперь желанному дню, когда Бенвенуто станет  хозяином Нельского замка, ибо Асканио хорошо знал своего учителя и видел, что  внешнее спокойствие Челлини было спокойствием вулкана перед извержением.    

И вот  извержение началось: Челлини решил захватить замок в следующее воскресенье и  объявил об этом. Асканио не сомневался, что в следующее воскресенье Челлини  осуществит свой план.    

Но этот  план – о чем он мог судить, обходя вокруг Нельского замка, – нельзя было  осуществить беспрепятственно, ибо на стенах день и ночь сменялись часовые.  Асканио заметил в замке все признаки подготовки к обороне. Итак, если пойти на  приступ, осажденные будут защищаться; очевидно, крепость и не собирается  сдаваться – значит, придется брать ее штурмом.    

Одним  словом, в этот решительный час Асканио должен вести себя по-рыцарски. Начнется  сражение, они ворвутся в замок через брешь… может быть, вспыхнет пожар… Ах,  только бы случилось нечто подобное! И лучше всего – пожар. Пожар разгорается,  жизнь Коломбы в опасности. И вот он, Асканио, взбирается по шатким ступеням,  перепрыгивает через горящие бревна, перелезает через стены, объятые пламенем;  он слышит ее голосок, взывающий о помощи, и добирается до нее, поднимает  умирающую, почти потерявшую сознание девушку, проносит сквозь море огня,  прижимая к своей груди, чувствуя, как ее сердце бьется рядом с его сердцем. А потом,  преодолев все опасности, все препятствия, он кладет Коломбу к ногам обезумевшего  от горя отца, и прево, чтобы вознаградить спасителя за мужество, отдает ему  дочь. Или же, перебегая по шаткому мостику, под которым полыхает пламя, Асканио  вдруг оступается, и они вместе умирают, соединив свои сердца в последнем  дыхании, в первом и последнем поцелуе… И такой страшный конец не мог ужаснуть  человека, потерявшего всякую надежду, как потерял ее Асканио; ибо после  величайшей радости – жить друг для друга – наивысшее счастье – умереть вместе.    

Как  видит читатель, наши герои дни и ночи проводили в треволнениях, кроме Бенвенуто  Челлини, который, казалось, совсем забыл о дерзких планах осады Нельского  замка, и кроме Скоццоне, которая о них не знала.    

Итак,  неделя прошла в тревогах, которые мы уже описали, и Бенвенуто Челлини, добросовестно  проработав все семь дней недели и почти закончив глиняную модель Юпитера, в  субботу около пяти часов вечера надел кольчугу, поверх нее камзол, позвал  Асканио и, велев юноше проводить его, направился по дороге к Нельскому замку.  Подойдя к подножию стены, он обошел замок, отыскивая уязвимые места и обдумывая  план осады.    

Штурмовать  замок будет нелегко, о чем и говорил прево своему другу де Марманю и о чем  сообщал Асканио своему учителю, да, впрочем, и сам Челлини это видел. В  Нельском замке были бойницы и машикули; двойная стена огибала его со стороны  берега, рвы окружали со стороны Пре-о-Клер. Это был один из тех прочных и  внушительных замков-исполинов, которые могли отлично защищаться, если только  ворота крепко-накрепко заперты, и отбрасывать без посторонней помощи воровские  и разбойничьи ватаги, как говорилось в те времена, а в случае надобности – даже  ратников короля. Впрочем, в ту любопытную эпоху частенько приходилось служить  самим себе и полицией и стражей.    

Окончив  осмотр по всем правилам древней и современной стратегии и решив, что сперва  следует потребовать сдачи крепости, а уж потом приступать к осаде, Бенвенуто  постучался в ту самую дверцу, через которую однажды вошел в замок Асканио. Как  и тогда, на стук сейчас же открылось оконце; но на этот раз вместо мирного  садовника перед пришельцами предстал вооруженный страж.    

– Что  вам нужно? – спросил он незнакомца, стучавшего в дверь Нельского замка.    

– Вступить  во владение замком, ибо дарственная на него пожалована мне, Бенвенуто Челлини, –  ответил ваятель.    

– Что  ж, подождите, – отвечал честный воин и поторопился, как ему было  приказано, предупредить мессера д'Эстурвиля.    

Он  тотчас же вернулся в сопровождении прево, окруженного телохранителями, но господин  д'Эстурвиль притаился и стал подслушивать, чтобы самому судить о серьезности  положения.    

– Мы  не понимаем, чего вы от нас хотите, – сказал стражник.    

– В  таком случае, – промолвил Бенвенуто, – вручите дарственную мессеру  прево; это удостоверенная копия.    

И он  подал грамоту в оконце.    

Стражник  снова исчез; но на этот раз ему стоило лишь протянуть руку, чтобы передать  прево копию дарственной, а потом оконце тотчас же снова отворилось.    

– Вот  вам ответ, – проговорил стражник, просунув в оконце грамоту, изорванную в  клочки.    

– Отлично, –  хладнокровно произнес Челлини. – До свидания.    

Он был в  восторге от того, как внимательно Асканио осмотрел крепость, от разумных замечаний,  сделанных молодым человеком по поводу предстоящего смелого предприятия, и, вернувшись  в мастерскую, сказал, что его ученик мог бы стать великим полководцем, если бы  ему не суждено было стать еще более великим художником, а в глазах Челлини это  было куда выше.    

На  следующее утро восход солнца был великолепен; накануне Бенвенуто попросил своих  помощников явиться в мастерскую. И, хотя дело было в воскресенье, собрались все  до единого.    

– Сыны  мои, – обратился к ним учитель, – я нанял вас, дабы вы трудились над  созданием золотых и серебряных изделий, а не для ратных дел, – это ясно.  Но вот уже два месяца мы работаем вместе и хорошо узнали друг друга, поэтому в  случае необходимости я могу рассчитывать на вас, так же как вы можете всегда и  во всем рассчитывать на меня. Вы знаете, о чем идет речь. Плохо нам здесь  работать без воздуха и света, руки у нас связаны, не можем мы взяться за  настоящую работу, даже ковать, как надлежит, не в силах. И вот король – вы все  были свидетелями этого – соблаговолил пожаловать мне более обширное и удобное  помещение. Но у него нет времени заниматься всякими пустяками, и он велел мне  самому о себе позаботиться. Ну, а кое-кто не желает предоставить мне помещение,  столь великодушно дарованное королем; значит, нужно взять замок силой.  Парижский прево не отдает замка вопреки повелению его величества – должно быть,  так принято в этой стране, – но он, очевидно, не знает, с кем имеет дело.  Когда мне отказывают, я требую; когда сопротивляются, побеждаю. Хотите помочь  мне? Не скрою – дело опасное: придется дать сражение, пойти на штурм крепости.  Предстоят и другие не совсем безобидные развлечения. Нам нечего бояться ни  полиции, ни сторожевой охраны – у нас есть дарственная его величества.  Вероятно, будут и убитые, сыны мои. Так что пусть тот, кто хочет повернуть  обратно, не церемонится; пусть тот, кто хочет сидеть дома, не стесняется. Я  призываю лишь людей отважных. Если вы оставите меня с Паголо и с Асканио, не  тревожьтесь. Не знаю, как я поступлю, но знаю, что решение мое неизменно. Зато,  клянусь кровью Христовой, если вы будете мне преданны душой и телом – а я на  это надеюсь, – пусть трепещет прево в своей резиденции! А теперь, когда вы  обо всем досконально осведомлены, говорите: пойдете за мной?    

Раздался  единодушный возглас:    

– Пойдем,  учитель, пойдем всюду, куда вам угодно!    

– Молодцы,  сыны мои! Ведь вы все любите позабавиться?.. Все! Гром и молния! Повеселимся  знатно! – воскликнул Бенвенуто, чувствуя, что он наконец в своей  стихии. – А то я совсем закис. Вперед, вперед, смелее, шпаги наголо! Слава  богу, немало хороших ударов нанесем, немало отобьем! Видите ли, милые мои сыны,  видите ли, храбрые мои друзья, нужно быть во всеоружии, нужно условиться о  едином плане, нужно подготовить нападение – придется вам поупражняться в  фехтовании, и да здравствует веселье! Всё отдаю в ваше распоряжение – и  наступательное оружие, и оборонительное, а то, что висит на стенах, не в счет.  Пусть каждый выбирает себе что приглянется. Эх, как бы нам пригодилась добрая  кулеврина! Ну, да что поделаешь! Зато вот вам взамен всякая мелочь: аркебузы,  мушкеты, пики, кинжалы и шпаги, а вот вам еще и кольчуги, шлемы и панцири… И  живей, живей принарядимся к балу, а прево пусть платит за музыку!    

– Ура! –  закричал весь отряд.    

Любо  было видеть, какое оживление царит в мастерской, какая там суматоха; все было перевернуто  вверх дном.    

Одушевление,  воинственный пыл Бенвенуто веселили все сердца, оживляли все лица. Его помощники  примеряли кольчуги, размахивали шпагами, выхватывали из ножен кинжалы, хохотали,  пели… Можно было подумать, что все готовятся к маскараду или празднику.  Бенвенуто всюду поспевал: одному показывал, как нужно наносить удар, другому  привязывал портупею; он чувствовал, что горячая кровь свободно и вольно течет  по его жилам, как будто он вновь зажил настоящей жизнью.    

Подмастерья  без умолку шутили над своим воинственным видом и над своим неумелым обращением  с доспехами.    

– Эй,  учитель, взгляните-ка! – кричал один. – Взгляните, как Симон-Левша  надевает шпагу!.. Да справа же надевай! Справа!    

– А  как Жан держит алебарду! – отвечал Симон. – Он будет так держать  посох, когда станет епископом.    

– А  Паголо! Паголо надевает двойную кольчугу! – кричал Жан.    

– Что  же тут такого? – возражал Паголо. – Глядите, германец Герман одет  совсем как рыцарь времен императора Барбароссы.[66]    

И  действительно, тот, кого сейчас назвали германцем Германом, что было излишне,  ибо само имя по своему немецкому звучанию указывало, что тот, кто его носит, принадлежит  к выходцам из Священной Империи, – повторяем, Герман был с ног до головы  закован в латы и напоминал одну из тех исполинских статуй, которые в ту  прекрасную эпоху расцвета искусства украшали гробницы. Хотя сила храброго малого,  родившегося по ту сторону Рейна, и вошла в поговорку у подмастерьев, Бенвенуто  заметил ему, что, пожалуй, он не повернется в таком панцире и силы у него не  прибавится, а, скорее, убавится. Но Герман вместо ответа вскочил на верстак с  такой легкостью, будто одет был в бархат, и, сняв с крюка огромный молот,  повертел им над головой, а потом ударил три раза по наковальне, да так, что при  каждом могучем ударе наковальня уходила на дюйм в землю. После такого  убедительного ответа Челлини почтительно поклонился в знак того, что он вполне  доволен.    

Асканио  надевал военные доспехи молча, в стороне от других; юноша с тревогой думал о  последствиях дерзкого предприятия. А вдруг Коломба не простит ему, что он  участник нападения на ее отца? И, быть может, поселившись вблизи от нее, он  станет чужд ее сердцу, тем более если прево будет убит или изувечен в бою.    

Скоццоне  же все это и развлекало и тревожило: она то плакала, то смеялась. Всякие перемены  и борьба были ей по вкусу, но кровавая схватка и ранения пугали.    

Глядя на  приготовления к бою, Скоццоне-резвушка прыгала от радости, но при мысли о  последствиях боя Скоццоне-женщина дрожала от страха.    

Бенвенуто  наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:    

– Скоццоне,  ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для  здоровых.    

– Это  еще что такое! – воскликнула Скоццоне. – От вас я ни на шаг! С вами я  не оробею перед прево и всеми его присными, а здесь, вдвоем с Рупертой, умру от  тревоги и страха…    

– Ну  нет, я ни за что не возьму тебя с собой, – отвечал Бенвенуто, – а то  я все буду тревожиться, как бы с тобой чего не случилось. Ты будешь ждать  нашего возвращения и молить господа бога за нас, дорогая крошка.    

– Послушайте,  Бенвенуто! – возразила Скоццоне – очевидно, ее внезапно осенила удачная  мысль. – Сами понимаете, не могу я смириться с тем, что буду сидеть здесь  сложа руки, а вас там ранят… еще, пожалуй, убьют. Но, право, все можно уладить:  не стану я молиться богу в мастерской, а пойду в церковь, поближе к месту  сражения. Там я буду в безопасности и тотчас же узнаю о победе или поражении.    

– Пусть  будет по-твоему, – ответил Бенвенуто. – Да и мы, разумеется, не  вступим в смертельную схватку, пока не отстоим, как подобает, обедню. Итак,  решено: отправляемся в церковь Августинцев – она неподалеку от Нельского замка, –  в ней, милочка, ты и останешься.    

На том и  порешили, и, закончив приготовления, все выпили по глотку доброго бургундского  вина. Вместе с оружием прихватили молоты, щипцы, веревочные лестницы, веревки и  отправились не в боевом порядке, а попарно и на довольно далеком расстоянии  друг от друга, чтобы не привлекать к себе внимания.    

Такие  нападения в те времена случались не реже, чем в наши дни мятежи или смены министерств,  но, по правде говоря, и в те времена никто обычно так не развлекался по воскресеньям,  да еще в полдень, и, чтобы решиться на такую затею, нужно было обладать отвагой  Бенвенуто Челлини, которого, впрочем, поддерживало сознание своей правоты.    

Итак,  наши герои гуськом вошли в церковь Августинцев и, сложив оружие и инструменты у  пономаря, друга Симона-Левши, благоговейно прослушали раннюю обедню, моля  господа бога смилостивиться и ниспослать им силы, чтобы уничтожить побольше  стражников.    

Однако,  надо сознаться, что, несмотря на всю серьезность положения, несмотря на свою  набожность и важность той молитвы, с которой он собирался обратиться к  всевышнему, Бенвенуто, войдя в церковь, обнаружил признаки поразительной  рассеянности. Случилось это потому, что чуть позади, у противоположной стены  храма, склонилась над раскрашенным молитвенником девушка с таким  обворожительным личиком, что могла привлечь внимание не только скульптора, но  даже святого. И сейчас художник невольно мешал верующему. Доброму нашему  Челлини хотелось поделиться с кем-нибудь своим восхищением, а так как Катерина,  находившаяся слева от него, вряд ли отнеслась бы благосклонно к восторгам  маэстро Бенвенуто, то он повернулся вправо, к Асканио, и указал ему на  прекрасную девичью головку. Но взор Асканио и без того был устремлен на  девушку: юноша не сводил с нее глаз с той минуты, как вошел в храм. Увидев, что  Асканио так же поглощен созерцанием, как и он сам, Бенвенуто подтолкнул его  локтем.    

– Да-да, –  произнес Асканио, – это Коломба. Как она прекрасна, не правда ли, учитель?    

Действительно,  то была Коломба. Прево, не опасавшийся нападения среди бела дня, разрешил ей,  хотя и не без колебания, пойти помолиться в церковь Августинцев. Правда,  Коломбе пришлось долго упрашивать отца – ведь она находила утешение лишь в  молитве. Рядом с ней была госпожа Перрина.    

– А  кто такая Коломба? – полюбопытствовал Бенвенуто.    

– Ах  да, правда, вы же ее не знаете! Коломба – дочь самого прево мессера Робера  д'Эстурвиля. Как она прекрасна, не правда ли? – воскликнул Асканио снова.    

– Да  нет же, – возразил Бенвенуто, – нет, это не Коломба.[67] Посмотри, Асканио, ведь  это Геба,[68]  богиня юности Геба, которую заказал мне король. Геба, о которой я мечтал,  умоляя господа бога ниспослать мне ее! И вот она сошла сюда по моей молитве…    

И, сам  не замечая, как нелепо представлять себе Гебу с молитвенником в руках, возносящуюся  душой к Иисусу, Бенвенуто продолжал восхвалять ее красоту, творя молитву и  одновременно обдумывая план нападения на замок. В его душе боролись ваятель,  католик и стратег.    

– «Отче  наш, иже еси на небесех…» Да взгляни же, Асканио, какой пленительный, какой  тонкий профиль! «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Как  очаровательна линия ее стана! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Так ты  говоришь, что это прелестное создание – дочка прево, негодяя, которого я  собираюсь уничтожить собственными руками? «И остави нам долги наши, как и мы  оставляем должникам нашим…» Я готов поджечь замок! Аминь! – И Бенвенуто  перекрестился, не сомневаясь, что он с должным благоговением прочел воскресную  молитву.    

Обедня  закончилась. Человеку с иным характером, живущему в иную эпоху, поступки  Челлини, пожалуй, показались бы святотатством, однако они были совершенно  естественны для такого непосредственного человека, каким был художник, и для  той эпохи, когда Клеман Маро переложил на любовные стихи семь покаянных псалмов.    

После  возгласа «It messa est»[69]  Бенвенуто и Катерина пожали друг другу руки. Челлини и Асканио, не сводя взгляда  с Коломбы, которая так и не подняла взора от молитвенника, пошли в  сопровождении своих спутников окропить себя святой водой. Затем все вышли  поодиночке и снова соединились в безлюдном тупике, приблизительно на полдороге  между церковью и Нельским замком.    

Катерина  же, как было условлено, осталась на позднюю обедню, что сделали также и Коломба  с госпожой Перриной. Обе они пришли спозаранок и, прослушав раннюю обедню,  ждали праздничную службу; ни та, ни другая не подозревали, что Бенвенуто и его  ученики намереваются отрезать им дорогу в дом, который они так неосторожно  покинули.    

     Глава девятая

  Неожиданное нападение    

     

Наступила  решительная минута. Челлини разделил десять своих воинов на два отряда: одному  надлежало любым способом проникнуть в замковые ворота, другому же прикрывать  его действия, палить из аркебуза или же отражать удары осажденных, если они  появятся на зубчатой стене либо попытаются сделать вылазку. Бенвенуто встал во  главе этого отряда и назначил своим помощником нашего друга Асканио. Командовать  вторым отрядом он приказал нашему старому знакомцу Герману – доброму и храброму  немцу, который сплющивал железный брус ударом молота и наповал убивал человека  ударом кулака. Герман же, в свою очередь, взял в помощники Жана-Малыша.  Пятнадцатилетний сорванец был проворен, как белка, хитер, как обезьяна, и смел,  как паж; проказник сумел завоевать искреннюю любовь Голиафа, очевидно, тем, что  все время подшучивал над ним. Итак, Жан-Малыш с гордым видом встал рядом со своим  начальником, к великой досаде Паголо, который благодаря своей двойной кольчуге  и неповоротливости изрядно смахивал на статую Командора.    

Когда  обязанности были распределены, Бенвенуто в последний раз произвел смотр оружию  и воинам и обратился с краткой речью к смельчакам, которые отважно шли ради  него навстречу опасности, а может быть, и смерти. Затем он им всем пожал руки,  благочестиво осенил себя крестным знамением и воскликнул: «Вперед!» Оба отряда  немедленно тронулись в путь и, пройдя вдоль набережной Августинцев, в тот час  совсем безлюдной, скоро оказались, соблюдая некоторое расстояние друг от друга,  у стен Нельского замка.    

Но  Бенвенуто не желал нападать на врага, не выполнив всех правил учтивости, полагающихся  в таких случаях. Он нацепил белый платок на острие шпаги и, приблизившись к  воротам, к которым подходил уже накануне, постучался. Как и накануне, его  спросили через железную решетку, что ему нужно. Бенвенуто повторил свое требование,  говоря, что он желает вступить во владение замком, пожалованным ему королем. Но  на этот раз его даже не удостоили ответом.    

Тогда,  повернувшись к воротам, он крикнул громовым, властным голосом:    

– Робер  д'Эстурвиль, сеньор Вильбонский, прево парижский! Я, Бенвенуто Челлини, золотых  дел мастер, ваятель, художник, механик и инженер, ставлю тебя в известность,  что его величество король Франциск Первый добровольно и по принадлежащему ему  праву пожаловал мне в полную собственность Большой Нельский замок! Ты же,  вопреки королевской воле, отказываешься его освободить. И я объявлю тебе, Робер  д'Эстурвиль, сеньор Вильбонский, прево парижский, что я возьму его силой!  Защищайся! И, если из-за твоего отказа произойдет беда, знай, что ты сам  отвечаешь за это на земле и на небе, перед людьми и перед богом.    

    

И  Бенвенуто умолк в ожидании ответа, но за стенами замка стояла тишина. Тогда  Бенвенуто зарядил аркебуз и приказал своему отряду приготовить оружие; затем он  созвал военный совет, состоявший из него самого, Германа, Асканио и Жана, и  обратился к соратникам с такими словами:    

– Сынки,  сами видите, не миновать сражения. С чего же нам начинать?    

– Я  взломай ворот, – предложил Герман, – и ви последовайт за мной, и всё  тут.    

– Ты  у меня настоящий Самсон. Но как ты их взломаешь? – спросил Бенвенуто  Челлини.    

Герман  осмотрелся и заметил на набережной бревно, которое, пожалуй, с трудом приподняли  бы и четыре человека, наделенные обыкновенной силой.    

– Я  взломай бревном, – проговорил он.    

И,  преспокойно подойдя к бревну, он поднял его и, неся наподобие тарана, вернулся  к военачальнику.    

Тем  временем стала собираться толпа. Но, когда Бенвенуто, подстрекаемый зрителями,  дал приказ начать атаку, на углу появился капитан королевских стрелков в  сопровождении пяти или шести всадников. Очевидно, его предуведомил какой-нибудь  благонамеренный горожанин. Капитан, приятель прево, прекрасно знал, в чем дело;  он поскакал к Бенвенуто Челлини в твердой уверенности, что Бенвенуто испугается;  стрелки же преградили дорогу Герману.    

– Что  вам тут нужно? И почему вы нарушаете покой горожан?    

– Нарушает  покой тот, кто отказывается подчиниться воле короля, – отвечал  Челлини, – а не тот, кто ее выполняет.    

– Что  вы хотите этим сказать? – спросил капитан.    

– Я  хочу сказать, что вот грамота его величества в надлежащем виде, выданная мне  секретарем по делам финансов господином де Нёфвилем; в ней говорится, что мне  пожалован Большой Нельский замок. Но люди, засевшие в нем, не желают  повиноваться королевскому повелению и, следовательно, оспаривают мое право.  Словом, как бы то ни было, а я вбил себе в голову – ведь недаром в писании  сказано: «Воздайте кесарево кесареви», – что Бенвенуто Челлини вправе  взять то, что принадлежит Бенвенуто Челлини.    

– Эй,  вы, не мешайте нам, а лучше помогите отвоевать замок!.. – крикнул Паголо.    

– Замолчи,  бездельник! – прервал его Бенвенуто, топнув ногой. – Я не нуждаюсь ни  в чьей помощи, понял?    

– Конечно,  право на вашей стороне, но на деле вы неправы, – заметил капитан.    

– Как  это так? – спросил Бенвенуто, чувствуя, что вся кровь бросилась ему в  лицо.    

– Вы  правы, что желаете вступить во владение своим имуществом, но неправы, желая сделать  это таким способом. Вы ничего не добьетесь, заранее говорю вам, если будете  сражаться со стенами. Я хочу дать вам совет – дружеский совет, поверьте мне:  обратитесь к правосудию. Например, подайте жалобу на парижского прево. А засим  прощайте, желаю успеха!    

И  капитан королевских стрелков удалился, посмеиваясь и зубоскаля, а в толпе,  увидевшей, что представитель власти смеется, захохотали.    

– Хорошо  смеется тот, кто смеется последним! – воскликнул Бенвенуто Челлини. –  Вперед! Герман, вперед!    

Герман  снова взялся за бревно. И, пока Бенвенуто, Асканио и два-три лучших стрелка из  отряда с аркебузами в руках готовились открыть огонь по стенам замка, он, как  живая катапульта, направился к двери, которую было легче проломить, чем ворота.    

Но лишь  только он приблизился к замку, сверху посыпался град камней, хотя нигде не было  видно ни одной живой души. Дело в том, что прево велел навалить камни на  крепостную стену – получилось нечто вроде второй стены, возвышавшейся над  первой. Стоило лишь легонько подтолкнуть ее, и камни лавиной полетели на головы  осаждающих.    

Между  тем осаждающие, встреченные градом камней, чуть отступили. И, хотя никто из них  не ждал такого страшного отпора, никто и не пострадал, кроме Паголо, который  стал так неуклюж в двойной кольчуге, что не успел отбежать, как остальные, и  был ранен в пятку.    

Герман  же, не обращая внимания на тучу мелких камней – так дуб не сгибается под градом, –  все приближался к двери. Добравшись до цели, он принялся колотить в дверь  бревном с такой силой, что всем стало ясно: хоть она и крепка, а долго не  продержится.    

Бенвенуто  и его помощники готовы были открыть огонь из аркебузов, как только враг появится  на крепостных стенах, но никто там не появлялся. Казалось, невидимое войско  защищало Большой Нельский замок. Бенвенуто неистовствовал оттого, что не мог  помочь отважному немцу. Вдруг он заметил древнюю Нельскую башню, которая, как  мы говорили, стояла на отлете, по другую сторону набережной, купая подножие в  Сене.    

– Постой,  Герман, – воскликнул Челлини, – постой, мой храбрый друг! Нельский  замок наш – это так же верно, как то, что меня зовут Бенвенуто Челлини и что я  по званию золотых дел мастер.    

И,  знаком приказав Асканио и двум своим подмастерьям следовать за ним, он побежал  к башне; а Герман, послушный воле учителя, отступил шага на четыре, выбрал  безопасное место, куда не долетали камни, и, поставив бревно, как швейцарский  воин алебарду, решил посмотреть, к чему приведет маневр главнокомандующего.    

Действительно,  как Бенвенуто и предполагал, прево упустил из виду одно: охрану древней башни.  Челлини завладел ею беспрепятственно и, перепрыгивая через ступени, мигом  взобрался по лестнице на плоскую крышу; крыша эта возвышалась над Большим  Нельским замком, как колокольня над городом, поэтому осажденные, которых до сих  пор защищали крепостные стены, неожиданно оказались под ударом.    

Раздался  выстрел из аркебуза, просвистела пуля, раненый стражник с воплем упал на землю,  и прево понял, что положение изменилось.    

А тем  временем Герман, увидев, что поле действия свободно, поднял бревно и стал сотрясать  дверь, которую осажденные, воспользовавшись временной передышкой, только что  укрепили.    

Толпа  же, с помощью своего удивительного инстинкта самосохранения, мгновенно поняла,  что в такой перестрелке ей несдобровать, что очевидцам трагической сцены,  которая сейчас разыграется, грозит немалая опасность, рассеялась, как стая  голубей, лишь только Бенвенуто выстрелил из аркебуза и раздались вопли раненого  стражника.    

На  площади остался лишь один зритель.    

Зрителем  был наш знакомец Жак Обри. Надеясь поразвлечься игрою в мяч, он пришел на  свидание, назначенное ему Асканио в прошлое воскресенье. С первого же взгляда  на поле битвы он понял, в чем тут дело. Зная нрав Жака Обри, нечего было  гадать, какое он примет решение. Не все ли равно, во что играть – в мяч ли, в  осаду ли: ведь и то и другое игра; догадавшись, что в числе нападающих друзья,  он тут же и примкнул к ним.    

– Вот  как, приятели! – воскликнул он, приближаясь к отряду, который ждал, что  дверь вот-вот распахнется, и готов был ринуться в замок. – Собираемся идти  на приступ! Черт возьми! Вы атакуете не домишко, а пошли на трудное дело: кучка  людей перед укрепленным замком!    

– Мы  не одни, – проговорил Паголо, перевязывая пятку. Он указывал на Бенвенуто  и на трех-четырех его соратников, продолжавших вести по стене такой яростный  огонь, что град камней стал гораздо реже.    

– Понимаю,  понимаю, монсеньор Ахилл, – сказал Жак Обри, – ибо я не сомневаюсь,  что у вас с Ахиллом много схожего. Ну, а кроме всего прочего, вы тоже ранены в  пяту. Понимаю, понимаю! А вот и мой приятель Асканио! С ним, конечно, маэстро  Челлини – вот они там, на верху башни.    

– Верно, –  сказал Паголо.    

– А  что это за великан так рьяно дубасит в дверь? Он тоже из вашего отряда, не  правда ли?    

– Это  Герман! – гордо проговорил Жан-Малыш.    

– Черт  возьми, ловко он орудует! – воскликнул школяр. – Поприветствуем его.    

И он,  засунув руки в карманы и не обращая внимания на пули, свистевшие над его  головой, приблизился к храброму немцу, продолжавшему делать свое дело с той же  исправностью – совсем как машина, приводимая в движение отменным механизмом.    

– Не  нужно ли вам чего-нибудь, любезный Голиаф? – спросил Жак Обри. – Я к  вашим услугам.    

– Я  желай пить, – отвечал Герман, все так же атакуя дверь.    

– Черт  возьми, я думаю! От такой работы взбеситься можно! Жаль, нет у меня под рукой  бочки пива или браги, – угостил бы вас!    

– Дай  вода! – крикнул Герман. – Дай вода!    

– Вам  нравится этот напиток? Ну что ж, под боком у нас целая река. Минутку терпения –  я вас угощу водицей.    

И Жак  Обри побежал к Сене, зачерпнул полную шапку воды и принес ее немцу; силач выпустил  бревно, выпил одним духом воду из шапки и возвратил ее школяру.    

– Карашо! –  сказал он и, схватив бревно, продолжал свое дело.    

Немного  погодя он проговорил:    

– Ви  идет к учителю, ви скажет – скоро все готов, пусть сам готов будет.    

Жак Обри  бросился к башне и в мгновение ока очутился рядом с Асканио и Бенвенуто, которые  открыли такой жаркий огонь из аркебузов по осажденным, что из строя вышли  два-три стражника мессера прево. Враг, не решаясь подняться на стену, выжидал.    

В ту  минуту, когда Герман велел передать Бенвенуто, что дверь вот-вот подастся,  прево решил сделать последнюю попытку; ему удалось приободрить своих вояк, и  вот с новой силой посыпался целый град камней; но почти тотчас же два выстрела  из аркебуза снова остудили пыл осажденных, разожженный угрозами и посулами  мессера Робера; они притихли и попрятались. Видя это, мессер Робер двинулся  вперед самолично и, взяв обеими руками огромный камень, собрался спустить его  на голову Германа.    

Но  Бенвенуто был не из тех, кого можно застигнуть врасплох. Заметив, что неосмотрительный  враг подошел туда, куда уже никто не смел приблизиться, он прицелился. Но в тот  миг, когда Челлини собрался спустить курок, Асканио с криком отвел рукой ствол  аркебуза, и оружие выстрелило в воздух. Дело в том, что Асканио узнал отца  Коломбы.    

Разъяренный  Бенвенуто хотел было потребовать у Асканио объяснения, но в этот миг камень,  сброшенный прево, упал прямо на каску Германа. Несмотря на всю свою силищу,  современный Титан не мог справиться с этим Пелионом;[70] он выпустил бревно,  протянул руки, как бы ища опоры, и, не найдя ее, со страшным грохотом упал,  потеряв сознание.    

И  осаждаемые, и осажденные хором закричали. Жан-Малыш и трое-четверо  подмастерьев, стоявшие поблизости, бросились к силачу, отнесли его подальше от  стены и стали приводить в чувство. Но в этот миг дверь и ворота Нельского замка  распахнулись, и прево во главе пятнадцати стражников ринулся к раненому, причем  все они так ловко орудовали шпагами, коля и рубя, что Жану и трем его товарищам  пришлось отступить, несмотря на подбадривающие крики Бенвенуто, на его уговоры  держаться, на обещание прийти на выручку. И прево воспользовался этим. Восемь  человек схватили за руки и за ноги Германа, который так и не пришел в себя, семеро  же встали перед отрядом для его защиты, и, пока Челлини, Асканио, Жак Обри и  трое или четверо их товарищей, находившихся на верхушке башни, спускались с  высоты четырех-пяти этажей, Германа уже вносили в Большой Нельский замок; и не  успел Челлини с аркебузом наготове показаться в дверях башни, как ворота замка  захлопнулись за последним стрелком из отряда прево.