1. Появление незнакомца    

     

Незнакомец появился в начале февраля; в тот морозный день  бушевали ветер и вьюга – последняя вьюга в этом году; однако он пришел с железнодорожной  станции Брэмблхерст пешком; в руке, обтянутой толстой перчаткой, он держал  небольшой черный саквояж. Он был закутан с головы до пят, широкие поля фетровой  шляпы скрывали все лицо, виднелся только блестящий кончик носа; плечи и грудь  были в снегу, так же как и саквояж. Он вошел в трактир «Кучер и кони», еле  передвигая ноги от холода и усталости, и бросил саквояж на пол.    

– Огня! – крикнул он. – Во имя человеколюбия!  Комнату и огня!    

Стряхнув с себя снег, он последовал за миссис Холл в  приемную, чтобы договориться об условиях. Разговор был короткий. Бросив ей два  соверена, незнакомец поселился в трактире.    

Миссис Холл затопила камин и покинула гостя, чтобы  собственноручно приготовить ему поесть. Заполучить в Айпинге зимой постояльца,  да еще такого, который не торгуется, – это была неслыханная удача, и  миссис Холл решила показать себя достойной счастливого случая, выпавшего ей на  долю.    

Когда ветчина поджарилась, а Милли, вечно сонная служанка,  выслушала несколько уничтожающих замечаний, что, видимо, должно было  подстегнуть ее энергию, миссис Холл отнесла в комнату приезжего скатерть,  посуду и стаканы, после чего стала с особым шиком сервировать стол. Огонь  весело трещал в камине, но приезжий, к величайшему ее удивлению, до сих пор не  снял шляпы и пальто; он стоял спиной к ней, глядя в окно на падающий снег. Руки  его, все еще в перчатках, были заложены за спину, и он, казалось, о чем‑то глубоко  задумался. Хозяйка заметила, что снег у него на плечах растаял и вода капает на  ковер.    

– Позвольте, мистер, ваше пальто и шляпу, –  обратилась она к нему, – я отнесу их на кухню и повешу сушить.    

– Не надо, – ответил он, не оборачиваясь.    

Она решила, что ослышалась, и уже готова была повторить свою  просьбу.    

Но тут незнакомец повернул голову и посмотрел на нес через  плечо.    

– Я предпочитаю не снимать их, – заявил он.    

При этом хозяйка заметила, что на нем большие синие очки‑консервы  и что у него густые бакенбарды, скрывающие лицо.    

– Хорошо, мистер, – сказала она, – как вам  будет угодно. Комната сейчас нагреется.    

Незнакомец ничего не ответил и снова повернулся к ней  спиной. Видя, что разговор не клеится, миссис Холл торопливо накрыла на стол и  вышла из комнаты. Когда она вернулась, он все так же стоял у окна, подобно  каменному изваянию, сгорбленный, с поднятым воротником и низко опущенными  полями шляпы, скрывавшими лицо и уши. Поставив на стол яичницу с ветчиной, она  почти крикнула:    

– Завтрак подан, мистер!    

– Благодарю вас, – ответил он тотчас же, но не  двинулся с места, пока она не закрыла за собой дверь. Тогда он круто повернулся  и подошел к столу.    

– Ох, уж эта девчонка! – сказала миссис  Холл. – А я и забыла про нее! Вот канительщица! – Взявшись сама  растирать горчицу, она отпустила несколько колкостей по адресу Милли за ее  необычайную медлительность. Сама она успела поджарить яичницу с ветчиной,  накрыть на стол, сделать все, что нужно, а Милли – хороша помощница! –  оставила гостя без горчицы. А ведь он только приехал и хочет, видно, здесь  пожить. Поворчав, миссис Холл наполнила горчичницу и, поставив ее не без  торжественности на черный с золотом чайный поднос, понесла к постояльцу.    

Она постучала и тут же вошла. Незнакомец сделал быстрое  движение, и она едва успела увидеть что‑то белое, мелькнувшее под столом. Он,  очевидно, что‑то подбирал с полу. Она поставила горчицу на стол и при этом  заметила, что пальто и шляпа гостя лежат на стуле у камина, а на стальной  решетке стоит пара мокрых башмаков. Решетка, конечно, заржавеет. Миссис Холл  решительно приблизилась к камину и заявила тоном, но допускающим возражений:    

– Теперь, я думаю, можно взять ваши вещи и просушить.    

– Оставьте шляпу, – сказал приезжий сдавленным  голосом. Обернувшись, она увидела, что он сидит выпрямившись и смотрит на нее.    

С минуту она стояла, вытаращив глаза, потеряв от удивления  дар речи.    

Нижнюю часть лица он прикрывал чем‑то белым, по‑видимому,  салфеткой, которую привез с собой, так что ни его рта, ни подбородка не было  видно. Потому‑то голос и прозвучал так глухо. Но не это поразило миссис Холл.  Лоб незнакомца от самого края синих очков был обмотан белым бинтом, а другой  бинт закрывал уши, так что неприкрытым оставался только розовый острый нос. Нос  был такой же розовый и блестящий, как в ту минуту, когда незнакомец появился  впервые. Одет он был в коричневую бархатную куртку; высокий темный воротник,  подшитый белым полотном, был поднят. Густые черные волосы, выбиваясь в  беспорядке из‑под перекрещенных бинтов, торчали пучками и придавали незнакомцу  чрезвычайно странный вид. Его закутанная и забинтованная голова так поразила  миссис Холл, что от неожиданности она остолбенела.    

Он не отнял салфетки от лица и, по‑прежнему придерживая ее  рукой в коричневой перчатке, смотрел на хозяйку сквозь непроницаемые синие  стекла.    

– Оставьте шляпу, – снова невнятно сказал он  сквозь салфетку.    

Миссис Холл, оправившись от испуга, положила шляпу обратно  на стул.    

– Я не знала, сударь… – начала она, – что вы… – И  смущенно замолчала.    

– Благодарю вас, – сухо сказал он, многозначительно  поглядывая на дверь.    

– Я сейчас все высушу, – сказала она и вышла,  унося с собой платье. В дверях она снова посмотрела на его забинтованную голову  и синие очки; он все еще прикрывал рот салфеткой. Закрывая за собой дверь, она  вся дрожала, и на лице ее было написано смятение. – В жизни своей… –  прошептала она. – Ну и ну! – Она тихо вернулась на кухню и даже не  спросила Милли, чего она там возится.    

Незнакомец между тем внимательно, прислушивался к  удаляющимся шагам хозяйки. Прежде чем отложить салфетку и снова приняться за  еду, он испытующе посмотрел на окно. Проглотив кусок, он опять, уже с  подозрением, посмотрел на окно, потом встал и, держа салфетку в руке, спустил  штору до белой занавески, прикрывавшей нижнюю часть окна. Комната погрузилась в  полумрак. Несколько успокоенный, он вернулся к столу и продолжал завтрак.    

– Бедняга, он расшибся, или ему сделали операцию, иди  еще что‑нибудь, – сказала миссис Холл. – Весь перевязанный, даже  смотреть страшно.    

Она подбросила угля в печку, придвинула подставку для сушки  платья и разложила на ней пальто приезжего.    

– А очки! Да что говорить, водолаз какой‑то, а не  человек. – Она повесила на подставку шарф. – А лицо прикрывает  тряпкой! И говорит сквозь нее!.. Может быть, у него рот тоже болит? – Тут  она обернулась, видимо внезапно вспомнив о чем‑то. – Боже  милостивый! – воскликнула она. – Милли! Неужели блинчики еще не  готовы?    

Когда миссис Холл вошла в гостиную, чтобы убрать со стола,  она нашла новое подтверждение своей догадке, что рот незнакомца изуродован или искалечен  несчастным случаем: незнакомец курил трубку и все время, пока она была в  комнате, ни разу не приподнял шелковый платок, которым была обвязана нижняя  часть его лица, и не взял мундштук в рот. А ведь он вовсе не забыл про свою  трубку: миссис Холл заметила, что он поглядывает на тлеющий понапрасну табак.  Он сидел в углу, спиной к опущенной шторе. Подкрепившись и согревшись, он,  очевидно, почувствовал себя лучше и говорил уже не так отрывисто и раздраженно.  В красноватом отблеске огня его огромные очки как будто ожили.    

– На станции Брэмблхерст, – сказал он, – у  меня остался кой‑какой багаж. Нельзя ли послать за ним? – Выслушав ответ,  он вежливо наклонил забинтованную голову. – Значит, только завтра? –  сказал он. – Неужели нельзя раньше? – И очень огорчился, когда она  ответила, что нельзя. – Никак нельзя? – переспросил он. – Быть  может, все‑таки найдется кто‑нибудь, кто съездил бы с повозкой на станцию?    

Миссис Холл охотно отвечала на все вопросы, надеясь таким  образом вовлечь его в беседу.    

– Дорога к станции очень крутая, – сказала она и,  пользуясь случаем, добавила: – В прошлом году на этой дороге опрокинулся  экипаж. Седок и кучер оба убились насмерть. Долго ли до беды? Одна минута – и  готово, не правда ли, мистер?    

Но гостя не так‑то легко было втянуть в разговор.    

– Правда, – сказал он, спокойно глядя на нее  сквозь непроницаемые очки.    

– А потом когда еще поправишься, правда? Вот, к примеру  сказать, мой племянник Том порезал себе руку косой, – косил, знаете,  споткнулся и порезал, – так, поверите ли, три месяца ходил с перевязанной  рукой. С тех пор я ужас как боюсь этих кос.    

– Это не удивительно, – сказал приезжий.    

– Одно время мы даже думали, ему придется сделать  операцию, так ему было худо.    

Приезжий отрывисто засмеялся, словно залаял.    

– Так ему было худо? – повторил он.    

– Да, мистер. И это было вовсе не смешно для тех, кому  приходилось с ним возиться. Вот хоть бы и мне, мистер, потому что сестра все  нянчилась со своими малышами. Только и знай завязывай да развязывай ему руку,  так что, ежели позволите…    

– Дайте мне, пожалуйста, спички, – вдруг прервал  он ее. – Моя трубка погасла.    

Миссис Холл замолчала. Несомненно, с его стороны несколько  грубо прерывать ее таким образом. С минуту она сердито смотрела на него, но,  вспомнив про два соверена, пошла за спичками.    

– Благодарю, – коротко сказал он, когда она  положила спички на стол, и, повернувшись к ней спиной, стал снова глядеть в  окно. Очевидно, разговор о бинтах и операциях был ему неприятен. Она решила не  возвращаться к этой теме. Нелюбезность незнакомца рассердила ее, и Милли  пришлось это почувствовать на себе.    

Приезжий оставался в гостиной до четырех часов, но давая  решительно никакого повода зайти к нему. Почти все это время там было очень  тихо, вероятно, он сидел у догорающего камина и курил трубку, а может быть,  просто дремал.    

Однако если бы кто‑нибудь внимательно прислушался, то мог бы  услышать, как он поворошил угли, а потом минут пять расхаживал по комнате и  разговаривал сам с собой. Потом он снова сел, и под ним скрипнуло кресло.    

 2. Первые впечатления  мистера Тедди Хенфри    

     

В четыре часа, когда уже почти стемнело и миссис Холл  собралась с духом заглянуть к постояльцу и спросить, не хочет ли он чаю, в  трактир вошел Тедди Хенфри, часовщик.    

– Что за скверная погода, миссис Холл! – сказал  он. – А я еще в легких башмаках.    

Снег за окном валил все гуще.    

Миссис Холл согласилась, что погода ужасная, и вдруг, увидев  чемоданчик с инструментами, просияла.    

– Знаете что, мистер Хенфри, раз вы уже здесь,  взгляните, пожалуйста, на часы в гостиной. Идут они хорошо и бьют как следует,  но часовая стрелка как остановилась на шести часах, так ни за что не хочет  сдвинуться с места.    

Она провела часовщика до двери гостиной, постучала и вошла.    

Приезжий, – как она успела заметить, открывая  дверь, – сидел в кресле у камина и, казалось, дремал: его забинтованная  голова склонилась к плечу. Комнату освещал красный отблеск пламени; стекла  очков сверкали, как сигнальные огни на железной дороге, а лицо оставалось в  тени; последние блики зимнего дня пробивались в комнату сквозь приоткрытую  дверь. Миссис Холл все показалось красноватым, причудливым и неясным, тем более  что она еще была ослеплена светом лампы, которую только что зажгла над стойкой  в распивочной. На секунду ей показалось, что у постояльца чудовищный, широко  раскрытый рот, пересекающий все лицо. Видение было мгновенное – белая  забинтованная голова, огромные очки вместо глаз и под ними широкий, разинутый,  как бы зевающий рот. Но вот спящий пошевельнулся, выпрямился в кресле и поднял  руку. Миссис Холл распахнул» дверь настежь, в комнате стало светлее; теперь она  получше рассмотрела его и увидела, что лицо у него прикрыто шарфом, так же, как  раньше салфеткой. И она решила, что все это ей только померещилось, было игрой  теней.    

– Не разрешите ли, мистер, часовщику осмотреть часы? –  сказала она, приходя в себя.    

– Осмотреть часы? – спросил он, сонно озираясь.  Потом, как бы очнувшись, добавил: – Пожалуйста!    

Миссис Холл пошла за лампой, а он встал с кресла и  потянулся. Появилась лампа, и мистер Тедди Хенфри, войдя в комнату, очутился  лицом к лицу с забинтованным человеком. Он был, по его собственному выражению,  «огорошен».    

– Добрый вечер, – сказал незнакомец, глядя на  него, «как морской рак», по выражению Тедди, на такое сравнение его навели,  очевидно, темные очки.    

– Надеюсь, я вас не обеспокою? – сказал мистер  Хенфри.    

– Нисколько, – ответил приезжий. – Хотя я  думал, – прибавил он, обращаясь к миссис Холл, – что эта комната  отведена мне для личного пользования.    

– Я полагала, сударь, – сказала хозяйка, –  что вы не будете возражать, если часы…    

Она хотела добавить: «починят», – но осеклась.    

– Конечно, – прервал он ее. – Правда, вообще  я предпочитаю оставаться один и не люблю, когда меня беспокоят. Но я рад, что  часы будут починены, – продолжал он, видя, что мистер Хенфри остановился в  нерешительности. Он уже хотел извиниться и уйти, но слова приезжего успокоили  его.    

Незнакомец повернулся спиной к камину и заложил руки за  спину.    

– Когда часы починят, я выпью чаю, – заявил  он. – Но не раньше.    

Миссис Холл уже собиралась выйти из комнаты – на этот раз  она не делала никаких попыток завязать разговор, не желая, чтобы ее грубо  оборвали в присутствии мистера Хенфри, – как вдруг незнакомец спросил,  позаботилась ли она о доставке его багажа. Она сказала, что говорила об этом с почтальоном  и что багаж будет доставлен завтра утром.    

– Вы уверены, что раньше его невозможно  доставить? – спросил он.    

– Уверена, – ответила она довольно холодно.    

– Мне следовало сразу сказать вам, кто я такой, но я до  того промерз и устал, что еле ворочал языком. Я, видите ли, исследователь…    

– Ах, вот как, – проговорила миссис Холл, на  которую эти слова произвели сильнейшее впечатление.    

– Багаж мой состоит из всевозможных приборов и  аппаратов.    

– Очень даже полезные вещи, – вставила миссис  Холл.    

– И я с нетерпением жду возможности продолжать свои  исследования.    

– Это понятно, мистер.    

– Приехать в Айпинг, – продолжал он медленно, как  видно, тщательно подбирая слова, – меня побудило… м‑м… стремление к тишине  и покою. Я не хочу, чтобы меня тревожили во время моих занятий. Кроме того,  несчастный случай…    

«Так я и думала», – заметила про себя миссис Холл.    

– …вынуждает меня к уединению. Дело в том, что мои  глаза иногда до того слабеют и начинают так мучительно болеть, что приходится  запираться в темной комнате на целые часы. Это случается время от времени.  Сейчас этого, конечно, нет. Но когда у меня приступ, малейшее беспокойство,  появление чужого человека заставляют меня мучительно страдать… Я думаю, лучше  предупредить вас об этом заранее.    

– Конечно, мистер, – сказала миссис Холл. –  Осмелюсь спросить вас…    

– Это все, что я хотел сказать вам, – прервал ее  приезжий тоном, не допускавшим возражения.    

Миссис Холл замолчала и решила отложить расспросы и  изъявления сочувствия до более удобного случая.    

Хозяйка удалилась, а приезжий остался стоять перед камином,  свирепо глядя на мистера Хенфри, чинившего часы (так, по крайней мере, говорил  потом сам мистер Хенфри). Часовщик поставил лампу возле себя, и зеленый абажур  отбрасывал яркий сеет на его руки и на части механизма, оставляя почти всю  комнату в тени. Когда он поднимал голову, перед глазами у него плавали  разноцветные пятна. Будучи от природы человеком любопытным, мистер Хенфри вынул  механизм, в чем не было решительно никакой надобности, надеясь затянуть работу  и, кто знает, быть может, даже вовлечь незнакомца в разговор. Но тот стоял  молча, не двигаясь с места. Он стоял так тихо, что это начало действовать  мистеру Хенфри на нервы. Ему показалось даже, что он один в комнате, но, подняв  глаза, перед которыми сразу поплыли зеленые пятна, он увидел в сером полумраке  неподвижную фигуру с забинтованной головой и выпуклыми синими очками. Это было  До того жутки, что мистер Хенфри с минуту стоял неподвижно, глядя на  незнакомца. Потом опустил глаза. Какая неловкость! Надо бы заговорить о чем‑нибудь.  Не сказать ли, что погода не по сезону холодная?    

Он снова поднял глаза, как бы прицеливаясь.    

– Погода… – начал он.    

– Скоро вы кончите и уйдете? – сказал неподвижный  человек, видимо, еле сдерживая ярость. – Вам только и надо было сделать,  что прикрепить часовую стрелку к оси, а вы тут возитесь без толку.    

– Сейчас, мистер… одну минутку… Я упустил из виду… – И  мистер Хенфри, быстро закончив работу, удалился, сильно, однако,  раздосадованный.    

– Черт подери! – ворчал Хенфри про себя, шагая  сквозь мокрый снегопад. – Надо же когда‑нибудь проверить часы… Скажите  пожалуйста, и посмотреть‑то на него нельзя. Черт знает что!.. Видно, нельзя. Он  так забинтован и закутан, как будто полиция его разыскивает.    

Дойдя до угла, он увидел Холла, недавно женившегося на хозяйке  трактира «Кучер и кони», где остановился незнакомец. Холл возвращался со  станции Сиддербридж, куда возил в айпингском омнибусе случайных пассажиров. По  тому, как он правил, было ясно, что Холл малость «хватил» в Сиддербридже.    

– Как поживаешь, Тедди? – окликнул он Хенфри,  поравнявшись с ним.    

– У вас остановился какой‑то подозрительный  малый, – сказал Тедди.    

Холл, радуясь случаю поговорить, натянул вожжи.    

– Что такое? – спросил он.    

– У вас в трактире остановился какой‑то подозрительный  малый, – повторил Тедди. – Ей‑богу… – И он стал с живостью описывать  Холлу странного гостя. – С виду ни дать ни взять ряженый. Будь это мой  дом, я бы, конечно, предпочел знать в лицо своего постояльца, – сказал  он. – Но женщины всегда доверчивы, когда дело касается незнакомых мужчин.  Он поселился у вас, Холл, и даже не сказал своей фамилии.    

– Неужели? – спросил Холл, но отличавшийся  быстротой соображения.    

– Да, – подтвердил Тедди. – Он заплатил за  неделю вперед. Значит, кто бы он там ни был, вам нельзя будет отделаться от него  раньше чем через неделю. И он говорит, у него куча багажа, который доставят  завтра. Будем надеяться, что это не ящики с камнями.    

Тут он рассказал, как какой‑то приезжий с пустыми чемоданами  надул его тетку в Гастингсе. В общем, разговор с Тедди возбудил в Холле какое‑то  смутное подозрение.    

– Ну, трогай, старуха! – прикрикнул Холл на свою  лошадь. – Надо будет навести порядок.    

А Тедди, облегчив душу, пошел своей дорогой уже в лучшем  настроении.    

Однако вместо того, чтобы наводить порядок, Холлу по  возвращении домой пришлось выслушать множество упреков за то, что он так долго  пробыл в Сиддербридже, а на свои робкие вопросы о новом постояльце он получил  резкие, но уклончивые ответы. Но все же семена подозрения, зароненные  часовщиком в душу Холла, дали ростки.    

– Вы, бабы, ничего не смыслите, – сказах мистер  Холл, решив при первом же удобном случае разузнать подробней, кто такой  приезжий.    

И после того как постоялец ушел в свою спальню – это было  около половины десятого, – мистер Холл с весьма вызывающим видом вошел в  гостиную и стал внимательно оглядывать мебель, как бы желая показать этим, что  тут хозяин он, а не приезжий; он презрительно взглянул на лист бумаги с  математическими выкладками, который оставил незнакомец. Ложась спать, мистер  Холл посоветовал жене внимательно присмотреться, что за багаж завтра доставят  постояльцу.    

– Не суйся не в свое дело, – оборвала его миссис  Холл. – Смотри лучше за собой, а я без тебя управлюсь.    

Она тем более сердилась на мужа, что приезжий действительно  был какой‑то странный, и в душе она сама беспокоилась. Ночью она вдруг  проснулась, увидев во сне огромные глазастые головы, похожие на брюквы, которые  тянулись к ней на длинных шеях. Но, будучи женщиной рассудительной, она  подавила свой страх, повернулась на другой, бок и снова уснула.    

 3. Тысяча и одна  бутылка    

     

Итак, девятого февраля, когда только начиналась оттепель,  неведомо откуда появился в Айпинге странный незнакомец. На следующий день в  слякоть и распутицу его багаж доставили в трактир. И багаж этот оказался не  совсем обычным. Оба чемодана, правда, ничем не отличались от тех, какие обычно  бывают у путешественников; но, кроме них, прибыл ящик с книгами – большими,  толстыми книгами, причем некоторые были не напечатаны, а написаны чрезвычайно  неразборчивым почерком, – и с дюжину, если не больше, корзин, ящиков и  коробок, в которых лежали какие‑то предметы, завернутые в солому; Холл, не  преминувший поворошить солому, решил, что это бутылки. В то время как Холл  оживленно болтал с Фиренсайдом, возницей, собираясь помочь ему перенести багаж  в дом, в дверях показался незнакомец в низко надвинутой шляпе, в пальто,  перчатках и шарфе. Он вышел из дому и даже не взглянул на собаку Фиренсайда,  лениво обнюхивавшую ноги Холла.    

– Несите ящики в комнату, – сказал он. – Я и  так уж заждался.    

С этими словами он спустился с крыльца и подошел к задку  подводы, собираясь собственноручно унести небольшую корзину.    

Завидев его, собака Фиренсайда злобно зарычала и  ощетинилась; когда же он спустился с крыльца, она подскочила и вцепилась ему в  руку.    

– Куш! – крикнул Холл, вздрагивая, так как всегда  побаивался собак, а Фиренсайд заорал:    

– Ложись! – и схватился за кнут.    

Они видели, как зубы собаки скользнули по руке незнакомца,  услышали звук пинка; собака подпрыгнула и вцепилась в ногу незнакомца, после  чего раздался треск разрываемых брюк. В это время кончик кнута Фиренсайда  настиг собаку, и она, заскулив от обиды и боли, спряталась под повозку. Все это  произошло за какие‑нибудь полминуты. Никто не говорил, все кричали. Незнакомец  быстро взглянул на разорванную перчатку и штанину, сделал движение, будто хотел  нагнуться, затем повернулся и бегом взбежал на крыльцо. Они услышали, как он  торопливо прошел по коридору и застучал каблуками по деревянной лестнице,  которая вела в его комнату.    

– Ах ты, тварь эдакая! – выругался Фиренсайд,  слезая на землю с кнутом в руке, в то время как собака зорко следила за ним из‑за  колес. – Иди сюда! – крикнул Фиренсайд. – Не то хуже будет!    

Холл стоял в смятении, разинув рот.    

– Она укусила его, – заговорил он. – Пойду  посмотрю, что с ним. – И он зашагал вслед за незнакомцем. В коридоре он  встретил жену и сказал ей: – Постояльца искусала собака Фиренсайда.    

Он поднялся по лестнице. Дверь незнакомца была приоткрыта,  он распахнул ее и вошел в комнату без особых церемоний, спеша выразить свое  сочувствие.    

Штора была спущена, и в комнате царил полумрак. Холл успел  заметить что‑то в высшей степени странное, похожее на руку без кисти,  занесенную над ним, и лицо, состоявшее из трех больших расплывчатых пятен на  белом фоне, очень похожее на бледный цветок анютиных глазок. Потом сильный  толчок в грудь отбросил его в коридор, дверь захлопнулась перед самым его  носом, и он услышал, как щелкнул ключ в замке. Все это произошло так быстро,  что Холл ничего не успел сообразить. Мелькание каких‑то смутных теней, толчок,  боль о груди. И вот он стоит на темной площадке перед дверью, спрашивая себя,  что же это он такое видел.    

Немного погодя он присоединился к кучке людей, собравшейся  на улице перед трактиром. Здесь был и Фиренсайд, который уже второй раз  рассказывал всю историю с самого начала, и миссис Холл, твердившая, что его  собака не имеет никакого права кусать ее постояльцев; тут же стоял и Хакстерс,  владелец лавки напротив, сильно заинтересованный происшествием, и Сэнди  Уоджерс, кузнец, слушавший Фиренсайда с глубокомысленным Видом. Сбежались и  женщины и дети, каждый изрекал какую‑нибудь глупость вроде: «Попробовала бы она  меня укусить», «Нельзя держать таких собак» и так далее.    

Мистер Холл глядел на них с крыльца, прислушивался к их  разговорам, и ему уже начало казаться, что ничего необычайного он там, наверху,  увидеть не мог, Да ему и слов не хватило бы, чтобы описать свои впечатления.    

– Он сказал, что ему ничего не нужно, – только и  ответил он на вопрос жены. – Пожалуй, надо внести багаж.    

– Лучше бы сразу прижечь, – сказал мистер  Хакстерс, – в особенности если получилось воспаление.    

– Я пристрелила бы ее, – сказала одна из женщин.    

Вдруг собака снова зарычала.    

– Давайте вещи, – послышался сердитый голос, и на  пороге появился незнакомец, закутанный, с поднятым воротником и в низко  надвинутой шляпе. – Чем скорее вы внесете их, тем лучше, – продолжал  он, По свидетельству одного из очевидцев, он успел переменить перчатки и брюки.    

– Сильно она вас искусала, сударь? – спросил  Фиренсайд. – Очень это мне неприятно, что моя собака…    

– Пустяки, – ответил незнакомец. – Даже следа  никакого нет. Поторопитесь‑ка лучше с вещами!    

Тут он, по утверждению мистера Холла, выругался вполголоса.    

Как только первую корзину внесли по его указанию в гостиную,  незнакомец нетерпеливо принялся ее распаковывать, оса зазрения совести  разбрасывая солому по ковру миссис Холл. Он начал вытаскивать из корзины  бутылки – маленькие пузатые пузырьки с порошками, небольшие узкие бутылки с  окрашенной в разные цвета или прозрачной жидкостью, изогнутые склянки с  надписью «яд», круглые бутылки с тонкими горлышками, большие бутылки из зеленого  и белого стекла, бутылки со стеклянными пробками и с вытравленными на них  надписями, бутылки с притертыми пробками, бутылки с деревянными затычками,  бутылки из‑под вина и прованского масла. Все эти бутылки он расставил рядами на  комоде, на каминной доске, на столе, на подоконнике, на полу, на этажерке –  всюду. В брэмблхерстской аптеке не набралось бы и половины такой уймы бутылок.  Получилось внушительное зрелище. Он распаковывал корзину за корзиной, и во всех  были бутылки. Наконец все ящики и корзины опустели, а на столе выросла гора  соломы; кроме бутылок, в корзинах оказалось еще немало пробирок и тщательно  упакованные весы.    

Распаковав корзины, незнакомец отошел к окну и немедля  принялся за работу, не обращая ни малейшего внимания на кучу соломы, на потухший  камин, на ящик с книгами, оставшийся на улице, на чемоданы и остальной багаж,  который был уже внесен наверх.    

Когда миссис Холл подала ему обед, он был совсем поглощен  своей работой, которая заключалась в том, что он вливал по каплям жидкости из  бутылок в пробирки, и даже не заметил ее присутствия. И только когда она убрала  солому и поставила поднос на стол, быть может, несколько более шумно, чем  обычно, так как ее взволновало плачевное состояние ковра, он быстро взглянул в  ее сторону и тотчас отвернулся. Она успела заметить, что он был без очков: они  лежали возле него на столе, и ей показалось, что его глазные впадины необычайно  глубоки. Он надел очки, повернулся и посмотрел ей в лицо. Она собиралась уже  высказать свое недовольство по поводу соломы на полу, но он предупредил ее:    

– Я просил бы вас не входить в комнату без  стука, – сказал он с необычайным раздражением, которое, видимо, легко  вспыхивало в нем по малейшему поводу.    

– Я постучалась, но, должно быть…    

– Быть может, вы и стучали. Но во время моих  исследований – исследований чрезвычайно важных и необходимых – малейшее  беспокойство, скрип двери… Я попросил бы вас…    

– Конечно, мистер. Если вам угодно, вы можете запирать  дверь на ключ. В любое время.    

– Очень удачная мысль! – сказал незнакомец.    

– Но эта солома, сударь… Осмелюсь заметить…    

– Не надо! Если солома вас беспокоит, поставьте ее в  счет. – И он пробормотал про себя что‑то очень похожее на ругательство.    

Он стоял перед хозяйкой с воинственным и раздраженным видом,  держа в одной руке бутылку, а в другой пробирку, и весь его облик был так  странен, что миссис Холл смутилась. Но она была особа решительная.    

– В таком случае, – заявила она, – я бы  хотела знать, сколько вы полагаете…    

– Шиллинг. Поставьте шиллинг. Я думаю, этого  достаточно?    

– Хорошо, пусть будет так, – сказала миссис Холл,  принимаясь накрывать на стол. – Конечно, вела вы согласны…    

Незнакомец отвернулся и сел спиной к ней.    

До самого вечера он работал, запершись на ключ и, как  уверяла миссис Холл, почти в полной тишине. Только один раз послышался стук и  звон стекла, как будто кто‑то толкнул стол и с размаху швырнул на пол бутылку,  а затем раздались торопливые шаги по ковру. Опасаясь, уж не случилось ли чего‑нибудь,  хозяйка подошла к двери и, не стуча, стала прислушиваться.    

– Ничего не выйдет! – кричал он в ярости. –  Не выйдет! Триста тысяч, четыреста тысяч! Это необъятно! Обманут! Вся жизнь  уйдет на это! Терпение! Легко сказать! Дурак, дурак!    

Тут кто‑то вошел в трактир, послышались тяжелые шаги, и  миссис Холл должна была волей‑неволей отойти от двери, не дослушав.    

Когда она вернулась, в комнате снова было совсем тихо, если  не считать слабого скрипа кресла и случайного позвякивания бутылок. Очевидно,  незнакомец снова принялся за работу.    

Когда она принесла чай, то увидела в углу комнаты, под  зеркалом, разбитые бутылки и золотистое небрежно вытертое пятно. Она обратила  на это его внимание.    

– Поставьте все это в счет, – огрызнулся  он. – И, ради бога, не мешайте мне. Если я причиняю вам какой‑нибудь  убыток, ставьте в счет. – И он снова принялся делать пометки в лежавшей  перед ним тетради…    

     

     

– Знаете, что я вам скажу? – таинственно начал  Фиренсайд. Разговор происходил вечером того же дня в пивной.    

– Ну? – спросил Тедди Хенфри.    

– Этот человек, которого укусила моя собака… Ну, так  вот: он чернокожий. По крайней мере, ноги у него черные. Я это заметил, когда  собака порвала ему штаны и перчатку. Можно было ожидать, что сквозь дыры будет  видно розовое тело, правда? Ну, а на самом деле ничего подобного. Одна только  чернота. Верно вам говорю: он так же черен, как моя шляпа.    

– Господи помилуй! – воскликнул Хенфри. – Вот  тебе на! А ведь нос‑то у него самый что ни на есть розовый.    

– Так‑то оно так, – сказал Фиренсайд. – Это  верно. Только вот что я тебе скажу, Тедди. Малый этот пегий: где черный, а где  белый, пятнами. И он этого стыдится. Он вроде какой‑нибудь помеси, а масти,  вместо того чтобы перемешаться, пошли пятнами. Я и раньше слышал о таких  случаях. А у лошадей это бывает сплошь и рядом – спроси кого хочешь.    

 4. Мистер Касс  интервьюирует незнакомца    

     

Я так подробно изложил обстоятельства, сопровождавшие приезд  незнакомца в Айпинг, для того, чтобы читателю стало понятно всеобщее  любопытство, вызванное его появлением. Что же касается его пребывания там до  знаменательного дня клубного праздника, то на этом, за исключением двух  странных происшествий, можно, почти не останавливаться. Иногда у него бывали  столкновения с миссис Холл на хозяйственной почве, из которых постоялец всегда  выходил победителем, тотчас же предлагая дополнительную плату, и так  продолжалось до конца апреля, когда у него стали обнаруживаться первые признаки  безденежья.    

Холл недолюбливал его и при всяком удобном случае повторял,  что надо от него избавиться, но неприязнь эта выражалась главным образом в том,  что Холл старался по возможности избегать встреч с постояльцем.    

– Потерпи до лета, – урезонивала его миссис  Холл. – Начнут съезжаться художники, тогда посмотрим. Он, конечно, нахал,  не спорю, но зато аккуратно платит по счетам, этого у него отнять нельзя, что  ни толкуй.    

Постоялец в церковь не ходил и не делал никакого различия  между воскресеньем и буднями, даже одевался и то всегда одинаково. Работал он,  по мнению миссис Холл, весьма нерегулярно. В иные дни он спускался в гостиную с  раннего утра и работал подолгу. В другие же вставал поздно, расхаживал по  комнате, целыми часами громко ворчал, курил или дремал в кресле у камина.  Сношений с внешним миром у него не было никаких. Настроение его по‑прежнему  оставалось чрезвычайно неровным: по большей части он вел себя как человек до  крайности раздражительный, а несколько раз у него были припадки бешеной ярости,  и он швырял, рвал и ломал все, что попадалось под руку. Казалось, он постоянно  находился в чрезвычайном возбуждении. Он все чаще разговаривал вполголоса с  самим собой, но миссис Холл ничего не могла понять, хотя усердно подслушивала.    

Днем он редко выходил из дому, но в сумерки гулял,  закутанный так, что его нельзя было увидеть – все равно, было ли на дворе  холодно или тепло, и выбирал для прогулок самые уединенные тропинки, затененные  деревьями или огражденные насыпью. Его темные очки и страшное забинтованное  лицо под широкополой шляпой иногда пугали в темноте возвращавшихся домой  рабочих; а Тедди Хенфри однажды, выйдя, пошатываясь, из трактира «Красный  камзол» в половине десятого вечера, чуть не умер со страху, увидев похожую на  череп голову незнакомца (тот гулял со шляпой в руке). Детям, увидевшим его в  сумерках, ночью снились страшные сны. Мальчишки терпеть его не могли, и он их  тоже; трудно сказать, кто кого больше не любил, но, во всяком случае, неприязнь  была взаимная и очень острая.    

Нет ничего удивительного, что человек такой поразительной  наружности и такого странного поведения доставлял жителям Айпинга обильную пищу  для разговоров. Относительно его занятий мнения расходились. Миссис Холл в этом  деле была весьма щепетильна. На вопрос, что он делает, она обыкновенно отвечала  с большой торжественностью, что он занимается «экспериментальными  исследованиями», – эти слова она произносила очень медленно и осторожно,  точно боясь оступиться. Когда же ее спрашивали, что это означает, она говорила  с оттенком некоторого превосходства, что это известно всякому образованному  человеку, и поясняла: «Он делает разные открытия». С ее постояльцем произошел  несчастный случай, рассказывала она, руки и лицо его потеряли свой естественный  цвет, а так как он человек весьма чувствительный, то старается не показываться  в таком виде на людях.    

Но за спиной миссис Холл распространялся упорный слух, что  ее постоялец – преступник, который скрывается от правосудия я старается с  помощью своего удивительного наряда сбить с толку полицию. Впервые эта догадка  зародилась в голове мистера Тедди Хенфри. Впрочем, ни о каком сколько‑нибудь  громком преступлении, которое имело бы место за последние недели, не было  известно. Поэтому мистер Гоулд, школьный учитель, несколько видоизменил эту  догадку: по его мнению, постоялец миссис Холл был анархист, занимающийся  изготовлением взрывчатых веществ, и он решил посвятить свое свободное время  слежке за незнакомцем. Слежка заключалась главным образом в том, что при  встречах с незнакомцем мистер Гоулд упорно глядел на него и расспрашивал о нем  людей, которые никогда его не видели. Тем не менее мистеру Гоулду не удалось  ничего узнать.    

Было много Сторонников версии, выдвинутой Фиренсайдом, что  незнакомец пегий или что‑нибудь в этом роде. Так, например, Сайлас Дэрган не  раз говорил, что если бы незнакомец решился показывать себя на ярмарках, то  нажил бы состояние, и даже ссылался на известный из Библии случай с человеком,  зарывшим свой талант в землю. Другие считали, что незнакомец страдает тихим  помешательством. Этот взгляд имел то преимущество, что разом объяснял все.    

Кроме стойких приверженцев этих основных течений в  общественном мнении Айпинга, были люди колеблющиеся и готовые на уступки.    

Жители графства Сассекс мало подвержены суеверию, и первые  догадки о сверхъестественной природе незнакомца появились лишь после апрельских  событий, да и то этому верили одни женщины.    

Но каковы бы ни были мнения о незнакомце отдельных жителей  Айпинга, неприязнь к нему была всеобщий и единодушной. Его раздражительность,  которую мог бы понять горожанин, занимающийся умственным трудом, неприятно  поражала уравновешенных сассекских жителей. Яростная жестикуляция, стремительная  походка, ночные прогулки, когда он неожиданно в темноте выскакивал из‑за угла в  самых безлюдных местах, бесцеремонное пресечение всех попыток вовлечь его в  беседу, страсть к потемкам, побуждавшая его запирать двери, спускать шторы,  тушить свечи и лампы, – кто мог бы примириться с этим? Когда незнакомец  проходил по улице, встречные сторонились его, а за его спиной местные шутники,  подняв воротники пальто и низко надвинув шляпы, подражали его нервной походке и  загадочному поведению. В то время пользовалась популярностью песенка «Человек‑призрак».  Мисс Стэтчел спела ее на концерте в школе, – сбор вошел на покупку ламп  для церкви; и после этого, как только на улице появлялся незнакомец, тотчас же  кто‑нибудь начинал насвистывать – громко или тихо – мотив этой песенки. Даже  запоздавшие ребятишки, спеша вечером домой, кричали ему вслед: «Человек‑призрак!»  – и мчались дальше, замирая от страха и восторга.    

Касс, местный врач, сгорал от любопытства. Забинтованная  голова вызывала в нем чисто профессиональный интерес; слухи же о тысяче и одной  бутылке возбуждали его завистливое почтение. Весь апрель и май он искал случая  заговорить с незнакомцем. Наконец не выдержал и накануне Троицы решил пойти к  нему, воспользовавшись как предлогом подписным листом в пользу сиделки местной  больницы. Он был поражен, узнав, что миссис Холл не знает имени своего  постояльца.    

– Он назвал себя, – сказала миссис Холл (это  утверждение было лишено всякого основания), – но я не расслышала.    

Ей неловко было сознаться, что постоялец и не думал называть  себя.    

Касс постучал в дверь гостиной и вошел. Оттуда послышалась  невнятная брань.    

– Прошу извинения за то, что вторгаюсь к вам, –  проговорил Касс, после чего дверь закрылась, и дальнейшего разговора миссис  Холя уже не слышала.    

В течение десяти минут до нее долетал только неясный гул  голосов; затем раздался возглас удивления, шарканье ног, грохот отброшенного  стула, отрывистый смех, быстрые шаги, и на пороге появился Касс, бледный, с  вытаращенными глазами. Оставив дверь открытой и не взглянув на хозяйку, он  прошел по коридору, спустился с крыльца и быстро зашагал по улице. Шляпу он  держал в руке. Миссис Холл зашла за стойку, стараясь заглянуть через открытую  дверь в комнату постояльца. Она услышала негромкий смех, потом шаги. Со своего  места она не могла видеть его лица. Потом дверь гостиной захлопнулась, и все  стихло.    

Касс направился прямо к викарию Бантингу.    

– Скажите, я сошел с ума? – произнес он отрывисто,  едва войдя в скромный кабинет викария. – Похож я на помешанного?    

– Что случилось? – спросил викарий, кладя  раковину, заменявшую ему пресс‑папье, на листы своей очередной проповеди.    

– Этот субъект, постоялец Холлов…    

– Ну?    

– Дайте мне выпить чего‑нибудь, – сказал Касс и  опустился на стул.    

Когда Касс несколько успокоился с помощью стакана дешевого  хереса – других напитков у добрейшего викария не бывало, – он стал  рассказывать о своей встрече с незнакомцем.    

– Вхожу, – начал он задыхающимся голосом, – и  прошу подписаться в пользу сиделки. Как только я вошел, он сунул руки в карманы  и плюхнулся в кресло. «Вы интересуетесь наукой, как я слышал?» – начал я.  «Да», – ответил он и фыркнул. Все время фыркал. Простудился, должно быть.  Да и не мудрено, раз человек так кутается. Я стал распространяться насчет  сиделки, а сам озираюсь по сторонам. Повсюду бутылки, химические препараты. Тут  же весы, пробирки, и пахнет ночными фиалками. Не угодно ли ему подписаться?  «Подумаю», – говорит. Тут я прямо спросил его, занимается ли он научными  изысканиями. «Да», – говорит; «Длительные изыскания?» Его, видно, злость  взяла. «Чертовски длительные!» – выпалил он. «Вот как?» – говорю я. Ну, тут и  пошло. Он уже раньше весь так и кипел, и мой вопрос был последней каплей. Он  получил от кого‑то рецепт – чрезвычайно ценный рецепт; для какой цели, этого он  не может сказать. «Медицинский?» – «Черт побери! А вам какое дело?» Я  извинился. Он снисходительно фыркнул, откашлялся и продолжал. Рецепт он прочел.  Пять ингредиентов. Положил на стол, отвернулся. Вдруг шорох: бумажку подхватило  сквозняком. Каминная труба была открыта. Пламя вспыхнуло, и не успел он  оглянуться, как рецепт сгорел и пепел вылетел в трубу. Бросился к камину –  поздно. Вот! Тут он безнадежно махнул рукой.    

– Ну?    

– А руки‑то и нет – пустой рукав. «Господи, –  подумал я, – вот калека‑то. Вероятно, у него деревянная рука, и он ее  снял. И все‑таки, – подумал я, – тут что‑то неладно. Как же это рукав  не повиснет, если в нем ничего нет?» А в нем ничего не было, уверяю вас.  Совершенно пустой рукав, до самого локтя. Я видел, что рукав пуст, и, кроме  того, прореха светилась насквозь. «Боже милосердный!» – воскликнул я. Тогда он  замолчал. Уставился своими синими очками сначала на меня, потом на свой рукав.    

– Ну?    

– И все. Не сказал ни слова, только глянул на меня и  быстро засунул рукав в карман. «Я, кажется, остановился на том, как рецепт  сгорел?» Он вопросительно кашлянул. «Как это вы, черт возьми, умудряетесь  двигать пустым рукавом?» – спросил я. «Пустым рукавом?» – «Ну да, – сказал  я, – пустым рукавом». – «Так это, по‑вашему, пустой рукав? Вы видели,  что он пустой?» Он поднялся с кресла. Я тоже встал. Тогда он медленно сделал  три шага. Подошел ко мне и стал совсем вплотную. Язвительно фыркнул. Я стоял  спокойно, хотя, честное слово, это забинтованное страшилище с круглыми очками  хоть кого испугало бы.    

«Так вы говорите, рукав пустой?» – сказал он.    

«Конечно», – ответил я. Тогда этот нахал снова  уставился на меня своими стеклами. А потом преспокойно вытянул рукав из кармана  и протянул его мне, как будто хотел снова показать. Все это он проделал очень  медленно. Я посмотрел на рукав. Казалось, прошла целая вечность. «Ну  вот, – сказал он, откашлявшись, – в нем ничего нет». Что‑то надо было  сказать. Мне стало страшно. Я видел весь рукав насквозь. Он вытягивал его  медленно‑медленно – вот так, пока обшлаг не очутился дюймах в шести от моего  лица. Странное это ощущение – видеть, как приближается пустой рукав… А потом…    

– Ну?    

– Чем‑то – мне показалось, большим и указательным  пальцами, – он потянул меня за нос.    

Бантинг засмеялся.    

– Но там не было ничего! – сказал Касс, чуть не  взвизгнув, когда произносил «ничего». – Хорошо вам смеяться, а я был так  ошеломлен, что ударил по обшлагу рукава, повернулся и выбежал из комнаты…    

Касс замолчал. В непритворности его испуга нельзя было  сомневаться. Он беспомощно повернулся и выпил еще стакан скверного хереса,  которым угощал его добрейший викарий.    

– Когда я хватил его по рукаву, – сказал  он, – то, уверяю вас, я почувствовал, что бью по руке. А руки там не было.  И намека на руку не было.    

Мистер Бантинг задумался. Потом подозрительно посмотрел на  Касса.    

– Это в высшей степени любопытная история, –  сказал он с весьма глубокомысленным и серьезным видом. – Безусловно,  история в высшей степени любопытная, – повторил он еще более внушительно.    

 5. Кража со взломом в  доме викария    

     

О краже со взломом в доме викария мы узнали главным образом  из рассказов самого викария и его жены. Это случилось перед рассветом в Духов  день; в этот день айпингский клуб устраивает ежегодные празднества. Миссис  Бантинг внезапно проснулась в предрассветной тишине с отчетливым ощущением, что  дверь спальни хлопнула. Сначала она решила не будить мужа, а села на кровати и  стала прислушиваться. Она явственно различила шлепанье босых ног; словно кто‑то  вышел из туалетной комнаты и направился по коридору к лестнице. Тогда она как  можно осторожнее разбудила мистера Бантинга. Проснувшись и узнав, в чем дело,  он решил не зажигать огня, но, надев очки, капот жены и сунув ноги в купальные  туфли, вышел на площадку. Он совершенно ясно услышал возню в своем кабинете  внизу, потом там кто‑то громко чихнул.    

Тогда он вернулся в спальню, вооружился самым надежным  оружием, какое нашлось, – кочергой и сошел с лестницы, стараясь не шуметь.  Миссис Бантинг вышла на площадку.    

Было около четырех часов; ночной мрак редел. В прихожей уже  брезжил свет, но дверь кабинета зияла черной дырой. В тишине слышен был только  слабый скрип ступенек под ногами мистера Бантинга и легкое движение в кабинете.  Потом что‑то щелкнуло, слышно было, как открылся ящик, зашуршали бумаги.  Послышалось ругательство, вспыхнула спичка, и кабинет осветился желтым светом.  В это время мистер Бантинг был уже в прихожей и через приотворенную дверь  увидел письменный стол, выдвинутый ящик и свечу, горевшую на столе. Но вора ему  не было видно. Он стоял в прихожей, не зная, что предпринять, а позади него  медленно спускалась с лестницы бледная, перепуганная миссис Бантинг. Одно  обстоятельство поддерживало мужество мистера Бантинга: убеждение, что вор  принадлежит к числу местных жителей.    

Затем они услышали звон монет и поняли, что вор нашел  деньги, отложенные на хозяйство, – два фунта полусоверенами и десять  шиллингов. Звон монет мгновенно вывел мистера Бантинга из состояния  нерешительности. Крепко сжав в руке кочергу, он ворвался в кабинет; миссис  Бантинг следовала за ним по пятам.    

– Сдавайся! – яростно крикнул мистер Бантинг и  остановился, пораженный: в комнате никого не было.    

И все же, вне всякого сомнения, минуту назад здесь кто‑то  двигался. С полминуты супруги стояли, разинув рты, потом миссис Бантинг  заглянула за ширмы, а мистер Бантинг, побуждаемый тем же чувством, посмотрел  под стол. Затем миссис Бантинг отдернула оконные занавеси, а мистер Бантинг  осмотрел камин и пошарил в трубе кочергой. Миссис Бантинг перерыла корзину для  бумаг, а мистер Бантинг открыл ящик с углем. Проделав все это, они в недоумении  уставились друг на друга.    

– Я готов поклясться… – сказал мистер Бантинг. – А  свеча! – воскликнул он. – Кто зажег свечу?    

– А ящик! – сказала миссис Бантинг. – И куда  девались деньги?    

Она поспешно пошла к дверям.    

– В жизни своей ничего подобного…    

В коридоре кто‑то громко чихнул. Они выбежали из комнаты и  тут же услышали, как хлопнула дверь кухни.    

– Принеси свечу, – сказал мистер Бантинг и пошел  вперед. Оба ясно слышали стук торопливо отодвигаемых засовов.    

Открывая дверь на кухню, мистер Бантинг увидел, что парадная  дверь отворяется и в слабом утреннем свете мелькнула темная зелень сада. Но он  уверял, что в дверь никто не вышел. Она открылась, а потом со стуком  захлопнулась. Пламя свечи, которую несла миссис Бантинг, замигало и вспыхнуло  ярче. Прошло несколько минут, прежде чем они вошли в кухню.    

Там никого не оказалось. Они снова заперли на засов входную  дверь, тщательно обыскали кухню, чулан, буфетную и, наконец, спустились в  погреб. Но, несмотря на самые тщательные поиски, они никого не обнаружили.    

Утро застало викария и его жену в весьма странном наряде;  они все еще сидели в нижнем этаже своего домика при ненужном уже свете  догоравшей свечи и терялись в догадках.    

– В жизни своей ничего подобного… – в двадцатый раз  начал викарий.    

– Дорогой мой, – прервала его миссис  Бантинг, – вот идет Сюзи. Пусть она придет в кухню, и пойдем оденемся.    

 6. Взбесившаяся мебель    

     

В это же утро, на рассвете Духова дня, когда даже служанка  Милли еще спала, мистер и миссис Холл встали с постели и бесшумно спустились в  погреб. Там у них было дело совершенно особого характера, имевшее некоторое  отношение к специфической крепости их пива.    

Не успели дни войти в погреб, как миссис Холл вспомнила, что  забыла захватить бутылочку с сарсапарелью, которая стояла у них в спальне. Так  как главным знатоком и мастером предстоявшего дела была она, то наверх за  бутылкой отправился Холл.    

На площадке лестницы он с удивлением заметил, что дверь в  комнату постояльца приоткрыта. Пройдя в спальню, он нашел бутылку на указанном  женой месте.    

Но, возвращаясь обратно в погреб, он заметил, что засовы  выходной двери отодвинуты и дверь закрыта просто на щеколду. Осененный  внезапной мыслью, он сопоставил это обстоятельство с открытой дверью в комнату  постояльца и предположениями мистера Тедди Хенфри. Он ясно помнил, что сам  держал свечку, когда миссис Холл задвигала засовы на ночь. Он остановился,  пораженный; затем, все еще держа бутылку в руке, снова поднялся наверх и  постучал в дверь постояльца. Ответа не последовало. Он постучал еще раз, затем  распахнул дверь настежь и вошел в комнату.    

Все оказалось так, как он и ожидал. Комната была пуста,  постель не тронута. На кресле и на спинке кровати была разбросана одежда  незнакомца и его бинты, широкополая шляпа и та торчала на столбике кровати. Это  обстоятельство показалось чрезвычайно странным даже не слишком сообразительному  Холлу, тем более что другого платья, насколько он знал, у постояльца не было.    

Стоя в недоумении посреди комнаты, он услышал снизу, из  погреба, голос своей жены; захлебывающаяся скороговорка и высокие, визгливые  ноты, характерные для жителей. Западного Сассекса, изобличали крайнее  нетерпение.    

– Джордж! – кричала она. – Ты нашел, что  нужно?    

Он повернулся и поспешил к жене.    

– Дженни! – крикнул он, нагибаясь над лестницей,  ведущей в погреб. – А ведь Хенфри‑то прав. Жильца в комнате нет. И засов  на парадной двери снят.    

Сначала миссис Холл не поняла, о чем речь, но, сообразив, в  чем дело, решила сама осмотреть пустую комнату. Холл все еще с бутылкой в руках  пошел вперед.    

– Его самого нет, а одежда тут, – сказал  он. – Где же он шляется голый? Странное дело.    

Когда они поднимались по лестнице из погреба, им обоим, как  выяснилось впоследствии, почудилось, что кто‑то открыл и снова закрыл парадную  дверь; но так как они нашли ее закрытой, то в ту минуту они об этом ничего друг  другу не сказали. В коридоре миссис Холл опередила своего мужа и взбежала по  лестнице первая. В это время на лестнице кто‑то чихнул. Холл, отставший от жены  на шесть ступенек, подумал, что это она чихает; она же была убеждена, что  чихнул он. Поднявшись наверх, она распахнула дверь и стала осматривать комнату  незнакомца.    

– В жизни своей ничего подобного не видела! –  сказала она.    

В это время сзади над самым ее ухом кто‑то фыркнул, она  обернулась и, к величайшему своему удивлению, увидела, что Холл стоит шагах в  двенадцати от нее, на верхней ступеньке лестницы. Он сразу же подошел к ней.  Она наклонилась и стала ощупывать подушку и белье.    

– Холодные, – сказала она. – Его нет уже с  час, а то и больше.    

Не успела она произнести эти слова, как произошло нечто в  высшей степени странное: постельное белье свернулось в узел, который тут же  перепрыгнул через спинку кровати. Казалось, чья‑то рука скомкала одеяло и  простыни и бросила на пол. Вслед за этим шляпа незнакомца соскочила со своего  места, описала в воздухе дугу и шлепнулась прямо в лицо миссис Холл. За ней с  такой же быстротой полетела с умывальника губка; затем кресло, небрежно сбросив  с себя пиджак и брюки постояльца и рассмеявшись сухим смехом, чрезвычайно  похожим на смех постояльца, повернулось всеми четырьмя ножками к миссис Холл и,  нацелившись, бросилось на нее. Она вскрикнула и повернулась к двери, а ножки  кресла осторожно, но решительно уперлись в ее спину и вытолкали ее вместе с  Холлом из комнаты. Дверь захлопнулась, замок щелкнул. Кресло и кровать, по‑видимому,  еще поплясали немного, как бы торжествуя победу, а затем все стихло.    

Миссис Холл почти без чувств повисла на руках у мужа.  Мистеру Холлу с величайшим трудом удалось при помощи Милли, которая успела  проснуться от крика и шума, снести ее вниз и дать ей укрепляющих‑капель.    

– Это духи, – сказала миссис Холл, придя наконец в  себя. – Я знаю, это духи. Я читала про них в газетах. Столы и стулья  начинают прыгать и танцевать…    

– Выпей еще немножко, Дженни, – прервал ее  Холл. – Это подкрепит тебя.    

– Запри дверь, – сказала миссис Холл. –  Смотри не впускай его больше. Я все время подозревала… Как это я не догадалась!  Глаз не видно, голова забинтована, и в церковь по воскресеньям не ходит. А  сколько бутылок!.. На что порядочному человеку столько бутылок? Он напустил  духов в мебель… Моя милая старая мебель! В этом самом кресле любила сидеть моя  дорогая матушка, когда я была еще маленькой девочкой. И подумать только, оно  поднялось теперь против меня…    

– Выпей еще капель, Дженни, – сказал Холл, –  у тебя нервы совсем расстроены.    

Было уже пять часов, лучи утреннего солнца заливали улицу.  Супруги послали Милли разбудить мистера Сэнди Уоджерса, кузнеца, который жил  напротив.    

– Хозяин вам кланяется, – сказала ему  Милли. – И у нас что‑то стряслось с мебелью. Может, вы зайдете и  поглядите?    

Мистер Уоджерс был человек весьма сведущий и смышленый. Он  отнесся к рассказу Милли серьезно.    

– Это колдовство, головой ручаюсь, – сказал  он. – Такому постояльцу только копыт не хватает.    

Он пришел, сильно озабоченный. Мистер и миссис Холл хотели  было подняться с ним наверх, но он, по‑видимому, с этим не спешил. Он  предпочитал продолжать разговор в коридоре. Из табачной лавки Хакстерса вышел  приказчик и стал открывать ставни. Его пригласили принять участие в обсуждении  случившегося. За ним через несколько минут подошел, конечно, сам мистер  Хакстерс. Англосаксонский парламентский дух проявился здесь полностью: говорили  много, но за дело не принимались.    

– Установим сначала факты, – настаивал мистер  Сэнди Уоджерс. – Обсудим, вполне ли будет правильно с нашей стороны  взломать дверь в его комнату? Запертую дверь всегда можно взломать, но раз  дверь взломана, ее не сделаешь невзломанной.    

Но вдруг, ко всеобщему удивлению, дверь комнаты постояльца  открылась сама, и, взглянув наверх, они увидели закутанную фигуру незнакомца,  спускавшегося по лестнице и пристально смотревшего на них зловещим взором  сквозь свои темно‑синие очки. Медленно, деревянной походкой, он спустился с  лестницы, прошел по коридору и остановился.    

– Смотрите, – сказал он, вытянув палец в перчатке.    

Взглянув в указанном направлении, они увидели у самой двери  погреба бутылку с сарсапарелью. А незнакомец вошел в гостиную и неожиданно  быстро, со злостью захлопнул дверь перед самым их носом.    

Никто не произнес ни слова, пока не замер стук захлопнутой  двери. Все молча переглядывались.    

– Признаюсь, это уже верх… – начал мистер Уоджерс и не  докончил фразы.    

– Я бы на вашем месте пошел и спросил его, что все это  значит, – сказал Уоджерс Холлу. – Я потребовал бы объяснения.    

Понадобилось некоторое время, чтобы убедить хозяина решиться  на это. Наконец он постучался в дверь, открыл ее и начал:    

– Простите…    

– Убирайтесь к черту! – крикнул в бешенстве  незнакомец. – Затворите дверь!    

На этом объяснение и закончилось.    

 7. Разоблачение  незнакомца    

     

Незнакомец вошел в гостиную около половины шестого утра и  оставался там приблизительно до полудня; шторы в комнате были спущены, дверь  заперта, и после неудачи, постигшей Холла, никто не решался войти туда.    

Все это время незнакомец, очевидно, ничего не ел. Три раза  он звонил, причем в третий раз долго и сердито, но никто не отозвался.    

– Ладно, я ему покажу «убирайтесь к черту», –  ворчала про себя миссис Холл.    

Слух о ночном происшествии в доме викария уже успел  распространиться, и между обоими событиями усматривали некую связь. Холл в  сопровождении Уоджерса отправился к судье мистеру Шэклфорсу, чтобы с ним  посоветоваться. Наверх подняться никто не решался. Чем занимался все это время  незнакомец, неизвестно. Иногда он нетерпеливо шагал из угла в угол, два раза из  его комнаты доносились ругательства, шуршание разрываемой бумаги и звон  разбиваемых бутылок.    

Кучка испуганных, но сгоравших от любопытства людей все росла.  Пришла миссис Хакстерс. Подошли несколько бойких молодых парней, вырядившихся  по случаю праздника в черные пиджаки и галстуки из белого пике; они стали  задавать нелепые вопросы. Арчи Харкер оказался смелее всех: он пошел во двор и  постарался заглянуть под опущенную штору. Разглядеть он не мог ничего, но дал  понять, что видит, и еще кое‑кто из айпингского молодого поколения  присоединился к нему.    

День для праздника выдался на славу – теплый и ясный. На  деревенской улице появилось с десяток ларьков и тир для стрельбы, а на лужайке  перед кузницей стояли три полосатых желто‑коричневых фургона, и какие‑то люди в  живописных костюмах устраивали приспособление для метания кокосовых орехов.  Мужчины были в синих свитерах, дамы – в белых передниках и модных шляпах с большими  перьями. Уоджерс из «Красной лани» и мистер Джэггерс, сапожник, торговавший  также подержанными велосипедами, протягивали поперек улицы гирлянду из  национальных флагов и королевских штандартов (оставшихся от празднования юбилея  королевы Виктории).    

А в полутемной гостиной с занавешенными окнами, куда  проникал лишь слабый свет, незнакомец, вероятно, голодный и злой, задыхаясь от  жары в своих повязках, глядел сквозь темные очки на листок бумаги, позвякивал  грязными бутылками и неистово ругал собравшихся под окном невидимых мальчишек.  В углу у камина валялись осколки полдюжины разбитых бутылок, а в воздухе стоял  едкий запах хлора. Вот все, что нам известно но рассказам очевидцев, и такой  вид имела комната, когда в нее вошли.    

Около полудня незнакомец внезапно открыл дверь гостиной и  остановился на пороге, пристально глядя на трех‑четырех человек, сгрудившихся у  стойки.    

– Миссис Холл! – крикнул он.    

Кто‑то нехотя вышел из комнаты позвать хозяйку.    

Появилась миссис Холл, несколько запыхавшаяся, но весьма  решительная. Мистер Холл еще не вернулся. Она все уже обдумала и явилась с  небольшим подносиком в руках, на котором лежал неоплаченный счет.    

– Вы хотите уплатить по счету? – спросила она.    

– Почему мне не подали завтрака? Почему вы не  приготовили мне поесть и не отзывались на звонки? Вы думаете, я могу обходиться  без еды?    

– А почему вы не уплатили по счету? – возразила  миссис Холл. – Вот что я желала бы знать.    

– Еще третьего дня я сказал вам, что жду денежного  перевода…    

– А я еще вчера сказала вам, что не намерена ждать  никаких переводов. Нечего ворчать, что завтрак запаздывает, если по счету уже  пять дней не плачено.    

Постоялец кратко, но энергично выругался.    

– Легче, легче! – раздалось из распивочной.    

– Я прошу вас, мистер, держать свои ругательства при  себе, – сказала миссис Холл.    

Постоялец замолчал и стоял на пороге, похожий и своих очках  на рассерженного водолаза. Все посетители трактира чувствовали, что перевес на  стороне миссис Холл. Дальнейшие слова незнакомца подтвердили это.    

– Послушайте, голубушка… – начал он.    

– Я вам не голубушка, – сказала миссис Холл.    

– Говорю вам, я еще не получил перевода…    

– Уж какой там перевод! – сказала миссис Холл.    

– Но в кармане у меня…    

– Третьего дня вы сказали, что у вас и соверена не  наберется.    

– Ну, а теперь я нашел побольше.    

– Ого! – раздалось из распивочной.    

– Хотела бы я знать, где это вы нашли деньги, –  сказала миссис Холл.    

Это замечание, по‑видимому, не понравилось незнакомцу. Он  топнул ногой.    

– Что вы имеете в виду? – спросил он.    

– Только то, что я хотела бы знать, откуда у вас  деньги, – сказала миссис Холл. – И прежде чем подавать вам счета,  готовить завтрак или вообще что‑либо делать для вас, я попрошу вас объяснить  некоторые вещи, которых я не понимаю и никто не понимает, но которые мы все  хотим понять. Я хочу знать, что вы делали наверху с моим креслом; хочу знать,  как это ваша комната оказалась пустой и как вы опять туда попали. Мои  постояльцы входят и выходят через двери. Так у меня заведено; вы же делаете по‑другому,  и я хочу знать, как вы это делаете. И еще…    

Незнакомец вдруг поднял руки, обтянутые перчатками, сжал  кулаки, топнул ногой и крикнул! «Стойте!» – так исступленно, что миссис Холл  немедленно умолкла.    

– Вы не понимаете, – сказал он, – кто я и чем  занимаюсь. Я покажу вам. Как бог свят, покажу! – При этих словах он  приложил руку к лицу и сейчас же отнял ее. Посреди лица зияла пустая  впадина. – Держите, – сказал он и, шагнув к миссис Холл, подал ей что‑то.  Не сводя глаз с его преобразившегося лица, миссис Холл машинально взяла  протянутую ей вещь. Затем, рассмотрев, что это, она громко вскрикнула, уронила  ее на пол и попятилась. По полу покатился нос – нос незнакомца, розовый,  лоснящийся.    

Затем он снял очки, и все вытаращили глаза от удивления. Он  снял шляпу и стал яростно срывать бакенбарды и бинты. Они не сразу поддались  его усилиям. Все замерли в ужасе.    

– О господи! – вымолвил кто‑то.    

Наконец бинты были сорваны.    

То, что предстало взорам присутствующих, превзошло асе  ожидания. Миссис Холл, стоявшая с разинутым ртом, дико вскрикнула и побежала к  дверям. Все вскочили с мест. Ждали ран, уродства, видимого глазом ужаса, а тут  – ничего. Бинты и парик полетели в распивочную, едва не задев стоявших там. Все  кинулись прочь с крыльца, натыкаясь друг на друга, ибо на пороге гостиной, выкрикивая  бессвязные объяснения, стояла фигура, похожая на человека вплоть до воротника  пальто, а выше не было ничего. Решительно ничего!    

Жители Айпинга услышали крики и шум, доносившиеся из  трактира «Кучер и кони», и увидели, как оттуда стремительно выбегают  посетители. Они увидели, как миссис Холл упала и как мистер Тедди Хенфри  подпрыгнул, чтобы не споткнуться о нее. Потом они услышали истошный крик Милли,  которая, выскочив из кухни на шум, неожиданно наткнулась на безголового  незнакомца. Крик сразу оборвался.    

После этого все, кто был на улице – продавец сладостей,  владелец балагана для метания в цель и его помощник, хозяин качелей, мальчишки  и девчонки, деревенские франты, местные красотки, старики в блузах и цыгане в  фартуках, – ринулись к трактиру. Не прошло и минуты, как перед заведением  миссис Холл собралось человек сорок, толпа быстро росла, все шумели, толкались,  орали, вскрикивали, задавали вопросы, строили догадки. Никто никого не слушал,  и все говорили сразу – настоящее столпотворение! Несколько человек поддерживали  миссис Холл, которую подняли с земли почти без памяти. Среди общего смятения  один из очевидцев, стараясь перекричать всех, давал ошеломляющие показания.    

– Оборотень!    

– Что же он натворил?    

– Ранил служанку.    

– Кажется, кинулся на них с ножом.    

– Не так, как говорится, а в самом деле без головы!    

– Говорят вам, нет головы на плечах!    

– Пустяки, наверное, какой‑нибудь фокус.    

– Как снял он бинты…    

Стараясь заглянуть в открытую дверь, толпа образовала живой  клин, острие которого, направленное в дверь трактира, составляли самые  отчаянные смельчаки.    

– Он стоит на пороге. Вдруг девушка как вскрикнет, он  обернулся, а девушка бежать. Он за ней. Минутное дело – уж он идет обратно, в  одной руке – нож, в другой – краюха хлеба. Остановился и будто глядит. Вот  только сейчас. Он вошел в эту самую дверь. Говорят вам: головы у него совсем  нет. Приди вы на минуточку раньше, вы бы сами…    

В задних рядах произошло движение. Рассказчик замолчал и  посторонился, чтобы дать дорогу небольшой процессии, которая с весьма воинственным  видом направлялась к дому; во главе ее шел мистер Холл, очень красный, с  решительным видом, далее мистер Бобби Джефферс, констебль, и, наконец, мистер  Уоджерс, из осторожности державшийся позади. У них был приказ об аресте  незнакомца.    

Им наперебой сообщали последние новости – один кричал одно,  другой – совсем другое.    

– С головой он там или без головы, – сказал мистер  Джефферс, – а я получил приказ арестовать его, и приказ этот я выполню.    

Мистер Холл поднялся на крыльцо, направился прямо к двери гостиной  и распахнул ее.    

– Констебль, – сказал он, – исполняйте свой  долг.    

Джефферс вошел первый, за ним – Холл и последним – Уоджерс.  В полумраке они разглядели безголовую фигуру с недоеденной коркой хлеба в одной  руке и с куском сыра в другой; обе руки были в перчатках.    

– Вот он, – сказал Холл.    

– Это еще что? – раздался сердитый возглас из  пустого пространства над воротником.    

– Таких, как вы, я еще не видывал, сударь, –  сказал Джефферс. – Но есть ли у вас голова или нет, в приказе сказано:  «Препроводить», – а долг службы прежде всего…    

– Не подходите! – крикнул незнакомец, отступая на  шаг.    

В одно мгновение он бросил хлеб и сыр на пол, и мистер Холл  едва успел вовремя убрать нож со столиц Незнакомец снял левую перчатку и ударил  ею Джефферса по лицу. Джефферс сразу, оборвав свои разъяснения относительно  смысла приказа, схватил одной рукой кисть невидимой руки, а другой сдавил  невидимое горло. Тут он получил здоровый пинок по ноге, заставивший его  вскрикнуть, но добычи своей он не выпустил. Холл через стол передал нож  Уоджерсу, который, желая помочь Джефферсу, действовал, так сказать, в качестве  голкипера. В яростной схватке противники наткнулись на стул, он с грохотом  отлетел в сторону, и оба упали на пол.    

– Хватайте его за ноги, – прошипел сквозь зубы  Джефферс.    

Мистер Холл, попытавшийся выполнить его распоряжение,  получил сильный удар в грудь и на минуту выбыл из строя, а мистер Уоджерс,  видя, что безголовый незнакомец извернулся и начал одолевать Джефферса,  попятился с ножом в руках к двери, где столкнулся с мистером Хакстерсом и  сиддербриджским извозчиком, спешившими на выручку блюстителю закона и порядка.  В это самое время с полки посыпались бутылки, и комната наполнилась едкой  вонью.    

– Сдаюсь! – крикнул незнакомец, несмотря на то,  что подмял под себя Джефферса. Он встал, тяжело дыша, без головы и без рук, ибо  во время борьбы стянул обе перчатки.    

– Все равно ничего не выйдет, – сказал он, еле  переводя дух.    

В высшей степени странно было слышать голос, исходивший как  бы из пустого пространства, но жители Сассекса, вероятно, самые трезвые люди на  свете. Джефферс также встал и вынул из кармана пару наручников. Но тут он  остановился в полном недоумении.    

– Вот так штука! – сказал он, смутно начиная  сознавать несообразность всего происходящего. – Черт возьми! Похоже, что  они без надобности.    

Незнакомец провел пустым рукавом по пиджаку, и пуговицы,  словно по волшебству, расстегнулись. Затем он сказал что‑то о своих ногах и  нагнулся. По‑видимому, он трогал свои башмаки и носки.    

– Постойте, – воскликнул вдруг Хакстерс. –  Ведь это совсем не человек! Тут только пустая одежда. Посмотрите‑ка, можно  заглянуть в воротник, и подкладку пиджака видно. Я могу просунуть руку…    

С этими словами он протянул руку. Казалось, он наткнулся на  что‑то в воздухе, ибо тотчас же с криком отдернул ее.    

– Я бы вас попросил держать свои пальцы подальше от  моих глаз! – раздались из пустоты слова, произнесенные яростным  тоном. – Суть в том, что я весь тут – с головой, руками, ногами и всем  прочим, но только я невидимка. Это чрезвычайно неудобно, но ничего не  поделаешь. Однако это обстоятельство еще не дает права каждому дураку в Айпинге  тыкать в меня руками.    

Перед ним стоял, подбоченясь, костюм, весь расстегнутый и  свободно висящий на невидимой опоре.    

Тем временем с улицы вошли еще несколько мужчин, и в комнате  стало людно…    

– Что? Невидимка? – сказал Хакстерс, не обращая  внимание на оскорбительный тон незнакомца. – Такого же не бывает.    

– Вам это может показаться странным, но ведь  преступного тут ничего нет. На каком основании на меня набрасывается констебль?    

– А, это совсем другое дело, – сказал  Джефферс. – Правда, здесь темновато, и видеть вас трудно, но у меня есть  приказ о вашем аресте, и приказ по всей форме. Вы подлежите аресту не за то,  что вы невидимка, а по подозрению в краже со взломом. Неподалеку отсюда был  ограблен дом и украдены деньги.    

– Ну?    

– Некоторые обстоятельства указывают…    

– Вздор! – воскликнул Невидимка.    

– Надеюсь, что так, сударь. Но я получил приказ.    

– Хорошо, – сказал незнакомец, – я пойду с  вами. Пойду. Но без наручников.    

– Так полагается, – сказал Джефферс.    

– Без наручников, – упорствовал незнакомец.    

– Нет уж, извините, – сказал Джефферс.    

Вдруг фигура Невидимки осела на пол, и, прежде чем кто‑либо  успел сообразить, что происходит, башмаки, брюки и носки полетели под стол.  Затем Невидимка вскочил и сбросил с себя пиджак.    

– Стой, стой! – закричал Джефферс, вдруг сообразив,  в чем дело. Он схватился за жилетку, та стала сопротивляться; затем оттуда  выскочила рубашка, и в руках у Джефферса остался пустой жилет. – Держите  его! – крикнул Джефферс. – Стоит ему только раздеться!..    

– Держи его! – закричали все и бросились на мелькавшую  в воздухе белую рубашку – все, что осталось видимого от незнакомца.    

Рукав рубашки нанес Холлу сильнейший удар по лицу, что  пресекло его решительную атаку и толкнуло его назад, прямо на Тутсома,  причетника; в тот же миг рубашка приподнялась в воздухе, где она стала  извиваться, как всякая рубашка, которую снимают через голову, Джефферс крепко  ухватился за рукав, но этим только помог снять ее. Что‑то из воздуха ударило  его в нижнюю челюсть; он тотчас выхватил свою дубинку и, размахнувшись изо всей  мочи, ударил Тедди Хенфри прямо по макушке.    

– Берегись! – кричали все, наугад рассыпая удары  по воздуху. – Держи его! Заприте дверь! Не выпускайте! Я что‑то поймал!  Вот он!    

Началось настоящее вавилонское столпотворение. Тумаки,  казалось, сыпались на всех сразу, и мудрый Сэнди Уоджерс, чья сообразительность  обострилась благодаря сокрушительному удару, который расквасил ему нос, отворил  дверь и первый выбежал из комнаты. Все тотчас же последовали за ним. В дверях  началась страшная давка. Удары продолжали сыпаться. Сектанту Фипсу выбили  передний зуб, а Генри поранили ушную раковину. Джефферс получил удар в  подбородок и, обернувшись, ухватился за что‑то невидимое, втиснувшееся в суматохе  между ним и Хакстерсом. Он нащупал мускулистую грудь, и в ту же минуту весь  клубок борющихся, разгоряченных людей выкатился в коридор.    

– Поймал! – крикнул Джефферс, задыхаясь. Но  выпуская из рук невидимого врага, весь багровый, со вздувшимися венами, он  кружил в толпе, расступавшейся перед этим странным поединком. Наконец все  скатились с крыльца на землю. Джефферс закричал придушенным голосом, все еще  сжимая в объятиях что‑то невидимое и энергично работая коленом, потом зашатался  и упал навзничь, грохнувшись затылком о камни. Только тогда он разжал пальцы.    

Раздались крики: «Держи его!», «Невидимка!». Какой‑то  молодой человек не из Айпинга, чьего имени так и не удалось установить,  подбежал, схватил что‑то, но тут же выпустил из рук и упал на распростертое  тело констебля. Посреди улицы вскрикнула едва не сбитая с ног женщина; собака,  видимо, получившая пинок, завизжала и с воем кинулась во двор к Хакстерсу. Этим  и закончился побег Невидимки. С минуту толпа стояла изумленная и взволнованная,  затем бросилась врассыпную, словно палая листва, развеянная порывом ветра.    

Только Джефферс лежал неподвижно, обратив лицо к небу и  согнув колени.    

 8. Мимоходом    

     

Восьмая глава необычайно коротка. В ней рассказывается о  том, как Джиббинс, местный натуралист‑любитель, дремал на холмике в полной  уверенности, что, по крайней мере, на две мили окрест нет ни души, и вдруг  услышал совсем близко от себя шаги какого‑то человека, который кашлял, чихал и  отчаянно ругался; обернувшись, он не увидел никого. И тем не менее голос раздавался  вполне явственно. Невидимый прохожий продолжал ругаться той отборной витиеватой  бранью, по которой сразу можно узнать образованного человека. Голос поднялся до  самых высоких нот, потом стал тише и, наконец, совсем замер, удалившись, как  показалось Джиббинсу, по направлению к Эддердину. Последнее громкое чиханье – и  все стихло. Джиббинсу ничего не было известно об утренних событиях, но явление  это до того поразило и смутило его, что все его философское спокойствие  исчезло. Вскочив, он со всей быстротой, на какую был способен, спустился с  холма и направился в селение.    

     

9. Мистер Томас Марвел    

     

Чтобы получить представление о мистере Томасе Марвеле, вы  должны вообразить себе человека с толстым дряблым лицом, с широким длинным  носом, слюнявым подвижным ртом и растущей вкривь и вкось щетинистой бородой. Он  был явно предрасположен к полноте, что было особенно заметно благодаря очень  коротким конечностям. Он носил потрепанный шелковый цилиндр, а то, что на самых  ответственных частях туалета вместо пуговиц красовались бечевки и ботиночные  шнурки, свидетельствовало, что он закоренелый холостяк.    

Мистер Томас Марвел сидел, спустив ноги в канаву, у дороги,  ведущей к Эддердину, примерно в полутора милях от Айпинга. На ногах у него не  было ничего, кроме рваных носков; вылезшие из дыр большие пальцы ног, широкие и  приподнятые, напоминали уши насторожившейся собаки. Неторопливо – он все делал  не торопясь – Томас Марвел рассматривал башмаки, которые собирался примерить.  Это были очень крепкие башмаки, какие ему давно уже не попадались, но они  оказались ему слишком велики; между тем старые башмаки его, вполне подходящие  для сухой погоды, не годились для сырой, так как у них была слишком тонкая  подошва. Мистер Марвел терпеть не мог свободной обуви, но он не выносил и  сырости. Собственно говоря, он еще не установил, что ему неприятнее –  просторная обувь или сырость, – но день был погожий, других дел не  предвиделось, и он решил поразмыслить. Поэтому он поставил на землю все четыре  башмака, расположив их в виде живописной группы, и стал смотреть на них. Глядя,  как они стоят среди буйно разросшегося репейника, он вдруг решил, что обе пары  очень безобразны. Он нисколько не удивился, услыхав позади себя чей‑то голос.    

– Как‑никак обувь, – сказал Голос.    

– Это пожертвованная обувь, – сказал мистер Томас  Марвел, склонив голову набок и с неудовольствием глядя на башмаки. – И я,  черт возьми, не могу даже решить, какая из этих пар хуже.    

– Гм… – сказал Голос.    

– Я носил обувь и похуже. По правде говоря, мне  случалось обходиться и совсем без нее. Но таких наглых уродов, если можно так  выразиться, я не носил никогда. Давно уже подыскиваю себе башмаки, потому что  мои мне осточертели. Они крепкие, что и говорить. Но человек, который постоянно  на ногах, все время видит свои башмаки. И, поверите ли, сколько я ни старался,  во всей округе не мог достать других башмаков, кроме этих. Вы только взгляните!  А ведь, вообще‑то говоря, в здешней округе обувь хорошая. Только мое уж счастье  такое. Я лет десять ношу здешнюю обувку. И вот какую дрянь мае подсунули.    

– Это отвратительная округа, – сказал  Голос, – и народ здесь прескверный.    

– Верно ведь? – сказал Томас Марвел. – Ну и  обувка! Чтоб она пропала!    

С этими словами он через плечо покосился вправо, чтобы  посмотреть на обувь собеседника и сравнить ее со своей, но, к величайшему его  изумлению, там, где он ожидал увидеть пару башмаков, не оказалось ни башмаков,  ни ног. Он посмотрел через левое плечо, но и там не обнаружил ни башмаков, ни  ног. Это ошеломило его.    

– Где же вы? – спросил Томас Марвел, поворачиваясь  на четвереньках. Перед ним расстилалась пустая холмистая равнина, только  далекие кусты вереска качались на ветру.    

– Пьян я, что ли? – сказал Томас Марвел. –  Померещилось мне? Или я сам с собой разговаривал? Что за черт…    

– Не пугайтесь, – сказал Голос.    

– Оставьте, пожалуйста, ваши шутки! – воскликнул  Томас Марвел. – Где вы? «Не пугайтесь», – скажите на милость!    

– Не пугайтесь, – повторил Голос.    

– Ты сам сейчас испугаешься, болван ты этакий! –  сказал Томас Марвел. – Где ты? Вот я до тебя доберусь.    

Молчание.    

– Под землей ты, что ли? – спросил Томас Марвел.    

Ответа не было. Томас Марвел продолжал стоять в одних  носках, в распахнутом пиджаке, и лицо его выражало полное недоумение.    

«Фю‑ить», – раздался вдали свист.    

– Вот тебе и «фю‑ить». Что вы, в самом деле,  дурачитесь? – сказал Томас Марвел.    

Местность была безлюдная. В какую бы сторону он ни поглядел,  никого не было видно. Дорога с глубокими канавами, окаймленная рядами белых  придорожных столбов, гладкая и пустынная, тянулась на север и на юг, в  безоблачном небе тоже ничего не было заметно, кроме пеночки.    

– С нами крестная сила! – воскликнул Томас Марвел,  застегивая пиджак. – Все водка проклятая. Так я и знал.    

– Это не водка, – сказал Голос. – Не  волнуйтесь.    

– Ох! – простонал Марвел, побледнев. – Все  водка, – беззвучно повторили его губы. Он постоял немного, мрачно глядя  прямо перед собой, потом стал медленно поворачиваться. – Готов поклясться,  что слышал голос, – прошептал он.    

– Конечно, слышали.    

– Вот опять, – сказал Марвел, закрывая глаза и  трагическим жестом хватаясь за голову. Но тут его вдруг взяли за шиворот и так  встряхнули, что у него совсем помутилось в голове.    

– Брось дурить, – сказал Голос.    

– Я рехнулся… – сказал Марвел. – Ничего не  поможет. И все из‑за проклятых башмаков. Прямо‑таки рехнулся! Или это  привидение?..    

– Ни то, ни другое, – сказал Голос. –  Послушай…    

– Рехнулся! – повторил Марвел.    

– Да погоди же! – сказал Голос, еле сдерживая  раздражение.    

– Ну? – сказал Марвел, испытывая странное  ощущение, как будто кто‑то коснулся пальцем его груди.    

– Ты думаешь, я тебе только почудился, да?    

– А как же иначе? – ответил Томас Марвел,  почесывая затылок.    

– Отлично, – сказал Голос. – В таком случае я  буду швырять в тебя камнями, пока ты не убедишься в противном.    

– Да где же ты?    

Голос не ответил. Свист – и камень, по‑видимому пущенный из  воздуха, пролетел у самого плеча мистера Марвела. Обернувшись, мистер Марвел  увидел, как другой камень, описав дугу, взлетел вверх, повис на секунду в  воздухе и затем полетел к его ногам с почти неуловимой быстротой. Он был до  того поражен, что даже не попробовал увернуться. Камень, ударившись о голый  палец ноги, отлетел в канаву. Томас Марвел подскочил и взвыл от боли. Потом  кинулся бежать, но споткнулся обо что‑то и, перекувырнувшись, очутился в сидячем  положении.    

– Ну‑с, что скажешь теперь? – спросил Голос, я  третий камень, описав дугу, взлетел вверх и повис в воздухе над  бродягой. – Что я такое? Воображение?    

Марвел вместо ответа встал на ноги, но немедленно был снова  брошен на землю. С минуту он лежал, не двигаясь.    

– Сиди смирно, – сказал Голос, – не то я  разобью тебе камнем голову.    

– Ну и дела! – сказал мистер Марвел, садясь и  потирая ушибленную ногу, но не сводя глаз с камня. – Ничего не понимаю.  Камни сами летают. Камни разговаривают. Не кидайся. Сгинь. Мне крышка.    

Камень упал на землю.    

– Все очень просто, – сказал Голос. – Я  невидимка.    

– Расскажите что‑нибудь поновее, – сказал мистер  Марвел, охая и корчась от боли. – Где вы прячетесь, как вы это делаете? Не  могу догадаться. Сдаюсь.    

– Я невидимка, только и всего. Понимаешь ты или  нет? – сказал Голос.    

– Да это ясней ясного. И нечего, мистер, злиться. А  теперь скажите‑ка лучше, как вы прячетесь.    

– Я невидимка, в этом вся суть. Пойми ты…    

– Но где же вы? – прервал его Марвел.    

– Да тут, перед тобой, в пяти шагах.    

– Рассказывай! Я не слепой. Еще скажешь, что ты воздух.  Я ведь не какой‑нибудь неуч…    

– Да, я воздух. Ты смотришь сквозь меня.    

– Что? И в тебе так‑таки ничего нет? Один только  болтливый голос и все?    

– Я такой же человек, как все, из плоти и крови, мне  нужно есть, пить и прикрыть свою наготу. Но я невидимка. Понятно? Невидимка.  Это очень просто. Невидимый человек.    

– Настоящий человек?    

– Да.    

– Ну, если так, – сказал Марвел, – дайте‑ка  мне руку. Это будет все‑таки на что‑то похоже… Ох! – воскликнул он  вдруг. – Как вы меня напугали! Надо же так вцепиться!    

Он ощупал руку, которая стиснула его кисть, затем  нерешительно ощупал плечо, мускулистую грудь, бороду. Лицо его выражало крайнее  изумление.    

– Здорово! – сказал он. – Это почище  петушиного боя. Просто поразительно. Я могу увидеть сквозь вас зайца в полумиле  отсюда. А вас самого нисколечко не видать… Впрочем…    

Тут Марвел стал внимательно всматриваться в пространство,  казавшееся пустым.    

– Скажите, вы не ели хлеб с сыром? – спросил он,  не выпуская невидимой руки.    

– Правильно. Эта пища еще не усвоена организмом.    

– А‑а, – сказал мистер Марвел. – Все‑таки это  странно.    

– Право же, это далеко не так странно, как вам кажется.    

– Для моего скромного разума это достаточно  странно, – сказал Томас Марвел. – Но как вы это устраиваете? Как вам,  черт возьми, удается?    

– Это слишком длинная история. И кроме того…    

– Я просто в себя не могу прийти, – сказал Марвел.    

– Я хочу тебе вот что сказать: я нуждаюсь в  помощи, – меня довели до этого. Я наткнулся на тебя неожиданно. Шел  взбешенный, голый, обессиленный. Готов был убить… И я увидел тебя…    

– Господи! – вырвалось у Марвела.    

– Я подошел к тебе сзади… подумал и пошел дальше…    

Лицо мистера Марвела весьма красноречиво выражало его  чувства.    

– Потом остановился. «Вот, подумал я, – такой же  отверженный, как я. Вот человек, который мне нужен». Я вернулся и направился к  тебе. И…    

– Господи! – сказал мистер Марвел. – У меня  голова идет кругом. Позвольте спросить: как же это так? Невидимка! И какая вам  нужна помощь?    

– Я хочу, чтобы ты помог мне достать одежду, кров и еще  кое‑что… Всего этого у меня нет уже давно. Если же ты не хочешь… Но ты поможешь  мне, должен помочь!    

– Постойте, – сказал Марвел. – Дайте мне  собраться с мыслями. Нельзя же так – обухом по голове. И не трогайте меня!  Дайте прийти в себя. Ведь вы чуть не перебили мне палец. Все это так нелепо:  пустые холмы, пустое небо. На много миль кругом ничего не видать, кроме красот  природы. И вдруг голос. Голос с неба. И камни. И кулак. Ах ты, господи!    

– Ну, нечего нюни распускать, – сказал  Голос. – Делай лучше то, что я приказываю.    

Марвел надул щеки, и глаза его стали совсем круглыми.    

– Я остановил свой выбор на тебе, – сказал  Голос, – ты единственный человек, если не считать нескольких деревенских  дураков, который знает, что на свете есть невидимка. Ты должен мне помочь.  Помоги мне, и я многое для тебя сделаю. В руках человека‑невидимки большая  сила. – Он остановился и громко чихнул. – Но если ты меня  выдашь, – продолжал он, – если ты не сделаешь то, что я прикажу…    

Он замолчал и крепко стиснул плечо Марвела. Тот взвыл от  ужаса.    

– Я не собираюсь выдавать вас, – сказал он,  стараясь отодвинуться от Невидимки. – Об этом и речи быть не может. С  радостью вам помогу. Скажите только, что я должен делать. (Господи!) Все, что  пожелаете, я сделаю с величайшим удовольствием.    

 10. Мистер Марвел в  Айпинге    

     

После того как паника немного улеглась, жители Айпинга стали  прислушиваться к голосу рассудка. Скептицизм внезапно поднял голову – правда,  несколько шаткий, неуверенный, но все же скептицизм. Ведь не верить в  существование Невидимки было куда проще, а тех, кто видел, как он рассеялся в  воздухе, или почувствовал на себе силу его кулаков, можно было пересчитать по  пальцам. К тому же один из очевидцев, мистер Уоджерс, отсутствовал, он заперся  у себя в доме и никого не пускал, а Джефферс лежал без чувств в трактире «Кучер  и кони». Великие, необычайные идеи, выходящие за пределы опыта, часто имеют  меньше власти над людьми, чем малозначительные, но зато вполне конкретные  соображения. Айпинг разукрасился флагами, жители разрядились. Ведь к празднику  готовились целый месяц, его предвкушали. Вот почему несколько часов спустя даже  те, кто верил в существование Невидимки, уже предавались развлечениям, утешая  себя мыслью, что он исчез навсегда; что же касается скептиков, то для них  Невидимка превратился в забавную шутку. Как бы то ни было, среди тех и других  царило необычайное веселье.    

На Хайсменском лугу разбили палатку, где миссис Бантинг и  другие дамы приготовляли чай, а вокруг ученики воскресной школы бегали взапуски  по траве и играли в разные игры под шумным руководством викария, мисс Касс и  мисс Сэкбат. Правда, чувствовалось какое‑то легкое беспокойство, но все были  настолько благоразумны, что скрывали свой страх. Большим успехом у молодежи  пользовался наклонно натянутый канат, по которому, держась за блок, можно было  стремглав слететь вниз, на мешок с сеном, лежавший у другого конца веревки. Не  меньшим успехом пользовались качели, метание кокосовых орехов и карусель с  паровым органом, непрерывно наполнявшим воздух пронзительным запахом масла и не  менее пронзительной музыкой. Члены клуба, побывавшие утром в церкви, щеголяли  разноцветными значками, а большинство молодых людей разукрасили свои котелки  яркими лентами. Старик Флетчер, у которого были несколько суровые представления  о праздничном отдыхе, стоял на доске, положенной на два стула, как это можно  было видеть сквозь цветы жасмина на подоконнике или через открытую дверь (как  кому угодно было смотреть), и белил потолок своей столовой.    

Около четырех часов в Айпинге появился незнакомец; он пришел  со стороны холмов. Это было невысокий толстый человек в чрезвычайно потрепанном  цилиндре, сильно запыхавшийся. Он то втягивал щеки, то надувал их до отказа.  Лицо у него было в красных пятнах, выражало страх, и двигался он хотя и быстро,  но явно неохотно. Он завернул за угол церкви и направился к трактиру «Кучер и  кони». Среди прочих обратил на него внимание и старик Флетчер, который был  поражен необычайно взволнованным видом незнакомца и до тех пор смотрел ему  вслед, пока известка, набранная на кисть, не затекла ему в рукав.    

Незнакомец, по свидетельству хозяина тира, вслух  разговаривал сам с собой. То же заметил и мистер Хакстерс. Он остановился у  крыльца гостиницы и, по словам мистера Хакстерса, по‑видимому, долго колебался,  прежде чем решился войти в дом. Наконец он поднялся по ступенькам, повернул,  как это успел заметить мистер Хакстерс, налево и открыл дверь в гостиную.  Мистер Хакстерс услыхал голоса изнутри, а также оклики из распивочной,  указывавшие незнакомцу на его ошибку.    

– Не туда! – сказал Холл.    

Тогда незнакомец закрыл дверь и вошел в распивочную.    

Через несколько минут он снова появился на улице, вытирая  губы рукой, с видом спокойного удовлетворения, показавшимся Хакстерсу  напускным. Он немного постоял, огляделся, а затем мистер Хакстерс увидел, как  он, крадучись, направился к воротам, которые вели во двор, куда выходило окно  гостиной. После некоторого колебания незнакомец прислонился к створке ворот,  вынул короткую глиняную трубку и стал набивать ее табаком. Руки его дрожали.  Наконец он кое‑как раскурил трубку и, скрестив руки, начал дымить, приняв позу  скучающего человека, чему отнюдь не соответствовали быстрые взгляды, которые он  то и дело бросал во двор.    

Все это мистер Хакстерс видел из‑за жестянок, стоявших в  окне табачной лавочки, и странное поведение незнакомца побудило его продолжать  наблюдение.    

Вдруг незнакомец порывисто выпрямился, сунул трубку в карман  и исчез во дворе. Тут мистер Хакстерс, решив, что на его глазах совершается  кража, выскочил из‑за прилавка и выбежал на улицу, чтобы перехватить вора. В  это время незнакомец снова показался в сбитом набекрень цилиндре, держа в одной  руке большой узел, завернутый в синюю скатерть, а в другой – три книги,  связанные, как выяснилось впоследствии, подтяжками викария. Увидев Хакстерса,  он охнул и, круто повернув влево, бросился бежать.    

– Держи вора! – крикнул Хакстерс и пустился  вдогонку.    

Последующие ощущения мистера Хакстерса были сильны, но  мимолетны. Он видел, как вор бежал прямо перед ним по направлению к церкви. Он  запомнил мелькнувшие впереди флаги и толпу гуляющих, причем только двое или  трое оглянулись на его крик.    

– Держи вора! – завопил он еще громче.    

Но не пробежал он и десяти шагов, как что‑то ухватило его за  ноги, и вот уже он не бежит, а пулей летит по воздуху! Не успел он опомниться,  как уже лежал на земле. Мир рассыпался на миллионы кружащихся искр, и  дальнейшие события перестали его интересовать.    

 11. В трактире «Кучер и  кони»    

     

Чтобы ясно понять все, что произошло в трактире, необходимо  вернуться назад, к тому моменту, когда мистер Марвел впервые появился перед  окном мистера Хакстерса.    

В это самое время в гостиной находились мистер Касс и мистер  Бантинг. Они самым серьезным образом обсуждали утренние события и с разрешения  мистера Холла тщательно исследовали вещи, принадлежавшие Невидимке. Джефферс  несколько оправился от своего падения и ушел домой, сопровождаемый заботливыми  друзьями. Разбросанная по полу одежда Невидимки была убрана миссис Холл, и  комната приведена в порядок. У окна, на столе, за которым приезжий обыкновенно  работал, Касс сразу же наткнулся на три рукописные книги, озаглавленные  «Дневник».    

– Дневник! – воскликнул Касс, кладя все три книги  на стол. – Теперь уж мы, во всяком случае, кое‑что узнаем.    

Викарий подошел и оперся руками на стол.    

– Дневник, – повторил Касс, усаживаясь на стул. Он  подложил две книги под третью и открыл верхнюю. – Гм… На заглавном листе  никакого названия. Фу‑ты!.. Цифры. И чертежи.    

Викарий обошел стол и заглянул через плечо Касса.    

Касс переворачивал страницу одну за другой, и лицо его  выражало горькое разочарование.    

– Эхма! Тут одни цифры, Бантинг!    

– Нет ли тут диаграмм? – спросил Бантинг. –  Или рисунков, проливающих свет…    

– Посмотрите сами, – ответил Касс. – Тут и  математика, и по‑русски или еще на каком‑то языке (если судить по буквам), а  кое‑что написано и по‑гречески. Ну, а греческий‑то, я думаю, вы уж разберете…    

– Конечно, – сказал мистер Бантинг, вынимая очки и  протирая их. Он сразу почувствовал себя крайне неловко, ибо от греческого языка  в голове у него осталась самая малость. – Да, греческий, конечно, может  дать ключ…    

– Я сейчас покажу вам место…    

– Нет, лучше уж я просмотрю сначала все книги, –  сказал мистер Бантинг, все еще протирая очки. – Сначала, Касс, необходимо  получить общее представление, а потом уж, знаете, можно будет поискать ключ.    

Он кашлянул, медленно надел очки и мысленно пожелал, чтобы  что‑нибудь случилось и предотвратило его позор. Затем он взял книгу, которую  ему передал Касс.    

А затем действительно случилось нечто.    

Дверь вдруг отворилась.    

Касс и викарий вздрогнули от неожиданности, но, подняв  глаза, с облегчением увидели красную физиономию под потрепанным цилиндром.    

– Распивочная? – прохрипела физиономия, тараща  глаза.    

– Нет, – ответили в один голос оба джентльмена.    

– Это напротив, милейший, – сказал мистер Бантинг.    

– И, пожалуйста, закройте дверь, – добавил с  раздражением мистер Касс.    

– Ладно, – сказал вошедший вполголоса. –  Есть! – прохрипел он. – Полный назад! – скомандовал он сам себе,  исчезая и закрывая дверь.    

– Матрос, наверное, – сказал мистер  Бантинг. – Забавный народ. «Полный назад» – слыхали? Это, должно быть,  морской термин, означающий выход из комнаты.    

– Вероятно так, – сказал Касс. – Вот только  нервы у меня ни к черту. Я даже подскочил, когда дверь вдруг открылась.    

Мистер Бантинг снисходительно улыбнулся, словно он сам не  подскочил точно так же.    

– А теперь, – сказал он со вздохом, –  займемся книгами.    

– Одну секунду, – сказал Касс, вставая и запирая  дверь. – Теперь, я думаю, нам никто не помешает.    

В этот миг кто‑то фыркнул.    

– Одно не подлежит сомнению, – заявил мистер  Бантинг, придвигая свое кресло к креслу Касса. – В Айпинге за последние  дни имели место какие‑то странные события, весьма странные. Я, конечно, не верю  в эту нелепую басню о Невидимке…    

– Это невероятно, – сказал Касс, –  невероятно. Но факт тот, что я видел… да, да, я заглянул в рукав…    

– Но вы уверены… верно ли, что вы видели? Быть может,  там было зеркало… Ведь вызвать оптический обман очень легко. Я не знаю, видели  вы когда‑нибудь настоящего фокусника…    

– Не будем спорить, – сказал Касс. – Ведь мы  уже обо всем этом толковали. Обратимся к книгам… Ага, вот это, по‑моему,  написано по‑гречески. Ну, конечно, это греческие буквы.    

Он указал на середину страницы. Мистер Бантинг слегка  покраснел и склонился над книгой: с его очками, очевидно, опять что‑то  случилось. Его познания в греческом языке были весьма слабы, но он полагал, что  все прихожане считают его знатоком и греческого и древнееврейского. И вот…  Неужели сознаться в своем невежестве? Или сочинить что‑нибудь? Вдруг он  почувствовал какое‑то странное прикосновение к своему затылку. Он попробовал  поднять голову, но встретил непреодолимое препятствие.    

Он испытывал непонятное ощущение тяжести, как будто чья‑то  крепкая рука пригибала его книзу, так что подбородок коснулся стола.    

– Не шевелитесь, милейшие, – раздался  шепот, – или я размозжу вам головы.    

Он взглянул в лицо Касса, близко придвинувшееся к нему, и  увидел на нем отражение собственного испуга и безмерного изумления.    

– Я очень сожалею, что приходится принимать крутые  меры, – сказал Голос, – но это неизбежно.    

– С каких это пор вы научились залезать в частные  записи исследователей? – сказал Голос, и два подбородка одновременно  ударились о стол, а две пары челюстей одновременно щелкнули.    

– С каких это пор вы научились вторгаться в комнату  человека, попавшего в беду? – И снова удар по столу и щелканье зубов.    

– Куда вы дели мое платье?    

– А теперь слушайте, – сказал Голос. – Окна  закрыты, а из дверного замка я вынул ключ. Человек я очень сильный, и под рукой  у меня кочерга, не говоря уж о том, что я невидим. Не подлежит ни малейшему  сомнению, что, если б я только захотел, мне не стоило бы никакого труда убить  вас обоих и преспокойно удалиться. Понятно? Так вот. Обещаете ли вы не делать  глупостей и исполнить все, что я вам прикажу, если я вас но тропу?    

Викарий и доктор посмотрели друг на друга, и доктор скорчил  гримасу.    

– Обещаем, – сказал викарий.    

– Обещаем, – сказал доктор.    

Тогда Невидимка выпустил их, и они выпрямились. Лица у обоих  были очень красные, и они усиленно вертели головами.    

– Попрошу вас оставаться на местах, – сказал  Невидимка. – Видите, вот кочерга. Когда я вошел в эту комнату, –  продолжал он, по очереди поднося кочергу к носу своих собеседников, – я не  ожидал встретить здесь людей. И, кроме того, я надеялся найти, кроме своих  книг, еще платье. Где оно?.. Нет, нет, не вставайте. Я вижу: его унесли отсюда.  Хотя дни теперь стоят достаточно теплые для того, чтобы невидимка мог ходить  нагишом, по вечерам все же довольно прохладно. Поэтому я нуждаюсь в одежде и в  некоторых других вещах. Кроме того, мне нужны эти три книги.    

 12. Невидимка приходит в  ярость    

     

Здесь необходимо снова прервать наш рассказ ввиду весьма  тягостного обстоятельства, о котором сейчас пойдет речь. Пока в гостиной  происходило все описанное выше и пока мистер Хакстерс наблюдал за Марвелом,  курившим трубку у ворот, ярдах в двенадцати от него, в распивочной, стояли  мистер Холл и мистер Хенфри; озадаченные, они обсуждали единственную айпингскую  злобу дня.    

Вдруг раздался сильный удар в дверь гостиной, оттуда донесся  пронзительный крик, потом все смолкло.    

– Эй! – воскликнул Тедди Хенфри.    

– Эй! – раздалось в распивочной.    

Мистер Холл усваивал происходящее медленно, но верно.    

– Там что‑то неладно, – сказал он, выходя из‑за  стойки и направляясь к двери гостиной.    

Он и Тедди вместе подошли к двери с напряженным вниманием на  лицах. Взгляд у них был задумчивый.    

– Что‑то неладно, – сказал Холл, и Хенфри кивнул  головой в знак согласия.    

На них пахнуло тяжелым запахом химикалиев, а из комнаты  послышался приглушенный разговор, очень быстрый и тихий.    

– Что у вас там? – быстро спросил Холл, постучав в  дверь.    

Приглушенный разговор круто оборвался, на минуту наступило  полное молчание, потом снова послышался громкий шепот, после чего раздался  крик: «Нет, нет, не надо!» Затем поднялась возня, послышался стук падающего  стула и шум короткой борьбы. И снова тишина.    

– Что за черт! – воскликнул Хенфри вполголоса.    

– Что у вас там? – снова поспешно спросил мистер  Холл.    

Викарий ответил каким‑то странным, прерывающимся голосом:    

– Все в порядке. Пожалуйста, не мешайте.    

– Странно! – сказал Хенфри.    

– Странно! – сказал Холл.    

– Просят не мешать, – сказал Хенфри.    

– Слышал, – сказал Холл.    

– И кто‑то фыркнул, – добавил Хенфри.    

Они продолжали стоять у дверей, прислушиваясь. Разговор в  гостиной возобновился, такой же приглушенный и быстрый.    

– Я не могу, – раздался голос мистера  Бантинга. – Говорю вам, я не хочу.    

– Что такое? – спросил Хенфри.    

– Говорит, что не хочет, – сказал Холл. –  Кому это он – нам, что ли?    

– Возмутительно! – послышался голос мистера  Бантинга.    

– Возмутительно, – повторил мистер Хенфри. –  Я ясно это слышал.    

– А кто сейчас говорит?    

– Вероятно, мистер Касс, – сказал Холл. – Вы  что‑нибудь разбираете?    

Они помолчали. Разговор за дверью становился все невнятней и  загадочней.    

– Кажется, скатерть сдирают со стола, – сказал  Холл.    

За стойкой появилась хозяйка. Холл стал знаками внушать ей,  чтобы она не шумела и подошла к ним. Это сейчас же пробудило в его супруге дух  противоречия.    

– Чего это ты там стоишь и слушаешь? – спросила  она. – Другого дела у тебя нет, да еще в праздничный день?    

Холл пытался объясниться жестами и мимикой, но миссис Холл  не желала понимать. Она упорно повышала голос. Тогда Холл и Хенфри, сильно  смущенные, на цыпочках подошли к стойке и объяснили ей, в чем дело.    

Сначала она вообще отказалась признать что‑либо  необыкновенное в том, что услышала. Потом потребовала, чтобы Холл замолчал и  говорил один Хенфри. Она была склонна считать все это пустяками, – может,  они просто передвигали мебель.    

– Я слышал, как он сказал «возмутительно», ясно  слышал, – твердил Холл.    

– И я слышал, миссис Холл, – сказал Хенфри.    

– Так это или нет… – начала миссис Холл.    

– Тсс! – прервал ее Хенфри. – Слышите – окно?    

– Какое окно? – спросила миссис Холл.    

– В гостиной, – ответил Хенфри.    

Все замолчали, напряженно прислушиваясь. Невидящий взор  миссис Холл был устремлен на светлый прямоугольник трактирной двери, на белую  дорогу и фасад лавки Хакстерса, залитый июньским солнцем. Вдруг дверь лавки  распахнулась и появился сам Хакстерс, размахивая руками, с вытаращенными от  волнения глазами.    

– Держи вора! – крикнул он и бросился бежать  наискось к воротам трактира, где и исчез.    

В ту же секунду из гостиной донесся громкий шум и хлопанье  затворяемого окна.    

Холл, Хенфри и все бывшие в распивочной гурьбой выбежали на  улицу. Они увидели, как кто‑то быстро кинулся за угол по направлению к проселочной  дороге и как мистер Хакстерс совершил в воздухе сложный прыжок, закончившийся  падением. Толпа гуляющих застыла в изумлении, несколько человек подбежали к  нему.    

Мистер Хакстерс был без сознания, как определил склонившийся  над ним Хенфри. А Холл с двумя работниками из трактира добежал до угла,  выкрикивая что‑то нечленораздельное, и они увидели, как Марвел исчез за углом  церковной ограды. Они, должно быть, решили, что это и есть Невидимка, внезапно  сделавшийся видимым, и пустились вдогонку. Но не успел Холл пробежать и десяти  шагов, как, громко вскрикнув от изумления, отлетел в сторону и, ухватившись за  одного из работников, грохнулся вместе с ним наземь. Он был сбит с ног, совсем  как на футбольном поле сбивают игрока. Второй работник обернулся и, решив, что  Холл просто оступился, продолжал преследование один; но тут и он свалился так  же, как Хакстерс. В это время первый работник, успевший встать на ноги, получил  сбоку такой удар, которым можно было бы свалить быка.    

Он упал, и в эту минуту из‑за угла показались люди,  прибежавшие с лужайки, где происходило гулянье. Впереди всех бежал владелец  тира, рослый мужчина в синей фуфайке. Он очень удивился, увидев, что на дороге  нет никого, кроме трех человек, нелепо барахтающихся на земле. В ту же секунду  с его ногой что‑то случилось, он растянулся во всю длину и откатился в сторону,  прямо под ноги следовавшего за ним брата и компаньона, отчего и тот  распластался на земле. Все бежавшие следом спотыкались о них, падали кучей,  валясь друг на друга, и осыпали их отборной руганью.    

Когда Холл, Хенфри и работники выбежали из трактира, миссис  Холл, наученная долголетним опытом, осталась сидеть за кассой. Вдруг дверь  гостиной распахнулась, оттуда выскочил мистер Касс и, даже не взглянув на нее,  сбежал с крыльца и понесся за угол дома.    

– Держите его! – кричал он. – Не давайте ему  выпустить из рук узел! Пока он держит этот узел, его можно видеть!    

О существовании Марвела никто не подозревал, так как  Невидимка передал тому книги и узел во дворе. Вид у мистера Касса был сердитый  и решительный, но в костюме его кое‑чего не хватало; по правде говоря, все  одеяние его состояло из чего‑то вроде легкой белой юбочки, которая могла бы  сойти за одежду разве только в Греции.    

– Держите его! – вопил он. – Он унес мои  брюки! И всю одежду викария!    

– Я сейчас доберусь до него! – крикнул он Хенфри,  пробегая мимо распростертого на земле Хакстерса и огибая угол, чтобы  присоединиться к толпе, гнавшейся за Невидимкой, но тут же был сшиблен с ног и  шлепнулся на дорогу в самом неприглядном виде. Кто‑то тяжело наступил ему на  руку. Он взвыл от боли, попытался встать на ноги, снова был сшиблен, упал на  четвереньки и наконец убедился, что участвует не в погоне, а в бегстве. Все  бежали обратно. Он снова поднялся, но получил здоровый удар по уху. Шатаясь, он  повернул к трактиру, перескочив через забытого всеми Хакстерса, который к тому  времени уже очнулся и сидел посреди дороги.    

Поднимаясь на крыльцо трактира, мистер Касс вдруг услышал  позади себя звук громкой оплеухи и яростный крик боли, покрывший разноголосый  гам. Он узнал голос Невидимки. Тот кричал так, словно его привела в бешенство  неожиданная острая боль.    

Мистер Касс кинулся в гостиную.    

– Бантинг, он возвращается! – крикнул он, врываясь  в комнату. – Спасайтесь! Он сошел с ума!    

Мистер Бантинг стоял у окна и мастерил себе костюм из  каминного коврика и листа «Западно‑сэрейской газеты».    

– Кто возвращается? – спросил он и так вздрогнул,  что чуть не растерял весь свой костюм.    

– Невидимка! – ответил Касс и подбежал к  окну. – Надо убираться отсюда. Он дерется как безумный! Прямо как  безумный!    

Через секунду он был уже на дворе.    

– Господи помилуй! – в ужасе воскликнул Бантинг,  не зная, на что решиться.    

Но тут из коридора трактира донесся шум борьбы, и это  положило конец его колебаниям. Он вылез в окно, наскоро приладил свой костюм и  пустился бежать по улице со всей скоростью, на которую только были способны его  толстые, короткие ножки.    

Начиная с той минуты, как послышался разъяренный крик  Невидимки и мистер Бантинг пустился бежать, уже невозможно установить  последовательность в ходе айпингских событий. Быть может, первоначально  Невидимка хотел только прикрыть отступление Марвела с платьем и книгами. Но так  как он вообще не отличался кротким нравом, да еще случайно угодивший в него  удар окончательно вывел его из себя, он стал сыпать ударами направо и налево,  колотить всех, кто попадался под руку.    

Представьте себе улицу, заполненную бегущими людьми,  хлопанье дверей и драку из‑за укромных местечек, куда можно было бы спрятаться.  Представьте себе, как подействовала эта буря на неустойчивое равновесие доски,  положенной на два стула в столовой старика Флетчера, и какая за этим  последовала катастрофа. Представьте себе перепуганную парочку, застигнутую  бедствием на качелях. А потом буря пронеслась, и айпингская улица,  разукрашенная флагами и гирляндами, опустела: один только Невидимка продолжал  бушевать среди раскиданных по земле кокосовых орехов, опрокинутых парусиновых  щитов и разбросанных сластей с лотка торговца. Отовсюду доносился стук  закрываемых ставней и задвигаемых засовов, и только кое‑где, выдавая  присутствие людей, мелькал сквозь щелку вытаращенный глаз под испуганно  приподнятой бровью.    

Невидимка некоторое время забавлялся тем, что бил окна в  трактире «Кучер и кони», затем просунул уличный фонарь в окно гостиной миссис  Грогрем. Он же, вероятно, перерезал телеграфный провод за домиком Хиггинса на  Эддердинской дороге. А затем, пользуясь своим необыкновенным свойством,  бесследно исчез, и в Айпинге о нем больше не было ни слуху ни духу. Он скрылся  навсегда.    

Но прошло добрых два часа, прежде чем первые смельчаки  решились вновь выйти на пустынную айпингскую улицу.    

 13. Мистер Марвел  ходатайствует об отставке    

     

Когда начало смеркаться и жители Айпинга стали боязливо  выползать из домов, поглядывая на печальные следы побоища, разыгравшегося в  праздничный день, по дороге в Брэмблхерст за буковой рощей тяжело шагал  коренастый человек в потрепанном цилиндре. Он нес три книги, перетянутые чем‑то  вроде эластичной ленты, и какие‑то вещи, завязанные в синюю скатерть. Его  багровое лицо выражало уныние и усталость, а в походке была какая‑то судорожная  торопливость. Его подгонял чей‑то голос, и он то и дело корчился от  прикосновения невидимых рук.    

– Если ты опять удерешь, – сказал Голос, –  если ты опять вздумаешь удирать…    

– Господи! – простонал Марвел. – И так уж  живого места на плече не осталось.    

– Я тебя убью, честное слово, – продолжал Голос.    

– Я и не думал удирать, – сказал Марвел, чуть не  плача. – Клянусь вам. Я просто не знал, где нужно сворачивать, только и  всего. И откуда я мог это знать? Мне и так досталось по первое число.    

– И достанется еще больше, если ты не будешь  слушаться, – сказал Голос, и Марвел сразу замолчал. Он надул щеки, и глаза  его красноречиво выражали глубокое отчаяние.    

– Хватит с меня, что эти ослы узнали мою тайну, а тут  ты еще вздумал улизнуть с моими книгами. Счастье их, что они вовремя  попрятались… Иначе… Никто не знал, что я невидим. А теперь что мне делать?    

– А мне‑то что делать? – пробормотал Марвел.    

– Все теперь известно. В газеты еще попадет! Все будут  теперь искать меня, будут настороже… – Голос крепко выругался и замолк.    

Отчаяние на лице Марвела усугубилось, и он замедлил шаг.    

– Ну, пошевеливайся, – сказал Голос.    

Промежутки между красными пятнами на лице Марвела посерели.    

– Не урони книги, болван, – сердито сказал  Голос. – Одним словом, – продолжал он, – мне придется  воспользоваться тобой… Правда, орудие неважное, но у меня выбора нет.    

– Я жалкое орудие, – сказал Марвел.    

– Это верно, – сказал Голос.    

– Я самое скверное орудие, какое только вы могли  избрать, – сказал Марвел. – Я слабосильный, – продолжал  он. – Я очень слабый, – повторил он, не дождавшись ответа.    

– Разве?    

– И сердце у меня слабое. Ваше поручение я выполнил.  Но, уверяю вас, мне казалось, что я вот‑вот упаду.    

– Да?    

– У меня храбрости и силы такой нет, какие вам нужны.    

– Я тебя подбодрю.    

– Лучше уж не надо! Я не хочу испортить вам все дело,  но это может случиться. Вдруг я струхну или растеряюсь…    

– Уж постарайся, чтобы этого не случилось, –  сказал Голос спокойно, но твердо.    

– Лучше уж помереть, – сказал Марвел. – И  ведь это несправедливо, – продолжал он. – Согласитесь сами… Мне  кажется, я имею право…    

– Вперед! – сказал Голос.    

Марвел прибавил шагу, и некоторое время они шли молча.    

– Очень тяжелая работа, – сказал Марвел.    

Это замечание не возымело никакого действия. Тогда он решил  начать с другого конца.    

– А что мне это дает? – заговорил он снова тоном  горькой обиды.    

– Довольно! – гаркнул Голос. – Я тебя обеспечу.  Только делай, что тебе велят. Ты отлично справишься. Хоть ты и дурак, а  справишься…    

– Говорю вам, мистер, я неподходящий человек для этого.  Я не хочу вам противоречить, но это так…    

– Заткнись, а не то опять начну выкручивать тебе  руку, – сказал Невидимка. – Ты мешаешь мне думать.    

Впереди сквозь деревья блеснули два пятна желтого света, и в  сумраке стали видны очертания квадратной колокольни.    

– Я буду держать руку у тебя на плече, – сказал  Голос, – пока мы не пройдем через деревню. Ступай прямо и не вздумай  дурить. А то будет худо.    

– Знаю, – ответил со вздохом Марвел, – это‑то  я хорошо знаю.    

Жалкая фигура в потрепанном цилиндре прошла со своей пошей  по деревенской улице мимо освещенных окон и скрылась во мраке за околицей.    

 14. В Порт‑Стоу    

     

На следующий день в десять часов утра Марвел, небритый,  грязный, растрепанный, сидел на скамье у входа в трактирчик в предместье Порт‑Стоу;  руки он засунул в карманы, и вид у него был крайне усталый, расстроенный и  тревожный. Рядом с ним лежали книги, связанные уже веревкой. Узел был оставлен  в лесу за Брэмблхерстом в связи с переменой в планах Невидимки. Марвел сидел на  скамье, и, хотя никто не обращал на него ни малейшего внимания, волнение его  все усиливалось. Руки его то и дело беспокойно шарили по многочисленным  карманам.    

После того как он просидел так добрый час, из трактира вышел  пожилой матрос с газетой в руках и присел рядом с Марвелом.    

– Хороший денек, – сказал матрос.    

Марвел стал испуганно озираться.    

– Превосходный, – подтвердил он.    

– Погода как раз по сезону, – продолжал матрос  тоном, не допускавшим возражений.    

– Вот именно, – согласился Марвел.    

Матрос вынул зубочистку и несколько минут был занят  исключительно ею. А между тем взгляд его был устремлен на Марвела и внимательно  изучал запыленную фигуру и лежавшие рядом книги. Когда матрос подходил к  Марвелу, ему показалось, что у того в кармане звенели деньги. Его поразило  несоответствие между внешним видом Марвела и этим позвякиванием. И он заговорил  о том, что владело его воображением.    

– Книги? – спросил он вдруг, усердно орудуя  зубочисткой.    

Марвел вздрогнул и посмотрел на связку, лежавшую рядом.    

– Да, – сказал он, – да‑да, это книги.    

– Удивительные вещи можно найти в книгах, –  продолжал матрос.    

– Совершенно с вами согласен, – сказал Марвел.    

– И не только в книгах, – заметил матрос.    

– Правильно, – подтвердил Марвел. Он взглянул на  своего собеседника, затем огляделся по сторонам.    

– Вот, к примеру сказать, удивительные вещи иногда  пишут в газетах, – начал снова матрос.    

– Н‑да, бывает.    

– Вот и в этой газете, – сказал матрос.    

– А! – сказал мистер Марвел.    

– Вот здесь, – продолжал матрос, не сводя с  Марвела упорного и серьезного взгляда, – напечатано про Невидимку.    

Марвел скривил рот и почесал щеку, чувствуя, что у него  покраснели уши.    

– Чего только не выдумают! – сказал он слабым  голосом. – Где это, в Австралии или в Америке?    

– Ничего подобного, – возразил матрос, –  здесь.    

– Господи! – воскликнул Марвел, вздрогнув.    

– То есть не то чтобы совсем здесь, – пояснил  матрос, к величайшему облегчению мистера Марвела, – не на этом самом  месте, где мы сейчас сидим, но поблизости.    

– Невидимка, – сказал Марвел. – Ну, а что он  делает?    

– Все, – сказал моряк, внимательно разглядывая  Марвела. – Все что угодно, – добавил он.    

– Я уже четыре дня не видал газет, – заметил  Марвел.    

– Сперва он объявился в Айпинге, – сказал матрос.    

– Вот как? – сказал Марвел.    

– Там он объявился в первый раз, – продолжал  матрос, – а откуда он взялся, этого, видно, никто не знает. Вот:  «Необыкновенное происшествие в Айпинге». И в газете сказано, что все это точно  и достоверно.    

– Господи! – воскликнул Марвел.    

– Да уж и впрямь удивительная история. И викарий и  доктор утверждают, что видели его совершенно ясно… то есть, вернее говоря, не  видели. Тут пишут, что он жил в трактире «Кучер и кони», и, верно, никто сперва  не подозревал о его несчастье, а потом в трактире случилась драка, и у него с  головы сорвали бинты. Тогда‑то и заметили, что голова у него невидимая. Тут  сказано, что его сразу же хотели схватить, да ему удалось сбросить с себя остальную  одежду и скрыться. Правда, ему пришлось выдержать отчаянную борьбу, во время  которой он нанес серьезные ранения достойному и почтенному констеблю мистеру  Джефферсу. Вот как тут сказано. Все начистоту, а? Имена названы полностью, и  все такое.    

– Господи! – проговорил Марвел, беспокойно  оглядываясь по сторонам и пытаясь ощупью сосчитать деньги в карманах; ему  пришла в голову странная и весьма любопытная мысль. – Как все это  удивительно! – сказал он.    

– Правда ведь? Просто необычайно. Никогда в жизни не  слыхал о невидимках. Да что говорить: в наше время порой слышишь о таких вещах,  что…    

– И это все, что он сделал? – спросил Марвел как  можно непринужденнее.    

– А этого разве мало? – сказал матрос.    

– Он не вернулся в Айпинг? – спросил  Марвел. – Просто скрылся, и все?    

– Все, – сказал матрос. – Мало вам?    

– Что вы, более чем достаточно, – проговорил  Марвел.    

– Еще бы не достаточно, – сказал моряк, – еще  бы…    

– А товарищей у него не было? Ничего не пишут об  этом? – с тревогой спросил Марвел.    

– Неужто вам мало одного такого молодца? – спросил  матрос. – Нет, слава тебе господи, он был один. – Матрос хмуро  покачал головой. – Даже подумать тошно, что он тут где‑то околачивается!  Он на свободе, и, как пишут в газете, по некоторым данным вполне можно  предположить, что он направился в Порт‑Стоу. А мы как раз тут! Это уж вам не  американское чудо какое‑нибудь. Вы подумайте только, что он может тут  натворить! Вдруг он выпьет лишнего и вздумает броситься на вас? А если захочет  грабить, кто ему помешает? Он может грабить, он может, укокошить человека,  может красть, может пройти сквозь полицейскую заставу так же легко, как мы с  вами можем удрать от слепого. Еще легче! Слепые, говорят, замечательно хорошо  слышат. А если он увидал винцо, которое ему пришлось бы по вкусу…    

– Да, конечно, положение его очень выгодное, –  сказал Марвел. – И…    

– Правильно, – сказал матрос, – очень  выгодное.    

В течение всего этого разговора Марвел не переставал  напряженно оглядываться по сторонам, прислушиваясь к едва слышным шагам и  стараясь заметить неуловимые движения. Он, по‑видимому, готов был принять какое‑то  важное решение.    

Кашлянув в руку, он еще раз оглянулся, прислушался, потом  наклонился к матросу и, понизив голос, сказал:    

– Факт тот, что я случайно кое‑что знаю об этой  Невидимке. Из частных источников.    

– Ого! – воскликнул матрос. – Вы?    

– Да, – сказал Марвел. – Я.    

– Вот как! – сказал матрос. – А разрешите  спросить…    

– Вы будете удивлены, – сказал Марвел, прикрывая  рот рукой. – Это изумительно.    

– Еще бы! – сказал матрос.    

– Дело в том… – начал Марвел доверительным тоном. Но  вдруг выражение его лица, как по волшебству, изменилось. – Ой! –  простонал он и тяжело заворочался на скамье; лицо его искривилось от  боли. – Ой‑ой‑ой! – простонал он опять.    

– Что с вами? – участливо спросил матрос.    

– Зубы болят, – сказал Марвел и приложил руку к  щеке. Потом быстро взял книги. – Мне, пожалуй, пора, – сказал он и  начал как‑то странно ерзать на скамейке, удаляясь от своего собеседника.    

– Но вы же собирались рассказать мне про  Невидимку, – запротестовал матрос.    

Марвел остановился в нерешительности.    

– Утка, – сказал Голос.    

– Это утка, – повторил Марвел.    

– Да ведь в газете написано… – возразил матрос.    

– Просто утка, – сказал Марвел. – Я знаю, кто  все это выдумал. Никакого нет Невидимки. Враки.    

– Как же так? Ведь в газете…    

– Все враки от начала и до конца, – решительно  заявил Марвел.    

Матрос встал с газетой в руках и выпучил глаза. Марвел  судорожно оглядывался кругом.    

– Постойте, – сказал матрос, медленно и  раздельно. – Вы хотите сказать…    

– Да, – сказал Марвел.    

– Так какого же черта вы сидели и слушали, что я  болтаю? Чего же вы молчали, когда я перед вами тут дурака валял? А?    

Марвел надул щеки. Матрос вдруг побагровел и сжал кулаки.    

– Я тут, может, десять минут сижу и размазываю эту  историю, а ты, толстомордый болван, невежа ты этакий, не мог…    

– Пожалуйста, перестаньте ругаться, – сказал  Марвел…    

– Ругаться! Погоди‑ка…    

– Идем! – сказал Голос.    

Марвела вдруг приподняло, завертело, и он зашагал какой‑то  странной, дергающейся походкой.    

– Убирайся, покуда цел, – сказал матрос.    

– Это мне‑то убираться? – сказал Марвел. Он  отступал какой‑то неровной, торопливой походкой, почти скачками. Потом что‑то  забормотал виноватым и вместе с тем обиженным тоном.    

– Старый дурак, – сказал матрос; широко расставив  ноги и подбоченясь, он глядел вслед удалявшемуся Марвелу. – Вот она,  газета, тут все сказано. Я тебе покажу, пахал этакий! Меня не проведешь!    

Марвел ответил что‑то бессвязное; потом он скрылся за  поворотом, а матрос все стоял посреди дороги, пока тележка мясника не заставила  его отойти. Тогда он повернул к Порт‑Стоу.    

– Сколько дураков на свете! – проворчал он. –  Видно, хотел подшутить надо мной. Вот осел! Да ведь это в газете напечатано…    

Вскоре ему пришлось услышать еще об одном удивительном  событии, которое произошло совсем рядом. Это было видение «пригоршни денег» (ни  больше ни меньше), путешествовавшей без видимых посредников вдоль стены на углу  Сент‑Майклс‑Лейн. Свидетелем этого поразительного зрелища в то самое утро  оказался другой матрос. Он, конечно, попытался схватить деньги, по был тут же  сшиблен с ног, а когда вскочил, деньги упорхнули, как бабочка. Наш матрос  склонен был, по его собственным словам, многому поверить, но это было уж  слишком. Впоследствии он, однако, изменил свое мнение.    

История о летающих деньгах была вполне достоверна. В этот  день по всей округе, даже из великолепного филиала лондонского банка, из касс  трактира и лавок – по случаю теплой погоды двери везде были открыты настежь –  деньги спокойно и ловко выскакивали пригоршнями и пачками и летали по стенам и  закоулкам, быстро ускользая от взоров приближающихся людей. Свое таинственное  путешествие деньги заканчивали – хотя никто этого не проследил – в карманах  беспокойного человека в потрепанном цилиндре, сидевшего у дверей трактира в  предместье Порт‑Стоу.    

 15. Бегущий человек    

     

Ранним вечером доктор Кемп сидел в своем кабинете, в башенке  дома, стоявшего на холме, откуда открывался вид на Бэрдок. Это была небольшая  уютная комната с тремя окнами – на север, запад и юг, со множеством полок,  уставленных книгами и научными журналами, и с массивным письменным столом; у  северного окна стоял столик с микроскопом, стекляшками, всякого рода мелкими  приборами, культурами бацилл и бутылочками, содержавшими реактивы. Лампа в  кабинете была уже зажжена, хотя лучи заходящего солнца еще ярко освещали небо;  шторы были подняты, так как не приходилось опасаться, что кто‑нибудь вздумает  заглянуть в окно. Доктор Кемп был высокий, стройный молодой человек с льняными  волосами и светлыми, почти белыми усами. Работе, которой он был сейчас занят,  доктор придавал большое значение, рассчитывая попасть благодаря ей в члены  Королевского научного общества.    

Случайно подняв глаза от работы, он увидел пламенеющий закат  над холмом против окна. С минуту, быть может, рассеянно прикусив кончик ручки,  он любовался золотым сиянием над вершиной холма; затем внимание его привлекла  маленькая черная фигурка, двигавшаяся по холму к его дому. Это был низенький  человечек в цилиндре, и бежал он с такой быстротой, что ноги его так и мелькали  в воздухе.    

«Еще один осел, – подумал доктор Кемп. – Вроде  того, который налетел на меня сегодня утром с криком: „Невидимка идет!“ Не  понимаю, что творится с людьми. Можно подумать, что мы живем в тринадцатом  веке».    

Он встал, подошел к окну и стал смотреть на холм, окутанный  сумраком, и на томную фигуру бегущего человека.    

– Видно, он отчаянно торопится, – сказал доктор  Кемп, – но от этого что‑то мало толку. Он бежит так тяжело, как будто  карманы у него набиты свинцом. Ходу, сэр, ходу! – сказал доктор Кемп.    

Через минуту одна из вилл на склоне холма со стороны Бэрдока  скрыла бегущего из виду. Но через минуту он снова показался в просвете между  виллами, потом опять скрылся и опять показался, и так три раза, пока не исчез  окончательно.    

– Ослы! – сказал доктор Кемп и, отвернувшись от  окна, снова направился к письменному столу.    

Но те, кому случилось быть в это время на дороге и видеть  вблизи бегущего человека, видеть выражение дикого ужаса на его мокром от пота  лице, не разделяли презрительного скептицизма доктора. Человек бежал, и от него  при этом исходил звон, как от туго набитого кошелька, который бросают то туда,  то сюда. Он не оглядывался ни направо, ни налево, он смотрел испуганными  глазами прямо перед собой, туда, где у подножия холма один за другим вспыхивали  фонари и толпился народ. Его уродливая нижняя челюсть отвисла, на губах  выступила пена, дышал он хрипло и громко. Все прохожие останавливались,  начинали оглядывать дорогу и с беспокойством расспрашивали друг друга, чем  может быть вызвано столь поспешное бегство.    

Вдруг в отдалении, на вершине холма, собака, резвившаяся на  дороге, завизжала, кинулась в подворотню, и, пока прохожие недоумевали, мимо  них пронеслось что‑то: не то ветер, не то шлепанье ног, не то звук тяжелого  дыхания.    

Люди закричали. Люди шарахнулись в сторону. С воплем  кинулись под гору. Их крики уже раздавались на улице, когда Марвел был еще на  середине холма. Добежав до дому, они лихорадочно запирали за собой двери и, еле  переводя дух, сообщали страшную весть. Марвел слышал хлопанье дверей и бежал из  последних сил.    

Ужас пронесся мимо него, опередил его и в одно мгновение  охватил весь город.    

«Невидимка идет! Невидимка!..»    

     

16. В кабачке «Веселые  крикетисты»    

     

Кабачок «Веселые крикетисты» находится у самого подножия  холма, там, где начинается линия конки. Хозяин кабачка, опершись толстыми  красными руками о стойку, разговаривал о лошадях с худосочным извозчиком, а  чернобородый человек, одетый в серое, уплетал сухари с сыром, потягивал вино и  беседовал с полисменом, только что сменившимся с дежурства. Судя по акценту,  это был американец.    

– Что это за крики? – сказал извозчик, вдруг  прервав разговор и стараясь поверх грязной, желтой занавески на низеньком окне  кабачка рассмотреть тянувшуюся вверх по холму дорогу. Кто‑то пробежал по улице  миме дверей.    

– Уж не пожар ли? – сказал хозяин.    

Послышались приближающиеся шаги; кто‑то тяжело бежал. С  шумом распахнулась дверь, и в комнату влетел Марвел, плачущий, растрепанный,  без шляпы, с разорванным воротником. Судорожно обернувшись, он попытался  закрыть дверь, но ому помешал ремень, которым она была привязана к стене.    

– Идет! – завизжал Марвел не своим голосом. –  Он идет, Невидимка! Гонится за мной! Ради бога… Спасите! Спасите! Спасите!    

– Закройте дверь, – сказал полисмен. – Кто  идет? В чем дело? – Он подошел к двери, отцепил ремень, и дверь захлопнулась.  Американец закрыл вторую дверь.    

– Пустите меня за стойку, – сказал Марвел, дрожа и  плача, но крепко прижимая к себе книги. – Пустите меня. Спрячьте где‑нибудь.  Говорят вам, он гонится за мной. Я сбежал от него. Он сказал, что убьет меня. И  убьет.    

– Вам нечего бояться, – оказал  чернобородый. – Двери заперты. А в чем дело?    

– Спрячьте меня, – повторил Марвел и вдруг  взвизгнул от страха: дверь затряслась от сильного удара, потом снаружи  послышался торопливый стук и крики.    

– Эй! – закричал полицейский. – Кто там?    

Марвел, как безумный, заметался по комнате в поисках выхода.    

– Он убьет меня! – кричал он. – У него нож!  Ради бога!    

– Вот, – сказал хозяин, – идите сюда. –  И он откинул стойку.    

Марвел бросился к нему. Стук в дверь возобновился.    

– Не открывайте! – закричал Марвел. –  Пожалуйста, не открывайте! Куда мне спрятаться?    

– Так это, значит, Невидимка? – спросил  чернобородый, заложив одну руку за спину. – Я думаю, пора уж и посмотреть  на пего.    

Вдруг окно кабачка разлетелось вдребезги, и снаружи  послышались крики и беготня. Полисмен, встав на скамейку и высунув голову в  окно, старался разглядеть, что делается у дверей. Потом слез и сказал,  озадаченно подняв брови:    

– Это он.    

Хозяин постоял перед дверью в соседнюю комнату, где заперли  Марвела, поглядел на разбитое окно и подошел к своим посетителям.    

Все вдруг затихло.    

– Жаль, что у меня нет при себе дубинки, – сказал  полисмен, нерешительно подходя к двери. – Как откроем дверь, так он сейчас  и войдет. Ничем его не остановишь.    

– А вы не очень торопитесь открывать дверь, –  боязливо сказал худосочный извозчик.    

– Отодвиньте засов, – сказал чернобородый. –  Пусть только войдет… – И он показал револьвер, который держал в руке.    

– Это не годится, – сказал полицейский, –  может выйти убийство.    

– Я знаю, в какой стране нахожусь, – возразил  чернобородый. – Я буду целиться в ноги. Отодвиньте засов.    

– А если вы угодите мне в спину? – сказал хозяин,  выглядывая из‑под занавески в окно.    

– Ладно, – бросил чернобородый и, нагнувшись, сам  отодвинул засов, держа револьвер наготове. Хозяин, извозчик и полисмен  повернулись лицом к двери.    

– Войдите, – негромко сказал чернобородый,  отступая на шаг и глядя на открытую дверь; револьвер он держал за спиной. Но  никто не вошел, и дверь не открылась. Когда минут пять спустя другой извозчик  осторожно заглянул в кабачок, то все они еще стояли в выжидательных позах, а из  соседней комнаты выглядывала бледная, испуганная физиономия.    

– Все ли двери в доме заперты? – спросил  Марвел. – Он где‑нибудь тут, вынюхивает. Ведь он хитер, как черт.    

– Боже мой! – воскликнул хозяин. – А задняя  дверь! Вы тут посторожите. Вот ведь… – Он беспомощно огляделся. Дверь в  соседнюю комнату захлопнулась, и ключ щелкнул в замке. – Дверь во двор и  отдельный ход! Дверь во двор…    

Он выбежал из комнаты.    

Через минуту он вернулся с кухонным ножом в руках.    

– Дверь во двор открыта! – сказал он, и его  толстая нижняя губа отвисла.    

– Может, он уже в доме? – сказал первый извозчик.    

– В кухне его нет, – сказал хозяин. – Там две  служанки, и я по всей кухне прошел вот с этим ножом, ни одного уголка не  пропустил. Они тоже говорят, что он не входил. Они ничего не заметили…    

– Вы заперли дверь? – спросил первый извозчик.    

– Не маленький, слава богу, – ответил хозяин.    

Чернобородый спрятал револьвер. Но в ту же секунду хлопнула  откидная доска стойки, загремела задвижка, громко затрещал замок, и дверь в  соседнюю комнату распахнулась настежь. Они услышали, как Марвел взвизгнул,  точно пойманный заяц, и кинулись за стойку к нему на помощь. Чернобородый  выстрелил, зеркало в соседней комнате треснуло, осколки со звоном разлетелись  по полу.    

Вбежав в комнату, хозяин увидел, что Марвел корчится и  барахтается перед дверью, которая вела через кухню во двор. Пока хозяин стоял в  нерешительности, дверь открылась и Марвела втащили в кухню. Оттуда послышались  крики и грохот падающих кастрюль. Марвел, нагнув голову, упирался, но его все  же дотащили до двери во двор. Засов отодвинулся.    

Полисмен, протиснувшись мимо хозяина, вбежал на кухню,  сопровождаемый одним из извозчиков, и схватил кисть невидимой руки, которая  держала за шиворот Марвела, но тут же получил удар в лицо, пошатнулся и  отступил. Дверь раскрылась, и Марвел сделал отчаянную попытку спрятаться за  ней. В это время извозчик что‑то схватил.    

– Я держу его! – закричал извозчик. Красные руки  хозяина вцепились в невидимое.    

– Поймал! – крикнул он.    

Марвел, выпущенный из невидимых рук, упал на пол и попытался  проползти между ногами боровшихся людей. Борьба сосредоточилась у двери.  Впервые раздался голос Невидимки – он громко вскрикнул, так как полисмен  наступил ему на ногу. Затем послышалось яростное рычание, и Невидимка заработал  кулаками, точно цепами. Извозчик вдруг взвыл и скрючился, получив удар под  ложечку. Дверь, которая вела в комнаты, захлопнулась и прикрыла отступление  Марвела. Люди топтались в тесной кухне, пока вдруг не заметили, что борются с  пустотой.    

– Куда он сбежал? – крикнул чернобородый.    

– Сюда, – сказал полисмен, выходя во двор и  останавливаясь.    

Кусок черепицы пролетел над его ухом и упал на кухонный  стол, уставленный посудой.    

– Я ему покажу! – крикнул чернобородый.    

Над плечом полисмена блеснула сталь, и в сумрак, в ту  сторону, откуда была брошена черепица, вылетели одна за другой пять пуль.  Стреляя, чернобородый описывал рукой дугу по горизонтали так, что выстрелы  веером ложились по тесному дворику.    

Наступила тишина.    

– Пять пуль, – сказал чернобородый. – Это  красиво! Козырная игра! Дайте‑ка фонарь и пойдемте искать тело.    

 17. Гость доктора Кемпа    

     

Доктор Кемп продолжал писать в своем кабинете, пока звук  выстрелов не привлек его внимания. «Паф‑паф‑паф» – щелкали они один за другим.    

– Ого! – воскликнул доктор, снова прикусив ручку и  прислушиваясь. – Кто это в Бэрдоке палит из револьвера? Что еще эти ослы  выдумали?    

Он подошел к южному окну, открыл его и, высунувшись, стал  вглядываться в ночной город – сеть освещенных окон, газовых фонарей и витрин с  черными промежутками крыш и дворов.    

– Как будто там, под холмом, у «Крикетистов», собралась  толпа, – сказал он, всматриваясь. Затем взгляд его устремился туда, где  светились огни судов и пристань, – небольшое, ярко освещенное строение  сверкало, точно желтый алмаз. Молодой месяц всходил к западу от холма, а звезды  сияли, почти как под тропиками.    

Минут через пять, в течение которых мысль его уносилась к  социальным условиям будущего и блуждала в дебрях беспредельных времен, доктор  Кемп вздохнул, опустил окно и вернулся к письменному столу.    

Приблизительно через час после этого у входной двери  позвонили. С тех пор как доктор Кемп услышал выстрелы, работа его шла вяло, он  то и дело отвлекался и задумывался. Когда раздался звонок, он оставил работу и  прислушался. Он слышал, как прислуга пошла открывать дверь, и ждал ее шагов на  лестнице, но она не пришла.    

– Кто бы это мог быть? – сказал доктор Кемп.    

Он попытался снова приняться за работу, но это ему не  удавалось. Тогда он встал, вышел из кабинета и спустился по лестнице на  площадку. Там он позвонил и, когда в холле внизу появилась горничная, спросил  ее, перегнувшись через перила:    

– Письмо принесли?    

– Нет, случайный звонок, сэр, – ответила  горничная.    

«Я что‑то нервничаю сегодня», – сказал Кемп про себя.    

Он вернулся в кабинет, решительно принялся за работу и через  несколько минут был уже весь поглощен ею. Тишину в комнате нарушало лишь  тиканье часов да поскрипывание пера, бегавшего по бумаге в самом центре  светлого круга, отбрасываемого лампой на стол.    

Было два часа ночи, когда доктор Кемп решил, что на сегодня  хватит. Он встал, зевнул и спустился вниз, в свою спальню. Он снял уже пиджак и  жилет, как вдруг почувствовал, что ему хочется пить. Взяв свечу, он спустился в  столовую, чтобы поискать там содовой воды и виски.    

Научные занятия сделали доктора Кемпа весьма наблюдательным;  возвращаясь из столовой, он заметил темное пятно на линолеуме, возле циновки, у  самой лестницы. Он поднялся уже наверх, как вдруг задал себе вопрос, откуда  могло появиться это пятно. Это была, очевидно, подсознательная мысль. Но как бы  то ни было, он вернулся в холл, поставил сифон и виски на столик и, нагнувшись,  стал рассматривать пятно. Без особого удивления он убедился, что оно липкое и  темно‑красное, совсем как подсыхающая кровь.    

Прихватив сифон и бутылку с виски, он поднялся наверх,  внимательно глядя по сторонам и пытаясь объяснить себе, откуда могло появиться  кровавое пятно. На площадке он остановился и в изумлении уставился на дверь  своей комнаты: ручка двери была в крови.    

Он взглянул на свою руку. Она была совершенно чистая, и тут  он вспомнил, что, когда вышел из кабинета, дверь в его спальню была открыта,  следовательно, он к ручке совсем не прикасался. Он твердым шагом вошел в  спальню. Лицо у него было совершенно спокойное, разве только несколько более  решительное, чем обыкновенно. Взгляд его, внимательно пройдя по комнате, упал  на кровать. На одеяле темнела лужа крови, простыня была разорвана. Войдя в  комнату в первый раз, он этого не заметил, так как направился прямо к туалетному  столику. В одном месте постель была смята, как будто кто‑то только что сидел на  ней.    

Тут ему почудилось, что чей‑то голос негромко воскликнул:  «Боже мой! Да ведь это Кемп!» Но доктор Кемп не верил в таинственные голоса.    

Он стоял и смотрел на смятую постель. Должно быть, ему  просто послышалось. Он снова огляделся, но не заметил ничего подозрительного,  кроме смятой и запачканной кровью постели. Тут он ясно услышал какое‑то  движение в углу комнаты, возле умывальника. В душе всякого человека, даже  самого просвещенного, гнездятся какие‑то неуловимые остатки суеверия. Жуткое  чувство охватило доктора Кемпа. Он затворил дверь спальни, подошел к комоду и  поставил на него сифон. Вдруг он вздрогнул: в воздухе между ним и умывальником  висела окровавленная повязка.    

Пораженный, он стал вглядываться. Повязка была пустая,  аккуратно сделанная, но совершенно пустая. Он хотел подойти и схватить ее, но  чье‑то прикосновение остановило его, и он совсем рядом услыхал голос:    

– Кемп!    

– А? – сказал Кемп, разинув рот.    

– Не пугайтесь, – продолжал Голос. – Я  Невидимка.    

Кемп некоторое время молча глядел на повязку.    

– Невидимка? – сказал он наконец.    

– Невидимка, – повторил Голос.    

Кемпу сразу вспомнилась история, которую он так усердно  высмеивал еще сегодня утром. Но в эту минуту он, по‑видимому, не очень  испугался и удивился. Только впоследствии он мог дать себе отчет в своих  чувствах.    

– Я считал, что все это выдумка, – сказал он. При  этом у него в голове вертелись доводы, которые он приводил утром. – Вы в  повязке? – спросил он.    

– Да, – ответил Невидимка.    

– О! – взволнованно сказал Кемп. – Вот так  штука! – Но тут же спохватился. – Вздор. Фокус какой‑нибудь. –  Он быстро шагнул вперед, и рука его, протянутая к повязке, встретила невидимые  пальцы.    

При этом прикосновении он отпрянул и изменился в лице.    

– Ради бога, Кемп, не пугайтесь. Мне так нужна помощь!  Постойте!    

Невидимая рука схватила Кемпа за локоть. Кемп ударил по ней.    

– Кемп! – крикнул Голос. – Кемп,  успокойтесь! – И рука Невидимки еще крепче сжала его локоть.    

Бешеное желание высвободиться овладело Кемпом. Перевязанная  рука вцепилась ему в плечо, и вдруг Кемп был сшиблен с ног и брошен навзничь на  кровать. Он открыл рот, чтобы крикнуть, но в ту же секунду край простыни  очутился у него между зубами. Невидимка держал его крепко, но руки у Кемпа были  свободны, и он неистово колотил ими куда попало.    

– Будьте благоразумны, – сказал Невидимка,  который, несмотря на сыпавшиеся на него удары, крепко держал Кемпа. – Ради  бога, не выводите меня из терпения. Лежите смирно, болван вы этакий! –  проревел Невидимка в самое ухо Кемпа.    

Еще с минуту Кемп продолжал барахтаться, потом Затих.    

– Если вы крикнете, я размозжу вам голову, –  сказал Невидимка, вынимая простыню изо рта Кемпа. – Я Невидимка. Это не  выдумка и не фокус. Я действительно Невидимка. И мне нужна ваша помощь. Я не  причиню вам никакого вреда, если вы не будете вести себя, как обалделый мужлан.  Неужели вы меня не помните, Кемп? Я Гриффин, мы же вместе учились в  университете.    

– Дайте мне встать, – сказал Кемп. – Я никуда  не убегу. И дайте мне минуту посидеть спокойно.    

Он сел на кровати и пощупал затылок.    

– Я Гриффин, учился в университете вместе с вами. Я  сделал себя невидимым. Я самый обыкновенный человек, которого вы знали, но  только невидимый.    

– Гриффин? – переспросил Кемп.    

– Да, Гриффин, – ответил Голос. – В  университете я был на курс моложе вас, белокурый, почти альбинос, шести футов  росту, широкоплечий, лицо розовое, глаза красные. Получил награду за работу по  химии.    

– Ничего не понимаю, – сказал Кемп, – в  голове у меня совсем помутилось. При чем тут Гриффин?    

– Гриффин – это я.    

Кемп задумался.    

– Это ужасно, – сказал он. – Но какая  чертовщина может сделать человека невидимым?    

– Никакой чертовщины. Это вполне логичный и довольно  несложный процесс…    

– Это ужасно, – сказал Кемп. – Каким образом?    

– Да, ужасно. Но я ранен, мне больно, и я устал. О  господи, Кемп, будьте мужчиной! Отнеситесь к этому спокойно. Дайте мне поесть и  напиться, а пока что я присяду.    

Кемп глядел на повязку, двигавшуюся по комнате; затем он  увидел, как плетеное кресло протащилось по полу и остановилось возле кровати.  Оно затрещало, и сиденье опустилось на четверть дюйма. Кемп протер глаза и  снова пощупал затылок.    

– Это почище всяких привидений, – сказал он и  глупо рассмеялся.    

– Вот так‑то лучше. Слава богу, вы становитесь благоразумным.    

– Или глупею, – сказал Кемп и снова протер глаза.    

– Дайте мне виски. Я еле дышу.    

– Этого я бы не сказал. Где вы? Если я встану, то не  наткнусь на вас? Ага, вы тут. Ладно. Виски?.. Пожалуйста. Куда же мне подать  его вам?    

Кресло затрещало, и Кемп почувствовал, что стакан берут у  него из рук. Он выпустил его не без усилия, невольно опасаясь, что стакан  разобьется. Стакан повис в воздухе, дюймах в двадцати над креслом. Кемп глядел  на стакан в полном недоумении.    

– Это… Ну, конечно, это гипноз… Вы, должно быть,  внушили мне, что вы невидимы.    

– Чушь! – сказал Голос.    

– Но ведь это – безумие!    

– Выслушайте меня.    

– Только сегодня я привел неоспоримые  доказательства, – начал Кемп, – что невидимость…    

– Плюньте на все доказательства, – прервал его  Голос. – Я умираю с голоду, и для человека, совершенно раздетого, здесь  довольно прохладно.    

– Он чувствует голод! – сказал Кемп.    

Стакан виски опрокинулся.    

– Да, – сказал Невидимка, со стуком ставя  стакан. – Нет ли у вас халата?    

Кемп пробормотал что‑то вполголоса и, подойдя к платяному  шкафу, вынул оттуда темно‑красный халат.    

– Подойдет? – спросил он.    

Халат взяли у него из рук. С минуту он висел неподвижно в  воздухе, затем как‑то странно заколыхался, вытянулся во всю длину и,  застегнувшись на все пуговицы, опустился в кресло.    

– Хорошо бы кальсоны, носки и туфли, – отрывисто  произнес Невидимка. – И поесть.    

– Все, что угодно. Но со мной в жизни не случалось  ничего более нелепого.    

Кемп достал из комода вещи, которые просил Невидимка, и  спустился в кладовку. Он вернулся с холодными котлетами и хлебом и, пододвинув  небольшой столик, расставил все это перед гостем.    

– Обойдусь и без ножа, – сказал Невидимка, и  котлета повисла в воздухе; послышалось чавканье.    

– Я всегда предпочитал сперва одеться, а потом уже  есть, – сказал Невидимка с набитым ртом, жадно глотая хлеб с  котлетой. – Странная прихоть!    

– Рука, по‑видимому, действует? – сказал Кемп.    

– Будьте спокойны, – сказал Невидимка.    

– И все‑таки как это странно!..    

– Вот именно. Но самое странное то, что я попал именно  к вам, когда мне понадобилась перевязка. Это моя первая удача! Впрочем, я все  равно решил переночевать в этом доме. Вам не отвертеться! Страшно неудобно, что  кровь мою видно, правда? Целая лужа натекла. Должно быть, она становится  видимой по мере свертывания. Мне удалось изменить лишь живую ткань, я невидим,  только пока жив… Уж три часа, как я здесь.    

– Но как вы это сделали? – начал Кемп  раздраженно. – Черт знает что! Вся эта история от начала до конца – сплошная  нелепость.    

– Напрасно вы так думаете, – сказал  Невидимка. – Все это совершенно разумно.    

Он протянул руку и взял бутылку с виски. Кемп с изумлением  глядел на халат, поглощавший виски. Свет свечи, проходя сквозь дырку на правом  плече халата, образовал светлый треугольник.    

– Что это были за выстрелы? – спросил Кемп. –  Отчего началась пальба?    

– Там был один дурак, мой случайный компаньон, черт бы  его побрал, который хотел украсть мои деньги. И украл‑таки.    

– Тоже невидимка?    

– Нет.    

– Ну, а дальше что?    

– Нельзя ли мне еще чего‑нибудь поесть, а? Потом я все  расскажу по порядку. Я голоден, и рука болит. А вы хотите, чтобы я вам  рассказывал!    

Кемп встал.    

– Значит, это не вы стреляли? – спросил он.    

– Нет, – ответил гость. – Стрелял наобум  какой‑то идиот, которого я прежде никогда и в глаза не видел. Они перепугались.  Меня все пугаются. Черт бы их побрал. Но вот что, Кемп, я есть хочу.    

– Пойду поищу, нет ли внизу еще чего‑нибудь  съестного, – сказал Кемп. – Боюсь, что найдется не много.    

Покончив с едой – а поел он основательно, – Невидимка  попросил сигару. Он жадно откусил кончик, прежде чем Кемп успел разыскать нож,  и выругался, когда снаружи отстал листок табака. Странно было видеть, как он  курил: рот, горло, зев и ноздри проступали, словно слепок, сделанный из клубящегося  дыма.    

– Славная штука табак! – сказал он, глубоко  затянувшись. – Мне повезло, что я попал к вам, Кемп. Вы должны помочь мне.  Подумать только, в нужный момент я натолкнулся на вас! Я в отчаянном положении.  Я был как помешанный. Чего только я не перенес! Но теперь у нас дело пойдет. Уж  поверьте…    

Он выпил еще виски с содовой. Кемп встал, осмотрелся и  принес из соседней комнаты еще стакан для себя.    

– Все это дико… но, пожалуй, я тоже выпью.    

– Вы почти не изменились, Кемп, за эти двенадцать лет.  Блондины мало меняются. Все такой же хладнокровный и методичный… Я должен вам  все объяснить. Мы будем работать вместе!    

– Но как это вам удалось? – спросил Кемп. –  Как вы стали таким?    

– Ради бога, дайте мне спокойно покурить. Потом я вам  все расскажу.    

Но в эту ночь он не рассказал ничего. У него разболелась  рука, его стало лихорадить, он очень ослабел. Ему все время мерещилась погоня  на холме и драка возле кабачка. Он начал было рассказывать, но сразу отвлекся.  Он бессвязно говорил о Марвеле, судорожно затягивался, и в голосе его слышалось  раздражение. Кемп старался извлечь из его рассказа все, что мог.    

– Он меня боялся… Я видел, что он меня боится, –  снова и снова повторял Невидимка. – Он хотел удрать от меня, только об  этом и думал. Какого я дурака свалял! Ах, негодяй! Надо было убить его…    

– Где вы достали деньги? – вдруг спросил Кемп.    

Невидимка помолчал.    

– Сегодня я не могу вам сказать, – ответил он.    

Он вдруг застонал и сгорбился, схватившись невидимыми руками  за невидимую голову.    

– Кемп, – сказал он, – я не сплю уже третьи  сутки, за все это время мне удалось вздремнуть час‑другой, не больше. Я должен  выспаться.    

– Хорошо, – сказал Кемп. – Располагайтесь  тут, в моей комнате.    

– Но разве мне можно спать? Если я засну, он удерет.  Эх! Ладно, все равно!    

– Рана серьезная? – отрывисто спросил Кемп.    

– Пустяки, царапина. Господи, как спать хочется!    

– Так ложитесь.    

Невидимка, казалось, смотрел на Кемпа.    

– У меня нет ни малейшего желания быть пойманным моими  ближними, – медленно проговорил он.    

Кемп вздрогнул.    

– Ох и дурак же я! – воскликнул Невидимка, ударив  кулаком по столу. – Сам подал вам эту мысль.    

 18. Невидимка спит    

     

Несмотря на усталость и рану, Невидимка все же не положился  на слово Кемпа, что на свободу его не будет никаких посягательств. Он осмотрел  оба окна спальни, поднял шторы и открыл ставни, чтобы убедиться, что в случае  надобности этим путем можно бежать. За окнами стояла мирная ночная тишина. Над  холмами висел месяц. Затем Невидимка осмотрел замок спальни и двери уборной и  ванной, чтобы убедиться, что и отсюда он может ускользнуть. Наконец он заявил,  что удовлетворен. Он стоял перед камином, и Кемп услышал звук зевка.    

– Мне очень жаль, – сказал Невидимка, – что я  не могу сейчас рассказать вам обо всем, что я сделал. Но я положительно выбился  из сил. Это нелепо, спору нет. Это чудовищно. Но верьте мне, Кемп, это вполне  возможно. Я сделал открытие. Я думал сохранить его в тайне. Но это немыслимо.  Мне необходим помощник. А вы… Чего только мы не сможем сделать!.. Впрочем,  оставим все это до завтра. Теперь, Кемп, я должен заснуть, иначе я умру.    

Кемп стоял посреди комнаты, глядя на безголовый халат.    

– Ладно, я оставлю вас, – сказал он. – Но это  невероятно. Еще парочка таких фактов, переворачивающих вверх дном все мои  теории, и я сойду с ума. И все же, по‑видимому, это так! Не надо ли вам еще  чего‑нибудь?    

– Только чтоб вы пожелали мне спокойной ночи, –  сказал Гриффин.    

– Спокойной ночи, – сказал Кемп и пожал невидимую  руку.    

Он боком пошел к двери. Вдруг халат быстро приблизился к  нему.    

– Помните, – произнес Невидимка. – Никаких  попыток поймать или задержать меня. Не то…    

Кемп слегка изменялся в лице.    

– Ведь я, кажется, дал вам слово, – сказал он.    

Кемп вышел, тихонько притворил за собой дверь, я ключ  немедленно щелкнул в замке. Пока Кемп стоял, не двигаясь, с выражением  покорного удивления на лице, раздались быстрые шаги, и дверь ванной также  оказалась запертой. Кемп хлопнул себя рукой по лбу.    

– Сплю я, что ли? Весь мир сошел с ума, или это я  помешался? – Он засмеялся и потрогал запертую дверь. Изгнан из собственной  спальни – и кем? Призраком. Вопиющая нелепость!    

Он подошел к верхней ступеньке лестницы, оглянулся и снова  посмотрел на запертые двери.    

– Неоспоримый факт, – произнес он, дотрагиваясь до  слегка ноющего затылка. – Да, неоспоримый факт. Но… – Он безнадежно  покачал головой, повернулся и спустился вниз.    

Он зажег лампу в столовой, ваял сигарету и начал шагать по  комнате, то бормоча что‑то бессвязное, то громко споря сам с собой.    

– Невидимка! – сказал он. – Может ли быть  невидимое существо? В море – да. Там таких существ тысячи, миллионы! Все  крохотные науплиусы и торнарии, все микроорганизмы… а медузы! В море невидимых  существ больше, чем видимых! Прежде я никогда об этом не думал… А в прудах! Все  эти крохотные организмы, живущие в прудах, – кусочки бесцветной,  прозрачной слизи… Но в воздухе? Нет! Это невозможно. А впрочем, почему бы и  нет? Будь человек сделан из стекла – и то он был бы видим.    

Кемп глубоко задумался. Три сигары обратились в белый пепел,  рассыпанный по ковру, прежде чем он заговорил снова. Или, вернее, вскрикнул.  Затем он вышел из комнаты, прошел в свою приемную и зажег там газовый рожок.  Комната была небольшая. Так как доктор Кемп не занимался практикой, там лежали  газеты. Утренний номер, развернутый, валялся на столе. Он схватил газету, быстро  просмотрел ее и начал читать сообщение о «Необычайном происшествии в Айпинге»,  с таким усердием пересказанное Марвелу матросом в Порт‑Стоу. Кемп быстро  пробежал эти строки.    

– Закутан! – воскликнул он. – Переодет!  Скрывает свою тайну. По‑видимому, никто не знал о его злоключениях! Что у него,  черт возьми, на уме? – Он бросил газету и пошарил глазами по столу. –  Ага! – сказал он и схватил «Сент‑Джеймс газэтт», которая была еще не  развернута. – Сейчас узнаем всю правду, – сказал он и развернул  газету. В глаза ему бросились два столбца. «Целая деревня в Сассексе сошла с  ума!» – гласил заголовок. – Боже милостивый! – воскликнул Кемп, жадно  читая скептический отчет о вчерашних событиях в Айпинге, описанных нами выше.  Заметке предшествовало сообщение, перепечатанное из утренней газеты.    

Кемп перечитал все сначала. «Бежал по улице, рассыпая удары  направо и налево. Джефферс в бессознательном состоянии. Мистер Хакстерс получил  серьезные увечья и не может ничего сообщить из того, что видел. Тяжкое  оскорбление, нанесенное викарию. Женщина заболела от страха. Окна перебиты. Вся  эта необычайная история, вероятно, выдумка, но так хороша, что ее нельзя не  напечатать».    

Кемп выронил газету и тупо уставился в одну точку.    

– Вероятно, выдумка! – повторил он.    

Потом схватил газету и еще раз перечел все от начала до  конца.    

– Но откуда взялся бродяга? Какого черта он гнался за  бродягой?    

Кемп бессильно опустился в хирургическое кресло.    

– Он не только невидимка, – сказал он, – но и  помешанный! У него мания убийства!..    

Когда взошла заря и бледные лучи ее смешались в столовой со  светом газового рожка и сигарным дымом, Кемп все еще шагал из угла в угол,  стараясь понять непостижимое.    

Он был слишком взволнован, чтобы думать о сне. Заспанные  слуги, застав его утром в таком виде, подумали, что на него плохо подействовали  усиленные занятия. Он отдал необычайное, но совершенно ясное распоряжение  сервировать завтрак на двоих в кабинете наверху, а затем уйти вниз и больше  наверху на показываться. Он продолжал шагать по столовой, пока не подали  утреннюю газету. О Невидимке говорилось многословно, но новым было только очень  бестолковое сообщение о вчерашних событиях в кабачке «Веселые крикетисты». Тут  Кемпу впервые попалось упоминание о Марвеле. «Он силой держал меня при себе  целые сутки», – заявил Марвел. Отчет об айпингских событиях был дополнен  некоторыми мелкими фактами, в частности, упоминалось о повреждении телеграфного  провода. Но во всех этих сообщениях не было ничего, что проливало бы свет на  взаимоотношения между Невидимкой и бродягой, ибо мистер Марвел умолчал о трех  книгах и о деньгах, которыми были набиты его карманы. Скептического тона как не  бывало, и целая армия репортеров уже принялась за тщательное расследование.    

Кемп внимательно прочел все сообщение до последней строчки и  послал горничную купить все утренние газеты, какие только она сможет достать.  Потом он жадно прочитал и их.    

– Он невидим! – сказал Кемп. – И если судить  по газетам, то ярость его граничит с помешательством. Чего только он не  натворит! Чего только не натворит! Ведь он там, наверху, и свободен, как ветер.  Что мне делать? Можно ли назвать предательством, если я… Нет!    

Он подошел к маленькому, заваленному бумагами столику в углу  и начал писать записку. Написав несколько строк, он разорвал ее и написал  другую. Перечел и задумался. Потом взял конверт и написал адрес: «Полковнику  Эдаю, Порт‑Бэрдок».    

Невидимка проснулся как раз в ту минуту, когда Кемп  запечатывал письмо. Он проснулся в дурном настроении, и Кемп, который чутко  прислушивался ко всем звукам, услышал яростное шлепанье ног в спальне наверху.  Затем раздался стук упавшего стула и звон разбитого стакана. Кемп поспешил  наверх и нетерпеливо постучав в дверь спальни.    

 19. Некоторые основные  принципы    

     

– Что случилось? – спросил Кемп, когда Невидимка  впустил его в комнату.    

– Да ничего, – ответил он.    

– А шум почему?    

– Припадок раздражительности, – сказал  Невидимка. – Забыл про свою руку, а она болит.    

– Вы, по‑видимому, подвержены такого рода вспышкам?    

– Да.    

Кемп прошел через комнату и подобрал осколки разбитого  стакана.    

– Про вас теперь все известно, – сказал  Кемп. – Все, что случилось в Айпинге и внизу, в кабачке. Мир узнал о своем  невидимом гражданине. Но никто не знает, что вы тут.    

Невидимка выругался.    

– Тайна раскрыта, – продолжал Кемп. – Ведь  это была тайна, я полагаю? Не знаю, что вы намерены делать, но, разумеется, я  готов помочь вам.    

Невидимка сел на кровать.    

– Наверху сервирован завтрак, – сказал Кемп,  стараясь говорить непринужденным тоном, и с удовольствием заметил, что его  странный гость охотно встал при этих словах. Кемп повел его по узкой лестнице  наверх.    

– Прежде чем мы с вами что‑либо предпримем, –  сказал Кемп, – я хотел бы узнать поподробней, как это вы стали невидимым.    

И, бросив быстрый, беспокойный взгляд в окно, Кемп уселся с  видом человека, которому предстоит долгая и основательная беседа. У него снова  промелькнула мысль, что все происходящее – нелепость, бред, но мысль эта сейчас  же исчезла, как только он взглянул на Гриффина: безголовый, безрукий халат,  сидел за столом и вытирал невидимые губы чудом державшейся в воздухе салфеткой.    

– Это очень просто и вполне доступно, – сказал  Гриффин, отложив в сторону салфетку и подперев невидимую голову невидимой  рукой.    

– Для вас, конечно, но… – Кемп засмеялся.    

– Ну да, и мне это, конечно, сначала казалось  волшебством, но теперь… Боже милостивый! Нам предстоят великие дела. Впервые  эта идея возникла у меня в Чезилстоу.    

– В Чезилстоу?    

– Я переехал туда из Лондона. Вы знаете, я ведь бросил  медицину и занялся физикой. Не знала? Ну так вот. Меня увлекла проблема света.    

– А‑а!..    

– Оптическая непроницаемость! Весь этот вопрос –  сплошная сеть загадок, сквозь нее лишь смутно просвечивает неуловимое решение.  А мне тогда было всего двадцать два года, и я был энтузиаст, вот я и сказал  себе: «Этому вопросу я посвящу свою жизнь. Тут есть над чем поработать». Вы  ведь знаете, каким бываешь дураком в двадцать два года.    

– Неизвестно, быть может, мы теперь еще глупее, –  заметил Кемп.    

– Как будто знание может удовлетворить человека! Но я  принялся за дело и работал как каторжный. Прошло полгода усиленного труда и  раздумий – и вот сквозь туманную завесу блеснул ослепительный свет. Я нашел  общий закон пигментов и преломлений света – формулу, геометрическое выражение,  включающее четыре измерения. Дураки, обыкновенные люди, даже обыкновенные  математики и не подозревают, какое значение может иметь для изучающего  молекулярную физику общее выражение. В книгах – в тех книгах, которые украл  этот бродяга, – есть чудеса, магические числа! Но это не был еще метод,  это была идея, которая могла навести на метод. А при помощи этого метода  оказалось бы возможным, не изменяя свойств материи – за исключением цвета в  некоторых случаях – свести коэффициент преломления некоторых веществ, твердых  или жидких, к коэффициенту преломления воздуха.    

Кемп присвистнул.    

– Это любопытно. Но все же мне не совсем ясно… Я  понимаю, что таким путем вы могли бы испортить драгоценный камень, но сделать  человека невидимым, до этого еще далеко.    

– Безусловно, – сказал Гриффин. – Однако  подумайте: видимость зависит от того, как видимое тело реагирует на свет.  Давайте уж я начну с азов, тогда вы лучше поймете дальнейшее. Вы прекрасно  знаете, что тела либо поглощают свет, либо отражают, либо преломляют его, или,  может быть, все вместе. Если тело не отражает, не преломляет и не поглощает  света, то оно не может быть видимо само по себе. Так, например, вы видите  непрозрачный красный ящик только потому, что он поглощает некоторую долю света  и отражает остальное, а именно – все красные лучи. Если бы ящик не поглощал  некоторой доли света, а отражал бы его весь, то он был бы блестящим, белым.  Вспомните серебро! Алмазный ящик не поглощал бы много света, и вместе с тем его  поверхность отражала бы мало света, но в отдельных местах, в зависимости от  расположения плоскостей, свет отражался и преломлялся бы, и мы видели бы  блестящую паутину сверкающих отражений и прозрачных плоскостей, нечто вроде  светового скелета. Стеклянный ящик столь отчетливо видим, как алмазный, потому  что в нем меньше плоскостей отражения и преломления. Понятно? Под известным  углом зрения такой ящик будет прозрачным; некоторые сорта стекла более видимы,  чем другие; хрустальный ящик блестел бы сильнее, чем ящик из обыкновенного  окопного стекла. Ящик из очень тонкого обыкновенного стекла было бы очень  трудно различить при плохом освещении, потому что он не поглощает почти никаких  лучей и отражает и преломляет совсем мало света. Если вы положите кусок  обыкновенного стекла в воду или, еще лучше, в какую‑нибудь жидкость, более  плотную, чем вода, то вы стекла почти совсем не увидите, потому что свет,  переходя из воды в стекло, преломляется я отражается очень слабо и вообще не  подвергается почти никакому воздействию. Стекло в таком случае столь же невидимо,  как струи углекислоты или водорода в воздухе. И по той же причине.    

– Да, – сказал Кемп, – все это ясно. В таких  вещах теперь разбирается каждый школьник.    

– А вот еще один факт, в котором разберется всякий  школьник. Если разбить кусок стекла и мелко истолочь его, оно станет гораздо  более заметным в воздухе и превратится в белый непрозрачный порошок. Это  происходит потому, что превращение стекла в порошок увеличивает число  плоскостей преломления и отражения. В стеклянной пластинке имеется всего две  поверхности, в порошке же каждая крупинка представляет собой плоскость  преломления и отражения света, и сквозь порошок света проходит очень мало. Но  если белый стеклянный порошок высыпать в воду, то он почти совершенно исчезает.  Стеклянный порошок и вода имеют почти одинаковый коэффициент преломления, и  свет, переходя из одной среды в другую, почти не преломляется и не отражается.  Вы делаете стекло невидимым, помещая его в‑жидкость с приблизительно таким же  коэффициентом преломления; всякая прозрачная вещь делается невидимой, если  поместить ее в среду, обладающую одинаковым с ней коэффициентом преломления. И  если вы чуточку подумаете, то поймете, что стеклянный порошок можно сделать  невидимым и в воздухе, если только удастся довести коэффициент преломления света  в нем до коэффициента преломления света в воздухе. Ибо в таком случае при  переходе света из воздуха в порошок он не будет ни отражаться, ни преломляться.    

– Все это так, – сказал Кемп. – Но ведь  человек – не стеклянный порошок!    

– Нет, – сказал Гриффин. – Он прозрачнее.    

– Ерунда!    

– И это говорит врач! Как легко все забывается! Неужели  за десять лет вы успели перезабыть все, что знали из физики? А вы подумайте,  сколько существует прозрачных веществ, которые вовсе не кажутся прозрачными.  Бумага, например, состоит из прозрачных волокон, и если она представляется нам  белой и непрозрачной, то это происходит по той же самой причине, по которой нам  кажется белым и непрозрачным толченое стекло. Промаслите белую бумагу,  заполните все поры между частицами бумаги маслом так, чтобы преломление и  отражение света происходило только на поверхности, и бумага сделается такой же  прозрачной, как стекло. И не только бумага, но и волокна хлопка, льна, шерсти,  дерева, а также – заметьте это, Кемп! – и кости, мышцы, волосы, ногти и нервы.  Одним словом, весь человеческий организм состоит из прозрачных бесцветных  тканей, за исключением красных кровяных шариков и темного пигмента волос; вот  как мало нужно, чтобы мы могли видеть друг друга. По большей части ткани живого  существа не менее прозрачны, чем вода.    

– Верно, верно, – воскликнул Кемп, – только  сегодня ночью я думал о морских личинках и медузах!    

– Вот‑вот! Теперь вы меня поняли! И все это я знал и  продумал уже через год после отъезда из Лондона, шесть лет назад. Но я ни с кем  не поделился своими мыслями. Мне пришлось работать в очень тяжелых условиях.  Оливер, мой профессор, был мужлан в пауке, человек, падкий до чужих  идей, – он вечно за мной шпионил! Вы ведь знаете, какое жульничество царит  в научном мире. Я не хотел публиковать свое открытие и делиться с ним славой. Я  продолжал работать и все ближе подходил к превращению своей теоретической  формулы в эксперимент, в реальный опыт. Я никому не сообщал о своих работах,  хотел ослепить мир своим открытием и сразу стать знаменитым. Я занялся вопросом  о пигментах, чтобы заполнить некоторые пробелы. И вдруг, по чистой случайности,  сделал открытие в области физиологии.    

– Да?    

– Вам известно красное вещество, окрашивающее кровь.  Так вот: оно может стать белым, бесцветным, сохраняя в то же время все свои  свойства!    

У Кемпа вырвался возглас изумления.    

Невидимка встал и зашагал по тесному кабинету.    

– Вы поражены, я понимаю. Помню ту ночь. Было очень  поздно – днем мешали работать безграмотные студенты, смотревшие на меня,  разинув рот, и я иной раз засиживался до утра. Открытие это осенило меня  внезапно, оно появилось во всем своем блеске и завершенности. Я был один, в  лаборатории царила тишина, вверху ярко горели лампы. В знаменательные минуты  своей жизни я всегда оказываюсь один. «Можно сделать животное – его ткань –  прозрачным! Можно сделать его невидимым! Все, кроме пигментов. Я могу стать  невидимкой!» – сказал я, вдруг осознав, что значит быть альбиносом, обладая  таким знанием. Я был ошеломлен. Я бросил фильтрование, которым был занят, и  подошел к большому окну. «Я могу стать невидимкой», – повторил я, глядя в  усеянное звездами небо.    

Сделать это – значит превзойти магию и волшебство. И я,  свободный от всяких сомнений, стал рисовать себе великолепную картину того, что  может дать человеку невидимость: таинственность, могущество, свободу. Оборотной  стороны медали я не видел. Подумайте только! Я, жалкий, нищий ассистент,  обучающий дураков в провинциальном колледже, могу сделаться всемогущим. Скажите  сами, Кемп, вот если бы вы… Всякий, поверьте, ухватился бы за такое открытие. Я  работал еще три года, и за каждым препятствием, которое я с таким трудом  преодолевал, возникало новое! Какая бездна мелочей, и к тому же ни минуты  покоя! Этот провинциальный профессор вечно подглядывает за тобой! Зудит и  зудит: «Когда же вы наконец опубликуете свою работу?» А студенты, а нужда! Три  года такой жизни… Три года я работал скрываясь, в непрестанной тревоге и  наконец понял, что закончить мой опыт невозможно… невозможно…    

– Почему? – спросил Кемп.    

– Деньги… – ответил Невидимка и стал глядеть в окно.    

Вдруг он резко обернулся.    

– Тогда я ограбил своего старика, ограбил родного отца…  Деньги были чужие, и он застрелился.    

 20. В доме на Грейт‑Портленд‑стрит    

     

С минуту Кемп сидел молча, глядя в спину стоявшей у окна  безголовой фигуры. Потом вздрогнул, пораженный какой‑то мыслью, встал, взял  Невидимку за руку и отвел от окна.    

– Вы устали, – сказал он. – Я сижу, а вы все  время ходите. Сядьте в мое кресло.    

Сам он сел между Гриффином и ближайшим окном.    

Гриффин опустился в кресло, помолчал немного, затем опять  быстро заговорил:    

– Когда это случилось, я уже расстался с колледжем в  Чезилстоу. Это было в декабре прошлого года. Я снял комнату в Лондоне, большую  комнату без мебели в огромном запущенном доме, в глухом квартале на Грейт‑Портленд‑стрит.  Комната скоро заполнилась всевозможными аппаратами, которые я купил на  отцовские деньги, и я продолжал работу, успешно подвигаясь к цели. Я был как  человек, выбравшийся из густой чащи в неожиданно втянутый в какую‑то нелепую  трагедию. Я поехал на похороны отца. Я весь был поглощен своими опытами и палец  о палец не ударил, чтобы спасти его репутацию. Помню похороны, дешевый гроб,  убогую процессию, поднимавшуюся по склону холма, холодный, пронизывающий ветер…  старый университетский товарищ отца совершил над ним последний обряд, –  жалкий, черный, скрюченный старик, страдавший насморком.    

Помню, я возвращался с кладбища в опустевший дом по  местечку, которое некогда было деревней, а теперь, на скорую руку перестроенное  и залатанное, стало безобразным подобием города. Все дороги, по какой ни пойди,  вели на изрытые окрестные поля и обрывались среди груд щебня и густых сорняков.  Помню, как я шагал по скользкому блестящему тротуару – мрачная черная фигура –  и какое странное чувство отчужденности я испытывал в этом ханжеском,  торгашеском городишке.    

Смерть отца ничуть меня не огорчила. Он казался мне жертвой  своей собственной глупой чувствительности. Всеобщее лицемерие требовало моего  присутствия на похоронах, в действительности же это меня мало касалось.    

Но, идя по главной улице, я припомнил на миг свое прошлое. Я  увидел девушку, которую знал десять лет назад. Наши глаза встретились…    

Сам не знаю, почему я вернулся и заговорил с ней. Она оказалась  самым заурядным существом.    

Все мое пребывание на старом пепелище было как сон. Я не  чувствовал тогда, что я одинок, что я перешел из живого мира в пустыню. Я  сознавал, что потерял интерес к окружающему, но приписывал это пустоте жизни  вообще. Вернуться в свою комнату значило для меня вновь обрести подлинную  действительность. Здесь было все то, что я знал и любил: аппараты,  подготовленные опыты. Почти все препятствия были уже преодолены, оставалось  лишь обдумать некоторые детали.    

Когда‑нибудь, Кемп, я опишу вам все эти сложнейшие процессы.  Не станем сейчас входить в подробности. По «большей части, за исключением  некоторых сведений, которые я предпочитаю хранить в памяти, все это записано  шифром в тех книгах, которые утащил бродяга. Мы должны изловить его. Мы должны  вернуть эти книги. Главная задача заключалась в том, чтобы поместись прозрачный  предмет, коэффициент преломления которого требовалось понизить, между двумя  светоизлучающими центрами эфирной вибрации, – о ней я расскажу вам после.  Нет, это не рентгеновские лучи. Не знаю, описывал ли кто‑нибудь те лучи, о  которых я говорю. Но они существуют, это несомненно. Я пользовался двумя  небольшими динамо‑машинами, которые приводил в движение при помощи дешевого  газового двигателя. Первый свой опыт я проделал над куском белой шерстяной  материи. До чего же странно было видеть, как эта белая мягкая материя  постепенно таяла, как струя пара, и затем совершенно исчезла!    

Мне не верилось, что я это сделал. Я сунул руку в пустоту и  нащупал материю, столь же плотную, как и раньше. Я нечаянно дернул ее, и она  упала на пол. Я не сразу ее нашел.    

А потом я проделал следующий опыт. Я услышал у себя за  спиной мяуканье, обернулся и увидел на водосточной трубе за окном белую кошку,  тощую и ужасно грязную. Меня словно осенило. «Все готово для тебя», –  сказал я, подошел к окну, открыл его и ласково позвал кошку. Она вошла в  комнату, мурлыча, – бедняга, она чуть не подыхала от голода, и я дал ей  молока. Вся моя провизия хранилась в буфете, в углу. Вылакав молоко, кошка стала  разгуливать по комнате, обнюхивая все углы, – очевидно, она решила, что  здесь будет ее новый дом. Невидимая тряпка несколько встревожила ее – слышали  бы вы, как она зафыркала! Я устроил ее очень удобно на своей складной кровати.  Угостил маслом, чтобы она дала вымыть себя.    

– И вы подвергли ее опыту?    

– Да. Но напоить кошку снадобьями – это не шутка, Кемп!  И опыт мой не совсем удался.    

– Не совсем?    

– По двум пунктам. Во‑первых, когти, а во‑вторых,  пигмент – забыл его; название – на задней стенке глаза у кошек, помните?    

– Tapetum.    

– Вот именно, tapetum. Этот пигмент не исчезал. После  того, как я ввел ей средство для обесцвечивания крови и проделал над ней разные  другие процедуры, я дал ей опиума и вместе с подушкой, на которой она спала,  поместил ее у аппарата. И потом, когда все обесцветилось и исчезло, остались  два небольших пятна – ее глаза.    

– Любопытно!    

– Я не могу этого объяснить. Конечно, она была  забинтована и связана, и я не боялся, что она убежит, но она проснулась, когда  превращение еще не совсем закончилось, стала жалобно мяукать, и тут раздался  стук в дверь. Стучала старуха, жившая внизу и подозревавшая меня в том, что я  занимаюсь вивисекцией, – пьяница, у которой на свете ничего и никого не  было, кроме этой кошки. Я поспешил прибегнуть к помощи хлороформа. Кошка  замолчала, и я приоткрыл дверь. «Это у вас кошка мяукала? – спросила  она. – Уж не моя ли?» – «Вы ошиблись, здесь нет никакой кошки», –  ответил я очень любезно. Она не очень‑то мне поверила и попыталась заглянуть в  комнату. Должно быть, странной ей показалась моя комната: голые стены, окна без  занавесей, складная кровать, газовый двигатель в действии, свечение аппарата и  слабый дурманящий запах хлороформа. Удовлетворившись этим, она отправилась  восвояси.    

– Сколько времени нужно на это? – спросил Кемп.    

– На опыт с кошкой ушло часа три‑четыре. Последними  исчезли кости, сухожилия и жир, а также кончики окрашенных волосков шерсти. Но,  как я уже сказал, радужное вещество на задней стенке глаза не исчезло.    

Когда я закончил опыт, уже наступила ночь; ничего не было  видно, кроме туманных пятен на месте глаз и когтей. Я остановил двигатель,  нащупал и погладил кошку, которая еще не очнулась, и, развязав ее, оставил  спать на невидимой подушке, а сам, чувствуя смертельную усталость, лег в  постель. Но уснуть я не мог. В голове проносились смутные, бессвязные мысли.  Снова и снова перебирал я все подробности только что произведенного опыта или  же забывался лихорадочным сном, и мне казалось, что все окружающее становится  смутным, расплывается, и наконец сама земля исчезает у меня из‑под ног, и я  проваливаюсь, падаю куда‑то, как бывает только в кошмаре… Около двух часов ночи  кошка проснулась и стала бегать по комнате, жалобно мяукая. Я пытался успокоить  ее ласковыми словами, а потом решил выгнать. Помню, как я был потрясен, когда  зажег спичку, – я увидел два круглых светящихся глаза и вокруг них –  ничего. Я хотел дать ей молока, но его не оказалось. А она все не  успокаивалась, села у самых дверей и продолжала мяукать. Я старался поймать ее,  чтобы выпустить из окна, но она не давалась в руки и все исчезала. То тут, то  там в разных концах комнаты раздавалось ее мяуканье. Наконец я открыл окно и  стал метаться по комнате. Вероятно, она испугалась и выскочила в окно. Больше я  ее не видел и не слышал.    

Потом, бог весть почему, я стал вспоминать похороны отца,  холодный ветер, дувший на склоне холма… Так продолжалось до самого рассвета.  Чувствуя, что мне не заснуть, я встал и, заперев за собой дверь, отправился  бродить по тихим утренним улицам.    

– Неужели вы думаете, что и сейчас по свету гуляет  невидимая кошка? – спросил Кемп.    

– Если только ее не убили, – ответил  Невидимка. – А почему бы и нет?    

– Почему бы и нет? – повторил Кемп и извинился: –  Простите, что я прервал вас.    

– Вероятно, ее убили, – сказал Невидимка. –  Четыре дня спустя она была еще жива – это я знаю точно: она, очевидно, сидела  под забором на Грейт‑Тичфилд‑стрит, там собралась толпа зевак, старавшихся  понять, откуда слышится мяуканье.    

С минуту он молчал, потом снова быстро заговорил:    

– Я очень ясно помню это утро. Я, вероятно, прошел всю  Грейт‑Портленд‑стрит. Помню казармы на Олбэни‑стрит и выезжавших оттуда  кавалеристов. В конце концов я очутился на вершине Примроз‑Хилл; я чувствовал  себя совсем больным. Был солнечный январский день; в тот год снег еще не выпал,  и погода стояла ясная, морозная. Я устало размышлял, стараясь охватить  положение, наметить план действий.    

Я с удивлением убедился, что теперь, когда я почти достиг  заветной цели, это совсем меня не радует. Я был слишком утомлен; от страшного  напряжения почти четырехлетней непрерывной работы все мои чувства притупились.  Мной овладела апатия, и я тщетно пытался вернуть горение первых дней работы,  вернуть то страстное стремление к открытиям, которое дало мне силу хладнокровно  погубить старика отца. Я потерял интерес ко всему. Но я понимал, что это –  преходящее состояние, вызванное переутомлением и бессонницей, и что если не  лекарства, так отдых вернет мне прежнюю энергию.    

Ясно я сознавал только одно: дело необходимо довести до  конца. Навязчивая идея все еще владела мной. И сделать это надо как можно  скорей, ведь я уже истратил почти все деньги. Я оглянулся кругом, посмотрел на  играющих детей и следивших за ними нянек и начал думать о тех фантастических  преимуществах, которыми может пользоваться невидимый человек. Я вернулся домой,  немного поел, принял большую дозу стрихнина и лег спать, не раздеваясь, на  неубранной постели. Стрихнин, Кемп, – замечательное укрепляющее средство,  он не дает человеку упасть духом.    

– Дьявольская штука, – сказал Кемп. – Он  превращает вас в этакого первобытного дикаря.    

– Я проснулся, ощущая прилив сил, но и какое‑то  раздражение. Вам знакомо это состояние?    

– Знакомо.    

– Кто‑то постучал в дверь. Это был домохозяин,  пришедший с угрозами и расспросами, старый польский еврей в длинном сером  сюртуке и стоптанных туфлях. Я ночью мучил кошку, уверял он, старуха, очевидно,  успела уже все разболтать. Он требовал, чтобы я объяснил ему, в чем дело.  Вивисекция строго запрещена законом, ответственность может пасть и на него. Я  утверждал, что никакой кошки у меня не было. Тогда он заявил, что запах газа от  двигателя чувствуется по всему дому. С этим я, конечно, согласился. Он все  вертелся вокруг меня, стараясь прошмыгнуть в комнату, заглядывая туда сквозь  свои очки в серебряной оправе, и вдруг меня охватил страх, как бы он не проник  в мою тайну. Я поспешил встать между ним и аппаратом, но это только подстегнуло  его любопытство. Чем я занимаюсь? Почему я всегда один и скрываюсь от людей? Не  занимаюсь ли я чем‑нибудь преступным? Не опасно ли это? Ведь я ничего не плачу,  кроме обычной квартирной платы. Его дом всегда пользовался хорошей репутацией,  в то время как соседние дома этим похвастать не могут. Наконец я потерял  терпение. Попросил его убраться. Он запротестовал, что‑то бормотал про свое  право входить ко мне, когда ему угодно. Еще секунда – и я схватил его за  шиворот… Что‑то с треском порвалось, и он пулей вылетел в коридор. Я захлопнул  за ним дверь, запер ее на ключ и, весь дрожа, опустился на стул.    

Хозяин еще некоторое время шумел за дверью, но я не обращал  на него внимания, и он скоро ушел.    

Это происшествие принудило меня к решительным действиям. Я  не знал ни того, что он намерен делать, ни что он вправе сделать. Переезд на  новую квартиру означал бы задержку в моей работе, а денег у меня в банке  осталось всего двадцать фунтов. Нет, никакой проволочки я не мог допустить.  Исчезнуть! Искушение было неодолимо. Но тогда начнется следствие, комнату мою  разграбят…    

Одна мысль о том, что работу мою могут предать огласке или  прервать в тот момент, когда она почти закончена, привела меня в ярость и  вернула мне энергию. Я поспешно вышел со своими тремя томами заметок и чековой  книжкой – теперь все это находится у того бродяги – и отправил их из ближайшего  почтового отделения в контору хранения писем и посылок на Грейт‑Портленд‑стрит.  Я постарался выйти из дому как можно тише. Вернувшись, я увидел, что мой  домохозяин не спеша поднимается по лестнице, – он, очевидно, слышал, как я  запирал дверь. Вы бы расхохотались, если б увидели, как он шарахнулся, когда я  догнал его на площадке. Он бросил на меня испепеляющий взгляд, но я пробежал  мимо него и влетел к себе в комнату, хлопнув дверью так, что весь дом задрожал.  Я слышал, как он, шаркая туфлями, доплелся до моей двери, немного постоял перед  ней, потом спустился вниз. Я немедленно стал готовиться к опыту.    

Все было сделано в течение этого вечера и ночи. В то время  когда я еще находился под одурманивающим действием снадобий, принятых мной для  обесцвечивания крови, кто‑то стал стучаться в дверь. Потом стук прекратился,  шаги начали удаляться, но вот снова приблизились, и стук в дверь повторился.  Кто‑то попытался что‑то просунуть под дверь – какую‑то синюю бумажку. Терпение  мое лопнуло, я вскочил, подошел к двери и распахнул ее настежь. «Ну, что еще  там?» – спросил я.    

Это оказался хозяин, он принес мне повестку о выселении или  что‑то в этом роде. Он протянул мне бумагу, но, по‑видимому, его чем‑то удивили  мои руки, и он взглянул мне в лицо.    

С минуту он стоял, разинув рот, потом выкрикнул что‑то  нечленораздельное, уронил свечу и бумагу и, спотыкаясь, бросился бежать по  темному коридору к лестнице. Я закрыл дверь, запер ее на ключ и подошел к  зеркалу. Тогда я понял его ужас. Лицо у меня было белое, как мрамор.    

Но я не ожидал, что мне придется так сильно страдать. Это  было ужасно. Вся ночь прошла в страшных мучениях, тошноте и обмороках. Я  стискивал зубы, все тело горело, как в огне, но я лежал неподвижно, точно  мертвый. Тогда‑то я понял, почему кошка так мяукала, пока я не  захлороформировал ее. К счастью, я жил один, без прислуги. Были минуты, когда я  плакал, стонал, разговаривал сам с собой. Но я выдержал все… Я потерял сознание  и очнулся только среди ночи, совсем ослабевший.    

Боли я уже не чувствовал. Я решил, что умираю, но отнесся к  этому совершенно равнодушно. Никогда не забуду этого рассвета, не забуду жути,  охватившей меня при виде моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и  постепенно, по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее и тоньше, так  что я мог видеть сквозь них все предметы, в беспорядке разбросанные по комнате,  хотя и закрывал свои прозрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным,  кости и артерии постепенно бледнели, исчезали: последними исчезли тонкие нити  нервов. Я скрипел зубами, но выдержал до конца… И вот остались только мертвенно‑белые  кончики ногтей и бурое пятно какой‑то кислоты на пальце.    

С большим трудом поднялся я с постели. Сначала я чувствовал  себя беспомощным, как грудной младенец, ступая ногами, которых не видел. Я был  очень слаб и голоден. Подойдя к зеркалу, перед которым я обыкновенно брился, я  увидел пустоту, в которой еле‑еле можно было еще различить туманные следы  пигмента на сетчатой оболочке глаз. Я схватился за край стола и прижался лбом к  зеркалу.    

Только отчаянным напряжением воли я заставил себя вернуться  к аппарату и закончить процесс.    

Я проспал все утро, закрыв лицо простыней, чтобы защитить  глаза от света; около полудня меня снова разбудил стук в дверь. Силы вернулись  ко мне. Я сел, прислушался и услышал шепот. Я вскочил и принялся без шума  разбирать аппарат, рассовывая отдельные части его по разным углам, чтобы  невозможно было догадаться об его устройстве. Снова раздался стук, и  послышались голоса – сначала голос хозяина, а потом еще два, незнакомые. Чтобы  выиграть время, я ответил им. Мне попались под руку невидимая тряпка и подушка,  и я выбросил их через окно на соседнюю крышу. Когда я открывал окно, дверь  оглушительно затрещала. По‑видимому, кто‑то налег на нее плечом, надеясь  высадить замок. Крепкие засовы, приделанные мной за несколько дней до этого, не  поддавались. Однако сама попытка встревожила и возмутила меня. Весь дрожа, я  стал торопливо заканчивать свои приготовления.    

Я собрал в кучу валявшиеся на полу черновики записей,  немного соломы, оберточную бумагу и тому подобный хлам и открыл газ. В дверь  посыпались тяжелые и частые удары. Я никак не мог найти спички. В бешенстве я  стал колотить по стене кулаком. Я снова завернул газовый рожок, вылез из окна  на соседнюю крышу, очень тихо опустил раму и сел – в полной безопасности,  невидимый, но дрожа от гнева и нетерпения. Я видел, как от двери оторвали  доску, затем отбили скобы засовов, и в комнату вошли хозяин и два его пасынка –  два дюжих парня двадцати трех и двадцати четырех лет. Следом за ними семенила  старая ведьма, жившая внизу.    

Можете себе представить их изумление, когда они нашли  комнату пустой. Один из парней сразу подбежал к окну, открыл его и стал  оглядываться кругом. Его толстогубая бородатая физиономия с выпученными глазами  была от меня на расстоянии фута. Меня так и подмывало хватить кулаком по этой  глупой роже, но я сдержался. Он глядел прямо сквозь меня, как и все остальные,  которые подошли к нему. Старик вернулся в комнату и заглянул под кровать, а  потом все они бросились к буфету. Затем они стали горячо обсуждать  происшествие, мешая еврейский жаргон с жаргоном лондонских предместий. Они  пришли к заключению, что я вовсе не отвечал на стук и что им это только  почудилось. Мой гнев уступил место чувству необычайного торжества: я сидел за  окном и спокойно следил за этими четырьмя людьми – старуха тоже вошла в  комнату, по‑кошачьи подозрительно озираясь, – пытавшимися разрешить  загадку моего поведения.    

Старик, насколько я мог понять его двуязычный жаргон,  соглашался со старухой, что я занимаюсь вивисекцией. Пасынки возражали на  ломаном английском языке, утверждая, что я электротехник, и в доказательство  ссылались на динамо‑машины и излучающие аппараты, Они все побаивались моего  возвращения, хотя, как я узнал впоследствии, заперли наружную дверь. Старуха  шарила в буфете и под кроватью, а на площадке лестницы появился один из моих  соседей по квартире, уличный разносчик, живший вместе с мясником в комнате  напротив. Его также пригласили в мою комнату и наговорили ему невесть что.    

Мне пришло в голову, что если мои аппараты попадут в руки  наблюдательного и толкового специалиста, то они слишком многое откроют ему;  поэтому, улучив минуту, я влез в комнату, разъединил динамо‑машины и разбил оба  аппарата. До чего же они переполошились! Затем, пока они старались объяснить  себе это, я выскользнул из комнаты и тихонько спустился вниз.    

Я вошел в гостиную и стал ожидать их возвращения; вскоре они  пришли, все еще обсуждая происшествие и стараясь найти ему объяснение. Они были  немного разочарованы, не найдя никаких «ужасов», и в то же время сильно  смущены, не зная, насколько законно они действовали по отношению ко мне. Как  только они спустились вниз, я снова пробрался к себе в комнату, захватив  коробку спичек, зажег бумагу и мусор, придвинул к огню стулья и кровать, при  помощи гуттаперчевой трубки подвел к пламени газ и простился с комнатой.    

– Вы подожгли дом?! – воскликнул Кемп.    

– Да. Это было единственное средство замести следы, а  дом, безусловно, был застрахован… Я отодвинул засов наружной двери и вышел на  улицу. Я был невидим и еще только начинал сознавать, какие преимущества это  давало мне. Сотни самых дерзких и фантастических планов возникали в моем мозгу,  и от сознания лилией безнаказанности кружилась голова.    

 21. На Оксфорд‑стрит    

     

Спускаясь в первым раз по лестнице, я натолкнулся на  неожиданное затруднение: ходить, не видя своих ног, оказалось делом нелегким,  несколько раз я даже споткнулся. Кроме того, я ощутил какую‑то непривычную  неловкость, когда взялся за дверной засов. Однако, перестав глядеть на землю, я  скоро научился сносно ходить по ровному месту.    

Настроение у меня, как я уже сказал, было восторженное. Я  чувствовал себя точно зрячий в городе слепых, расхаживающий в мягких туфлях и  бесшумных одеждах. Меня все время подмывало подшучивать над людьми, пугать их,  хлопать по плечу, сбивать с них шляпы и вообще упиваться необычайным  преимуществом своего положения.    

Но едва я очутился на Портленд‑стрит (я жил рядом с большим  мануфактурным магазином), как услышал звон и почувствовал сильный толчок в  спину. Обернувшись, я увидел человека, несшего корзину сифонов с содовой водой  и в изумлении глядевшего на свою ношу. Удар был очень чувствительный, но  человек этот выглядел так комично, что я громко расхохотался. «В корзине черт  сидит», – сказал я и неожиданно выхватил ее у него из рук. Он покорно  выпустил ее, и я поднял корзину на воздух.    

Но тут какой‑то болван извозчик, стоявший в дверях пивной, подскочил  и хотел схватить корзину, и его протянутая рука угодила мне под ухо, причинив  мучительную боль. Я выпустил корзину, которая с треском и звоном упала у ног  извозчика, и только среди крика и топота выбежавших из лавок людей, среди  остановившихся экипажей сообразил, что я наделал. Проклиная свое безумие, я  прислонился к окну лавки и стал выжидать случая незаметно выбраться из  сутолоки. Еще минута – и меня втянули бы в толпу, где мое присутствие было бы  обнаружено. Я толкнул мальчишку из мясной лавки, к счастью, не заметившего, что  его толкнула пустота, и спрятался за пролеткой извозчика. Не знаю, как они  распутали эту историю. Я перебежал улицу, на которой, к счастью, не оказалось  экипажей, и, напуганный разыгравшимся скандалом, торопливо шел, не разбирая  дороги, пока не попал на Оксфорд‑стрит, где в вечерние часы всегда полно  народу.    

Я пытался слиться с потоком людей, но толпа была слишком  густа, и через минуту мне стали наступать на пятки. Тогда я спустился в  водосточную канаву. Мне было больно ступать босиком, и через минуту оглоблей  ехавшей мимо кареты мне угодило под лопатку, по тому самому месту, которое уже  ушибли корзиной. Я кое‑как уклонился от кареты, судорожным движением избежал  столкновения с детской коляской и очутился позади какой‑то пролетки: Счастливая  мысль спасла меня: я пошел следом за медленно двигавшейся пролеткой, не  отставая от нее ни на шаг. Мое приключение, принявшее столь неожиданный оборот,  начинало пугать меня. И я дрожал не только от страха, но и от холода. В этот  ясный январский день я был совершенно голый, а тонкий слой грязи на мостовой  почти замерз. Как это ни глупо, но я не сообразил, что – прозрачный или нет – я  все же подвержен действию погоды и простуде.    

Тут мне пришла в голову блестящая мысль. Я забежал вперед и  сел в пролетку. Дрожа от холода, испуганный, с первыми признаками насморка, с  ушибами и ссадинами на спине, все сильнее дававшими себя чувствовать, я  медленно ехал по Оксфорд‑стрит, и дальше по Тоттенхем‑Корт‑роуд. Настроение мое  совершенно не походило на то, с каким десять минут назад я вышел из дому. Вот  она, моя невидимость! Меня занимала только одна мысль: как выбраться из  скверного положения, в какое я попал?    

Мы тащились мимо книжной лавки Мьюди; тут какая‑то высокая  женщина, нагруженная пачкой книг в желтых обложках, окликнула Моего извозчика,  и я едва успел выскочить, чуть не попав при этом под вагон конки; Я направился  к Блумсбери‑сквер, намереваясь свернуть за музеем к северу, чтобы добраться до  малолюдных кварталов. Я окоченел, и нелепость моего положения так угнетала  меня, что я всхлипывал на ходу. На углу Блумсбери‑сквер из конторы  Фармацевтического общества выбежала белая собачонка и немедленно погналась за  мной, обнюхивая землю.    

Раньше мне никогда не приходило в голову, что для собаки нос  то же, что для человека глаза. Собаки чуют носом движения человека, подобно  тому как люди видят их глазами. Мерзкая тварь стала лаять и прыгать вокруг  меня, слишком ясно показывая, что она осведомлена о моем присутствии. Я пересек  Грейт‑Рассел‑стрит, все время оглядываясь через плечо, и, только углубившись в  Монтегю‑стрит, заметил, что движется мне навстречу.    

До меня донеслись громкие звуки музыки, и я увидел большую  толпу, шедшую со стороны Рассел‑сквер, – красные куртки, а впереди знамя  Армии спасения. Я не надеялся пробраться, незаметно сквозь толпу, запрудившую  всю улицу, а повернуть назад, уйти еще дальше на окраину я боялся. Поэтому я  тут же принял решение: быстро вбежал на крыльцо белого дома, прямо напротив  ограды музея, и остановился в ожидании, пока пройдет толпа. К счастью,  собачонка, заслышав музыку, перестала лаять, постояла немного в нерешительности  и, поджав хвост, побежала назад, к Блумсбери‑сквер.    

Толпа приближалась, во все горло распевая гимн, показавшийся  мне ироническим намеком: «Когда мы узрим его лик?» Она тянулась мимо меня  бесконечно. «Бум, бум, бум» – гремел барабан, и я не сразу заметил, что два  мальчугана остановились возле меня. «Глянь‑ка», – сказал один. «А что?» –  спросил другой. «Следы. Да босиком. Как будто кто по грязи шлепал».    

Я поглядел вниз и увидел, что мальчишки, выпучив глаза,  рассматривают грязные следы, оставленные мной на свежевыбеленных ступеньках.  Прохожие немилосердно толкали их, но они, увлеченные своим открытием,  продолжали стоять возле меня. «Бум, бум, бум, когда, бум, узрим мы, бум, его  лик, бум, бум…» – «Верно тебе говорю, кто‑то взошел босиком на это  крыльцо, – сказал один. – А вниз не спускался, и из ноги кровь шла».    

Шествие уже скрывалось из глаз. «Гляди, Тед, гляди!» –  крикнул младший из глазастых сыщиков в крайнем изумлении, указывая прямо на мои  ноги. Я взглянул вниз и сразу увидел смутное очертание своих ног, обрисованное  кромкой грязи. На минуту я остолбенел.    

«Ах, черт! – воскликнул старший. – Вот так штука!  Точно привидение, ей‑богу!» После некоторого колебания он подошел ко мне  поближе и протянул руку. Какой‑то человек сразу остановился, чтобы посмотреть,  что это он ловит, потом подошла девушка. Еще секунда – и мальчишка коснулся бы  меня. Тут я сообразил, как мне поступить. Шагнув вперед – мальчик с криком  отскочил в сторону, – я быстро перелез через ограду на крыльцо соседнего  дома. Но младший мальчуган уловил мое движение, и, прежде чем я успел  спуститься на тротуар, он оправился от минутного замешательства и стал кричать,  что ноги перескочили через ограду.    

Все бросились туда и увидели, как на нижней ступеньке и на  тротуаре с быстротой молнии появляются новые следы.    

«В чем дело?» – спросил кто‑то. «Ноги! Глядите. Бегут ноги!»    

Весь народ на улице, кроме моих трех преследователей, спешил  за Армией спасения, и этот поток задерживал не только меня, но и погоню. Со  всех сторон сыпались вопросы и раздавались возгласы изумления. Сбив с ног  какого‑то юношу, я пустился бежать вокруг Рассел‑сквер, а человек шесть или  семь изумленных прохожих мчались по моему следу. Объясняться, к счастью, им  было некогда, а то вся толпа, наверное, кинулась бы за мной.    

Дважды я огибал углы, трижды перебегал через улицу и  возвращался назад той же дорогой. Ноги мои согрелись, высохли и уже не  оставляли мокрых следов. Наконец, улучив минуту, я начисто вытер ноги руками и  таким образом окончательно скрылся. Последнее, что я видел из погони, были  человек десять, сбившиеся кучкой и с безграничным недоумением разглядывавшие  медленно высыхавший отпечаток ноги, угодившей в лужу на Тэвисток‑сквер, –  единственный отпечаток, столь же необъяснимый, как тот, на который наткнулся  Робинзон Крузо.    

Это бегство до некоторой степени согрело меня, и я стал  пробираться по лабиринту малолюдных улочек и переулков уже в более бодром  настроении. Спину ломила, под ухом ныло от удара, нанесенного извозчиком, кожа  была расцарапана его ногтями, ноги сильно болели, и из‑за пореза на ступне я  прихрамывал. Ко мне приблизился какой‑то слепой, но я вовремя заметил его и  шарахнулся в сторону, опасаясь его тонкого слуха. Несколько раз я случайно  сталкивался с прохожими; они останавливались в недоумении, оглушенные  неизвестно откуда раздававшейся бранью. А потом я почувствовал на лице что‑то  мягкое, и площадь стала покрываться тонким слоем снега. Я, очевидно,  простудился и не мог удержаться, чтобы время от времени не чихнуть. А каждая  собака, которая попадалась мне на пути и начинала, вытянув морду, с  любопытством обнюхивать мои ноги, внушала мне ужас.    

Потом мимо меня с криком пробежал человек, за ним другой,  третий, а через минуту целая толпа взрослых и детей стала обгонять меня. Они  спешили на пожар и бежали по направлению к моему дому. Заглянув в переулок, я  увидел густое облако дыма, поднимавшееся над крышами и телефонными проводами. Я  не сомневался, что это горит моя квартира; вся моя одежда, аппараты, все мое  имущество осталось там, за исключением чековой книжки и трех томов заметок,  которые ждали меня на Грейт‑Портленд‑стрит. Я сжег свои корабли – вернее  верного! Весь дом пылал.    

Невидимка умолк и задумался. Кемп тревожно посмотрел в окно.    

– Ну? – сказал он. – Продолжайте.    

 22. В универсальном  магазине    

     

– Итак, в январе, в снег и метель, – а стоило  снегу покрыть меня, и я был бы обнаружен! – усталый, простуженный, с  ломотой во всем теле, невыразимо несчастный и все еще лишь наполовину  убежденный в преимуществах своей невидимости, начал я новую жизнь, на которую  сам себя обрек. У меня не было ни пристанища, ни средств к существованию, не было  ни одного человека во всем мире, которому я мог бы довериться. Раскрыть тайну  значило бы отказаться от своих широких планов на будущее: меня просто стали бы  показывать как диковинку. Тем не менее я чуть было не решил подойти к какому‑нибудь  прохожему и отдаться на его милость. Но я слишком хорошо понимал, какой ужас и  какую бесчеловечную жестокость возбудила бы такая попытка. Пока что мне было не  до новых планов. Я старался только укрыться от снега, закутаться и согреться –  тогда можно было бы подумать и о будущем. Но даже для меня, человека‑невидимки,  ряды запертых лондонских домов были неприступны.    

Только одно видел я тогда отчетливо перед собой: холод,  бесприютность и страдания предстоящей ночи среди снежной вьюги. И вдруг меня  осенила блестящая мысль. Я свернул на улицу, ведущую от Гауэр‑стрит к Тоттенхем‑Корт‑роуд,  и очутился перед огромным магазином «Omnium», – вы знаете его, там торгуют  решительно всем: мясом, бакалеей, бельем, мебелью, платьем, даже картинами. Это  скорее гигантский лабиринт всевозможных лавок, чем один магазин. Я надеялся,  что двери магазина будут открыты, но они были закрыты. Пока я стоял перед  входом, подъехал экипаж, и швейцар в ливрее, с надписью «Omnium» на фуражке,  распахнул дверь. Мне удалось проскользнуть внутрь, и, пройдя первое помещение –  это был отдел лент, перчаток, чулок и тому подобное, – я попал в более  обширное помещение, где продавались корзины и плетеная мебель.    

Однако я не чувствовал себя в полной безопасности, так как  тут все время толклись покупатели. Я стал бродить по магазину, пока не попал в  огромный отдел на верхнем этаже, который весь был заставлен кроватями. Здесь я  наконец нашел себе приют на огромной куче тюфяков. В магазине уже зажгли огонь,  было очень тепло; я решил остаться в своем убежище и, внимательно следя за  приказчиками и покупателями, расхаживавшими по мебельному отделу, стал  дожидаться часа, когда магазин закроют. «Когда все уйдут, – думал  я, – я добуду себе и пищу и платье, обойду весь магазин, узнаю его запасы  и, пожалуй, даже посплю на одной из кроватей». Этот план казался мне  осуществимым. Я хотел достать платье, чтобы превратиться в закутанную, но все  же не возбуждающую особых подозрений фигуру, раздобыть денег, получить свои  книги из почтовой конторы, снять где‑нибудь комнату и разработать план  использования тех преимуществ над моими ближними, которые давала мне моя  невидимость.    

Время закрытия магазина наступило довольно скоро; с тех пор,  как я забрался на груду тюфяков, прошло не больше часа, и вот я заметил, что  шторы на окнах спущены, а последних покупателей выпроваживают. Потом множество  проворных молодых людей принялись с необыкновенной быстротой убирать товары,  лежавшие в беспорядке на прилавках. Когда толпа стала редеть, я оставил свое  логово и осторожно пробрался поближе к центральным отделам магазина. Меня  поразила быстрота, с какой целая армия юношей и девушек убирала все, что было  выставлено днем для продажи. Все картонки, ткани, гирлянды‑кружев, ящики со  сладостями в кондитерском отделении, всевозможные предметы, разложенные на  прилавках, – все это убиралось, сворачивалось и складывалось на хранение,  а то, чего нельзя было убрать и спрятать, прикрывалось чехлами из какой‑то  грубой материи вроде парусины. Наконец все стулья были нагромождены на  прилавки, на полу не осталось ничего. Окончив свое дело, молодые люди поспешили  уйти с выражением такой радости на лице, какой я никогда еще не видел у  приказчиков. Потом появилась орава подростков с опилками, ведрами и щетками.  Мне приходилось то и дело увертываться от них, но все же опилки попадали мне на  ноги. Разгуливая по темным, опустевшим помещениям, я еще довольно долго слышал  шарканье щеток. Наконец через час с лишним после закрытия магазина я услышал,  что запирают двери. Воцарилась тишина, и я очутился один в огромном лабиринте  отделений и коридоров. Было очень тихо: помню, как, проходя мимо одного из  выходов на Тоттенхем‑Корт‑роуд, я услышал звук шагов прохожих.    

Прежде всего я направился в отдел, где видел чулки и  перчатки. Было темно, и я еле разыскал спички в ящике небольшой конторки. Но  еще нужно было добыть свечку. Пришлось стаскивать покрышки и шарить по ящикам и  коробкам, но в конце концов я все же нашел то, что искал; свечи лежали в ящике,  на котором была надпись: «Шерстяные панталоны и фуфайки». Потом я взял носки и  толстый шерстяной шарф, после чего направился в отделение готового платья, где  взял брюки, мягкую куртку, пальто и широкополую шляпу вроде тех, что носят  священники. Я снова почувствовал себя человеком и прежде всего подумал о еде.    

На верхнем этаже оказалась закусочная, и там я нашел  холодное мясо. В кофейнике осталось немного кофе, я зажег газ и подогрел его. В  общем, я устроился недурно. Затем я отправился на поиски одеяла, – в конце  концов мне пришлось удовлетвориться ворохом пуховых перин, – и попал в кондитерский  отдел, где нашел целую груду шоколада и засахаренных фруктов, которыми чуть не  объелся, и несколько бутылок бургундского. А рядом помещался отдел игрушек,  которые навели меня на блестящую мысль: я нашел несколько искусственных носов –  знаете, из папье‑маше – и тут же подумал о темных очках. К сожалению, здесь не  оказалось оптического отдела. Но ведь нос был для меня очень важен; сперва я  подумал даже о гриме. Раздобыв себе искусственный нос, я начал мечтать о  париках, масках и прочем. Наконец я заснул на куче перин, где было очень тепло  и удобно.    

Еще ни разу, с тех пор как со мной произошла эта необычайная  перемена, я не чувствовал себя так хорошо, как в тот вечер, засыпая. Я  находился в состоянии полной безмятежности и был настроен весьма  оптимистически. Я надеялся, что утром незаметно выберусь из магазина, одевшись  и закутав лицо белым шарфом: затем куплю на украденные мною деньги очки, и  таким образом экипировка моя будет закончена. Ночью мне снились вперемешку все  удивительные происшествия, которые случились со мной за последние несколько  дней. Я видел бранящегося еврея‑домохозяина, его недоумевающих пасынков,  сморщенное лицо старухи, справляющейся о своей кошке. Я снова испытывал  странное ощущение при виде исчезнувшей белой ткани. Затем мне представился родной  городок и простуженный старичок викарий, шамкающий над могилой моего отца: «Из  земли взят и в землю отыдешь»…    

«И ты», – сказал чей‑то голос, и вдруг меня потащили к  могиле. Я вырывался, кричал, умолял могильщиков, но они стояли неподвижно и  слушали отпевание; старичок викарий тоже, не останавливаясь, монотонно читал  молитвы и прерывал свое чтение лишь чиханьем. Я сознавал, что, не видя меня и  не слыша, они все‑таки меня одолели. Несмотря на мое отчаянное сопротивление,  меня бросили в могилу, и я, падая, ударился о гроб, а сверху меня стали  засыпать землей. Никто но замечал меня, никто не подозревал о моем  существовании. Я стал судорожно барахтаться – и проснулся.    

Бледная лондонская заря уже занималась: сквозь щели между  оконными шторами проникал холодный серый свет. Я сел и долго не мог сообразить,  что это за огромное помещение с железными столбами, с прилавками, грудами  свернутых материй, кучей одеял и подушек. Затем вспомнил все и услышал чьи‑то  голоса.    

Издали, из комнаты, где было светлее, так как шторы там были  уже подняты, ко мне приближались двое. Я вскочил, соображая, куда скрыться, и  это движение выдало им мое присутствие. Я думал, что они успели заметить только  проворно удаляющуюся фигуру. «Кто тут?» – крикнул один. «Стой!» – закричал  другой. Я свернул за угол и столкнулся с тощим парнишкой лет пятнадцати. Не  забудьте, что я был фигурой без лица! Он взвизгнул, а я сшиб его с ног,  бросился дальше, свернул еще за угол, и тут у меня мелькнула счастливая мысль:  я распластался за прилавком. Еще минута – и я услышал шаги бегущих людей,  отовсюду раздались крики: «Двери, заприте двери!», «Что случилось?» – и со всех  сторон посыпались советы, как изловить меня.    

Я лежал на полу, перепуганный насмерть. Как это ни странно,  в ту минуту мне не пришло в голову, что надо раздеться, а между тем это было бы  самое простое. Я решил уйти одетый, и эта мысль завладела мной. Потом по  длинному проходу между прилавками разнесся крик: «Вот он!»    

Я вскочил, схватил с прилавка стул и пустил им в болвана,  который первый крикнул это, потом побежал, наткнулся за углом на другого,  отшвырнул его и бросился вверх по лестнице. Он удержался на ногах и с  улюлюканьем погнался за мной. На верху лестницы были нагромождены кучи этих  пестрых расписных посудин, знаете?    

– Горшки для цветов, – подсказал Кемп.    

– Вот‑вот, цветочные горшки. На верхней ступеньке я  остановился, обернулся, выхватил из кучи один горшок и швырнул его в голову  подбежавшего болвана. Вся куча горшков рухнула, раздались крики, и со всех  сторон стали сбегаться служащие. Я со всех ног кинулся в закусочную. Но там был  какой‑то человек в белом, вроде повара, и он тоже погнался за мной. Я сделал  последний отчаянный поворот и очутился в отделе ламп и скобяных товаров. Я  забежал за прилавок и стал поджидать повара. Как только он появился впереди  погони, я пустил в него лампой. Он упал, а я, скорчившись за прилавком, начал  поспешно сбрасывать с себя одежду. Куртка, брюки, башмаки – все это удалось  скинуть довольно быстро, но эти проклятые фуфайки пристают к телу, как  собственная кожа. Повар лежал неподвижно по другую сторону прилавка, оглушенный  ударом или перепуганный до потери сознания, но я слышал топот, погоня  приближалась, и я должен был снова спасаться бегством, точно кролик, выгнанный  из кустов.    

«Сюда, полисмен!» – крикнул кто‑то. Я снова очутился в  мебельном отделе, в конце которого стоял целый лес платяных шкафов. Я забрался  в самую гущу, лег на пол и, извиваясь, как угорь, освободился наконец от  фуфайки. Когда из‑за угла появились полисмен и трое служащих, я стоял уже  голый, задыхаясь и дрожа от страха. Они набросились на жилетку и кальсоны,  уцепились за брюки. «Он бросил свою добычу, – сказал один из  приказчиков. – Наверняка он где‑нибудь здесь».    

Но они меня не нашли.    

Я стоял, глядя, как они ищут меня, и проклинал судьбу за свою  неудачу, ибо одежды я все‑таки лишился. Потом я отправился в закусочную, выпил  немного молока и, сев у камина, стал обдумывать свое положение.    

Вскоре пришли два приказчика и стали горячо обсуждать  происшествие. Какой вздор они мололи! Я услышал сильно преувеличенный рассказ о  произведенных мною опустошениях и всевозможные догадки о том, куда я подевался.  Потом я снова стал обдумывать план действий. Стащить что‑нибудь в магазине  теперь, после всей этой суматохи, было совершенно невозможно. Я спустился в склад  посмотреть, не удастся ли упаковать и как‑нибудь отправить оттуда сверток, но  не понял их системы контроля. Около одиннадцати часов я решил, что в магазине  оставаться бессмысленно, и, так как снег растаял и было теплей, чем накануне,  вышел на улицу. Я был в отчаянии от своей неудачи, а относительно будущего  планы мои были самые смутные.    

 23. На Друри‑Лейн    

     

– Теперь вы можете себе представить, – продолжая  Невидимка, – как невыгодно было мое положение. У меня не было ни крова, ни  одежды. Одеться – значило отказаться от всех моих преимуществ, превратиться в  нечто странное и страшное. Я ничего не ел, так как принимать пищу, то есть  наполнять себя непрозрачным веществом, значило бы стать безобразно видимым.    

– Об этом я не подумал, – сказал Кемп.    

– Да и я тоже. А снег открыл мне глаза на другие  опасности. Я не мог выходить на улицу, когда шел снег: он облеплял меня и таким  образом выдавал. Дождь тоже выдавал бы мое присутствие, очерчивая меня водяным;  контуром и превращая в поблескивающую фигуру человека – в пузырь. А туман? При  тумане я тоже превращался бы в мутный пузырь, в размытый силуэт человека. Кроме  того, бродя по улицам при лондонском климате, я пачкал ноги, и на коже оседали  сажа и пыль. Я не знал, скоро ли грязь выдаст меня. Но я ясно понимал, что это  время не за горами, поскольку речь шла о Лондоне. Я направился к трущобам в  районе Грейт‑Портленд‑стрит и очутился в конце улицы, где жил прежде. Я не  пошел этой дорогой, потому что перед еще дымившимися развалинами дома, который  я поджег, стояла густая толпа. Мне необходимо было достать платье. Я не знал,  чем прикрыть лицо. Тут мне бросилась в глаза одна из тех лавчонок, где  продается все: газеты, сласти, игрушки, канцелярские принадлежности, елочные  украшения и так далее; в витрине я увидел целую выставку масок и носов. Это  снова навело меня на ту же мысль, что и вид игрушек в «Omnium». Я повернул  назад уже с определенной целью и, избегая многолюдных улиц, направился к глухим  кварталам к северу от Стрэнда: я вспомнил, что где‑то в этих местах торгуют  своими изделиями несколько театральных костюмеров.    

День был холодный, дул пронзительный северный ветер. Я шел  быстро, чтобы на меня не натыкались сзади. Каждый перекресток представлял для  меня опасность, за каждым прохожим я должен был зорко следить. В конце Бедфорд‑стрит  какой‑то человек, мимо которого я проходил, неожиданно повернулся и, налетев на  меня, сшиб меня на мостовую, где я едва не попал под колеса пролетки.  Оказавшиеся поблизости извозчики решили, что с ним случилось что‑то вроде  удара. Это столкновение так подействовало на меня, что я зашел на рынок Ковент‑Гарден  и там сел в уголок, возле лотка с фиалками, задыхаясь и дрожа от страха. Я,  видно, сильно простудился и вынужден был вскоре уйти, чтобы не привлечь  внимания своим чиханьем.    

Наконец я достиг цели своих поисков, – это была  грязная, засиженная мухами лавчонка в переулке близ Друри‑Лейн, где в окне были  выставлены театральные костюмы, поддельные драгоценности, парики, туфли, домино  и фотографии актеров. Лавка была старинная, низкая и темная, а над нею высились  еще четыре этажа мрачного, угрюмого дома. Я заглянул в окно и, не увидев никого  в лавке, вошел. Звякнул колокольчик. Я оставил дверь открытой, а сам шмыгнул  мимо манекена и спрятался в углу за большим трюмо. С минуту никто не появлялся.  Потом я услышал в лавке чьи‑то тяжелые шаги.    

Я успел уже составить план действий. Я предполагал  пробраться в дом, спрятаться где‑нибудь наверху, дождаться удобной минуты и,  когда все стихнет, подобрать себе парик, маску, очки и костюм, а там незаметно  выскользнуть на улицу, может быть, в весьма нелепом, но все же правдоподобном  виде. Между прочим, я надеялся унести и деньги, какие попадутся под руку.    

Хозяин лавки был маленький тощий горбун с нахмуренным лбом,  длинными неловкими руками и очень короткими кривыми ногами. По‑видимому, мой  приход оторвал его от еды. Он оглядел лавку, ожидание на его лице сменилось  сначала изумлением, а потом гневом, когда он увидел, что в лавке никого нет.  «Черт бы побрал этих мальчишек!» – проворчал он. Потом вышел на улицу и огляделся.  Через минуту он вернулся, с досадой захлопнул дверь ногой и, бормоча что‑то про  себя, ушел внутрь дома.    

Я выбрался из своего убежища, чтобы последовать за ним, но,  услышав мое движение, он остановился как вкопанный. Остановился и я, пораженный  тонкостью его слуха. Он захлопнул дверь перед самым моим носом.    

Я стоял в нерешительности. Вдруг я снова услышал его быстрые  шаги, и дверь опять открылась. Он стал оглядывать лавку: как видно, его  подозрения еще не рассеялись окончательно. Затем, все так же что‑то бормоча, он  осмотрел с обеих сторон прилавок, заглянул под стоявшую в лавке мебель. После  этого он остановился, опасливо озираясь. Так как он оставил дверь открытой, я  шмыгнул в соседнюю комнату.    

Это была странная каморка, убого обставленная, с грудой масок  в углу. На столе стоял остывший завтрак. Поверьте, Кемп, мне было нелегко  стоять там, вдыхая запах кофе, и смотреть, как он принялся за еду. А ел он  очень неаппетитно. В комнате было три двери, из которых одна вела наверх, обе  другие – вниз, но все они были закрыты. Я не мог выйти из комнаты, пока он был  там, не мог даже двинуться с места из‑за его дьявольской чуткости, а в спину  мне дуло. Два раза я чуть было не чихнул.    

Ощущения мои были необычны и интересны, но вместе с тем я  чувствовал невыносимую усталость и насилу дождался, пока он кончил свой  завтрак. Наконец он насытился, поставил свою жалкую посуду на черный жестяной  поднос, на котором стоял кофейник, и, собрав крошки с запачканной горчицей  скатерти, двинулся с подносом к двери. Так как руки его были заняты, он не мог  закрыть за собой дверь, что ему, видимо, хотелось сделать. Никогда в жизни не  видел человека, который так любил бы затворять двери! Я последовал за ним в  подвал, в грязную, темную кухню. Там я имел удовольствие видеть, как он мыл посуду,  а затем, не ожидая никакого толка от моего пребывания внизу, где мои босые ноги  вдобавок стыли на каменном полу, я вернулся наверх и сел в его кресло у камина.  Так как огонь угасал, то я, не подумав, подбросил углей. Этот шум немедленно  привлек хозяина, он прибежал в волнении и начал обшаривать комнату, причем один  раз чуть не задел меня. Но и этот тщательный осмотр, по‑видимому, мало  удовлетворил его. Он остановился в дверях и, прежде чем спуститься вниз, еще  раз внимательно оглядел всю комнату.    

Я просидел в маленькой гостиной целую вечность. Наконец он  вернулся и открыл дверь наверх. Мне удалось проскользнуть вслед за ним.    

На лестнице он вдруг остановился, так что я чуть не наскочил  на него. Он стоял, повернув голову, глядя мне прямо в лицо и внимательно  прислушиваясь. «Готов поклясться…» – сказал он. Длинной волосатой рукой он  пощипывал нижнюю губу. Взгляд его скользил по лестнице. Что‑то пробурчав, он  стал подниматься наверх.    

Уже взявшись за ручку двери, он снова остановился с  выражением того же сердитого недоумения на лице. Он явно улавливал шорох моих  движений. Этот человек, по‑видимому, обладал исключительно тонким слухом. Вдруг  им овладело бешенство. «Если кто‑нибудь забрался в дом!..» – закричал он,  крепко выругавшись, и, не докончив угрозы, сунул руку в карман. Не найдя там  того, что искал, он шумно бросился мимо меня вниз. Но я за ним не последовал, а  уселся на верхней ступеньке лестницы и стал ждать его возвращения.    

Вскоре он появился снова, все еще что‑то бормоча. Он открыл  дверь, но, прежде чем я успел войти, захлопнул ее перед моим носом.    

Я решил осмотреть дом и потратил на это некоторое время,  стараясь двигаться как можно тише: Дом был совсем ветхий, до того сырой, что  обои отстали от стен, и полный крыс. Почти все дверные ручки поворачивались  очень туго, и я боялся их трогать. Некоторые комнаты были совсем без мебели, а  другие завалены театральным хламом, купленным, если судить по его виду, из  вторых рук. В небольшой комнате рядом со спальней я нашел ворох старого платья.  Я стал нетерпеливо рыться в нем и, увлекшись, забыл о тонком слухе хозяина. Я  услышал крадущиеся шаги и поднял голову как раз вовремя: хозяин появился на  пороге со старым револьвером в руке и уставился на развороченную кучу платья. Я  стоял, не шевелясь, все время, пока он с разинутым ртом подозрительно оглядывал  комнату: «Должно быть, это она, – пробормотал он. – Черт бы ее  побрал!» Он бесшумно закрыл дверь и сейчас же запер ее на ключ. Я услышал его  удаляющиеся шаги. И вдруг я понял, что заперт. В первую минуту я растерялся.  Прошел от двери к окну и обратно, остановился, не зная, что делать. Меня  охватило бешенство. Но я решил прежде всего осмотреть платье, и первая же моя  попытка стащить узел с верхней полки снова привлекла хозяина. Он явился еще  более мрачный, чем раньше. «На этот раз он коснулся меня, отскочил и,  пораженный, остановился, разинув рот, посреди комнаты.    

Вскоре он несколько успокоился. «Крысы», – сказал он  вполголоса, приложив палец к губам. Он явно был несколько испуган. Я бесшумно  вышел из комнаты, но при этом скрипнула половица. Тогда этот дьявол стал ходить  по всему дому с револьвером наготове, запирая подряд все двери и пряча ключи в  карман. Сообразив, что он задумал, я пришел в такую ярость, что чуть было не  упустил удобный случай. Я теперь точно знал, что он один во всем доме. Поэтому  я без всяких церемоний хватил его по голове.    

– Хватили по голове?! – воскликнул Кемп.    

– Да, оглушил его, когда он шел вниз. Ударил стулом,  который стоял на площадке лестницы; он покатился вниз, как мешок со старой  обувью.    

– Но, позвольте, простая гуманность…    

– Простая гуманность годится для обыкновенных людей. Вы  поймите, Кемп, мне во что бы то ни стало нужно было выбраться из этого дома  одетым и так, чтобы он меня не видел. Другого способа я не мог придумать. Потом  я заткнул ему рот камзолом эпохи Людовика Четырнадцатого и завязал его в  простыню.    

– Завязали в простыню?    

– Сделал из него нечто вроде узла. Хорошее средство,  чтобы напугать этого идиота и лишить его возможности кричать и двигаться, а  выбраться из этого узла было не так‑то просто. Дорогой Кемп, нечего сидеть и  глазеть на меня, как на убийцу. У него ведь был револьвер. А если бы он увидел  меня, то мог бы описать мою наружность…    

– Но все же, – сказал Кемп, – в Англии, в  наше время… И ведь человек этот был у себя дома, а вы… вы совершали грабеж!    

– Грабеж? Черт знает что такое! Вы еще, пожалуй,  назовете меня вором. Надеюсь, Кемп, вы не настолько глупы, чтобы плясать под  старую дудку. Неужели вы не можете понять, каково мне было?    

– Могу. Но каково было ему! – сказал Кемп.    

Невидимка быстро вскочил.    

– Что вы сказали? – спросил он.    

Лицо Кемпа приняло суровее выражение. Он хотел было  заговорить, но удержался.    

– Впрочем, – сказал он, вдруг меняя тон, –  пожалуй, ничего другого вам не оставалось. Ваше положение было безвыходным. А  все же…    

– Конечно, я был в безвыходном положении, в ужасном  положении! Да и горбун довел меня до бешенства: гонялся за мной по всему дому,  угрожал своим дурацким револьвером, отпирал и запирал двери… Это было  невыносимо! Вы ведь не вините меня, правда? Не вините?    

– Я никогда никого не виню, – ответил Кемп. –  Это совершенно вышло из моды. Ну, а что вы сделали потом?    

– Я был голоден. Внизу я нашел каравай хлеба и немного  прогорклого сыра, этого было достаточно, чтобы утолить мой голод. Потом я выпил  немного коньяку с водой и прошел мимо завязанного в простыню узла – он лежал не  шевелясь – в комнату со старым платьем. Окно этой комнаты, завешенное грязной  кружевной занавеской, выходило на улицу. Я осторожно выглянул. День был яркий,  ослепительно яркий по сравнению с сумраком угрюмого дома, в котором я  находился. Улица была очень оживленная: тележки с фруктами, пролетки, ломовик с  кучей ящиков, повозка рыботорговца. У меня зарябило в глазах, и я вернулся к  полутемным полкам. Возбуждение мое улеглось, я трезво оценил положение. В  комнате стоял слабый запах бензина, употреблявшегося, очевидно, для чистки  платья.    

Я начал тщательно осматривать комнату за комнатой. Очевидно,  горбун уже давно жил в этом доме один. Любопытная личность… Все, что только  могло мне пригодиться, я собрал в комнату, где лежали костюмы, потом стал  тщательно отбирать. Я нашел саквояж, который мог оказаться мне очень полезным,  пудру, румяна и липкий пластырь.    

Сначала я хотел было накрасить и напудрить лицо, чтобы  сделать его видимым, но тут же сообразил, что в этом есть большое неудобство:  для того, чтобы снова исчезнуть, мне понадобился бы скипидар и некоторые другие  средства, не говоря уж о том, что это отнимало бы много времени. Наконец я  выбрал маску, слегка карикатурную, но не более, чем многие человеческие лица,  темные очки, бакенбарды с проседью и парик. Белья я не нашел, но его можно было  приобрести впоследствии, а пока что я закутался в миткалевый плащ и белый  кашемировый шарф; носков не было, но башмаки горбуна пришлись почти впору. В кассе  оказалось три соверена и на тридцать шиллингов серебра, а взломав шкаф, я нашел  восемь фунтов золотом. Снаряженный таким образом, я снова мог выйти на белый  свет.    

Тут на меня напало сомнение: действительно ли моя наружность  правдоподобна? Я внимательно осмотрел себя в маленьком зеркальце, поворачиваясь  то так, то этак, проверяя, не упустил ли я чего‑нибудь. Нет, как будто все в  порядке: фигура, конечно, гротескная, вроде театрального нищего, но общий вид  сносный, бывают и такие люди. Немного успокоенный, я сошел с зеркальцем в  лавку, опустил занавески и снова осмотрел себя со всех сторон в трюмо.    

Несколько минут я собирался с духом, наконец отпер дверь и  вышел на улицу, предоставив маленькому горбуну собственными силами выбираться  из простыни. Сначала я сворачивал за угол на каждом перекрестке. Мой вид не  привлекал ничьего внимания. Казалось, я перешагнул через последнее препятствие.    

Он замолчал.    

– А горбуна вы так и бросили на произвол судьбы? –  спросил Кемп.    

– Да, – сказал Невидимка. – Не знаю, что с  ним сталось. Вероятно, он развязал простыню, вернее, разорвал ее. Узлы были  крепкие.    

Он снова замолчал, поднялся и стал смотреть в окно.    

– Ну, а потом вы вышли на Стрэнд и что же дальше?    

– О, снова разочарование! Я думал, что мытарства мои  кончились. Воображал, что теперь я могу безнаказанно делать все, что  вздумается, если только сохраню свою тайну. Так мне казалось. Я мог делать все  что угодно, не считаясь с последствиями: стоило только скинуть платье, чтоб  исчезнуть. Задержать меня никто не мог. Деньги можно брать где угодно. Я решил  задать себе великолепный пир, поселиться в хорошей гостинице и обзавестись  новым имуществом. Самоуверенность моя не знала границ, даже вспоминать  неприятно, каким я был ослом. Я зашел в ресторан, стал заказывать обед и вдруг  сообразил, что, не открыв лица, не могу начать есть. Я заказал обед и вышел  взбешенный, сказав официанту, что вернусь через десять минут. Не знаю,  приходилось ли вам, Кемп, голодному, как волк, испытывать такое разочарование?    

– Такое – никогда, – сказал Кемп, – но я  вполне себе это представляю.    

– Я готов был убить их, этих кретинов. Наконец, совсем  измученный голодом, я зашел в другой ресторан и потребовал отдельную комнату.  «Я изуродован, – сказал я. – Получил сильные ранения». Официанты смотрели  на меня с любопытством, но расспрашивать, конечно, не смели, и я наконец  пообедал. Сервировка оставляла желать лучшего, но я вполне насытился и,  затянувшись сигарой, стая обдумывать, как быть дальше. На дворе начиналась  вьюга.    

Чем больше я думал, Кемп, тем яснее понимал, как беспомощен  и нелеп невидимый человек в сыром и холодном климате, в огромном цивилизованном  городе. До моего безумного опыта мне рисовались всевозможные преимущества.  Теперь же я не видел ничего хорошего. Я перебрал в уме все, чего может желать  человек. Правда, невидимость позволяла многого достигнуть, но но позволяла мне  пользоваться достигнутым. Честолюбие? Но что в высоком звании, если обладатель  его принужден скрываться? Какой толк в любви женщины, если она должна быть  Далилой? Меня не интересует ни политика, ни сомнительная популярность, ни  филантропия, ни спорт. Что же мне оставалось? Чего ради я обратился в  запеленатую тайну, в закутанную и забинтованную пародию на человека?    

Он умолк и, казалось, посмотрел в окно.    

– А как же вы очутились в Айпинге? – спросил Кемп,  чтобы не дать оборваться разговору.    

– Я поехал туда работать. У меня тогда мелькнула  смутная надежда. Теперь эта мысль созрела. Вернуться в прежнее состояние.  Вернуться, когда мне это понадобится, когда я невидимкой сделаю все, что хочу.  Об этом‑то прежде всего мне и надо поговорить с вами.    

– Вы поехали прямо в Айпинг?    

– Да. Получил свои заметки и чековую книжку, приобрел  белье и все необходимое, заказал реактивы, при помощи которых хотел осуществить  свой замысел (как только получу книги, покажу вам все вычисления), и поехал.  Боже, что за метель была, и как трудно было уберечь проклятый картонный нос,  чтобы он не размок от снега!    

– Если судить по газетам, – сказал Кемп, –  третьего дня, когда вас обнаружили, вы немного…    

– Да, немного… Укокошил я этого болвана полисмена?    

– Нет, – сказал Кемп, – говорят, он  выздоравливает.    

– Ну, значит, ему повезло. Я совсем взбесился. Вот  дураки! Чего они пристали ко мне? Ну, а этот остолоп лавочник?    

– Смертных случаев не предвидится, – сказал Кемп.    

– Что касается моего бродяги, – сказал Невидимка,  зловеще посмеиваясь, – то это еще неизвестно. Ей‑богу, Кемп, вам с вашим  характером не понять, что такое бешенство! Работаешь долгие годы, придумываешь,  строишь планы, и потом какой‑нибудь безмозглый, тупой идиот становится тебе  поперек дороги! Дураки всех сортов, какие только существуют на свете, старались  помешать мне. Если так будет продолжаться, я взбешусь окончательно и начну  крошить их направо и налево. Из‑за них теперь все стало в тысячу раз трудней.    

– В самом деле, положение незавидное, – сухо  обронил Кемп.    

 24. Неудавшийся план    

     

– Ну, – сказал Кемп, покосившись на окно, –  что же мы теперь будем делать?    

Он придвинулся ближе к Невидимке, чтобы заслонить от него  троих людей, невероятно медленно, как казалось Кемпу, подымавшихся по холму.    

– Что вы собирались делать в Порт‑Бэрдоке? У вас есть  какой‑нибудь план?    

– Я хотел удрать за границу. Но, встретив вас, я  переменил намерение. Так как стало теплей и мне легче быть невидимым, я думал,  что лучше всего мне двинуться на юг. Ведь тайна моя раскрыта, и здесь все будут  искать закутанного человека в маске. А отсюда есть пароходное сообщение с  Францией. Я думал, что можно рискнуть переправиться туда на каком‑нибудь  пароходе. А из Франции я мог бы по железной дороге поехать в Испанию или даже в  Алжир. Это было бы нетрудно. Там можно круглый год оставаться невидимкой.  Бродягу этого я превратил бы в подвижной склад моих денег и книг, пока не  устроила бы с пересылкой того и другого по почте.    

– Понятно.    

– И вдруг этому скоту вздумалось поживиться моим  имуществом! Он украл мои книги, Кемп! Мои книги! Попадись он мне только!..    

– Первым делом надо отобрать у него книги.    

– Да где же он? Разве вы знаете?    

– Он заперт в городском полицейском управлении, в самой  глухой тюремной камере, какая только там нашлась: сам об этом попросил.    

– Негодяй! – вырвалось у Невидимки.    

– Это несколько нарушает ваши планы.    

– Нужно добыть книги, они необходимы.    

– Конечно, – согласился Кемп, прислушиваясь к  шагам на дворе. – Конечно, книги непременно надо добыть. Но это будет  нетрудно, если только он не узнает, что их требуют для вас.    

– Верно, – сказал Невидимка и задумался.    

Кемп безуспешно пытался поддержать разговор, но тут  Невидимка заговорил сам:    

– Теперь, когда я очутился у вас, Кемп, все мои планы  меняются. Вы человек, способный понять меня. Еще можно сделать многое, очень  многое, несмотря на потерю книг, на огласку, несмотря на все, что случилось и  что я перенес… Вы никому не говорили обо мне? – спросил он вдруг.    

Кемп на мгновение замялся.    

– Ведь я обещал, – сказал он.    

– Никому? – повторил Гриффин.    

– Ни единой душе.    

– Ну, тогда… – Невидимка встал и, сунув руки в карманы,  зашагал по комнате. – Да, это была ошибка, Кемп, огромная ошибка, что я  взялся один за это дело. Напрасно потрачены силы, время, возможности. Один…  Удивительно, как беспомощен человек, когда он один! Мелкая кража, потасовка – и  все.    

Я нуждаюсь в пристанище, Кемп, мне нужен человек, который  помог бы мне, спрятал бы меня, мне нужно место, где я мог бы спокойно, не возбуждая  ничьих подозрений, есть, спать и отдыхать. Словом, мне нужен сообщник. Тогда  возможно все. До сих пор я действовал наобум. Теперь мы обсудим все те выгоды,  которые дает невидимость, и все трудности. Заниматься подслушиванием и тому  подобным – толку мало: тебя тоже слышно. Воровать это помогает, но не очень.  Хоть поймать меня трудно, но, поймав, ничего не стоит засадить в тюрьму.  Невидимость полезна, когда надо бежать или, наоборот, подкрадываться. Значит,  она хороша при убийстве. Как бы человек ни был вооружен, я легко могу выбрать  наименее защищенное место, ударить, спрятаться и удрать; как и куда пожелаю.    

Кемп погладил усы. Кажется, кто‑то движется внизу.    

– Мы должны заняться убийствами, Кемп.    

– Заняться убийствами, – повторил Кемп. – Я  слушаю вас, Гриффин, но это не значит, что я соглашаюсь с вами. Зачем мы должны  убивать?    

– Не бессмысленно убивать, а разумно отнимать жизнь.  Дело обстоит следующим образом: они знают, что существует Невидимка, знают не  хуже нас с вами. И этот Невидимка, Кемп, должен установить царство террора. Вы  изумлены, конечно. Но я говорю не шутя: царство террора. Невидимка должен  захватить какой‑нибудь город, хотя бы этот ваш Бэрдок, терроризировать  население и подчинить своей воле всех и каждого. Он издаст свои приказы.  Осуществить это можно тысячью способов, скажем, подсовывать под двери листки  бумаги. И кто дерзнет ослушаться, будет убит, так же как и его заступники.    

– Гм, – пробормотал Кемп, прислушиваясь больше к  скрипу отворявшейся внизу двери, чем к словам Гриффина. – Я думаю,  Гриффин, – сказал он, стараясь казаться внимательным, – что положение  вашего сообщника оказалось бы не из легких.    

– Никто не будет знать, что он мой сообщник, –  горячо возразил Невидимка и вдруг остановился. – Стойте, что там такое?    

– Ничего, – сказал Кемп и вдруг заговорил громко и  быстро: – Я не могу согласиться с вами, Гриффин. Поймите же, не могу. К чему  вести заведомо проигранную игру? Разве это может дать вам счастье? Не  уподобляйтесь одинокому волку. Опубликуйте ваше открытие; если не хотите рассказать  о нем всему миру, то доверьте его, по крайней мере, своей стране. Подумайте,  чего вы могли бы добиться с миллионом помощников…    

Невидимка прервал Кемпа.    

– Шаги на лестнице, – прошептал он, подняв руку.    

– Не может быть, – сказал Кемп.    

– Сейчас посмотрим.    

И Невидимка шагнул к двери. После секундного колебания Кемп  бросился ему наперерез. Невидимка, вздрогнув, остановился.    

– Предатель! – крикнул Голос, и халат  расстегнулся. Бросившись в кресло, Невидимка начал раздеваться. Кемп сделал  несколько торопливых шагов к двери, и сейчас же Невидимка – ног его уже не было  видно – с криком вскочил. Кемп распахнул дверь настежь.    

Снизу отчетливо донеслись голоса и топот бегущих ног.    

Кемп оттолкнул Невидимку, выскочил в коридор и захлопнул  дверь. Ключ заранее был вставлен снаружи. Еще мгновение – и Гриффин очутился бы  в кабинете один под замком. Но помешала случайность. Наспех вставленный утром  ключ от толчка выскочил и со стуком упал на ковер.    

Кемп помертвел. Схватившись обеими руками за ручку, он изо  всех сил старался удержать дверь. Несколько мгновений ему это удавалось. Потом  дверь приоткрылась дюймов на шесть, он ее снова быстро прихлопнул. В другой раз  она рывком открылась на фут, и в щель стал протискиваться халат. Невидимые  пальцы схватили Кемпа за горло, и ему пришлось выпустить ручку двери, чтобы  защищаться. Он был оттеснен, опрокинут и с силой отброшен в угол площадки.  Пустой халат упал на него.    

На лестнице стоял полковник Эдай, начальник бэрдокской  полиции, которому Кемп написал письмо. Он с ужасом глядел на неожиданно  появившегося Кемпа и на болтающиеся в воздухе пустые предметы одежды. Он видел,  как Кемп был опрокинут, как он с трудом поднялся, сделал шаг вперед и опять  рухнул на пол.    

И вдруг его самого что‑то ударило. Удар из пустоты! Будто на  него навалилась огромная тяжесть. Чьи‑то пальцы сдавили ему горло, чье‑то  колено ударило его в пах, и он кубарем скатился с лестницы. Невидимая нога наступила  ему на спину, кто‑то зашлепал по лестнице босыми ногами; внизу, в прихожей, оба  полицейских вскрикнули и побежали, входная дверь с шумом захлопнулась.    

Полковник Эдай приподнялся и сел, бессмысленно озираясь.  Сверху, пошатываясь, сходил Кемп, растрепанный и перепачканный; щека у него  побелела от удара, из разбитой губы текла кровь, в руках он держал халат и  другие части туалета.    

– Удрал! – крикнул Кемп. – Плохо дело. Удрал!    

 25. Охота на Невидимку    

     

Сначала Эдай ничего не мог понять из бессвязного рассказа  Кемпа. Они оба стояли на лестнице, и Кемп все еще держал в руках одежду,  оставшуюся от Гриффина. Наконец Эдай начал понимать суть происшедшего.    

– Он помешанный, – торопливо говорил Кемп, –  это не человек, а зверь. Думает только о себе. Он не считается ни с чем, кроме  собственной выгоды и безопасности. Я его выслушал сегодня – это злобный эгоист…  Пока он только калечил людей. Но он будет убивать, если мы его не схватим. Он  вызовет панику. Он ни перед чем не остановится. И он теперь на воле, обезумевший  от ярости!    

– Ясно одно: его надо поймать, – сказал Эдай.    

– Но как? – воскликнул Кемп и вдруг разразился  потоком слов: – Надо сейчас же принять меры. Надо всех поднять на ноги, чтобы  Гриффин не ушел из этих мест. Иначе он будет колесить по стране, калечить и  убивать людей. Он мечтает о царстве террора! Понимаете ли вы: террора! Вы  должны установить надзор на железных дорогах, на шоссе, на судах. Вызовите  войска. Единственная надежда на то, что он не уйдет, пока не достанет своих  заметок, которые очень ценит. Я вам потом объясню. У вас в полицейском  управлении сидит некий Марвел…    

– Знаю, – сказал Эдай. – Книги, да. Но ведь  этот бродяга…    

– Не сознается, что книги у него. Но Невидимка уверен,  что Марвел их спрятал. А главное, надо не давать Невидимке ни есть, ни спать.  Днем и ночью люди должны бодрствовать, сторожить, чтобы он не мог достать  никакой еды. Все должно быть на запоре. Все дома на запор! Дай бог, чтобы были  холода и дожди! Все от мала до велика должны участвовать в охоте! Поймите,  Эдай, его надо поймать во что бы то ни стало! Иначе нам грозят неисчислимые  бедствия, подумать и то страшно.    

– Так мы и будем действовать, – сказал  Эдай. – Сейчас же пойду и возьмусь за дело. А может, и вы пойдете со мной?  Пойдемте! Мы устроим военный совет, пригласим Хопса, администрацию железной  дороги. Ей‑богу, нельзя терять ни минуты… А по дороге расскажете мне все  подробно. Что же еще предпринять? Да бросьте вы этот халат!    

Через минуту Эдай и Кемп уже были внизу. Дверь была открыта  настежь, и двое полицейских все еще глазели в пустоту.    

– Сбежал, сэр, – доложил один из них.    

– Мы сейчас отправляемся в Центральное  управление, – сказал Эдай. – Один из вас пусть найдет извозчика и  велит ему догнать нас. Да поворачивайтесь! Итак, Кемп, что же дальше?    

– Собак надо, – сказал Кемп. – Найдите собак.  Они не видят, но чуют. Найдите собак.    

– Хорошо, – согласился Эдай. – Скажу вам по  секрету: у тюремного начальства в Холстэде есть человек, который держит ищеек.  Итак, собаки. Дальше.    

– Не забудьте, – сказал Кемп, – что пища,  поглощенная им, видна. Она видна, пока не усвоится организмом. Значит, после  еды он должен прятаться. Надо обыскать каждый кустик, каждый уголок. Надо  убрать все оружие и все, что может служить оружием. Ему ничего нельзя подолгу  носить с собой. А все, чем можно воспользоваться, чтобы нанести удар, нужно  спрятать подальше.    

– Сделаем и это, – сказал Эдай. – Он от нас  не уйдет, дайте срок.    

– А по дорогам… – Начал Кемп и запнулся.    

– Что? – спросил Эдай.    

– Насыпать толченого стекла. Это, конечно, жестоко, но  если подумать, что он может натворить…    

Эдай свистнул:    

– Не слишком ли это? Нечестная игра. Впрочем, велю  приготовить на случай, если он слишком зарвется.    

– Говорю вам, что это уже не человек, а зверь, –  сказал Кемп. – Не сомневаюсь, что он осуществит свою мечту о терроре,  стоит ему только оправиться после бегства. Мы должны во что бы то ни стало его  опередить. Он сам бросил вызов человечеству. Так пусть заплатит за это кровью!    

 26. Убийство Уикстида    

     

Невидимка, по всем признакам, выбежал из дома Кемпа в  совершенном бешенстве. Маленький ребенок, игравший у калитки, был поднят на  воздух и с такой силой отброшен в сторону, что сломал ножку. После этого  Невидимка на несколько часов исчез. Никто так и не узнал, куда он направился и  что делал. Но можно легко представить себе, как он бежал в знойный июньский  полдень в гору и дальше, по меловым холмам за Порт‑Бэрдоком, кляня свою судьбу,  и наконец, усталый и измученный, нашел приют в кустарнике близ Хинтондина, где  решил собраться с мыслями и заново обдумать рухнувшие планы борьбы против себе  подобных. Скорее всего, он сразу же укрылся именно в этих местах, потому что  около двух часов пополудни он обнаружил там свое присутствие самым зловещим,  трагическим образом.    

Каково было тогда его настроение и что он замышлял, можно  только догадываться. Несомненно, он был до крайности взбешен предательством  Кемпа, и, хотя вполне понятны мотивы, руководившие Кемпом, все же нетрудно  представить себе гнев, который должна была вызвать такая неожиданная измена, и  даже отчасти оправдать его. Быть может, Невидимку снова охватило то чувство  растерянности, которое он испытал во время событий на Оксфорд‑стрит, –  ведь он явно рассчитывал, что Кемп поможет ему осуществить жестокий план –  подвергнуть человечество террору. Как бы то ни было, около полудня он исчез, и  никто не знает, что он делал до половины третьего. Для человечества это,  возможно, и к лучшему, но для него самого такое бездействие оказалось роковым.    

В эти два с половиной часа за дело принялось множество  людей, рассеянных по всей округе. Утром Невидимка был еще просто сказкой,  пугалом; в полдень же благодаря сухому, но выразительному воззванию Кемпа он  превратился уже в совершенно осязаемого противника, которого надо было ранить,  захватить живым или мертвым, и все население с невероятной быстротой стало  готовиться к борьбе. Даже в два часа дня Невидимка еще мог бы спастись,  забравшись в поезд, но после двух это стало уже невыполнимо. По всем  железнодорожным линиям на обширном пространстве между Саутгемптоном,  Манчестером, Брайтоном и Хоршэмом пассажирские поезда шли с запертыми дверями,  а товарное движение почти прекратилось. В большом круге, радиусом миль в  двадцать вокруг Порт‑Бэрдока, по дорогам и полям рыскали группы по три‑четыре  человека с ружьями, дубинками и собаками.    

Конные полицейские объезжали окрестные селения,  останавливались у каждого дома и предупреждали жителей, чтобы они запирали  двери и не выходили без оружия. В три часа закрылись школы, и перепуганные дети  тесными кучками бежали домой. Часам к четырем воззвание, составленное Кемпом и  подписанное Эдаем, было уже расклеено по всей округе. В нем кратко, но ясно  были указаны все меры борьбы: не давать Невидимке есть и спать, быть все время  настороже, чтобы принять решительные меры, если где‑либо обнаружится его  присутствие. Действия властей были так быстры и энергичны, а страх перед  ужасной опасностью так силен, что до наступления ночи во всей округе на  протяжении нескольких сот квадратных миль было введено осадное положение. И вот  в тот же вечер но всему напуганному и насторожившемуся краю пронесся трепет  ужаса: из уст в уста передавали слух, молниеносный и достоверный, об убийстве  мистера Уикстида.    

Если наше предположение, что Невидимка укрылся в кустарнике  близ Хинтондина, правильно, то он, очевидно, вскоре после полудня вышел оттуда  с неким намерением, для выполнения которого требовалось оружие. Что это было за  намерение, установить нельзя, но оно было. Это, на мой взгляд, неопровержимо;  ведь не случайно еще до стычки с Уикстидом Невидимка где‑то добыл железный  прут.    

О подробностях этой стычки мы, разумеется, ничего не знаем.  Произошла она на краю песчаного карьера, ярдов за двести от ворот виллы лорда  Бэрдока. Все указывает на отчаянную борьбу: утоптанная земля, многочисленные  раны Уикстида, его сломанная трость; но трудно себе представить, что могло  послужить причиной нападения, кроме мании убийства. Мысль о помешательстве  напрашивается сама собой. Мистер Уикстид, управляющий лорда Бэрдока, человек  лет сорока пяти, был самым безобидным существом на свете и уж, конечно, никогда  первым не напал бы на такого страшного врага. Раны, по‑видимому, были нанесены  мистеру Уикстиду железным прутом, вытащенным из сломанной ограды. Невидимка  остановил этого мирного человека, спокойно направлявшегося домой завтракать,  напал на него, быстро сломил его слабое сопротивление, перебил ему руку,  повалил беднягу наземь и размозжил ему голову.    

Железный прут он, вероятно, вытащил из ограды еще до встречи  со своей жертвой, – должно быть, он держал его уже наготове. Еще две  подробности проливают некоторый свет на это происшествие. Во‑первых, песчаный  карьер находился не совсем на пути мистера Уикстида к дому, а ярдов на двести в  сторону. Во‑вторых, по свидетельству маленькой девочки, которая возвращалась из  школы, покойный какой‑то странной походкой «трусил» через поле по направлению к  карьеру. По тому, как она это изобразила, можно было заключить, что он словно  преследовал что‑то движущееся по земле, время от времени замахиваясь тростью.  Девочка была последней, кто видел несчастного мистера Уикстида живым. Он шел  прямо навстречу смерти; он спустился в ложбинку, и росшие там деревья скрыли от  девочки последнюю схватку.    

Эти подробности, по крайней мере, в глазах пишущего эти  строки, делают убийство Уикстида не столь беспричинным. Можно представить себе,  что Гриффин прихватил железный прут, конечно, как оружие, но без умысла  совершить убийство. Тут мог попасться на дороге Уикстид и увидеть прут, который  непонятным образом двигался по воздуху. Нисколько не думая о Невидимке – ведь  от этих мест до Порт‑Бэрдока десять миль, – он мог последовать за прутом.  Весьма вероятно, что он даже и не слыхал о Невидимке. Легко далее допустить,  что Невидимка стал потихоньку удаляться, не желая обнаруживать свое  присутствие, а Уикстид, возбужденный и заинтересованный, не отставал от  странного самодвижущегося предмета и наконец ударил по нему.    

Конечно, при обычных обстоятельствах Невидимка мог бы без  особого труда уйти от своего уже немолодого преследователя, но положение тела  убитого Уикстида дает основание думать, что тот имел несчастье загнать своего  противника в угол между густой зарослью крапивы и песчаным карьером. Помня  крайнюю раздражительность Невидимки, нетрудно представить себе остальное.    

Все это, впрочем, одни догадки. Единственные несомненные  факты (ибо на рассказы детей не всегда можно полагаться) – это тело убитого  Уикстида и окровавленный железный прут, валявшийся в крапиве. Очевидно, Гриффин  бросил прут потому, что, охваченный волнением, забыл о цели, для которой им вооружился,  если вначале такая цель и была. Конечно, он был большой эгоист и человек  бесчувственный, но вид жертвы, его первой жертвы, окровавленной и жалкой,  распростерли у его ног, мог пробудить в нем забытое раскаяние и на время  отвратить его от злодейских намерений.    

После убийства мистера Уикстида Невидимка, по всей  вероятности, бежал в сторону холмов. Рассказывают, что два работника на поле у  Ферн‑Боттом слышали вечером какой‑то таинственный голос. Кто‑то рыдал, смеялся,  охал и стонал, а порой громко вскрикивал. Должно быть, жутко было это слушать.  Голос пронесся над клеверным полем и замер вдалеке у холмов.    

В этот вечер Невидимке, вероятно, пришлось узнать, как  быстро воспользовался Кемп его откровенностью. Должно быть, он нашел все двери  на замке, бродил по железнодорожным станциям, подкрадывался к гостиницам, без  сомнения, прочел расклеенные повсюду воззвания и понял, какой предпринят против  него поход. С наступлением вечера по полям разбрелись группы вооруженных людей  и раздавался собачий лай. Эти охотники на человека получили специальные  указания, как помогать друг другу в случае схватки с врагом. Но Невидимке  удалось избежать встречи с ними. Мы можем отчасти понять его ярость, если  вспомним, что он сам сообщил все сведения, которые так беспощадно обращались  теперь против него. В этот день, по крайней мере, он пал духом. Почти целые  сутки, если не считать стычки с Уикстидом, он чувствовал себя как затравленный  зверь. Ночью ему удалось, вероятно, поесть и поспать, ибо утром к нему снова  вернулось присутствие духа: он снять стал сильным, деятельным, хитрым и злобным  и был готов к своей последней великой борьбе со всем миром.    

 27. В осажденном доме    

     

Кемп получил странное послание, написанное карандашом на  засаленном клочке бумаги:    

«Вы проявили изумительную энергию и  сообразительность, – говорилось в письме, – хотя я не представляю  себе, чего вы надеетесь этим достичь. Вы против меня. Весь день вы травили  меня, хотели лишить меня отдыха и ночью. Но я насытился вопреки вам, выспался  вопреки вам, и игра еще только начинается. Игра только начинается! Мне ничего  не остается, как прибегнуть к террору. Настоящим письмом я провозглашаю первый  день Террора. Отныне Порт‑Бэрдок уже не под властью королевы, передайте это  вашему начальнику полиции и его шайке, – он под моей властью, под Властью  Террора. Нынешний день – первый день первого года новой эры – эры Невидимки. Я  – Невидимка Первый. Сначала мое правление будет милосердным. В первый день  будет совершена только одна казнь, для острастки, казнь человека по фамилии Кемп.  Сегодня смерть настигнет этого человека. Пусть запирается, пусть прячется,  пусть окружает себя охраной, пусть оденется в броню, если угодно, –  смерть, незримая смерть приближается к нему. Пусть‑принимает меры  предосторожности: тем большее впечатление его смерть произведет на мой народ.  Смерть двинется из почтового ящика сегодня в полдень. Письмо будет опущено в  ящик перед самым приходом почтальона – и в путь! Игра началась. Смерть  надвигается на него. Не помогай ему, дабы смерть не постигла и тебя. Сегодня  Кемп должен умереть».    

Кемп дважды прочел письмо.    

– Это не шутки, – сказал он. – Это его голос!  И он будет действовать.    

Перевернув листок, он увидел на адресе штемпель «Хинтондин»  и прозаическую записку: «Доплатить 2 пенса».    

Кемп встал из‑за стола, не докончив завтрака, – письмо  пришло в два часа дня, – и поднялся в свой кабинет. Он позвонил экономке,  велел ей немедленно обойти весь дом, осмотреть все задвижки на окнах и закрыть  ставни. Из запертого ящика стола в спальне он вынул небольшой револьвер, тщательно  осмотрел его и положил в карман домашней куртки. Затем он написал несколько  записок, в том числе и полковнику Эдаю, и поручил служанке отнести их, дав ей  при этом точные наставления, как выйти из дому.    

– Опасности нет никакой, – сказал он, прибавив про  себя: «Для вас». После этого он некоторое время сидел задумавшись, а потом  вернулся к остывшему завтраку.    

Он ел рассеянно, погруженный в свои мысли. Потом сильно  ударил кулаком по столу.    

– Мы его поймаем! – воскликнул он. – И  приманкой буду я. Он зарвется.    

Кемп поднялся наверх, тщательно закрывая за собой все двери.    

– Это игра, – сказал он. – И игра  необычайная. Но все шансы на моей стороне, мистер Гриффин, хоть вы невидимы и  храбры. Гриффин contra mundum[1].    

Он стоял у окна, глядя на залитый солнцем косогор.    

– Ведь ему надо добывать себе пищу каждый день. Не  завидую ему. А верно ли, что прошлой ночью ему удалось поспать? Где‑нибудь под  открытым небом, чтобы никто не мог на него наткнуться… Вот если бы вместо этой  жары наступили холода и слякоть… А ведь он, быть может, в эту самую минуту  наблюдает за мной.    

Кемп вплотную подошел к окну и вдруг в испуге отскочил. Что‑то  с силой ударилось в стену над рамой.    

– Однако нервы у меня расходились, – проговорил он  про себя, но добрых пять минут не решался подойти к окну. – Воробей,  должно быть, – сказал он.    

Тут он услыхал звонок у входной двери и поспешил вниз. Он  отодвинул засов, повернул ключ, осмотрел цепь, закрепил ее и осторожно  приоткрыл дверь, не показываясь сам. Знакомый голос окликнул его. Это был  полковник Эдай.    

– На вашу служанку напали, – сказал Эдай из‑за  двери.    

– Что?! – воскликнул Кемп.    

– У нее отняли вашу записку. Он где‑нибудь поблизости.  Впустите меня.    

Кемп снял цепь, и Эдай кое‑как протиснулся в узкую щель чуть  приоткрытой двери. Он облегченно вздохнул, когда Кемп снова наложил засов.    

– Записку вырвали у нее из рук. Она страшно испугалась.  Сейчас она у меня в управлении. С ней истерика. Он где‑нибудь поблизости. Что  было в записке?    

Кемп выругался.    

– И дурак же я! – сказал он. – Мог бы  догадаться: ведь отсюда до Хинтондина меньше часу хода. Уже!    

– В чем дело? – спросил Эдай.    

– Вот взгляните, – сказал Кемп и повел Эдая в  кабинет. Он протянул ему письмо Невидимки. Эдай прочел и тихонько свистнул.    

– А вы? – спросил он.    

– Подстроил ловушку, – сказал Кемп, – и, как  дурак, послал план с горничной. Прямо ему в руки.    

Эдай терпеливо выслушал проклятия Кемпа.    

– Он убежит, – сказал Эдай.    

– Ну нет, – возразил Кемп.    

Сверху донесся звон разбитого стекла. Эдай заметил маленький  револьвер, торчавший из кармана Кемпа.    

– Это в кабинете! – сказал Кемп и первый стал  подниматься по лестнице. Еще не дойдя до верха, они опять услышали звон.    

В кабинете они увидели, что два окна из трех разбиты, пол  усеян осколками, а на письменном столе лежит большой булыжник. Оба остановились  на пороге, глядя на разрушение. Кемп снова выругался, и в ту же минуту третье  окно треснуло, точно выстрелили из пистолета, и на пол со звоном посыпались  осколки.    

– Зачем это? – сказал Эдай.    

– Это начало, – ответил Кемп.    

– А влезть сюда нет никакой возможности?    

– Даже кошка не влезет, – сказал Кемп.    

– Ставен нет?    

– Здесь нет. Во всех нижних комнатах… Ого!    

Снизу донесся звон стекла и треск досок от сильного удара.    

– Это, должно быть… да, это в спальне. Он собирается  обработать весь дом. Дурак он. Ставни закрыты, и стекло будет падать наружу. Он  изрежет себе ноги.    

Еще одно окно разлетелось вдребезги. Кемп и Эдай стояли на  площадке, не зная, что делать.    

– Вот что, – сказал Эдай, – дайте мне палку  или что‑нибудь в этом роде; я схожу в управление и велю прислать собак. Тогда  мы его поймаем! Они будут здесь через каких‑нибудь десять минут…    

Еще одно окно разделило участь остальных.    

– Нет ли у вас револьвера? – спросил Эдай.    

Кемп сунул руку в карман и замялся.    

– Нет, – ответил он, – по крайней мере,  лишнего нет.    

– Я принесу его обратно, – сказал Эдай. – Вы  ведь в безопасности.    

Кемп, пристыженный, отдал револьвер.    

– Теперь пойдемте отворять дверь, – сказал Эдай.    

Пока они стояли в прихожей, не решаясь подойти к двери, одно  из окон в спальне на первом этаже затрещало. Кемп подошел к двери и начал как  можно осторожнее отодвигать засов. Лицо его было несколько бледнее  обыкновенного.    

– Выходите, – сказал Кемп.    

Еще секунда, и Эдай был уже на крыльце, а Кемп снова  задвинул засов. Эдай помедлил немного: стоять, прислонившись к двери, было все‑таки  спокойнее. Потом выпрямился и твердо зашагал вниз по ступенькам. Он пересек  лужайку и приблизился к калитке. Казалось, по траве пронесся ветерок. Что‑то  зашевелилось рядом с ним.    

– Погодите минутку, – произнес Голос.    

Эдай остановился как вкопанный, рука его крепко сжала  револьвер.    

– В чем дело? – сказал Эдай, бледный и угрюмый;  каждый нерв его был напряжен.    

– Вы весьма меня обяжете, если вернетесь в дом, –  сказал Голос так же угрюмо и напряженно, как Эдай.    

– К сожалению, не могу, – сказал Эдай несколько  охрипшим голосом и провел языком по пересохшим губам. Голос был, как ему  показалось, слева от него. А что, если попытать счастья и выстрелить?    

– Куда вы идете? – спросил Голос.    

Оба сделали быстрое движение, и в руке Эдая блеснул  револьвер.    

Но он отказался от своего намерения и задумался.    

– Куда я иду – это мое дело, – проговорил он  медленно.    

Не успел он произнести эти слова, как невидимая рука обхватила  его за шею, в спину уперлось колено, и он упал. Вытащив кое‑как револьвер, он  выстрелил наугад; в ту же секунду он получил сильный удар по зубам, и револьвер  вырвали у него из рук. Он сделал тщетную попытку ухватиться за ускользнувшую  невидимую ногу, попробовал встать и снова упал.    

– Проклятье! – воскликнул Эдай.    

Голос рассмеялся.    

– Я убил бы вас, да жалко тратить пулю, – сказал  он.    

Эдай увидел футах в шести перед собой дуло повисшего в  воздухе револьвера.    

– Ну? – сказал Эдай, садясь.    

– Встаньте! – приказал Голос.    

Эдай встал.    

– Смирно! – решительно произнес Голос. –  Бросьте все свои затеи. Помните, что я ваше лицо хорошо вижу, а вы меня не  видите. Вернитесь в дом.    

– Он меня не впустит, – сказал Эдай.    

– Очень жаль, – сказал Невидимка. – С вами я  не ссорился.    

Эдай снова провел языком по губам. Он отвел взгляд от  револьвера, увидел вдали море, очень синее и темное в блеске полуденного  солнца, шелковистые зеленые холмы, белый скалистый мыс, многолюдный город и  вдруг почувствовал, как прекрасна жизнь. Он перевел взгляд на маленький  металлический предмет, висевший между небом и землей в шести футах от него.    

– Что же мне делать? – мрачно спросил он.    

– А мне что делать? – спросил Невидимка. – Вы  приведете подмогу. Нет, придется вам вернуться назад.    

– Попытаюсь. Если он впустит меня, вы обещаете не  врываться за мной в дом?    

– С вами я не ссорился, – ответил Голос.    

Кемп, выпустив Эдая, поспешил наверх: осторожно ступая по  осколкам, подкрался к окну кабинета и глянул вниз. Он увидел Эдая,  разговаривающего с Невидимкой.    

– Что же он не стреляет? – пробормотал Кемп.    

Тут револьвер переместился и засверкал на солнце. Заслонив  глаза, Кемп старался проследить движение ослепительного луча.    

– Так и есть! – воскликнул он. – Эдай отдал  револьвер!    

– Обещайте не врываться за мной, – говорил в это  время Эдай. – Не увлекайтесь своей удачей. Уступите в чем‑нибудь.    

– Возвращайтесь в дом. Говорю вам прямо: я ничего не  обещаю.    

Эдай, видимо, вдруг принял решение. Он повернул к дому и  медленно пошел вперед, заложив руки за спину. Кемп с недоумением наблюдал за  ним. Револьвер исчез, затем снова сверкнул, снова исчез и появился, маленький  блестящий предмет, неотступно следовавший за Эдаем. Дальнейшие события  развертывались молниеносно: Эдай прыгнул назад, резко повернулся, хотел схватить  револьвер, не поймал его, вскинул руки и упал ничком, а над ним взвилось  маленькое синее облачко. Выстрела Кемп не слышал. Эдай сделал несколько  судорожных движений, приподнялся, опираясь на руку, снова упал и остался  недвижим.    

Кемп постоял немного, глядя на безмятежно спокойную позу  Эдая. День был жаркий и безветренный, казалось, весь мир замер, только в кустах  между домом и калиткой две желтые бабочки гонялись одна за другой. Эдай лежал  на лужайке возле калитки. Во всех виллах на холме шторы были спущены, но в  маленькой зеленой беседке виднелась белая фигура – по‑видимому, старик, который  мирно дремал. Кемп внимательно всматривался, пытаясь разглядеть в воздухе  револьвер, но он исчез. Взгляд Кемпа вернулся к Эдаю. Игра начиналась всерьез.    

Кто‑то начал звонить и стучаться в наружную дверь все  громче, настойчивей, но прислуга, повинуясь распоряжениям Кемпа, сидела,  запершись, по своим комнатам. Наконец все стихло. Кемп посидел немного,  прислушиваясь, потом осторожно выглянул по очереди в каждое из трех окон. После  этого вышел на лестницу и опять напряженно прислушался. Затем пошел в спальню,  вооружился там кочергой и снова отправился проверять внутренние запоры окон в  нижнем этаже. Все было прочно и надежно. Он вернулся наверх. Эдай по‑прежнему  неподвижно лежал у края посыпанной гравием дорожки. По дороге, мимо вилл, шли  служанка и двое полисменов.    

Стояла мертвая тишина. Кемпу показалось, что трое людей  приближаются очень медленно. Он спрашивал себя, что делает его противник.    

Вдруг он вздрогнул. Снизу донесся треск. После некоторого  колебания Кемп сошел вниз. Внезапно весь дом огласился тяжелыми ударами и  треском расщепляемого дерева. Звенели и лязгали железные задвижки на ставнях.  Он повернул ключ, открыл дверь в кухню. Как раз в эту минуту в комнату полетели  разрубленные и расщепленные ставни. Кемп остановился, оцепенев от ужаса.  Оконная рама, кроме одной перекладины, была еще цела, но от стекла осталась  только зубчатая каемка. Ставни были разрублены топором, который теперь со всего  размаху ударял по раме и железной решетке, защищавшей окно. Но вдруг топор  отскочил в сторону и исчез.    

Кемп увидел лежавший на дорожке возле дома револьвер, и  тотчас револьвер подпрыгнул. Кемп попятился. Еще секунда – раздался выстрел;  щепка, оторванная от захлопнутой Кемпом кухонной двери, пролетела над его  головой. Он запер дверь на ключ и сейчас же услышал крики и смех Гриффина.  Потом под сокрушительными ударами топора снова затрещало дерево. Кемп постоял в  коридоре, собираясь с мыслями. Через минуту Невидимка будет на кухне. Эта дверь  задержит его ненадолго, и тогда…    

У наружной двери позвонили. Должно быть, полисмены. Кемп  побежал в прихожую, укрепил цепь и отодвинул засов. Только окликнув служанку и  услышав ее голос, он снял цепь; все трое гурьбой ввалились в дом, и Кемп снова  захлопнул дверь.    

– Невидимка! – сказал Кемп. – У него  револьвер. Осталось два заряда. Он убил Эдая. Или, во всяком случае, ранил его.  Вы не видели его на лужайке? Он там лежит.    

– Кто? – спросил один из полицейских.    

– Эдай, – сказал Кемп.    

– Мы прошли задворками, – сказала служанка.    

– Что это за треск? – спросил другой полицейский.    

– Он на кухне… или скоро там будет. Он нашел топор…    

Вдруг на весь дом раздались удары топора по кухонной двери.  Служанка взглянула на дверь, задрожала и попятилась и столовую. Кемп отрывочно  объяснял положение. Они услышали, как подалась кухонная дверь.    

– Сюда! – крикнул Кемп, быстро вталкивая  полисменов в столовую.    

– Кочергу! – крикнул Кемп и бросился к камину.  Кочергу, которую он принес из спальни, он отдал первому из полисменов, а  кочергу из столовой – другому. Вдруг он отскочил назад.    

Один из полисменов пригнулся и, вскрикнув, поймал топор  кочергой… Револьвер выпустил предпоследний заряд, пробив ценное полотно кисти  Сиднея Купера. Второй полисмен ударил своей кочергой по маленькому  смертоносному оружию, точно хотел убить осу, и револьвер со стуком упал на пол.    

Как только началась схватка, служанка вскрикнула, постояла с  минуту у камина и бросилась отворять ставни, вероятно, думая спастись через  разбитое окно.    

Топор выбрался в коридор и остановился футах в двух от пола.  Слышно было тяжелое дыхание Невидимки.    

– Вы оба отойдите, – сказал он. – Мне нужен  Кемп.    

– А нам нужны вы, – сказал первый полисмен и,  выступив вперед, ударил кочергой в направлении Голоса. Но Невидимке удалось  уклониться от удара, и кочерга попала в стойку для зонтиков.    

Полисмен едва устоял на ногах, и в ту же минуту топор  стукнул его по голове, смяв каску, словно она была из бумаги, и он кубарем  вылетел на кухонную лестницу. Но второй полисмен ударил кочергой позади топора  и попал во что‑то мягкое. Раздался крик боли, и топор упал на пол. Полисмен  ударил опять, но попал в пустоту; потом он наступил ногой на топор и ударил еще  раз. Затем, держа кочергу наготове, стал внимательно прислушиваться, стараясь  уловить какое‑нибудь движение.    

Он услышал, как раскрылось окно в столовой и затем раздались  быстрые шаги. Товарищ его приподнялся и сел; кровь текла у него по щеке.    

– Где он? – спросил раненый.    

– Не знаю. Я зацепил его. Стоит где‑нибудь в прихожей,  если только не шмыгнул мимо тебя. Доктор Кемп! Сэр!..    

Никакого ответа.    

– Доктор Кемп! – снова позвал полисмен.    

Раненый стал медленно подниматься на ноги. Наконец ему это  удалось. Вдруг с кухонной лестницы донеслось шлепанье босых ног.    

– Гоп! – крикнул первый полисмен и метнул кочергу:  она расплющила газовый рожок.    

Он пустился было преследовать Невидимку, но потом раздумал и  вошел в столовую.    

– Доктор Кемп… – начал он и сразу остановился. –  Вот таи храбрец этот доктор Кемп, – сказал он, обращаясь к заглянувшему через  его плечо товарищу.    

Окно в столовой было раскрыто настежь. Ни служанки, ни  Кемпа.    

Свое мнение о докторе Кемпе второй полисмен выразил кратко и  энергично.    

 28. Травля охотника    

     

Мистер Хилас, владелец соседней виллы, спал в своей беседке,  когда началась осада дома Кемпа. Мистер Хилас принадлежал к тому упрямому  меньшинству, которое ни за что не хотело верить «нелепым россказням о  Невидимке». Жена его, однако, слухам верила и не раз впоследствии напоминала об  этом мужу. Он вышел погулять по своему саду как ни в чем не бывало, а после  обеда по давней привычке прилег. Все время, пока Невидимка бил окна в доме  Кемпа, мистер Хилас преспокойно спал, но вдруг проснулся и почувствовал  неладное. Он взглянул на дом Кемпа, протер глаза и снова взглянул. Потом он спустил  ноги и сел, прислушиваясь. Он помянул черта, но странное видение не исчезло.  Дом выглядел так, как будто его бросили с месяц назад после погрома. Все стекла  были разбиты, и все окна, кроме окон кабинета на верхнем этаже, были изнутри  закрыты ставнями.    

– Готов поклясться, – мистер Хилас посмотрел на  часы, – что двадцать минут назад все было в порядке.    

Вдалеке раздавались мерные удары и звон стекла. А затем,  пока он сидел с разинутым ртом, произошло нечто еще более странное. Ставни  столовой распахнулись, и служанка в шляпе и пальто появилась в окне, судорожно  стараясь поднять раму. Вдруг возле нее появился еще кто‑то и стал помогать ей.  Доктор Кемп! Еще минута – окно открылось, и служанка вылезла из него; она  бросилась бежать и исчезла в кустах. Мистер Хилас встал, нечленораздельными  возгласами выражая свое волнение по поводу столь поразительных событий. Он  увидел, как Кемп взобрался на подоконник, выпрыгнул в окно и в ту же минуту  появился на дорожке, обсаженной кустами; он бежал, пригнувшись, словно прячась  от кого‑то. Он исчез за кустом, потом показался опять возле изгороди со стороны  открытого поля. В один миг он перелез изгородь и кинулся бежать вниз по  косогору, прямо к беседке мистера Хиласа.    

– Господи! – воскликнул мистер Хилас, пораженный  страшной мыслью. – Это тот мерзавец Невидимка! Значит, все правда!    

Для мистера Хиласа такая мысль означала: немедленно  действовать, и кухарка его, наблюдавшая за ним из окна верхнего этажа, с  удивлением увидела, как он ринулся к дому со скоростью добрых девяти миль в  час.    

– Чего это он так испугался? – пробормотала  кухарка. – Мчится как угорелый.    

Раздалось хлопанье дверей, звон колокольчика и голос мистера  Хиласа, оравшего во все горло:    

– Заприте двери! Заприте окна! Заприте все! Невидимка  идет!    

Весь дом тотчас же наполнился криками, шумом и топотом  бегущих ног. Мистер Хилас сам побежал закрывать балконные двери, и тут из‑за  забора показалась голова, плечи и колени Кемпа. Еще минута – и Кемп, перемахнув  через грядку спаржи, помчался по теннисной площадке к дому.    

– Нельзя, – сказал мистер Хилас, задвигая  засов. – Мне очень жаль, если он гонится за вами, но сюда нельзя.    

К стеклу прижалось лицо Кемпа, искаженное ужасом. Он стал  стучать в балконную дверь и неистово рвать ручку. Видя, что все напрасно, он  пробежал по балкону, спрыгнул в сад и начал стучаться в боковую дверь. Потом  выскочил через боковую калитку, обогнул дом и пустился бежать по дороге. И едва  успел он скрыться из глаз мистера Хиласа, все время испуганно смотревшего в  окно, как грядку спаржи безжалостно смяли невидимые ноги. Тут мистер Хилас  помчался по лестнице наверх и дальнейшего хода охоты уже не видел. Но, пробегая  мимо окна, он услышал, как хлопнула боковая калитка.    

Выскочив на дорогу, Кемп, естественно, побежал под гору.  Таким образом, ему пришлось теперь самому совершить тот же пробег, за которым  он следил столь критическим взором из окна своего кабинета всего лишь четыре  дня тому назад. Для человека, давно не упражнявшегося, Кемп бежал неплохо, и  хотя он побледнел и обливался потом, мысль его работала спокойно и трезво. Он  несся крупной рысью, и когда попадались неудобные места, неровный булыжник или  осколки разбитого стекла, ярко блестевшие на солнце, то бежал прямо по ним,  предоставляя невидимым босым ногам своего преследователя избирать путь по  собственному усмотрению.    

Впервые в жизни Кемп обнаружил, что дорога по холму  необычайно длинна и безлюдна и что до окраины города там, у подножия холма,  необыкновенно далеко. На свете нет более трудного и медлительного способа  передвижения, чем бег. Виллы, дремавшие под полуденным солнцем, по‑видимому,  были заперты наглухо. Правда, это было сделано по его собственному указанию. Но  хоть бы кто‑нибудь догадался на всякий случай следить за происходящим! Вдали  начал вырисовываться город, море скрылось из виду, внизу были люди. К подножию  холма как раз подъезжала конка. А там полицейское управление. Но что это слышно  позади, шаги? Ходу!    

Люди внизу смотрели на него; несколько человек бросилось  бежать. Дыхание Кемпа стало хриплым. Теперь конка была совсем близко, в кабачке  «Веселые крикетисты» шумно запирали двери. За конкой были столбы и кучи щебня  для дренажных работ. У Кемпа мелькнула мысль вскочить в конку и захлопнуть  двери, но он решил, что лучше направиться прямо в полицию. Через минуту он  миновал «Веселых крикетистов» и очутился в конце улицы, среди людей. Кучер  ковки и его помощник, бросив выпрягать лошадей, смотрели на него разинув рты.  Из‑за куч щебня выглядывали удивленные землекопы.    

Кемп немного замедлил бег, но, услышав за собой быстрый  топот своего преследователя, опять поднажал.    

– Невидимка! – крикнул он землекопам,  неопределенно махнув рукой назад, и, по счастливому наитию, перескочил канаву,  так что между ним и Невидимкой очутилось несколько дюжих мужчин. Оставив мысль  о полиции, он свернул в переулок, промчался мимо тележки зеленщика, помедлил  мгновение у дверей колониальной лавки и побежал по бульвару, который выходил на  главную улицу. Дети, игравшие под деревьями, с криком разбежались при его  появлении, раскрылось несколько окон, и разгневанные матери что‑то кричали ему  вслед. Он снова выбежал на Хилл‑стрит, ярдов за триста от станции конки, и  увидел толпу кричащих и бегущих людей.    

Он взглянул вдоль улицы по направлению к холму. Ярдах в  двенадцати от него бежал рослый землекоп, громко бранясь и размахивая лопатой;  следом за ним мчался, сжав кулаки, кондуктор конки. За ними бежали еще люди,  громко крича и замахиваясь на кого‑то. С другой стороны, по направлению к  городу тоже спешили мужчины и женщины, и Кемп увидел, как из одной лавки  выскочил человек с палкой в руке.    

– Окружайте его! Окружайте! – крикнул кто‑то.    

Кемп вдруг понял, что положение резко изменилось. Он  остановился, переводя дух, и огляделся.    

– Он где‑то здесь! – крикнул он. – Оцепите…    

– Ага! – раздался Голос.    

Кемп получил жестокий удар по уху и зашатался; он попытался  обернуться к невидимому противнику, но еле устоял на ногах и ударил в пустое  пространство. Потом он получил сильный удар в челюсть и свалился на землю.  Через секунду в живот ему уперлось колено и две руки яростно схватили его за  горло, но одна из них действовала слабее другой. Кемпу удалось разжать кисти  рук Невидимки, послышался громкий стон, и вдруг над головой Кемпа взвилась  лопата землекопа и с глухим стуком опустилась. На лицо Кемпа что‑то капнуло.  Руки, державшие его за горло, вдруг ослабели, судорожным усилием он  освободился, ухватил обмякшее плечо своего противника и навалился на него,  прижимая к земле невидимые локти.    

– Я поймал его! – взвизгнул Кемп. – Помогите,  помогите! Он здесь. Держите его за ноги!    

Секунда – и на место борьбы ринулась вся толпа. Посторонний  зритель мог бы подумать, что тут разыгрывается какой‑то ожесточенный футбольный  матч. После выкриков Кемпа никто уже не сказал ни слова, слышался только стук  ударов, топот ног и тяжелое дыхание.    

Невидимке удалось нечеловеческим усилием сбросить с себя  нескольких противников и подняться на ноги. Кемп вцепился в него, как гончая в  оленя, и десятки рук хватали, колотили и рвали невидимое существо. Кондуктор  конки поймал его за шею и снова повалил на землю.    

Опять образовалась груда барахтающихся тел. Били, нужно  сознаться, немилосердно. Вдруг раздался дикий вопль: «Пощадите! Пощадите!» – и  быстро замер в придушенном стоне.    

– Оставьте его, дурачье! – крикнул Кемп глухим  голосом, и толпа подалась назад. – Он ранен, говорят вам. Отойдите!    

Наконец удалось оттеснить сгрудившихся разгоряченных людей,  и все увидели, что доктор Кемп опустился на колени, как бы повиснув дюймах в  пятнадцати от земли; он прижимал к земле невидимые руки. Полисмен держал  невидимые ноги.    

– Не выпускайте его! – крикнул землекоп,  размахивая окровавленной лопатой. – Прикидывается!    

– Он не прикидывается, – сказал Кемп, становясь на  колени возле невидимого тела, – и, кроме того, я держу его крепко. –  Лицо у Кемпа было разбито и уже начинало опухать; он говорил с трудом, из губы  текла кровь. Он поднял руку и, по‑видимому, стал ощупывать лицо  лежащего. – Рот весь мокрый, – сказал он и вдруг вскрикнул: – Боже  праведный!    

Кемп быстро встал и снова опустился на колени возле  невидимого существа. Опять началась толкотня и давка, слышался топот  подбегавших любопытных. Из всех домов выскакивали люди. Двери «Веселых  крикетистов» распахнулись настежь. Говорили мало.    

Кемп водил рукой, словно ощупывал пустоту.    

– Не дышит, – сказал он. – И сердце не  бьется. Бок у него… ох!    

Какая‑то старуха, выглядывавшая из‑под локтя рослого  землекопа, вдруг громко вскрикнула.    

– Глядите! – сказала она, вытянув морщинистый  палец.    

И, взглянув в указанном ею направлении, все увидели контур  руки, бессильно лежавшей на земле; рука была словно стеклянная, можно было  разглядеть все вены и‑артерии, все кости и нервы. Она теряла прозрачность и  мутнела на глазах.    

– Ого! – воскликнул констебль. – А вот и ноги  показываются.    

И так медленно, начиная с рук и ног, постепенно расползаясь  по всем членам до жизненных центров, продолжался этот странный переход к  видимой телесности. Это напоминало медленное распространение яда. Сперва  показались тонкие белые нервы, образуя как бы слабый контур тела, затем мышцы и  кожа, принимавшие сначала вид легкой туманности, но быстро тускневшие и  уплотнявшиеся. Вскоре можно было различить разбитую грудь, плечи и смутный  абрис изуродованного лица.    

Когда наконец толпа расступилась и Кемпу удалось встать на  ноги, то взорам всех присутствующих предстало распростертое на земле голое,  жалкое, избитое и изувеченное тело человека лет тридцати. Волосы и борода у  него были белые, не седые, как у стариков, а белые, как у альбиносов, глаза  красные, как гранаты. Пальцы судорожно скрючились, глаза были широко раскрыты,  а на лице застыло выражение гнева и отчаяния.    

– Закройте ему лицо! – крикнул кто‑то. – Ради  всего святого, закройте лицо!    

Тело накрыли простыней, взятой в кабачке «Веселые  крикетисты», и перенесли в дом. Там, на жалкой постели, в убогой, полутемной  комнате, среди невежественной, возбужденной толпы, избитый и израненный,  преданный и безжалостно затравленный, окончил свой странный и страшный  жизненный путь Гриффин – первый из людей, сумевший стать невидимым. Гриффин –  даровитый физик, равного которому еще не видел свет.    

 Эпилог    

     

Так кончается повесть о необыкновенном и гибельном  эксперименте Невидимки. А если вы хотите узнать о нем побольше, то загляните в  маленький трактир возле Порт‑Стоу и поговорите с хозяином. Вывеска этого  трактира – доска, в одном углу которого изображена шляпа, а в другом – башмаки,  а название его такое же, как заглавие этой книги. Хозяин – низенький,  толстенький человечек с длинным носом, щетинистыми волосами и багровым лицом.  Выпейте побольше, и он не преминет подробно рассказать вам обо всем, что  случилось с ним после описанных выше событий, и о том, как суд пытался отобрать  найденные при нем деньги.    

– Когда они убедились, что нельзя установить, чьи это  деньги, то стали говорить, – вы только подумайте! – будто со мной надо  поступить, как с кладом. Ну, скажите сами, похож я на клад? А потом один  господин платил мне по гинее в вечер за то, что я рассказывал эту историю в  мюзик‑холле.    

Если же вы пожелаете сразу остановить поток его  воспоминаний, то вам стоит только спросить его, не играли ли роль в этой  истории какие‑то рукописные книги. Он скажет, что книги действительно были, и  начнет клятвенно утверждать, что, хотя все почему‑то считают, будто они и  посейчас находятся у него, это неправда, их у него нет!    

– Невидимка сам забрал их у меня, спрятал где‑то, еще  когда я удрал от него и скрылся в Порт‑Стоу. Это все мистер Кемп сочиняет,  будто книги у меня.    

После этого он всякий раз впадает в задумчивость, украдкой  наблюдает за вами, нервно перетирает стаканы и наконец выходит из комнаты.    

Он старый холостяк, у него издавна холостяцкие вкусы, и в  доме нет ни одной женщины. Всю свою верхнюю одежду, части своего костюма он  застегивает при помощи пуговиц – этого требует его положение, – но когда  дело доходит до подтяжек и более интимных частей туалета, он все еще прибегает  к веревочкам. В деле он не очень предприимчив, но весьма заботится о  респектабельности своего заведения. Движения его медлительны, и он склонен к  задумчивости. В местечке он слывет умным человеком, его бережливость внушает  всем почтение, а о дорогах Южной Англии он сообщит сам больше сведений, чем  любой путеводитель.    

А в воскресенье утром – каждое воскресенье в любое время  года – и каждый вечер после десяти часов он отправляется в гостиную, прихватив  стакан джина, чуть разбавленного водой, после чего тщательно запирает дверь,  осматривает шторы и даже заглядывает под стол. Убедившись в полном своем  одиночестве, он отпирает шкаф, затем ящик в шкафу, вынимает оттуда три книги в  коричневых кожаных переплетах и торжественно кладет их на середину стола.  Переплеты истрепаны и покрыты налетом зеленой плесени (ибо однажды эти книги  ночевали в канаве), а некоторые страницы совершенно размыты грязной водой.  Хозяин садится в кресло, медленно набивает глиняную трубку, не отрывая восхищенного  взора от книг. Затем он пододвигает к себе одну из них и начинает изучать ее,  переворачивая страницы то от начала к концу, то от конца к началу. Брови его  сдвинуты и губы шевелятся от усилий.    

– Шесть, маленькое два сверху, крестик и закорючка. Господи,  вот голова была!    

Через некоторое время усердие его слабеет, он откидывается  на спинку кресла и смотрит сквозь клубы дыма в глубину комнаты, словно видит  там нечто недоступное глазу обыкновенных смертных.    

– Сколько тут тайн, – говорит он, –  удивительных тайн… Эх, доискаться бы только! Уж я бы не так сделал, как он. Я  бы… эх! – Он затягивается трубкой.    

Тут он погружается в мечту, в неумирающую волшебную мечту  его жизни. И, несмотря на все розыски, предпринимаемые неутомимым Кемпом, ни  один человек на свете, кроме самого хозяина трактира, не знает, где находятся  книги, в которых скрыта тайна невидимости и много других поразительных тайн. И  никто этого не узнает до самой его смерти.