1 2 3 4 5 6 7 
   ГАДКИЙ УТЕНОК     

   Хорошо было за городом! Стояло лето. Золотилась рожь,   зеленел  овес, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал  длинноногий  аист и болтал по-египетски - этому языку он выучился у матери.   За  полями  и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озера. Да,   хорошо было за городом!    

   Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окруженная  глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой  большой,  что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными  листьями   во  весь рост. В чаще лопуха было глухо и дико, как в самом густом  лесу,  и   вот там-то сидела на яйцах утка. Она должна была выводить утят, и ей это  порядком надоело, потому что сидела она уже давно и ее  редко  навещали  другим  уткам больше нравилось плавать по канавам, чем сидеть  в  лопухах да крякать с  нею.    

   Наконец яичные скорлупки затрещали.    

   - Пип! Пип! - запищало внутри.    

   Все яичные желтки ожили и высунули головки.    

   - Кряк! Кряк! - сказала утка.    

   Утята быстро выкарабкались из скорлупы и стали озираться   кругом  под зелеными листьями лопуха; мать не мешала им - зеленый цвет   полезен  для глаз.    

   - Ах, как велик мир! - сказали утята.    

   Еще бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.    

   - Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? - сказала   мать.  -  Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я  отроду  не бывала!.. Ну что, все вы тут? - И она встала. - Ах нет,  не  все.   Самое большое яйцо целехонько! Да когда же этому будет конец! Я  скоро  совсем  потеряю терпение.    

   И она уселась опять.    

   - Ну, как дела? - спросила старая утка, которая пришла ее  навестить.    

   - Да вот с одним яйцом никак не управлюсь, - сказала  молодая утка.  Все не лопается. Зато посмотри-ка на малюток! Просто прелесть!  Все,  как один, - в отца.    

   - А ну-ка покажи мне яйцо, которое не лопается, - сказала  старая  утка. - Наверняка это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды  провели. Ну и было же мне с этими индюшатами хлопот, скажу я тебе! Никак не  могла заманить их в воду. Уж я и крякала, и толкала  -  не  идут,  да  и  только! Ну-ка, покажи яйцо. Так и есть! Индюшечье! Брось его  да  ступай учи  деток плавать!    

   - Посижу уж еще! - сказала молодая утка. - Столько  сидела, что  можно и еще посидеть.    

   - Как угодно! - сказала старая утка и ушла.    

   Наконец лопнуло и большое яйцо.    

   - Пип! Пип! - пропищал птенец и вывалился из яйца.    

   Но какой же он был большой и гадкий!    

   Утка оглядела его.    

   - Ужасно велик! - сказала она. - И совсем не похож на   остальных!  Уж не индюшонок ли это, в самом деле? Ну да в воде-то он у  меня   побывает, силой да загоню!    

   На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был  залит  солнцем. Утка со всею своею семьей отправилась к канаве.  Бултых!  -  и   она очутилась в воде.    

   - Кряк! Кряк! - позвала она, и утята один за другим   тоже  побултыхались в воду. Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас  же  вынырнули и отлично поплыли вперед. Лапки у них так и работали, и даже  некрасивый серый утенок не отставал от других.    

   - Какой же это индюшонок? - сказала утка. -  Вон  как   славно  гребет лапками! И как прямо держится! Нет, мой он, мой родненький... Да  он вовсе и не дурен, как посмотришь на него  хорошенько.  Ну,  живо,  живо  за  мной! Сейчас я введу вас в общество, представлю вас  на  птичьем  дворе. Только  держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь  кошек!    

   Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был  за шум! Два утиных семейства дрались из-за одной головки угря, а кончилось  тем,  что головка досталась кошке.    

   - Вот видите, как бывает на свете! - сказала утка и  облизнула язычком клюв - она и сама была не прочь отведать угриной головки. -  Ну-ну, шевелите лапками! - сказала она утятам. - Крякните  и  поклонитесь  вон   той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая  жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскут. Как красиво!  Это  высшее  отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что ее не хотят  потерять, - по этому лоскуту ее узнают и люди и животные. Ну,  живо! Да не  держите лапки вовнутрь! Благовоспитанный утенок  должен  выворачивать лапки  наружу, как отец и мать. Вот так! Смотрите! Теперь  наклоните голову и скажите:  "Кряк!"    

   Так они и сделали. Но другие утки оглядели их и сказали  громко:    

   - Ну вот, еще целая орава! Как будто нас мало было? А   один-то  какой безобразный! Уж его-то мы не потерпим!    

   И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в затылок.    

   - Оставьте его! - сказала утка-мать. - Ведь он вам ничего  не сделал!    

   - Положим, но он такой большой и странный! - ответила  чужая  утка.  Ему надо задать хорошенько.    

   - Славные у тебя детки! - сказала старая утка с красным   лоскутом  на лапе. - Все славные, вот только один... Этот не удался!  Хорошо   бы  его переделать!    

   - Это никак невозможно, ваша милость! - ответила  уткамать. - Он  некрасив, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею  даже  сказать - лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и  станет   поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце, оттого и не совсем удался. - И она  почесала у него в затылке и огладила перышки. - К тому же он  селезень,  а  селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он окрепнет и пробьет себе дорогу.    

   - Остальные утята очень, очень милы! - сказала  старая   утка.  -  Ну, будьте как дома, а найдете угриную головку, можете принести ее  мне.    

   Вот утята и устроились как дома. Только бедного утенка,  который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали,  толкали  и   дразнили решительно все - и утки и куры.    

   - Больно велик! - говорили они.    

   А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и  потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах,   подлетел к утенку, поглядел на него и сердито залопотал;  гребешок  у  него так  и налился кровью.    

   Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда  деваться.  И  надо же ему было уродиться таким безобразным, что весь  птичий   двор  смеется над ним!..    

   Так прошел первый день, а потом пошло еще  хуже.  Все   гнали  бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему: "Хоть бы  кошка утащила тебя, несносный урод!" А мать прибавляла: "Глаза бы на  тебя не глядели!" Утки щипали его, куры клевали, а  девушка,  которая   давала  птицам корм, толкала ногою.    

   Не выдержал утенок, перебежал двор  -  и  через   изгородь!  Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.    

   "Это оттого, что я такой безобразный!" -  подумал утенок, закрыл глаза и пустился дальше. Бежал-бежал, пока не очутился в  болоте, где жили  дикие утки. Усталый и печальный, пролежал он тут всю ночь.    

   Утром дикие утки поднялись из гнезд и увидали нового  товарища.    

   - Это что за птица? - спросили они.    

   Утенок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.    

   - Ну и страшилище ты! - сказали дикие утки. - Впрочем,  нам все равно, только не думай породниться с нами.    

   Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Только бы  позволили ему посидеть в камышах да попито болотной водицы.    

   Два дня провел он в болоте. На третий день явились два  диких  гусака. Они лишь недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.    

   - Слушай, дружище! - сказали они. - Ты такой урод, что,   право,  нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Здесь  поблизости есть другое болото, там живут хорошенькие дикие гуси-барышни. Они   умеют говорить: "Га-га-га!" Ты такой урод, что, чего доброго, будешь   иметь  у них успех.    

   Пиф! Паф! - раздалось вдруг над болотом, и оба гусака  замертво  упали в камыши; вода обагрилась их кровью. Пиф! Паф! - раздалось  опять,  и  из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники  окружили болото со всех сторон; некоторые засели даже в нависших  над  болотом  ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По  болоту бегали охотничьи собаки - шлеп! шлеп!  Камыш  и  тростник так и качались  из стороны в сторону. Бедный утенок был ни жив  ни  мертв от страха. Он хотел  было спрятать голову под крыло, как вдруг прямо  перед ним очутилась охотничья  собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она сунулась пастью к  утенку, оскалила острые зубы и - шлеп! Шлеп! - побежала дальше.    

   "Не тронула, - подумал утенок и перевел дух. - Уж  видно, такой я  безобразный, что даже собаке противно укусить меня!"    

   И он притаился в камышах. Над головою его то и дело   свистела  дробь,  раздавались выстрелы.     

   Пальба стихла только к вечеру, но утенок  долго  еще   боялся  пошевелиться. Лишь через несколько часов он осмелился встать, огляделся  и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что  утенок  еле-еле мог двигаться.     

   К ночи добежал он до бедной избушки. Избушка до того   обветшала,  что  готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и  держалась. Ветер  так и подхватывал утенка - приходилось упираться в землю  хвостом. А  ветер все крепчал. Тут утенок заметил, что дверь избушки соскочила  с одной  петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через  щель   в  избушку. Так он и сделал.     

   В избушке жила старуха с котом и курицей. Кота она звала  сыночком; он  умел выгибать спину, мурлыкать и даже пускать искры, если  погладить  его  против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки,  потому  ее  и  прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка   любила  ее,  как дочку.     

   Утром чужого утенка заметили. Кот замурлыкал, курица  заклохтала.     

   - Что там? - спросила старушка, осмотрелась кругом и  заметила утенка,  но по слепоте приняла его за жирную утку, которая отбилась от  дому.     

   - Вот так находка! - сказала старушка. - Теперь у меня   будут  утиные  яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем!     

   И утенка приняли на испытание. Но прошло недели три, а  яиц все не было. Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой - курица, и оба  всегда  говорили: "Мы и весь свет!"     

   Они считали самих себя половиной всего света, и притом  лучшей половиной. Правда, утенок полагал, что можно быть на этот счет и  другого  мнения. Но курица этого не потерпела.     

   - Умеешь ты нести яйца? - спросила она утенка.     

   - Нет.     

   - Так и держи язык на привязи!     

   А кот спросил:     

   - Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?     

   - Нет.     

   - Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные  люди!     

   И утенок сидел в углу нахохлившись.     

   Вдруг вспомнились ему свежий воздух и  солнышко,   страшно  захотелось  поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.     

   - Да что с тобой? - спросила она. - Бездельничаешь, вот  тебе блажь  в  голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!     

   - Ах, плавать так приятно! - сказал утенок. - Такое  удовольствие  нырять вниз головой в самую глубь!     

   - Вот так удовольствие! - сказала курица. - Ты совсем  c   ума  сошел!  Спроси у кота - он умнее всех, кого я знаю, - нравится ли ему  плавать  и  нырять. О себе самой я уж и не говорю! Спроси, наконец, у нашей  старушки  госпожи, умнее ее никого нет на свете! По-твоему, и ей  хочется   плавать  или нырять?     

   - Вы меня не понимаете, - сказал утенок.     

   - Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет!  Ты   что  ж,  хочешь  быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а  будь благодарен за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты  попал  в  такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая   голова, и разговаривать-то с тобой не стоит. Уж поверь  мне!  Я  желаю  тебе   добра, потому и браню тебя. Так всегда узнаются истинные друзья. Старайся же  нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!     

   - Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, -  сказал утенок.     

   - Ну и ступай себе! - отвечала курица.     

   И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные  попрежнему презирали его за безобразие.     

   Настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели;  ветер подхватывал и кружил их по воздуху. Стало очень холодно. Тяжелые  тучи   сыпали  на землю то град, то снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от   холода  во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о таком холоде! Плохо  приходилось бедному утенку.     

   Раз; под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из  кустов поднялась  целая стая прекрасных больших птиц, утенок никогда еще  не   видал  таких  красивых: все белые как снег, с длинными, гибкими шеями.     

   Это были лебеди. Издав странный крик,  они  всплеснули   великолепными  большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые  края,   за  синее  море. Высоко-высоко поднялись лебеди, а бедного утенка охватила  непонятная тревога. Волчком завертелся он в воде, вытянул шею и тоже   закричал,  да так громко и странно, что сам испугался. Ах, он не мог оторвать   глаз  от этих прекрасных счастливых птиц, а когда они совсем скрылись из виду,   нырнул на самое дно, вынырнул и был словно не в себе.  Не  знал  утенок,  как  зовут этих птиц, куда они летят, но полюбил их, как не любил до  сих  пор  никого на свете. Красоте их он не завидовал; ему и в голову не  приходило, что  он может быть таким же красивым, как они.     

   Он был бы рад-радехонек, если б хоть утки не отталкивали  его от себя.  Бедный гадкий утенок!     

   Зима настала холодная-прехолодная. Утенку приходилось  плавать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью  полынья, в  которой он плавал, становилась все меньше и меньше.  Морозило   так,  что  даже лед потрескивал. Без устали работал лапками утенок,  но  под   конец  совсем выбился из сил, замер и весь обмерз.     

   Рано утром проходил мимо крестьянин. Он  увидал  утенка,   разбил  лед  своими деревянными башмаками и отнес полумертвую  птицу  домой  к   жене.  Утенка отогрели.     

   Но вот дети вздумали поиграть с ним, а ему показалось,  что они  хотят  обидеть его. Шарахнулся от страха утенок и угодил прямо в  подойник с молоком. Молоко расплескалось. Хозяйка вскрикнула и  взмахнула   руками,  а  утенок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда - в бочонок с   мукой.  Батюшки, на что он стал похож! Хозяйка  кричала  и  гонялась  за  ним   с  угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали.  Хорошо еще, дверь была открыта, - утенок выскочил, кинулся в  кусты, прямо на  свежевыпавший снег,  и  долго-долго  лежал  там  почти  без  чувств.     

   Было бы слишком печально описывать все беды и несчастья  утенка за эту  суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими  теплыми  лучами, он лежал в болоте, в камышах. Запели жаворонки. Пришла весна!     

   Утенок взмахнул крыльями и полетел. Теперь в крыльях его  гудел ветер,  и они были куда крепче прежнего. Не успел он опомниться, как  очутился  в  большом саду. Яблони стояли в цвету; душистая сирень склоняла свои  длинные зеленые ветви над извилистым каналом. Ах, как тут было  хорошо,  как   пахло весною!     

   И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых  лебедя. Они  плыли  так легко и плавно, точно скользили по  воде.  Утенок   узнал  прекрасных  птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.     

   - Полечу-ка к ним, к этим величавым птицам.  Они,   наверное,  заклюют  меня насмерть за то, что я, такой безобразный, осмелился  приблизиться  к  ним. Но пусть! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить   щипки  уток  и  кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!     

   И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным   лебедям,  которые, завидя его, тоже поплыли к нему.     

   - Убейте меня! - сказал бедняжка и низко опустил голову,  ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало,  воде?  Свое   собственное  отражение. Но он был уже не гадким темно-серым утенком, а лебедем.      

   Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты  вылупился из лебединого яйца!     

   Теперь он был рад, что перенес столько горя и бед,  -   он  мог  лучше  оценить свое счастье и окружавшее его великолепие. А большие  лебеди плавали вокруг и гладили его клювами.     

   В сад прибежали маленькие дети. Они  стали  бросать   лебедям  хлебные  крошки и зерна, а самый младший закричал:     

   - Новый прилетел!     

   И все остальные подхватили:     

   - Новый, новый!     

   Дети хлопали в ладоши и плясали от радости, а потом  побежали за отцом  и матерью и опять стали бросать в воду крошки хлеба и  пирожного. Все говорили:     

   - Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!     

   И старые лебеди склонили перед ним голову.     

   А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не   зная  зачем.  Он был очень счастлив, но нисколько не возгордился -  доброе   сердце  не  знает гордости; ему вспоминалось то время, когда все смеялись над  ним  и  гнали его. А теперь все говорят, что он самый прекрасный среди   прекрасных птиц. Сирень склоняла к нему в воду свои  душистые  ветви,   солнышко  светило так тепло, так ярко... И вот крылья его зашумели,  стройная   шея  выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:     

   - Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще  гадким утенком!     

     

    НОВЫЙ НАРЯД КОРОЛЯ     

     

   Много лет назад жил-был король, который страсть как   любил  наряды  и  обновки и все свои деньги на них тратил. И к солдатам своим  выходил, и в  театр выезжал либо в лес на прогулку не иначе как затем, чтобы  только  в  новом наряде щегольнуть. На каждый час дня был у него особый   камзол,  и  как про королей говорят: "Король в совете", так про него  всегда  говорили: "Король в гардеробной".     

   Город, в котором жил король, был большой и бойкий, что ни  день приезжали чужестранные гости, и как-то раз заехали двое обманщиков. Они   сказались ткачами и заявили, что могут выткать замечательную  ткань,  лучше   которой и помыслить нельзя. И расцветкой-то она необыкновенно хороша,  и   узором, да и к тому же платье, сшитое из этой ткани,  обладает  чудесным   свойством становиться невидимым для всякого человека, который не на своем месте  сидит или непроходимо глуп.     

   "Вот было бы замечательное платье! - подумал  король.  -  Надел  такое  платье - и сразу видать, кто в твоем королевстве не  на своем  месте  сидит. А еще я смогу отличать умных от глупых! Да, пусть мне  поскорее соткут такую ткань!"     

   И он дал обманщикам много денег, чтобы они немедля  приступили к работе.     

   Обманщики поставили два ткацких станка и ну показывать,  будто работают, а у самих на станках ровнехонько ничего нет. Не церемонясь   потребовали они тончайшего шелку и чистейшего золота, прикарманили все  и   продолжали работать на пустых станках до поздней ночи.     

   "Хорошо бы посмотреть, как подвигается дело!"  -  подумал  король,  но  таково-то смутно стало у него на душе, когда он  вспомнил, что глупец или  тот, кто не годится для своего места, не увидит  ткани. И хотя верил  он,  что за себя-то ему нечего бояться, все же рассудил,  что лучше послать на  разведки кого-нибудь еще.     

   Ведь весь город уже знал, каким чудесным свойством  обладает ткань,  и  каждому не терпелось убедиться, какой никудышный или глупый  его сосед.     

   "Пошлю к ткачам своего честного старого министра! -  решил  король.  Уж кому-кому, как не ему рассмотреть ткань, ведь он  умен  и   как  никто  лучше подходит к своему месту!"     

   И вот пошел бравый старый министр в зал, где два  обманщика на  пустых  станках работали.     

   "Господи помилуй! - подумал старый министр, да так  и  глаза  растаращил. - Ведь я ничего-таки не вижу!"     

   Но вслух он этого не сказал.     

   А обманщики приглашают его подойти  поближе,   спрашивают,  веселы  ли  краски, хороши ли узоры, и при этом все указывают на   пустые  станки,  а  бедняга министр как ни таращил глаза, все равно ничего не  увидел, потому  что и видеть-то было нечего.     

   "Господи боже! - думал он. - Неужто я глупец? Вот уж  никогда  не  думал! Только чтоб никто не узнал! Неужто я не гожусь  для   своего  места?  Нет, никак нельзя признаваться, что я не вижу ткани!"     

   - Что ж вы ничего не скажете? - спросил один из ткачей.     

   - О, это очень мило! Совершенно очаровательно! -  сказал   старый  министр, глядя сквозь очки. - Какой узор, какие краски! Да, да,  я   доложу  королю, что мне чрезвычайно нравится!     

   - Ну что ж, мы рады! - сказали обманщики и ну называть  краски, объяснять редкостные узоры. Старый министр слушал и запоминал, чтобы   в  точности все доложить королю.     

   Так он и сделал.     

   А обманщики потребовали еще денег, шелку и золота:  дескать,  все  это  нужно им для тканья. Но все это они опять прикарманили, на  ткань не пошло ни нитки, а сами по-прежнему продолжали ткать на пустых станках.      

   Скоро послал король другого честного чиновника  посмотреть,  как  идет  дело, скоро ли будет готова ткань. И с этим сталось то  же, что и  с  министром, он все смотрел, смотрел, но так ничего и не   высмотрел,  потому  что, кроме пустых станков, ничего и не было.     

   - Ну как? Правда, хороша ткань? - спрашивают обманщики   и  ну  объяснять-показывать великолепный узор, которого и в помине не было.     

   "Я не глуп! - подумал чиновник. - Так, стало быть,  не подхожу к  доброму месту, на котором сижу? Странно! Во всяком случае,   нельзя  и  виду  подавать!"     

   И он стал расхваливать ткань, которой не видел, и выразил  свое восхищение прекрасной расцветкой и замечательным узором.     

   - О да, это совершенно очаровательно! - доложил он  королю.     

   И вот уж весь город заговорил о том, какую великолепную  ткань соткали  ткачи.     

   А тут и сам король надумал посмотреть на нее, пока она  еще  не  снята  со станка.     

   С целой толпой избранных придворных, среди них и оба   честных  старых  чиновника, которые уже побывали там, вошел он к двум хитрым   обманщикам.  Они ткали изо всех сил, хотя на станках не было ни нитки.     

   - Великолепно! Не правда ли? - сказали оба бравых  чиновника. -  Соизволите видеть, ваше величество, какой узор, какие краски!     

   И они указали на пустой станок, так как думали, что  другие-то уж непременно увидят ткань.     

   "Что такое? - подумал король. - Я ничего не вижу!  Это ужасно.  Неужто  я глуп? Или не гожусь в короли? Хуже не придумаешь! "      

   - О, это очень красиво! - сказал король. - Даю свое  высочайшее  одобрение!     

   Ой довольно кивал и рассматривал пустые станки, не желая   признаться,  что ничего не видит. И вся его свита глядела, глядела и тоже   видела  не  больше всех прочих, но говорила вслед за королем: "О, это   очень  красиво!" - и советовала ему сшить из новой великолепной ткани  наряд к предстоящему торжественному шествию. "Это великолепно! Чудесно!  Превосходно!"  - только и слышалось со всех сторон. Все были  в  совершенном   восторге.  Король пожаловал каждому из обманщиков рыцарский крест в петлицу и  удостоил их звания придворных ткачей.     

   Всю ночь накануне торжества просидели обманщики за   шитьем  и  сожгли  больше шестнадцати свечей. Всем видно было, что они очень  торопятся  управиться в срок с новым нарядом короля. Они делали  вид,  будто   снимают  ткань со станков, они резали воздух большими ножницами, они  шили   иглой  без нитки и наконец сказали:     

   - Ну вот, наряд и готов!     

   Король вошел к ним со своими самыми знатными придворными,  и  обманщики, высоко поднимая руку, как будто держали в ней что-то, говорили:     

   - Вот панталоны! Вот камзол! Вот мантия! - И так далее. -  Все легкое,  как паутинка! Впору подумать, будто на теле и нет ничего, но в  этом-то и  вся хитрость!     

   - Да, да! - говорили придворные, хотя они ровно ничего не  видели, потому что и видеть-то было нечего.     

   - А теперь, ваше королевское  величество,  соблаговолите   снять  ваше  платье! - сказали обманщики. - Мы оденем вас в  новое,  вот  тут,   перед  большим зеркалом!     

   Король разделся, и обманщики сделали вид, будто надевают  на него одну  часть новой одежды за другой. Они обхватили его за талию и  сделали  вид,  будто прикрепляют чтото - это был шлейф, и король   закрутился-завертелся  перед зеркалом.     

   - Ах, как идет! Ах, как дивно сидит! - в голос говорили  придворные. Какой узор, какие краски! Слов нет, роскошное платье!     

   - Балдахин ждет, ваше величество! - доложил   оберцеремониймейстер.  Его понесут над вами в процессии.     

   - Я готов, - сказал король. - Хорошо ли сидит платье?     

   И он еще раз повернулся перед зеркалом, ведь надо было  показать,  что  он внимательно рассматривает наряд.     

   Камергеры, которым полагалось нести шлейф, пошарили  руками по полу  и  притворились, будто приподнимают шлейф, а затем пошли с  вытянутыми руками - они не смели и виду подать, что нести-то нечего.     

   Так и пошел король во главе процессии под роскошным  балдахином, и все  люди на улице и в окнах говорили:     

   - Ах, новый наряд короля бесподобен! А  шлейф-то  какой   красивый!  А  камзол-то как чудно сидит!     

   Ни один человек не хотел признаться, что он ничего не  видит, ведь это  означало бы, что он либо глуп, либо не на своем  месте   сидит.  Ни  одно  платье короля не вызывало еще такого восторга.     

   - Да ведь он голый! - сказал вдруг какой-то ребенок.     

   - Господи боже, послушайте-ка, что говорит невинный  младенец! -  сказал его отец.     

   И все стали шепотом передавать друг другу слова ребенка.     

   - Он голый! Вот ребенок говорит, что он голый!     

   - Он голый! - закричал наконец весь народ.     

   И королю стало не по себе: ему казалось, что люди правы,  но он  думал  про себя: "Надо же выдержать процессию до конца".     

   И он выступал еще величавее, а камергеры шли за ним, неся  шлейф,  которого не было.     

     

    СВИНОПАС     

     

   Жил-был бедный принц. Королевство у него было  совсем   маленькое,  но  какое-никакое, а все же королевство - хоть женись, и вот  жениться-то  он  как раз и хотел.     

   Оно, конечно, дерзко было взять да спросить дочь императора:  "Пойдешь  за меня?" Но он осмелился. Имя у него было известное  на   весь  свет,  и  сотни принцесс сказали бы ему спасибо, но вот что ответит   императорская  дочь?     

   А вот послушаем.     

   На могиле отца принца рос розовый куст, да какой   красивый!  Цвел  он  только раз в пять лет, и распускалась на нем  одна-единственная роза. Зато сладок был ее аромат, понюхаешь - и сразу  забудутся все твои  горести  и заботы. А еще был у принца соловей, и пел он  так, будто в  горлышке  у  него были собраны все самые чудесные напевы на  свете. Вот и решил  принц  подарить принцессе розу и соловья. Положили их в  большие серебряные ларцы и отослали ей.     

   Повелел император принести ларцы к себе в большой зал -  принцесса играла там в гости со своими фрейлинами, ведь других-то дел у нее не  было.  Увидела принцесса ларцы с подарками, захлопала в ладоши от радости.     

   - Ах, если б тут была маленькая киска! - сказала она.     

   Но появилась чудесная роза.     

   - Ах, как мило сделано! - в голос сказали фрейлины.     

   - Мало сказать мило, - отозвался император, - прямотаки  недурно!     

   Только принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.     

   - Фи, папа! Она не искусственная, она настоящая.     

   - Фи! - в голос повторили придворные. - Настоящая!     

   - Погодим сердиться! Посмотрим сначала, что в другом  ларце! -  сказал  император.     

   И вот выпорхнул из ларца соловей и запел так дивно, что  поначалу не к  чему и придраться было.     

   - Бесподобно!  Великолепно!  -  сказали  фрейлины;  все   они  болтали  по-французски одна хуже другой.     

   - Эта птица так напоминает мне органчик покойной  императрицы! -  сказал один старый придворный. - Да, да, и звук тот же, и  манера!     

   - Да! - сказал император и заплакал, как ребенок.     

   - Надеюсь, птица не настоящая? - спросила принцесса.     

   - Настоящая! - ответили посланцы, доставившие подарки.     

   - Ну так пусть летит, - сказала принцесса и наотрез   отказалась  принять принца.     

   Только принц не унывал; вымазал лицо черной и бурой  краской, нахлобучил на глаза шапку и постучался в дверь.     

   - Здравствуйте, император! - сказал он. - Не найдется   ли  у  вас  во  дворце местечка для меня?     

   - Много вас тут ходит да ищет! - отвечал император. -   Впрочем,  постой, мне нужен свинопас! У нас пропасть свиней!     

   Так и определили принца свинопасом его величества  и   убогую  каморку  рядом со свинарником отвели, и там он должен был жить. Ну  вот,  просидел  он целый день за работой и к вечеру сделал чудесный маленький   горшочек.  Весь увешан бубенцами горшочек, и когда в нем что-нибудь варится,  бубенцы вызванивают старинную песенку: Ах, мой милый  Августин,  Все  прошло,   прошло, прошло!     

   Но только самое занятное в горшочке то, что если  подержать над ним  в  пару палец - сейчас можно узнать, что у кого готовится   в  городе.  Слов  нет, это было почище, чем роза.     

   Вот раз прогуливается принцесса со всеми фрейлинами  и   вдруг  слышит  мелодию, что вызванивали бубенцы. Стала она на месте, а сама  так  вся  и  сияет, потому что она тоже умела наигрывать "Ах, мой милый  Августин",  только эту мелодию и только одним пальцем.     

   - Ах, ведь и я это могу! - сказала она. - Свинопас-то у   нас,  должно  быть, образованный. Послушайте, пусть ктонибудь пойдет  и   спросит,  что  стоит этот инструмент.     

   И вот одной из фрейлин пришлось пройти к свинопасу,  только она надела  для этого деревянные башмаки.     

   - Что возьмешь за горшочек? - спросила она.     

   - Десять поцелуев принцессы! - отвечал свинопас.     

   - Господи помилуй!     

   - Да уж никак не меньше! - отвечал свинопас.     

   - Ну, что он сказал? - спросила принцесса.     

   - Это и выговорить-то невозможно! - отвечала фрейлина. -  Это ужасно!     

   - Так шепни на ухо!     

   И фрейлина шепнула принцессе.     

   - Какой невежа! - сказала принцесса и пошла дальше, да не  успела сделать и нескольких шагов, как бубенцы опять зазвенели так славно: Ах,  мой  милый Августин, Все прошло, прошло, прошло!     

   - Послушай, - сказала принцесса, - поди спроси, может,  он  согласится  на десять поцелуев моих фрейлин?     

   - Нет, спасибо! - отвечал свинопас. - Десять поцелуев   принцессы  или  горшочек останется у меня.     

   - Какая скука! - сказала принцесса. - Ну, станьте вокруг  меня,  чтобы  никто не видел!     

   Загородили фрейлины принцессу, растопырили юбки, и   свинопас  получил  десять поцелуев принцессы, а принцессагоршочек.     

   Вот радости-то было! Весь вечер и весь следующий день  стоял  на  огне  горшочек, и в городе не осталось ни одной кухни, будь то  дом   камергера  или сапожника, о которой бы принцесса не знала, что там стряпают.   Фрейлины плясали от радости и хлопали в ладоши.     

   - Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Знаем,  у кого каша  и свиные котлеты! Как интересно!     

   - В высшей степени интересно! - подтвердила  обергофмейстерша.     

   - Но только держите язык за зубами, ведь я дочь  императора!     

   - Помилуйте! - сказали все.     

   А свинопас - то есть принц, но для них-то он был  по-прежнему свинопас  - даром времени не терял и смастерил трещотку. Стоит  повертеть ею в воздухе - и вот уж она сыплет всеми вальсами и польками, какие  только  есть  на свете.     

   - Но это же бесподобно! - сказала принцесса, проходя  мимо.  -  Просто  не слыхала ничего лучше! Послушайте, спросите,  что  он   хочет  за  этот  инструмент. Только целоваться я больше не стану!     

   - Он требует сто поцелуев принцессы! - доложила   фрейлина,  выйдя  от  свинопаса.     

   - Да он, верно, сумасшедший! - сказала принцесса и пошла  дальше,  но,  сделав два шага, остановилась. - Искусство надо поощрять! -  сказала она.  - Я дочь императора. Скажите ему, я согласна  на  десять   поцелуев,  как  вчера, а остальные пусть получит с моих фрейлин!     

   - Ах, нам так не хочется! - сказали фрейлины.     

   - Какой вздор! - сказала принцесса. - Уж если я могу  целовать его, то  вы и подавно! Не забывайте, что я кормлю вас и плачу вам  жалованье!     

   Пришлось фрейлине еще раз сходить к свинопасу.     

   - Сто поцелуев принцессы! - сказал он. - А нет - каждый  останется при  своем.     

   - Становитесь вокруг! - сказала принцесса, и фрейлины  обступили ее, а  свинопас принялся целовать.     

   - Это что еще за сборище у свинарника? - спросил  император, выйдя  на  балкон. Он протер глаза и надел очки. -  Не  иначе  как   фрейлины  опять  что-то затеяли! Надо пойти посмотреть.     

   И он расправил задники своих туфель - туфлями-то ему  служили стоптанные башмаки. И-эх, как быстро он зашагал!     

   Спустился император во двор, подкрадывается потихоньку к  фрейлинам, а  те только тем и заняты, что поцелуи считают: ведь надо  же,   чтобы  дело  сладилось честь по чести и свинопас получил ровно столько, сколько  положено, - ни больше, ни меньше. Вот почему никто и не заметил  императора,  а  он привстал на цыпочки и глянул.     

   - Это еще что такое? - сказал он, разобрав, что принцесса  целует свинопаса, да как хватит их туфлей по голове!     

   Случилось это в ту минуту, когда свинопас  получал  свой   восемьдесят  шестой поцелуй.     

   - Вон! - в гневе сказал император и вытолкал принцессу  со  свинопасом  из пределов своего государства.     

   Стоит и плачет принцесса, свинопас ругается, а дождь так  и поливает.     

   - Ах я горемычная! - причитает принцесса. - Что бы мне  выйти за прекрасного принца! Ах я несчастная!..     

   А свинопас зашел за дерево, стер с лица черную и бурую  краску,  сбросил грязную одежду - и вот перед ней уже принц в царственном   облачении,  да такой пригожий, что принцесса невольно сделала реверанс.     

   - Теперь я презираю тебя! - сказал он. -  Ты  не   захотела  выйти  за  честного принца. Ты ничего не поняла ни в соловье, ни в  розе, зато могла  целовать за безделки свинопаса. Поделом тебе!     

   Он ушел к себе в королевство и закрыл дверь  на  засов.   А  принцессе  только и оставалось стоять да петь: Ах, мой милый Августин, Все   прошло,  прошло, прошло!     

     

    ОЛЕ-ЛУКОЙЛЕ     

     

   Никто на свете не знает столько историй, сколько  Оле-Лукойе. Вот мастер рассказывать-то!     

   Вечером, когда дети смирно сидят за столом или на  своих   скамеечках,  является Оле-Лукойе. В одних чулках он подымается тихонько по   лестнице,  потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнет  в  комнату  и   слегка  прыснет детям в глаза сладким молоком. Веки у детей начинают   слипаться,  и они уже не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади  и начинает легонько дуть им в затылок. Подует - и головки у них сейчас   отяжелеют. Это совсем не больно - у Оле-Лукойе нет ведь  злого  умысла;  он  хочет  только, чтобы дети угомонились, а для  этого  их  непременно  надо  уложить в  постель! Ну вот он и уложит их, а потом уж начинает  рассказывать истории.     

   Когда дети заснут, Оле-Лукойе присаживается к ним на  постель. Одет он  чудесно: на нем шелковый кафтан, только нельзя сказать,  какого цвета,  он отливает то голубым, то зеленым, то красным, смотря по тому,  в  какую  сторону повернется Оле. Под мышками у него по зонтику: один с  картинками  - его он раскрывает над хорошими детьми, и тогда им всю ночь снятся  волшебные сказки, другой совсем простой, гладкий, - его он  раскрывает  над   нехорошими детьми; ну, они и спят всю ночь как убитые, и поутру оказывается,  что они и они ровно ничего не видали во сне!     

   Послушаем же о  том,  как  Оле-Лукойе  навещал  каждый   вечер  одного  мальчика, Яльмара, и рассказывал ему истории! Это будет целых  семь историй, - в неделе ведь семь дней. Понедельник     

   - Ну вот, - сказал Оле-Лукойе, уложив Яльмара в постель,  - теперь украсим комнату!     

   И в один миг все комнатные цветы превратились в большие  деревья,  которые тянули свои длинные ветви вдоль стен к самому потолку, а вся   комната превратилась в чудеснейшую беседку. Ветви деревьев были усеяны цветами;  каждый цветок по красоте и запаху был лучше розы, а  вкусом  (если  бы только  вы захотели его попробовать) слаще варенья; плоды же блестели,  как золотые.  Еще на деревьях были пышки, которые  чуть  не  лопались  от  изюмной начинки.  Просто чудо что такое!     

   Вдруг в ящике стола, где лежали учебные принадлежности  Яльмара,  поднялись ужасные стоны.     

   Что там такое? - сказал Оле-Лукойе, пошел и выдвинул  ящик.     

   - Что там такое?     

   Оказывается, это рвала и метала аспидная доска: в  решение  написанной  на ней задачи вкралась ошибка, и все вычисления готовы  были рассыпаться;  грифель скакал и прыгал на своей веревочке, точно собачка:  он очень  хотел помочь делу, да не мог. Громко стонала и тетрадь Яльмара,  слушать ее  было просто ужасно! На каждой странице стояли большие буквы,  а  с   ними  рядом маленькие, и так целым столбцом одна под другой -  это  была   пропись; сбоку же шли другие, воображавшие, что держатся так же твердо.  Их   писал Яльмар, и они, казалось, спотыкались об линейки, на которых должны  были  стоять.     

   - Вот как надо держаться! - говорила пропись. -  Вот   так,  с  легким  наклоном вправо!     

   - Ах, мы бы и рады, - отвечали буквы Яльмара, - да не  можем! Мы такие  плохонькие!     

   - Так вас надо немного подтянуть! - сказал Оле-Лукойе.     

   - Ой, нет! - закричали они и выпрямились так, что любо  было глядеть.     

   - Ну, теперь нам не до историй! - сказал Оле-Лукойе. -   Будем-ка  упражняться! Раз-два! Раз-два!     

   И он довел все буквы Яльмара так, что они стояли уже  ровно  и  бодро,  как твоя пропись. Но утром, когда Оле-Лукойе ушел  и  Яльмар   проснулся,  они выглядели такими же жалкими, как прежде. Вторник     

   Как только Яльмар улегся, Оле-Лукойе дотронулся своею  волшебной брызгалкой до мебели, и все вещи сейчас же начали болтать, и болтали   они  о  себе, - все, кроме плевательницы; эта молчала и сердилась про себя на  их  тщеславность: говорят только о себе да о себе и даже не подумают о  той,   что так скромно стоит в углу и позволяет в себя плевать!     

   Над комодом висела большая картина в  золоченой  раме;   на  ней  была  изображена красивая местность: высокие старые деревья,  трава,   цветы  и  широкая река, убегавшая мимо дворцов за лес, в далекое море.     

   Оле-Лукойе дотронулся волшебной брызгалкой до картины, и  нарисованные  на ней птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака  понеслись  по  небу; видно было даже, как скользила по земле их тень.     

   Затем Оле приподнял Яльмара к раме, и мальчик стал ногами  прямо в высокую траву. Солнышко светило на него сквозь ветви деревьев, он   побежал  к воде и уселся в лодочку, которая колыхалась  у  берега.  Лодочка   была  выкрашена в красное с белым, паруса блестели, как  серебряные,  и  шесть   лебедей с золотыми коронами на шеях и сияющими голубыми звездами на  головах  повлекли лодочку вдоль зеленых лесов, где деревья  рассказывали  о  разбойниках  и ведьмах, а цветы - о прелестных маленьких эльфах и о  том,  что они слышали  от бабочек.     

   Чудеснейшие рыбы с серебристою и золотистою чешуей плыли   за  лодкой,  ныряли и плескали в воде хвостами; красные  и  голубые,  большие   и  маленькие птицы летели за Яльмаром двумя длинными вереницами; комары   танцевали, а майские жуки гудели:  "Жуу!  Жуу!";  всем  хотелось   провожать  Яльмара, и у каждого была для него наготове история.     

   Да, вот это было плавание!     

   Леса то густели и темнели, то становились похожими на  прекрасные  сады, озаренные солнцем и усеянные цветами. По  берегам  реки   возвышались  большие хрустальные и мраморные дворцы; на балконах их стояли  принцессы,  и все это были знакомые Яльмару девочки, с которыми он часто играл.      

   Каждая держала в правой руке славного обсахаренного  пряничного  поросенка - такого редко купишь у торговки. Яльмар, проплывая мимо,  хватался  за один конец пряника, принцесса крепко держалась за  другой,  и   пряник  разламывался пополам; каждый получал свою долю: Яльмар - побольше,  принцесса - поменьше. У всех дворцов стояли на часах маленькие  принцы;  они   отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его изюмом и оловянными  солдатиками, - вот что значит настоящие-то принцы!     

   Яльмар плыл через леса, через  какие-то  огромные  залы   и  города...  Проплыл он и через город, где жила его старая няня, которая   носила  его  на руках, когда он был еще малюткой, и очень любила  своего   питомца.  И  вот он увидел ее: она кланялась, посылала ему рукою воздушные  поцелуи  и  пела хорошенькую песенку, которую сама сложила и прислала Яльмару:     

   Мой Яльмар, тебя вспоминаю     

   Почти каждый день, каждый час!     

   Сказать не могу, как желаю     

   Тебя увидать вновь хоть раз!     

   Тебя ведь я в люльке качала,     

   Учила ходить, говорить     

   И в щечки и в лоб целовала.     

   Так как мне тебя не любить!     

   И птички подпевали ей, цветы приплясывали, а старые ивы   кивали,  как  будто Оле-Лукойе и им рассказывал историю. Среда     

   Ну и дождь лил! Яльмар слышал этот страшный шум даже во  сне; когда же  Оле-Лукойе открыл окно, оказалось, что вода стоит вровень  с   подоконником. Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепнейший корабль.      

   - Хочешь прогуляться, Яльмар? - спросил Оле. - Побываешь  ночью в  чужих землях, а к утру - опять дома!     

   И вот Яльмар, разодетый по-праздничному, очутился на  корабле.  Погода  сейчас же прояснилась; они проплыли по улицам, мимо церкви,  и  оказались  среди сплошного огромного озера. Наконец они уплыли так далеко,  что земля совсем скрылась из глаз. По поднебесью неслась стая аистов; они   тоже  собрались в чужие теплые края и летели длинною вереницей, один  за   другим. Они были в пути уже много-много дней, и один из них так устал,  что   крылья отказывались ему служить. Он летел позади всех,  потом  отстал  и  начал  опускаться на своих распущенных  крыльях  все  ниже  и  ниже,  вот  взмахнул  ими раз, другой, но напрасно... Скоро он задел за мачту  корабля, скользнул по  снастям и - бах! - упал прямо на палубу.     

   Юнга подхватил его и посадил в птичник к  курам,  уткам   и  индейкам.  Бедняга аист стоял и уныло озирался кругом.     

   - Ишь какой! - сказали куры.     

   А индейский петух надулся и спросил у аиста, кто он   таков;  утки  же  пятились,  подталкивая  друг  друга  крыльями,  и    крякали:   "Дур-рак!  Дур-рак!"     

   Аист рассказал им про жаркую Африку, про пирамиды и  страусов, которые  носятся по пустыне с быстротой диких лошадей, но утки ничего  не поняли и  опять стали подталкивать одна другую:     

   - Ну не дурак ли?     

   - Конечно, дурак! - сказал индейский петух и сердито  забормотал.     

   Аист замолчал и стал думать о своей Африке.     

   - Какие у вас чудесные тонкие ноги! - сказал индейский  петух. - Почем  аршин?     

   - Кряк! Кряк! Кряк! - закрякали смешливые утки, но аист  как  будто  и  не слыхал.     

   - Могли бы и вы посмеяться с нами! - сказал аисту  индейский петух.  Очень забавно было сказано! Да куда там,     

   то это слишком низменно! И вообще нельзя сказать, чтобы  он  отличался  понятливостью. Что ж, будем забавлять себя сами!     

   И куры кудахтали, утки крякали, и это их ужасно  забавляло.     

   Но Яльмар подошел к птичнику, открыл дверцу,  поманил   аиста,  и  тот  выпрыгнул к нему на палубу - он уже успел отдохнуть. Аист как  будто поклонился Яльмару в знак благодарности, взмахнул широкими крыльями и  полетел в теплые края. Куры закудахтали, утки закрякали, а  индейский  петух   так надулся, что гребешок у него весь налился кровью.     

   - Завтра из вас сварят суп! - сказал Яльмар и проснулся  опять в своей  маленькой кроватке.     

   Славное путешествие проделали они ночью с Оле-Лукойе!  Четверг  Знаешь  что?     

   сказал Оле-Лукойе. - Только не пугайся! Я сейчас покажу  тебе мышку! И правда, в руке у него была хорошенькая мышка. - Она явилась  пригласить  тебя на свадьбу! Две мышки собираются сегодня ночью вступить в  брак. Живут они под полом в кладовой твоей матери. Чудесное помещение, говорят!      

   - А как же я пролезу сквозь  маленькую  дырочку  в   полу?  -  спросил  Яльмар.     

   - Уж положись на меня! - сказал Оле-Лукойе.     

   Он дотронулся до мальчика своею волшебной брызгалкой, и  Яльмар  вдруг  стал уменьшаться, уменьшаться и наконец сделался величиною с  палец.     

   - Теперь можно одолжить мундир у оловянного солдатика.  По-моему,  такой наряд тебе вполне подойдет: мундир ведь так красит,  а  ты   идешь  в  гости!     

   - Хорошо! - согласился Яльмар, переоделся и стал похож на  образцового  оловянного солдатика.     

   - Не угодно ли вам сесть в наперсток вашей матушки? -  сказала Яльмару  мышка. - Я буду иметь честь отвезти вас.     

   - Ах, какое беспокойство для фрекен! - сказал Яльмар, и   они  поехали  на мышиную свадьбу.     

   Проскользнув в дыру, прогрызенную мышами в полу, они  попали сначала в  длинный узкий коридор, здесь как раз только и можно было  проехать в  наперстке. Коридор был ярко освещен гнилушками.     

   - Правда ведь, чудный запах? - спросила мышка-возница. -  Весь коридор  смазан салом! Что может быть лучше?     

   Наконец добрались и до зала, где праздновалась свадьба.  Направо,  перешептываясь и пересмеиваясь, стояли мышкидамы, налево, покручивая   лапками усы, - мышки-кавалеры, а посередине, на выеденной корке сыра,   возвышались сами жених с невестой и целовались на глазах у всех. Что ж, они   ведь были обручены и готовились вступить в брак.     

   А гости все прибывали да прибывали; мыши чуть не  давили   друг  друга  насмерть, и вот счастливую парочку оттеснили к самым дверям, так  что никому больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зал, как и коридор, был весь   смазан салом, другого угощенья и не было; а на  десерт  гостей  обносили   горошиной, на которой одна родственница новобрачных выгрызла  их  имена,  то  есть, конечно, всего-навсего первые буквы. Диво, да и только!     

   Все мыши объявили, что свадьба была великолепна и что они  очень  приятно провели время.     

   Яльмар поехал домой. Довелось ему побывать в знатном  обществе, хоть и  пришлось порядком съежиться и облечься в  мундир  оловянного   солдатика.  Пятница     

   - Просто не верится, сколько есть пожилых людей,   которым  страх  как  хочется залучить меня к себе! - сказал ОлеЛукойе. -  Особенно желают этого те, кто сделал что-нибудь дурное. "Добренький,  миленький Оле, - говорят они мне, - мы просто не можем сомкнуть глаз, лежим без  сна всю  ночь  напролет и видим вокруг себя все свои дурные дела. Они, точно  гадкие маленькие тролли, сидят по краям постели и брызжут на нас  кипятком.   Хоть  бы ты пришел и прогнал их. Мы бы с удовольствием заплатили тебе, Оле!   добавляют они с глубоким вздохом. - Спокойной же ночи,  Оле!  Деньги  на   окне!" Да что мне деньги! Я ни к кому не прихожу за деньги!     

   - А что мы будем делать сегодня ночью? - спросил Яльмар.     

   - Не хочешь ли опять побывать на свадьбе? Только  не  на   такой,  как  вчера. Большая кукла твоей сестры, та, что  одета  мальчиком  и   зовется  Германом, хочет повенчаться с куклой Бертой; а еще сегодня день  рождения  куклы, и потому готовится много подарков!     

   - Знаю, знаю! - сказал Яльмар. - Как только куклам  понадобится  новое  платье, сестра сейчас празднует их рождение или свадьбу.  Это уж было сто  раз!     

   - Да, а сегодня ночью будет сто первый, и, значит,  последний!  Оттого  и готовится нечто необыкновенное. Взгляни-ка!     

   Яльмар взглянул на стол. Там стоял домик из картона; окна  были  освещены, и все оловянные солдатики держали ружья на караул. Жених с   невестой задумчиво сидели на полу, прислонившись к ножке стола; да, им было о   чем задуматься! Оле-Лукойе, нарядившись в бабушкину черную юбку,  обвенчал их.     

   Затем молодые получили подарки, но от угощения  отказались:  они  были  сыты своей любовью.     

   - Что ж, поедем теперь На дачу или отправимся за  границу?  -  спросил  молодой.     

   На совет пригласили опытную путешественницу ласточку и  старую курицу,  которая уже пять раз была наседкой. Ласточка рассказала о  теплых  краях,  где зреют сочные, тяжелые кисти винограда, где воздух так  мягок, а  горы  расцвечены такими красками, о каких здесь и понятия не имеют.     

   - Зато там нет нашей кудрявой капусты! - сказала курица.  - Раз  я  со  всеми своими цыплятами провела лето в деревне; там была целая  куча  песку, в котором мы могли рыться и копаться сколько угодно! А еще  нам   был  открыт вход в огород с капустой! Ах, какая она была  зеленая!  Не  знаю,   что может быть красивее!     

   - Да ведь качаны похожи, как две капли воды! - сказала  ласточка. -  К  тому же здесь так часто бывает дурная погода.     

   - Ну, к этому можно привыкнуть! - сказала курица.     

   - А какой тут холод! Того и гляди, замерзнешь! Ужасно  холодно!     

   - То-то и хорошо для капусты! - сказала курица. - Да, в  конце-то концов, и у нас бывает тепло! Ведь четыре года тому назад лето стояло  у нас  целых пять недель! Да какая жарища-то была! Все задыхались! Кстати   сказать, у нас нет ядовитых тварей, как у вас там! Нет и разбойников!  Надо   быть отщепенцем, чтобы не находить нашу страну самой лучшей в мире!  Такой  недостоин и жить в ней! - Тут курица заплакала. - Я ведь тоже  путешествовала,  как же! Целых двенадцать миль проехала в бочонке! И никакого  удовольствия нет  в путешествии!     

   - Да, курица-особа вполне достойная! - сказала кукла  Берта. - Мне тоже вовсе не нравится ездить по горам - то вверх, то вниз! Нет,  мы переедем на дачу в деревню, где есть песочная куча, и будем гулять в   огороде  с капустой.     

   На том и порешили. Суббота     

   - А сегодня будешь рассказывать? - спросил Яльмар, как  только Оле-Лукойе уложил его в постель.     

   - Сегодня некогда! - ответил Оле и раскрыл над мальчиком  свой  красивый зонтик. - Погляди-ка вот на этих китайцев!     

   Зонтик был похож на большую китайскую чашу, расписанную  голубыми  деревьями и узенькими мостиками, на которых стояли маленькие китайцы  и кивали головами.     

   - Сегодня надо будет принарядить к завтрашнему дню весь  мир!  -  продолжал Оле. - Завтра ведь праздник, воскресенье! Мне надо пойти на  колокольню - посмотреть, вычистили ли церковные карлики все колокола, не  то   они плохо будут звонить завтра; потом надо в поле - посмотреть, смел  ли  ветер  пыль с травы и листьев. Самая же трудная работа еще впереди:  надо  снять с  неба и перечистить все звезды. Я собираю их в свой передник,  но  приходится  ведь нумеровать каждую звезду и каждую дырочку, где она сидела, чтобы потом  каждую поставить на свое место, иначе они не будут  держаться и ПОСЫПАЮТСЯ с  неба одна за другой!     

   - Послушайте-ка вы, господин Оле-Лукойе! - сказал вдруг   висевший  на  стене старый портрет. - Я прадедушка Яльмара и очень вам  признателен  за  то, что вы рассказываете мальчику сказки; но вы не должны  извращать  его  понятий. Звезды нельзя снимать с неба и чистить. Звезды -  такие  же  небесные тела, как наша Земля, тем-то они и хороши!     

   - Спасибо тебе, прадедушка! - отвечал Оле-Лукойе.  -   Спасибо!  Ты  глава фамилии, родоначальник, но я  все-таки  постарше  тебя!  Я   старый  язычник; римляне и греки звали меня богом сновидений! Я имел и имею  вход  в знатнейшие дома и знаю, как обходиться и с большими и с малыми. Можешь   теперь рассказывать сам!     

   И Оле-Лукойе ушел, взяв под мышку свой зонтик.     

   - Ну, уж нельзя и высказать своего мнения! - сказал  старый портрет.     

   Тут Яльмар проснулся. Воскресенье     

   - Добрый вечер! - сказал Оле-Лукойе.     

   Яльмар кивнул ему, вскочил и повернул  прадедушкин   портрет  лицом  к  стене, чтобы он опять не вмешался в разговор.     

   - А теперь ты расскажи мне историю про пять зеленых   горошин,  родившихся в одном стручке, про петушиную ногу, которая ухаживала за   куриной  ногой, и про штопальную иглу, что воображала себя швейной иголкой.     

   - Ну нет, хорошенького понемножку! - сказал ОлеЛукойе. -  Я лучше  покажу тебе кое-что. Я покажу тебе своего брата, его тоже зовут   Оле-Лукойе. Но он знает только две сказки: одна бесподобно хороша, а другая   так  ужасна, что... да нет, невозможно даже и сказать как!     

   Тут Оле-Лукойе приподнял Яльмара, поднес его к окну и  сказал:     

   - Сейчас ты увидишь моего брата, другого Оле-Лукойе.   Кафтан  на  нем  весь расшит серебром, что твой гусарский мундир; за плечами   развевается  черный бархатный плащ! Гляди, как он скачет!     

   И Яльмар увидел, как мчался во весь опор другой ОлеЛукойе  и  сажал  к  себе на лошадь и старых и малых. Одних он сажал перед собою,  других  позади; но сначала каждого спрашивал:     

   - Какие у тебя отметки за поведение?     

   - Хорошие! - отвечали все.     

   - Покажи-ка! - говорил он.     

   Приходилось показывать; и вот тех, у кого были отличные   или  хорошие  отметки, он сажал впереди себя и рассказывал им чудесную сказку,  а  тех,  у кого были посредственные или плохие, - позади себя, и эти должны   были  слушать страшную сказку. Они тряслись от страха, плакали и хотели  спрыгнуть с лошади, да не могли-они сразу крепко прирарастали к седлу.     

   - А я ничуть не боюсь его! - сказал Яльмар.     

   - Да и нечего бояться! - сказал Оле. - Смотри только,   чтобы  у  тебя  всегда были хорошие отметки!     

   - Вот это поучительно! - пробормотал прадедушкин портрет.  - Все-таки,  значит, не мешает иногда высказать свое мнение.     

   Он был очень доволен.     

   Вот вся история об Оле-Лукойе! А вечером пусть он сам  расскажет  тебе  еще что-нибудь.     

     

    ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ     

     

   Жил-был принц, он хотел взять себе в жены принцессу, да   только  настоящую принцессу. Вот он и объехал весь свет, искал  такую,  да   повсюду  было что-то не то; принцесс было полно, а вот настоящие ли они, этого  он  никак не мог распознать до конца, всегда с ними было что-то не в  порядке.  Вот и воротился он домой и очень горевал: уж так ему хотелось настоящую  принцессу.     

   Как-то ввечеру разыгралась страшная  буря;  сверкала   молния,  гремел  гром, дождь лил как из ведра, ужас что такое! И вдруг в  городские ворота  постучали, и старый король пошел отворять.     

   У ворот стояла принцесса. Боже мой, на кого она была  похожа от  дождя  и непогоды! Вода стекала с ее волос и платья, стекала прямо в  носки башмаков и вытекала из пяток, а она говорила, что она настоящая  принцесса.     

   "Ну, это мы разузнаем!" - подумала старая  королева, но ничего не сказала, а пошла в опочивальню, сняла с кровати все  тюфяки и подушки и  положила на доски горошину, а потом взяла двадцать тюфяков  и  положила  их  на горошину, а на тюфяки еще двадцать перин из гагачьего пуха.      

   На этой постели и уложили на ночь принцессу.     

   Утром ее спросили, как ей спалось.     

   - Ах, ужасно плохо! - отвечала принцесса. - Я всю  ночь   не  сомкнула  глаз. Бог знает, что там у меня было в постели! Я лежала на  чем-то твердом, и теперь у меня все тело в синяках! Это просто ужас что такое!     

   Тут все поняли, что перед ними настоящая принцесса. Еще  бы,  она  почувствовала горошину через двадцать тюфяков  и  двадцать  перин   из  гагачьего пуха! Такой нежной может быть только настоящая принцесса.     

   Принц взял ее в жены, ведь теперь-то он знал, что берет  за себя  настоящую принцессу, а горошина попала в кунсткамеру, где ее можно  видеть и  поныне, если только никто ее не стащил.     

   Знайте, что это правдивая история!     

     

    СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИК     

     

   Было когда-то  на  свете  двадцать  пять  оловянных   солдатиков,  все  братья, потому что родились от старой оловянной ложки. Ружье   на  плече,  смотрят прямо перед собой, а мундир-то какой великолепный  -   красный  с  синим! Лежали они в коробке, и когда крышку сняли, первое, что они  услышали, было:     

   - Ой, оловянные солдатики!     

   Это закричал маленький мальчик и захлопал в ладоши. Их   подарили  ему  на день рождения, и он сейчас же расставил их на столе.     

   Все   Солдатики   оказались   совершенно   одинаковые,     и    только  один-единственный был немножко не такой, как все: у него была  только одна нога, потому что отливали его последним, и олова не хватило. Но и   на  одной ноге он стоял так же твердо, как остальные на двух, и вот с ним-то  и  приключится замечательная история.     

   На столе, где очутились солдатики, стояло много  других   игрушек,  но  самым приметным был красивый дворец из картона.  Сквозь   маленькие  окна  можно было заглянуть прямо в залы. Перед дворцом, вокруг  маленького зеркальца, которое изображало озеро, стояли деревца,  а  по  озеру   плавали  восковые лебеди и гляделись в него.     

   Все это было куда как мило, но милее всего была девушка,   стоявшая  в  дверях замка. Она тоже была вырезана из бумаги, но юбочка на ней  была из  тончайшего батиста; через плечо у нее  шла  узенькая  голубая   ленточка,  будто шарф, а на груди сверкала блестка не меньше головы самой   девушки.  Девушка стояла на одной ноге, вытянув перед собой руки, - она была   танцовщица, - а другую вскинула так высоко, что оловянный солдатик и не видел  ее, а потому решил, что она тоже одноногая, как и он.     

   "Вот бы мне такую жену! - подумал он. - Только она,  видать, из  знатных, живет во дворце, а у меня всего-то и есть, что коробка, да  и то нас  в ней целых двадцать пять солдат, не место ей там! Но познакомиться  можно!"     

   И он притаился за табакеркой, которая стояла тут же на  столе.  Отсюда  он отлично видел прелестную танцовщицу.     

   Вечером всех остальных оловянных солдатиков, кроме него  одного,  водворили в коробку, и люди в доме легли спать. А игрушки сами стали  играть  - и в гости, и в войну, и в бал. Оловянные солдатики ворошились в  коробке - ведь им тоже хотелось играть, - да не могли поднять крышку. Щелкунчик  кувыркался, грифель плясал по доске. Поднялся такой шум и  гам,  что  канарейка  проснулась да как засвистит, и не просто, а стихами! Не трогались с места  только оловянный солдатик да  танцовщица.  Она  по-прежнему  стояла на одном  носке, протянув руки вперед, а он браво стоял  на  своей  единственной ноге и  не сводил с нее глаз.     

   Вот пробило двенадцать, и  -  щелк!  -  крышка   табакерки  отскочила,  только в ней оказался не табак, нет, а маленький черный  тролль. Табакерка-то была с фокусом.     

   - Оловянный солдатик, - сказал тролль, - не смотри куда  не надо!     

   Но оловянный солдатик сделал вид, будто не слышит.     

   - Ну погоди же, вот наступит утро! - сказал тролль.     

   И наступило утро; встали дети, и оловянного  солдатика   поставили  на  подоконник. Вдруг, по милости ли тролля, или от сквозняка, окно  как распахнется, и солдатик как полетит вниз головой с третьего этажа! Это   был  ужасный полет. Солдатик взбросил негу в воздух, воткнулся каской и  штыком  между камнями мостовой, да так и застрял вниз головой.     

   Мальчик и служанка сейчас же выбежали искать его, но  никак  не  могли  увидеть, хотя чуть не наступали на него ногами. Крикни он им:  "Я тут!" они, наверное, и нашли бы его, да только не пристало солдату  кричать  во  все горло - ведь на нем был мундир.     

    

   Начал накрапывать дождь, капли падали все чаще, и наконец  хлынул настоящий ливень. Когда он кончился, пришли двое уличных мальчишек.     

   - Гляди-ка! - сказал один. - Вон оловянный солдатик!   Давай  отправим  его в плаванье!     

   И они сделали из газетной бумаги кораблик, посадили в  него оловянного  солдатика, и он поплыл по водосточной канаве. Мальчишки  бежали  рядом  и  хлопали в ладоши. Батюшки, какие волны ходили по канаве,   какое  стремительное было течение! Еще бы, после такого ливня!     

   Кораблик бросало то вверх, то вниз и вертело так, что  оловянный  солдатик весь дрожал, но он держался стойко - ружье на плече, голова  прямо,  грудь вперед.     

   Вдруг кораблик нырнул под длинные мостки через канаву.  Стало так темно, будто солдатик опять попал в коробку.     

   "Куда меня несет? - думал он. - Да, да, все это  проделки тролля!  Ах,  если бы со мною в лодке сидела та барышня, тогда будь  хоть вдвое темнее,  и то ничего!"     

   Тут появилась большая водяная крыса, жившая под мостками.      

   - Паспорт есть? - Спросила она. - Предъяви паспорт!     

   Но оловянный солдатик как воды в рот набрал и только еще  крепче  сжимал ружье. Кораблик несло все вперед и вперед, а крыса плыла за ним  вдогонку. У! Как скрежетала она зубами, как кричала плывущим навстречу щепкам и  соломинам:     

   - Держите его! Держите! Он не уплатил пошлины! Он  беспаспортный!     

   Но течение становилось все сильнее и сильнее,  и   оловянный  солдатик  уже видел впереди свет, как вдруг раздался такой шум, что   испугался  бы  любой храбрец. Представьте себе, у конца мостика водосточная  канава впадала в большой канал. Для солдатика это было так же опасно, как для   нас  нестись в лодке к большому водопаду.     

   Вот канал уже совсем близко, остановиться невозможно.  Кораблик вынесло из-под мостка, бедняга держался, как только мог,  и  даже   глазом  не  моргнул. Кораблик развернуло три, четыре раза, залило водой до  краев,  и  он стал тонуть.     

   Солдатик оказался по шею в воде, а кораблик погружался  все  глубже  и  глубже, бумага размокала. Вот вода покрыла солдатика с головой,  и тут он  подумал о прелестной маленькой танцовщице - не видать ему ее   больше.  В  ушах у него зазвучало:     

   Вперед стремись, воитель,     

   Тебя настигнет смерть!     

   Тут бумага окончательно расползлась, и солдатик пошел ко  дну, но в ту  же минуту его проглотила большая рыба.     

   Ах, как темно было внутри, еще хуже, чем под мостком  через  водосточную канаву, да еще и тесно в придачу! Но оловянный солдатик  не   потерял  мужества и лежал растянувшись во весь рост, не выпуская из рук  ружья...     

   Рыба заходила кругами,  стала  выделывать  самые   диковинные  скачки.  Вдруг она замерла, в нее точно молния ударила. Блеснул   свет,  и  кто-то  крикнул: "Оловянный солдатик!" Оказывается, рыбу   поймали,  привезли  на  рынок, продали, принесли на кухню, и кухарка распорола  ей брюхо  большим  ножом. Затем кухарка взяла солдатика двумя пальцами за  поясницу  и  принесла в комнату. Всем хотелось посмотреть на такого  замечательного человечка - еще бы, он проделал путешествие в брюхе рыбы! Но  оловянный  солдатик ничуть не загордился. Его поставили на стол, и - каких  только  чудес не бывает на свете! - он оказался в той же самой комнате, увидал  тех  же детей, на столе стояли те же игрушки и чудесный дворец  с  прелестной   маленькой танцовщицей. Она попрежнему стояла на одной ноге, высоко вскинув  другую, - она тоже была стойкая. Солдатик был тронут и чуть не  заплакал  оловянными слезами, но это было бы непригоже. Он смотрел  на  нее,  она на  него, но они не сказали друг другу ни слова.     

   Вдруг один из малышей схватил оловянного солдатика и  швырнул в печку,  хотя солдатик ничем не провинился. Это, конечно, подстроил   тролль,  что  сидел в табакерке.     

   Оловянный солдатик стоял в пламени, его охватил ужасный  жар,  но  был  ли то огонь или любовь - он не знал. Краска с него совсем   сошла,  никто  не мог бы сказать, отчего - от путешествия или от горя.  Он   смотрел  на  маленькую танцовщицу, она  на  него,  и  он  чувствовал,  что   тает,  но  по-прежнему держался стойко, не выпуская из рук  ружья.  Вдруг   дверь  в  комнату распахнулась, танцовщицу подхватило ветром, и она, как  сильфида,  порхнула прямо в печку к оловянному солдатику, вспыхнула разом -  и   нет  ее. А оловянный солдатик стаял в комочек, и наутро  горничная,  выгребая   золу, нашла вместо солдатика оловянное сердечко. А от  танцовщицы  осталась  одна только блестка, и была она обгорелая и черная, словно уголь.     

     

     

    СОЛОВЕЙ     

     

   В Китае, как ты, наверное, знаешь, и сам император  китаец, и все  его  подданные китайцы.     

   Давным-давно это было, но потому-то и стоит рассказать   эту  историю,  пока она еще не совсем позабыта.     

   Во всем мире не нашлось бы дворца лучше, чем у китайского  императора.  Он весь был из драгоценного фарфора, такого тонкого и  хрупкого,   что  и  дотронуться страшно. В саду росли диковинные цветы, и к самым лучшим   из  них были привязаны серебряные колокольчики. Они звенели, чтобы никто  не   прошел мимо, не заметив цветов. Вот как хитро было придумано!     

   Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что и сам   садовник  не  знал,  где он кончается. За садом был чудесный лес с высокими  деревьями и  глубокими озерами, и доходил он до самого синего моря. Большие  корабли могли заплывать прямо под ветви, и здесь, у самого берега моря,  жил   соловей. Пел он так дивно, что его заслушивался даже бедный рыбак, у которого и  без того дел хватало.     

   Со всех концов света приезжали в столицу императора   путешественники;  все они дивились дворцу и саду, но, услышав соловья,  говорили: "Вот  это  лучше всего!" Вернувшись домой, они  рассказывали  об  увиденном.  Ученые  описывали в книгах столицу, дворец и сад  императора и никогда не забывали о соловье - его хвалили особенно; поэты  слагали чудесные стихи о  соловье, живущем в лесу у синего моря.     

   Книги расходились по всему свету, и некоторые дошли до  самого императора. Он сидел в своем золотом кресле, читал и каждую минуту кивал  головой - очень уж приятно было читать похвалы своей столице, дворцу и саду.   "Но соловей лучше всего!" - стояло в книге.     

   - Как! - сказал император. - Что за соловей? Ничего о  таком не  знаю!  Неужто в моей империи, и даже в моем собственном саду, есть  такая птица,  а я о ней ничего не слыхал? И вот приходится вычитывать такое из  книг!     

   И он послал за своим первым министром. Тот был такой  важный, что если  кто-нибудь чином пониже осмеливался заговорить  с  ним  или   спросить  о  чем-либо, он отвечал только: "П!" - что ровно ничего не  значит.     

   - Говорят, у нас есть замечательная птица по имени  соловей, -  сказал  император. - Говорят, лучше ее нет ничего в моем  государстве. Почему мне  ни разу о ней не докладывали?     

   - Никогда не слыхал такого имени, - сказал министр. -   Наверное,  она  не была представлена ко двору!..     

   - Желаю, чтобы она явилась во дворец и пела предо мной  сегодня же вечером! - сказал император. - Весь свет знает, что у меня есть,  а   я  не  знаю!     

   - Никогда не слыхал такого имени! - повторил министр. -  Будем искать,  разыщем!     

   А где ее разыщешь?     

   Министр бегал вверх и вниз по лестницам, по  залам  и   коридорам,  но  никто из придворных, к которым он обращался, ничего не слыхал о  соловье.  Тогда министр снова прибежал к императору и заявил, что сочинители,  верно, рассказывают сказки.     

   - Ваше императорское величество! Не верьте всему, что  пишут в книгах!  Все это одни выдумки, так сказать, черная магия!     

   - Но ведь книга, в которой я прочел о соловье, прислана  мне могущественным императором Японии, в ней не может быть  неправды!  Хочу   слышать  соловья! Он должен быть здесь сегодня вечером! Объявляю ему мое  высочайшее благоволение! А если его не будет, весь двор, как  отужинает,   будет  бит палками по животу!     

   - Цзин-пе! - сказал первый министр и снова забегал вверх   и  вниз  по  лестницам, по залам и коридорам, а с  ним  вместе  забегала  и   половина  придворных - уж больно им не хотелось, чтобы их били палками по   животу.  И все лишь об одном и спрашивали: что это за соловей, которого весь  свет  знает и только при дворе никто не знает.     

   Наконец на кухне нашли одну бедную девочку. Она сказала:     

   - Господи! Как не знать соловья! Вот уж поет-то! Мне  позволено  относить по вечерам моей бедной больной матушке остатки от обеда.  Живет  она  у самого моря. И вот когда на обратном пути я устану и присяду  отдохнуть  в лесу, я слушаю соловья. Слезы так и потекут из глаз, а на душе-то   так  радостно, словно матушка целует меня!     

   - Девочка, - сказал министр, - я зачислю вас на должность  при кухне и  исхлопочу вам позволение посмотреть, как кушает император, если  вы  проведете нас к соловью. Он приглашен сегодня вечером к императору!     

   И вот все отправились в лес, в котором жил соловей. Шли  они, шли, как  вдруг замычала корова.     

   - О! - сказал камер-юнкер. - Вот он! Какая, однако, сила  у такого маленького создания! Мне определенно уже доводилось слышать его!     

   - Нет, это корова мычит! - отвечала маленькая кухарка. -   А  нам  еще  далеко идти!     

   Вот в пруду заквакали лягушки.     

   - Восхитительно! Восхитительно! - сказал придворный  священник. -  Теперь я его слышу! Точь-в-точь как малые колокола!     

   - Нет, это лягушки! - отвечала маленькая кухарка. - Но  теперь,  пожалуй, скоро услышим и его!     

   И вот запел соловей.     

   - Вот он! - сказала девочка. - Слушайте! Слушайте! А вон  и он сам!     

   И она указала на серенькую птичку среди ветвей.     

   - Возможно ли! - сказал министр. - Никак не воображал его  себе таким!  Уж больно простоват на вид! Верно, он стушевался при виде стольких  знатных особ.     

   - Соловушка! - громко крикнула девочка. -  Наш  милостивый   император  хочет, чтобы ты ему спел!     

   - С величайшим удовольствием! - отвечал соловей и запел  так, что  любо-дорого было слушать.     

   - Совсем как стеклянные колокольчики! - сказал министр.   -  Смотрите,  как он старается горлышком! Просто удивительно, что мы  не   слышали  его  раньше! Он будет иметь огромный успех при дворе!     

   - Спеть ли мне еще для императора? - спросил соловей. Он   думал,  что  император был тут.     

   - Мой несравненный соловушка! - сказал министр. - Имею  приятную честь  пригласить вас на имеющий быть сегодня придворный праздник. Не   сомневаюсь, что вы очаруете его императорское величество  своим   восхитительным  пением!     

   - Меня лучше всего слушать в лесу! - сказал соловей, но  все же охотно  подчинился воле императора и последовал за придворными.     

   А дворец-то как украшали! Фарфоровые стены и  пол   сверкали  тысячами  золотых фонариков, в проходах были выставлены самые лучшие  цветы с колокольчиками. Беготни и сквозняку было куда как много, но все  колокольчики  звенели так, что ничего не было слышно.     

   Посреди огромного зала, где сидел император, установили  золотой  шест  для соловья. Весь двор был в сборе, а маленькой кухарке  дозволили  стать  в дверях - ведь она уже была в звании придворной  поварихи.   Все  надели  свои лучшие наряды, и все глядели на маленькую серую птичку, а  император  кивнул ей головой.     

   И соловей запел так дивно, что у императора слезы  набежали на  глаза,  и тогда еще краше запел соловей, и песнь его хватала за  сердце.  Император был очень доволен и хотел пожаловать соловью свою золотую   туфлю  на  шею. Но соловей с благодарностью отказался:     

   - Я видел на глазах императора слезы, и для меня нет  ничего драгоценнее! Слезы императора-это ведь настоящее чудо! Я награжден с  избытком!     

   И он вновь запел своим дивным, сладостным голосом.     

   - Ах, очаровательнее кокетства и помыслить нельзя! -   говорили  придворные дамы и стали набирать в рот воды, чтобы булькать,  когда   с  ними  кто-нибудь заговорит. Им казалось, что тогда они сами  будут  похожи   на  соловья. Даже слуги и служанки объявили, что они довольны,  а  ведь  это   немало - угодить им труднее всего. Да, соловей положительно имел успех.     

   Его определили при дворе, отвели ему собственную клетку   и  разрешили  гулять два раза днем и один раз  ночью.  К  нему  приставили   двенадцать  слуг, и каждый держал его за привязанную к лапке  шелковую   ленточку.  И  прогулка была ему не в прогулку.     

    

   Весь город говорил об  удивительной  птице,  и  когда   двое  знакомых  встречались, один сейчас же говорил: "соло", а другой  доканчивал: "вей!"  - и оба вздыхали, поняв друг друга. А еще именем   соловья  были  названы  одиннадцать сыновей мелочных торговцев, хотя всем им  слон на ухо  наступил.     

   И вот однажды императору пришел большой пакет с надписью:  "Соловей".     

   - Не иначе как еще одна книга о нашей знаменитой птице, -  сказал  император.     

   Но это была не книга, а шкатулка с затейливой штучкой -  искусственным  соловьем. Он был совсем как настоящий и весь отделан алмазами,   рубинами  и сапфирами. Заведешь его - и он мог спеть песню настоящего   соловья,  и  его хвост при этом так и ходил вверх и вниз, отливая золотом и  серебром.  На шее у него была ленточка с надписью: "Соловей императора  Японии ничто  по сравнению с соловьем императора китайского".     

   - Какая прелесть! - сказали все в один голос, и того, кто  принес  искусственного соловья, тотчас утвердили  в  звании   "обер-поставщика  соловьев его величества".     

   - Теперь пусть-ка споют вместе, интересно, выйдет у них  дуэт?     

   И им пришлось спеть вместе, но дело на лад не пошло:  настоящий  соловей пел по-своему, а искусственный - как шарманка.     

   - Он не виноват, - сказал придворный капельмейстер. - Он  отлично  выдерживает такт и поет строго по моей методе!     

   И вот искусственного  соловья  заставили  петь  одного.   Он  имел  не  меньший успех, чем настоящий, но был куда красивее, весь так  и   сверкал  драгоценностями!     

   Тридцать три раза пропел он одно и то же и  не  устал.   Все  были  не  прочь послушать его еще раз, да тут император сказал, что  теперь  должен  спеть немного и настоящий соловей.     

   Но куда же он делся? Никто и не заметил, как он выпорхнул  в  открытое  окно и улетел в свой зеленый лес.     

   - Что же это такое? - сказал император, и все придворные   возмутились  и назвали соловья неблагодарным.     

   - Все равно тот соловей, что остался у нас, лучше, -  сказали  они,  и  искусственному соловью пришлось петь опять, и все в   тридцать  четвертый  раз услышали одну и ту же песенку. Однако придворные так и  не  запомнили  ее наизусть, такая она была трудная. А капельмейстер знай  нахваливал искусственного соловья и утверждал даже, что он лучше настоящего не  только  нарядом и чудесными алмазами, но и внутренним своим складом.     

   - Изволите видеть, ваше величество, и вы, господа, про  живого соловья  никогда нельзя знать наперед, что он споет, а про  искусственного  можно!  Именно так, и не иначе! В искусственном соловье все   можно  понять,  его  можно разобрать и показать человеческому уму,  как   расположены  валики,  как они вертятся, как одно следует из другого!..     

   - И я тоже так думаю! - в голос сказали все, и  капельмейстер  получил  разрешение в следующее же воскресенье  показать   искусственного  соловья  народу.     

   - Пусть и народ послушает его! - сказал император.     

   И народ слушал и остался очень доволен, как будто вдоволь  напился чаю  - это ведь так по-китайски. И все говорили: "О!" - и   поднимали  в  знак  одобрения палец и кивали головами. Только бедные рыбаки,  слышавшие  настоящего соловья, говорили:     

   - Недурно и очень похоже, да вот чего-то недостает, сами  не знаем чего.     

   Настоящего соловья объявили  изгнанным  из  пределов   страны,  а  искусственный занял место на шелковой подушке у постели императора.  Вокруг  него лежали преподнесенные ему подарки, а сам он был возведен  в   звание  "певца ночного столика его императорского величества номер один   слева",  потому что самым почетным император считал место, где  расположено  сердце, а сердце расположено слева даже у императоров. А  капельмейстер написал об искусственном соловье ученый труд в двадцати пяти   томах,  полный  самых трудных китайских слов, и придворные говорили, что прочли  и поняли  его, не то они показали бы себя дураками и были бы биты палками по  животу.     

   Так прошел год. Император, придворные и все прочие  китайцы знали наизусть каждое коленце в песне искусственного соловья, но как  раз  поэтому  он им и нравился. Теперь они и  сами  могли  подпевать  ему.   "Ци-ци-ци!  Клюк-клюкклюк!" - распевали уличные мальчишки, и то же  самое напевал император. Ах, что за прелесть!     

   Но вот однажды вечером искусственный соловей пел во всю  мочь, а император лежал в постели, слушая его, как вдруг внутри соловья что-то  щелкнуло, колесики побежали впустую, и музыка смолкла.     

   Император сейчас же вскочил с постели и послал за своим  лейб-медиком,  но что тот мог поделать? Призвали часовщика, и после длинных   разговоров  и долгих осмотров он кое-как подправил соловья, но сказал, что его   надо  поберечь, потому как шестеренки поистерлись,  а  поставить  новые,  так,   чтобы музыка шла по-прежнему, невозможно. Ах, какое это было  огорчение!   Теперь соловья заводили только раз в год, и даже это казалось  чересчур.  А  капельмейстер произнес краткую речь, полную всяких умных слов, -  дескать, все  по-прежнему хорошо. Ну, значит, так оно и было.     

   Прошло пять лет, и страну постигло большое горе: все так  любили императора, а он, как говорили, заболел, и жить ему  осталось  недолго.   Уже  подобрали и нового императора. На улице стоял народ и спрашивал  первого   министра, что с их прежним повелителем.     

   - П! - только и отвечал министр и покачивал головой.     

   Бледный и похолодевший лежал император  на  своем   пышном  ложе.  Все  придворные решили, что он уже умер, и каждый спешил на  поклон  к  новому  владыке. Слуги выбегали из дворца поболтать об этом, а  служанки  приглашали к себе гостей на чашку кофе. По всем залам  и  проходам   расстелили  ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и всюду было так тихо,   так  тихо... Только император еще не умер. Закоченевший и бледный лежал  он   на  пышном ложе под бархатным балдахином с тяжелыми золотыми  кистями.  А  с  высоты  в открытое окно светила на императора  и  искусственного  соловья  луна.     

   Бедняга император дышал с трудом, и казалось ему, будто   на  груди  у  него кто-то сидит. Он открыл глаза и увидел, что на груди у   него  сидит  Смерть. Она надела его золотую корону и держала в одной руке его  золотую  саблю, в другой его славное знамя. А вокруг из складок бархатного  балдахина выглядывали диковинные лица, одни гадкие и мерзкие, другие добрые и   милые: это смотрели на императора все его злые и добрые  дела,  ведь  на  груди  у него сидела Смерть.     

   - Помнишь? - шептали они одно за другим. - Помнишь? - И   рассказывали  ему столько, что на лбу у него выступил пот.     

   - Я об этом никогда не знал! - говорил император. -  Музыки мне, музыки, большой китайский барабан! - кричал он. - Не хочу слышать  их речей!     

   А они продолжали, и Смерть, как китаец, кивала головой   на  все,  что  они говорили.     

   - Музыки мне, музыки! - кричал император. - Пой хоть ты,  милая  золотая птичка, пой! Я одарил тебя золотом и драгоценностями, я   собственноручно повесил тебе на шею свою золотую туфлю, пой же, пой!     

   Но искусственный соловей молчал - некому было завести  его, а иначе он  петь не мог. А Смерть все  смотрела  и  смотрела  на   императора  своими  большими пустыми глазницами, и было так тихо, страшно  тихо...     

   И вдруг раздалось чудесное пение. Это пел живой соловей.  Он сидел  за  окном на ветке, он прослышал про болезнь императора и прилетел  утешить и  ободрить его своей песней. Он пел, и призраки все  бледнели,  кровь   все  убыстряла свой бег в слабом теле императора, и даже сама Смерть  слушала   соловья и повторяла:     

   - Пой, соловушка, пой еще!     

   - А ты отдашь мне золотую саблю? И славное знамя? И  корону?     

   И Смерть отдавала одну драгоценность за другой, а соловей  все пел. Он  пел о тихом кладбище, где цветут белые розы, благоухает сирень и   свежая  трава увлажняется слезами живых. И Смерть охватила такая тоска по  своему  саду, что она холодным белым туманом выплыла из окна.     

   - Спасибо, спасибо, чудесная птичка! - сказал император.  - Я не забыл  тебя! Я изгнал тебя из страны, но ты все же  отогнала  от  моей   постели  ужасные призраки, согнала с моей груди Смерть. Как мне наградить тебя?      

   - Ты уже вознаградил меня! Я исторг у тебя слезы в первый  раз,  когда  пел перед тобою, - этого я никогда не забуду!  Нет  награды   дороже  для  сердца певца. Ну, а теперь спи и просыпайся здоровым и  бодрым!   Я  спою  для тебя.     

   И он запел, и император заснул сладким сном. Ах,  какой   спокойный  и  благотворный был этот сон!     

   Когда он проснулся, в окно уже светило солнце. Никто из  слуг не  заглядывал к нему, все думали, что он умер. Один соловей  сидел  у   окна  и  пел.     

   - Ты должен остаться со мной навсегда! - сказал  император.  -  Будешь  петь, только когда сам захочешь,  а  искусственного   соловья  я  разобью  вдребезги.     

   - Не надо! - сказал соловей. - Он сделал все, что мог.  Пусть остается  у тебя. Я не могу жить во дворце, позволь лишь прилетать к   тебе,  когда  захочу. Тогда я буду садиться вечером у твоего окна и петь тебе,   и  моя  песнь порадует тебя и заставит задуматься. Я буду петь  о  счастливых   и  несчастных, о добре и зле, укрытых от твоих глаз. Певчая  птичка  летает   повсюду, наведывается и к бедному рыбаку и к крестьянину - ко всем,  кто  живет  далеко от тебя и твоего двора. Я люблю тебя за твое сердце больше,  чем за  корону. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне одно...     

   - Все что угодно! - сказал император и встал во всем  своем  царственном убранстве - он сам облекся в него, а к груди он прижимал  свою  тяжелую золотую саблю.     

   - Об одном прошу я тебя: не говори никому, что у тебя  есть  маленькая  птичка, которая рассказывает тебе обо всем. Так дело пойдет  лучше.     

   И соловей улетел.     

   Слуги вошли поглядеть на мертвого императора - и застыли  на пороге, а  император сказал им:     

   - С добрым утром!     

     

    РУСАЛОЧКА     

     

   Далеко в море вода  синяя-синяя,  как  лепестки  самых   красивых  васильков, и прозрачная-прозрачная, как самое чистое стекло, только   очень  глубока, так глубока, что никакого якорного каната не хватит. Много   колоколен надо поставить одну на другую, тогда только верхняя выглянет  на   поверхность. Там на дне живет подводный народ.     

   Только не подумайте, что дно голое, один только белый  песок. Нет, там  растут невиданные деревья и цветы с такими гибкими стеблями и   листьями,  что они шевелятся, словно живые, от малейшего  движения  воды.  А   между  ветвями снуют рыбы, большие и маленькие, совсем как птицы  в  воздухе   у  нас наверху. В самом глубоком месте стоит дворец морского царя  -  стены   его из кораллов, высокие стрельчатые окна из самого  чистого  янтаря,  а  крыша  сплошь раковины; они то открываются, то закрываются, смотря по тому, прилив или  отлив, и это очень красиво, ведь в каждой  лежат  сияющие  жемчужины - одна-единственная  была бы великим украшением в короне  любой  королевы.     

   Царь морской давным-давно овдовел, и  хозяйством  у   него  заправляла  старуха мать, женщина умная, только больно уж гордившаяся  своей  родовитостью: на хвосте она носила целых двенадцать устриц, тогда  как   прочим  вельможам полагалось только шесть. В остальном же она  заслуживала   всяческой похвалы, особенно потому, что души не  чаяла  в  своих  маленьких   внучках - принцессах. Их было шестеро, все прехорошенькие, но милее всех  самая  младшая, с кожей чистой и нежной, как лепесток розы, с глазами синими и  глубокими, как море. Только у нее, как у остальных, ног не  было,  а вместо них  был хвост, как у рыб.     

   День-деньской играли принцессы во дворце, в просторных   палатах,  где  из стен росли живые цветы. Раскрывались большие янтарные окна,  и  внутрь  вплывали рыбы, совсем как у нас ласточки влетают в дом, когда окна  стоят  настежь, только рыбы подплывали прямо к маленьким принцессам,  брали   из  их рук еду и позволяли себя гладить.     

   Перед дворцом был большой сад, в нем росли огненнокрасные  и темно-синие деревья, плоды их сверкали золотом, цветы - горячим огнем, а   стебли  и листья непрестанно колыхались. Земля была сплошь мелкий песок,   только  голубоватый, как серное пламя. Все там внизу отдавало в какую-то  особенную синеву, - впору было подумать, будто стоишь не на дне морском,  а  в   воздушной вышине, и небо у тебя не только над головой, но и под  ногами.  В  безветрие со дна видно было солнце, оно казалось пурпурным цветком, из  чаши  которого льется свет.     

   У каждой принцессы было в саду свое местечко, здесь они  могли  копать  и сажать что угодно. Одна устроила себе цветочную грядку  в   виде  кита,  другой вздумалось, чтобы ее грядка гляделась русалкой, а  самая   младшая  сделала себе грядку, круглую как солнце, и цветы на ней сажала такие   же  алые, как оно само. Странное дитя была эта русалочка, тихое, задумчивое.   Другие сестры украшали себя разными разностями, которые находили на  потонувших  кораблях, а она только и любила, что  цветы  ярко-красные,  как  солнце там,  наверху, да еще красивую мраморную статую. Это был  прекрасный мальчик,  высеченный из чистого белого камня и  спустившийся  на  дно  морское после  кораблекрушения. Возле статуи русалочка  посадила  розовую  плакучую иву, она  пышно разрослась и свешивала свои ветви над статуей  к  голубому песчаному дну,  где получалась фиолетовая тень, зыблющаяся в лад  колыханию ветвей, и от этого  казалось, будто верхушка и  корни  ластятся  друг к другу.     

   Больше всего русалочка любила слушать рассказы о мире  людей там,  наверху. Старой бабушке пришлось рассказать ей все, что она знала о  кораблях и городах, о людях и животных. Особенно чудесным и удивительным   казалось русалочке то, что цветы на земле пахнут, - не то  что  здесь,  на   морском дне, - леса там зеленые, а рыбы среди ветвей поют так  громко  и   красиво, что просто заслушаешься. Рыбами бабушка  называла  птиц,  иначе   внучки не поняли бы ее: они ведь сроду не видывали птиц.     

   - Когда вам исполнится пятнадцать лет, - говорила  бабушка, - вам дозволят всплывать на поверхность, сидеть в лунном свете на  скалах и  смотреть на плывущие мимо огромные корабли, на леса и города!     

   В этот год старшей принцессе как раз исполнялось  пятнадцать  лет,  но  сестры были погодки, и выходило так, что только  через   пять  лет  самая  младшая сможет подняться со дна морского  и  увидеть,  как   живется  нам  здесь, наверху. Но каждая обещала рассказать остальным, что она   увидела  и что ей больше всего понравилось в первый день, - рассказов бабушки   им  было мало, хотелось знать побольше.     

   Ни одну из сестер не тянуло так на поверхность,  как   самую  младшую,  тихую, задумчивую русалочку, которой приходилось ждать дольше  всех. Ночь  за ночью проводила она у открытого окна и  все  смотрела  наверх   сквозь  темно-синюю воду, в которой плескали хвостами и плавниками рыбы. Месяц  и  звезды виделись ей, и хоть светили  они  совсем  бледно,  зато  казались   сквозь воду много больше, чем нам. А если под ними скользило как бы темное  облако, знала она, что это либо кит проплывает, либо корабль,  а  на  нем много  людей, и, уж конечно, им и в мысль не приходило, что внизу под  ними  хорошенькая русалочка тянется к кораблю своими белыми руками.     

   И вот старшей принцессе исполнилось пятнадцать лет,  и   ей  позволили  всплыть на поверхность.     

   Сколько было рассказов, когда она вернулась назад! Ну, а  лучше всего,  рассказывала она, было лежать в лунном свете на отмели, когда море   спокойно, и рассматривать большой город на берегу: точно сотни  звезд,  там   мерцали огни, слышалась музыка, шум и гул экипажей  и  людей,  виднелись   колокольни и шпили, звонили колокола. И как раз потому, что туда ей было   нельзя, туда и тянуло ее больше всего.     

   Как жадно внимала ее рассказам самая младшая сестра! А   потом,  вечером, стояла у открытого окна и смотрела наверх сквозь темно-синюю  воду и  думала о большом городе, шумном и оживленном, и ей  казалось  даже,   что  она слышит звон колоколов.     

   Через год и второй сестре позволили подняться на  поверхность и  плыть  куда угодно. Она вынырнула из воды как раз в ту минуту,  когда солнце садилось, и решила, что прекраснее зрелища нет на свете. Небо  было  сплошь  золотое, сказала она, а облака - ах, у нее просто нет слов  описать,  как  они красивы! Красные и фиолетовые, плыли они по  небу,  но  еще   быстрее  неслась к солнцу, точно длинная белая вуаль, стая диких лебедей. Она  тоже поплыла к солнцу, но оно погрузилось в воду, и розовый отсвет на море  и  облаках погас.     

   Еще через год поднялась на поверхность третья сестра. Эта  была смелее  всех и проплыла в широкую реку, которая впадала в море. Она  увидела  там  зеленые холмы с виноградниками, а из  чащи  чудесного  леса   выглядывали  дворцы и усадьбы. Она слышала, как поют птицы, а солнце   пригревало  так  сильно, что ей не раз приходилось нырять в воду, чтобы  остудить свое пылающее лицо. В бухте ей попалась целая стая маленьких   человеческих  детей, они бегали нагишом и плескались в воде. Ей  захотелось   поиграть  с  ними, но они испугались ее и убежали, а вместо них явился  какой-то  черный зверек - это была собака, только ведь ей еще ни разу  не   доводилось  видеть собаку - и залаял на нее так страшно, что она перепугалась  и  уплыла назад в море. Но никогда не забыть ей чудесного леса, зеленых  холмов  и прелестных детей, которые умеют плавать, хоть и нет у них  рыбьего  хвоста.